Кровь и лед [Роберт Мазелло] (fb2) читать онлайн

Роберт Мазелло «Кровь и лед»

Благодарности

Когда пишешь книгу, нередко приходится обращаться к знаниям друзей и экспертов. В связи с этим хотел бы поблагодарить Франко Созэ, Кэрол Уэстон, профессора Роберто Вегеса, Сьюзан Уильямс и Джеймса Донлана. Кроме того, выражаю признательность Брукс Пил из метеорологической службы штата Северная Каролина и капитану ВМС США Джорджу Галдоризи (в отставке). Я также в большом долгу перед выдающимися историками: Сесил Вудхэм-Смит, чей труд «Первопричина» стал для меня серьезным подспорьем в описании Крымской войны, и Джиллиан Гилл — в ее книге «Соловьи» проводится бесценное исследование личности и жизни Флоренс Найтингейл и ее медсестер. Высказывание медсестры о чепце было целиком взято из работы Гилл, которая в качестве оригинального источника ссылается на «Письма из Крыма».

Любые возможные ошибки, разумеется, допущены исключительно по моей вине.

И конечно, не могу не сказать слов благодарности в адрес замечательного редактора Энн Гроэлл и моего агента, который поддерживал меня в те периоды, когда моя уверенность в собственных силах ослабевала. Спасибо тебе, Синтия Мэнсон.

Посвящается Лори

ПРОЛОГ

В Южном Ледовитом океане,

на борту британского брига «Ковентри»,

65 градусов 28 минут южной широты,

120 градусов 13 минут западной долготы

28 декабря 1856 года

Синклер склонился над койкой Элеонор. Он укутал ее в пальто и укрыл всеми одеялами и простынями, какие только смог раздобыть, но зубы девушки по-прежнему стучали, а дыхание в ледяном воздухе превращалось в облачка пара. Глаза закатились, и лицо в мерцающем свете масляной лампы стало белым и неживым — точь-в-точь как лед, который окружал их судно многие недели.

Онемевшей от холода рукой он провел по лбу Элеонор, убирая с глаз прядь темно-каштановых волос. Кожа на ощупь была жесткой и какой-то мертвенной, однако под ней все еще теплилась жизнь — Синклер ощущал, как в венах слабо пульсирует кровь. Элеонор будет жить, но ей нужно лекарство, и как можно скорее. Придется покинуть каюту и спуститься в кладовую.

— Отдыхай, — тихо проговорил Синклер. — Не успеешь и глазом моргнуть, как я вернусь. — Элеонор вздохнула, бледные губы еле заметно шевельнулись. — Постарайся уснуть.

Он поплотнее натянул ей на голову шерстяной чепец, поцеловал в щеку и встал, выпрямившись, насколько позволял низкий потолок тесной каюты. Держа в руке лампу — стекло закоптилось до черноты, а на дне оставался лишь дюймовый слой китового жира, — Синклер шагнул к двери, но прежде чем осторожно открыть ее и выйти в темный коридор, немного постоял, прислушиваясь: откуда-то из глубины трюма доносились приглушенные голоса матросов. И не разбирая слов, он прекрасно знал, что они обсуждают. С тех пор как непрекращающиеся штормы и ветер сбили судно с курса и погнали в сторону Южного полюса, он все чаще замечал нарастающую тревогу в глазах матросов, слышал их недовольный ропот. Моряки вообще народ суеверный, а теперь, когда на судне появились два загадочных пассажира, наверняка именно их сочли источником нынешних бед. Элеонор не хотелось оставлять одну даже на несколько минут.

Хотя Синклер давно снял шпоры, половицы под ногами все равно скрипели, и он старался шагать, только когда льдины особенно громко ударяли по корпусу корабля или над головой от порывов ночного ветра начинали стонать паруса. Когда он проходил мимо камбуза, тусклый свет его лампы выхватил Бертона и Фарроу, склонившихся над бутылкой рома. В это мгновение судно сильно накренилось на правый борт, и Синклеру пришлось ухватиться за переборку, чтобы удержать равновесие.

— Куда это вы направились? — буркнул Бертон.

Кристаллики льда в его седой бороде поблескивали словно крошечные бриллианты, а одно из ушей украшало большое золотое кольцо.

— В трюм.

— Зачем?

— Не ваше дело.

— Как бы не стало нашим… — Бормотание Фарроу не скрыли громкие протяжные скрипы, с которыми корабль вернулся в вертикальное положение.

Синклер ступил на заиндевелый трап, ведущий в трюм. Жир в светильнике расплескивался во все стороны, растекаясь по стенкам колбы и отбрасывая причудливые тени на бочки с солониной, вяленой треской, галетами — все почти пустые — и бочонки с чилийским ромом. Искомый груз — большой сундук, для безопасности обвязанный цепями и запертый на крепкий висячий замок, — располагался как раз за бочонками. На первый взгляд выглядел он нетронутым.

Бледный свет лампы упал на крышку сундука, и Синклер заметил на ней несколько царапин и небольших зазубрин, словно кто-то ковырялся с замком, а потом и вовсе попытался его отломать. Впрочем, сюрпризом это для него не стало. Единственная причина, по которой его багаж до сих пор не подвергся обыску, заключалась в том, что, помимо ненависти, команда испытывала по отношению к нему еще и страх. С ветераном-кавалеристом, закаленным в боях Крымской кампании и мастерски владеющим пистолетом, пикой и саблей, приходилось считаться.

Синклер поднял повыше ворот армейского мундира, прикрывая шею, и вытащил из нагрудного кармана ключ от сундука. Затем, убедившись, что он один и за ним не следят, отпер замок, ослабил влажные от сырости цепи и поднял крышку. Внутри, под снаряжением для верховой езды, мундиром и несколькими книгами — томики Кольриджа, Чаттертона и лорда Джорджа Гордона Байрона — лежали две дюжины тщательно завернутых и аккуратно сложенных бутылок, на этикетках которых значилось: «МАДЕРА — КАСА ДЕЛЬ СОЛЬ, САН-КРИСТОБАЛЬ». Синклер хорошенько обтер одну бутылку бриджами для верховой езды, сунул ее под мышку и снова запер сундук на замок.

Подниматься назад по трапу с бутылкой и лампой оказалось весьма непросто, а когда сверху замаячила фигура Бертона, Синклер почувствовал себя еще более неуверенно.

— Нашли, что искали, лейтенант?

Он не удостоил его ответом.

— Давайте помогу, — продолжал Бертон, протягивая руку в грубой рукавице.

— Нет необходимости.

Но Бертон уже заприметил бутылку.

— Выпивка? Пожалуй, для согрева нам всем сейчас не помешало бы пропустить по глоточку.

— Думаю, вы уже достаточно подогреты.

Синклер сошел с трапа на палубу, протиснулся мимо Бертона и Фарроу — последний похлопывал себя по телу обеими руками, пытаясь разогнать кровь, — и, как только оказался вне поля их зрения, шмыгнул в камбуз. Чтобы растопить содержимое бутылки, он подержал ее возле печи, в которой все еще тлели угли, после чего поспешил в каюту.

Элеонор была не одна. В щель под дверью пробивалась полоска мерцающего света, и, войдя внутрь, Синклер застал над постелью больной судового врача Ладлоу. Пренеприятнейший тип — мешковатый, сутулый, с манерами, выдававшими в нем одновременно и подхалима, и заносчивого спесивца. Синклер настолько не доверял Ладлоу, что не позволил бы тому даже волосы себе подстричь (еще одна полезная обязанность судовых врачей), и уж тем более он не верил в искреннее желание помочь — доктор при всяком удобном случае норовил оказаться возле Элеонор, к которой проявлял живейший интерес с той самой минуты, как они ступили на борт. Ладлоу взял ее обмякшее запястье и сокрушенно покачал головой:

— Пульс очень слабый, лейтенант. Еле прощупывается. Я очень беспокоюсь за жизнь несчастной девушки.

— А я нет, — заявил Синклер, рассчитывая произвести эффект как на Элеонор, так и на никчемного врача.

Он высвободил ее руку из потной ладони Ладлоу и подсунул назад под одеяла. Элеонор не шелохнулась.

— Боюсь, даже мои пиявки замерзли.

Хоть какая-то хорошая новость: любая мало-мальская потеря крови причинит Элеонор сейчас только вред.

— Сочувствую, — ответил он и подумал, что процедура прикладывания пиявок к груди и ногам Элеонор, вероятно, доставила бы доктору немалое удовольствие. — Будьте добры, оставьте нас. Я и сам отлично справлюсь.

Доктор Ладлоу отвесил легкий полупоклон.

— Я пришел с сообщением от капитана. Он желает поговорить с вами на палубе.

— Поднимусь сразу, как только освобожусь.

— Простите, лейтенант, капитан настаивает, чтобы вы явились немедленно.

— Чем скорее вы уйдете, тем скорее состоится наша встреча.

Ладлоу, помедлив, покинул каюту. Едва он вышел, Синклер подпер дверь стулом, вытащил спрятанный под мундиром кортик и откупорил бутылку.

— Потерпи, — сказал он Элеонор, хотя и не был уверен, что та его слышит. — Сейчас станет легче.

Одной рукой он приподнял ее голову над импровизированной подушкой — холщовым мешком, набитым тряпками, — а другой приложил к губам бутылочное горлышко.

— Пей. — Синклер чуть наклонил бутылку, и жидкость, попав на губы девушки, окрасила их в красный цвет, словно к ним снова начала возвращаться жизнь. — Пей.

Тыльной стороной ладони Синклер почувствовал слабое дуновение ее дыхания. Он наклонил бутылку сильнее — розовая струйка потекла по подбородку и уткнулась в брошку слоновой кости на воротнике платья. Изо рта девушки показался кончик языка и скользнул по губам, словно пытался собрать все капли, не достигшие цели. Синклер невольно улыбнулся:

— Да, вот так. Давай еще. Пей.

Спустя пару минут ее веки поднялись. Элеонор смущенно посмотрела на Синклера. Он продолжал поддерживать бутылку, а она все пила и пила, и с каждым глотком взор ее делался более осмысленным, а дыхание — ровным. Наконец, решив, что с нее достаточно — не приведи Бог стошнит, — Синклер положил голову Элеонор на подушку, заткнул бутылку пробкой и спрятал ее под грудой постельного белья, служившей матрасом.

— Со мной хочет встретиться капитан. Надеюсь, это ненадолго.

— Нет, — еле слышно отозвалась она. — Останься.

Синклер стиснул руку девушки. Она уже потеплела… или ему показалось?

— Поговори со мной, — попросила Элеонор.

— Мы еще поговорим. Обязательно поговорим… О резных кокосовых пальмах, высоких, как собор Святого Павла…

На ее губах появилось слабое подобие улыбки.

— …и песках, белых, словно в Дувре.

Эту присказку — строчку, вырванную из популярной песенки, — они частенько нашептывали друг другу в ситуациях гораздо менее драматичных, чем нынешняя.

Синклер отставил от двери стул, потушил огонь в лампе — сейчас на счету была каждая капля китового жира — и вышел из каюты. Свет, который пробивался в коридор с верхней палубы, был очень тусклым, но его оказалось вполне достаточно, чтобы уверенно проделать путь к трапу.

Как ни холодно было внизу, вверху было куда холоднее — порывы ветра, словно кузнечные мехи, высасывали из легких воздух и врывались в них ледяными потоками. Капитан Эддисон стоял у штурвала, закутанный в несколько слоев одежды, верхний из которых являл собой старый разорванный парус. Капер уже три раза успел напомнить, во сколько обойдется их с Элеонор пребывание на бриге. Понимая безвыходное положение пассажиров, Эддисон не церемонился и пытался извлечь из ситуации максимальную выгоду.

— А! Лейтенант Копли! — воскликнул он. — Надеюсь, вы ненадолго составите мне компанию.

Синклер не сомневался, что Эддисон лукавит и на уме у него что-то более серьезное. Он осмотрелся, вглядываясь в дышащую серую гладь воды, на поверхности которой покачивались массивные ледяные глыбы, затем поднял глаза на ночное небо, отливающее, как и положено в южных широтах, немеркнущим свинцовым оттенком. По обеим сторонам палубы несли вахту два матроса, высматривая особенно опасные льдины; еще один, вцепившись в поручень, наблюдал за океаном с марсовой площадки высоко над головой. Судно шло медленно и очень осторожно; покрытые инеем уцелевшие паруса громоподобно хлопали под натисками изменчивого ветра.

— Как чувствует себя ваша жена?

Синклер подошел ближе, скользя сапогами по обледенелому деревянному настилу палубы.

— Наш замечательный доктор, — продолжал Эддисон, — сообщил мне, что ей по-прежнему нездоровится.

Капитан был в треуголке, которой помогала удерживаться на голове потертая кроваво-красная лента, пропущенная под подбородком.

Если и существовал предмет, относительно которого их мнения с Эддисоном всецело совпадали, то касался он того очевидного факта, что на корабельного врача совершенно нельзя положиться. В сущности, на борту все были довольно темными личностями, но так уж вышло, что быстро и без лишних формальностей Синклеру удалось получить места только на «Ковентри».

— Ей лучше. Она отдыхает.

Капитан Эддисон задумчиво кивнул и устремил взор на беззвездное обложное небо.

— Ветра по-прежнему против нас, — сказал он. — Если в ближайшие дни не изменим курс, судно занесет на самый Южный полюс. В жизни не видывал таких ветров.

Синклер без труда услышал намек на то, что омерзительная погода стала следствием появления на бриге двух загадочных пассажиров. Среди моряков и так бытует поверье о том, что женщина на борту приносит неудачу, а уж тот факт, что Элеонор нездорова — она и впрямь выглядела бледной как привидение, — лишь усугублял положение. Поначалу Синклер пытался влиться в жизнь судна, проявить себя в качестве добропорядочного и примерного гостя, однако это оказалось абсолютно невыполнимой задачей, учитывая необходимость постоянного ухода за Элеонор и свое собственное недомогание, которое он скрывал. Даже сейчас два матроса на палубе — вроде бы их звали Джонс и Джеффрис — с нескрываемой злобой поглядывали на него из-под шерстяных шапок и тряпок, обматывающих головы.

— Напомните мне, лейтенант, — обратился к нему капитан Эддисон, — по какому делу вы находились в Лиссабоне?

Синклер сел на корабль в Португалии.

— Решал дипломатические вопросы, — ответил Синклер. — Настолько щекотливого характера, что даже сейчас не могу приоткрыть вам подробности.

Резкий порыв ветра обмотал изодранный парус вокруг ноги капитана, но тот не обратил внимания и продолжал твердо удерживать штурвал обеими руками. В странном серебристом свечении ночного неба он казался Синклеру человеком, словно сошедшим с дагерротипа, лишенного всех красок и передающего картину лишь с помощью оттенков серого цвета.

— Ваша жена заболела именно там?

Синклер отлично помнил, что несколько лет назад в городе свирепствовала чума.

— Смею вас заверить, что моя жена не заразна. У нее внутреннее расстройство, лечением которого мы займемся, как только прибудем в Крайстчерч.

Синклер заметил, как один из матросов — Джонс — бросил на Джеффриса красноречивый взгляд, который, очевидно, означал: «Если прибудем в Крайстчерч…» Сходные мысли терзали и Синклера. Неужели они в спешке сели на корабль лишь ради того, чтобы сгинуть в ледяных водах океана на краю света?

Следующие слова Эддисона заглушил внезапный порыв ветра, от которого раздулись паруса и заскрипели мачты, но одновременно с этим ветер принес с собой и поистине завораживающее зрелище — над кораблем кружила огромная птица. Альбатрос. Синклер никогда еще их не видел, и только сведения, почерпнутые из замечательной поэмы Кольриджа, подсказали ему, что сейчас перед ним именно альбатрос. Птица парила высоко над головами, выделяясь белоснежным оперением нижней части тела, очень длинными крыльями с черным окончанием перьев — по прикидкам Синклера, размах крыльев составлял не меньше десяти — двенадцати футов — и мощным ярко-розовым клювом. Даже в такую ветреную погоду птице удавалось сохранять удивительную безмятежность и грациозность полета.

— Гония, — произнес Джонс, используя морское выражение, и Джеффрис понимающе кивнул: альбатрос — птица, появление которой считается добрым знаком, а неудачу она приносит лишь тем, кто пытается причинить ей вред.

Судно вздыбилось, врезавшись в накатывающую волну, по корпусу загремели обломки льдин, и, чтобы устоять на ногах, Синклеру пришлось ухватиться обеими руками за канат. Альбатрос снизился, описал над носом брига круг, затем снова взмыл вверх, к подрагивающей нок-рее, и устроился на ней, как на насесте, вцепившись когтями в скользкое дерево и быстро сложив крылья. Синклер наблюдал за птицей с искренним восторгом. Как такому замечательному существу удается выживать, преодолевая многие тысячи миль между унылым, безжизненным небом и безбрежным океаном, в котором нет ничего, кроме бушующих волн и глыб льда?

— Капитан! Сэр! Капитан Эддисон!

Синклер повернулся на голос и увидел Бертона, поднимающегося по трапу на палубу. Позади Бертона показался Фарроу, придерживая что-то, спрятанное под черной курткой из меха морского котика.

Широко расставляя ноги, чтобы сохранять равновесие, Бертон зашагал прямо к штурвалу, не удостоив Синклера даже мимолетным взглядом.

— Я должен вам кое-что сообщить, сэр! — прокричал он. — Дело исключительной важности!

Бертон и Фарроу, очевидно, намеренно заслонили Синклеру обзор спинами, и ему пришлось вытянуть шею. Он заметил какой-то блеск — стекло? — после чего услышал, как матросы приглушенными голосами начали о чем-то спорить. Эддисон выставил руку, успокаивая их, и перевел взгляд на принесенный трофей. Таинственный предмет попал в поле зрения Синклера, и он с ужасом понял, что мужчины держат винную бутылку с надписью «МАДЕРА».

Поначалу капитан выглядел озадаченным, затем нахмурился, как если бы его отвлекали пустяком от важных дел.

Фарроу зубами стянул рукавицу, выковырял обнаженными пальцами пробку из горлышка и сунул откупоренную винную бутылку капитану под нос.

— Понюхайте, капитан! А еще лучше — попробуйте на вкус! — воскликнул он, швырнув рукавицу на палубу.

Эддисон нехотя склонился над бутылкой и тут же резко дернул голову назад, словно в нос ему ударил отвратительный смрад.

На палубу вышел доктор Ладлоу; после того как он кивком подтвердил слова матросов, капитан с выражением ужаса на лице уставился на Синклера.

— Это правда? — спросил он, принимая темную бутылку из рук Фарроу.

— Правда заключается в том, — ответил Синклер, — что вы держите лекарство, которое принимает моя жена. Без сомнения, выкраденное из нашей каюты.

— Лекарство?! — выпалил Бертон.

— Черта с два! — поддержал его Фарроу.

— Говорил я вам, что это они навлекли на нас несчастья! — крикнул Бертон Джонсу и Джеффрису.

— Я обнаружил ее в постельном белье! — выкрикнул Фарроу, очевидно, подчеркивая, что львиная доля заслуги принадлежит ему. — Тут нет никаких сомнений!

— И спросите его, что случилось с Бромли! — злобно продолжал Бертон, яростно раскачивая из стороны в сторону одеревеневшей бородой. — Спросите его, как такой крепкий моряк, который два раза обогнул мыс Горн, умудрился свалиться за борт, стоя на вахте!

Внезапно послышался целый хор голосов, и из трюма вывалила еще дюжина членов экипажа, причем четверо из них тащили сундук, к которому только что спускался Синклер. Со звоном бутылок сундук грохнулся вверх дном на обледеневшую палубу. Лейтенант хотел было выхватить саблю, но не успел и шелохнуться, как его схватили за руки, накинули на запястья веревочные петли и туго затянули. Затем, не обращая внимания на все протесты и увещевания, Синклеру заломили руки и прижали его спиной к грот-мачте.

И тут он увидел, что Бертон и Фарроу спускаются в трюм.

— Нет! Не трогайте ее!

Увы, он был не в силах ей помочь. Тем временем, приказав одному из матросов занять место у штурвала, подошел капитан Эддисон и взглянул Синклеру прямо в глаза.

— Я никогда не верил в приметы, лейтенант. — Говорил он очень тихо, словно делился конфиденциальной информацией. — Но это, — продолжал он, поигрывая бутылкой, — стало последней каплей.

Матросы, удерживающие Синклера, лишь усилили хватку.

— Экипаж сразу назначил вас виновным в смерти Бромли, и теперь я понимаю почему. — Покачивая в руке черную бутылку, капитан добавил шепотом: — Если я этого не сделаю, на корабле поднимется бунт.

— Если вы не сделаете… что?

Эддисон не ответил и повернулся к палубному люку, откуда как раз показались Бертон и Фарроу; на палубу они вылезли, держа в руках одеяло с Элеонор, в котором она, как в гамаке, болталась из стороны в сторону. Глаза девушки были открыты, одна рука протянута к Синклеру, чепец слетел, и ее некогда пышные блестящие каштановые волосы свободно развевались по ветру растрепанными прядями.

Фарроу выжидающе поигрывал ржавой цепью, однако ни одобрительного кивка, ни попыток остановить расправу от капитана Эддисона не последовало. Тот просто развернулся и зашагал назад к штурвалу, на ходу вышвырнув черную бутылку за борт; при этом он не обронил ни единого слова проклятия.

— Синклер! — крикнула Элеонор. Ее испуганный голос был едва различим среди гвалта, царящего на палубе. — Что происходит?!

Синклер прекрасно понимал, что происходит. В отчаянной попытке высвободиться он изо всех сил рванул веревки и постарался отскочить от мачты, но сапоги для верховой езды беспомощно заскользили по обледенелой палубе, да и Джеффрис вдруг наотмашь ударил его кулаком в живот. Задыхаясь, Синклер согнулся пополам, и перед глазами замелькали башмаки матросов, веревки и цепи — его потащили к Элеонор, которая к этому моменту уже стояла на ногах, поддерживаемая Бертоном. Синклера грубо подтолкнули к девушке, а затем обоих приставили спина к спине. Ему очень хотелось на короткий миг обнять Элеонор, но удалось лишь шепнуть ей:

— Не бойся. Мы будем вместе.

— Где вместе? О чем ты говоришь?

Мыслить ясно ей мешал неописуемый ужас.

Между тем Фарроу квохтал над ними, как наседка: удерживая цепь рукавицами, матрос бегал вокруг пленников кругами и обматывал колени, туловища, плечи… Наконец добрался до шей. В тех местах, где ледяной металл соприкасался с обнаженной кожей, он прилипал, как пластырь, причиняя жгучую боль. Хотя пленники не могли видеть друг друга, Синклер отчетливо слышал прерывистое дыхание Элеонор, ощущал нарастающую в ее душе панику.

— Синклер!.. — выдохнула она. — За что?!

Джонс и Джеффрис, уйдя с вахтенных постов, подволокли пленников, связанных между собой, как две поленницы для камина, к краю палубы с намерением перевалить через планшир. Синклер инстинктивно уперся сапогами в деревянный брус, но кто-то с силой пнул его по ногам, и он, потеряв опору, в мгновение ока оказался обращен лицом к бурлящей внизу воде. Странно, но в этот момент он даже обрадовался тому, что взгляд Элеонор направлен к небу и белому альбатросу, который, как лейтенант надеялся, все еще сидит на нок-рее.

— Может быть, надо произнести какие-то слова? — с легкой дрожью в голосе спросил доктор Ладлоу. — Есть во всем этом что-то… варварское.

— Я скажу слова! — рявкнул Бертон и, низко склонившись, с ненавистью заглянул Синклеру в лицо. — Да сохранит Господь ваши души!

Синклер почувствовал, как их обоих подхватили многочисленные руки и оторвали от палубы.

— А после отправит нечестивцев к чертям!

Кто-то захохотал, и уже в следующую секунду Синклер и взвизгнувшая от ужаса Элеонор полетели за борт. Падали они довольно долго — во всяком случае, дольше, чем ожидал Синклер, — прежде чем, проломив тонкую корку льда, не ушли под воду. Вопль девушки вмиг оборвался, наступила тишина, и под тяжестью цепи пленники, вращаясь по спирали, стали быстро погружаться в темную стылую воду. Синклер на несколько секунд затаил дыхание, однако вскоре, несмотря на то что смог бы не дышать под водой еще некоторое время, разом выпустил из легких весь воздух, отдавая себя в лапы смерти и того неведомого, что ожидало обоих на дне моря.

Часть I ОТЪЕЗД

Но вот настиг нас шторм, он был

Властителен и зол,

Он ветры встречные крутил

И к югу нас повел.

Без мачты, под водою нос,

Как бы спасаясь от угроз

За ним спешащего врага,

Подпрыгивая вдруг,

Корабль летел, а гром гремел,

И плыли мы на юг.^[1]

«Поэма о старом моряке»

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Наши дни

19 ноября, полдень

В дверь звонили, но хотя Майкл слышал звонок, подниматься с постели не хотелось; сон, который еще не до конца развеялся, был необыкновенно приятным. Они с Кристин ехали в джипе по горной дороге. В динамиках гремело радио, Кристин сидела, положив ноги на приборную доску и откинув назад голову, и смеялась. Ее белокурые волосы трепал ветер, врывавшийся в открытое окно.

В дверь снова позвонили, теперь целой серией коротких звонков. Кто бы там ни был, уходить он, видимо, не собирался.

Майкл оторвал голову от подушки — интересно, почему прямо возле его физиономии валяется пустая упаковка из-под чипсов? — и взглянул на светящиеся цифры электронных часов. 11.59. И тут же, как раз когда он начал протирать глаза, цифры сменились и показали полдень.

Трезвон не смолкал.

Майкл отбросил одеяло и спустил ноги на пол.

— Да слышу, слышу…

Он взял банный халат, висевший на ручке двери, и поплелся из спальни в гостиную. Сквозь полупрозрачное стекло входной двери виднелась размытая фигура — кто-то в парке с капюшоном на голове.

— Я тоже тебя вижу, Майкл. Открывай-ка поскорее — тут довольно холодно.

Это был Джо Гиллеспи, редактор журнала «Эко-Туризм», в котором они вместе работали.

Майкл щелкнул замком и отворил дверь. Ворвавшийся с улицы ветер обдал голые ноги холодными каплями дождя.

— В следующий раз напомни мне, чтобы я перешел работать в «Майами геральд», — съязвил Гиллеспи, топая ботинками.

Майкл подобрал с крыльца промокший номер «Такома ньюс трибьюн» и задумчиво посмотрел вдаль на затянутые туманной пеленой вершины Каскадных гор. Когда-то вид на них и заставил его купить этот дом, но сейчас горы лишь напоминали об ужасной трагедии. Он встряхнул газету и закрыл дверь.

Гиллеспи стоял на потертом коврике — его связала крючком Кристин, — который моментально стал мокрым от воды, каплями стекающей с парки. Редактор стянул капюшон, и жидкие остатки волос разметались на голове в разные стороны.

— Ты когда-нибудь к автоответчику подходишь? Или хотя бы электронную почту проверяешь?

— По возможности стараюсь этого избегать.

Гиллеспи раздосадованно вздохнул и окинул взором царящий в гостиной беспорядок.

— Не хочешь выкупить долю в «Пицце-Домино»? Вложение было бы как раз для тебя.

Майкл скользнул взглядом по двум коробкам из-под пиццы и нескольким пустым пивным бутылкам, валяющимся на кофейном столике и у камина.

— Одевайся, — сказал Гиллеспи. — Мы идем обедать.

Майкл, все еще полусонный, продолжал стоять с мокрой газетой в руке.

— Пошевеливайся! Плачу я.

— Дай мне пять минут, — ответил Майкл и, бросив Гиллеспи газету, поплелся одеваться.

— Бери все десять! — крикнул Гиллеспи ему вслед. — Прими душ и побрейся там заодно.

Майкл поймал редактора на слове. В ванной он включил электрообогреватель — в доме было вечно холодно из-за сквозняков, и хотя он не раз давал себе слово, что в один прекрасный день устроит капитальный ремонт и проложит теплоизоляцию, этот прекрасный день все никак не наступал, — и открыл кран. Через пару минут вода потеплеет. Висящий над раковиной шкафчик для медикаментов был нараспашку, обнажая полдюжины оранжевых флакончиков. Майкл взял с нижней полки один из них — выписанный врачом антидепрессант последнего поколения, — вытряхнул таблетку и запил зачерпнутой в ладонь уже теплеющей водой.

Захлопнув дверцы шкафчика и с ужасом предвкушая отталкивающее зрелище, он поглядел на себя в зеркало. Густые черные волосы всклокочены сильнее, чем когда-либо, веки вокруг помутневших глаз покраснели. Он не брился два дня и мог бы поклясться — неужели это правда? — что среди растительности на подбородке заметил несколько седеющих волосков, а ведь ему только-только исполнилось тридцать. Время, черт побери, неумолимо берет свое!.. Майкл вставил новую кассету в бритвенный станок и наспех поскреб по щетине.

Приняв еле теплый душ, он надел первые попавшиеся под руку джинсы, хлопчатобумажную рубашку и самые чистые и сухие ботинки, какие смог найти среди кучи обуви у входной двери. Гиллеспи сидел, развалившись в потертом кожаном кресле, и старательно разлеплял смокшиеся газетные страницы.

— Я взял на себя смелость поднять жалюзи и впустить немного света. Советую тебе делать это иногда.

Они сели в машину Гиллеспи — разумеется, «тойоту-приус» — и поехали в закусочную, где неизменно обедали. Хотя внутреннее убранство заведения оставляло желать лучшего — обитые дерматином диваны, линолеум на полу и вращающийся стенд с выпечкой, освещенный ослепляющими белыми лампами, — «Олимпик» Майклу все-таки нравился. Забегаловка разительно отличалась от всех этих сетевых ресторанов или, прости Господи, кофеен «Старбакс», к тому же завтрак здесь могли подать независимо от времени дня. Майкл заказал «ламберджек спешл»,^[2] а Гиллеспи — греческий салат, творог «по-деревенски» в качестве гарнира и чашку травяного чая.

— Слушай, — протянул Майкл. — А ты в трубу не вылетишь?

Гиллеспи улыбнулся, высыпая в чашку с чаем половину сахарного пакетика.

— Черта лысого! Расходы понесет журнал.

— В таком случае я возьму и десерт.

— Прекрасная мысль, — отозвался Гиллеспи. — Держу пари, ты закажешь лимонную меренгу.

Они частенько так шутили: лимонная меренга, лежащая на самой верхней полке вращающегося стенда с выпечкой, вероятно, ни разу не сдвинулась с места, и ее никто не удосужился хотя бы заменить на более свежую.

Сев за стол, Гиллеспи положил рядом с собой пакет с эмблемой «ФедЭкс» и, пока они ели, то и дело нырял рукой вниз, убеждаясь, что тот на месте. Должно быть, что-то важное, подумал Майкл; поскольку Гиллеспи не оставил пакет в запертой машине, а захватил с собой, внутри находилось нечто, относящееся к самому Майклу.

Они поболтали о журнале — обсудили нового художественного редактора, успехи рекламного отдела и увольнение хорошенькой секретарши из приемной, — затем переключились на бейсбольную команду «Сиэтлские мореходы». Оба время от времени ходили на стадион «Сафеко» посмотреть их игры. О Кристин не было сказано ни слова — Майкл видел, что редактор старательно избегает грустной темы. В конце концов Майкл решил все-таки перейти к делу.

— Ладно. Тогда я сам спрошу: что там у тебя? — поинтересовался он, жестикулируя ломтиком пирога. — Сгораю от нетерпения.

Секунду-другую Гиллеспи делал вид, что не вполне понимает.

— Это моя статья про Йеллоустонский заповедник?

Гиллеспи скосил глаза вниз на пакет и закусил губу, как будто пытался принять для себя непростое решение.

— Твоя йеллоустонская история опубликована в прошлом выпуске. Ты, сдается мне, даже в наш журнал больше не заглядываешь.

Майкл почувствовал себя преступником, которого застукали на месте преступления, — именно потому, что Гиллеспи попал в точку. Он уже и не помнил, когда в последний раз проверял электронную почту, читал послания в социальных сетях и перезванивал людям, оставившим сообщения на автоответчике. Так продолжалось несколько месяцев. Все понимали почему, но Майкл чувствовал: окружающие начинают терять терпение.

— По-моему, тебе стоит взглянуть, — сказал Гиллеспи и положил пакет на стол.

Майкл обтер салфеткой пальцы, вскрыл пакет и извлек из него стопку бумаг: фотографии — некоторые из них черно-белые, по всей видимости, сделанные с разведывательного спутника, — и целая кипа документов с эмблемой Национального научного фонда. На многих страницах значилось: «Станция Адели».

— Что такое «Станция Адели»?

— Научно-исследовательская станция, довольно маленькая. В сферу их интересов много чего входит — от климатических изменений до изучения локальной биосферы.

— И где она находится? — поинтересовался Майкл, поднимая со стола чашку кофе.

— На Южном полюсе. Ну или очень близко от него. Там проходит путь миграции пингвинов Адели.

Майкл застыл с поднесенной ко рту кофейной чашкой и неожиданно для самого себя почувствовал, как заколотилось сердце.

— Ты не представляешь, через какую бумажную волокиту мне пришлось пройти, прежде чем добиться права направить кого-нибудь туда, — продолжал Гиллеспи. — Чтобы выбить необходимые разрешения, ушло несколько месяцев. В этом ННФ словно одни цээрушники работают. Но как бы там ни было, теперь все на мази, и мы можем на целый месяц послать на станцию Адели одного из журналистов. Я планирую сделать приличный материал, от восьми до десяти страниц, где-то на три-четыре тысячи слов, с цветными фотографиями… в общем, по полной программе.

Майкл отхлебнул из чашки, чтобы предоставить себе несколько секунд на размышление.

— Избавлю тебя от необходимости задавать ключевой вопрос, — сказал Гиллеспи. — За слово мы заплатим по обычному тарифу, за фотографии я накину отдельно. Плюс тебе оплатят связанные с поездкой расходы. В пределах разумного, конечно.

Майкл тянул с ответом. В голове вертелся целый рой мыслей. Он забросил работу с тех самых пор, как произошла катастрофа в Каскадных горах, и совсем не был уверен, что готов вновь окунуться в прежнюю жизнь. С другой стороны, он, как ни странно, почувствовал себя немного уязвленным — Гиллеспи занимался подготовкой проекта несколько месяцев и сообщает ему об этом только сейчас?

— К какому сроку надо принять окончательное решение? — задал он вопрос, чтобы выгадать еще немного времени на раздумья.

Гиллеспи откинулся назад с довольной ухмылкой на физиономии; обычно такое выражение принимает лицо рыбака, когда леску натягивает попавшаяся на крючок рыба.

— А вот здесь как раз загвоздка. Ты должен отправиться уже в пятницу.

— В эту пятницу?

— Именно. Туда не так-то легко попасть. Сначала придется полететь в Чили, в Сантьяго, а оттуда в Пуэрто-Вильямс. Там сядешь на ледокол береговой охраны и будешь плыть, пока путь не преградят льды. Дальше погрузишься на вертолет, на котором и пройдешь остаток пути. Время самое подходящее; погода может испортиться в любой момент, и тогда плакала наша статья. На Южном полюсе сейчас лето, так что температура держится в районе нулевой отметки. А в иные дни она и вовсе бывает плюсовой.

Майкл все-таки решился задать мучающий его вопрос:

— Почему ты мне раньше не сообщил?

— Потому что знал, что тебе не до работы.

— А кому было?

— Что кому было?

— Да ладно, Джо! Если ты готовил командировку в течение нескольких месяцев, то наверняка есть кто-то, кто уже дал согласие туда отправиться.

— Крэбтри. Изначально предполагалось, что этим займется он.

Крэбтри! Опять этот выскочка, который вечно дышит Майклу в затылок, норовя перехватить материал.

— Тогда почему он не едет?

— Корневой канал. — Гиллеспи пожал плечами.

— Чего?

— Пульпит у него нашли, а туда пускают только тех, у кого безупречное здоровье. Стоматологов на станции нет, поэтому перво-наперво тебе надо обратиться к своему дантисту, чтобы он документально подтвердил, что с зубами у тебя все в полном порядке.

Майкл не мог поверить ушам. Крэбтри упустил возможность отправиться в командировку из-за какой-то дырки в зубе?

— Так что, пожалуйста, — продолжал Гиллеспи, подаваясь вперед, — успокой меня и скажи, что у тебя нет кариеса и все пломбы на месте.

Майкл инстинктивно пробежался языком по внутренней поверхности зубов.

— Да вроде проблем нет.

— Отлично. Значит, теперь остается самый главный вопрос: что ты вообще обо всем этом думаешь? Готов впрячься в работу?

Вопрос на миллион долларов. Если бы ему задали его прошлым вечером, Майкл, не задумываясь, ответил бы: «Нет, и больше насчет этого не звони», но теперь в душе что-то зашевелилось — былое чувство предвкушения новых открытий. Каждый раз, когда Майклу выпадал шанс пережить что-то доселе неизведанное — взобраться на отвесный утес, прыгнуть с моста на канате или погрузиться на дно кораллового рифа, — он оказывался первым, кто принимал вызов. И вот теперь, после долгих месяцев бездействия, это приятное чувство снова наполнило сердце. Он взглянул на спутниковую фотографию, лежащую на верху стопки, — с высоты база напоминала россыпь жилых вагончиков, ютящихся на белоснежном плато неподалеку от каменистой и бесплодной береговой линии. Более унылого вида и представить себе невозможно, но он навел Майкла на мысль о сходстве с изображениями пляжей где-нибудь в Бразилии — из космоса они выглядят примерно одинаково.

Гиллеспи пристально наблюдал за товарищем, ожидая ответа. За окном сеял дождь, и под порывами промозглого ветра его капли оседали на стекле и стекали слезами.

Что-то в сознании Майкла начинало меняться. Он провел пальцами по шероховатой поверхности фотографии. Можно отказаться. Вернуться домой и… что дальше? Выпить пива? В очередной раз заняться самобичеванием? Бездарно истратить еще один отрезок своей единственной жизни, пытаясь искупить вину за случившееся с Кристин? (Хотя как прожигание жизни можно назвать искуплением вины, даже ему было неведомо.)

А можно принять предложение.

Он глянул на следующую фотографию в стопке. Эту сделали с земли — домик, опирающийся на цилиндрические блоки на высоте нескольких футов над снежным покровом, а вокруг него, словно на пляже, нежатся на солнце полдюжины тюленей.

— Давай хоть по пирожному сначала съедим, — предложил Майкл, и Гиллеспи, торжествующе хлопнув ладонью по столу, подозвал официантку.

— Лимонную меренгу, — потребовал он. — Обоим!

ГЛАВА ВТОРАЯ

20–23 ноября

Несколько последующих дней прошли в лихорадочной подготовке к предстоящей поездке в Антарктику. С теплой одеждой проблем не возникло, так как ее накопилось немало после командировок в Сибирь и на Аляску, а вот с остальным пришлось изрядно повозиться. Первым делом Майкл навестил стоматолога, у которого пережил несколько тревожных минут, опасаясь, как бы его полярная эпопея не закончилась прямо в зубоврачебном кресле, не успев толком начаться.

— У вас на правой верхней челюсти не до конца выросший зуб мудрости, — сообщил ему доктор Эдвардс. — В будущем он может доставить вам серьезные неприятности.

— Он меня совсем не беспокоит.

— И все-таки на вашем месте я…

— Сейчас никак не могу. На заживление потребуется время, а его у меня нет.

— Ну, как знаете, только потом не говорите, что я вас не предупреждал, — ответил доктор Эдвардс.

— Обещаю. Мне всего лишь надо, чтобы вы поставили подпись в санитарном свидетельстве для ННФ.

Доктор Эдвардс нацепил на нос трифокальные очки и склонился над формуляром свидетельства.

— Удивительно, за двадцать лет врачебной практики ни разу не видел подобных документов!

— Как и я. — Майклу не терпелось получить заветную подпись.

— Гм… Антарктика? — Дантист продолжал с интересом изучать санитарное свидетельство.

— Ага.

— Завидую вам. Будь у меня время, сам бы с удовольствием отправился в путешествие, — мечтательно произнес он, словно речь шла об увеселительной поездке в Акапулько.

У Майкла из головы все не выходил невезучий Крэбтри.

Врач в последний раз взглянул на только что сделанный рентгеновский снимок, все еще висящий на негатоскопе.

— Пожалуй, кроме оставшегося зуба мудрости, проблем у вас я не вижу…

С этими словами он наконец вытащил ручку из нагрудного кармана и нацарапал подпись над обозначенной точками линией. Ассистент не успел убрать у Майкла с груди бумажный «слюнявчик», как тот был уже на ногах.

Дальше по списку шел терапевт. Пришлось пройти подробнейшее обследование, в результате которого на руки Майклу выдали целую кипу бумажек. Количество физических травм, полученных за последние годы — вывих плеча, несколько разорванных сухожилий и поломанных костей, — было куда больше, чем выпадает на долю обычного человека, однако, принимая во внимание специфику его работы, которая часто сопровождалась посещением опасных мест, можно было считать, что он еще легко отделался. Терапевт не нашел ничего серьезного, к чему стоило бы придраться, поэтому, прежде чем поставить подпись в разрешительных документах, поинтересовался лишь одним:

— Каково ваше психологическое состояние? Посещаете врача, к которому я вас направил?

Этой темы Майкл опасался сильнее всего.

— Все в порядке. Она прописала мне лексапро, и препарат здорово помогает. — По правде говоря, Майкл сильно сомневался, что от антидепрессанта был хоть какой-то толк. — Думаю, для меня лучше на какое-то время уехать из города и окунуться в работу, — добавил он со всей искренностью, на какую только был способен.

Терапевт купился.

— Согласен, — подтвердил он, выводя подпись под документом. — И от души завидую.

Майкл никогда бы не подумал, что столько людей лелеют мечту побывать в Антарктике.

Впрочем, ему предстояло еще одно испытание — последнее и самое трудное.

Уже за обедом с Гиллеспи Майкл понял, что оно неизбежно, и с тех пор всячески старался его оттянуть, выискивая для этого все новые и новые поводы. Он с головой ушел в подготовку к путешествию: съездил на почту и приостановил договор на доставку корреспонденции, договорился с соседом, чтобы тот присматривал за домом и включил отопление, если ударят морозы, провел несколько часов в магазине электроники, где купил батарейки, флэш-карту, штатив-треногу и фотообъективы. Разумеется, этого добра у Майкла и так хватало, но, отправляясь к черту на рога, где невозможно заменить забарахливший экспонометр или раздобыть расходные материалы, он решил подстраховаться на случай форс-мажора. В каком-то смысле вся эта вынужденная гонка со временем была Майклу на руку: он наконец-то сумел отвлечься от мрачных мыслей и на короткий период перестал терзаться угрызениями совести. Удалось сосредоточиться на чем-то другом, на событии, которое вот-вот должно с ним произойти. Сосредоточиться на будущем.

Но Майкл все равно держал в уме последний пункт в списке дел, и вот теперь настал момент, когда откладывать его выполнение больше было нельзя. Он отправился в региональный госпиталь Такомы.

В реанимационное отделение.

Туда, где ему не были рады.

По пути Майкл мысленно готовился к новой порции обвинений в свой адрес. В палате Кристин почти всегда дежурил кто-то из ее родителей, а иной раз и оба. Может, хоть в обеденный час удастся избежать встречи с ними.

— Рада вас видеть, мистер Уайлд. Уверена, Кристин будетприятно ваше присутствие, — сказала медсестра, пока он расписывался в журнале регистрации посещений.

Он шел по коридору и гадал, что могут значить слова медсестры. Кристин не выходила из комы уже несколько месяцев. Более того, если верить докторам, Кристин вообще никогда не выйдет из комы. Падение произошло со слишком большой высоты, отсрочка начала лечения слишком затянулась, и инсульт стал слишком обширным. В сущности, Кристин мертва.

От нее осталось лишь то, что он сейчас видел перед собой, — опутанная трубками неподвижная телесная оболочка, зажатая между попискивающими мониторами. Кристин сделалась такой худой, что почти потерялась под бледно-голубым одеялом. Некоторое время Майкл помялся у стеклянной перегородки, вглядываясь в Кристин сквозь просвет в жалюзи. Глаза закрыты, лицо безмятежно, а белокурые волосы (которые ей регулярно мыла мать) каскадом стекают с подушки. Только кожа на некогда опаленном солнцем лице стала бледной и пятнистой, особенно вокруг рта и носа — слишком часто ей вставляют и вынимают трубки и прочие медицинские инструменты.

По счастью, никого из членов ее семьи в палате не было. Майкл расстегнул на парке молнию и вошел, однако тут же остановился, услышав голос:

— Здравствуй, незнакомец.

Майкл остолбенел — в первую секунду ему померещилось, будто с ним заговорила сама Кристин. Обернувшись, он увидел ее сестру Карен — та, подобрав ноги, сидела в кресле в углу.

— Не хотела тебя напугать, — сказала Карен. На коленях у нее лежала увесистая книга — видимо, один из учебников по юриспруденции.

Карен до боли напоминала старшую сестру. Между ними всегда было большое сходство — те же проницательные голубые глаза, те же ровные белоснежные зубы и растрепанные белокурые волосы. И манера речи у них почти не отличалась: все, что они говорили, звучало с оттенком иронии и несло скрытый подтекст.

— Привет, Карен.

Он никогда не умел поддержать с ней разговор; впрочем, беседовали они не часто. В отличие от Кристин, чья кипучая энергия не позволяла ей засиживаться дома, тихая прилежная студентка Карен только и делала, что корпела над учебниками и лекционными записями — стол в гостиной был завален ими постоянно. Майкл обычно перебрасывался с ней несколькими словами, когда заходил к Кристин, однако его не покидало ощущение, что попытками завязать разговор он лишь отвлекает девушку от более важных дел.

— Как она? — Идиотский вопрос, конечно, но ничего другого ему на ум не пришло.

Карен слабо улыбнулась — слегка вздернутый правый уголок рта напоминал улыбку Кристин — и ответила:

— Да так же. — В голосе сквозили нотки обреченности. — Родителям приятно знать, что рядом с Кристин постоянно кто-то из семьи, вот я и предложила посидеть с ней, пока они в закусочной.

Майкл кивнул и посмотрел на руку Кристин, безвольно лежащую на одеяле. Ее пальцы, похоже, стали еще более тонкими и хрупкими, чем раньше; к правому указательному пальцу был прищеплен небольшой черный датчик, передающий сигналы на монитор.

— У нее уже целую неделю нет судорог, — сообщила Карен. — Не знаю, хороший это знак или нет.

«Интересно, что она считает хорошим знаком?» — подумал Майкл. Кристин — настоящая Кристин, живая Кристин, Кристин, которая мечтала покорить с ним все горы и облазать все леса, — не вернется никогда. Тогда на что они надеются? На знак, указывающий, что даже машины не способны до бесконечности поддерживать Кристин в подвешенном состоянии, и она начинает окончательно угасать?

— Ничего, если я на кровать сяду?

— Располагайся.

Майкл осторожно присел на краешек койки и положил руку на руку Кристин. На ощупь она казалась такой хрупкой, словно он держал в руках скелет птицы.

— Учебник юриспруденции? — спросил Майкл, кивком указывая на тяжелый талмуд, все еще покоящийся у девушки на коленях.

— Федеральное гражданское законодательство и реформы. — Карен с глухим хлопком закрыла книгу. — Скоро по ней художественный фильм снимут.

— С Томом Крузом в главной роли?

— Если не ошибаюсь, с Уилфордом Бримли.

Неожиданно в палату вошла санитарка, вытащила из мусорной корзины пластиковый мешок и бросила в большой контейнер на колесиках, стоящий в коридоре. Когда она удалилась, Карен сказала:

— Мне приятно снова тебя здесь видеть. Как дела?

— Да так себе, понемногу. — Он отлично понимал, что стоит за вопросом Карен — она, как и все окружающие, знала, что несчастный случай его здорово подкосил. — Решил вот заглянуть перед отъездом.

— О, и куда?

— В Антарктику. — Даже Майклу еще непривычно было произносить это слово.

— Ух ты! По заданию редакции, надо полагать?

— Ага. «Эко-Туризм» направляет. Они буквально на днях пробили разрешение. Буду месяц работать на небольшой станции в районе полюса.

Карен положила книгу на пол рядом с креслом.

— Кристин тебе позавидовала бы.

Майкл невольно бросил взгляд на Кристин. Ее лицо, разумеется, не выдавало ни малейших признаков эмоций, да и вообще жизни. Всякий раз, когда он находился в палате, его раздирали противоречивые чувства — как вести себя в этих стенах? Как если бы Кристин присутствовала, слышала и слушала все, что вокруг нее происходит и говорится, или как если бы ее здесь нет? Первый вариант отдавал неискренностью, а второй звучал как приговор.

— Кстати, у Крисси была пара книг про Антарктику, — сказала Карен. — Они до сих пор стоят на полке в ее комнате. «Экспедиция Эрнеста Шеклтона» и еще что-то подобное. Если хочешь, возьми их себе — думаю, Кристин была бы только рада.

Начинают раздавать ее личные вещи… А ведь она все еще здесь. Или не здесь? В каком все-таки мире она пребывает? — гадал Майкл. Возможно ли, что у Кристин осталась частичка сознания — невидимая материя, парящая где-то там, в неведомом информационном поле вселенной?

— Спасибо, я подумаю.

— Только учти: родители продолжают верить, что Кристин когда-нибудь вернется домой и все станет, как прежде.

Майкл кивнул. В вопросе перспективы выздоровления они придерживались единого мнения, хотя обычно и не высказывали его вслух. Обоим был прекрасно известен медицинский диагноз, и оба давно с ним смирились. Более того, Карен однажды увидела результаты сканирования мозга сестры, на котором черным — очень подходящий цвет! — была отображена обширная область, успевшая атрофироваться за время комы. Увиденное она описала Майклу как «погруженную во мрак деревушку со слабо освещенными крохотными оконцами всего в паре-тройке домов». Но и этот свет с каждым днем тускнел. Рано или поздно тьма поглотит все.

Из коридора послышался раскатистый голос отца Кристин, приветствующего медсестер на входе в отделение — он был самым успешным автодилером в Такоме и к каждому относился как к потенциальному клиенту. Майкл встал с кровати и переглянулся с Карен; оба понимали, что сейчас должно произойти, но предотвратить это уже не могли.

Войдя в палату и увидев Майкла возле кровати дочери, мистер Нельсон остановился так внезапно, что сзади на него налетела жена. Карен также поспешила встать, готовясь в случае необходимости оказать Майклу поддержку.

— Я ведь просил тебя больше здесь не появляться! — пошел в атаку отец Кристин.

— Майкл просто зашел попрощаться, — вступилась за него Карен, вставая между ними. — Он уже уходит.

Держа в руках пакет с остатками завтрака, из-за спины мужа выплыла миссис Нельсон. Майкл до сих пор так и не понял, какого мнения она придерживается на его счет. Мистер Нельсон, тут уж Майкл не сомневался, винил в несчастном случае именно его; с другой стороны, отец Кристин косо смотрел на любого, из-за кого дочь волей-неволей отдалялась от семьи. Что касается миссис Нельсон, то ей редко когда удавалось произнести больше трех слов, прежде чем муж обрывал ее и начинал говорить сам, поэтому судить, что думает мать, было трудно.

Единственным его верным союзником, по мнению Майкла, оставалась Карен.

— Он пришел всего несколько минут назад, — сказала она. — Кристин только обрадовалась бы его визиту.

— Никому не известно, чего хочет Крисси…

Майкл отметил, что мистер Нельсон непроизвольно заговорил о дочери в настоящем времени.

— …зато мне известно, чего хочу я, — продолжал отец, — и что хочет мать. Мы хотим, чтобы девочка пребывала в покое и выздоравливала, а не думала о том, что произошло. Подобные переживания только замедлят процесс восстановления.

— Я пришел сюда не для того, чтобы лишний раз вас расстраивать, — осмелился заговорить Майкл, — и мне жаль, что вы так считаете. Я зашел попрощаться и уже ухожу.

Он обернулся бросить взгляд на Кристин — безмолвную и неподвижную, как статуя, — бочком протиснулся мимо ее отца, который, загораживая ему путь к выходу широкими плечами, не удосужился отступить в сторону хотя бы на дюйм. На мгновение Майклу показалось, что в глазах угнетаемой собственным мужем миссис Нельсон он уловил проблеск сочувствия.

На полпути к выходу из отделения он услышал за спиной быстро приближающиеся шаги. Это была Карен — и угораздило ее быть настолько похожей на сестру! Она схватила его за рукав.

— Я знаю, что Кристин уже нет с нами, и ты это прекрасно знаешь, но мои родители все еще верят…

— Я понимаю.

— Если ты правда хочешь забрать те книги…

— Спасибо, подумаю, — ответил он, хотя и был уверен, что не заберет. И еще он был уверен, что, говоря про книги, Карен имела в виду и кое-что другое.

Мимо них, громыхая контейнером для мусора, прошла санитарка.

— Слушай… если все-таки какая-то часть Крисси продолжает жить, — проговорила Карен, — я знаю, что твой визит был ей приятен.

В глазах девушки заблестели наворачивающиеся слезы.

— Я знаю, ты действительно ее любил, и я тоже ее любила, — произнесла она и смущенно добавила: — Ну разве за исключением того случая, когда она стащила у меня коньки и расколола лезвие. — Она хихикнула, отпуская рукав его куртки. — А еще я знаю, что Кристин наверняка попросила бы меня пожелать тебе счастливого пути. Будь осторожен.

Майкл улыбнулся:

— Обещаю.

— Ну а что?! — воскликнула она с жаром в голосе. — Я серьезно. Береги там себя.

Чтобы успокоить Карен, Майкл приобнял ее за плечи.

— Торжественно клянусь ни при каких обстоятельствах не снимать рукавицы и держать уши в тепле.

Она мягко его оттолкнула.

— Если нарушишь обещание, Крисси будет очень тобой недовольна… как и я.

— Мне бы этого не хотелось.

— Вот-вот. Так что смотри!

— Карен! — крикнул мистер Нельсон, высунув голову из двери палаты. — Мама хочет с тобой поговорить.

Девушка прикусила губу.

— Карен, иди сюда немедленно!

Майкл напоследок погладил ее по плечу, повернулся и пошел к выходу. Когда он миновал стол регистрации, медсестры не сказали ему ни слова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1889

Зелень… Буйная, отдающая изумрудным оттенком зелень.

Вот что ей грезилось.

Зеленая трава на пастбищах Йоркшира.

Зеленые листья деревьев в солнечный день в Риджентс-парке.

Зеленое сукно бильярдного стола в клубе на Пэлл-Мэлл. (Женщинам возбранялось в него заходить, но Синклеру однажды удалось прошмыгнуть с ней мимо швейцара и незаметно провести в клуб, поднявшись по служебной лестнице.)

Зеленые воды пролива Босфор…

Пока ее окружала зелень, она чувствовала себя счастливой. Вспоминала ароматы лугов, среди которых провела детство… влажную траву, колышущуюся на легком летнем ветерке, пасущихся на ней коров с черными и белыми пятнами… плавные склоны холмов, на которые спускаются сумерки… солнце, сверкающее, как папины золотые карманные часы…

Вспоминала фактуру листьев — ровных и гладких, словно натертых воском, — на деревьях в городском парке, в котором гуляла во время дневных перерывов в больнице. Отлучаться разрешалось лишь на полчаса, но это время — и если ветер дул в направлении Темзы — она использовала, чтобы сделать глоток свежего воздуха; воздуха, в котором не витал запах ни крови, ни морфина, ни того и другого одновременно. Иной раз, перед тем как возвращаться в палаты, она срывала несколько листочков, приятно пахнущих цветов и рассовывала их по карманам своего больничного халата…

Зеленый оттенок моря… До отправки в Турцию ей еще никогда не доводилось видеть море. Она всегда представляла его синим или по крайней мере серым — на всех виденных ею картинах море имело именно такой цвет, — но, глядя с палубы на волнующуюся поверхность воды, она была удивлена тем, что океан отдает зеленым, словно тусклая патина на статуях в Королевском музее (Синклер сводил ее туда незадолго до переброски их полка)…

Но вот ее грезы в конце концов оборвались… как обрывались и прежде… и сердце вновь стиснула рука холода. Ей пришлось приложить усилия, уже в который раз, чтобы снова погрузиться в мир, полный зеленых красок, найти утешение в коконе собственных воспоминаний… растопить ледяную руку, которая проникла ей под одежду и до костей сковала льдом. Этот путь она проходила тысячу раз и очень боялась, что придется пройти его еще многократно, перед тем как проснуться… освободиться от этого странного состояния забвения, в котором она оказалась, словно в ловушке…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

24 ноября, 10.25 утра

Едва Майкл заметил невысокого рыжеволосого парня, спускающегося по трапу самолета в Сантьяго, как сразу смекнул, что тот ученый. В ученых есть что-то такое, что с головой выдает их принадлежность к миру науки, хотя Майкл и сам не мог толком понять, что же именно. Дело тут вовсе не в очевидных признаках профессии, как, например, запах формальдегида или транспортиры, торчащие из всех карманов, а скорее — в глазах, одновременно отрешенных и пытливых. Майкл много ученых повидал во время подготовки фоторепортажей и статей о природе. Они словно живут параллельно в двух мирах, одновременно и принадлежа и не принадлежа к сообществу людей. Усиленные попытки некоторых из них слиться с толпой к успеху не приводят. Это навело Майкла на мысль о сходстве ученых с большим косяком солнечных окуней, которых он фотографировал под водой на Багамах: все рыбы в целях безопасности пытались сместиться в центр стаи, но отдельных особей по каким-то причинам внутрь не пускали, и они постоянно оставались на периферии.

Естественно, такие рыбы первыми попадают на зуб хищникам.

Чтобы скоротать время перед посадкой на стыковочный рейс до Пуэрто-Вильямса, Майкл, волоча за собой здоровенную дорожную сумку, отправился в переполненное людьми кафе. Рыжеволосый парень сидел в одиночестве за столиком в углу и, наклонившись вперед, всматривался в экран ноутбука. Майкл подошел ближе и увидел, что тот изучает какую-то сложную карту, испещренную цифрами, стрелочками и пересекающимися линиями. На взгляд Майкла, карта имела отношение к топографии. Он успел поглазеть всего пару секунд, прежде чем парень на стуле резко обернулся; у него было узкое лицо с довольно мелкими чертами и светло-рыжие брови под стать волосам. Рыжий смерил Майкла взглядом, затем произнес:

— Думаю, здесь вы не найдете для себя ничего интересного.

— Как знать, — ответил Майкл, приблизившись. — Я не хотел вам мешать. Просто слоняюсь в ожидании стыковочного рейса на Пуэрто-Вильямс.

Уловка сработала.

— Как и я, — ответил парень.

— Не возражаете, если я присяду? — спросил Майкл, пододвигая к столику стул — единственный свободный стул во всем кафе.

Он опустил на пол дорожную сумку, пропустив ногу сквозь лямку (привычка, которую он выработал за время многочисленных ночных поездок за границу), протянул руку и представился:

— Майкл Уайлд.

— Дэррил Хирш. Так, значит, Пуэрто-Вильямс… Конечная цель путешествия? — Хирш еще пару раз щелкнул по клавишам и закрыл ноутбук. Затем задумчиво посмотрел на Майкла, как будто оценивал, что за незнакомец свалился ему на голову. — Надеюсь, вы не секретный правительственный агент? Потому что если вы действительно из службы разведки, то выполняете просто чудовищную работу.

— Откуда вдруг такие мысли? — рассмеялся Майкл.

— Потому что я — ученый, и еще потому что мы живем в эпоху идиотов. Могу сказать лишь одно: вы следите за мной, чтобы удостовериться, что я не собираю доказательства теории глобального потепления, несмотря на всю его очевидность. Ледяные шапки тают, полярные медведи вымирают, а теория «Разумного начала» как будто специально создана для идиотов. Так что вперед — можете арестовать меня прямо сейчас.

— Расслабьтесь. Вы рассуждаете как параноик, если вас не смущает такая формулировка.

— Тот факт, что человек — параноик, отнюдь не означает, что за ним на самом деле не следят, — заметил Дэррил.

— Вполне логично, — согласился Майкл. — Но мне нравится думать, что я один из хороших парней. Я работаю в журнале «Эко-Туризм». Пишу статьи, делаю фоторепортажи. Сейчас вот направляюсь в Антарктику, чтобы создать материал о жизни на одной из научно-исследовательских станций.

— На какой именно? Там добрая дюжина стран понатыкала свои базы, чтобы застолбить место.

— Станция Адели. Она чуть ли не ближе всех расположена к полюсу.

— Гм… Я тоже… — изрек Хирш, переваривая новость. Кажется, он все еще пребывал в плену подозрений относительно Майкла. — Очень любопытно. Значит, вы — журналист, — протянул он, задумчиво постукивая пальцами по крышке ноутбука.

Во взгляде Дэррила промелькнуло уже знакомое Майклу выражение; он видел его бессчетное количество раз. Стоило людям узнать, что Майкл журналист, как в глазах у них сначала отражалось легкое удивление, затем оно сменялось одобрением, а чуть позже — спустя какую-то наносекунду — и вовсе восторгом от мысли, что собеседник может сделать их знаменитыми. Ну, или как минимум упомянуть в статье.

— Здорово, — заявил Хирш. — Вот так совпадение. — С напускной небрежностью ученый снова раскрыл ноутбук и нажал несколько клавиш. — Позвольте мне кое-что вам показать. — Он развернул к Майклу компьютер, на мониторе которого красовалась та же самая запутанная карта. — Это рельеф континентального шельфа подо льдами вокруг станции Адели. Границы шельфа простираются до этих пор, а вот здесь, — он ткнул в экран пальцем с обкусанным ногтем, — дно круто уходит вниз и переходит в то, что мы называем «абиссальной равниной». Во время нынешней экспедиции мне предстоит погрузиться примерно на двести метров в океан. Я морской биолог, чтобы вы знали. Из Вудсхоулского океанографического института. В основном занимаюсь нототениями — антарктическими ледяными рыбами, — но также изучаю липарисов, бельдюгу и макрурусов. Вам ведь знакомы все эти названия?

Майкл поддакнул, но про себя был вынужден признать, что его познания в этой области не выдерживают никакой критики.

— …и как у них протекают обменные процессы в необычайно суровых условиях. Пожалуй, во время исследований я мог бы сделать великолепные фотографии. Эти существа фантастически адаптированы к жизни в своих экологических нишах и, по крайней мере на мой взгляд, необычайно красивы. Хотя многие люди, полагаю, не разделяют мою точку зрения — наверное, просто потому, что внешний вид существ поначалу кажется абсолютно непривычным…

Хирша было не остановить — он говорил буквально на одном дыхании. Майкл, уставившись на чашку эспрессо, подумал, что для подсчета количества вдохов и выдохов, которые произвел его новый знакомый за время тирады, хватило бы и пальцев одной руки.

— …и многие независимо от крохотных размеров и простого строения являются полноценными представителями мира паразитов; во всем — от анальных желез до зрительного тракта…

Он рассказывал с таким воодушевлением, словно описывал захватывающие аттракционы в парке развлечений.

— Как вы знаете, для собственного выживания паразитам необходимо, чтобы хозяин, которого они медленно пожирают, был, в свою очередь, съеден кем-то другим.

Интересно, в светских беседах он тоже рассказывает о глистах?

— К примеру, вам известно, что личинка скребня-акантоцефалана, гнездящаяся в бокоплаве, преднамеренно сводит своего хозяина с ума?

— Нет, — признался Майкл. — А с какой целью?

— Для того чтобы хозяин покинул место укрытия — обычно бокоплавы прячутся под камнями — и безрассудно выбрался на открытое место, где он наверняка станет жертвой рыбы.

— Поверить не могу!

— Не волнуйтесь, как только прибудем на базу, своими глазами все увидите, — заверил его Дэррил. — Захватывающее зрелище.

Было ясно, что собеседник вот-вот снова пустится в пространные рассуждения о том, сколько еще открытий чудных ожидает человечество на дне океана. Но тут объявили — сначала на испанском, затем на английском, — что пассажиры, отправляющиеся в Пуэрто-Вильямс, могут проследовать на посадку.

Хирш тарахтел без умолку, и когда они шли по холодному, продуваемому всеми ветрами летному полю, и когда поднимались по ступенькам невысокого трапа на борт турбовинтового самолета. При входе коротышке-ученому даже не пришлось пригнуться, тогда как Майкл был вынужден чуть ли не пополам сложиться, чтобы не удариться головой о верхний косяк дверного проема. В салоне было всего десять мест, по пять с каждой стороны, к тому же все пассажиры были облачены в толстые пуховики, парки, сапоги, перчатки и шапки, так что лететь предстояло в тесноте. Говорили попутчики или по-испански, или по-португальски. Дэррил Хирш занял место по соседству с Майклом, но как только пилот запустил двигатели и начал выруливать на взлетную полосу, гул винтов враз положил конец попыткам ученого продолжить научный монолог. Обоим приходилось буквально орать, чтобы собеседник, сидящий через узкий проход, мог расслышать хоть слово.

Майкл пристегнул ремень и выглянул в маленький круглый иллюминатор. Из-за сильного встречного ветра при взлете возникли небольшие проблемы, однако как только самолет оторвался от земли и набрал высоту, он быстро изменил курс, перевалил через остроконечную горную гряду и направился вдоль тихоокеанского побережья на юг. При взлете у Майкла было чувство, словно его желудок остался там, на земле; спустя пару минут все вернулось на свои места. Далеко внизу виднелись набегающие волны, белые гребни которых то и дело срывало резкими порывами шквалистого ветра. Самолет направлялся в сторону самого ветреного да к тому же самого сухого, холодного и безжизненного места на планете. День клонился к вечеру, но Майкл знал, что светло будет круглые сутки — летом в этих широтах солнце вообще не садится. Сейчас оно висело над горизонтом с северной стороны, похожее на серовато-бледную монету, и окутывало все приглушенным светом, который временами то разгорался ярким огнем, то тускнел, когда солнце скрывалось за грозовыми тучами. В ближайшие недели и месяцы ночами солнце будет медленно курсировать по небосводу, окажется в зените в день летнего солнцестояния 21 декабря, а окончательно скроется за горизонтом лишь в конце марта. С этого момента в свои права вступит луна, которая и станет править ночным небом.

Майкл желал запомнить каждую деталь путешествия, однако бороться со сном становилось все труднее и труднее. Из-за бесконечных перелетов — из Такомы в Лос-Анджелес, из Лос-Анджелеса в Сантьяго, а теперь из Сантьяго в Пуэрто-Вильямс, самый южный город на Земле, — ему казалось, что он в пути целую вечность. Майкл опустил пластиковую шторку на иллюминаторе и закрыл глаза. В самолете было тепло, пожалуй, даже слишком, поэтому ногам в туристских ботинках стало жарко. Майкл откинулся назад в неудобном кресле — он явственно ощущал, как, продавливая тонкую матерчатую обивку сиденья, ему в поясницу упираются колени сидящего за ним пассажира, — и провалился в сон. Монотонный гул двигателей, кабина пилотов в нескольких шагах, не меняющийся свет…

Как и прежде, он начал грезить о Кристин — почему-то в сознании всплыло то время, когда они были счастливы вместе, сплавлялись на каяках по рекам Орегона, летали на водных парашютах на Юкатане, — но чем глубже погружался в забвение, тем более мрачными и гнетущими становились образы. Очень скоро Майкл оказался в странном состоянии полузабытья — он спал и в то же время осознавал окружающую реальность, — во время которого отчаянно пытался укротить поток мыслей и направить его в другое русло. Безуспешно. Он снова видел себя на каменном уступе в Каскадных горах, дрожащим от холода, с Кристин на руках. Он держал ее так крепко, что у него ныли руки, цеплялся ногами за каменную стену так отчаянно, что уже не чувствовал собственных ступней. Он успокаивал ее, говорил, что ее отец будет взбешен, а сестра обязательно скажет, что Кристин — настоящая паникерша. И когда Майкл проснулся оттого, что бортпроводник потряс его за плечо и сообщил, что во время посадки надо находиться в сидячем положении, то обнаружил, что мертвой хваткой держится за рюкзак, а ногами давит в металлическое крепление переднего кресла.

Дэррил давно уже бодрствовал — вот на что способны несколько чашек эспрессо — и улыбался во весь рот.

— Посмотрите в иллюминатор! — прокричал он сквозь гул моторов.

Майкл сел, почесал грубую щетину на подбородке и поднял шторку. В глаза ударил холодный неприятный свет; захотелось закрыть глаза и отвернуться. Однако далеко внизу он увидел самый край южноамериканского континента, сужающийся, словно заостренный мыс туфли, и уходящий почти в никуда — туда, где смыкаются границы Тихого и Атлантического океанов. На самом кончике этой своеобразной туфли чернело крохотное пятнышко.

— Пуэрто-Вильямс! — ликующе проорал Дэррил. — Видите?!

Майкл невольно улыбнулся — парень определенно начал ему нравиться, хотя, чтобы окончательно с ним сжиться, несомненно, потребуется некоторое время. Вместо ответа Майкл одобрительно поднял кверху большой палец.

Пилот выдал на испанском языке несколько инструкций, очевидно, призывая пассажиров привести спинки кресел в вертикальное положение, а затем самолет круто нырнул вниз, устремляясь к длинной остроконечной цепочке темно-бурых гор. В первый момент Майкл решил, что самолет перешел в состояние свободного падения, но тут он различил жужжание выпускаемого шасси и почувствовал, что нос борта немного приподнялся. Рокот двигателей совсем стих, и самолет, как морская птица, стал планировать, снижаясь над гравийной взлетной полосой. Несколько секунд спустя самолет коснулся колесами земли, чуть встряхнув пассажиров, и спокойно покатил в направлении двух ржавых ангаров, убогого здания аэровокзала и диспетчерской вышки, которая, Майкл мог в этом поклясться, кренилась на добрых десять градусов.

Несколько пассажиров зааплодировали, и из кабины вышел пилот.

— Muchas gracias, senoras у senores, у bienvenidos al fin de la tierra, — объявил он.

Для перевода этой фразы Майклу помощник не требовался: «Большое спасибо, дамы и господа, и добро пожаловать на край света».

ГЛАВА ПЯТАЯ

24 ноября, 16.15

Бенджамин Парселл, капитан ледокола «Созвездие», начинал терять терпение. Из своей каюты он слышал гул пропеллеров самолета, который доставил двух последних пассажиров судна, однако с тех пор прошел уже битый час. Черт побери, где их носит?! Неужели на то, чтобы добраться от полевого аэродрома до порта, требуется так много времени?! Вряд ли Пуэрто-Вильямс (по последним подсчетам, его население составляет две с половиной тысячи человек) может сильно заинтересовать залетного туриста. «Proa del Escampavia Yelcho» — сохраненный нос парового буксира, который в 1916 году использовался для спасения команды Эрнеста Шеклтона с острова Элефант, — вот и все достопримечательности, какими может похвастать городишко. И не стоит забывать — а Парселл почти десять лет водит ледокол между самыми южными портами Чили и Аргентины, — что между этими двумя странами по-прежнему нет ни намека на дружелюбие и сотрудничество с тех самых пор, как он заступил на службу. Надежного морского сообщения между Пуэрто-Вильямсом в северной части острова Наварино и городом Ушуая на аргентинском побережье пролива не существовало и по сей день.

Он поднялся на навигационный мостик, где сейчас нес службу энсин Галло. Не считая ходового мостика, который располагался на сорок пять футов выше и использовался как наблюдательная площадка для отслеживания приближающихся айсбергов, навигационный мостик был, пожалуй, самой высокой точкой судна. Отсюда великолепно просматривались и порт, и приютившийся на склоне горы городок, и все его окрестности.

В нескольких сотнях ярдов от них, у Muelle Guardian Brito, или у главного причала, был пришвартован норвежский круизный лайнер; из его танцевального зала доносилась мелодия одного из старых хитов — «Королева танцплощадки», что ли? — группы «АВВА».

— Дай-ка мне бинокль, — попросил энсина капитан.

Он скользнул вооруженным глазом вверх по склону горы, в направлении «делового центра» — скопления ремесленных мастерских, универсального магазина и почтового отделения, — выискивая людей, кто походил бы на фотожурналиста или морского биолога. Однако те немногие, что попали в поле зрения, были обычными пожилыми туристами, старательно фотографирующими друг друга на фоне гранитных скал вдали, известных как Зубы Наварино. Случись вам оказаться в одном из самых удаленных мест на планете, вы тоже озаботились бы получением неопровержимых доказательств сего факта, чтобы по возвращении домой предъявить их друзьям и знакомым.

— Как устроилась доктор? — спросил Парселл энсина Галло.

— Отлично, сэр. Никаких жалоб.

— Где вы ее разместили?

— Старшина Клобер предложил отдать доктору Барнс свою каюту, сэр.

Удачно, подумал Парселл. Заполучить спальное место на корабле не так-то просто. Доктором — одним из трех пассажиров от Национального научного фонда, которых он должен был доставить к станции Адели, — оказалась тучная афроамериканка (жировая прослойка станет в Антарктике хорошим подспорьем) с железным характером. Когда она, прибыв накануне, в первый раз приветствовала капитана, он явственно почувствовал, как от ее рукопожатия у него захрустели пальцы. Таких только на полюс и отправлять. Слабакам там не место.

Парселл снова оглядел городок в бинокль и на этот раз наконец заметил двух мужчин, которые смотрели в направлении доков; при этом один из них — невысокий рыжеволосый парень — о чем-то спросил чилийского рыбака. Рыбак кивнул, затем, не выпуская из руки ведро с рыбной прикормкой, махнул в сторону «Созвездия». Второй был высокого роста, с черной шевелюрой, которую яростно трепал ветер (ему вскоре предстоит узнать, что без шапки в этих краях пропадешь); в руках он держал объемистую, видимо, набитую битком дорожную сумку, а за спиной у него висел синий нейлоновый рюкзак, на поверхности которого проступали очертания корпуса ноутбука.

Когда двое мужчин оказались на территории порта, один из них — коротышка — подозвал местного подростка, очевидно, нанимая того в качестве носильщика; паренек погрузил на тележку тяжелый багаж биолога и покатил ее к пирсу.

— Вон они. Тащат свои задницы, — буркнул Парселл. — А ну-ка подбодри их.

Результатом приказа стали два коротких свистка, произведенные ледоколом по команде энсина.

— Отдать швартовы, — скомандовал капитан. — Приготовиться к отплытию.

Пока Майкл тащил свою тяжелую сумку по железобетонному пирсу, он заметил, что по сходням спускается облаченный в белую форменную одежду член экипажа корабля. Судно оказалось значительно больших размеров, чем ожидал Майкл — по его прикидкам, длиной около четырехсот футов, — а на палубе, укрытое огромным брезентовым чехлом, стояло нечто, в чем угадывались формы вертолета. Борта ледокола были почти полностью красными, за исключением широкой косой полосы белого цвета на носу. В кормовой части виднелись гигантские винты. Ледокол проламывает лед корпусом, размышлял Майкл, после чего позади себя крошит его винтами на мелкие куски. Одним словом, судно представляет собой огромный плавающий генератор кубиков льда.

— Доктор Хирш? — крикнул спустившийся моряк. — Мистер Уайлд?

— Точно! — отозвался Дэррил, а Майкл вскинул голову, давая понять, что он и есть мистер Уайлд.

— Старшина Казински. Добро пожаловать на «Созвездие».

Хирш полез за деньгами, чтобы расплатиться с мальчишкой-носильщиком, а Казински тем временем подхватил с тележки багаж и, развернувшись на каблуках, быстро стал подниматься по наклонному трапу.

— Капитан Парселл, — бросил он на ходу через плечо, — приглашает вас сегодня вечером на ужин в офицерской столовой. В семь часов. Оденьтесь, пожалуйста, соответственно.

Ну и что теперь делать, недоумевал Майкл. Как назло забыл захватить смокинг в Антарктику! (По правде говоря, смокинга у него не имелось вообще.)

Мостик, находящийся над головой, на высоте как минимум пятидесяти футов, поражал циклопическими размерами — вширь он был не меньше самого судна; а над ним, закрепленное на конструкции наподобие дымовой трубы, возвышалось нечто вроде марсовой площадки. Вид с нее, наверное, открывался изумительный. По пути к станции Адели надо непременно сделать с той точки несколько снимков широкоугольным объективом.

— Вы будете делить одну каюту в кормовой части, — сообщил Казински. — Я вас провожу. Следуйте за мной.

Пока они шли к узкому трапу, мимо суетливо прошмыгнули несколько матросов; еще несколько человек прогремели по ступенькам где-то над головами. Затем донеслись чеканные команды относительно швартовых, переключения топливных цистерн и непонятная шутка про гидролокатор, которая, впрочем, вызвала у матросов взрыв хохота. Ледокол явно готовился к немедленному отплытию.

— А сколько всего мужчин на борту? — полюбопытствовал Майкл.

— В состав экипажа входят сто два человека. Службу несут как женщины, так и мужчины, сэр.

Майкл понял, что дал маху. Он пока не увидел здесь ни одной женщины, но раз Казински говорит, значит, они на борту есть. И словно в доказательство слов старшины, из люка внезапно появилась высокая стройная женщина в форменной одежде с зажатым под мышкой планшетом; Казински моментально встал по стойке «смирно» и отдал ей честь.

Женщина ответила на приветствие, после чего протянула руку Хиршу.

— Должно быть, вы доктор Хирш. Капитан-лейтенант Хили — Кэтлин Хили. Офицер управления. — Весь ее внешний вид говорил о решительности характера и стремлении к рационализму; даже каштановые волосы, выбивающиеся из-под фуражки, были коротко подстрижены исключительно из соображений практичности. — А вы, надо полагать, журналист? — обратилась она к Майклу. — Я видела ваше имя в утреннем рапорте, но, к сожалению, забыла его.

Майкл представился и добавил:

— Рад оказаться на вашем корабле.

— Мы ждали вас.

И тут до Майкла вдруг дошло, что они с Хиршем своим опозданием задержали отплытие ледокола.

— Вы последние из пассажиров, кого мы принимаем на борт по договоренности с ННФ, — сообщила Хили.

— А что, есть и другие? — заинтересовался Хирш.

— Только один. Доктор Шарлотта Барнс. Она прибыла два дня назад.

Высоко над головой раздался еще один протяжный свисток, от которого зазвенело в ушах. Мимо пулей промчались три матроса, и почти сразу же палубу сотрясла вибрация запустившегося правого двигателя.

— Прошу меня извинить…

Майкл кивнул, и капитан-лейтенант зашагала прочь, на ходу то направо, то налево громко отдавая приказы.

— Сюда, — махнул Казински, скрываясь в люке.

Майкл пропустил Хирша вперед и нырнул следом. Коридор оказался таким тесным, что маневрировать в нем с огромным баулом было весьма затруднительно — особенно учитывая, что внутри находилась целая куча фотографической техники, тщательно упакованной с целью защиты от повреждений. Фотокамера и аксессуары покоились в металлических кейсах в самом центре сумки, а дополнительной защитой им служила толстая зимняя экипировка, которой они были обмотаны для пущей надежности. Как результат, сумка стала чертовски тяжелой.

— «Созвездие», — рассказывал Казински, — один из самых крупных ледоколов в составе флота береговой охраны и приводится в движение полудюжиной дизельных установок и тремя газовыми турбинами. Емкости хранят более миллиона галлонов топлива. В предельных режимах работы силовые установки способны развивать мощность в семьдесят пять тысяч лошадиных сил, а само судно может делать семнадцать узлов. Предельный угол бортовой качки в открытом море — девяносто градусов.

Майкл невольно попытался представить, каково оно оказаться в подобных условиях. В Новой Шотландии ему доводилось испытывать на себе ярость стихии, а на Багамах его однажды застиг тропический ураган, но вот в шторм на ледоколе в антарктических водах он еще ни разу не попадал.

— И каковы шансы? — спросил Хирш. — Я имею в виду качку с креном в девяносто градусов.

Что-то в интонации ученого подсказывало Майклу, что тот не горел желанием испытать на себе прелести антарктического шторма.

— Заранее не предугадаешь, — ответил Казински и предупреждающе добавил, переступая границу очередного люка: — Осторожно, не споткнитесь. Летом в здешних широтах море гораздо спокойнее, чем зимой, но все-таки это мыс Горн. Тут может произойти все, что угодно.

Они спустились еще ниже по короткому металлическому трапу и, к удивлению Майкла, вдруг попали в помещение, начисто лишенное иллюминаторов. На потолке холодным светом помигивали флуоресцентные лампы. Здесь, ниже ватерлинии, воздух казался более затхлым и сырым. По мере того как трое мужчин продолжали спускаться в кормовой отсек, вибрация палубы под ногами ощущалась все отчетливее. Как и шум силовой установки.

— На месте, — сообщил Казински и, пригнувшись, зашел в каюту. — Дом, милый дом.

Когда Майкл с Дэррилом вошли следом за старшиной внутрь, выяснилось, что троим одновременно находиться в тесной каюте почти невозможно. Вдоль каютных переборок по обеим сторонам тянулись узкие койки, аккуратно заправленные полосатыми шерстяными одеялами, а между ними располагался откидной металлический столик, прикрученный к стене. Сейчас он был опущен. Освещение обеспечивала единственная лампа над головой, ярко светившая сквозь матовый круглый плафон. Кроме того, в каюте была фанерная дверь, которая, как Майкл сразу смекнул по запаху плесени, вела в гальюн.

— Каюта «люкс»? — пошутил он.

Казински рассмеялся:

— Да, сэр. Используется исключительно для размещения почетных гостей.

— Мы ее берем.

— Верное решение. На самом деле это последние свободные апартаменты на борту, сэр.

К счастью, Дэррил тоже не имел ничего против каюты. Как только Казински ушел, он расстегнул одну из сумок и начал вынимать из нее вещи, сваливая их на койку справа.

— Послушай, — сказал он Майклу, вдруг на секунду застыв. — Ничего, если я займу это место?

Майкл помотал головой.

— Пожалуйста! — Он стащил с плеча саквояж и плюхнул его на кровать слева. — Но если ночью нам тихонько подложат на подушки шоколадки, чур, ты мою не трогаешь.

Пока Дэррил распаковывал вещи, Майкл извлек цифровой «Кэнон S80», наиболее удобную широкоугольную камеру класса «навел — снял», и поднялся на верхнюю палубу. «Созвездие» уже покинуло док и медленно шло на юго-восток по проливу Бигля, названному так в честь корабля «Бигль» ВМС Великобритании — того самого судна, которое в 1834 году зашло в эти воды во время кругосветной экспедиции с участием Чарльза Дарвина. Температура воздуха была вполне сносной, примерно тридцать шесть — тридцать семь градусов по Фаренгейту; поскольку корабль пока оставался под относительной защитой окружающих гор, ветер дул слабо. В общем, Майкл мог сделать несколько снимков, не надевая толстые перчатки и некоторое время не беспокоясь о том, что пальцы на холоде занемеют. Конечно, он скорее всего не включит эти фотографии в статью, но ключевые этапы путешествия запечатлеть важно. Когда дело доходило непосредственно до создания текстового материала, фотографии служили хорошим подспорьем памяти. Его уже давно не удивлял тот факт, что некоторое вещи, которые по памяти представляются ему определенным образом, на фотографиях выглядят совершенно иначе. Разум способен на самые невероятные трюки.

Порт остался далеко позади, и теперь судно шло вдоль каменистой береговой линии, местами поросшей бледно-зелеными мхами и лишайниками. Продуваемая всеми ветрами страна некогда была заселена патагонскими индейцами; Фердинанд Магеллан окрестил эти земли «Tierra del Fuego», или Огненная Земля, после того как в 1520 году во время поисков прохода на запад увидел на склонах бесплодных холмов многочисленные огни индейских костров. Теперь название не внушало ни благоговейного ужаса, ни ощущения тепла, да и от самих патагонских индейцев, конечно, не осталось и следа — кого-то согнали с земель европейские колонисты, кого-то выкосили завезенные ими болезни. Единственными живыми существами на берегу, каких смог увидеть Майкл, были белоснежные буревестники. Некоторые птицы деловито прохаживались по острому, изрезанному ветрами и водой подножию утеса, другие сидели в гнездах в расселинах скал и кормили птенцов. Когда пальцы у Майкла закоченели настолько, что управляться с камерой стало невозможно, он сунул ее назад в парку, застегнул карман на молнию и, облокотившись о леер, стал просто созерцать.

От рассекаемой носом корабля бурлящей темно-синей воды внизу веяло ледяным холодом. Майкл просматривал литературу про Антарктику с того самого момента, как Гиллеспи дал ему задание, поэтому знал, что отсутствие льдин на воде — явление временное. Как только ледокол покинет пролив Бигля и войдет в пролив Дрейка — возьмет курс на мыс Горн, — они окажутся в самых суровых водах на планете. Даже сейчас, летом, в Южном полушарии айсберги постоянно представляют серьезную угрозу. Но по правде говоря, Майкл с нетерпением ожидал их появления. Фотографирование айсбергов и глетчеров, умение передать тончайшие цветовые нюансы их поверхности, которые варьируют от оттенков ослепительно белого до насыщенного лилового, было для Майкла как художественным, так и техническим вызовом.

Он простоял у борта довольно долго, прежде чем заметил у леера еще одного пассажира — чернокожую даму с косичками, закутанную в длинную зеленую куртку. Интересно, сколько времени она тут уже находится? Женщина стояла от него шагах в двадцати и возилась с фотоаппаратом. С этого расстояния Майклу судить было трудно, но ему показалось, что вруках она держит «Никон» с 35-миллиметровой пленкой. Увидев, что пассажирка наводит камеру на воду — на поверхность как раз вынырнули две гладкие черные головы сивучей, блестящие, как шары для боулинга, — Майкл крикнул:

— Трудновато снимать с движущегося корабля, верно?

Она обернулась, и Майкл увидел широкое лицо с высокими скулами и изогнутыми бровями.

— Да, это вечная проблема. Сама не знаю, зачем мучаюсь.

Держась одной рукой за леер, чтобы не потерять равновесие — море было вполне спокойным, но корабль все равно то и дело кренился на борта, — он направился к ней.

— Вы, надо полагать, фотограф, которого мы так долго ждали? — спросила женщина.

— Верно. — Он внезапно почувствовал себя уязвленным, словно с ним говорили как с представителем низшего сословия. — А вы, надо полагать, врач, который примчался на два дня раньше срока?

— Да. Когда вылетаешь со Среднего Запада, о нормальных стыковочных рейсах не может быть и речи. Довольствуешься тем, что есть.

Они представились друг другу, после чего Майкл обратил внимание на фотоаппарат.

— Вы все еще пленкой пользуетесь, — протянул он.

— А что плохого в пленочных камерах?

— В данный момент ничего. Но на полюсе вы можете столкнуться с проблемами. В условиях экстремального холода пленка растрескается в два счета.

Она одарила свою камеру, как предательницу, взглядом, полным укора.

— Мама и сестра заявили, что я просто обязана привезти из Антарктиды несколько фотографий. — Женщина встрепенулась и добавила: — А не одолжите разок-другой одну из своих камер? Моя родня все равно не догадается.

— Конечно. Нет проблем.

Сивучи поревели, затем нырнули в волны, на мгновение обнажив спины, и исчезли.

— Вы работаете на Национальный научный фонд? — спросил Майкл.

— Да. Приходится. Набрала целую гору займов на обучение, теперь надо выплачивать долги.

Майкл решил, что она покинула стены медицинского колледжа не более пяти-шести лет назад.

— К тому же в отношении чикагского госпиталя, где я работаю, недавно начали проводить проверки сразу шесть различных агентств. Я решила, что сейчас самый подходящий момент, чтобы на некоторое время уехать оттуда.

— И выбрали Антарктику? — Майкл не сомневался, что из этой дамы получится интереснейший персонаж, который он обязательно включит в статью для «Эко-Туризма», поэтому в уме начал делать кое-какие мысленные пометки.

— А вы в курсе, какие суммы отваливают тем смельчакам, у которых хватает мозгов подписаться в контракте на полугодовую вахту? — Внезапно налетевший порыв ветра подхватил ее тонкие косички (в некоторых из них просматривались светлые выкрашенные пряди) и зашвырнул за спину. — Я вам так скажу: никакие заработки в отделении скорой помощи с предложением ННФ и рядом не стояли. А впервые я услышала о возможности поработать в Антарктике от знакомого, который сам побывал здесь год назад.

— И что, он дожил до того момента, когда смог рассказать вам свою историю?

— Поездка изменила всю его жизнь.

— Так, может, вам именно этого и хочется? — заинтересовался Майкл. — Перемен в жизни?

Она слегка отстранилась и, прежде чем ответить, секунду-другую медлила.

— Нет. Я вполне довольна собственной жизнью. — Она посмотрела на него немного настороженно. — Вы, я вижу, очень любопытный.

— Прошу прощения. Дурная привычка. Издержки профессии.

— Фотографа?

— Боюсь, что я еще и журналист.

— A-а, вот оно что. По крайней мере теперь ясно, с кем я имею дело. Но давайте все-таки не торопить события. У нас будет достаточно времени, чтобы узнать друг друга получше.

— Вы правы, — кивнул он. Его манера брать у людей интервью всегда отличалась некоторой топорностью. — Почему бы нам не начать все сначала и не поговорить о фотографии?

Майкл дал доктору несколько кратких рекомендаций относительно того, как необходимо снимать в море, особенно с учетом специфических условий освещенности в высоких южных широтах, после чего отправился назад в каюту.

«Не торопись. Пусть собеседник самостоятельно раскроет душу».

У двери в каюту он вдруг вспомнил, что для ужина с капитаном его попросили прилично одеться. Ну что ж, надо найти наименее помятую фланелевую рубашку, сунуть ее под матрас и какое-то время на нем поваляться.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

20 июня, 1854, 18.00

Для Синклера, лейтенанта 17-го уланского полка, эта ночь выдалась бы самой заурядной, если бы не ее неожиданное завершение.

Все началось примерно в шесть часов утра в казармах, после нескольких партий в экарте; Синклер проиграл двадцать фунтов. Его отец, граф Хотон, конечно, не обрадуется, когда сын снова обратится к нему за деньгами, — купив Синклеру офицерский чин, он поклялся, что больше не станет оказывать ему финансовую поддержку. С другой стороны, дабы не опорочить доброе имя семьи, отец однажды все-таки оплатил внушительный долг Синклера портному, а затем и еще один — эмигранту с Востока и владельцу сомнительного заведения в Блюгейт-Филдз,^[3] где сынок предавался тому, что почтенный граф характеризовал как «недостойное поведение». Вряд ли отец откажет ему в еще одном маленьком одолжении, рассуждал Синклер, особенно теперь, когда его в любой момент могут направить в Крым воевать с русскими.

— Как насчет того, чтобы позавтракать в моем клубе? — спросил Рутерфорд, подгребая к себе выигранные деньги. — За мой счет, разумеется.

— Это меньшее, что ты можешь сделать! — воскликнул Ле Мэтр, еще один неудачник сегодняшней ночи. Из-за своей французской фамилии в кругу друзей он был известен как Француз. — Ты мои личные деньги будешь тратить!

— Ну, полно тебе, — ответил Рутерфорд, проводя рукой по экстравагантного вида бакенбардам. — Не будем ссориться. Так что скажешь, Синклер?

Синклер не горел желанием в ближайшее время появляться в «Атенеуме», так как нескольким завсегдатаям клуба задолжал небольшие суммы.

— Я бы предпочел «Черепаху».

— Ну что ж, «Черепаха» так «Черепаха», — кивнул Рутерфорд, с трудом поднимаясь со стула — вся троица во время игры успела изрядно накачаться. — А потом, может быть, и мадам Эжени визит нанесем. Как думаете? — Он многозначительно подмигнул приятелям и принялся засовывать фунтовые купюры в карман ярко-красного мундира. Рутерфорд пребывал явно в благодушном настроении, и не без причины.

Все трое, пошатываясь, вышли на Оксфорд-стрит, заставив своим видом нескольких прохожих шарахнуться в стороны, и пошлепали по грязным лондонским улицам. На углу Харли-стрит, где совсем недавно мисс Флоренс Найтингейл открыла госпиталь для малоимущих женщин, Синклер остановился, заметив миловидную девушку в белом медицинском чепце, которая высунулась из окна третьего этажа, чтобы закрыть ставни. Она его тоже заметила — сверкающие в тумане эполеты и начищенные золотые пуговицы трудно не заметить, — и он ей улыбнулся. Голова девушки скрылась внутри, и ставни захлопнулись, однако перед этим девушка ответила ему улыбкой.

— Ну где ты там застрял! — крикнул Рутерфорд. — Я умираю с голоду!

Синклер догнал товарищей, и они дружно продолжили путь к таверне с броской надписью «Черепаха». Прямо над дверью заведения покачивалась деревянная вывеска с изображением ярко-зеленой черепахи, стоящей — ну не чушь ли? — на двух задних лапах. Из таверны доносился оживленный гомон многочисленных посетителей, звон столовых приборов и постукивание пивных кружек. Дверь таверны внезапно открылась, и на улицу, покачиваясь, выплыл полный мужчина с цилиндром на голове. Рутерфорд подхватил ручку и, распахнув дверь пошире, впустил Синклера и Ле Мэтра внутрь.

Вдоль всего помещения с низким потолком тянулись длинные деревянные столы, в большом каменном очаге уютно потрескивал огонь, а между столами деловито сновали подавальщики в засаленных передниках, разнося тарелки с жареными цыплятами и ростбифом. Посетители то и дело барабанили по дощатым столешницам опорожненными пивными кружками, давая понять, что их пора пополнить.

Синклеру ни есть, ни пить не хотелось.

— Рутерфорд, верни-ка мне пятерку.

— Зачем? Я же сказал, что плачу.

— Я иду на задний двор.

Почти во всех тавернах на заднем дворе имелся специальный закуток для боев; в «Черепахе» он пользовался особой популярностью. Немного везения, думал Синклер, и все проигранное в карты вернется к нему с лихвой.

— Ты неисправим, — изрек Рутерфорд, снисходительно протягивая пятифунтовую купюру.

— Я с тобой, — вдруг заявил Ле Мэтр.

Рутерфорд оторопел.

— Вы что, меня одного оставляете?

— Ненадолго, — бросил Синклер, за руку уводя Ле Мэтра к задней двери таверны. — Вернем то, что продули тебе сегодня, и сразу назад.

Черный ход вел в аллею, обильно усеянную костями и мусором; на противоположной ее стороне располагалась старая конюшня, переоборудованная под площадку для собачьих поединков. Внутри царили невыносимая духота и зловоние. В центре помещения, освещенная газовыми светильниками на железных шестах, зияла квадратная яма — бойцовский ринг — примерно пятнадцать на пятнадцать футов и глубиной около четырех. Песок на дне ямы был едва ли не насквозь пропитан кровью и усыпан вырванными с мясом клоками шерсти.

Заправлял всем действом обнаженный по пояс тип, спину которого украшала татуировка с изображением британского флага; сейчас он стоял в центре сборища и объявлял участников следующего поединка.

— На ринг готовятся выйти Дюк — черный с рыжими подпалинами — и Уайти! Если вы немного отступите в сторону, джентльмены, у вас появится возможность оценить этих замечательных животных и выбрать, на кого из них делать ставки!

Толпа расступилась, образовав извилистые проходы для двух мужчин с питбулями на коротких цепях; челюсти у собак были туго стянуты веревками. Едва мужчины двинулись к краю ямы, как собаки рванули вперед, яростно натянув поводки; если бы не титанические усилия хозяев, псы немедленно прыгнули бы в яму или начали бегать друг за другом вокруг нее.

— Дюк с Розмари-лейн, — выкрикнул руководитель поединка, — и Уайти — гордость Ладгет-Хилла. Оба непревзойденные чемпионы, джентльмены, и оба стоят друг друга! Так что, пожалуйста, делайте ваши ставки, джентльмены!

Он отошел от ямы и тут же вернулся, подкатив к ее краю бочонок.

— Ты хоть одну из этих псин видел в деле? — спросил Француз, наклоняясь к самому уху Синклера, чтобы перекричать галдящую публику.

— Да. Уайти однажды принес мне выигрыш, — ответил Синклер, рукой останавливая проходящего мимо букмекера. — Пять на Уайти.

— Пусть будет десять! — присоединился Француз.

Букмекер учтиво коснулся краешка шляпы — поскольку наружность у обоих была действительно джентльменской, он не стал настаивать на немедленном внесении суммы — и повернулся к какому-то старому забулдыге, дергающему его за рукав.

— Последний гонг, джентльмены! — проорал руководитель тотализатора, грохнув кулаком по закрытому бочонку, стоящему у края ямы. — Торопитесь делать ставки!

Когда хозяева наконец стащили веревки с челюстей псин, в толпе вверх взметнулись руки, публика возбужденно загалдела, а сами собаки принялись остервенело лаять, разбрызгивая вокруг слюну и пену. Затем раздался удар в колокол, и организатор состязаний возвестил:

— Ставки сделаны!

Взоры всех без исключения зрителей устремились на бочонок. Тип с голым торсом одним рывком сорвал с него крышку и пинком повалил набок.

Из опрокинутой кадки хлынуло целое полчище коричневых, черных и серых крыс, которые бурным шевелящимся потоком посыпались прямо в яму. Оказавшись на дне, они моментально встали на лапки и разбежались во все стороны; одни крысы принялись кусать друг друга, другие — карабкаться вверх по деревянным доскам, которыми изнутри была обложена яма. Нескольким зверькам удалось-таки выбраться наружу, однако гогочущие участники зрелища пинками отправили их обратно.

При виде крыс собаки совсем обезумели; едва их хозяева отстегнули поводки, как псы, оскалившись и рыча, в ту же секунду сиганули в яму. Первую жертву на свой счет записал белый питбуль, когда схватил серую жирную крысу и прокусил ее насквозь.

Синклер возбужденно стиснул кулаки, а Француз завопил:

— Отличная работа, Уайти!

Однако Дюк, черная псина с рыжими подпалинами, моментально сравнял счет — вцепившись зубами в коричневую крысу, словно в половичок, он трепал ее до тех пор, пока у той не отлетела в сторону голова. Остальные грызуны ринулись к краям ямы и, взбираясь друг другу на спины, отчаянно пытались спастись бегством. Уайти быстро выхватил из кишащей крысиной массы еще одного из зверьков и подбросил вверх. Описав в воздухе кульбит, крыса приземлилась на спину, но прежде чем она успела извернуться и встать на лапки, Уайти вонзил челюсти ей прямо в брюшко и одним движением выпустил кишки наружу.

Часть публики, которая болела за Уайти, взревела от восторга.

Бойня продолжалась целых пять минут. Кровь, кости, ошметки крысиных тушек летели во все стороны — Синклер давно взял за правило стоять на приличном отдалении от кромки ямы, чтобы не испачкать мундир, — но на каком-то этапе жажда убийства у Уайти поиссякла, и он вдруг решил подкрепиться собственными жертвами.

Подготовка ни к черту не годится, пронеслось в голове у Синклера.

Перед поединком собака должна посидеть на голодном пайке, чтобы в ней не угас инстинкт охотника и желание убивать, но она не должна быть изголодавшейся настолько, чтобы в самый разгар состязания начать поедать свою жертву.

— Вставай, Уайти! — закричал Француз вместе с другими зрителями, но пес невозмутимо сидел на четвереньках и уплетал мертвых грызунов. Дюк между тем продолжал методично делать свое черное дело.

Еще до того как раздался звон колокола и организатор объявил: «Время вышло, джентльмены!», Синклеру стало понятно, что его денежки вылетели в трубу. Хозяева питбулей спрыгнули в яму, приземлившись между собак и тех нескольких изувеченных крыс, которые на последнем издыхании все еще ползали по дну.

Ведущий шоу посмотрел на судью — неопрятно одетого пройдоху с бронзовым колоколом в руке — и объявил:

— Дюк, джентльмены! Дюк с Розмари-лейн одержал победу со счетом тринадцать! Чертова дюжина!

Раздались одобрительные возгласы поставивших на Дюка, после чего в толпе стали передавать купюры и монеты. Букмекер наконец подошел к Синклеру, и тот нехотя отдал ему пятерку. Француз сделал то же самое.

— То-то Рутерфорд торжествовать будет, — пробормотал Ле Мэтр.

Синклер был согласен с приятелем, однако уже успел выбросить из головы мысли о потере. Лучше не зацикливаться на неприятностях! Мысли, как ни странно, потекли в совершенно ином, более приятном направлении. Он брел в толпе других любителей азартных игр назад, в трактир, и думал об очаровательной юной леди в накрахмаленном белом чепце, которая закрывала ставни больничного окна.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

30 ноября

Ледокол «Созвездие» уже несколько дней находился в пути, направляясь на юг в сторону Полярного круга, а за ним неотступно следовали многочисленные стаи птиц. Чтобы запечатлеть их во всей красе, Майкл закрепил на мостике монопод с удобной выносной рукояткой для быстрого разворота фотокамеры в нужном направлении. Вечерами в каюте он просматривал книги про пернатых, чтобы понять, с представителями какого вида имеет дело.

Сейчас Майкл по крайней мере начал отличать их друг от друга; правда, поймать в кадр птиц, постоянно находящихся в полете, стало ничуть не легче.

Едва ли не все пернатые относились к отряду трубконосых: на клювах у них имелись выступающие роговые трубочки для выделения соли из организма, и классифицировать их по этому признаку было затруднительно. Не помогала и окраска, так как почти все птицы отличались однотипным черно-белым цветом оперения. Задачу упрощало лишь то, что каждая из разновидностей обладала уникальными особенностями полета и манерой добывания пищи.

Так, например, маленькие и пухлые нырковые буревестники поддерживают себя в воздухе с помощью частых взмахов коротких крыльев, лишь изредка переходя на свободное парение; охотясь на криль, они нередко пролетают прямо сквозь волну, выскакивая с добычей уже с противоположной стороны.

Капские голубки вылавливают добычу, как бы пританцовывая на поверхности воды на перепончатых лапках.

Антарктические глупыши со стальной окраской перьев порой зависают в воздухе, затем складывают лапы и, отставив голову назад, срываются в море с молниеносной скоростью.

Антарктическая китовая птичка широким пластинчатым клювом фильтрует воду, отделяя от нее планктон. А ее ближайшая родственница — узкоклювая китовая птичка — неспешно летает над морем, временами быстро окуная голову в воду, чтобы выхватить случайную жертву, плавающую в нескольких сантиметрах от поверхности воды.

Белоснежные буревестники — на фоне пены и брызг воды в волнующемся океане Майклу рассмотреть их было сложнее всего — отскакивают от волн, словно пинбольные шарики, и, взмывая, хаотично кидаются то в одну, то в другую сторону; иногда они даже касаются узкими длинными крыльями ледяной воды, словно хотят на ощупь проверить форму и направление накатывающих валов.

Но подлинным королем здешних мест был странствующий альбатрос — самая крупная из морских птиц. Словно властелин, тот парил высоко в небе, с достоинством осматривая собственные владения. Как-то раз один альбатрос сел на укрытый брезентом вертолет на нижней палубе, не обращая внимания на Майкла, который копался в водонепроницаемой сумке с фотопринадлежностями и выбирал нужный объектив. Другие альбатросы в это время кружили на уровне мостика, неотрывно следуя за кораблем и повторяя все его маневры. Ни одна другая птица не летала с таким изяществом. Чтобы удерживать себя в воздухе, пепельно-серым альбатросам — размах крыльев у них достигает более трех метров, клювы отличаются светло-розовой окраской, а верхняя часть головы черная, — казалось, не требовалось ни малейших усилий. Крылья этих птиц, как успел вычитать Майкл, по праву считаются чудом аэродинамики, поскольку способны улавливать малейшие колебания воздушных потоков и моментально к ним приспосабливаться, изменяя стреловидность и угол атаки каждого отдельно взятого пера с помощью сложнейшей системы мышц. При этом сами по себе кости крыльев почти ничего не весят, так как частично заполнены воздухом. Не считая тех кратковременных периодов, когда альбатросы гнездятся на антарктических островах, практически всю свою жизнь они проводят над открытым морем и из года в год совершают кругосветные перелеты, используя переменчивые воздушные течения и фантастические навигационные способности.

Неудивительно, что моряки испокон веков почитают альбатросов.

Чуть позже, за ужином, капитан Парселл поведал:

— Моряки считают их символом удачи. Навигационная система в головах этих птиц настолько совершенна, что заткнет за пояс всю аппаратуру, вместе взятую, которой набита наша рулевая рубка.

— Сегодня несколько из них решили составить мне компанию, когда я стоял на переходном мостике, — сообщил Майкл.

Парселл потянулся за бутылкой шипучего сидра и снова наполнил бокал доктора Барнс. В первый же день Майкл, ни о чем не подозревая, попросил пива — и выяснил, что алкоголь на кораблях ВМС США и флоте береговой охраны строго-настрого запрещен.

— Один мой друг, орнитолог из Тулейнского университета, — сказал Хирш, — пометил радиомаячком альбатроса в Индийском океане и в течение месяца отслеживал его перемещения со спутника. Так вот, однажды в поисках пищи птица проделала расстояние более пятнадцати тысяч километров без единой остановки. По всей видимости, альбатросы с высоты нескольких сотен метров могут улавливать биолюминесцентное свечение кальмаров. Как только кальмар всплывает на поверхность, чтобы найти пищу, альбатрос тут же пикирует и выхватывает его из воды.

Шарлотта, взяв с резиновой подставки сервировочную миску, вдруг замерла.

— Надеюсь, это не кальмар? — Все рассмеялись, а она добавила: — Не хотелось бы думать, что лишаю пищи какого-нибудь голодного альбатроса.

— Нет. Это одно из коронных блюд нашего кока — жареный цукини ломтиками.

Шарлотта отложила себе в тарелку немного из миски, затем передала ее лейтенанту Кэтлин Хили.

— В начале похода у нас на столе много свежих овощей и фруктов, — заметил капитан Парселл, — тогда как на обратном пути в ход идут консервированные и замороженные продукты.

Корабль внезапно накренился на борт, словно отступил с курса на шаг в сторону. Майкл одной рукой вцепился в резиновую полосу, которая тянулась по краю вдоль всего периметра стола, а другой схватил бокал с сидром. Он еще не привык к постоянной качке.

— Корпус «Созвездия» формой немного напоминает продолговатый регбийный мяч, — объяснила Кэтлин, которую поведение корабля нисколько не смутило. — Строго говоря, ледокол изначально проектировался для неспокойного моря. У него даже киля нет. Корабль рассчитан исключительно на передвижение через шугу и льды. В приполярных водах вы возблагодарите Бога за то, что плывете именно на ледоколе, а не на чем-то другом.

— До сих пор нам сопутствовала удача, — заявил капитан. — Мы в зоне высокого давления, что означает невысокие волны и хорошую видимость. В общем, пока идем к станции Адели на неплохой скорости.

В голосе капитана Майкл уловил легкую неуверенность. Остальные, очевидно, ее тоже почувствовали.

— Но?.. — вопрошающе произнесла Шарлотта, застыв с кусочком цукини, поддетым на кончик вилки.

— Боюсь, давление начинает падать, — произнес капитан. — В районе мыса погода способна меняться очень быстро.

— Мы пересекаем зону Полярного фронта, или Антарктической конвергенции, — вставила лейтенант Хили. — Это область, где холодные донные течения с полюса подныривают под теплые, приходящие из Индийского, Атлантического и Тихого океанов. В данный момент мы входим в очень непредсказуемые воды. К тому же погода обещает стать менее мягкой.

— То есть сегодняшнюю погоду можно считать мягкой? — Шарлотта отправила в рот ломтик цукини. — У меня на морозе косички так задубели, что хоть молотком разбивай!

— Совсем скоро нас накроет тепловой волной, — сказал капитан и, подняв со стола большую миску пасты с овощным соусом, добавил: — Кто-нибудь желает?

Дэррил, который пропустил аперитив — коктейль из креветок, — с готовностью потянулся к миске. Все присутствующие в офицерской столовой уже поняли: несмотря на субтильные габариты, аппетит у морского биолога такой, что в состязании «кто больше съест» он положит на обе лопатки любого.

Предупреждение капитана начало сбываться даже раньше, чем мог предположить он сам. Ветер стремительно усиливался, а дрейфующие глыбы, которые еще недавно размерами не превышали железнодорожный вагон, сменились льдинами и вовсе немыслимой площади. Когда некоторые из них обойти было невозможно, ледокол делал то, для чего, собственно, его и создали — шел напролом. Как только ужин подошел к концу, Майкл отправился в носовую часть палубы, чтобы понаблюдать за грандиозным поединком между стихией в виде надвигающихся льдин и гордостью флота береговой охраны — ледоколом «Созвездие». Несмотря на поздний час, солнце неподвижно висело над горизонтом.

Дэррил Хирш уже стоял у леера, закутанный с ног до головы, его лицо закрывала красная шерстяная маска, из которой торчали лишь очки.

— Гляди, — сказал Хирш. — Поистине гипнотическое зрелище.

Впереди простиралась громадная льдина размером с футбольное поле. Майкл почувствовал, что «Созвездие» немного увеличило ход и устремилось прямо в центр запорошенного снегом препятствия. В первую секунду льдина не поддалась ни на дюйм, и Майкл невольно начал прикидывать, какой же она толщины. Двигатели взвыли, застонали, и тут корпус корабля, закругленный именно для этой цели, плавно приподнялся, вполз на поверхность льдины и собственным весом — тринадцать тысяч тонн — продавил ее вниз. Во льду образовалась изломанная трещина, побежавшая к противоположному краю глыбы, затем еще одна. Ледокол продолжал медленно с усилием наползать вперед, и льдина с грохотом раскололась на части. Массивные ледяные глыбы по обеим сторонам корабля громоздились друг на друга, едва не достигая высоты палубы. Майкл с Дэррилом инстинктивно отступили от леера, но им тут же пришлось снова в него вцепиться, чтобы не упасть и не полететь кувырком через всю палубу к корме.

Когда рокочущий ледяной вал ухнул вниз и исчез из виду, Майкл перегнулся через борт, чтобы посмотреть, что произойдет дальше. Ледяные глыбы сначала разгребались носом корабля в стороны, после чего их затягивало под днище и уволакивало дальше к трем гигантским гребным винтам, каждый шестнадцати футов в диаметре. Очевидно, там льдины попадут под удары лопастей, измельчатся и будут выброшены в кильватерный след.

Но сильнее всего Майкла поразил внешний вид обратной стороны льда. То, что на поверхности казалось белым и чистым, отнюдь не выглядело таковым, после того как льдины ломались и переворачивались вверх дном. Подводная часть льда являла собой весьма неприглядное зрелище — его противный серо-желтый оттенок цветом напоминал снег, на который помочилась собака.

— Это водоросли, — объяснил Дэррил, угадывая мысли Майкла. — Они окрашивают дно льдин. — Ему пришлось повысить голос, чтобы перекричать грохот ломающихся льдин и завывания ветра. — Дело в том, что льдины представляют собой не сплошные куски льда, а пещеристые структуры, пронизанные каналами, и в этих каналах живут водоросли, диатомеи и бактерии.

— То есть водоросли живут подо льдами? — крикнул Майкл.

— Нет! Они живут прямо во льдах! — ликующе крикнул Дэррил в ответ. Кажется, биолог испытывал неподдельную гордость за изобретательность подводных обитателей.

Корабль, высвободившись, дернулся вперед, и его носовая часть плавно осела в воду. Даже при таком бледном свете Майкл заметил, что Дэррила укачало.

Когда Хирш, извинившись, поспешно покинул палубу, Майкл решил, что с него, пожалуй, тоже хватит попыток удерживать равновесие, и отправился в кают-компанию. Туда вечерами обычно стекался весь офицерский состав, чтобы поиграть в карты под грохотание телевизора (ассортимент DVD ограничивался фильмами с участием Брюса Ли и Джеки Чана и записями боев профессиональных рестлеров и концертов рок-звезд). Однако сейчас в кают-компании царило затишье; вероятно, из-за резкого ухудшения погодных условий офицеров отозвали на посты. Тогда Майкл заглянул в спортзал — тесное помещение для тренировок, приютившееся в носу корабля и отделенное от ледяного океана лишь переборками. На беговой дорожке в шортах и обтягивающей майке с надписью «Поцелуй меня — я из службы береговой охраны!» потел старшина Казински.

— И как вам удается не падать с этой штуки? — обратился к нему Майкл, после того как ледокол снова лег на борт.

— Самое время для тренировок! — выдохнул Казински, который, вцепившись руками в поручни на тренажере, старался сохранить бешеный темп бега. — Все равно что объезжать дикого жеребца!

Вверху висел небольшой монитор, куда передавалась живая картинка с носовой части ледокола. Сквозь капли воды и пену, застилающие видеокамеру на палубе, Майкл рассмотрел зернистое черно-белое изображение вздымающихся волн с огромными льдинами.

— Погода совсем паршивая…

Казински бросил взгляд на монитор, ни на секунду не прерывая бега.

— Это еще что! Дальше станет хуже, как пить дать!

Хорошо хоть Дэррил не слышит слов старшины, подумал Майкл. Его самого новость обрадовала. Пересечь гибельные воды Мирового океана и не попасть в шторм — все равно что побывать в Париже и не увидеть Эйфелеву башню.

Держась руками за переборки, он неверной походкой добрел по хитросплетению коридоров до каюты. Койка Дэррила была пуста, но через запертую дверь в гальюн доносились звуки, свидетельствующие о том, что ученый там и его выворачивает наизнанку.

Майкл сел на свою койку и повалился на спину. «Пристегните ремни безопасности. Ночь будет лишена комфорта», — пронеслось у него в голове. Кристин часто повторяла эту цитату из старого фильма с участием Бет Дэвис, когда ночь застигала их в каком-нибудь опасном месте. Майкл многое бы отдал за то, чтобы увидеть ее сейчас рядом с собой и еще хотя бы разок услышать эти слова из ее уст…

Фанерная дверь распахнулась, из гальюна, полусогнувшись, вышел Дэррил, добрался до койки и рухнул пластом. Заметив соседа, он простонал:

— Лучше тебе туда не ходить. Я промазал.

Майкл скорее бы удивился, если бы тот не промазал.

— И надо тебе было сегодня брать добавку? — бросил он.

Дэррил, валяющийся в одних утепленных кальсонах, вымученно улыбнулся:

— Тогда хотелось.

Корабль вновь резко накренился, да так сильно, что Майклу пришлось ухватиться за привинченное к полу основание койки.

Дэррил позеленел еще сильнее и закрыл глаза.

Майкл, все еще держась за каркас койки, привстал и оперся спиной о внутреннюю переборку. Ночка, без сомнения, предстоит веселенькая. Интересно, сколько времени вообще может продлиться такой шторм? Несколько дней? А как сильно он разыграется? А еще интереснее, как сильно он способен разыграться?..

Майкл взял одну из книг Одюбона,^[4] но корабль качало и болтало во все стороны так неистово, что о чтении не могло быть и речи — даже попытка сфокусироваться на буквах вызывала тошноту. Книгу пришлось сунуть под матрас. Здесь, в кормовой части, во время шторма гул двигателей и шум винтов звучали особенно громко. Дэррил лежал на койке без движения, словно мумия, правда, тяжело дышал и тихонько стонал.

— Что ты принял от качки? — спросил у него Майкл. — Скополамин?

Дэррил выдавил из себя что-то наподобие «да».

— А еще что?

Он бессильно поднял вверх руку, показывая запястье с обмотанным вокруг него толстым эластичным ремешком.

— Что это?

— Акупрессурный бандаж. Говорят, помогает.

Майкл никогда о таком не слышал; впрочем, Дэррил, кажется, тоже не мог бы поручиться, что ему не подсунули пустышку.

— Может, смотаться к Шарлотте и попросить чего-нибудь посильнее? — предложил Майкл.

— Лучше не выходи из каюты, а то помрешь где-нибудь на полпути, — прошептал Дэррил.

— Да тут всего пара шагов по коридору. Сейчас вернусь.

Майкл выждал момент, когда ледокол принял прямое положение, встал и вышел из каюты. Длинный проход, покачивающийся перед глазами то в одну сторону, то в другую, напоминал скорее безумный аттракцион в парке развлечений. Картину дополняло мерцание пляшущих под потолком флуоресцентных ламп.

Каюта Шарлотты находилась в средней части корабля. Из-под двери предательски выбивалась полоска света; когда Майкл постучал, он был уверен, что врач еще не спит.

— Это Майкл, — сказал он через дверь. — Дэррилу требуется помощь.

Открыв дверь, Шарлотта предстала перед ним в стеганом халате, в вышивке которого угадывались китайские мотивы — изрыгающие пламя зеленые и золотые драконы, — и теплых мохнатых тапочках. Голову доктора Бернс венчал большой узел из косичек.

— Только не говори, что у него морская болезнь, — начала она, уже протягивая руку к аптечке.

К тому времени, как они вернулись в каюту, Дэррил лежал, скрючившись в три погибели, и напоминал несчастного маленького ребенка, у которого разболелся живот.

Шарлота села на край койки и поинтересовалась, какие средства он успел принять. Когда ученый продемонстрировал ей акупрессурный бандаж, она сказала:

— Уму непостижимо, в какую чушь способны верить некоторые люди.

Доктор Барнс порылась в аптечке и извлекла из нее какой-то пузырек и шприц.

— О фенитоине когда-нибудь слышал?

— Аналог дилантина.

— О-о-о, да ты, вижу, знаток. Когда-нибудь его принимал?

— Один раз, перед погружением.

— Надеюсь, не перед самым погружением. — Она наполнила шприц. — Негативные реакции отмечались?

Дэррил начал было отрицательно трясти головой, но, видимо, сообразил, что сейчас лучше вообще ничем не трясти, и пробормотал «нет».

— А как действует препарат? — спросил Майкл, закатывая Дэррилу рукав.

— Тормозит проводимость нервных путей в животе. Если откровенно, он не одобрен для лечения страдающих морской болезнью. Но подводники его любят… Не шевелись, — попросила доктор Барнс Дэррила, после чего воткнула иглу в его веснушчатую кожу на плече. — Полежи спокойно. Эффект наступит минут через десять.

Она спрятала использованную иглу под оранжевый пластиковый колпачок, флакончик с лекарством убрала на дно аптечки и только после этого впервые огляделась, оценивая убранство каюты.

— Обалдеть. Похоже, мне достались самые шикарные апартаменты на корабле. — Учуяв амбре, принесенное потоком воздуха из-под двери гальюна, Щарлотта поморщила нос. — Мальчики когда-нибудь слышали о лизоле?

Майкл засмеялся, и даже Дэррил слабо улыбнулся. Когда она ушла, Майкл принялся натягивать на себя парку, ботинки и перчатки. В каюте было душно да к тому же воняло блевотой; неудержимо хотелось вырваться из помещения.

Дэррил вяло повернул голову и уставился на приятеля угрюмым взглядом.

— Ну а теперь-то куда тебя черт несет?

— Делать свою работу, — ответил Майкл, пряча компактную цифровую камеру глубоко в недра парки; на морозе батарейки могут сесть очень быстро. — Что-нибудь нужно, пока я не ушел?

— A-а… позвони моей жене и скажи, что я всегда любил и ее, и наших детей.

Майкл до сих пор не удосужился расспросить биолога о его семье.

— А сколько у вас детей?

— Не сейчас, — пробормотал Дэррил и махнул рукой. — Не могу вспомнить точное количество.

Майкл вышел из каюты, оставив включенным свет, затем осторожно миновал коридор и поднялся по трапу. Он уже собрался проследовать дальше на мостик — надеясь сделать несколько достойных фотографий из иллюминатора или наружного люка, — как вдруг через сдвижную дверь увидел удивительную картину: море и небо, сливаясь друг с другом, образовывали монотонную серую панораму, на которой было невозможно различить линию горизонта. Мир словно сделался плоским и пустым, превратившись в воплощение абсолютной обреченности.

Майкл мысленно уже предвкушал готовый результат съемки.

Он накинул капюшон на голову, не снимая перчаток выудил из парки камеру и повесил на шею, затем обеими руками ухватился за рукоятку двери и с силой толкнул створку в сторону. Как только она отползла всего на несколько дюймов, внутрь ворвался порыв шквалистого ветра. Высовываться на палубу, конечно, безрассудно; с другой стороны, все его лучшие снимки были результатом крайне безрассудных поступков. Майкл протиснулся в образовавшийся проход; едва он отпустил ручку, как тяжелая дверь в ту же секунду за ним закрылась.

Ледяная вода заливала ноги, а обжигающий ветер хлестал по лицу так свирепо, что сдувал наворачивающиеся на глаза слезы. Майкл уцепился рукой за одну из металлических опор, а с другой руки зубами стянул перчатку, однако корабль нещадно болтало, поэтому захватить картинку никак не удавалось. Всякий раз как он пытался щелкнуть затвором, в кадр неизменно попадала какая-то часть ледокола. Майкл не хотел, чтобы в снимок вторгалось что-то рукотворное и привычное человеческому глазу. Он надеялся получить чистую, почти абстрактную картину неоскверненной, первобытной и всемогущей природы.

Дождавшись, когда корабль перевалится через очередную волну, Майкл бросился вперед и ухватился за другую опору — стальной кронштейн, на котором крепилась одна из спасательных шлюпок. Уж тут-то, прямо у борта, ему ничто не помешает — разве что ледяная соленая вода летела и в лицо, и в объектив фотокамеры. Держась одной рукой за леер, как он уже неоднократно поступал в предыдущие дни, Майкл навел камеру. И в этот момент ледокол как назло накренился градусов на сорок пять, поэтому теперь в кадр попало одно лишь штормовое небо. Продолжая удерживать камеру, Майкл сделал пару шагов вперед по скользкой палубе, ожидая момента, когда корабль снова выпрямится. Пальцы стремительно немели, ветер спирал дыхание. Он сделал один снимок наудачу и приготовился сделать еще один, как вдруг прямо у него над головой заревел мегафон:

— Мистер Уайлд! Покиньте палубу! Немедленно!

Даже в шуме завывающего ветра он безошибочно распознал голос лейтенанта Хили.

— Немедленно назад! И поднимитесь к капитану!

Не успел Майкл развернуться, как сдвижная дверь отъехала в сторону, и в люке в водонепроницаемой куртке и спортивных шортах показался Казински. Старшина протягивал ему желтый спасательный жилет.

— Хватайтесь! — крикнул Казински.

Майкл, запихнув камеру в парку, бросился к металлической опоре и потянулся за жилетом рукой в перчатке. Вторая, ничем не защищенная рука отмерзла и уже почти ничего не чувствовала.

Как только Майкл схватился за спасательный жилет, Казински втащил его внутрь, как рыбак рыбу, быстро задраил дверь и выпрямился, с тревогой покачивая головой.

— При всем моем уважении, сэр, это был откровенно идиотский поступок.

Майкл не мог с ним не согласиться.

— Капитан ожидает на мостике. На вашем месте я бы готовился к тому, что он порвет вас на куски.

Сейчас Майкл мечтал лишь о том, чтобы к пальцам поскорее вернулась чувствительность. Он энергично потер ладонь о штанину, однако одежда так сильно промокла, что толку от такого метода согревания не было никакого. Тогда Майкл расстегнул парку и сунул руку как можно глубже — под мышку.

Казински жестом указал на трап с таким видом, словно тот вел не на мостик, а прямо на эшафот. Может, так оно и есть, подумал Майкл.

Он медленно поднялся по ступенькам и вошел в ярко освещенное помещение мостика. Капитан Парселл, который сидел во вращающемся кресле, резко обернулся и рявкнул:

— Какого черта вы там делали?! Совсем из ума выжили, мать вашу?!

Майкл пожал плечами и до конца расстегнул молнию парки.

— Наверное, не самая лучшая идея, — признал он, понимая, как жалко звучит оправдание. — Думал получить несколько интересных снимков для журнала.

Два офицера, сидящих за навигационной панелью, недоуменно переглянулись.

— Я давно привык к безрассудным выходкам ученых, которых то и дело приходится доставлять в эти края, — ответил Парселл. — Впрочем, учитывая их гениальность, им простительно иногда вести себя по-идиотски. Но вы-то почему чудить вздумали? Вы же не ученый! И тем более не матрос!

Энсин Галло, стоявший у хромированного штурвала, произнес:

— Барометр снова падает, сэр.

— До какого уровня? — Парселл развернулся в кресле и поправил наушники, успевшие сползти набекрень, пока он отчитывал Майкла.

— Девять восемьдесят пять, сэр.

— Господи! Значит, нас накроет по полной уже этой ночью! — Его глаза забегали по светящимся табло и циферблатам, экранам сонара, радара, эхолота и GPS. На них всеми цветами радуги пестрели непрерывные потоки данных, меняющиеся буквально на глазах.

В квадратные иллюминаторы с западной стороны ударил фонтан брызг, и корабль в ту же секунду тяжело накренился, словно его толкнула чья-то гигантская рука. Майкл успел поймать один из кожаных ремней, раскачивающихся под потолком, и вцепился в него что есть силы; он слышал рассказы о том, как в шторм моряков швыряло из одного конца мостика в другой, когда ломали и ноги, и руки. Интересно, публичная порка завершена, или надо ожидать продолжения нагоняя?

Несмотря на рев бушующего океана, брызги дождя и завывания ветра, атмосфера на мостике быстро вернулась в спокойное состояние. Обстановка стала даже немного напоминать больничную операционную: плоские белые лампы на потолке отбрасывали на голубые стены холодный равномерный свет, а все офицеры разговаривали друг с другом приглушенными голосами, обмениваясь лишь короткими фразами и не отрывая взгляда от приборов.

— Левый двигатель, полный вперед, — скомандовал капитан, и капитан-лейтенант Рэмзи взялся за короткий красный рычаг. Перед тем как выполнить приказ, он повторил слова капитана.

Затем Рэмзи коротко кивнул в сторону Майкла — тот все еще мялся на месте, словно нашкодивший подросток, вызванный на ковер к директору школы, — и без обиняков заявил Парселлу:

— Если присутствие мистера Уайлда здесь больше не обязательно, сэр, не отправить ли его на ходовой мостик? Оттуда невозможно вывалиться за борт, да и ему, вероятно, будет интересно наблюдать за тем, как управляется корабль.

Парселл с шумом выдохнул и, не оборачиваясь, произнес:

— Объясните мистеру Уайлду, что если его все-таки угораздит вывалиться за борт, он скорее доберется до Чили вплавь, чем я успею развернуть эту посудину.

Что-то подсказывало Майклу, что капитан не шутит. Восприняв слова Парселла как руководство к действию, он шагнул к винтовой лестнице, на которую указал Рэмзи, и стал быстро взбираться.

Когда до Майкла донеслись слова Рэмзи: «Кэтлин, вы не будете возражать против небольшой делегации?» — он ускорил шаг, опасаясь, что его окликнут и сообщат, что присутствие на ходовом мостике нежелательно. Он все поднимался и поднимался, оставив навигационный мостик далеко внизу, и наконец попал на платформу в абсолютно темной вертикальной трубе со стальной лесенкой, ведущей еще выше. Корабль дрогнул, и Майкл стукнулся плечом о закругленную стенку тоннеля; он словно очутился в трубе дома из сказки «Волшебник из страны Оз», который подхватило ураганом и крутило, как легкое перышко. Высоко над головой, по меньшей мере футах в двадцати, тускнело голубоватое свечение, похожее на свет от телевизионного экрана, и доносилось монотонное гудение аппаратуры.

Он поставил ногу на нижнюю ступеньку и начал медленно взбираться. Каждый раз, как нос корабля поднимался на волнах, его отшвыривало от лесенки, а когда ледокол выправлялся, снова на нее бросало. В один из таких моментов Майкл хорошенько приложился лицом к ступеньке, едва не выбив передние зубы. Его пронзила жуткая мысль: получи он травму — и отметка дантиста в санитарном свидетельстве вмиг станет недействительной. Ступеньки лестницы были холодными и влажными, поэтому за каждую последующую приходилось цепляться сразу обеими руками. Когда до конца пути оставалось всего несколько ступенек и его голова показалась из трубы, взору Майкла сначала предстала пара черных ботинокна резиновой подошве, а затем синие брюки. Он сделал последний рывок к цели и выбрался наружу.

Каменное лицо офицера управления подсвечивали экран GPS и еще какие-то приборы, назначение которых было для Майкла загадкой. Кэтлин Хили невозмутимо стояла на навигационном мостике возле уменьшенной версии штурвального колеса. Она смотрела прямо перед собой, плотно сжав губы; короткие каштановые волосы обхватывала гарнитура внутрикорабельной связи. Ходовой мостик — современный эквивалент марсовой площадки — был настолько тесным, что в нем едва помещались два человека.

— Зря вы вышли на палубу, — проговорила она, напомнив Майклу, что именно ее окрик в мегафон он услышал. — По приборам скорость ветра составляет более ста миль в час.

— Уяснил. Капитан тоже счел своим долгом устроить мне выволочку. — Затем, в надежде сменить тему, Майкл сказал: — Так вот, значит, где ваш пост. Одна-одинешенька на водительском сиденье.

По периметру ходового мостика тянулся ряд армированных иллюминаторов с экранами Кента — дисками, которые перемещаются по стеклу за счет центробежной силы и удаляют с него воду наподобие автомобильных дворников. Один из краев брезентового чехла вертолета на кормовой палубе позади них отвязался и теперь бился на ветру, как крыло исполинской темно-зеленой летучей мыши.

Вот бы запечатлеть все эти драматические события на фото…

— Когда в высоких широтах видимость, как сейчас, сильно ограничена, — пояснила Кэтлин, — управление кораблем нередко передается на ходовой мостик.

И понятно почему: вокруг, насколько мог охватить глаз, взору представали лишь бурлящая вода, неспокойное серое море и массивные острые глыбы льда, которые покачивались на гребнях волн, тонули, всплывали и временами врезались друг в друга. Волны чудовищной высоты безжалостно врезались в нос корабля, обрушивались на палубу и взметали в воздух фонтаны брызг и пены, долетающие даже до иллюминаторов их высокого укрытия.

И все это — безумный кипящий океан, клубящееся небо и черные очертания птиц, которых швыряло из стороны в сторону, словно опавшие листья по осени, — было окутано мертвенным светом полярного солнца. Тусклое желтоватое пятно упрямо маячило над горизонтом с северной стороны. Этакая монументальная панорама с изображением неистовства стихии, снизу подсвеченная гигантским фонарем, в котором догорали последние капли масла.

— Добро пожаловать в «безумные пятидесятые», — добавила Кэтлин уже более живым голосом. — Как только вы пересекаете границу пятьдесят градусов южной широты, тут-то погода и начинает проявлять истинный характер.

Нос ледокола пошел вверх с такой легкостью, словно его вытолкнули из глубины моря, и наконец задрался почти вертикально, целясь в рваные штормовые тучи с северной стороны неба. Кэтлин, широко расставив ноги, вцепилась в штурвал, а Майкл поспешил ухватиться за релинг. Он уже знал, что сейчас произойдет… поскольку все, что взмывает вверх, рано или поздно обречено рухнуть.

Спустя мгновение они достигли гребня волны — Майкл отчетливо ощутил его вибрацией под ногами — и как только через него перевалились, корабль ухнул вниз, словно булыжник, падающий со склона крутой горы. Через фронтальный иллюминатор ходового мостика Майкл увидел, что прямо перед ними разверзлась гигантская пропасть, темная котловина шириной не меньше горного ущелья, однако в ней не было ничего, кроме водяного дна, которое, казалось, уходило еще глубже по мере того, как корабль в нее проваливался.

— Есть! Есть, сэр! — Кэтлин резко повернула штурвал вправо. Майкл ощутил во рту вкус пасты, которой совсем недавно наслаждался в офицерской столовой.

Наконец, достигнув дна пропасти, корабль замер, повернулся — теперь вода стояла высоченной стеной по обоим бортам — и начал заваливаться на правый бок. Даже здесь, на высоте никак не меньше девяноста футов над палубой и на огромном расстоянии от дизельных турбин, Майкл слышал рев и завывание двигателей, биение лопастей гребного винта — в какие-то моменты они и вовсе впустую молотили по воздуху. Корабль отчаянно лавировал между айсбергами, прокладывая курс, как по минному полю.

— Если вы религиозный человек, — произнесла Кэтлин, впервые посмотрев Майклу в глаза, — сейчас самое время помолиться. — Она снова повернула рулевое колесо вправо. — Под нами целое кладбище, где покоятся по меньшей мере восемьсот судов и десять тысяч моряков.

Неожиданно над ними, словно сказочный Тритон, вырос айсберг; ледокол несло прямо на него.

— Черт, я должна была его заметить, — пробормотала Кэтлин и тут же передала на навигационный мостик: — Да, сэр! Я его вижу, сэр! — И добавила, выворачивая штурвал: — Сделаю!

— Надеюсь, не я вас отвлек, — вставил Майкл, стараясь перекрыть грохот хлещущей в стекла воды и завывание ветра. — Я тоже его не заметил.

— Это не ваша обязанность, а моя, — бросила она.

Майкл умолк, давая ей сосредоточиться, а сам задумался о кладбище, которое находилось на дне под ними, о захоронении сотен кораблей — шхун и шлюпов, бригов и фрегатов, траулеров и китобойных судов, — затертых льдами, разбитых волнами, изодранных свирепым ветром. Подумал о тысячах человеческих жизней, сгинувших в бушующей бездне. Возможно, последнее, что эти люди видели перед смертью, были ломающиеся, как спички, мачты их кораблей или огромные льдины, толкающие несчастных в морскую пучину, на дно настолько глубокое — сколько, полторы тысячи метров? — что туда никогда не проникал лучик света.

Корабль вдруг быстро перевалился с одного борта на другой. Кэтлин повернула штурвал вправо и крикнула в микрофон капитану:

— Право руля, сэр!

Майкл тоже увидел волну. Полностью заслонив собой мертвенный свет неподвижного солнца, она стремительно росла и надвигалась на них стеной неимоверной ширины, играючи расшвыривая глыбы льда размером с дом.

— Держитесь крепче! — выкрикнула Кэтлин.

Майкл широко расставил ноги и развел руки в стороны, упершись в переборки. Никогда в жизни он не видел проявления столь грандиозного и яростного буйства стихии.

Кэтлин пыталась развернуть корабль, однако времени уже не оставалось, да и вал высотой никак не меньше сотни футов был чудовищно огромным. Как только сплошная стена клокочущей серой воды ринулась на ледокол, в воздухе мелькнуло что-то белое… нет, черное… нечто, не поддающееся определению, и, опережая саму волну, пулей понеслось в направлении мостика. Спустя мгновение иллюминатор с громким хлопком разлетелся вдребезги, будто в него выстрелили из дробовика, и все помещение, словно шрапнелью, засыпало осколками стекла и льда. Кэтлин вскрикнула, отлетела от штурвала и повалилась на пол, по пути врезавшись в Майкла; в последний момент он успел ее подхватить и немного смягчил падение. Журналист стер с лица ледяные брызги, и первое, что увидел, была… окровавленная голова белоснежного альбатроса, свисающая с рулевого колеса. Тело птицы застряло в разбитом иллюминаторе, неестественно вывернутые крылья торчали в разные стороны. Альбатрос был еще жив — издавал предсмертный клекот и продолжал щелкать переломанным клювом, расплющенным, словно нос боксера. Майкл как зачарованный глядел в его черные немигающие глаза, даже позабыв на миг и о чудовищной волне, и о распластанной на полу Кэтлин.

Залитая водой панель управления несколько раз мигнула синими лампочками приборов, словно в агонии, и потухла.

Волна схлынула; корабль со стоном перевалился сначала на один бок, затем на другой и, наконец, выправился.

Пока Майкл приходил в себя, а Кэтлин стонала на полу, баюкая ушибленную ногу, альбатрос в последний раз приоткрыл изувеченный клюв, издал слабый глухой клекот, и свет в его глазах угас, словно задутая свеча.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

20 июня, 1854, 11.00

Салон «Афродита», постоянным клиентам известный больше как «салон мадам Эжени», располагался на шумной улице Стрэнд, в самом ее конце. Крытые въездные ворота заведения украшал ряд висячих фонарей, и если они горели, значит, салон был открыт для посетителей.

Синклер не помнил такого случая, чтобы фонари не горели.

Он первым вышел из шикарного кеба, вслед за ним Ле Мэтр и Рутерфорд, которому пришлось расплачиваться с извозчиком. Слава Богу, человеком он был компанейским и щедрым — а сейчас вдобавок и подвыпившим, — тем паче что в скором времени ему предстояло оплатить еще и утехи в борделе. Мадам Эжени порой соглашалась предоставить кредит на обслуживание, однако, как истинный деляга, брала с него процент, а получить повестку в суд из-за просроченного долга салону «Афродита» никому не хотелось.

Все трое поднялись по ступенькам. Джон-О, ямаец высотой с башню и с двумя золотыми коронками на передних зубах открыл перед ними дверь и галантно отступил в сторону. Частых посетителей он знал хорошо.

— Добрый вечер. Мадам у себя? — немного заплетающимся языком поинтересовался Рутерфорд, словно они пришли нанести светский визит приличной даме.

Джон-О кивнул в направлении гостиной, частично прикрытой вельветовой портьерой красного цвета. Синклер услышал звуки фортепиано и молодой женский голос, поющий: «На живописных берегах Твида». Не долго думая, он направился прямо к свету и развлечениям, а за ним и остальные двое. Француз отодвинул краешек портьеры, и мадам Эжени, сидящая на диване между двух работавших на нее девиц, подняла взгляд.

— Bienvenue, mes amis! — воскликнула она, вставая с дивана.

Мадам напоминала старую курицу, в которую понатыкали новых перьев; грубая кожа скорее походила на шкуру свиньи, а пышное платье из зеленой парчи было сплошь усыпано фальшивыми драгоценными камнями.

— Как приятно, что вы снова ко мне заглянули!

Пока Ле Мэтр шутил и любезничал, Синклер не без удовольствия опустился на заваленную подушками тахту — твердости у него в ногах сейчас было не больше, чем у приятелей. Комната была очень просторной — некогда она выполняла роль выставочного зала библиографического общества, но поскольку библиофилов оказалось слишком мало, чтобы обеспечивать рентабельность учреждения, мадам Эжени воспользовалась удачной ситуацией и перекупила дом за гроши. Книжные полки в гостиной были уставлены разного рода безделушками — от бюстов Купидона до вазочек в китайском стиле, а над камином висела большая и довольно грубо выполненная копия картины «Похищение Леды Зевсом».

Студии и прочие рабочие помещения на верхних этажах дома переустроили в комнаты для интимных свиданий.

В данный момент примерно полдюжины femmes galantes прохаживались по гостиной в плотно облегающих или слишком откровенных платьицах, и еще столько же клиентов томно возлежали на диванах. Слуга спросил, не хочет ли Синклер чего-нибудь выпить, на что тот ответил:

— Джину. И моим друзьям.

— Мне виски, — отозвался Рутерфорд и посмотрел на него с вызовом, как бы говоря «плачу я, поэтому могу заказывать все, что пожелаю».

Синклер понимал, что лишь сильнее загоняет себя в яму, увеличивая и без того немалый долг, но порой единственный способ всплыть, думал он, — опуститься на самое дно. И возможностей для этого здесь было хоть отбавляй.

К Французу уже клеились две шлюхи с иссиня-черными волосами и в сверкающих стразами босоножках.

— Это ты, Синклер?! — спросил кто-то. Ясно — Далтон-Джеймс Фитцрой, болван чистой воды, семейные владения которого соседствовали с землями семьи Синклера. — Господи, что ты тут делаешь?!

Повернувшись на тахте, Синклер, как и ожидал, увидел Далтона-Джеймса Фитцроя; тот водрузил толстую задницу на фортепианную скамейку рядом с поющей девушкой. Когда она обернулась и обратила к нему простое деревенское лицо, Синклер увидел, что, несмотря на крупное телосложение, девушке было не больше двенадцати-тринадцати лет.

— А я было решил, что кредиторы заставили тебя бежать из города, — заявил Фитцрой.

Его хомячьи щеки лоснились от пота.

Синклер заставил себя не поддаваться на провокацию и ответил просто:

— Развлекаюсь.

Фитцрой не собирался отступать.

— А ты не задумывался, как будешь оплачивать аптекарю лечение, если подцепишь гонорею?

На этот раз Синклер был избавлен от необходимости давать даже краткий ответ благодаря вмешательству мадам Эжени, которая поспешила защитить честь своего заведения.

— Messieurs,^[5] мои девочки чисты, как слеза! — заверила она, порхая между ними бабочкой. — Доктор Эванс проверяет их régulièrement.^[6] Каждый месяц! К тому же нашими услугами пользуются исключительно la crème de la société.^[7] Только достойные джентльмены, как вы сами можете убедиться, — успокоила она, обводя рукой комнату, а затем игриво, но многозначительно погрозила Фитцрою обвешанным перстнями пальцем. — Вам должно быть стыдно за подобную бестактность по отношению к очаровательным дамам, сэр.

Фитцрой решил превратить упрек в шутку и, низко склонившись над клавиатурой фортепиано, сказал пианистке в знак извинения:

— Возможно, будет лучше, если я вложу свой меч в ножны и покину поле сражения.

Сальная реплика была совсем не в духе такого труса, как Фитцрой. Он любил похорохориться, но стоило армии объявить о наборе рекрутов, как он сразу поджал хвост.

Фитцрой встал — при этом его шелковый жилет затрещал по всем швам — и, схватив девушку за руку, нетерпеливо засеменил к парадной лестнице.

— Джон-О, — позвала мадам Эжени, — будь добр, проводи гостя в Suite des Dieux.^[8]

Девушка обернулась и, почему-то решив искать поддержки именно у Синклера, бросила на него испуганный взгляд. Даже слой вульгарного макияжа не мог скрыть ее юного возраста и неопытности. Синклер решил вызволить ее из потных лап Фитцроя.

— Почему бы тебе не взять опытную женщину? — бросил он тому вслед.

Двое мужчин в гостиной гоготнули.

Фитцрой остановился, помедлил немного и, не оборачиваясь, произнес:

— Chacun à son goût,^[9] Синклер. Кому же знать, как не тебе.

Толстяк вышел из комнаты, увлекая за собой трофей, обреченно плетущийся следом, а к Синклеру подошла мадам Эжени и укоризненно цокнула языком.

— Ну почему вы сегодня такой сварливый? Прямо сами на себя не похожи, милорд. — Синклер не был лордом — по крайней мере пока. Просто мадам Эжени любила польстить клиентам и частенько величала их именно таким образом. — Мистер Фитцрой хорошо заплатил за привилегию.

— Какую привилегию?

Мадам Эжени отпрянула, словно поразившись его несообразительности.

— Девочка — пока никем не сорванный бутон.

Девственница? Даже в нынешнем не совсем трезвом уме Синклер соображал, что в этой профессии девственницы на вес золота. За них назначали дополнительную плату не только потому, что те по определению были безопасными, как крепость, но еще и потому, что снискали репутацию способных излечивать от некоторых венерических инфекций. Все это, разумеется, было полнейшей чушью, и в другое время Синклер уже давно выбросил бы из головы подобные мысли — ну какое ему дело? — если бы не затравленный взгляд юной девушки. Либо она обладает таким недюжинным актерским талантом, что ее хоть сейчас отправляй на сцену в Ковент-Гарден, либо он и впрямь увидел неподдельный страх. Не существовало закона, запрещающего заниматься проституцией, а возраст согласия наступал в двенадцать лет; многих девушек ее нежного возраста каждый день развращали на вполне законных основаниях. За «привилегию» Фитцрой отвалил никак не меньше двадцати пяти, а то и тридцати фунтов.

— Уймись, — попытался успокоить приятеля Рутерфорд. — Тебе жить по соседству с этим боровом еще долгие годы. Лучше не ссориться.

Мадам Эжени подмигнула одной из женщин с ярко-рыжими волосами, ниспадающими на белые обнаженные плечи, и та игриво подняла Синклера с тахты и усадила на двухместный диванчик под картиной с изображением нимфы, убегающей от сатира. Появился слуга с джином.

Француз уселся на место деревенской девушки за фортепиано и теперь играл, насколько позволяло его состояние, нечто заунывное из репертуара герра Моцарта.

Рыжая представилась — Марибет — и попыталась вовлечь Синклера в светскую беседу. Для начала спросила о его кавалерийском полке и о том, куда их могут перебросить, не забыв при этом выразить глубочайшее беспокойство — несколько преждевременное, на взгляд Синклера, — за его безопасность. Между тем у Синклера не выходила из головы девушка с нескладной фигурой и испуганным взглядом, которую в сопровождении золотозубого Джона-О уволокли на верхний этаж.

У Синклера когда-то была сестра. Она умерла примерно в таком же возрасте от чахотки.

— Ну хватит уже! — крикнул один из посетителей Ле Мэтру. — Сыграйте нам какую-нибудь популярную песню. Если бы я хотел посетить консерваторию, то прихватил бы с собой жену.

По гостиной прокатились хохот и аплодисменты, и Француз принялся наигрывать слезливую интерпретацию песни «В горах мое сердце». Покончив с ней, следующую песню он заиграл так, что слышно было на улице.

Вдруг сверху послышался крик.

Все вокруг предпочли его не замечать, хотя Француз на секунду все-таки прервал игру, а Марибет как раз в этот момент приспичило поправить пуговицы и воротник на гимнастерке Синклера. Какой-то пожилой господин с довольно немолодой брюнеткой под рукой как ни в чем не бывало продолжил медленное восхождение по лестнице. Синклер прислушался и, несмотря на то что Suite des Dieux находились этажом выше, отчетливо различил приглушенный плач и звук падения на пол чего-то тяжелого.

— Table d’hôte^[10] только что накрыли, — объявила мадам Эжени, похлопав в ладони. — Пожалуйста, джентльмены, отведайте le canard aux cerises^[11] и устрицы.

Несколько гостей, в том числе Рутерфорд, поднялись с мест и направились в буфет в соседнюю комнату. Но Синклер незаметно отделился от них и пошел к лестнице. По счастью, Джон-О как раз встречал трех пьяных завсегдатаев борделя, принимая у них шляпы и плащи, поэтому Синклеру удалось прошмыгнуть наверх незамеченным.

Нужный ему номер располагался на втором этаже прямо над крыльцом; пару раз Синклер и сам занимал эти апартаменты. Кроме того, он знал, что дверь номера, как и все двери в салоне Афродиты, не запиралась. Специфика предприятия предполагала, что в случае необходимости мадам Эжени или Джон-О должны иметь возможность немедленно войти в любое из помещений.

Стараясь не сходить с ковровой дорожки, устилающей пол коридора, он подкрался к номеру и приложил ухо к деревянной двери. Синклер помнил, что апартаменты состояли из двух помещений — прихожей, скромно обставленной мебелью из кленовой древесины, и спальни с широкой кроватью под пологом на четырех столбиках. До него донеслись недовольный рокот голоса Фитцроя в спальне и всхлипывания девушки.

— Тебе придется, — сказал Фитцрой, повышая голос.

Девушка вновь слезно заголосила, то и дело обращаясь к нему «сэр»; судя по звуку, она осторожно и очень медленно перемещалась по комнате. На пол грохнулась не то ваза, не то бутылка и со звоном разбилась.

— За это я платить не буду! — рявкнул Фитцрой, после чего послышался свист рассекаемого воздуха и девичий вскрик.

Синклер рывком распахнул дверь и ворвался в прихожую. Фитцрой стоял, обнаженный до пояса, с подтяжкой в руке; другая подтяжка свисала с белых брюк.

— Синклер! Какого черта!

Девушка, совершенно голая, прикрывала себя окровавленной простыней. От слез, текущих ручьем, румяна и пудра размазались по щекам.

— Проклятие, это какую надо иметь наглость, чтобы вламываться! — рявкнул Фитцрой, двинувшись в сторону канапе, на котором была разбросана его одежда. — Где Джон-О?!

— Одевайся и проваливай отсюда.

Фитцрой, чье пузо отвисало, словно набитая хозяйственная сумка, процедил:

— Нет, уйдешь ты.

Он выхватил из жакета маленький серебристый пистолет наподобие тех, что любят носить шулеры. Синклер нисколько не удивился.

Девушка, решив воспользоваться шансом, прошмыгнула между ними и выскочила из номера.

Вид пистолета не поколебал решимости Синклера. Скорее, напротив, разжег запал еще сильнее.

— Жалкий жирный трус! Если уж посмел целиться в меня этой штукой, то лучше сразу пускай ее в ход.

Он угрожающе двинулся вперед. Фитцрой попятился к окнам.

— И пущу! Вот увидишь, пущу!

— Отдай пистолет! — прорычал Синклер.

Он сделал еще шаг, и Фитцрой, закрыв глаза, нажал на спусковой крючок. Раздался громкий хлопок, рукав мундира дернулся в сторону, и спустя мгновение Синклер почувствовал, как по руке потекла струйка крови.

Кроша сапогами осколки стекла на полу, он ринулся к Фитцрою. Тот было замахнулся на него пистолетом, но Синклер исхитрился схватить его за руку и вырвать оружие.

Со стороны лестницы донесся топот тяжелых шагов Джона-О, спешащего на шум; Фитцрой, видимо, их тоже услышал.

— Джон-О! — завопил он. — Скорей сюда!

Толстяк метнул на Синклера победоносный взгляд, однако тот, не помня себя от ярости, крутанул противника к себе спиной, схватил за пояс брюк и, в три шага одолев расстояние до закрытого окна, отправил мерзавца на улицу прямо через стекло. Фитцрой, вопя от ужаса, пролетел вверх тормашками несколько футов и под аккомпанемент звенящих осколков стекла с глухим звуком плюхнулся на каменную крышу каретного навеса. Лошади находящегося под ним экипажа взволнованно заржали.

Джон-О вырос в проходе спальни как раз в тот момент, когда Синклер отходил от окна. Увидев окровавленный лоскут ткани, свисающий у него с левого рукава, ямаец буквально остолбенел.

— Пожалуйста, передайте мадам, — сказал Синклер, протискиваясь мимо Джона-О, — чтобы счет от стекольщика она переслала мне.

Рутерфорд и Ле Мэтр в компании еще нескольких человек с тревогой ожидали его внизу.

— Слава Богу! В тебя стреляли? — воскликнул Рутерфорд, увидев спускающегося по лестнице приятеля.

— Кто? — поинтересовался Француз. — Неужто этот мерзавец Фитцрой?

— Отвезите меня в госпиталь, — попросил Синклер. — На Харли-стрит.

Рутерфорд и Француз озадаченно переглянулись.

— Он ведь для малоимущих дам, — протянул Рутерфорд.

— В бурю любая гавань хороша, — ответил Синклер.

Как знать, может быть, сегодняшний вечер еще не окончательно испорчен, подумал он.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

11 декабря, 11.45

Шторм бушевал несколько часов и закончился лишь утром следующего дня. Дежурство на поврежденном ходовом мостике было отменено, а сам он закрыт до окончания похода.

Доктор Барнс помогла медперсоналу извлечь осколки стекла из лица лейтенанта Кэтлин Хили, но состояние пострадавшей вызывало серьезное беспокойство, и Шарлотта решила как можно скорее вернуть офицера на Большую землю и показать офтальмологу.

— Она может полностью потерять зрение в одном или даже обоих глазах, — сообщила она капитану в его каюте.

Парселл помолчал, уставившись на пол, затем, после нескольких секунд раздумья, проговорил:

— Начинайте собираться.

— Простите?

— Я планировал еще ближе подойти к станции Адели, перед тем как вы пересядете на вертолет, но, думаю, можно отправить вас уже сейчас.

Неуверенное «думаю» не очень-то вдохновило Шарлотту.

— Придется снять с вертолета часть провизии и оборудования, чтобы снизить вес. Затем вы, мистер Хирш и мистер Уайлд со всеми своими вещами покинете ледокол. Чтобы высадить вас на базе, а потом вернуться на корабль, который уже будет направляться обратно на север, на вертолете должен быть достаточный запас топлива. Лейтенант Рэмзи! — крикнул он офицеру, как раз проходящему мимо по коридору.

— Сэр!

— Готовьте вертолет. Кто пилоты?

— Энсины Диас и Джарвис.

— Прикажите им залить полные баки топлива и быть готовыми доставить трех пассажиров на станцию Адели. Немедленно.

— Отсюда, сэр? А не…

Капитан оборвал подчиненного на полуслове и отправил выполнять приказ. Снова повернувшись к Шарлотте, он попросил ее передать Уайлду и Хиршу, чтобы те готовились к скорому вылету.

— Сколько времени им предоставить на сборы?

Капитан бросил взгляд на часы.

— Пожалуй, назначим отлет на тринадцать ноль-ноль.

Путем несложных математических вычислений Шарлотта высчитала, что капитан имеет в виду час дня. В их распоряжении примерно пятьдесят пять минут.

Где найти Дэррила, она знала, — бедолага все еще отлеживался на своей койке, чуть менее зеленый, чем накануне, но все-таки очень нездорового цвета. Когда она сообщила ему новость, он закрыл глаза и встал с постели.

— Ты как, нормально? — поинтересовалась она, наблюдая, как биолог, словно сомнамбула, двинулся к дорожным сумкам.

— Угу. Веди сюда Майкла.

— Знаешь, где он?

— А где ему быть? На палубе, ясное дело.

Шарлотте и самой предстояло успеть собрать вещи, поэтому она быстро поднялась на главную палубу и окинула взглядом носовую часть корабля. Майкла на ней не оказалось, тогда она обратила взор на корму, где несколько человек вели сражение с темно-зеленым брезентовым чехлом вертолета. Ветер был такой, что чехол раздувался, словно гигантский капюшон, и метался во все стороны. Наблюдая за происходящим через объектив фотоаппарата, неподалеку стоял Майкл.

— Ты в курсе, что мы должны занять места в этом вертолете уже менее чем через час?! — крикнула Шарлотта.

— Ага, — ответил он, опускаясь на колени, чтобы сделать снимок с нужного ракурса. — Мне матросы сказали. Большая часть моего багажа так и лежит в сумке нетронутой, поэтому я готов отправиться в путь хоть через три минуты.

— Ах ты, мистер Хитрец! — воскликнула она. — Ладно. Мне надо кое-что сделать, а ты, когда спустишься в каюту за вещами, не забудь прихватить с собой Дэррила. Бедняга все еще еле держится на ногах.

Майкл сделал еще пару фотографий и быстро собрал оборудование. К этому времени он наконец освоил искусство удерживаться на ногах во время качки и мог довольно легко предугадывать, в какой момент и как сильно накренится корабль. И все-таки скучать по нему он не будет. После той глупой вылазки на палубу ночью, не говоря уж о злополучном визите на ходовой мостик, который окончился катастрофой, Майкл ощущал себя персоной нон грата и старательно избегал любой возможности столкнуться с кем-либо из старших офицеров. Даже старшина Казински косился на него, словно Майкл приносил с собой неудачу. После инцидента он сделал все, что было в его силах, чтобы минимизировать последствия случившегося: помог лейтенанту спуститься по лесенке, используя для этого методику пожарных — в течение всего спуска находился на одну ступеньку ниже ее и страховал, поддерживая собственным телом, — а потом вновь поднялся на мостик, где попытался вытолкнуть погибшего альбатроса наружу и заделать разбитый иллюминатор. Впрочем, ничего путного из затеи не вышло — тело птицы, разрезанное краем экрана Кента, словно скальпелем, крепко застряло в проеме. По крайней мере так она выполняла роль своеобразной пробки и не позволяла бушующим волнам заливать мостик.

Нет уж, он будет только рад покинуть корабль и оказаться на станции Адели. Вот где начнется серьезная работа.

Когда матросам удалось наконец совладать с брезентовым чехлом, Майкл, который на своем веку повидал достаточно вертолетов, смог по достоинству оценить винтокрылую машину. Относилась она к классу «Дельфин», простая и надежная, с двумя двигателями и одним несущим винтом, — такие вертолеты сплошь и рядом используют в спасательных, поисковых и полицейских операциях, равно как и для патрулирования морских путей и отслеживания перемещения айсбергов. Как и корабль, на котором они плыли, вертолет был красным — стандартная раскраска, принятая в целях безопасности для всех транспортных средств за Полярным кругом. Среди снегов и льдов цвет может стать решающим фактором, от которого будет зависеть, заметят вас на белом фоне и спасут или потеряют навсегда. Пока Майкл осматривал вертолет, пара матросов протянула к нему топливные шланги, а еще двое стали выгружать из машины какие-то ящики. Суетящиеся матросы напоминали Майклу команду механиков, окруживших гоночный автомобиль на пит-стопе; четкими выверенными движениями каждый выполняет свою работу, при этом почти не обмениваясь словами с напарником.

Майкл подхватил фотографическое оборудование и пошел в каюту. Дэррил сидел на краешке койки и уминал протеиновый батончик.

— Может, сходить в столовую и подкрепиться какой-нибудь горячей пищей? — спросил Майкл, засовывая в сумку бритвенный набор. — У них там сейчас сандвичи с говядиной.

— Не могу.

— Боишься не дойти? Так я принесу.

— Не могу, потому что не ем мяса.

Майкл застыл над дорожной сумкой.

— А ты разве не заметил? — удивился Дэррил.

Теперь, когда Майкл об этом задумался, на него вдруг словно озарение снизошло — ведь он действительно ни разу не видел, чтобы Дэррил ел хоть что-нибудь мясное. В пищу шли фрукты, овощи, горы хлеба, сыра, крекеров, супы из злаков, пироги с вишнями, суфле из шпината, но никаких гамбургеров, свиных котлет или жареных цыплят.

— Давно?

— Еще со времен колледжа, когда начал специализироваться по биологии.

— И какая взаимосвязь? — спросил Майкл.

— Самая непосредственная, — ответил Дэррил, спуская целлофановую обертку батончика еще на дюйм. — Как только я всерьез занялся изучением жизни во всех ее ипостасях и увидел, что все живые организмы, не важно, маленькие или большие, имеют одну общую черту, во мне что-то надломилось.

Майкл понял, к чему тот клонит.

— Ты говоришь о стремлении к выживанию?

Дэррил кивнул:

— Каждое живое существо, от голубого кита до мушки-дрозофилы, всеми силами борется за выживание. И чем больше я изучал животных, даже одноклеточных диатомей, тем более прекрасными они мне казались. Жизнь — это чудо, самое настоящее чудо, черт возьми! Какие бы воплощения она ни принимала. Поняв это, я дал зарок, что без необходимости не заберу больше ни одной жизни.

До тех пор, пока у Майкла не отнимали любимые свиные ребрышки или бифштексы, он мог спокойно принять точку зрения Дэррила. Одно ему было непонятно.

— Почему ты раньше не говорил? В офицерской столовой или кают-компании? Тебе наверняка предложили бы какие-нибудь вегетарианские блюда.

Дэррил помолчал, глядя на приятеля.

— А ты знаешь, как моряки, да и вообще военные относятся к вегетарианцам?

Вопрос поставил Майкла в тупик.

— Скажи я им, что был растлителем малолетних, ко мне и то с большим уважением относились бы, — пояснил Дэррил.

Майкл усмехнулся:

— А на станции Адели что ты будешь делать? И дальше продолжишь утаивать секрет?

Биолог отправил в рот последний кусочек батончика и скомкал обертку в плотный шарик.

— Решу на месте сообразно обстоятельствам. — Он поднялся с койки и стал через голову натягивать свитер. — Другие ученые на станции либо ничего не заметят, либо не придадут этому никакого значения. — Его голова выскочила из горловины свитера. — Предоставь гляциологу на изучение новую пробу льда, и он станет счастливейшим человеком на планете. Пока сам не крутишься у ученых под носом, им до тебя никакого дела.

С этим Майкл был согласен полностью. Ему доводилось жить под одной крышей с несколькими представителями науки — в Бразилии с приматологом и на Юго-Западе с герпетологом. Это были совершенно отрешенные от мира люди, с головой ушедшие в только им понятную работу. А на станции Адели таких высоколобых типов будет целая коллекция.

Дэррил закончил сборы, и они вынесли вещи на кормовую палубу. Пилоты уже сидели в кабине вертолета, занимаясь предполетной проверкой. Вскоре с сумкой доктора Барнс появился старшина Казински, а сама Шарлотта в длинной зеленой куртке шла следом, на ходу собирая косички в один большой узел.

Перед тем как группа погрузилась на борт, попрощаться с ними пришел и капитан Парселл, однако он, казалось, обращался к кому угодно, только не к Майклу.

— От лица службы береговой охраны Соединенных Штатов хочу пожелать вам счастливого пути до станции Адели. Мы были рады вам помочь, и в случае необходимости вы снова можете на нас рассчитывать.

Шарлотта и Дэррил горячо его поблагодарили и обменялись рукопожатиями. Наконец капитан обратил внимание на Майкла:

— Постарайтесь хотя бы реже попадать в неприятности, мистер Уйалд.

— Надеюсь, с лейтенантом Хили все будет в порядке. Могу я попросить вас сообщить мне о ее состоянии через какое-то время?

— Разумеется, — ответил капитан тоном, ясно дающим понять, что делать этого он не намерен.

Подошли два матроса, подхватили сумки и начали укладывать их в багажное отделение вертолета.

Капитан посмотрел вдаль и добавил:

— Пора лететь. Погода вскоре испортится.

С этими словами он козырнул вертолетчикам, повернулся и зашагал на мостик.

Майкл вслед за Шарлоттой и Дэррилом, пригнув голову, прошел через сдвижную дверь в вертолет и плюхнулся на сиденье справа у большого квадратного иллюминатора. Вертолеты конструируются таким образом, чтобы обеспечить максимальный обзор, и Майкл рассчитывал всю дорогу наслаждаться великолепным видом. Дэррил, вероятно, намеренно уселся в середине, возле Шарлотты. В салоне было тепло, поэтому Майкл сразу снял перчатки и куртку. Затем пристегнулся, перебросив через плечо ремень наподобие автомобильного, а когда пилот запустил двигатель, надел гарнитуру переговорного устройства.

Один из матросов снаружи закрыл сдвижную дверь и щелкнул замком. Между пассажирским отсеком и пилотской кабиной тянулся короткий проход. Майкл видел обоих пилотов — от матросов, стаскивающих с вертолета чехол, он узнал, что их зовут Диас и Джарвис. Сейчас летчики щелкали переключателями, проверяли показания на приборах и компьютерных мониторах. Кабина выглядела прямо как уменьшенная копия навигационного мостика корабля.

Вертолет несколько раз чуть подпрыгнул на платформе, покачиваясь, словно девочка-подросток на высоких каблуках, а затем, как будто обретя уверенность в собственных силах, взмыл вверх, одновременно разворачиваясь носом к корме ледокола. Когда корабль остался далеко внизу, вертолет заложил вираж и взял курс на юго-запад. Последнее, что увидел Майкл за бортом, был разбитый иллюминатор на ходовом мостике. Мертвого альбатроса уже извлекли, а пробоину наспех заделали досками, скрепив их крест-накрест алюминиевыми пластинами и герметизирующей клейкой лентой.

Под ними раскинулось море Уэдделла, названное так по имени шотландского охотника на тюленей Джеймса Уэдделла, одного из первых, кто исследовал его в 1820 году. Поверхность воды была сплошь покрыта многочисленными дрейфующими льдинами и исполинскими айсбергами. Они были испещрены глубокими рваными разломами, которые сверху отчетливо просматривались до самого дна; при особо удачном освещении, когда лучи солнца падали под нужным углом, лед внутри расселин сверкал ярким неоновым светом. А когда освещение менялось, чудилось, будто внутри внезапно выключали электричество, и трещины в леднике вновь приобретали вид уродливых шрамов, темных рубцов на мертвенно-бледном лице.

В наушниках раздался треск, и голос энсина Диаса сообщил, что полет займет около часа.

— Надеемся, полет пройдет гладко. Хотя вы уже заметили, что ситуация здесь меняется стремительно.

При этих словах Майкл невольно глянул на Дэррила, которому недавней качки на ледоколе, наверное, хватит до конца жизни. Наушники у биолога были сняты, а сам он блаженно спал, приоткрыв рот и склонив голову на широкое плечо Шарлотты. Врач сидела в больших круглых солнцезащитных очках и задумчиво смотрела на океан.

Майкл догадывался, о чем она размышляет. Когда летишь над безжизненной ледяной пустыней Антарктики, волей-неволей в голову начинают лезть разные, порой самые неожиданные мысли — о незначительности собственной ничтожной жизни и о том, что любая пустяшная неполадка может запустить цепочку событий, результатом которых станет катастрофа или даже гибель. Несмотря на подвиги некоторых исследователей, охотников на тюленей и обычных моряков, веками бороздивших эти опасные воды, Антарктический континент по-прежнему остается самым малонаселенным местом на Земле. Только крайне суровые условия и спасают его от вторжения человека. Когда затраты на добычу последних уцелевших китов ради китового уса и жира стали слишком высокими, их лов наконец прекратился. В результате безжалостного хищнического промысла на морских котиков их почти полностью вывели — сотни и сотни тысяч беззащитных особей зарубили прямо на льдинах, а детенышей обрекли на голодную смерть. Куда бы ни ступала нога человека, истребление животных было таким жестоким, таким беспощадным и таким быстрым, что любой вид оказывался на грани вымирания всего за какую-то сотню лет.

Человек вновь и вновь убивал курицу, несущую золотые яйца.

Цитадель Южного полюса в конце концов выдержала осаду потенциальных завоевателей, отгородилась непроходимыми льдами и убийственным холодом от непрошеных гостей, оставив место лишь ученым. Научные базы и исследовательские станции, вроде станции Адели, разбросаны по всему побережью Антарктиды, но они не более чем маленькие черные камушки, оказавшиеся на широком пляже среди белого песка, — чужеродные темные крапинки в мире синего моря и гор кристально чистого снега. Большинство станций, как узнал Майкл за обедом в офицерской столовой, почти никакого отношения к науке не имели, а служили исключительно одной цели: застолбить территорию и право государства на безграничные минеральные ресурсы.

— Антарктида — единственный континент на планете, не разделенный по территориальному признаку, — как-то просветила его лейтенант Хили за ужином. — В пятьдесят девятом году был подписан «Договор об Антарктике». В нем говорится, что Антарктика, то есть океан или суша южнее шестидесятого градуса, должна оставаться международной зоной, свободной от ядерного оружия. Под документом подписались сорок четыре государства.

— Впрочем, захватнические амбиции стран это не остановило, — добавил Дэррил, накладывая в тарелку картофельное пюре. — Пришел один, придут и остальные.

Лейтенант Хили печально улыбнулась:

— Вы правы. Многие страны, включая таких новичков, как Китай и Перу, построили так называемые научно-исследовательские станции. Таким способом они обеспечивают право на свое участие в любых дискуссиях по поводу Антарктики, а значит, и право на использование природных ресурсов в будущем.

— Иными словами, они, как и мы, спешат занять места за столом, чтобы не быть в стороне, когда начнется дележка пирога. — Дэррил пропихнул в рот еще один комок пюре и, прежде чем успел его проглотить, добавил: — А начнется она обязательно.

Майкл не сомневался, что биолог прав, хотя, глядя в иллюминатор на скованную льдами панораму внизу и большой бронзовый шар солнца на линии горизонта, не мог поверить, что вскоре здесь все изменится. Казалось, бескрайние льды и волнующееся море до скончания веков останутся такими же неприступными, какими были всегда.

На западе появились первые признаки штормового фронта, на который намекал капитан. Тонкие серые тучи, словно мрачный саван, изорванный на полоски чьей-то невидимой дланью, постепенно заволакивали небо. Океан тоже начал волноваться; с каждой минутой волны становились все выше, пенились, сталкиваясь друг с другом. Гонимые усиливающимся ветром, стаи морских птиц беспорядочно метались в воздухе.

Дэррил уже проснулся и сидел прямо; очевидно, морская болезнь наконец его отпустила, так как кожа ученого хоть и выглядела очень бледной — что, впрочем, для рыжего человека нормально, — но уже утратила зеленоватый оттенок. Он улыбнулся Майклу и поднял большой палец. Шарлотта изучала разложенную на коленях карту.

Майкл обратил внимание, что Диас и Джарвис что-то активно обсуждают, показывая на многочисленные приборы и мониторы, а спустя несколько секунд почувствовал, что вертолет начал набирать высоту и вроде бы скорость — по бескрайней белой равнине визуально определить было трудно. Уж не надвигается ли штормовой фронт быстрее, чем они предполагали?

Журналист откинул голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Он испытывал неимоверную усталость; спать на борту ледокола было сплошным мучением. В непрерывном гуле двигателей и грохоте винтов, крошащих льдины размером с автобус, в сырости и холоде каюты (от одежды до сих пор несло плесенью) ему едва ли удавалось спать более двух часов подряд. Пару раз во время шторма Майкла даже сбросило с койки на пол. Какое бы спальное место ему ни выделили на станции Адели, он с нетерпением ожидал того момента, когда сможет лежать на неподвижной кровати и не бояться, что самый смертоносный океан на свете, бушующий всего в нескольких футах от уха, проломит переборки и потопит корабль.

Вспомнилась Кристин. Изменилось ли что-нибудь в ее состоянии? Как все-таки странно быть оторванным от мира, внезапно отдалиться, во всех смыслах, от тягот и забот обыденной жизни. Да, он в какой-то степени полностью самоустранился от друзей, семьи и работы. После несчастного случая Майкл замкнулся в себе и переживал горе в одиночестве, не подходя ни к компьютеру, заваленному электронными письмами, ни к телефону, автоответчик которого отфутболивал звонящих. Тем не менее, случись что-то из ряда вон, он немедленно об этом узнал бы. Младшая сестра Кристин так или иначе найдет способ сообщить новость. Но там, куда он направлялся, регулярная связь с внешним миром была затруднена, и возможности должным образом отреагировать на скорбную весть стремились к нулю. Едва ли удастся примчаться к смертному одру или, что хуже, могиле из самого труднодоступного уголка земного шара.

Мысль эта, как ни ужасно, принесла облегчение. Многие месяцы Майкл был круглые сутки на взводе, не мог двигаться вперед без того, чтобы постоянно не оглядываться в прошлое. Что ни говори, а в возникающих между людьми барьерах можно найти и положительный момент — они обладают замечательным свойством снимать с плеч груз ответственности.

Вертолет болтануло, и Майкл, не отрывая головы от кресла, приоткрыл глаза. Обстановка за бортом изменилась: облака, еще недавно похожие на дымку, сбились в целую армию грозных туч, плотно заволакивающих небо. Даже океан вдали почти полностью затянуло клубящимся туманом. Границы между морем и небом, льдом и воздухом стирались, а в Антарктике это одна из страшнейшихопасностей, так как весь мир вокруг в считанные минуты способен превратиться в сплошную белую массу, обрекающую человека на гибель. Корабли сталкиваются с айсбергами и тонут, полярные исследователи проваливаются в скрытые снежные расселины, а самолеты, теряя ориентацию в пространстве, задевают пики ледников или врезаются в паковый лед.

— Полагаю, вы уже заметили, — сказал энсин Диас по внутренней связи, — что прямо на нас движется грозовой фронт.

Майкл посмотрел на попутчиков. Шарлотта складывала карту, собираясь ее убрать, а Дэррил изо всех сил вытягивал шею, силясь рассмотреть, что творится за стеклом.

— Мы почти на месте. Сейчас мы движемся вдоль береговой линии и к станции подлетим с северо-запада. Если туман немного рассеется, то вы сможете увидеть старую норвежскую китобойную станцию или даже колонии пингвинов Адели. — Пилот отключился, однако несколько секунд спустя его голос зазвучал вновь: — Энсин Джарвис просит передать, что на выгрузку времени почти нет, поэтому будьте готовы покинуть борт немедленно. Научное оборудование и личный багаж не ждите — их доставят на базу без вас.

Диас снова отключился, на сей раз окончательно.

Майкл подтянул на ботинках шнурки и приготовил куртку, шапку и перчатки, хотя, пристегнутый ремнем безопасности, пока все равно не мог их надеть. Вертолет осторожно снижался, утопая в тумане, как в молоке.

Изредка сквозь пелену проглядывали участки каменистого побережья, а пару раз даже удалось засечь стаи пингвинов, выделяющиеся на снежной равнине большими черными пятнами. Затем Майкл увидел скопление заброшенных деревянных строений цвета копоти и ржавчины, а чуть позже из тумана проглянуло нечто высокое и остроконечное, напоминающее шпиль колокольни. Детальнее рассмотреть очертания постройки было нельзя, поскольку вертолет под влиянием мощных воздушных потоков рыскал из стороны в сторону и то взмывал вверх, то резко проваливался. Через несколько минут машина пролетела над невысоким горным хребтом, сбросила скорость и развернулась; шум роторов сделался заметно громче.

Лопасти вертолета разметали туман внизу, и сквозь белесые завихрения Майкл увидел человека в оранжевой парке и капюшоне; едва удерживаясь на ногах от вихря, поднятого лопастями, он энергично махал им руками. Вокруг, беспорядочно рассеянные по льду и снегу, темнели бурые и серые объекты; некоторые из них ползли, другие при появлении вертолета моментально исчезли, словно растворились в пространстве. Диас и Джарвис склонились над приборной доской, при этом первый что-то быстро тараторил напарнику в микрофон.

Человек внизу на время исчез из поля зрения Майкла, затем снова появился, по-прежнему размахивая руками. Вертолет тряхнуло, забортный мегафон что-то дважды рявкнул, и машина медленно снизилась. Как только лыжи коснулись земли, раздался хрустящий звук, и сразу вслед за ним донесся крик мужчины в оранжевой парке, промелькнувшего в иллюминаторе. Краешком глаза Майкл успел заметить сильно обветренное бородатое лицо в защитных темных очках. Ротор плавно замедлял вращение, гул стихал, а пилоты, пощелкав тумблерами на приборной панели, принялись расстегивать ремни безопасности.

Майкл последовал их примеру.

Диас повернулся к пассажирам.

— Прибыли!

Джарвис уже выбрался из кабины и теперь дергал рукоятку выхода из пассажирского отделения. Наконец дверь рывком открылась, и в салон ворвался шквал ледяного антарктического воздуха. Шарлотта еще пыталась высвободиться из пут ремней безопасности, а Дэррил изо всех сил пытался ей в этом помочь.

— Скорее выходите! У нас мало времени! — заорал Джарвис, протягивая руку Шарлотте, которая, наконец выпутавшись, начала боязливо спускаться на лед.

Следом за ней вылезли Дэррил и Майкл.

Человек в оранжевой парке кричал пилотам что-то о тюленях — тюленях Уэдделла и их детенышах. У Майкла до сих пор немного шумело в голове после рева вертолетного двигателя, поэтому большую часть слов встречающего он не разобрал и двинулся прочь от вертолета, к которому уже бежали несколько человек в солнцезащитных очках и парках. Засмотревшись на Джарвиса, выдвигающего грузовой поддон из багажного отделения в задней части машины, журналист оступился и едва не упал, поэтому снова стал смотреть под ноги. А куда он, собственно, идет? Никаких признаков научно-исследовательской станции в округе не наблюдалось, да и ледовый покров здесь был какой-то странный: Майкл с удивлением обнаружил, что лед весь испещрен дырами шириной приблизительно в несколько футов. Он остановился, заметив на льду что-то красное, влажное и мясистое, и тут же услышал, как оранжевая парка снова закричала:

— Смотрите, куда идете! Тюлени Уэдделла! Они здесь выводят потомство!

Шарлотта с Дэррилом, держась за руки, застыли на месте.

— Отверстия во льду, — продолжал вопить мужчина, указывая на многочисленные ямы вокруг, — это отдушины, прогрызенные тюленями!

В нескольких ярдах впереди Майкл увидел детеныша, который почти полностью сливался со льдом. Затем еще двух. В белых, правда, перепачканных кровью шубках и с большими черными глазами. А позади серым бочонком лежала мать.

И тут еще один тюлень — крупнее и темнее, очевидно, взрослая особь — просунул голову в нору и, как по волшебству, исчез внутри.

— Не останавливайтесь! — крикнул человек в оранжевой парке. — Сойдите со льда!

Какой-то мужчина с заиндевевшими усами повел Шарлотту и Дэррила за собой. Из-за плотного тумана ничего не было видно дальше вытянутой руки, поэтому приходилось продвигаться очень осторожно, мелкими шажками. По ледяной корке, которая и в обычных-то условиях скользкая, идти было еще сложнее из-за луж крови и разбросанных то тут, то там тюленьих последов. Майкл облегченно выдохнул, лишь когда выбрался на грубый каменистый участок суши, покрытый мхом. Резкий порыв ветра развеял туман, и ярдах в пятидесяти перед собой Майкл увидел горстку грязно-серых сборных домиков, возвышающихся над вечной мерзлотой. Они жались друг другу так тесно, как, наверное, жались бы строения в студенческом городке самого затрапезного колледжа на свете. В центре лагеря высился покрытый инеем флагшток, на морозном ветру развевался американский флаг.

Сзади к Майклу подошел человек в оранжевой парке.

— Мы называем это место оранжереей Антарктики.

Майкл поежился и потопал холодными, заляпанными кровью ботинками.

— Но должен сразу предупредить, — продолжал говорить сотрудник станции с сильным бостонским акцентом, — здесь далеко не всегда так комфортно.

Часть II СТАНЦИЯ АДЕЛИ

И добрый южный ветр нас мчал,

Был с нами Альбатрос,

Он поиграть, поесть слетал

На корабельный нос.

В сырой туман на мачте он

Спал девять вечеров,

И белый месяц нам сиял

Из белых облаков.

— Господь с тобой, моряк седой,

Дрожишь ты, как в мороз!

Как смотришь ты? — «Моей стрелой

Убит был Альбатрос».

«Поэма о старом моряке»

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

2–5 декабря

Первые дни пребывания на станции Адели слились в одну сплошную полосу. И не только потому, что произошло слишком много событий, а из-за притупившегося чувства времени. Когда солнце светит круглые сутки и по ночам его лучи пробиваются через щели в жалюзи, единственный способ понять, сколько сейчас времени — посмотреть на часы и для надежности уточнить у кого-нибудь, если цифры сбили вас с толку и вы все еще не понимаете, то ли на часах 11.30 дня, то ли 11.30 ночи. Но если со временем худо-бедно разобраться можно, то как быть с днями недели? Ведь ни утренних газет, ни программ телепередач, в которых можно было бы посмотреть число, здесь нет. Привычные ориентиры, с помощью которых раньше вы отсчитывали время и регулировали ход собственной жизни — во сколько ложиться спать и вставать, когда идти в спортзал или на занятия йогой, в каком часу уходить с работы и возвращаться домой, — здесь исчезали. Тут даже не имело значения, выходной сейчас или будний день, поскольку в Антарктиде вам вряд ли удастся устроить свидание, сходить в кино, по случаю заночевать в гостях или, например, отвести детей на тренировку футбольной команды. Обо всем этом приходится только мечтать. В Антарктике все находится в состоянии «свободного плавания», и вы либо заведете для себя новый распорядок — хоть какой-нибудь — и адаптируетесь к новым условиям жизни, либо постепенно свихнетесь.

— Мы называем это «пучеглазость», — проинформировали Майкла в первый же вечер в буфете. (Так уж повелось, что столовую называли буфетом; более того, термин так полюбился обитателям станции, что даже стал фигурировать в некоторых официальных документах.) Встретивший их мужчина в оранжевой парке и защитных темных очках оказался начальником станции Адели — звали его Мерфи О’Коннор. Ужинал он с новоприбывшими за одним столом, чем и воспользовался, чтобы объяснить им кое-какие правила и порядки, заведенные в лагере.

— Если вы очень долго усердно работаете, то теряете чувство времени и, сами того не замечая, начинаете бродить как зомби с выпученными глазами. — Он вытаращил глаза и втянул щеки, пытаясь изобразить измождение на грани помешательства.

Шарлотта улыбнулась, а Дэррил, выкладывая себе на тарелку очередную порцию тушеной фасоли, и вовсе рассмеялся.

— Для такого небольшого человека, как вы, аппетит у вас что надо. Впору лопату вместо ложки давать, — заметил Мерфи.

Майкл опасался, что Хирш воспримет реплику как оскорбление, но манера изложения мыслей у Мерфи отличалась такой простотой и бесхитростностью, что Дэррил нисколько не обиделся.

— Так вот, — резюмировал Мерфи. — Пока вы живете здесь, старайтесь придерживаться определенного распорядка. Кухня всегда открыта, так что можете в любое время сюда наведаться и урвать сандвич. Но если у кого-то из вас поедет крыша, тут уж пеняйте на себя и учтите: палаты для душевнобольных на базе нет. — Он бросил взгляд на Шарлотту. — Если только доктор Барнс не планирует устроить.

— Не горю желанием, — ответила она.

Мерфи продолжал излагать гостям длиннющий список других рекомендаций и запретов на станции Адели, делая упор на самые значимые.

— Никогда не покидайте базу поодиночке, — проговорил Мерфи, пристально заглянув в глаза каждому. Из-под огромных «летчицких» очков поблескивали большие карие глаза. — Год назад был тут у нас один парень — геолог из Канзаса, — которому приспичило выйти наружу и быстренько взять какой-то образец породы. Он ушел один, не сказав никому ни слова. Отыскали его только на третьи сутки.

— И что с ним случилось? — спросил Майкл.

— Провалился в ледниковую трещину и замерз. — Обреченно покачав головой, Мерфи отхлебнул кофе из кружки с изображением пингвина. — Иногда эти чертовы трещины в упор не видишь. — Он махнул рукой за спину в направлении кабинета. — Вот почему у нас в коридоре стоит доска. Если вы покидаете базу, то в обязательном порядке пишете на ней имя, цель выхода и когда планируете возвратиться.

Майкл уже не раз видел доску; последняя запись на ней сообщала что-то про взятие проб грунта в «Сухой долине 1».

— А когда возвращаетесь — целыми и невредимыми, — это тоже отмечаете на доске. Мне мало удовольствия обходить вечером каждую комнату да пересчитывать, кто из вас лежит в койке, а кто застрял снаружи. — Мерфи помолчал, затем улыбнулся собственным мыслям. — Знали бы вы, что мне доводилось видеть во время таких обходов!..

Ничего особо скабрезного Майклу на ум не пришло. Он окинул взглядом буфет, в котором сейчас находилось всего несколько человек; пару столов в буфете занимали молодые парни в синих комбинезонах обслуживающего персонала, а еще два — компания ученых. Майкл распознал в них представителей науки с такой же легкостью, с какой сделал это в аэропорту Сантьяго, когда впервые увидел Дэррила. Его внимание привлекла эксцентричная группа из трех человек — мужчина с седыми волосами, собранными на затылке в длинный конский хвост, и очках в металлической оправе на кончике носа, и две рослые широкоплечие блондинки — ни дать ни взять статистки из экранизации какой-нибудь древнескандинавской легенды.

Должно быть, Мерфи проследил за его взглядом, поскольку сказал:

— Мы называем ученых «пробирочниками». А они и не против. Кстати, нас они называют «батраками».

— И вы не против? — спросила Шарлотта.

— Мы-то, черт возьми, против, — ответил он с наигранным недовольством, — хотя все равно не принимаем подколки близко к сердцу. — Затем добавил совсем серьезно: — Мы все вынуждены опираться друг на друга. Без «батраков», которые содержат базу в порядке, поддерживают работоспособность дизельных генераторов, обеспечивают стабильное энергоснабжение, готовят пищу и убирают нечистоты, — кстати, по закону все продукты жизнедеятельности человека должны утилизироваться и вывозиться из Антарктики, — так вот, без нас «пробирки» и шагу ступить не смогли бы. А без них… — Он выдержал паузу, словно не зная, чем закончить фразу. — Гм… без них нам не приходилось бы торчать непонятно зачем у черта на куличках.

— По мне так идеальный симбиоз, — хихикнул Дэррил.

— Ну еще бы, — ответил руководитель станции. — Вы сейчас говорите как типичный «пробирочник». Ладно, близится ночь, советую разойтись по комнатам и хорошенько отдохнуть перед долгим днем. Завтра вам всем предстоит пройти обучающий курс в «снежной школе».

Шарлотта Дэррил и Майкл недоуменно переглянулись.

— Перчатки надеть не забудьте.

Мерфи встал и присоединился к другим «батракам» за соседним столом — некоторые из них сразу обернулись, чтобы поглазеть на троицу, — а Майкл с Шарлоттой и Дэррилом остались сиротливо сидеть в одиночестве, словно ученики-новички в школьном кафетерии. Одни «пробирочники» что-то живо обсуждали между собой, другие молча и сосредоточенно ели, низко склонившись над тарелками с сосисками, бобами и кукурузным хлебом. Перед одним из ученых лежал целый ворох компьютерных распечаток.

— Удивительно, — произнес Майкл, кивнув в сторону ученых. — Мы попали в мир, где они, как беспомощные дети, требуют постоянного присмотра.

Дэррил усмехнулся:

— Я всю жизнь только об этом и мечтал… Прошу меня извинить, по-моему, там кто-то произнес слово «изопода».

Он встал, смело пересек устланный линолеумом зал и подсел к металлическому столу для пикников, за которым о чем-то спорили те самые светловолосые дамы во фланелевых рубашках навыпуск. В первую минуту Майклу показалось, что за столом возникла неловкая заминка, и он даже начал подумывать, не прийти ли другу на выручку. Но тут Дэррил выдал какую-то тираду — Майкл не смог расслышать, что именно, — после чего они обменялись рукопожатиями; женщины громко выразили ему свое почтение, и Хирш, видимо, пройдя тайный обряд посвящения, моментально был принят в клуб избранных. Минут десять — пятнадцать Майкл с Шарлоттой не тревожили биолога, давая возможность поближе познакомиться с единомышленницами, потом наконец подхватили подносы и встали. Майкл кивнул Деррилу, и тот, быстренько дорассказав дамам какую-то шутку про нематод — очевидно, очень веселую, так как дамы отреагировали бурным смехом, — присоединился к приятелям.

— Классная парочка, — сообщил Дэррил, когда все трое, по рекомендации Мерфи, направились назад к жилым модулям.

— А ты, похоже, произвел впечатление, — заметил Майкл.

— Это была новая для меня публика, — ответил Дэррил, скромно пожимая плечами, — пришлось выступить с лучшим номером.

Покинув модуль пищеблока, где, помимо буфета, размещался и кабинет начальника станции, они пересекли по деревянному настилу открытую площадку шириной футов пятнадцать. База представляла собой большой квадрат, оформленный широкими жилыми модулями, в центре которого были проложены дощатые дорожки. Вдоль дорожек тянулись поручни из плетеных нейлоновых веревок ярко-красного цвета. Майкл успел понять, что веревки эти протянули не только чтобы помочь удерживать равновесие. Во время «снежной мглы» — одну такую он уже испытал на своей шкуре — красные поручни становились единственным ориентиром, позволяющим проложить дорогу к укрытию. Даже если это укрытие всего в паре шагов, в ненастье его можно не увидеть. Случаи, когда полярники умирали от переохлаждения, не заметив спасительную палатку в нескольких ярдах от себя, далеко не редкость.

Комната Шарлотты, если крохотную клетушку примерно восемь на десять футов можно вообще назвать комнатой, располагалась в соседнем модуле, как раз там, где был устроен лазарет. До прибытия вертолета ее единолично — невиданная роскошь на базе — занимал другой врач. Судя по плакатам на стенах, человек этот был фанатом трех вещей: серфинга, парусного спорта и Джессики Альбы. Но теперь он возвращался в большой мир на ледоколе «Созвездие».

Багаж Шарлотты все еще лежал на койке.

— Вот это декор! — воскликнул Майкл, просунув голову в дверь.

— И как мне в голову не пришло захватить собственные плакаты? — сказала доктор Барнс.

— Ничего, в следующий раз исправишь оплошность, — успокоил ее Дэррил.

— В следующий раз меня здесь не будет, — ответила Шарлотта.

Майкла с Дэррилом разместили в соседнем модуле, предназначенном для ученой братии и всякого заезжего люда. Им пришлось занимать одно помещение на двоих. Интерьер был выдержан в минималистском стиле: узкое окно, скорее похожее на бойницу, двухъярусная кровать, каждый из ярусов которой можно было по кругу завесить тонкими затемняющими шторками, а на полу ковер высокого класса износостойкости в красно-коричневых и желтых тонах, какой, например, можно встретить в банкетном зале отеля. Зато платяной шкаф, скрытый сдвижной фанерной дверцей, которая все время норовила соскочить с направляющих, неожиданно преподнес им сюрприз.

— Ого! — воскликнул Майкл. — Ты только глянь!

Дэррил заглянул ему через плечо внутрь.

— Либо предыдущие жильцы оставили нам кучу подарков…

— …либо ННФ посчитал нужным самостоятельно экипировать нас по полной. — Дэррил приподнял рукав одного из двух оранжевых анораков, висящих на прогнувшейся от тяжести перекладине. — Вот интересно, на кой черт они каждый раз требуют от меня указывать в анкетах размеры одежды?

Вдобавок к двум аноракам с капюшонами, отороченными мехом койота, здесь же лежали две парки на гусином пуху, шерстяные свитера и шерстяные «штаны-непродувайки» с таким количеством карманов, что в них можно было бы распихать содержимое небольшой скобяной лавки. На верхней полке Майкл обнаружил полипропиленовое термобелье, предназначенное для отвода пота с поверхности тела, меховые варежки неимоверных размеров, шерстяные носки, кожаные перчатки, ноговицы и, наконец, шерстяные маски для защиты головы, шеи и большей части лица.

— Это круче, чем Рождество! — приговаривал Дэррил, рассматривая одежду по мере того, как Майкл стаскивал ее с полок и отправлял вниз.

— А вот еще…

На полу стояла целая батарея обуви, выстроенная ровным рядком и рассортированная по размерам. Тут были и меховые унты с двумя слоями резины и утепляющей прокладкой между ними, и мягкие эскимосские сапоги, и даже высокие черные сапоги пожарных — для работ в воде и раскисшем грунте.

— До мелочей все продумали! — восхитился Дэррил.

— Точно, — кивнул Майкл, оглядывая трофеи. — Осталось только выяснить, где припарковали наши снегоходы.

Общая душевая располагалась в самом конце модуля и, по счастью, была никем не занята, чем не преминул воспользоваться Майкл. Приняв горячий душ — «Ограничивайте время принятия душа тремя минутами!» — предупреждала табличка, — он вышел из душевой и, довольный, пошлепал назад по коридору. Напольное покрытие здесь ничем не отличалось от того, что было в комнатах. Наверное, закупили этих ковров со скидкой после банкротства какого-нибудь отеля, подумалось Майклу.

Войдя в комнату, он услышал тихое посапывание из-за ширмы нижней койки, которую оккупировал Дэррил. Все их новое обмундирование по-прежнему кучей валялось на полу. Майкл задернул черную занавеску на амбразуре с претензией на окно, выключил свет, после чего залез на верхнюю полку. Там он взбил подушку с синтетическим наполнителем и подпихнул ее к самому изголовью. Косые лучи холодного солнца все-таки пробивались в помещение, поэтому Майкл завесил кровать шторками. Наконец он откинулся на подушку и моментально провалился в сон. Восемь часов спустя он проснулся в том же положении, в каком заснул, и впервые за несколько месяцев не мог припомнить ни единой детали сна. За что был очень благодарен судьбе.

«Снежная школа» была обязательной для всех вновь прибывших на станцию. Учебным процессом ведал молодой долговязый парень по имени Билл Лоусон, щеголявший хлопчатобумажной банданой в пиратском стиле. Наверное, насмотрелся «Пиратов Карибского моря», решил Майкл. Лоусон вел занятия по выживанию так, словно это были семинары по повышению самооценки личности. Когда Майкл впервые продемонстрировал свое умение грамотно разжечь костер на голом месте, Лоусон одобрительно сказал: «Молодец, Майкл!», а когда Дэррил поставил палатку меньше чем за десять минут, Лоусон поощрил его словами: «У вас неплохо получается, Дэррил». После того как биолог разобрал ее и уложил обратно на сани, управившись еще за меньшее время, инструктор наградил того еще парочкой комплиментов.

Шарлотта, которой не удалось блеснуть ни в одном из тестов на выживание, становилась все более понурой. Во-первых, она, очевидно, привыкла быть первой студенткой на факультете, а во-вторых, нынешняя лекция по переохлаждению и обморожениям вгоняла ее в скуку. Она отлично знала этот предмет еще со времен колледжа; пока Лоусон вел урок, Шарлотта безучастно глазела вдаль на снежные равнины, окружающие базу с трех сторон, и кряжистые отроги Трансантарктических гор, грязно-коричневые на тех участках, с которых непрекращающиеся ветры сдули весь снег. Она совсем приуныла, когда Лоусон заявил, что эту ночь они проведут вне стен базы.

— В палатке? — спросила Шарлотта. — У меня комната маленькая, конечно, но в ней по крайней мере кровать есть, так что увольте.

Лоусон сделал вид, что воспринял слова доктора как забавную шутку — а может быть, думал Майкл, парень и правда не способен к проявлению негативных эмоций, — и объявил:

— Нет. Никаких палаток! Мы будем строить иглу!

На мгновение Майклу показалось, что от восторга Лоусон вот-вот захлопает в ладоши.

— Гм… Ну, раз на Южном полюсе так положено… — открыл было рот Дэррил, но Лоусон его моментально подправил:

— На полюсе. Говорите просто «полюс».

Повисло недоуменное молчание.

— Здесь никто не говорит Южный плюс, — объяснил Лоусон. — Это выдает в вас либо новичков, либо туристов. Говорите, например: «На следующей неделе мы отправляемся на полюс». Тогда вы будете выглядеть как опытные полярники.

Пока все трое молча переваривали полученную информацию, Лоусон вытащил из рюкзака четыре пилы для льда, раздал их ученикам и начал показывать, как выпиливать блоки из снежного наста. Процесс отдаленно напоминал разрезание свадебного торта. Затем он перешел к демонстрации того, как грамотно складывать блоки друг поверх друга с небольшим смещением, чтобы в итоге они сформировали конусообразное укрытие. Несмотря на то что температура воздуха была далеко за двадцать градусов, к тому времени как иглу было готово, Лоусон изрядно вспотел. Отступив назад, он с гордостью окинул взглядом свой миниатюрный Тадж-Махал.

— По-моему, вы кое-что забыли, — сказала Шарлотта.

— Вы, наверное, о входе говорите, — ответил Лоусон улыбаясь. Зубы у парня были белее белых подушечек жвачки. — Я всего лишь решил передохнуть.

С помощью пилы, лопаты и защищенных варежками рук он, как крот, начал рыть в снежном насте нору. Снег, осколки льда с вкраплениями земли и камешков летели ему за спину словно щепки, выплевываемые дробилкой древесных отходов, и уже вскоре Лоусон, к немалому удивлению Майкла, выкопал очень узкий проход, который проходил под стеной иглу и вел внутрь купола. Отбросив лопату, инструктор лег на живот и медленно полез в лаз. Он протискивался в туннель, как угорь, мало-помалу скрываясь внутри, пока наконец его сапоги не исчезли из виду. Майкл присел перед отверстием тоннеля и окликнул:

— Ну, как там? Все нормально?

— Да! Удобно, как таракану на половике! — раздался в ответ запыхавшийся голос Лоусона, глухо доносящийся из глубины, будто из склепа.

Шарлотта скривилась, давая понять, что с удовольствием прихлопнула бы этого таракана.

Когда инструктор вылез, пришлось заняться производственной практикой. Хотя Лоусон и руководил каждым их шагом, он настаивал, чтобы всю физическую работу ученики делали без посторонней помощи от начала до конца.

— Вы должны прочувствовать, как это делается, и поверить, что вам это под силу, — приговаривал он. — Однажды иглу может сохранить вам жизнь.

Что-то уж больно часто на станции Адели говорят о смерти, подстерегающей на каждом шагу, подумал Майкл.

Вместо того чтобы ужинать в теплом буфете, этой ночью они были вынуждены жаться друг к другу под ледяной стеной и благодарить Бога за то, что ННФ озаботился набить шкафы теплой одеждой. Перекусили походным провиантом, который предусмотрительно захватил с собой Лоусон. Надпись «продукт, готовый к употреблению» на еде не значилась, но Майкл подозревал, что консервы сюда поступали с тех же замечательных предприятий, которые обеспечивали американскую армию. Этикетка на банке в руках Майкла утверждала, что внутри находится суп из солонины, однако с закрытыми глазами он не поручился бы за достоверность информации. Покончив с ужином, если таковым можно назвать торопливый процесс отправки в желудок холодных консервов, Лоусон пустил по кругу пластиковый пакет, в который тщательно, до последней молекулы, собрали оставшийся после трапезы мусор.

— Здесь мы ничего после себя не оставляем, — пояснил он. — Все, что приносит с собой человек, должно быть собрано и вывезено.

База находилась от них приблизительно в полумиле вниз по склону горы; неподалеку от побережья моря Уэдделла поблескивали яркие белые огни, которые не выключались даже во время белых ночей. Шарлотта неотрывно глядела на них, словно то были огни Парижа. Но вдруг налетел ветер, огни потонули в белой мгле, а издалека донесся заунывный вой ездовых собак.

— Может, будем считать, что ночь подошла к концу? — робко спросила она Лоусона. — Мы ведь уже знаем, как строить иглу. Вы уверены, что нам необходимо еще и ночевать в них?

Лоусон вскинул голову.

— Боюсь, что да; мы всего лишь следуем предписаниям шефа. После инцидента с тем «пробирочником»… прошу прощения, геологом из Канзаса, который затерялся и погиб от холода, Мерфи дал распоряжение прогонять всех прибывающих на станцию через «снежную школу» продолжительностью одни полные сутки.

Дэррил встал и похлопал себя по телу, чтобы разогнать кровь.

— Хорошо, кто где спать будет? — спросил он. — Очевидно, что в нашей общаге придется кого-то к кому-то подселить.

— Вы совершенно правы, — ответил Лоусон в соответствии с философией, согласно которой необходимо поддакивать любому собеседнику, даже если тот констатирует прописные истины. — Майкл, вы не против разделить иглу со мной? Я спроектировал первый домик с таким расчетом, чтобы высокому человеку было куда вытянуть ноги.

Каждый взял из саней непромерзающий спальный мешок с синтетическим наполнителем. Лоусон и Дэррил полезли в проходы первыми, освещая перед собой путь фонариками, а Шарлотта в длинной зеленой парке и Майкл остались снаружи ожидать своей очереди.

— По крайней мере здесь его не укачает, — подбодрил Майкл Шарлотту, на что та лишь кивнула, продолжая стоять в обнимку со свернутым в рулон спальным мешком и понуро глазеть на лаз в снегу. Уловив ее настрой, Майкл добавил: — Даже не думай о том, чтобы вернуться в лагерь. Это небезопасно.

Она посмотрела на Майкла таким взглядом, словно тот прочитал ее мысли и раскусил хитрый замысел.

— Теперь можете залезать, — раздался глухой крик Лоусона.

— Увидимся утром, — сказал Майкл.

Он встал на карачки, пропихнул в отверстие лаза спальный мешок и полез внутрь.

Тоннель был коротким, но неимоверно тесным. Лоусон, как и Майкл, был ростом больше шести футов, зато в плечах парень был не шире поливочного шланга. Ну что ему стоило сделать проход чуть просторнее, думал Майкл, протискиваясь вперед. Чтобы хоть как-то продвигаться, приходилось отталкиваться мысами сапог от снега и, опираясь локтями о землю, делать верхней частью тела небольшие рывки вперед. По пути он, кажется, обстучал головой каждый дюйм потолка прохода. Клаустрофобией Майкл не страдал, но если она и могла когда-то развиться, то именно сейчас — его тело со всех сторон обступал снег, губы покрывала мокрая бахрома инея, а спальный мешок, который он толкал перед собой, заслонял почти весь свет от фонарика Лоусона. Когда Майкл наконец достиг конца тоннеля, он испытал огромное облегчение.

Лоусон втянул внутрь мешок, расчищая дорогу, а потом и самого Майкла.

— Самое замечательное, что не нужен холодильник.

Высота потолка составляла всего несколько футов, но стены — толстые и успевшие покрыться блестящей корочкой льда от выдыхаемого пара — оставляли довольно много свободного пространства, так что если бы Майкл сунул ноги в тоннель, то вполне мог бы развернуть спальный мешок на всю длину. Пол иглу Лоусон устлал специальным теплоизоляционным материалом.

Что Майкла поразило сильнее всего, так это освещение. Фонарь светил прямо вверх и отбрасывал по сторонам мягкие мерцающие отсветы; казалось, стены сами собой светятся матовым бело-голубым огнем.

— Ночью сверху начнет немного капать, — сообщил Лоусон, влезая в спальный мешок. — Особенно вокруг отдушины. Это не страшно, но я бы посоветовал отвернуть водозащитный полог на спальном мешке и прикрыть им лицо.

Лоусон лег на спину и накинул на голову водонепроницаемый полог.

— Вот так, — продемонстрировал он.

Майкл развязал спальный мешок и, несколько раз стукнувшись о потолок головой, раскатал его на всю длину. Затем снял сапоги, оставшись только в кожаных ноговицах поверх шерстяных носков, снял парку и, по примеру Лоусона, скрутил ее в подушку. Самым сложным оказалось влезть в мешок, будучи одетым, как капуста. Он дюйм за дюймом погружался в спальный мешок, пока наконец ноги не уперлись в дно. В ограниченном пространстве снежного домика Майкл явственно ощущал запах собственного пота, и приятного в этом было мало. Журналист положил голову на свернутую парку и уставился в сводчатый потолок, размышляя о том, не может ли вся конструкция в любую минуту обрушиться. Однако вместо ледяных блоков с потолка сорвалась одна-единственная, правда, крупная, капля воды и шлепнулась ему на щетинистый подбородок. В последние дни Майкл почти не брился, рассчитывая, что в ситуациях, подобных этой, растительность на лице может стать дополнительной защитой от холода. Он стер каплю тыльной стороной перчатки и накинул на голову водонепроницаемый полог спального мешка.

— Ну что, отбой? — пробубнил Лоусон.

— Отбой, — отозвался Майкл и потянулся к стоящему между ними фонарю.

Нащупав его, он выключил свет. Сияющий снежный купол вмиг погас, воцарилась кромешная тьма, и стало тихо, как в могиле. Именно это сравнение невольно пришло Майклу на ум.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ

21 июня, 1854, 01.15

Элеонор Эймс приняли на работу в госпиталь для малоимущих дам, что располагался в доме номер два по Харли-стрит, меньше года назад, однако мисс Найтингейл успела проникнуться к ней таким доверием, что поручала и ночные дежурства. Элеонор была благодарна и горда тем, что на нее возложена серьезная ответственность. По правде говоря, атмосфера, царящая в ночные часы в стенах госпиталя, была несколько спокойнее, нежели в дневные. Ее обязанности носили больше успокоительный характер: состояние пациентов, недуги которых и в дневное-то время причиняли несчастным массу страданий, по ночам лишь ухудшалось, словно с наступлением темноты в них просыпались демоны. И задачей Элеонор было обуздание этих демонов.

Она уже навестила мисс Бэйллет, гувернантку, потерявшую работу после случившегося припадка, и мисс Свонн, модистку, которая страдала от сильной лихорадки совершенно необъяснимого происхождения. Оставшуюся часть ночи Элеонор наводила порядок в аптеке и лишь изредка заглядывала в палаты — убедиться, что с пациентами все нормально. Глава клиники мисс Найтингейл недвусмысленно дала понять, что в учреждении следует поддерживать безупречную чистоту и порядок. Она требовала регулярно проветривать палаты, особенно по ночам, утверждая, что больным необходим свежий воздух (насколько это вообще возможно в Лондоне); она также распорядилась, чтобы постели больных перестилали ежедневно, перевязки осуществляли исключительно чистыми бинтами, а на завтрак, обед и ужин подавали только качественно приготовленную пищу. Многие к идеям мисс Найтингейл относились со скепсисом — даже врачи, работающие в клинике, считали такой подход бессмысленным, хотя и безвредным. Элеонор, однако, прониклась методикой Найтингейл и гордилась тем, что состоит в числе молодых женщин — в свои девятнадцать она была едва ли не самой молодой медсестрой, — которые удостоились чести стать частью образовательной программы больницы.

Запирая аптеку на замок (в основном это приходилось делать из-за наличия здесь большого количества настойки опия, которая использовалась как снотворное для некоторой категории больных), она глянула на свое отражение в стекле шкафа. Темные волосы, обычно туго сколотые под белым чепцом, немного растрепались; пришлось задержаться на минутку и привести их в порядок. Если мисс Найтингейл вдруг спустится из своей комнаты на верхнем этаже и увидит, что ночная сиделка выглядит неопрятно, она, мягко говоря, не обрадуется. При всем ее чутком отношении к пациентам, мисс Найтингейл при необходимости могла устроить и серьезную выволочку.

Элеонор потушила газовую лампу и вышла в коридор. Направляясь к лестнице, чтобы подняться в солярий и навести там порядок, — мисс Найтингейл свято верила в целительные свойства солнечного света, — она случайно бросила взгляд в сторону входной двери и сквозь стекло заметила карету, остановившуюся прямо напротив главной лестницы. Присмотревшись внимательнее, она увидела, что из кареты выбрались три человека и, как ни странно, стали подниматься по ступенькам. Неужели они не знают, что посещение больных разрешено только в послеобеденное время?

Не успела Элеонор подскочить к двери, чтобы предвосхитить звонок — ей не хотелось понапрасну беспокоить пациентов, — как раздалось звяканье колокольчика, а спустя миг — громкие удары кулаков по двери. Через стекло внутрь всматривалась чья-то физиономия с пышными бакенбардами.

— Откройте! Нам требуется помощь, — раздался голос.

Говорящий вновь занес кулак над дверью, но Элеонор щелкнула замком и отворила ее. Взывающий о помощи крупный мужчина в военной форме в первую секунду, похоже, смутился и произнес:

— Извините за столь вероломное вторжение, мисс, но нашему приятелю требуется медицинская помощь.

Вышеуказанный приятель, тоже в красном кавалерийском мундире, зажимал рукой плечо, тогда как третий военный поддерживал его за локоть.

— Это женская больница, — проговорила Элеонор, — и боюсь…

— Нам это прекрасно известно, — оборвал ее румяный, — но случай неотложный, а куда еще обратиться, мы не знаем.

Из раны на руке светловолосого военного текла кровь. Странно, но этот человек вдруг показался ей знакомым. Внезапно Элеонор осенило: да это же тот самый прохожий, который улыбнулся ей всего несколько часов назад, когда она высунулась из окна, чтобы закрыть ставни!

— Врача сейчас нет на месте. Он появится только утром.

Здоровяк обернулся к своим спутникам, стоявшим несколькими ступеньками ниже, словно не знал, как поступить дальше, и искал у них поддержки.

— Меня зовут лейтенант Синклер Копли, — сообщил раненый. — Я получил ранение во время схватки с негодяем, напавшим на женщину.

Элеонор в нерешительности стояла на пороге. Интересно, как бы поступила мисс Найтингейл? Будить главу больницы девушка не решалась — в конце концов, разве она, Элеонор, не ночная сиделка, на которой лежит принятие решений? — и в то же время чувствовала, что обязана помочь истекающему кровью мужчине.

— Короче говоря, меня подстрелили, — продолжал лейтенант, — нужно обработать рану. — Он одолел оставшиеся ступеньки, освещаемый тусклым светом уличного фонаря, и жалостливо посмотрел ей в глаза. — Может быть, вы хотя бы осмотрите руку и сделаете что-нибудь, чтобы я протянул до утра, когда смогу обратиться к хирургу? Вы же сами понимаете, — добавил он, обнажая пропитанный кровью рукав мундира, — необходимо как-то остановить кровотечение.

Элеонор продолжала растерянно мяться в дверях, пока наконец здоровяк, очевидно, потеряв терпение, не сказал:

— Ладно. Француз, Синклер, за мной. Я знаю одного аптекаря на Хай-стрит. За ним должок числится.

Он повернулся и стал спускаться, однако блондин не шелохнулся. Элеонор внезапно пришло в голову, что он обратился в женский госпиталь только потому, что хотел получить помощь именно из ее рук. От одной этой мысли щеки девушки залил румянец.

Она отступила в сторону и распахнула настежь массивную дверь.

— Только, пожалуйста, не шумите. Другие пациенты спят.

Элеонор закрыла дверь и провела посетителей по широкому прохладному — открыты были все окна — коридору в приемное отделение, которое представляло собой нечто среднее между холлом и хирургической смотровой. В передней части зала стояли кресла, стол и светильники с отороченными кисточками абажурами, а дальше за перегородкой — диагностический стол, набитый конским волосом под кожаной обивкой, белая тряпичная ширма и запираемый шкафчик для хирургических инструментов и небольшого запаса лекарств и перевязочных материалов.

— Кстати, я капитан Рутерфорд, — представился крупный мужчина, — а этот замечательный джентльмен — лейтенант Ле Мэтр, в миру известный как Француз. Все приписаны к 17-му уланскому полку.

— Очень рада знакомству, — ответила Элеонор; мундиры и особая манера речи выдавала во всех троих представителей аристократических семей, — но вынуждена снова просить вас говорить потише.

Рутерфорд кивнул, в знак согласия приложил к губам палец и направился к одному из кресел. Там он взял со стола лампу, подправил фитиль, вынул из кармана пачку сигар и протянул одну Ле Мэтру. Чиркнув спичкой по подошве сапога, он зажег две манильские сигары, и мужчины с удовольствием развалились в креслах.

— Займитесь поскорее нашим другом, — прошептал Рутерфорд, махнув Элеонор рукой в сторону смотрового помещения. — Мы не хотим, чтобы он помер здесь до того, как его пристрелят русские.

Француз гоготнул, тут же, впрочем, зажав рот ладонью.

— Не обращайте на них внимания, — мягко сказал Синклер. — Они растеряли хорошие манеры в казармах.

Молодой человек шагнул к диагностическому столу и начал снимать мундир, но когда попытался спустить продырявленный рукав, поморщился от боли — кровь запеклась, и ткань прилипла к коже. До этого момента Элеонор не слишком задумывалась над тем, что и как делает (мысленно она уже насчитала по крайней мере три правила, которые успела нарушить), однако страдания лейтенанта, который старался оторвать окровавленный рукав от раны, моментально вернули ее к реальности.

— Позвольте мне!

Торопливо отперев шкафчик, девушка извлекла из него портняжные ножницы. С их помощью сделала в рукаве большое отверстие, аккуратно отслоила через него прилипшую к ране ткань, помогла снять испорченный мундир.

И замялась, не зная, что делать дальше.

Лейтенант усмехнулся минутному замешательству Элеонор, забрал у нее мундир и бросил на вешалку за спиной у девушки, о существовании которой она совершенно позабыла. Затем уселся на краешек обитого кожей стола.

Белая рубаха также была изорвана и залита кровью, тем не менее Элеонор и мысли не допускала попросить его снять еще и ее. Сокрушаясь, что приходится портить рубашку из такого превосходного материала, девушка разрезала ножницами рукав от запястья до плеча. Но что смущало Элеонор сильнее всего, так это прикованный к ней взгляд лейтенанта. Молодой человек внимательно ее изучал — от зеленых глаз до прядей темно-каштановых волос, выбившихся из-под белоснежного чепца. Девушка чувствовала, что снова заливается румянцем, однако как ни старалась подавить в себе смущение и заставить кровь отхлынуть от щек, так и не смогла ничего с собой поделать.

Наконец рукав рубашки был разрезан надвое. Осмотрев рану, Элеонор поняла: пуля хоть и вырвала из руки лейтенанта часть плоти, тем не менее кость не задела и даже не проникла слишком глубоко в мышцу. Хотя в госпиталь еще ни разу не привозили пациентов с таким характером ранений, схожие случаи все-таки бывали — одна пожилая леди, например, напоролась на каминную кочергу. Хирург редко позволял медсестрам принимать сколько-нибудь серьезное участие в операциях.

— Ну что? — спросил ее лейтенант. — Смогу я прожить один лишний денек и немного повоевать перед смертью?

Элеонор не привыкла, чтобы к ней обращались в игривом тоне, особенно пациент, да еще с обнаженной окровавленной рукой. Рукой, которую хочет доверить только ей и никому другому.

Ничего не ответив, она быстро вытащила из шкафчика чистую хлопчатобумажную салфетку и пузырек с карболовой кислотой и принялась промокать рану. Кровь запеклась и теперь отваливалась корочками, которые Элеонор тщательно складывала в эмалированную чашу на шкафчике. Рана постепенно обнажалась; повреждение было куда серьезнее, чем представлялось на первый взгляд, — на руку придется наложить несколько швов.

— Что ж, — промолвила наконец Элеонор, — жить будете, а вот воевать, надеюсь, нет. — Она сменила салфетку. — И все-таки вам надо показаться профессиональному хирургу.

— Зачем? — Синклер посмотрел на руку. — По-моему, выглядит не так страшно.

— Ранунеобходимо закрыть, а для этого придется наложить швы. И чем раньше, тем лучше.

Он улыбнулся; Элеонор отметила, что лейтенант чуть склоняет голову, норовя встретиться с ней взглядом.

— А сейчас что, слишком рано? — спросил он.

— Как я сказала, в этот час в больнице докторов нет.

— Я имел в виду вас, мисс…

— Эймс. Сестра Элеонор Эймс.

— Вы сами не можете меня подлатать, сестра Элеонор Эймс?

Она опешила — с такими неординарными просьбами к ней еще никто не обращался. Где это видано, чтобы женщина — пусть и медсестра — оставалась с пациентом один на один и зашивала тому пулевое отверстие? Лицо Элеонор сделалось не менее красным, чем мундир кавалериста.

— Это всего лишь рука! — рассмеялся лейтенант. — И я уверен, что задача вам под силу. Так в чем же дело?

Она вскинула голову и посмотрела ему прямо в лицо. Широкая сияющая улыбка, взъерошенные белокурые волосы, аккуратная полоска светлых усов — стандартная внешность юноши, который старается выглядеть старше своих лет.

— Я только медсестра, и мое обучение еще не завершено.

— Вы когда-нибудь одежду штопали?

— Много раз, но это…

— И вы считаете, что у вас получится хуже, чем у полкового врача, который только и умеет, что больные зубы выдирать? В отличие от доктора Филипса вы по крайней мере не пьяны. — Синклер коснулся ее руки и произнес заговорщицким тоном: — Вы ведь не пьяны, я прав?

Неожиданно для самой себя Элеонор улыбнулась:

— Да, я вполне трезва.

— Вот и славно. Мы же не хотим, чтобы рана начала гноиться. — Он рванул рукав на запястье и закатал его повыше, до самого плеча. — Итак, с чего начнем?

Элеонор раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, уверенность, что она превышает свои полномочия, с другой — нарастающее с каждой секундой желание оказать помощь, что, как она чувствовала, было ей по плечу. Хотя хирурги обычно не прибегали к помощи медсестер, Элеонор достаточно насмотрелась на их работу — зачастую выполняемую весьма небрежно, — чтобы не испытывать сомнения в собственных силах. Но как отреагирует мисс Найтингейл, если столь грубое нарушение больничных правил когда-нибудь откроется?

Словно прочитав ее мысли, лейтенант сказал:

— Об этом никто никогда не узнает.

— Слово улана не менее надежно, чем расписка, — подтвердил Рутерфорд с кресла, и Француз моментально дал ему знак понизить голос.

Синклер терпеливо ждал с обнаженной рукой и едва различимой улыбкой на губах, которая тут же стала широкой, как только Элеонор налила воду в миску и начала тщательно тереть руки куском щелочного мыла. Он понял, что выиграл.

Рутерфорд поднялся с кресла и прошел в хирургическую смотровую, после чего вытащил из-под мундира серебряную фляжку и протянул Синклеру. Увидев ее, Элеонор сказала:

— У нас есть хлороформ и эфир.

Применять их она, по правде говоря, опасалась из-за последствий возможной передозировки.

Рутерфорд заявил:

— Вздор! Лучше бренди ничего нет! Я видывал людей, которые, накачанные спиртным, спали как младенцы, пока им отрезали ноги!

Синклер принял флягу, кивнул своему благодетелю и сделал большой глоток.

— Еще, — скомандовал Рутерфорд.

Синклер подчинился.

— Отлично. — Рутерфорд похлопал товарища по плечу и повернулся к Элеонор. — Пациент готов.

Она разожгла огонь в развешанных по стенам газовых светильниках, вытащила из выдвижных ящиков шкафа все необходимое для операции — кетгут и хирургическую иглу — и попросила пациента лечь на операционный стол, чтобы лучше видеть рану. Она попыталась продеть нити сквозь ушко иглы, но у нее дрожали руки.

Заметив это, Синклер накрыл ладонью руку девушки и успокаивающим голосом произнес:

— Не волнуйтесь.

Она сглотнула, кивнула дважды и продолжила — медленно и терпеливо. Потом низко склонилась над столом, внимательно осмотрела поврежденный кожный покров и определила порядок действий: она начнет снизу, где кожа разорвана сильнее всего, потом пальцами стянет края раны, проденет сквозь них иголку и затем, словно накладывая шов на порвавшееся белье, стежок за стежком пойдет вверх. Элеонор понимала, что операция будет весьма болезненной, поэтому накладывать швы придется с максимальной расторопностью.

— Вы готовы?

Он заложил здоровую руку себе за голову и разлегся словно на речном пляже в разгар июня.

— Вполне.

Она приставила кончик иглы к коже и несколько секунд помедлила, собираясь с духом, прежде чем проколоть плоть. Элеонор чувствовала, как напряглись его мышцы, рука стала твердой как палка, но он не издал ни звука. Понятно, что офицер хотел продемонстрировать исключительную стойкость перед лицом товарищей или, как ей показалось, перед ней… Она подтянула дальний край пулевого отверстия, проткнула сквозь него иглу, а затем, сжав пальцами сразу оба края раны — плотно, словно щепотку соли, — продела иголку дальше, и та, пронзив второй слой кожи, вышла с противоположной стороны. Многие пациенты, которых лечила Элеонор, в самый разгар болезненных процедур нередко отворачивались, как будто начинали рассматривать некую идиллическую картину вдали, но глаза лейтенанта, как и прежде, были почему-то прикованы к ней.

Она снова продела иголку, потом еще раз и еще. Рана постепенно закрывалась, пока наконец на ее месте не остался лишь неровный шрам длиной в несколько дюймов. Закончив операцию, Элеонор сделала узелок, но вместо того, чтобы откусить хвостик кетгута зубами, как она бы поступила с обычной швейной нитью, девушка взяла портняжные ножницы и аккуратно его отрезала. И только после этого наконец посмотрела на лейтенанта: его лоб блестел от капелек пота, однако на губах подрагивала улыбка.

— Это должно помочь. — Она еще раз осторожно промокнула место ранения карболовой кислотой, после чего вытащила из шкафчика чистый бинт и туго обмотала раненую руку. — Теперь можете встать, если хотите.

Он глубоко вздохнул и сел на столе, даже не опираясь на здоровую руку. Секунду-другую, приходя в себя после болезненной процедуры или бренди, а может, и того и другого одновременно, молодой человек покачивался из стороны в сторону, и Француз с Рутерфордом, быстро потушив сигары, подскочили, чтобы поддержать приятеля.

Именно в таком виде операционную и застала мисс Найтингейл.

Она стояла, скрестив бледные руки на груди, словно само воплощение нравственности и моральных устоев. Скользнула карими глазами по явно подвыпившим военным, затем перевела взгляд на ночную сиделку, на ее криво сидящий на голове чепец, мокрые руки и, наконец, на пузырек с карболовой кислотой, после чего проделала глазами весь путь в обратном порядке. Вид у дамы был такой, словно в комнате она увидела слона и теперь пытается осмыслить, как тот здесь очутился.

— Сестра Эймс, — промолвила она наконец, — я требую объяснений.

Не успело с пересохших губ девушки сорваться хоть слово, как Рутерфорд выступил вперед и отрекомендовал себя капитаном 17-го уланского полка.

— Моего друга, — пояснил он, махнув рукой в сторону Синклера, — ранили, когда он пытался отстоять честь женщины.

— Это произошло неподалеку, — вставил Француз.

— Ему требовалась срочная помощь. Ваша мисс Эймс любезно ее оказала и, надо признать, очень профессионально.

— Это уж мне решать, — холодно ответила мисс Найтингейл. — Вы, джентльмены, разве не знали, что учреждение предназначено исключительно для лечения дам?

Рутерфорд оглянулся на Француза и Синклера, не зная, что ответить.

— Знали, — ответил за него Синклер, спуская ноги на пол. — Но мой полк утром отправляется на Восток, так что у нас не было времени искать альтернативу.

Рутерфорд с Французом восторженно просияли от такой ловкой импровизации.

Мисс Найтингейл, кажется, немного смягчилась. Она прошла в операционную часть зала и внимательно осмотрела наложенный на рану шов.

От страха Элеонор тряслась как осиновый лист.

— А вы сами довольны результатами процедуры, проведенной в подобных… полевых условиях? — поинтересовалась дама у Синклера.

— Абсолютно.

Она выпрямилась и, все еще не глядя на Элеонор, сказала:

— Я тоже. — Затем повернулась к медсестре и добавила: — Следует признать, работу вы проделали мастерски.

Элеонор впервые за последние несколько минут позволила себе вдохнуть.

— И все-таки нельзя вести себя столь опрометчиво. Клиника находится под неусыпным вниманием общественности, и мы не вправе рисковать репутацией. К восьми часам утра вы должны предоставить мне полный отчет о случившемся в письменной форме, сестра.

Элеонор покорно склонила голову.

— А вас, джентльмены, теперь, когда вы получили необходимую помощь, я попрошу удалиться.

Рутерфорд и Француз быстро похватали недокуренные сигары и, поддерживая Синклера с обеих сторон, пошли по коридору. Мисс Найтингейл придержала для них входную дверь, в то время как Элеонор держалась в сторонке, стараясь не путаться под ногами у начальницы. Когда троица военных остановилась у подножия парадной лестницы, мисс Найтингейл шагнула вперед и сказала:

— Берегите себя, молодые люди, и возвращайтесь целыми и невредимыми.

С того места, где стояла Элеонор, ей виден был только лейтенант Копли — белокурые волосы поблескивали под уличным фонарем, а ярко-красный мундир был просто наброшен на плечи. Он снова ей улыбнулся, и на нее вдруг нахлынуло ощущение тоски и тревоги — неожиданное и удивительное по своей глубине, — ведь лейтенанта в ближайшее время отправят на войну.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

6 декабря, 15.00

Любой нормальный человек от вида биологической лаборатории станции Адели пришел бы в ужас, но Дэррил Хирш был просто вне себя от счастья. Полом здесь служила цельная бетонная плита, толстые стены были собраны из сандвич-панелей с тройным слоем изоляции, а сверху давил низкий потолок. В помещении висел тяжелый сырой запах рыбы, тины и пролитых химикатов.

Зато лаборатория принадлежала Хиршу безраздельно: никто не висел над душой, и морской биолог мог спокойно проводить любые опыты и эксперименты, какие только вздумается. В кои-то веки за спиной у Дэррила не вертелся высокооплачиваемый гаденыш, доктор Эдгар Монтгомери, который вечно пытался сунуть нос в научные дела и выискать очередной повод, чтобы урезать финансирование.

Национальный научный фонд оснастил лабораторию всем необходимым — от микроскопов, чашек Петри и пипеток до респирометров и плазменных центрифуг. Огромный круглый резервуар в центре комнаты называли аквариумом; глубиной он был четыре фута, а ширины такой, что в нем уместилась бы целая шлюпка с веслами. Перегородки делили резервуар на три сектора — суровая необходимость, принимая во внимание необыкновенную любовь некоторых морских обитателей поедать друг друга. В данный момент в резервуаре содержалась треска неимоверных размеров, а через борт кто-то перебросил листок с написанными от руки словами: «Ради святой трески, погладьте меня!» Острота абсолютно глупая и даже опасная: треска — рыба весьма агрессивная, и нередки случаи, когда она выскакивает из воды и вцепляется зубами и в камеры операторов, и в руки. Дэррил сорвал надпись и выбросил в мусорную корзину.

Вдоль двух стен тянулись металлические столы для препарирований, а над ними — подсвеченные бледно-розовым светом ряды полок, заставленные небольшими банками с диковинными существами: морскими пауками, морскими ежами, актиниями, многощетинковыми кольчатыми червями. Одни животные непрерывно перемещались в емкостях, другие, как, например, морская звезда, сидели неподвижно, присосавшись к стеклу.

Значительную часть первой недели Дэррил посвятил инвентаризации содержимого лаборатории, наведению порядка, упорядочиванию папок с документами и выработке плана дальнейших действий. Больше всего ему сейчас хотелось осуществить погружение на дно океана. Хирш мечтал создать личную коллекцию образцов подводных обитателей — в особенности ледяных рыб из семейства белокровных — и живыми доставить на сушу. Глубоководные виды, привыкшие жить в суровых условиях, очень чувствительны к малейшим перепадам давления, температуры и даже изменениям освещенности. Дэррил уже сообщил Мерфи О’Коннору о том, что конкретно потребуется для погружения, и тот заверил, что все необходимое, от ледового бура до домика над полыньей, в полной готовности, поскольку заранее связался с ННФ и озаботился оформлением разрешительных документов. Хотя начальник станции отличался некоторой грубоватостью поведения и был поборником строгого соблюдения правил и инструкций, Дэррил чувствовал, что с ним можно найти общий язык.

На столе возле двери биолог обнаружил компактную стереосистему фирмы «Bose», гораздо более качественную, чем та, что стояла у него дома, и коллекцию музыкальных компакт-дисков. Кого благодарить за щедрость, он не знал — ННФ? предыдущего морского биолога, занимавшего лабораторию? — тем не менее испытывал глубокую признательность к неизвестному благодетелю. В данный момент стереосистема проигрывала Баха. Он давно убедился, что музыка Баха и Моцарта лучше всего помогает сосредоточиться на работе.

Возможно, поэтому Дэррил и не услышал стука в дверь. Почувствовав поток прохладного воздуха, он оторвался от предметного стекла микроскопа и увидел Майкла, скидывающего отороченный мехом капюшон и расстегивающего парку. На шее у журналиста на широкой лямке покачивался фотоаппарат.

— Что фотографировал?

— Да ездили с Лоусоном на старую норвежскую китобойную станцию. Я хотел сделать несколько снимков вне стен базы.

— И как? Получилось? — спросил Дэррил, раскладывая на предметном стекле водоросль не толще листа бумаги.

— Слишком плотная атмосфера. Свет отражается от густого тумана во все стороны, поэтому ни на чем не удается сфокусироваться.

— Дай мне знать, когда снова туда пойдешь. Я тоже хочу поглядеть.

Майкл засмеялся.

— Хотеть-то ты хочешь, да только, боюсь, я никогда не смогу вытащить тебя из этого райского местечка. — Он кивнул в сторону чана с рыбами и банок с различной мелкой живностью.

Дэррил всплеснул руками, словно признавая, что в словах Майкла есть здравый смысл.

— Если погода позволит, — фраза, которой работающие в Антарктике предваряют чуть ли не все свои высказывания, — то прямо завтра утром и выберусь наружу.

Майкл присел на табурет и стряхнул с рукава остатки снега.

— Неужели? И куда?

— В гости к морскому дьяволу, — ответил тот, сопроводив слова театральным жестом руки.

— Будешь нырять?

— Видимо, так, — ответил Дэррил. — Или ты где-нибудь поблизости видел глубоководные батискафы?

— А что хочешь найти?

Серьезный вопрос, и легкого ответа на него Дэррил дать не мог. Фактически ради этого погружения и связанных с ним исследований Дэррил и проделал неблизкий путь сюда.

— Существует приблизительно пятнадцать видов белокровок, или ледяных рыб, — сказал он, тщательно избегая латинских названий, — которые могут выживать в условиях, гибельных для остальных видов. Они способны жить в ледяной воде в кромешной темноте несколько месяцев кряду, и у них нет чешуи и гемоглобина.

— То есть, другими словами, кровь у них…

— Точно. Бесцветная. Даже жабры полупрозрачные и белесого оттенка. Но что интереснее, в их организме содержится природный антифриз — гликопротеин, — который предотвращает образование в кровеносной системе кристаллов льда.

— И ты решил поохотиться на таких рыбок?

— Поймать их не так уж и сложно. В открытой воде они передвигаются медленно и большую часть времени просто неподвижно лежат на дне, ожидая, когда мимо проплывет неосторожный криль или рыбка помельче.

— А если я мимо проплыву, они не будут возражать?

— Со мной, что ли, хочешь? — спросил Дэррил и, увидев хитрую улыбку на лице Майкла, понял, что тот не шутит. — А ты нырять умеешь?

— Умею, о чем свидетельствуют сертификаты, полученные на трех континентах.

— Тогда тебе придется заручиться разрешением Мерфи.

— Не беспокойся, — заявил Майкл, спрыгивая с табурета. — Это я улажу.

Дэррил невольно задумался, не дал ли он маху, согласившись на погружение с журналистом. Майкл хоть отдаленно осознает, в какое опасное предприятие ввязывается?

Майкл прекрасно все понимал. Всякий раз, когда возникала перспектива поучаствовать в каком-либо приключении, он с головой бросался в неизведанное, решительно отбрасывая любые сомнения, которые невольно возникали в душе под влиянием инстинкта самосохранения, призывающего отступить. Выброс адреналина — вот то, ради чего он всегда жил, а сейчас это было еще и лучшим средством от депрессии, которая все время придерживала его за рукав. Стоило Майклу дать волю разуму, тот какими-то совершенно неведомыми окольными путями возвращал его к Каскадным горам и Кристин. Поэтому полноценный душевный покой Майкл находил лишь в те моменты, когда пускался в новую увлекательную авантюру.

За день до погружения в бездонную полынью он набрался храбрости и позвонил на сотовый телефон младшей сестры Кристин. Научная станция была надежно соединена с Большой землей спутниковыми каналами (спасибо американскому военному ведомству), и если не считать редких шумов, потрескивания и эхо, связь была вполне сносной.

Карен удивилась звонку с другого конца света.

— Так ты звонишь с Южного полюса? — спросила она.

— Не совсем, но чертовски близко от него.

— Наверное, околеваешь от холода?

— Только когда дует ветер. Правда, он дует все время.

Его слова долетели до Карен, однако на том конце провода наступила тишина. Несколько секунд оба не знали, что говорить дальше; наконец, чтобы нарушить неловкое молчание, Майкл спросил:

— Ты сейчас где?

Карен рассмеялась. Господи, ну как же ее смех похож на смех Кристин!

— Ты не поверишь, — отозвалась она, — но я на катке.

Майкл моментально представил картину.

— Это тот, который «Катайся и грейся»? — На этом катке прямо к ледовой арене примыкала кофейня.

Связь прервалась, затем снова восстановилась, но до Майкла дошла только часть фразы:

— …горячий шоколад и пончики.

Майкл представил Карен — в свитере крупной вязки, за маленьким столиком кофейни.

— Одна или кто-то назначил свидание?

— Хотелось бы. Купила по пути книгу Уильяма Ренквиста, так что пока свидание только с ней.

Майкл не удивился. Карен была не менее красивой и яркой блондинкой, чем ее старшая сестра, однако всегда немного сторонилась людей. И хотя многие парни приглашали ее на свидание, ни с одним из них отношения не длились долго. С помощью книг она как бы воздвигала барьер, не позволяющий вторгаться в ее личное пространство, и пыталась таким образом избавить себя от лишних эмоциональных переживаний.

Они еще немного поболтали о ее занятиях и о том, будет ли у нее время поработать в Центре правовой защиты, затем Карен снова вернула разговор к путешествию Майкла на станцию Адели. Он рассказал о пребывании на «Созвездии», о том, как познакомился с Дэррилом Хиршем и доктором Барнс. Когда Майкл поведал про альбатроса, насквозь пробившего иллюминатор на ходовом мостике, девушка воскликнула: «О нет! Бедная птичка!» — и он горько усмехнулся: жалость к несчастной птице сразу отодвинула у нее на второй план вопросы о судьбе людей, вовлеченных в инцидент. Точно так отреагировала бы и Кристин.

— А то, что со мной случилось, тебя не беспокоит? — сказал он наигранно обиженным тоном.

— Ой, ну конечно же, беспокоит. Ты не пострадал?

— Я-то выжил, а вот офицера управления пришлось отправить на Большую землю.

— Какая досада. — Пауза, а может быть, просто задержка связи. — Я правда очень беспокоюсь за тебя, Майкл. Постарайся не совершать ничего слишком опасного.

— Я никогда… — Он тут же пожалел о своих словах, поскольку это возвращало их к теме, которую оба всячески избегали — к тому единственному роковому случаю, когда Майкл все-таки пошел на риск.

Должно быть, Карен уловила его настроение.

— К сожалению, о Крисси никаких новостей нет. Родители теперь носятся с новой программой стимуляции мозговой активности. Постукивают деревянными палочками у нее над ухом и светят фонариком прямо в глаза — то включат свет, то выключат. Но хуже всего то, что они мажут ей язык острым соусом, чтобы посмотреть, проглотит она его или выплюнет, а я точно знаю, что Крисси этот соус ненавидела.

— И как? Выплюнула?

— Нет. И хотя врачи и медсестры подбадривают родителей, говорят, чтобы те не сдавались, продолжали попытки, по-моему, их просто хотят успокоить.

Карен была далеко не сентиментальна. Мистер и миссис Нельсон, истые лютеране, регулярно ходили в церковь, но их дочери давно отошли от религии. Кристин заявила родителям категорический протест и взяла за правило каждое воскресное утро заниматься каякингом или где-нибудь лазать по горам, а Карен плавно спускала религиозный вопрос на тормозах, пока мать с отцом не отвязались от нее и дочери больше не пришлось выдумывать всякие уловки, чтобы улизнуть от церковных дел. И вот теперь, когда дело коснулось безнадежного состояния Кристин, между родителями и дочерью снова возникли разногласия во взглядах. Миссис и мистер Нельсон цеплялись за соломинку вопреки всем медицинским анализам и прогнозам, тогда как Карен, внимательно изучив результаты компьютерной томографии и честно обсудив динамику изменений с врачами, пришла к своим собственным выводам.

Майкл знал, что это за выводы. После того как они распрощались, он вдруг обнаружил, что не может не только спокойно усидеть на одном месте — такое бывало с ним частенько, — но и вообще оставаться в стенах базы. Он облачился в теплую непродуваемую одежду, нацепил солнцезащитные очки и вышел наружу. Начальник станции был ярым сторонником системы работы парами — далеко отходить от базы в одиночку запрещалось, не говоря уже о том, чтобы отлучиться, не отметив на доске цель ухода, но Майкл планировал побродить поблизости. И в одиночестве.

Сильный ветер полоскал американский флаг так яростно, что тот громко хлопал, будто стреляя из дробовика. Майкл решил погулять по лагерю, который представлял собой неровный квадрат, сформированный основными постройками станции — административным корпусом и столовой, жилыми модулями и лазаретом. Выше по склону холма, на некотором отдалении от квадратной вереницы домиков, располагались вспомогательные сооружения: лаборатории морских биологов, гляциологов, геологов и ботаников, а также сараи для различного инвентаря и оборудования. Кроме того, на базе имелись снегоходы, лодки, грейдеры, вездеходы — их называли «спрайтами» — и бог знает какой еще транспорт. Весь автопарк хранился в металлических ангарах с воротами, которые никогда не запирались. Кому придет в голову что-нибудь украсть или угнать в Антарктиде, куда направляться с награбленным? В отдельном сарае с плотно утрамбованным земляным полом, покрытым соломой, содержалась дюжина ездовых лаек с густым серым мехом и бело-голубыми глазами. Временами по ночам их вой сливался с постоянным гудением ветра и витал по округе, словно плач неупокоившихся призраков.

Проходя мимо узких окон комнаты отдыха, Майкл услышал звуки пианино и заглянул внутрь. Мужчина — кажется, его звали Франклином — наяривал песню в стиле рэгтайм; Бетти и Тина, рослые блондинки, играли в пинг-понг, перебрасывая друг другу мячик с равномерностью метронома. Обе они, как успел узнать Майкл, были «зимовщицами» — в том смысле, что оставались на базе в течение всей долгой и темной полярной зимы, когда солнце совершенно не показывается из-за горизонта. За такие подвиги давали самые настоящие медали, вроде тех, что висела на лацкане у Мерфи. Это был почетный знак отличия, возвышавший его обладателя над окружающими; и «пробирочники», и «батраки» относились к «зимовщикам» с равной степенью уважения.

За углом в лицо ударил шквалистый ветер, причем такой силы, что Майкл мог бы наклониться градусов до шестидесяти, не опасаясь упасть. Он осторожно, преодолевая сопротивление потока воздуха, начал по шатким камням спускаться по склону в направлении заледеневшего берега. Где кончалась граница земли и начинался собственно ледяной покров замерзшего океана, разобрать было невозможно. Да и какая, в сущности, разница? И там и там под ногами была твердая, как скала, поверхность, и там и там подстерегали опасности. Вдалеке он заметил стаю пингвинов, которые стремительно сбегали вниз по склону снежного холма, после чего падали на животы и соскальзывали в стылую воду. Толстенной рукавицей Майкл кое-как нащупал шнурок на капюшоне и затянул его так, что остались видны только темные очки. Солнце, холодное и серебристое, словно сосулька, висело над горизонтом чуть выше, чем неделю назад, медленно, но неуклонно смещаясь к южной стороне небосвода. Когда Майкл последний раз проверял температуру, термометр показывал минус двадцать градусов, правда, бездушный прибор не принимал во внимание фактор противного пронизывающего ветра.

Неожиданно прямо возле лица пронеслось что-то серо-белое, и он инстинктивно поднял руку, чтобы отмахнуться от непонятного объекта. Через секунду нечто вновь промелькнуло мимо, и Майкл понял: над ним вьется поморник — один из антарктических падальщиков. Должно быть, где-то поблизости находится гнездо. Памятуя о том, что поморники часто метят в голову как самую высокую точку на теле врага, Майкл поднял руку над капюшоном и, пока птица носилась вокруг его рукавицы, огляделся. Не хотелось случайно кого-нибудь раздавить.

В нескольких ярдах позади себя он заметил холмик, который служил небольшим укрытием от свирепствующих ветров, а возле него — самку, присматривающую за двумя птенцами. В клюве у нее болтался еще живой рачок, видимо, только что выловленный из воды. Майкл отступил на несколько шагов, и отец птичьего семейства, очевидно, удовлетворенный бегством неприятеля, вернулся к гнезду.

Оба птенца жалобно верещали, выпрашивая пищу, однако один из братьев был крупнее и, когда мелкий птенец начинал пищать, бил того клювом в голову. Он выпихивал брата из безопасного укрытия, но родителей это, кажется, нисколько не волновало. Мать выпустила из крючковатого клюва рачка, и маленькому птенцу осталось только сиротливо наблюдать, как более сильный сородич схватил добычу и проглотил одним махом.

Майкла так и подмывало воскликнуть: «Ну хоть бы поделился по-братски!» — но он понимал, что здесь братские отношения отсутствуют. Если маленький птенец не способен отстоять свое право на жизнь, родители преспокойно оставляют его умирать от голода. Естественный отбор в чистом виде.

Несчастный птенец сделал последнюю попытку пробраться в гнездо, однако более крупный, затрепыхав крылышками, снова его клюнул; малыш, плотно прижав серые крылья к тельцу, пригнул голову и отступил. Мама и папа невозмутимо смотрели совсем в другом направлении.

И Майкл решил рискнуть. Он шагнул вперед и, прежде чем изгнанный птенец, который и ходить-то толком не научился, отскочил в сторону, присел и зажал его между двух рукавиц. Теперь из его рук выглядывала только белая головка с черными бусинками глаз. Поморник-самец издал взволнованный крик, однако совсем не из-за того, что у него крадут чахлого птенца, а скорее из-за угрозы, нависшей над более упитанным отпрыском.

— Пошел ты! — сказал Майкл, прижимая птенца к груди.

Подгоняемый в спину мощным ветром, он, как на крыльях, с легкостью взлетел по склону и поспешил в тепло уютной комнаты отдыха. Интересно, как бы Кристин назвала маленького найденыша, угодившего ему в рукавицы?

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

6 июля, 1854, 16.30

Аскот. Для Элеонор — всего лишь абстрактное слово, название места, где она и не помышляла когда-нибудь побывать. Не с ее скромным жалованьем, и уж тем более не в дружеской компании.

И вот она здесь; стоит вплотную к деревянной ограде ипподрома, наблюдая, как из конюшен к подвижному барьеру на старте ведут красивейших лошадей — с блестящей шерстью, цветными шелковыми вальтрапами под седлами и белыми ногавками на ногах. Тысячи зрителей вокруг нее и на главных трибунах, размахивая программами скачек, шумно спорят о жеребцах, кобылах, жокеях и скользких беговых дорожках. Мужчины отхлебывают из фляжек и дымят сигарами, в то время как женщины — кое-кто из них, как ей показалось, весьма сомнительной репутации — дефилируют под солнцем, красуясь платьями и кокетливо покачивая розовыми и желтыми зонтиками. Звуки смеха и разговоров сливались в монотонный гул.

Элеонор почувствовала на себе взгляд Синклера.

— Ну как вам? Нравится?

Элеонор покраснела от мысли, что она для лейтенанта как открытая книга.

— Да. Нравится.

Кажется, Синклер был весьма доволен собой. Сегодня он оделся в штатское — в темно-синий сюртук и накрахмаленную белоснежную сорочку с аккуратно завязанным галстуком из черного шелка. Белокурые вьющиеся волосы ниспадали на плечи.

— Могу я предложить вам пунш с ромом? Или, может быть, хотите холодный лимонад?

— Нет-нет, — быстро ответила девушка, думая о лишних расходах.

Синклер уже поистратился на поездку в индивидуальной карете, на которой они проделали весь путь до ипподрома, и вдобавок заплатил за вход в парк — причем за троих. Элеонор из соображений приличия не хотела, чтобы ее видели одну в компании молодого лейтенанта, а Синклер был настолько любезен, что пригласил на скачки и медсестру, мисс Мойру Мулкаи, с которой Элеонор делила комнату в пансионе. Мойра, круглолицая ирландка с широкой улыбкой и дружелюбными, хотя подчас и грубоватыми манерами, согласилась поехать без колебаний.

И сейчас она с не меньшим энтузиазмом приняла предложение Синклера принести попить.

— Ах, сэр, я бы не отказалась от лимонада! — воскликнула она, почти не отрывая глаз от трибун позади. Там собралась огромная толпа народу, чтобы понаблюдать за самым захватывающим забегом — борьбой за Аскотский золотой кубок. — Солнце сегодня весьма… — она запнулась, как будто подыскивала наиболее аристократический способ выразить мысль, — истомляющее. — И, довольная выбором слова, широко улыбнулась.

После того как Синклер откланялся и ушел за напитками, Мойра легонько толкнула Элеонор:

— Можно считать, что цыпленочек уже в кастрюльке.

Элеонор притворилась, что не поняла подругу, хотя, как и во всех прочих афоризмах Мойры, смысл лежал на поверхности.

— Ты разве не заметила, как он на тебя смотрит? — хихикнула Мойра. — Вернее сказать, он, кроме тебя, вообще ни на кого не смотрит! Ах, какой джентльмен! Ты уверена, что он не лорд?

Элеонор ни в чем не была уверена. Лейтенант до сих пор во многом оставался для нее человеком-загадкой. На следующий день после того как она зашила ему руку в госпитале, ей прислали коробку малиновых марципанов с запиской, гласившей: «Сестре Элеонор Эймс, моему славному ангелу-хранителю». Мисс Найтингейл наткнулась на подарок у дверей и передала адресату с выражением откровенного неодобрения на лице.

— Вот что случается в результате необдуманных поступков, — проворчала она и удалилась в сад, где у нее был маленький огородик.

Но Элеонор не усмотрела в записке особого криминала, да и Мойра не стала заострять на ней внимание. Подруга стащила с коробки лиловую ленточку, спрятала в карман — «слишком красивая, чтобы выбрасывать; ты не возражаешь, Элли?» — и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стала ждать, когда Элеонор откроет коробку. На крышке коробки, которую девушка держала в руках бережно, словно ценное произведение искусства, была изображена золотая геральдическая лилия и вытиснена надпись: «Кондитерские изделия мадам Дюпэн, Бельгравия». Элеонор наслаждалась красивым внешним видом и приятным ароматом марципанов. Конфеты ей никогда еще не дарили.

Спустя несколько дней лейтенант Синклер передал Элеонор курьером письмо, в котором спрашивал, когда ей будет удобно с ним увидеться, однако Элеонор пришлось ответить, что, кроме дня и вечера субботы, другого свободного времени у нее нет. В половине седьмого утра в воскресенье она вновь должна будет вернуться к привычным обязанностям в госпитале. Лейтенант ответил, что в таком случае просит встречи с ней в следующую субботу в полдень, и сделал приписку, что отказ не принимается. Мойра, которая тоже читала записку, подглядывая через плечо, заявила, что Элеонор ни в коем случае не должна отказываться.

Протрубил рожок. Лошадей повели на старт и начали расставлять на площадке, ограниченной длинным толстым канатом, который был натянут между двумя столбами по обеим сторонам овальной беговой дорожки.

— Смотри, смотри, Элли! — воскликнула Мойра. — Это что, главный забег начинается?

— Так и есть, — подтвердил Синклер, продираясь сквозь толпу с двумя стаканами в руках. Один он передал Мойре, другой — Элеонор. — И спешу вас обрадовать, леди: я взял на себя смелость сделать от вашего имени ставки.

Он протянул Элеонор бумажную квитанцию с несколькими нацарапанными числами на одной стороне и словами «Соловьиная Трель» на другой. Элеонор растерялась.

— Это кличка лошади, — пояснил он, и Мойра наклонилась над листком. — Звучит многообещающе, верно?^[12]

— И сколько мы поставили? — воодушевленно спросила Мойра, хотя Элеонор не понравилось, что подруга задает нетактичный вопрос.

— Десять фунтов… на победу, — ответил Синклер.

Мысль о том, что человек может рисковать десятью фунтами на тотализаторе, ошеломила обеих девушек. Все, что они имели, — это пятнадцать шиллингов жалованья в неделю да один бесплатный обед в сутки за счет больницы. Возможность за считанные минуты потерять сразу десять фунтов из-за какой-то лошади на беговой дорожке казалась абсолютно немыслимой. В семье Элеонор было пятеро детей, и отец-молочник едва сводил концы с концами, поэтому подобное расточительство сочли бы не только непозволительным, но даже кощунственным.

— И сколько мы заработаем в случае победы? — робко полюбопытствовала Мойра.

— При нынешних ставках — тридцать гиней.

Мойра едва не выронила из рук стакан с лимонадом.

Вдоль стартовой линии прошел дородный господин в красной визитке и поднялся на судейский помост, обитый красным и золотистым бархатом; позади него на высоченном флагштоке реял британский флаг.

— Леди и джентльмены! — возвестил он в рупор. — Для нас большая честь приветствовать вас на открытии первого в истории розыгрыша Аскотского золотого кубка ее величества!

В ответ с трибун раздалось громогласное «ура», а за ним свист, крики и аплодисменты. Мойра с Элеонор на мгновение даже растерялись.

Синклер наклонился к девушкам и поспешил внести ясность:

— Раньше турнир был известен как Императорский Гран-при, в честь русского царя Николая.

Они сразу сообразили, чем вызвана смена названия.

— Принимая во внимание обстановку в Крыму, — добавил Синклер, — турнир в этом году переименовали.

Шум на трибунах стих, рупор выдал еще несколько громких отрывистых реплик, адресованных дальним трибунам, и лошади нетерпеливо забили копытами, словно только и ждали момента, когда смогут наконец размять длинные мускулистые ноги. Жокеи с хлыстами под мышками стояли в стременах во весь рост, чтобы как можно дольше не давать нагрузку на спины лошадей; рукава их нарядных шелковых камзолов раздувал вечерний бриз. Тучный господин в визитке вытащил из-за пояса пистолет и поднял над головой. Двое подручных отвязали намотанный на столбы канат и, свернув в кольцо, бросили на траву. Лошади нервничали, и жокеям стоило больших усилий совладать с ними и удержать за белой линией старта.

— Наездники, приготовиться! — крикнул судья. — На счет раз, два…

Вместо слова «три» грянул выстрел, и лошади, толкаясь и отпихивая друг друга в борьбе за более выгодную позицию, рванули — кто замешкавшись, кто идеально приняв старт — вперед по открытой дорожке.

— Какая наша?! — подпрыгивая от восторга у ограждения, визжала Мойра. — Кто из них Соловьиная Трель?!

Синклер указал на молодую кобылу гнедой масти, бегущую в середине группы.

— Малиновый вальтрап.

— О Боже, она проигрывает! — в отчаянии воскликнула Мойра.

— Они еще и первого фарлонга^[13] не прошли, — улыбнулся Синклер, — а их всего восемь. У нее уйма времени, чтобы нагнать лидеров.

Элеонор невозмутимо пила лимонад, делая вид, что абсолютно спокойна, но, по правде говоря, внутри у нее бушевал такой же ураган эмоций, как и у Мойры. Она никогда и ни на что не делала ставок и прежде понятия не имела, что испытывают играющие на тотализаторе. Ее охватил азарт, и чувство это, как ни странно, было удивительно волнующим. От одной только мысли, что на кону целых тридцать гиней, которые в случае выигрыша она без колебаний вернула бы Синклеру как законному владельцу, кружилась голова.

И снова ей показалось, что Синклер заметил ее восторг.

Земля под ногами до сих пор дрожала от топота копыт уносящихся вдаль лошадей, а на трибунах сзади ревел хор голосов болельщиков. Те подбадривали или освистывали жокеев и выкрикивали ценнейшие инструкции.

— Держись ближе к внутреннему ограждению!

— Да используй ты чертов хлыст!

— Какого дьявола выжидаешь, Снаряд?!

— Аскот — сложный трек, — пояснил Синклер спутнице.

— Почему? — Для Элеонор скаковой круг выглядел не более чем широким симпатичным овалом, в центре которого располагалась обширная площадка, покрытая темно-зеленой травой.

— Земля плохо утрамбована. Это отнимает у лошадей много сил; гораздо больше, нежели на ипподромах в Эпсом-Даунсе или Ньюмаркете.

Зато Аскот в отличие от тех скаковых кругов, о которых Элеонор и слыхом не слыхивала, был отмечен королевской печатью. Проходя сквозь высокие черные кованые ворота, девушка заметила на самом верху барельеф в виде золотой короны; в тот момент ей показалось, будто она входит в сам Букингемский дворец. За воротами ее встретили ряды торговых лавок, где продавали все — от ячменного отвара до глазированных яблок, и была самая разношерстная публика — от изящно одетых джентльменов с дамами под ручку до грязных мальчишек, которые крутились вокруг прилавков и тележек с товарами. Элеонор могла поклясться, что один раз маленькие оборванцы даже что-то стащили. Синклер, ведя Элеонор под одну руку, а Мойру под другую, уверенно прошел сквозь толпу и привел девушек прямиком сюда, откуда, как он утверждал, наблюдать забеги удобнее всего.

Элеонор убедилась, что он прав.

Тем временем лошади достигли первого поворота и слились в одну движущуюся массу вороной, бурой и белой масти с разноцветными вкраплениями шелковых вальтрапов и блестящих жокейских камзолов. Летнее солнце пекло нещадно, и Элеонор обмахивалась, а заодно отгоняла назойливых мух программкой забегов. Лейтенант стоял очень близко, гораздо ближе, чем обычно возле нее держались мужчины, — и, похоже, не только из-за напиравшей сзади толпы. Мойра тем временем наполовину перегнулась через ограждение, нервно барабаня пухлыми ручками по внешней его стороне, и что есть мочи подбадривала Соловьиную Трель.

— Давай, давай! Да шевели ты задницей! — заорала она и осеклась.

Элеонор с Синклером обменялись улыбками.

— Ой, прошу прощения, сэр! Я немного увлеклась, — смутилась Мойра.

— Ничего, — успокоил ее Синклер. — Вы здесь не первая, кто отвешивает подобные эпитеты.

В самом деле, Элеонор слышала выражения и покрепче. Работая в клинике, она привыкла и к неприглядным поступкам, и к грубым проклятиям. Встречались в ее практике и такие женщины, которые в больничных стенах превращались в несносных злобных мегер, хотя встреть она их в обычной жизни, сочла бы в высшей мере благочестивыми и респектабельными дамами. Элеонор давно поняла: физические страдания, а иногда и просто душевные переживания способны изменить поведение человека до неузнаваемости. Скромная швея орала благам матом, корчась от боли, и пришлось привязать ее руки к спинке кровати; гувернантка из одного из самых уважаемых домов города однажды оторвала на халате Элеонор пуговицы и запустила в нее подкладным судном с испражнениями. Модистка, которой необходимо было удалить опухоль, расцарапала ей руку острыми ногтями и выплеснула поток ругательств, на какие, как раньше казалось Элеонор, способны только матросы. Она твердо усвоила, что муки выявляют в человеке самые низменные качества. Да, они могут изменять характер больного и в лучшую сторону — Элеонор была свидетелем и такому, — однако куда чаще беззащитная жертва тяжелой болезни превращается в настоящего тирана.

Мисс Флоренс Найтингейл учила ее терпению и словом, и делом.

— Она просто не в себе, — спокойно говорила женщина всякий раз, когда у какой-нибудь из пациенток проявлялись вспышки агрессии.

— Смотри! Смотри, Элли! — закричала Мойра. — Догоняет! Догоняет!..

Элеонор посмотрела на противоположную сторону скакового круга — малиновая попонка, мельтешащая, словно крошечное пламя, действительно медленно, но верно прорывалась к началу группы. Впереди мчались только две лошади — одна вороная, другая белая. Даже Синклер, кажется, воодушевился таким поворотом событий.

— Отлично! Давай, Трель! Вперед!

Он взял Элеонор за локоть, и девушка почувствовала, как по ее руке — да что там, по всему телу! — пробежала дрожь. Теперь она едва могла сосредоточиться на забеге. А Синклер и не думал убирать руку, хотя глаза лейтенанта и были прикованы к лошадям, несущимся по дальней стороне круга.

— У белой шаг сбивается! — ликовала Мойра.

— Да и вороная выглядит измотанной, — сказал Синклер, нервно постукивая по брусу ограждения свернутой в трубку программкой. — Ну поднажми, Трель! У тебя получится!

Искреннее воодушевление и пшеничные усы, которые под прямыми лучами выглядели почти прозрачными, придавали Синклеру очаровательно мальчишеский вид. От взгляда Элеонор не ускользнуло, с каким интересом окружающие дамы посматривали на лейтенанта; когда они проходили сквозь толпу, женщины неизменно начинали нарочито вертеть зонтиками, словно надеялись таким образом привлечь его внимание, а одна молодая особа, шествовавшая под руку с пожилым джентльменом, решила пойти еще дальше и намеренно уронила перед Синклером носовой платок. Тот на ходу подобрал его и с улыбкой вернул владелице. Глядя на шикарно одетых дам, Элеонор все сильнее осознавала, насколько бедно выглядит ее скромная одежда, и сокрушалась, что у неенет ни одной яркой, нарядной и модной вещи. Для выхода в свет у нее имелось лишь это платье из тафты в рубчик мрачного травянисто-зеленого цвета с рукавами устаревшего фасона — толстыми, как бараньи ноги. Платье застегивалось под самое горло, а в такой знойный день очень хотелось, чтобы шея и плечи были хоть чуточку открыты.

Мойра, не мудрствуя лукаво, расстегнула ворот платья персикового оттенка, которое идеально подходило к цвету ее волос и лица, и даже прикладывала к нижней части шеи пустой, но все еще холодный стакан из-под лимонада. Впрочем, несмотря на предпринятые меры, она была на грани обморока, — правда, в связи с событиями на беговой дорожке.

Лошади нарезали круги, стараясь держаться внутреннего ограждения кольца, но белая действительно начала выдыхаться. Хотя жокей нещадно стегал ее хлыстом, преследователи приближались с каждой секундой. Ретивый жеребец вороной масти занял выжидательную позицию, надеясь добраться до финишной линии без чрезмерной траты энергии. Соловьиная Трель между тем выглядела свежей и только сейчас начала приближаться к пределу своих физических возможностей. Мышцы и сухожилия ритмично играли на ногах животного, а голова покачивалась то вверх, то вниз, при этом каштановая грива хлестала по лицу жокея, который сидел почему-то очень близко к холке лошади.

— Господи, — выдохнул Синклер, — она вот-вот их опередит!

— В самом деле! — ликующе выкрикнула Мойра. — Она сейчас выиграет!

Но вороной жеребец еще не сдался. Как обычно бывает со скаковыми лошадьми, он моментально понял, что его настигают — краешком глаза увидел наседающего сзади преследователя, — и, полностью выкладываясь, пошел в отрыв. Последний фарлонг они преодолевали в буквальном смысле ноздря в ноздрю, но казалось, что у Соловьиной Трели открылось второе дыхание, высвободился некий резерв сил, припасенный для решающего момента, и она, словно подхваченная внезапным порывом ветра, вырвалась вперед, оставив черного жеребца позади. Вся взмыленная, с малиновым вальтрапом, пляшущим по бокам подобно языкам пламени, лошадь пулей пересекла финишную линию, и судья на помосте замахал желтым флагом.

В толпе зрителей поднялся невообразимый гвалт. Всеобщее разочарованное улюлюканье проигравших деньги перемежалось редкими возгласами удивления и восторга, и Элеонор поняла, что Соловьиная Трель явно не числилась в списке фаворитов. А это сулило большой денежный выигрыш. Пока Мойра прыгала от радости, Синклер взял квитанцию из рук Элеонор.

— Вы не будете возражать, если я пойду и получу наш выигрыш? — спросил он.

Элеонор кивнула, а Мойра расплылась в улыбке.

С трибун позади них полетели разорванные на клочки квитанции проигравшихся зрителей и, словно конфетти, закружились над головами. Элеонор и Мойра снова обратили взор на скаковой круг. По дорожке, ближайшей к судейскому помосту, шли три жокея, ведя под уздцы взмыленных лошадей. Каждый из них снял с себя цветной шелковый камзол, после чего один из рабочих привязал их к веревке, закрепленной на флагштоке, и поднял. Все три камзола взмыли вверх; желтый снизу, пурпурный посередине, а на самом верху малиново-белые цвета победителя — Соловьиной Трели. Элеонор испытывала прилив гордости, а Мойра была вне себя от счастья из-за привалившего богатства.

— Не буду говорить отцу, — заявила подруга, — а то он сразу заявится в город и выколотит из меня все денежки.

Ее отец такого себе не позволил бы, отметила про себя Элеонор.

— А маме скажу, что мне кое в чем улыбнулась удача, и пошлю ей часть, чтобы немного облегчить существование. Бог свидетель, она этого заслуживает.

Элеонор по-прежнему собиралась вернуть свою долю Синклеру — в конце концов, она и шестипенсовика не истратила из той скромной суммы, что лежала в ее выцветшей бархатной сумочке.

Вернувшись, лейтенант сунул пригоршню монет и купюр в сетчатую сумку Мойры и застыл, ожидая, когда Элеонор распахнет перед ним свою. Девушка отрицательно покачала головой.

— Но они ваши! Ваша лошадь пришла первой, а коэффициент на победу был очень высоким!

— Нет, это была ваша лошадь, — ответила Элеонор, — и ваши деньги.

Она видела, что Мойре явно претит сей акт великодушия, но как ни жаль ей было расстраивать подругу, Элеонор продолжала упираться.

Синклер помолчал, растерянно стоя с деньгами в руках.

— Вам станет легче, если я признаюсь, что тоже погрел руки на забеге?

Элеонор колебалась, и тогда Синклер полез в карман брюк, извлек из него несколько фунтовых купюр и шутливо помахал ими перед ее носом.

— Вы обе — мои талисманы удачи, — заявил он, галантно приписывая сюда и Мойру.

Девушки засмеялись, и, когда Синклер раскрыл сумочку Элеонор и высыпал выигрыш внутрь, она не стала больше спорить. Деньги значительно превышали те суммы, которые ей доводилось когда-либо держать в руках, поэтому Элеонор была рада тому, что рядом с ней надежный охранник в лице лейтенанта.

Темные тучи с запада только начали затягивать яркое солнце, когда все трое направились назад. Они как раз проходили сквозь высокие главные ворота, когда Элеонор услышала чей-то окрик:

— Синклер! У тебя сегодня выигрышный день?!

Обернувшись, девушка увидела двух мужчин, которые той ночью сопровождали в больницу раненного лейтенанта, только сейчас военные были не в форме, а в красивой цивильной одежде.

— Клянусь Богом, так и есть! — отозвался Синклер.

— Ну, в таком случае, — сказал рослый военный — капитан Рутерфорд, — протягивая раскрытую руку, — ты не против, если я попрошу тебя вернуть должок?

— А как ты смотришь на то, чтобы пока оставить все как есть и считать его инвестицией в будущее? Глядишь, вернется к тебе сторицей.

— Синица в руках, сам понимаешь… — ответил Рутерфорд, улыбаясь, и Синклер послушно извлек из брючного кармана несколько купюр и положил тому на растопыренную ладонь.

— Ах да, прошу прощения. — Лейтенант, сделав шаг назад, представил девушек своим друзьям. В ответ спутница Ле Мэтра мисс Долли Уилсон кивнула — ее лицо было почти полностью скрыто широкополой плетеной шляпкой, украшенной гирляндой бордовых и лиловых цветков. — Кстати, если вы сейчас возвращаетесь в город, мы могли бы поехать вместе, — предложил Синклер. — Я как раз собирался нанять карету.

— Превосходная мысль, — согласился Рутерфорд, — но меня дожидается личный экипаж. Карета стоит на Риджентс-сёкл. Места в ней хватит всем.

На лице Мойры отразились одновременно восторг и испуг. Этот день принес девушкам столько неожиданностей… Жизнь, подобно обезумевшей лошади, понеслась галопом.

— Тогда пойдемте скорей, — объявил Рутерфорд, приглаживая бакенбарды кончиками пальцев. — Как говорится, куй железо…

— …пока горячо, — быстро ввернула Мойра, большая любительница завершать высказывания за собеседника.

Рутерфорд одарил ее одобрительным взглядом — взглядом, который дольше всего задержался на белой коже груди, проглядывающей из-под расстегнутого декольте.

— Вы совершенно правы, мисс Мулкаи, — ответил он, протягивая ей руку. — Разрешите вас сопроводить?

Секунду-другую Мойра пребывала в замешательстве — такой знатный господин в щеголеватой визитке жемчужно-белого цвета и вдруг ее привечает, — но Элеонор незаметно подтолкнула подругу локтем, и девушка взяла капитана под руку, после чего компания двинулась в путь.

Карета представляла собой брогам с фамильным гербом — львом, стоящим на задних лапах на скрещенных щитах, — запряженный двумя гнедыми лошадьми-тяжеловозами шайрской породы. До сих пор Элеонор не понимала, в какой мир окунулась, но это — семейная карета, легкость, с какой мужчины сорили деньгами (лейтенант, как ей показалось, вообще не знал меры в мотовстве), — расставило все точки над i: они обе заплыли в бурные воды, удержаться на плаву в которых им не по силам.

Изнутри карета была обита мягкой кожей с приятными на ощупь мелкими бугорками, под сиденьями лежали меховые пледы, также с вышитым изображением семейного герба. Подножки кареты поблескивали полированным красным деревом, а в передней стенке, там, где сидел кучер, располагалось похожее на дверку мышеловки маленькое откидное окно с рукояткой, украшенной кисточкой. Хотя капитан заверил их, что места хватит всем, получилось весьма стесненно — Рутерфорд был слишком уж рослым мужчиной, а Мойра — довольно пышнотелой. Дополнительного пространства требовала и умопомрачительная шляпка мисс Уилсон. Синклер вежливо предложил Элеонор и Мойре сесть между ними, чтобы девушки могли смотреть в открытые окна и наслаждаться проплывающими мимо видами.

Большая часть маршрута пролегала по сельской местности. Аскотский ипподром был выстроен в 1711 году на окраине Большого Виндзорского парка, на свободном от леса участке поблизости от селения Ист-Кот. На зеленых лугах паслись овцы и коровы, а фермеры и члены их семей занимались будничными делами, изредка прерываясь, чтобы поглазеть на проезжающую шикарную карету капитана Рутерфорда. Какой-то мальчуган с тяжелыми ведрами в обеих руках встал как вкопанный, не в силах отвести глаз от экипажа. Элеонор отлично понимала его восхищение; она и сама не раз испытывала нечто подобное при виде проезжающих мимо богатых карет, размышляя, каково это — ездить в них, быть богатым землевладельцем или урожденным аристократом, который всю жизнь проводит в роскоши. Когда всего лишь на короткий миг глаза девушки и онемевшего мальчишки встретились, Элеонор захлестнул целый шквал эмоций — ее первым порывом было крикнуть, что в действительности она не принадлежит малочисленному кругу избранных, что она обыкновенная простолюдинка, родившаяся на ферме, и ей, как и ему, уготована судьба жить скромной жизнью.

И тут произошло нечто странное. Она слегка склонила голову набок, как, по ее мнению, сделал бы аристократ, и в груди вдруг разливалось чувство трепетного восторга, гордости и радости оттого, что удалось ввести окружающих в заблуждение. Так однажды в детстве, будучи еще совсем маленькой девочкой, Элеонор нарядилась в платье принцессы и расхаживала по деревенской ярмарке, думая, что селяне в самом деле принимают ее за представительницу знатных кровей.

— После выигрыша во мне просыпается зверский аппетит, — заявил Синклер. — Как вы смотрите на то, чтобы поужинать в моем клубе?

— А может, лучше в моем? — ответил Ле Мэтр — или Француз, вспомнила Элеонор. — Принимая во внимание некоторые обстоятельства относительно мистера Фитцроя, — добавил он, выразительно посмотрев на товарища.

— Ерунда! Он не представляет никакой опасности, — заявил Синклер, хотя Фитцрой требовал сатисфакции с тех самых пор, как его выкинули из окна публичного дома. — Что скажете насчет холодного мяса, сыров и портвейна, лучше которого не подадут даже в клубе Француза?

Элеонор не знала, что ответить, — события продолжали развиваться в стремительном темпе, и она была не в силах их обуздать.

Так как возражений не последовало, Рутерфорд назвал идею Синклера замечательной и громко постучал костяшками пальцев по окошку за головой.

В открывшемся окошке показалась голова кучера.

— Пэлл-Мэлл, клуб «Лонгчемпс», — бросил Рутерфорд.

Извозчик кивнул, окошко захлопнулось, и карета, громко стуча колесами, припустила вперед по деревянному мосту.

Плотно прижатая плечом лейтенанта Копли, Элеонор откинулась на спинку плюшевого сидения, раздумывая, чем может закончиться столь восхитительное приключение.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

7 декабря, 8.00

Утром, одевшись и даже не выпив кофе, Майкл первым делом проведал птенца поморника, которого успел окрестить Олли в честь другого несчастного беспризорника — Оливера Твиста.

Решить, что с ним делать (или с ней, так как выявить пол птенца на этой стадии развития крайне сложно), было весьма непросто. Взрослые поморники, к слову сказать, птицы довольно подлые, имеющие скверную привычку нападать на слабых. Майкл своими глазами видел, как два поморника отвлекали самку пингвина от потомства, а когда выманили ее на приличное расстояние, один из них выхватил пингвиненка из гнезда, утащил в сторону и расчленил пищащее создание на фрагменты. То же самое они могут сделать и с Олли, рассуждал журналист, пока птица немного не подрастет и не оперится. Однако после консультаций с несколькими сотрудниками базы, включая Дэррила, Шарлотту и гляциологов Бетти и Тину, он пришел к заключению, что наилучшим местом для Олли будет защищенное укрытие где-нибудь снаружи.

— Если вырастишь его здесь, он никогда не сможет приспособиться к жизни на воле, — сказала Бетти, и Тина горячо ее поддержала.

Женщины своими белокурыми волосами напоминали Майклу валькирий.

— Устрой птенца на ледовом дворике позади нашей лаборатории, — сказала Тина, — и он сможет брать лучшее из двух миров.

Ледовым двориком называли небольшую огороженную площадку позади гляциологического модуля, где на промаркированных стальных подставках хранились, словно бревна, цилиндрические пробы льда, которые ученые готовили для распилки и анализа.

— У меня как раз освободился контейнер из-под замороженной плазмы, — добавила Шарлотта. — Думаю, из ящика можно было бы соорудить неплохой кров для твоего малыша.

Разговор все больше напоминал Майклу обсуждение школьного задания на уроке биологии в младших классах.

Шарлотта принесла медицинский контейнер, и они пристроили его в углу огороженной площадки, после чего Дэррил нырнул в ближайшую дверь и вышел из нее уже с кусками сушеной селедки, которой кормил свой собственный плавающий зверинец. Несмотря на то что он — или она? — очевидно, изрядно проголодался, птенец не сразу притронулся к еде. Казалось, бедняга только и ждал, что вот-вот откуда-нибудь выскочит более крупный братец и отберет пищу. Приходилось признать, что Олли был изначально запрограммирован на гибель.

— Мы, наверное, слишком близко стоим, — предположил Дэррил.

Шарлотта согласилась.

— Оставь селедку возле ящика, и пошли отсюда, — сказала она, ежась от холода.

Они разбрелись по комнатам и легли спать, погрузившись в беспокойную дремоту людей, измученных неспособностью отделить день от ночи.

И вот теперь утром Майкл первым делом отправился проверить своего питомца. Кусочки селедки исчезли, но действительно ли их съел именно Олли? Мерзлая земля ледового дворика была заметена легкими наносами снега, похожими на тонкие белые перья, однако Олли нигде не было видно. Майкл снял темно-зеленые солнечные очки, опустился на колени и заглянул в глубину контейнера (Шарлотта оставила в нем деревянные опилки, которыми были пересыпаны пакеты с плазмой крови). Оказалось, что даже их самодельное гнездо замело снегом и ледяной крупой. Майкл собрался было прекратить поиски, как вдруг заметил в дальнем углу что-то черное и блестящее, словно морская галька, — крошечный немигающий глаз птенца. Свернутый в клубок, Олли напоминал грязноватый снежок.

— Доброе утро, Олли.

Птенец уставился на него, не проявляя ни страха, ни признаков того, что он узнал своего опекуна.

— Понравилась селедка?

Не получив ответа, журналист вытащил из кармана два ломтика бекона, которые тайком прихватил на кухне по пути на ледовый дворик.

— Надеюсь, твоя религия позволяет есть некошерную пищу, — сказал он, кладя бекон в контейнер.

При виде пищи Олли встрепенулся, и Майкл со спокойной душой направился назад в буфет, где его ждал собственный завтрак. Сегодня предстояло погружение на дно океана и следовало хорошенько подкрепиться перед тем, что и «батраки», и «пробирочники» единогласно называли «полярным нырком».

В столовой Майкл застал Дэррила перед стопкой блинчиков с черникой и кленовым сиропом и горкой вегетарианских сосисок. Лоусон завтракал напротив. Вопреки опасениям вегетарианские убеждения биолога ничуть не подорвали его репутации в глазах «батраков». Никто не придал этому факту вообще никакого значения. Как шутливо выразился один из сотрудников станции, в Антарктике эксцентричные ученые с причудами встречаются не реже, чем пингвины с клювом и крыльями. Люди приезжают на полюс — Майклу постоянно приходилось напоминать себе о необходимости называть Южный полюс просто «полюсом», — чтобы заниматься предметом своего увлечения. В обычном мире их непременно посчитали бы нелюдимыми чудаками и сумасбродами. У каждого обитателя станции хватало собственных причуд, причем таких, по сравнению с которыми вегетарианство едва ли вообще тянуло на чудачество.

— Когда приезжаешь сюда в первый год, — поведал им Лоусон страшную тайну о сотрудниках базы, работающих по правительственному контракту, — получается вроде как эксперимент.

Майкл не мог не согласиться с этим.

— На второй год, — продолжал инструктор, — ты возвращаешься ради денег. А на третий год, — он ухмыльнулся, — потому что становишься негодным для любой другой работы.

Окружающие сдержанно засмеялись, кроме одного «батрака», Франклина, пианиста и любителя рэгтайма.

— Пять лет, приятель! Я приезжаю сюда пятый год подряд. И как ты классифицируешь меня, черт возьми?

— Полный распад личности, — изрек Лоусон. Окружающие громко расхохотались, включая и самого Франклина. Взаимные дружеские издевки были неотъемлемой частью жизни на базе.

Подкрепившись сытным завтраком и меньшим, чем обычно, количеством кофе — «Мало радости, когда приспичит в водолазном костюме», — предупредил Лоусон, — Майкл отправился в комнату готовить фотооборудование. Он вставил «Олимпус» в водонепроницаемый бокс, убедился, что в камере свежие аккумуляторы, и воздал мысленную молитву богу технических накладок, чтобы на глубине сотен футов подо льдами полярной шапки все прошло без сучка без задоринки.

Как и прочая деятельность в Антарктике, погружение было сопряжено с большими сложностями. Накануне Мерфи послал на льдину бригаду рабочих с огромным буром, смонтированным на гусеничном транспортере. Просверлили две широких полыньи. Одна, огороженная легким защитным домиком, предназначалась для водолазов, которые будут использовать ее для погружения и выхода из воды. Другая, просверленная футах в пятидесяти от основной, служила страховкой на случай, если по каким-то причинам вроде подвижек льда или агрессивного поведения тюленей Уэдделла первая прорубь станет временно нефункциональной. (Увидев пробуренную человеком просторную отдушину, тюлени Уэдделла могут запросто заявить на нее свои права.)

Мерфи с присущей ему педантичностью настоял, чтобы доктор Барнс предварительно осмотрела всех, кому предстояло совершить погружение. Так что Майклу пришлось явиться на прием, где Барнс обследовала его глотку, носовой канал, заглянула в уши и померила давление. Непривычно было видеть, как человек, к которому привык относиться просто как к другу, вдруг начинает вести себя официально. Оставалось надеяться, что Шарлотте не придет в голову делать ему тест на паховую грыжу, взявшись за мошонку и попросив покашлять.

Обошлось. Шарлотту ничуть не смущало формальное общение. Она, как убедился Майкл, могла легко надеть маску бесстрастного врача и выполнять свои обязанности в чисто профессиональной манере. И даже после того как осмотр завершился и она объявила журналисту, что тот в добром здравии, Шарлотта все-таки не сразу вышла из образа.

— Ты точно уверен, что тебе это надо?

— Точно.

— Погружение под лед, да еще с кислородной маской на лице и всей этой амуницией… Неужели ты совсем не страдаешь клаустрофобией?

Что-то в ее интонации навело Майкл на мысль, что доктор Барнс говорит вовсе не о нем, а о себе.

— Нет. А ты?

Она склонила голову набок, избегая взгляда журналиста. И тут он внезапно вспомнил обучение в «снежной школе» и ночь, когда им пришлось спать в самодельных снежных домиках.

— Как тебе удалось пережить ночь в иглу?

— А Дэррил тебе не сказал?

— Что?

— Все-таки парни умеют хранить секреты, — с удовлетворением произнесла она. — Я вообще в него не попала.

Майкл опешил.

— Только не говори, что ты в одиночку протопала назад до самого лагеря.

При мысли, что она решилась на безумный поступок, по спине пробежал холодок.

— Ничего подобного. Я спала в восемнадцати слоях одежды в спальном мешке, просунув в тоннель только ноги. Боялась, что если пролезу в него хоть немного глубже, Дэррил внутри задохнется.

Узнав о фобии Шарлотты и суровом испытании, которое ей пришлось безропотно выдержать, Майкл проникся к ней еще большим уважением. Как и к Дэррилу — за то, что сохранил ее секрет в тайне.

— У меня весь день при себе будет портативная рация, — сказала Шарлотта, — на случай если вам что-нибудь понадобится.

Иного Майкл и не ожидал.

— Постарайтесь быть осмотрительнее и, прежде чем что-то делать, хорошенько подумайте. Не позволяй там Дэррилу строить из себя босса и чрезмерно помыкать тобой.

— Хорошо, я передам ему твои слова, — пообещал он.

Снова напялив на себя целую кучу теплой одежды, Майкл спешно покинул лазарет.

Добираться до полыньи пришлось на «спрайте» — непритязательной помеси трактора и обычного «хаммера»; а тот, в свою очередь, тащил за собой нарты Нансена, груженные дополнительным снаряжением ныряльщиков. Рядом, с видом ребенка, которого везут в Диснейленд, сидел Дэррил. Караван продвигался по снегу довольно медленно, и прошло минут десять, прежде чем Майкл заметил сборный домик — этакий сарай для садового инвентаря, с развевающимся над ним черно-белым флагом. Полыньи, над которой стоял домик, видно не было, поэтому одинокая постройка посреди белой пустыни производила странное впечатление. Возле ярко-розового, цвета бутона чайной розы, домика возились два сотрудника базы, подгребая к основанию постройки снег, который должен был препятствовать проникновению внутрь ветра; в сущности, домик покоился на цилиндрических опорах на высоте приблизительно фут над ледовым панцирем.

Дэррил проявлял нетерпение и нервно барабанил пальцами по коленям, а когда они подъезжали к месту, высунул голову из окна «спрайта».

Переодеться в водолазное снаряжение им предстояло уже на месте, так как облаченный в гидрокостюм человек может получить тепловой удар, если быстро не погрузится в океан. Сама по себе вода в нем, независимо от глубины и времени года, сохраняет неизменную температуру в 0,5 градуса по Цельсию.

Франклин, узнать которого можно было лишь по длинным усам, торчащим из-под мехового капюшона, дал водителю знак остановить машину.

— Хороший денек для заплыва, — сказал он, дергая тугую дверь «спрайта».

Дэррил с Майклом спрыгнули на скользкий лед и, пока Франклин выгружал из саней оборудование, проследовали прямо в домик. Внутри было очень тепло. На металлических кронштейнах стояли массивные обогреватели, а вдоль всех четырех стен громоздились ящики с экипировкой.

Но что приковывало внимание, так это круглое отверстие футов шести в диаметре, зияющее в самом центре пола, словно огромное джакузи. На всякий случай, чтобы исключить несчастные случаи и преждевременное погружение, полынья была прикрыта стальной решеткой. Майкл не удержался и заглянул сквозь нее в глубокую синеву воды, подернутой поблескивающей ледяной шугой.

— Здорово, народ! — приветствовал их Каллоуэй, смешливый парень, говоривший с отчетливым австралийским акцентом. — Сегодня процессом погружения руковожу я. — Майкл слышал от Лоусона и других, что Каллоуэй никакой не австралиец, а лишь когда-то принял этот образ, чтобы привлекать внимание девчонок. — Давайте-ка поскорее вытряхнем вас из портков да приступим. Работы непочатый край.

Как выяснилось, сказанная им фраза могла считаться девизом дня; Майкл погружался неоднократно и давно привык к длительному процессу облачения в водолазный костюм, но это превзошло все, с чем ему приходилось сталкиваться. Следуя инструкциям Каллоуэя, они с Дэррилом сначала натянули длинное нижнее белье из толстого полипропилена, а поверх него — термокомбинезон из полартека. На ноги надели особые носки, разработанные специально для участников американской антарктической программы, и ноговицы из тинсулейта. На этой стадии экипировки Дэррил стал похож на рыжеволосого эльфа.

Затем Каллоуэй выдал каждому по легкому сухому гидрокостюму красного цвета, который следовало надеть поверх нательника.

— Ну что, приятель, не замерз? — пошутил Каллоуэй, расстегивая ворот фланелевой рубашки.

— Скажешь тоже, — хмыкнул Майкл.

— И скажу! Ну что, приятель, не замерз? — с готовностью повторил фразу Каллоуэй.

Майкл уже успел привыкнуть к школярским шуточкам, которыми грешили работники станции Адели. Впрочем, по его опыту, подобное наблюдалось и в других отдаленных уголках, где люди жили ограниченными группами.

Следующим на очереди был собственно внешний гидрокостюм; Каллоуэй держал его в руках словно модельер, демонстрирующий свое последнее творение.

— Ультрасовременная вещь, чуваки. Трехслойный нейлон-бутил-нейлон. Гораздо легче, чем костюмы из сжатого неопрена, к тому же почти не впитывает воду.

Пока Майкл втискивался в очередной слой подводной амуниции, он ощущал себя человечком с рекламы покрышек «Мишлен», а ведь еще предстояла самая неприятная часть процедуры — защита головы и лица.

Каллоуэй покопался в огромной сумке, которую внес Франклин, и извлек из нее «фантомаски» Хендерсона — закрывающие все лицо маски с отверстиями для глаз и губ, причем отверстие для рта прикрывал тонкий слой неопрена. Натягивая вязаный шлем, Майкл представлял себя грабителем, собравшимся на дело. Но на этом мучения не закончились: поверх «фантомаски» предстояло надеть еще и плотно облегающий капюшон из латекса. Каллоуэй помог ему натянуть капюшон на голову и расправить на верхней части внешнего оранжевого гидрокостюма, к которой тот прилип, как присоска. На этой стадии Майкл стал похож на огромную сосиску, обтянутую герметичной оранжевой оболочкой.

— Ты можешь его выключить? — спросил Дэррил, неуклюже поднимая толстую, как окорок, руку и указывая ею на ближайший обогреватель. — Я сейчас спекусь.

— Нет проблем, чувак. Надо было раньше его вырубить. — Каллоуэй выключил оба отопителя. — Еще пара минут — и окунем вас, — сказал он в утешение.

Каллоуэй помог обоим надеть утепленные альпинистские перчатки-подкладки, поверх них — основные резиновые перчатки с тремя пальцами, после чего нацепил на ноги мужчин утяжеляющий балласт. Майкл хорошо знал, что без дополнительных грузов ныряльщик перевернется вверх тормашками и будет барахтаться в воде, пока не утонет. Под занавес Каллоуэй взвалил им на спины стальные кислородные баллоны «Scuba Pro 95-cubic-foot» с двойными регуляторами. Майкл едва мог пошевелиться.

— Хотите еще что-нибудь сказать, прежде чем наденете кислородные маски? — спросил Каллоуэй.

— Поторопись! — выдохнул Дэррил.

— Времени зря там не тратьте. У вас в запасе максимум час.

Каллоуэй говорил не только о запасе кислорода, но и об ограниченных физических возможностях человека долго выдерживать экстремальный холод даже в таком суперсовременном снаряжении.

— Сачки и ловушки внизу? — осведомился Дэррил, борясь с резиновыми ластами, которые никак не хотели налезать на ноги.

— Самолично отправил их вниз пару часов назад. Привязал к фалам в страховочной полынье. Удачной рыбалки.

— Черт, — всполошился Майкл, — мне еще вон та штука потребуется!

Он указал на совершенно забытую им фотокамеру в кейсе для подводной съемки, почти полностью заваленную ворохом сброшенной одежды.

— Ну да, точно, — ответил Каллоуэй, доставая аппаратуру. — Если встретишь голых наяд, сделай для меня пару фоток.

С этими словами он плотно насадил на физиономии водолазов кислородные маски, проверил регуляторы подачи кислорода, а Дэррила хлопнул по спине. Пока Майкл влезал в ласты и прикреплял фонарик к ремню на поясе, биолог поднял защитную решетку с полыньи, а когда Майкл повернулся, его уже и след простыл. Каллоуэй похлопал по спине Майкла, одобрительно поднял вверх большие пальцы, и журналист ногами вперед отправился вслед за ученым в «кроличью нору».

Ледяной покров океана составлял в толщину футов восемь, да и просверленное буром отверстие оказалось на поверхности шире, нежели на глубине, поэтому процедура погружения отдаленно напоминала скатывание по узкому желобу. Майкл почувствовал, как ноги прошли сквозь тончайшую корочку льда, которой вода успела затянуться даже за крошечный промежуток времени после «нырка» Дэррила. Он с головой ушел под воду, подняв вокруг себя целое облако искрящихся льдинок и пузырьков воздуха; прошло несколько секунд, прежде чем вода вновь сделалась прозрачной и журналист смог что-то рассмотреть.

Майкл висел на расстоянии дюжины футов от нижнего края полыньи в мире синей воды, где нет ни границ, ни привычных на суше физических законов. В глубину можно было видеть практически до бесконечности; великолепная видимость обусловлена тем, что в водах Антарктики, особенно в это время года, полностью отсутствуют планктон и прочие микроскопические частицы, которых в избытке в других частях Мирового океана. Солнечные лучи едва пробивались сквозь толщу льда, поэтому страховочная полынья сияла ярким пятном и отчасти напоминала маяк, отбрасывающий вниз снопы света. Три фала с привязанными к ним пластиковыми флажками исчезали в невидимых глубинах.

Майкл ожидал, что его обдаст пронизывающим холодом, однако, окунувшись в воду, был приятно удивлен. В обмундировании, в котором на поверхности он изнывал от жары и сделался ужасно неповоротливым, находиться на глубине было довольно комфортно. Вода не только делала процесс передвижения более легким, но еще и охлаждала внешние слои костюма; в целом плавание в антарктических водах в гидрокостюме пока оставляло у Майкла благоприятное впечатление. Неудивительно, что Дэррил нырнул в полынью с такой поспешностью. Впрочем, Майкл подозревал, что кажущаяся сейчас легкая прохлада вскоре превратится в холод, а по прошествии часа у него и вовсе зуб на зуб не будет попадать.

Дэррил, вовсю работая ластами, уходил на глубину к интересующему его бентосному слою. Очевидно, ученый не собирался тратить впустую ни минуты имеющегося времени. Вода сама по себе была неподвижна, в ней почти полностью отсутствовали течения и приливно-отливные потоки, которые в иных морях могут незаметно отнести ныряльщика от исходной точки погружения. Майкл попал в огромное царство голубой воды; безмолвие нарушалось лишь мерным пощелкиванием кислородного регулятора.

Морское дно под тем местом, где был возведен домик для ныряльщиков, полого уходило вниз. Ложе океана несло на себе следы движения ледников, которые оставили в донном грунте огромные борозды и множество валунов. По мере погружения Майклу открывались все новые и новые формы жизни, населяющие на первый взгляд бесплодный ландшафт. В иле начали просматриваться диковинные спиральки и закорючки моллюсков, мелкие ракообразные, морские ежи и офиуры. Моллюски-блюдечки, похожие на жемчужные ожерелья, цеплялись за покрытые водорослями края камней, тогда как морские звезды — некоторые из них липли к спинам своих собратьев — медленно ползали по илистому дну в поисках пищи. Морской паук размером не меньше растопыренной ладони, увидев приближение человека, замер, опираясь на все восемь заостренных на концах лапок. Майкл плавно перевернулся в воде, навел камеру и сделал несколько снимков. Существо, казалось, совсем не имело туловища, а состояло из одной лишь головы цвета ржавчины с двумя парами глазок и шеи. Сегментированный задний отдел паука редуцировался настолько, что было почти невозможно различить, где кончается собственно брюшко и начинаются длинные лапки. Но Майкл знал, что хоботок морского паука, которым животное ощупывает осадочный слой, таит в себе смертельную опасность для попадающихся на пути губок и коралловых полипов. Паук делает укус, вводит в жертву смертоносный хоботок и уже не отпускает добычу до тех пор, пока медленно и методично, словно вампир, не высосет из нее все соки. Когда Майкл проплывал мимо, поднятая ластами волна столкнула паука с места, и тот плавно, как в замедленном кино, опрокинулся на спину. Затем возмущенно перевернулся и вновь встал на острые лапки, исполненный решимости дать отпор бесцеремонному гостю.

Дэррил держался одной рукой за камень размером с баскетбольный мяч, в другой руке сжимая сачок. Когда Майкл подплыл ближе, биолог жестом попросил отвалить камень в сторону. Майкл выпустил камеру, оставив ее безвольно покачиваться на шее, а сам обеими руками схватился за камень и качнул его сначала в одну сторону, затем в другую. Когда глыба наконец вывернулась, из-под нее, покачивая усиками и проворно шевеля многочисленными ножками, выскочила стая маленьких бокоплавов размером с ноготь; часть их попала прямиком в сачок. Дэррил замотал его ловким движением, а затем отправил пленников в прозрачный пакет с застежкой. Он одобрительно поднял большой палец вверх, насколько позволили толстые жесткие перчатки, и махнул рукой в прощальном жесте. Майкл намек понял — биолог не хотел, чтобы вокруг него создавалось лишнее движение, пока он будет собирать образцы и производить наблюдения.

Да и Майклу не хотелось, чтобы тот садился ему на шею, — его ждут собственные открытия. Проплывая над сгустком извивающихся червей длиной в ярд, облепивших обглоданные останки какого-то существа, Майкл сделал еще несколько снимков; позже он попросит Дэррила объяснить, что изображено на фото. Вокруг мало-помалу начинала сгущаться темнота. По мере удаления от поверхности воды морское дно постепенно преображалось и принимало вид обширного поля, усеянного хребтами выдавливания, что придавало ему сходство с гигантским мятым листом белой бумаги.

Вдруг сбоку в поле зрения Майкла попала чья-то тень; он повернулся и, вглядевшись сквозь стекло маски, увидел, что его разглядывают два больших перламутровых глаза, а под ними торчит щетина длинных черных усов.

Это был тюлень Уэдделла, второе в антарктических широтах млекопитающее после малого полосатика, способное погружаться на большую глубину. Майкл знал, что животное не причинит ему вреда. Когда он навел фотокамеру, тюленьи глаза закрылись защищающим роговицу третьим веком, а усы оттопырились в стороны, подобно развернутому вееру.

«Улыбочку», — мысленно попросил Майкл и несколько раз щелкнул затвором.

Тюлень, пяти или шести футов в длину, взмахнул ластами и поплыл прочь, затем приостановился, обернулся на человека, словно приглашал нового знакомого поиграть в догонялки, после чего снова сорвался с места.

«Ладно, — подумал Майкл. — Я в игре».

Теперь-то ему точно удастся сделать поистине потрясающие фотографии для статьи. Энергично взмахнув ластами, он пустился вдогонку за тюленем, который поплыл дальше в глубины океана. Судя по лоснящемуся неповрежденному меху и белым, совершенно целым зубам, это была молодая особь. Майкл обогнул полуразрушенную ледяную глыбу размером с прогулочный крейсер, затем проплыл над выступающим из дна участком скальной породы, увитым коричневыми и красными водорослями. Кислородный баллон отреагировал на эту гонку учащенным шипением и бульканьем.

Перед Майклом открывалось безбрежное море, и он чувствовал, что, если не будет осмотрительным, может заплыть слишком далеко. Журналист бросил взгляд вниз, на пологое ложе океана, и в тусклом свете, проникающем через отверстие во льду, вдруг увидел нечто такое, что совершенно не вписывалось в окружающий пейзаж, — нечто прямоугольное, с идеально ровными гранями. Даже под коркой льда предмет очень напоминал сундук. Тюлень лениво описал круг вокруг загадочной находки, как будто намеренно вывел на нее человека.

«О Господи, — подумал Майкл, — неужели затонувшие сокровища? Не может быть. Только не здесь. Не на Южном полюсе…»

Он подплыл ближе. Несмотря на напряженную погоню за тюленем, холод постепенно начал проникать сквозь многочисленные слои снаряжения. Поддерживая себя в ледяной воде плавными движениями рук, Майкл завис над прямоугольным объектом и увидел, что под слоем льда, облепленный моллюсками-блюдечками, морскими ежами и звездами, действительно лежит самый настоящий сундук с отваленной крышкой. Одна из морских звезд, цвета слоновой кости, похожая на руку скелета, по-хозяйски разлеглась на самом верху, распластав лучи широко в стороны. Майкл инстинктивно схватился за фотокамеру и быстро сделал серию снимков.

Тюлень завертелся над человеком в причудливом вальсе.

Майкл спустился ниже и заглянул в сундук: внутри хрустальной россыпью поблескивали льдинки, а в глубине под ними виднелось что-то темное, цвета сливы, и блестящее.

Он повертел головой, окидывая взглядом морское дно. С одной стороны море круто проваливалось вниз, в бездонную черноту, с другой, примерно в нескольких сотнях ярдов, виднелся отвесный край ледника, очевидно, являющийся продолжением полярной шапки и уходящий куда-то на недосягаемую глубину.

Но между местом, в котором он находился, и бледнеющей вдали стеной ледника было заметно еще кое-что — нечто, покрытое льдом и также отливающее сливовым оттенком. Однако этот предмет лежал прямо в донном грунте. Майкл отцепил фонарик от ремня на поясе и направил луч на непонятный объект.

Бутылка… Ошибки быть не может. Винная бутылка.

Майкл подплыл к ней и трехпалой перчаткой смахнул с горлышка слой тины. При этом морской еж, прицепившийся к бутылке, инстинктивно открыл и закрыл рот — собственно, все его тело представляло собой один сплошной рот, — очевидно, рассчитывая, что на зуб может попасть что-нибудь съедобное. Бутылка от горлышка до дна была покрыта льдом, но под ним Майкл все-таки смог рассмотреть клочок, который некогда был этикеткой, теперь совершенно нечитаемой.

Он попытался высвободить находку из донного грунта, однако это оказалось не так-то просто — требовались обе руки. Прежде чем сделать вторую попытку, Майкл аккуратно зафиксировал фонарь между двух кусков льда, торчащих из ила, чем нечаянно потревожил многощетинкового червя, напоминавшего перерубленный резиновый жгут длиной в несколько футов. Червь, перемещая тело волнообразными движениями, поспешил убраться подальше в поисках безопасного укрытия. Чтобы вызволить бутылку из плена ила и льда, пришлось очень осторожно раскачивать ее из стороны в сторону. Майклу меньше всего хотелось разбить артефакт, который приплыл к нему в руки бог знает из какой глубины веков. Когда наконец бутылка оказалась на свободе, он принялся и так, и этак ее вертеть, с восхищением глядя на трофей и испытывая странное чувство — будто сыграл в перетягивание каната с самим ложем океана и одержал над ним верх.

И тут, на расстоянии дюжины ярдов, еще ближе к стене ледяной глыбы, Майкл заметил еще одну бутылку.

И впрямь затонувший клад!.. В голове моментально пронесся вихрь мыслей о несметном состоянии — а как же иначе? — но что привело его еще в больший восторг, так это выпавшая возможность написать для журнала поистине убойную статью! То-то обалдеет Гиллеспи, когда Майкл по возвращении в Такому вывалит на него такую сенсацию! Еще бы — фотожурналист, работающий по заданию журнала «Эко-Туризм», на глубине сотен футов под ледяной шапкой Антарктики находит затопленный сундук. С этого момента Майкл сможет сам выписывать чеки.

Он поместил бутылку в сетчатый мешочек, привязанный к ремню на поясе, и подплыл ближе к леднику. Тюлень тем временем продолжал развлекаться неподалеку: лег на спину и, приподняв голову над блестящим животом, начал наблюдать за человеком.

По мере приближения к леднику вода стремительно делалась холоднее; Майкл тут же подумал об экстремально холодных нисходящих ветрах, которые идут вниз по сторонам ледников и дальше разносятся по полярным плато. Он поежился от холода и бросил взгляд на массивные водолазные часы на запястье. Пора уходить. Сейчас нужно уйти как можно быстрее, чтобы вернуться сюда опять.

Регулятор кислорода вдруг издал шипящий звук, и Майкл сообразил, что уже некоторое время не дышит нормально — от охватившего его возбуждения он совсем перестал следить за равномерностью дыхания. Косая стена гигантского ледника высилась над ним как белый утес — внешне мало отличающийся от того, на который он наткнулся в Каскадных горах в день трагедии, — и отвесно уходила вниз на бесконечную глубину. Ледник был весь испещрен щербинами и шрамами, словно лицо боксера, который выходил на ринг бессчетное количество раз. Майкл провел рукой по шероховатой поверхности, ощущая даже сквозь толстые перчатки суровую мощь древней ледяной громадины, которая неторопливо, но неумолимо перемалывала все на своем пути.

И тут у него перехватило дыхание — в буквальном смысле.

Под пальцами он увидел… лицо.

Майкл отдернул руку, в ужасе и смятении отпрянул назад; над головой, устремляясь вверх, заплясало облачко воздушных пузырьков. Он стабилизировал положение в воде, поддерживая себя легкими гребками рук и ластов. Тюлень Уэдделла вновь попытался вовлечь Майкла в игру, но теперь журналист не обратил на него никакого внимания. Того, что он увидел, просто не могло быть!

Майкл обернулся, выискивая глазами Дэррила, однако смутно различил лишь оранжевый силуэт вдалеке. Биолог вертелся возле ловушки, которая была закреплена на фале, свисающем из страховочной проруби.

Майкл снова повернулся к леднику, чувствуя, как сердце молотом колотится в груди. Так, надо взять себя в руки, иначе он, чего доброго, вытворит какую-нибудь глупость и утонет до того, как успеет сообщить об открытии людям. Он навел фонарь на изрытый выбоинами лед.

Но отсюда он едва ли мог что-то увидеть.

Заставив себя подплыть немного ближе, Майкл снова различил под слоем льда что-то непонятное, а когда приблизился почти вплотную, то смог рассмотреть находку более детально.

Застывшее лицо с короной разметанных каштановых волос и цепь — железная цепь? — обмотанная вокруг шеи. Ниже, там, где должна быть одежда, темнело что-то синее и черное, а в глубине, Майкл мог поклясться, плотно прижатый к фигуре, на которую он смотрел, смутно проглядывал еще один силуэт. Ничего более конкретного в подводном сумраке разобрать не удалось.

Дрожащей ладонью он легонько потер лед, приблизил маску вплотную к стене и… в свете фонаря отчетливо увидел лицо молодой женщины. Заточенная в ледяной темнице, она смотрела из глубины, словно Спящая красавица из хрустальногогроба.

Но лицо ее было далеко не безмятежным. Скорее напротив.

Глаза женщины — настолько зеленые, что даже отсюда Майкл отметил их яркий оттенок и поразился его насыщенности — были открыты, открыты широко, как и рот, застывший в последнем предсмертном вопле. По телу Майкла пробежала сильнейшая дрожь, и как раз в этот момент зазвучал предупредительный сигнал датчика уровня кислорода. Потрясенный, он поплыл прочь от ледника, и вскоре ужасная находка исчезла из виду, снова потонув во мраке.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

6 июля, 1854, вечер

Брогам прогремел по Трафальгарской площади и въехал на улицу Пэлл-Мэлл в фешенебельном районе, где сосредоточены клубы для самых респектабельных джентльменов. Синклер приказал кучеру не доезжать до парадного входа в «Лонгчемпс», а остановиться на углу Сент-Джеймс-стрит. Именно здесь располагался боковой вход в клуб. Женщинам дозволялось входить в заведение исключительно через эти, более скромные двери.

Извозчик проворно соскочил с облучка, опустил ступеньки под дверцей кареты и помог дамам выйти. В тусклом свете наползающих сумерек неярко подмигивали газовые фонари по обеим сторонам улицы (в 1807 году Пэлл-Мэлл стала первой улицей в Лондоне, удостоившейся чести быть освещенной).

В мраморном вестибюле стоял швейцар в ливрее — Бентли, если Синклер правильно запомнил имя. Как только он завидел лейтенанта Копли, его лицо приняло несколько обеспокоенное выражение.

— Добрый вечер, Бентли, — весело приветствовал швейцара Синклер с максимально возможной доброжелательностью. — У нас сегодня выдался выигрышный день в Аскоте!

— Рад слышать, сэр, — ответил Бентли, пробежавшись глазами по спутникам Синклера.

— Так что сейчас мы хотим отметить это событие.

— Разумеется, сэр, — односложно ответил Бентли.

Вот тут-то Синклер и заподозрил неладное. Видимо, долги достигли такого предела, что управляющие внесли его имя в черный список должников и привилегии в клубе для него временно ограничены.

Дамы, без сомнения, совершенно не заметили возникшей заминки — они были слишком заняты: любовались причудливым вечерним светом, пробивающимся сквозь витражи эркера. Однако Рутерфорд и Француз уже смекнули, что возникла проблема. Капитан всем своим видом выказывал готовность сопроводить их назад к карете и отправиться дальше, в «Атенеум».

— Бентли, можно тебя на пару слов? — Синклер отвел нервничающего слугу в сторонку и, оказавшись вне зоны слышимости, спросил: — Меня, что, внесли в список?

Бентли кивнул.

— В моей бухгалтерии произошла небольшая ошибка, — попытался оправдаться Синклер, сокрушенно покачивая головой. — Не более того. Я улажу недоразумение завтра же утром.

— Сэр, до тех пор мне дали распоряжение…

Синклер жестом остановил швейцара, сунул руку в карман, вытащил из него ворох купюр, отсчитал несколько и протянул Бентли.

— Утром отдашь их мистеру Уизерспуну и скажешь, чтобы зачислил на мой счет. Сделаешь?

Бентли, не пересчитав и даже не взглянув на деньги, ответил:

— Хорошо, сэр. Сделаю.

— Молодец. А пока мне и моим спутникам требуется холодный ужин и охлажденное шампанское. Ты можешь распорядиться, чтобы стол накрыли в кофейном зале для простых посетителей?

Хотя кофейный зал пользовался едва ли не наибольшей популярностью у посетителей старого клуба и в нем всегда хватало народа, это было единственное помещение, куда пускали женщин. Бентли заверил, что все сделает, и Синклер вернулся к своим гостям.

— Проходите.

Он провел дам в короткий коридор, а из него — в небольшой аппендикс, пристроенный клубом из-за возросшего числа постоянных клиентов. Пока в помещении никого не было, если не считать официанта, мигом появившегося, чтобы задернуть длинные шторы из красного бархата и зажечь свечи в настенных канделябрах. Зал был заставлен дубовыми столами и рядами просиженных кожаных стульев и диванов, а в дальнем конце располагался широкий камин из грубо обтесанного камня, увенчанный лосиной головой. Дамы устроились под центральной люстрой на небольших канапе, стоящих под углом друг к другу, чтобы посетителям было удобно вести беседу, и вытянули уставшие ноги на потертом восточном ковре.

— Как насчет огня в камине? — спросил Синклер своих спутников.

— Господи Боже! — воскликнул Рутерфорд, пододвигая стул поближе к Мойре, — та продолжала обвевать обнаженные шею и плечи программкой Аскотского турнира. — Неужели ты не достаточно попотел сегодня? Я мечтаю о дожде!

Грозовые тучи собирались в течение всего времени, пока компания ехала с ипподрома, однако гроза так и не разразилась. И теперь, после утомительной поездки в экипаже Синклер наслаждался царящей в комнате прохладой.

Пара официантов суетилась не покладая рук, и вскоре один из круглых столов под бордовой скатертью, украшенный начищенными серебряными канделябрами, был сервирован на шесть персон. Когда все было готово к ужину, Бентли кивнул Синклеру, и тот усадил Элеонор прямо возле себя по правую руку, а Мойру — по левую. Француз и Долли, снявшая наконец плетеную шляпу, замкнули круг гостей за столом. Долли была девушкой миловидной, не старше двадцати одного года, с прекрасными черными волосами и толстым слоем пудры на лице, призванным скрыть следы перенесенной оспы.

Разлили шампанское. Синклер поднял хрустальный бокал и провозгласил:

— За Соловьиную Трель — доблестного скакуна и нашего щедрого благодетеля!

— И почему мне приходится разделять с тобой только проигрыши?! — вздохнул Француз, намекая на недавний поединок питбулей.

— Вероятно, удача повернулась ко мне лицом, — рассмеялся Синклер, посмотрев на Элеонор.

— Тогда за удачу, — лаконично объявил Рутерфорд, слишком утомленный, чтобы произносить длинные тосты, и залпом осушил бокал.

Элеонор пробовала шампанское всего один раз в жизни, когда мэр города вместе с селянами и ремесленниками праздновал свое избрание, однако уверенно полагала, что оно ведет к медленному опьянению. Девушка подняла холодный бокал с шипучим напитком и вдохнула аромат; пузырьки шампанского ударили в нос, едва не заставив чихнуть. Она сделала маленький глоток — вино оказалось удивительно приятным на вкус — и посмотрела на бокал, любуясь поднимающимися на поверхность пузырьками. Они напомнили ей пузырьки, которые иногда можно наблюдать под тонкой ледяной корочкой, сковывающей ручей. Было в этом что-то завораживающее, почти гипнотизирующее, и когда девушка наконец оторвала взгляд от бокала, то заметила, что Синклер наблюдает за ней с нескрываемым весельем.

— Это для питья, а не для созерцания, — сказал он.

— Вот-вот! — поддакнул Рутерфорд, хватая бутылку, чтобы наполнить бокалы себе и Мойре.

Подливая шампанское, капитан низко над ней склонился, и Мойра откинулась назад на стуле, дабы обеспечить капитану большее пространство для маневра и лучший обзор.

Элеонор и раньше занимал вопрос, как в реальности выглядят интерьеры подобных представительных клубов. Девушка была немного разочарована. Она ожидала увидеть более пышное убранство, богато украшенное позолотой и декоративными орнаментами, изящной французской мебелью, искусно обитой шелками и атласом. А этот зал, хоть и был просторным, больше напоминал уютно обставленный охотничий домик, нежели дворцовую палату.

Под бдительным оком Бентли в зал одну за другой внесли холодные закуски — телячий язык, баранину с мятным желе и заливную утку. Мужчины принялись развлекать дам рассказами об их кавалерийской бригаде и боевых подвигах. Все трое служили в 17-м уланском полку герцога Кембриджского, сформированном в 1759 году.

— С тех пор пушечные залпы не переставая гремят возле самого уха улан! — с гордостью объяснил Рутерфорд, поднимая вилку с нанизанным на нее куском утятины.

— Наш полк чаще других оказывается в самой гуще боевых действий, — добавил Ле Мэтр.

— И скоро это повторится, — кивнул Синклер.

От этих слов Элеонор опять пронзила необъяснимая боль.

Обстановка на Востоке ухудшалась. Россия, воспользовавшись религиозным конфликтом в древнем Иерусалиме, объявила войну Османской империи и потопила турецкий флот. Сохранялись опасения, как объяснил дамам Рутерфорд, что «…если мы не остановим русского медведя, скоро он наложит лапу и на Средиземное море». А любые попытки оспорить британское владычество в морях, — что очевидно любому здравомыслящему человеку, — необходимо пресекать на корню, заверил он.

Элеонор поняла лишь часть из услышанного, — познания девушки в области международных отношений, как и географии, были удручающе скудны. Ее образование ограничивалось несколькими годами обучения в местной женской гимназии, где основной упор делался скорее на этикет и манеры, чем на научные дисциплины. По восторженности и энтузиазму, с какими мужчины обсуждали предстоящие баталии, Элеонор видела, что они с нетерпением ожидают военных действий, и искренне восхищалась их смелостью. Француз вытащил из кармана серебряный портсигар с выгравированной на крышке эмблемой 17-го полка легкой кавалерийской бригады. Эмблема представляла собой изображение черепа как символа смерти, под которым прямо под скрещенными костями вензелями были выведены слова «или Слава». Портсигар пошел по кругу, и, когда дошел до Элеонор, девушка невольно вздрогнула и быстро передала его Синклеру.

Вскоре на стол подали большое блюдо с сырами, после чего поднесли десерт, а заодно и третью — или уже четвертую? — бутылку шампанского. Элеонор помнила только, что во время трапезы слышала далеко не один хлопок винной пробки, поэтому, когда Синклер предложил снова наполнить ее бокал, она накрыла его ладонью.

— Спасибо, не надо. Боюсь, шампанское немного ударило мне в голову.

— Может быть, вам стоит подышать свежим воздухом?

— Да, — согласилась она. — Пожалуй, это разумное предложение.

Извинившись, они покинули зал и вышли на украшенное портиком крыльцо. Дождь наконец пролил — мокрый тротуар блестел в свете газовых фонарей. На противоположной стороне улицы располагался еще один клуб, не менее шикарный, чем «Лонгчемпс»; к нему подъехала элегантная карета, из которой выскочили два джентльмена в цилиндрах и черных плащах и быстро взбежали по ступенькам.

— Какие здесь красивые дома, — заметила Элеонор, вытягивая шею, чтобы лучше рассмотреть фасад клуба «Лонгчемпс».

Здание было украшено монументальными круглыми колоннами из кремового известняка и изящно вырезанным над массивными двойными дверями парадного входа барельефом какого-то греческого бога.

— Да, наверное, вы правы, — безразлично ответил Синклер. — Я так к ним привык, что давно перестал обращать внимание на внешний вид.

— А я обратила.

Он зажег сигарету и посмотрел на залитую дождем улицу. Мимо медленно процокала изможденная лошадь-тяжеловоз, таща за собой телегу с пивными бочками.

Синклер выпустил облако табачного дыма, затем, поддавшись внезапному порыву, сказал:

— А хотите увидеть больше?

Элеонор не вполне поняла, что он имеет в виду.

— У меня нет зонтика, но если вы…

— Нет, я имею в виду внутренние помещения клуба.

Элеонор знала, что женщинам доступ в них закрыт.

— В центральном зале замечательные ковры и гобелены, а бильярдная здесь вообще самая красивая на Пэлл-Мэлл.

Видя нерешительность девушки, лейтенант наклонился к ней и с озорной улыбкой добавил:

— Да-да! Я понимаю ваши естественные сомнения — дамам вход туда действительно запрещен. Но в этом-то и прелесть!

Прелесть? Весь день Элеонор ощущала себя так, словно проникла в зазеркалье и очутилась в мире, нравы которого не до конца ей ясны, и вот теперь это чувство непонимания на нее обрушилось снова.

— Пойдемте! — Синклер схватил девушку за руку, словно ребенок, который тащит другого малыша поиграть. — Я знаю один путь.

Не успела Элеонор опомниться, как они вновь очутились в стенах клуба, прошли в конец коридора, примыкающего к кофейному залу, и поднялись по неприметной лестнице, которая скорее всего предназначалась исключительно для обслуживающего персонала. Синклер на дюйм приоткрыл дверь и, заметив, что к ним приближаются два мужчины во фраках и с бокалами бренди в руках, приложил палец к губам.

— Даже если тебе прикажет Адмиралтейство? — спросил один из мужчин.

— В особенности если мне прикажет Адмиралтейство! — ответил другой, и оба сдержанно засмеялись.

Когда они удалились, Синклер открыл дверь пошире и вывел Элеонор наружу.

Они оказались в конце узкого мезонина, который нависал над просторным вестибюлем, декорированным чередующимися плитками белого и черного мрамора. Внизу по обеим сторонам холла тянулась раздвоенная лестница, а на самом верху висел огромный ковер в античном стиле, изображающий сцену охоты на оленей. Сейчас он выцвел, края с золотистой каймой были растрепаны, но, судя по всему, произведение ткацкого искусства некогда блистало сочными пурпурными и синими красками.

— Его соткали в Бельгии, — шепнул Синклер, — причем очень давно.

Не выпуская руку Элеонор, он повел ее дальше. Прежде никто ее не держал за руку так долго и так уверенно, и девушка никак не могла определиться, как реагировать на подобное обращение. Лейтенант предложил ей заглянуть в игорный зал, где несколько мужчин были поглощены игрой в карты — настолько сильно, что не обратили внимания на открывшуюся дверь, — затем показал великолепную библиотеку со стеллажами из атласного дерева, уходящими на высоту двенадцати футов и заполненными книгами с кожаными корешками. Потом провел в трофейный зал, где, помимо разного рода призов вроде кубков и тарелок, содержался целый зверинец из чучел животных, взирающих стеклянными глазами куда-то в пустоту. Три или четыре раза им приходилось прятаться в альковах или за закрытыми дверями, чтобы их не увидел какой-нибудь служитель или член клуба, проходящий мимо. В один из таких моментов Синклер, указав на толстяка, который прикрывал рот ладонью, чтобы заглушить отрыжку, шепнул:

— Вон того пузатого фигляра зовут Фитцрой. Как-то раз я задал ему хорошую взбучку и боюсь, как бы мне не пришлось сделать это снова.

Когда Фитцрой ушел, Синклер вывел Элеонор из укрытия и снова потащил за собой.

— Сюда! Хочу показать вам еще кое-что.

По узкой лестнице, устланной ковровой дорожкой, Синклер увлек девушку на третий этаж и завел в альков с бархатными шторами. Элеонор услышала незнакомые ей сухие стучащие звуки, доносящиеся откуда-то снизу. Лейтенант снова приложил палец к губам, затем, отпустив наконец руку спутницы, на несколько дюймов раздвинул шторы.

Они стояли на крошечном балкончике, огороженном изящными деревянными перилами с искусно выполненной резьбой, а под ними по обшитой деревянными панелями галерее были разбросаны полдюжины бильярдных столов, словно лужайки сочной зеленой травы. Игра велась только на двух столах; мужчины за одним из столов были лишь в сорочках, со сброшенными на брюки подтяжками. При виде этой картины Элеонор покраснела. Один из игроков ударил по белому шару; тот, плавно прокатившись через стол, задел красный и мягко уткнулся в борт.

— Хороший удар, — заметил его противник.

— Вот если бы жизнь была похожа на игру в бильярд, — ответил первый, делая паузу, чтобы чем-то натереть кончик кия.

— Так она и похожа! Тебе разве не говорили?

— Наверное, в тот день я был в увольнительной.

— Как и большинство из нас, — сказал первый со смешком.

«Неужели все мужчины так изъясняются? — думала Элеонор. Неужели они всегда так ведут себя в дружеской компании?» Она была зачарована и вместе с тем смущена: ей не положено быть здесь, и значит, она не вправе заглядывать в их святая святых и подслушивать разговоры. Элеонор не осмеливалась заговорить, боясь, как бы ее не услышали игроки, поэтому молча посмотрела на Синклера. Он повернулся к ней, и в сумраке тесного балкона, под завесой едва приоткрытых штор Элеонор поймала его напряженный взгляд. Девушка смущенно опустила глаза — ну зачем она позволила себе выпить тот, второй бокал шампанского? У нее до сих пор немного кружилась голова, — однако тут же почувствовала, как лейтенант взял ее за подбородок и медленно подался вперед. Элеонор ощутила прикосновение его светлых усов, а затем, хотя девушка и была уверена, что своим поведением ни в коей мере не провоцировала лейтенанта, их губы встретились… и она не противилась. Непонятно почему, глаза Элеонор закрылись сами собой, и время вдруг полностью остановилось. Все вокруг словно перестало существовать. Только когда снизу донесся победный возглас одного из игроков в бильярд «Вот это игра, Рэйнольдс!», она с горящим лицом, ощущая приятное покалывание на губах, слегка отступила назад и снова посмотрела на молодого лейтенанта.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

8 декабря, 10.00

— Невозможно, невозможно, невозможно! — повторял Мерфи, быстро шагая по коридору административного модуля.

Он свернул в свой кабинет. Следом вошли Майкл и Дэррил, которого журналист взял для поддержки.

— Я видел ее своими собственными глазами! — в который раз убеждал Майкл. — Прямо перед собой!

— Послушайте, это ведь было ваше первое погружение в полярных водах? — произнес Мерфи мягким, отчасти сочувственным тоном.

— А какая разница?

— Необычная ситуация. Вы могли переволноваться. Такое со многими случалось, не только с вами. Температура воды, полярная шапка над головой, незнакомые подводные обитатели — вы же сами сказали, что имели близкий контакт с тюленем Уэдделла.

— Намекаете, что я спутал тюленя с вмерзшей в лед женщиной?

Мерфи немного помолчал, чтобы сбить накал страстей.

— Нет, — ответил он и сразу добавил: — Но это возможно. Бьюсь об заклад, вы не следили ни за временем, ни за уровнем кислорода. Наверняка вы слышали о случаях эйфории на больших глубинах; возможно, что-то подобное произошло и с вами. Я знал одного парня, который клялся, что видел подлодку, а на поверку подлодка эта оказалась всего лишь массивным хребтом выдавливания. Вам еще повезло, что вы смогли взять себя в руки и выбраться оттуда, пока не стало поздно. А что касается вас, — продолжил он, обращаясь к Дэррилу, — то вам следовало внимательнее за ним приглядывать. Под водой вы были напарниками, а значит, обязаны были контролировать действия друг друга и держаться поблизости.

— Учту, — ответил Дэррил с видом покорной овечки. — Но факт остается фактом: он поднял со дна винную бутылку. Сейчас она у меня в лаборатории. Оттаивает. Вы не можете отрицать, что бутылка существует.

— Между вмерзшей в грунт винной бутылкой и женщиной, замурованной в ледник, да еще и в цепях, огромная разница, — ответил Мерфи, плюхнувшись во вращающееся кресло с высоченной спинкой.

— И возможно, там она не одна. — Майклу очень не хотелось это говорить, но он промолчать не смог.

— Что?! — взорвался Мерфи.

— По-моему, вместе с ней в леднике находится еще кто-то.

Даже Дэррил от неожиданной новости словно язык проглотил.

— А может, там их еще больше? — воскликнул Мерфи. — Может, эти двое просто ехали на автобусе, вышли из него, а автобус поехал дальше и тоже вмерз в ледник, но поглубже?

Некоторое время в кабинете царило молчание. Мерфи выдавил из облатки таблетку антацида и сунул себе в рот.

— Вы тюленя сфотографировали?

— Да, — ответил Майкл, догадываясь, куда тот клонит.

— И морского паука? И многощетинковых червей? И сундук, в котором лежала бутылка?

— Да.

— Тогда почему нет фотографии ледяной принцессы?

— Я здорово испугался, — пробормотал Майкл.

Слова дались ему нелегко, словно в рот набилась целая куча песка, мешающая шевелить языком. Он уже сто раз успел выругать себя за то, что не удосужился запечатлеть на фото самое значительное событие в своей карьере. Ужас, усиленный мыслями о необходимости срочного всплытия, оказался слишком силен. И хотя он понимал, что оправдание выглядит очень удобным, горькая досада все равно отравляла душу — досада, средством от которой могло быть только повторное погружение к леднику.

— Почему бы нам не разрешить спор самым простым способом? Разрешите мне вернуться на место преступления.

— Это не так-то просто.

— А почему нет? — спросил Майкл.

— И я бы мог с ним нырнуть, — быстро вставил Дэррил.

Мерфи смерил взглядом каждого из них.

— Вы, наверное, думаете, что раз мы у черта на куличках, то наши действия никто не контролирует? Спешу вас разочаровать: о любой мелочи мне приходится уведомлять ННФ, ВМС, Службу береговой охраны, а то и НАСА. Видите? — спросил он, указывая на толстые кипы бумаг и формуляров, разложенные по проволочным ящичкам у него на столе. — И это всего лишь недельный объем бумажного вала, который я должен заполнять и подшивать. Отчитываться приходится за каждый потраченный станцией доллар. Вы вообще в курсе, во сколько обходится бурение одной скважины, сборка домика ныряльщиков и подготовка водолазного оборудования?

— Уверен, что немало, но именно поэтому нам и надо сделать все максимально быстро. И полынья, и домик еще на месте. С помощью Каллоуэя и подходящих инструментов мы могли бы извлечь тело из ледника. — Майкл раздраженно простонал: — Господи, да это станет самой грандиозной находкой в истории!

— Вы хотите сказать, самой грандиозной в истории вашего журнала? — парировал Мерфи.

Спор зашел в тупик, и мужчины умолкли. Мерфи жевал антацид, а Майкл с Дэррилом раздосадованно переглядывались.

Наконец Мерфи обреченно вздохнул:

— Где Каллоуэй?

— Я видел его в комнате отдыха, — ответил Дэррил.

— Передайте ему, чтобы шел сюда, — бросил Мерфи, перелистывая страницы в регистрационном журнале на столе. — Немедленно!

У Майкла хватило ума больше ничего не говорить. Дэррил тоже благоразумно промолчал, и они быстро ретировались.

Винная бутылка стояла на столе в небольшой емкости с теплой морской водой в лаборатории у Дэррила. Когда ледяная корка на стекле растаяла, стала видна этикетка, однако чернила на ней так расплылись, что надпись представляла собой лишь размытое пятно. Дэррил заглядывал в емкость с таким интересом, словно наблюдал за живым существом, которое в любой момент может преподнести сюрприз, а Майкл тем временем нервно расхаживал взад-вперед, размышляя над тем, что еще можно предпринять, чтобы уломать Мерфи.

— Да расслабься ты, — посоветовал биолог. — Мерфи — бюрократ, но далеко не дурак. Он примет правильное решение.

— А если нет?

— Он даст «добро», не сомневайся. — Дэррил откинулся на спинку стула и посмотрел на товарища. — Я скажу ему, что для завершения сбора образцов мне требуется дополнительное погружение, — «пробирочнику»-то он точно отказать не сможет. А когда согласится, уже без разницы, один я буду погружаться или вместе с тобой.

Майкл обмозговал его слова и пришел к выводу, что при таком раскладе процесс может и затянуться.

— А что, если она исчезнет?

— Исчезнет? — скептически переспросил Хирш.

— Ну… что, если я не смогу отыскать ее во второй раз?

— Ледники такого размера не могут быстро перемещаться, — успокоил его Дэррил. — И я точно помню место, где ты плавал. Прекрасно сориентируюсь по местоположению основной и страховочной прорубей.

Глубоко в душе Майкл чувствовал, что ученый прав. Интуиция подсказывала, что он и сам смог бы безошибочно отыскать утопленницу.

Журналист подошел к емкости с подогретой водой и снова оглядел бутылку.

— Что? Приложиться не терпится? — хихикнул Дэррил.

— Меня пока не мучит жажда, — засмеялся Майкл. — Как считаешь, что в ней?

— Вино, надо полагать.

— Это ясно. Но херес или портвейн? Откуда оно — из Франции, Италии, Испании? И в каком веке изготовлено? В девятнадцатом? В восемнадцатом?

Дэррил призадумался.

— Если удастся поднять сундук, который ты видел, то, возможно, установим и возраст вина. — Он помолчал. — Девушка тоже могла бы помочь.

Несмотря на то что они были друзьями — а может, как раз поэтому, — Майкл должен был задать биологу этот вопрос:

— Ты-то мне веришь? Веришь, что я правда видел ее во льду?

Дэррил кивнул.

— Знаешь, я изучаю губок возрастом под тысячу лет, рыб, которые не замерзают в ледяной воде, и паразитов, намеренно сводящих с ума своих хозяев. Кому, как не мне, верить в твою историю?

Хотя Майкл и заручился поддержкой Дэррила — да и Шарлотта пообещала подтвердить его полную вменяемость, — вечер тянулся бесконечно. Майкл съел большую порцию курятины, гиацинтовых бобов и риса, чтобы раскочегарить внутреннюю топку организма и выгнать из тела холод полярной воды, и попытался развеяться в комнате отдыха. Франклин наяривал песенку дуэта «Captain & Tennille» до тех пор, пока Бетти с Тиной, которым надоело играть в традиционный вечерний пинг-понг, не вздумали посмотреть фильм «Реальная любовь» по большой плазменной панели. Как только комедия началась, парочка сотрудников станции, играющих в кункен в дальнем углу комнаты, обреченно простонала.

Потом Майкл высунул нос на ледовый дворик, чтобы проверить, как там его маленький Олли. Небо заволокла плотная завеса туч, было пасмурно, да и ветер вечерами делался особенно лютым. Журналист отгреб ногой снег от контейнера и заглянул внутрь, но чтобы рассмотреть Олли, который свернулся комочком в самой глубине ящика, снова пришлось напрягать зрение. Шарлотта предупреждала: если занести птицу в помещение, она впоследствии никогда не приспособится к жизни в естественной среде обитания. Однако оставлять птенца на улице было жалко. Температура уже достигла отметки в пятнадцать градусов ниже нуля. Майкл вытащил из кармана бумажную салфетку и вытряхнул из нее захваченные из столовой кусочки курятины и большой слипшийся шарик риса. Положив их поглубже, на холмик деревянных опилок, он сказал: «До встречи утром» — крошечной серой головке, взирающей на него из глубины, и направился назад в комнату.

Дэррил спал; шторки по периметру нижней койки ученого были наглухо завешаны. Перед тем как лечь, Майкл принял таблетку успокоительного — он и в обычных-то обстоятельствах с трудом засыпал. Ему совсем не улыбалось превратиться в одного из тех, кто бродит по базе с видом зомби, пораженный «пучеглазостью». Он разделся до трусов и майки, выключил свет и взобрался на верхнюю койку. Посмотрел на часы с подсветкой — ровно десять часов, — задернул на кровати занавески и постарался полностью расслабиться, давая возможность снотворному сделать свою работу.

Майкл лежал в темноте, словно в гробу, а голова раскалывалась от мыслей о «нырке» и… девушке, вмурованной в лед. Он ворочался с боку на бок, несколько раз взбивал синтетическую подушку, устраиваясь поудобнее, — все без толку. Снизу доносилось тихое сопение Дэррила. Майкл закрыл глаза, постарался сосредоточиться на своем собственном дыхании, на мышцах, которые он усилием воли заставлял расслабиться. Хотел подумать о чем-нибудь другом, более приятном, и его мысли, конечно, унеслись к Кристин… до несчастного случая. Он вспомнил день, когда они приняли участие в состязании пар по поеданию красного перца и заняли первое место… Потом ему вспомнился случай, когда они занимались любовью в машине, а их застукал коп и пригрозил выписать штраф… А еще сплав по Вилламетту, когда они в течение нескольких минут умудрились трижды перевернуться на каяке. Иногда могло показаться, что они только и делали, что выискивали все новые и новые приключения и в результате попадали в передряги. Они были друзьями и возлюбленными, вот почему потеря Кристин оставила у него на сердце такой глубокий шрам.

Теперь, размышляя, он пришел к выводу, что обстоятельства, приведшие к катастрофе, в сущности, были такими незначительными, такими пустяшными. Изменись хотя бы одна мелочь, и последующие события развились бы по совсем другому сценарию. Если бы они знали, что восхождение на гору Вашингтон настолько сложен, то подготовились бы к экспедиции гораздо основательнее. Если бы отправились в дорогу строго по расписанию и не прибыли на перевалочный пункт с опозданием, не пришлось бы пороть горячку, чтобы наверстать упущенное. И будь у них достаточно времени на изучение схемы маршрута, сумерки не застигли бы их на таком коварном участке горы. Если бы ему удалось хоть немного задержать Кристин, ничего бы не случилось.

Но Майкл никогда не стремился подчинить подругу своей воле, а если бы и попытался, она бы этого не потерпела.

Они были экипированы для альпийского восхождения, то есть поднимались в легкой одежде с минимальным количеством снаряжения, достаточным лишь для одной ночевки. Кристин считала, что нашла идеальное место — плоский уступ величиной с ломберный стол, который выдавался на высоте примерно пятидесяти ярдов у них над головами. Майкл вызвался подниматься первым, предложив Кристин подстраховывать его снизу, но она сказала, что будет безопаснее, если страховать будет он.

— Я вряд ли смогу остановить тебя, если ты сорвешься в свободное падение, — ответила она тогда.

Майкл понимал, что причина отказа крылась не в этом. Просто Кристин всегда стремилась быть первопроходцем, любила первой устанавливать флаг победителя.

Они привязали себя друг к другу веревками, и Майкл вогнал пару закладок и крюков в искривленную трещину в скале, тянувшуюся зигзагами вверх до самой полки. В справочнике скалолаза эта трещина была отмечена, но, на взгляд Майкла, на приведенном рисунке выглядела она куда более прямой, нежели в реальности. Да и скальная порода оказалась довольно рыхлой. Когда он вбивал крюки, кусочки породы отваливались подозрительно быстро и легко. Он обратил на это внимание Кристин, которая, словно паук, уже вовсю карабкалась вверх по утесу, но она отмела его опасения. Майкл не стал спорить, решив, что, возможно, и правда делает из мухи слона.

Начинало вечереть, и вид вокруг открывался, пожалуй, даже более завораживающий, чем прежде. Обычно перед восхождением они гуляли по хвойному лесу или лазали по пологим склонам спекшейся пемзы. Однако в тот день тропу альпинистов занесло снегом, поэтому они обследовали саму гору в поисках выступов для ног, выемок для пальцев и расщелин, за которые можно было бы зацепиться, чтобы несколько секунд отдохнуть и восстановить дыхание. Хотя температура была вполне сносной, воздух сделался более разреженным. Дневное солнце бросало яркие длинные лучи на вершины соседних гор — Джефферсона и Трехпалого Джека. Далеко-далеко внизу темнели Большое озеро и парковка, где стоял их джип.

Вдруг мимо Майкла посыпался град каменных осколков, выбитых из стены утеса. Он поглядел вверх, прикрывая глаза рукой, как козырьком, и увидел ноги Кристин в эластичных флисовых шортах, которые она перемещала вдоль стены, пытаясь нащупать неровности в скале. Наконец ей удалось опереться кончиком подошвы о крохотный каменный выступ. Любое успешное восхождение на гору складывается из таких вот маленьких побед.

— У тебя все нормально? — крикнул он.

— Ага!

Последовал стук молотка, которым Кристин забила в скалу очередной крюк.

Майкл обмотал веревку вокруг плеча и отправил в рот питательный батончик. В этот момент ему так и слышался голос матери, сетующей, что он перебьет аппетит перед ужином.

— Здесь трещина, и в ней кто-то оставил крюк! — крикнула Кристин.

Крюк, оставленный предыдущими альпинистами, — настоящий подарок судьбы для любого, кто взбирается на гору.

— Надежный?

Майкл увидел, как она с силой дернула за торчащую из скалы железку.

— Да, сидит крепко. Наверное, поэтому его тут и оставили.

И снова в голове прозвучал тревожный звоночек — Майкл давно взял за правило не полагаться на результаты работы, выполненной посторонними альпинистами, особенно людьми, которых он вообще в глаза не видел. Но он не стал настаивать, чтобы Кристин не использовала чужой крюк. Ему тоже хотелось поскорее добраться до заветной полки и готовиться к ночевке; закат обещал быть потрясающим.

Кристин вставила в извивающуюся трещину еще одну закладку и медленно продолжила подъем. Майкл немного подтравил веревку, глядя, как она ощупывает скалу рукой, выискивая уступ, за который можно было ухватиться. И вдруг что-то пошло не так.

— Черт… — донеслось до Майкла.

Мгновение спустя его обсыпало пылью, а по шлему забарабанили камушки. Он и проморгаться толком не успел, как почувствовал, что веревка ослабла — ослабла катастрофически, — после чего услышал звонкий металлический лязг выскакивающих из скалы крюков и закладок и вопль промчавшейся мимо него Кристин. Майкл инстинктивно напрягся и изо всех сил вцепился в веревку, однако скорость ее падения была слишком высокой. Крюки смогли удерживать их всего какое-то мгновение, а затем также вылетели из камня. Веревка у него на плече туго врезалась в кожу, словно жгут, и Майкла рывком развернуло. Тогда, все еще полуслепой, краешком глаза он заметил, как Кристин с размаху стукнулась головой о стену утеса. Ее крик вмиг оборвался. Затянувшаяся веревка вывихнула Майклу плечо, причиняя адскую боль, однако он все же умудрился — правда, и сейчас не понимал, как ему это удалось — прервать собственное падение. Он лежал, отброшенный на самый край узкого карниза, на котором стоял мгновением ранее, и держался за спасительную веревку, балансируя на грани жизни и смерти. Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим поскрипыванием веревки и потрескиванием камня, который медленно ее подтачивал.

Как долго он пребывал в таком положении, Майкл и сейчас бы не ответил. В памяти остались лишь расплывчатые воспоминания о том, как он сделал из веревки петлю, накинул ее на большой каменный выступ, затем пропустил через крюк, который вбил свободной рукой. Прокричал что-то Кристин вниз; ответа не последовало. Тогда он порылся в рюкзаке, достал свисток, припасенный на случай нештатных ситуаций, и подул в него так громко, как только позволили легкие, однако свист отражался от расположенных неподалеку утесов и затухал.

Прежде чем думать о том, как поднимать Кристин из пропасти, следовало позаботиться о поврежденном левом плече, которое в отсутствие посторонней помощи предстояло вправить самостоятельно. Майкл обдумал имеющиеся варианты, и пока наиболее целесообразным ему представлялось использовать плоскую каменную стену позади себя. Он закрепился надежнее и, сделав глубокий вдох, изо всей силы приложился плечом к скале. Руку пронзила дикая боль, но в суставную впадину плечо не вернулось. Майкл рухнул на колени и вывернул из желудка остатки протеинового батончика. С трудом оттолкнувшись ногами от стены, обтер губы и еще раз внимательно осмотрел рельеф утеса. Его внимание привлек участок, где стена выпячивалась, словно живот беременной. Поразмыслив, он пришел к выводу, что если сумеет превозмочь боль, то с помощью этой выпуклости удастся вернуть плечо на место. Майкл понимал, что действовать надо оперативно, так как Кристин продолжала покачиваться на одном конце веревки, на высоте тысячи футов над раскинувшимся под ними сосновым лесом.

Он приставил плечо к выпирающей части утеса и сильно надавил им на камень; раздалось отчетливое похрустывание сустава, с которым кость постепенно возвращалась в исходное положение. И хотя боль была запредельной, все мысли Майкла были заняты только Кристин. Он приналег посильнее, сместил точку приложения силы вверх, затем вниз, потом поерзал плечом из стороны в сторону. С каждым таким движением он ощущал, как части поврежденного сустава приближаются друг к другу, и наконец, словно элемент головоломки, встающий на место, рука со щелчком вернулась туда, где ей и положено быть. Обливаясь потом и дрожа как осиновый лист, Майкл сделал несколько жадных глотков воздуха.

Он достал из рюкзака бутылку с водой, отхлебнул из нее и начал понемногу подтягивать Кристин к уступу карниза. На все его оклики ответом была лишь зловещая тишина. Наверное, от удара Кристин всего лишь потеряла сознание… Но когда ее голова показалась над краем полки и он увидел, что желтый защитный шлем расколот словно ударом огромной кувалды, стало ясно, что дела плохи. Совсем плохи.

Втащив тело Кристин на полку, Майкл расстегнул на ней ремни и снял теперь уже пустой рюкзак, раскрывшийся в момент падения. Все, включая сотовый телефон, высыпалось из него и лежало где-то далеко внизу. Он проверил сердцебиение и ритм дыхания, потом раскатал спальный мешок. Шок стал отпускать, поэтому Майкл на время отвлекся от Кристин, вытащил из походной аптечки тайленол и проглотил сразу четыре таблетки. Затем попытался съесть второй протеиновый батончик, чтобы как-то поддержать силы. Но во рту так сильно пересохло, что батончик пришлось ломать на мелкие кусочки и проглатывать их целиком, запивая водой.

Последние лучи солнца окрасили западные хребты Каскадных гор бледно-розовым цветом, а Большое озеро далеко внизу чернело словно обсидиан. Майкл вспомнил, как еще недавно думал о том, какой удивительный вид открывается отсюда и что перед сном Кристин наверняка будет некоторое время просто сидеть и любоваться им. Она обожала смотреть на закаты, особенно в походах; Кристин говорила, что ей лучше спится под звездами, чем в четырехзвездочных отелях, в которых она иногда останавливалась с родителями. А звезды в ту ночь сверкали как начищенные.

Но температура падала.

Из камней, какие смог собрать, Майкл соорудил легкий заслон от ветра, потом, не снимая разбитого шлема, осторожно обмотал своей нейлоновой курткой голову Кристин. По счастью, ее лицо не пострадало и выглядело спокойным. Не искаженным болью. Это по крайней мере вселяло надежду. Теперь до самого рассвета, когда с первыми проблесками зари можно будет начать спуск, ему предстояло оставаться рядом с Кристин, поддерживать в ней тепло и бороться с собственной паникой.

Майкл еще раз изо всех сил дунул в свисток и, после того как звук достиг окружающих пиков и заглох, залез к ней в спальный мешок и прошептал на ухо:

— Не бойся. Я возвращу тебя домой. Обещаю, что возвращу тебя домой.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

9 декабря, 13.00

Наверное, так чувствует себя астронавт, которого внезапно отстранили от полета.

— Я совершенно здоров! — повторил Дэррил, глядя, как доктор Барнс делает очередную запись в медицинской карте.

— А температура тела говорит об обратном, — возразила она. — Во время вчерашнего нырка ты заработал гипотермию, от которой еще не оправился. В общем, что бы ты там ни говорил, сегодня погружаться я запрещаю.

Как Дэррил и предсказывал, начальник разрешил повторное погружение, чтобы по крайней мере поднять со дна сундук. А «ледяную принцессу» ныряльщики могут выловить заодно, если только сама утопленница не будет против.

— Но Майклу-то ты позволила! — в отчаянии воскликнул Дэррил, прибегая к последнему аргументу.

— Майкл в порядке. Да и вообще, если ему вдруг взбредет в голову прыгнуть с моста, ты тоже прыгнешь следом? — усмехнулась Шарлотта.

Она сделала запись в медицинской карте, и Дэррилу стало окончательно ясно, что битва проиграна.

Биолог застегнул рубашку и встал из-за стола. Глубоко в душе он понимал: Шарлотта поступает правильно. Он действительно ощущал последствия погружения. Несмотря на море горячего чая и гору блинчиков с сиропом и маслом, очажок холода глубоко внутри выгнать никак не удавалось. Минувшей ночью Хирш спал, укрывшись всеми одеялами, какие нашел в комнате, и тем не менее в три часа ночи проснулся от сильного озноба.

— Зануда!.. — с обидой бросил Дэррил Шарлотте и вышел из лазарета.

В коридоре он наткнулся на Майкла, возвращающегося из кабинета Мерфи, которому относил свое медицинское заключение.

— Ну что? Разрешила? — поинтересовался журналист.

Когда Дэррил сообщил ему неутешительную весть, Майкл нахмурился.

— Хочешь, я поговорю с ней?

— Дохлый номер. Эта женщина высечена из кремня, так что тебе придется погружаться и совершать великое открытие без меня. А пока ты плаваешь, я буду в лаборатории попивать винцо из твоей бутылки. Думаю, сейчас оно окончательно оттаяло.

Похлопав биолога по плечу, Майкл пошел дальше, а Дэррил надел парку и шапку — даже во время самых коротких перебежек из модуля в модуль требовалась защита от лютой погоды — и транзитом через буфет, где совершил короткую остановку, направился назад, в лабораторию морской биологии.

Как ни странно, чертова склянка страшно заинтриговала ученого. Ну в самом деле: бутылка не повысит его репутацию, не сделает громкое имя в научном сообществе, но, с другой стороны, как часто человеку выпадает шанс изучить исторический артефакт? Он чувствовал себя одним из тех исследователей, которые очищают тарелки с «Титаника», чтобы в который раз увидеть, как под слоем наростов проявляется имя злосчастного корабля. А бутылка эта имела неплохие шансы оказаться значительно старше любого из судов компании «Уайт стар лайн».

Дэррил погрузил руку в емкость, наполненную морской водой теперь уже комнатной температуры, и вытащил бутылку. Обрывки этикетки с неразличимыми надписями остались плавать на дне. Когда он поднял ее к свету и наклонил, то с удовлетворением констатировал, что внутри плещется жидкость — вина в бутылке, вкус которого с возрастом, вероятно, достиг совершенства, вполне хватит, чтобы вечером отметить событие. А для рутинных тестов достаточно и нескольких капель. На случай если он когда-нибудь сподобится написать обо всем этом небольшую заметку в научном журнале, было бы здорово выяснить, какое вино попало им в руки.

Пробка сохранилась в первозданном состоянии, чему, видимо, поспособствовал толстый слой полярного льда, которым бутылка моментально обросла после попадания в воду. Дэррил взял штопор, только что позаимствованный на кухне, однако просто воткнуть его в пробку и грубо вытаскивать он опасался. Биолог намеревался откупорить бутылку как можно аккуратнее, чтобы избежать попадания в вино мелкого мусора. Для начала он зафиксировал бутылку в специальном зажиме, закрепленном с краю стола для препарирований; обычно зажим использовался для фиксации намертво сомкнутых раковин двустворчатых моллюсков. После беглого осмотра лаборатории для подбора подходящего инструмента Хирш остановил выбор на скальпеле, недавно стерилизованном в автоклаве, и с его помощью соскоблил остатки красного воска, которым было запечатано горлышко. Интересно было бы узнать, когда заливали воск, а главное — кто? Французский крестьянин вовремена Людовика XVI? Итальянский винодел в эпоху Рисорджименто?^[14] А может, какой-нибудь испанец, современник Гойи?

Дэррил сложил в стороне кусочки воска, затем просунул кончик скальпеля между пробкой и горлышком и начал осторожно вести инструментом по кругу. Замысел заключался в том, чтобы до применения штопора пробка сидела в бутылке максимально свободно. Сделав полный круг, Дэррил отложил скальпель и ненадолго отлучился к стереосистеме, чтобы включить торжественный марш из «Аиды», после чего под звуки фанфар приставил штопор к пробке и начал проворачивать рукоятку. Мгновение пробка сопротивлялась, затем спираль мягко вошла внутрь; Дэррил даже решил, что пробка просто-напросто разрушилась. Наконец штопор был ввинчен на всю глубину, осталось нажать на боковые рукоятки. Пробка плавно пошла вверх, а спустя мгновение раздался громкий хлопок, с которым она окончательно выскочила из горлышка.

Удача! Дэррил наклонился к бутылке, чтобы вдохнуть аромат старинного вина… и тут же отпрянул.

До этого он гадал, будет ли вино сколько-нибудь годным к употреблению, но теперь не осталось никаких сомнений. Запах был отвратительным. Дэррил переждал, пока дух рассеется, затем, движимый любопытством, снова приблизил нос к бутылке. Это был не просто неприятный запах вина, которое за столетия полностью превратилось в уксус. Пахло чем-то другим; чем-то, что ему как биологу было очень знакомо. Наморщив лоб в тревожном удивлении, он выдвинул из стола ящик, вытащил чистое предметное стекло и начал готовиться к исследованию.

— Итак, народ, — с деланным австралийским акцентом проговорил Каллоуэй, — я хочу, чтобы вы меня внимательно выслушали и сделали все в точности так, как я скажу.

Снова облаченный в сдавливающий горло водолазный гидрокостюм — в такой же, какой был на Билле Лоусоне, его напарнике в этом погружении, — Майкл и не помышлял о чем-либо спорить. Он думал лишь о том, как бы поскорее окунуться в воду.

— Не смотрите, что сегодня у вас сдвоенные баллоны: запаса кислорода в них максимум — повторяю, максимум! — на девяносто минут. А если учесть, что придется пилить донный лед, то, возможно, и того меньше. Если возникнут какие-нибудь проблемы с пилой, немедленно поднимаетесь на поверхность. Слышали меня? Немедленно!

Майкл с Лоусоном кивнули.

— Учтите, в случае попадания в костюм воды, пусть даже нескольких капель, вы моментально должны всплыть. А в случае порезов кожи и кровотечений обязаны не просто моментально всплыть, а драпать оттуда со всех ног. Сегодня неподалеку от домика мы заметили морских леопардов, а они, как вы знаете, не лучшие друзья человека.

Игривые тюлени Уэдделла совершенно не опасны, зато их ближайшие родственники далеко не так миролюбивы. Если тюлень Уэдделла будет просто заигрывать с ныряльщиком, то леопардовый тюлень, или морской леопард, сразу пустит в ход острые зубы.

— В случае чего отбивайтесь от них пилами.

Каждого ныряльщика снабдили пилами «Нильс-Мастер» пятидесятидвухдюймовой длины. Не самый точный инструмент для распиливания льда, зато, обладая удобной рукояткой, рассчитанной на захват обеими руками, и острыми как лезвие зубьями, направленными внутрь, пила позволяла резать лед под водой очень быстро.

— Майкл, ты знаешь направление, так? Поэтому погружаешься первым и показываешь путь. А ты, Билл, берешь сеть, спасательный трос и плывешь следом.

Майкл, который неуклюже шлепал ластами в направлении манящего ледяного отверстия, только успевал кивать. Он отметил, что с прошлого раза диаметр проруби увеличился и теперь из нее в чрезмерно протопленный домик ныряльщиков проникала приятная прохлада.

— Ну, вроде бы все. — Каллоуэй похлопал Майкла по плечу, давая понять, что настало время нырять. — Напяливайте маски — и вперед ногами в студеную водицу.

Майкл сел на край проруби, затем скользнул по ледяному тоннелю вниз и ушел под воду. Заниматься поисками затонувшего сундука от него не требовалось: предшествующая команда ныряльщиков уже успела спуститься на дно и поднять предмет на поверхность. Майкл видел, как упряжка ездовых лаек увозила на нартах сундук в сторону лагеря. Управлял ею здоровенный мужик по имени Данциг; когда каюр проносился мимо журналиста, он еще помахал тому рукой в знак приветствия. Слухи о том, что Майкл сделал крайне необычную находку, облетели базу с молниеносной скоростью, так что теперь, даже если «ледяная принцесса» и не обнаружится, его авторитет в глазах сотрудников станции определенно вырастет.

Но что-то подсказывало Майклу, что замороженная девушка еще себя проявит.

Сориентировавшись в воде, он подождал, пока Лоусон нырнет вслед за ним, и поплыл к стене ледника, смутно брезжащей вдалеке. К сожалению, фотокамеру с собой захватить не удалось. Брать ее запретил Мерфи.

— Нечего отвлекаться на фотосъемку, — заявил шеф. — Времени у вас не так много, и если то, что вы видели, не было галлюцинацией, — Мерфи не совсем верил в рассказ Майкла, — вам придется на пару с Биллом кромсать ледяную глыбу.

С пилой в одной руке и фонарем в другой Майкл плыл в воде, как тюлень, интенсивно работая ластами и совершая волнообразные движения туловищем. Однако таким способом добираться до ледника оказалось утомительнее, чем он предполагал, к тому же скорость продвижения была очень небольшой.

Вычислять расстояние под водой сложно, а когда над головой, словно шатер, простирается полярная ледяная шапка — сложно вдвойне. Изредка сквозь трещины во льдах прямым солнечным лучам удается проникнуть яркими снопами, словно золотистыми стрелами, в черноту морских глубин, к самому бентосному слою, но большей частью в глубинах океана царит сумрак, а вода имеет бледно-голубой оттенок, как у летнего неба ранним утром.

У Майкла, как назло, начала протекать перчатка. Течь была не настолько серьезной, чтобы представлять опасность для жизни, однако достаточно сильной, чтобы уже сейчас он стал испытывать дискомфорт. Перчатка — отдельная часть водолазного костюма, и именно по этой причине, как бы плотно вы ни пытались насадить ее на рукав, некоторый объем воды все равно будет просачиваться. Хотя внутренняя подкладка и рассчитана на то, чтобы впитывать воду по мере поступления и постепенно согревать ее до температуры тела, проникающий холод сурово напоминал о негостеприимности среды.

Майкл обернулся, желая убедиться, что вечно доброжелательный лидер бойскаутов Лоусон по-прежнему держится поблизости. Он увидел сверкающую в воде лицевую маску напарника, острый край пилы и спасательный трос, который плясал у того за спиной; один его конец был привязан к ремням на гидрокостюме, а другой — к двухсотсильной лебедке, установленной позади домика ныряльщиков. Трос, обычно используемый для драгирования бочек с нефтепродуктами и крупных затонувших предметов, имел запас длины в две тысячи ярдов и мог выдержать пару тысяч фунтов веса.

Майкл развернулся в воде и вновь устремился к леднику. Когда ледяная громада предстала перед ним во всем своем величии, возвышаясь высоко над головой и уходя вниз на немыслимую глубину, он вдруг испытал чувство легкой робости и даже страха, чего во время первого погружения с ним не было. Тогда он еще не знал, что таит в себе лед, а сейчас не только знал это, но и приплыл с намерением выкрасть пленницу. Стены ледника казались неприступными и походили на стены древней крепости, возведенной сказочным богом морей и льдов, а Майкл ощущал себя солдатом, которому вот-вот предстоит идти на штурм.

Ему даже послышался приглушенный глухой треск или хруст, издаваемый льдом. Раньше Майкл его не улавливал. Однако исполинский ледник передвигался; в сущности, он передвигался всегда, правда, настолько медленно, что движение это невозможно заметить глазом, а можно лишь изредка услышать.

Майкл подплыл ближе к льдине, понимая, что сейчас начнется самый сложный этап. Площадь стены была огромной, поэтому поиски тела предстояло вести, прочесывая ее не только по горизонтали, но и по вертикали. Он примерно помнил, сколько проплыл вдоль ледника, пока не обнаружил девушку, однако вопрос заключался в том, на какой глубине таится находка. Хочешь не хочешь, а придется курсировать вдоль стены зигзагами вверх и вниз и терять драгоценное время. Рукой он очертил Лоусону обширный участок стены, показывая, где тому следует начать поиски. Сам Майкл сместился на тридцать ярдов вбок. Чтобы сориентироваться в пространстве, он обернулся и внимательно оглядел спусковый фал, который шел из страховочной полыньи и уходил резко в сторону на очень большое расстояние. На всем протяжении фала для лучшей видимости были закреплены яркие разноцветные флажки. Майкл силился вспомнить, находится ли веревка под тем углом, под каким он видел ее накануне, но образ улетучился из памяти напрочь. Тогда он до того испугался, что рванул назад как угорелый, бешено махая ластами и оставляя позади себя шлейф из воздушных пузырьков.

Запомнил он хорошо лишь степень освещенности, и именно она станет ему наилучшей подсказкой. Погода сегодня ничем не отличалась от вчерашней, и солнечный свет, не меняющийся с течением времени, должен указать верное направление. Надо только точно вспомнить, насколько ярким (или тусклым) он был в момент обнаружения тела. Вода не была чисто-голубой, как сейчас… Майкл выпустил из костюма немного воздуха и погрузился на дюжину ярдов ниже, держась в непосредственной близости от стены. Он методично обшарил пучком света грубую изрытую поверхность ледника, выискивая что-нибудь, что поможет пробудить память, — например, трещины во льду и прочие необычные формации. Глаз пока ни за что не цеплялся.

Ледник дышал таким морозным холодом, что Майклу пришлось протереть стекло маски перчаткой. Он невольно задумался, каково быть пленником ледяной глыбы на протяжении десятилетий или даже столетий. Быть полностью обездвиженным, со всех сторон обхваченным льдом и торчать в нем до бесконечности, как живность Дэррила, плавающая в банках с формалином. Быть безжизненным, но сохраненным в первозданном виде. Мертвым, но не похороненным.

В памяти вновь всплыла Кристин, неподвижно лежащая на больничной койке в Такоме.

Он поскреб краем пилы по стене, и от нее отшелушилось несколько пластинок льда. В перчатку затекла еще пара капель студеной воды.

Майкл спустился ниже; теперь яркость света приблизилась к той, которая запечатлелась у него в памяти. Он продолжал выписывать вдоль стены широкие зигзаги, плывя то в одну сторону, то в другую, и постепенно погружался все ниже, пока вдруг не заметил, что лед в одном месте немного отличается от окружающего. В узконаправленном луче фонаря он сверкал не так ярко, как на соседних участках. Майкл поспешил прямо туда.

Чем глубже он опускался, тем более темной и холодной становилась вода. Делая плавные взмахи руками и ластами, чтобы поддерживать положение в воде, он внимательно осмотрел стену, и сердце учащенно застучало. В глубине действительно что-то находилось (по правде говоря, Майкл и сам уже начинал задумываться, не померещилась ли ему девушка). Он быстро помахал фонарем Лоусону, чтобы привлечь внимание напарника, затем подплыл вплотную к стене, вгляделся в лед и… снова увидел лицо, взирающее на него изнутри.

Странное дело, в памяти у Майкла ее образ запечатлелся иначе. Он помнил взгляд, полный ужаса, широко раскрытые глаза и рот, перекошенный предсмертным воплем, однако теперь с лицом девушки произошли разительные перемены. Это казалось невозможным — и он понимал, что никогда не сможет объяснить Мерфи О’Коннору столь удивительную метаморфозу, — но взгляд у нее был спокойный, а рот… сомкнут. Не человек, застигнутый мучительной смертью, а просто спящая, которой снится тревожный сон.

С покачивающимся за спиной спасательным тросом к нему подплыл Лоусон и, увидев во льду лицо, от изумления застыл на месте. Майкла все время не покидало ощущение, что в душе Лоусон сомневается. Может быть, инструктору и хотелось, чтобы рассказ Майкла оказался правдой, и в то же время Лоусон прекрасно знал, какие фокусы может проделывать сознание глубоководного ныряльщика. Но это был не фокус, в чем инструктор воочию убедился. Теперь, если они хотят извлечь утопленницу, придется работать интенсивно — ее и то «что-то» позади, к чему она была плотно прикована, скрывал слой льда толщиной по меньшей мере в несколько дюймов.

Лоусон приставил пилу к льдине и знаком дал понять, что начнет пилить отсюда, после чего приподнял пилу Майкла приблизительно на три дюйма над головой женщины и сделал ею горизонтальное движение. В целях сохранения тела планировалось оставить вокруг него некоторый запас льда, но не более того — ледяной блок с женщиной внутри и так будет весить около тонны.

Майкл вернул фонарь в петлю на ремне и вонзил полотно с загнутыми внутрь зубьями в льдину. Потянул пилу на себя, словно смычок скрипки, и сделал во льду тонкий пропил, затем провел полотном в обратном направлении — вниз посыпались полупрозрачные осколки льда, а борозда стала глубже. Работа обещала занять уйму времени, зато пила была к ней приспособлена идеально. Наибольшая сложность заключалась в том, чтобы удерживать тело и в особенности ласты в стороне от Лоусона, который трудился внизу. Также важно было следить за углом пропила и не отклониться в сторону.

У Майкла кровь стыла в жилах от одного только взгляда на застывшее лицо, а уж металлическая цепь вокруг шеи и вовсе словно материализовалась из кошмарных снов. Он заставил себя отбросить эмоции и дышать равномерно, прислушиваясь к шипению регулятора подачи кислорода и периодическому стону, который издавал ледник. В полном соответствии с необъяснимым стремлением людей очеловечивать неодушевленные предметы Майкла вдруг пронзила мысль, что ледник завывает от боли, которую причиняют ему острые пилы, и борется за право сохранить драгоценный трофей в своем чреве.

И все-таки ему было суждено проиграть. Когда Майкл почувствовал, что пила проникла на достаточную глубину, он приступил к вертикальному распилу. Мало-помалу на пару с Биллом им удалось вырезать ровный прямоугольник вокруг человеческой фигуры и другого силуэта, темнеющего в глубине. Что это? Еще один человек или нечто совершенно другое? Лоусон кинул взгляд на часы, а затем выставил руку и дважды растопырил пальцы в толстых резиновых перчатках, показывая, что в запасе у них остается десять минут.

Остальную часть работы предстояло выполнить лебедке. Лоусон вытащил из сумки на поясе острый, как кинжал, длинный крюк и частыми ударами вогнал его в самую глубину пропилов вокруг ледяного блока. Затем проделал аналогичную операцию еще с несколькими крючьями. Идея заключалась в формировании позади ледяного куба обширной плоскости разрыва, с тем чтобы резким и мощным рывком выдернуть его из стены целиком. Как только все крючья были вколочены в щели, Лоусон размотал сеть, с максимальной тщательностью засунул ее в щель по всему периметру выпиленного блока и закрепил несколькими крюками из арсенала альпинистского снаряжения — такими же точно, какие Майкл неоднократно использовал во время восхождений. Покончив с этим, он прикрепил крючья к прочному спасательному тросу и с силой дернул за него три раза. Подождал немного, после чего снова трижды дернул за трос.

Майкл и Лоусон отплыли назад на несколько ярдов и стали ждать, когда лебедка рванет за трос. Сначала спасательный трос, который до этого довольно вяло покачивался в воде, вдруг натянулся, как тетива, — Майкл даже расслышал напряженное потрескивание фала в воде, — а буквально через пару секунд ледяной блок шевельнулся. Глыба с треском и скрежетом посунулась вперед и остановилась. Они словно вытаскивали каменный блок из основания гигантской пирамиды. И тут Майкл с ужасом увидел, что ледяная стена над ним стала осыпаться. Он молниеносно отплыл назад и впустил в гидрокостюм немного воздуха, чтобы подняться на несколько ярдов выше.

Должно быть, лебедка опять потянула за трос, поскольку ледяной блок подался вперед, сначала одним боком, затем другим, прямо как пингвин, неуклюже шагающий по снегу. Глыба снова замерла, все еще отчаянно цепляясь за ледовое убежище, а затем, издав громкий мучительный стон, выскочила из ледника и свободно зависла над бездонной пропастью. Лоусон моментально устремился к кубу и, не обращая внимания на то, что лебедка начала поднимать льдину к основной проруби, уцепился за нее, словно моллюск-блюдечко, и для пущей надежности связал узлами свободно болтающиеся концы сети. Майкл остался позади. Обалдевший, он глядел вслед уплывающей глыбе льда, размером и формой напоминающей большой холодильник, на которой, как на попутке, уносится Лоусон. Искрящийся ледяной блок с таинственным застывшим грузом, поднимающимся из небытия в мир живых, выглядел как исполинское стеклянное украшение, подобное тем, какими наряжают рождественские елки.

Левая перчатка снова начала протекать, отчего у Майкла возникло ощущение, будто запястье ему сковали ледяным железным обручем. Датчик уровня кислорода предупредительно пискнул, и журналист с пилой на изготовку, на случай нападения морского леопарда, поплыл по следу из воздушных пузырьков назад. Прочь из мрачных морских глубин к светлой голубой воде у поверхности.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

8 августа, 1854

Синклер в мундире и при всех регалиях гордо восседал на своем Аяксе. Голову лейтенанта венчал заостренный черный шлем наподобие шлема польских улан, который он слегка склонил вперед, дабы защититься от ослепляющего солнца. По обеим сторонам от него тянулась стройная шеренга из двенадцати улан, а на противоположной стороне учебного поля, на расстоянии не меньше нескольких сотен ярдов, выстроилась такая же ровная линейка кавалеристов, тоже при полной экипировке — от сияющих золотом эполет до сабель, украшенных золочеными кисточками. Синклер, как и все они, знал, что из-за помпезности амуниции, введенной приказным порядком командиром полка, их часто за глаза называли «денди», но он знал и то, что, если уланам посчастливится когда-нибудь участвовать в боях, они докажут, что под щегольской формой скрываются храбрые воины.

Лошади били копытами по изрытой земле, как будто предчувствуя, что вскоре должно произойти. Все утро в 17-м уланском полку оттачивали технику поражения противника пикой и разворота лошади на задних ногах, что требовало работы в плотном боевом порядке с применением лучших навыков верховой езды. Но сейчас пики были убраны, и по сигналу корнета всадники, вооруженные тупыми деревянными саблями, должны были инсценировать рукопашное сражение. Синклер смахнул со лба пот и обтер руку о гнедую гриву лошади. С самого раннего возраста Аякса они были неразлучны; поначалу животное содержали в семейном поместье в Хотоне, а через некоторое время перевели в полковые конюшни в Лондоне. Как результат, между наездником и конем установилось полное взаимопонимание, которому другие военные могли только позавидовать. В то время как те мучились с отработкой посадки на лошадь и основных команд и маневров, Синклер уже прекрасно управлялся со своим скакуном и мог заставить его — иногда легонько дернув за поводья, иногда просто словом — выполнять любые команды.

Горнист встал на одну из перекладин ограды, приложил к губам сверкающий инструмент и протрубил три коротких боевых сигнала к атаке. Лошади фыркнули, заржали, а кобыла Уинслоу, прямо по правую руку от Синклера, вскинула голову и нетерпеливо подпрыгнула, едва не выбросив наездника из седла.

Синклер, как и остальные, выхватил деревянную саблю молниеносным, почти беззвучным движением и, выбросив вперед правую руку, крикнул Аяксу: «Пошел!» Подстегиваемый бряцающими шпорами, конь сорвался с места, прямо как на скачках на аскотском ипподроме, а вместе с ним, сотрясая землю копытами, и вся остальная колонна кавалеристов рванула навстречу наступающему с противоположной стороны противнику. Где-то там, во вражеских рядах, скакали Ле Мэтр с Рутерфордом, однако буланая лошадь, которая неслась прямо на Синклера, принадлежала сержанту Хэтчу, ветерану индийских кампаний и, без всяких оговорок, искусному наезднику. Хэтч с высоко поднятой саблей держал поводья очень низко, что говорило о его полнейшей уверенности в том, что он сможет удержаться на лошади при любых обстоятельствах. По прикидкам Синклера, сержант должен был оказаться от него по левую сторону, а значит, обмениваться ударами им придется, сидя в седлах вполоборота.

Копыта подняли в воздух целый фонтан комьев дерна. Синклер плотнее прижал ноги к бокам коня. Сейчас он мог даже рассмотреть смуглое лицо Хэтча, опаленное солнцем за многие годы службы в Пенджабе, — сержант осклабился, обнажив белоснежные зубы, сверкающие из-под густых усов. Военачальники, большинство из которых вообще пороха не нюхали, зачастую пренебрежительно отзывались об «индусах» — солдатах, которые в составе Бенгальской легкой кавалерии участвовали в Гвалиорской кампании при Пунниаре или Ферозешахене, но которым не суждено было выхлопотать себе более высокие чины. Однако у Синклера подобный послужной список вызывал лишь зависть и восхищение. Еще бы! Лично участвовать в сражениях! Вступать в схватки с солдатами противника и повергать их! Разве что-то может с этим сравниться?!

Хэтч, в золоченых галунах и брюках цвета вишни, несся прямо на него с воодушевлением ветерана, который собирается преподать новобранцу хороший урок того, как подобает вести себя в бою настоящему солдату. Он издал яростный боевой клич, воздев деревянную саблю высоко над головой, и в следующую секунду их лошади едва не налетели друг на друга. Синклер сгруппировался, готовясь отразить атаку, однако Хэтч нанес ему такой тяжеленный удар, что сабля лейтенанта вместе с рукой отскочила назад, к самому плечу. Громкий стук скрещенных деревянных орудий испугал лошадей, и те заржали и взбрыкнули; впрочем, с помощью шпор и поводьев, которые Синклер продолжал удерживать твердой рукой, ему удалось обуздать Аякса. Лошадь Хэтча обнажила зубы, словно тоже намеревалась преподать урок противнику, и Аякс в ответ мотнул головой. Тем временем Хэтч откинулся назад в седле и нанес еще один удар по сабле Синклера. На этот раз его оружие с угрожающим скрежетом скользнуло вниз по клинку и обрушилось на гарду эфеса.

Лошади столкнулись боками, словно наваливающиеся друг на друга военные корабли, и отскочили в стороны. Хэтч обошел Синклера вокруг, лейтенант развернулся в седле, и сабли вновь взметнулись в воздух. Лейтенант попытался увернуться, но следующий удар пришелся ему по шлему, свернув его набок. Лямка выскользнула из-под подбородка, и головной убор упал на землю — на попрание копыт. Лошадь Хэтча пританцовывала перед Аяксом, а сам Хэтч, чтобы подразнить Синклера, шлепнул того кончиком сабли по портупее, на которой болтались пустые ножны.

— Танцуй, русский медведь! — издевательски крикнул Хэтч, изображая, будто глумится над поверженным заморским неприятелем. — Танцуй!

Синклер был не в том настроении, чтобы терпеть шуточки и насмешки. Солдаты вокруг них схлестнулись в нешуточной битве, стучали деревянные орудия, подскакивали и разворачивались на месте лошади, и лейтенант решил воспользоваться всеобщей неразберихой. Он пришпорил Аякса, и конь ринулся вперед. Без шлема обзор у Синклера улучшился, и как только Хэтч приготовился к тому, что противник сместится вправо, лейтенант натянул поводья, и Аякс мгновенно изменил направление. Синклер взмахнул саблей, но Хэтч каким-то чудом успел парировать удар. Однако вместо того чтобы отступить назад, лейтенант Копли снова атаковал — удар сабли пришелся на самый кончик орудия Хэтча и, соскочив, едва не отрубил тому нос. Буланая лошадь сержанта заржала и взбрыкнула. Хэтч вскочил в стременах, отклонился назад, уворачиваясь от второго удара, и, когда Синклер промчался мимо, развернул лошадь и бросился атаковать с фланга. Не успел лейтенант выпрямиться в седле и развернуть Аякса, как Хэтч быстро переложил саблю в руку, которой удерживал поводья, а освободившейся схватил Синклера за воротник мундира и рванул с седла. Наплечный ремень Синклера сполз, лейтенант повалился на круп Аякса, а затем со звоном металла на амуниции рухнул на неровную землю. Оказавшись внизу, он принялся энергично перекатываться, чтобы увернуться от мелькающих вокруг копыт. Рот его был полон грязи, а то, что недавно было шлемом, валялось растоптанное неподалеку.

Горнист дал сигнал окончания поединка, и как только противники разошлись, кто смеясь, кто зализывая свои воображаемые раны, Синклер огляделся: помимо него, в грязи лежали еще человека три-четыре, один с разбитым в кровь носом, другой с ногой, пораненной шпорой противника. Поверженные казались, мягко говоря, недовольными собой. Лейтенант Копли выглядел не лучшим образом — на колене его вишневых брюк красовалась огромная дыра. Опираясь руками о землю, он начал подниматься, как вдруг прямо перед собой увидел два черных сапога и протянутую загорелую руку.

— Не стоит рассчитывать, что противник всегда будет сражаться честно, — произнес Хэтч, помогая Синклеру встать. Сержант наклонился, поднял черный расплющенный шлем Синклера, стряхнул с него пыль и чинно протянул владельцу. — Но, надо признать, управлялись вы с лошадью здорово.

— Как видно, не так и здорово.

Хэтч рассмеялся. Несмотря на то что он был старше Синклера всего лет на восемь-девять, лицо сержанта покрывали тысячи мелких темных морщинок, что придавало ему сходство со старинной пергаментной картой и, надо сказать, действовало на Синклера совершенно обезоруживающе.

— Мы, индусы, — заявил он, почти с гордостью признавая факт, упоминать о котором обычно считалось зазорным, — настолько привыкли сражаться с отъявленными подлецами, что и сами переняли их привычки. — Он умолк, и улыбка слетела у него с лица. — Поэтому вы должны действовать так же.

Синклер опешил: от офицеров из аристократического сословия, которые в большинстве вообще не имели реального боевого опыта, он привык выслушивать возвышенные тирады о том, какое исключительно благородное дело война, поэтому подобное наставление казалось сродни предательству. Аристократы традиционно считали войну игрой, в которую играют по строгим правилам, и все джентльмены, независимо от обстоятельств, должны их придерживаться. И вот теперь закаленный в боях ветеран заявляет, что воевал с дикарями, которые, вместо того чтобы честно сражаться на саблях, просто-напросто стаскивают противника с седла.

Пока они шли по учебному полю, сержант Хэтч дал ему еще несколько советов, которые почерпнул из методики верховой езды, изданной капитаном Ноланом из 15-го гусарского полка.

— Если лошадь во время пришпоривания подскакивает — вес наездника сильно смещен вперед; а если она брыкается, значит, наоборот, излишне большой вес давит на круп.

Они стояли сдвоенным строем перед воротами, ожидая, когда их пропустят, как вдруг у забора резко осадил свою взмыленную лошадь капрал Кобб и, потрясая перед уланами стопкой бумаг, заорал:

— Пришли! — От истошного крика лошадь под капралом встала на дыбы. — Приказы от военного командования пришли!

Кавалеристы застыли как вкопанные.

Капрал успокоил лошадь, затем, поднявшись в седле, чтобы солдаты могли его лучше видеть и слышать, объявил:

— По приказу командующего Британской армией на восточном фронте лорда Реглана 17-й уланский полк герцога Кембриджского десятого августа отправляется на кораблях «Нептун» и «Генри Уилсон» ВМС Великобритании в порт Константинополя, где перейдет в распоряжение генерал-лейтенанта лорда Лукана и окажет помощь во взятии Севастополя.

Текст донесения на этом не заканчивался, и Кобб продолжал читать, однако дальнейшие слова капрала Синклер не мог расслышать из-за ликования и громкого шума, поднятого драгунами. Одни начали подкидывать шлемы, другие воинственно затрясли в воздухе деревянными шпагами, некоторые даже сделали несколько выстрелов вверх из пистолетов, чем здорово испугали лошадей.

У Синклера начала закипать кровь в венах. Вот оно! Свершилось! Он отправляется на войну! Вся эта муштра, тренировки и мыканье по казармам наконец-то уступят место реальным боевым действиям! Он отправляется в Крым, чтобы помочь Турции спастись от русского царя. В памяти всплыла карикатура, увиденная в газете этим утром, — в ней изображался британский лев в каске полисмена, который бьет русского медведя по спине дубинкой, приговаривая: «Ну все, с меня хватит! Вот тебе!»

Синклер орал вместе со всеми. Тем временем Француз взобрался на ограду и принялся распевать: «Правь, Британия! Правь, Британия, морями!» Песню моментально подхватила дюжина хриплых голосов. Синклер обернулся к сержанту и хотел было на радостях похлопать того по плечу, но внезапно остановился, увидев выражение лица Хэтча.

В отличие от всех остальных кавалеристов Хэтч не ликовал. Он абсолютно не выглядел испуганным или недовольным, но и не проявлял ни малейших признаков воодушевления. Сержант наблюдал за шумихой вокруг с легкой полуулыбкой на губах, но взгляд его был серьезным и немного отсутствующим. Как будто мысленным взором он уже видел, куда их перебросят, и мог предсказать судьбу каждого.

Восторг Синклера поугас, тем не менее он сказал:

— Сегодня великий день, сержант Хэтч, не так ли?

Хэтч кивнул и положил руку лейтенанту на плечо.

— Этот день вы никогда не забудете, — проговорил он тоном больше мрачным, нежели торжественным.

— Никогда, никогда, никогда, — горлопанил Француз, и хор подпевал ему в унисон, — англичанин не будет рабом!

Кто-то схватил Синклера за локоть. Обернувшись, лейтенант увидел Рутерфорда с раскрасневшимся от крика лицом и торчащими в разные стороны бакенбардами. Видимо, новость привела капитана в такой неописуемый восторг, что поначалу он не мог выдавить из себя ни слова и лишь тряс Синклера за плечи.

— Клянусь Богом! — воскликнул он наконец. — Клянусь Богом, ну и зададим же мы им трепку!

Воодушевление капитана вмиг передалось и Синклеру, и он, взяв Аякса под уздцы, отошел в сторону от сержанта Хэтча и вновь предался безумному ликованию. Синклер постарался отмести любые сомнения и нерешительность. Сегодняшний день будет праздником и для лейтенанта Копли, и для боевых его товарищей; ему не хотелось, чтобы кто-то омрачал торжество всякими предостережениями и предупреждениями. Реакция Хэтча напомнила ему поэму Кольриджа, в которой старый моряк останавливает свадебного гостя и вынуждает того выслушать свою страшную историю. В этот день Синклеру не хотелось выслушивать никаких страшных историй; вместо них он предпочел бы услышать, что впереди его ждут великие подвиги и слава. В какой-то момент он и вовсе убедил себя, что именно так все и будет.

Но десятое августа наступит только через два дня, а за оставшееся время предстоит сделать очень многое. Мундир, оружие и прочее снаряжение нужно привести в порядок, вычистить, отполировать и проверить, а лошадей подготовить к длительному плаванию на военных фрегатах. А может быть, армия задействует флотилию новых пароходов, чтобы осуществить переброску в кратчайшие сроки. К тому же потребуется уладить множество житейских вопросов в Лондоне.

В первую очередь предстояло продумать, как сообщить новость Элеонор. Синклер как раз собирался встретиться с ней сегодня днем у пансиона и отправиться в Гайд-Парк, где совсем недавно выстроили Хрустальный дворец. Он рассчитывал весело провести время, погулять под величественными вязами, но жестоко просчитался: наверняка ему вместе со всей бригадой придется остаться в казармах до самого отплытия. Поразмыслив, Синклер решил улизнуть под шумок немедленно, надеясь, что сможет вернуться до того, как его хватятся.

Он препроводил Аякса в конюшню, завел в стойло и выдал любимцу двойную порцию овса и сена. Проведя рукой по белой звездочке на морде коня, Синклер сказал:

— Ну что, увенчаем себя славой?

Аякс склонил голову, словно соглашаясь. Синклер вытер ветошью пот с мускулистой шеи коня и вышел из конюшни через заднюю дверь, где было меньше шансов с кем-нибудь встретиться.

Ему хотелось сменить рубашку или хотя бы умыться, но в таком случае он рисковал застрять в казармах до самого отбытия на фронт. Синклер поспешил к отелю «Савой», возле которого, как он предполагал, наверняка стоит пара свободных кебов. Он нанял первый попавшийся и, плюхнувшись на сиденье, выкрикнул адрес. Кучер взмахнул кнутом, и кеб, сорвавшись с места, помчал по шумным грязным улицам. Синклер впервые смог перевести дух с тех пор, как узнал новость, и теперь принялся размышлять, как сообщить обо всем Элеонор. По правде говоря, новость даже у него самого не успела уложиться в сознании.

Его отец, граф, возможно, обрадуется. Синклер окажется вне досягаемости игорных домов, варьете и прочих увеселительных заведений Лондона, бьющих по карману, и, если только ему не оторвет голову, возвратится в Англию с репутацией солдата, а не вертопраха. Но в чем Синклер был абсолютно уверен, так это в том, что старого графа хватила бы кондрашка, узнай тот, что сейчас сынок направляется в скромные апартаменты на верхнем этаже обветшалого пансиона, которые на пару снимают две малоимущие медсестры.

Самого лейтенанта данный факт, честно говоря, приводил в восторг. Старый граф при каждом удобном случае подсовывал ему дам-аристократок в надежде, что кто-то из них устроит Синклера во всех отношениях, однако лейтенант принадлежал к тому типу людей, которые всегда знают, что им нужно, а нужна ему была Элеонор Эймс. Он понял это в тот момент, как увидел ее в больничном окне.

Когда кеб свернул на нужную улицу и подъехал к пансиону, Синклер бросил кучеру несколько монет и спрыгнул на мостовую.

— Если подождете, я вам приплачу! — крикнул он.

Ступеньки перед входом были разбиты, а замок в парадной двери отсутствовал. Зайдя в дом, Синклер услышал за одной из обшарпанных дверей в дальнем конце вестибюля заунывное подвывание собаки и приглушенную ругань мужчины. На лестнице воняло плесенью, и по мере того как Синклер поднимался, запах становился все более тяжелым, а сумрак сгущался, так как на каждую лестничную площадку выходило лишь по одному крохотному оконцу. Шагая по скрипучему деревянному полу к квартире, которую снимали Элеонор с Мойрой, он заметил, что из-за их двери в узкий коридор скользнул тонкий лучик солнечного света. Это Мойра приоткрыла дверь на несколько дюймов, чтобы посмотреть, кто к ним пожаловал. Поняв, что идет Синклер, она вытянула шею и заглянула ему за спину.

— Добрый день, — проговорила она с явным разочарованием в голосе. — Значит, вы пришли один…

Должно быть, девушка надеялась, что лейтенант привел с собой Рутерфорда. Синклер знал, что капитан пару раз с ней встречался, но в отличие от Рутерфорда Мойра придала тем встречам слишком уж большое значение.

— Элеонор в гостиной.

Синклер уже бывал тут и знал, что девушки называли гостиной выделенный из комнаты крохотный закуток с окном на улицу, отгороженный от основного помещения скромной занавеской, за которой скрывалась одна на двоих кровать. Элеонор стояла возле окна — неужели она с нетерпением ждала лейтенанта и высматривала его на улице? — в новом бледно-желтом платье, которое Синклер не без труда уговорил ее принять. Всякий раз как они встречались, Элеонор была в одном и том же незатейливом травянисто-зеленом платье. Оно ей шло, но Синклеру хотелось видеть ее в более нарядной и стильной одежде. И пусть лейтенант мало смыслил в женской моде, он все-таки видел, что платья новых фасонов отличаются более глубоким вырезом, обнажающим шею и плечи, а рукава не такие пышные и очерчивают линию изящных женских рук. И вот как-то раз, когда они с Элеонор шли по Марилебон-стрит, Синклер заметил, что взгляд девушки задержался в витрине магазина на этом платье. На следующий день он послал курьера купить вещь и доставить медсестре в госпиталь.

Элеонор, довольная тем, что может продемонстрировать лейтенанту обновку, обернулась к нему. В прокопченном свете лондонского полудня девушка сияла, словно яркий лучик солнца.

— Ума не приложу, как ты догадался, — сказала она охорашиваясь.

Кайма белого кружева украшала декольте, словно свежевыпавший снег.

— Нам пришлось ушить его всего-то на пару дюймов, — донесся голос Мойры из-за тряпичной перегородки. — Ее стандартная фигура — подарок для любой портнихи. — Она снова появилась, но уже с шалью на пухлых плечах и сумкой. — Я на рынок, — сообщила Мойра. — Вернусь не раньше чем через полчаса.

Она подмигнула обоим и ушла, захлопнув за собой дверь.

Синклер и Элеонор остались одни, немного смущенные. Синклеру очень хотелось заключить Элеонор в объятия и, каким бы прелестным ни было платье, раздеть ее как можно скорее, но он этого не сделал. Несмотря на социальное неравенство, лейтенант вел себя с ней так же, как с любой порядочной молодой леди, каких встречал на балах в загородном поместье и официальных ужинах в городе. Для удовлетворения более низменных потребностей всегда существовал салон «Афродита».

Вместо того чтобы броситься ему навстречу, Элеонор осталась стоять на месте, внимательно изучая его лицо.

— Я, кажется, не успела сказать спасибо за платье, — вымолвила она наконец. — Такой красивый подарок…

— А на тебе еще красивее, — польстил ей Синклер.

— Не хочешь присесть? — предложила она, указывая на два стула с жесткими деревянными спинками, которые заполняли собой едва ли не все пространство тесной гостиной. — Или сразу пойдем гулять?

— Боюсь, ни на то, ни на другое у меня нет времени, — сказал он, смущенно переминаясь с ноги на ногу. — По правде говоря, находясь сейчас здесь, я нарушаю воинскую дисциплину.

После такого признания настороженность Элеонор моментально сменилась тревогой. Она уже заметила, что Синклер как на иголках, словно с ним что-то произошло, и обратила внимание, что он в мундире, сапоги перепачканы засохшей грязью, а лицо раскраснелось, как от недавнего физического напряжения.

— Нарушаешь воинскую дисциплину? Как это?

Неужели он нарушил какой-то пункт воинского устава?

За две последние недели Элеонор успела понять, что лейтенант не принадлежит к убежденным сторонникам строгого соблюдения правил (достаточно было вспомнить, что показал ей, женщине, внутреннее убранство клуба «Лонгчемпс»!), но она и подумать не могла, что он может совершить более тяжкое правонарушение. Ее страхи смогла развеять лишь широкая улыбка, заигравшая у него на губах.

Держать в себе радостную весть о том, что их полк призван на войну, больше не было сил, и Синклер выложил все как есть.

Восторг лейтенанта, словно заразная болезнь, передался Элеонор, и девушка тоже расплылась в улыбке.

С недавних пор на улицах Лондона нередко можно было увидеть демонстрантов. Одни устраивали шумные антивоенные марши; другие, напротив, громогласно призывали к войне. Газеты были переполнены ужасными рассказами о том, какие зверства учиняют над беззащитными турками, и статьями об опасности русского флота, который вторгся в Средиземноморье и ставит под угрозу перспективы долгосрочного доминирования Британии на морях. По улочкам и закоулкам сновали отряды рекрутеров, которые хватали любого физически здорового мужчину, годного — а то и негодного! — к службе в пехоте ее величества. В армию забрали даже паренька, который засыпал уголь в подвал больницы и поддерживал огонь в печах.

— Когда ты отправляешься? — спросила Элеонор, и лишь когда получила ответ, вдруг осознала всю суровую реальность происходящего.

Если Синклер отплывает послезавтра и уже сейчас нарушает приказ не покидать территорию военного лагеря, значит, это их последняя встреча, последние проведенные вместе минуты перед отправкой в Крым. Девушку вдруг пронзила мысль, что она может больше никогда его не увидеть, несмотря на взаимные чувства и крепкие отношения, которые, как ей показалось, успели установиться между ними за несколько предыдущих недель.

Элеонор пугали не только жестокие реалии войны и неизбежный риск гибели, но еще и мысль, которая преследовала ее с тех самых пор, как обоих свела рана на руке лейтенанта. Мысль, что они принадлежат к совершенно разным мирам, и если бы не тот неприятный случай, их пути никогда бы не пересеклись. Возвратившись с далекой войны, Синклер может вообще больше не появиться в Лондоне, а осесть в семейном поместье в Ноттингемшире. (Хотя он особо не распространялся о своем происхождении, из отдельных высказываний Ле Мэтра и капитана Рутерфорда Элеонор сделала выводы, что оно более чем знатное.) А если Синклер все-таки вернется в Лондон, захочет ли он восстановить отношения с медсестрой без гроша в кармане, отвергнув светских дам из высшего общества, в котором вращается? Будет ли их скоротечный роман достаточным основанием, чтобы пренебречь незыблемыми правилами поведения в высшем обществе и в выборе спутницы не руководствоваться лишь соображениями целесообразности? Вопрос, который не раз терзал Элеонор в те моменты, когда ночами она не могла уснуть из-за Мойры, постоянно ворочающейся в кровати.

Словно прочитав ее мысли, Синклер сказал:

— Я буду по возможности писать тебе.

Элеонор вдруг представила себя сидящей на стуле у закопченного окна с письмом в руке, измятым и истрепанным за время длительного путешествия с Востока.

— И я буду писать тебе, — ответила она. — Каждый день.

Синклер сделал шаг навстречу девушке, Элеонор тоже шагнула к нему и оказалась в его объятиях, прижавшись щекой к золоченому галуну на груди лейтенанта. Элеонор почувствовала запах земли и пота его любимого коня Аякса; Синклер однажды отвел ее в полковые конюшни, где она дала животному большой кусок сахара. Несколько минут они стояли, крепко обнявшись, и молчали. Слова были ни к чему. Потом они поцеловались, но поцелуй вышел с привкусом горечи, словно любимые прощались навсегда.

— Я должен идти, — сказал он, мягко отстраняясь от Элеонор.

Она открыла перед ним дверь, и лейтенант, не оборачиваясь, зашагал по коридору. Даже после того как он начал спускаться по ступенькам и скрылся из виду, Элеонор продолжала стоять и вслушиваться в эхо его шагов на лестнице. Если бы обстоятельства сложились иначе, сокрушалась она, и у Синклера было хоть чуточку больше времени, с каким удовольствием она продемонстрировала бы ему всю красоту нового желтого платья при наружном дневном освещении.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

9 декабря, 17.00

Как и следовало ожидать, новость о поразительной подводной находке распространилась по лагерю со стремительностью пожара, поэтому Мерфи, которому немедленно сообщили обо всем по рации, издал ряд особых распоряжений. Майкл слышал, как хриплым, искаженным рацией голосом он приказал Каллоуэю больше никого не пускать на лед — и в особенности не подпускать к домику ныряльщиков. Кроме того, начальник станции приказал всем, кто находился поблизости, держать рот на замке до поступления дальнейших инструкций.

— Скоро к вам прибудет Данциг с собаками. Ожидайте, — распорядился он и прервал связь.

К тому времени как Данциг остановил собачью упряжку в пятидесяти ярдах от домика, ледяной куб был аккуратно погружен на сани. Ездовые лайки улеглись на покрытый снегом лед и лениво наблюдали за происходящим.

— Матерь Божья, — потрясенно пробормотал Данциг, приблизившись к саням, на которых стояла ледяная глыба с вмороженной в нее женщиной.

Он медленно обошел вокруг массивной льдины. Майкл мог поручиться, что в этот момент Данциг уже начал прикидывать, как ее лучше всего транспортировать.

— Знаете, народ, — произнес Каллоуэй, — это самая странная хреновина, с какой я имел дело, а я, уж поверьте, видывал много всякой чертовщины.

— Сущая правда, Шерлок, — поддакнул Франклин, который ассистировал в сегодняшнем погружении.

Майклу до сих пор не верилось в происходящее. Он быстро снял подводное снаряжение, нацепил на себя целую гору теплой одежды и теперь отхлебывал из термоса горячий чай. Его все еще трясло от холода — последствия вполне предсказуемой гипотермии.

Лоусон поинтересовался у Данцига, стоит ли вызвать «спрайт» или тот считает, что собаки смогут дотянуть глыбу до лагеря.

Каюр, с неразлучным амулетом на шее в виде ожерелья из моржовых клыков, оперся широкой ладонью о льдину, а другой задумчиво почесал подбородок.

— Главное — тронуться, а дальше пойдет как по маслу, — заявил он.

Данциг искренне верил, что его собакам по силам почти любая задача, и постоянно выискивал возможности доказать, что современные технологии и в подметки не годятся старым проверенным методам, которыми пользовались еще Руаль Амундсен и Роберт Фолкон Скотт.

Пока Данциг отвязывал упряжку от одних саней и привязывал к другим, Майкл растирал запястье, на которое сквозь неплотно прилегающий гидрокостюм попала ледяная вода. Болело так, как если бы он сильно растянул сухожилие. Франклин и Каллоуэй с любопытством разглядывали женщину во льду, но когда один из них отпустил сальную шуточку о пробуждении Спящей красавицы поцелуем, который она еще не скоро забудет, Майкл взял с нарт Данцига кусок брезента, накинул на ледяной блок и стал закреплять крючками. Франклин, очевидно, недовольный тем, что ему портят представление, недоуменно уставился на Майкла, но Данциг бросил на журналиста понимающий взгляд и спросил:

— Вам шеф ничего не говорил о том, куда ее перевезти?

Говорил он почти как директор похоронного агентства, выясняющий у родственника последнюю волю покойника.

— Ни слова.

Майкл подивился такому вопросу. Он-то не был ученым и не входил в число «батраков». Журналист находился где-то посередине, словно попал на спорную территорию на стыке двух государств. Тем не менее на него уже смотрели как на покровителя поднятой с глубины женщины.

— Сразу в помещение ее помещать нельзя, — размышлял вслух Данциг. — Если процесс таяния пойдет быстро, возникнут проблемы с сохранностью тела.

Мысленно Майкл признал, что в словах Данцига есть логика.

— Так что, наверное, для начала стоит подержать ее на ледовом дворике позади лаборатории гляциологов. В таком случае Бетти с Тиной могли бы с помощью специальных инструментов отбить излишки льда.

— И то правда, — согласился Майкл. — Неплохая идея.

Здорово все-таки иметь под боком человека, всегда сохраняющего способность мыслить трезво, с удовлетворением отметил журналист.

Собаки подняли гвалт, и Данциг, прикрикнув на них, пошел наводить порядок. Лайки — собаки шумные (Майклу пару раз доводилось иметь с ними дело), однако чаще всего они моментально повинуются командам хозяина. Но в этот раз несколько псов отчаянно пытались вырваться из пут поводьев, словно хотели убраться подальше от ледяного блока, а их вожак Кодьяк — огромный пес с сизыми, словно из мрамора, глазами — скалился и яростно лаял. Данциг попытался унять своих подопечных спокойным, но твердым голосом, подкрепив слова взмахами руки, но собаки, как ни странно, не отреагировали.

— Кодьяк! — наконец рявкнул каюр, дернув вожака за поводок. — Лежать!

Пес и не подумал ложиться, а продолжал бешено лаять.

— Лежать, я сказал! Кодьяк, лежать!

В конце концов Данциг взял собаку за загривок и прижал ко льду, показывая и Кодьяку, и всем остальным в упряжке, кто здесь главный. Увидев это, остальные лайки постепенно утихомирились, хотя и продолжали немного скулить. Данциг привел в порядок запутавшиеся поводки и упряжь, встал позади саней и крикнул: «Пошли!»

Собаки рванули вперед. Старт получился не таким гладким, как обычно, и сани натужно заскользили по снежному насту. Пара-тройка лаек по-прежнему нет-нет да и глядела себе за спины, как будто опасалась, что сзади на них кто-нибудь нападет, поэтому Данцигу приходилось все время нещадно дергать за поводья и покрикивать на псов.

Интересно, столь необычное поведение собак вызвано исключительно тяжестью груза или чем-то еще, недоумевал Майкл.

— Пошли! Пошли! — закричал Данциг, когда полозья оказались на голом льду, и собаки рванули вперед.

Набрав скорость, нарты заскользили гораздо легче, и дюжина лаек, войдя в ритм бега, бодро помчала ледяную глыбу с замороженным телом на базу. Каллоуэй пошел закрывать домик ныряльщиков, а Майкл залез на снегоход Франклина, и мужчины поехали в лагерь следом за гавкающей упряжкой собак.

Сколько Майкл ни стоял в душе под струями горячей воды, глубоко внутри он все равно ощущал очаг холода, время от времени заставляющий тело судорожно вздрагивать. Когда пар в душевой достиг немыслимой концентрации и Майкл перестал что-либо видеть на расстоянии вытянутой руки, он перекрыл воду и энергично растерся одним из свежих полотенец, которых тут было всегда в избытке. Плечу, которое он вывихнул в Каскадных горах, приходилось уделять особое внимание. Былая травма периодически доставляла неприятности, и плавание в таком тяжелом гидрокостюме в полярных водах вновь заставило ее напомнить о себе.

Он вытер полотенцем запотевшее зеркало и кое-как распутал отросшие черные волосы. Перед отъездом из Такомы он, казалось, предусмотрел все, а вот машинку для стрижки волос совсем забыл. В общем, выглядел Майкл сейчас необычайно косматым. Строго говоря, подстричься он мог — один из сотрудников базы по совместительству работал парикмахером, — да только, как успел убедиться Майкл, на станции Адели всем было наплевать, кто и как выглядит. Бетти с Тиной запросто расхаживали в мужской одежде, с растрепанными волосами, свисающими вниз неопрятными белокурыми прядями, а большинство мужчин выглядели как пещерные жители. Почти все с бородами, усами и длинными вьющимися бакенбардами, которые были в моде еще во времена гражданской войны. Хвосты на затылке были распространены не меньше, особенно среди лысеющих «пробирочников» вроде ботаника Экерли, который так редко высовывался из своей лаборатории, что получил прозвище Призрак. Что касается Данцига, то, помимо ожерелья из моржовых клыков, он носил еще браслет из косточек и штаны, которые самолично сшил из шкуры оленя. Диковатый вид здешних обитателей напомнил Майклу шутку, услышанную им в баре от одной посетительницы во время поездки на Аляску: «Ассортимент — будь здоров, а с качеством — полный завал», — сказала она тогда, разглядывая мужчин в зале.

Майкл мечтал о сытном горячем ужине, но перед тем как пойти в буфет, решил заскочить в комнату со спутниковым телефоном и позвонить своему редактору на домашний телефон.

На дальнем плане слышались звуки баскетбольного матча по телевизору, но когда Гиллеспи понял, что звонит Майкл, а не какой-нибудь менеджер рекламного агентства, моментально приглушил звук.

— Ты как? С тобой все в порядке? — спросил он.

Майкл помолчал секунду-другую, собираясь с мыслями, затем ответил:

— Лучше не придумаешь. Ты сидишь?

— Нет, и вроде не собирался, а что?

И Майкл рассказал максимально спокойным и размеренным тоном — ему не хотелось, чтобы Гиллеспи решил, что на Южном полюсе журналист окончательно слетел с катушек, — о том, что в леднике они обнаружили человека или даже двоих и подняли на поверхность. За то время, пока Майкл говорил, Гиллеспи не издал ни звука, но и после того как журналист окончил рассказ, редактор молчал, словно язык проглотил.

— Ты меня слышишь? — спросил наконец Майкл.

— Это не розыгрыш?

— Нет, не розыгрыш.

— Хочешь сказать, все это правда?

На другом конце провода раздался тихий «бип» микроволновой печки.

— Чистой воды. Кстати, я не сказал, что это я обнаружил женщину…

Кажется, Гиллеспи уронил трубку на кухонный стол. Сквозь электрический треск Майкл смутно различил оханье и раздосадованное бормотание. Наконец голос редактора снова зазвучал в трубке:

— Господи Боже… Это феноменально! У тебя и фотографии есть?

— Есть, и будет еще больше.

— Говорю тебе, Майкл, если все это правда…

— Можешь не сомневаться, — оборвал его Майкл. — Я видел девушку собственными глазами.

— Тогда нам гарантирована национальная журнальная премия! Если мы подадим материал как надо, то запросто утроим тиражи. Ты мог бы выступить в «Шестидесяти минутах», а потом написать книгу и даже продать права на экранизацию нескольким киностудиям…

Он продолжал тараторить в том же духе еще минуты две, после чего связь внезапно прервалась, и Майклу пришлось терпеливо ждать, когда она восстановится. Когда связь восстановилась и Майкл объяснил редактору, что местный телефон работает лишь в определенные часы и сейчас кто-то наверняка дожидается очереди позвонить, тот наконец отпустил журналиста. Судя по взволнованному голосу, редактору срочно требовался глоток спиртного.

Ну а Майклу срочно требовалось поесть. Он чувствовал, что если немедленно не попадет в столовую, то от голода потеряет сознание.

В буфете он наполнил тарелку горячим паровым мясом в остром соусе с красным перцем и фасолью, взял кукурузный хлеб и сел за стол рядом с Шарлоттой. Глянув на тарелку, та одобрительно кивнула и сказала:

— И рекомендую запить все это горячим вишневым коблером.^[15]

— Так и сделаю, — ответил Майкл, приступая к еде. — Что-то я давно Дэррила не видел. Он, случаем, не обиделся из-за того, что ты запретила ему нырять?

— Нет. Думаю, он быстро это пережил. Дэррил торчит у себя в лаборатории.

Майкл взял ломоть кукурузного хлеба, густо намазал его острым соусом и целиком отправил в рот.

— Я не против того, чтобы ты хорошенько прогрелся, — заметила Шарлотта, — но надеюсь, мне не придется выталкивать из тебя этот кусман по методу Геймлиха.

Майкл сбавил темп поглощения пищи и, тщательно прожевав кусок, небрежно поинтересовался:

— Ты уже в курсе, как прошло сегодняшнее погружение?

Он не знал, счел ли Мерфи нужным причислить доктора к кругу осведомленных, поэтому не стал раскрывать секрет.

Шарлотта отхлебнула кофе и кивнула:

— Шеф решил, что я как главный врач на станции обязана знать… все.

— Рад слышать, — с удовлетворением отметил Майкл. — Но боюсь, твоя помощь ей уже не понадобится.

— А Мерфи пекся не о ней, а о тебе, — ответила Шарлотта. — Он забеспокоился, что ты решишь рассказать все мне, а я решу, что ты свихнулся.

— Но я ведь не свихнулся, доктор? — спросил Майкл.

— Пока об этом рано судить, — пожала плечами Шарлотта. — Ты, кстати, до сих пор считаешь, что там их двое? Один у края, а другой в глубине?

— С уверенностью утверждать не могу. Возможно, сзади виднеется просто плащ, а может, это вообще была игра света и тени. Мы на всякий случай глубоко пилили льдину, поэтому правду узнаем только после того, как Бетти с Тиной отколют лед.

За спиной у Шарлотты кто-то махнул рукой, и Майкл, отклонившись в сторону, увидел Дэррила, который шел к ним с подносом. Ученый плюхнулся на скамью рядом с Шарлоттой и прошептал Майклу заговорщицким тоном:

— Мои поздравления! Я только что навестил Спящую красавицу на ледовом дворике и могу утверждать, что дамочка спит как убитая!

Майклу стало не по себе. И не столько из-за неуместного юмора, сколько из-за того, что биолог отозвался о девушке как о спящей. На ум тут же пришла аналогия с Кристин, родители которой верят, что их дочь просто спит.

— И знаешь что, — продолжал Дэррил, высыпая на спагетти чуть ли не всю мисочку с тертым пармезаном. — Думаю, после того как Бетти и Тина по максимуму отколотят лед, для лучшей сохранности материала надо будет переместить его в лабораторию морской биологии.

Судя по непринужденности, с какой Хирш это произнес, он уже продумал все до мелочей.

— Почему это? — удивился Майкл.

Дэррил так же непринужденно пожал плечами:

— Таяние должно проходить постепенно, желательно в морской воде. В противном случае есть риск повреждения тканей, а то и полного их разрушения. Мне ничего не стоит опустошить резервуар и вытащить из него перегородки. В конце концов, треска вообще к моим экспериментам никакого отношения не имеет. После этого мы сможем погрузить в него всю льдину, ну, или что там от нее останется, и залить прохладной водой. Таким образом, в идеальных лабораторных условиях мы добьемся плавного оттаивания.

Майкл перевел взгляд на Шарлотту, надеясь выслушать ее экспертное мнение — она-то по крайней мере врач, — но врач, кажется, смыслила в размораживании покойников не больше журналиста.

— Ты вроде как у меня разрешения спрашиваешь, — вымолвил наконец Майкл. — Но тебе не приходило в голову, что окончательное слово будет за Мерфи О’Коннором?

— Он всего лишь администратор и обычно не сует нос в дела ученых. К тому же, нравится тебе это или нет, в этой истории тебе отведена роль Прекрасного принца, — сказал Дэррил, поднося ко рту вилку со спагетти. — Может, ты правда думаешь, что мы должны ее поцеловать, чтобы привести в божеский вид?

Майкл с трудом представлял себя в роли Прекрасного принца, что в этой истории, что в любой другой, однако приходилось признать, что если уж кому и суждено отстаивать интересы Спящей красавицы, какие бы формы ни приняла эта защита, так, пожалуй, только ему.

— Ладно. Раз ты считаешь, что это самый лучший метод, я тебя поддержу, — ответил Майкл.

Дэррил, со свисающим изо рта спагетти, энергично закивал.

— Правильное решение, — заключил он, всасывая спагетти в рот. — Особенно в свете того, что я собираюсь вам показать, после того как доем.

Майкл с Шарлоттой недоуменно переглянулись.

— Я пока никому об этом не сообщил, — добавил он. — И не уверен, что сообщу. Поглядим, в общем.

Напустив тумана, он продолжал уплетать спагетти, оставив Майкла и Шарлотту мучиться в томительном ожидании. Чтобы скоротать время, журналист взял вишневый коблер, а Шарлотта — капуччино без кофеина.

— Как бы через полгода ННФ не пришлось высылать за мной специальный грузовой транспорт, чтобы доставить мою разжиревшую задницу на Большую землю, — заметила она, высыпая в чашку сахар из пакетика.

Когда они зашли в лабораторию морской биологии, Дэррил сразу кинулся делать какие-то приготовления, а Майкл и Шарлотта принялись стягивать с себя толстую зимнюю одежду. Даже перед короткими перебежками из модуля в модуль одеваться приходилось по максимуму; обморожение непокрытых участков кожи можно было получить за считанные минуты.

Дэррил пододвинул два стула к лабораторному столу, на котором стоял микроскоп со сдвоенными окулярами и видеомонитор.

— В чем нельзя упрекнуть Национальный научный фонд, так это в скупости, — сказал он. — Этот микроскоп «олимпус», например, создан с применением волоконной оптики, а монитор имеет разрешение в пятьсот линий. — Он посмотрел на оба устройства с неподдельной нежностью. — Хотел бы я иметь такие вещицы на постоянном месте работы.

Шарлотта, которая изо всех сил подавляла зевоту, бросила на Майкла многозначительный взгляд. Он не ускользнул от внимания Дэррила. Словно фокусник, извлекающий из шляпы кролика, тот вытащил винную бутылку с торчащей из горлышка пробкой и сказал:

— Доктор Барнс, пожалуй, я попрошу вас провести небольшой эксперимент.

— Надеюсь, ты не собираешься пить эту гадость? — спросила она, вытаскивая из бутылки пробку.

— После того, что узнал, — нет. Сейчас и вы поймете почему.

Картинным движением руки биолог взял чистую пипетку и протянул Шарлотте:

— Не могли бы вы взять несколько капель содержимого бутылки?

И Майкл, и Шарлотта поморщились, учуяв зловонный запах жидкости, но доктор Барнс выполнила просьбу ученого.

— А теперь капните на предметное стекло.

Как только капля вязкой жидкости легла на стекло, Дэррил ловким движением накрыл ее другим предметным стеклышком и размазал таким образом, чтобы с одной стороны темно-красный мазок был толще, чем с другой. Затем взял вторую пипетку и накапал поверх исследуемого материала несколько капель спирта.

— На случай если ты не знаешь, что мы делаем, поясню: фиксирую мазок, — сказал он Майклу, не отрываясь от работы, и, взглянув на Шарлотту, добавил: — Помнишь исследования в медицинском колледже?

— Это было так давно, — ответила она.

Он дал предметному стеклу подсохнуть, после чего воздействовал на материал чем-то, что назвал «краситель Гимза».

— Без красителя, — пояснил он, — многие характеристики будет невозможно увидеть.

— Какие характеристики? — полюбопытствовала Шарлотта уже с нотками раздражения в голосе. — «Мерло» это или «каберне-совиньон»?

— Терпение, — ответил Хирш.

Даже Майкл начал его терять. День выдался трудный, запястье еще ныло, и ему хотелось лишь одного — скорее нырнуть в постель и с головой укрыться одеялом. Ему требовалось в тишине и спокойствии переварить события, непосредственным участником которых он стал. Журналист уже ловил себя на мысли, что начал проводить нездоровые параллели с Кристин дома и Спящей красавицей на станции, но ничего не мог с собой поделать, хоть и понимал, что это нелепо. В общем, Майкл надеялся, что восемь часов крепкого сна приведут его в норму.

Но Дэррил продолжал без умолку болтать о мазках, красителях и о чем-то еще под названием «канадский бальзам». Майкл наконец не выдержал и прервал словесный поток ученого:

— Слушай, Дэррил. Кончай со всеми этими фокусами-покусами и ближе к делу. У тебя все готово?

— Не совсем. Если процедуру выполнять строго по правилам, то процесс затянется до ночи.

— Отлично, — сказал Майкл, поднимаясь со стула. — В таком случае мы к тебе завтра заглянем.

— Нет-нет, стойте!

Дэррил зафиксировал предметное стекло под объективом микроскопа, несколько раз посмотрел в окуляр, подстраивая фокус, затем пригласил Шарлотту занять место у прибора. Она нехотя подошла к микроскопу, низко над ним склонилась и… оцепенела.

Дэррил просиял от восторга.

Доктор покрутила колесико подстройки резкости, затем наконец оторвалась от окуляра и откинулась назад с выражением крайней озадаченности на лице.

— Если бы я не смыслила в этом… — начала она, но Дэррил жестом остановил Шарлотту.

— Сначала пусть Майкл взглянет.

Теперь настала очередь журналиста усесться на центральный стул. Он посмотрел в бинокулярный микроскоп и увидел красноватое поле, большая часть которого была усеяна свободно плавающими частичками в виде колец. Одни колечки были гладкими, все как один одинакового размера и почти идеально круглой формы, хотя обладали небольшим углублением по центру, словно продавленная подушка. Другие объекты отличались большими размерами, более грубой структурой и не очень правильной формой. Майкл не был ученым, но чтобы понять, что перед ним, не нужно быть семи пядей во лбу.

— Отлично. Это кровь, — произнес он, отрываясь от микроскопа. — Ты налил в бутылку кровь. И зачем?

— Боже! Да ты, видно, слишком долго находился в ледяной воде! — воскликнул Дэррил, всплеснув руками. — Я ничего своего в винную бутылку не наливал! Как и на предметное стекло! Вот почему я пригласил вас двоих лично провести эксперимент и увидеть все своими глазами. В этой бутылке самая настоящая кровь. И сдается мне, она разлита и по другим бутылкам из сундука.

Майкл и Шарлотта будто воды в рот набрали.

— Идеально круглые объекты — это клетки крови, или эритроциты, — продолжал Дэррил. — Более крупные клетки — лейкоциты, или белые кровяные тельца, а те маленькие клетки между ними называются нейрофилами.

— Это вроде фагоцитов? — уточнила Шарлотта. — Уничтожают бактерий и погибают?

— Точно! Вижу, полученные в колледже знания потихоньку всплывают из пучин сознания.

— Не умничай.

— Но фокус в том, что нейрофилов тут значительно больше, чем положено, — добавил Дэррил.

Он помолчал, давая им осмыслить информацию, но поскольку Майкл с Шарлоттой лишь бессмысленно хлопали ресницами, продолжил:

— Это означает, что, перед тем как попасть в бутылку, кровь была загрязнена.

— Как это? Чем загрязнена? — спросил Майкл.

— Думаю, это кровь больного или человека, получившего серьезные механические повреждения. То есть человека с гнойной раной, — ответил Дэррил.

И тут до Майкла дошло, почему из бутылки доносился такой резкий гнилостный запах. Мало того, что «вино» оказалось застарелой кровью, так еще и кровью нездорового человека. Но с какой целью ее разлили по бутылкам и перевозили в сундуке, словно сокровище?

— Я извиняюсь, Дэррил, но денек сегодня выдался не из простых, — произнесла Шарлотта. — Ты что хочешь сказать? Что какое-то судно черт знает в какие времена транспортировало на Южный полюс груз тухлой крови, тщательно расфасованной по бутылкам?

— Маловероятно, что судно направлялось в Антарктику, — ответил Дэррил. — Скорее всего просто сбилось с курса, а его обломки притащили на юг ледники. Сама ведь знаешь, что льдины двигаются.

— Но какой в этом смысл?! — воскликнул Майкл. — На кой черт разливать кровь по бутылкам? Где бы то ни было!

Дэррил почесал макушку, взлохматив рыжие волосы.

— А вот тут загвоздка. Проку от нездоровой крови никакого, разве что ее применяли для каких-нибудь экспериментов по созданию прививок…

— На борту корабля? — удивился Майкл.

— Сотни лет назад?! — вспыхнула Шарлотта.

Дэррил поднял руки, признавая поражение.

— Не смотрите на меня так! У меня нет ответа. Могу сказать лишь одно: я ни за что не поверю, что бутылка, сундук и тело — или, возможно, тела — никак между собой не связаны.

— Твоя правда, — согласился Майкл. — В противном случае это самое удивительное совпадение за всю историю мореплавания.

Шарлотта, кажется, всецело разделяла эту точку зрения.

— Я думаю, что, пока у меня есть возможность, будет нелишним взять образец крови у Спящей красавицы, — проговорил Дэррил.

— На предмет? — поинтересовался Майкл.

Дэррил пожал плечами:

— На предмет совпадения.

— Совпадения с чем? — переспросил Майкл, безуспешно пытаясь ухватить ход мыслей ученого. — С грязной кровью из бутылки? Хочешь сказать, что она разлила по бутылкам собственную кровь и сохранила на память?

— Или ты утверждаешь, что кровь ей нужна была для каких-то необычных медицинских целей? — спросила Шарлотта биолога.

— Я вам вот что скажу, — спокойно произнес Дэррил, стараясь погасить страсти. Он перевел взгляд с одного на другого. — Ученые чаще всего знают, что конкретно ищут, и знают, где искать. Но иногда бывает и так, что угадать направление поиска невозможно, поэтому приходится делать опыт вслепую, чтобы получить хоть какой-нибудь результат и дальше следовать подсказкам.

— Даже боюсь предположить, в какие дебри заведут нас эти подсказки, — пробормотал Майкл, чувствуя, что по его милости они ввязываются в какую-то дурно пахнущую историю.

— Да уж, тут не поспоришь, — признал Дэррил.

Шарлотта с шумом выдохнула и направилась к вороху курток и рукавиц.

— Я иду спать, — заявила она. — И вам обоим советую сделать то же самое.

Майкл вдруг почувствовал себя таким разбитым, что не нашел сил подняться. Он продолжал сидеть за столом, бессмысленно уставившись на загадочную темную бутылку.

— Майкл, — нахмурилась Шарлотта, застегивая парку. — Тебе надо хорошенько выспаться. Считай, что это предписание врача. — И, повернувшись к Дэррилу, добавила: — А ты закрывай бутылку.

Дэррил кивнул на склянку, намереваясь, что-то сказать, но Шарлотта его оборвала:

— Ты меня слышал? Пробку в бутылку и марш в постель!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Начало сентября, 1854

Лошади. Ужасные условия, в которых содержались лошади, приводили лейтенанта Копли в бешенство.

Его великолепного Аякса вместе с восьмьюдесятью пятью другими лошадьми загнали в тесные, темные и жутко грязные трюмы корабля «Генри Уилсон» Королевского флота, совершенно не подготовленные к транспортировке животных. Здесь не было стойл, а вместо нормальной коновязи болтались лишь простые веревки, отчего даже при спокойном море лошади терлись боками, наступали друг другу на копыта и постоянно держали головы высоко поднятыми, чтобы избежать ударов о тела соседей. А когда суда вошли в Бискайский залив, где регулярно бушевали штормы, лошади и вовсе обезумели от страха.

Синклеру, как и многим другим офицерам-кавалеристам, которые не слегли от лихорадки или морской болезни, приходилось все время дежурить в трюмах, прилагая неимоверные усилия, чтобы успокаивать животных и удерживать ситуацию под контролем. Почти невыполнимая задача. Всякий раз, как корабль кренился на волнах, бедных лошадей швыряло вперед, к кормушкам, и они с испуганным ржанием отчаянно скользили копытами по мокрой скрипучей палубе, стараясь сохранить равновесие. Воды, которая проникала в трюмы через люки над головой, было едва не по колено, и когда какая-нибудь лошадь падала, то снова поднять ее было чертовски сложно.

Один раз упал и Аякс, подмяв под себя лошадь Уинслоу. Растащить их в стороны и поставить на ноги удалось лишь общими усилиями нескольких военных и матросов. Сержант Хэтч так вообще находился в трюмах безвылазно. Синклер диву давался, как можно почти не спать и хоть изредка не выходить на палубу подышать свежим воздухом без запаха навоза, сена и крови. Но даже «индус» был не в силах предотвратить потери. Лошади умирали каждую ночь, кто от переломов костей, кто от паники, кто от теплового удара (вентиляция в трюмах почти полностью отсутствовала), и их бесцеремонно выбрасывали за борт. Весь путь Британской флотилии к Средиземноморью был усеян раздувшимися тушами животных.

Синклер, который был всего лишь молодым необстрелянным лейтенантом, все время задавался вопросом, почему армия не отрядила несколько пароходов, чтобы ускорить переброску. Рутерфорд, чей отец был лордом и работал в Адмиралтействе с герцогом Веллингтоном, как-то говорил, что за десять — двенадцать дней пароход может покрыть такое расстояние, на которое у парусного судна уйдет целый месяц. Если бы плавание на пароходах заняло даже две недели, они не понесли бы такие ужасающие потери среди лошадей, да и войска после высадки на турецкий берег могли быть приведены в боеспособное состояние гораздо раньше.

Но видимо, такая мысль не пришла в голову ни армейскому командованию, ни многочисленным толпам зевак, которые сопровождали полк на протяжении всего времени подготовки к отплытию. Поднимаясь на борт вместе с солдатами легкой и тяжелой кавалерийских бригад, 60-й стрелковой и 11-й гусарской дивизий, Синклер отметил, что в порту царит атмосфера всеобщего ликования. Всем казалось, что война будет скоротечной и иным солдатам даже не представится случай обнажить сабли или выстрелить из ружья. На каждом углу только и слышалось, что русская армия совершенно небоеспособна, а солдат приходится выгонять на поле боя чуть ли не под дулом пистолета. Ле Мэтр вообще заявил Синклеру, что ружья, которыми вооружена русская пехота, — всего лишь деревянная имитация, наподобие деревянных сабель, применяемых бригадой во время учений. Шапкозакидательские настроения привели к тому, что многим английским офицерам было позволено взять с собой и жен, которые по такому случаю разрядились в самые красивые и яркие платья. Кое-кто брал на борт любовниц.

Синклер внимательно осматривал толпу, растянувшуюся длинной вереницей вдоль доков и причала, и выискивал светло-желтое пятно. Но глаза цеплялись лишь за ящики с вином, букеты цветов и плетеные корзины с фруктами, подготовленные к погрузке на борт. Некоторые провожающие держали в руках маленькие британские флажки, другие — с энтузиазмом размахивали шапками, чепчиками и кружевными платками, а военный оркестр играл бравурные мелодии. Яркое солнце тоже добавляло хорошего настроения, и Синклер с нетерпением ждал, когда корабль отчалит и их великое победное шествие наконец начнется.

Рутерфорд словно прочитал мысли Синклера.

— По словам Мойры, не стоит надеяться, что мисс Найтингейл отпустит медсестер, — сказал он, облокотившись о планшир. — Я ей на это ответил, что мисс Найтингейл не патриотка.

Капитан снял мундир с отороченным мехом воротничком и перебросил через планшир; лоб у него лоснился от пота.

Синклер никак не мог понять, что за связь установилась между Рутерфордом и мисс Мулкаи. Отношения Синклера с Элеонор Эймс были необычными и, как выразились бы знакомые Синклера, не имеющими перспективы, но интерес капитана к пышнотелой грубоватой медсестре Мулкаи был и вовсе необъясним. Рутерфорд происходил из очень знатной семьи в Дорсете, ему заранее было уготовано стать пэром, и узнай его близкие об этой связи, они бы ужаснулись. Нет, всем, конечно, было известно, что в городе офицеры-кавалеристы крутили интрижки с самыми разными девицами, зачастую не гнушаясь даже крайне сомнительными знакомствами, однако было распространено мнение, что в конце концов молодые мужчины остепенятся, особенно в свете грядущей военной операции за рубежом. И время, и способ, чтобы обрубить концы, были идеальные; одно из достоинств армейской службы.

Но Синклеру показалось, что в шутливых фразах капитана он уловил странную грустинку. Рутерфорд не очень уютно чувствовал себя в богемных салонах, в которые его регулярно приглашали, да и вообще тяготился женскими компаниями. Однажды на глазах Синклера он неуклюже вывернул чашу для пунша на даму, которой его только что представили. Капитан куда комфортнее ощущал себя в казармах, где мог непринужденно общаться с сослуживцами, лихо пересыпая речь ругательствами, и вот теперь его чем-то привлекла мисс Мойра Мулкаи, девушка с повадками типичной представительницы рабочего класса. Синклер догадывался, что приятеля привлекли в ней как раз простота и отсутствие наносного. Ну и пышный бюст, разумеется, который медсестра никогда не пыталась скрыть от посторонних глаз.

Синклеру вдруг пришло на ум, что гораздо проще выискивать в толпе не новое желтое платье Элеонор, а глубокое декольте ее подруги Мойры с большим участком ослепительно белой кожи на груди.

Наконец показался командир 11-й гусарской дивизии лорд Кардиган, при полном параде и в сопровождении адъютантов. Горделивый представительный мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами, лорд держался в седле идеально прямо, на ходу отдавая какие-то указания. Он был хорошо известен суровым нравом, фанатичной преданностью букве устава и любовью нудно разглагольствовать на тему воинской чести. Как-то раз в офицерском клубе он учинил грандиозный скандал, отголоски которого преследовали его до сих пор. Лорд Кардиган настаивал, чтобы на его стол подавали только шампанское, а не темные бутылки с портером, которые были в чести у многих военных, преимущественно служивших в Индии. И когда по просьбе одного генеральского адъютанта принесли мозельвейн, но не в бокале, а прямо в бутылке черного цвета, лорд Кардиган принял его за портер и впал в ярость, оскорбив капитана полка. До того как скандал удалось замять, о нем уже знал весь Лондон и покатывался со смеху. С той поры Кардиган не мог появиться в театре или просто прогуляться со своим ирландским волкодавом по площади Брунсвик без того, чтобы ему кто-нибудь не крикнул: «Черная бутылка!» Его подчиненные, над которыми также подтрунивали, особенно болезненно воспринимали издевку и нередко устраивали потасовки с обидчиками.

17-й уланский полк легкой кавалерийской бригады номинально находился в подчинении лорда Лукана, двоюродного брата упрямого Кардигана, и у Синклера сложилось впечатление, что несчастные солдаты — лишь разменная монета в большой семейной игре.

— Постойте, — обратился Рутерфорд к проходящему мимо морскому офицеру. — Не одолжите на минутку?

Из-за пышности обмундирования Рутерфорда моряк не смог распознать его чин, поэтому без лишних слов протянул подзорную трубу и зашагал дальше, по своим делам.

Рутерфорд вскинул подзорную трубу и оглядел скопление народа, начиная от Хай-стрит и заканчивая погрузочной аппарелью. Воздух вокруг был наполнен фырканьем и ржанием лошадей, нескончаемым топотом солдатских сапог и фальшивыми звуками марша в исполнении военного оркестра, разносимыми по морю ветром с берега. Кто-то выкрикнул команду, которую несколько раз повторили на палубе, и матросы начали зазывать на борт солдат. Обнявшись на прощание с членами семей и друзьями, кавалеристы взбежали на борт по массивным сходням, которые тут же втащили на корабль. Портовые рабочие отвязали толстые швартовочные тросы и отбросили свободные концы в стороны.

Тем временем поиски Рутерфорда, видимо, не увенчались успехом.

— Придется мне по возвращении поговорить с этой Флоренс Найтингейл, — со вздохом разочарования произнес капитан.

— Дай-ка я попробую, — предложил Синклер, забирая подзорную трубу.

Первое, что попало в поле зрения, был лошадиный круп, удаляющийся по направлению к городу; как оказалось, это был конь лорда Кардигана. По слухам, знаменитый лорд должен был присоединиться к войскам позднее, а путешествие на фронт проделать в более комфортных условиях на борту французского парохода.

Синклер повезло не больше, чем Рутерфорду. На мгновение ему почудилось, будто он заметил подругу Ле Мэтра, Долли, но с уверенностью сказать было нельзя, так как лицо девушки скрывала широкая шляпа. К слову, Француз в суматохе откололся от друзей и затерялся где-то в гуще солдат на палубе «Генри Уилсона». Синклер поглядел на счастливо улыбающегося мальчугана, держащего маму за руку, затем понаблюдал за другим, который был всецело поглощен ловлей раненого воробья, прыгающего между колес продуктовой повозки.

Раздалось еще несколько приказов, и дюжина матросов полезли по такелажу на мачты отвязывать паруса. Когда с громкими хлопками они раздулись, корабль покачнулся и застонал, словно спящий великан, пробуждающийся к жизни. Между бортом и причалом возникла полоска чернеющей внизу воды. Синклер прошелся подзорной трубой по всей пристани, попутно остановившись на желтом зонтике от солнца и еще чем-то желтом, что оказалось афишей представления в театре «Друри-Лейн».

— Интересно, когда мы вступим в первый бой? — произнес Рутерфорд. — Надеюсь, это будет не какая-нибудь жалкая рукопашная, когда и пикой-то толком не поработаешь.

Пики считались относительно новым видом оружия, которое, как и мундиры, переняли у польских улан, великолепно проявивших себя в битве при Ватерлоо.

Синклер что-то буркнул в знак согласия и продолжил прочесывать толпу. Лейтенант хотел было оставить поиски — корабль покачивался, мешая фиксировать изображение, — как вдруг заметил, что из боковой аллеи выехал открытый экипаж и остановился в конце улицы. С него соскочили две женские фигуры, одна в желтом платье, другая — в белом халате, и побежали к пристани. Синклер оперся о леер и навел подзорную трубу на бегущих. Впереди, с медицинским чепцом в руке, бежала Элеонор, а следом семенила Мойра, придерживая юбку, чтобы не запутаться в ней ногами.

Как назло, обзор Синклеру закрыл опознавательный флаг на корме «Генри Уилсона», теперь уже отплывшего от причала на сотню ярдов. Однако лейтенант продолжал видеть ноги девушек и понял, что направляются они к совсем другому транспортному судну, покидающему порт. Но тут Элеонор остановилась перед мужчиной в военном мундире, перебросилась с ним парой слов и, схватив Мойру за руку, потащила ее в противоположном направлении — туда, откуда только что отчалил корабль с 17-м уланским полком.

Флаг шумно полоскался на набирающем силу морском ветре.

— Вон они! — крикнул Рутерфорду Синклер. — Бегут к пристани!

Капитан перегнулся через леерное ограждение, вытягивая шею, а Синклер, сунув зрительную трубу под мышку, принялся энергично размахивать рукой.

На стеньгах развернули еще несколько парусов, и корабль дернулся вперед, быстро набирая ход. Берег начал стремительно удаляться, и люди в порту уменьшались до размеров песчинок.

Синклер в последний раз навел подзорную трубу на яркое желтое пятнышко. Ему очень хотелось, чтобы девушка посмотрела в его направлении, но внимание Элеонор, кажется, было приковано к раздувающимся парусам. Однако когда, огибая мол, корабль врезался в первую волну и обрушил на всех находящихся на палубе фонтан холодных брызг, Синклеру показалось, что все-таки она обратила на него свои ярко-зеленые глаза. По крайней мере ему хотелось так думать.

Последовавшие затем недели выдались самыми жалкими за всю недолгую жизнь Синклера. Он вступил в армию ради славы и, что скрывать, ради возможности гордо ходить по городу в форме кавалериста, но вышло так, что он оказался заточенным в зловонном чреве битком набитого судна. Синклер никак не ожидал, что изо дня в день придется питаться холодной солониной и рассыпающимися в руках галетами, которые были насквозь источены жуками-долгоносиками, и из ночи в ночь маяться в грязных темных трюмах, борясь за спасение своего перепуганного до полусмерти коня. Он с тоской вспоминал беззаботную жизнь в Лондоне, игры в карты, собачьи поединки и вечера, проведенные в салоне «Афродита». (История с Фитцроем, которого он выкинул из окна, уже стала в полку притчей во языцех.) Всякий раз как корабельный стюард наливал ему скромную суточную порцию рома, лейтенант думал об отменном портвейне и холодном шампанском клуба «Лонгчемпс». А когда какой-то тип — не иначе простолюдин — отчитал его за курение на нижней палубе, Синклеру сразу вспомнился роскошный склад табачных изделий в казармах, не говоря уж о стеке, которым он с удовольствием наказал бы наглеца, посмевшего разговаривать с ним в неучтивом тоне.

Несмотря на некоторые неудобства в виде миллионов правил и положений, служба в армии раньше не была ему в тягость, но с каждым часом, проведенным на борту грязной, болтающейся из стороны в сторону посудины, его отношение к ней менялось. Он чувствовал, как в груди нарастает негодование, ощущение, будто его ввели в заблуждение и жестоко предали.

Друзья Синклера, кажется, тоже приуныли. Француз, в былые времена любивший насвистывать какую-нибудь мелодию да откалывать шуточки, все время висел в гамаке, зеленый как крикетная площадка, и держался за живот. А обычно бравирующий Рутерфорд говорил в более сдержанной манере, если вообще говорил. Другие — Уинслоу, Мартинс, Картрайт, Миллс — бродили по кораблю, будто привидения, с мертвенно-бледными физиономиями и в промокшей одежде. Конечно, воздух на палубе был гораздо свежее, но находиться там означало постоянно лицезреть жуткую картину того, как мертвых лошадей — а в последнее время и солдат, умерших от дизентерии и других недугов, — переваливают через планшир и, словно отходы из мусорного ведра, сбрасывают в бурлящие воды моря. Теперь, когда Синклер непосредственно познакомился с суровым армейским бытом, он уже с трудом представлял свою военную карьеру.

Кажется, единственным, кто стоически переносил подобное положение вещей, был сержант Хэтч — «индус», презираемый офицерами и прочими должностными лицами более высокого ранга. Синклер видел, что его дружеская манера общения с сержантом того немного настораживала, а Рутерфорд и вовсе прямо сказал лейтенанту, что не стоит водить дружбу с Хэтчем в открытую. Но Синклеру действительно было приятно находиться в компании ветерана. Сержант давно смирился со своей участью, как в жизни, так и на военной службе; он отлично знал, что о нем думают, чего от него хотят и что с этим делать.

Встречи с Синклером Хэтч никогда не искал специально, понимая, что тот занимает более высокое общественное положение, но всякий раз как встречался с лейтенантом, проявлял искреннюю радость, правда, в очень сдержанной манере. Тем более что оба были большими почитателями капитана Льюиса Эдварда Нолана, чьи выкладки относительно дрессировки лошадей в последнее время получили широкую известность. Помимо хлыста и шпор, которыми испокон веков добивались от лошади послушания, Нолан предложил использовать мягкое слово, успокаивающий жест и кусок сахара. Первоначально его методика получила широкое распространение в Австрии, где он служил при эрцгерцоге, затем начала шествие по Великобритании и, по слухам, проникла даже в американскую кавалерию. После такой славы вернуть капитана в лоно английской короны стало делом чести, поэтому его назначили командующим 15-м гусарским полком, и теперь он вместе со всеми плыл по Черному морю.

— Я знаком с ним лично, — заметил сержант Хэтч, протягивая своему скакуну Абдулле пригоршню ячменя. Как и прочих жизненно необходимых вещей, на кораблях катастрофически не хватало фуража для животных; вдобавок ко всем мучениям, которым подвергли лошадей, их еще посадили на голодный паек. — Вот так, — мягко сказал коню Хэтч, когда тот языком слизал угощение и принялся жадно подбирать с ладони последние зернышки. Сержант погладил Абдуллу по морде. — Все. До завтра больше ничего не получишь.

— А это правда, что он самый лучший наездник, с которым вам приходилось встречаться? — спросил Синклер. — Я слышал, другие Нолану и в подметки негодятся.

Сержант Хэтч улыбнулся:

— Тогда он всего лишь проводил рекогносцировку местности с адъютантом лорда Реглана, так что трудно сказать.

Как это и раньше случалось при разговорах с Хэтчем, Синклер вдруг почувствовал себя глупым мальчишкой.

— Но вообще да. Впечатление такое, что он словно сливается со своим конем. Ни одного лишнего движения рук и ног, и при этом животное идеально понимает, чего капитан от него хочет.

Абдулла вытянул шею и ткнул Хэтча носом в плечо, причем так сильно, что мужчина отшатнулся назад.

— Пожалуй, пора идти наверх, — произнес он вопреки тому, что постоянно находился в трюме. — Если останемся здесь, боюсь, бедняга попытается съесть мои эполеты.

Последнюю фразу он произнес как бы в шутку, но оба понимали, что шутки в ней лишь малая часть.

Поднявшись на палубу, где им пришлось переступать через тела солдат, слегших от лихорадки (корабельный лазарет, если так можно его назвать, был переполнен), они услышали всплеск воды за бортом, куда в холщовом саване выбросили очередного покойника. Первых жертв плавания провожали в последний путь с почестями, под звуки похоронного марша, исполняемого несколькими членами военного оркестра, но когда число умерших выросло и похороны в море стали обыденностью, офицеры отменили ритуал. Синклер однажды подслушал разговор капитана корабля с помощником: «Боевой дух у солдат и так упал, и если я еще раз услышу эту чертову музыку, пеняйте на себя».

Хэтч с Синклером отыскали на палубе свободный пятачок, уселись, прислонившись спиной к мачте, и сержант стал набивать трубку необыкновенно ароматным табаком, к которому пристрастился в Индии. Мимо медленно прошел Уинслоу, бросив на Синклера неодобрительный взгляд. Лейтенант с вызовом посмотрел на него.

Хэтч перехватил их взгляды и сказал:

— Вы рискуете впасть в немилость товарищей, общаясь с такими типами, как я.

— Я имею право общаться с кем захочу.

Хэтч раскурил трубку.

— Я служу им неприятным напоминанием.

— О чем?

— О том, что они еще не участвовали в настоящих боях. — Он выпустил облако дыма, и воздух наполнился изумительным табачным ароматом. — А еще, наверное, о битве при Чиллианвалахе.

Для Синклера стало сюрпризом, что сержант Хэтч участвовал в сражении, которое обернулось для британской кавалерии настоящей катастрофой. В военных сводках того времени сообщалось, что легкая кавалерийская бригада выдвинулась без предварительной подготовки и разведки местности навстречу мощной армии сикхов в Гималайских предгорьях. После того как артиллерийские дивизионы неожиданно нарвались на мощную конницу противника, солдаты в центре линии наступления начали массово отступать — то ли по собственной воле, то ли по приказу командования, о том история умалчивает, — но сзади их уже поджидали вражеские отряды. Сикхи, известные тем, что не придерживаются ни боевых построений, ни четкого расписания сражений, обнажили острые как бритвы кинжалы и ринулись в атаку. Во всеобщей панике, охватившей британские войска, два английских и один бенгальский полк поджали хвосты и бросились наутек, насквозь разрезав собственные пушечные батареи и оставив позади три полковых знамени, не говоря уже о сотнях убитых товарищей. И хотя с тех пор минуло пять лет, эта история все еще была свежа в памяти.

— Вот почему я храню ее на сердце, — произнес Хэтч, вытаскивая из-под рубашки цепочку с серебряной военной медалью, на которой было выгравировано «Пенджабская кампания, 1848-9». — Каждый, кто пережил тот день, мечтает смыть клеймо позора, — сказал он, пряча награду под рубашкой.

С марсовой площадки высоко над головой ветром принесло сообщение матроса, которое тут же было подхвачено морскими офицерами и эхом передано дальше по палубе. Синклер с Хэтчем быстро поднялись и подошли к правому борту, куда устремились солдаты, еще способные держаться на ногах. Вдали, сквозь стелющуюся по воде дымку тумана они увидели белые барашки волн, накатывающие на крымский берег, и флотилию стоящих на якоре британских кораблей, которые прибыли сюда чуть раньше. На «Генри Уилсоне» подобрали брамсели, и судно вошло в спокойные воды бухты, а вскоре Синклер услышал отрывистые звуки горна и увидел поблескивающие на берегу орудия. От мысли, что высадка началась, у лейтенанта учащенно забилось сердце. Насколько можно было судить по ландшафту вдали, Крым представлял собой территорию с обширными степями без деревьев и кустарников, следовательно, для кавалерийских маневров рельеф местности был идеальный. Синклеру не терпелось поскорее вывести Аякса из трюма, дать ему попастись и свободно побегать по этим, казалось, совершенно безмятежным зеленым холмам.

Когда корабль ближе подошел к берегу и встал на якорь, Синклер заметил в воде множество непонятных объектов. Поначалу он принял их за морских животных, вроде тюленей или дельфинов, но тут один из них поплыл в сторону носа «Генри Уилсона». Плавно покачиваясь на волнах, словно буек, полузатопленный предмет медленно проследовал вдоль всего борта корабля, ударился о деревянный корпус и, попав в водоворот, перевернулся. Только сейчас Синклер понял, что видит выступающие из воды голову и плечи солдата в красном мундире. Прежде чем мертвец, безвольно болтая головой из стороны в сторону, проплыл дальше вдоль кормы в сторону открытого моря, лейтенант успел рассмотреть его впалые щеки и остекленевшие глаза.

И таких тел было множество. Они зловеще покачивались на поверхности воды, словно червивые красные яблоки в бочке с водой.

Матрос, стоящий у леера рядом с Синклером, перекрестился.

— Холера, — пробормотал он. — Покойников не закапывают и не сжигают, опасаясь подхватить заразу.

Синклер вопросительно поглядел на Хэтча с трубкой в зубах.

— Но как же… — произнес Синклер.

Хэтч вытащил трубку изо рта и сказал:

— Перед тем как выбросить покойника за борт, к нему цепляют груз, чтобы он затонул. Но иногда этого оказывается недостаточно.

— Когда тела распухают, — добавил матрос мрачным голосом, — некоторые всплывают на поверхность, как будто возвращаются, чтобы в последний раз посмотреть на живых.

Синклер бросил взгляд на берег, где вовсю разгружали транспортные суда, на белые гребные шлюпки десантных войск, затем на флаги, развевающиеся на морском ветру, на сверкающие в солнечных лучах штыки солдат. А потом снова на жуткую россыпь мертвых тел, безжизненно переваливающихся через белые гребни волн.

— Как называется это место? — поинтересовался он, уверенный, что ответ запомнит навсегда.

Матрос невесело усмехнулся, почесал лоб и, отворачиваясь, произнес:

— Каламитский залив.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

11 декабря, 13.00

Бетти Снодграсс и Тину Густафсон иногда принимали за сестер. Обе были светловолосые, с открытыми широкими лицами. Познакомились они в университете Айдахо, на знаменитом факультете гляциологии и арктических исследований, где и получили намертво приставшее к ним прозвище «снежные королевы». Гляциология всегда считалась самой сложной, строгой и физически тяжелой наукой о Земле, что и привлекло к ней внимание девушек. Теоретические исследования кабинетных ученых были не для них. Подруги мечтали о настоящей науке, которая требовала работы в полевых условиях с полной самоотдачей. Человек, собирающийся стать гляциологом, должен сразу приготовиться к тому, что валяться на теплых мексиканских пляжах не удастся.

Словом, Бетти и Тина добились чего хотели.

На станции Адели, вдали от цивилизации, они вели спартанский образ жизни, бурили лед и складывали образцы под землю в вечную мерзлоту, где температура стабильно держится на уровне минус двадцати градусов. А когда требовалось провести анализы на наличие во льду изотопов и газов, благодаря которым можно узнать об изменениях климата с течением времени, они предварительно выносили керны из спрессованного льда на ледовый дворик, давая им немного «расслабиться», как они выражались. Работа гляциологов со временем превратила их в настоящих виртуозов обработки льда, в «ледяных гуру», как они сами себя называли. Бетти как-то сказала Тине, что если дела в гляциологии пойдут совсем худо, они всегда смогут заработать на жизнь ваянием ледяных скульптур.

И вот теперь находка Майкла позволила проявить им мастерство в полной мере. Массивный ледяной блок, выпиленный из подводной глыбы, стоял вертикально между стеллажей с ледовыми кернами и деревянным ящиком с надписью «ПЛАЗМА», служившим домиком для птенца-поморника Олли. Для защиты от ветра дворик был огорожен глухим металлическим забором высотой приблизительно шесть футов, но на этом обустройства и заканчивались — ни пола, ни крыши, лишь серое небо над головой да мерзлая земля под ногами.

Перед тем как приступить к работе, Тина с Бетти по привычке надели поверх зимней одежды стерильные комбинезоны (загрязнить образец льда — пара пустяков), хотя о стерильности подводной льдины они не беспокоились. Ледяной куб подвергся воздействию сотни различных факторов — от пил, которыми его вырезали, до водолазного домика, куда попал сразу после извлечения из проруби. К тому же лучшего способа датировать льдину, чем выяснить возраст вмурованного в нее тела, все равно не найти. На передней стенке куба все еще оставалось несколько дюймов льда, подлежащих удалению, но уже сейчас Бетти могла различить смутные очертания и фасон платья пленницы. Одежда напомнила ей о сериале «Театр шедевров», которым она увлекалась в детстве. Ей даже показалось, что на груди женщины она разглядела тускло поблескивающую брошь цвета слоновой кости.

Бетти работала то сверлом, то пилой, то кайлом, стараясь при этом не смотреть в глаза утопленнице. Зрелище действовало угнетающе.

Тина такими же инструментами обрабатывала блок сзади. Как обычно, женщины работали, обсуждая совершенно посторонние вещи, например, последние изменения в Национальной футбольной лиге.

— Они были правы, — сказала вдруг Тина, прерываясь.

— В чем? — Бетти отколола еще один кусок.

— Во льду второй человек. Теперь он виден отчетливо.

Бетти зашла сзади и увидела в льдине мужчину со светлыми усами и, кажется, в каком-то мундире. Его голова была прижата к затылку девушки, а шею обвивала уже знакомая металлическая цепь. Подруги переглянулись.

— Может, стоит притормозить? — проговорила Бетти.

— Почему это?

— Боюсь, как бы исследование находки не оказалось станции не по зубам. По-моему, такие вещи надо сразу переправлять в вашингтонскую лабораторию ННФ или, скажем, в университет Айдахо.

— Чего?! Хочешь лишить нас обеих шанса попасть в историю?

У Майкла, навьюченного фотооборудованием — камерами, штативами и двумя лампами, — были заняты обе руки, поэтому, чтобы отворить глухой металлический щит, служивший калиткой, пришлось пнуть его ногой. Из глубины ледового дворика до него донесся обрывок разговора Тины с Бетти; что-то про попадание в историю.

— Извиняюсь, что заранее не предупредил о приходе, — сказал он Бетти, которая услужливо распахнула перед ним калитку.

— Да ничего. Мы любим компании.

— Ага, компании живых… — мрачновато добавила Тина.

Поскольку мысли Майкла в данный момент были заняты одним очень важным делом, ироничная реплика ускользнула от его внимания. Он сложил часть оборудования на землю и направился прямиком в угол двора, к контейнеру. Встал на колени и заглянул внутрь — Олли так к нему привык, что сразу же вскочил на лапки и шагнул навстречу. Майкл вытащил кусочки бекона, только что прихваченные в буфете, и прямо в руке протянул птенцу. Олли, который с каждым днем все больше начинал приобретать вид чайки, вскинул пушистую серую головку, мгновение разглядывал угощение, а затем резко клюнул.

— Ого! Ты мне чуть палец не оттяпал!

Майкл высыпал остальные кусочки бекона у края ящика, встал и застыл, натолкнувшись на обеспокоенные взгляды Бетти и Тины.

— Да не волнуйтесь вы так. Поморники всеядны, — сказал он.

— Не в этом дело, — ответила Бетти.

Журналист проследил за взглядом Тины, который она метнула в сторону ледяного блока.

— Боже милостивый, — пробормотал он, подходя ближе. — Все-таки я был прав.

Мужчина все еще находился глубоко во льду. Интересно, если она Спящая красавица, тогда кто он — ее возлюбленный Прекрасный принц? На груди у покойника виднелось что-то наподобие золотого галуна, поэтому у Майкла сразу возникла уверенность, что мужчина некогда был военным.

Странное дело, но от нелепой мысли, что девушка все время находилась не одна, Майкл вдруг испытал чувство успокоения.

— Пока больше не отбивайте лед, — попросил Майкл. — Мне надо запечатлеть льдину на этой стадии работы.

Он быстро подхватил осветители и поставил по обеим сторонам ледяной глыбы. День был очень холодный и сумрачный, и освещенная лампами льдина вдруг засверкала и стала похожей на сияющий маяк.

— Мы с Бетти как раз об этом говорили, — робко заметила Тина. — Не исключено, что к такой неординарной находке вообще не следовало прикасаться.

Майкл был слишком поглощен тем, с какого ракурса лучше сделать снимок, поэтому не вник в ее слова. Игра света и тени, не говоря уже о преломлении во льду, обещала доставить массу хлопот во время съемок. Но это была только часть проблем. Он поднял темные очки на шерстяную шапку и принялся колдовать над экспонометром.

— Слушай, Майкл, — сказала Бетти. — Возможно, стоит пока притормозить да хорошенько все обдумать.

— Что обдумать? — не понял Майкл.

— Что дальше делать с телами. Мы думаем, работы по извлечению должны вестись параллельно со всесторонними лабораторными исследованиями. Например, с применением рентгена или магниторезонансного томографа, которого на базе нет.

— Дэррил уверяет, что у него в лаборатории есть все необходимое оборудование, — возразил Майкл, хотя и призадумался.

А если он и правда торопит события? Ведь есть вероятность повредить находку, которая может оказаться одним из величайших открытий в истории человечества.

— Вопрос не в том, как извлечь их в целости и сохранности, — добавила Тина. — Это проще простого. Но вот сохранить тела потом будет очень сложно.

Сомнительно, чтобы Дэррил не предусмотрел подобное развитие событий, подумал Майкл. Да и вообще: разве Антарктика, по сути, не представляет собой морозильник необъятных размеров? Даже если тела извлекут изо льда, неужели сверхнизкой температуры воздуха окажется недостаточно для предотвращения разложения тканей?

Как бы там ни было, сейчас от него требуется сделать качественный фоторепортаж. Мало того, что находка позволит «Эко-Туризму» предоставить читателям интереснейший материал, так еще даст шанс побороться за национальную журнальную премию. Требовалась предельная собранность, чтобы, не дай Бог, не испортить кадры. Тем более Джо Гиллеспи однажды посетовал, что журналист не сделал ни одной фотографии того трагического события в Каскадных горах… Иной раз Майклу казалось, что редактора в жизни увлекала лишь погоня за дешевыми сенсациями.

Майкл выбрал наиболее подходящие камеры и аксессуары и сделал несколько снимков; сначала сфотографировал мужчину, лицо которого все еще едва просматривалось, затем женщину. Хотелось точно передать фактуру льда, но мешали отражения и преломления света, превратившие съемку в крайне кропотливый процесс. Впрочем, Майкл был только рад. Качественный результат никогда не дается малой кровью. Затем он попросил Бетти с Тиной возобновить работу и сделал пару десятков снимков, на которых запечатлел, как гляциологи обдирают и пилят лед. Чести попасть в кадр удостоился и Олли, который вразвалочку вышел из домика проверить, не съедобны ли ледяные осколки, разлетающиеся во все стороны.

Ветер усиливался, и глухой металлический забор, несмотря на свою основательность, начал греметь так громко, что разговаривать стало затруднительно. Майклу приходилось буквально кричать Тине с Бетти, чтобы те встали то правее, то левее, то под свет лампы, то ушли в тень. Очень скоро выяснилось, что женщины ощущают себя под объективами довольно неловко. «Снежные королевы» явно не принадлежали к типу людей, которые любят популярность и умеют вести себя перед камерами раскованно.

— Еще одну, и всё, — попросил он Бетти. — Подними ручной бур на шесть дюймов.

Инструмент заслонял лицо Спящей красавицы.

Бетти покорно приставила бур, куда было сказано, и Майкл торопливо поправил осветители, сдвинутые ветром с исходного положения. Направив на льдину все имеющиеся прожектора, Майкл подошел ближе, чтобы запечатлеть как можно больше мелких деталей. То ли от высокой яркости ламп, то ли от меньшего слоя льда, который Тина не покладая рук отбивала все утро, но лицо женщины просматривалось значительно лучше. Теперь Майкл отчетливо разглядел каштановые волосы, зажатые ржавой цепью, тускло сверкающую белую брошку и изумрудно-зеленые глаза. Выражение лица девушки ничуть не изменилось с тех пор, как Майкл увидел ее под водой во второй раз, поэтому оставалось лишь удивляться, как он мог тогда подумать, что утопленница стала выглядеть иначе. Занятно все-таки, какие трюки способна выделывать человеческая память. Майкл сделал еще два снимка, однако в кадр попадала его собственная тень, поэтому пришлось пригнуться и сместиться на несколько дюймов вбок. Майкл снова навел резкость и щелкнул затвором, и в этот момент, он мог поклясться, картина в кадре изменилась. Глаз на детали у него был наметан безупречно — и преподаватели искусства фотографии, и редакторы всегда отмечали это его качество. Вот и сейчас Майкл был уверен на сто процентов, что в кадре произошли какие-то изменения. Совсем незначительные, эфемерные, но они все-таки произошли. Он снова переменил точку съемки и вдруг увидел, что зрачки женщины… сузились.

Он опустил камеру и просмотрел цифровые снимки, которые только что сделал. Один за другим, пролистывая вперед и назад. И хоть разница в изображениях была исчезающе мала, Майкл мог поклясться, что она есть.

— Вот ты где! — послышался возглас Дэррила на фоне грохота оградительных щитов. — Тебя по спутниковому телефону вызывают. Некая Карен. Связисты удерживают ее на линии специально ради тебя. — Бросив взгляд на результаты работы Тины и Бетти, Дэррил воскликнул: — Ух ты! А вы неплохо потрудились!

Майкл кивнул гляциологам и сказал:

— Оставьте все как есть. Я сейчас вернусь.

— По-моему, лампы пока можно выключить, — заметила Бетти.

И то верно. Майкл сунул фотокамеру под анорак и, перед тем как удалиться в административный модуль, отключил освещение. Льдина вмиг потускнела, превратившись из сверкающей колонны в унылый тусклый монолит.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

11 декабря, 15.00

— Ты меня извини, если что, — сказала Карен. — Я тебя не отвлекаю от важных дел?

— Нет, что ты. Я всегда рад твоим звонкам. Ты же знаешь.

Но всякий раз как они говорили по спутниковому телефону, у Майкла душа в пятки уходила. Маловероятно, что она и теперь звонит, чтобы сообщить какую-то хорошую новость.

— Что случилось?

Он ногой закрыл дверь радиорубки и устроился на компьютерном стуле без подлокотников.

— Я просто решила сообщить, что Крисси покидает госпиталь, поэтому звонить туда больше не имеет смысла.

В первое мгновение Майкл воодушевился — неужели Кристин возвращается домой? — но торжества в голосе Карен как-то не ощущалось, и он уточнил:

— А куда ее переводят?

— Домой.

Майкл растерялся. Кристин отправляют домой, это ведь добрый знак?

— Врачи решили, что состояние улучшилось настолько, что ее можно выписывать?

— Нет-нет. Это отец так решил.

Кто бы сомневался! Чтобы мистер Нельсон прислушивался к мнению каких-то там профессиональных врачей…

— Он считает, что врачи делают для нее недостаточно — как в плане ухода, так и стимуляции мозговой активности, — поэтому решил нанять своих людей, которые будут находиться у нас в доме. При этом он сможет контролировать все их действия.

— А дилерским центром кто будет управлять?

— Понятия не имею. Он за своей гениальной идеей вообще ничего не видит, а мы вынуждены терпеть.

Реакция членов семьи оказалась вполне ожидаемой; Кристин была единственной, кто мог заявить решительный протест отцу. Хотя Майкл ни на секунду не сомневался в любви мистера Нельсона к дочери, его поведение он расценивал как последнюю возможность навязать Кристин свою волю, которой она наконец-то не сможет воспротивиться.

— И когда это произойдет?

— Завтра. Но подготовка к переводу велась всю прошлую неделю. Устанавливали медицинскую койку, систему вентиляции, договаривались с медсестрами, которые будут дежурить возле нее круглые сутки.

— Значит, она возвращается в свою старую комнату… — задумчиво произнес Майкл, почесывая левое плечо. — Это могло бы помочь.

— Вообще-то ее старая комната этажом выше. Думаю, тебе об этом излишне напоминать, — сказала она с саркастичным смешком. — Затаскивать оборудование наверх трудно, поэтому мы перестроили под палату семейную комнату.

— Вот оно что? Логично…

В трубке раздался электрический треск, и связь оборвалась.

Майкл попытался осмыслить новость. Как относиться к затее мистера Нельсона: как к разумному шагу или безрассудству? Неужели родители и сестра всерьез рассчитывают, что в домашних условиях можно обеспечить выздоровление Кристин, пусть и под круглосуточным наблюдением медсестер?

Выздоровление, которое, по словам врачей, невозможно.

Бог свидетель, Майкл пытался убедить себя в его возможности. В течение долгой холодной ночи в Каскадных горах и большей части следующего дня он заставлял себя мыслить исключительно оптимистично. Майкл внушал себе, что Кристин очнется и выздоровеет; надо лишь спустить ее со скалы.

В то утро он с рассветом выполз из спального мешка, в котором провел вместе с ней всю ночь, и первым делом хорошенько растер себе закоченевшие руки и ноги. На бедре у него образовался большой пурпурный синяк от карабина, на котором он пролежал несколько часов, а левое плечо по-прежнему ныло. Он развернул энергетический батончик и жадно проглотил. Вскоре в светлеющем небе Майкл услышал жужжание небольшого самолета, пролетающего прямо над головой. Он отчаянно махал руками, кричал и даже дул в свисток, но увы — самолет не качнул крыльями, давая понять, что людей заметили, и, конечно же, не развернулся. Когда он скрылся на западе, снова наступила тишина, нарушаемая лишь щебетанием птиц да тихим завыванием ветра.

На крик и свистки Кристин не реагировала. Майкл проверил ей пульс и ритм дыхания. Оно было затрудненное, однако равномерное. Перед ним маячили две альтернативы: оставаться на месте, надеясь, что поблизости появятся какие-нибудь скалолазы, либо попытаться спустить Кристин со скалы собственными силами. Он оглядел горизонт — наползали тучи. Если они принесут с собой дождь или туман, альпинисты восходить на гору не станут. Что ж, придется все делать самому с помощью сложной системы веревок и кустарно изготовленных блоков. По его прикидкам, Кристин можно было спускать за раз ярдов на десять — пятнадцать, затем снижаться самому, перезакреплять веревки и повторять процесс заново. Если получится спуститься, велик шанс встретить в лесу случайных туристов, а если он доберется до Большого озера, то звуки свистка смогут привлечь внимание какой-нибудь лодки. Разумеется, если направление ветра будет благоприятным.

Он собрал все уцелевшие вещи и приступил к разработке плана. Футах в двадцати пяти — тридцати под ними находилась еще одна полка, не шире гладильной доски. Прикинув, Майкл пришел к выводу, что спустить на нее Кристин вполне реально. Голова и шея девушки требовали особого внимания, но он, хоть убей, не мог придумать, как их зафиксировать — под руками не было ничего жесткого. Значит, придется рискнуть.

Чтобы соорудить систему веревок и закрепить в них обмякшее тело Кристин, потребовался битый час, и еще один ушел на то, чтобы спуститься на узкую полку. Уже сейчас одежда Майкла была насквозь пропитана потом, а тело с ног до головы покрывали ссадины и синяки. Он уселся на выступ, одной рукой удерживая Кристин за ногу, а другой извлек флягу и высосал из нее последние капли воды. Сверху на их ненадежное пристанище осыпалось несколько камешков, потревоженных во время спуска.

Как бы ему хотелось, чтобы Кристин проявила хоть малейшие признаки сознания, поговорила бы с ним хоть несколько секунд!

А темные тучи между тем сгущались.

Майкл посмотрел вниз, на макушки сосен и водную гладь Большого озера, и понял, что план не сработает. Спуск занимал слишком много времени, а оставлять Кристин в горах еще на одну ночь нельзя. И он решил идти ва-банк. Сбросив до последней мелочи всю ненужную оснастку и раздевшись до шортов и футболки, Майкл закрепил Кристин у себя на спине — ее руки безвольно повисли вдоль тела, а голова в разбитом желтом шлеме свалилась ему на плечо — и начал спускаться. Теперь он либо доберется до леса у подножия горы, либо они погибнут оба, сорвавшись с невообразимой высоты.

В течение всего пути он с ней разговаривал. «Держись крепче, — шептал Майкл. — Мне надо найти опору для ног… Кажется, у меня плечо снова начинает выходить из сустава, но ты не беспокойся». Один раз даже пошутил: «Как насчет большого бифштекса в „Пондерозе“? Чур, ты платишь!» Голова Кристин безжизненно раскачивалась у него на плече, и иногда на шее он ощущал теплое дуновение ее дыхания. Этого было достаточно, чтобы вселить уверенность в собственных силах — Кристин с ним, жива, и они, так или иначе, выберутся из передряги. К полудню грозовые тучи заволокли небо целиком, но дождь все не шел. С неба упало лишь несколько капель. Зато воздух затянулся легким туманом, и его приятная прохлада оказалась весьма кстати. «Боже, пожалуйста, сделай одно одолжение — попридержи дождь до тех пор, пока я не спущусь с этой проклятой горы», — молил Майкл.

И Бог его услышал. Майкл спустился по склону у основания горы Вашингтона, нырнул под защиту сосновых крон, и тут хляби небесные разверзлись. Майкл рухнул на мокрую землю, подставляя себя под струи воды, и вдохнул резкий запах сосновой хвои. Ливень стоял сплошной стеной, а воздух один за другим сотрясали мощнейшие раскаты грома. Он обтер перепачканное лицо Кристин и смочил девушке губы. Всякий раз как дождевые капли попадали ей на веки, они вздрагивали, однако других признаков жизни Кристин не проявляла.

Майкл попытался снова поднять спутницу, но от изнеможения подкашивались ноги — он едва мог двигаться. И на него накатила апатия. Он обхватил Кристин руками и прислонился спиной к стволу дерева, подставив лицо под дождь. Сколько времени он провел в таком положении, Майкл понятия не имел, но когда снова пошевельнулся, насквозь промокший и дрожащий от холода, уже стемнело. Дождь прекратился, и на небе сияла полная луна. Он снова взвалил Кристин на спину и в лунном свете побрел к парковке возле Большого озера, где оставил джип. Когда он вышел из леса, грязный, взмокший и весь в кровавых ранах, с бесчувственным телом на плечах, то сразу натолкнулся на двух молодых парней в рубашках Вашингтонского университета, разгружающих пикап. Заметив незнакомца, они разинули рты, словно к ним вышел сам снежный человек.

— Помогите, — заплетающимся языком произнес Майкл. — Нам нужна помощь.

И после этого, как потом рассказывали два члена студенческого братства, мужчина потерял сознание.

Увидев во льду две фигуры, Дэррил понял, что настало время его выхода на сцену. Большая часть льда была то ли отколота, то ли растоплена лампами Майкла, так что, подойдя к льдине, Дэррил с легкостью различил эфес сабли на боку у мужчины и золотистую кисточку, которая замерзла в вертикальном положении.

— Вы неплохо потрудились, — похвалил он Тину с Бетти. — Но теперь давайте-ка перетащим их ко мне в лабораторию и завершим работу.

Но Бетти с Тиной прикинулись, будто хотят дождаться возвращения Майкла и выслушать его решение.

— Через несколько минут возвратится Майкл. Давай тогда и поговорим.

Дэррил, будучи человеком проницательным, сразу смекнул, куда дует ветер. Дай ученым — пусть и гляциологам, чем они отличаются от прочих ученых? — почувствовать вкус чего-то по-настоящему экстраординарного, и они уже ни за что не выпустят сенсационную находку из рук. Бесконечные лабораторные исследования, скучные эксперименты, слепые тесты и статистические выкладки составляют значительную часть научного процесса, так что когда ученые находят нечто из ряда вон, да еще и с перспективой получить широкую известность в научном сообществе, они, естественно, начинают тянуть одеяло на себя.

Действовать пришлось быстро и решительно. Дэррил сбегал к ангарам, в которых содержались «спрайты», снегоходы и машины для бурения льда, и переговорил с Франклином и Лоусоном. На ледовый дворик они вернулись уже втроем, прихватив грузовую тележку, обычно используемую для перевозки бочек с горюче-смазочными материалами. Пока Бетти причитала, что Дэррил торопит события, а Тина разглагольствовала о необходимости сохранить материал в неприкосновенности, биолог с двумя помощниками накрыли изрядно похудевшую льдину брезентом и погрузили на тележку. Завернув за угол, они быстро вкатили ее по пандусу в лабораторию морской биологии, подальше от людских глаз.

— И что теперь? — спросил Франклин, оглядывая беспорядок комнаты с шипящими кислородными трубками, жужжащими приборами и банками с диковинными существами под лучами лиловых ламп.

— Ее надо погрузить сюда, — сказал Дэррил, подходя к большому резервуару.

Он заранее вытащил из него перегородки, слил старую воду и тщательно вычистил аквариум, после чего снова наполнил свежей морской водой. Теперь резервуар напоминал большую ванну-джакузи. Обитающую в нем треску Дэррил отнес к ледяной лунке и отпустил на волю. Если бы рыбы продолжали участвовать в каком-нибудь эксперименте, рассудил он, на них обязательно поставили бы клеймо, чего сделано не было. Выпуская треску, Дэррил сквозь ледяную шугу в проруби смутно различил очертания чего-то темного, метнувшегося рыбам наперерез, — наверняка леопардовый тюлень, вмиг заприметивший лакомство. Жизнь в Антарктике полна опасностей.

Франклин подкатил тележку к резервуару, а Лоусон залез в воду. В бандане он немного походил на пирата, который готовится перебраться на борт захваченного судна.

— Ты понимаешь, что вода перельется через борта и зальет весь пол? — спросил Франклин.

На что Дэррил ответил:

— Вот почему пол оснащен дренажными каналами. Приступайте.

Лоусон, стоя в ванне, обхватил льдину, и Дэррил с Франклином принялись осторожно наклонять ее вперед. Когда ледяной блок медленно перевалили через борт, Лоусон отступил назад, и льдину плюхнули в воду. Как Франклин и предсказывал, через края резервуара хлынули волны тепловатой морской воды и, заливая мужчинам башмаки, растеклись по всей лаборатории. Брезентовая накидка отплыла в сторону, а сама льдина с прикованными спина к спине фигурами еще несколько минут продолжала покачиваться, прежде чем застыла в воде неподвижно и зыбь в аквариуме улеглась.

Дэррил ликовал.

Франклин, оценив критическим взглядом плоды трудов, произнес:

— Не хотел бы я работать здесь в одиночестве, наедине с ними.

Лоусон, который вылез из резервуара изрядно промокшим, кажется, был солидарен с приятелем.

Но Дэррила соседство с покойниками ничуть не смущало. Он буквально прирос глазами к льдине, которая, почти полностью скрытая морской водой, горизонтально покоилась в резервуаре. Если расчеты Хирша, основанные на плотности льда и температурном режиме в аквариуме, были верны — а его расчеты были верны почти всегда, — уже через несколько дней в ванне будут плавать два окончательно размороженных трупа. Сильно охлажденные, но целые и сохранившие первозданный вид.

Франклин с Лоусон ушли, а вскоре лабораторию покинул и Дэррил. Сейчас в ней все равно нечем было заниматься. Единственное, что Хиршу предстояло сделать, так это прогуляться до океана и проверить, не попались ли в подводные ловушки и сети еще какие-нибудь представители семейства белокровок или, как их в шутку называли морские биологи, «антифризных рыб». Никогда нельзя знать заранее, когда судьба преподнесет подарок в виде новых биологических образцов.

Перед уходом он выключил флуоресцентное освещение, оставив лабораторию подсвеченной лишь лампами аквариумов и центрального резервуара. Они заливали помещение мягким сиреневым светом, не проникающим лишь в самые отдаленные и темные закутки. Дэррил натянул куртку, шапку и перчатки — Господи, как же надоели бесконечные одевания-раздевания! — и открыл дверь, впуская внутрь струю ледяного воздуха. Плотно притворив за собой дверь, ученый побрел по заснеженному склону к берегу.

В лаборатории разнообразные обитатели аквариумов на настенных полках продолжали жить своей тихой жизнью заключенных, обреченных на смерть. Морской паук, стоя на тонких задних лапках, передними ощупывал стекло. Сворачивая и расправляя тела, по дну банок ползали черви, похожие на белый серпантин. Морские звезды присосались к стенке своей стеклянной тюрьмы и сидели неподвижно, широко расставив лучи. А перламутровая ледяная рыба с огромным ртом без устали нарезала в аквариуме неширокие круги. В трубочках шипел кислород, тихо гудели обогреватели, а за окном модуля завывал ветер.

А ледяная глыба в резервуаре медленно, но верно подтаивала. Толщу древней льдины мало-помалу подтачивала циркулирующая в емкости прохладная вода. Периодически она находила в ней крохотные трещинки и устремлялась внутрь, и тогда раздавались легкие потрескивания. То там, то тут во льду возникали мелкие, почти невидимые бороздки, словно царапины на старом зеркале. Всплывали и лопались на поверхности воды все новые и новые воздушные пузырьки. Благодаря системе рециркуляции, которая по черным пластиковым шлангам высасывала охлажденную опресненную льдиной воду и взамен нагнетала соленую, в резервуаре поддерживались неизменные четыре градуса по Цельсию. Через пару дней лед истончится настолько, что сквозь него будет видно насквозь и бледно-лиловый свет лаборатории проникнет в самую его сердцевину.

Истончится настолько, что начнет ломаться и крошиться. И тогда древней льдине придется расстаться со своими пленниками, как бы она ни сопротивлялась.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

13 декабря, 12.10

Поездка на собачьей упряжке оказалась гораздо комфортнее, чем Майкл предполагал. Нарты представляли собой цельноформованную «скорлупу» из жесткого пластика, внешне напоминающую каяк, однако пассажир сидит в чем-то наподобие гамака на высоте нескольких дюймов от днища. Даже когда сани скользят по голым участкам неровного льда или натыкаются на твердые кочки, амортизирующее ложе наряду с толстой зимней одеждой седока значительно смягчает удары.

Сани с легкостью неслись вперед, оставляя позади снежные барханы и ледяные проплешины. Данциг стоял на полозьях за спиной у Майкла и подбадривал собак — последних собак во всей Антарктике, как узнал от Мерфи Майкл.

— Собак запретили использовать, — объяснил тогда Мерфи. — Они пугают тюленей. Кроме нашей упряжки, других не осталось. Этих и то удалось отстоять только потому, что мы заявили, будто они являются частью долгосрочного эксперимента. — Он закатил глаза. — Вы и представить себе не можете, сколько бумаги пришлось исписать, чтобы уладить вопрос. Данциг стоял горой за своих псов. Так что это последняя упряжка на Южном полюсе, а Данциг — последний каюр.

Хотя у Майкла была менее выгодная позиция для обзора, он с восхищением отметил слаженность, с какой собаки во главе с Кодьяком бегут в группе. Скорость упряжки и суммарная тяговая сила лаек производили сильное впечатление; казалось, что нарты буквально парят в воздухе. Временами лайки словно сливались в единую шевелящуюся массу серо-белого меха, при этом спины животных то поднимались, то опускались, как разноцветные лошадки на детской карусели.

Даже без отрывистых окриков «Хо!» и «Ги!», которыми Данциг давал команды повернуть налево или направо, собаки точно знали, куда бежать. Направлялись они к старой норвежской китобойной станции в трех милях отсюда. Данциг проделывал каждый день этот маршрут вдоль берега с целью поддержания собак в хорошей физической форме. Он предложил Майклу прокатиться вместе с ним — «пока ваша Спящая красавица оттаивает», — резонно полагая, что тому будет небезынтересно сфотографировать заброшенный форпост.

Утром Майкл зашел в лабораторию морской биологии, но ничего интересного, что можно было бы сфотографировать, не обнаружил. Дэррил заверил его, что льдина начнет претерпевать радикальные изменения только дня через два.

— Береженого Бог бережет, — объяснил биолог медлительность процесса.

Майкл согласился.

Наблюдать, как тает лед, ему было не более интересно, чем наблюдать за растущей травой, поэтому он был очень благодарен каюру за любезное приглашение.

В прошлый раз, когда Майкл попытался попасть на станцию «Стромвикен», был густой туман, поставивший крест на фотосъемке. Сегодня, напротив, было ясно и очень холодно — температура снизилась до двадцати пяти градусов ниже нуля, — и яркий дневной свет непреклонного солнца придавал воздуху необычайную прозрачность. Объекты, находящиеся вдали, казались ближе, чем были на самом деле, тогда как близкорасположенные предметы выглядели словно под увеличительным стеклом. Особенности антарктического воздуха и освещения могут заставить любого фотографа поломать голову над тем, как сделать достойные снимки — резкие, объемные и с хорошей выдержкой.

Майкл скрестил руки, прижимая к груди запрятанную под парку фотокамеру.

— Ну как вам?! — крикнул Данциг, наклоняясь к самому уху Майкла.

По капюшону журналиста застучали моржовые клыки ожерелья-амулета.

— Однозначно приятнее автобуса!

Данциг похлопал пассажира по плечу и снова выпрямился. Каюр никак не мог нахвалиться своими собаками.

Прямо перед собой Майклу было трудно что-нибудь увидеть, но справа он заметил ржавеющий остов норвежского парохода, выброшенного на каменистый берег. Очевидно, это было первым признаком приближения к заброшенной китобойной станции. Позади него виднелся пирс, давно разрушенный приливными волнами и подвижками льда. На носу судна торчала направленная в сторону берега гарпунная пушка — изобретение норвежцев, — стрелявшая шестифутовыми острогами, в которые в более поздние годы закладывали взрывчатку. Преследуемый кит, получив гарпун между лопаток (если стрелял меткий гарпунер), искал спасения на глубине, однако там у него прямо в теле взрывалась бомба, которая раздирала животному сердце и легкие.

И это был еще удачный исход для кита. Если гарпунер промахивался или взрыв был не смертельным, борьба растягивалась на несколько часов. В изувеченного, истекающего кровью кита втыкали все новые и новые остроги, прикрепленные длинными веревками к массивной лебедке, и когда животное ослабевало, его постепенно подтягивали к борту, как акулу на крючке. В конце концов, поддев острыми баграми, животное втаскивали на палубу, где закалывали насмерть. Поначалу охотились только на горбачей, потом перешли на гладких китов, а когда и те стали исчезать, взялись за китов-полосатиков, которых выловить было сложнее всего.

Конкретно эта китобойная станция действовала на нерегулярной основе с 1890 года, пока ее окончательно не закрыли в 1958 году, бросив все находившееся тут имущество, от локомотивов до запасов топливной древесины. Оборудование, которое завезли в Антарктиду, вывозить назад оказалось трудно и затратно. Впрочем, Норвегия с тех пор так и не запретила полностью китобойный промысел. Как и Япония с Исландией, она продолжает настаивать на своем неотъемлемом праве ловить китов. Когда во время одного из ужинов в столовой ледокола об этом зашла речь, Шарлотта гневно бросила вилку и заявила:

— Ну все — теперь я избавлюсь от всего норвежского, что у меня есть!

Дэррил тут же поинтересовался, какие у нее имеются норвежские вещи, на что доктор Барнс, подумав, ответила:

— Думаю, придется выкинуть этот свитер с оленями.

— Я бы так не спешил, — ответил Майкл и, вытащив ярлычок свитера, со смехом добавил: — Вот видите? Сделано в Китае!

— Слава Богу, а то он такой теплый, — облегченно вздохнула Шарлотта.

Когда собаки взбежали на невысокий ледяной пригорок, Майкл смог досконально рассмотреть китобойную базу, которая, как оказалось, выглядела еще более уныло, чем станция Адели. К молу, куда некогда приставали корабли с уловом (иногда удавалось поймать до двадцати китов, и тогда туши нередко накачивали воздухом для плавучести и доставляли в прямом смысле по воде) вели широкие аппарели, за которыми виднелась густая сеть полуразрушенных железнодорожных рельсов. Отсюда черные и рыжие от ржавчины локомотивы отвозили мертвых или умирающих китов на участок свежевания. По сути, это была просторная площадка, где вооруженные острыми тесаками китобои, стоя по колено в крови, кусок за куском срезали животным жировой слой и отрубали языки. Огромные, пронизанные множеством мышц языки особенно богаты китовым жиром и содержат в себе сотни галлонов этого ценного вещества.

На территории китобойной станции Данциг окриком остановил собак, одновременно дергая за поводья, и когда сани встали, ловко соскочил на землю. Шум полозьев стих, и наступила непривычная тишина. Слышалось лишь постукивание гофрированных стальных листов со стороны склада да завывание ледяного ветра, гуляющего между каменными и деревянными постройками, которые возникли тут задолго до металлических строений. Майкл с помощью Данцига выбрался из гамака и ступил на грязную промерзлую землю. Вокруг них и дальше по склону горы торчали обветшалые сооружения непонятного назначения, и Майклу невольно вспомнился город-призрак, который ему однажды довелось фотографировать на Северо-Западе. Сходство было полное.

И все-таки это место производило более гнетущее впечатление. Как-никак мужчины находились на территории, где совершались убийства, и земля эта некогда была сплошь усеяна потрохами животных, а по ней текли реки крови. В нескольких ярдах вверх по склону виднелась полуразвалившаяся постройка, в которую велиизвивающиеся почерневшие рельсы, словно дорожка американских горок. Туда, в цеха переработки, в механических вагончиках отвозили наиболее ценные части китовых туш, тогда как кости и требуху разбрасывали по берегу, где своим запахом они привлекали тысячи птиц, устраивавших на парных останках шумное пиршество.

Пока Майкл копался в водонепроницаемой сумке, пытаясь вытащить непослушный штатив-треногу — из-за лютого холода перчатки невозможно было снять даже на несколько секунд, — Данциг установил снежный зацеп, нечто вроде стояночного тормоза автомобиля, чтобы собаки не смогли сдвинуть нарты с места. Затем для подстраховки привязал их веревкой к опрокинутой железной вагонетке без двух колес, вмерзшей в заиндевевшую землю. Кодьяк сел и стал ждать, внимательно наблюдая своими бело-голубыми глазами за действиями хозяина.

— Сейчас я их буду кормить, — сообщил Данциг. — Эту часть поездки они любят больше всего.

Видя, что каюр снимает с поручня прочную холщовую сумку, две рулевые собаки, то есть те, которые бегут ближе всего к саням, нетерпеливо завертелись и стали облизываться.

— Я пас, — пошутил Майкл, когда Данциг выудил из сумки несколько веревок с нанизанными кусками вяленого мяса.

— Хорошо, но не говорите, что я вам не предлагал, — засмеялся Данциг.

Под звуки собачьего лая и карканье редких поморников, без сомнения, привлеченных лайками и вяленым мясом, Майкл побрел по стылой обветренной земле. Он переступал через проржавелые рельсы и размышлял о том, что более безжизненного места не сыскать, наверное, на всем белом свете.

Ледяной блок в чане продолжал медленно разрушаться, причем уже сейчас — гораздо раньше, чем предполагалось, — от него начали отваливаться небольшие куски, как если бы на льдину изнутри что-то давило… От нижней части льдины, как раз там, где уже ясно просматривались ноги мужчины, отвалился острый обломок льда размером с бейсбольный мяч и всплыл на поверхность. Он пересек ванну и подплыл к пластиковому шлангу, который откачивал из емкости воду, поддерживая ее заданный уровень. Ледышку тут же засосало в рукав, где она и застряла намертво.

Но второй шланг продолжал исправно подавать морскую воду в аквариум, отчего ее уровень начал повышаться. По мере того как вода поднималась, она добралась до верхних трещин и невидимых каналов в льдине и просачивалась внутрь, словно кровь, наполняющая скрытые вены и капилляры. Приложи сейчас кто-нибудь к льдине ухо, он услышал бы звук, напоминающий пощелкивания в радиоприемнике, с которым трескался лед. Но к треску подмешивался и другой странный звук… Звук чего-то царапающего. Как если бы кто-то скреб ногтями по стеклу.

Берег на станции «Стромвикен» разительно отличался от прочих, виденных Майклом. Это было огромное кладбище, усеянное гигантскими черепами, позвонками и распахнутыми челюстями, выбеленными полярным солнцем и безжалостными ветрами. Одни кости принадлежали китам, забитым на станции, другие — разделанным на так называемых плавучих рыбозаводах прямо в океане. Останки животных сбрасывали в воду, после чего их прибивало к берегу.

То тут, то там между костей и валунов лежали морские слоны, наслаждающиеся лучами холодного летнего солнца. На человека в пухлой парке и темно-зеленых очках, наводящего на них фотокамеру, они не обращали никакого внимания, как не обращали внимания и на тех, кто впервые ступил сюда столетия назад, а потом начал их истреблять не менее варварски, чем китов.

Но морских слонов в отличие от китов поймать и убить было легко. На суше они неповоротливы и медлительны. Охотник просто подходил к животному, бил его по хоботообразному носу и, когда слон от неожиданности отскакивал назад на широких ластах, наносил копьем несколько уколов в сердце. Иногда животное умирало не сразу, а агонизировало целый час, истекая кровью. Первым делом убивали самцов, предварительно выманивая их из гаремов, потом принимались методично, одну за другой, уничтожать самок, которые продолжали охранять потомство, и, наконец, под нож шли детеныши — те, что постарше, с которыми стоило повозиться. Свежевание было самой ответственной частью процесса. Чтобы полностью содрать шкуру со взрослого животного, а затем отделить от мяса толстую жировую прослойку желтого цвета, требовались слаженные усилия четырех-пяти человек. Морские слоны оказались на грани полного истребления из-за сала, после варки которого удавалось получить до двух бочек жира с каждой особи.

Майкл знал, что морские слоны не представляют угрозы для человека, однако приближался к ним с осторожностью, стараясь не нервировать. Ему хотелось заснять животных в состоянии безмятежного покоя, а не тревоги, к тому же от этих созданий ужасно воняло. Доминантный самец, которого можно было узнать по исполинским размерам, линял, поэтому вокруг него были разбросаны клоки шерсти и кусочки шкуры, устилавшие землю, словно старый затоптанный ковер. Ревущие неподалеку самки выглядели не лучше. Майкл уперся ногой в невысокий ветрогранник — валун, за многие столетия обтесанный летучим песком до причудливой формы; камень под ногой Майкла, в частности, выглядел как перевернутая шляпа-цилиндр — и сделал первый снимок. Но стоять ровно под беспрестанными порывами ветра было трудно, не говоря уж о том, чтобы держать камеру неподвижно. Все-таки придется устанавливать треногу и фотографировать по всем правилам.

Майкл присел и стал рыться в сумке, и в этот момент вожак заревел, обдав журналиста зловонным запахом тухлой рыбы из пасти.

— Матерь Божья, да тут никакой ополаскиватель для рта не поможет, — пробормотал Майкл и принялся устанавливать штатив на относительно плоском участке каменистого берега.

Вода в аквариуме начала переливаться через борта на бетонный пол, где собиралась в лужицы и тонкими ручейками стекала в дренажные отверстия. Лаборатория морских биологов, как и все другие модули, покоилась на цилиндрических блоках на некотором возвышении от земли, поэтому отводимая по стальным трубам вода лилась прямо на лед.

В некоторых местах льдина была уже не толще колоды карт, так что ее пленников можно было рассмотреть во всех подробностях. Окончательное разрушение льда началось у основания, как раз там, где откололся кусок, закупоривший шланг. Теперь в том месте изо льда торчал носок черного, блестящего, как оникс, кожаного сапога.

Таяние продолжалось, и вскоре прямо в центре льдины возникла трещина. Тела, заточенные внутри массивной ледяной глыбы, выглядели словно дефектное включение в бриллианте, и когда трещина расширилась и льдина внезапно переломилась пополам, могло показаться, будто гигантский кристалл самостоятельно решил исторгнуть из себя уродующее его инородное тело. Половинки льдины разошлись в стороны, и морская вода хлынула внутрь, омывая тела солдата и женщины, словно ребенка на обряде крещения. Несколько секунд двое, спина к спине, неподвижно покачивались на поверхности воды среди ледяных обломков, окутанные бледно-лиловым светом лабораторных ламп.

Ржавая цепь, прогнившая насквозь за долгие годы пребывания во льду и соленой воде, еще некоторое время сжимала плечи и шеи утопленников вместе, но вскоре лопнула и пошла ко дну.

Первым начал дышать Синклер; впустил в легкие смесь воды и воздуха и закашлялся.

Затем раздался кашель Элеонор. Тело девушки сотрясла сильнейшая неконтролируемая дрожь, и последние остатки льда, которые еще как-то поддерживали их, рассыпались окончательно.

Синклер попытался нащупать ногами дно емкости и… нащупал.

Он встал, покачиваясь, как пьяный, взял Элеонор за холодную руку и вытащил, мокрую как курицу, из ванны, полной кусков льда. Длинные каштановые волосы девушки прилипли ко лбу и щекам, а затуманенный взгляд блуждал по комнате.

«Где мы?» — недоумевал Синклер.

Они стояли в каком-то чане, по колено в соленой воде, в месте, описать которое он не смог бы при всем желании. Кроме них, здесь никого не было, и единственными живыми существами, которых он увидел, были диковинные твари, плавающие в стеклянных емкостях. Емкостях, которые горят тусклым лиловым светом и тихо шипят…

Он посмотрел на Элеонор. Та медленно подняла руку, словно впервые в жизни выполняла это действие, и инстинктивно нащупала пальцами брошь из слоновой кости на груди.

Синклер, пошатываясь, добрел до края чана и перелез наружу. Потом помог спуститься на пол и спутнице. Вокруг них моментально натекли широкие лужи воды.

— Что это за место? — дрожа, промолвила Элеонор.

Синклер обнял ее — он не знал ответа. Ради Элеонор ему хотелось надеяться, что они оказались в раю, но боялся, как бы это не было адом, ведь нагрешил он в своей жизни предостаточно.

Часть III НОВЫЙ МИР

Они стенают и дрожат,

Они встают без слов,

И видеть странно как во сне

Встающих мертвецов.

«Поэма о старом моряке»

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

13 декабря, 16.20

В носовой части палубы китобойного судна Майкл обнаружил заиндевелый спасательный жилет и, несмотря на то что две буквы на нем были стерты, прочитал имя корабля. Судно называлось «Альбатрос» и прибыло сюда из Осло. Вот только альбатросов, которые с легкостью парили бы в воздухе, не наблюдалось; над головой кружили только поморники, буревестники да толстенькие белые ржанки, привлеченные собачьей упряжкой и высматривающие, чем бы поживиться.

С высокой площадки возле гарпунной пушки великолепно просматривался и берег, где вальяжно разлеглись морские слоны, будто специально позируя Майклу, и заснеженный склон с россыпью складских строений, цехов варки и свежевания. На вершине холма виднелась старая деревянная часовня — самая высокая постройка на китобойной станции; на ее стенах кое-где еще сохранились участки некогда белой краски, а шпиль венчал покосившийся крест. Чтобы сфотографировать часовню с этого расстояния, потребовалось использовать увеличение, но Майкл решил, что позже обязательно осмотрит ее поближе.

Он уже успел исследовать внутренности корабля. Внешний вид — проржавелые борта, разбитые стекла и искореженные трапы — говорил о том, что судно бросили давным-давно. С другой стороны, казалось, будто люди были тут всего сутки назад: на металлической тарелке на кухонном столе лежали аккуратно скрещенные вилка с ложкой; двухъярусная кровать была застелена белой простыней и полосатым шерстяным одеялом, отогнутым у изголовья, а в рулевой рубке на подоконнике лежала обледенелая недокуренная сигарета. Даже гарпунная пушка, установленная на высокой железной платформе наподобие пулеметной турели, выглядела так, словно ею и сейчас можно было пользоваться по прямому назначению. Если бы только орудие удалось перенацелить. Майкл несколько раз попытался развернуть пушку, но безуспешно — вся конструкция намертво примерзла к основанию.

— Эй, вы там поосторожнее! Глядите, куда направляете эту штуковину! — крикнул Данциг с берега.

Каюр стоял прямо в окаменелой пасти голубого кита.

— Так она не заряжена, — отозвался Майкл.

— Все так говорят, — ответил он, выходя из китовых челюстей. Со своими бусами из моржовых клыков и развевающейся на ветру бородой Данциг выглядел прямо как древнескандинавское божество, спустившееся к людям. — Вы уже удовлетворили свое любопытство?

— Отчасти. А что?

— Дело в том, что пора возвращаться.

Майкл ничего не имел против. Как он ни силился на некоторое время забыть о льдине в лаборатории Дэррила, последние несколько часов мысль о ней преследовала его неотступно. Журналист боялся, что именно сейчас он упускает какой-то уникальный кадр.

— Мне должна позвонить жена, — пояснил Данциг.

У Данцига есть жена? Майкл опешил. Столь банальное и незатейливое объяснение в устах такого неординарного субъекта, как Данциг, показалось ему нелепым.

Данциг, очевидно, почувствовал оторопь Майкла, поскольку добавил:

— По-моему, в этом нет ничего удивительного.

— Но когда вы с ней видитесь? — крикнул Майкл в ответ, складывая оборудование в сумку. — Я думал, вы тут постоянно живете.

— С перерывами, — ответил Данциг.

— А где она живет? — спросил Майкл и тут же добавил: — Хотя нет, погодите. Расскажете мне, когда я спущусь.

Как только Майкл присоединился к каюру, спустившись на усеянный костями берег, Данциг сообщил: «Майами-Бич», и журналист помимо своей воли рассмеялся.

— А что в этом такого?

— Да нет, ничего. Просто меньше всего ожидал услышать про Майами.

— А что ожидали услышать? — полюбопытствовал Данциг, когда они уже шли к собачьей упряжке.

Ответ пришел к Майклу мгновенно:

— Валгаллу.

Первые несколько минут Синклер с Элеонор просто привыкали снова дышать, ходить… жить, в конце концов. Хотя в каком месте и времени, они и приблизительно не представляли.

Источник тепла в комнате — горящую оранжевым металлическую решетку под стеной — первой обнаружила Элеонор. Насквозь промокшая девушка склонилась над ней, ожидая увидеть внутри огонь и почувствовать запах горящей древесины или газа, но услышала лишь приглушенное гудение, а запаха странный предмет вообще не издавал. Поборов смятение, она приблизилась к нему и шепотом подозвала Синклера.

Оба непроизвольно перешли на шепот.

— Это камин, — тихо сказала она. — Мы можем высушить одежду.

Синклер помог ей снять мокрую шаль и накинул ее на спинку стула, который приставил к обогревателю. Элеонор сняла туфли и также поставила перед раскаленной решеткой.

— И ты разденься, — сказала она. — Пока… что-нибудь не произошло.

Что могло скрываться под этим «что-нибудь», Элеонор была не способна представить при всей своей фантазии. Было непонятно, находятся ли они среди союзников или в стане врага, например, в Турции, России или, чего доброго, в Тасмании. Более того, Элеонор до сих пор не до конца верилось в то, что они живы.

Впрочем, сейчас было не время об этом думать.

— Снимай мундир, — велела она. — И сапоги заодно.

Синклер сбросил с плеч военную форму, и Элеонор развесила ее перед камином, а сапоги поставила рядом с туфлями. Затем он снял саблю и положил на стул рядом с мокрой одеждой, но так, чтобы оружие в любой момент можно было схватить.

После этого они сели поближе к теплу, ежась и поглядывая друг на друга. Каждый из них втайне пытался понять, что знает, понимает или… помнит человек напротив.

Элеонор, к ее ужасу, помнила слишком многое. И неудивительно, ведь в течение долгого времени — какого именно? — она жила исключительно воспоминаниями… Спала и грезила, уносясь мыслями в прошлое, вновь и вновь переживала события минувшей жизни.

Сидя в мокрой одежде перед обогревателем, плотно обхватив колени, Элеонор думала о том вечере, когда они с Мойрой грелись перед очагом в холодной комнате на верхнем этаже лондонского пансиона… О вечере, когда мисс Найтингейл объявила о намерении отправиться с небольшой группой медсестер-добровольцев на крымский фронт.

Синклер закашлялся и прикрыл рот холодной бледной рукой. Элеонор провела по его лбу все еще негнущимися пальцами. Сделала она это подсознательно — слишком уж часто медсестре приходилось успокаивающе прикладывать руку ко лбам раненых солдат, мечущихся в агонии в военных госпиталях Скутари и Балаклавы.

Синклер бросил на нее беспокойный взгляд раскрасневшихся глаз и спросил:

— Как ты… — Он запнулся, но, подыскав более нейтральное слово, продолжил: — Ты в порядке?

— Да… — ответила она.

В данной ситуации сказать что-то более определенное было сложно. Вне всякого сомнения, она жива, но кроме этого, Элеонор больше ни в чем не была уверена. Как и Синклер, девушка пребывала в полнейшем замешательстве; оба промерзли до костей, и даже необъяснимо равномерное тепло от непонятной решетки не помогало согреться. И еще они оба ослабели — как от обыкновенного голода, так и от невыносимой жажды…

Ей вдруг пришло в голову, что она может умереть снова… причем скоро… И невольно задумалась, будет ли повторный процесс умирания по ощущениям отличаться от предыдущего.

Нет, хуже того раза быть просто не может.

Синклер обвел глазами помещение, и Элеонор, перехватив его взгляд, огляделась. Из квадратной емкости с водой, окутанной бледно-сиреневым светом, пыталось выбраться существо наподобие огромного паука. Вдоль стены тянулся длинный стол вроде барной стойки, только с похожими на цветочницы чашами, встроенными прямо в столешницу. На столе стояли черный металлический предмет и белый ящик, а за ними Элеонор увидела винную бутылку. Синклер, очевидно, тоже ее заприметил, так как резко вскочил.

Схватив бутылку, он обтер этикетку рукавом пышной белой рубашки и внимательно изучил надпись.

— Она? — спросила Элеонор.

— Пока не уверен, — ответил он, выкручивая пробку.

Синклер поднес горлышко к носу и сразу отпрянул.

Сомнения Элеонор отпали — это их бутылка.

Бесшумно ступая по полу в одних только носках, он вернулся к обогревателю и поставил бутылку между ними, словно отец птичьего семейства, который принес в гнездо добычу. Синклер ожидал, что Элеонор ее возьмет, но она медлила. На душе было гадко от мысли, что, очнувшись после бесконечно долгого кошмара, она вынуждена вновь в него окунаться. Бутылка стояла перед ней как мрачное напоминание об ужасном прошлом. Она олицетворяла смерть, но в то же время — если жажда доведет Элеонор до полного изнеможения — и жизнь. Почувствовав отвратительный запах содержимого, девушка невольно задумалась, а не та ли это самая бутылка, которую Синклер прикладывал ей к губам на борту «Ковентри»? Если да, то как ее угораздило очутиться здесь, сейчас, в этом странном месте? Может быть, один из матросов выбросил бутылку в бушующее море, после того как их сковали цепями и…

Элеонор резко осадила мысли, подобно кучеру, останавливающему упряжку лошадей внезапным рывком поводьев. Она не может позволить себе думать об этом, просто не имеет права. Ей так долго удавалось управлять эмоциями, поэтому она и сейчас не должна подпускать к себе страшные мысли. Придется их обуздать, контролировать, если потребуется — сурово одергивать, словно непослушного ребенка, отбегающего от родителей слишком далеко. Иначе она сойдет с ума.

Конечно, если только уже не сошла с ума.

— Ты должна! — Синклер протянул ей бутылку.

Элеонор колебалась.

— А что, если после долгих лет… — попыталась она робко возразить.

— Что? — огрызнулся он, недовольно закатывая глаза. — Хочешь сказать: «Что, если после долгих лет все изменилось?..»

— Вполне возможно, что…

— Что возможно?! Что Бог все еще на небесах, мы в полном порядке, а Британия до сих пор правит морями?

В его глазах снова вспыхнул недобрый огонек. Годы, которые они провели во льду на дне океана («Нет! — скомандовал разум. — Не думай об этом!»), ничуть не охладили его горячий нрав и злобу. Зловещий огонь, который разожгла Крымская война в его сердце, по-прежнему пылал. От того лейтенанта Копли, который отправился на войну за славой, не осталось и следа. Он стал лейтенантом Копли, которого обнаружили в грязи и крови среди мертвых и умирающих солдат на залитом лунным светом поле боя.

— Может, я первый? — предложил он, повернув к ней красное, освещенное раскаленной решеткой лицо.

Она не ответила.

Тогда он поднял бутылку и, запрокинув голову, сделал глоток. Кадык его дернулся, но мерзкая жидкость стала колом в горле, поэтому Синклеру пришлось сглотнуть снова, чтобы протолкнуть ее внутрь. Он скривился, сделал глубокий вдох, затем снова приложил горлышко ко рту и через силу влил в себя еще немного. К тому моменту как лейтенант опустил бутылку на колени, его светлые усы цветом напоминали темно-фиолетовый синяк.

— То, что нужно, — осклабился он, обнажив окровавленные зубы.

Он пододвинул бутылку к Элеонор.

— Больше всего нам сейчас необходима пища и вода, — произнесла она, тем не менее неотрывно глядя на бутылку. — Чистая вода и свежая пища.

Синклер фыркнул.

— Говоришь прямо как Найтингейл. Будет у нас и еда, и вода. Но сейчас тебе нужно кое-что совсем другое, и ты знаешь это не хуже меня.

Сердцем Элеонор понимала, что он прав… Вернее, был бы прав раньше в подобной ситуации. Но может быть, время избавило их от страшного проклятия? Возможно ли, что к одному чуду, благодаря которому они спаслись из ледового плена, добавится и второе, и мерзкая жидкость в бутылке им больше не понадобится?

— Мы не знаем, где мы, — мягко сказал Синклер. — И не знаем, что ожидает нас впереди.

Он заговорил исключительно сдержанно, однако Элеонор давно привыкла к резким переменам в его поведении.

Что-то подобное прослеживалось даже в его письмах на родину.

— Я считаю, что мы не имеем права упускать возможности, которые предоставляет нам судьба, — продолжал он, метнув недвусмысленный взгляд на бутылку.

Чтобы высушить оставшуюся часть платья, Элеонор повернулась к обогревателю другим боком. Интересно, сколько времени они смогут здесь просидеть, прежде чем их обнаружат, размышляла она.

— А мы не можем просто взять ее с собой, перед тем как уйдем отсюда?

— Можем, — процедил он, начиная закипать. — Но ведь один раз ее у нас отняли, так? Значит, могут отнять снова.

Приходилось признать, что он прав… однако в душе у Элеонор нарастал протест.

То ли чтобы подкрепить аргумент, то ли действительно желая заглушить неудовлетворенную жажду, Синклер схватил бутылку и приложился к ней снова, да так основательно, что из уголка рта у него потекла темная струйка. Сделав несколько жадных глотков, он поставил бутылку на пол.

Элеонор не сомневалась, что Синклер сделал это нарочно. Как зачарованная, она смотрела на багровый ручеек, стекающий у него по подбородку. У нее и так жгло в горле, но теперь во рту все пересохло, а мышцы на шее непроизвольно напряглись. Недавно обсохшие ладони снова взмокли от пота, а в висках застучало, словно в отдалении начали бить в барабаны.

— Меньшее, что ты можешь сделать после всего случившегося, — это поцеловать меня, — сказал он.

Растрепанные и спутанные белокурые волосы мужчины в матовом свете диковинного обогревателя отливали огненным блеском. Ворот рубашки был расстегнут, поэтому бордовая струйка с подбородка свободно перетекла на шею. О, как ей хотелось ее слизать… Шершавый язык в пересохшем рту Элеонор невольно подался вперед.

— Неужели из уважения к старой дружбе, как сказала бы твоя подруга Мойра, ты этого не сделаешь? — настаивал он.

— Из уважения к дружбе — нет, но я сделаю это ради… любви, — ответила наконец Элеонор.

Она подалась вперед над стоящей на полу бутылкой навстречу Синклеру. Их губы соприкоснулись, поначалу очень мягко, но затем лейтенант разжал губы, и Элеонор ощутила вкус… Вкус крови у него во рту.

Он провел рукой по ее затылку и скользнул пальцами в длинные запутанные волосы. Элеонор не противилась. Она осознанно отдавалась в объятия лейтенанта, позволяя овладеть собой. Она понимала, чего он хочет. Они снова слились воедино, как и раньше, многие и многие годы назад. Элеонор предоставила ему полную свободу действий, потому что уже очень и очень давно не чувствовала ничего подобного… Не чувствовала вообще ничего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

13 декабря, 18.00

На обратном пути Майкл попросил Данцига разрешить ему лично порулить собачьей упряжкой, и каюр согласился. Дав журналисту пару простых советов, Данциг протиснулся в сани — внутри ему сидеть было еще неудобнее, чем Майклу, — и сказал:

— Готовы?

— Да, — отозвался Майкл.

Он поправил солнцезащитные очки и потуже затянул меховой капюшон вокруг головы. Затем, крепко взявшись за поручень и убедившись, что его ноги стоят не на голом льду, а на снегу, выкрикнул команду «Пошли!», которой всегда пользовался Данциг. Лайки, непривычные к голосу чужака, не сдвинулись с места. Кодьяк даже обернулся и вопрошающе поглядел на Майкла.

— Вы должны командовать приказным тоном, — пояснил Данциг. — Вложите в голос твердость.

Майкл ощущал себя, словно в консерватории на прослушивании перед группой собак-экзаменаторов. Он откашлялся и рявкнул «Пошли!», одновременно с силой дернув за главные вожжи.

Кодьяк во главе упряжки рванул вперед, и остальные собаки, последовав примеру вожака, дружно потянули за упряжь. Майкл побежал сзади, подталкивая сани руками.

— Запрыгивайте! — крикнул ему Данциг.

Едва Майкл успел поставить обе ноги на деревянные полозья, сани резко ускорились и помчали мужчин по перемежающемуся льдом снежному насту.

Данциг взял на себя обязанности штурмана, указывая верное направление, так что Майклу не приходилось задумываться над тем, куда свернуть, но, несмотря на это, управлять санями было куда сложнее, чем он предполагал. Какой бы гладкой ни казалась поверхность земли, весь путь был покрыт кочками, расселинами и камнями, удары о которые немилосердно отдавались в ноги. Майкл думал лишь о том, как бы сохранить равновесие да удержать подошвы на полозьях.

— Расслабьтесь! — крикнул Данциг через плечо.

«Легко тебе говорить!» — пронеслось в голове у Майкла.

Но все-таки он немного опустил плечи, согнул руки в локтях и попытался встать чуть более раскованно.

— Если хотите, чтобы они побежали прямо, — поучал Данциг журналиста, который из-за шума гуляющего в капюшоне ветра едва слышал каюра, — крикните: «Прямо!»

Майкл с удовлетворением отметил, что такую команду несложно запомнить.

— А если хотите, чтобы сбавили скорость, потяните за вожжи и скомандуйте: «Медленнее!»

Майклу было трудно судить, быстро они едут или медленно, но по ощущениям скорость была ураганной. Теперь, когда он стоял сзади, вцепившись в обрезиненный поручень саней, ему казалось, что снежный пейзаж по обеим сторонам сменяется, как в калейдоскопе. Когда он ехал в качестве пассажира, дело обстояло совершенно иначе: он сидел в тепле, надежно защищенный, и смотрел на окружающий ландшафт с высоты пары-тройки футов от земли. Но ехать, стоя во весь рост, когда ветер дует в лицо и раздувает рукава со звуком, с каким полощется флаг на станции Адели, было одновременно и утомительно, и захватывающе. Из-под лап несущихся собак взметнулся фонтан ледяных крупинок и брызнул Майклу в лицо, осев мокрыми каплями на губах и темных очках. Осторожно обтерев лицо перчаткой, он снова вцепился в поручень обеими руками.

Через некоторое время, вжившись в ритм упряжки и привыкнув к гладкому движению нарт, Майкл почувствовал себя настолько уверенно, что начал смотреть поверх собачьих голов и мелькающих хвостов на окружающий ландшафт. База находилась еще довольно далеко, чтобы ее можно было увидеть, и это радовало. Взору открывались лишь бескрайние поля снега, льда и вечной мерзлоты. Континент этот по площади больше Австралии, но он настолько безлюдный, что любая пустыня в сравнении с ним показалась бы перенаселенным городским кварталом. Береговая линия Антарктиды, вдоль которой бодро скользила упряжка, относительно обитаемое место, но стоит продвинуться в глубь континента всего на несколько миль, и уже невозможно встретить ни игривых тюленей, ни птиц, ни скромные лишайники. Антарктида — это пустыня, почти полностью лишенная жизни и, как никакое другое место на Земле, враждебно к ней настроенная. Люди нашли способ добраться до Южного полюса; смогли облететь его, водрузить на нем флаг и даже провести некоторые исследования, однако осесть на нем человеку оказалось не по зубам, да и вряд ли нашлись бы сумасшедшие, которые захотели бы остаться здесь надолго.

Бронзовое солнце висело в безжизненном небе, словно позолоченные часы-луковица. Как и для любого, кто работает в Антарктике, время для Майкла превратилось в бесконечную тягучую массу. Он уже отработал почти половину срока, отведенного ННФ на командировку, но не смог бы вычленить из него ни одного конкретного дня. Дни незаметно перетекали в ночи, а ночи в дни. Майкл постоянно сверялся с часами, но все равно редко мог с уверенностью сказать, показывают ли цифры на них время до или после полудня. Несколько раз бывало, что, проснувшись и раздвинув затемняющие шторки вокруг кровати, он оказывался в полнейшем замешательстве относительно времени суток, и тогда приходилось выходить в коридор и уточнять у первого встречного, день сейчас или ночь. Однажды таким человеком оказался Призрак, ботаник, редко высовывающий нос из своей лаборатории, или «цветника», как ее называли «батраки». Посовещавшись, мужчины пришли к заключению, что за окнами день, хотя на самом деле была глубокая ночь. Они как ни в чем не бывало пошли в буфет, но, к их величайшему удивлению, никого там не застали. И только когда Майкл более внимательно присмотрелся к Призраку, то увидел на смущенном лице ботаника явные признаки «пучеглазости» — стеклянный взгляд и мешки под глазами.

С тех пор Майкл стал регулировать цикл сна с помощью таблеток «лунесты» или «лоразепама», которые добрая доктор Барнс впервые выдала ему в тот вечер.

— Как гласит старая поговорка, если человек говорит тебе, что ты спал с лица, не обращай внимания, — сказала она тогда. — Но если тебе говорят об этом двое — ляг и отдохни.

— А ты мне что скажешь?

— Ляг и отдохни. Тебе надо сбавить обороты.

Майкл и правда работал на износ — постоянно что-то фотографировал, делал бесконечные записи в блокноте, стремился приобрести как можно больше навыков, от строительства иглу до управления собачьей упряжкой, как сейчас. Но период командировки на станции Адели был ограничен, а ему не хотелось упустить ничего важного. В канун Нового года самолет обеспечения заберет его на Большую землю, и Майклу совсем не улыбалась перспектива, вернувшись в Такому, сокрушаться, почему он, допустим, не удосужился сфотографировать старую норвежскую часовню изнутри (Майкл начал разрабатывать план возвращения к ней) или не успел разгадать загадку Спящей красавицы и Прекрасного принца.

Даже сейчас он держал в уме медленно оттаивающую льдину. Он решил сразу по возвращении на базу наведаться в лабораторию Дэррила и сделать еще несколько снимков, чтобы запечатлеть изменения в состоянии льда. Забавно, конечно, но Майкл представлял процесс его таяния как метаморфозу. Он почему-то воспринимал льдину как куколку насекомого, из которой двое возлюбленных должны выйти на свет. В том, что они возлюбленные, Майкл ни минуты не сомневался. Кого, как не любовников, могли приковать друг к другу несколькими витками цепи и приговорить к смерти в океане? Он попытался мысленно воссоздать сценарий, который привел к столь трагической развязке. Может быть, ревнивый муж застукал парочку и утопил в море? Или расправу учинили по приказу отвергнутой жены? А может, эти двое нарушили некие нормы поведения, например, морской кодекс или, принимая во внимание золотые галуны на мундире мужчины, гвардейский? За какое чудовищное преступление они понесли столь ужасную расплату?

Собаки самостоятельно изменили курс, обогнув необыкновенно высокие заструги — образованные ветрами твердые снежные гребни. Это снова навело Майкла на мысль о том, что лайки помнят маршрут лучше любого человека. Животные спешили домой к уютной псарне, где их ждала мягкая солома на полу и миски с едой.

Все, о чем Майклу приходилось думать в течение большей части пути, — это как твердо стоять на полозьях да крепко держаться за поручень. Данциг, с нахлобученным на голову капюшоном, сидел совершенно безмолвно, уткнувшись подбородком в грудь, и у Майкла мелькнула мысль, что тот просто заснул. Было ли это признаком доверия к журналисту или к упряжке, оставалось неизвестным, но как бы там ни было, Майкл надеялся, что остаток обратного пути до базы удастся проделать, не разбудив каюра.

Вдалеке слева, среди нагромождения плавучих льдов мелькнул крошечный красный огонек и исчез, но спустя несколько минут показался вновь. Маячок на крыше домика ныряльщиков, сообразил Майкл. Он несколько раз становился свидетелем тому, как в нем со дна вытягивали ловушки с рыбой. Глубоководные обитатели жадно хватали ртом воздух, таращили удивленные белесые глаза и шевелили полупрозрачными жабрами, и тех немногих счастливчиков, которые смогли пережить поднятие на поверхность, Дэррил перекладывал в специальные ведра. Майкл одного не мог понять: как такой убежденный вегетарианец и защитник прав животных может заниматься этой работой?

— Все дело в рациональности, — объяснил тогда Дэррил. — Я говорю себе, что, проводя опыты на нескольких, я спасаю многих. Первый шаг к тому, чтобы убедить людей беречь природные ресурсы, — это объяснить, что ресурсы эти могут исчезнуть. — Он поднял за хвост одну из дохлых рыб, бережно положил в отдельное ведро со льдом и пояснил: — Если действовать быстро, то иногда удается получать любопытнейшие образцы крови даже у погибших рыб.

Когда нарты поравнялись с домиком ныряльщиков, собаки свернули направо и с веселым лаем побежали прямо к базе. Сани взлетели на невысокий холм, со свистом рассекая снег, и Майкл смог рассмотреть лагерь с высоты. Разнообразные модули, складские помещения и ангары, расставленные почти без всякой системы, выглядели отсюда как домики из конструктора «Лего», в который он играл в детстве, — беспорядочное скопление черных и серых строений с большими ярко-желтыми кругами на крышах, нанесенными люминесцентной краской, чтобы пилоты самолетов обеспечения могли заметить станцию во мраке долгой полярной зимы.

Даже летом, в условиях бесконечного светового дня выживать здесь было непросто, а уж как некоторым удавалось выдерживать суровые зимы Южного полюса, у Майкла вообще не укладывалось в голове.

Данциг пошевелился в «гамаке» и приподнял голову.

— Прибыли? — пробормотал он.

— Почти, — ответил Майкл.

Он уже различил американский флаг, который под напором ветра сделался совершенно плоским.

— Раз уж вы проснулись, — добавил Майкл, — то не подскажете, как заставить собак остановиться?

— Попробуйте «тпру».

— Попробовать?!

— Это не всегда срабатывает. Сильно потяните на себя поводья и нажмите на тормоз.

Майкл метнул взгляд под ноги на металлическую пластину с двумя клыками, служившую педалью тормоза, и приготовился нажать на нее, когда до псарни останется сотня ярдов. На быструю остановку надеяться не приходилось.

Со стороны океана донесся приглушенный рокот снегохода, и Майкл невольно сравнил его с тихим и приятным шуршанием саней. Как фотограф, то есть человек, стремящийся пользоваться самыми современными устройствами, Майкл, конечно, не имел права бросать камни в плоды научно-технического прогресса. Еще бы: не будь на свете самолетов, он никогда не очутился бы здесь, а если бы не цифровые камеры, ему пришлось бы мучиться с царапающейся и трескающейся на морозе пленкой. Тем не менее шум снегохода, который, по-видимому, также возвращался на базу, показался ему неуместным. Вроде раздражающего стрекотания мощной газонокосилки тихим августовским утром. Глядя на снегоход, ползущий по льду, подобно черному жуку по листу бумаги, Майклу пришло в голову, что, возможно, на нем восседает Дэррил с уловом новых биологических образцов.

Псарня располагалась на окраине станции, за квадратом из жилых и административных модулей. По соседству с ней ютились лаборатории, складские сараи и ангары с электрогенераторами. Несмотря на то что генераторы были отнесены от жилых помещений как можно дальше, в те ночи, когда ветер стихал, Майкл постоянно слышал их монотонное урчание. Однажды за завтраком он пожаловался, что его по ночам беспокоит неприятный шум, на что Лоусон резонно заметил:

— Я бы вам посоветовал беспокоиться, когда вы вдруг перестанете его слышать.

Оставляя после себя узкий протоптанный след, собаки пробежали мимо ледового дворика, ботанической лаборатории, миновали гараж, где стояли «спрайты», снегоходы и буры, и направились к псарне, прямо напротив лаборатории морской биологии. Майкл крикнул: «Тпру!», но лайки и ухом не повели. Тогда он обеими ногами нажал на тормоз. Металлические клыки вгрызлись в вечную мерзлоту, немного замедлив ход саней, однако полностью остановить не смогли, поэтому Майкл гаркнул команду снова и изо всех сил потянул за главные вожжи. Покатый нос саней вздыбился, и журналист едва не упал назад, но собаки мало-помалу начали замедляться. Кодьяк ослабил тягу, перешел на рысцу, и остальные лайки сразу последовали его примеру. Некоторое время нарты продолжали беззвучно скользить по снегу и ледяной корке, пока наконец не подъехали к псарне — открытому сараю с сеновалом, освещенному яркими белыми лампами. Судя по восторженному повизгиванию собак, они чувствовали себя здесь как в пятизвездочном отеле.

— Молодец, Нанук,^[16] — сказал Данциг, вылезая из саней. — Сколько на таксометре?

Синклер слышал приближение собачьей упряжки — лай собак и шуршание полозьев по снегу, — но открыть дверь и посмотреть, что снаружи, не рискнул. Опыт подсказывал, что там могли выставить охрану.

Полноценных окон в комнате не наблюдалось, зато возле двери, прямо под плоским потолком, была узкая застекленная щель. Тихо подставив под окошко стул, Синклер встал на него все еще хлюпающими от воды носками и выглянул во двор. Судя по звуку, собаки находились совсем рядом, однако стекло было так сильно занесено снегом, что рассмотреть что-либо не представлялось возможным. Впрочем, рядом на стене Синклер заметил рукоятку вроде рычага, и когда потянул за нее, окно повернулось, столкнув нижней кромкой часть снега. Он дернул за рычажок еще раз, и окно повернулось сильнее, образовав узкую щель, через которую можно было следить за улицей. Сквозь узкий просвет в лицо ему сразу ударил сильный порыв ледяного ветра.

Перед Синклером открылся вид на заснеженную аллею, по которой семенила упряжка похожих на волков собак. Сани везли двух мужчин. Один, в пышной куртке с капюшоном, управлял санями, а другой, с ожерельем из косточек на шее, ехал в качестве пассажира. Въехав в широкий открытый сарай — ярко освещенный, хотя сейчас, как показалось Синклеру, был день-деньской, — сани остановились, и пассажир вылез. Слов мужчин Синклер не слышал, зато заметил в конце псарни один очень знакомый предмет — сундук, в котором он хранил бутылки.

Когда мужчины стащили капюшоны и сняли громоздкие темные очки, Синклер смог рассмотреть их получше. Управлял упряжкой высокий молодой мужчина — примерно возраста лейтенанта, — с черными, довольно длинными волосами, тогда как пассажир саней с окладистой бородой и широкими славянскими скулами был старше и ниже ростом. На обоих была странная одежда, в которой не угадывалось ни признаков каких-нибудь национальных костюмов, ни военной формы. С другой стороны, это все равно не помогло бы понять, кто они. Синклер видывал солдат, настолько измученных навьюченным на них военным снаряжением, что к моменту прибытия к линии фронта внешним видом они больше напоминали шайку хулиганов, нежели кавалеристов ее величества.

Бородатый занялся отвязыванием упряжи (Синклеру сразу вспомнились лошади и кареты в его семейном имении в Ноттингемшире), в то время как молодой каюр вытащил из мешка корм для собак и рассыпал по мискам. Собак, буквально приросших взглядом к еде, поочередно привязали к столбам на расстоянии нескольких футов друг от друга, после чего молодой поставил перед каждой из них по миске. Пока животные жадно поглощали корм, бородач сбросил с себя куртку — под ней у него обнаружилась еще одна — и повесил ее на крюк. Там же, на настенной вешалке, Синклер заметил множество и другой теплой одежды — пестрые куртки, шапки, перчатки и даже темно-зеленые очки.

Он все больше укреплялся в мысли, что первым делом надо будет проникнуть в сарай. Там была еда, пусть и предназначенная для собак, одежда и… его сундук.

— Что ты видишь? — прошептала Элеонор.

— Нашу следующую цель.

Он спустился со стула и начал натягивать на себя одежду.

— Они уже высохли? — спросила Элеонор. — Если нет, тогда…

Он рванул саблю из ножен — секунду она упиралась, затем плавно вышла наружу, — осмотрел и снова спрятал. Синклер надеялся, что ему не придется пускать в ход оружие, но предпочел убедиться, что оно в порядке, на случай если дела примут нежелательный оборот…

— А мне что делать? — мягко спросила Элеонор.

Мягкость ее голоса, впрочем, была вызвана физической слабостью.

По-настоящему испытать свои силы ни ей, ни ему пока не представилось случая, поэтому Синклер беспокоился, сможет ли спутница перенести длительное путешествие в суровых климатических условиях здешних мест, которое им, без сомнения, предстоит осуществить.

— Я хочу, чтобы ты оделась и следовала за мной, — ответил он, срывая со спинки стула сохнущую шаль.

Пошатываясь, она неуверенно встала, и Синклер накинул прогретую решеткой шаль ей на плечи. Затем, когда Элеонор влезла в туфли, присел и застегнул на обуви пуговицы.

— Может быть, стоит подождать здесь? — заикнулась она. — Кто сказал, что нам непременно причинят вред?

— Простую медсестру не тронули бы, если только у них есть хоть капля чести, — ответил он, все еще застегивая туфли. — Но медсестру с нездоровыми пристрастиями, как у тебя, ждет плачевная участь. — Он встал и заглянул в ее изумрудные глаза. — Как ты им все это объяснишь?

О том, какие проблемы возникли бы у подверженного страшному недугу британского офицера, попади он в лапы врагов, и говорить нечего. Если и было что-то, что Синклер твердо усвоил за время войны на Востоке, так это тот факт, что людям свойственна безграничная жестокость по отношению друг к другу.

А еще он научился никому не доверять. Умный человек, оценивающий свою жизнь больше чем в фартинг, должен самостоятельно разведывать обстановку и принимать решения, основываясь на собственной информации. В противном случае можно угодить в очень бедственное положение, например, нарваться прямо на русскую пушечную батарею, расстреливающую всадников в упор…

После того как лейтенант помог Элеонор одеться, он снова влез на стул и поглядел в окно. Увидев, что двое мужчин ушли, он спустился и тихо прокрался к двери. Осторожно приоткрыл ее — его окатило потоком ледяного воздуха — и выглянул наружу.

В поле зрения никого не оказалось — лишь бесплодная снежная равнина даторчащие на ней приземистые мрачные домики, но сделанные не из дерева, а из какого-то металла, похожего на олово. Небо отливало таким же свинцовым оттенком, какой он наблюдал с палубы «Ковентри» в тот день, когда их с Элеонор обвязали цепями и под бесстрастным взором белоснежного альбатроса на нок-рее сбросили в ледяную воду.

Элеонор неуверенно шагнула вслед за ним и, повернув лицо к солнцу, зажмурилась. Синклер обернулся на спутницу: ее кожа выглядела бледной, безжизненной и гладкой, словно мрамор, длинные каштановые волосы разметались по лицу, а рот непроизвольно приоткрылся, как если бы она собиралась отведать редкий деликатес. По сути, так оно и было — они дышали воздухом морозным и кристально чистым, как сам ледник. Каким бы холодным ни был ветер — а был он ледяным, и неприкрытые лица жгло, а пальцы рук стали неметь, — но свежестью и запахом он вселял упоительное ощущение жизни. В течение десятилетий, если не столетий, они были замурованы в ледяной тюрьме, обездвиженные и одинокие. Но обжигающий ветер пробуждал мучительную жажду жизни даже сильнее, чем когда они вышли из расколовшейся льдины или согревались теплом решетки. Синклер и Элеонор молчали — слова были излишни. Они просто стояли на заснеженном пандусе, наслаждаясь возвращением в мир, полный физических ощущений, пусть враждебный и суровый, но реальный.

Одна из собак, все еще вылизывающая миску, подняла голову и тихо зарычала. Элеонор открыла глаза и посмотрела на сарай.

— Синклер… — начала было она.

— Там есть сани, — оборвал он девушку.

— Но куда мы направимся? — Она посмотрела в самый конец заснеженной улочки между домиков, за которой виднелись далекие горы.

— Собаки знают дорогу. Наверняка они регулярно бегают по какому-то определенному маршруту.

Он схватил ее за руку, прежде чем она добровольно ее подала, и стал спускаться по пандусу. Ботинки были плохо приспособлены для передвижения по снегу и льду, поэтому Синклер несколько раз поскользнулся. Ножны лязгнули по металлическим перилам, и он опасливо поглядел по сторонам, однако за воем ветра вряд ли кто-то мог их услышать. Они быстро пересекли улочку и заскочили в ярко освещенный сарай. От своры собак их отделяла лишь деревянная перегородка высотой в несколько футов.

Даже столь короткая перебежка изнурила Элеонор до крайности, вызвав дрожь в коленях; она прислонилась к стене, а Синклер тем временем направился к вешалке. Выбрав длинное пышное пальто — скользкое, как шелк, однако ткань совсем не блестела, — он заставил Элеонор надеть его. Пальто оказалось неожиданно легким и таким просторным, что Элеонор могла обмотаться им буквально в два слоя. Нижний край волочился по полу, а капюшон, после того как она накинула его на голову, скрывал лицо не хуже капюшона монашеской сутаны. Зато вскоре Элеонор перестала трястись от холода.

— И ты надень такой же, — предложила она.

Синклер снял с вешалки куртку меньшей длины — красную, с белыми крестами на рукавах и еще одним на спине, — доходящую ему до колен, но сразу застегнуть ее не сумел: спереди снизу доверху тянулись две полоски с небольшими металлическими зубчиками. Он приложил одну к другой, надеясь, что они как-нибудь соединятся между собой, но чуда не произошло. К счастью, на куртке были узкие хлястики с круглыми металлическими штучками, которые при нажатии сцеплялись друг с другом, издавая сухие щелчки.

Собаки встревожились. Несколько лаек поднялись и стали наблюдать за Элеонор и Синклером, а когда он двинулся к мешку с пищей, одна тявкнула, очевидно, полагая, что сейчас ей выдадут вторую порцию угощения. Синклер запустил руку в мешок и выудил из него горсть шариков размером с картечь. Понюхал — немного несло конюшней, — затем попробовал на зуб. Вкус оказался не изысканным, но вполне сносным. Проглотил один шарик, потом сунул себе в рот целую горсть. Шарики были хрусткими, но не такими жесткими, как галеты на бриге.

— Держи, — сказал он, протягивая горсть Элеонор. — Не деликатес, но ничуть не хуже армейских пайков.

Запах собачьего корма, видимо, не прельстил Элеонор, так как она замотала головой и отвернулась. Синклеру ничего не оставалось делать, как высыпать шарики в объемистый карман позаимствованной красной куртки. Сейчас не было времени спорить.

Он прошел к сундуку в задней части псарни и оглядел его: цепей нет, засов сорван, а крышка держится на честном слове. Медленно приподнял ее и обнаружил внутри мокрый военный мундир, стремена, шлем, пару книг, как ни странно, все еще замороженных и внешне нетронутых, и, наконец, три целых бутылки, этикетки на которых, правда, очень неразборчиво гласили, что в них мадера из Сан-Кристобаля. Он схватил их в первую очередь, завернул в военный мундир и аккуратно положил ценность на дно нарт. Сани были оборудованы просторным грузовым поддоном, который тянулся из конца в конец, поэтому Синклер свалил в него и прочее содержимое сундука — военное снаряжение и книги.

Когда наконец он подтащил к саням и мешок с собачьим кормом, привязанные к столбикам лайки, вероятно, начали подозревать, что у них крадут лакомство, и все как по команде встали, настороженно наблюдая за происходящим. Синклер не исключал, что дело вовсе не в мешке с едой, а в нем самом. Он давно обратил внимание, что в его присутствии животные часто проявляют признаки беспокойства. Так повелось с Балаклавы…

Вожак упряжки — огромное животное с глазами цвета голубого агата — яростно залаял и стал рваться с привязи.

— Уймись! — цыкнул на него Синклер, стараясь не повышать голос, но в то же время придать ему приказной тон.

Он молил Бога, чтобы завывающий ветер заглушил собачий лай.

Когда он погрузил мешок на сани, вожак стаи оскалился и прыгнул вперед, но короткая цепь крепко держала его за ошейник.

— Да заткнись ты! — прошипел Синклер.

Элеонор, съежившись, стояла у стены, и Синклеру пришлось за руку отвести ее к саням и помочь забраться внутрь.

— Как ты собираешься управлять ими? — еле слышно донеслось из-под нахлобученного капюшона.

— Так же, как управлял лошадьми всю свою жизнь.

По правде говоря, вопрос занимал и его самого. Он-то рассчитывал, что собаки проявят покорность, а они подняли гвалт. Необходимо было срочно утихомирить псов, иначе план провалится.

Синклер обошел деревянную загородку, взял головную часть упряжи и повертел в руках — на вид она мало чем отличалась от упряжи, которой запрягается четверка лошадей. Другие собаки наблюдали за его действиями с интересом, но пес-вожак имел особое мнение насчет незнакомца. Громко лая, он бросился на непрошеного гостя, но добраться до него не позволил врытый в землю столб, и пес снова припал к земле. Он быстро вскочил на лапы и снова бросился вперед, рыча и брызгая слюной, но на этот раз столб покосился и через мгновение выскочил из земли. Подобного развития событий, очевидно, не ожидала даже собака, так как она пулей пролетела мимо Синклера и с разбега ткнулась мордой в дощатую стену. Пес развернулся и, волоча за собой на цепи деревянный кол, опять ринулся на врага, однако Синклер успел сместиться вбок и одной рукой отразить атаку. По счастью, волочащийся на цепи столб зацепился за другой, и за те несколько секунд, пока собака высвобождалась, Синклер успел заскочить за деревянную ограду.

Элеонор вскрикнула, однако Синклер жестом приказал ей оставаться в нартах. Пес начал снова на него надвигаться, но когда увидел, что незнакомец пятится к задней части сарая, к лесенке, ведущей на чердак, изменил направление и начал обходить того с фланга. Не успел Синклер одолеть и половину расстояния до лестницы, как собака впилась острыми клыками ему в сапог, насквозь прокусив кожу, — вот когда он пожалел, что снял шпоры! — и резким рывком повалила на пол. Цепляясь голыми пальцами за деревянные доски и яростно отбиваясь от повисшей на сапоге зверюги, Синклер пополз в направлении спасительной лесенки.

Когда пес на мгновение отпустил жертву и отпрыгнул в сторону, он вскочил и вихрем взлетел на чердак. Внизу поднялся невообразимый собачий лай. Синклер постарался успокоиться и взять себя в руки, но тут же услышал за спиной царапанье когтей собаки, которая с трудом взбиралась по узкой лестнице, а спустя мгновение увидел в отверстии крупную песью морду с горящими глазами и злобным оскалом. Он понял, что надо делать, и, как только собака бросилась на него, выхватил саблю и встретил противника выставленным вперед клинком. Обрушившись всем весом на острое оружие, собака пронзительно взвыла, и Синклер, не выпуская саблю из руки, повалился на пол рядом с извивающимся от боли врагом. Он молниеносно прижал горло собаки запястьем и дернулся назад, одновременно выдергивая клинок из тела жертвы, однако сабля уже сделала свое дело — из раны, обагряя белый мех животного и покрытый сеном пол, хлынула кровь, а пес задергался в конвульсиях. Синклер откатился подальше, опасаясь, как бы собака не предприняла последний отчаянный бросок, и перевел дух. Из горла агонизирующего пса вырвался булькающий хрип.

Снизу раздавались взволнованные крики Элеонор:

— Синклер! Ты в порядке?! Синклер, отзовись!

— Да! — крикнул он в ответ, стараясь придать голосу твердости. — Я в порядке!

Он взглянул на разорванный сапог, мокрый от собачьей слюны, и только теперь почувствовал, что по голени у него течет кровь — пес приложился зубами основательно. Синклер поднялся на ноги, обошел умирающее животное и стал спускаться. К потолку, как он успел заметить, был прикреплен странный шар, испускающий яркий белый свет, отчего по ступенькам перед лейтенантом ползла темная, резко очерченная тень. Определенно они попали в мир чудес: люди получают тепло от бездымных очагов, свет дают стеклянные колбы, а одежду здесь шьют из такого чудного материала, которого Синклер в жизни не видывал. Но все-таки жизнь не изменилась до неузнаваемости. Нет, думал он, стирая с руки кровавое пятно, в основе своей мир остался таким же жестоким.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

13 декабря, 19.30

Вернувшись в лагерь, Майкл сразу поспешил в свою комнату, где оставил кое-какое фотографическое оборудование, после чего отправился искать Дэррила. Он был на полпути к биологической лаборатории, когда наткнулся на Шарлотту, пересекающую заснеженную аллею между модулями.

— С возвращением, — приветствовала она журналиста. — Я иду ужинать. Ко мне не хочешь присоединиться?

— Сначала работа, потом удовольствия, — ответил он, вытягивая из-под воротника парки лямку фотокамеры. — С тех пор как я последний раз фотографировал льдину, прошло уже несколько часов.

— Ну, тогда еще один час погоды не сделает. — Она взяла его под руку и потащила в противоположном направлении. — К тому же Дэррил сейчас в буфете.

— Ты уверена? — все еще упирался Майкл.

— Абсолютно, — заверила она его. — Тем более что Дэррил не любит, когда к нему в лабораторию заходят в его отсутствие.

Майкл, конечно, знал, что Дэррил терпеть не может, когда кто-то без спросу вторгается в его вотчину, но он бы все-таки рискнул. Если бы не Шарлотта, которая вцепилась ему в руку мертвой хваткой, да зверский аппетит, разыгравшийся за время поездки к китобойной станции. Майкл капитулировал, но дал себе слово, что, после того как быстренько перекусит, во что бы то ни стало заставит Дэррила отвести его в лабораторию.

По дороге в столовую Шарлотта поведала ему о том, что ходила на вызов к Лоусону, который уронил себе на ногу лыжи. Но Майкл с трудом мог сосредоточиться на ее рассказе; его опять охватило ставшее уже привычным чувство, будто в этот самый момент от него ускользает что-то очень важное, и с каждым ударом фотокамеры по груди этот внутренний зуд лишь нарастал.

— Я вот что скажу, — заявила Шарлотта, когда они ступили на порог пищеблока. — У меня в изоляторе нет ни одного больного. Если дело и дальше так пойдет, то, глядишь, шесть месяцев вахты и не покажутся мне такой уж каторгой.

В буфете они сбросили теплую одежду и, подойдя к прилавку, наполнили тарелки рисом, тушеной говядиной и взяли булочки. А вот салат в Антарктике совсем не пользовался популярностью. В столовой было непривычно многолюдно; зал был заполнен и «пробирочниками», и «батраками». Даже Экерли-Призрак, который обычно забирал упаковки с едой и неизменную коробку молока к себе в ботаническую лабораторию, сидел за одним из столиков и непринужденно болтал с коллегами. На станции не существовало строго определенных часов для приема пищи — распорядка все равно никто не смог бы придерживаться, — поэтому персонал буфета под шефством старого седеющего судового кока, который настаивал на том, чтобы его называли дядя Барни, был готов обслужить посетителей в любое время. Никто, включая даже Мерфи О’Коннора, не понимал, как поварам удавалось так ловко управляться со своими обязанностями.

Майкл заприметил Дэррила раньше, чем Шарлотта. Невысокий биолог, склонившийся над какими-то лабораторными отчетами, едва ли не полностью скрывался за горкой риса и стручковой фасоли. Журналист поставил поднос напротив Дэррила, а Шарлотта уселась рядом.

Дэррил поднял глаза, вытирая губы бумажной салфеткой.

— Какая очаровательная пара, — произнес он и, побарабанив пальцами по бумагам, добавил: — Это результаты анализа крови из винной бутылки.

Он произнес это так, как если бы сообщал новость, которую они ждали давно и с нетерпением.

— И на кой ты их притащил в столовую? — спросила Шарлотта, разворачивая салфетку.

— Дело в том, что приборы показали удивительные вещи, — ответил Дэррил.

Но как только он начал во всех подробностях живописать происхождение гнилостных микробов в крови, Шарлотта взяла булочку и заткнула ему рот, как кляпом.

— Тебя мама разве не учила, что за столом можно говорить далеко не обо всех вещах?

Майкл засмеялся, но Дэррил, вытащив изо рта сдобный кусок, продолжал:

— Когда вы узнаете, какой там уровень эритроцитов, то просто обалдеете!

Биолог, по-видимому, снова вознамерился пуститься в пространные научные выкладки, но Шарлотта твердо решила сменить тему, поэтому обратилась к Майклу:

— Слушай, расскажи-ка лучше, что интересного у тебя произошло сегодня?

Дэррил, сдавшись, открыл упаковку с темным хлебом и принялся обильно намазывать его маслом, а Майкл поведал им историю своего путешествия на норвежскую станцию и рассказал о том, что всю обратную дорогу лично управлял собачьей упряжкой.

— И Данциг тебе позволил? — удивился Дэррил.

Майкл кивнул, пережевывая жесткий кусок мяса.

— Между прочим, по-моему, я видел, как ты возвращался на снегоходе от домика ныряльщиков.

Дэррил подтвердил, что действительно наведывался к ледовым лункам.

— Правда, сегодня в ловушках не обнаружил ничего интересного. Попытаю удачу завтра.

Несколько минут они ели молча. Каждое посещение столовой на полюсе сродни особому ритуалу, ведь прием пищи — своеобразный перерыв в бесконечных сутках, благодаря которому организм может сориентироваться во времени. На полюсе нередки ситуации, когда за едой вы вдруг начинаете судорожно соображать, ужинаете вы сейчас или завтракаете. К счастью, дядя Барни несколько облегчил положение посетителей тем, что в обеденное время подавал сандвичи, а серьезные горячие блюда, такие как тушеное мясо, спагетти или мясо в остром соусе, оставлял в основном на ужин. Развивая тему, Бетти и Тина предложили по вечерам ставить на столы свечи, однако большинство «батраков» отвергли эту идею, в весьма цветистых выражениях высказав все, что они о ней думают, на специальной доске объявлений возле кабинета Мерфи.

Майкл изо всех сил старался сохранять терпение, однако не успел Дэррил допить горячий персиковый коблер, как он не выдержал и спросил:

— Ты сегодня еще собираешься побывать в лаборатории?

Дэррил, гоняя в стакане скользкий кусок персика, кивнул.

— Я бы мог пойти с тобой… Если не возражаешь, конечно, — добавил Майкл.

Биолог наконец выловил половинку персика и отправил ее в рот.

— Сейчас пойдем. Потерпи минутку. — Он скомкал салфетку и бросил в тарелку. — Мне и самому не терпится поглядеть, что там да как.

— И я с вами, — вставила Шарлотта, допивая кофе.

После того как они натянули на себя парки, перчатки и шапки с темными очками, отличить троицу друг от друга стало практически невозможно. В Антарктике люди обычно распознают друг друга по самым незатейливым признакам, например, по цвету шарфа, надписям на шапке или походке, так как, если не считать подобных неявных отличий, все люди здесь напоминают одинаковые огромные пуховые мешки с ногами в шерстяных штанах и резиновых ботинках.

Вечер выдался необыкновенно безветренным, но солнце затянулось тонкой пеленой сероватых облаков, что предвещало скорое серьезное ненастье. Поскрипывая ботинками по льду и снегу, они прошествовали мимо лаборатории гляциологии — с ледового дворика доносилось жужжание дрели — и подошли к хранилищу саней. В отдалении маячила ботаническая лаборатория Экерли, которую всегда можно было с легкостью опознать по постоянному свету ламп, освещающих растения. Уютный вид занесенного снегом лагеря напомнил Майклу о том, как на Рождество родители брали его с собой на прогулку и его переполняло томительное предчувствие, что вскоре свершится какое-то волшебство. Но если тогда удивительное ожидало его утром под елкой, то теперь оно находилось в приземистом темном модуле прямо за поворотом.

Дэррил забежал вперед и поднялся по пандусу. Чтобы не держать дверь открытой дольше, чем необходимо, он подождал, пока приятели тоже взберутся, отворил ее прямо у них перед носом, после чего все трое гурьбой заскочили внутрь. К слову сказать, лаборатории на станции Адели никогда и никем не запирались, что было следствием постановления Мерфи, которое он издал, руководствуясь соображениями безопасности.

Не успел Майкл расстегнуть молнию на куртке, как увидел лужи. В лаборатории морской биологии вода часто проливается на пол, и именно поэтому он представляет собой бетонную плиту с дренажными отверстиями, проделанными на равном удалении, но сейчас воды было море. Хлюпая резиновыми подошвами по лужам, они с Дэррилом обогнули лабораторный стол со стоящими на нем микроскопом и монитором и подошли к центральному аквариуму, через края которого стекали капли.

Виниловые шланги продолжали исправно гонять морскую воду, однако, если не считать ее, резервуар был пуст.

Льдина исчезла, как, собственно, и тела. В плавно циркулирующей воде, словно крохотные айсберги, плавали куски льда, а в помещении висел тяжелый запах тины. Майкл оторопел и, по правде говоря, разозлился. Неужели Дэррилу вздумалось так глупо пошутить? Если так, то юмора Майкл совсем не оценил. По-хорошему, журналиста незамедлительно должны были предупредить, если тела переместят в другое место.

— Ну и как это понимать? — обратился он к Хиршу. — Это ты распорядился их убрать отсюда?

Но, увидев изумленное выражение на лице Дэррила, Майкл сразу понял, что тот и сам понятия не имеет о судьбе утопленников.

— Где они? — без обиняков спросила Шарлотта, разматывая длинный шарф вокруг шеи.

— Я… не… знаю… — протянул Дэррил.

— Как это ты не знаешь? — воскликнула она. — Не думаешь же ты, что Тина с Бетти уволокли покойничков к себе?

— Я не знаю, — повторил Дэррил.

В голосе биолога сквозили откровенные панические нотки, и Шарлотта, наконец почуяв недоброе, непонимающе глянула поверх головы Дэррила на Майкла.

— Гм… Маловероятно, чтобы они восстали из мертвых и покинули лабораторию на своих двоих, — заметила она.

В комнате повисла гнетущая тишина. Майкл обошел аквариум и отключил систему рециркуляции воды. И тут он обратил внимание, что перед одним из широких обогревателей стоит стул, а прямо возле двери еще один. С чего это Дэррилу понадобилось расставлять стулья таким образом, удивился он.

— Я помню, что ты любишь уединение, но, может, с тобой тут кто-нибудь еще работал? — спросил Майкл.

— Нет, — еле слышно ответил Дэррил.

Все еще не пришедший в себя после страшного потрясения, он продолжал растерянно стоять у края резервуара.

— Мерфи наверняка знает, что к чему, — непринужденно сказала Шарлотта. — Должно быть, это он распорядился переместить тела.

Она двинулась к телефону внутренней связи у двери, но наткнулась на стул, стоящий возле входа. Теперь настала ее очередь удивляться странной перестановке мебели.

Майкл, судорожно размышляя над случившимся, взял швабру и стал сметать воду к сливным отверстиям в полу, в то время как Дэррил вперился в ванну, будто долгое созерцание воды могло возвратить тела на место. Шарлотта говорила с Мерфи О’Коннором по телефону, но даже по отрывочным фразам типа «здесь их нет», «вы уверены?», «ну разумеется, мы так и сделали» стало ясно, что начальник станции удивлен новостью не меньше их троих.

Дэррил вернулся к лабораторному столу и плюхнулся на стул перед микроскопом; его лоб изрезали морщины глубокой задумчивости.

Отодвинув от обогревателя стул шваброй, Майкл заметил под ним большую круглую лужу, хотя вода, перелившаяся через края аквариума, не могла затечь так далеко. Как будто над этим местом висело нечто, с чего капала вода и что пытались высушить. Он посмотрел на стул, неуместно стоящий у двери, прислонил швабру к стене и подошел ближе.

Шарлотта как раз повесила трубку и объявила, что Мерфи о произошедшем ни сном ни духом.

— Сейчас он созвонится с Лоусоном и Франклином. Возможно, они в курсе, куда делись тела.

Майкл заглянул под стул у двери. Под ним оказалось сухо, но зато он почувствовал тонкую струйку холодного воздуха, дувшую ему на плечо откуда-то сверху. Он поднял глаза и под потолком увидел узкое прямоугольное окошко, больше похожее на вентиляционное отверстие. Взобравшись на стул, Майкл обнаружил, что оно приоткрыто, а хлопья снега и крупинки льда уже немного запорошили нижний откос. Сквозь узкий просвет взору открывалась небольшая площадка, за которой располагались ярко освещенная псарня и хранилище саней, но там все выглядело спокойно.

— Дэррил! — позвал он биолога. — Ты когда-нибудь вентиляционную створку открывал?

— Что? — Дэррил откинулся на стуле, балансируя на двух задних ножках, и взглянул под потолок. — A-а, нет. Сомневаюсь, что вообще смог бы до нее дотянуться.

Майкл закрыл окошко и спустился. Кто-то, размышлял он, открыл отдушину, причем недавно, и сделал это, чтобы оценить обстановку во дворе.

— А хотите еще прикол? — апатично бросил Дэррил.

— Собираешься нас порадовать или огорчить? — уточнила Шарлотта.

— Винная бутылка пропала.

— Она на лабораторном столе была? — спросил Майкл.

Дэррил кивнул.

— Вот прямо тут и стояла, — сказал он. — Рядом с микроскопом. — Он взял в руки предметное стеклышко. — Правда, у меня все-таки остались доказательства, что эта дьявольщина мне не приснилась. Но теперь ни бутылки, ни тел, ничего.

Разрозненные элементы мозаики в голове у Майкла начали складываться в единую картину. Кто бы ни проник сюда, чтобы выкрасть тела — но зачем, с какой целью? — заодно прихватил и бутылку. Предметное стекло вор, наверное, просто упустил из виду. Но кому понадобилось намеренно уничтожать все улики и обставлять дело таким образом, будто никакой находки и вовсе не существует? Какой в этом смысл? Может, кто-нибудь решил на этом подзаработать? Впрочем, Майклу такое развитие событий казалось маловероятным — ни один из «пробирочников» не отважился бы на такое дерзкое преступление, но с другой стороны… Не могла ли среди «батраков» выискаться парочка ушлых типов, которые пронюхали про находку и решили тайно вывезти ее на Большую землю, чтобы сколотить себе состояние, выставляя замороженные трупы напоказ?

А может быть, все это было лишь частью грандиозного и не очень умного розыгрыша? Но если бы это было так, Мерфи шутникам головы бы поотрывал, в этом Майкл не сомневался.

Он отдавал себе отчет, что цепляется за соломинку и все эти домыслы — чистейший бред. Майкл приказал себе успокоиться. Наверняка всему есть разумное объяснение. Возможно, льдину для дополнительного изучения изъяли Тина и Бетти или что-то в таком духе. И загадка исчезнувших тел разрешится еще до того, как они все отправятся спать.

— В сундуке, который со дна подняли, вроде были и другие бутылки, — напомнила Шарлотта.

Дэррил моментально встрепенулся:

— Точно! Майкл, куда они его поставили?

— Последний раз я видел сундук, когда Данциг выгружал его с саней. Это было позади псарни.

— Ну, хоть те бутылки у нас остались, — сказал биолог.

— Знаете, вы с Шарлоттой тут осмотритесь и убедитесь, что больше ничего не украдено, а я пока смотаюсь на псарню, — предложил Майкл.

С той самой секунды, как Майкл выглянул через вентиляционное отверстие, его так и подмывало убедиться, что в сарае через дорогу все нормально.

Он застегнул куртку и выскочил наружу. Спускаясь по пологому крыльцу, он внимательно осмотрел снег на предмет следов тележки, однако, кроме отпечатков обуви, ничего не обнаружил. Как, черт возьми, похитителям удалось вынести проклятую льдину?! Он прошагал через заснеженный проход в псарню и увидел сундук ровно в том же самом месте, где его поставил Данциг. Но, несмотря на то что внутри лежала кое-какая мелочевка, вроде серебряной чашки с инициалами С. А. К. и пожелтевшего от времени некогда белого пояса-кушака, все бутылки исчезли.

— Эй, какого черта здесь происходит?

Майкл обернулся и увидел Данцига, удивленно разводящего руками.

— А я думал, Мерфи вам уже сообщил.

— Что Мерфи мне сообщил?

— Ну, про исчезнувшую льдину с телами.

— Господи! Да я про собак говорю! Приближается страшная метель, поэтому я пришел убедиться, что они нормально устроились на ночь. — Он стал озираться, как будто мог их просто где-нибудь не заметить. — Где они, черт побери?!

Майкл так зациклился на бутылках из сундука, что совсем не обратил внимания на более значительную пропажу из псарни. Он поглядел на колья для привязывания собак и пустые миски из-под корма на соломенном полу, перевернутые вверх дном.

— Нарты тоже пропали, — заметил Данциг. — Да что за хрень здесь творится?

У Майкла в голове не укладывалось, что кто-то осмелился взять собак без особого разрешения Данцига, которое скорее всего тот бы не дал.

— Я только зашел убедиться, что к сундуку никто не прикасался, — сказал Майкл, чувствуя необходимость объяснить свое неожиданное появление на псарне. — Но обчистили и его.

— Да плевать я хотел и на сундук, и на тех двух отморозков во льду! Где мои собаки?! — взревел Данциг, проходя в сарай. — Вы давно здесь? — добавил он, внимательно оглядывая пол.

— Нет. Пришел буквально перед вашим появлением.

— Проклятие! — Он со злостью пнул ногой одну из мисок, отправив ее в дальний конец сарая, и вдруг застыл у подножия лесенки. Стянул перчатку, потрогал что-то на ступеньке и, поднеся палец к носу, принюхался. — Кровь, — заключил он, поднимая глаза к проходу на чердак.

Спустя мгновение он уже мчался по лестнице так быстро, как только позволяли тяжелые ботинки и неуклюжая одежда.

Майкл услышал вопль Данцига: «Господи! Нет!» — и, взбежав следом, увидел, что каюр сидит на полу и сжимает в могучих руках окровавленного Кодьяка.

— Кто это сделал?! — причитал Данциг. — Кто мог совершить такое?!

Майкл тоже терялся в догадках.

— Удавлю сукиного сына! — проревел каюр, и что-то подсказывало Майклу, что он говорит абсолютно серьезно. — Убью ублюдка, который это сделал!

Майкл молча положил руку на плечо Данцигу и в этот момент увидел, что веки пса дернулись и Кодьяк открыл глаза.

— Постойте, гляньте… — начал он, но не договорил.

Пес вдруг издал низкий утробный рык и, прежде чем Данциг успел среагировать, грызанул хозяина за лицо. Каюр повалился на спину, а Кодьяк, наскочив на него сверху, со свирепым рычанием принялся терзать на нем одежду и плоть. Мужчина отчаянно молотил ногами по полу, пытаясь подняться, но собака была слишком сильна, к тому же обезумела от ярости. Заметив, что от ошейника тянется короткая цепь с колом на конце, Майкл бросился к ней, но она выскользнула у него из рук. Наконец он крепко ухватился за цепь и со всей мочи потянул ее на себя, отрывая окровавленные челюсти пса от горла Данцига. Но Кодьяк упирался что есть сил — скреб когтями по дощатому полу, клацал зубами, норовя снова броситься на хозяина, — и лишь когда оказался у самой лестницы, куда Майкл его отволок, переключился на журналиста. Зверь молниеносно развернулся и, сверкнув полными ненависти голубыми глазами, прыгнул на мужчину. Однако Майкл, словно матадор, ловко отскочил в сторону, и собака покатилась вниз по ступенькам. Послышался глухой удар, треск дерева, громкий хруст, а затем… воцарилась тишина.

Майкл посмотрел вниз и увидел, что деревянный столбик застрял между двух ступенек, а собака болтается на короткой цепи с переломанной шеей. Ступеньки под тяжестью огромной лайки тихо поскрипывали.

— Помогите… — слабо прохрипел Данциг.

Он лежал на полу, держась за горло, а между пальцев у него ручьем текла кровь.

Майкл сорвал с себя шарф и туго обмотал им шею мужчины.

— Я сейчас приведу доктора Барнс! — крикнул он.

И, не помня себя от ужаса, пулей скатился по лестнице мимо покачивающегося трупа Кодьяка. Из колотой раны на груди собаки все еще сочилась кровь, собираясь на устланном сеном полу в багровую лужицу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

13 декабря, 20.00

Чтобы избежать встречи с людьми, Синклер описал вокруг лагеря большой крюк и погнал собачью упряжку по снежной долине между линией берега и далекими горными кряжами. Элеонор сидела на дне саней, закутанная в безразмерное пальто, которое они выкрали из сарая.

Собаки бежали бодро и, кажется, точно знали, куда направляются. Синклер понятия не имел, каким будет конечный пункт путешествия, и готовился к любым неожиданностям. На некоторых участках пути просматривались старые следы, и собаки, как обратил внимание Синклер, бежали строго по ним. Он стоял сзади на полозьях, крепко сжимая поводья. Хотя воздух был морозным, а солнце не давало абсолютно никакого тепла, лейтенант держал голову высоко поднятой, подставив лицо свежему ветру, который, словно мехи, наполнял легкие упоительно чистым воздухом. Синклер ликовал. Он снова чувствовал! Двигался! Был живым, в конце концов! Что бы дальше ни случилось, этого он не боялся, ибо ничего страшнее, чем заключение в ледяной темнице, быть уже не могло. Красная куртка с белыми крестами, из-под которой тускло поблескивали золотые галуны военного мундира, раздувалась на ветру, хлестала фалдами по ногам, но в жилах у Синклера бурлила кровь, и даже волосы, кажется, шевелились от восторга.

Над головой все время звучали беспокойные крики птиц, бурых, черных и серых, а Синклеру так хотелось, чтобы компанию ему составил альбатрос, беззвучно парящий в небесах. Но как он ни высматривал грациозных белоснежных птиц, так их и не увидел. А нынешние попутчики были лишь стервятниками — он судил об этом по грязноватому оперению и надсадному карканью, — которые преследовали собачью упряжку исключительно в надежде чем-нибудь поживиться. Он видел и раньше подобных птиц, кружащих в знойном голубом небе Крыма. Сержант Хэтч объяснил ему тогда, что прилетели они из самой Африки, привлеченные пиршеством смерти, которое устроила британская армия.

— Некоторые из них, без сомнения, явились сюда и по мою душу, — добавил Хэтч.

Последние несколько дней Синклер наблюдал, как некогда бронзовая от загара обветренная кожа сержанта приобретала все более желтушный цвет. Даже глаза ветерана сделались болезненного желтого оттенка. Бывали моменты, когда, сидя в седле, Хэтч трясся так сильно, что Синклер на всякий случай привязывал эфес шпаги к руке сержанта.

— Это малярия, — пояснил Хэтч, отбивая зубами дробь. — Она пройдет.

Полозья саней то и дело наезжали на невидимые холмики и с грациозностью балерины мягко опускались вниз. Синклер никогда раньше не видел подобных хитроумных средств передвижения и все ломал голову, из чего же сделаны нарты. Поддон, в котором полулежала Элеонор, был гладким и твердым, как сталь, но судя по непринужденности, с какой собаки его волокли, материал был гораздо легче.

А птицы все не отставали, продолжая назойливо виться над головой. По сравнению с ними грифы в Крыму могли показаться образцом степенности. Те лениво выписывали в небе большие круги и лишь изредка спускались на ветки высохших деревьев, взирая маленькими черными глазками на марширующие военные колонны. Прижав крылья к грязно-коричневым телам, они терпеливо ждали, когда очередной солдат, умирающий от жажды или пораженный тепловым ударом, отобьется от колонны и рухнет на обочине. Грифам никогда не приходилось ждать долго. Синклер, который ехал на еле волочащем ноги Аяксе, не раз становился свидетелем тому, как обессилевшие пехотинцы сначала сбрасывали с себя шлемы, затем мундиры, а под конец избавлялись и от мушкетов с боеприпасами, чтобы идти в темпе колонны. Измученные холерой солдаты один за другим валились в грязь и, корчась от болей в животе, умоляли дать им воды, морфина, а иногда и пулю в висок, чтобы прекратить мучения. Как только агония очередного умирающего прекращалась и несчастный наконец затихал, грифы расправляли уродливые крылья и спрыгивали на землю рядом с телом. После нескольких пробных клевков, дабы убедиться, что человек мертв, птицы брались за дело всерьез и пускали в ход крючковатые клювы и когти.

Однажды, не в силах сдержаться, Синклер выстрелил в одну из тварей, превратив ее в гору кровавых ошметков и перьев, но к нему моментально подскочил сержант Хэтч и велел впредь больше так не делать.

— Это пустая трата боеприпасов, к тому же вы можете привлечь внимание противника к нашим маневрам.

Синклер только рассмеялся. Чтобы противник и не знал об их передвижениях? На марше было шестьдесят тысяч солдат, которые сапогами поднимали в воздух тучи пыли, а с момента высадки на берег они только и делали, что медленно двигались по широким крымским равнинам, покрытым зарослями терновника и ежевики. Русская армия уже поджидала их на берегу реки Альма и встретила шквальным огнем артиллерийских батарей, обратив в бегство. Доблестная британская пехота, сдавая редут за редутом, бросилась искать спасения в близлежащих горах, однако кавалерия, частью которой был и 17-й уланский полк, и пальцем не пошевелила, чтобы ей помочь. По приказу главнокомандующего лорда Реглана она пока должна была «сохраняться в загашнике в целости и сохранности» (именно эти слова прошли по рядам) и оберегать пушки, а потом, если армия все-таки доберется до места, содействовать в захвате русской крепости Севастополя. Для Синклера вся эта кампания превратилась в бесконечную череду унижения и отсрочек. В один из вечеров, когда войска разбили бивак на кишащей москитами равнине, лейтенант не обменялся с Рутерфордом и Французом ни словом. Они и так знали, что друг у друга на уме, а от усталости сил осталось только на то, чтобы проглотить порцию рома, зажевать его солониной и отправиться на поиски родника или пруда, где бы они могли напоить лошадей и наполнить фляги.

По утрам солдат, которых за ночь скрутило от холеры, погружали на грузовые телеги, а умерших спешно сваливали в неглубокие братские могилы и присыпали землей. Британскую армию на всем ее пути следования неотступно преследовало трупное зловоние, и кожа Синклера пропиталась им настолько, что он уже и не надеялся когда-нибудь его смыть.

— Синклер! — окликнула его Элеонор, обернувшись назад. — Впереди что-то есть. Ты видишь?

Она слабо подняла руку и указала на северо-запад.

Проследив за ее жестом, он увидел беспорядочное скопление домиков и корабль — судя по всему, пароход, — выброшенный на берег. Но обитаем ли поселок? Если так, то кто здесь живет? Друзья или враги?

Он натянул вожжи, заставив собак бежать медленнее. Но по мере приближения в нем все сильнее крепла уверенность, что людей здесь нет. Ни дыма из труб, ни света в окнах, ни громыхания кухонных горшков и посуды. Здесь полностью отсутствовали всяческие признаки жизни. Тем не менее собакам было хорошо знакомо это место, так как животные уверенно прокладывали путь в лабиринте дорожек между темных безлюдных построек. Наконец упряжка остановилась в центре просторного и совершенно пустынного двора, и ее новый вожак — серый пес с широкой белой полосой на шее — обернулся, словно ожидал от Синклера дальнейших указаний.

Синклер сошел на землю. Заметив между полозьями устройство с зубьями, он надавил на него и почувствовал, как железные клыки вонзаются сквозь лед в промерзлую почву. Ногу пронзила острая боль, напомнив об укусе. Огромная псина прогрызла сапог насквозь, оставив после себя окровавленный кожаный лоскут, который теперь свободно болтался на голенище.

Элеонор заерзала в нартах и голосом столь же унылым, как и окружающая обстановка, спросила:

— И куда мы приехали?

Синклер окинул взглядом большие брошенные машины и складские строения. В одном из открытых сараев он увидел паутину ржавых цепей на шкивах и железные чаны, настолько огромные, что в них разом можно было бы сварить целое стадо буйволов. Двор пересекали железнодорожные рельсы, смутно проглядывающие из-под снега, а поодаль стояла огромная железная вагонетка, даже крупнее той, которую Синклер однажды видел на угледобывающей шахте в Ньюкасле. Все это хозяйство было построено с определенной и исключительно прагматической целью, а именно — делать деньги. И единственный способ делать их в такой отдаленной и недружелюбной местности — это ловить рыбу, тюленей или китов. Причем с грандиозным размахом. В конце проржавелой железной дороги стоял черный локомотив, покрытый коркой льда, словно марципан глазурью. По всей обширной территории было разбросано, должно быть, двадцать — тридцать строений, все с выбитыми окнами и слетевшими с петель дверьми. Вдали, на вершине холма, Синклер заметил церквушку, шпиль которой венчал крест.

На секунду он задумался, и тут в него словно бес вселился.

Он нажал пораненной ногой на тормозной рычаг и после пары попыток снял нарты с тормоза.

— Вперед! — гаркнул он собакам.

В первое мгновение псы колебались, но когда он прокричал команду снова и дернул за поводья, натянули упряжь и сорвались с места.

— Куда мы едем? — спросила Элеонор.

— На вершину холма.

— Зачем? — неуверенно произнесла она.

Синклер хорошо знал, что у нее сейчас на уме.

— Потому что это самая высокая точка, — объяснил он. — И оттуда местность просматривается лучше всего.

Но Элеонор догадывалась об истинных мотивах Синклера.

Собаки пробежали мимо чего-то, что, по всей видимости, некогда было кузницей — внутри виднелись кузнечные горны, наковальни и гарпуны, почти такие же длинные, как пика, которая сопровождала его в боях, — затем миновали столовую, уставленную длинными столами на козлах, причем на некоторых из них в оловянных подсвечниках стояли замерзшие свечи. За свечами надо будет вернуться, сделал мысленную помету Синклер.

Когда собаки стали взбираться на холм, они инстинктивно пригнули головы к земле, холки их при этом круто вздыбились. Это действительно были очень сильные и отлично выдрессированные животные, и при других обстоятельствах Синклер выразил бы искреннее почтение их хозяину. Тот добился от собак того, чего мистер Нолан некогда от лошадей.

Когда сани доползли до церкви, лайки замедлились и стали осторожно прокладывать путь среди каменных насыпей и изгнивших деревянных крестов, которыми были обозначены могилы умерших здесь работников. Могильные холмы располагались без всякой системы, а редкие эпитафии, высеченные на надгробиях, так сильно побили непрекращающиеся ветры, что слова почти полностью стерлись. На одном из могильных камней виднелся ангел без крыльев, а на соседнем — плачущая женщина без одной руки. Обе фигурки лицами были обращены к застывшему океану.

Когда упряжка поравнялась с деревянной лестницей, ведущей в молельню, Синклер снова нажал на тормоз. Он спрыгнул с полозьев и подошел к Элеонор, но она продолжала сидеть на дне саней, не подавая руки.

— Пойдем внутрь, — сказал он. — Похоже, лучшего укрытия здесь не найти.

Укрытие могло понадобиться им очень скоро. Небо заволакивали хмурые тучи, а ветер стремительно усиливался. Синклер уже был знаком со штормами, которые возникали буквально из ниоткуда и всей мощью обрушивались на судно, на котором они уплывали все дальше на юг.

Элеонор не пошевелилась. Ее лицо, которое и до этого выглядело нездоровым, теперь и вовсе стало белым, как у покойника.

— Синклер, ты знаешь, почему я…

— Прекрасно знаю, — оборвал он ее. — И не хочу об этом слышать.

— Но там есть множество других построек, — возразила она. — Я видела столовую по правую сторону, когда мы…

— Та столовая без двери, а в крыше у нее дыра размером с собор Святого Павла.

Упоминание о соборе невольно напомнило им обоим популярную песенку, строчку из которой они частенько цитировали друг другу в былые… счастливые времена. В ней пелось о кокосовых пальмах, высоких, словно собор Святого Павла, и белых, как в Дувре, песках. Но Синклер, резко оборвав поток приятных воспоминаний, взял Элеонор под мышки и буквально выдернул из саней.

— Все эти религиозные предрассудки — вздор.

— Вовсе нет, — возразила она. — Помнишь, что произошло… в Лиссабоне?

А случилось там то, что он еще не скоро мог забыть. Когда они стояли перед алтарем в церкви Святой Марии, в день, который должен был стать самым значимым днем их жизни, кажется, сам Господь Бог решил помешать церемонии. Счастье еще, что Синклеру удалось добиться разрешения сесть на бриг «Ковентри», отплывающий именно в тот вечер.

— То была случайность, — ответил Синклер, — не имеющая к нам никакого отношения. Город и до того дня подвергался бесчисленным землетрясениям.

Синклер всячески отгонял от себя суеверные мысли. Им еще многое предстояло сделать, и в первую очередь — продумать план дальнейших действий. Собаки улеглись между могил, зарывшись носами в передние лапы и прижав хвосты к телу, а Синклер, одной рукой поддерживая Элеонор, а другой — саблю, поднялся по запорошенным ступенькам. Сопровождавшие их птицы спустились и теперь восседали на крыше и шпиле церкви, словно горгульи. Элеонор посматривала на них с опаской, а когдаодна из птиц громко каркнула, широко раскрыв клюв и встряхнув крыльями, девушка остановилась как вкопанная.

— Никчемная тварь! — презрительно бросил Синклер, помогая Элеонор одолеть последние ступеньки.

Вход преграждала высокая двойная дверь, одна из створок которой была сорвана с петель, но продолжала стоять, накрепко примерзнув к полу. Но вторую створку двери удалось открыть, правда, с большими усилиями и ровно настолько, чтобы двое смогли еле-еле протиснуться внутрь. Прямо за дверью лежал снежный сугроб. Синклер переступил через него и, взяв Элеонор за руку, помог и ей преодолеть препятствие.

Под сводами церкви каждый их шаг по каменному полу отдавался гулким эхом.

Перед ними предстали ряды деревянных скамеек, на которых то тут, то там лежали истлевшие псалтыри. Синклер взял одну из книг, но те несколько слов, которые были различимы, оказались не английскими. Синклер предположил, что молитвенник написан на каком-то из скандинавских языков. Он бросил его на пол, и Элеонор инстинктивно подобрала книгу и положила на лавку. Стены и зияющая дырами крыша были сбиты из ровных деревянных досок, выхолощенных безжалостной стихией до такой гладкости, что узоры и сучки на их поверхности бросались в глаза не хуже винного пятна на льняной скатерти. Был здесь и алтарь, который представлял собой простой стол на козлах. Позади него, прибитый к стропильным балкам, висел грубо выструганный крест. Элеонор не двинулась с места и отвела глаза в сторону, но Синклер смело прошел по проходу и встал у алтаря. Воздев руки к небу, он провозгласил, как будто представлялся какому-нибудь эсквайру, который пригласил его на охоту:

— Вот я и прибыл!

Его голос отразился от стен и под аккомпанемент завывания ветра, который проникал сквозь узкие окна с давно вывалившимися стеклами, эхом прокатился по залу.

— Так нам здесь рады или нет?! — глумливо крикнул он.

В приоткрытую дверь ворвался резкий порыв ветра и, сдув гребень наметенного у порога сугроба, припорошил туфли Элеонор белыми снежинками. Она сделала шаг в направлении рядов скамеек.

Синклер обернулся и все еще с воздетыми руками воскликнул:

— Видишь?! Никто не возражает!

Он знал, что Элеонор боится его, когда он в таком настроении — мрачный, циничный и агрессивный. Темная сторона натуры Синклера проявилась после Крымской кампании. Война очернила его душу и породила необузданную злобу, временами вырывающуюся наружу.

— Более комфортных условий и придумать невозможно, — заключил он.

Оглядевшись, Синклер заметил позади алтаря дверь на массивных черных петлях. Неужели жилище священника? Громко топая черными сапогами по каменному полу, он обошел алтарь, усеянный старым крысиным пометом, и толкнул дверь. Внутри обнаружилась маленькая комната с квадратным оконцем, закрытым двумя ставнями. Обставлена она была очень скромно — из мебели тут имелись стол, стул, койка со свернутым в ногах одеялом и чугунная печка. Какой бы убогой ни оказалась обитель, но сейчас Синклер ощутил себя так, будто очутился в гостиной клуба «Лонгчемпс» и с нетерпением ждал момента, когда покажет ее Элеонор.

— Иди сюда! — позвал он. — Я нашел отличное гнездышко на ночь!

У Элеонор явно душа не лежала приближаться к алтарю, но и препираться с Синклером не хотелось. Она подошла к двери и заглянула внутрь. Лейтенант взял ее за плечи.

— Я принесу из саней вещи, а потом мы поглядим, как получше устроиться. Хорошо?

Оставшись одна, Элеонор приоткрыла ставни и выглянула наружу. Из окна открывался вид на ледяную равнину, где виднелись могильные камни, большая часть которых была расколота или повалена на землю, а между ними, гонимая суровым ветром, стелилась снежная поземка. Далеко на горизонте виднелась горная цепь, похожая на изогнутый хребет припавшего к земле зверя. Ничего в этом унылом мире не радовало глаз, не поднимало настроение и не внушало даже толику надежды. Перед собой она видела лишь панораму скованного льдом ада, вечно освещенную мертвенно-холодным солнцем.

А ветер тем временем усиливался, свистел под стрехами крыши и яростно барабанил в стены.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

13 декабря, 21.30

— Придерживай повязку! — приказала Шарлотта. — Просто держи ее и не сдвигай!

Майкл прижал тампон к горлу Данцига; из раны все еще продолжала течь кровь. Шарлотта отрезала хвостик кетгута и швырнула ножницы в кювету.

— И за давлением следи!

Майкл метнул взгляд на монитор — давление было низким и продолжало неуклонно снижаться.

С того момента как Шарлотта примчалась на псарню, руки ее уже не останавливались ни на секунду; быстрыми уверенными движениями она все время производила ими какие-то манипуляции. Первым делом она пальцами стянула зияющую рану в горле у Данцига, а позже, в изоляторе, ввела ему дыхательную трубку, сделала обезболивающий укол и зашила рану. В данный момент доктор Барнс устанавливала капельницу, чтобы сделать переливание крови.

— Он выкарабкается? — спросил Майкл, страшно боясь услышать ответ.

— Не знаю. У него разрыв яремной вены, поэтому он потерял много крови, плюс повреждена трахея. — Она подвесила пакет с плазмой на штатив и, удостоверившись, что система работает исправно, взяла шприц. — Я попросила Мерфи, чтобы вызвал бригаду спасателей. Данцигу требуется серьезная помощь, которую на месте мы оказать не сможем.

— А что это за укол? От бешенства?

Тампон под его рукой, насквозь пропитавшись кровью, приобрел темно-бордовый цвет.

— От столбняка. — Она подняла шприц к свету и слегка нажала на поршень. — У нас тут вообще нет вакцины от бешенства. Предполагается, что собак на станции быть не должно.

Она вколола раствор, но не успела еще и иглу вытащить, как электрокардиограф и монитор кровяного давления разразились истеричными пиканьями.

— Вот черт! — произнесла она, бросив использованную иглу в ванночку. Затем подскочила к шкафчику, висящему на стене у нее за спиной, и рывком распахнула дверцу. — Он умирает!

Зловещие слова прозвучали безапелляционно, почти как приговор.

Она зарядила электроды дефибриллятора — подобную процедуру Майкл множество раз видел в медицинских телевизионных передачах — и приложила к волосатой груди Данцига, оранжевой от меркурохрома. Фланелевую рубашку с него содрали сразу после доставки в лазарет. Один из электродов лег как раз на татуировку с изображением головы лайки, и Майклу подумалось, что, возможно, это портрет именно Кодьяка. Сосчитав до трех, Шарлотта крикнула: «Разряд!» — и надавила на электроды. От внезапного разряда тело Данцига подпрыгнуло, выгнулось дугой, а голова запрокинулась назад.

Но мониторы продолжали подавать непрерывные сигналы остановки сердца.

Она снова выкрикнула «Разряд!» и, как только Майкл отошел от Данцига на шаг, снова пропустила ток через сердце умирающего. Как и в первый раз, тело дернулось, но… линии на экране кардиомонитора оставались прямыми.

От напряжения мышц несколько стежков на шее Данцига лопнули.

Тяжело дыша, не обращая внимания на упавшие на лицо косички, Шарлотта сделала еще одну попытку, но с тем же результатом. Тело опять выгнулось и, опустившись, осталось лежать неподвижно. Комнату наполнил слабый запах паленого мяса. Кровь продолжала сочиться из разорванной шеи каюра, но Майклу было уже нечем ее промокать.

Шарлотта обтерла рукавом взмокший от пота лоб, бросила последний взгляд на мониторы и опустилась на стул, безвольно свесив руки с колен. А Майкл ждал: что они предпримут дальше? Не может быть, чтобы так все и закончилось!

— Может, мне массаж сердца сделать? — предложил он, поднимаясь со своего стула и накладывая руки на грудь Данцигу.

Шарлотта лишь молча покачала головой.

— Ну надо же хоть попытаться! — воскликнул он, сделав резкий толчок нижними холмами ладоней, как его учили на занятиях по сердечно-легочной реанимации. — Хочешь, я сделаю ему искусственное дыхание?

— Милый мой, он умер.

— Да скажи ты наконец, что я должен делать!

— Ты ничего не сможешь сделать, — ответила она, гладя на часы. — Если хочешь знать, он был мертв с той самой секунды, как проклятая псина прокусила ему глотку.

Не оборачиваясь, она пошарила за спиной и нащупала на столе планшет-блокнот. Вынула из него авторучку на шнурке и зафиксировала время смерти.

Майкл закрыл Данцигу глаза.

Шарлотта отключила приборы и подняла с пола ожерелье из моржовых клыков, сорванное в спешке с шеи каюра.

— Это был его оберег, — пояснил Майкл.

— Как видно, недостаточно сильный, — ответила она, протягивая его Майклу.

Они сидели молча по обе стороны от покойника, пока наконец в дверь не просунулась голова Мерфи О’Коннора.

— Плохие новости насчет вертолета, — сказал он, но, сообразив, что произошло, пробормотал: — Господи милосердный…

— Можно не спешить, — ответила она, демонтируя капельницу. — Пусть прилетают, когда им удобно.

Мерфи провел рукой по волосам с проседью и уставился в пол.

— Шторм, — промолвил он. — Сообщают, что в ближайшие часы разыграется настоящая буря, поэтому вертолет будет ждать, когда она стихнет.

Майкл вдруг сообразил, что снаружи вовсю свирепствует ветер, обрушивая на стены лазарета град яростных ударов. Он обратил на это внимание только сейчас.

— Боже всемогущий… — снова пробормотал Мерфи и отвернулся, но тут же добавил, обращаясь к Шарлотте: — Уверен, вы сделали все от вас зависящее. Вы действительно хороший офицер медицинской службы.

Шарлотта, кажется, осталась равнодушной к похвале.

— Я пришлю Франклина, чтобы он помог разобраться с телом. — Затем поглядел на Майкла. — А вас я попрошу зайти ко мне в кабинет. Нам надо поговорить.

С этими словами Мерфи ушел, оставив Майкла гадать, как поступить дальше. Не хотелось оставлять Шарлотту один на один с мертвецом; во всяком случае, до того момента, как в изолятор придет Франклин или кто-нибудь еще.

— Все в порядке, — успокоила она, как будто почувствовала его сомнения. — Работая в «скорой» в Чикаго, я повидала много умерших. Ступай.

Майкл встал и засунул ожерелье из моржовых клыков себе в карман. Затем прошел к раковине и тщательно вымыл руки.

Уже шагая по коридору, где он нос к носу встретился с Франклином, Майкл услышал за спиной оклик Шарлотты:

— Да, и спасибо тебе за помощь. Из тебя получилась бы классная медсестра.

В кабинете Мерфи он застал Дэррила, согревающего руки горячей чашкой кофе. Мерфи, ясное дело, успел сообщить биологу о смерти Данцига. Сам начальник сидел за рабочим столом с совершенно подавленным видом. Майкл прислонился к покрытому вмятинами шкафу для документов, и пару минут все трое просто молчали. Молчание говорило красноречивее любых слов.

— Есть идеи? — произнес наконец шеф.

На некоторое время в комнате снова воцарилась тишина.

— Если вы имеете в виду Данцига и собаку, — попытался Дэррил предугадать мысли Мерфи, — то нет. Но если говорите о пропаже тел, то этому у меня есть лишь одно объяснение.

— Какое?

— Кто-то слетел с катушек. Возможно, случай «пучеглазости».

— Я слежу за всеми людьми на станции, — возразил Мерфи, — и пока у меня никто не вызывает подозрения. Даже Призрак. Никто не чудит как псих — по крайней мере сильней, чем обычно, — и никто не покидал пределов лагеря.

Обмозговав услышанное, Дэррил сказал:

— Хорошо. Значит, кто бы это ни сделал, они припрятали тела — снаружи достаточно холодно, чтобы они снова обледенели, — а потом быстро вернулись на базу.

— А собаки куда делись?

Дэррилу пришлось взять паузу, чтобы обдумать информацию, однако Майкл знал наверняка, что если только собакам не ограничили возможность передвижения, они самостоятельно вернутся на базу.

— Они смогут пережить такую бурю? — спросил Дэррил.

Мерфи фыркнул:

— Для них это все равно что денек на пляже поваляться. Свернутся клубком и будут дрыхнуть как ни в чем не бывало прямо на ветру. Самое хреновое во всем этом деле, что следы упряжки замело снегом.

У Майкла мелькнула догадка.

— «Стромвикен», — сказал он. — Это был их обычный тренировочный маршрут.

— Не исключено, — задумчиво произнес Мерфи. — Но если кто-то загнал туда собак — даже если на это и было время, что кажется совершенно невероятным, — как тогда похититель вернулся на базу без них? Никто, включая меня, не осилил бы дорогу назад пешком, тем более в такое ненастье. Там сейчас ни зги не видно.

— А что, если вор воспользовался снегоходом? — предположил Майкл. — Разве он не мог прицепить его к нартам?

Рот Мерфи перекосила ухмылка.

— Мочь-то он, конечно, мог, да только в этом случае собакам пришлось бы тащить и снегоход, и льдину одновременно…

— Льда к этому времени изрядно поубавилось, — возразил Дэррил. — Он со дня на день должен был окончательно отпасть.

Мерфи подумал секунду, затем сказал:

— Как скажете, но тут опять нестыковка. Сами судите: тот, кто все это провернул, оставляет тела и собак где-то в отдалении — допустим, на китобойной станции, лежбище тюленей или в ледяной пещере, о которой мы не знаем, — а затем на всех парах мчится назад на снегоходе. Снегоходе, пропажу которого никто не заметил…

— И не слышал, как машина выезжала или въезжала на территорию лагеря… — добавил Майкл.

— Совершенно верно, — устало проговорил Мерфи, снова запуская пальцы в седеющие волосы. — Что-то здесь не сходится.

О’Коннор выглядел измотанным и вконец сбитым с толку, и Майкл прекрасно понимал начальника. Им представилась возможность хотя бы попытаться сложить части головоломки воедино, но они сразу же оказались в полном тупике.

Лицо Дэррила излучало откровенную злость. Его святая святых, биологическую лабораторию, осквернили, а самый ценный предмет выкрали.

— Сомневаюсь, что это сделали в одиночку, — заявил он. — Как один человек мог вынуть тела из аквариума и погрузить на сани, да еще так оперативно? Между моментами, когда я видел льдину в последний раз и обнаружил пропажу, прошел совсем малый промежуток времени. — Он покачал головой и добавил: — Чтобы обтяпать такое дельце, нужны усилия как минимум двух человек.

— Вы к чему клоните? — заинтересовался Мерфи. — Кого-то подозреваете?

Дэррил отхлебнул кофе и сказал:

— Как насчет Бетти с Тиной? Вы уверены, что тщательно их проверили?

— С какой бы стати Бетти и Тина пошли на это? — удивился Мерфи.

— Я не знаю, — раздраженно ответил биолог. — Может быть, хотят, чтобы вся слава досталась им. Может быть, восприняли все так, как будто это я украл у них находку. Допускаю, что насчет льдины у них могут быть какие-то особые планы.

Дэррил цеплялся за соломинку и в то же время говорил это так, словно осознавал нелепость своих предположений. Он раздосадованно всплеснул руками и снова уронил их на колени.

— Я понаблюдаю за ними, — пообещал Мерфи, но слова прозвучали как-то неубедительно.

— А пока суд да дело, я хочу, чтобы мою лабораторию оснастили замком, — потребовал Дэррил. — У меня там рыбы…

— Вы что, всерьез полагаете, что похитители вернутся в лабораторию, чтобы украсть ваших рыб? — скривился Мерфи. — Ладно, не парьтесь. Найду я вам замок.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

13 декабря, 22.30

Пока Синклер курсировал между санями и пасторским жилищем, стаскивая в него вещи, Элеонор решила не терять времени даром и немного прибраться. Она расправила шерстяное одеяло, свернутое в ногах кровати — оно было твердым, словно стиральная доска, — нашла в углу обтрепанный веник и кое-как смела с пола крысиный помет. Открыла заслонку чугунной печки и внутри на подстилке из щепок и соломы обнаружила дохлую, окаменевшую от времени крысу. Взяв грызуна за хвост, она выбросила его в окно и снова плотно прикрыла ставни. На столе возле огарка свечи и кольца с ржавыми ключами она нашла упаковку спичек и, к ее немалому удивлению, смогла поджечь одну. Элеонор немедленно поднесла спичку к растопке, и уже через несколько секунд в печи разгорелся небольшой костерок. То-то Синклер обрадуется, подумала она.

Однако когда он вернулся от саней с книгами и бутылками, то посмотрел на огонь с явным неудовольствием.

— Из трубы дым идет, — сказал Синклер. — Он может нас выдать.

Кому выдать? Ведь на многие мили вокруг ни души! У нее оборвалось сердце от мысли, что придется затушить крошечный, но такой уютный огонек.

— Правда, буран рассеет дым, — размышлял он вслух. — Ладно, любовь моя, пускай горит.

Когда он снова ушел, Элеонор присела на краешек койки, чувствуя, что силы ее окончательно покидают. Последние часы стали для ее неокрепшего организма чрезмерной нагрузкой. Ей показалось, что еще немного — и она упадет в обморок, поэтому, не снимая пальто, Элеонор улеглась поверх грубого полосатого одеяла. Стены комнаты поплыли. Она закрыла глаза и схватилась руками за края койки, как неоднократно делала во время ужасного путешествия в Константинополь много лет назад.

Пароход под именем «Вектис» жутко болтало и кренило на высоких волнах, к тому же после выхода из порта Марселя у него на некоторое время отказали все двигатели. Мойру кто-то убедил, что всем им суждено погибнуть, так как во время шторма корабль неминуемо потерпит крушение и отправит пассажиров на дно, поэтому Элеонор пришлось успокаивать подругу до самого утра. Но наутро погода вдруг резко переменилась к лучшему, и машинная установка парохода снова заработала. Многих медсестер свалила морская болезнь, поэтому матросам пришлось вынести женщин на кормовую палубу, где те на свежем воздухе под лучами солнца могли немного оклематься. Мойра на радостях рухнула на колени у леера и выпалила целую канонаду молитв.

Опираясь на руку своей подруги миссис Селины Брейсбридж, по палубе прогуливалась и мисс Флоренс Найтингейл, тоже жертва тяжелого плавания. Увидев Элеонор с Мойрой, она в знак приветствия слегка наклонила голову. Селина была замужем, а Флоренс нет (она, пожалуй, была самой известной старой девой на Британских островах), хотя Совет попечителей решил, что по соображениям благопристойности незамужним дамам не следует записываться на службу за рубежом, где им придется иметь дело с ранеными солдатами. Поэтому, за единственным исключением в лице мисс Найтингейл, всем тридцати восьми медсестрам-добровольцам независимо от их семейного положения присвоили почетное звание «миссис». Также им предоставили униформу, специально сшитую таким образом, чтобы придать обладательницам максимально непривлекательный внешний вид и полностью скрыть фигуру. Платья были серые, бесформенные и висели на девушках как суконные мешки, а чепцы представляли собой дурацкие белые шапочки, в которых даже писаная красавица становилась уродиной. Одна из медсестер, как рассказали Элеонор, как-то заявила мисс Найтингейл, что готова мириться с любыми лишениями и тяжелой работой, но «одни головные уборы подходят к одному типу лица, мадам, а другие — к другому. И если бы я знала, что придется носить такие чепчики, мадам, я бы осталась дома, несмотря на все желание отправиться в Скутари в качестве медсестры, мадам».

Медсестры, записавшиеся в ряды добровольцев, производили странное впечатление, и на родине многие отнеслись к их инициативе с настороженностью. В одних газетах о них отзывались как о героях, которые отправляются выполнять грязную, но достойную работу в ужасающих условиях. Другие печатные издания характеризовали медсестер как бесстыдных и меркантильных искательниц личного счастья, напирая на то, что молодые девушки из бедных рабочих семей просто надеются заарканить раненых офицеров, воспользовавшись их уязвимым положением. Помимо четырнадцати сестер, рекрутированных из общественных больниц (в их числе значились и Элеонор с Мойрой), мисс Найтингейл отобрала шесть сестер милосердия из монастыря Святого Иоанна, восемь из англиканской сестринской общины мисс Селлон и еще десять монашек-католичек — пять из норвудского приюта и еще пять из «Сестер Милосердия» в Бермондси. Многие солдаты были католиками, но не все, и мысль о том, что монашки будут находиться в тесном контакте с ранеными, которые могут исповедать другую религию — протестантизм, например, — у многих на родине вызвала шок. Что, если под благовидным предлогом врачевания сестры воспользуются удобной возможностью переманить солдат в лоно нечестивой римской церкви?

Однажды, когда «Вектис» входил в Дарданеллы, Элеонор обратила внимание на мисс Найтингейл, которая, держась за леер, смотрела на проплывающую мимо землю. Ее темные волосы с идеально ровным пробором посередине были аккуратно подобраны, а вытянутое лицо, более бледное, чем обычно, озарено неподдельным восторгом. Элеонор проследила за ее взглядом, но увидела лишь иссушенные желтые поля. Океанский бриз подхватил несколько слов, которые мисс Найтингейл восхищенно говорила миссис Брейсбридж, и Элеонор услышала что-то про «легендарные равнины Трои, на которых сражался Ахиллес и рыдала Елена». Вид местности подействовал на женщину завораживающе. Элеонор было известно, что мисс Найтингейл происходила из благородной семьи и обучалась в самых престижных лицеях, и очень ей завидовала. Элеонор переехала в Лондон в надежде расширить кругозор, но тяжелая и бесконечная работа в госпитале на Харли-стрит почти не оставляла свободного времени и денег, чтобы осуществить желаемое.

С появлением Синклера все вмиг изменилось.

Но как он отреагирует, узнав, что она направляется принимать непосредственное участие в военных действиях? Элеонор была уверена, что он непременно попытается ее отговорить. Однако навязчивая мысль о том, что может настать момент, когда ему самому потребуется ее поддержка, а она будет находиться за тысячи миль от любимого, не в силах помочь, развеяли последние сомнения. Когда объявили о наборе волонтеров в военные госпитали, Элеонор не упустила свой шанс. Мойра, чей интерес к капитану Рутерфорду был продиктован, по-видимому, соображениями выгоды, нежели искренней любовью, сказав «птицы одного полета сбиваются в стаю», тоже подала заявку.

«Что стало с Мойрой? — размышляла Элеонор. — Подруга давно умерла, конечно…»

В комнату, с охапкой церковных песенников и словами «сейчас поддадим жарку», вошел Синклер. Он склонился над очагом, разорвал несколько псалтырей и подбросил смятые страницы в топку, разжигая огонь. От такого святотатства на душе у Элеонор стало еще более тревожно, однако она смолчала.

Когда пламя занялось основательно, он закрыл заслонку и сообщил, что собрал и кой-какие другие вещи. Лейтенант подошел к двери и внес в помещение холщовый мешок, оставленный за порогом. Из него он вытащил свечные огарки, жестяные тарелки и кружки, искривленные ложки, ножи и надбитый графин.

— Завтра проведу более тщательную разведку, но пока все самое необходимое у нас имеется.

Он снова стал вести себя как настоящий солдат — провел рекогносцировку местности, собрал продукты питания и выработал стратегию дальнейших действий. Элеонор вздохнула с облегчением. Оставалось лишь надеяться, что нынешнее позитивное настроение продержится подольше, поскольку она уже привыкла к тому, что из мрачных тайников души Синклера всегда — буквально в любую секунду — может вырваться нечто зловещее и снова затмить разум.

Потянувшись к мешку с собачьим кормом, приваленным к ножке стола, он спросил:

— Как насчет горячего на ужин? — Синклер произнес это так непринужденно, будто интересовался у Элеонор, не хочет ли она побаловаться шоколадным суфле. — Разогреем еду. И питье, — добавил он, поставив на стол темную бутылку.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

14 декабря

Лазарет на станции Адели не был оснащен моргом, но и надобности в нем не было, если учесть, что весь антарктический континент представляет собой гигантский рефрижератор. Поэтому Мерфи распорядился отнести тело Данцига в самое холодное и наиболее защищенное место на базе — в гляциологический подземный склад, вырытый на глубине десяти футов под ледовым двориком. Годом ранее в нем хранили тело геолога, извлеченное из ледяной расселины. Бетти с Тиной не выразили бурного восторга по этому поводу, но, понимая неординарность ситуации, дали согласие на размещение покойника у себя в подвале.

— Но только если вы герметично упакуете тело, — потребовала Бетти. — Мы должны исключить риск загрязнения образцов льда.

— И позаботьтесь о том, чтобы бедолага не сверлил мне глазами затылок, — добавила Тина. — Под землей и так страшновато.

Майкл смог убедиться, что это действительно так. Он вызвался помочь Франклину перенести труп, желая хотя бы таким способом выразить дань уважения Данцигу. После того как Шарлотта наскоро обработала тело, каюра положили в чистый пластиковый мешок, который, в свою очередь, поместили во второй, из оливково-зеленого полотна. Майкл с Франклином погрузили тело на тележку и по ухабистой дорожке повезли его к гляциологической лаборатории. Шквалистый ветер дул так неистово, что пару раз даже перевернул тележку. Всякий раз как Майклу приходилось поднимать тело, по спине у него пробегали мурашки. Мертвец быстро твердел — то ли вследствие трупного окоченения, то ли от воздействия отрицательной температуры наружного воздуха. Так или иначе, у Майкла было ощущение, будто он поднимает гипсовую статую.

Ступеньки в ледовый подвал были вырезаны прямо в вечной мерзлоте. Спускать по ним тележку Майкл с Франклином пытаться не стали, а просто взяли покойника за руки и ноги и отнесли под землю. При их приближении автоматически зажглась одинокая белая лампочка, сработавшая от датчика движения, и окутала мужчин слабым холодным светом. В одном из углов подвала было плоское возвышение наподобие стола, сформированное из промерзшего грунта, и Франклин кивнул в его сторону. Майкл подхватил свой конец ноши — голову и плечи, — и они, раскачав тело, забросили его наверх. Оно плюхнулось с глухим ударом. В противоположном конце подвала на длинном лабораторном столе виднелся ледовый керн, зафиксированный зажимными патронами, а на настенном стеллаже лежали несколько пил, дрелей и зубил. Майклу показалось, что на всем ледяном континенте не сыскать более холодного места, чем это. И более страшного. Это был настоящий ледяной склеп, которому для полноты картины не хватало лишь огромного круглого камня, которым можно было бы привалить вход.

— Давай-ка убираться отсюда на хрен, — буркнул Франклин.

Майклу даже почудилось, будто тот украдкой перекрестился.

Наверху, обхватив себя руками и ежась от лютого ветра, их поджидала Бетти.

— Надеюсь, он там ненадолго задержится, — сказала она Франклину.

— Тело заберут первым же самолетом, — бросил он, шагая к комнате отдыха.

Но Майкл задержался. В кармане у него лежал большущий кусок холодного ростбифа, который он припас для маленького поморника. Когда он извлек угощение, Бетти расплылась в улыбке:

— Олли будет в восторге.

Майкл отгреб в сторону снег, заваливший вход в контейнер, нагнулся и заглянул внутрь. В глубине, высунув серый клюв из деревянной стружки, сидел изрядно вымахавший Олли. Увидев своего благодетеля, птенец встряхнулся и встал. Майкл протянул кусок ростбифа, и Олли выскочил наружу. Он внимательно оглядел гостинец, резко схватил и проглотил одним махом.

— Думаю, в следующий раз стоит прихватить с собой немного хрена, — сказал Майкл. Птица уставилась на него, словно ожидала добавки. — В один прекрасный день Олли улетит, — бросил он через плечо.

— Ага, конечно! Дурак он, что ли, покидать такое райское местечко?! — засмеялась Бетти.

Когда Майкл поднялся, она проговорила:

— Смирись. Эта птица уже одомашнена и скорее всего не проживет и одного дня на воле. Там, знаешь ли, ростбиф не подают.

— А что с ним будет, когда время моей путевки закончится? — сокрушенно произнес он. — Я не смогу взять его с собой в Такому.

— Не волнуйся, — сказала Бетти. — Никто его не бросит. С Олли все будет в порядке.

У Майкла словно камень с души упал, хоть дело и касалось такой мелочи. Он и забыл, когда мог влиять на ход событий в жизни, не говоря о том, чтобы что-то исправлять, поэтому был рад любым, даже незначительным, подаркам судьбы. Как знать, может быть, черная полоса, в которой он пребывал с момента несчастного случая в Каскадных горах, сменится белой. Пусть не сразу, постепенно, но все-таки…

На обратном пути он повстречал одну из поисковых команд, которые разослал Мерфи — главного ныряльщика Каллоуэя и еще одного «батрака», в ушанке с широким козырьком, надвинутым на глаза так низко, что Майкл не смог его опознать.

— Здорово, брат! — крикнул ему Каллоуэй, помахав фонарем, и Майкл приветственно поднял руку. — Если где-нибудь увидишь пропавших собак, дай мне знать, лады?

— Хорошо! Сообщу тебе первому!

Подойдя к биологической лаборатории, Майкл увидел свет и сквозь вой ветра даже расслышал доносящиеся изнутри звуки классической музыки. Поднявшись по пандусу, он дернул за ручку, но дверь, слегка приоткрывшись, застопорилась. Заглянув в щель, он увидел, что к внутренней ручке примотана веревка.

— Кто там?! — раздался крик Дэррила.

— Это я — Майкл! — крикнул журналист в ответ.

— Одну секунду!

Дэррил подошел к двери, стянул с ручки петлю и впустил гостя.

— Вижу, ты обзавелся передовой системой охраны помещения, — заметил Майкл, отряхивая снег с ботинок.

— Буду обходиться подручными средствами, пока Мерфи не оснастит лабораторию нормальным замком.

— Но веревка работает, только когда ты внутри. Как быть, когда тебя здесь нет?

— Повешу табличку.

— И что на ней напишешь?

— Напишу, что по лаборатории свободно разгуливают несколько земноводных — и все они ядовиты.

— И ты веришь, что это сработает? — засмеялся Майкл.

— Не верю, конечно, — признал Дэррил, снова усаживаясь на стул. — Но вообще-то, я думаю, воры уже забрали то, что хотели.

Перед ним на столе лежала рыба примерно футовой длины, разрезанная от головы до хвоста. Чтобы ее развернутые половинки не схлопывались, биолог зафиксировал их булавками. Существо было почти полностью прозрачным — жабры белесые, а кровь — если у нее вообще была кровь — бесцветная, как вода. Лишь мертвые, застывшие глаза рыбы имели золотистый оттенок. Майкл с отвращением вспомнил школьные занятия по биологии. Следующая жертва была уже наготове: она почти неподвижно лежала на дне аквариума с переохлажденной водой, по бортам которого белел иней. Перед аквариумом ровной цепочкой тянулись стеклянные емкости размерами со шкалик. Все стаканчики были наполнены каким-то раствором, а в нескольких плавали извлеченные из рыбы маленькие органы, приготовленные для дальнейшего исследования.

— Ты рыбу сюда водрузил, чтобы она видела, что ее ждет? — спросил Майкл.

— Я специально заслонил ей обзор стаканчиками.

— На окуня смахивает, — сказал Майкл, глядя на рыбу под скальпелем.

— Почти угадал, — ответил Дэррил. — Она действительно из отряда окунеобразных. Notothenioidei.

— Чего-чего?

— В течение последних пятидесяти пяти миллионов лет, — начал Дэррил, счастливый оттого, что подвернулась возможность двинуть речь на излюбленную тему, — температура в Южном океане неуклонно понижается. Приблизительно с плюс 20-ти градусов до нынешних экстремальных значений где-то в минус 1,8 по Цельсию. Вследствие данного процесса природа Антарктики становится все более и более изолированной. Вода стала холоднее, миграция затруднилась, и мелководным рыбам приходится либо адаптироваться, либо вымирать. Большинство видов уже исчезло.

— Но не эти товарищи, да?

— Эти товарищи, — произнес Дэррил с особой теплотой и нежностью в голосе, — перенесли похолодание. Нототениды держались возле самого дна и выжидали. Они акклиматизировались благодаря тому, что понизили скорость обмена веществ и повысили растворимость кислорода в организме. Эти рыбы способны накапливать кислород и сохранять его в тканях в течение длительного периода времени.

— Не в крови? — уточнил Майкл, вспомнив первый разговор с биологом на эту тему перед погружением. — У них, кажется, нет гемоглобина?

— Ба! Да ты меня слушаешь! — воскликнул Дэррил. — Я впечатлен. Поскольку у них нет эритроцитов, их кровь прозрачна, но зато она содержит природный антифриз — гликопротеин, который состоит из повторяющихся цепочек сахарозы и аминокислот. Гликопротеин понижает температуру замерзания воды в двести, а то и в триста раз.

Майкл уловил лишь общий смысл повествования.

— То есть у рыб есть свой естественный антифриз наподобие того, который мы заливаем в машину?

— Не совсем, — сказал Дэррил. Он аккуратно извлек пинцетом рыбье сердце и погрузил в один из стаканчиков. Майкл почувствовал запах формальдегида. — В отличие от этиленгликоля, который ты заливаешь в радиатор, молекулы рыбьего антифриза ведут себя по-иному. Да, они предотвращают замерзание рыбы даже в переохлажденной воде, но лишь до тех пор, пока рыба достаточно осмотрительна, чтобы не…

Кто-то громко поколотил в дверь. Привязанная к ручке веревка туго натянулась.

— Ну что еще?.. — простонал Дэррил.

— Это, наверно, Каллоуэй. Они прочесывают всю базу.

Дэррил нехотя поднялся со стула.

— Ну а сюда-то зачем приходить? Обследовать место преступления?

— Они не тела разыскивают, — предупредил его Майкл. — Мерфи не хочет предавать огласке дело о пропаже льдины.

Дэррил обернулся к Майклу:

— Значит, они думают, что я припрятал у себя свору собак? — Он покачал головой и снял с ручки веревочную петлю.

— Эй, народ, вы чего это забаррикадировались? — спросил Каллоуэй, вваливаясь в помещение в сопровождении того самого «батрака» в шапке-треухе.

Пройдя на середину лаборатории, мужчины остановились и стали отряхиваться от снега.

— Я бы предпочел, чтобы меня заранее предупреждали о приходе.

— В следующий раз так и сделаю, — ответил Каллоуэй, похлопав его по плечу. Заметив на лабораторном столе распотрошенный объект исследования, он спросил: — Ледяная рыба? Между прочим, из крупных особей можно получить отличный филей. — Он окинул взглядом стаканчики с органами и добавил: — Вижу, вы тут рожки да ножки от нее отставили, так что я, пожалуй, пас.

«Батрак» в шапке — теперь Майкл узнал его, это был Осмонд, один из помощников дяди Барни на кухне — плелся следом, попутно заглядывая в шкафчики и под столы. Какого дьявола он надеется тут отыскать, поражался Майкл.

Каллоуэй заглянул в охлаждающую емкость.

— А вот этот приятель все еще сохранил рыбий облик, — небрежно заметил он в свойственной ему простецкой манере выходца с австралийского континента. — Судя по костлявым губам, я бы сказал, что это белокровка Шарко.

— И был бы совершенно прав, — немного смягчаясь, подтвердил Дэррил. Ему всегда импонировало, когда собеседник проявлял знания в области морской биологии. — Только сегодня выловили. Сидела в самой последней ловушке.

Майклу стало любопытно. Обойдя стол с другой стороны, он присмотрелся к рыбе внимательнее. Крупная мощная голова, приплюснутый нос, похожий на клюв утки, а кожа такая тонкая, что сквозь нее просматривалась вся сложная структура скелета. К ним шагнул Дэррил, вероятно, чтобы указать на необычные особенности строения рыбы, но наткнулся на Осмонда, который, закончив поверхностный осмотр помещения, решил присоединиться к компании.

— Ого! Через нее глядеть можно. Прямо как через Каспера в мультике, — медленно изрек Осмонд.

Майкл невольно сделал вывод, что парень явно звезд с неба не хватает.

Когда Осмонд наклонился над аквариумом, пытаясь рассмотреть рыбу получше, мужчины невольно заулыбались, однако Дэррил, метнув взгляд на его ушанку, вдруг воскликнул:

— Стой! Отойди!

Рука Дэррила метнулась к треуху, но было слишком поздно — снег и ледяная крупа, сверкающая подобно россыпи бриллиантов, соскользнули с отворота и упали в емкость. Внезапное движение привлекло внимание рыбы, и она, возможно, думая, что над головой проплывает что-то съедобное, подалась вверх. Большая часть ледяных кристаллов осталась покачиваться на поверхности воды, однако некоторые проникли в глубину, осыпав нос и жабры белокровки серебристым дождем.

— Проклятие! — вскричал Дэррил.

И уже через мгновение стало ясно почему — плавно извивающаяся рыба вдруг замерла, вытянулась по струнке, и, к несказанному изумлению Майкла, по всей длине ее туловища пробежала сковывающая сеточка льда, словно произошла некая цепная реакция. Рыба промерзла насквозь в мгновение ока и сделалась твердой, как доска. Вытаращив мертвые застекленевшие глаза, она стала медленно оседать на дно.

Майкл остолбенел.

— Ты же говорил, у этих рыб антифриз в крови.

— Так и есть, — скорбно ответил Дэррил. — Он помогает им выживать в переохлажденной воде на больших глубинах. Лед плавает, если помнишь, поэтому на дне его не бывает. Если эти рыбы соприкасаются со льдом, ледяные кристаллы действуют как центр кристаллизации, агент распространения, и разрушают их защитную систему.

— Господи, — пробормотал Осмонд, крепко сжимая шапку в руках. — Мне правда очень жаль. Я и подумать не мог, что такое возможно.

Он испуганно посмотрел на напарника, наверное, решив, что нажил себе серьезные неприятности.

— Да все в порядке, чувак, — успокоил его Каллоуэй. — Если рыбеха не годится для «пробирочника», это еще не значит, что из нее нельзя приготовить уху по-марсельски.

— Не из этой, — сказал Дэррил. — Я могу ее разморозить и слить кровь.

— Кровь? — с сомнением переспросил Каллоуэй. — Зачем она тебе?

— Эта кровь, дружок, содержит удивительные секреты, за раскрытие которых мир однажды скажет мне спасибо.

Каллоуэй стукнул Осмонда по руке, как бы говоря: «Нам пора, а чокнутый пусть и дальше занимается своими безумными экспериментами», и оба пошли к выходу.

— Я абсолютно уверен, что когда-нибудь так и случится, док! — крикнул главный ныряльщик, отдаваясь в объятия ураганного ветра и снежного вихря.

Дэррил взял щипцы, выудил ледяную рыбу за хвост и положил на стол. Белокровка задубела настолько, что еще некоторое время продолжала покачиваться, приходя в равновесие.

— Теперь я понимаю, почему на крыльце лаборатории не постелен коврик с надписью «Добро пожаловать», — сказал Майкл.

— И почему мне нужен замок, — добавил Дэррил.

С этими словами он взял скальпель, вонзил инструмент в нутро разрезанной рыбы и, не обращая внимания на Майкла, словно журналиста здесь вообще не было, снова погрузился в работу. Уже через пару минут Майкл, одевшись, вышел во двор, где свирепствовал набирающий силу буран.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

15 декабря

Снежная буря не стихала, по всей видимости, решив потрепать лагерь основательно, так что, к большому огорчению Майкла, распоряжение Мерфи оставаться в помещениях продолжало действовать. Всем строго-настрого было запрещено покидать пределы базы, невзирая на причину.

— Где бы ни находились тела, они замерзли, — сказал ему Мерфи. — А что касается собак, то они знают, как выживать в таких условиях.

Майклу пришлось поверить шефу на слово.

Скорбная весть о смерти Данцига никого не оставила равнодушным, поэтому комната отдыха, в которой решили провести поминальную церемонию, была переполнена. Стол для пинг-понга сложили и выкатили в коридор, а из столовой привезли лавки и расставили вперемешку с диванами и креслами. Но, несмотря на это, рассадить всех не удалось. «Батраки» и «пробирочники», которым не досталось места, сидели прямо на потертом ковровом покрытии, обхватив колени руками.

Мерфи, нацепивший по такому случаю на хлопчатобумажную рубашку темный галстук, встал перед собравшимися на фоне большого плазменного телевизора и произнес:

— Многие из вас знали Эрика гораздо лучше меня, поэтому буду краток, чтобы все могли что-нибудь о нем сказать.

Майкл и забыл, что у Данцига, помимо фамилии, было еще и имя. Жизнь на станции чем-то напоминала жизнь в студенческом городке, и почти все здесь использовали либо фамилии, либо прозвища.

— Я не знал ни одного другого такого человека, который всегда был готов прийти на помощь, чего бы это ни касалось. За исключением, пожалуй, Лоусона, — продолжал начальник.

Раздались приглушенные смешки, а Лоусон, сидящий под стенкой рядом с Майклом, Шарлоттой и Дэррилом, скромно улыбнулся.

— А его собаки… Боже, как он обожал своих собак… — Мерфи горестно покачал головой. — Что бы там ни произошло, что бы ни привело к тому, что Кодьяк вышел из себя — опухоль мозга, лихорадка, — самое удивительное, что Данциг… Эрик отнесся бы ко всему с пониманием. Я в этом уверен. Собаки любили его так же, как и он их. — Он провел рукой по волосам. — Поэтому мы обязаны отыскать остальных лаек. Я вам обещаю, мы найдем их во имя его светлой памяти.

— Когда? — выкрикнул один из «батраков».

— Как только погода позволит, — ответил Мерфи. — Если только собаки не поражены тем же недугом, что и Кодьяк.

Мысль об угрозе эпидемии Майклу как-то не приходила в голову. А правда: что, если и остальные лайки подцепили от Кодьяка заразу? Что, если все они превратятся в убийц?

Мерфи поглядел в листок с заметками, зажатый в руке.

— Мне неизвестно, насколько хорошо вы осведомлены о жизни Данцига на Большой земле, но на всякий случай сообщу, что он был женат на замечательной женщине по имени Мария. Она окружной судмедэксперт… — Он на секунду запнулся, осознав всю иронию ситуации. — Живет во Флориде.

Майами-Бич, припомнил Майкл.

— Я говорил с Марией дважды после смерти мужа, сообщил все, что ей стоит знать, и она попросила меня выразить благодарность за дружбу всем, кто здесь находится, — в первую очередь Франклину, Каллоуэю. И еще дяде Барни за вкусную мамалыгу, которую Данциг так любил. Она сказала, что Эрик чувствовал себя по-настоящему счастливым человеком только здесь, когда стоял на полозьях нарт, а вокруг трещал мороз под тридцать градусов. — Он снова нервно скосил глаза на записку. — Ах да… Еще она попросила меня выразить огромную благодарность доктору Шарлотте Барнс за то, что она сделала все возможное, чтобы спасти Эрику жизнь…

Глаза всех присутствующих устремились на Шарлотту, которая сидела, подперев подбородок руками. Врач легонько кивнула.

— … и Майклу Уайлду.

Это стало для Майкла неожиданностью.

— Кажется, он много ей о вас рассказывал, Майкл.Мария что-то упоминала про то, что вы собирались сделать Эрика знаменитым.

— Я и сейчас приложу к этому все усилия! — громко, чтобы все услышали, объявил журналист.

— Данциг рассказывал Марии, что ваш журнал «Эко-Мир» должен был опубликовать его фотографию вместе с собаками — последними собаками во всей Антарктике, как вы знаете.

Строго говоря, журнал назывался «Эко-Туризм», но Майкл, разумеется, не стал его поправлять.

— Фотографии обязательно появятся, — ответил журналист уверенно, как будто решение на этот счет принимает он, а не редактор. Майкл решил, что при случае постарается уговорить Гиллеспи разместить изображение Данцига в окружении ездовых лаек прямо на обложке журнала. Это меньшее, что он может сделать для каюра.

Мерфи продолжал посвящать собравшихся в детали жизни Данцига — как выяснилось, каюр успел сменить миллион профессий, от пасечника и сотрудника службы отлова собак до шофера катафалка («вот так они и встретились с Марией»), — а Майкл опустил голову и погрузился в собственные мысли. Во-первых, до отлета с базы необходимо узнать домашний адрес Марии. Ожерелье Данцига из моржовых клыков до сих пор хранилось у него, и Майклу хотелось переслать ей амулет сразу по возвращении в цивилизацию. Возможно, вместе с фотографией мужа, где он был бы запечатлен во всем своем великолепии, рассекающий на санях снежную бурю.

Кроме того, следовало позвонить в Такому, в дом семьи Нельсонов. Майклу не терпелось узнать, как прошел переезд и стала ли Кристин проявлять хоть какие-нибудь признаки сознания после того, как попала в родной дом. Конечно, он догадывался, каким будет ответ, к тому же не сомневался, что сообщит его Карен, однако считал своим долгом удостовериться, что ничего не изменилось. Его занимал и другой вопрос: как долго продлится такая жизнь? Обрывочные сведения о комах и вегетативных состояниях, которыми располагал Майкл, давали основание судить, что Кристин может лежать овощем бесконечно долго.

Дядя Барни, садящий в нескольких футах от Майкла, громко высморкался в красный носовой платок. Мерфи тем временем рассказывал о том, как Данциг однажды умял неимоверно большую порцию какого-то блюда.

Следующим вышел Каллоуэй и поведал забавную историю про то, как безуспешно пытался одеть Данцига в водолазный костюм стандартных размеров. Бетти и Тина, в свою очередь, рассказали о том, что однажды во время сумасшедшего бурана Данциг любезно помог им выгрузить ледовые керны. Майкл невольно прислушался к беснующейся за узкими окнами вьюге и поскрипыванию волнистых металлических листов, которыми были обшиты стены модуля. Буран мог пойти на убыль через час, а мог растянуться и на целую неделю. На полюсе, как успел понять Майкл, ни в чем нельзя быть уверенным.

Когда с речами было покончено, Мерфи сбивчиво продекламировал заученный отрывок из «Отче наш», все несколько секунд помолчали, после чего Франклин занял место за пианино в углу и сыграл зажигательный хит Боба Сигера «Старый добрый рок-н-ролл», отменно придав ему разухабистое звучание прошлых лет. Это была одна из любимых песен Данцига. Многие принялись подпевать строчки: «В сегодняшней музыке я души не нашел, мне нравится тот старый добрый рок-н-ролл!» Когда музыка стихла, дядя Барни объявил, что в буфете всех ждет горячая мамалыга, которую он приготовил в память о Данциге.

Когда гости церемонии стали расходиться, Мерфи жестом подозвал к себе Майкла и Лоусона и спросил:

— Слушайте, вы Экерли нигде не видели?

Даже если бы Призрак и находился в комнате отдыха, его запросто можно было и не заметить: ботаник был очень тихим и скромным малым. Но Майкл был вынужден ответить «нет».

— Наверное, счет времени потерял, разговаривая со своими растениями, — предположил Лоусон.

Мерфи удовлетворенно кивнул, но добавил:

— Вы все-таки сходите к нему и проверьте, все ли у него в порядке, хорошо? Я пробовал до него дозвониться, но он упорно не поднимает трубку.

Майкл не мог ответить отказом, хотя и мечтал отправиться в столовую вместе с Шарлоттой и Дэррилом. Журналист весь день проторчал в комнате, делая записи, да так увлекся, что совсем позабыл о желудке.

— Насчет мамалыги не беспокойтесь — я позабочусь о том, чтобы и вам досталась. — Он обратился к Лоусону: — Кстати, как твоя нога? Ступаешь нормально?

Лоусон, недавно повредивший на лыжах лодыжку, бодро ответил:

— Нога отлично. Вообще никаких проблем. «Используй, иначе потеряешь», как говорится.

Манерой речи Лоусон всегда напоминал Майклу тренера какой-нибудь спортивной команды, подбадривающего игроков с лавки.

— Думаю, нелишним будет взять лыжные палки, — сказал Мерфи. — Скорость ветра — восемьдесят миль в час.

Лоусон кивнул.

Мужчины оделись, взяли из специального шкафа с предметами первой необходимости лыжные палки и, отделившись от потока людей, которые гурьбой направились в ярко освещенный буфет, пошли в противоположном направлении.

Они брели по длинной улочке, почти ничего перед собой не видя из-за снега и ледяной крошки, которые под напором безумного ветра хлестали по лицу, собирались в небольшие вихревые столбики и танцевали из стороны в сторону от одного края дороги к другому. Иной раз порывы ветра обрушивались с такой силой, что Майкла швыряло на стену какого-нибудь модуля или на забор, погребенный под снегом чуть ли не на половину высоты, и тогда ему приходилось пережидать, пока ветер немного уймется. О полном затишье приходилось только мечтать. В Антарктике нередки ситуации, когда полярник хочет лишь одного — хотя бы временного безветрия, передышки стихии и возможности идти ровно, не задыхаться от перехватывающего дыхание ветра и смотреть на небо. Небо здесь может быть потрясающе красивым — чистота и равномерность голубого оттенка поначалу просто завораживают, словно над головой не небосвод, а гигантская эмалированная чаша, покрытая синей глазурью. Но иногда, как сейчас, оно похоже на грязновато-белесый чан, размытые края которого сливаются с границами бескрайнего ледяного континента, и уже невозможно определить, где собственно небосвод, а где земля.

Захватить лыжные палки было очень хорошей идеей; вряд ли Майклу без них удалось бы идти прямо. Лоусон с его больной лодыжкой так вообще постоянно падал бы. Майкл на всякий случай держался от него на расстоянии пары ярдов, на случай если инструктор «снежной школы» вдруг свалится на землю и покатится. В такой буран потерявший опору полярник может долго катиться по ледяному насту, как шар для боулинга, пока не налетит на какое-нибудь препятствие. Одним ненастным утром Майкл стал свидетелем тому, как Пенске, метеоролог, кубарем летел мимо административного модуля, пока наконец не врезался во флагшток, на котором и повис, цепляясь за него, как за спасительную соломинку.

Майкл смахнул рукавицей налипший на очки снег, и тут ему в голову пришла мысль, что он мог бы сколотить неплохое состояние, открыв на Южном полюсе магазин по продаже очков, оснащенных ветроустойчивой системой очистки стекол, как на самолетах. Майклу хотелось окликнуть Лоусона и спросить, как у того нога и не стоит ли повернуть назад, пока не поздно, но он и пытаться не стал, понимая, что безжалостный ветер затолкает слова назад в рот. Да и температура была такой низкой, что если долго держать рот открытым, зубы могли потрескаться.

Они миновали гляциологическую лабораторию (Майкл заглянул во двор, высматривая Олли, но птенец, видимо, стал достаточно смышленым, чтобы в такую непогоду не высовывать носа из ящика), затем биологическую и лабораторию климатологов, после чего Лоусон свернул налево и направился к большому ржавому вагону, восседающему на цилиндрических опорах, как старый рыжий петух. Сквозь узкие окошки пробивался яркий свет.

Лоусон остановился у пандуса, огороженного неприглядной деревянной шпалерой, махнул Майклу, чтобы тот поднимался, а сам принялся массировать лодыжку. Глухая стальная дверь была вся в царапинах, вмятинах и выцветших обрывках наклеек с символикой рок-группы «Phish». Майкл трижды постучал кулаком, предупреждая о своем визите, затем открыл дверь и вошел.

Очки моментально запотели, поэтому пришлось стянуть их на лоб. Майкл раздвинул плотный целлофановый занавес, сбросил с головы капюшон и осмотрелся. По обеим сторонам от него громоздились железные шкафы и стеллажи, по меньшей мере футов шести в высоту, плотно уставленные ящиками с образцами антарктических мхов и лишайников. На всех полках и ящиках имелись маленькие белые ярлыки с надписями неразборчивым почерком. На потолке помаргивала флуоресцентная лампа, а из-за нагромождения стеллажей где-то в глубине раздавались писклявые звуки рок-музыки.

Но Майкл услышал и кое-что еще… Приглушенный хлюпающе-булькающий звук. Когда в лабораторию вошел Лоусон, Майкл инстинктивно приложил палец к губам, призывая того молчать. На лице инструктора отразилось изумление. Майкл жестом дал Лоусону понять, чтобы тот оставался у двери, а сам с лыжными палками наперевес начал осторожно красться по лабиринту стеллажей. Неужели это одна из собак, гадал Майкл. А может быть, и не одна вовсе? Может, стоит отступить и позвонить шефу, чтобы вызывал подкрепление? Но что, если Экерли угодил в серьезную беду и ему прямо сейчас требуется помощь?

Музыка делалась все громче, как и странное причмокивание, словно кто-то уплетал суп или злаки. Так, может, в этом все и дело? Экерли не отвечает на звонки просто потому, что сидит за тарелкой с кукурузными хлопьями и балдеет под любимый рок? Майкл оказался зажатым в узком проходе между двух высоченных шкафов, на одном из которых красовалась табличка «Ледниковая морена. Юго-западный сектор», а на другом — «Образцы. Станция Стромвикен». Теперь он отчетливо слышал звук пережевывания какой-то влажной упругой пищи, так что ботаник ел вовсе не хлопья, а возможно, уминал тушеное мясо. Но зачем в лабораторном вагоне давиться дрянью, разогретой в микроволновке, когда в это самое время дядя Барни угощает всех горячей мамалыгой, приготовленной по случаю траурного мероприятия?

Посмотрев в просвет в стеллаже, Майкл увидел длинный лабораторный стол, такой же, как в лаборатории Дэррила, с двумя раковинами, микроскопом и кучей склянок с химикатами. Но стол был пуст. Более того, присмотревшись, Майкл заметил, что два горшка с растениями опрокинуты, а третий валяется на полу, разбитый вдребезги. На полке между двух крошечных колонок надрывался айпод. Майкл вышел из-за стеллажа и двинулся к столу, однако непонятные хлюпающие звуки доносились с другой стороны, откуда-то снизу. Майкл заглянул за угол и увидел на полу торчащие из-за шкафа расстегнутые ботинки. Он крепко сжал в руках лыжные палки.

Чавканье сменилось звуком чего-то рвущегося, как будто раздирали плоть. Подойдя ближе, Майкл увидел широкоплечего мужчину в просторной фланелевой рубашке, который склонился над распростертым на полу телом и что-то с ним делал. Майкл оторопел — не будь он в курсе последних событий, то подумал бы, что перед ним Данциг.

Тот самый, который умер.

Журналист вскинул одну из остроконечных лыжных палок и, не придумав ничего лучшего, заорал:

— Эй ты! Отойди от…

И осекся… Склонившийся над телом детина испуганно обернулся, и Майкл увидел бороду, пропитанную кровью настолько сильно, что походила она скорее на широкую малярную кисть, которую окунули в ведро с красной масляной краской. Глаза верзилы тоже были красными и часто моргали. Потрясенный Майкл отшатнулся, и в этот момент мужчина с животным оскалом бросился на него. Одна из лыжных палок взметнулась вверх, грохнув по шкафу, и Лоусон с криком «Что происходит?!» начал ломиться через хитросплетение стеллажей.

Здоровяк схватил Майкла за воротник, словно что-то выискивал у него на шее, и Майклу в нос ударил зловонный запах гниения и крови. Но сильнее всего напугало то, что это действительно был Данциг — тот самый умерший и замороженный Данциг, которому собака разорвала глотку. Теперь его пальцы мертвой хваткой держали Майкла за парку. Журналист отскочил назад, но налетел на другой стеллаж, и тот с грохотом обрушился на пол, придавив обоих среди груд рассыпанной земли и рассады. Майкл двинул противника по лицу рукояткой палки, страшно сожалея, что не имеет возможности пустить в ход заостренный конец импровизированного оружия. Данциг навис над ним, скрежеща окровавленными зубами и сверкая глазами, полными безумной ярости, в которых — Майкл осознал это уже по прошествии времени — одновременно зияла и целая бездна печали.

И вдруг над головой Майкла просвистела еще одна лыжная палка и вонзилась Данцигу в плечо. Каюр отпрыгнул назад и кинулся на Лоусона, но подошвы заскользили по рассыпанным бобам, и он грохнулся на пол. Майкл быстро перекатился на бок и вскочил на ноги. Поднявшись, Данциг с силой оттолкнул Лоусона, и инструктор по выживанию, который и до этого-то нетвердо стоял на своих полутора ногах, распластался на полу, остервенело размахивая лыжными палками.

Но вместо того чтобы продолжать атаку, Данциг отступил назад и стал продираться сквозь нагромождение стеллажей, размахивая руками, как мельница крыльями, и обрушивая на пол позади себя одну полку за другой. Галечник, дерн и грунт для рассады полетели во все стороны. Майкл бросился следом, но когда преодолел завалы и проскочил сквозь целлофановый занавес, увидел лишь полосу крови на пандусе да мелькнувший темный силуэт, который танком проломил шпалеру и растворился в белом водовороте вьюги.

15 декабря, 22.30

— Вы что несете, черт возьми?! — воскликнул Мерфи, когда Майкл с Лоусоном зажали его с обеих сторон в буфете. Дядя Барни, который готовил последнюю порцию мамалыги, к счастью, был вне пределов слышимости. — Господи Боже! Данциг мертв!

— Ничего подобного, — повторил Майкл, слегка наклонившись к Мерфи и стараясь говорить тихо. — Именно это мы и пытаемся вам втолковать!

— Ты тоже его видел? — обратился Мерфи к Лоусону за подтверждением.

— Да, я тоже его видел.

Лоусон метнул взгляд на Майкла, как бы приглашая того продолжить.

— И он убил Экерли… — произнес журналист.

От лица Мерфи отхлынула кровь. Он будто язык проглотил.

— Мы обнаружили Экерли в лаборатории уже мертвым, а Данциг потрошил его тело, — сообщил Майкл. — Проблема в том, что он и сейчас бродит где-то по округе.

Мерфи, словно в ступоре, прислонился спиной к морозильной камере, не в силах переварить свалившуюся на него новость. Майкл его понимал; если бы он не увидел все собственными глазами, если бы лично не подвергся нападению, сам ни за что не поверил бы в подобный рассказ.

— Выходит, он не в мешке для трупов, — размышлял вслух Мерфи, — и не на ледовом складе…

— Абсолютно верно, — подтвердил Лоусон.

— А теперь еще и Экерли мертв… — пробормотал начальник, словно давая время ужасающей информации осесть в мозгу.

— Точно, — поддакнул Майкл. — Надо немедленно отыскать Данцига, пока он не зашел слишком далеко.

— Но если он напрочь свихнулся, значит, вскоре замерзнет насмерть, — в надежде предположил Мерфи, словно хватаясь за соломинку.

Майкл не нашелся что возразить: в словах Мерфи действительно была логика. Разумеется, сумасшедший, у которого даже шапки на голове нет, как пить дать умрет либо от мороза, либо от падения в ледниковую расселину. С другой стороны, Майкл был уже ни в чем не уверен. Все перевернулось с ног на голову. Он находился с Данцигом в лазарете, и на его глазах Шарлотта зафиксировала время смерти каюра. Так что кто бы там сейчас ни бегал среди льдов, вовсе не обязательно, что это тот самый Данциг. Это больше не человек, а нечто, чему Майкл пока не мог подобрать определения.

— Что вы сделали с телом Экерли? — спросил Мерфи, отчаянно пытаясь собраться с мыслями.

— Где лежало, там и оставили, — ответил Майкл. — Шарлотта должна обследовать его как можно скорее. А потом надо будет куда-нибудь перенести труп.

— Прошу прощения, господа, — раздался голос дяди Барни.

Повар открыл морозильник, вытащил из него масло и поковылял назад, откуда не мог услышать разговор.

— Только не в то место, куда поместили Данцига, — тихо произнес Мерфи. — Припрячем его на старом продуктовом складе под замком. Если доктор Барнс ошибется и насчет Экерли, тогда он хотя бы не будет шататься по базе, как первый. — Он внезапно умолк, затем пояснил: — Думаю, вы меня понимаете. То есть я хочу сказать, что Данциг был классным мужиком, да и Экерли вполне ничего, но вся эта ситуация не лезет ни в какие ворота. Безумие какое-то…

Он запнулся, очевидно, лихорадочно соображая, как выкручиваться из создавшегося положения.

Майкл не разделял уверенности Мерфи в том, что Шарлотта допустила ошибку. Как бы ни дико это звучало, но Данциг действительно умер, после чего потом непостижимым образом восстал из мертвых. Впрочем, озвучивать начальнику подобные фантастические идеи Майкл пока поостерегся.

Лоусон присел и стал растирать поврежденную лодыжку, которая после схватки в ботанической лаборатории разболелась пуще прежнего. Между тем волосы Мерфи, кажется, поседели еще сильнее.

— Заодно мы могли бы поискать Спящую красавицу и Прекрасного принца, — сказал Майкл.

Ему не терпелось поскорее получить разрешение шефа на поиски.

— Не говоря уже о собачьей упряжке, — добавил Лоусон. — Если ННФ узнает, что последние разрешенные в Антарктике собаки исчезли — собаки, которых ради бедного Данцига оставили в виде исключения, — начнется настоящий бюрократический кошмар.

— Данциг регулярно гонял их на станцию «Стромвикен», — продолжал Майкл. — Прогноз синоптиков благоприятный. Погода вот-вот изменится, и буря пойдет на убыль.

— Временно, — ответил Мерфи. — Согласно последним сводкам, еще один фронт накроет нас уже к завтрашнему вечеру.

— Тем более надо поторапливаться, — напирал Майкл.

Лоусон согласно кивнул.

— Что у тебя с лодыжкой? — спросил Мерфи. — Вижу, ты ее массируешь.

— На снегоходе домчим без проблем. А если отыщем их — в смысле собак и тела, — потребуется моя помощь, чтобы отогнать упряжку назад на базу.

— Хорошо, — согласился Мерфи, словно у него иссяк запас контраргументов. — Но только не сегодня. Хорошенько выспитесь, а утром, если погода позволит, я первым делом выдам вам разрешение на поездку к китобойной станции. — Потянувшись к рации на поясе, он добавил: — Передам Франклину, чтобы к девяти утра он поставил у флагштока два снегохода, в полном снаряжении и заправленные под завязку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

16 декабря, 9.30

Синклер отсутствовал несколько часов, заставив Элеонор изрядно поволноваться. Помимо страха, что из-за непредвиденных обстоятельств Синклер вообще может не возвратиться, Элеонор боялась и его душевного состояния, в котором он может вернуться. Ушел он чернее тучи, злой как черт из-за непрекращающегося бурана, который держал их в стылой церкви словно в тюрьме.

— Будь проклята эта дыра! — выкрикнул он перед уходом. Его слова эхом прокатились по заброшенной церкви и улетели ввысь к прогнившим стропилам под крышей. — Будь прокляты эти камни и будь прокляты эти доски!

Синклер с размаху ударил рукой по стоящему на алтаре канделябру, и тот со звоном грохнулся на пол. Громко цокая каблуками по камню, он прошел между скамьями, рывком открыл скрипучую дверь во двор и обрушил тираду проклятий еще и на свинцовое небо. Ответом ему был заунывный вой ездовых собак, которые лежали, свернувшись клубком, среди могильных камней и крестов.

В такие минуты, когда Синклер богохульствовал и бросал вызов небесам, Элеонор опасалась его сильнее всего. Однажды, в Лиссабоне, Бог уже ответил Синклеру, и девушке совсем не хотелось снова испытать на себе гнев Всевышнего.

— Синклер, — отважилась она его окликнуть, держась за дверной косяк пасторской комнаты, — может быть, стоит завести собак в церковь? Снаружи без крова они погибнут.

Он резко обернулся; в его глазах пылал тот самый дикий, вселяющий ужас огонь, который впервые Элеонор увидела в Скутари.

— Сейчас я их согрею! — прорычал он и вынырнул в метель, даже не удосужившись закрыть за собой дверь; он словно не замечал жесточайшей погоды.

В церковь ворвался вихрь снега и ледяной крупы, а спустя минуту Элеонор услышала лай собак, которых Синклер стал запрягать в нарты. Элеонор поплотнее закуталась в пальто из диковинной ткани и, подойдя к открытой двери, выглянула наружу. Она успела увидеть спускающуюся по снежному склону упряжку и спину Синклера, который стоял на полозьях и покрикивал на собак. Когда они скрылись из виду, Элеонор всем весом налегла на тугую деревянную дверь и закрыла ее.

Чувствуя, что окончательно выбилась из сил и вот-вот упадет в обморок, девушка плюхнулась на ближайшую скамью и склонила голову на спинку переднего ряда. Дерево было холодным и не очень ровным; присмотревшись, Элеонор увидела, что на нем были вырезаны какие-то слова. Чье-то имя? Как бы там ни было, написано было не по-английски, а буквы почти полностью стерлись. Она смогла разобрать лишь несколько цифр в виде даты — 25.12.1937. Рождественский день 1937 года… Она приросла глазами к надписи, вновь и вновь прокручивая информацию в голове. Когда они с Синклером ступили на борт злополучного брига «Ковентри», на дворе стоял 1856 год. Если эта надпись, вернее, цифры были действительно датой, то выцарапали их через восемьдесят один год после того, как Элеонор утопили в море.

Восемьдесят один год. Время, за которое все знакомые ей люди успели состариться и умереть.

И это по самым скромным подсчетам, ведь поселок, очевидно, покинули многие годы назад, если не десятилетия, а раз так, то сколько же лет она пребывала в забвении? Как долго проспала во льду на дне океана? Неужели прошли столетия? И каким стал мир, в котором она проснулась?

Она сняла рукавицу и провела пальцами по вырезанным в доске цифрам, словно желая убедиться, что они реальны. В первый момент ощущение от прикосновения к шероховатой поверхности дерева ее обескуражило. Элеонор захлестнула буря эмоций, ведь она уже и забыла, каковы на ощупь привычные предметы. После стольких лет во льду она ощущала себя так, будто влезла в новую и совсем чужую для себя кожу.

Она снова подумала о Синклере. Эмоционально их больше почти ничего не объединяло. Конечно, оставался формальный аспект отношений — их связывала тайная (и прерванная) брачная церемония в португальской церкви, значение которой, по ее мнению, было равно нулю. Но и только. Сейчас, в этом неприветливом и пугающем месте, куда ее занесло, не было ничего, что могло бы не то чтобы разжечь былое пламя страсти, но заронить хотя бы искорку душевного тепла.

Глубоко в душе Элеонор понимала, что между ними существует и другая преграда — их проклятие, которое, как вечный укор совести, будет неотступно преследовать обоих и напоминать о себе до конца дней. И насколько оно их объединяло, настолько же и разъединяло. В отчаянных глазах и бледных лицах друг друга они теперь видели лишь проявление непреодолимой жажды, которая заявляла о себе все настойчивее. Их губы были холодны, пальцы превратились в ледяные сосульки, а сердца очерствели.

В этом смысле со времен Крыма ничего не изменилось. На долю Элеонор везде выпадали одни лишения.

Едва сестры Найтингейл прибыли в казарменный госпиталь в Скутари — названный так из-за того, что здесь размещались казармы «Селимийе» турецкой армии, — как выяснилось, что в нем не хватает ничего, касалось ли это бинтов, одеял, медикаментов или даже специальных подушечек для культей ампутированных конечностей. Такого ужасного запустения, как здесь, Элеонор и представить себе не могла. Даже женщины, раньше служившие в работных домах и тюрьмах, признались, что потрясены тем, как здесь обходятся с ранеными британскими солдатами. Несчастных, которым на поле боя отрывало конечности, игнорировали и не оказывали им никакой медицинской помощи, поэтому бедолаги так и лежали обездвиженные, неспособные даже самостоятельно поесть. Солдаты, страдающие от дизентерии, диареи или загадочной «крымской лихорадки», изрядно потрепавшей армейские ряды, лежали в переполненных коридорах на пропитанных кровью соломенных тюфяках и тщетно умоляли принести попить. Смрад из открытой канализационной системы, которая проходила под зданием, был невыносим, но сквозь разбитые окна в помещения проникал такой холод, что ничего не оставалось делать, как заткнуть оконные ниши соломой, что только усиливало зловоние в палатах. Несколько женщин послабее сами сразу же заболели и превратились в дополнительную обузу.

Большинство сестер, как и Элеонор с Мойрой, поначалу отрядили заниматься штопкой и стиркой белья, а совсем не врачеванием. Медсестры приехали с намерением ухаживать за ранеными, помогать докторам во время хирургических операций, но врачи встретили их с такой враждебностью и подозрительностью, что вообще запретили входить во многие палаты и категорически не желали с ними сотрудничать.

— Они, наверное, думают, что мы украдем у солдат запонки, — негодующе сказала Мойра, когда ее завернули у одной из палат, битком набитой ранеными. — Я только и слышу, как несчастные солдаты на никчемных подстилках умоляют принести им судно или сделать укол морфина. Меня от них отделяет всего десяток шагов, а чем я занимаюсь?! Штопаю носок!

Элеонор вначале озадачило, что мисс Найтингейл не пытается отстаивать право сестер заниматься своими прямыми обязанностями, но вскоре поняла мудрость подобного поведения. В Британской армии царили определенные незыблемые порядки, устоявшиеся за многие сотни лет, разрушить которые в одночасье было нельзя. Но благодаря смиренности, которую проявил сестринский корпус, и сглаживанию углов, где только это возможно, мисс Найтингейл без лишнего шума постепенно добилась того, что круг обязанностей и зона ответственности ее подчиненных расширились. Как только военное командование увидело, что регулярная смена постельного белья и использование чистых повязок приносят плоды, оно пошло дальше и разрешило приносить солдатам горячий чай, овсянку, говяжий бульон и желе, которые медсестры лично готовили на импровизированной кухне. Ну а солдаты, покалеченные, страдающие от боли, испускающие последнее дыхание под истрепанными одеялами вдали от родного дома, стали боготворить сестер, невзирая на их бесформенные халаты и идиотские чепцы.

И все-таки главным человеком, который навсегда завладел сердцами солдат и получил их безграничное почтение, была Флоренс Найтингейл. Она бесстрашно входила в палаты даже к лихорадочным, от которых шарахались сами доктора. Те считали, что несчастные либо сами как-нибудь выкарабкаются, либо умрут, и, каким бы ни был исход, подвергать себя риску заражения не стоит. Более того, мисс Найтингейл всем оказывала равноценный уход независимо от того, был ли раненый аристократом или обыкновенным призывником, хотя с незапамятных времен офицерам предоставлялась самая лучшая и квалифицированная медицинская помощь, тогда как рядовых и пехотинцев бросали умирать в страшных мучениях. Разрушив неписаные устои, она прослыла предательницей среди офицеров, которые стали посматривать на нее косо, зато снискала безмерное уважение простых солдат. А также и Элеонор.

Как-то раз, на четвертый день пребывания в Скутари, мисс Найтингейл остановила Элеонор у чахлого фонтана на территории госпиталя, где та собиралась наполнить кувшин водой, — мутновато-желтая вода была почти непригодной для питья, — и попросила помочь во время ночного обхода. На женщине было длинное серое платье и белый платок, которым она обвязала темные волосы, а в руке она держала турецкий фонарь с изогнутой ручкой, выходящей из плоского медного основания.

— И пожалуйста, захватите с собой кувшин.

Элеонор, к которой мисс Найтингейл редко обращалась напрямую, наполнила сосуд до краев, сунула под мышку сумку с перевязочными материалами и покорно пошла следом за начальницей в нескольких шагах позади. День выдался ужасный, и Элеонор порядком устала, но хотя она понимала, что теперь предстоит провести на ногах еще несколько часов кряду, с радостью ухватилась за возможность оказаться полезной. Казарменный госпиталь был большим зданием, и за время обхода всех палат, который мисс Найтингейл проводила еженощно, приходилось наматывать добрых четыре мили. В какое бы помещение женщины ни заходили, даже самые враждебно настроенные хирурги и хамоватые санитарки старались держаться от мисс Найтингейл в сторонке, зато несчастные солдаты неизменно выражали признательность ей и Элеонор либо тихим «спасибо», либо одобрительным жестом. Один молодой парень, не больше семнадцати лет, которому отняли обе ноги ниже колен, лежал на койке и плакал. Мисс Найтингейл подошла к нему, успокоила и поцеловала в лоб. Другому солдату, лишившемуся руки и глаза, она поднесла стакан воды, который тот взял трясущейся левой рукой. Элеонор невольно задумалась, вызвана ли дрожь физической слабостью или потрясением оттого, что почтенная дама снисходит до общения с таким никчемным горемыкой, как он.

За исключением косых лучей тусклого лунного света, пробивающихся сквозь разбитые окна и незакрепленные ставни, другого освещения в большинстве палат не было, поэтому Элеонор приходилось продвигаться с осторожностью, стараясь не наступить на спящего или уже умершего человека. Но мисс Найтингейл, стройная женщина с прямой осанкой, безошибочно прокладывала курс между коек и пациентов, озаряя лампой, словно божественным светом небес, их грязные, покрытые ссадинами окровавленные лица. Нередко Элеонор становилась свидетелем тому, что после того как мисс Найтингейл проходила, бойцы подавались вперед на культях и целовали воздух позади нее.

«Почему они целуют ее тень?» — недоумевала девушка.

Периодически мисс Найтингейл останавливалась, чтобы налить жаждущему солдату напиться из кувшина или сменить грязную повязку на свежую, но, учитывая масштабы госпиталя и огромное количество нуждающихся, большинству солдат приходилось довольствоваться лишь ее улыбкой и теплым словом утешения. Несмотря на это, подобные ежедневные визиты были частью некого таинства, священного договора между мисс Найтингейл и солдатами, и Элеонор испытывала гордость оттого, что удостоилась чести быть в него посвященной.

В то же время у Элеонор словно ком в горле сидел. Всякий раз как они заходили в палату и проходили вдоль коек, Элеонор неизменно выискивала глазами лейтенанта Синклера Копли. С одной стороны, ей отчаянно хотелось снова увидеть любимого, с другой — она страшилась того, что обнаружит его в ужасающем состоянии. Каждое утро она сверялась со списками поступивших в лазарет, хотя и понимала, что они неточны и совсем не отражают реального положения дел. Синклер мог запросто лежать без сознания и тихо умирать от увечий или метаться в лихорадочном бреду буквально в соседней палате. Она успела навести справки и выяснить, что 17-й уланский полк перешел под командование лорда Лукана и Кардигана и был отправлен в Севастополь для оказания помощи в осаде города-крепости. Однако сводки с фронта шли долго, а когда приходили, то доверия вызывали не больше, чем больничные списки раненых.

Они почти закончили обход и шли по последним палатам, когда Элеонор вдруг почудилось, будто кто-то пробормотал ее имя. Она остановилась, и мисс Найтингейл услужливо подняла фонарь, чтобы осветить говорящего. На железных кроватях без матраса лежали дюжина солдат, которые тут же приподняли головы и посмотрели на свет, однако все они молчали. Голос раздался снова, и теперь Элеонор заметила, что в самом конце палаты под окном, пустые рамы которого были заткнуты тряпками, лежит человек, укрытый грязной простыней, и смотрит на нее.

— Мисс Эймс?

Лицо солдата было настолько перепачканным, что она его не узнала, но голос показался знакомым.

— Лейтенант Ле Мэтр? — спросила она, подходя ближе.

Человек закашлялся.

— Можно просто Француз.

— Это ваш знакомый? — спросила мисс Найтингейл, подходя к койке.

— Да, мадам. Кавалерист 17-го уланского полка.

— Тогда оставляю вас наедине, — мягко проговорила она. — Мы все равно почти закончили обход. — Взяв с подоконника огарок свечи, она подожгла его от пламени лампы и передала Элеонор. — Доброй ночи, лейтенант.

— Доброй ночи, мисс Найтингейл. И храни вас Господь.

Мисс Найтингейл вежливо склонила голову и, шурша длинной юбкой, направилась мимо кроватей с пациентами к выходу.

Элеонор поставила свечу на подоконник и присела на краешек узкой койки. На некогда щеголеватом и безупречно ухоженном Французе была изорванная белая рубашка, по которой ползали вши. Длинные, давно немытые волосы прилипли к мокрому от лихорадочного пота лбу, лицо покрывала щетина, а кожа даже в неярком свете свечи выглядела бледно-зеленой.

Элеонор повидала сотни солдат в таком состоянии и прекрасно знала, что оно не сулит ничего хорошего. Она быстро намочила чистую тряпочку в оставшейся воде и стала протирать ему лицо от пота, сокрушаясь, что не имеет с собой чистой рубашки, в которую бы могла переодеть Ле Мэтра. Простыня, которой были накрыты ноги лейтенанта, была влажной и липла к телу.

— Это лихорадка или вы ранены? — спросила она.

Откинув голову на соломенный тюфяк, он стащил простыню, которыми были накрыты ноги. Правая конечность была вся в ранах и крови, но с левой дела обстояли еще хуже — из кожи торчала желтоватая кость, и по всей длине голени тянулись багрово-красные линии.

— В вас стреляли? — спросила Элеонор в ужасе.

И сразу устыдилась, что ее мысли моментально перетекли к Синклеру. Участвовал ли он в том же сражении?

— Стреляли, но не подстрелили, — ответил он. — Лошадь угодила в яму и подмяла меня под собой в падении.

Она снова окунула тряпицу в воду, и, пока промывала ее, Француз сам ответил на вопрос, который, как он догадывался, ее терзал.

— Синклера там не было. Я последний раз видел его, когда он поскакал с Рутерфордом и остальными бойцами в местечко под названием Балаклава. — Он снова накрыл простыней изувеченные ноги и, облизав губы, сказал: — Дайте мне флягу. Она под кроватью.

Элеонор пошарила рукой под койкой, почувствовав, как по ней пробежало какое-то насекомое с множеством маленьких ножек, вытащила флягу и отвинтила крышку. Судя по запаху, внутри был джин. Она поднесла ее к губам лейтенанта, и он сделал пару глотков.

— Я должен был догадаться, что вы примчитесь на фронт, — прошептал Ле Мэтр, прикрыв веки.

— Скажите, чем я могу вам помочь? — спросила она. — Правда, сейчас при мне почти нет никаких медицинских материалов…

Он слабо мотнул головой.

— Вы уже помогли, — ответил он.

— Завтра во время обхода я обязательно вас навещу. Принесу чистую рубашку, постельное белье и хорошую бритву…

Он на дюйм оторвал руку от матраса, как бы останавливая ее.

— Что я хочу, так это написать письмо родным.

Подобные просьбы звучали сплошь и рядом, поэтому Элеонор ответила:

— Я принесу вам карандаш и бумагу.

— И желательно как можно скорей, — пробормотал он.

Элеонор понимала, отчего такая спешка.

— Отдыхайте. — Она, погладила его по руке и встала с кровати. — Я зайду к вам утром.

Он тяжело вздохнул, не отрывая голову от тощего матраса, а Элеонор задула свечу и бесшумно выскользнула из палаты.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

16 декабря, 10.00

Майкл и Лоусон мчались по ледяной пустыне во весь дух, однако ни Данцига, ни пропавших собак не было и следа. Майкл понимал, что нужно сбавить скорость, так как расселина могла подстерегать в любой момент и где угодно, но движение и скорость всегда были его предпочтительным выбором в затруднительных ситуациях. Каждый раз, когда жизненные перипетии выбивали его из колеи, он переходил к активным действиям — действиям физическим. Движение, будь то восхождение в гору, во время которого приходилось принимать решения за доли секунды, сплав по горной реке, изобилующей быстринами, или погружение к коралловому рифу, помогало ему отделаться от навязчивых мрачных мыслей. Конечно, Майкл не питал иллюзий относительно того, что они уйдут безвозвратно — уж сколько таких попыток у него было… — но и временной передышки обычно хватало, чтобы встряхнуться и со свежей головой идти дальше.

Сначала он пытался отвлечься от мрачных дум, сосредоточившись на управлении снегоходом, который, рыская носом, рассекал пустынную равнину, а позже, после того как мужчины приблизились к берегу, — переключился на большого белого альбатроса, парящего над головой. Птица сопровождала их, лениво выписывая в небе нисходящие и восходящие круги, благодаря чему ей великолепно удавалось держаться в темпе двух машин. Лоусон свернул влево, направляясь к китобойной станции по кратчайшему маршруту, тогда как Майкл проехал чуть дальше и помчал между усыпанным костями берегом и обветшавшими промышленными постройками. Два снегохода встретились на широком дворе для разделывания китовых туш. Мужчины заглушили двигатели, и вокруг воцарилась звенящая тишина, словно их накрыло звуконепроницаемым одеялом. Когда спустя несколько секунд уши привыкли к безмолвию, Майкл услышал завывание ветра, гоняющего снег по застывшей земле, и далекий крик альбатроса. Он задрал голову и увидел, что птица все так же кружит в небе, широко расставив крылья, и, кажется, совсем не собирается приземляться.

Лоусон поднял очки на лоб.

— Если бы собаки были здесь, они услышали бы наше приближение.

— Да и мы их услышали бы, — согласился Майкл. — Но раз у нас есть немного времени до прихода бурана, то почему бы не осмотреться? Давай ты порыщешь здесь, а я поднимусь на холм.

Лоусон кивнул и, достав лыжные палки для поддержания равновесия, — Майкл отметил, что он сильно хромает, — сказал:

— Хорошо. Жди меня через час.

Майкл поглядел на часы, затем залез на снегоход и завел мотор. Он проехал по открытой площадке, разделяющей то, что раньше было варочными цехами, и стал подниматься к церкви с покосившейся колоколенкой. Лавировать между надгробий возле постройки он не стал, а остановил машину перед кладбищем и оставшуюся часть пути проделал пешком. Поднявшись по ступенькам, он надавил плечом на тяжелую деревянную дверь и вошел в непритязательную церквушку с каменным полом и потертыми деревянными скамейками. В самом конце прохода стоял стол на козлах, некогда служивший алтарем, а на стене позади него висело грубо выструганное распятие. Майкл в такой спешке покидал базу, что не стал брать с собой профессиональное фотографическое оборудование, но свой верный компактный «Кэнон» все-таки захватил. Им он и сделал сейчас несколько снимков. До отбытия со станции Адели у Майкла было в запасе еще две недели, поэтому он рассчитывал вернуться сюда и поработать как следует. Церковь даже сейчас, несмотря на то что построили ее больше века назад, внушала странное ощущение действующей. Журналисту очень хотелось передать атмосферу места и собственное чувство, будто усталые китобои вот-вот вновь заполнят скамьи, за пюпитр встанет священник и при свете масляной лампы начнет зачитывать выдержки из Священного писания.

Под лавкой Майкл заметил молитвенник в порванной обложке, но когда попытался поднять его, обнаружил, что книга намертво примерзла к полу. Он сфотографировал и его — выйдет очень высокохудожественно, подумал он, — затем сунул камеру назад под парку, надел перчатки и направился к алтарю. И тут ему почудилось, что он услышал слабый скребущий звук… Неужели тут до сих пор обитают крысы? Он остановился. Шум тоже стих. Майкл бросил взгляд на стол-алтарь, но там лежала лишь старая книга в кожаном переплете, название которой было стерто временем. Майкл двинулся вперед — звук сделался отчетливее. Оказалось, что исходил он из-за двери позади алтаря, закрытой черным металлическим болтом. Должно быть, раньше там жил священник, предположил Майкл, а возможно, помещение служило хранилищем наиболее ценной церковной утвари вроде чаш, подсвечников и Библий.

Он обогнул стол на козлах и вдруг услышал звук, от которого у него волосы встали дыбом.

Майкл подошел ближе и снова услышал его, но более явственно. Это был голос — женский голос!

— Открой дверь! Пожалуйста! Я этого не вынесу! Синклер, открой дверь!

Синклер? Майкл снова стянул с руки перчатку, чтобы легче было совладать с болтом, и сквозь доски услышал тяжелое дыхание женщины, срывающейся на всхлипывания.

— Я не могу находиться здесь одна! Не оставляй меня!

Он отбросил ржавый болт и отворил скрипучую дверь.

То, что он увидел, поразило его до глубины души. Перед ним была женщина — молодая женщина в длинном оранжевом пальто не по размеру, с длинными каштановыми волосами, обрамляющими бледное лицо, и зелеными проницательными глазами. Их насыщенный изумрудный оттенок был заметен даже при тусклом освещении комнаты. Женщина попятилась между чугунной печкой, испускающей слабое тепло, и деревянным столом, на котором стояла винная бутылка. В углу валялась горка щепок и разорванных молитвенников.

Двое стояли молча и смотрели друг на друга. Мысли вихрем проносились у Майкла в мозгу — он узнал эту женщину. Он узнал ее! Эти глаза он уже видел на дне океана. Как и брошку из слоновой кости у нее на груди, на которую он смотрел сквозь молочно-белую толщу льда. Спящая красавица.

Только сейчас она была не спящей и далеко не мертвой.

Живая, она стояла перед ним и тяжело, прерывисто дышала.

Разум Майкла словно парализовало. Женщина находилась от него всего в нескольких шагах, но мозг категорически отказывался верить глазам, несмотря на всю очевидность ее присутствия в комнате. Утопленница, которая еще недавно была прочно скована льдом, теперь двигалась, дышала и вообще проявляла все признаки живого человеческого существа. Майкл судорожно пытался найти какое-нибудь разумное объяснение происходящему и не находил. Что это? Анабиоз? Почти осязаемая галлюцинация, которая пройдет в любую секунду? Ничего, что приходило Майклу на ум, не объясняло, почему в нескольких футах от него, еле держась на ногах, стоит испуганная молодая женщина.

Он поднял руку, чтобы ее успокоить, попутно отмечая, что у него самого слегка дрожат пальцы.

— Я не собираюсь причинить вам вред.

Кажется, это ее не убедило, и она еще плотнее вжалась в стену возле окна.

Медленно, не спуская глаз с женщины, Майкл надел перчатку на успевшую занеметь руку. Ну и что говорить дальше? Что теперь делать-то?

— Меня зовут Майкл… Майкл Уайлд.

Звук собственного голоса, как ни странно, подействовал на Майкла успокаивающе.

Чего нельзя было сказать про незнакомку. Она не ответила и забегала глазами по комнате, словно оценивала шансы на побег.

— Я приехал со станции Адели. — Но это, подумал он, ни о чем ей не говорит. — Исследовательской станции. — Вряд ли и это что-нибудь ей проясняет. — Из места, в котором вы были, перед тем как… оказались здесь. — Хоть женщина и была англоговорящей (говорила она, кстати, с сильным британским акцентом), кажется, слова Майкла были для нее пустым звуком. — Вы можете назвать свое имя?

Она нервно облизала губы и трясущейся рукой убрала с лица прядь волос.

— Элеонор, — промолвила она тихим взволнованным голосом. — Элеонор Эймс.

Значит, Элеонор Эймс. Он несколько раз мысленно повторил имя, стараясь закрепить его в памяти.

— Вы из… Англии? — предположил он.

— Да.

Положив руку на сердце, он произнес:

— Я из Америки.

Диалог принял настолько абсурдную форму, что Майкл едва не расхохотался. Он ощущал себя персонажем какого-нибудь второсортного научно-фантастического фильма. Ему осталось только достать из кобуры лучевой пистолет, а ей потребовать встречи с местным лидером. На мгновение Майкл искренне поверил, что еще немного, и он просто-напросто свихнется.

— Гм… рад с вами познакомиться, Элеонор Эймс, — сказал он и снова чуть не засмеялся, осознавая всю нелепость ситуации.

Черт! Ему показалось, или в ответ она действительно слегка присела в реверансе?

Он скользнул глазами по комнате — железная кровать, застеленная грязным старым одеялом, а под ней две бутылки, те самые, которые лежали в затонувшем сундуке.

— А где ваш друг?

Она не ответила, но в ее глазах Майкл уловил работу мысли. Она будто силилась выдумать какой-нибудь правдоподобный ответ.

— Если не ошибаюсь, вы назвали его Синклером.

— Его нет, — ответила она. — Он… меня бросил.

Майкл был не настолько наивен, чтобы поверить в эту сказку. Он не сомневался, что она по какой-то причине просто выгораживает друга. Кем бы или чем бы в итоге ни оказалась эта женщина, ее выражение лица и голос выдавали бушующие в ней вполне человеческие эмоции; в этом смысле ничего загадочного в незнакомке не было. А что касается некоего Синклера, то тайну его исчезновения затмевали другие более интересные вопросы, которые роились у Майкла в голове. Например, как женщину угораздило попасть внутрь ледника? И когда? И как ей удалось высвободиться из льдины в лаборатории, а потом очутиться здесь, на станции «Стромвикен»?

Но ключевой вопрос, на фоне которого все остальные казались второстепенными, заключался в том, как она вообще смогла восстать из мертвых? Вот что было поистине непостижимым!..

Но если и существовал на свете какой-нибудь вежливый способ поинтересоваться у мертвеца, как он вдруг ни с того ни с сего умудрился воскреснуть, то лично Майклу он был неизвестен. Он решил пока не ставить женщину в тупик, а начать с более простых вещей. Заметив приваленный к стене мешок с собачьим кормом, он спросил:

— Так этот Синклер… это он угнал собак?

Она снова выдержала короткую паузу на обдумывание ответа, но, должно быть, поняла, что от дальнейшего вранья пользы не будет, и, обреченно опустив плечи, ответила:

— Да.

Повисло неловкое молчание. Майкл отметил, что женщина облизнула растрескавшиеся губы и скосила красные воспаленные глаза на откупоренную бутылку, стоящую на столе. Что в ней находится, Майклу было уже известно.

Но догадывается ли она, что он в курсе содержимого склянки?

Утвердительный ответ он получил сразу, как только перевел взгляд на женщину — она потупила взор, словно устыдившись, а щеки ее зарделись румянцем.

— Вы не можете здесь оставаться, — сказал он. — Приближается буран. Он будет здесь совсем скоро.

Было видно, что она в полнейшем замешательстве. Любопытно, какие отношения связывают ее с Синклером? Вернее, раньше связывали, потому что сейчас, как ни крути, приятель запер ее одну в комнате, а сам умчался бог знает куда. Кем он ей приходится? Любовником? Мужем? Был ли он единственным живым человеком в этом мире, которого она знает? Или даже единственным человеком, которого она может знать… У Майкла голова шла кругом. Впрочем, одно он знал наверняка — оставить ее здесь в ледяной церкви нельзя. Необходимо каким-то образом убедить женщину поехать с ним, причем немедленно.

— Мы могли бы вернуться за Синклером позже, — предложил Майкл. — Мы его не бросим. Ну а пока почему бы вам не поехать вместе с нами?

При упоминании слова «нами» глаза ее округлились и устремились в открытый дверной проем, за которым просматривался пустой зал церкви. Небось гадает, кто еще заявился по ее душу, подумал Майкл.

— Со мной друг, — объяснил Майкл. — Мы можем отвезти вас на станцию.

— Я не могу уйти! — отрезала она.

Майкл, пусть и смутно, догадывался, что ее гнетет.

— Но там о вас позаботятся.

— Нет. Я не уйду, — ответила она.

Но теперь ее голос прозвучал не так твердо, да и в лице женщина явно изменилась. Создавалось впечатление, что разговор высосал из нее остатки энергии. Она отошла от окна и уселась на краешек кровати, для устойчивости упершись в матрас обеими руками. В ставни ударил сильный порыв ветра, и от сквозняка чахлый огонек в печи вспыхнул ярким пламенем.

— Я даю вам слово, — заверил он ее, — там вам никто не причинит зла.

— Не намеренно, но причинит, — проговорила она.

Майкл не понял, куда она клонит, но развивать тему не стал, поскольку вдали послышался шум снегохода Лоусона, взбирающегося на холм. Элеонор испуганно вскинула голову. Интересно, подумал Майкл, что она сейчас думает, слыша жужжание двигателя? Какие ассоциации у нее возникают в этот момент?

Из какого мира — из какого времени — она пришла?

— Мы должны идти, — сказал Майкл.

Элеонор продолжала сидеть в нерешительности, неподвижная, словно статуя. Такая же неподвижная, какой он впервые увидел ее в льдине.

И такая же неподвижная, как Кристин на больничной койке.

Снегоход, оглашая пустую церковь тарахтением мотора, все приближался и наконец остановился у входа.

Элеонор пристально посмотрела на Майкла с выражением глубочайшей задумчивости, словно пыталась разгадать запутанную головоломку. Майкл выжидающе смотрел на нее. Он хорошо себе представлял, сколько вопросов одновременно вертится у нее в голове, сколько факторов она сейчас пытается учесть, взвешивая все «за» и «против». На кону стоят жизни ее и Синклера, и от ее решения зависит их судьба.

— Ау! — крикнул Лоусон. — Есть кто-нибудь дома?!

Под сводами церкви разнеслось эхо от его шагов по каменному полу.

Пальцы Элеонор нервно теребили старое одеяло.

Майкл, опасаясь, что может ляпнуть что-нибудь не то, молчал.

— Эй, Майкл! Я знаю, что ты где-то здесь! — снова окликнул его Лоусон, приближаясь к алтарю. — Нам пора!

Лицо Элеонор приняло такое страдальческое выражение, какое Майкл в своей жизни видел лишь однажды у человека, который промаялся всю ночь, пытаясь в одиночку спасти свой дом от лесного пожара в Каскадных горах. К слову сказать, безрезультатно.

Она закашлялась, но из-за полного упадка сил не смогла даже руку поднять, чтобы прикрыть рот.

— Вы можете ответить мне на один вопрос? — обреченно спросила она, очевидно, смирившись с судьбой.

— Конечно. Спрашивайте что хотите.

Шаги Лоусона послышались прямо за дверью в жилище пастора.

— Какой сейчас год?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

16 декабря, 11.30

Когда Синклер покидал церковь, ветер был относительно слабым, но теперь он стремительно набирал силу. Лейтенант промчался через полуразрушенные постройки китобойной станции (проезжая мимо кузницы, он обратил внимание, что на стенах все еще висит дюжина гарпунов) и погнал собак на северо-запад, где виднелся низкий горный хребет. За ним простиралась терра инкогнита. Он сомневался, что обнаружит там что-нибудь примечательное, но, с другой стороны, какой у него был выбор? Сдаться и вверить свою судьбу и Элеонор тем, от кого они так ловко улизнули? Синклер никому не доверял и впредь не собирался.

Даже своей возлюбленной, как это ни прискорбно. Перед уходом он запер Элеонор в пасторской, опасаясь, что в нынешнем нездоровом состоянии она может вытворить какую-нибудь глупость. И сильнее всего боялся, что после пробуждения она может поддаться внезапному импульсу и предпринять попытку самоубийства. Хотя каким именно способом она могла наложить на себя руки, он не представлял. Их порок, несмотря на страшную цену, которую пришлось заплатить обоим, давал защиту от многих смертельных болезней — холеры, дизентерии, загадочной крымской лихорадки, — даже по прошествии сотен лет, ну или сколько там они пробыли в ледяном плену на дне моря.

Но какие бы дьявольские механизмы ни обеспечивали бессмертие, Синклер подозревал, что при определенном физическом воздействии их жизни могут оборваться. Он глянул вниз на задник разорванного сапога, где собака вгрызлась ему в голень. Рана давно перестала кровоточить и почти затянулась, но то, чем она заросла, отнюдь не было живой кожей в привычном понимании этого слова. Это была просто латка, струп, пластырь — в общем, нечто, что всего лишь помогало удерживать плоть на скелете и давало возможность ходить, разговаривать, дышать. Их тела можно разрушить насильственно, но сами зачахнуть они не способны.

Не очень-то соотносится с девизом их полка, пронеслась у Синклера ехидная мысль. Он не обрел ни смерти, ни славы, а вместо этого словно застрял на полустанке в каком-то неопределенном состоянии. Это напомнило ему о днях в Крыму, когда бригада легкой кавалерии вынуждена была прозябать в праздности.

Неделю за неделей они проводили в томительном ожидании, безучастно наблюдая с высот за сражениями пехоты. Кавалеристов постоянно придерживали для некоего решающего сражения, которое все никак не наступало. По приказам лордов Лукана и Кардигана — сводных братьев, которые относились друг к другу с глубочайшим презрением, — 17-й уланский полк постоянно перебрасывали с одной позиции на другую в глубоком тылу, но в боях упорно не задействовали, опасаясь, как бы ряды кавалеристов не поредели раньше времени. Синклер, как и многие однополчане, начал чувствовать, что в других родах войск они уже стали объектом насмешек. Мол, расфуфыренные всадники в мундирах с золотыми галунами, ярко-красных брюках и шлемах с перьями только и делают, что поедают яйца вкрутую с галетами, тогда как их соотечественники выполняют всю грязную работу, штурмуя вражеские редуты. Когда во время одного важного сражения русская кавалерия, бросившись врассыпную, обратилась в бегство и ее не стали догонять и добивать, сержант Хэтч, который едва оправился от малярии, с досады разломал надвое курительную трубку и швырнул на землю.

— Они что, особого приглашения на открытке с золотой каемочкой ждут, чтобы начать действовать? — прорычал он, осаживая ретивого коня. Сержант злобно поглядел в подзорную трубу на высоты, где в окружении свиты адъютантов стоял главнокомандующий армией, престарелый однорукий лорд Реглан. — Более удачной возможности, чем сейчас, и представить нельзя!

Даже капитан Рутерфорд, отличительной чертой которого, помимо кустистых бакенбард, был невозмутимый характер, начал терять терпение. Он достал флягу, отхлебнул из нее рома с водой и, переклонившись в седле, протянул Синклеру со словами:

— Хлебни. Думаю, нас ждет очередной нудный день.

Лейтенант принял флягу и сделал жадный глоток. С тех пор как уланы 17-го полка покинули Великобританию, война превратилась для них в бесконечную тягомотину, ценой которой тем не менее стали значительные потери. Сначала было суровое плавание в бушующем море, погубившее бесчисленное количество лошадей, а за ним последовали долгие марши по узким ущельям и пустынным равнинам, за время которых на обочинах остались лежать сотни трупов. Брошенные, они стали добычей грифов, хищных животных и… странных скрытных тварей, которые появлялись исключительно по ночам и трусливо рыскали вокруг лагеря. Как-то Синклер спросил одного из турецких разведчиков, что это за создания, и тот, суеверно плюнув через левое плечо, произнес:

— Кара-конжиолос.

— И что это значит?

— Кровососы, — гадливо произнес разведчик. — Они кусают мертвых.

— Как шакалы?

— Хуже, — ответил тот и, пытаясь подобрать верное слово, добавил: — Как… проклятые.

Всякий раз как видели согнутую фигуру — осторожные существа всегда держались в тени и передвигались, низко припав к земле, — Синклер неизменно отмечал, что все солдаты независимо от вероисповедания сбивались вокруг костров еще более тесными группами, а рекруты-католики начинали неистово креститься.

Судьба забросила их к черту на кулички, в чужую землю, по которой они продвигались все дальше и дальше от дома. Синклер часто вспоминал флаги и вымпелы, духовые оркестры и людей, машущих платками, когда войска поднимались на борт корабля в Англии. С тех пор ничего столь же волнующего он больше не видел. Даже Балаклава, некогда идиллический маленький порт, изменилась до неузнаваемости. До того как сюда нагрянули британские войска, городок с идеально ухоженными садами и небольшими виллами под зелеными черепичными крышами был излюбленным местом отдыха жителей Севастополя. Каждый дом и забор здесь был увит розами, ломоносом и жимолостью, вокруг зеленели виноградники с созревшими крупными гроздьями светло-зеленого муската, на холмах цвели фруктовые деревья, а вода в заливе была кристально чистой.

Но потом в бухту вошел самый мощный корабль британского флота «Агамемнон», высадивший двадцатипятитысячный контингент войск, и армия превратила город в военную базу. Виллы разграбили, сады уничтожили, а виноградные лозы в буквальном смысле втоптали в грязь. Поскольку многие солдаты страдали и умирали от диареи, маленькая закрытая бухта вскоре превратилась в огромную зловонную клоаку, полную нечистот и трупов. Лорд Кардиган, не будь дурак, предпочел находиться в нескольких милях отсюда на борту собственной яхты «Драйяд», где личный повар-француз готовил ему изысканные блюда, в то время как многочисленные ординарцы и адъютанты мотались по крутым склонам побережья то вверх, то вниз на измученных лошадях, доставляя его приказы. В войсках, когда офицеры не слышали, его называли «Доблестный Яхтсмен».

— О Французе что-нибудь слышно? — спросил Рутерфорд, но Синклер лишь покачал головой. Уже несколько недель не приходило ни писем с фронта, ни известий из полевых госпиталей. Синклер видел ногу друга после того, как его подмяла лошадь, и понимал, что, если когда-нибудь и увидит его живым, Ле Мэтр больше не будет прежним человеком.

Да и останутся ли они сами теми, кем были раньше?..

День был замечательный, погожий и солнечный, и Аякс нетерпеливо бил копытом по земле, мечтая поскорее размяться. Синклер погладил его по длинной гнедой шее и мягко потянул за черную гриву.

— Скоро, мой мальчик, скоро… — сказал он.

Лейтенант уже смирился с тем, что еще несколько часов придется выслушивать батальные крики и отдаленное громыхание русских пушек. На протяжении всей военной кампании Синклер ощущал себя словно человек, который крутится у входа в театр, не имея возможности попасть внутрь, и довольствуется лишь музыкой и голосами актеров. Он подумал об Элеонор. Интересно, что она сейчас делает, в безопасности ли она и доходят ли в Лондон письма, которые он ей пишет?

Рутерфорд хмыкнул и кивком указал направо. Один из адъютантов покинул расположение командного штаба и теперь очертя голову скакал по крутому склону горы. Тропы почти не было, и лошадь все время спотыкалась, чуть не падая, но ловкому наезднику каждый раз удавалось взять ситуацию под контроль буквально в последнюю секунду и продолжать безумный спуск.

— Я знаю только одного человека, который может так управляться с лошадью, — сказал сержант Хэтч со своего седла.

— И кто же это, интересно? — спросил Рутерфорд.

— Капитан Нолан, разумеется, — опередил Синклер сержанта.

Тот самый капитан Нолан, чье учение о технике верховой езды победно шествовало по Европе.

Всадник мчал во весь опор — из-под копыт вылетали камни, песок, пыль, — но когда он оказался на равнине, то стал пришпоривать лошадь еще сильнее. Лорд Лукан, в шлеме с белым оперением, поскакал Нолану навстречу и осадил лошадь в десяти ярдах от Синклера, между плотных рядов легкой и тяжелой кавалерийских бригад, которыми он командовал.

По бокам лошади Нолана пот тек ручьями. Подскочив к лорду Лукану, капитан вытащил из ранца донесение и бесцеремонно сунул ему в руку. Синклер знал о неприязни капитана Нолана к лорду (которую, кстати, разделяло большинство кавалеристов), но его удивило то, в какой грубой манере он вручил депешу. Лукан славился крутым нравом, и подобный выпад в его адрес мог закончиться для Нолана арестом за нарушение субординации.

Лукан, скрежеща от злости зубами, прочитал приказ, затем уставился на Нолана, лошадь которого нетерпеливо приплясывала на месте, и что-то бросил супротив. Синклер не смог разобрать всех слов, однако услышал: «Что атаковать? Какие еще орудия, сэр?»

Синклер и Рутерфорд обменялись недоуменными взглядами. Неужели лорд Лукан — «лорд Зритель» для своих простаивающих войск — снова попытается отвести кавалерию от прямого боевого столкновения?

Нолан что-то требовательно повторил, вскинув голову с копной вьющихся темных волос, и указал на бумагу в руке лорда Лукана. А затем резко ткнул пальцем в сторону русских батарей на окраине Северной долины и выкрикнул так громко, что Синклер расслышал каждое слово:

— Вон там, милорд, ваш противник! И у него ваши орудия!

Синклер ожидал, что лорд Лукан впадет в бешенство от непочтительного обращения и отдаст приказ арестовать капитана Нолана прямо на месте, но тот лишь пожал плечами, развернул лошадь и поскакал совещаться с ненавистным ему лордом Кардиганом. Что бы ни было написано в донесении, это оказалось настолько важным, что он не осмелился отмахнуться от него или принять решение единолично.

После нескольких напряженных минут обсуждения лорд Кардиган отдал честь, после чего подскочил к уланам и приказал бригаде быстро выстроиться в две линии. Первую сформировали 17-й уланский, 11-й гусарский и 13-й легкий драгунский полки, а во вторую поставили 4-й легкий драгунский полк и большую часть гусарского 8-го полка. Тяжелую кавалерийскую бригаду отправили в самый конец, а конную артиллерию, которая по-хорошему должна была поддерживать атаку с тыла, вообще не стали задействовать. Вероятно, из-за того, что долина перед ними была частично изрыта канавами и, следовательно, продвигаться по ней было трудно.

По прикидкам Синклера, Северная долина, в которую в данный момент выступала кавалерия, в длину была милю с четвертью, а в ширину не составляла и мили. Она представляла собой совершенно ровное поле, лишенное каких-либо укрытий, по трем сторонам которого на холмах располагались русские войска. На севере на Федюкинских высотах Синклер увидел по меньшей мере дюжину орудий и несколько батальонов пехоты, но высоты Козуэй на юге производили еще более пугающее впечатление. Там располагалось добрых тридцать пушек и пехотные дивизии, которые утром атаковали турецкие редуты. Но наибольшая опасность подстерегала в самом конце долины. Если легкая кавалерия пойдет в лобовую атаку на позиции русских, она не только попадет под перекрестный огонь пушек по обеим сторонам долины, но и нарвется прямо на дюжину орудийных стволов, за которыми вдобавок виднелось еще несколько плотных рядов вражеской конницы.

Впервые в жизни Синклер по-настоящему почувствовал близость смерти. Ощущение это не сопровождалось дрожью или порывом броситься в бегство, а лишь снизошло на него как непреложный суровый факт. До нынешнего момента, невзирая на то что многие солдаты полегли в канавах на обочинах, сраженные холерой, лихорадкой или пулями снайперов в горах, он почему-то верил в собственную неуязвимость. Казалось, смерть обходит его стороной. Но теперь, когда они были зажаты, как в тисках, с трех сторон в Северной долине, Синклер уже не питал иллюзий на сей счет.

Он скакал в первой линии вместе с Рутерфордом по левую руку и молодым парнем по имени Оуэнс по правую. Сержанта Хэтча поставили во вторую линию.

— Ставлю пять фунтов, что доберусь до артиллерийской батареи первым! — крикнул Синклер Рутерфорду.

— Принимается, — ответил капитан. — Только есть ли у тебя пять фунтов?

Синклер засмеялся, а Оуэнс, услышав разговор, натянул вымученную улыбку. Кожа на узком лице юноши со скошенным подбородком была бледной, как молочная сыворотка, а рука, которой он держал пику, дрожала как осиновый лист.

Зазвучал горн, и все кавалеристы умолкли. Лорд Кардиган, который опережал мчащиеся шеренги на несколько корпусов, выхватил саблю и поднял ее высоко над головой. Тихим голосом, который тем не менее услышали все, он произнес:

— Вперед, бригада.

Звук горна смолк, и спустилась странная, почти сверхъестественная тишина, которая, кажется, накрыла собой всю долину. Кавалерия мчалась вперед, ощетинившись острыми пиками, но с высот не прозвучало ни единого выстрела, не выпалила ни одна пушка, и даже легкий ветерок не колыхал невысокую траву. Синклер слышал лишь поскрипывание кожаных седел да позвякивание шпор. Кажется, весь мир затаил дыхание в ожидании спектакля, который вот-вот должен был разыграться.

Лейтенант пока придерживал вожжи свободно, но понимал, что вскоре наступит время, когда придется ухватиться за них изо всех сил и под градом снарядов править Аяксом железной рукой. Конь с гордо поднятой головой шумно втягивал ноздрями чистый воздух, наслаждаясь возможностью с ветерком промахнуть по ровной утрамбованной земле. Синклер старался смотреть только вперед, на щеголеватую фигуру лорда Кардигана. Тот восседал в седле идеально прямо и в кои-то веки предстал в отороченном золотыми галунами мундире, изменив привычке держать его просто переброшенным через плечо. За все время Кардиган не обернулся на своих солдат ни разу. Что бы там Синклер и другие солдаты ни думали о лорде в целом, как бы ни посмеивались над пристрастием к пышности нарядов и фанатичной преданностью букве устава, сегодня он стал для них главной вдохновляющей фигурой.

В самом конце долины Синклер заметил клуб дыма, небольшой и идеально круглый, словно одуванчик, затем еще один. Уханье пушечного залпа донеслось только спустя пару секунд, и сразу же в воздух взметнулся фонтан дерна и травы. Ядра не долетели до цели, но Синклер понимал, что русские канониры пока лишь пристреливаются. Первая линия не углубилась и на пятьдесят или шестьдесят ярдов, когда, к огромному удивлению Синклера, капитан Нолан вдруг выскочил вперед, воинственно потрясая над головой саблей, и в нарушение воинского этикета грубо пересек траекторию движения Кардигана. Развернувшись в седле, он что-то прокричал лорду, но что именно — за нарастающим грохотом пушек никто уже не расслышал.

В первую секунду Синклер подумал, что Нолан просто потерял голову и пытается взять командование на себя, но не успел Кардиган отреагировать на столь вопиющую наглость, как в непосредственной близости от них разорвался снаряд русской пушки. Его осколки разворотили Нолану грудь, нанеся столь чудовищные увечья, что сквозь рану Синклер увидел бьющееся сердце капитана. Раздался душераздирающий вопль, какого лейтенант не слышал еще никогда в жизни, после чего объятая паникой лошадь развернулась и понесла окровавленное тело, все еще непонятно как удерживающееся в седле в вертикальном положении, назад сквозь линии кавалерии. Сабля из руки Нолана вывалилась, но сама рука, как ни странно, оставалась вытянутой вперед, словно он все еще пытался руководить атакой. Крик тоже не затихал до тех пор, пока лошадь не врезалась в строй 4-го легкого драгунского полка, где тело наконец свалилось с седла на землю.

— Боже правый, — услышал Синклер бормотание Рутерфорда. — Что он хотел сделать?

У Синклера не было ответа, но одно было ясно наверняка — скоропостижная гибель капитана Нолана, самого искусного наездника во всей британской кавалерии, не предвещает ничего хорошего. Темп наступления бригады увеличился, но лишь слегка. Лорд Кардиган, который не развернулся в седле хотя бы ради того, чтобы узнать дальнейшую судьбу Нолана, продолжал вести за собой войска в плотном боевом порядке и с равномерной скоростью, словно они отрабатывали парадный марш на плацу, а вовсе не атаковали настоящего врага под усиливающимся шквалом огня.

— Закрыть линию! — заорал сержант Хэтч за спиной Синклера, приказывая наездникам скакать вперед и закрыть бреши в передней линии, которые образовались на местах павших солдат и лошадей. — Закрыть линию в центре!

Шеренги взвинтили темп, и Аякс, пригнув гнедую голову с белой звездочкой на морде, помчался вперед как ветер. Сабля и седельный ранец бешено запрыгали. Древко пики держать в руках стало сразу неудобно, поэтому Синклер сейчас мечтал лишь о том, чтобы поскорее прозвучал приказ опустить оружие и зафиксировать его под мышкой. И еще молился, чтобы удалось дожить до того момента, когда сможет пустить пику в ход.

Он надвинул на глаза шлем, закрываясь от ослепляющих лучей солнца.

Преодолев половину расстояния, бригада оказалась под ураганным перекрестным огнем пушек и ружей противника. Мушкетные пули, осколки ядер, картечь и снаряды ливнем обрушились на ряды кавалерии, со свистом прошивая тела лошадей и буквально снося солдат с седел. Кавалеристы больше не могли сдерживать охваченных ужасом лошадей и, по правде говоря, сами поддались панике, поэтому ряды сразу расстроились, и войска бросились вперед в полном беспорядке, лишь бы только поскорее миновать смертоносные холмы. Подбадривающие крики, молитвы перепуганных солдат, истошное ржание искалеченных лошадей и стенания раненых слились в жуткую батальную какофонию.

— Вперед, уланы Семнадцатого! — услышал Синклер крик Хэтча, когда лошадь сержанта нагнала его с правой стороны. — Не позволим Тринадцатому опередить нас!

«А где молодой Оуэнс или его лошадь?» — пронеслось в голове у Синклера.

Он как-то не заметил, чтобы парня убили.

Рог протрубил снова, и Синклер, наконец опустив пику, ударил шпорами по жилистым бокам Аякса. Поле боя так заволокло дымом и клубами пыли, не говоря уже о летящих во все стороны кусках дерна, что русская артиллерия впереди едва просматривалась. Синклер видел лишь сполохи пламени да слышал звуки тяжелых ударов, с которыми ядра врезались в боевые порядки, сметая, словно кегли, по дюжине солдат за раз. Грохот сделался просто оглушительным, настолько жутким и резким, что Синклер не слышал ничего, кроме звона в ушах. Глаза жгло от едкого дыма и огня, а кровь бешено пульсировала в венах и стучала в висках, будто молот по наковальне. Всадники, которые вырвались вперед, теперь валялись на земле, разорванные в клочья, а их скакуны отчаянно пытались подняться на раздробленные, а то и вовсе отсутствующие конечности. Аякс перепрыгнул через мертвого знаменосца, лежащего ничком поверх обезглавленного туловища лошади, и, нисколько не сомневаясь в мастерстве своего хозяина, помчался дальше в самое пекло. Синклер отчаянно пытался удерживать пику ровно, но при бешеном темпе скачки это было почти невыполнимо. Примерно в пятидесяти ярдах он увидел серые мундиры и короткополые шлемы русских канониров, которые торопливо закладывали в пушку очередной снаряд. К моменту, когда орудие зарядили, Синклер оказался прямо перед пушечным дулом, однако с линии выстрела уйти не мог: справа от него скакал сержант Хэтч, а с другой стороны — перепуганная лошадь Рутерфорда. На боках ее звенели пустые стремена, а самого ездока в седле уже не было. Синклеру не оставалось ничего другого, как перескочить через пушку до того, как грянет выстрел. Он услышал крики русских и увидел искрящийся оранжевым фитиль, поднесенный к запалу. Синклер пригнул голову, одновременно наставляя пику на солдата, который поджигал запал, и на полном ходу налетел на орудие. Аякс взмыл в воздух как раз в тот момент, когда из ствола вылетело ядро. Последнее, что помнил Синклер, был неуправляемый полет сквозь багрово-красную кашу из крови, дыма, лошадиных потрохов и пороха… а затем провал.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

16 декабря, 11.45

Только Шарлотта начала приходить к выводу, что решение отправиться на полюс все-таки оказалось неплохой идеей — постоянные простуды среди сотрудников базы ей как медику не слишком осложняли работу, да и ужасная погода не слишком тяготила, — как спокойной жизни настал конец.

Сначала на Данцига напал и перегрыз горло собственный пес, а теперь вот — кому сказать! — Мерфи пытается ей втолковать, что искалеченное тело, лежащее перед ней на полу ботанической лаборатории — дело рук этого самого Данцига.

— Это невозможно, — повторила она в сотый раз. — Я лично зафиксировала факт смерти. Я своими руками зашивала Данцигу разорванную глотку и два, нет, три раза пыталась запустить дефибриллятором сердце, но на мониторе ползли только изолинии смерти. — Она опустилась на колени и пощупала пульс на остывшей шее Экерли. — Кроме того, его упаковали в пластиковый мешок на моих глазах.

— Что ж. Каким-то образом он из него выбрался, — настаивал Мерфи. — Вот и все, что я могу сказать. Уайлд и Лоусон под присягой подтвердят, что видели его.

В иной ситуации Шарлотта наверняка спросила бы, а не находилась ли парочка в тот момент под градусом или вообще под кайфом, но она успела узнать и Майкла, и Лоусона, поэтому была уверена, что те никогда не стали бы выдумывать столь ужасную историю. А история действительно была — ужасней не придумаешь. Горло и плечи ботаника искромсаны в клочья, а вся рубашка и брюки пропитались кровью, фонтанировавшей из раны на шее. Очки, как ни странно, хоть и были в запекшейся крови, но благополучно пережили стычку и остались на носу. Что бы или кто бы ни совершил нападение, это было пострашнее всего, что доктор Барнс повидала на дежурствах в чикагской больнице скорой помощи, даже в самые неудачные дни.

— Я понимаю, что вам надо сделать более тщательный осмотр тела, — сказал Мерфи, нервно перетаптываясь с ноги на ногу у нее за спиной, — но принимая во внимание то, что произошло с Данцигом, я не хочу рисковать.

Шарлотта заметила отчетливые очертания пистолетной кобуры у него под одеждой.

— И как это понимать?

— Сейчас объясню.

Как оказалось, план Мерфи заключался в том, чтобы сначала завернуть мертвое тело Экерли, затем совместными усилиями погрузить его на сани и как можно более скрытно отвезти окольными путями в редко используемый запирающийся склад для продуктов. Старый пищевой склад представлял собой ржавый дырявый сарай, набитый ящиками с колой, пивом и прочими кулинарными припасами. Мерфи прошел в самый конец помещения к длинному ящику высотой примерно в три фута, заставленному банками и кухонной утварью. Он смахнул хлам рукой, и за ним обнаружилась толстая металлическая труба с остатками шелушащейся красной краски.

— Поместим его здесь, — предложил он.

Мерфи подхватил Экерли за плечи, а Шарлотта — за ноги, после чего они с максимально возможной осторожностью и почтительностью к мертвецу положили тело на ящик. Только теперь Шарлотта, выпрямившись, увидела, что на контейнере, выведенная большими черными буквами, красуется надпись «Разносортные соусы „Хайнц“».

— И почему вы считаете, что лучше поместить его сюда, вместо того чтобы отправить в лазарет на вскрытие? — спросила Шарлотта.

— Потому что так мы избежим ненужного шума, — объяснил Мерфи. — По крайней мере временно. Да и вообще безопаснее хранить его здесь.

— Безопаснее для кого?

Как бы там ни вышло с Данцигом, неужели начальник и вправду считает, что обезображенный труп ботаника может восстать и начать разгуливать по базе?

Мерфи не ответил, но его взгляд говорил красноречивее любых слов, как и… наручники, которые он вытащил из заднего кармана. Наручники?! Шарлотта не верила своим глазам.

— Вы не оставите меня на минутку? — попросил он. — Я сейчас к вам присоединюсь.

Шарлотта вышла из сарая и остановилась на пандусе. Ветер словно включил высшую передачу и теперь превратился в настоящий ураган. Что за чертовщина здесь происходит? Мыслимо ли — две смерти за несколько дней! Шарлотта понимала, что с моральной точки зрения рассуждать так жестоко, но невольно задумалась, не отразятся ли последние события негативным образом на отзыве о ее работе на станции Адели.

— Теперь порядок, — раздался голос Мерфи у нее за спиной. Он запер дверь на висячий замок с цепью, обтянутой плотным пластиковым чехлом. — Дядю Барни я предупредил, что до дальнейшего распоряжения пользование складом временно запрещено.

Мысленно Шарлотта дала себе зарок больше никогда не брать в буфете соусы «Хайнц», на всякий случай…

— Думаю, излишне говорить, что все должно оставаться между нами. Во всяком случае, до тех пор, пока немного не разрулим ситуацию. В частности, разыщем Данцига.

16 декабря, 14.00

Элеонор очень смутно помнила, что произошло дальше. Ей помогли выйти, буквально донеся на руках до двери церкви, и усадили в некое подобие седла на странной, нескладного вида машине. Затем настоятельно попросили обхватить впереди сидящего мужчину — Майкла Уайлда, как он себя назвал (Элеонор предположила, что он ирландец), — однако подобная фривольность была для нее чересчур, поэтому, собрав последние силы, она категорически воспротивилась. Тогда другой мужчина закрепил ее в седле веревкой, сплетенной из тонкого, но прочнейшего волокна, накинул ей на голову капюшон и плотно стянул его тесемками.

Машина рассекала снежную степь, как неудержимый жеребец, но ветер и ледяная крошка хлестали по лицу так яростно, что хочешь не хочешь, а пришлось наклонить голову и прижаться щекой к спине Майкла. А вскоре, просто чтобы сохранить устойчивость, и обхватить его руками.

Если бы не плотный капюшон, Элеонор, наверное, оглохла бы, но поездка по бескрайней белой пустыне под мерный рокот машины, как ни странно, подействовала на нее убаюкивающе. Весь день она мало-помалу слабела, борясь с искушением отпить из бутылки, которую Синклер оставил для нее на столе пасторской, и теперь чувствовала, что последний запас сил иссяк окончательно. Веки ее сомкнулись, а мышцы расслабились. Она полностью обессилела, однако ощущение это отнюдь не доставило дискомфорта. Шум машины напомнил ей о гудящих двигателях парохода, на котором она плыла в Крым… под неусыпным оком мисс Найтингейл. Интересно, как бы отреагировала ее начальница, увидев, что Элеонор тесно прижимается к незнакомому мужчине? Мисс Найтингейл косо смотрела на медсестер, которые флиртовали с солдатами и тем самым нарушали общепринятые нормы поведения. Кривотолков необходимо было избежать любой ценой, поэтому, несмотря на всю естественную непринужденность в общении с ранеными, со своими подчиненными мисс Найтингейл вела себя подчеркнуто строго, стараясь не потакать иногда легкомысленному поведению девушек.

Наутро, после того как Элеонор обнаружила Француза в числе раненых, она, разумеется, встала на час раньше положенного и бесшумно выскользнула из помещения для персонала. На лестнице еще царил сумрак, и пока она спускалась из башни в палату, где лежал Ле Мэтр, дважды чуть не оступилась. Помимо чистой рубашки, она взяла с собой лист бумаги и огрызок карандаша, которые засунула в карман медицинского халата.

Некоторые пациенты еще спали, но многие, с воспаленными глазами и пересохшими губами, ворочались на койках, кто мучаясь от ран, кто мечась в лихорадочном бреду. Два-три солдата в надежде протянули к ней руки, когда она торопливо проходила мимо, но Элеонор не откликалась на мольбы и твердо шла к намеченной цели. До заступления на дежурство у нее оставалось меньше часа.

Подходя к палате, она миновала одну из хирургических каталок, приготовленную для кровавой работы, которая закипит утром. В коридоре стояли двое санитаров. Один, с оттопыренными ушами и торчащим на голове вихром, сказал:

— Доброе утро, мисс. Вы сегодня ни свет ни заря.

А второй, плотный мужчина с лицом, сильно изрытым оспинами, добавил:

— Не хотите выпить с нами чашку чая? — Он снял с каталки помятый чайник. — Сейчас еще довольно прохладно.

Элеонор отказалась и быстро проследовала в дальний угол, где лежал Ле Мэтр. Мужчина не спал и отрешенно смотрел сквозь разбитое окно на первые проблески зари. Француз обратил на нее внимание, только когда она склонилась над ним и произнесла:

— А вот и я. Посмотрите, что я вам принесла.

Она показала ему бумагу и карандаш.

Ле Мэтр облизнул губы и кивнул.

— А еще вот это, — добавила она, доставая свежую рубашку. — Скоро я принесу воды, чтобы немного вас обмыть, а потом вы переоденетесь.

Он посмотрел на нее так, словно вообще не понимал, на каком языке она говорит. За ночь он явно сдал.

— Француз, — тихо проговорила она. — Мне стыдно признаться, но я даже не знаю вашего настоящего имени.

— Мало кто знает. — Он в первый раз улыбнулся.

У Элеонор отлегло от сердца при виде даже такого слабого проблеска жизни.

— Альфонс. — Он сухо кашлянул, затем добавил: — Думаю, теперь вы понимаете, почему я старался его не афишировать.

Она присела на краешек кровати осторожно, чтобы не потревожить поврежденные ноги, и развернула на коленях лист бумаги.

— Письмо вашей семье?

Он кивнул и продиктовал адрес в Западном Суссексе. Написав адрес, Элеонор бросила на Француза выжидающий взгляд.

— Chers Pére et Mére, Je vous écris depuis l’hôpital en Turquie. Je dois vous dire que fed eu un accident — une chute de cheval — qui m’a bkssé plutót gravement.

Карандаш Элеонор завис в воздухе. Странно, но ей никогда не приходило в голову, что в семье Ле Мэтра могут изъясняться на французском языке.

— О Боже… Я не умею писать по-французски, — пробормотала она, глянув на Ле Мэтра. Тот уже прикрыл веки, очевидно, собираясь с мыслями. — Вы не могли бы повторить это на английском?

В дверях палаты загремела каталка и раздались голоса мужчин, что-то оживленно обсуждающих. Госпиталь пробуждался.

— Конечно. — Его хриплый голос был едва слышен. — Как глупо с моей стороны. Дело в том, что дома… — Он замолк, затем начал снова: — Мои дорогие мать и отец, я посылаю эти строки из госпиталя в Турции. За меня их записывает друг.

Грохотание колес каталки делалось громче.

— К сожалению, я получил травму… во время падения с лошади.

Элеонор записала слова и обернулась; прямо в их сторону, толкая перед собой медицинскую каталку, как торговец тележку с цветами, направлялся лопоухий дежурный. Его напарник нес под мышкой большое белое полотно, свернутое в несколько слоев, словно парус. Намерения санитаров были очевидны.

— Простите, вы не могли бы немного подождать? — попросила их Элеонор, поднимаясь.

— Распоряжение доктора, — ответил первый.

Второй бросил край полотнища на пол и быстро расправил его, чтобы оградить койку от посторонних глаз. До прибытия мисс Найтингейл ампутации проводились прямо на глазах других пациентов. Однако женщина настояла на использовании тряпичных ширм, чтобы не только избавить соседей по палате от необходимости лицезреть во всех подробностях ужасную процедуру, возможно, ожидающую и их, но и предоставить оперируемому некоторую степень уединенности.

— Лейтенант только начал надиктовывать письмо родным. Вы можете начать с кого-нибудь другого?

— Элеонор, — позвал ее Француз, хватая за рукав. — Элеонор!

Она обернулась и увидела, что Ле Мэтр вытаскивает из-под матраса серебряный портсигар.

— Возьмите его!

Это был тот самый портсигар, который она видела в клубе «Лонгчемпс», куда они всей компанией поехали после скачек. На крышке была выгравирована зловещая эмблема их полка — череп, а под ним слова «или Слава».

— Передайте его моим близким. Умоляю! — попросил он, зажимая портсигар в руке девушки.

— Но… Я уверена, что однажды вы сможете передать им его лично, — ответила она.

— Мисс, мы должны выполнять свою работу, — сказал коренастый санитар.

Она положила портсигар в карман халата, и в этот момент к койке подошел седой хирург.

— Это что за препирательства? — рыкнул он, бросая убийственный взгляд на Элеонор. — Мы не можем возиться тут целый день! — Он рывком сорвал простыню с покалеченной ноги, произвел секундный осмотр раны и сказал: — Тейлор, подкладывайте брус.

Лопоухий дежурный взял деревянную колодку, коричневую от засохшей крови, и принялся подсовывать ее под ногу, подлежащую ампутации. Француз взвыл от адской боли.

— Смит, свяжите ему руки. А что до вас, — процедил хирург, обращаясь к Элеонор, — то не припоминаю, чтобы я давал разрешение всяким протеже мисс Найтингейл заходить в мои палаты.

— Но, доктор, я всего лишь…

— Если уж вы обращаетесь ко мне, то обращайтесь как «ваше преподобие доктор Гейнс».

Священник и врач в одном лице? Даже за то короткое время, что Элеонор прослужила в казарменном госпитале, она усвоила, что самых больших неприятностей следует ждать от христианских священников, совмещающих должность врачей. Несмотря на то что запасы хлороформа в лазарете были ограничены, его вполне хватило бы для тех пациентов, кому назначали ампутации, тем не менее набожные хирурги зачастую проводили операции без обезболивания. По их мнению, любая анестезия была недостойным новомодным изобретением, призванным утолять боли вопреки промыслу Господа, который ниспосылает их человеку в качестве испытания. Она повернулась к Французу, лицо которого, после того как ему задрали ногу, приняло темно-багровую окраску. Руки несчастного привязали веревками к металлическим царгам кровати, после чего Тейлор приложил к губам Ле Мэтра бутылку виски; большая часть спиртного просто стекла вниз по дрожащему подбородку, не попав в рот.

— Дайте ему ротовой предохранитель, — приказал доктор, завязывая на пояснице тесемки белого фартука.

Тейлор взял изжеванный лоскут толстой кожи и заложил его между зубов больного.

— Стисните покрепче, иначе можете откусить себе язык, — дал он совет.

Расположившись у изголовья кровати, Тейлор положил руки на плечи Ле Мэтра, успокаивающе похлопал того и приготовился.

— Отлично. — Врач взялся за приподнятую ногу. — Смит, будьте добры, держите другую ногу.

Смит всем весом навалился на правую ногу, одной рукой прижимая бедро, а другой — голень. Левая нога Ле Мэтра была вытянута на деревянной плахе, как шея индейки. Безмолвная от ужаса, Элеонор стояла в ногах кровати и наблюдала за доктором Гейнсом, который взял с каталки пилу с деревянной рукояткой для распиливания костей. Метнув на нее взгляд, хирург сказал:

— Если хотите, можете остаться. Сразу и приберетесь.

Но Элеонор и так уже приняла решение присутствовать при операции. Француз глядел на нее так затравленно, словно на кону стояла, ни много ни мало, вся его жизнь, поэтому она не имела права покинуть его в такой ответственный момент. Доктор Гейнс грубо поправил положение ноги, удостоверившись, что линия распила в нескольких дюймах над коленом приходится прямо по центру колодки, и зафиксировал конечность своей широченной лапищей. Затем приставил зазубренное полотно пилы к зеленовато-багровой коже — на ум Элеонор пришло неуместное сравнение со смычком и скрипичными струнами — и, глубоко вздохнув, сделал мощное поступательное движение.

В воздух брызнул фонтанчик крови, а Француз заорал так истошно, что «ротовой предохранитель» отлетел в сторону. Бедняга изогнулся всем телом, но хирург и бровью не повел, продолжая вгрызаться все глубже. Не успел стихнуть первый вопль, как Гейнс с усилием сделал обратное движение пилой, и кость сначала хрустнула, а затем переломилась пополам. Француз попытался закричать снова, но боль была настолько запредельной, что из глотки у него не вырвалось ни звука. Нога была почти отделена от бедра и держалась теперь лишь на нескольких лоскутах мышц и осколке кости, но доктор Гейнс и с ними расправится в два счета. Он еще несколько раз провел пилой туда-сюда — палату наполнил хлюпающе-скрежещущий звук, — и нога, задев окровавленный фартук, упала ему прямо на сапоги. Не обратив на конечность никакого внимания, он бросил пилу на кровать, взял с каталки жгут и туго перетянул фонтанирующую кровью культю. Француз был уже без сознания. Доктор оторвал пальцами неровно болтающиеся обрывки кожи, оставленные зубьями пилы, вытащил из кармана фартука иглу с заранее продетой нитью и начал накладывать на рану безобразные грубые стежки черного цвета. Когда с работой было покончено, он плеснул на конвульсивно подрагивающий обрубок щедрую порцию спирта и сказал Элеонор:

— Вижу, вы еще держитесь на ногах.

Колени у нее дрожали, но в целом — да, она все еще держалась, тем самым лишив доктора удовольствия лицезреть ее падающей в обморок.

— Тогда передаю его вам. — Он обтер руки о фартук. — И уберите это, — добавил он, пнув носком сапога отпиленную конечность на полу.

И с этим покинул палату. Вся процедура заняла не более десяти минут.

Тейлор со Смитом собрали хирургические принадлежности, свернули занавес и, приставив руку ко лбу в прощальном жесте, гуськом засеменили к выходу. «Дальше по списку рука», — услышала она слова Тейлора, за которыми последовал ответ Смита: «Значит, быстро управимся».

Кровь насквозь пропитала постель, скользила на полу под ногами, однако первоочередной задачей Элеонор было утилизировать ампутированную конечность. Она стащила с кровати простыню, которая наполовину волочилась по полу, завернула в нее ногу и отнесла сверток в мусорный бак. Затем взяла ведро с водой, швабру и возвратилась вымыть пол. Солнце уже взошло и сияло в оконный проем масляно-желтым светом; день обещал быть замечательным. Закончив с уборкой, Элеонор вдруг вспомнила про чистую рубашку, которую принесла Ле Мэтру. Она не хотела будить бедолагу, но ей не терпелось содрать с него завшивленную одежду, обмыть и положить на свежую простыню. Негоже, если он проснется после сурового испытания в жуткой грязи. Как можно более осторожно она приподняла с матраса плечи Француза; его голова безжизненно отвалилась назад. Кожа была холодной, а губы сделались синюшного цвета.

— Прошу прощения, мисс, — окликнул ее солдат на соседней койке.

Она обернулась, продолжая поддерживать Француза.

— По-моему, этот человек мертв…

Элеонор опустила Ле Мэтра на постель и приложила руку к его груди. Сердцебиения не чувствовалось. Тогда она приложила к груди ухо, но ничего не услышала. Обреченно Элеонор откинулась на стену. У нее за головой на подоконник уселась маленькая пташка и весело защебетала. Раздался бой башенных часов, а значит, мисс Найтингейл скоро ее хватится.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

16 декабря, 17.00

Майкл знал, что если в этот час дверь в комнату Шарлотты заперта, значит, бедная женщина пытается урвать хоть немного сна, так ей сейчас необходимого, однако выбора у него не было.

Он постучал. Не получив немедленного отклика, постучал снова, уже настойчивее.

— Да сейчас, сейчас, — донеслось изнутри.

Послышалось шарканье тапочек, и дверь распахнулась.

Шарлотта предстала перед гостем в любимом свитере с оленями и мешковатом пурпурном трико с символикой Северо-Западного университета. Увидев, что ее беспокоит Майкл, доктор сказала:

— Должна тебя предупредить, я только что приняла ксанакс.

Набрякшие веки Шарлотты служили лучшим тому подтверждением.

— Надо, чтобы ты кое на кого взглянула.

— На кого?

Ну и как ему изложить суть, чтобы Шарлотта не подумала, что он просто решил сыграть с ней глупую шутку?

— Дело касается той женщины, замурованной во льду. Помнишь?

— Ну да, — ответила Шарлотта, силясь подавить зевоту. — Вы что, ее нашли?

— Точно. Ну и… это… в общем, возвратили.

— На базу?

— К жизни.

Шарлотта вытаращилась на него, недоуменно почесывая щеку ногтями.

— Повтори, что ты сейчас сказал?

— Она жива. Спящая красавица проснулась.

Как Майкл и предполагал, сообщение Шарлотта восприняла как шутку, причем, судя по ее кислой физиономии, шутку идиотскую.

— Ты меня ради этого разбудил? — промолвила она. — Знаешь, у меня сегодня выдался на редкость паршивый денек, так что…

— Я правду говорю. Все именно так и есть.

Майкл заглянул ей прямо в глаза; не только для того, чтобы врач увидела, что ей не врут, но и убедилась, что он адекватен и не довел себя до пучеглазости. Короче, чтобы поняла, что все серьезно.

— Ладно. Не знаю, что у вас там затевается, но ты меня заинтриговал, — сдалась Шарлотта. — Где этот ваш феномен?

— В изоляторе по соседству.

Майкл отступил в сторону, и Шарлотта, все еще сонно пошатываясь, поплелась по коридору. Перед входом в изолятор, словно молодой папаша в родильном отделении, ожидающий допуска к первенцу, топтался Лоусон, но когда доктор Барнс с Майклом проходили мимо него в помещение, он не издал ни звука.

Элеонор лежала на столе в той же позе, в какой ее оставили, — со скрещенными на груди руками, словно покойница в похоронном агентстве. Оранжевое пальто было впопыхах брошено на стул. На женщине было длинное старомодное платье, темно-синее, с белой брошью на груди. Веки ее были сомкнуты, но она не спала и слабо дышала через приоткрытый рот.

Как Майкл и ожидал, сонливость Шарлотты как рукой сняло.

«Возьми себя в руки», — первое, что сказала себе Шарлотта.

Молодая женщина на столе и впрямь была чертовски похожа на ту утопленницу в льдине, на которую Шарлотте позволили взглянуть мельком.

— Она вырубилась примерно час назад, — сообщил Майкл, — когда мы выводили ее из старой церкви на китобойной станции.

Старой заброшенной китобойной станции? Как эту девушку — кстати, сколько ей лет? Девятнадцать? Двадцать? — лежащую перед ней на смотровом столе в старинном тряпье, занесло на китобойную станцию? Безумие какое-то. Мысленно доктор Барнс поклялась, что в следующий раз дважды подумает, прежде чем глотать ксанакс. Она подняла запястье пациентки и пощупала пульс. Нитевидный, но равномерный, хотя пальцы воскресшей были холодны, как сосульки.

— Между прочим, ее зовут Элеонор Эймс.

Шарлотта заглянула в лицо девушки. Миловидное личико напомнило ей портреты девятнадцатого века, выставленные в Чикагском художественном институте. Тонкие, изысканные черты, узкие дуги бровей, но в целом облик производил странное сюрреалистическое впечатление, словно Шарлотта действительно смотрела на портрет или искусно сделанную восковую фигуру. Было в незнакомке что-то нереальное.

«Так. Сконцентрируйся, — подумала Шарлотта. — Просто сконцентрируйся на работе. Нечего забивать башку посторонними вещами, понять которые все равно пока нельзя». На дежурствах в чикагской «скорой» она не раз повторяла себе нечто подобное.

— Элеонор, — проговорила она, склоняясь над столом. — Вы меня слышите?

Веки затрепетали.

— Я доктор Барнс. Шарлотта Барнс. — Она перевела взгляд на Майкла. — А она по-английски-то говорит?

Майкл энергично закивал:

— Более того, она из самой Англии.

Последовало секундное замешательство, после которого Шарлотта сказала:

— Вы можете открыть глаза?

Элеонор слегка повернула голову на подголовнике и открыла веки. Она посмотрела на Шарлотту с искренним удивлением. Взгляд девушки скользнул по изображению оленей, скачущих по свитеру доктора Барнс, затем снова уткнулся в широкое лицо чернокожей женщины.

— Это хорошо, — ободряюще произнесла Шарлотта. — Это очень хорошо.

Она легонько похлопала Элеонор по руке.

«Если это не та самая женщина из льдины, Спящая красавица, то кто тогда? Как еще посторонний человек мог тут появиться — на Южном-то полюсе! — Шарлотта усилием воли оборвала течение мыслей. — А ну сосредоточься!»

— Сейчас мы поднимем вам температуру тела, и вы сразу почувствуете себя лучше.

Шарлотта взяла стетоскоп и начала выслушивать сердце и легкие. От выполненного в викторианском стиле платья пациентки несло тиной и морской водой.

Похоже, она и правда долгое время пробыла на дне океана.

Шарлотта попросила Майкла сходить в буфет и принести «что-нибудь вкусненькое, да погорячее; например, какао», а сама продолжила беглый осмотр. Дабы не шокировать пациентку со старинным типом мышления, действовать приходилось с крайней осторожностью. Кем бы она ни была и откуда бы ни явилась, очевидно, что девушка, хотя сейчас только и на уровне сознания, продолжала жить в другой эпохе. Однажды случай свел Шарлотту с пациентом, который утверждал, что он папа римский, и ей волей-неволей пришлось величать его не иначе, как «ваше святейшество».

Как и следовало ожидать, манжета тонометра сбила Элеонор с толку, а уж узкий фонарик, которым Шарлотта посветила ей в глаза, и вовсе поставил в тупик. В течение всего обследования девушка следила за Шарлоттой со все возрастающим интересом, смешанным с недоумением. Интересно, какие мысли витают у нее в голове, думала Шарлотта. Шутка ли, ее осматривает полная чернокожая женщина в свитере причудливого фасона, красных брюках и с тонкими мелироваными косичками, небрежно собранными на макушке в большой узел.

— Вы… медсестра? — пролепетала наконец Элеонор.

Фу-ух, могло быть и хуже, облегченно подумала Шарлотта.

— Нет, я — врач.

Шарлотта отметила, что у девушки и правда сильно выраженный британский акцент.

— А я медсестра, — сказала та, прикрывая грудь бледной рукой.

— Правда? — воскликнула Шарлотта, воодушевленная тем, что пациентка разговорилась.

Она достала шприц, чтобы взять кровь на анализ.

— Я работала под началом мисс Найтингейл.

— Вот, значит, как, — небрежно обронила доктор, не вдумываясь в смысл слов. Но Элеонор произнесла имя так, словно рассчитывала, что его упоминание произведет впечатление. Что в итоге и случилось. Шарлотта застыла с поднятым к свету шприцем и переспросила: — Постойте-ка. Вы говорите о Флоренс Найтингейл?

— Да, — подтвердила Элеонор, явно удовлетворенная тем, что имя легендарной женщины еще не забыто. — Сначала работала в клинике на Харли-стрит, а потом… в Крыму.

Флоренс Найтингейл? Знаменитая «леди с лампой»? Это ж когда было-то? История никогда не входила в число любимых предметов Шарлотты. Можно предположить, что жила она… ну, скажем, пару сотен лет назад. Или все-таки больше? А может быть, меньше?

«Да соберись ты. Сосредоточься на деле», — снова подумала Шарлотта и велела себе не делать нечего такого, что может растревожить пациентку или — что в данном случае было важнее всего — подорвать ее систему убеждений. Для ее психической стабильности это может оказаться критическим.

— Что ж, мисс Эймс. Должна признать, вы проделали очень неблизкий путь, прежде чем попали к нам. — Шарлотта закатала рукав платья; на ощупь ткань была грубой и жесткой, как театральный костюм. — Даже в наши дни добраться сюда непросто. — Она протерла кожу спиртом. — А теперь я попрошу вас не шевелиться. Вы почувствуете легкий укол, но не волнуйтесь — через несколько секунд все закончится.

Элеонор с таким любопытством наблюдала, как игла вошла в вену и шприц начал наполняться кровью, словно раньше никогда не сталкивалась с подобной процедурой. Скорее всего так оно и есть, предположила Шарлотта. Вряд ли в ту эпоху девушка могла видеть процесс забора крови. Доктору Барнс уже и самой стало любопытно, поэтому она решила, что, как только осмотр завершится, сразу пойдет и поищет в Интернете какую-нибудь информацию про Флоренс Найтингейл. В чисто просветительских целях, разумеется.

Вернулся Майкл с подносом, на котором стояли не только чашка какао, но еще черничный кекс и тарелка с омлетом, прикрытая жесткой пластиковой крышкой. Пока он выискивал, куда бы поставить еду, Шарлотта открыла минихолодильник, в котором хранились подверженные порче медикаменты и красные пакеты с плазмой, и поместила в него образец крови пациентки. Она отметила, что Элеонор по-прежнему внимательно следит за каждым ее действием. Для человека, которому, как предполагается, далеко за сотню лет, девушка определенно неплохо сохранилась и с каждой минутой выглядела все более и более живой.

Но как она могла выжить, пробыв столько времени в замороженном состоянии под водой? Как ни трудно Шарлотте было это понять, но понять кое-что другое было еще труднее, а именно: кто вообще эта странная незнакомка и как ее угораздило очутиться в районе станции Адели? В одной из самых удаленных и труднодоступных точек земного шара.

— Вы голодны? — спросил Майкл, отыскав наконец место для подноса на инструментальном столике. Он подкатил его к диагностическому столу. — Можете сесть?

Вдвоем с Шарлоттой они подхватили Элеонор за хрупкие плечи и привели в сидячее положение, подперев со спины подушками. Она посмотрела на пищу со сдержанным интересом, как будто видит перед собой что-то отдаленно знакомое, но что именно, никак не может вспомнить.

— Выпейте какао, — предложил он. — Оно горячее.

Когда она поднесла кружку к губам, Майкл обратился к Шарлотте:

— Снаружи ждет Мерфи. Он хочет с тобой переговорить.

— Хорошо. Потому что я и сама хочу с ним переговорить.

Шарлотта взяла планшет, куда все это время заносила результаты обследования, и оставила загадочную Элеонор Эймс на попечении Майкла. По правде говоря, выйдя из помещения, она испытала облегчение. Ее мороз по коже пробирал с тех пор, как она вошла в лазарет, и это было вовсе не реакцией на холодную безжизненную кожу пациентки или ее вымороженную одежду. Просто она чувствовала, несмотря на многие годы врачебной практики, что вдруг наткнулась на нечто такое, что полностью выходит за рамки ее опыта и вообще компетенции.

В изоляторе было тихо, если не считать завывающей за окном вьюги. Элеонор отставила кружку — на губах ее осталась белая пенка — и, потупив глаза, произнесла:

— Вы меня извините, если в церкви я сделала вам больно.

— Я получал тычки и посильнее, — улыбнулся он.

Когда они с другим мужчиной — Лоусоном? — пытались вывести ее из маленькой комнаты в конце церкви, она заупрямилась и, помнится, обрушила на грудь и руки Майкла град слабых ударов кулачками, которые не причинили бы вреда и воробью. Спустя минуту, израсходовав последние крупицы сил, она сползла на пол и заплакала. Майкл и Лоусон отнесли ее, все еще протестующую, но уже неспособную дать физический отпор, во двор и усадили на седло машины Майкла. А потом, ввиду скорого приближения бурана, срочно отвезли в лагерь.

— Я понимаю, что вы всего лишь хотели помочь.

— Я и сейчас пытаюсь это делать.

Она почти незаметно кивнула и подняла глаза, встретившись с ним взглядом. Если бы он только знал, через что она прошла, но он и представить себе этого не может…

Она отломила кусочек кекса и осмотрелась.

— Где я?

— В лазарете. На американской научно-исследовательской станции. Я говорил вам о ней.

— Да, помню… — пробормотала она, наконец отправляя в рот маленький кусочек кекса. — Значит, это часть Америки?

— Не совсем. Скорее, это место, то есть станция Адели, — часть Южного полюса.

Южный полюс. Можно было предположить что-то подобное. По всей видимости, «Ковентри» отнесло так далеко с курса, что судно действительно достигло самого полюса. Самого неизученного места на Земле. Она невольно задумалась о том, дожил ли кто-нибудь из экипажа до того дня, когда смог поведать историю чудесного спасения? А если так, то хватило ли матросам мужества рассказать всю правду? Например, сообщили они своим друзьям где-нибудь в таверне за кружкой пива о том, как обвязали солдата-героя и немощную медсестру длиннющей железной цепью и сбросили в океан?

— В омлете немного плавленого сыра, — сказал Майкл. — Дядя Барни — это наш повар — предпочитает готовить его именно таким способом.

Он старается быть любезным. И это ему вполне удается. Но есть много такого, что он скорее всего так никогда и не узнает, а она не расскажет. Никому из них. Да и как можно верить даже той малости, что она рассказала о себе? Не переживи Элеонор все лично, она и сама решила бы, что ее история слишком фантастична, чтобы быть правдой. Она взяла вилку и попробовала омлет. Блюдо было вкусным, соленым и еще теплым. Кажется, Майкл Уайлд с явным одобрением следит за тем, как она поглощает пищу. Высокий, небритый, с черными волосами, такими же непослушными и растрепанными, какие становились у ее младшего брата после прогулок на холмы, где он любил запускать воздушного змея.

Младшего брата, который, ясное дело, покоится в могиле уже добрую сотню лет.

Он умер. Как и все остальные близкие. В голове у нее словно зазвучал перезвон похоронных колоколов. Думать об этом было невыносимо. Элеонор отломила еще кусок омлета.

Несмотря на то что Майкла переполняли вопросы, отрывать Элеонор от ужина он не хотел. Кто знает, сколько времени прошло с того дня, как она последний раз ела горячую пищу? Годы? Десятилетия? Больше? Все в ней, от одежды до манеры поведения, говорило, что перед ним представительница совершенно другой эпохи.

Факт, который его мозг, кажется, вряд ли когда-нибудь постигнет до конца.

Но тишину нарушила сама Элеонор.

— А чем здесь занимаются люди, в этом лагере? — спросила она.

— Изучают флору, фауну, изменения климата. — Глобальное потепление? С этим пока стоит повременить, решил он. Что-то ему подсказывало, что в ее жизни и без того хватало дурных новостей. — Лично я фотограф. — Ей это хоть о чем-нибудь говорит? — Я делаю что-то вроде дагерротипов. И еще пишу статьи для журнала. В Такоме. Это город на северо-западе Соединенных Штатов. Неподалеку от Сиэтла. Жители Сиэтла любят подшучивать по этому поводу.

Детский лепет какой-то, поймал себя на мысли Майкл. С другой стороны, пока он трепался, она ела, чему журналист был страшно рад. Он отметил, что девушка не просто поглощает еду с целью утолить голод, а ест размеренно, можно сказать, вдумчиво, словно прием пищи — это некий навык, который она пытается восстановить.

— А негритянка? Она что — врач? — спросила она с тенью сомнения.

Мда, подумал Майкл, из какого бы времени или места Элеонор ни явилась, ей предстоит пройти долгий курс обучения.

— Да. Доктор Барнс — Шарлотта Барнс — очень уважаемый врач.

— Мисс Найтингейл считает, что женщины не должны быть врачами.

— Что за мисс Найтингейл?

— Мисс Флоренс Найтингейл, разумеется.

Она произнесла это таким тоном, будто покрутила перед носом Майкла визиткой с именем важного человека, должно быть, полагая, что информация придаст ей значимости.

Майклу хотелось рассмеяться. С каждой минутой разговор делался все чуднее. Невольно мелькнула мысль, что Элеонор, наверное, и перед Шарлоттой похвасталась знакомством с некоей мисс Найтингейл.

— Она горячо отстаивает право женщин служить медсестрами, однако полагает, как и я, что между представителями обоих полов должно сохраняться четкое распределение ролей.

Очень долгий курс обучения…

Майкл дал ей спокойно доесть, и они урывками поболтали еще о том, о сем — о погоде, о надвигающемся буране и работе на станции. Время от времени ему приходилось мысленно встряхиваться, напоминая себе о том что он разговаривает с женщиной, которая предположительно (хотя явных свидетельств, опровергающих ее слова, пока не выявилось) родилась в начале девятнадцатого века. Да притом утопленницей, иначе как объяснить тот факт, что нашли ее в леднике под водой? Майкла так и подмывало спросить об этом напрямую, но они познакомились совсем недавно, и найти правильные слова было трудно даже ему, журналисту, обученному искусству задавать неудобные вопросы.

К тому же Майкла беспокоила возможная реакция девушки. Не исключено, что его расспросы могут спровоцировать у нее что-то вроде нервного срыва.

Элеонор отхлебнула какао.

— Мы решили, что пока вы можете остаться в лазарете, — осторожно вбросил идею Майкл. — Здесь вас абсолютно никто не потревожит, а доктор Барнс, на случай если что-то понадобится, — прямо через стену, в соседней комнате.

— Спасибо. Вы очень любезны.

Элеонор промокнула губы бумажной салфеткой и с восхищением уставилась на цветочный узор, нанесенный по краю.

— И думаю, надо подыскать вам кое-какую одежду, — добавил Майкл. — Я, правда, не уверен, что она придется точно по размеру, но все-таки…

Элеонор была стройной как тростинка, и что бы он ни позаимствовал у Бетти, Тины или Шарлотты, все будет висеть на ней безразмерным чехлом.

— Не стоит беспокоиться. Мне достаточно и того, что на мне, — ответила она. — Правда, мне хотелось бы постирать свою одежду и… помыться самой, — добавила она, краснея.

Посовещавшись, Майкл, Мерфи и Лоусон, пришли к мнению, что Элеонор следует разместить в изоляторе в строжайшей секретности. Не только по соображениям безопасности и необходимости контроля за состоянием здоровья, но и из-за того, что, если остальные прознают о ее существовании, новенькая сразу станет объектом пристального и навязчивого внимания. По сути, станет антарктической Майли Сайрус. А уж что будет с ней дальше, и помыслить страшно… Майкл был уверен, что, как только самолет обеспечения отправит Элеонор в цивилизованный мир, жизнь для нее превратился в сущий кошмар — все эти интервью с Ларри Кингом, Барбарой Уолтерс, заголовки на «NBC», в журнале «People» и прочие атрибуты славы. Даже тот случай в Каскадных горах, когда он спустился с утеса с Кристин на спине, стал новостью номер один в местных газетах. Майкл был сыт по горло и такой известностью, поэтому никому не пожелал бы оказаться в центре внимания средств массовой информации. Все, что ему сейчас оставалось делать — оберегать ее как можно дольше.

Элеонор допила какао и бережно сложила салфетку с явным намерением ее сохранить. С двумя больничными пижамами и махровым халатом возвратилась Шарлотта. Она многозначительно посмотрела на Майкла, словно давала понять, что Мерфи снабдил ее конкретными указаниями относительно дальнейших действий и она намерена строго следовать им прямо с этой минуты.

— Ну ладно. Тогда увидимся с вами обеими завтра, — сказал Майкл, забирая поднос.

Видя, что он уходит, Элеонор забеспокоилась. И неудивительно, подумал Майкл, учитывая, что он стал ее первым и пока единственным другом в новом мире. Поэтому он добавил с улыбкой:

— Завтра утром я принесу вам еще кексов. Обещаю.

Судя по ее потерянному виду, это было слабым утешением.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

26 октября, 1854, после полуночи

Сколько он пролежал на поле сражения, Синклер не знал. Как не знал и того, что конкретно привело его в чувство. Помнил только, что над головой сияла полная луна и небо было усыпано звездами. Дул холодный ветер, полоща разорванные знамена, а со стороны доносились тихие стоны солдат и ржание поверженных скакунов, которые то ли не хотели умирать, то ли хотели, но не могли.

Синклер был одним из них.

Пика до сих пор была зажата у него в руке. Приподняв с земли голову на несколько дюймов, он увидел, что ее древко переломилось пополам; правда, произошло это уже после того, как пронзило русского канонира. Ему пришлось снова опустить голову, чтобы перевести дух. Несмотря на ветер, в воздухе воняло копотью и мертвечиной. Мундир и брюки затвердели от засохшей крови, впрочем, Синклер чувствовал, что это не его кровь.

Когда он снова нашел в себе силы поднять голову, то увидел, что в стороне, в нескольких футах от него лежит его конь Аякс, мертвый. Белая звездочка на морде была перепачкана кровью и грязью, и Синклеру отчаянно захотелось ее очистить. Скакун служил ему верой и правдой, и лейтенант относился к животному как к другу. Было бы несправедливо оставлять его в таком неприглядном виде.

Но Синклер не встал. Не смог. Он продолжал лежать, вслушиваясь в ночь и размышляя о том, что произошло и как все бесславно закончилось. Потом принялся гадать: если подаст голос, придет ему на помощь друг или, напротив, появится враг, чтобы добить? Глаза жгло, а в горле страшно пересохло, поэтому он ощупал пояс, в надежде обнаружить флягу. Не найдя, пошарил руками по земле, но наткнулся на чей-то сапог со шпорой. Синклер перевалился на бок и увидел возле себя труп. Ухватившись за ногу покойника, подполз ближе. Лейтенант едва мог шевелиться, но все-таки ощупал мундир мертвеца — британский мундир — и обнаружил флягу. Кое-как открыл ее и сделал большой глоток. Во рту разлился вкус джина.

Любимого напитка сержанта Хэтча.

Синклер потер глаза рукавом и приподнялся над покойником, чтобы рассмотреть лицо, однако пушечный выстрел лишил того человеческих черт. Тогда он ощупал шею солдата и вытащил из-за воротника цепочку с позвякивающей на ней медалью. Хотя тусклого света луны было недостаточно, чтобы прочесть надпись, сразу стало ясно, что это награда за участие в Пенджабской кампании. Лейтенант выпустил медаль из рук, осушил флягу и снова откинулся на землю.

Знать бы, сколько бойцов их бригады уцелело после атаки.

Долину затягивало холодным туманом, который стелился по земле плотной сизой дымкой. В темноте ночи время от времени раздавался сухой треск пистолетных выстрелов. Наверное, ветеринары избавляют изувеченных лошадей от мучений, подумал он. Или раненые солдаты делают то же самое с собой. Все его тело сотрясала неконтролируемая дрожь, но, несмотря на прохладу, липкая от пота кожа под мундиром буквально пылала.

Приближение неизвестного существа Синклер почувствовал по легкой вибрации земли еще до того, как услышал первые звуки. Он заставил себя лежать смирно, надеясь, что сможет унять дрожь в конечностях. Однако чем бы ни оказалось существо, оно неотвратимо приближалось к нему, двигаясь под прикрытием вязкого тумана. У Синклера сложилось впечатление, что перемещалось оно на четырех лапах, низко пригнув голову к земле, и… что-то вынюхивало. Дикая собака? Волк? Он набрал в легкие немного воздуха и затаил дыхание. А что, если это одна из тех таинственных гадин, которые рыскали по ночам вокруг лагеря… У турок имелось для них название — кара-конжиолос. Кровососы.

Тварь задержалась у трупа Аякса, но поскольку Синклер не мог поднять головы, то все, что ему удалось рассмотреть, были острые лопатки, возвышающиеся над уже начинающей гнить лошадиной тушей. Сабля лежала под ним в ножнах в крайне неудобном положении, и о том, чтобы воспользоваться ею, не могло быть и речи — сейчас он и обнажить ее не сумел бы. Лейтенант потрогал кобуру, однако та оказалась пуста; должно быть, пистолет вывалился во время падения. Тогда он потянулся к телу Хэтча, нащупал кожаный ремень и, скользнув по нему пальцами, наткнулся на кобуру. Пистолет, слава Богу, был на месте. Синклер вытащил его как можно более бесшумно.

Странное существо издало тихий клекочущий звук, нечто среднее между криком грифа и человеческим причитанием.

Синклер поднял пистолет, и в этот момент загадочное создание замерло. Сквозь пелену тумана Синклер смутно различил гладкий череп с горящими темными глазами.

Тварь осторожно переползла через мертвого коня и замерла, чтобы… рассмотреть обезображенное лицо сержанта Хэтча. Затем подкралась ближе, и Синклер почувствовал, как его ноги коснулась рука — или лапа? — в общем, конечность с острыми когтями. Он продолжал лежать неподвижно, прикидываясь мертвым, а гадина тем временем елозила своим носом ему по ногам, жадно обнюхивая запекшуюся на штанине кровь. Синклер понимал, что успеет произвести только один выстрел, поэтому хотел быть уверенным, что попадет точно в цель. Когда существо повело рылом по полосе крови, которая уходила вверх к груди, он ощутил смрадное дыхание, напоминающее вонь тухлой рыбы, и увидел заостренные уши. Синклер выжидал, даже когда по одежде начал елозить омерзительный горячий язык, но когда ему в плоть вдруг вонзились зубы и тварь присосалась к ране мокрым ртом, он вздрогнул.

Существо вскинуло голову, и тут только Синклер впервые смог рассмотреть черты, хотя впоследствии так и не сумел внятно описать его внешность. Первой мыслью было, что перед ним человек — осмысленный взгляд, изогнутая линия рта и округлый лоб, — но форма черепа была необычно вытянутой, а грубая кожа туго обтягивала лицо уродливой маской.

Он нетвердой рукой навел пистолет и спустил курок.

Чудовище взвизгнуло в ужасе, и его рука взметнулась к простреленному уху. Оно с ненавистью посмотрело на Синклера, но попятилось. Пока лейтенант силился сесть, существо, низко припав к земле, медленно ретировалось. Синклер мог поклясться, что на плечах у странного создания висел отороченный мехом мундир, какие носят кавалеристы…

Что это или кто это, черт возьми?!

Он перекатился на бок и попытался позвать на помощь, но его крик был еле слышен. Трусливый мародер словно испарился, оставив после себя лишь расплывающуюся воронку в клубящемся ночном тумане. Синклер крепко сжал рукоятку пистолета и еще несколько раз выстрелил вслед.

А потом услышал шаги, опасливо приближающиеся с противоположной стороны.

— Кто здесь палит? — спросил голос с сильным лондонским акцентом.

У самой земли проплыл фонарь, осветив лицо Синклеру желтоватым маслянистым светом.

— Вы англичанин?

Посеченными окровавленными губами Синклер пробормотал:

— Лейтенант Копли, Семнадцатый уланский.

16 декабря, 18.00

Раз уж он сумел выйти живым из той передряги — безрассудной атаки и ночи, проведенной на поле боя, — размышлял Синклер, то неужели есть что-то, что он не сможет пережить? Особенно теперь, когда рядом с ним Элеонор.

На обратном пути он всецело доверился собачьему инстинкту, справедливо полагая, что лайки самостоятельно отыщут дорогу к китобойной станции. Синклер упирался коленями в полозья, низко надвинув на лицо капюшон, и крепко держался толстыми перчатками за поручни. Лайки дважды описали широкий крюк вокруг недавно образовавшихся ледниковых трещин, которые Синклер вряд ли заметил бы сам, но собаки каким-то непостижимым образом почуяли. Он решил, что обязательно вознаградит животных щедрыми кусками ворвани и тюленьего мяса, лежащего в санях.

Он углубился на север, насколько это было возможно, пытаясь обнаружить что-нибудь, что могло бы послужить следующим временным пристанищем, но, судя по всему, их и впрямь занесло на самый край света. «Ковентри», помнится, плыл на юг, увлекаемый неутихающими ветрами, а компанию ему составлял лишь одинокий альбатрос, кружащий над нок-реями. Поэтому, глядя на нынешний ледяной пейзаж вокруг, Синклер сделал вывод, что безлюдная и ледяная глухомань, в которую их с Элеонор забросило, могла быть только Южным полюсом… Самым страшным местом, в какое только способен угодить человек.

Вся надежда на тюленя. Элеонор была на грани обморока, а содержимое бутылок было старым, несвежим и далеко не таким действенным, как изначально. Синклер даже удивился, принимая во внимание происхождение крови, что она вообще оказалась хоть сколько-нибудь пригодной. Во время их путешествия по Европе он опустился до того, что сливал кровь с мертвецов, которых встречал на полях сражений или в склепах. И вот теперь Синклер отправился на поиски свежего мяса, свежей крови, пусть и животного, и нашел их среди выбеленных скелетов и выветренных камней на берегу океана. Там, где тюлени любят нежиться под холодными лучами солнца, развалившись между гор поломанных костей, прямо как многочисленные курортники, загорающие на пляжах Брайтона.

С крупными особями, которые, без сомнения, были самцами, Синклер решил не связываться — один такой, громко трубя, стал угрожающе на него надвигаться. Вместо этого он выбрал небольшую самку с блестящим бурым мехом и длинными черными усами. Она лежала на отшибе в полном одиночестве под огромной аркой китового хребта и, когда он подкрался к ней, не выказала никаких признаков страха. Более того, животное вообще почти никак не прореагировало и лишь апатично наблюдало за тем, как незнакомец вытаскивает саблю из ножен. Он встал прямо над ней, широко расставив ноги, и стал соображать, где у животного может находиться сердце. Тюлениха приподняла голову и уставилась на человека большими влажными глазами. Синклеру требовалось, чтобы прокол получился маленьким и аккуратным. Тогда кровь не выльется ручьем на землю, а останется внутри туши. Наметив место укола, он приставил к нему кончик сабли — только теперь тюлень немного удивленно посмотрел на оружие у груди — и навалился на нее всем весом. Лезвие гладко вошло в плоть и, пронзив туловище насквозь, уперлось в твердь вечной мерзлоты. Животное задергалось всем телом, но Синклер не стал вытаскивать клинок, оставив торчать в ране, чтобы предотвратить вытекание крови. Уже через минуту животное затихло.

Под любопытными взорами других тюленей, совершенно не подозревающих, какая ужасная участь постигла их соплеменницу, Синклер оттащил добычу к нартам. Что ж, теперь у них есть еда, на которой они протянут некоторое время… правда, о том, что они с Элеонор будут делать в долгосрочной перспективе, и помыслить было страшно.

Хоть Синклер и не был моряком, однако как человек, проведший в бегах после Балаклавы добрых два года, он научился улавливать малейшие изменения погоды не хуже опытного морского волка. Сейчас, например, он мог с уверенностью сказать, что температура, и так дьявольски низкая, начала падать, а небо на далеком горизонте темнело с каждой минутой и становилось все более грозным. В обычных обстоятельствах Синклер с легкостью сориентировался бы на местности — пару раз он даже давал советы офицерам-кавалеристам, какой лучше выбрать курс, — но в этом проклятом месте отыскать верное направление было почти невозможно. Ночи здесь нет, а значит, нет и звезд, да и день в привычном понимании слова тоже отсутствует. Как можно вычислить движение неподвижного солнца или отследить положение тени, которая не смещается? А что касается наземных ориентиров, то временами он различал — в глубине территории и очень далеко — лишь черную цепочку гор, разрезающую бескрайнюю снежную пустыню, словно рваный шрам гладкую белую щеку. Больше зацепиться глазу было не за что.

Когда он пустился в обратный путь, погода стала меняться еще стремительнее; ветер безжалостно бил в борта саней, а иной раз дул собакам прямо в морды. Повезло еще, что поверх военной формы на Синклере было новенькое красное пальто с белыми крестами на спине и рукавах, которым он разжился в сарае. Да и сани были оснащены ветрозащитными бортами. От неудобного положения на полозьях разболелись колени, но если бы он встал, мощный ветер сдул бы его с саней в два счета. Синклер с тревогой подумал об Элеонор и о том, в каком состоянии ее застанет. Ему и самому претила мысль запирать спутницу в комнате пастора, но он опасался, что она может вытворить что-нибудь безрассудное. Он не мог поручиться, что сейчас она пребывает в здравом уме.

По опыту Синклер знал, что в отличие от прочих болезней вроде малярии или лихорадки, приступами которой время от времени жутко мучился сержант Хэтч, их ужасная жажда не исчезнет уже никуда. Она преследовала их постоянно, иногда подтачивая незаметно, словно подземная река, а иногда вырываясь наружу бурным потоком и требуя, чтобы ее утолили незамедлительно. Синклер волновался, сможет ли Элеонор — тонкая как тростинка даже в лучшие годы и такая молодая — и дальше выдерживать всепоглощающее желание. Зловещий недуг был одновременно и благом, защищающим от сотни смертельных болезней, и проклятием, которое навечно установило над ними свою темную власть. Избавитель и угнетатель в одном обличье. Временами Синклер сомневался в воле и, главное, желании Элеонор бороться и жить дальше в такой безвыходной ситуации. Тем не менее он верил, что его железной воли хватит на двоих. Нравится ей или нет, но Элеонор необходимо то, что он ей везет, и, что более важно, ей необходим он. Синклер прикрикнул на собак, заставляя бежать проворнее, но ветер перехватил его слова и затолкал обратно в рот между стучащими от мороза зубами.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

16 декабря, 20.15

Майкл покинул лазарет с гудящей головой. Все слишком невероятно, слишком удивительно, слишком неправдоподобно, чтобы разум мог безропотно принять факт. Ему это не приснилось? Он действительно только что разговаривал с человеком, который был заморожен в леднике больше сотни лет, задолго до его рождения?

Надо успокоиться, сказал он себе. Рассуждать логически. Сразу все осмыслить невозможно, поэтому следует двигаться вперед маленькими шажками. И в данный момент маленькие шажки — не фигуральные, а вполне реальные — привели его, цепко держащегося за протянутые между модулями веревки, к гляциологической лаборатории. Майкл был уверен, что Данциг бродит где-то неподалеку, но на всякий случай решил убедиться, что тому не вздумалось прятаться в подземной берлоге, куда его изначально положили. Несомненно, Мерфи уже проверил подвал, но Майклу надо было собственными глазами увидеть, что каюра там нет. Поставив точку в этом деле, он по крайней мере покончит хотя бы с этой неопределенностью, а сейчас ему больше всего не хватало именно определенности. Хоть в чем-нибудь.

Майкл словно в нереальный мир попал и цеплялся за любую возможность, чтобы из него вырваться.

К огромному облегчению, Бетти и Тины поблизости не оказалось. Он осторожно спустился по заледеневшим ступенькам в подвал, куда недавно поместили тело Данцига. Пластиковые мешки были разорваны и ошметками свисали с промерзлого земляного возвышения. Картина невольно напомнила библейскую сцену воскрешения, только в какой-то извращенной версии — Иисус восстает из мертвых и исчезает, оставляя после себя в пещере одни пелены.

На этом неприятности не закончились. Поднявшись по лестнице, Майкл направился к контейнеру из-под плазмы, чтобы проведать Олли, но домик птенца оказался пуст. Древесные опилки в глубине были нетронуты и по-прежнему формировали гнездо, но, кроме пары серых перышек, прочих следов птицы не наблюдалось. Майкл вытащил из кармана шарики мамалыги — когда он ходил за едой для Элеонор, то попутно прихватил угощение и для птенца — и положил в ящик на случай, если Олли вернется. Тот хотя и был всего лишь поморником, по сути, бандитом среди антарктических пернатых, Майкл уже начал скучать по маленькому негоднику.

Понурив голову, он направился назад, мимо комнаты отдыха, откуда доносились громкие голоса и звуки пианино. В другое время Майкл присоединился бы к шумной компании, но сейчас все, что ему хотелось, — побыть в одиночестве и привести мысли в порядок.

К счастью, Дэррила в комнате не было. Майкл задернул шторы на узком горизонтальном окне и включил настольный светильник с редкой ныне лампой накаливания, которую «позаимствовал» из крошечной комнатенки отдыха в конце коридора. Сбросив обувь, стащил пропотевшие носки и утопил пальцы ног в грубый ворс напольного покрытия. Работа… Необходимо сосредоточиться и хоть немного времени посвятить работе; что-то в последнее время он совсем перестал уделять ей внимание. Майкл взял с полки бутылку скотча и плеснул в стакан на три пальца. Затем включил портативный компьютер и стал заливать в него фотографии, которые сделал за все время пребывания на станции Адели. В первой группе файлов были снимки тюленей Уэдделла на льдине, где они выводили потомство, и пернатых — белоснежных буревестников и различных птиц-попрошаек, которые частенько наведываются на базу. Его пальцы зависли над клавиатурой, когда он снова вспомнил об исчезнувшем Олли.

Дальше замелькали фотографии домика для ныряльщиков. Среди них было несколько изображений Дэррила в гидрокостюме. На одном из снимков биолог стоял с длинным ружьем для подводной охоты, переброшенным через плечо точно копье. Здесь же находилось и множество фотографий Данцига с собаками; некоторые срежиссированные, некоторые спонтанные, сделанные во время традиционных тренировочных пробежек упряжки. Один из кадров ухватил момент, когда Кодьяк слизывает ледяные кристаллы с бороды хозяина. Выбрав несколько наиболее удачных снимков, Майкл поместил их в отдельную папку. Затем стал загружать следующую группу снимков и на первом же увидел лицо Спящей красавицы.

Элеонор Эймс, как теперь выяснилось.

Широко раскрытыми глазами она смотрела сквозь толстый слой льда. Он увеличил фото, и зеленые глаза предстали перед ним со всей отчетливостью. Будто живые, всматривались они в Майкла с монитора, а Майкл, в свою очередь, всматривался в них. Журналист глядел в эти глаза, словно сквозь призму времени, как будто в бездонную пропасть, разделяющую настоящее и прошлое, жизнь и смерть. Он отхлебнул еще скотча. Мда… чувствуется, много он сегодня наработает…

Ветербудто включил высшую передачу и яростно загрохотал в стены модуля. Заколыхались занавески. Надо бы прикрыть окно плотнее.

Майкл откинулся на спинку, не сводя глаз с фотографии и размышляя о том, чем сейчас занимается Элеонор. Спит? Или у нее, напротив, сна ни в одном глазу из-за паники, что угодила в новую ловушку?

И тут ему показалось, что он услышал непривычный звук, вроде человеческого крика, смешанного с завыванием ветра. Он поднялся со стула, раздвинул шторы и, прикрыв глаза руками, как козырьком, выглянул наружу. Но за снежной завирухой ничего не увидел. И на том спасибо. Окажись там Данциг, Майкл не знал бы, куда кинуться…

Он довернул оконную рукоятку до упора.

Но крик, как ни странно, повторился, и на сей раз Майкл мог поклясться, что слышал низкий голос, произносящий какие-то неразличимые слова. Он выключил лампу и снова выглянул в окно. Снаружи все равно не было видно ни зги.

«Ни хрена себе! — подумал он, плотно задергивая занавески. — А скотч-то оказался покрепче, чем я думал…»

Майкл опять плюхнулся на стул, еще немного посмотрел на изображение Элеонор, потом прокрутил несколько фотографий, которые сделал на заброшенной китобойной станции, — проржавелый остов «Альбатроса», выброшенный на берег, груды обветренных костей среди камней, покосившиеся надгробия во дворе церкви, стоящие под совершенно немыслимыми углами. Шторы снова зашевелились, но теперь дело было не в окне. Должно быть, кто-то открыл наружную дверь. В таких случаях по длинному коридору всегда прокатывалась волна холодного воздуха, добирающаяся даже до общей душевой и сауны в самом конце модуля. Наверное, Дэррил, решил Майкл. Он начал спешно прикидывать, что говорить — или не говорить — ученому, как вдруг услышал чавкающий звук мокрых ботинок, медленно шаркающих по коридору. Он закрыл файл на компьютере как раз в тот момент, когда человек остановился прямо за дверью. Майкл замер, ожидая услышать клацанье ключа Дэррила в замке — согласно директиве Мерфи, все жилые помещения должны были запираться, — но вместо этого увидел, что круглая ручка-кнопка повернулась. Совсем незначительно, пока ее не застопорил механизм замка.

Он заметил под дверью тень и услышал чье-то дыхание — тяжелое шумное дыхание. От ужаса у Майкла волосы на затылке зашевелились. Он медленно встал и прокрался на цыпочках к выходу, затем крепко ухватился за ручку (в этот самый момент ее снова попытались повернуть) и, не отпуская, приложил ухо к двери. Ох, как бы Майклу хотелось, чтобы вместо хлипкого дверного полотна из клееной фанеры здесь сейчас стояла толстенная дверь из цельного массива дуба. Из коридора в комнату затекла тонкая струйка ледяной воды и коснулась его обнаженных пальцев.

Ручка повернулась опять, уже в другую сторону, но не поддалась. Майкл затаил дыхание.

Он отчетливо слышал вдохи и выдохи человека по ту сторону и шуршание заиндевевшей одежды. Майкл прижал ухо к двери еще плотнее, заодно подперев ее плечом.

— Отдай… мне… его… — прохрипел жуткий голос.

От ужаса у Майкла кровь застыла в жилах. Несколько секунд он стоял неподвижно, лихорадочно перебирая варианты, чем забаррикадировать дверь, но внезапно с противоположного конца модуля, со стороны душевой послышался смех, за которым последовал шлепок полотенцем.

— Пора и повзрослеть! — крикнул кто-то.

Дерганье ручки вмиг прекратилось, и тень под дверью исчезла. Раздались частые хлюпающие звуки — шаги промокшей обуви по сухому ковру, — затем хлопок наружной двери, и секунду спустя Майкл услышал щелчок в замке.

— Проклятый ключ… — послышалось бормотание Дэррила.

Майкл отпустил ручку-кнопку, которую продолжал держать железной хваткой, и в банном халате, шлепанцах и с висящим на шее полотенцем вошел Дэррил. Увидев Майкла, стоящего прямо в проходе, он удивленно произнес:

— Ты что, привратником заделался?

Майкл заглянул биологу за спину, потом высунул голову в коридор.

— Ты сейчас там кого-нибудь видел?

— В смысле? — переспросил Дэррил, энергично растирая волосы полотенцем. — А, ну да. Кажется, только что кто-то вышел во двор. — Он бросил ключ на туалетный столик. — А что?

Майкл притворил дверь и запер на замок. Мокрая дорожка на ковре уже начала впитываться.

Заметив открытый ноутбук, Дэррил спросил:

— Ты работал?

— Ага, — ответил Майкл, выключая компьютер. — Вроде того.

— Что-нибудь примечательное на станции «Стромвикен» обнаружили?

— Нет. Ничего нового, — сказал Майкл, отворачиваясь, чтобы скрыть выражение лица, которое могло его выдать.

Дэррил заприметил стакан со скотчем.

— Я, пожалуй, тоже пропущу глоточек.

Пока Майкл наполнял стакан, Дэррил запустил полотенцем в направлении туалетного столика. Приземлившись, оно сползло на пол, потащив за собой расческу и еще кое-какие лежащие на нем мелочи.

— Извини, — проговорил он. — Трехочковые броски у меня всегда хромали.

Он нагнулся собрать упавшие на ковер вещи, но, подняв последний предмет, помедлил и задумчиво повертел его в руке.

Майкл протянул биологу стакан со спиртным, а Дэррил, в свою очередь, дал ему подобранную с пола вещь — ожерелье из моржовых клыков. Извивающейся змейкой оно скользнуло журналисту прямо в ладонь.

— Когда вернешься на Большую землю, думаю, тебе стоит переслать его вдове Данцига, — сказал Дэррил. — Наверняка она будет не прочь иметь ожерелье у себя.

16 декабря, 20.20

Как только Майкл покинул лазарет — Элеонор с болью в сердце смотрела ему вслед, — доктор препроводила ее в ванную комнату, показала, как работает душ с горячей водой, и оставила все необходимое. В частности, тонкий цилиндр, мягкий на ощупь, из которого выдавливалась паста для чистки зубов (по запаху она напоминала лимон), и щетку с очень ровной и чистой щетиной. Элеонор невольно задумалась, какое животное обладает столь удивительным ворсом.

— Если вам что-то понадобится, позовите — я буду в соседнем помещении, — напутствовала ее Шарлотта.

Элеонор осталась одна — одна в уборной, которая не была похожа ни на что, виденное ею ранее. С предоставленной чистой одеждой на смену той, в которой она пробыла больше ста пятидесяти лет, и абсолютно без понятия, что с ней будет дальше. Или с Синклером. Где-то он сейчас?.. Возможно, до сих пор проводит разведку местности. Или охотится. А может быть, попал в самый эпицентр бурана где-нибудь вдалеке от церкви и теперь потерянно блуждает по незнакомой местности.

Или уже вернулся и обнаружил, что болт на двери отброшен в сторону и комната пуста. В таком случае он сразу поймет, что спутницу кто-то схватил. Сердце Элеонор пронзила острая боль, такая, которую она испытала бы, если бы они вдруг поменялись местами… Если бы это Синклера у нее похитили и увезли в неизвестном направлении… С того дня, как его привезли живым с поля боя и она увидела имя любимого в списке поступивших в госпиталь, их начали связывать особые отношения, а какие — она не смогла бы объяснить ни одному человеку.

Разве может кто-нибудь такое понять?

Она отыскала его в одной из просторных палат для лихорадочных, за грязными кисейными шторами, свисающими с прогибающихся карнизов. Поскольку доктора, не говоря уже про санитаров, не хотели подвергать себя риску подхватить заразу, добиться внятного ответа, где именно разместили Синклера, было почти невозможно. Не обращая внимания на мольбы умирающих от жажды или исступленные стоны больных, которые метались в горячечном бреду, она шла по палате и вглядывалась в солдат… пока не заприметила светловолосую голову, возвышающуюся на соломенной подушке на полу.

— Синклер! — воскликнула она, подбегая к мужчине.

Он посмотрел на нее, но не произнес ни слова, а затем улыбнулся. Только улыбка вышла какая-то отсутствующая, как будто в действительности Синклер не верил, что она находится рядом. Улыбка человека, которому просто снится приятный сон и он это осознает.

— Синклер, это я, — сказала Элеонор, падая на колени возле тощего соломенного тюфяка и хватая его безвольную руку. — Я здесь. Это правда.

Улыбка дрогнула, словно ее прикосновение, вместо того чтобы сделать сон приятнее, подействовало раздражающе.

Она прижала ладонь лейтенанта к своей щеке.

— Я здесь, и ты жив. А все остальное не важно.

Синклер отдернул руку, недовольный тем, что в его грезы по-прежнему продолжают грубо вторгаться.

У Элеонор на глаза навернулись слезы. Она отыскала в палате кувшин с застойной водой (а другой воды в госпитале и не было) и, возвратившись, протерла ему лоб и щеки. На усах у лейтенанта виднелись пятна крови, и она их тоже протерла.

Лежащий возле нее на полу солдат, шотландец, если судить по изорванной униформе, потянул ее за подол юбки и попросил дать хоть глоток воды. Она склонилась над ним и смочила потрескавшиеся губы. Это был зрелый солдат в возрасте за тридцать, с выбитыми зубами и белой, как мел, кожей. Элеонор с уверенностью могла сказать, что долго вояка не протянет.

— Спасибо, мисс, — пробормотал он. — Я бы вам посоветовал держаться от этого типа подальше. — Он имел в виду Синклера. — Что-то с ним неладно.

Солдат отвернул в сторону мертвенно-бледное лицо и зашелся хриплым лающим кашлем.

Расстройство сознания, решила она и снова повернулась к Синклеру. Но за эти несколько секунд разум лейтенанта, кажется, немного прояснился — теперь он смотрел на нее вполне осмысленным взором.

— Бог мой! — сорвалось у него с уст. — Это действительно ты…

Из глаз у нее хлынули слезы, и она крепко его обняла. Сквозь тонкую ночную сорочку, которую ему выдали при поступлении, и кожу прощупывались все косточки, поэтому Элеонор сразу начала прикидывать, как скоро ей удастся принести ему горячей каши с кухни. И найти подобающее спальное место.

Синклер ослабел так сильно, что за раз мог произносить не больше нескольких слов, поэтому окончания фраз Элеонор старалась договаривать за него сама. Не хотелось, чтобы он еще сильнее изнурял себя разговорами. В голове постоянно сидела мысль, что пора возвращаться к работе, но Синклер, кажется, обретал силы лишь от одного ее присутствия, и Элеонор боялась оставить его одного пусть на несколько часов. Когда, не в силах больше задерживаться, Элеонор пообещала вернуться при первой же возможности и пошла к выходу, лейтенант провожал ее горестным взглядом, пока она не скрылась за кисейными шторами, колыхающимися, как похоронный саван.

Даже сейчас она помнила его тогдашнее выражение лица, видела его так же отчетливо, как саму себя в отражении сверкающего зеркала в уборной, на котором не было ни единого пятнышка. Она повернула ручки крана, как научила врач, сняла с себя последнюю одежду и положила на крышку плетеной корзины, после чего робко шагнула под брызги горячей воды. Вода текла из круглого приспособления и, кажется, немного пульсировала, ниспадая отвесным дождем. Кусок мыла — ну надо же, зеленый! — лежал в неглубокой полочке на покрытой кафелем стене. Как и отдающая цитрусом зубная паста, мыло тоже имело свой запах и пахло хвоей. Неужели все в этом удивительном новом мире обладает непривычным вкусом и ароматом? Приятные горячие струи из душа сначала окатили Элеонор руки, а затем и плечи. Не уверенная, что волшебный каскад может течь долго, она сразу подставила под него и лицо. Все здесь было настолько странным, настолько неожиданным, что Элеонор ощущала себя так же непривычно, как в тот день, когда впервые высадилась на крымской земле.

Водяные брызги барабанили по векам тысячами крошечных дождинок и струйками стекали по шее и груди. Элеонор осторожно шагнула вперед, подставив под теплый поток макушку, и ее длинные каштановые волосы заструились по щекам. Это было одним из самых приятных ощущений, какие ей доводилось испытывать в жизни. Какое-то время она стояла неподвижно по щиколотку в воде, опершись ладонями о белый кафель, и думала, что так, наверное, ощущают себя листочки чая, когда их настаивают в заварном чайнике. Впервые за столетия она ощутила тепло всей кожей, всем телом. Но что, если она будет продолжать стоять так и дальше, и вода не прекратит течь? Сможет ли в конце концов тепло проникнуть до самого сердца и унять неизбывную боль, которая сопровождает ее целую вечность?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

17 декабря, полночь

Когда Синклер подъезжал к церкви, на ней вовсю звенел колокол — из-за ветра, который раскачивал язык. Это помогло упряжке отыскать верное направление в буране. В окружении своры лающих собак он вошел в зал, пошатываясь под тяжестью взваленного на плечи тюленя, а спустя мгновение увидел, что дверь в комнатку пастора распахнута. Свалив тюленя на алтарь, он шагнул к двери комнаты и заглянул внутрь.

Огонь в печи потух, а Элеонор исчезла.

Некоторое время он просто стоял в дверном проеме, облокотившись о косяк, и пытался отдышаться.

Возможно, хотя и маловероятно, что она нашла способ открыть засов и сбежать. Но куда? Да и зачем?

— Элеонор!

Он звал ее снова и снова, но ответом было лишь дружное тявканье лаек, которые разбрелись по всему залу. Синклер ураганом взлетел по ступенькам на колокольню и стал всматриваться в снежную завируху, но метель была такой сильной, что он едва видел склады и ангары у подножия склона. Даже если бы он и отважился отправиться на поиски спутницы, в такую чудовищную пургу у него не было ни единого шанса сориентироваться на местности и придерживаться какого-то строгого курса. Если Элеонор сбежала, он не найдет не только ее, но и обратной дороги к церкви.

Ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Ждать, пока стихнет буран. Хоть и неприятно было это признавать, но Элеонор действительно могла совершить что-то опрометчивое и непоправимое, могла бросить борьбу и предпочесть мучительной жизни смерть. Синклер видел ее отчаяние, которое в общем-то и сам испытывал, но сердце отказывалось верить в то, что она могла пойти на самоубийство. Он быстро осмотрел их скромный приют, выискивая любые признаки, которые указывали бы на то, что она с ним попрощалась, например, сообщение, набранное из букв, вырванных из страниц псалтыря, но не обнаружил ничего примечательного. По правде говоря, он был уверен, что Элеонор, какие бы душевные переживания на нее ни нахлынули, не стала бы с ним так поступать. Она не исчезла бы без предупреждения. Синклер слишком хорошо ее знал, поэтому быстро отмел такую вероятность.

А раз так, то оставался последний вариант — Элеонор пленили.

Увели против воли.

Вполне возможно, что за время его отсутствия сюда нагрянули люди из лагеря и увезли ее насильно. К сожалению, все следы, которые захватчики могли после себя оставить снаружи, замело снегом, да и отпечатки ботинок на полу церкви также не просматривались ввиду того, что стая мокрых собак порядочно наследила. Но кто, как не люди из лагеря, мог ее похитить? Тем более что, кроме как в лагерь, Элеонор увезти отсюда попросту некуда.

Из всего этого вытекал главный вопрос, к которому так или иначе приводили размышления, — как наиболее эффективно провести спасательную операцию?

Она была сопряжена с серьезными трудностями, но положение усугублялось тем фактом, что он совершенно не представлял их конечной цели. Допустим, ему удастся-таки отыскать Элеонор и вызволить из плена, но где потом на этом скованном льдом континенте они будут искать убежища? Синклера охватило полнейшее отчаяние, точь-в-точь как в то ясное октябрьское утро в Балаклаве; сейчас он ощущал себя словно на краю пропасти. Впрочем, он быстро напомнил себе, что успешно пережил тот апокалипсис, как и прочие, даже более драматичные моменты жизни. Какими бы мрачными ни были некоторые страницы его биографии, Синклеру всегда удавалось их перевернуть и начать жизнь с чистого листа.

Тем более что на его стороне есть некоторое преимущество, мрачно рассуждал он.

Перед Синклером стояла кружка свежей тюленьей крови, точно кубок с кагором, а рядом лежал томик поэзии, который путешествовал вместе с ним из Англии в Крым, а теперь вот сопровождает в ужасной ледяной глуши. Он открыл книгу на первой попавшейся странице — бумага пожелтела и сделалась жесткой, как пергамент, — и начал читать…

Любого другого человека подобные строки ввергли бы в еще большее уныние, но ему они были как бальзам на душу. Кажется, только поэт понимал весь ужас положения, в котором Синклер оказался.

Собаки завыли, и Синклер отрезал сала от лежащего на столе тюленя и швырнул куски в проход. Лайки с громким лаем, усиленным эхом, бросились к подачке, царапая когтями по каменному полу и оттесняя друг друга от еды.

С высокого стула позади оскверненного алтаря Синклер обвел взглядом свои пустые владения. Он представил китобоев, которые некогда сидели на этих лавках. Их лица перемазаны жиром и сажей, а на грязных одеждах темнеют пятна засохшей крови. Мужчины теребят в руках шапки, а их взоры устремлены к этому самому алтарю, где священник рассказывает им о прелестях загробной жизни и несметных богатствах, ожидающих на небесах в качестве компенсации за тяготы и лишения, которые они испытывают каждый день. Китобои сидят в Богом забытой церкви с простым и грубо выструганным распятием, посреди ледяной пустыни, окруженные площадками для разделывания туш, варочными котлами, горами потрохов и костей, и слушают сказочки про белые облака и золотистое сияние солнца, про безграничное счастье и вечную жизнь. Про царство, в котором не будет места смердящим живодерням, и… Синклер задумался. В общем, кто его знает, какую там еще лапшу им вешали на уши.

В этом смысле китобои мало отличались от Синклера, которого тоже оболванили басенками про славу и героизм. Когда лейтенант лежал на соломенном тюфяке в казарменном госпитале, снедаемый нарастающим и совершенно необъяснимым желанием, он совершил поступок, о котором впоследствии сожалел очень долго, но уже не мог ничего исправить. Жажда крови, проявившаяся после укуса дьявольского создания на поле брани в Балаклаве, оказалась неодолимой, и он набросился на лежащего по соседству шотландца, беспомощного и слишком слабого, чтобы сопротивляться.

Турки причислили бы его к «проклятым». И Синклер, что греха таить, не стал бы возражать против такой формулировки.

Как бы там ни было, на следующий вечер, когда Элеонор пришла его проведать, Синклер чувствовал себя явно окрепшим. Почти что заново родился. Он снова мог нормально дышать, зрение обострилось, да и мозги, кажется, полностью прочистились.

Вот, значит, что испытывают люди, ставшие «проклятыми», думал лейтенант.

А в лице Элеонор он, напротив, уловил какую-то нехорошую перемену, заметил, как ему показалось, начальные проявления загадочной крымской лихорадки. Ею успело переболеть огромное число его сослуживцев, так что симптомы недуга лейтенант знал назубок. Опасения подтвердились, когда Элеонор вдруг, пошатнувшись, вывернула на пол суп, после чего санитары под руки вывели ее из палаты. Следующий вечер, когда вместо Элеонор к нему пришла Мойра, выдался самым мучительным.

— Где Элеонор? — требовательно спросил он, приподнимаясь с пола на локте.

Даже такое движение причинило боль. Синклер подозревал, что при падении с лошади поломал ребро или два, но переломам ребер особого внимания не уделялось, а методы лечения, которыми пользовались местные хирурги, наверняка его просто убили бы.

— Элеонор сегодня отдыхает, — сказала Мойра, старательно избегая взгляда Синклера.

Она опустила на пол тарелку с еще теплым супом и кружку мутноватой воды.

— Скажи правду, — потребовал он, схватив ее за рукав.

— Мисс Найтингейл решила, что ей необходимо восстановить силы.

— Она заболела, я прав?

Девушка нервно заморгала и, протерев передником ложку, молча положила ее в тарелку с супом.

— У нее лихорадка? Насколько далеко все зашло?

Мойра сдавленно всхлипнула и отвернулась.

— Ешьте суп, пока не остыл.

— Да к черту суп! В каком она состоянии? — От мысли, что произошло непоправимое, у него зашлось сердце. — Скажи, что она еще жива!

Мойра кивнула, легонько промокая слезы носовым платком.

— Где она? Я должен ее увидеть.

— Это невозможно. — Мойра покачала головой. — Элеонор в отделении для медсестер, а в обычную палату ее не переведут.

— Значит, я пойду прямо туда.

— И застанете ее в таком состоянии… Элеонор бы этого не хотелось. К тому же вы ничем не сможете ей помочь.

— Ну, об этом уж мне судить.

Он отбросил рваное одеяло и вскочил на ноги. Но мир вокруг него поплыл — грязные стены, засиженные мухами кисейные занавески, искалеченные тела, лежащие неровными рядами на полу. Мойра схватила его за талию и помогла удержать равновесие.

— Вы не сможете туда дойти! — воспротивилась она. — Физически не сможете!

Но Синклер не сомневался в собственных силах, да и был уверен, что Мойра его поддержит. Он запустил руку за импровизированную подушку из кучи соломы и извлек мундир, весь помятый и перепачканный грязью, но уж какой был. Мойра нехотя помогла ему одеться, и лейтенант шатающейся походкой побрел к выходу. Дверь вела в бесконечно длинный коридор, мрачный и переполненный пациентами.

— В какую сторону?

Мойра крепко взяла его за руку и повела налево.

Они шли мимо бесконечной вереницы палат, и все были битком набиты больными и умирающими. Большинство солдат лежали тихо, а некоторые что-то невнятно бормотали себе под нос. Несчастных, которые метались в диком бреду или испытывали такие адские муки, что их нельзя было успокоить обычными средствами, накачивали лошадиными дозами опиума и оставляли на произвол судьбы, втайне надеясь, что те вообще не очнутся. По пути им иногда встречались санитары и врачи, которые неизменно провожали пару удивленными взглядами, но на том их интерес и заканчивался — обязанностей у медиков было по горло, а госпиталь занимал такую огромную площадь, что тратить время на расспросы совсем не было времени.

Поскольку изначально здание госпиталя выполняло роль казарм, в плане оно имело вид огромного квадрата с башнями на каждом из четырех углов и просторным двором в центре. Здесь некогда могли проводиться учения одновременно нескольких тысяч солдат. Медсестер расселили в северо-западной башне, поэтому, пока они взбирались по узкой винтовой лестнице, Синклеру приходилось всем весом опираться на плечо и пухлую руку Мойры. Когда они подходили к первой лестничной площадке, то увидели тусклый свет фонаря, движущийся в их направлении. Мойра быстро затолкала лейтенанта в неглубокую нишу в стене, а когда лампа приблизилась, выступила вперед и сказала:

— Добрый вечер, мадам.

Судя по смутным очертаниям женщины с лампой в руке и черному ажурному платку, наброшенному на белый чепец, которые Синклер видел из укрытия, медсестра поприветствовала саму мисс Найтингейл.

— Добрый вечер, мисс Мулкаи, — раздался ответ. В подслеповатом свечении фонаря воротничок, манжеты и передник выделялись яркими белыми пятнами. — Я надеюсь, вы возвращаетесь к постели своей подруги.

— Именно так, мадам.

— Как она? Лихорадка не пошла на спад?

— Не настолько, чтобы это можно было заметить, мадам.

— Жаль. Я навещу ее, как только закончу обход.

— Благодарю вас, мадам. Я уверена, Элеонор будет очень вам признательна.

Мисс Найтингейл подрегулировала пламя в лампе, и Синклер в темном углу затаил дыхание.

— Насколько я помню, вы вместе подали заявление на участие в сестринской миссии, правильно?

— Верно, мадам.

— Значит, и на родину возвратитесь вместе, — произнесла она. — Только помните, что узы дружбы, какой бы сильной она ни была, не должны отвлекать вас от первостепенных задач. Как вы знаете, все мы постоянно находимся под пристальным наблюдением общественности.

— Да, мадам. Я понимаю, мадам.

— Доброй ночи, мисс Мулкаи.

С этими словами мисс Найтингейл под шуршание черного шелкового платья продолжила спуск по лестнице, и когда свет лампы померк, Синклер вышел из тени. Мойра жестом подозвала его к себе. Поднявшись на следующий этаж, они услышали усталые голоса нескольких медсестер, которые умывались и попутно делились друг с другом новостями за прошедший день. Одна из них рассказывала о том, как какой-то напыщенный офицер потребовал, чтобы она перестала перевязывать рану пехотинца, а вместо этого принесла ему чашку чая. Мойра приставила палец к губам и повела Синклера на следующий этаж, на самую вершину башни. Там располагался маленький альков с высоким узким окном, из которого открывался вид на темно-синие воды Босфора.

Мойра, поддерживая руками длинную юбку, быстро подошла к постели больной и прошептала:

— Посмотри, кого я к тебе привела, Элли.

Но не успела Элеонор и голову на подушке повернуть, как Синклер уже опустился на колени рядом с кроватью и взял девушку за руку. Рука на ощупь была горячей, влажной и совершенно обмякшей.

Элеонор смотрела затуманенным взглядом и, кажется, была раздражена тем, что ее беспокоят. Синклер засомневался, а осознает ли она вообще его присутствие — лихорадка, как он успел понять, напрочь стирает границы между фантазией и реальностью.

— Если инструмент расстроен, — пробормотала она, — играть на нем нельзя.

Мойра многозначительно посмотрела на Синклера, как бы подтверждая, что Элеонор действительно впала в беспамятство.

— И положи ноты назад на полку, иначе они опять куда-нибудь затеряются.

Мысленно Элеонор находилась где-то в Англии, возможно, в родительском доме или, что более вероятно, в пасторате, где она, по ее словам, когда-то училась игре на фортепиано. Синклер прижал ее пальцы к губам, но она выдернула руку и энергично замахала ею над одеялом, словно отгоняла рой назойливых мух. Мухами кишели все палаты госпиталя, но здесь, отметил Синклер, на самом верхнем этаже башни, в непосредственной близости от моря, насекомых не было.

«Как бы отделаться от Мойры?» — размышлял он. Сделать то, что он собирался сделать — вынужден сделать ради спасения жизни Элеонор, — надо без свидетелей.

Мойра намочила в ведре с водой тряпочку, выжала ее и промокнула лицо подруге.

— Мойра, как думаешь, возможно раздобыть немного портвейна?

— Легче сказать, чем сделать, — ответила она, — но попытаюсь.

Понимая, чего добивается лейтенант, Мойра передала ему тряпицу и тактично вышла из комнаты.

Синклер всмотрелся в освещенное лунным светом лицо Элеонор. Кожа пылала лихорадочным румянцем, а зеленые глаза светились безумным восторгом. Фактически она не осознавала, что больна, и полностью потеряла связь с реальностью. Ее душа уже покинула тело и блуждала где-то в родной деревушке в Йоркшире, и Синклер опасался, что вскоре за ней последует и физическая оболочка. Он повидал сотни солдат, которые точь-в-точь, как и она сейчас, бредили, что-то невнятно бормотали себе под нос, смеялись, а потом вдруг отворачивали голову к стене и вмиг испускали дух.

— Ты можешь что-нибудь сыграть мне на фортепиано? — сказал он.

Элеонор вздохнула и улыбнулась:

— А что бы ты хотел послушать?

Он нежно стащил с ее плеч шерстяное одеяло; из-под него пыхнуло жаром раскаленного тела.

— Оставляю выбор за тобой.

— Мне нравятся старинные баллады. Если хочешь, могу сыграть тебе «Барбару Аллен».

— С удовольствием послушаю, — ответил он, стягивая с плеча сорочку.

Элеонор поежилась от холодного воздуха, проникающего в открытое окно.

Синклер склонил над ней голову.

Пальцы Элеонор зашевелились, как если бы нажимали клавиши рояля, и она тихим надтреснутым голосом замурлыкала вступительные аккорды песни.

Какой бы раскаленной ни была кожа Элеонор, однако по ней уже побежали мурашки. Синклер прикрыл ей грудь ладонью, чтобы хоть как-то защитить от прохладного ночного бриза. Вдохнул запах ее тела, который не смогла заглушить даже вонь камфоры и шерсти, и он показался ему не менее сладостным, чем аромат луга ранним летним утром. А когда коснулся ртом кожи, вкус, который он ощутил на губах, напомнил ему вкус свежего молока из деревенского жбана.

Тихо-тихо она напевала:

Если он таки совершит то, что вознамерился, с ужасом думал Синклер, обратной дороги не будет.

Но разве у него есть выбор?

Если этого не сделать, к рассвету она умрет. Он сжал ее тело в руках. От волнения сдавило дыхание.

Когда он сделал последний шаг — вонзил зубы в плоть, смешивая свою зараженную слюну с ее кровью, — Элеонор вздрогнула, как от укуса пчелы, и пение вмиг прекратилось. Она напряглась всем телом, однако уже спустя мгновение, когда лейтенант поднял голову и утер губы, обагренные кровью от дьявольского поцелуя, расслабилась.

Сонно посмотрев на него, Элеонор сказала:

— Но эта песня такая грустная. — Она провела кончиками пальцев по его залитой слезами щеке. — Давай я сыграю тебе что-нибудь более веселое.

Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ

Гляжу на небо и мольбу

Пытаюсь возносить,

Но раздается страшный звук,

Чтоб сердце мне сушить.

Когда же веки я сомкну,

Зрачков ужасен бой,

Небес и вод, небес и вод

Лежит на них тяжелый гнет,

И трупы под ногой.

«Поэма о старом моряке»

Сэмюэль Тэйлор Кольридж, 1798

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

18 декабря, 9.00

Едва Майкл зашел в лазарет и начал топотать ботинками по полу, стряхивая снег, как Шарлотта моментально выскочила из комнаты и приложила к губам палец. Затем взяла его под руку и повела обратно к наружной двери.

— Не сейчас.

— Она в порядке?

— Состояние пока не фонтан, — ответила Шарлотта, натягивая перчатки. — У нее небольшой жар. Но я дала ей успокоительное и сделала укол глюкозы. Думаю, самое лучшее для нее сейчас — покой.

Как ни странно, запрет на посещение девушки расстроил Майкла сильнее, чем он предполагал. С того момента как они вывезли Элеонор с китобойной станции, ее лицо и голос преследовали его неотступно, и журналист сгорал от нетерпения приоткрыть завесу тайны над ее трагической историей.

— Кстати, заходил Мерфи. Сказал, чтобы я держала язык за зубами и не болтала о том, кто у нас тут обитает.

— Ага, мне он такое же указание дал, — подтвердил Майкл.

— Пойдем-ка навестим дядю Барни. — Шарлотта набросила на голову капюшон. — Мне надо срочно выпить кофе, и желательно покрепче.

Тесно прижавшись друг к другу на порывистом ветру, они мелкими шажками спустились по пандусу и перебежали в буфет. Оказалось, что за ночь в столовой установили искусственную рождественскую елку; она сиротливо стояла в углу помещения, скромно украшенная мишурой и шариками не первой свежести.

Дэррил уже оккупировал столик в задней части зала и уплетал поджаренный тофу^[17] (дядя Барни сказал, что послал радиограмму, в которой попросил следующим рейсом прислать побольше этого продукта) с овощной смесью, наваленные на тарелку высокой горкой. Шарлотта уселась на скамью рядом с биологом, а Майкл с подносом занял место напротив. Доктор Барнс со своими косичками, собранными на макушке, выглядела так, будто надела на голову ананас.

Первым делом она сыпанула в кофейную кружку добрую порцию сахара и сделала большой глоток.

— Только встала? — спросил Дэррил. — Спрашиваю потому, что ты выглядишь отвратительно, как будто всю ночь не спала.

— Спасибо на добром слове, — ответила Шарлотта, опуская кружку на стол. — И как только тебя до сих пор жена не пристрелила?

Дэррил пожал плечами.

— Наш брак основан на откровенности, — ответил он.

Майкл невольно усмехнулся.

— Самое удивительное, — сказала Шарлотта, — что в Чикаго я спала как младенец, хотя на работе по ночам только и гудели сирены машин «скорой помощи», а дома соседи устраивали шумные вечеринки до четырех утра. Но здесь, где тихо как в могиле, а ближайшая парковка находится за тысячу миль, ворочаюсь по полночи.

— А ты шторки на кровати задергиваешь? — уточнил Дэррил.

— Боже меня упаси, — ответила она, окуная сухой тост в жидкое яйцо всмятку. — С ними я себя чувствую как в гробу.

— А как насчет затемняющих занавесок на окне?

Она задумалась, размеренно пережевывая пищу.

— Ну да… Этой ночью я специально из-за них и вставала.

— Смысл в том, чтобы задергивать их до того, как ложишься спать, — заметил Дэррил.

— Так я и сделала, но дело в том… Я могу поклясться… — Она запнулась, затем продолжила: — Могу поклясться, что во время бурана услышала за окном что-то странное…

Майкл навострил уши, поскольку уже догадывался, что сейчас сообщит Шарлотта.

— Что именно? — спросил Дэррил.

— Голос. Мужской крик.

— Привидение, наверное, — заключил Дэррил, зарываясь в тарелку.

— И что кричали? — спросил Майкл как можно более невозмутимо.

— Единственное, что я более или менее расслышала за шумом ветра, было «отдай его мне». — Она пожала плечами и снова принялась за тосты и вареные яйца. — Еще немного, и я начну скучать по сиренам «неотложек».

Майкл чуть не поперхнулся, но все-таки решил пока не делиться своими догадками.

— Кстати, чуть не забыла! — спохватилась Шарлотта, засовывая руку в карман и вытаскивая из него пластиковую пробирку с кровью. — Мне надо, чтобы ты сделал полный анализ этого образца.

Но Дэррил энтузиазма не проявил.

— И чем я обязан такой честью?

— Тем, что твоя лаборатория оснащена самым крутым оборудованием.

— А чья это кровь? — полюбопытствовал биолог.

— Да одного из «батраков», — небрежно бросила она. — Ничего особенного.

— Что ж, — произнес он, вытирая губы салфеткой, — раз пошла такая пьянка, то у меня для вас есть одна улетная новость.

Непонятно было, шутит он или говорит всерьез.

— Вы, друзья мои, сидите за одним столом с ученым, который скоро прославится. Когда я в последний раз проверял ловушки, то обнаружил ранее неизвестный науке вид рыб.

Майкл с Шарлоттой вытаращились на него с неподдельным любопытством.

— Ты серьезно? — спросил журналист.

Дэррил, лучезарно улыбаясь, кивнул:

— Хотя он находится в близком родстве с видом Cryothenia amphitreta, который оставался неоткрытым до 2006 года, конкретно эта разновидность еще не зарегистрирована.

— С чего вдруг такая уверенность? — спросила Шарлотта.

— Я сверился с каталогом морских видов, а точнее, со справочником «Рыбы Южного Ледовитого океана», и свою рыбу там не нашел. Одна только морфология головы чего стоит — вильчатые валики над глазами и пурпурная отметина наверху. Никогда такого не видел.

— Потрясающе! — восхитился Майкл. — И как ты ее назовешь?

— В данный момент я называю ее Cryothenia — что по-гречески означает «из холода» — Hirschii.

— Да, от скромности ты не умрешь, — хихикнула Шарлотта.

— А что? — возмутился Хирш. — Ученые традиционно присваивают открытиям свои имена. Тем более таким способом я щелкну по носу одного гада, доктора Эдгара Монтгомери, с которым работаю в Вудсхоуле.

— Ну, раз так, Бог в помощь, — поддержал его Майкл.

— Мне сейчас главное — как можно скорее поймать еще несколько представителей, — продолжал Дэррил. — Не исключено, что поблизости обитает целая стая. Выловленную рыбу я анатомирую, поэтому было бы здорово заполучить еще хотя бы парочку, чтобы предъявить их в целости и сохранности.

— Может, тебе и повезет, — подбодрил его Майкл.

— Мерфи распорядился никому не покидать территорию базы, пока буран не стихнет, но я планирую вытрясти из него разрешение по-быстрому смотаться к полынье, чтобы расставить новые сети и ловушки. Если хотите присоединиться, добро пожаловать — вы оба. Потом в старости будете рассказывать внукам, что принимали непосредственное участие в историческом событии.

Шарлотта вымазала остатки желтка и сказала:

— Как бы сильно мне ни хотелось отморозить в проруби задницу, пожалуй, я вернусь к себе да вздремну.

Но Майкл с воодушевлением уцепился за возможность выбраться из стен станции, особенно теперь, когда доступ к Элеонор был перекрыт, поэтому кивнул:

— Я в игре. Ты когда собираешься пойти к Мерфи?

Уже через час они вдвоем — Майкл за рулем, а Дэррил у него за спиной — неслись на снегоходе по ледяному насту. Майкл многие годы был на «ты» со снегоходами и неизменно получал удовольствие от управления этими машинами, но поездки на снегоходе в Антарктике не идут в сравнение ни с чем. Несмотря на маску, защищающую лицо, массивные очки и густую меховую опушку на капюшоне, который плотно обтягивал голову, журналисту приходилось низко наклоняться над рулем. Без этого открытые участки кожи пылали бы огнем от мороза, а вскоре и вовсе могли потерять чувствительность, настолько обжигающе холодным был встречный ветер. К счастью, домик ныряльщиков располагался неподалеку.

Майкл остановил машину почти у самой двери, медленно вкатившись на пандус. Как только рокот мотора стих, на первый план снова вышел рев бурана. Ветер был таким неистовым, что едва не сбил Дэррила с ног. Биолог смог устоять лишь благодаря Майклу, который вовремя подхватил приятеля за плечо. Вместе они занесли оборудование в помещение, но чтобы закрыть за собой дверь, пришлось буквально сражаться со стихией — казалось, еще немного, и шквалистый ветер просто сорвет несчастную створку с петель.

— Господи… — Майкл бухнулся на деревянную скамью и, не снимая варежек, смахнул с капюшона снег.

В домике с зияющей в центре пола полыньей было ничуть не теплее, чем снаружи, но они по крайней мере были защищены от ветра. Дэррил включил обогреватели и уселся рядом с Майклом. Так они сидели минуты две, трясясь от холода и даже не помышляя о том, чтобы немедленно приступить к делу. По мере того как помещение прогревалось, от воды в проруби поднимался легкий туман, заволакивающий ледяное отверстие легкой белесой вуалью.

— В лунке целая куча льда, — заметил журналист. — Прежде чем что-то туда опускать, придется его проломить.

— А ты думаешь, для чего я тебя пригласил? — сказал Дэррил, пытаясь прямо в перчатках приладить сети и ловушки к длинным фалам.

— И как я сразу не догадался!..

Майкл оглядел ящики с инструментами и снаряжением на стенах и полу — ледовые пилы, стальные тросы и ружья для подводной охоты. Наиболее подходящим кандидатом на разламывание льда оказалась лопата с заостренным концом, но нормально ухватиться за нее, не снимая рукавиц, было невозможно. Хочешь не хочешь, а пришлось снимать. Правда, на руках еще оставались утепляющие подкладки, но они были довольно тонкими, так что Майкл без труда смог просунуть пальцы сквозь рукоятку.

Уровень воды, стянутой тонкой коркой свежего льда, располагался на глубине пары футов, поэтому орудовать лопатой было неудобно — приходилось опускать клинок в полынью, проламывать лед, затем вытаскивать лопату, снова наносить удар и так далее. Кропотливая работа напомнила Майклу случай из детства, когда он вознамерился расчистить автомобильный подъезд после сильнейшего снегопада. Отец советовал сыну бросить бессмысленную затею — «снег успел слежаться и стал твердым, как лед, поэтому у тебя ничего не получится». Но Майкл не послушался, и когда лопата вдруг налетела на то, что представлялось мягким снегом, а на поверку оказалось твердым льдом, он почувствовал пронизывающую боль, которую запомнил на всю жизнь. Она прошила руки, прошла дальше по позвоночнику и отдалась даже в корнях зубов. Сейчас Майкл испытывал сходное ощущение, только теперь боль повторялась с каждым взмахом лопаты, да еще и вывихнутое в Каскадных горах плечо начало сильно ныть.

Наконец ему удалось размолотить корку льда, превратив в шугу, но он понимал, что это ненадолго и льдинки вскоре снова начнут смерзаться.

— Ты готов? — спросил Майкл, чувствуя, как по пояснице у него струится ручеек пота.

— Почти, — отозвался Дэррил, проверяя на ловушке крепление, которое отдаленно напоминало песочные часы.

Фал, разложенный широким кольцом вдоль плинтуса, со всеми этими сетями и ловушками на узлах то там то сям, был похож на гигантский браслет с брелоками. Взявшись за конец веревки с привязанным грузом, Дэррил подполз на коленях к самому краю проруби и склонился над отверстием.

— Расчисти лунку, — попросил он.

Майкл отгреб шугу лопатой, и Дэррил погрузил утяжеленный гирей конец веревки в воду. Фал, унизанный хитроумными приспособлениями Дэррила, начал медленно, под жужжание лебедки, к которой был привязан, погружаться в пучины полярного моря.

Майкл продолжал методично отгребать ледяное крошево в сторону, как вдруг лопата самым необъяснимым образом выскользнула у него из рук, словно за нее дернули из глубины, и стремительно скрылась в ледяном отверстии подобно стволу дерева, мчащемуся по лесоспуску.

— Какого черта?!

Дэррил хихикнул и, обернувшись к Майклу, сказал:

— Мерфи предъявит тебе счет за порчу казенного имущества.

Майкл рассмеялся, однако через секунду стало не до смеха: вслед за лопатой в прорубь головой вперед полетел уже и сам Дэррил. Первой мыслью Майкла было, что биолог каким-то образом зацепился за фал, поэтому он инстинктивно наступил на веревку ногой, пытаясь остановить дальнейшее разматывание, но это не сработало. Фал проскальзывал под резиновой подошвой и продолжал неумолимо убегать вниз.

Но дело оказалось вовсе не в фале.

Майкл увидел торчащую из-под пола здоровенную мускулистую руку синюшного цвета, которая, вцепившись Дэррилу в ворот парки, тащила того вниз. Одна рука биолога была уже в воде, а другой он наотмашь молотил напавшего, словно цепом, при этом бешено дрыгая ногами.

Не долго думая, Майкл ухватил Дэррила за ботинки и стал тащить на себя.

И тут в просвете между границей льда и дощатым полом появилась голова — крупная голова со смерзшейся бородой и белыми шарами безумныхглаз.

Данциг.

Он уставился на Майкла, словно лев, внезапно заинтересовавшийся более привлекательной добычей. Данциг тут же ослабил хватку и начал протискиваться внутрь домика.

Журналист со всей силы ударил каюра по щеке ногой — все равно что бить гранитную глыбу! — и опять принялся вытаскивать Дэррила, который к этому времени уже смог выбраться из отверстия в полу. Вода и льдинки летели во все стороны, а ученый в панике вопил, прося о помощи.

Но Майкл мало чем мог помочь. Данциг, покрытый искрящейся серебристой шугой, оперся обеими руками о половицы и стал подниматься из проруби подобно Посейдону, выходящему из морских глубин.

— Отдай… его… мне… — раздался рык из того, что осталось от разорванной глотки.

В ответ Майкл снова нанес удар ногой. Данциг попытался схватить журналиста за ботинок, однако тот был мокрый и выскользнул из пальцев каюра.

Дэррил откатился от проруби и в ужасе забился под лавку, где принялся энергично смахивать с волос ледяную воду. Ученый, кажется, до сих пор не понимал, кто на него напал и что вообще происходит.

Зато Майкл понимал.

Пошатываясь, Данциг начал медленно подниматься с колен на ноги. С насквозь мокрой фланелевой рубашки и джинсов на пол хлынули ручьи ледяной воды. Майкл обернулся, обшаривая глазами стены, и вдруг его взгляд упал на ружье для подводной охоты, которое обычно использовали для защиты от леопардовых тюленей. Он перепрыгнул через лавку и сорвал оружие со стены. На его счастье, Данциг в этот момент зацепился ногой за фал и едва не упал. Этой заминки Майклу как раз хватило, чтобы зарядить ружье и навести ствол на огромное надвигающееся чудовище. В домике было настолько тесно, что журналист даже руки перед собой выставить не успел.

Все произошло в доли секунды: он нажал на спуск, грянул выстрел, и зазубренный гарпун врезался в тяжело вздымающуюся грудь Данцига. Силой мощного удара каюра развернуло на скользком мокром полу и отбросило назад, однако он сумел удержаться на ногах и теперь, держась рукой за торчащий из груди трезубец, балансировал на самом краю зияющей дыры. Рот Данцига был широко раскрыт, а глаза полны ужаса. Майкл среагировал мгновенно. Он поднял ногу и пинком отправил каюра вверх тормашками прямо в ледяную полынью. Раздался громкий всплеск, бульканье, треск льда, а затем… тишина. Лишь монотонное жужжание обогревателей.

Дэррил между тем продолжал кряхтеть под лавкой, пытаясь стряхнуть с головы капли обжигающе ледяной воды.

Сжимая в руках подводное ружье, Майкл бросился к краю отверстия и заглянул вниз, но каюра там уже не было. Лишь туго натянутый стальной фал с ловушками Дэррила да водоворот сверкающих осколков бело-голубого льда, кружащихся над подводной могилой Данцига.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

18 декабря, 13.00

Синклер стоял в открытой двери церкви и глядел на ослепительно белую завесу снежного шторма, настолько плотную, что он не видел ничего дальше подножия лестницы. Даже собакам было бы не под силу ориентироваться в таких условиях.

Он плотно закрыл дверь, хорошенько навалившись на нее плечом, и снова окинул взором свои владения — пустую промерзлую церковь, продуваемую лютым ветром, который со свистом врывался в оконные рамы и щели между досок. Ездовые собаки расположились между старинных скамеек, кто свернувшись тугими клубками, кто блаженно распластавшись на каменном полу. Массивная клетка, вот что это было, и Синклер томился в ней точно пойманный зверь.

Ему вспомнился один воскресный день, когда он повел Элеонор в лондонский зоопарк. Синклер надеялся ее развлечь, однако все пошло не так, как он рассчитывал, — вид животных в клетках вызывал у девушки только жалость. Синклер никогда раньше не рассматривал вопрос с этой точки зрения, но теперь мысленно попытался влезть в шкуру плененных зверей. Многие из них изнывали в одиночестве на крохотных пространствах без каких-либо элементов живой природы, которые хотя бы отдаленно имитировали естественную среду обитания. Кустов с деревьями, камней, песка или охлаждающих грязевых луж, к которым животных тянуло по памяти или велению инстинкта, здесь не было и в помине.

Крепко держась за руки, они брели по извилистой аллее, минуя частоколы толстых металлических прутьев, пока наконец не дошли до самого популярного у посетителей экспоната.

Бенгальского тигра.

Несчастный тигр с гладким мехом, украшенным черными, оранжевыми и белыми полосами, метался из стороны в сторону на таком маленьком пятачке, что его ширины едва хватало, чтобы просто развернуться на месте. Стоя всего в нескольких футах от клетки, на него глазела толпа зевак, среди которых были и дети. Всякий раз, как животное бросало в их сторону злобный взгляд, они начинали гримасничать. Один из них швырнул в клетку желудь, и тот угодил тигру прямо в нос. Хищник огрызнулся, а детвора дружно засмеялась и принялась довольно похлопывать друг друга по плечам.

— Перестаньте немедленно! — крикнула Элеонор.

Она шагнула вперед и шлепнула по руке одного из мальчишек, который собирался швырнуть в тигра еще один желудь. Паренек удивленно обернулся, а его приятели-оборванцы тут же группой сплотились вокруг товарища и подняли шум.

В дело мгновенно вмешался Синклер.

— А ну проваливай отсюда, — произнес он тихим, но угрожающим тоном, — или я тебя самого швырну в клетку.

Мальчишка колебался. Он, кажется, метался между желанием произвести впечатление на приятелей и уберечь собственную шкуру, но когда Синклер потянулся к нему, чтобы схватить за рукав, предпочел второй вариант и бросился наутек. Отбежав на безопасное расстояние, юнец остановился, запустил в Синклера желудем и выкрикнул какую-то дерзость.

Синклер обернулся на Элеонор. Взгляд девушки был прикован к тигру, который к этому времени перестал нарезать по вольеру узкие круги и теперь так же пристально смотрел на нее. Лейтенант обомлел: Элеонор и тигр словно безмолвно общались. Примерно с минуту они не сводили глаз друг с друга, и один пожилой посетитель с седыми бакенбардами сказал: «Да он, поди, загипнотизировал юную леди». Когда она взяла Синклера под руку и они пошли назад, лейтенант увидел в ее глазах слезы.

Майкл словно дежа-вю испытывал. Разговоры с Мерфи, во время которых он пытался убедить того, что невозможное возможно, а немыслимое произошло в реальности, постепенно становились нехорошей тенденцией. Сначала он доказывал, что обнаружил в леднике женщину, потом — что Данцига загрызла его любимая собака, а теперь вот приходится объяснять, что после убийства Экерли каюр возвратился и напал на Дэррила в водолазном домике. Утешало лишь то, что Мерфи настолько привык к подобным диким рассказам, что уже не подвергал сомнению правдивость слов Майкла, равно как и его вменяемость. Сейчас, сидя за столом в своем кабинете, он просто задумчиво накручивал на палец густые седые волосы — по наблюдениям Майкла, с каждым днем они седели все сильнее — и задавал вопросы в сдержанной, почти безразличной манере.

— Вы уверены, что прикончили его гарпуном и он больше не воскреснет? — последовал вопрос.

— Да. Теперь он точно мертв, — заверил начальника Майкл, хотя и не был в этом уверен на сто процентов.

— Так или иначе, с этого момента никто не должен приближаться к домику ныряльщиков до дальнейшего распоряжения, — сказал О’Коннор. — И донесите этот приказ до сведения мистера Хирша. Причем громко и внятно.

За креслом у шефа затрещало радио. «Скорость ветра — сто двадцать, направление — северо-северо-восток, — сообщил тихий голос, — диапазон температур от минус сорока до минус пятидесяти по Цельсию. Ожидается понижение до… — Снова электростатические помехи, но голос тут же прорезался и продолжил: —…фронт высокого давления, двигающийся со стороны чилийского полуострова на юго-запад в направлении моря Росса».

— Похоже, завтра погода немного прояснится. — Начальник выключил радио и снова повернулся к Майклу, но уже с компьютерной распечаткой в руке. — Это отчет доктора Барнс, — пояснил он и, нацепив на нос очки, зачитал вслух: — «Пациентка Элеонор Эймс, по ее собственному утверждению, английская подданная, в возрасте приблизительно двадцати лет. — Он умолк и посмотрел на Майкла поверх оправы очков. — В стабильном состоянии, основные жизненные показатели в норме, однако периодически проявляются признаки гипотонии и сердечной аритмии на фоне сильной анемии, против которой я намерена провести агрессивный курс лечения после получения результатов анализа крови». — Мерфи опустил лист и спросил: — Вы не в курсе, когда Хирш его закончит?

— Без понятия.

— Поторопите его, только не в открытую, а исподволь.

— А может, будет лучше, если это сделаете вы?

— Я не хочу давать ему лишний повод для подозрений, — объяснил Мерфи. — Он уверен, что ему дали на анализ кровь обычного человека, вот пусть и дальше так считает. Кстати, если вы не заметили, он явно не ладит с людьми, облеченными властью. — Мерфи откинулся назад и потряс отчетом. — Эта бумага — первый официальный документ с датой и временем, подтверждающий существование Спящей красавицы.

— Элеонор Эймс, — поправил его Майкл.

— Да, вы правы. Теперь она стала реальностью. — Он подчеркнуто бережно заложил листок в синюю пластиковую папку. — А это значит, что отныне все с ней связанное должно строго протоколироваться. Но даже если что-то временно и не фиксируется в документах, это не значит, что сведения подлежат разглашению. Иными словами, никаких «бумажных следов» или длинных языков. Вы меня понимаете?

Майкл кивнул.

— Нам, черт возьми, меньше всего здесь нужны дополнительные разбирательства, помимо тех, что и так свалятся на нашу голову со стороны ННФ и всех прочих агентств, курирующих нашу деятельность. Мне два года до полной пенсии, и я не хочу потратить их на заполнения бесконечных отчетов и дачу свидетельских показаний в суде. — Он махнул рукой на толстенную стопку документов и формуляров на столе. — Видите эту кучу бумажек? И это только повседневная рутина. Можете себе вообразить, что начнется, если информация о событиях последних дней просочится в свет.

Майкл мог себе это представить. Мысленно он уже начал прикидывать, что говорить — или не говорить — Гиллеспи во время их следующего телефонного разговора.

— Поэтому я прошу вас до поры до времени держать все в тайне. И кроме того, сделайте мне еще одно одолжение.

— Сделаю все, что в моих силах.

— Я хочу, чтобы вы втерлись в доверие к Эймс и стали… информатором, что ли. Называйте как хотите. Будете оказывать помощь Шарлотте, а заодно сообщать мне обо всем, что происходит: как себя чувствует пациентка, что делает и какие дальнейшие шаги в отношении ее нам, по-вашему, следует предпринять? Думаю, излишне напоминать, что мы имеем дело с беспрецедентным случаем, поэтому мне бы очень не хотелось, чтобы работники станции узнали о том, что она здесь. Надо, чтобы все было шито-крыто.

— Но вы ведь не планируете полностью изолировать ее в лазарете? — забеспокоился Майкл. — Потому что тогда она просто свихнется. Я бы взаперти наверняка умом тронулся.

— Мы подумаем об этом, когда все немного утрясется. Во всяком случае, не раньше, чем получим дополнительную информацию от Дэррила и Шарлотты.

— А как быть с ее приятелем? — не унимался Майкл. — Мужчиной, которого она называет Синклером. Если прогноз погоды окажется верным, то можно нам будет вернуться на станцию «Стромвикен» и поискать его?

— Завтра, если погода улучшится. Может, целый поисковый отряд сорганизуем. — Но прозвучало это малоубедительно. Скорее всего Мерфи надеялся, что злополучный Синклер — по сути, очередная головная боль, с точки зрения начальника, — бесследно исчезнет, и поминай как звали. — Короче, не все сразу, — заключил О’Коннор. — Если она та, за кого себя выдает, и действительно очнулась…

— Другого объяснения ее появлению я не нашел, — перебил его Майкл. — Хотя, можете мне поверить, долго ломал над всем этим голову.

— Хм… Продолжайте и дальше ломать. Может, до чего и додумаетесь, — ответил шеф. — Но допустим, чисто теоретически, что вы правы. В таком случае она может подцепить от нас какую-нибудь инфекцию, против которой не имеет иммунитета. Что тогда?

Такой вариант развития событий Майклу в голову не приходил, и он издал задумчивое «гм».

— Видите? — Мерфи всплеснул руками. — Я должен предусматривать даже такие вещи, хотя я, конечно, не медик. Дьявол… будь я медиком, то давно решил бы, как поступить с Экерли.

Этот вопрос не давал покоя и Майклу. Объявления о смерти ботаника сделано не было, но кто-нибудь обязательно заметит, что Призрак, каким бы нелюдимым человеком тот ни был, бесследно исчез. Это лишь дело времени.

— Что вы сделали с телом? — спросил Майкл.

— Спрятали на продуктовом складе, — ответил Мерфи. — Я сообщил его матери о смерти — он жил с ней в Уилмингтоне, — правда, мне показалось, что она малость не в себе. Официальный отчет наверх я еще не отправил, потому что стоит мне это сделать, как сюда немедленно нагрянет целая делегация из чертова ФБР, чтобы расследовать, что за хрень у нас тут творится. Две смерти подряд — это явный перебор.

Весь модуль затрясся на своих цилиндрических опорах под натиском внезапного порыва ветра.

— Я попросил Лоусона сходить в ботаническую лабораторию и прибраться. Заодно и попытаться спасти что-нибудь из того, над чем Экерли работал.

Распоряжение начальник издал, конечно, хорошее и достойное похвалы, но Майкл очень сомневался, чтобы хоть кто-нибудь из сотрудников станции знал, как сохранить растения ботаника, в особенности орхидеи на длинных и хрупких стеблях. Все в природе Антарктики словно сговорилось против выживания, против жизни. Майкл встал и направился к выходу, думая лишь об одном — о женщине, которую вечная мерзлота вопреки всему пригрела у себя на груди и спасла от смерти.

— И помните, что я сказал про Элеонор Эймс, — окликнул его Мерфи. — Обращайтесь с ней с максимальной деликатностью, наладьте контакт, подружитесь и все в таком духе.

Надеясь, что девушка уже бодрствует, Майкл на всякий случай наведался в лазарет. Не хотелось выглядеть докучливым ухажером, однако желание поскорее узнать ее историю перебороло неуверенность. В рюкзаке за спиной у него лежали репортерский блокнот, авторучки и миниатюрный кассетный диктофон. Фотокамеру после некоторых колебаний он брать отказался, резонно рассудив, что в фотографировании есть что-то… вероломное. Фотоаппарат может смутить девушку, поэтому снимки пока подождут, решил он.

И все-таки он подспудно чувствовал, что для визита выбрал не самое удачное время. Майкл постучал в запертую дверь лазарета — прежде она была всегда открыта нараспашку. Было слышно, что внутри с чем-то возится Шарлотта.

— Да? — крикнула врач. — Кто там?

Он назвал себя, и дверь отворилась — нешироко, а лишь настолько, чтобы Майкл смог просочиться внутрь. Шарлотта в зеленом медицинском халате выглядела раздосадованной. Элеонор не было видно; вероятно, она находилась в изоляторе для больных.

— Она уже проснулась?

Шарлотта вздохнула и кивнула.

— С ней все хорошо?

Шарлотта склонила голову набок и тихо произнесла:

— У нас тут то, что ты назвал бы техническими накладками.

— В каком смысле?

— Психологические и эмоциональные проблемы. Трудности с адаптацией.

Из изолятора послышалось тихое всхлипывание.

— Но это не совсем шоковое состояние, которого можно было бы ожидать при подобных обстоятельствах, — пояснила она. — Я только что дала ей легкое успокоительное. Оно должно помочь.

— Как думаешь, нормально будет, если я зайду и немного с ней поболтаю, пока лекарство не подействует? — шепнул Майкл.

Шарлотта пожала плечами:

— Кто его знает? Не исключено, что разговор поможет ей немного отвлечься, — сказала она и, когда Майкл двинулся к изолятору, добавила: — Если только не ляпнешь что-нибудь, что выведет ее из равновесия.

Как можно разговаривать с Элеонор Эймс и при этом гарантировать, что не ляпнешь чего-нибудь, что может вывести ее из равновесия? — недоумевал Майкл.

Войдя в изолятор, он увидел, что девушка стоит в пушистом белом халате и смотрит в узкое окно. Большая часть стекла была занесена снегом, и, кроме расплывчатой полоски света, сквозь него ничего не было видно. Когда Майкл пересек порог, она резко повернула голову, испуганная, растерянная, да и просто немного смущенная тем, что гость застал ее в неподобающем виде. Элеонор торопливо запахнула халат и снова уставилась в окно.

— Сегодня мало что можно увидеть, — произнес Майкл.

— А он где-то там…

Майкл промолчал. И так было ясно, кого она имеет в виду.

— Он там и совершенно одинок.

На прикроватном столике на подносе стояла большая тарелка с обедом, совершенно нетронутым.

— И он даже не знает, что я покинула его не по своей воле.

Элеонор нервно переминалась с ноги на ногу в белых домашних тапочках, не сводя заплаканных глаз с окна. Произошедшая с ней перемена производила странное впечатление. Когда Майкл впервые увидел ее во льду, а позже — в церкви, ему сразу бросилось в глаза, что она не от мира сего, пришла из другого времени и места. Тогда Майкл ни секунды не сомневался, что разговаривает с человеком, которого от него отделяет немыслимая бездна времени и исторического опыта. Но теперь, с чистыми, струящимися по плечам волосами, в белом домашнем халате с поднятым воротником и шлепанцах, шаркающих по линолеуму, она выглядела как обыкновенная миловидная особа, только что вышедшая из процедурного кабинета шикарного спа-салона.

— Если уж он пережил такое, — сказал Майкл, — то, уверен, и метель переживет.

— Это раньше он был сильным. До всего этого.

— До чего именно?

— До того как я его покинула.

Элеонор вытерла слезы ворохом салфеток, который, не переставая, теребила в руке.

— Выбора у вас все равно не было, — сказал Майкл. — Думаете, вы долго протянули бы на собачьем корме и молитвенниках в буржуйке?

Кажется, с последней фразой он переборщил. Вроде намеревался успокоить девушку, и вот пожалуйста: ее зеленые глаза вдруг вспыхнули тревогой.

— Вместе мы переживали вещи и пострашнее. Страшнее всего, что может произойти с человеком. Страшнее всего, что вы только можете себе представить.

Элеонор отвернулась и заплакала; ее хрупкие плечи затряслись под плотным махровым халатом.

Он опустил на пол рюкзак и присел на пластиковый стул в углу. Майкла раздирали противоречивые чувства: одна его часть говорила, что наиболее благоразумным будет просто оставить Элеонор в покое и вернуться позже, когда она успокоится, но другая — а может, он принимает желаемое за действительное? — подсказывала, что, несмотря на горе и растерянность, девушка не хочет, чтобы он уходил. Что его присутствие может принести ей некоторое успокоение. В непривычной искусственной обстановке, куда ее поместили, журналист был для нее тем единственным, что напоминало о живом и теплом мире.

— Доктор говорит, что я не могу уйти отсюда, — произнесла Элеонор уже более спокойным голосом.

— Я бы тоже рекомендовал воздержаться от прогулок во время снежной бури, — попытался пошутить Майкл.

— Я имею в виду — из этой комнаты.

Майкл прекрасно понимал, что она имеет в виду.

— Это временно, — заверил он ее. — Просто мы не хотим подвергать вас воздействию разного рода микробов и бактерий, против которых в вашем организме может не быть естественной защиты.

Элеонор горько усмехнулась.

— Я ухаживала за солдатами с малярией, дизентерией, холерой и крымской лихорадкой, которой в итоге заразилась сама. Как видите, я осталась жива. — Она глубоко вздохнула и добавила уже более воодушевленно: — И в немалой степени это заслуга мисс Найтингейл. Она требует по ночам проветривать больничные палаты, чтобы избавиться от вредных миазмов, которые накапливаются за сутки. Я думаю, только лишь благодаря гигиене и здоровому питанию можно спасти бесчисленное количество жизней. Было бы желание и воля руководящих должностных лиц.

Это был самый длинный монолог, какой Майкл слышал от нее за все время. Должно быть, Элеонор и сама удивилась собственной болтливости, поскольку резко замолчала, а щеки ее залились легким румянцем. Майклу стало ясно, хоть он и раньше об этом догадывался, что к обязанностям медсестры девушка относилась очень серьезно.

— Что это я говорю… — пробормотала она. — Мисс Найтингейл давно умерла, а все, что я сейчас сказала, несомненно, звучит крайне глупо. Мир шагнул вперед, а я рассказываю об известных вам прописных истинах, которые либо прошли проверку временем, либо давным-давно доказали полную несостоятельность. Простите, забылась…

— Флоренс Найтингейл была совершенно права. Как и вы. — Майкл помолчал. — А что касается изолятора, то долго вас тут держать не станут. Я посмотрю, что можно сделать.

За время их непродолжительных встреч Элеонор наверняка уже подверглась воздействию микробов, которых он нес на себе, рассуждал Майкл, так что вряд ли их дальнейшее общение сможет нанести девушке больший вред. А что касается других людей на базе — что ж, лагерь предоставляет массу возможностей минимизировать контакты с ними. Как-никак станция Адели — не Центральный вокзал Нью-Йорка, вечно переполненный народом.

Элеонор села на краешек койки лицом к Майклу. Должно быть, седативное средство начало действовать, так как она перестала плакать и в отчаянии заламывать руки.

— Я подхватила лихорадку после того сражения, — сказала она.

Майкл насилу удержался, чтобы не вытащить диктофон, но он старался не делать ничего, что могло поставить ее в тупик или растревожить неустойчивую психику.

— Синклера — лейтенанта Синклера Копли Семнадцатого уланского полка — ранили во время кавалерийской атаки, а я заразилась в тот период, пока ухаживала за ним в госпитале.

Ее взгляд сделался каким-то отрешенным. Это навело Майкла на мысль о том, что даже самые слабые современные транквилизаторы могут оказать очень сильное воздействие на человека, который не принимал их ни разу в жизни.

— Но ему еще повезло. Правда. Почти всех его товарищей, включая самого близкого друга капитана Рутерфорда, убили. — Она вздохнула и сомкнула отяжелевшие веки. — Из того, что мне рассказывали, я поняла, что легкая бригада была полностью уничтожена.

Майкл чуть со стула не свалился. Легкая бригада? Она что, рассказывает о знаменитой атаке бригады легкой кавалерии, увековеченной в стихотворении лорда Альфреда Теннисона? Господи, неужели она была непосредственным свидетелем тех событий?

Выходит, ее замороженный приятель — этот лейтенант Копли — один из выживших в той бесславной атаке? Что бы это ни было — плод больного воображения или действительно невероятное свидетельство из уст человека, лично принимавшего участие в исторических событиях, — он обязан зафиксировать рассказ.

Сунув руку в рюкзак, Майкл быстро извлек из него диктофон.

— Если вы не возражаете, — сказал он, — я использую это устройство, чтобы записывать наш разговор.

Майкл нажал кнопку «Вкл».

Элеонор задумчиво посмотрела на приборчик, однако загоревшаяся красная лампочка, указывающая на то, что он начал работать, кажется, ее совсем не заинтересовала. Возможно, она не услышала его слов, но скорее всего просто не стала задумываться над назначением машинки. У Майкла складывалось впечатление, что ее разум, столкнувшись с таким количеством нового и необычного — от чернокожих женщин-врачей до электрических ламп, — отказывается хвататься за все сразу, а предпочитает осмысливать окружающую действительность маленькими порциями.

— Им приказали атаковать русскую артиллерию, но их разбили наголову, — произнесла она. — Противник расставил пушки на холмах по всем сторонам долины. Урон был чудовищным. Я работала денно и нощно, как и моя подруга Мойра, и все остальные медсестры, но мы все равно не справлялись с притоком раненых. Происходило очень много сражений, и очень много солдат гибло или становилось калеками. Наших возможностей на всех не хватало.

Она перенеслась в прошлое и снова переживала события минувших дней; это читалось в ее глазах.

— Я уверен, вы сделали все, что было в ваших силах, чтобы помочь.

На ее лице отразилась скорбь.

— Я делала то, что было даже за гранью моих сил, — без обиняков заявила она. Взгляд ее затуманился, словно Элеонор прокручивала в памяти события, которые, несомненно, все еще преследовали ее. — Мы все столкнулись с тем, к чему были совершенно не готовы.

После этого она будто отключилась от внешнего мира, очевидно, полностью поглощенная наплывом воспоминаний.

Это случилось во второй вечер с того дня, как Элеонор обнаружила Синклера в госпитале. Перед тем как навестить его в палате, она незаметно стащила из аптеки несколько предметов первой медицинской помощи, в том числе и пузырек морфина. Препарат был на вес золота, поэтому мисс Найтингейл очень строго следила за тем, как он расходуется. В тот час Элеонор уже полагалось вернуться в отделение медсестер, но вместо того, чтобы готовиться ко сну, она осторожно спустилась по винтовой лестнице с турецким фонарем в руке и отправилась в палату для лихорадочных. Несколько солдат, во тьме ошибочно приняв Элеонор за мисс Найтингейл, прошептали ей вслед слова благословения.

— После какой битвы это произошло? — мягко уточнил Майкл.

Его голос вывел ее из состояния оцепенения.

— Балаклавской.

— В каком году это было?

— В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом. В конце октября. А казарменный госпиталь был так переполнен, что солдаты лежали на полу плечом к плечу…

Памятуя о том, что по соседству с лейтенантом лежит шотландец — тот самый ветеран, который в бреду предупредил ее о том, что с Синклером что-то нечисто, — Элеонор решила, что если он тоже будет сильно страдать, она разделит содержимое пузырька между ними обоими. Но когда медсестра вошла в палату, выяснилось, что это уже ни к чему. Над телом шотландца склонились два санитара с платками на лицах и стягивали на нем боковые стороны грязной шерстяной подстилки. Элеонор успела мельком увидеть лицо несчастного: оно было белым, как выкрашенный известью забор, а кожа напоминала сморщенную кожуру фрукта, из которого высосали все соки и выскребли мякоть.

— Добрый вечер, мисс, — поприветствовал ее один из санитаров. — Я — Тейлор.

Этого лопоухого, который помогал проводить фатальную для Француза ампутацию, она хорошо запомнила.

— А это Смит, — добавил он, указывая на плотного малого, который проворно сшивал между собой два края одеяла.

Теперь замызганная подстилка послужит усопшему одновременно и саваном, и гробом, а его тело свалят в одну из братских могил на близлежащих холмах.

На счет «три» они оторвали мертвеца от пола, и Тейлор под платком-маской тихонько хихикнул:

— Да этот горемыка не тяжелее перышка.

Когда они покинули палату, унеся с собой раскачивающееся в одеяле тело, Элеонор опустилась на только что освободившееся на полу пространство и сосредоточила внимание на Синклере. Тот, к огромному ее облегчению, выглядел неожиданно окрепшим.

— А сколько всего медсестер было в корпусе мисс Найтингейл? — продолжал выспрашивать Майкл.

— Не много — две дюжины от силы. Многие впоследствии заболели и умерли, но я и Мойра остались, — устало ответила она. — Я нашла Синклеру свежую рубашку и бритву. Сначала я лезвием срезала ему волосы — они кишели вшами, — а потом помогла побриться.

— Должно быть, он был очень вам благодарен.

— В кармане у меня лежал пузырек с морфином.

— Вы ему его дали?

На ее лице проявилось странное загадочное выражение.

— Нет. Он казался таким поздоровевшим, что я решила приберечь лекарство… из боязни, что у него в будущем возникнет рецидив и морфин еще может понадобиться. — Она подняла глаза. — Его было очень тяжело достать.

— Как и сейчас. Одна из немногих вещей, которые не изменились, — ответил Майкл. — Но очевидно, ваш друг поправился. Полагаю, вы испытали огромную радость, да и гордость, наверное.

— Гордость?

Гордость от чего? Ей никогда в жизни не пришло бы в голову говорить про себя в таких словах. С тех пор как Элеонор узнала о дьявольской жажде Синклера (и стала помогать ее утолять), она уже не испытывала никакой гордости. А после того как впервые удовлетворила и собственную потребность, не чувствовала ничего, кроме постоянного отвращения к самой себе.

— Что вы сделали после того, как он выздоровел, а война закончилась? Оба возвратились в Англию?

— Нет, — ответила она, помолчав несколько секунд. — Мы так и не вернулись домой.

— Почему?

А как им было возвращаться, учитывая, в кого — или во что — они превратились?

В то время как Синклер поправлялся, Элеонор, напротив, начала сдавать. Посещение палаты с лихорадочными не прошло без последствий, и уже на следующее утро Элеонор почувствовала начальные признаки болезни — слегка кружилась голова, а кожа покрылась липкой горячей испариной. Она изо всех сил старалась скрыть лихорадку, поскольку понимала, что как только ее отстранят от обязанностей, она не сможет видеться с Синклером; но долго это не продлилось. Зайдя с миской ячменной похлебки в палату, медсестра запуталась в собственных ногах и вывернула суп на пол. Благо еще, что не рухнула прямо на Синклера. Тот успел ее подхватить и позвал на помощь.

В палату нехотя вошел санитар с платком на лице и окурком сигары, заткнутым за ухо, но, увидев, что плохо сделалось не очередному умирающему солдату, а Элеонор, ускорил шаг.

Синклер выглядел подавленным, и девушка уже в полубессознательном состоянии постаралась его успокоить, заверив, что с ней все будет в порядке. Элеонор препроводили в сестринское отделение в башне, где Мойра немедленно дала ей глотнуть портвейна (для нее всегда было загадкой, как подруге удавалось раздобыть выпивку) и уложила в постель. Из того, что происходило в последующие дни, Элеонор почти ничего не помнила, за исключением встревоженного лица Мойры и… нависшего над ней Синклера в ту проклятую ночь.

Элеонор умолкла и только теперь заметила, что журналист держит маленькую машинку, издающую тихий шуршащий звук. Она находилась словно в прострации.

— Так почему вы больше не вернулись в Англию? — повторил вопрос Майкл.

— Там нам были бы не рады, — сказала она наконец, опираясь на руки за спиной. — Не в то время и не таким, как мы… Мы стали персонами… как же это называется… — Ее начинал смаривать сон, а мысли страшно путались. По-видимому, подействовало лекарство, которое дала ей доктор. — В общем, людьми, которых изгоняют из собственной страны.

— Персонами нон грата?

— Верно, — пробормотала она. — Забыла выражение… Персонами нон грата.

Раздался легкий щелчок, и красная лампочка на маленькой шуршащей коробочке в руке Майкла замигала.

— Кажется, ваш огонек угасает.

— Ничего страшного, разожжем его в другой раз, — ответил Майкл. — Думаю, сейчас вам надо немного поспать.

Он осторожно поднял ей ноги с пола и уложил на кровать.

— Но мне еще предстоит сделать обход… — произнесла она, отчаянно пытаясь удержать голову, которая валилась на подушку.

Ее охватывало нарастающее беспокойство. Почему она лежит, когда должна обходить палаты? Почему занимается болтовней, в то время как солдаты умирают?

Она почувствовала, как с ног ей снимают тапочки.

— Я давно должна была заступить на дежурство…

Как только веки Элеонор сомкнулись, Майкл укрыл ее одеялом. Она стремительно провалилась в сон. Он спрятал диктофон и блокнот в сумку, затем задернул затемняющую шторку и выключил свет.

Некоторое время он продолжал стоять у кровати в полумраке тихого помещения, словно часовой. Прямо как несколько месяцев назад, только совсем в другой палате… Одеяло едва вздымается в такт слабому дыханию, голова слегка повернута на подушке. Интересно, где Элеонор сейчас? И что за странная последовательность событий привела к такой ужасной развязке? Оказаться связанной цепью и приговоренной к смерти в море. Вопрос, который он, хоть убей, не знал, в какой форме и когда задать. Одному Богу известно, как она отреагирует, если он разбередит ужасную душевную рану. А время летит неумолимо; его командировка заканчивается меньше чем через две недели… Шелковистые пряди ее волос разметались по лицу, и у Майкла возник внезапный порыв убрать их в сторону, однако он поостерегся беспокоить девушку. Она наверняка унеслась куда-то очень-очень далеко… в место и время, которые давным-давно канули в Лету.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

19 декабря, 14.30

До тех пор, пока Шарлотта не подсунула ему образец крови на анализ, Дэррил, можно сказать, жил и не тужил. Занимался себе исследованиями крови и мышечных тканей Cryothenia Hirschii и предвкушал тот день, когда открытие принесет ему славу и известность в научном сообществе. Первоначальные результаты оказались крайне любопытными: выяснилось, что кровь рыбы не только полностью лишена гемоглобина, но еще и обладает удивительно малым уровнем гликопротеинов, выполняющих в организме функцию антифриза. Иными словами, эти рыбы могли комфортно себя чувствовать в ледяных водах Антарктики при условии, если соблюдали в воде крайнюю осторожность. Этот вид противостоял воздействию льда даже хуже, чем все прочие белокровки, которых изучал Дэррил, — при соприкосновении с ледяными кристаллами их тела промерзают насквозь молниеносно. Вероятно, первого представителя Cryothenia Hirschii — еще два находились в аквариуме — он поймал благодаря тому, что рыбы эти предпочитали держаться поближе к берегу и плавать в теплом течении воды, которая сливалась одной из протянутых из лагеря канализационных труб. А может быть, им просто нравится рассеянный солнечный свет, проникающий на глубину сквозь проруби в домике ныряльщиков. Каким бы ни было объяснение, Дэррил сиял от радости и смаковал каждую новую крупицу полученной информации, подтверждающую, что он действительно открыл доселе неизвестный науке вид.

Наконец он вспомнил и об образце крови, анализ которого пообещал Шарлотте выполнить. Вытащив пробирку из холодильника, он отметил, что вместо имени владельца крови на ней значатся лишь инициалы — Э.Э. Он быстро перебрал в уме всех работающих на станции ученых, однако не припомнил никого, чьи бы имя и фамилия начинались на «Э». Значит, анализ предназначается для кого-то из «батраков». Этих он знал плохо, тем более что из тех немногих, с кем успел познакомиться, двоих называли не по именам, а «лосем» и «стейком». Но помимо отсутствующего имени, биолога смущало и то, что Шарлотта не снабдила его никакими конкретными указаниями относительно того, что именно следует искать. Неужели доктор Барнс не знает, как должно выполнять обязанности медика?

К счастью, лаборатория морской биологии была оснащена всем необходимым для гематологических тестов, включая суперсовременные центрифуги и многопроходные анализаторы, которым по зубам даже исследования моноклональных антител и тромбоцитов. В том числе методом флуоресцентного окрашивания и оптического сканирования. Он отметил в программе тестов все доступные пункты списка, от аланин-аминотрансферазы до триглицеридов, и стал ждать, рассчитывая на выходе получить типичный анализ крови, который быстренько сплавит Шарлотте и вернется к основной работе.

Не тут-то было. Взяв в руки распечатки анализаторов, он остолбенел: содержащиеся в них данные выглядели полной бессмыслицей и в некоторой степени больше напоминали показатели крови изучаемых им подводных обитателей. Тогда как в кубическом миллиметре нормальной человеческой крови содержится в среднем пять миллионов эритроцитов и семь тысяч лейкоцитов, в этом образце все было с точностью до наоборот. Если результаты не врут, то его уникальная белокровная рыба в сравнении с пациентом Шарлотты кажется не такой уж и белокровной.

Это и убедило Дэррила в том, что либо результаты ошибочны, либо он каким-то образом случайно перепутал пробирки.

«Господи! — подумал он. — А может, это пучеглазость незаметно подкралась, а я и не заметил?»

Хирш решил при первой же возможности обратиться к Майклу, чтобы тот подтвердил или опроверг диагноз.

С целью удостовериться, что аппаратура функционирует исправно, он сделал анализ собственной крови, но результат вышел вполне заурядным. (Дэррил с удовлетворением отметил, что уровень холестерина у него ниже, чем обычно.) Тогда он провел повторный тест остатков крови некого Э.Э. — с тем же нелепым результатом.

Будь это человеческая кровь, пациент Шарлотты и глазом моргнуть бы не успел, как умер от интоксикации.

Поразмыслив, Дэррил пришел к выводу, что будет нелишним хоть изредка покидать стены лаборатории и проветривать мозги. С того времени как он последний раз наведался к полынье, где его чуть не утопил Данциг, он шагу не ступал дальше жилой комнаты и лаборатории. От ледяного ожога до сих пор чесались уши и кожа на голове, поэтому в качестве меры предосторожности Шарлотта прописала ему курс антибиотиков и антикоагулянтов. На Южном полюсе любая мелочь, пущенная на самотек — от синяка на большом пальце ноги до покалывания в мизинце руки, — способна перерасти в серьезную проблему, результатом которой может стать ампутация, а то и летальный исход. С другой стороны, проведению работ на свежем воздухе препятствовала и затянувшаяся скверная погода.

И как только так называемые зимовщики умудряются выживать здесь, недоумевал Дэррил, засовывая в карман парки листки с результатами гематологического анализа. Шесть месяцев отвратительной погоды — уже немало, но шесть месяцев отвратительной погоды в условиях полярной ночи — и вовсе немыслимый подвиг.

Ветер был таким сильным, что даже рухни Дэррил ничком, воздушные потоки удержали бы его от падения на землю. С низко опущенной головой он медленно брел по внутренней площади лагеря, цепляясь за протянутые между лабораториями и общими жилыми модулями веревки-поручни. Когда слева от него замаячили яркие огни ботанической лаборатории Экерли, Дэррил вдруг поймал себя на мысли, что давненько не видел ботаника. Он решил нанести коллеге визит вежливости. А заодно и попытаться стрельнуть пару свежих клубничин.

Добравшись до лаборатории, Хирш ухватился за деревянную шпалеру перед входом, переждал, когда ветер немного стихнет, затем стремительным рывком одолел пандус и заскочил внутрь. Проход перегораживали две занавески из плотного целлофана, которые Экерли приладил, чтобы предотвратить проникновение холода с улицы. Дэррил раздвинул заслон и оказался в ярко освещенном помещении с необычайно жарким и влажным воздухом.

Надо будет почаще сюда наведываться, подумал он. Все равно что на тропическом курорте побывать.

— Эй, Экерли! — позвал он, отряхивая ботинки на резиновом половике. — Мне бы гарнир из салатика!

Голос, который ответил ему из-за металлических стеллажей, принадлежал совсем не Экерли, а Лоусону. Дэррил сбросил с плеч парку, стащил перчатки, очки, шапку и навалил все это добро на шаткую вешалку из китовых костей. Затем пошел на голос.

Лоусона он обнаружил на стремянке — тот приводил в порядок куст клубники со спелыми красными ягодами, который торчал из трубы гидропонной системы. Над головой, куда ни кинь взгляд, виднелись заросли самых разных аппетитно поблескивающих фруктов, а столы были уставлены ящиками с помидорами, редисом, салатом-латуком, розами и изумительными по красоте орхидеями самых разных оттенков — от белых и золотисто-желтых до пурпурных. Цветы росли на довольно странных наклонных стеблях, похожих на ноги цапли.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Дэррил. — Разве это не работа Экерли?

— Да так… помогаю, — неопределенно ответил Лоусон.

— Климат тут прямо как на Гавайях, — заметил Дэррил, подставляя лицо под теплые лучи яркой лампы, висящей над гидропонной системой. — Неудивительно, что Экерли отсюда не вылезает. — Заприметив кустик особенно спелой клубники, морской биолог сказал: — Как думаешь, он не будет против, если я сорву одну ягодку?

— Нет, конечно. Валяй, — отозвался Лоусон с высоты стремянки.

Встав на цыпочки, Дэррил сорвал самую нижнюю ягоду (те, что повыше, были вне досягаемости низенького биолога) и отправил в рот. Что ни говори, а со вкусом свежей клубники прямо с куста ничто не сравнится, какие бы кулинарные чудеса ни творил дядя Барни на своем сухопутном камбузе.

— А сам Экерли-то где?

— Спроси у Мерфи, — пожал плечами Лоусон.

Ответ показался Дэррилу странным. Откуда начальнику знать о перемещениях ботаника? Подозрительно было и то, что в его отсутствие в лаборатории хозяйничает посторонний человек. В этом биолог с ботаником были схожи — Дэррил тоже терпеть не мог, когда в его владения вероломно вторгаются всякие чужаки.

Внимательно оглядевшись, он пришел к заключению, что и сама лаборатория выглядит как-то не так. Обычно в ней царили идеальная чистота и порядок, но сейчас на полу виднелись нечеткие следы грунта, недвусмысленно указывающие на то, что в этом месте рухнули два стеллажа с образцами мхов и лишайников. Более того, к шкафу был приставлен веник с совком, а рядом стоял большой пластиковый мешок, полный мусора.

«Что здесь происходит? Лоусона, что, назначили помощником Экерли?» — думал он.

Дэррил предпринял еще пару попыток разговорить Лоусона, однако у него возникло стойкое ощущение, что тот хочет поскорее от него отделаться. Обычно инструктор «снежной школы» был очень дружелюбен и общителен, но только не сегодня. Не исключено, конечно, что Лоусон тяготится новыми обязанностями и просто стремится скорее закончить работу.

Дэррил поблагодарил его за клубнику и снова принялся зачехляться. Иной раз ему казалось, что на бесконечные одевания-раздевания на полюсе он тратит добрую половину рабочего времени.

Он покинул лабораторию и, снова цепко держась за путеводные веревочные поручни, потащился назад, к выстроенному квадратом основному комплексу построек. Кружащийся в воздухе снег был таким плотным, что видимость ограничивалась всего несколькими ярдами, однако на подходе к административному модулю он все-таки различил Мерфи и Майкла, которые, низко склонив головы, пересекали центральную площадь в направлении складских строений. Он окликнул мужчин, но его голос потонул в шуме ветра. Тогда Дэррил пошел вслед за ними. Тем временемМайкл с Мерфи, подойдя к одному из обветшалых сараев, сняли висячий замок со сдвоенной стальной двери и скрылись внутри.

Любопытство Дэррила нарастало. Если уж подразнил ученого загадкой, будь спокоен, что тот непременно попытается ее разгадать, подумал он.

Биолог бочком протиснулся в дверь склада и, стащив с лица заснеженные очки, осмотрелся. Он стоял в чем-то наподобие вестибюля, заставленного ящиками с кухонной и хозяйственной утварью, в конце которого виднелась еще пара приоткрытых металлических дверей. Дэррилу показалось, что за ними находится нечто, что некогда служило кладовой или огромной холодильной камерой для продуктов.

Он шагнул внутрь, но тут же остановился как вкопанный, когда к нему подскочил Мерфи с пистолетом в руке. Майкл был вооружен ружьем для подводной охоты.

— Господи! Какого хрена вы тут забыли?! — гневно прошипел начальник.

Дэррила так потряс вид вооруженных мужчин, что он не смог выдавить из себя ни звука.

Майкл опустил ружье.

— Ладно. Что сделано — то сделано. Просто держись позади и не шуми.

— Почему?

— Через минуту узнаешь.

С Мерфи во главе они осторожно прокрались по проходу между нагромождений коробок и контейнеров высотой под десять футов, свернули за угол и остановились перед длинным дощатым ящиком с надписью «Разносортные соусы „Хайнц“». Прямо над ним с толстой железной трубы свисали непонятно как там оказавшиеся окровавленные наручники.

— Вот хрень! Так и есть! — выругался начальник. — Дьявол!

Да что они, черт возьми, ищут?! Что ожидали обнаружить? У Дэррила пронеслась шальная мысль о том, что, возможно, весь сыр-бор из-за Данцига, который объявился снова.

Но разве он не отправился прямиком на дно морское с гарпуном в груди?

— Экерли! — позвал Мерфи, повышая голос. — Ты здесь?

Экерли? Так это они его ищут? И из всех мест они выбрали склад? Но даже если и так, то чего они боятся? Экерли не более опасен, чем кочан капусты, растущий у него на грядке.

Послышался скребущий звук, как будто по бумаге царапали карандашом, и мужчины направились к следующему проходу. В нем никого не оказалось, зато царапанье сделалось громче. Мерфи, держа перед собой пистолет, двинулся дальше, и вот тут-то, в третьем проходе, они наконец увидели Экерли — вернее, жуткую его копию. Ботаник выглядел более худым, чем обычно, «конский хвост» растрепался и болтался на затылке дохлой белкой, а на плечах висел разорванный целлофановый мешок для мусора. Он сидел на ящике с кока-колой, а весь пол вокруг был усеян пустыми банками из-под содовой и исписанными бумажками. В основном это были товарные накладные, извлеченные Экерли из контейнеров. Даже сейчас ботаник что-то царапал на обратной стороне листа, который лежал на дощечке у него на коленях, причем работал с таким сосредоточенным видом, с каким физик обычно корпит над решением исключительно сложного уравнения.

— Экерли, — обратился к нему Мерфи.

— Не сейчас, — ответил тот, не отрывая глаз от бумаги. Маленькие круглые очки ученого сползли на самый кончик носа.

Мерфи и Майкл недоумевающе переглянулись, как бы вопрошая: «Ну и что дальше?», а Дэррил, парализованный ужасом, продолжал неотрывно смотреть на коллегу. Что с ним стряслось? Глотка, частично скрытая пластиковым мешком, изодрана в клочья, а запястье левой руки, которой он бессильно придерживал дощечку, все в синяках, засохшей крови и, кажется, переломано.

— Что ты делаешь? — спросил Майкл нарочито небрежным тоном.

— Делаю заметки.

— О чем?

Экерли продолжал сосредоточенно работать.

— Что ты пишешь? — повторил вопрос Мерфи.

— Описываю процесс умирания.

— По мне, так ты не выглядишь мертвым, — сказал Дэррил, хоть, откровенно говоря, это и было лукавством.

Экерли закончил предложение и медленно поднял голову; воспаленные веки раскраснелись, и даже белки глаз стали бледно-розовыми.

— А я мертв. Только вы этого пока не поняли. — Его голос сопровождался тихим хлюпаньем.

Экерли сделал большой глоток газировки, затем безвольно разжал руку, уронив банку на пол.

Мерфи стал медленно опускать ствол оружия, но Экерли, жестом указав на пистолет, произнес:

— На вашем месте я бы этого не делал.

Шеф снова вскинул оружие.

— Я их пронумеровал, — сказал Экерли, бросая на пол последний исписанный лист, — поэтому вы легко сможете разобраться.

— В чем разобраться? — спросил Майкл.

— В том, что происходит, — ответил Экерли. — После смерти…

Несколько секунд все молчали, пока Экерли вдруг не стащил с плеч пластиковый мешок, полностью обнажая горло, настолько изувеченное, что Дэррил удивился, как тот вообще может разговаривать. Среди кровавого месива явственно просматривались подрагивающие голосовые связки.

— А теперь, — прохрипел Экерли, кивая на пистолет, — советую пустить его в ход.

— Да о чем ты толкуешь?! — воскликнул Мерфи. — Я не собираюсь в тебя стрелять! Ты, главное, не волнуйся, мы что-нибудь придумаем.

— Точно, — поддержал его Майкл. — Мы поговорим с доктором Барнс, и она обязательно придумает, как тебе помочь.

— Стреляйте, — произнес Экерли жутким булькающим голосом. — А потом, для надежности, кремируйте мои останки. — Он медленно поднялся и сделал неверный шаг в их направлении. — В противном случае можете закончить так же, как и я. Очевидно, она передается от носителя очень легко.

Все трое попятились назад.

— Что передается? — уточнил Дэррил, налетая спиной на полку с кухонной утварью. Склад огласился звоном кастрюль и сковородок в коробках.

— Инфекция. Она передается либо через кровь, либо через слюну и, кажется, как ВИЧ, в той или иной степени присутствует во всех жидкостях зараженного организма. — Замедленно моргая под круглыми стеклами очков, он уставился на оружие. — Сделайте это, иначе я вас убью. У меня просто нет выбора.

Он продолжал, пошатываясь, ковылять вперед. Ботинок Экерли натолкнулся на одну из пустых банок, и та, лениво описав дугу на бетонном полу, замерла у ног журналиста.

Майкл выставил перед собой руки и попытался оттолкнуть ботаника стволом подводного ружья, но Экерли отмахнулся от него.

— Спускайте курок, — повторил он Мерфи. — Смелее.

Он неотвратимо надвигался, и пространства для отступления становилось все меньше и меньше. Теперь, когда расстояние между ними сократилось до минимума, Дэррил увидел безумный, но решительный взгляд Экерли. Стало ясно, что тот говорит абсолютно серьезно. Биолог шарахнулся назад, выбираясь из прохода между ящиками с посудой.

— Стреляйте! — рявкнул Экерли, и из разорванного горла полезли кровавые пузыри. — Застрелите меня!

С этими словами он выбросил вперед руки и ринулся на Мерфи.

Грянул выстрел, эхо которого еще несколько секунд гуляло под крышей холодной кладовой; голова Экерли дернулась назад, очки отлетели в сторону, и он рухнул на бетонный пол.

Но глаза ботаника оставались открытыми. Напоследок он еще раз едва разборчиво просипел слово «стреляйте», после чего внезапно затих. На горле у него надулся последний кроваво-красный пузырь и лопнул.

Мерфи опустил трясущуюся руку, и Дэррил бросился к Экерли.

— Стоять! — выкрикнул Майкл.

Хирш застыл.

— Правильно, — произнес Мерфи дрожащим голосом. — Не приближайтесь к нему.

— Мне кажется, стоит немного подождать, — мрачно промолвил Майкл.

Так они и поступили. Мужчины сидели полукругом на деревянных ящиках, понурив головы, но не сводя при этом глаз с трупа. Как долго продолжалось ожидание, Дэррил не знал; он помнил лишь, что Майкл в конце концов присел на колени возле мертвеца, пощупал тому пульс и послушал биение сердца. А потом покачал головой, давая понять, что признаки жизни отсутствуют.

— Но я все равно не намерен рисковать… — сказал Мерфи.

Дэррил не осмелился возражать, прекрасно понимая, что если Мерфи хочет что-то сделать, он это сделает. В такой ситуации лучше не задавать лишних вопросов.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

20 декабря, 23.00

К этому звонку Майкл готовился долгие месяцы, тем не менее новость потрясла его до глубины души.

— И слава Богу, — повторила Карен по меньшей мере третий раз. — Мы оба знаем Крисси и знаем, что ей бы не хотелось, чтобы все и дальше так продолжалось.

Круглосуточным бдениям пришел конец. Майкл сидел в тесной комнате связи, низко согнувшись на стуле, как если бы ему нанесли мощный удар под дых. По сути, сейчас он примерно так себя и чувствовал. На столе рядом со спутниковым телефоном лежал частично заполненный кроссворд, оставленный кем-то, кто находился здесь до него.

— Когда именно это произошло?

— Около полуночи в четверг. Я звоню только сейчас, потому что тут сразу такой бедлам начался… Думаю, ты и сам понимаешь.

Он попытался припомнить, чем занимался ночью в четверг, но даже такой короткий промежуток времени не удалось восстановить в памяти. Время в Антарктике текуче, поэтому выделить определенный день хотя бы на неделе, не говоря уже о более ранних периодах, почти невозможно. И все-таки где он был и что делал в тот конкретный момент времени? Какой бы рациональностью и рассудительностью ни отличался образ мышления Майкла, он тем не менее был уверен, что шестое чувство должно было ему подсказать, что Кристин умирает. Покидает этот мир навсегда.

— Мама наверняка теперь во всем винит отца, хоть и не говорит этого вслух. Она думает, что если бы он оставил Крисси в больнице, она была бы жива. Если можно так выразиться…

— Лично я не назвал бы это жизнью.

— Как и Крисси, — вздохнула Карен.

— А когда похороны?

— Завтра. Церемония будет скромной. Я взяла на себя смелость от твоего имени заказать букет подсолнухов.

Хороший выбор. Подсолнухи с широкими ярко-желтыми корзинками были любимыми цветами Кристин. «Это не какие-нибудь там слащавые цветики-семицветики, — однажды заявила она ему, когда они бродили по подсолнечному полю в Айдахо. — Они как бы дерзко кричат: „Эй, погляди на меня! Я большой и желтый! И смирись с этим!“»

— Спасибо, — произнес Майкл. — Я твой должник.

— Мне они обошлись в девять долларов девяносто пять центов. Так что не бери в голову.

— Я совсем другое имел в виду. В частности… этот телефонный звонок.

— Гм… Ну, тогда по возвращении в Такому можешь в качестве благодарности сводить меня в свою любимую греческую закусочную.

— «Олимпик».

Повисла пауза, заполняемая лишь тихими электростатическими потрескиваниями на линии.

— Так… ты когда возвращаешься? — протянула Карен.

— Формально разрешение ННФ истекает в конце месяца.

— А потом что? Тебя просто вытурят с Южного полюса?

— А потом меня посадят на первый же самолет обеспечения и отправят назад.

— Как твоя поездка вообще? В смысле, интересный материал для статьи накопился?

Не будь сейчас Майкл в подавленном настроении, он бы, наверное, рассмеялся — от растерянности, что не знает, с чего начать рассказ о череде невообразимых событий.

— Скажем так, недостатка в интересном материале пока нет, — уклончиво ответил он.

Они распрощались, но Майкл продолжал сидеть у телефона, отрешенно уставившись в кроссворд. Глаз случайно упал на подсказку к одному из неразгаданных слов — «Фотограф-сюрреалист, женщина». Пять букв. Он взял синий карандаш, оставленный звонившим до него человеком, и вписал в пустые клетки «Арбюс». Он еще долго сидел в задумчивости и вертел в руке карандаш, пытаясь осмыслить новость, пока наконец какой-то «батрак», просунув голову в дверь, не спросил:

— Слушай, ты закончил?

— Да. — Майкл бросил карандаш на стол. — Теперь все…

Когда он вернулся в комнату, выяснилось, что Дэррил уже спит. А вот Майкл не смог бы сейчас заснуть при всем желании — во всяком случае, без пары таблеток снотворного. Но беда в том, что он как раз старался уменьшить дозу лекарства перед возвращением в большой мир, поэтому ничего не оставалось делать, кроме как отвлечься работой. Он сунул в рюкзак компьютер, стопку бумаг и, взвалив его на спину, смело отправился сквозь бушующие снежные вихри в комнату отдыха. Помнится, Мерфи говорил, что на завтра синоптики обещают период умеренной погоды, непродолжительный, правда, но достаточный для того, чтобы они могли смотаться на станцию «Стромвикен» и поискать неуловимого лейтенанта Копли.

Майкл столько наслышался от Элеонор о Синклере, что сгорал от нетерпения поскорее с ним познакомиться.

В комнате отдыха он налил себе из кофеварки чашку кофе и выключил телевизор, по которому шел фильм «Ноттинг-Хилл» (наверняка Бетти с Тиной уходили отсюда последними). Сейчас в помещении было совершенно безлюдно. Настенные часы показывали, что время перевалило за полночь. Майкл включил CD-проигрыватель, и тишину разорвали вступительные аккорды Пятой симфонии, которую опознал даже он. На диске был записан сборник произведений самых разных композиторов, и принадлежал он, без сомнения, кому-то из ученых. Майкл убавил громкость, устроился за карточным столом в задней части комнаты и приготовился погрузиться в работу.

«Не думай о Кристин, — приказал он себе, когда вдруг осознал, что Пятая симфония уже давно закончилась, а он все вертит в голове скорбную весть, которую принесла Карен. — Переключись на что-нибудь другое».

Он посмотрел на разложенные на столе бумаги, и взгляд тут же наткнулся на листы, исписанные рукой Экерли на старом продуктовом складе. Майкл едва не рассмеялся. На Южном полюсе катастрофически мало возможностей для того, чтобы отвлечься от неприятностей.

Неразборчивые каракули Экерли сразу напомнили ему о ярлычках, которыми ботаник в своей лаборатории скрупулезно снабжал каждый шкаф и ящик с образцами мхов и лишайников. Однако эти письмена оказалось прочитать еще труднее, так как листы были перемазаны кровью, а запись велась на обратной стороне инвентаризационных ведомостей и накладных.

На первых двух страницах — как Экерли и говорил, он их пронумеровал, аккуратно проставив цифры в правых верхних углах, — описывалось само нападение. В частности, то, как ботаник обернулся и увидел в проходе между стеллажей Данцига, ковыляющего к его лабораторному столу.

Я помню, как упал на пол, попутно опрокинув горшок с кропотливо выращенной орхидеей вида Cymbidium, и подвергся яростной немотивированной агрессии. Но оказалось, что нападение, на первый взгляд спонтанное и бессмысленное, преследовало вполне определенную цель.

Потрясенный Майкл откинулся на спинку стула. Надо отдать должное ботанику; даже после того как Экерли был зверски убит и восстал из мертвых — надо называть вещи своими именами, — он умудрился сохранить ясность мышления и вел повествование в сдержанном стиле истинного ученого. Запись, сделанная на продуктовом складе, который стал для ботаника настоящим карцером, читалась как статья, представленная на рецензирование перед публикацией в научном издании.

После некоторых размышлений я пришел к выводу, что действия мистера Данцига, — мистера Данцига? — какими бы жестокими и безумными ни казались, были направлены на то, чтобы вскрыть кожные покровы и получить доступ к крови. Причины этого и то, какие именно компоненты крови требовались, на момент события были неясны и остаются неизвестными и сейчас. Мне тем не менее невольно напрашивается аналогия с поведением насекомоядных растений Nepenthes ventricosa.

Уму непостижимо, как он мог сохранить такую невозмутимость…

Смерть — во всех привычных толкованиях этого термина — наступила приблизительно через минуту. Временной интервал между ее моментом и тем, что я в дальнейшем называю «Возрождением», мне неизвестен, но, принимая во внимание тот факт, что мое тело не подверглось разложению, период не мог быть очень длительным. (Необходимо свериться с данными о заболеваемости и скорости разложения.) Считаю, что в значительной степени сохранению целостности тканей способствовало быстрое охлаждение останков.

Несколько строк дальше были безнадежно затерты, поэтому Майклу пришлось переходить сразу к следующей странице, предварительно выискав ее среди вороха других бумажек. Они усеивали стол, как фрагменты картины-паззла.

Процесс Возрождения проходил постепенно, — продолжал Экерли на полях договора поставки, — и отдаленно напоминал выход из состояния глубокого гипноза, когда граница между состоянием дремоты и реальностью несколько размыта. Сразу после пробуждения возникло чувство паники и дезориентация. Я оказался в полной темноте, в замкнутом ограниченном пространстве и, конечно, в первый момент испугался, что меня по ошибке похоронили заживо. Я кричал и бился в истерике, однако вскоре с облегчением обнаружил, что меня поместили всего лишь в негерметичные пластиковые мешки, которые я с легкостью разорвал.

«Господи Боже…» — подумал Майкл. Испытание, которому подвергся несчастный ученый, было почище любых фантазий Эдгара Алана По, и тот факт, что он сам невольно приложил руку к страданиям Экерли, породил в душе горькое чувство вины.

Однако мое левое запястье, как ни странно, было приковано наручниками к трубе. Это приводит меня к мысли, что некто — мистер О’Коннор? — имел основания считать, что (1) третья сторона может попытаться выкрасть мое тело (для какой цели?), либо (2) ожидал, что может произойти нечто наподобие Возрождения. Высвободиться удалось спустя несколько часов после истирания значительной части кожи и вывиха трех пальцев.

Необходимо отметить, что первым чувством, которое я испытал, обретя свободу, была сильнейшая, можно сказать, всепоглощающая жажда. Попытки утолить ее найденными на складе напитками не увенчались успехом. Состояние сопровождается нарушениями зрительного восприятия. Я — ученый (точнее сказать, был ученым, поскольку уверен, что мое нынешнее неестественное состояние долго не продлится), поэтому, пока память мне не изменила, считаю своим долгом по мере сил и возможностей описать произошедшую метаморфозу.

Майкл поискал следующую страницу и нашел ее прямо под чашкой кофе. Эта запись была сделана на рекламном буклете пивоваренной компании.

Все предметы в поле зрения выглядят «выцветшими». На ум мне приходит сравнение с цветовым оттенком тусклой люминесцентной лампы, только темнее. Но моргание, к которому я часто прибегаю, восстанавливает изображение. Впрочем, ненадолго. Я часто моргаю и сейчас, чтобы иметь возможность писать дальше. Вероятно, нарушение зрения является признаком регресса процесса Возрождения. На всякий случай постараюсь писать быстрее. Примечание: пожалуйста, передайте мои личные вещи и слова любви моей матери миссис Грейс Экерли, проживающей по адресу Делавэр, Уилмингтон, Френч-стрит, 505.

Господи…

Майкл застыл с листком в руке, затем, потянувшись за чашкой кофе, продолжил читать дальше.

Помимо этого, я испытываю некоторую нехватку дыхания. Очевидно, кровь недостаточно насыщается кислородом, что приводит к головокружению; хотя по ощущениям легкие и дыхательные пути ничем не перекрыты.

Майкл почувствовал на себе чей-то взгляд. Он посмотрел поверх кофейной чашки и в широкой арке прохода увидел стройную фигуру в оранжевом пальто. Несмотря на то что лицо вошедшего было скрыто низко опущенным капюшоном, а пальто чуть ли не волочилось по полу, он безошибочно узнал Элеонор.

— Почему вы не в постели? — спросил он, опуская чашку на стол.

Хотя на уме у него вертелось совершенно иное: «Ты почему покинула изолятор?! Предполагается, что ты на виртуальном карантине и не должна никому попадаться на глаза!»

— Не могла уснуть.

— Доктор Барнс могла бы вам дать снотворное.

— Я уже достаточно поспала. — Она озадаченно вертела головой в капюшоне, оглядывая убранство помещения. На секунду взгляд ее застыл на пианино, возле которого стояла банкетка, затем заскользил дальше. — Знакомая музыка.

— Бетховен, — сказал Майкл. — Но вы, наверное, и сами знаете.

— Мне известны кое-какие произведения герра Бетховена, однако…

— Это проигрыватель компакт-дисков, — быстро пояснил он, указывая рукой на стереосистему на полке. — Он воспроизводит музыку.

Майкл подошел к CD-проигрывателю, нажал кнопку «стоп», затем «старт», и из колонок полились вступительные такты «Лунной сонаты».

Заинтригованная Элеонор вошла в комнату, стягивая с головы капюшон, и направилась прямо к проигрывателю. Но в нескольких шагах от колонок остановилась, словно опасалась к ним приближаться. Когда Майкл, решив ее удивить, нажал клавишу «вперед» и снова грянули звуки оркестра из Пятой симфонии, от изумления у нее глаза на лоб полезли, а на губах… неожиданно заиграла улыбка. Улыбка, вызванная искренним восторгом, которую Майкл увидел у нее впервые. Глаза ее горели, и, кажется, Элеонор едва сдерживалась, чтобы не засмеяться.

— Как это у него получается? Прямо как в Ковент-Гардене!

Майкл предпочел обойтись без лекций по истории воспроизведения музыки, да, по правде говоря, и не знал бы, как подступиться к вопросу. Но нескрываемый восторг девушки его восхитил.

— Сложно объяснить, — просто ответил он. — Зато пользоваться просто. Могу научить, если хотите.

— Я бы не отказалась.

«Как и я», — подумал он.

В воздухе витал сильный аромат кофе, поэтому он любезно предложил ей чашечку.

— Благодарю, — ответила она. — Я раньше пила турецкий кофе. В Варне и Скутари.

Пока Майкл возился с кофеваркой, он все время тайком поглядывал на дверь. Маловероятно, чтобы кто-то завалился сюда в такой час, но если это случится, объяснить присутствие Элеонор будет затруднительно. Новые люди на станции Адели просто так не появляются.

— С сахаром? — спросил он.

— Если есть, пожалуйста.

Он достал пакетик сахара, надорвал и всыпал содержимое в кружку. Даже за такой мелочью Элеонор следила с большим интересом. Майклу пришлось снова себе напомнить, что для человека из прошлого, проснувшегося в современном мире, самые заурядные вещи могут казаться необычными, чуждыми, а подчас и пугающими.

— Я бы предложил вам молока, но, кажется, оно закончилось.

— В таком удаленном месте, как это, достать молоко, полагаю, очень трудно. Смею допустить, что коров вы здесь не держите.

— Да, с коровами тут у нас туговато, — подтвердил он. — В этом вы совершенно правы.

Он протянул ей кружку и предложил сесть.

— Спасибо, но я пока постою.

С чашкой кофе она медленно двинулась по периметру комнаты, по пути внимательно оглядывая все, на что натыкалась, — от стола для пинг-понга, у которого остановилась и повертела в руке шарик, до плазменного телевизора. О том, что это такое, она не стала спрашивать, и счастье еще, что телевизор был выключен. Майклу сейчас не очень-то хотелось пускаться в описание работы тех или иных устройств. Все стены комнаты отдыха были увешаны картинами в рамках, без сомнения, предоставленными каким-то правительственным агентством, на которых были изображены моменты национального триумфа. На одной ликовала олимпийская сборная США по хоккею, выигравшая в 1980 году золото, на другой красовался Чак Йегер^[18] со шлемом в руке у борта X-1, а на третьей, возле которой Элеонор задержалась, — Нейл Армстронг в космическом скафандре, устанавливающий на Луне американский флаг.

Боже, только не это, пронеслось у Майкла в голове. Она ни в жизнь не поверит.

— Он в пустыне? Посреди ночи? — спросила она.

— Да… Вроде того.

— А оделся… почти как мы здесь.

Она поставила чашку прямо на телевизор, затем сняла парку и положила ее на потертую софу из искусственной кожи. На Элеонор оказалась старая одежда, правда, выстиранная и тщательно выглаженная, поэтому выглядела гостья словно оживший персонаж старинной картины. Темно-синее платье с пышными рукавами, белыми воротничком и манжетами, белая брошь из слоновой кости на груди, кожаные черные туфли, застегнутые выше щиколотки, а волосы зачесаны назад и подхвачены на затылке янтарным гребешком, который Майкл впервые увидел только сейчас.

Она бросила взгляд на стол, за которым застала журналиста, и спросила:

— Я оторвала вас от работы?

— Нет. Пустяки.

Ему меньше всего хотелось, чтобы ей на глаза попались записи Экерли, поэтому он вернулся к столу и быстро сложил бумаги в аккуратную стопку, сверху прикрыв ее рекламой пива.

— Вас что-то беспокоит, — неожиданно заявила она.

— Неужели?

— Вы постоянно поглядываете на дверь. Вас действительно так пугает, что меня могут обнаружить?

«Глянь-ка, все подмечает», — подумал Майкл.

— Я не о себе пекусь, а о вас, — ответил он.

— Почему-то люди только и делают, что пекутся обо мне, но, как ни странно, в результате я же и страдаю, — промолвила она задумчиво.

Она подошла к пианино и легонько пробежалась пальцами по клавиатуре.

— Можете поиграть, если хотите.

— Не смогу, пока оркестр… — Она махнула рукой в сторону волшебного источника музыки. Ее мягкий голос с типичным английским акцентом напоминал Майклу речь героинь из старых фильмов по романам Джейн Остин.

Он выключил проигрыватель — она посмотрела на него, как на волшебника, который внезапным жестом руки сотворил чудо, — и пододвинул банкетку к пианино.

— Прошу, — пригласил он ее сесть. Хоть Элеонор и мялась в сторонке, Майкл видел, что ей очень хочется что-нибудь сыграть. — Назвался груздем — полезай в кузовок.

Майкл догадывался, что пословица ей знакома.

Она улыбнулась и… как-то странно моргнула. Веки ее сомкнулись и разомкнулись медленно, почти как затвор старинного фотоаппарата. Майкл окаменел. Неужели все вокруг для нее вдруг сделалось, по выражению Экерли, «выцветшим» и она только что «восстановила изображение»?

Отбросив сомнения, она подобрала юбку, уселась на фортепианную скамью и занесла тонкие белые пальцы над клавишами, не касаясь их. Майкл в который раз кинул взгляд на дверь и тут же услышал начальные аккорды старинной народной песни «Барбара Аллен», известной ему по старому черно-белому фильму «Рождественская история». Он снова посмотрел на Элеонор с высоты своего роста — голова девушки склонилась над клавиатурой, но глаза опять закрыты. Пару раз она ошибалась нотами, останавливалась и вновь начинала с того места, где запнулась. Сейчас она выглядела так, словно… унеслась куда-то очень-очень далеко. Словно после долгого времени наконец очутилась в месте, по которому сильно тосковала.

Стоя у нее за спиной, Майкл поначалу то и дело поглядывал на дверь, словно караульный, но потом плюнул на все и стал просто слушать музыку. За исключением небольших помарок, играла Элеонор здорово. Она исполняла песню с такой страстью и упоением, словно с помощью музыки выплескивала все чувства, накопившиеся в душе за долгие годы забвения.

Закончив играть, она продолжала сидеть неподвижно с закрытыми глазами. Наконец открыла их — какие же они зеленые и живые, подумал Майкл, — и сказала:

— Боюсь, я немного разучилась.

— На то у вас есть уважительная причина.

Она кивнула и печально улыбнулась.

— А вы играете? — спросила она.

— Только «собачий вальс».

— А что это?

— О, это сложнейшая вещь, доступная только настоящим маэстро.

— Правда? Хотелось бы услышать. — Она стала подниматься с банкетки.

— Не вставайте, — остановил он ее. — Выступление займет всего несколько секунд.

Когда она немного подвинулась, Майкл уселся на скамью рядом с ней, попутно отметив, что девушка приятно пахнет мылом «Весна Ирландии», водрузил на клавиатуру указательные пальцы и наиграл простенькую мелодию. Но когда обернулся посмотреть, произвело ли его творчество эффект на слушательницу, понял, что совершил ужасную ошибку. Их плечи и ноги терлись друг о друга, и неожиданный физический контакт поверг ее в настоящий шок; щеки Элеонор пылали багровым румянцем, а глаза были устремлены в пол. Несмотря на шок, она, боясь его оскорбить, не стала вскакивать с сиденья и отходить, а продолжала сидеть и стоически терпеть, когда представление закончится.

— Прошу прощения, — выдавил он из себя, поднимаясь. — Я не хотел вас обидеть. Забыл, что… — Что забыл? Что сто пятьдесят лет назад такие вольности не лезли бы ни в какие ворота? — В общем, в наши дни это считается сущим пустяком…

— Ничего. Вы меня нисколько не обидели. — Голос ее был напряжен. — А это была… довольно милая вещица. — Она разгладила на коленях юбку. — Спасибо, что сыграли для меня.

— Вот вы где! — раздался со стороны входа тяжелый вздох облегчения.

Обернувшись, Майкл увидел Шарлотту в длинной парке, из-под расстегнутых пол которой выглядывали спортивные брюки и резиновые сапоги.

— Я встала вас проведать, но не обнаружила в кровати. Каких я только ужасов себе не напридумывала.

— Я в полном порядке, — успокоила ее Элеонор.

— Лично я не стала бы спешить с выводами, — ответила Шарлотта, — хотя теперь мне и очевидно, что вы идете на поправку.

— Надеюсь, вы понимаете, что меня невозможно все время держать взаперти?

Но Шарлотта, кажется, предпочла пропустить реплику мимо ушей.

— Это не ты ее привел сюда, случаем? — обратилась она к Майклу.

Майкл воздел руки вверх, показывая, что ни в чем не виноват.

— Нет, он здесь ни при чем, — поспешила ему на выручку Элеонор и тут же добавила в самозащиту: — Долгое время я была лишена очень многого, в том числе и свободы, но есть одна вещь, которая все еще остается со мной.

Майкл и Шарлотта терпеливо ждали, пока она закончит мысль.

— Я способна самостоятельно принимать решения.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

21 декабря, 15.15

— Вампиры.

Слово висело в переполненном кабинете Мерфи, как гнилое яблоко на дереве, которое все видят, но старательно обходят стороной. Дэррил стал первым, кто отважился попробовать его на язык; однако Майкл, Шарлотта и Лоусон продолжали молча сидеть, выжидая, кто следующий произнесет страшное слово вслух. Нарушить затянувшуюся паузу пришлось шефу.

— Вампиры, — повторил он. — Хотите сказать, на наши задницы свалились вампиры?

— В некотором смысле — да, — подтвердил Дэррил. — Я взял у Экерли кровь на анализ, проанализировал ее, и выяснилось, что она обладает теми же уникальными свойствами, что и кровь Данцига. — Повернувшись к Шарлотте, он добавил: — Кстати, такими же свойствами обладает и тот образец крови, который ты недавно дала на анализ. С инициалами Э.Э.

— Элеонор Эймс, — проговорила Шарлотта. Мерфи метнул на нее выразительный взгляд, говорящий «это должно было оставаться секретом», на что доктор Барнс парировала: — Если мы и дальше будем бродить впотьмах, то так ни к чему и не придем. Надо действовать сообща, а то, не ровен час, сами разделим их судьбу.

Майкл был вынужден согласиться.

— Элеонор Эймс — это имя той женщины из льдины, — пояснил он Дэррилу.

— Спящей красавицы?

— Да. Мы отыскали ее на станции «Стромвикен».

— А как она туда попала?

— На собачьей упряжке.

— Да, но кто ее туда перевез? И для чего?

— Самостоятельно добралась. С Синклером — мужчиной, который был заморожен вместе с ней.

— Ты меня не совсем понял. Кто управлял упряжкой?

— Они сами туда добрались, — повторил Майкл. — Они ожили. Вот что я пытаюсь тебе втолковать.

— Мда… Ну хорошо. Пусть будет так. — Дэррил усмехнулся и хлопнул себя ладонями по коленям. — Я-то думал, у нас тут серьезное собрание…

— Так и есть, — ответил Майкл.

Дэррил посмотрел на Лоусона, Шарлотту, затем Мерфи, и когда увидел, что те стоят с каменными лицами, улыбку его как ветром сдуло.

— Вот хрень… — только и вымолвил он.

— Что хрень, то хрень, — эхом отозвался Мерфи.

— С тех пор она находится на карантине в изоляторе, — добавил Майкл.

О непродолжительной экскурсии Элеонор в комнату отдыха он не видел смысла упоминать.

Дэррил еще раз вгляделся в лица всех четверых, очевидно, чтобы удостовериться, что те действительно не водят его за нос, но их постные физиономии красноречиво говорили о том, что дело обстоит крайне серьезно. Дальнейшей реакцией ученого стал гнев.

— И вы мне не сказали?! Все были в курсе, но никому не пришло в голову поделиться информацией со мной? И это при том, что я единственный, кто может провести для вас в лаборатории необходимые анализы!

— Это было мое распоряжение, — внес ясность Мерфи. — Я приказал держать все в строгом секрете. На станции и без растаявших отморозков хватало происшествий.

От злости у Дэррила разве что пар из ушей не валил, но после того как он высказал в адрес компании еще несколько гневных упреков и перед ним извинились, биолог снова вошел в берега и продолжил научное расследование.

— В общем, их кровь, включая и кровь этой вашей мисс Эймс, — теперь, когда меня посвятили-таки в сонм избранных, очень хочется увидеть ее воочию, — так вот, кровь эта не похожа на обычную, человеческую. Я такого никогда не видел.

— В чем отличия? — спросила Шарлотта.

Что-то в голосе Шарлотты заронило у Майкла подозрения, что она сама скрывает от них какую-то важную информацию. Ну как можно собрать целостную картину головоломки, если каждый прячет от остальных отдельные ее фрагменты?

— В ней минимальное содержание красных телец, — пояснил Дэррил. — Более того, они активно поглощаются, как если бы это была кровь холоднокровного существа, которое стремится стать теплокровным. Например, если бы рептилии или рыбы, которых я выуживаю со дна, пытались имитировать млекопитающих, поглощая гемоглобин, но раз за разом терпели неудачу, в результате чего им снова приходилось бы пополнять его запас.

— Который они могут пополнять только с помощью крови других людей, так? — предположил Майкл.

— В этом я как раз не уверен. По-хорошему, тут должен вступить в действие видовой барьер, но болезнь настолько экстраординарная, что подтвердить или опровергнуть это я не могу. Не исключено, что носители не особо разбираются, чью кровь пить. То есть в случае критической анемии будут глушить потребность любым доступным способом, как наркоман, готовый на все, чтобы достать дозу.

— Но как им вообще удается существовать без эритроцитов, которые, собственно, разносят кислород по организму? — спросила Шарлотта со складного стула, который принесла с собой. — По идее у них должны отказать все органы, а мышечные и прочие ткани начать разлагаться. Почему они не умирают?

— Кстати, это перекликается с тем, что Экерли описывал в посмертных записях на продуктовом складе, — ввернул Майкл.

Теперь уже пришла очередь Шарлотты удивленно на него таращиться — какие такие записи? — но Майкл просто отмахнулся, давая понять, что потом введет доктора в курс дела. Что ни говори, а у них все-таки оставалось слишком много секретов друг от друга.

— Он написал, что испытывает кислородное голодание, — продолжал Майкл. — Словно легкие у него наполняются не полностью, как бы глубоко он ни дышал. А еще он сообщил, что вынужден часто моргать, чтобы восстанавливать зрение.

— Да, это вполне логично, — сказал Дэррил. — Зрительная система в таком случае тоже будет работать с нарушениями. Но надо заметить, что эта кровь обладает одним положительным свойством — она необычайно, просто фантастически рекуперативна. В одном ее кубическом миллиметре содержится больше фагоцитов, чем…

— По-английски, пожалуйста, — прервал его Мерфи, и Лоусон согласно закивал.

— Это клетки, которые уничтожают чужеродные и враждебные микроорганизмы, — объяснил Дэррил. — По сути, действуют как бригада уборщиков. Помножьте это свойство крови на способность извлекать необходимые компоненты из внешнего источника, и вы получите изощренную самовосстанавливающуюся систему. Теоретически, пока у носителя есть возможность регулярно подпитывать организм свежей кровью…

— Он может жить вечно, — договорила за него Шарлотта.

Дэррил кивнул.

У Майкла перехватило дыхание, словно под рубашку проникла чья-то ледяная рука и сдавила грудь. Они говорят обо всех этих «носителях» так, словно те — лишь абстрактные объекты в каком-нибудь медицинском эксперименте, тогда как на самом деле речь идет об Эрике Данциге, Нейле Экерли и, что более важно, об Элеонор Эймс. Они рассуждают о женщине, обнаруженной им в леднике и возвращенной к жизни, — о женщине, с которой он играл на пианино и чей рассказ записал на диктофонную кассету, — как о каком-то монстре из фильма ужасов.

Теперь, когда до сознания собравшихся в общих чертах начало доходить, с чем они столкнулись и чем ситуация может обернуться, в комнате снова повисла зловещая тишина. Странно, но Майкл почувствовал удовлетворение оттого, что реабилитировался в глазах общественности. Ведь если у кого-то еще и оставались сомнения в достоверности истории Элеонор, если кто-то до конца не верил, что она смогла выжить после стольких лет, проведенных во льду на дне океана, то теперь…

Впрочем, открытым оставался другой, пожалуй, ключевой, вопрос, а именно: чем можно вылечить страшную болезнь? Майкл не сомневался, что именно об этом они все сейчас и думают.

Затянувшееся молчание нарушил Мерфи. Он немного подался вперед, барабаня пальцами по столу, и сказал:

— А почему бы не устроить ей разгрузочную диету? Посадим под замок да начнем пичкать транквилизаторами и прочими лекарствами, пока жажда сама собой не пропадет. У вас же там всяких препаратов выше крыши, хоть аптеку открывай.

Дэррил скривился и скептически покачал головой:

— Прошу меня простить за аналогию, но это все равно что лишить диабетика инсулина. Нужда в нем никуда не денется, зато у пациента наступит шок, за которым последует кома и смерть.

— В таком случае как нам поддерживать в ней жизнь? — Лоусон задал вопрос, который вертелся на уме у каждого из них. — Открыть пункт приема донорской крови?

Мерфи фыркнул.

— Что-то мне подсказывает, что среди «батраков» идея сдавать для нее кровь отклика не найдет.

— Зато переливание крови из имеющихся в лазарете запасов даст нам некоторую отсрочку во времени, — предположил Дэррил. Он оглядел присутствующих. — Считаю, что до тех пор, пока мы не найдем лекарство, если только оно существует, нам так или иначе придется прибегать к подобным компромиссным мерам.

— Боюсь, ты не первый, кому пришла в голову мысль о компромиссных мерах, — промолвила Шарлотта, и Майкл сразу догадался, что сейчас она откроет тайну, о которой, как ему казалось, умалчивала. — Пропал пакет с плазмой. Я думала, что засунула его куда-то по рассеянности, хоть это и маловероятно, но теперь догадываюсь, что с ним стало.

Майкл слушал, не веря ушам, но интуиция подсказывала, что все это чистая правда.

— Потрясающе! — раздраженно выдохнул Мерфи. — Просто потрясающе!

Майкл прекрасно понимал, что в эту минуту происходит в голове начальника — небось думает о бесконечной писанине отчетов и внутреннем расследовании, которое ему предстоит провести, чтобы объяснить вышестоящим инстанциям, что за чертовщина происходит на вверенной ему станции. Но как это сделать? Ведь его после первой же докладной записки в психушку упекут.

— И не стоит забывать, что еще один такой «носитель» свободно бродит на свободе, — напомнил Мерфи.

Молодой лейтенант, подумал Майкл. Синклер Копли.

— За пределами базы опасности подстерегают на каждом шагу, — прокомментировал Лоусон. — Если только он чудом не нашел обратную дорогу на китобойную станцию, то лежит сейчас на дне какой-нибудь расселины.

— Твои бы речи да Богу в уши, — ответил Мерфи.

Майкл не торопился сбрасывать спутника Элеонор со счетов; это было бы нелогично. После всего, что пережил Синклер, кто возьмет на себя смелость утверждать, что он не перенес снежную бурю, пусть даже и в экстремальных условиях полюса? Журналист поглядел в окно на чистое небо и стелющуюся поземку.

— Погода проясняется. Значит, у нас есть возможность провести поисковую операцию, — сказал он. — Что знаем об этом парне наверняка, так это то, что он обладает исключительными способностями к выживанию.

— Кстати, есть и еще кое-что, — заметила Шарлотта. — В наших руках находится то, что представляет для него наибольшую ценность на всем белом свете. Его подруга, которую он наверняка захочет вернуть во что бы то ни стало.

Ледяная рука, которая еще недавно сдавливала Майклу дыхание, вновь скользнула по груди, но на этот раз, словно тисками, сжала сердце.

— Шарлотта права, — согласился Дэррил. — Лучшей приманки и придумать нельзя.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

21 декабря, 23.00

Элеонор ощущала себя заключенной, которой пришлось вновь вернуться в тюремную камеру. Доктор Барнс оставила ей голубую таблетку и стакан воды, но Элеонор не хотела пить лекарство. Ей больше не хотелось спать, но и прятаться в лазарете не хотелось… особенно из-за того, что искушение залезть в большой белый ящик было очень велико. «Как же они его называют? — силилась она вспомнить. — „Холодильником“ вроде…» В нем она увидела несколько мешочков, прозрачных, как колбасная оболочка, но вместо мясного фарша до краев наполненных кровью.

Она чувствовала, что дикая жажда вновь начинает одолевать ее. Стены вокруг словно выцвели, и ей приходилось часто закрывать и открывать глаза, чтобы вернуть окружающим предметам естественные цвета. Дыхание тоже сделалось прерывистым и слабым. Изменение дыхания не ускользнуло от внимания доктора Барнс, однако Элеонор едва ли могла объяснить причину проблемы, не говоря уже о том, чтобы признаться, какое лекарство ей требуется…

И вот она снова осталась одна или, выражаясь словами поэмы, которую часто цитировал Синклер, «один, один, всегда один, один среди зыбей!».

«Где-то он сейчас? Укрылся ли от шторма в церкви? Или затерялся среди снегов и льдов, пытаясь меня найти?..»

Элеонор вышагивала по комнате, как тигр в тесной клетке лондонского зоопарка, взад и вперед, снова и снова. Она и тогда в полной мере понимала трагедию бедного животного, одинокого и плененного, а теперь сама оказалась в аналогичной ситуации. Элеонор всеми силами старалась не смотреть на «холодильник» и перенаправить мысли в какое-нибудь другое, более приятное русло. Но как это сделать, когда ее прошлая жизнь безвозвратно ушла, вместе с ней ушла семья, друзья и даже родина, а нынешнее существование свелось к мыканью в больничном изоляторе где-то на Южном полюсе… и безуспешным попыткам подавить жажду, от одних только мыслей о которой бросало в дрожь.

В ту роковую ночь, когда в казарменном госпитале ее навестилСинклер, она действительно почувствовала себя лучше, а уже на следующий день лихорадка почти прошла. Мойра была вне себя от радости.

Вечером мисс Найтингейл лично принесла пациентке кашу и чай.

— Нам вас очень не хватает в палатах, — сказала мисс Найтингейл, подставив стул к постели больной. — Солдаты будут очень рады снова вас увидеть.

— И я буду рада их увидеть.

— Думаю, одного солдата в особенности, — заметила начальница.

Элеонор покраснела.

— Это не тот ли мужчина, который однажды ночью обратился в нашу клинику в Лондоне и попросил зашить рану? — спросила мисс Найтингейл, поднося ко рту Элеонор ложку с кашей.

— Да, мадам. Он самый.

Женщина кивнула и, когда Элеонор проглотила кашу, сказала:

— Так, значит, крепкая привязанность между вами установилась с тех самых пор?

— Да, — призналась Элеонор.

— Моим самым большим опасением при наборе медсестер было то, что во время несения службы они могут слишком сильно привязаться к некоторым солдатам. Подобные отношения могут испортить репутацию и самой медсестры и, что более важно, поставить под вопрос всю нашу миссию. Полагаю, вы помните, что и здесь, и на родине у нас много недоброжелателей?

— Помню, мадам.

— Под ними я подразумеваю недалекие личности, которые считают наших медсестер не иначе как лицемерами и приспособленцами, если не сказать хуже.

Мисс Найтингейл протянула пациентке еще одну ложку каши, и хотя к Элеонор аппетит пока не вернулся, она не осмелилась отказаться от еды.

— Вот почему я настоятельно прошу вас не делать ничего такого, что может бросить тень как на вашу, в частности, так и на нашу, в целом, сестринскую деятельность.

В знак согласия Элеонор молча кивнула.

— Хорошо. В таком случае, думаю, мы поняли друг друга, — подытожила мисс Найтингейл. Она встала и осторожно поставила миску на деревянный стул. — Я верю вам и надеюсь на ваше благоразумие. — Шурша юбкой, она прошла к двери, где стояла Мойра. — К сожалению, возле Воронцовского тракта снова произошло ожесточенное сражение, поэтому я вынуждена просить вас обеих завтра с первыми проблесками зари заступить на дежурство.

С этим она вышла.

Элеонор откинула голову на подушку, да так и осталась неподвижно лежать до наступления ночи, вместе с которой… снова явился Синклер.

В свете свечи он внимательно оглядел ее лицо, выискивая признаки болезни, и, кажется, увиденное его очень обрадовало.

— Вижу, тебе лучше, — заключил он, прикладывая руку к ее лбу. — Жар спал.

— Так и есть, — ответила она, нежно прижимая его ладонь к щеке.

— Завтра мы сможем покинуть это проклятое место.

Элеонор опешила.

— Покинуть?

Синклер все еще на военной службе, а ей утром снова заступать на дежурство, так о чем он говорит?

— Мы больше не можем здесь оставаться. Не теперь.

Почему не могут оставаться, недоумевала Элеонор. Что изменилось, за исключением того факта, что они оба чудесным образом выздоровели?

— Завтра я попытаюсь украсть лошадей, — продолжал он. — Хотя, возможно, нам удастся обойтись и одной.

— Синклер, да о чем ты говоришь?! — воскликнула Элеонор. — Куда мы поедем?

Неужели он снова бредит? Она испугалась, что к нему вернулась лихорадка.

— Да куда угодно. Вся эта проклятая страна — одно большое поле боя. Куда мы ни направимся, без труда получим то, что нам необходимо.

— А что нам необходимо?

Он обхватил ее лицо руками и, прежде чем начать говорить, проникновенно заглянул ей в глаза. Затем встал на колени у кровати и тихо поведал ей всю историю. Историю настолько ужасную, что вначале она не поверила ни единому его слову. Об обитающих в Крыму созданиях, которые вылезают по ночам и нападают на умирающих. «Он до сих пор меня преследует во сне, — признался он. — И я до сих пор не могу объяснить, что это за тварь». О страшном проклятии или божественном даре, благодаря которому можно обмануть саму смерть. И о жажде, которой не будет конца… и рабом которой они теперь стали. Она не могла в такое поверить, не хотела!

Вот только на плече у себя, в том месте, где Синклер прокусил ей кожу, она нащупала характерный шрам, что, по словам лейтенанта, и было доказательством правдивости его слов.

Он склонился над ней и покаянно поцеловал место укуса. Из глаз Элеонор хлынули горячие слезы, и она, тяжело дыша, отвернулась к стене. Комната с узким окном, выходящим на море, вдруг показалась ей невыносимо тесной и душной.

Синклер схватил девушку за руку, но она ее вырвала. Как он мог так поступить с ней? Как мог так поступить с ними обоими? Если Синклер лжет, то он просто сумасшедший, но если говорит правду, значит, они оба обречены на ужасное проклятие похуже всякой смерти. Элеонор воспитывалась в традициях англиканской церкви, однако в отличие от сестер и матери особой набожностью никогда не отличалась. Но то, о чем говорил Синклер, даже ее не замутненному религией разуму казалось таким чудовищным святотатством, что о нем даже помыслить было страшно, не то что жить с ним до конца своих дней. А ведь регулярное совершение этого греха было необходимым условием продолжения жизни.

— Только так я мог тебя спасти, — говорил Синклер. — Прости меня. Элеонор. Умоляю, скажи, что ты можешь меня простить!

Но в ту минуту она не могла. В ту минуту ей оставалось лишь вдыхать влажный воздух Босфора и думать, как быть дальше…

И вот прошли столетия, а она опять в том же безвыходном положении.

Она продолжала слоняться по изолятору, безуспешно стараясь отмести навязчивые мысли о белом металлическом ящике с кровью. Вот он, стоит перед ней на расстоянии вытянутой руки и манит содержимым. Всего-то и надо, что открыть дверцу да спокойно взять то, что так настойчиво требует организм…

Она заставила себя отвернуться и отошла к окну.

Тусклое сияние застывшего солнца напомнило ей о сером небе, под которым они плыли на борту злополучного брига «Ковентри». Часы показывали около полуночи, однако Элеонор уже уяснила, что полноценная темная ночь не наступит. Дни здесь переходили в ночи, а ночи в дни абсолютно незаметно. И дней этих, думала Элеонор, она забрала гораздо больше, чем ей было отпущено Богом.

Майкл. Майкл Уайлд… Стоило ей лишь вспомнить о нем, как тягостные думы немного отступали. Он был таким милым по отношению к ней, а когда позволил себе усесться рядом на фортепианную банкетку — еще и таким трогательно смущенным из-за своей оплошности. Каким бы странным ни представлялось его поведение, Элеонор понимала, что она теперь в другом мире, где царят совсем иные нравы. Ей еще очень ко многому придется привыкать. К симфоническим оркестрам, которые играют в маленьких черных ящичках! Светильникам, вспыхивающим по щелчку и горящим немигающим пламенем. И женщинам — женщинам-африканкам, вдобавок — в должности врачей!

Элеонор вспомнила шок матери, когда та узнала, что дочь собирается поехать в Лондон, — одна, без чьего-либо сопровождения! — чтобы учиться на медсестру. Наверное, все, что тогда казалось шокирующим, со временем стало нормой жизни. Возможно, ужасные людские потери Крымской войны заставили человечество одуматься и положить конец кровавым бойням. Возможно, этот мир более просветленный. И возможно, в нем, где даже самые заурядные предметы источают приятный аромат, народы улаживают возникающие разногласия не с помощью сабель, а путем переговоров.

Элеонор вдруг охватило непривычное чувство успокоения, а в душе забрезжил лучик надежды.

Как все-таки было здорово сесть за пианино и снова почувствовать себя обычным человеком. С каким удовольствием она касалась пальцами клавиш. В тот момент на нее нахлынули воспоминания об уроках игры на фортепиано, которые ей давала жена приходского священника. Они играли в гостиной перед открытыми настежь створчатыми французскими окнами, а во дворе на широкой зеленой лужайке хозяйский кокер-спаниель гонялся за кроликами. У миссис Масгроув был долгосрочный договор с музыкальным магазином в Шеффилде, и дважды в год ей высылали подборку нот популярных музыкальных произведений. Именно тогда Элеонор и пристрастилась к старинным народным балладам и песням вроде «На живописных берега Твида» и «Барбара Аллен».

Кажется, Майклу понравилась эта баллада. У него такое чувственное лицо, и в нем сквозит печаль. В жизни Майкла тоже произошла какая-то трагедия, и может быть, именно поэтому он приехал в столь уединенное место. Вряд ли кому-то придет в голову по собственной воле отправиться сюда, а значит, он очутился здесь по воле провидения. Интересно, что его тяготит… и от каких грустных воспоминаний он пытается найти убежище? Кажется, обручального кольца на пальце у него нет, да и сам Майкл в разговоре ни разу не обмолвился о жене. Элеонор и сама не знала почему, но ей сразу показалось, что он холостяк.

О, как она тосковала по солнечному свету — настоящему, а не холодной имитации. Теплому солнечному свету, окутывающему тело золотистыми, как сироп, лучами. Она, кажется, целую вечность провела в тени, в постоянных переездах из одного города в другой, где они с Синклером никогда не задерживались надолго, опасаясь, как бы не раскрыли их тайну. Убежав из Скутари, они перевалили через Карпаты и отправились в Италию. По пути Элеонор часто высовывала лицо из окна повозки, стараясь впитать каждый лучик теплого средиземноморского солнца. Нередко девушка предлагала прервать путешествие и пожить где-нибудь оседло, но поскольку Синклеру мерещилось, что местные жители проявляют слишком живой интерес к загадочной паре молодых англичан, им приходилось переезжать на новое место. Синклер жил в постоянном страхе, опасаясь, как бы его дезертирство не раскрылось. По словам Синклера, он надеялся, что его отцу сообщили только то, что сын погиб в Балаклавском сражении…

Что до Элеонор, она и сама не знала, чего боялась сильнее — никогда больше не увидеть семью или увидеть, но жить с мыслью о том, что они догадываются о ее страшном перерождении.

Как-то раз в Марселе Синклер случайно увидел старого друга семьи, который прогуливался по причалу. Чтобы избежать встречи с ним, лейтенант потащил Элеонор в ближайшую ремесленную лавку. Когда владелец лавки спросил, что их интересует, Синклер на чистейшем французском языке, насколько могла судить Элеонор, ответил, что хочет посмотреть брошь из слоновой кости с золотым обрамлением. Первое, что ему попалось на глаза на прилавке.

Лавочник поднес брошь к падающему из окна свету, и Элеонор увидела, что это миниатюрное изображение Венеры, выходящей из моря. Вещица была выполнена настолько искусно, что от восторга у Элеонор перехватило дух.

— Пожалуй, более подходящего для тебя украшения, чем символ богини любви, и придумать нельзя, — сказал Синклер, прикалывая брошь к ее платью.

— Она восхитительна, — тихо ответила Элеонор. — Но разве нам не надо экономить оставшиеся деньги?

— Combien d’argent?^[19] — обратился Синклер к лавочнику и не торгуясь оплатил покупку.

Для Элеонор всегда оставалось загадкой, откуда к ним прибывали деньги, однако на переезд в новое место средств им неизменно хватало. Она подозревала, что Синклер, выдавая себя за того, кем не являлся, просто берет взаймы у англичан, с которыми они время от времени встречаются, и в игорных домах превращает деньги в более крупные суммы.

В Лиссабоне они сняли комнату на верхнем этаже маленькой гостиницы, из окна которой открывался вид на зубчатую стену фасада церкви Святой Марии. Перезвон колоколов на звоннице храма был им как постоянный упрек, и однажды утром Синклер, возможно, догадавшись, о чем она думает, предложил:

— Может, обвенчаемся в нем?

Элеонор словно язык проглотила. Она уже давно чувствовала себя проклятой, и как бы ей ни хотелось провести свадебную церемонию по всем правилам, сама мысль о том, чтобы в нынешнем состоянии заявиться в церковь и перед лицом Бога дать священную клятву, повергала в ужас.

— Давай хоть просто потопчемся внутри, — убеждал ее Синклер. — Все только и говорят, какая это красивая церковь.

— Но мы все равно не сможем обратиться к священнику. Слишком много нам тогда придется ему лгать.

— Да кому нужны эти священники? — усмехнулся Синклер. — Тем более они по-португальски лопочут. Если хочешь, можем просто постоять в сторонке и дать друг другу собственные клятвы. Бог их услышит и без папского посредничества. Разумеется, при условии, если Бог вообще существует и хоть что-нибудь слышит…

Судя по его тону, Синклер сильно в этом сомневался.

И вот Элеонор надела свое самое красивое платье, Синклер облачился в военный мундир, и они рука об руку пересекли площадь и вошли в храм. Парой они действительно были очень красивой, и Элеонор то и дело ловила на себе восхищенные взгляды прохожих. Церковь построили в двенадцатом веке, в 1344 и 1755 годах она была серьезно повреждена землетрясениями, но ее восстановили, а заодно и немного реконструировали. По обеим сторонам высокой арки входа, словно белые башни крепости, возвышались две колокольни, а над сводом зияло большое круглое окно, сквозь цветные стекла которого проникали лучи солнца и озаряли желтоватым светом старинную позолоту и внутренние массивные колонны. За металлическими воротами в отдельных капеллах скрывались мраморные надгробия, каждое со своим гербом. На одной из могильных плит Элеонор увидела изваяние лежащего господина в доспехах и с мечом в руке, охраняемого псом, на другой — фигуру женщины в античных одеждах и с молитвенником в руке. Церковь оказалась очень просторной. Несмотря на то что скамьи и проходы были заполнены прихожанами, здесь царила такая тишина, что Элеонор слышала лишь звуки собственных шагов, эхом отдающихся под высокими сводами нефа.

Заметив престарелого священника, который разговаривал с небольшой группой изысканно одетых мужчин и женщин, Элеонор инстинктивно дернулась в противоположном направлении. Синклер, почувствовав, что спутница потянула его в другую сторону, улыбнулся:

— Боишься, как бы он не учуял, что от нас грешком разит?

— Не надо так шутить.

— А может, думаешь, он погонится за нами вприпрыжку?

На сей раз она предпочла промолчать.

— Нам вообще-то необязательно проходить через всю процедуру, — заявил он. — Я это только ради тебя делаю.

— Не очень-то вдохновляющий настрой, — ответила она и направилась к выходу, поймав себя на мысли, что теперь делает это не под влиянием религиозных предрассудков.

Синклер остановил ее, схватив за рукав.

— Прости меня. Ты же знаешь, я совсем не это имел в виду.

Элеонор заметила, что своей семейной сценой они привлекли внимание нескольких прихожан, а этого ей хотелось меньше всего, поэтому она быстро прикрыла лицо носовым платком и шмыгнула за ближайшую к алтарю колонну.

— Я бы женился на тебе где угодно, — проговорил Синклер тихо, но настойчиво. — Будь то в Вестминстерском аббатстве или посреди леса, вообще без свидетелей, кроме птиц на деревьях. Я хочу, чтобы ты это знала.

Элеонор знала, но этого было недостаточно. Синклер потерял веру в людей, а заодно сильно подорвал и ее веру. Что они здесь делают? На что она надеется? Они совершают огромную ошибку, и поняла она это сразу же, как только переступила порог храма.

— Пойдем, — требовательно сказал он, взяв ее за локоть. — Выйдем на открытое пространство.

Она попыталась воспротивиться, но он силой вывел ее из тени колонны, и она, опасаясь эскалации конфликта, покорно поплелась за ним.

— Нам нечего скрывать, — подбодрил он ее.

Он провел ее по центральному проходу и остановился прямо перед богато украшенным сияющим алтарем. Чистый, как бриллиант, разноцветный витраж напротив с голубыми, красными и желтыми стеклами сверкал, словно изображение в калейдоскопе, в который Элеонор однажды глядела в лондонском магазине оптики. Витраж был настолько прекрасен, что она не могла отвести от него взгляд.

Синклер зажал обе ее руки в ладонях и мягким голосом произнес:

— Я, Синклер Арчибальд Копли, беру тебя, Элеонор… — Он запнулся. — Ну и дела. Я твоего второго имени не знаю. А оно у тебя есть?

— Джейн.

— …беру тебя, Элеонор Джейн Эймс, в законные жены, — продолжал он. — Обещаю быть тебе верным и любящим мужем в богатстве и бедности, в болезни и здравии до тех пор, пока смерть не разлучит нас.

Они торчали перед алтарем у всех на виду, как два тополя на холме, и Элеонор, засмущавшись, попыталась опустить руки, но Синклер не дал ей этого сделать.

— Надеюсь, ничего не забыл. Если я что-то упустил, пожалуйста, поправь меня.

— Нет. Кажется, все правильно сказал.

— Хорошо. А теперь повтори клятву, и пойдем в тот шумный бар на площади, выпьем за молодоженов.

— Синклер, — взмолилась она, — я не могу.

— Не можешь? — В его голосе послышались нотки раздражения. — Или не хочешь?

Теперь на них обратил внимание и священник с длинной седой бородой и проницательными черными глазами, сверкающими из-под кустистых бровей.

— Синклер, я думаю, мы должны уйти отсюда.

— Уйдем, — ответил он. — Но только после того как спросим присутствующих прихожан…

— Каких еще прихожан?

Кажется, в нем просыпался тот, другой Синклер, которого она так боялась.

— После того как спросим присутствующих прихожан, знают ли они какую-нибудь причину, по которой мы не можем вступить в брак.

— Но это полагается делать до произнесения клятвы, — возразила она. — Не превращай ситуацию в еще больший фарс.

Уголком глаза она заметила, что священник отделился от группы португальских аристократов. Необходимо было срочно убираться из церкви.

— Мы здесь как на ладони, — прошептала она. — Это небезопасно. Ты, как никто другой, это знаешь.

Он угрюмо уставился на нее, словно прикидывая, что бы еще выкинуть эдакого. Этот взгляд был ей знаком; настроение Синклера могло изменяться очень резко. В мгновение ока он мог превратиться из веселого и нежного кавалера в злобного грубияна.

Только он раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как у них под ногами раздался грохот каменных плит, а тяжелое распятие на стене позади алтаря — стене, которая незыблемой стояла веками, — сначала вздрогнуло, а потом накренилось. Направляющийся к ним священник застыл на месте и в ужасе посмотрел вверх, где по штукатурке расползались трещины. Люди вокруг закричали, а некоторые упали ниц и, сложив ладони, принялись неистово молиться.

Синклер с Элеонор попятились назад, и в этот момент крест сорвался, выдирая из стены кирпичи, и в клубах белой пыли рухнул на пол. Синклер затащил Элеонор за колонну, и оба вжались в нее, ожидая, что землетрясение вот-вот сровняет всю церковь с землей. Разноцветные стекла огромного окна покрылись паутиной трещин, словно тонкий ледок на пруду, а спустя мгновение взорвались тысячью сверкающих осколков. Затем обрушилась крыша, засыпая неф кучами пыли и камня. Элеонор прикрыла лицо носовым платком, а Синклер зажал нос рукавом мундира. И тут сквозь плотное облако пыли Элеонор увидела священника, который крестился и прокладывал путь вперед… прямо в их сторону.

— Синклер, — сказала она, кашляя, — к нам священник идет.

Синклер обернулся и увидел, что, разгоняя перед собой руками штукатурную пыль, к ним действительно направляется тот самый пастор.

— За мной, — скомандовал он и поволок Элеонор в одну из боковых капелл.

Однако там, перепуганные до смерти, неподвижно стояли два мужчины в безупречных бархатных фраках. Синклеру пришлось быстро изменить курс, но священник их уже перехватил и, вцепившись в золотой галун на мундире лейтенанта, стал что-то злобно кричать на непонятном им языке. Он энергично жестикулировал, показывая, что царящий вокруг хаос стал результатом какого-то ужасного святотатства Синклера.

А может быть, так оно и есть, промелькнуло в голове Элеонор.

Синклер оттолкнул от себя руки пастора, а когда мера не подействовала, размахнулся и нанес тому кулаком удар в живот. Престарелый священник рухнул на колени, жадно хватая ртом воздух, и повалился на пыльный пол. Схватив Элеонор за руку, Синклер пересек неф, прошмыгнул мимо капеллы с рыцарем в доспехах и выскочил через боковую дверь наружу. В первую секунду из-за ослепительного солнца они ничего не видели, однако почувствовали еще один толчок земли. Со всех сторон доносились вопли людей, в панике выбегающих на улицу из магазинов и домов, собачий лай и визжание свиней. Синклер с Элеонор слетели по извивающейся лестнице и помчались по какой-то аллее. Рядом с ними то и дело раздавался звон бьющейся черепицы, которая слетала с крыш и падала на булыжную мостовую. Несколько минут спустя они оказались в хаосе объятого паникой городского рынка.

В общем, свадьба вышла не такой, какой ее себе представляла Элеонор в юности, валяясь где-нибудь на лугах Йоркшира.

А что сейчас? Сейчас она стоит перед невысоким белым ящиком — «холодильником», неровно дышит, а яркие краски окружающих предметов выцветают и становятся белесыми. Чтобы не упасть, она ухватилась рукой за стену, но колени все равно подгибались. Элеонор сползла на пол и прижалась лбом к прохладной дверце холодильника. В нем лежит то, что необходимо ей как воздух… Пальцы помимо ее воли сами нащупали ручку. Она открыла ящик и вытащила один из пакетов с переливающейся внутри алой жидкостью. На нем значилось «I, отрицательная». Она задумалась над смыслом пояснительной надписи, но ненадолго. Элеонор прокусила зубами оболочку и там же, сидя прямо на полу в своем мягком белом халате, присосалась к пакету с кровью, как новорожденный к груди матери.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

22 декабря, 10.00

Синклер и сам не знал, что его разбудило. Он сидел на высоком стуле, положив голову на столешницу алтаря. Под одной рукой у него покоился томик поэзии, а в другой была зажата полупустая церковная чаша. Брызгающая искрами догорающая свеча выпустила в воздух тоненькую струйку дыма.

Голодная лайка, сидящая в проходе между скамьями, издала жалобный вой.

Ему снилась Элеонор — а что еще ему могло сниться? — только вот сон, который и сном-то нельзя назвать, был не сладким, а очень тревожным. Ему приснилась ссора, которая произошла между ними, перед тем как он отправился на охоту.

Осмотрев с колокольни местность, Синклер тогда пришел к выводу, что линия берега отклоняется на северо-запад и, вероятно, этим путем им удастся скрыться.

— Сдается мне, мы все-таки не совсем в безвыходном положении.

— Синклер, мы в самом что ни на есть безвыходном положении, — мягко возразила она, медленно проговаривая каждое слово. — Мы больше не принадлежим к этому миру.

— Ничего подобного, — ответил он, разрывая на части очередной псалтырь и подбрасывая в топку. — Мы имеем такие же права на этот мир, как и все остальные.

— Мы не такие, как остальные. Я не знаю, кто мы или что мы, и кем должны были стать по замыслу Бога, но то, что происходит сейчас, не может быть Его планом…

— В таком случае это мой план! И благодаря ему мы еще некоторое время поживем! — рыкнул Синклер и уставился на пламя в буржуйке. Он уже начал ощущать нехватку дыхания и ухудшение цветового восприятия. — Я увидел план Бога, и знаешь, что скажу: план Дьявола был бы ничуть не хуже! Мир — это бойня, и я тоже сыграл роль в этом кровавом театре. Если я что-то и понял, так только то, что теперь, когда нам выпал шанс начать все с чистого листа, мы должны вершить свою судьбу самостоятельно. День за днем. — Он разорвал надвое еще один молитвенник и швырнул в огонь. — Если мы хотим выжить, то должны бороться за каждый глоток воздуха, за каждую крошку хлеба и за каждую каплю воды. — Глядя на бутылку с кровью, он добавил: — Бог никому не помогает.

Синклер поднял голову и поглядел в зал, где в проходе между лавок уже вовсю тявкала голодная собака, но и там не узрел Бога… если только не считать признаком его присутствия воцарившуюся снаружи непривычную тишину. Буран пошел на убыль, и ветер теперь лишь чуть слышно шептал. По всей вероятности, именно это временное затишье среди непрекращающегося грохота и завывания ветра его и разбудило. Разбудило, предоставляя шанс наконец отправиться на поиски Элеонор…

Бог никому не помогает, но если Синклер найдет в себе силы запрячь собак и погрузить на сани провизию, помощь Бога и не потребуется. Он поможет себе сам. Возьмет судьбу в свои руки.

Синклер опрокинул чашу и допил последние капли.

Майкл, ясное дело, оказался первым, кто пришел к флагу, под которым участники поисковой экспедиции условились встретиться. Он стоял у снегохода и постукивал ботинками по мерзлой земле, стараясь усилить кровоток в ногах. Кому-то пришло в голову опутать флагшток длинной блестящей мишурой красного и зеленого цвета; она так прочно примерзла к металлу, что оторвать ее от столба было уже нереально. Так и будет на станции Адели вечное Рождество.

Майкл поглядел на небо. Даже сквозь зеленые стекла солнцезащитных очков оно казалось темно-синим, как пасхальные яйца, что он раскрашивал в детстве. В поле зрения промелькнула птица грязно-серого окраса, описала в небе круг и вдруг спикировала ему прямо на голову. Майкл быстро пригнулся, но, судя по крику, птица взлетела и пошла на второй заход. Он поднял руки над головой, памятуя о том, что пернатые всегда целят в самую верхнюю точку на теле противника, но когда птица спикировала снова, до него вдруг дошло, что поблизости, во всяком случае, в пределах видимости, нет ни гнезд, ни еды, на которую она могла бы претендовать. Майкл торопливо смахнул с очков ледяные кристаллы и внимательнее присмотрелся к назойливому гостю, хлопающему крыльями прямо у него над головой. Это, случаем, не Олли?

Он покружил широкими кругами над вершиной флагштока, где на холодном ветерке реял флаг США, и уселся на крышу административного модуля. Майкл сунул руку в карман и нащупал твердый, как камень, батончик мюсли. Поморники, насколько он знал, не слишком привередливы в еде. Закутанными в варежки руками он принялся раздирать оболочку, а птица внимательно за ним следила. Подняв руку, Майкл повертел батончиком в воздухе, затем бросил угощение на землю в нескольких футах от себя. Поморники — птицы ушлые и никогда не упустят шанс схватить то, что плохо лежит. Птица в мгновение ока слетела с крыши и спикировала на землю с уже раскрытым клювом. Парой резких клевков она размолотила еду на несколько кусочков и два из них моментально отправила в желудок. Майкл всматривался в поморника, надеясь увидеть признаки, которые помогли бы понять, Олли перед ним или нет. Когда птица проглотила последний кусочек мюсли, Майкл присел, чтобы рассмотреть ее получше.

— Олли! — сказал он. — Это ты?

Поморник невозмутимо посмотрел на человека бусинками черных глаз, но не улетел. Тогда Майкл протянул к птице руку, хоть и понимал, что это не самый умный поступок, учитывая, какие поморники троглодиты. Та прыгнула навстречу и, мягко клюнув его в ладонь, осталась стоять рядом.

— Будь я проклят, — пробормотал Майкл.

Он вдруг почувствовал ком в горле, хотя и сам точно не знал, отчего он возник. Может, из-за того, что маленький пернатый негодник сумел-таки выжить… один из немногих. Он представил Кристин, лежащую на больничной койке, а потом… на похоронах, на которых он не смог присутствовать. Мысленным взором он увидел ее гроб, утопающий в букетах больших ярко-желтых подсолнухов. Олли снова клюнул его в руку, но у Майкла, к его большому сожалению, больше не было никакой еды.

— Больше нет. — Он выпрямился и развел пустые руки в стороны.

Поморник пошарил по земле вокруг себя, но, ничего не найдя, резко, как ракета, взмыл в воздух. Майкл с тоской наблюдал, как его питомец пересек территорию лагеря и полетел в направлении водолазного домика, где затерялся среди своих собратьев, бороздивших небо. Как бы глупо это ни казалось, Майкл почувствовал себя родителем, ребенка которого сверстники на игровой площадке только что приняли в свою компанию.

Со стороны административного модуля послышался нарастающий шум двигателей, и спустя мгновение Майкл увидел Мерфи, Лоусона и Франклина; каждый на своем снегоходе. На взгляд Майкла, троица походила на полицейский отряд, и сходство еще больше усилилось, когда он увидел, что мужчины вооружены. У Мерфи на поясе висела кобура с пистолетом, а из багажного отделения на машине Франклина торчал ствол винтовки.

— Я думал, это поисковая экспедиция, а не военная, — заметил Майкл.

Шеф бросил на него многозначительный взгляд, который как бы говорил: «Что б ты смыслил, мальчишка».

— Вы что, никогда не были в отряде бойскаутов? «Будь готов», как говорится. — Начальник взял из багажника гарпунное ружье и протянул Майклу. Такое же было и у Лоусона. — Когда прибудем на китобойную станцию, мы с Франклином прочешем береговую линию, а вы с Биллом сразу направитесь к цехам, — объявил Мерфи, перекрывая голосом тарахтение моторов на холостых оборотах. — И смотрите, куда едете. В прошлом году я уже потерял одного «пробирочника» в ледяной расселине, и больше мне ЧП не нужны.

Он опустил забрало шлема, двигатель оглушительно взревел, и снегоход сорвался с места.

Франклин оседлал своего «арктического кота» и сказал:

— Лучше ехать цепочкой. Так будет больше уверенности, что наст впереди прочный.

Лоусон поехал третьим.

Майкл опустил визор шлема с широким незапотевающим стеклом и устроился на сиденье. Снегоходы были мощными и тяжелыми машинами, весом свыше пятисот фунтов, с высоким горизонтальным рулем. Он повернул ручку газа сильнее, чем требовалось, и четырехтактный двигатель ответил зычным ревом. Гусеница вгрызлась в снег, нос снегохода задрался, и Майкл рванул вслед за Лоусоном. Машина, которую он вел, не имела ничего общего с его старым снегоходом времен юности. Сидя на «арктическом коте», он всем телом ощущал мощь грохочущего под ним табуна лошадей, не говоря уже о работе энергоемкой подвески. Майкл привык ощущать пятой точкой все неровности льда и шероховатости обнаженной земли, но на этом снегоходе он словно парил на ковре-самолете над заснеженным полем.

В этом-то и таилась главная опасность.

Он отметил, что Мерфи, Франклин и Лоусон начали выстраиваться цепочкой, тем не менее на безбрежной белой долине ледниковая трещина могла возникнуть совершенно неожиданно, целиком поглотив любого из них. В «снежной школе», сразу после прибытия на станцию Адели, Майкл прослушал от Лоусона длинную лекцию на эту тему и, хотя не запомнил разницу между бергшрундами, краевыми или продольными расселинами, твердо усвоил главное — они часто скрываются под прошлогодним снегом. Он формирует над ними своеобразный хрупкий мост, от которого неизвестно чего ожидать: снежный купол может выдержать вес одного человека, но неожиданно обрушиться под идущим следом. Тогда несчастный провалится в ущелье глубиной под сотню футов с зазубренными ледяными стенами насыщенного голубого оттенка. Дно трещины, где воздух охлажден до минус сорока градусов, представляет собой ложе из замерзшей соленой воды. Мало кому из тех, кто проваливался в ледниковую расселину, удавалось выбраться из нее живым, если вообще выбраться…

Майкл старался ехать по следам впереди идущих машин, однако различать их было не очень-то просто. Солнце, отражающееся от снега и редких проплешин отполированного ветром льда, нещадно слепило глаза. Он низко согнулся на сиденье, стараясь укрыться за лобовым стеклом от набегающих потоков ледяного ветра. Шлем тоже здорово помогал. Мало того, что в области щек и подбородка у него была мягкая теплая набивка, так он еще был оснащен широким воротником, заглушающим рев мотора, и вентиляционными отверстиями, с помощью которых проникающие струйки воздуха охлаждали внутреннее пространство и не давали забралу запотеть. Это напомнило Майклу снаряжение глубоководного ныряльщика, в котором он высвобождал Элеонор из ледника.

Элеонор… Спящая красавица, которая в сознании его спутников превратилась… в невесту Дракулы. Оставался открытым вопрос, как долго ее присутствие удастся скрывать от остальных обитателей станции Адели… А уж то, как долго ее вообще можно держать на полярной станции, и вовсе вопрос на миллион. Его командировка истекает через девять дней, и по истечении этого срока придется сесть на первый же самолет обеспечения — насколько Майкл знал, транспорт прилетит накануне Рождества — и покинуть Антарктиду. Что потом будет с Элеонор? Кто о ней позаботится? Кому она будет рассказывать свою трагическую историю? И кому прежде всего она сможет довериться? В доброте и порядочности Шарлотты Майкл не сомневался ни на йоту, но ведь у Шарлотты есть море обязанностей — она офицер медицинской службы, отвечающий за всю базу, поэтому нельзя рассчитывать на то, что она станет девушке нянькой. А Дэррил? Дэррил не тот человек, который пожертвует своими гематологическими исследованиями и препарированием рыб ради возни с Элеонор. И что, если Синклер Копли так и не объявится? Лоусон рассматривает вариант его выживания как нулевой. Чем больше Майкл об этом думал, тем сильнее укреплялся в мысли, что Элеонор обречена на полное одиночество в изоляторе-тюрьме размером немногим больше ледяного куба, в котором ее подняли на свет божий.

Если только…

Снегоход наскочил на кочку, взмыл в воздух и грузно ухнул в снег. Задняя часть завихлялась в заносе.

«Сконцентрируйся, — приказал себе Майкл, — иначе свернешь шею, и тогда все твои планы пойдут прахом».

Он встряхнул головой, чтобы сбросить с визора хлопья снега, и покрепче ухватился за руль. Но мысли вернулись к тому же — к грядущему дню, не такому и далекому, когда он будет вынужден покинуть станцию Адели. А вместе с ней и Элеонор…

А что, если Элеонор вернется вместе с ним? Майкл удивился, как подобная мысль не приходила ему в голову раньше (или все-таки приходила?). Что, если она окажется на том же транспортном самолете, что и он? Идея была нелепой, однако Майкл вопреки всякой логике и здравому смыслу воспринял ее с восторгом. Да и Мерфи, если уж на то пошло, будет просто счастлив избавиться от лишней головной боли. Более того, как начальник он мог бы применить мощные рычаги воздействия на тех немногих сотрудников, которые знают о существовании Элеонор, и заткнуть им рты. Мерфи мог как облегчить жизнь отдельным работникам, так и сделать ее невыносимой; для этого у него имелись все возможности.

С другой стороны… как все это воплотить в жизнь? Как проделать длительный путь до Штатов с таким необычным (вряд ли на свете есть другие, подобные ей) пассажиром, как Элеонор? Задачка непростая, учитывая, что она никогда не видела самолетов, автомобилей или тех же CD-проигрывателей. У нее нет паспорта и прочих документов, удостоверяющих гражданство, а рассчитывать на то, что королева Виктория подтвердит ее британское подданство, не приходится.

Но даже если отбросить очевидные трудности, с которыми они столкнутся в путешествии, как он сможет позаботиться о ней в таком необычном физическом состоянии? Майкл невольно стал прикидывать, где в Такоме находится ближайший банк крови.

В полумиле впереди он увидел черное скопление дымовых труб, складских строений, сараев, а поодаль, на вершине холма — башенку церкви. Майкл с удовлетворением отметил, что Мерфи с Франклином, как и было задумано, сразу начали уходить вправо, к усыпанному выбеленными костями берегу и остову парохода «Альбатрос». Если Синклер действительно на китобойной станции, живой и невредимый, то велика вероятность, что он забаррикадируется в комнате священника позади алтаря. В таком случае Майклу хотелось первым его обнаружить. Он должен попытаться воззвать к разуму лейтенанта и успокоить его страхи. Если Синклер жив, не исключено, что он проявит подозрительность, недоверие к чужакам, а то и агрессию. У него были для этого все основания, учитывая пережитое.

Поэтому Майклу хотелось быть одному в тот момент, когда он обнаружит лейтенанта. Если обнаружит… Кстати, как они поступят с беглецом? Тоже запрут в изоляторе?

Лоусон остановил машину, немного не доезжая до центрального двора для свежевания — железные вагонеточные рельсы могли повредить лыжи снегоходов. Майкл подъехал к напарнику и заглушил мотор. Вмиг наступила звенящая тишина. Журналист поднял забрало шлема, и лицо, словно хлесткой пощечиной, обожгло ледяным ветром.

— И что теперь? — обратился к нему Лоусон.

— Давай ты начнешь поиски с осмотра этих построек и дворов, а я пойду на вершину холма и постепенно буду спускаться тебе навстречу, — предложил Майкл, чтобы отделаться от напарника.

Кивнув, Лоусон подхватил гарпунное ружье, повесил шлем на руль своего снегохода и отправился в путь. Майкл тоже снял шлем и направился к церкви. Поднявшись по склону, он увидел покосившиеся могильные камни, а вскоре и церковную дверь. Сейчас обе ее половины были плотно прикрыты. Любопытный знак, поскольку раньше одной из створок мешал закрыться наметенный сугроб. Возможно, внутри кто-то есть.

Отбрасывая короткую тень прямо себе под ноги — в эти дни солнцестояния небесное светило висело прямо над головой, — Майкл поднялся по деревянным ступенькам. Услышав внутри царапанье, а затем и лай, он навалился плечом на скрипучую дверь и вошел. Навстречу журналисту с радостным тявканьем бросилась свора ездовых собак и принялась бешено прыгать вокруг. Майкл опустился на колени, позволяя лайкам облизать ему лицо и руки, а сам тем временем окинул взглядом пустой зал. У выхода грудой лежали кое-какие вещи и провизия, как если бы их хозяин собирался в скором времени покинуть пристанище, а на алтаре Майкл заметил подсвечник и черную винную бутылку.

Ну и что теперь делать? Покричать, объявив о своем присутствии, или тихо прокрасться в комнату в надежде застигнуть беглеца врасплох?

Майкл до сих пор не понимал, пытается он спасти Синклера или, напротив, пленить…

Он крадучись двинулся по проходу мимо старых скамеек, завернул за алтарь и направился к комнате позади. Дверь была приоткрыта. Распахнув ее, Майкл увидел, что постель помята, как если бы на ней спали, однако огонь в печке погас; пахло холодными углями и влажной шерстью. Через открытое окно — оно было нараспашку, а ставни все еще слабо покачивались — Майкл заметил согнувшуюся человеческую фигуру, которая, крадучись между надгробиями, огибала церковь сзади.

Это определенно не был кто-то из членов поискового отряда.

Человек был с непокрытой головой, в красной расстегнутой парке с белым крестом на спине. Майкл узнал в ней одну из курток, которые висели на вешалке в псарне. У мужчины были русые волосы и усы такого же цвета.

Значит, Синклер… возлюбленный Элеонор. Выжил-таки.

При виде спасающегося бегством лейтенанта Майкл почувствовал вдруг странное нытье в груди, которое, впрочем, быстро прошло.

Он стремглав выскочил из комнаты и понесся по залу, барабаня ботинками по скользкому от снега полу. Собаки тут же гурьбой бросились ему навстречу.

— Не сейчас! — крикнул он, отпихивая от себя мохнатые морды животных.

К тому времени как Майкл добежал до наружных дверей, Синклер, для устойчивости расставив руки в стороны, уже спускался по холму, иногда бегом, иногда скользя. Галуны на мундире и болтающиеся на поясе ножны блестели золотом под распахнутой паркой. Мужчина прорывался к заводским цехам, где некогда потрошили китов и вытапливали из их внутренностей жир. Он скрылся в узком проходе между двух больших строений, но Майкл за ним не поспевал, так как с гарпунным ружьем наперевес приходилось спускаться по обледенелому склону очень осмотрительно.

Он попытался прикинуть, куда Синклер может направиться дальше. Должно быть, тот услышал стрекотание снегоходов, а может, его и правда застигли врасплох. Приготовленное у входа снаряжение наводило на мысль о том, что Синклер заранее планировал вылазку. Но если он хотел просто спрятаться, то почему сразу этого не сделал? Наверное, среди цехов и складов китобойной станции есть нечто, что он хочет заполучить.

Единственное, что приходило Майклу на ум, было оружие.

Далеко впереди мелькнула красная куртка и шмыгнула между сараев. Майкл бросился следом. К счастью, Лоусона не было видно — Майклу меньше всего хотелось, чтобы тот вмешался в это дело, — зато слышалось отдаленное жужжание снегоходов Мерфи и Франклина. Те ехали вдоль береговой линии. Теперь главное — перехватить Синклера; тогда у Майкла будет небольшой промежуток времени, чтобы убедить лейтенанта сдаться.

И тут он вспомнил про ржавые гарпуны, развешанные по стенам постройки, которая в былые времена, вероятно, служила кузницей. Но где конкретно она находится? Майкл на секунду остановился, чтобы перевести дыхание и сориентироваться на местности. На кузницу в прошлый раз он обратил особое внимание. Она была где-то вдали, слева от него. Точно Майкл не помнил, однако был уверен, что сможет ее опознать по огромному ржавому якорю, приставленному к воротам.

Майкл понесся дальше по склону, направив гарпунное ружье вниз и в сторону от себя, на случай если он вдруг упадет и чертова пушка самопроизвольно выстрелит. Журналист оставлял за спиной один пустующий цех за другим, бегло осматривая помещения, но внутри видел лишь болтающиеся на шкивах цепи, длинные поцарапанные верстаки, ножовочные полотна и огромные котлы на приземистых железных опорах. Он вдруг осознал, что, каким бы беспорядочным и несуразным на первый взгляд ни казалось нагромождение построек, в планировке станции все-таки есть определенная система. В частности, на это указывало расположение вагонеточных рельсов. Здешняя инфраструктура напоминала примитивную сборочную (вернее, разборочную, если быть точным) линию, на которой проходил полный цикл обработки китовых туш, от освежевания до переработки шкур и хрящей. То тут, то там Майкл натыкался на кости, зубы и даже окаменелые глаза животных размером с мяч, небрежно сваленные горками под стенами строений.

Он остановился на перекрестке, от которого в разные стороны разбегались узкие проходы и улочки, и снова попытался воссоздать в памяти первый ознакомительный визит в городок китобоев. Тогда он подъехал с юго-западной стороны, а значит, двигался вдоль открытой площадки, которая сейчас находится от него по правую руку. Майкл рванул туда и вскоре, к огромному облегчению, увидел якорь, приваленный к низким черным воротам.

Он перешел на шаг и осторожно заглянул внутрь, однако в кузнице не было ни следа присутствия человека и царила полная тишина. Наверное, он ошибся в своих догадках. И только Майкл пригнул голову, чтобы зайти в помещение — в дальнейчасти виднелась еще одна распахнутая дверь, частично перегороженная нагромождением бочек, — как вдруг возле его щеки что-то просвистело и вонзилось в стену всего в футе от него. Гарпун. Древко заплясало у Майкла над ухом, тогда как наконечник прочно засел в деревянной доске.

— Ни шагу дальше! — услышал Майкл, хотя в полумраке заваленного хламом цеха не увидел противника. — И бросьте оружие.

Майкл разжал руку, и ружье со звоном брякнулось на каменный пол.

Перед Майклом, обособленная от остальных приспособлений, стояла огромная дымовая труба из красного кирпича, очевидно, кузнечный горн, а перед ней — черная железная наковальня. Из-за трубы вышел человек; верхнюю одежду он успел сбросить и теперь был только в красной кавалерийской форме. На боку у мужчины болталась сабля, а в руке он сжимал второй гарпун.

— Кто вы?

— Меня зовут Майкл. Майкл Уайлд.

— Что вы здесь делаете?

— Пришел за вами.

Повисло недоброе молчание, нарушаемое лишь стоном ветра, который проникал в дымоход и гулял по кузнечному горну. В воздухе витал слабый запах старых, давно потухших углей.

— Должно быть, вы лейтенант Копли, — сказал Майкл.

Мужчина опешил, но быстро оправился от удивления.

— Раз вам это известно, получается, вы и Элеонор знаете?

— Да. Она в безопасности, — заверил его Майкл. — Мы хорошо о ней заботимся.

Глаза Синклера вспыхнули злобой, и Майкл моментально пожалел о неудачном выборе слов. Синклер определенно полагал, что обладает исключительным правом прикасаться к Элеонор.

— Она в лагере, — продолжал Майкл. — На станции Адели.

— Вот, значит, как вы называете это место.

Синклер выглядел и говорил как британский аристократ — во всяком случае, такими их представляли в фильмах, которые видел Майкл, — однако в глазах лейтенанта сверкал безумный блеск, словно от него можно было ожидать чего угодно. Впрочем, для Майкла особым сюрпризом это не было.

Он лихорадочно пытался придумать, что сказать, чтобы заставить Синклера опустить гарпун.

— Мы здесь не для того, чтобы причинить вам вред, — произнес журналист. — И в мыслях не было. На самом деле мы может вам помочь.

«И что дальше? Продолжать трепать языком или лучше заткнуться?» — думал Майкл.

— Сколько вас здесь?

Синклер тяжело дышал, выпуская в воздух рваные облачка пара, и Майкл только сейчас понял, каких физических усилий стоила лейтенанту пробежка. Он еле держался на ногах, хотя и продолжал демонстрировать несгибаемость характера.

— Четверо. Нас всего четверо.

Наконечник гарпуна дрогнул. Синклер медленно закрыл веки, затем резко их распахнул.

Выражаясь словами Экерли, «восстановил изображение»? Это снова напомнило Майклу о том, какую смертельную опасность представляет человек напротив.

— Мы здесь, на Южном полюсе, работаем, — пояснил Майкл. — Мы американцы.

Гарпун опустился ниже. Майкл мог поклясться, что по губам Синклера скользнула легкая улыбочка.

— Раньше, давным-давно, я мечтал попасть в Америку, — сказал Синклер и откашлялся. — Мне она представлялась чем-то идеальным. Ни я там никого не знаю, ни меня никто не знает.

Уголком глаза Майкл уловил в проеме задней двери какое-то движение. Синклер, должно быть, проследил за его взглядом, так как, вскинув гарпун, резко обернулся. Не успел Майкл выкрикнуть: «Стойте!», как в кузницу, разметав бочки, с заднего входа ворвался вооруженный винтовкой Франклин.

Мгновение Синклер колебался, но когда увидел наведенное на него дуло оружия, метнул гарпун. В ту же секунду раздался оглушительный выстрел, и во все стороны полетели высеченные из дымовой трубы осколки кирпича. Один из них, словно шершень, ужалил Майкла в щеку, а другой, поменьше, угодил в глаз. Майкл согнулся, прикрыв лицо руками, а когда поднял голову, увидел, что гарпун торчит в одной из бочек и покачивается. Франклин продолжал стоять, держа винтовку наготове, однако смотрел вниз… на Синклера. Тот лежал на наковальне, безвольно свесив с нее руки и конвульсивно подергивая пальцами.

В помещение, тоже со вскинутым пистолетом, влетел Мерфи.

— Ты что наделал?! — взревел Майкл.

— Он в меня гарпун метнул! — Но кажется, Франклин был поражен не меньше Майкла. — В любом случае я в него не попал. Пуля угодила в трубу.

Майкл бросился к Синклеру и увидел, что на затылке у того рана, из которой, пропитывая русые волосы алым, стекает кровь.

— А это тогда что?

— Рикошет. Винтовка заряжена резиновыми пулями. Наверное, пуля от трубы отскочила.

Мерфи обошел наковальню с другой стороны, и вместе с Майклом они осторожно опустили Синклера на пол, а затем перевернули на спину. Глаза мужчины впали, а губы посинели. Майкл думал сейчас лишь о том, как происшествие повлияет на Элеонор.

— Давайте-ка отвезем его в лагерь, — сказал Майкл. — Надо, чтобы Шарлотта его осмотрела. Быстрее.

Мерфи кивнул и встал.

— Сначала придется его связать…

— Он в отключке, — возразил Майкл.

— Пока да, — парировал Мерфи. — Но что, если очухается? — Начальник бросил взгляд на Франклина. — Свяжем, а потом погрузим сзади на мой снегоход. На станции сразу поместим его в карантин. Подожги сигнальную шашку, чтобы Лоусон знал, что мы здесь и готовы возвращаться.

Франклин вышел на улицу исполнять распоряжение.

Майкл вспомнил Экерли, которому однажды тоже устроили «карантин» — положили на ящик в запирающемся продуктовом складе, и чем все это закончилось…

— Вам известны правила, — сказал Мерфи Майклу. — До дальнейшего распоряжения никто, кроме нас, не должен знать, что он на станции. Ясно?

— Ясно.

— К Спящей красавице это особенно относится.

Майкл и сам предпочел бы сохранить секрет. Одним больше, одним меньше, подумаешь… В последнее время он явно преуспел в сокрытии информации. Вопрос лишь в том, как долго удастся скрывать происшедшее здесь? Если о Синклере другие работники базы могут и не узнать, то с Элеонор совсем иная история. Насколько Майкл мог судить, между ними установилась прочная эмоциональная связь. Прочная настолько, что он бы не удивился, если бы Элеонор уже почувствовала, что Синклера обнаружили… ранили… и он на пути к ней.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

22 декабря, 19.30

Пока Дэррил нес рыбу к аквариуму, она так отчаянно извивалась в его руках, что он едва ее не выронил.

— Держись, — приговаривал он. — Потерпи.

Биолог выпустил ее в резервуар, в сектор, который зарезервировал за представителями вида Cryothenia Hirschii. Рыба немного поплавала по емкости, затем медленно опустилась и залегла на дно, присоединившись к своим собратьям, таким же неподвижным и совершенно прозрачным. Даже если окажется, что это действительно неизвестный науке вид, а Дэррил в этом не сомневался, открытие, конечно, нисколько не тронет простого обывателя. В сущности, смотреть здесь было особо не на что — рыбы как рыбы. Но в научных кругах, где знают цену подобным открытиям, находка сделает ученому громкое имя.

Одна лишь кровь рыб, не говоря уже об их общей морфологии, обладает рядом уникальных характеристик, и с ней наверняка проведут еще не одну тысячу экспериментов. Дэррил был уверен, что «антифризные» гликопротеины в крови этих рыб, резко отличающиеся от гликопротеинов других антарктических белокровок, однажды принесут человечеству огромную пользу. Он уже сейчас навскидку мог назвать несколько будущих изобретений, в основу которых лягут результаты этих исследований, от средств борьбы с обледенением самолетных крыльев до незамерзающих покрытий глубоководных зондов.

Впрочем, нынешние эксперименты биолога преследовали более необычные цели. Когда Шарлотта сообщила о пропаже из лазарета пакета с плазмой, никто из них ни секунды не сомневался, куда он исчез. Ясное дело, его присвоила Элеонор Эймс. Если она когда-нибудь покинет приют станции Адели и снова поселится на Большой земле, ей придется каким-то образом избавиться от страшной зависимости. Дэррил, будучи человеком умным, понимал, что на Элеонор будет сосредоточено внимание всех средств массовой информации, а раз так, то и удовлетворять непрекращающуюся потребность, не говоря уже о том, чтобы просто ее скрыть, у девушки не будет никакой возможности.

Получив дополнительные образцы крови Элеонор, ученый немедленно засел за работу. Бесконечные анализы, тесты и эксперименты приходилось проводить исключительно по наитию, но, учитывая, с какой необычной проблемой он столкнулся, это и неудивительно. Ее кровь, как и кровь Экерли, имела фагоцитарный показатель, который в буквальном смысле не лез ни в какие рамки, однако вместо уничтожения только чужеродных тел, бактерий и клеточного мусора в кровеносной системе фагоциты поглощали еще и красные кровяные тельца. Сначала ее собственные, а затем, если была возможность, и те, что поступали из внешних источников.

Что, если, размышлял Дэррил, удастся найти способ удержать нормальный для нее запредельный показатель токсинов — он определенно помогает поддерживать жизнь в самых неблагоприятных условиях, — параллельно введя в систему дополнительный элемент, который подавит необходимость в заимствованных эритроцитах? Короче говоря, что, если обучить организм Элеонор парочке трюков, которыми пользуются холоднокровные, лишенные гемоглобина рыбы?

Он создал десяток различных комбинаций крови, разлил их по пробиркам и аккуратно подписал. После этого поместил материал в мини-холодильник, где обычно хранил безалкогольные напитки, и стал время от времени поглядывать на них, отслеживая изменения. Дэррил как раз хотел снова проверить образцы, когда услышал громкий стук в дверь.

Он открыл ее, и в лабораторию, хлюпая мокрыми ботинками по резиновому коврику, вошел Майкл.

— Могу предложить какой-нибудь прохладительный напиток.

— Очень смешно, — ответил Майкл, отбрасывая на спину заснеженный капюшон.

— А я и не шучу. — Дэррил выудил из мини-холодильника бутылку пива, откупорил ее и уселся на лабораторный стул. — Где тебя носило?

— На китобойной станции.

Дэррил сразу смекнул, с какой целью Майкл туда ездил.

— Нашли его?

Майкл заколебался, но Дэррилу хватило и этой заминки.

— Жив?

Майкл опять тянул с ответом. Он расстегнул парку и бухнулся на ближайший стул.

— Что бы там ни сказал Мерфи, забудь, — произнес Дэррил. — Сам понимаешь, информация так или иначе до меня дойдет. Кто, кроме меня, знает, как проводить анализы крови на этих агрегатах?

— Да, — ответил наконец Майкл. — Но все прошло не совсем гладко. Он ранен, и Шарлотта сейчас оказывает ему помощь.

— Насколько серьезное ранение?

— По словам Шарлотты, у него легкое сотрясение мозга и рана на голове.

— Так, значит, он в лазарете, — заключил Дэррил.

Он был уже готов помчаться в медицинский блок за свежим образцом крови.

— Нет. На продуктовом складе.

— Снова?

— Мерфи не хочет подвергать станцию риску.

Дэррилу, хотя и неохотно, пришлось признать, что начальник прав; в конце концов биолог своими глазами видел Экерли «в действии». Можно только догадываться о том, что произойдет после воссоединения Элеонор с другой заблудшей душой, предположительно пораженной таким же дьявольским недугом. Парочка может сформировать крайне нежелательный альянс.

— Ну а у тебя как дела продвигаются? — немного небрежно спросил Майкл.

— Смотря что ты имеешь в виду.

— Лекарство. Нашел какой-нибудь способ помочь Элеонор?

— Если ты спрашиваешь, сумел ли я всего за несколько дней разрешить самую большую загадку в истории гематологии, то отвечу «нет». Луи Пастер тоже не сразу добился результата.

— Извини, — сказал Майкл.

Дэррил мгновенно пожалел, что ответил так резко, и добавил:

— Но кое-какой прогресс наметился. Есть у меня несколько интересных наметок.

— Это хорошо. И даже здорово. Я очень на тебя надеюсь. — Майкл сразу воспрянул духом. — А мне содовой можно?

— Да, без проблем. Угощайся.

Майкл вытащил из холодильника бутылку содовой и, встав возле аквариума с рыбами Cryothenia Hirschii, сделал несколько глотков.

— У меня и самого появилась одна безумная идейка, — произнес он наконец, не поворачиваясь к Дэррилу лицом.

— Вот уж не думал, что ты силен в вопросах гематологии! — Дэррил закрыл колпачком очередную пробирку и сделал на ней помету. — Однако я готов выслушать любые выкладки.

— Я не об этом, — ответил Майкл. — Моя задумка заключается в том, чтобы на самолете обеспечения, который заберет меня, вывезти и Элеонор.

— Что?!

— И если бы ты нашел лекарство или хотя бы способ стабилизировать ее состояние, — продолжал Майкл, поворачиваясь к биологу, — я бы мог вернуть ее в цивилизацию.

— Ей надо не на самолетах летать, а на карантине сидеть под наблюдением специалистов Центра контроля заболеваний, — ответил Дэррил. — У нее болезнь крови, сопровождающаяся, как бы это помягче выразиться, серьезными побочными эффектами…

Но взгляд Майкла ему очень не нравился, и Хирш добавил:

— Этой женщине вход в мир людей строго-настрого запрещен. Неужели ты этого не понимаешь?

— Господи! Разумеется, понимаю! — раздраженно воскликнул Майкл.

— И если у тебя туго с памятью, то напомню, что теперь у нас есть второй пациент со сходной проблемой. Или ты планируешь и его взять с собой?

— Если бы мы нашли решение проблемы, — сказал Майкл упавшим голосом, — то да, взял бы и его. — Он сделал большой глоток содовой. — Пришлось бы.

— Это безумие. Самолет прилетает… э-э-э… через девять дней, кажется? — сказал Дэррил. — И знаешь что: искренне сомневаюсь, что на его борт, кроме тебя, взойдет еще кто-нибудь.

Майкл стоял как в воду опущенный. Запущенный им пробный шар сдулся, так и не успев толком взлететь.

— Что ты можешь сделать, — сказал биолог, чтобы подбодрить Майкла, — так это попросить Шарлотту поскорее предоставить мне образец крови этого вашего… напомни-ка его имя.

— Синклер Копли.

— Вот-вот. Синклера Копли. А пока, вместо того чтобы отвлекать меня всякими дикими идеями, пошел бы ты в комнату да поспал. Глядишь, утром тебе в голову ударит еще какая-нибудь бредятина. Покруче этой.

— Спасибо за совет. Может, и ударит.

— Буду ждать с нетерпением, — бросил Дэррил и, отвернувшись, снова погрузился в работу.

Прежде чем отправиться спать, Майклу предстояло заглянуть на узел связи. Он обходил его стороной несколько дней, хотя Гиллеспи оставил для него уже три сообщения с настоятельной просьбой перезвонить. У Майкла всякий раз находилась веская причина отложить разговор с редактором. Да и что он ему скажет? Что обнаруженные во льду тела благополучно растаяли… и ударились в бега? И что теперь ожившая парочка сидит под замком? Поверит ему Гиллеспи, как же… Или, может быть, рассказать, что случилось с Данцигом, а потом и с Экерли? Ну а что, взять да поведать историю про двух воскресших мертвецов, которых свела с ума какая-то загадочная зараза и превратила в этаких полярных зомби. Майклу даже любопытно стало, как далеко он сможет зайти в своем рассказе, прежде чем Гиллеспи открыто усомнится в его психическом здравии. А если редактор и узнает правду, то как поступит? Позвонит в штаб-квартиру ННФ в Вашингтоне и сообщит, что у сотрудников станции массовое помешательство и требуется немедленная эвакуация? Или сначала попытается переговорить с самим начальником базы, не кем иным, как Мерфи О’Коннором? Тем самым Мерфи О’Коннором, чьим последним напутствием было: «Что бы ни происходило на станции Адели, информация об этом должна оставаться на станции Адели».

Майкл позвонил Гиллеспи домой, надеясь, что попадет на автоответчик, однако редактор поднял трубку после первого же гудка.

— Надеюсь, я тебя не разбудил, — раздался на том конце голос Майкла сквозь статические потрескивания.

— Майкл?! — почти проорал в трубку Гиллеспи. — Как же трудно до тебя дозвониться!

— Есть немного. Но в таком месте не жизнь, а сплошная кутерьма.

— Подожди секунду. Я приглушу музыку.

Майкл уставился на оставленный кем-то на столе блокнот. На обложке от руки был нарисован Санта-Клаус на санях и, надо сказать, нарисован весьма недурно. Майкл мысленно вернулся на год назад, к Рождеству, тогда Кристин подарила ему походную палатку, а он ей — акустическую гитару… на которой ей так и не представилась возможность научиться играть.

— А теперь рассказывай, — снова заговорил Гиллеспи, — как там наша история продвигается? Я собираюсь обратиться в декоративно-художественный отдел, чтоб там как можно скорее приступили к подготовке обложки и макетов. Как только у тебя появится черновой материал текста — мне плевать, насколько сырой! — я должен сразу с ним ознакомиться. — Он тараторил так быстро, что слова, кажется, натыкались одно на другое. — Что там нового насчет тел во льду? Вы их уже разморозили? Какие-нибудь предположения есть относительно их происхождения?

Что Майкл мог ответить? Что он не только знает, кто они такие, но еще и знает их по именам, потому что те лично представились?

— Меня прежде всего интересует женщина, — признался Гиллеспи. — Как она выглядит? Полностью разложилась или все-таки ее можно будет поместить на всю страницу и не перепугать юных читателей?

Майкл был в полнейшем замешательстве. Не хотелось вешать на уши Гиллеспи лапшу, но и разглашать правду он определенно не собирался. Ему претила мысль о том, чтобы описывать Элеонор как неодушевленный объект, подходящий или не подходящий для публикации в журнале.

— Думаю, тело достаточно хорошо сохранят, чтобы его можно было где-нибудь экспонировать, — продолжал трещать Гиллеспи. — ННФ наверняка захочет похвастаться находкой, и не удивлюсь, если они выставят женщину на всеобщее обозрение в Смитсоновском институте.

У Майкла оборвалось сердце. Он сто раз успел пожалеть о том, что так поспешно проинформировал Гиллеспи об открытии, и теперь сокрушался, что не может повернуть время вспять и переиграть все заново. Не может скрыть правду. Хотя, может, и сейчас все еще можно исправить?

— Тут такое дело… — произнес он. — Я тогда, кажется, немного поторопился с выводами.

— Немного поторопился с выводами? — переспросил Гиллеспи. Первая фраза, произнесенная им медленно. — Ты что имеешь в виду?

Ох, если бы сам Майкл знал, что он имеет в виду… Он так и видел, как редкие волосенки на голове Гиллеспи с каждой секундой становятся еще реже.

— Эти тела… В общем, это не совсем то, о чем я думал.

— Ты к чему клонишь, черт возьми? Это либо человеческие тела, либо нет! Не хочешь ли ты сказать, что…

Пока он говорил, Майкл намеренно потряс трубкой, и связь прервалась, а когда через несколько секунд восстановилась, журналист сказал:

— Извини, Джо, но тебя плохо слышно. Можешь повторить последнюю фразу?

— Я спрашивал, настоящая это история или выдуманная? Потому что если ты просто валяешь дурака, то знай, что мне такие шуточки не по нутру.

— Я не валяю дурака, — повторил за ним Майкл. — Боюсь, я сам себя ввел в заблуждение. Оказалось… Оказалось, что это не настоящая женщина, а просто… фигура, вырезанная из дерева.

— Фигура… вырезанная… из дерева?..

— Ну да. Какие раньше на бушпритах кораблей прикрепляли. — Майкл сам восхитился собственной находчивостью. — Довольно старая и очень красивая, но это совсем не замерзшая женщина. Да и мужчины позади нее никакого не было — всего лишь кусок дерева с изображением человека, правда, искусно выполненный. Должно быть, я наткнулся на обломки старинного корабля. — Майкл мог бы и дальше сочинять, но боялся, что у Гиллеспи разыграется воображение и он попросит сделать фотографии корабельной фигуры. В таком случае придется городить что-то похожее из подручных средств. — Ты даже не представляешь, Джо, как мне стыдно.

— Стыдно? — тихо произнес Гиллеспи. — И это все? Тебе стыдно? А я-то собирался сделать тебя лицом «Эко-Туризма». Планировал за немалые бабки нанять PR-агентство, чтобы они разместили твою физиономию во всех крупнейших изданиях.

Майкл понимал: после того, что он сейчас наплел, шансы преподнести миру сенсацию — прославиться, получить премию, а может, и разбогатеть — разом стали призрачными.

— Но у меня полно другого отличного материала — про заброшенную китобойную станцию, последнюю разрешенную в Антарктике собачью упряжку, чудовищный шторм, в который я попал, огибая мыс Горн. Тонны материала.

— Хорошо, Майкл, хорошо. Поговорим об этом подробнее, когда вернешься. Сразу после Нового года. Тогда и покажешь, что ты там наскреб.

— Разумеется, — ответил Майкл, продолжая мысленно прикидывать, какой урон только что нанес собственной карьере. Судьба даровала ему уникальный шанс для карьерного роста, а он взял и добровольно его похоронил.

— Ты вообще как себя чувствуешь?

— Отлично, — ответил Майкл.

— А с Кристин ситуация какая? Изменения есть?

Он догадывался, что у Гиллеспи на уме — наверняка редактор решил, что из-за затянувшейся трагедии у Майкла немного поехала крыша. Майкл решил извлечь из ситуации выгоду, хотя использовать факт смерти Кристин, чтобы оправдаться, и было противно.

— Кристин умерла, — сообщил он.

— О Боже! Что ж ты раньше-то не сказал?

— Смерть Кристин плюс непривычные условия жизни на станции… Может, я и правда немного не в себе. — Своим тоном Майкл дал понять, что дела его действительно плохи.

— Слушай, мне очень жаль, что так вышло с Кристин. Соболезную.

— Спасибо.

— Но по крайней мере теперь ее мучения позади. Как и твои.

— Думаю, ты прав.

— Постарайся не нервничать и особо не перенапрягайся. Мы с тобой как-нибудь в другой раз поговорим. Может быть, через денек или два.

— Обязательно.

— Слушай, Майкл, почему бы тебе не обратиться к врачу на станции? Пусть он…

— Она. Здешний врач — женщина.

— Хорошо. Пусть она тебя осмотрит. Хуже от этого все равно не будет.

— Обещаю, так и сделаю.

Майкл повел телефоном в воздухе, затем потер рукавом по трубке, чтобы вызвать дополнительные статические помехи. Гиллеспи наверняка начнет давать ему всякие медицинские советы, а Майклу выслушивать их совсем не хотелось. Журналист промямлил «до свидания» и отключился, но сразу покидать узел связи не стал. Некоторое время Майкл продолжал сидеть, обреченно свесив руки с коленей. Он не был уверен, но подозревал, что сморозил сейчас самую большую глупость в своей жизни. Майкл всегда действовал интуитивно, касалось ли это выбора маршрута восхождения на утес, излучины реки при сплаве или пещеры для исследования, и вот теперь он снова положился на интуицию. Но почему — сам не понимал. От мысли, что, вернувшись в большой мир, Элеонор попадет в лапы таких, как Гиллеспи, на душе делалось гадко. Да, он соврал редактору, но если бы не соврал, то поступил бы по-предательски.

«Поздравляю, Майкл, — сказал он себе мысленно. — Ты только что очень нехило сам себя поимел».

Понуро он прошел в буфет, где взял сандвич и две бутылки пива. Легкого светлого пива, невольно всколыхнувшего в памяти рекламный буклет пивоваренной компании, на котором Экерли делал свои последние записи. По случаю Рождества дядя Барни напек целый поднос печенья — имбирных человечков, украшенных розовой сахарной глазурью. Майкл взял парочку. Но дух Рождества, который в такой заснеженной стране, как Антарктида, казалось бы, должен присутствовать, как-то не ощущался. Да, они все пели на поминальной церемонии любимые песни Данцига, но с тех пор Майкл пения больше не слышал. На станции Адели по-прежнему царила атмосфера некоторой подавленности.

На обратном пути Майкл подумывал о том, чтобы заглянуть в изолятор, но прошел мимо; у него не хватило бы мужества сейчас посмотреть в лицо Элеонор, не говоря уже о том, чтобы врать про Синклера, как ему было предписано. Предстоит серьезно все обдумать, особенно в свете того, что он дезинформировал Гиллеспи. Надо просто побыть в одиночестве, один на один со своими мыслями.

В последнее время такое происходит с ним довольно часто.

То, что совсем недавно казалось пустяком, о котором он задумывался лишь краешком сознания, постепенно перерастало в навязчивую идею. Мысли Майкла постоянно возвращались к одному и тому же: что станет с Элеонор? Вечно торчать на станции Адели она не будет, это уж как пить дать. Но как и при каких обстоятельствах она покинет базу? Майклу было более чем очевидно, что девушке требуется настоящий друг, человек, которому она сможет доверять и который поможет ей адаптироваться в современном мире. Майкл вдруг поймал себя на мысли, что в роли такого друга видит именно себя, хотя никаких особых причин для этого у него вроде и нет.

Зайдя в общую душевую, он долгим взглядом посмотрел на свое осунувшееся лицо в зеркале и решил побриться. А почему бы не побриться перед сном? На Южном полюсе все шиворот-навыворот.

Но проблема заключается не только в Элеонор; в расчет приходится брать и Синклера. Эти двое захотят быть вместе. И какую роль он будет при них играть? Окончится все тем, что Майкл станет своего рода телохранителем, присматривающим за влюбленной парочкой, пока та будет привыкать к новому, во многом бесцеремонному и непонятному миру.

Борода сделалась такой жесткой, что лезвие бритвы едва продиралось сквозь заросли щетины. На щеках и подбородке проступило несколько капель крови.

Но если уж быть до конца откровенным, то на какой другой сценарий он рассчитывает? Майкл чувствовал, что в нем начали зарождаться чувства, которым в его душе не должно быть места. Он простой фотокорреспондент, черт возьми, работающий здесь по заданию редакции, и точка! Вот на этом и нужно сосредоточиться, а все остальное — лишь информационный шум в голове.

Майкл протер зеркало от пара и снова в себя всмотрелся. Глаза вроде широко открыты, но взгляд какой-то помутневший… Неужели он на грани «пучеглазости»? А волосы? Черные жесткие волосы вьются непослушными прядями и небрежно заложены за уши. Давно пора постричься… Из сауны через перегородку доносилась болтовня двух мужчин. Судя по голосам, там сидели Лоусон с Франклином. Майкл плеснул холодной воды на места порезов, затем наскоро принял душ и отправился назад в комнату.

Там он плотно закрыл шторы — Майкл никогда бы не подумал, что может так возненавидеть солнце, однако факт был налицо — и надел свежую футболку и трусы. Затем вскарабкался на верхний ярус кровати и кое-как расправил постельное белье. Дэррил, по наблюдениям Майкла, каждый день тщательно застилал постель, а вот он не видел причины утруждать себя на станции Адели тем, чем никогда не утруждал дома. Он подтянул простыню, чтобы колючее одеяло не касалось ног, и со всех сторон наглухо завесил затемняющие кроватные шторки. Подоткнув под голову поролоновую подушку, Майкл вытянулся на узкой койке и уставился в черноту.

Волосы на затылке еще были влажными, поэтому он приподнял голову и насухо их протер. Наконец закрыл глаза и сделал глубокий вдох, чтобы расслабиться. Затем еще один, медленный и сосредоточенный. Но в голове по-прежнему гудел рой мыслей. Он представил Синклера на койке в старом продуктовом складе (чтобы его разместить, пришлось сдвинуть ящик с приправами), в окружении батарей электрокаминов, и Шарлотту, обрабатывающую ему рану на голове. Ей пришлось наложить лейтенанту шесть швов. Франклину и Лоусону было поручено дежурить на складе, сменяя друг друга каждые восемь часов. Майкл предложил свою помощь в несении вахты, однако Мерфи ответил отказом, пояснив: «Технически вы пока гражданское лицо. Так что пусть каждый занимается своим делом».

Матрас сморщился посередине, и Майкл чуть пододвинул его к стене.

Что бы там ни думал Мерфи, кому-то придется сообщить Элеонор про Синклера. Но как она отреагирует? На первый взгляд вопрос простой, но только не на взгляд Майкла. Элеонор, естественно, испытает облегчение. Радость? Возможно. А потом проявит пылкость чувств и потребует немедленной встречи с возлюбленным? Майкл не знал, принимает ли он желаемое за действительное или интуитивно на самом деле что-то понял, но он чувствовал, что в Элеонор есть нечто такое, что пугает Синклера. Из того, что Элеонор рассказала в своей поистине фантастической истории про них двоих, Майкл сделал вывод, что это лейтенант втянул ее в безумную и опасную одиссею… одиссею, которая продолжается до сих пор.

Но как бы сильно она ни любила его раньше, может ли так случиться, что в новом мире их совместному путешествию придет конец?

Майкл вспомнил брошь у нее на платье. Венера, выходящая из пены морских волн. Весьма подходяще, не правда ли? Элеонор тоже вышла из моря. К тому же она очень красива. Он невольно почувствовал себя предателем — Кристин только-только похоронили, а тут такие мысли.

Но факт остается фактом: он что-то испытывает к Элеонор. Майкл не мог этого отрицать. Как и остановить бурный поток мыслей. Лицо девушки его преследовало. Изумрудные глаза, длинные черные ресницы, пышные каштановые волосы. Бледная, как у призрака, кожа. Она казалась ему пришелицей из другого мира — по сути, так оно и было, — и Майкл очень боялся за нее в новом мире. Ему хотелось ее защитить, провести по новой жизни, спасти.

В занавешенной койке было тихо и темно, как в могиле.

Он вспомнил, как увидел ее впервые, погребенную во льду.

А потом повстречался с ней, испуганной и одинокой, в заброшенной церкви. Но даже тогда она не стала раболепствовать. Девушка сохранила достоинство и силу духа, невзирая на все страдания.

Что она там играла на пианино в комнате отдыха? Ах да, старинную печальную балладу «Барбара Аллен». В голове у Майкла звучала ее грустная мелодия.

Шторка в ногах кровати колыхнулась.

Он вспомнил, как зарделись румянцем щеки Элеонор, когда он уселся рядом с ней на банкетку. Шуршание платья с пышными рукавами, острые мысы черных туфель, нажимающие на педали…

Матрас прогнулся, как если бы на кровать надавил… дополнительный вес.

Он вспомнил ее запах. Приятный аромат с оттенками мыла, кажется, окутывал его и сейчас…

Вспомнил ее голос… мягкий, чистый, с сильным акцентом.

И вдруг в кромешной темноте он действительно его услышал.

— Майкл…

Ему это почудилось? Наверное, завывающий снаружи ветер.

Но тут он почувствовал на щеке чье-то теплое дыхание и прикосновение к груди, не менее легкое, чем прикосновение кошачьей лапки.

— Я больше не могу этого выносить, — сказала она.

Он не пошевелил ни мускулом.

— Я больше не могу выносить одиночества.

Она лежала над ним на плотном одеяле, через которое явственно прощупывались формы ее тела. Как, черт возьми, она…

— Майкл… Произнеси мое имя.

Он облизал пересохшие губы и прошептал:

— Элеонор.

— Еще раз.

Он произнес имя снова и услышал ее всхлипывание. От этого звука у него чуть не разорвалось сердце.

Майкл в темноте нащупал рукой ее лицо. Почувствовал слезы на щеках… и поцеловал их. Кожа Элеонор была холодной, а слезы — горячими.

Она подобралась ближе. Теперь он шеей почувствовал ее дыхание — слабое и учащенное.

— Ты ведь хотел, чтобы я пришла к тебе… правда?

— Да, — пробормотал он. — Хотел…

И тогда Майкл ощутил прикосновение ее губ. Нежных и мягких, но… холодных. Ему так захотелось согреть их. Он горячо поцеловал ее и притянул к себе. Но разделяющее их одеяло было таким грубым…

Он стащил его вниз и обнял девушку. Тело Элеонор, стройное как молодое деревце, было прикрыто всего лишь сорочкой… чем-то очень тонким, как паутинка, что можно легко сбросить…

Боже, прикосновения к ней просто сводили с ума. Его рука скользнула по обнаженному боку Элеонор, и она задрожала. Ее кожа была такой холодной и в то же время такой гладкой. Он провел руками по округлым бедрам, плоскому животу — от прикосновения пальцев Майкла он затрепетал — и, наконец, по нежному бугорку груди. Сосок на ощупь сделался твердым, как кнопка.

— Майкл… — выдохнула она, прикоснувшись губами к его горлу.

— Элеонор…

Кожей он ощутил прикосновение зубов.

— Прости меня, — прошептала она.

Не успел он спросить, за что прощать, как почувствовал, что ее зубы ледяными клещами вонзаются ему в глотку. По шее потек горячий ручеек — его кровь? Майкл попытался закричать, но вместо крика из горла вырвался лишь сдавленный невнятный стон. Он забил руками и ногами, стараясь выпутаться из постельного белья, отпихивал ее от себя что есть сил, снова и снова…

Кроватные шторки со скрипом разошлись в стороны.

Теперь он ее увидел, нависающую над ним обнаженную бледную фигуру с горящими глазами и обагренными его кровью губами…

В глаза ударил яркий резкий свет.

Он снова оттолкнул Элеонор, пытаясь сбросить с кровати.

— Майкл! Господи, Майкл… проснись! Проснись! — закричал кто-то у него над ухом.

Он все еще отчаянно молотил руками, однако в них кто-то вцепился.

— Это я! Дэррил!

Майкл очумело поглядел вниз с верхнего яруса кровати.

Свет был включен, а Дэррил буквально висел у него на руках.

— Тебе кошмар приснился.

Сердце у Майкла молотом колотилось в груди, но он перестал брыкаться.

— Я бы сказал, самый кошмарный кошмар из всех кошмарных кошмаров, — добавил биолог, когда Майкл немного успокоился.

Дыхание журналиста постепенно приходило в норму. Он огляделся. Простыня и одеяло намотались на ноги, а подушка валялась на полу. Он ощупал шею. Кожа оказалась мокрой, но когда он посмотрел на пальцы, то увидел на них только пот.

— Тебе повезло, что я как раз возвратился, — покачал головой Дэррил. — Так у тебя мог и сердечный приступ случиться.

— Дурной сон приснился, — прохрипел Майкл. В горле страшно пересохло. — Очень дурной сон.

— Да уж, надо полагать. — Дэррил тяжко вздохнул, стащил с руки часы и положил их на тумбочку. — И что за дрянь тебе привиделась, если не секрет?

— Я не помню, — ответил Майкл, хотя помнил каждую деталь сна.

— Как? Уже и забыл?

Майкл откинул голову на подушку и отрешенно уставился в потолок.

— Да.

— Так, к сведению: мне показалось, что ты произнес имя Элеонор.

— Странно…

— Впрочем, я не уверен. — Дэррил снял полотенце с крючка на двери. — Вернусь в пять. А до тех пор постарайся не заснуть.

Майкл снова лежал в одиночестве, ожидая, когда сердце наконец уймется и паника пройдет окончательно, но… перед глазами по-прежнему стоял образ Элеонор. Длинные каштановые волосы, ниспадающие на белую кожу груди, и приоткрытый окровавленный рот, жаждущий еще больше крови…

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

23 декабря, 22.30

— Я хочу пить, — громко сказал Синклер.

Франклин встал со своего насиженного места на контейнере, взял бумажный стакан с соломинкой и протянул мужчине.

Синклер, руки которого были скованы наручниками, жадно прильнул к трубочке. В горле у него горело, но он прекрасно понимал, что водой невозможно залить бушующий внутри пожар. Он сидел на краешке койки в кладовой, в окружении странных механических приспособлений размерами с ящик чистильщика обуви, периодически испускающих волны тепла. Удивительно, но для их работы не требовалось ни угля, ни газа, иначе он уловил бы их запах.

Определенно, это был век чудес.

На затылке, в том месте, где фрагмент пули чиркнул по коже, ощущалась ноющая боль, но за исключением этой раны Синклер не пострадал. К его левой лодыжке приделали импровизированные кандалы — цепь, пропущенную за железную трубу на стене и скрепленную висячим замком. Все помещение было заполнено ящиками, а на полу, чуть в стороне от кровати, выделялось широкое красновато-коричневое пятно, которое могла оставить только лужа крови. Наверное, это место, куда обычно помещают заключенных, чтобы проводить допросы… или еще чего похуже.

Синклер попытался вовлечь охранника в беседу, но кроме имени — Франклин, — не смог вытянуть из надзирателя больше ни слова. Тот сидел молча, воткнув в уши какие-то пробки на веревочках, и читал журнал с полуголой девицей на обложке. У Синклера создалось впечатление, что Франклин его боится — между прочим, правильно делает — и ему приказали не предоставлять заключенному никакой информации. У Синклера руки так и чесались поквитаться со своим обидчиком за рану на голове.

Время ползло черепахой. Его собственную одежду сняли (Синклер видел, как они аккуратно сложили белье на ящике, принадлежащем некоему «доктору Пепперу»), а взамен предоставили нелепую фланелевую пижаму и гору шерстяных одеял. Все его мысли были о том, как бы выбраться из кровати, заполучить назад свою военную форму и отправиться на поиски Элеонор. Она где-то здесь, в лагере, и он обязан ее найти.

А дальше… что? Как говорится в пословице, дальше хоть головой об стену бейся. Какие у них перспективы на краю света, в полной изоляции от внешнего мира? Куда они побегут? И как долго удастся скрываться?

Он вспомнил, что видел на китобойной станции суда. Большой корабль, «Альбатрос», ему в одиночку ни за что не спустить на воду, а вот маленькие деревянные шлюпки после небольшого ремонта вполне можно было бы использовать по назначению. Но ведь он не моряк, к тому же они окружены очень недружелюбным океаном. Единственным шансом на спасение в таком случае будет отплыть в благоприятную погоду и надеяться, что их подберет первый встретившийся на пути корабль. Наверняка и сейчас существует морское сообщение. Если бы им с Элеонор удалось раздобыть современную одежду и выдумать правдоподобное объяснение тому, как двое оказались в море, возможно, они смогли бы пересесть на другое судно и вернуться в цивилизацию. Затеряться среди людей, которые не знают и никогда не узнают об их страшном секрете. А потом благодаря его врожденной смекалке они бы могли влиться в новый мир. Синклер давно превратился — нужда заставила — в отличного импровизатора.

Наружная дверь распахнулась, заскрежетав металлом по ледяной корке, и внутрь ворвался поток морозного воздуха; после удушающей жары, которую создавали маленькие обогреватели, ветер казался упоительно освежающим. Когда вошедший снял куртку, перчатки и стянул очки, выяснилось, что это Майкл Уайлд — тот самый человек, которого он первым встретил в кузнице. Тогда парень произвел впечатление вполне порядочного человека. Впрочем, Синклер и сейчас никому не доверял.

Майкл держал в руке книгу в черном кожаном переплете с золотистым тиснением.

— Я решил, что вам захочется получить ее назад, — сказал он, протягивая томик.

Франклин мигом подскочил с места и вырос перед ним стеной.

— Шеф велел ничего ему не давать. Неизвестно, что ему взбредет в голову и как он может воспользоваться предметами.

— Это просто книга, — ответил Майкл, передавая ее Франклину на проверку. — Поэзия.

Франклин нахмурился.

— Выглядит очень старой, — отметил он, полистав ее и удостоверившись, что между страниц ничего не спрятано.

— Наверное, самое первое издание, — сказал Майкл и отдал книгу Синклеру.

— Автора стихов зовут Сэмюэль Тэйлор Кольридж, — проговорил Синклер, неловко забирая томик скованными руками. — И насколько я знаю, эта книга пока не навредила ни одной живой душе.

Майкл признавал необходимость в принятии всех мер предосторожности, но все равно ощущал из-за них некоторую неловкость.

— Так, дай Бог памяти, — пробормотал Майкл, перед тем как зачитать наизусть несколько строк, которые заучил еще в школе: — «В стране Ксанад благословенной дворец построил Кубла Хан, где Альф бежит, поток священный, сквозь мглу пещер гигантских, пенный, впадает в сонный океан». Но боюсь, на этом мои познания в поэзии и заканчиваются.

На Синклера и это произвело впечатление.

— Его произведения до сих пор помнят? Даже сейчас?

— Еще бы! — с радостью сообщил Майкл. — Поэты-романтики входят в программу обязательного обучения в старших школах и колледжах. Вордсворт, Кольридж, Китс. Однако я все равно не понимаю, что означает заголовок этой книги — «Листы из книг Сивиллы».

Синклер, нежно поглаживая обложку книги, словно собаку по гладкой шерсти на загривке, объяснил:

— Греческие сивиллы, то есть пророчицы, писали свои предсказания на пальмовых листьях.

Майкл кивнул. Его впечатлил тот факт, что книга особенно дорога сердцу Синклера. Томик был заботливо упакован среди других вещей в мешке у церковного входа.

— Я заметил, что в ней есть и «Поэма о старом моряке», — сказал он. — Эта поэма и в наши дни очень известна. Она часто мелькает в различных списках рекомендованной литературы.

Синклер посмотрел на книгу и, не открывая ее, продекламировал:

— «Как путник, что идет в глуши с тревогой и тоской, и закружился, но назад на путь не взглянет свой…»

Франклин, кажется, совсем растерялся.

— «…и чувствует, что позади ужасный дух ночной», — закончил Синклер отрывок.

В помещении повисла гнетущая тишина. У Майкла от последних строк мурашки пробежали по коже. Неужели Синклер именно так и воспринимает недавний побег? Как одинокое путешествие в глуши в сопровождении демонов, которые неотступно следуют за ним по пятам? Тревога во взгляде, впалые глаза, растрескавшиеся губы, неопрятные русые волосы, прилипшие к голове, как если бы он только что вылез из воды, — все говорило о том, что так оно и есть.

Франклин, который, по-видимому, испугался, что поэтический вечер только начинается, обратился к Майклу:

— Ты не против, если я ненадолго отлучусь?

— Валяй, — ответил Майкл.

Франклин бросил журнал на контейнер и вышел.

Синклер отложил книгу в сторону и оперся спиной о стену, а Майкл убрал замусоленный номер «Максима» с насеста Франклина и сел на его место.

— Полагаю, закурить у вас для меня не найдется, не так ли? — спросил Синклер, прямо как джентльмен, лениво обращающийся к другому джентльмену где-нибудь в аристократическом клубе.

— Боюсь, что нет.

— У охранника тоже нет, — вздохнул Синклер. — Есть какая-то особая причина, по которой меня лишают табака, или мужчины больше не курят?

Майкл невольно расплылся в улыбке.

— Наверное, Мерфи отдал приказ не давать вам сигарет, сигар и прочих подобных вещей. Должно быть, опасается, что вы попытаетесь спалить это место.

— Спалить вместе с собой?

— Согласен, — сказал Майкл. — Это было бы не слишком разумно. А современные мужчины курят, правда, меньше. Оказывается, курение вызывает рак.

Синклер смерил его скептическим взглядом, словно Майкл с полной серьезностью сообщил, что Луна сделана из молодого сыра.

— Ну хорошо. А спиртное сейчас в чести?

— Еще как. Особенно здесь.

Синклервыжидающе глядел на Майкла, пока тот решал, как поступить. Журналист понимал, что, если принесет Синклеру спиртное, грубейшим образом нарушит распоряжение Мерфи, да и Шарлотта наверняка не одобрит подобный поступок. Черт, в данных обстоятельствах это действительно было бы глупостью. С другой стороны, мужчина выглядит вполне спокойным и здравомыслящим. Тем более это отличная возможность заслужить доверие лейтенанта и вывести его на разговор про их длительное, полное приключений путешествие. Майкл до сих пор не имел ни малейшего представления, как Синклера и Элеонор угораздило оказаться на морском дне, связанными цепями.

— У нас в клубе всегда стоял графин с отличным портвейном, приготовленный для гостей.

— Смею вас уверить, что такой выпивки мы здесь не держим. В основном тут пьют пиво.

Синклер небрежно пожал плечами:

— Я бы и от пива не отказался.

Майкл обвел взглядом склад. В большинстве ящиков лежали либо консервы, либо посуда, но где-то здесь должны находиться и ящики с легким светлым пивом.

— Никуда не уходите, — предостерег Майкл.

Он встал и пошел к следующему ряду, возле которого на бетонном полу темнел след крови Экерли. Обойдя пятно вокруг (и стараясь о нем не думать), нашел искомый контейнер с пивом и открыл крышку. Вынул две бутылки и, воспользовавшись швейцарским армейским ножом, откупорил. Возвратившись, передал одну Синклеру, стукнул по ней своей бутылкой, чокаясь, и вернулся на место.

Далеко запрокинув голову, Синклер сделал долгий глоток, после чего внимательно оглядел темную бутылку с изображением мужчины в парике на этикетке.

— Однажды такие бутылки стали причиной грандиозного скандала.

— Скандала?

— Это случилось, когда лорду Кардигану на банкетный стол поставили мозельвейн в похожей черной бутылке.

— И почему это стало проблемой?

— Лорд Кардиган был очень строг в таких делах, — сказал Синклер, подчеркнуто громко и внятно произнося имя знаменитого военачальника. — Он всегда требовал, чтобы ему на стол подавали исключительно шампанское.

— Когда это случилось?

— В тысяча восемьсот сороковом, если мне не изменяет память. Во время офицерского ужина.

Беседа принимала все более и более сюрреалистический характер.

Синклер тем временем продолжал рассказ:

— …все это, как вы понимаете, мне известно только с чужих слов. В ту пору я еще находился в Итоне.

Майклу снова пришлось напомнить себе, что Синклер и Элеонор жили в веке и мире, которые давно канули в небытие. То, что для Майкла было историей, для Синклера — лишь одной из повседневных новостей.

Синклер, зажмурившись, еще отхлебнул из бутылки, а затем медленно, очень медленно снова открыл глаза.

Восстановил зрение?

— Слабое пиво.

— Неужели? Надо полагать, бочковое пиво, к которому вы привыкли, было гораздо крепче, — предположил Майкл.

Синклер не ответил. Он молча разглядывал журналиста, о чем-то размышляя. Осушив бутылку, он поставил ее на пол, возле прикованной цепью лодыжки.

— Все равно спасибо, — поблагодарил он Майкла.

— Да не за что.

Майкл помолчал, прикидывая, как направить разговор в интересующее его русло, но тут инициативу у него перехватил Синклер.

— Так что вы сделали с Элеонор? — спросил лейтенант.

Разговор определенно пошел не тем путем, на какой рассчитывал Майкл. Тем не менее он ответил, что Элеонор в порядке и отдыхает. В таком обтекаемом ответе не будет ничего страшного, решил он.

— Я не об этом спрашивал! — Тон лейтенанта резко изменился. — Где она? Я хочу ее видеть!

Майкл непроизвольно покосился на цепь, которой Синклер был прикован к трубе на стене.

— Почему вы не позволяете нам увидеться?

— Просто пока этого не хочет наш начальник.

Синклер фыркнул.

— Вы говорите как какой-нибудь рекрут, слепо выполняющий все приказы начальства. — Он глубоко вздохнул и громко произнес: — Видел я, что из этого получается.

— Я посмотрю, что можно сделать, — ответил Майкл.

— Мы — обычные муж и жена, которые прошли рука об руку очень долгий путь. — Синклер решил зайти с другой стороны и произнес это уже в примирительном тоне. — Что плохого, если мы с ней повидаемся?

Муж и жена? Вот так новость; если бы Элеонор упомянула о них как о женатой паре, Майкл наверняка бы это запомнил. Синклер снова замедленно моргнул, но теперь Майкл отметил, что у лейтенанта еще и одышка.

— Вас так удивляет тот факт, что мы муж и жена? — спросил Синклер. — Она об этом не упомянула?

— Просто я об этом ее не спрашивал.

— Просто не спрашивали? — Он кашлянул и с сомнением покачал головой. — А может быть, не хотели знать правду?

— О чем вы говорите?

— Пожалуйста, не надо принимать меня за дурака.

— Я и не принимаю…

— Я офицер на службе ее величества, улан Семнадцатого полка, — произнес он со сталью в голосе. Подняв скованные руки, позвенел прикрепленной к стене цепью и добавил: — И не будь я в таком невыгодном положении, вы очень скоро пожалели бы о том, что посмели водить меня за нос.

Майкл, удивленный внезапной переменой в поведении Синклера, встал. Пиво так повлияло? Может, алкоголь на человека в его состоянии оказывает какое-то особое воздействие? Или эти перепады настроения — особенность его характера? Какой бы крепкой ни была цепь, Майкл отошел от лейтенанта на несколько шагов.

— Вы хотите снова позвать охранника? — издевательски бросил Синклер.

— Мне кажется, вам не охранник требуется, а врач, — ответил Майкл.

— Что?! — воскликнул лейтенант. — Опять эта негритянка?

— Доктор Барнс.

— Эта сука постукивала по мне, как бармен по пивному бочонку!

Да что здесь происходит? Что с ним случилось? Синклер буквально за несколько минут превратился в настоящего безумца, а в его налитых кровью глазах сверкал очень недобрый блеск.

Прогулочным шагом в кладовую зашел Франклин. Его густые усы были сплошь покрыты инеем.

— Ну как? Все стишки друг другу почитываете? — спросил он.

Увидев, что Майкл с озадаченным видом стоит поодаль от узника, он сразу понял, что беседа не заладилась.

— Все в порядке? — спросил он журналиста, но, не получив моментального отклика, добавил: — Что мне делать?

— Думаю, стоит пригласить сюда Шарлотту. А может быть, и Мерфи с Лоусоном заодно.

Франклин бросил на Синклера подозрительный взгляд и стремительно исчез.

Майкл неотрывно глядел на лейтенанта. Тот, сидя на краю койки, тоже буравил журналиста красными воспаленными глазами.

И вдруг размеренным голосом, каким он ранее декламировал четверостишия поэмы, Синклер произнес:

— «Сирот проклятье с высоты свергает духа в ад; но ах! Проклятье мертвых глаз ужасней во сто крат!» — Его собственные глаза в этот момент горели взглядом настоящего убийцы. — Вы знаете эти строки?

— Нет. Не знаю.

Синклер побарабанил костяшками пальцев по обложке старинной книги.

— Теперь будете знать, — осклабился он. — И не говорите потом, что вас не предупреждали.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

24 декабря, 20.15

Хоть Элеонор и постаралась тщательно скрыть все улики, вскоре она поняла, что ее страшный секрет раскрыт. Да, ей никто не сказал ни слова, однако остальные мешочки с кровью из лазарета исчезли. К тому же доктор Барнс смотрела на нее как-то настороженно.

Элеонор почувствовала себя пристыженной и, по правде говоря, оскорбленной из-за своей отвратительной потребности, в то же время ей стало страшно. Что она будет делать, когда ее снова начнет одолевать нестерпимая жажда крови? А она начнет одолевать, сомнений в том никаких. Иной раз удавалось обходиться без крови по нескольку дней, а то и недель, но чем дольше длилось воздержание, тем настойчивее жажда заявляла о себе и тем сильнее подталкивала Элеонор против ее воли к тому, чтобы ее утолить.

Но как признаться в своей омерзительной нужде? Кому она может довериться?

Она поглядела из окна своей маленькой тюрьмы на замерзшую площадь с флагом в центре. Неподалеку от флагштока стоял высокий мужчина в пухлой одежде с капюшоном на голове и всматривался в свинцовое небо. В рукавице он держал нечто, напоминающее длинные ломтики бекона.

Несмотря на то что под всеми этими пальто, шапками и сапогами узнать человека было трудно, интуитивно Элеонор догадалась, что это Майкл.

Сквозь завывание неутихающего ветра она услышала, как он громко свистнул, продолжая смотреть в небо, а через несколько секунд появилась птица. Возможно, она сидела на крыше лазарета. Грязно-серая птица с крючковатым клювом спикировала Майклу прямо на голову, однако тот нагнулся, и она села на капюшон. Элеонор услышала, как он засмеялся, и тут только поняла, что уже давно не слышала, чтобы кто-то так искренне и радостно смеялся. Звук смеха, который она не слышала, кажется, целую вечность, показался ей одновременно и непривычно-чуждым, и таким естественным. Ей так захотелось очутиться снаружи, побродить по снегу и присоединиться к веселой компании. Посмеяться над проделками нахальной птицы, подставить лицо солнцу, пусть и столь чахлому, и ощутить его лучи у себя на веках.

Она продолжала наблюдать. Майкл выпрямился и помахал кусочками бекона над головой, а затем, когда его пернатый приятель снова устремился к нему, подбросил их вверх. Птица бросилась вниз, на лету подхватив один из подлетевших в воздух ломтиков, и снова взмыла ввысь. Остальной корм упал на снежный наст, но Майкл просто стоял и ждал по-хозяйски, когда птица возвратится. Довольно неуклюже приземлившись, она принялась жадно поглощать рассыпанные по земле кусочки. Неподалеку уселась еще одна птица, большего размера и коричневая, заинтересованная происходящим, однако первая с громкими криками налетела на нее, а Майкл даже бросил в незваного гостя снежок, чтобы прогнать. Значит, решила Элеонор, этот серый разбойник — его любимец. Можно сказать, питомец.

Майкл присел и вытянул руку, и птица, подойдя ближе, клюнула его в рукавицу. Элеонор не видела, но предположила, что на ладони у Майкла лежала еще пара припасенныхкусочков бекона. Некоторое время они сидели друг напротив друга, как два старых приятеля, решивших поболтать. От сильного ветра у птицы взъерошивались перья, а по рукавам куртки Майкла, словно по водной глади, то и дело пробегала легкая рябь, однако двое не расходились. Элеонор вдруг захлестнули эмоции настолько сильные, что она уже не могла дальше наблюдать за трогательной сценой.

Вся ее жизнь была одним большим тюремным заключением. Девушка обреченно опустилась на край кушетки, словно приговоренный узник.

Когда раздался стук в дверь, у нее зашлось сердце. Может, это доктор Барнс явилась предъявить ей обвинение в краже? Элеонор не отозвалась, но когда стук повторился, ответила:

— Вы можете войти.

Дверь наполовину приоткрылась, и в проеме показалась голова Майкла. Капюшон уже был сброшен на спину.

— Разрешите нанести визит? — обратился он.

Кажется, приведение приговора в исполнение откладывается, подумала она.

— Разрешаю, сэр, — ответила Элеонор и добавила: — Но боюсь, кроме стула, мне больше нечего вам предложить.

— Я его беру, — ответил Майкл.

Он развернул стул задом наперед и уселся на него, широко расставив ноги. Помещение изолятора было крошечным, и Майкл сидел от нее всего в нескольких футах — настолько близко, что она кожей ощущала, как от его ботинок и объемной куртки, свисающей по ногам широкими полами, веет бодрящим морозцем.

Ох, как ей хотелось вновь стать свободной…

Майклу потребовалось несколько секунд, чтобы расстегнуть парку и собраться с мыслями. Беседа с человеком при столь необычных обстоятельствах и так вызывала в нем некоторое чувство неуверенности, но в свете недавно приснившегося кошмара с примесью эротики общаться с Элеонор теперь стало еще труднее. Сейчас ему было немного тяжело смотреть ей в глаза; страшный сон казался слишком уж реальным.

Кроме того, Майкл опасался, что их физическая близость, а изолятор действительно был чертовски куцым, смущает девушку.

Он заметил, что на шее у нее, под жестким воротничком синего платья, пульсирует вена. Элеонор сидела понуро, уставившись на сложенные на коленях руки; Майкл украдкой посмотрел на пальцы, однако обручального кольца не было.

— Я видела вас на улице, — вымолвила она. — С птицей.

— Это Олли, — пояснил он. — Назван так в честь другого сироты, Оливера Твиста.

— Вы знакомы с произведениями мистера Диккенса? — восхищенно спросила она.

— Честно говоря, никогда его не читал, — признался Майкл. — Но смотрел кино.

Она снова непонимающе захлопала ресницами. И неудивительно, подумал Майкл. Первый раз слышит слово «кино»…

— Мой отец был горячим сторонником идей Диккенса, — продолжала она. — Он давал мне возможность посещать школу как можно чаще и даже позволял регулярно ходить в библиотеку в пасторате.

И снова Майкл отметил удивительный оттенок ее глаз, сверкающих зеленью, как хвоя после проливного дождя.

— В ней хранилось по меньшей мере две сотни книг, — похвасталась она.

«Что бы она сказала, зайдя в один из книжных магазинов сети „Барнс энд Ноубл“?» — подумал Майкл.

— Мне так хотелось к вам присоединиться, — проговорила она с грустинкой в голосе.

— Где?

— Во дворе, когда вы кормили Олли.

Майкл хотел было спросить, что ей помешало это сделать, как вдруг вспомнил, что Элеонор находится под своего рода арестом. Ее нервозность и бледность лица говорили сами за себя. Он окинул комнату взглядом, однако здесь не было не то что книги, но даже журнала.

— Может быть, завтра поздно вечером удастся провести вас в комнату отдыха, — обнадежил он ее. — Устроим еще один фортепианный концерт.

— Мне бы очень этого хотелось, — ответила она, правда, с меньшим энтузиазмом, чем он ожидал.

— А чего бы вам еще хотелось? — спросил он. — Может, книгу? Думаю, я бы мог раздобыть для вас какое-нибудь подобающее чтиво.

Она поколебалась, затем, немного подавшись вперед, сказала:

— Знаете, чего я действительно хочу? То, за что я отдала бы все, что угодно?

Он выжидал… к его собственному удивлению, страшась услышать, что ее желание имеет отношение к Синклеру. Как долго ему еще придется скрывать от нее секрет?

— Мне бы хотелось выйти наружу — не важно, насколько там холодно, — и подставить лицо под лучи солнца. Я ощутила его вкус, только пока ехала к китобойной станции. Больше всего я хочу увидеть солнце, снова почувствовать его кожей.

— Солнце-то у нас есть, — признал Майкл. — Да только тепла от него никакого.

— Я знаю, — ответила она. — Как все-таки странно. Мы очутились в месте, где солнце никогда не садится, однако совсем не дает тепла.

Майкл помолчал, обдумывая ее слова и проворачивая в уме бредовую затею, которая только что у него созрела. Если его застукают, последствия будут плачевными; Мерфи с него заживо шкуру сдерет. Однако идея так его захватила, что он был не в силах ей противостоять. Интересно, как к ней отнесется сама Элеонор?

— А если я скажу, что смогу осуществить ваше желание при условии, что вы в точности будете следовать моим инструкциям? — вкрадчиво поинтересовался он.

Элеонор выглядела озадаченной.

— Вы можете тайно вывести меня наружу?

— Эта часть плана самая простая.

— И сделать так, чтобы даже в таком неуютном месте солнце стало теплым?

Майкл кивнул:

— Запросто.

Он все ломал голову над тем, какой рождественский подарок ей преподнести на следующий день, и вот теперь ответ пришел сам собой.

— И что? — спросила Шарлотта, заглядывая в резервуар, в разных отсеках которого плавало несколько дохлых рыб. — Пока что я вижу только мертвую рыбу.

— Нет-нет, не эти. Эти рыбы — результат неудачного эксперимента, — сказал Дэррил. — Ты на Cryothenia Hirschii и прочих белокровок погляди. Они находятся на самом дне аквариума, живы и здоровы. Присмотрись внимательнее.

Вытянув шею, Шарлотта увидела бледных, почти прозрачных рыб, плавно шевелящих жабрами в соленой воде. Некоторые из них достигали внушительных трех футов в длину.

— Ага, вижу, — равнодушно проговорила она. — И что теперь?

— А то, что эти рыбы могут стать спасением для Элеонор Эймс.

Вот теперь в докторе Барнс проснулся интерес.

— Я смешал ее кровь с кровью рыб, и сейчас в венах некоторых особей, на которых ты смотришь, течет своего рода кровяной гибрид. — Биолог, очевидно, страшно довольный собой, расплылся в лучезарной улыбке. Его рыжие волосы торчали во все стороны, словно наэлектризованные. — Как видишь, чувствуют они себя превосходно.

— Только Элеонор — не рыба, — заметила Шарлотта.

— Мне это известно. Но как говорится в пословице, что соус для гусыни, то соус и для гусака.

Он подозвал Шарлотту к лабораторному столу, на котором стоял микроскоп с уже вставленным в него предметным стеклышком. Подключенный к нему видеомонитор показывал сильно увеличенное изображение тромбоцитов и кровяных телец, которые невольно напомнили Шарлотте о занятиях в медицинском колледже.

— Сейчас ты смотришь на каплю концентрированной плазмы с высоким уровнем гемоглобина, — пояснил он, натягивая резиновые перчатки. — Моей собственной, к слову сказать.

На экране плавали эритроциты, бледно-красные кружочки с маленькими белыми пятнышками в центре каждого.

— А теперь смотри, что произойдет.

Дэррил склонился над микроскопом и вытащил из-под него предметное стекло. Картинка на мониторе сразу пропала. С помощью шприца он поместил на стеклышко крошечную капельку какой-то жидкости, затем аккуратно растер ее и вернул стекло на предметный столик микроскопа.

— В иной ситуации я бы мазок, как положено, зафиксировал, но тут надо все быстро делать.

Он подстроил микроскоп, и на мониторе снова возникло изображение. Однако за исключением того, что появилось больше лейкоцитов — белых кровяных телец, которые наряду с фагоцитами уничтожают болезнетворные микроорганизмы, — картина в целом мало изменилась. Как и положено, лейкоциты, более крупные и кривобокие клетки, активно сновали туда-сюда, выискивая бактерии и прочие чужеродные объекты.

— Отлично, — сказала Шарлотта. — Теперь у нас более равномерная пропорция клеток. Ты сейчас чего добавил?

— Каплю крови Элеонор из первого образца. Гляди, что сейчас начнется.

Несколько секунд никаких изменений не было. А затем началось настоящее светопреставление. Лейкоциты в отсутствие бактерий, на которые можно было бы напасть, принялись окружать и атаковать эритроциты, клетки, ответственные за перенос кислорода по телу. Они жадно пожирали красные тельца до тех пор, пока не осталось ни одного. Процесс напоминал массовую резню. Ни один теплокровный организм, насколько Шарлотта понимала, не смог бы долго протянуть при таких процессах в кровеносной системе.

Она в ужасе перевела взгляд на Дэррила.

— Нехило, да? — сказал тот. — А теперь погляди на это.

Он снова отвернул в сторону микроскопный предметный столик, набрал в шприц жидкость из одной из многочисленных стеклянных пробирок на столе (Шарлотта заметила, что на пузырек наклеен кусочек липкой ленты с надписью «АФГП-5») и капнул ею на стеклышко.

Оба опять уставились на видеомонитор. Энергично копошащаяся масса лейкоцитов и фагоцитов, выискивающих новую жертву, постепенно успокоилась, словно море после шторма, а новые клетки, которые ввел Дэррил, плавали по этим спокойным водам, как маленькие кораблики.

И никто их не атаковал.

— Это гликопротеины, взятые у рыб вида Cryothenia, — объяснил Дэррил, не дожидаясь, пока Шарлотта сама задаст вопрос. — Антифриз-гликопротеины, или АФГП для краткости. Это естественные белки, которые связываются с ледяными кристаллами в кровотоке и моментально пресекают их рост. В организме белокровок они циркулируют, как кислород в плазме. Этот хитрый трюк, которому рыбы обучились за время эволюции, мог бы спасти жизнь Элеонор.

— Каким образом?

— Если она выдержит регулярное введение в кровь гликопротеинов — а судя по показателям крови, она не выдержит разве что только отравление стрихнином, — то сможет вести вполне нормальную жизнь.

— Где? — уточнила Шарлотта. — На дне океана?

— Нет, — терпеливо ответил ученый. — Здесь. Да и вообще где угодно. Ей будет необходимо эритроцитов и гемоглобина не больше, чем обычной ледяной рыбе. Но при таком раскладе возникнет пара проблем, — добавил он, обреченно пожав плечами. — Первая: по сути, она будет холоднокровным существом, способным согреться только за счет внешних источников тепла. То есть примерно как змея, выползающая погреться на солнце.

От такой аналогии Шарлотту аж передернуло.

— Но вторая проблема куда серьезнее. И связана она с непосредственной угрозой для ее жизни.

— Что, все так плохо?

— Сейчас сама все увидишь и решишь.

Дэррил взял чистое предметное стекло, энергично потер его о сухую кожу на руке Шарлотты и поместил под объектив микроскопа. На мониторе возникли живые и отмершие кожные клетки. Затем он добавил каплю АФГП-5. Ничего не произошло; идиллическая картина мирного сосуществования клеток.

— Это хороший знак? — спросила Шарлотта, поворачиваясь к Дэррилу.

Между двух пальцев перчаток, изящно оттопырив мизинец, биолог держал ледяной кубик. Слегка коснувшись льдинкой поверхности предметного стеклышка, он сказал:

— Смотри на волшебный монитор.

Под электронным микроскопом даже маленький уголок кубика льда выглядел как гигантский айсберг и моментально заслонил собой половину картинки. Дэррил быстро убрал его в сторону, однако лед успел сделать свое дело. Словно порожденная ветром зыбь на водной глади, по поверхности стекла стали расползаться миллионы микроскопических нитей. Они соприкасались с клетками кожи, распространялись дальше во всех направлениях, пока наконец не покрыли собой все предметное стекло. Клетки, которые еще пару секунд назад шевелились и перемещались, сделались полностью неподвижными. Замерзшими. Мертвыми.

— Как только лед входит с тканью в непосредственный контакт, пиши — пропало.

— Я думала, твой АФГП-5 предотвращает кристаллизацию.

— Он предотвращает рост кристаллов льда в кровеносной системе, но ограждать от них кожные клетки не способен, — сообщил Дэррил. — Именно поэтому ледяные рыбы обитают на самой глубине, подальше от полярной шапки.

— Не думаю, что для Элеонор это станет большой проблемой, — заметила Шарлотта.

— Но разве мы можем быть уверены — абсолютно уверены, — что она никогда не прикоснется ко льду? Что, например, кубик льда в охлажденном напитке не коснется ее губ? Что она никогда не поскользнется на тротуаре и не прикоснется голой рукой к обледенелой земле? Или что никогда не полезет в холодильник и по забывчивости не схватится за пакет с замороженными овощами?

— И что с ней сделается в таком случае?

— Она так промерзнет, что рассыплется, как стекло.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

25 декабря, 13.15

Майкл укутал Элеонор в такое количество слоев одежды, что сейчас ее не узнала бы и родная мать. Она медленно брела по заснеженной площади, похожая скорее на огромный тюк с тряпьем. Журналист все время поглядывал по сторонам, однако в округе никого не было. Что хорошего в прогулках по Антарктиде, так это то, что вероятность натолкнуться на прохожих даже в Рождество крайне мала. Когда они проходили мимо старого продуктового склада, Майкл немного поторопил ее, как и возле гляциологической лаборатории Бетти и Тины; со стороны ледового дворика раздавалось жужжание циркулярной пилы. Элеонор бросила на журналиста вопрошающий взгляд, однако он помотал головой и повел ее дальше. При приближении к псарне две собаки встали и принялись радостно вилять хвостами, надеясь, что сейчас их возьмут на традиционную пробежку, но, к счастью, псы не стали лаять. Свет в лаборатории морской биологии горел, и это было хорошим знаком. Майкл надеялся, что Дэррил вовсю работает над решением проблемы Элеонор и Синклера.

Наконец, завидев на отшибе лагеря конечный пункт их маршрута, Майкл прямиком направился туда. Они прошли под деревянными шпалерами и поднялись по пандусу.

Даже под толстым ворохом одежды Элеонор знобило.

Майкл отворил дверь, раздвинул пластиковый занавес и завел девушку в ботаническую лабораторию. Их моментально окутал горячий влажный воздух, и Элеонор от удивления ахнула. Он провел ее дальше, в глубь помещения, где помог расстегнуть на парке молнию и снять шапку с перчатками. Волосы девушки беспорядочно рассыпались по плечам, однако на щеках розовел непривычный румянец, а зеленые глаза горели.

Сбрасывая с себя верхнюю одежду, Майкл сказал:

— Здесь они изучают растения; как местные виды, которых очень мало, так и занесенные человеком. В сравнении с другими местами на планете окружающая среда в Антарктике наименее загрязнена, и это создает для лабораторных исследований идеальные условия. — Он смахнул прилипшие ко лбу длинные волосы. — Хотя, судя по тому, как дела развиваются сейчас, такое положение долго не продлится.

Но Элеонор уже устремилась дальше, привлеченная упоительным ароматом спелой клубники, стебли которой свисали из пересекающихся труб гидропонной системы на потолке. Зеленые зазубренные листья клубники были увенчаны белыми цветочками с желтыми рыльцами, а ягоды, мокрые от распыляемой воды, аппетитно сверкали в искусственном освещении. Экерли лично приложил руку к обустройству лаборатории, поэтому ее внутреннее убранство представляло собой адскую смесь из высокотехнологичного оборудования и нагромождения самодельных приспособлений, алюминиевых трубок, резиновых шлангов, пластиковых горшков и мощных ксеноновых ламп. В данный момент лампы горели не на полную мощность, но когда Элеонор, закрыв глаза, зарылась лицом в цветущие заросли клубники, Майкл включил их на максимум.

Помещение тотчас залил ярчайший свет, усиленный рядами самодельных отражателей, которые Экерли смастерил из вешалок и листов фольги. Ягоды клубники засверкали рубинами, лепестки цветов вспыхнули ослепительно белым, а капельки воды на зеленых листьях заискрились, словно бриллианты. Элеонор засмеялась и открыла глаза, прикрывая их рукой, как козырьком.

Такой счастливой Майкл видел ее только в тот день, когда продемонстрировал чудеса с проигрыванием музыки Бетховена на стереосистеме.

— Говорил же я вам! — сказал он.

Она закивала головой, все еще улыбаясь, и ответила:

— Говорили, сэр, говорили. Хотя я до сих пор не понимаю, как это получается.

Она быстро окинула взглядом горящие лампы с серебристыми рефлекторами и снова прикрыла глаза рукой.

— Попробуйте клубнику, — предложил Майкл. — Здешний повар использует ее при приготовлении слоеных пирожных.

— Правда? — восхитилась она. — А это разрешено?

Майкл потянулся вверх, сорвал со стебля самую мясистую ягоду и поднес к губам девушки. К ее щекам прилила кровь. Она немного поколебалась, затем нагнула голову к клубнике и аккуратно откусила половинку.

Купаясь в лучах теплого света, который переливался на ее шелковистых волосах и золотистом обрамлении броши, она с наслаждением смаковала угощение.

— Доедайте, — сказал Майкл, все еще держа перед ней оставшуюся половинку.

Девушка медленно подняла глаза, и их взгляды встретились. Губы Элеонор блестели от клубничного сока. Неожиданно Майкл испытал такое смятение чувств, в которых была и нежность, и робость, и вожделение, что смущенно отвел глаза.

Продолжая неотрывно смотреть ему в глаза, Элеонор подалась вперед и ухватила ртом оставшуюся часть клубники. Мягко подцепила ее зубами, при этом легонько коснувшись губами кончиков его пальцев, и сорвала ягоду с зеленого хвостика. Майкла словно парализовало.

— Спасибо, Майкл, — промолвила она.

Ему это не снится? Она действительно впервые обратилась к нему по имени?

— Я получила несказанное удовольствие.

— Это мой вам рождественский подарок.

— Правда? — удивилась она. — Неужели сейчас Рождество?

Он кивнул. Майкла так и подмывало обнять девушку, но он не осмелился. В конце концов, он пригласил ее в лабораторию совсем не за этим. У них все равно нет совместного будущего.

Только почему Майклу все время приходится убеждать себя в этом?

— На Рождество мы всегда украшали дом омелами, плющом и хвойными ветками, — мечтательно сказала она. — По случаю праздника мама делала пудинг, а сверху в него втыкала веточку падуба, вымоченную в бренди. Когда папа подносил к ней спичку, вся комната озарялась ярким светом, словно от костра.

Она отвернулась и вышла из-под направленного света ламп.

— Свет очень горячий.

Элеонор двинулась дальше по проходу, шурша длинным синим платьем с пышными рукавами и высоким белым воротничком, который особенно подчеркивал стройность ее фигуры. Она провела пальцами по рядам томатных кустов, листьям салата-латука, редиса и лука, которые стояли на столах в низких горшках с прозрачной жидкостью.

— Здесь нет грунта, — произнесла она, не оборачиваясь. — Тогда как они растут?

— Это называется гидропоника, — пояснил Майкл, следуя за ней по проходу. — Все необходимые растениям минералы и питательные вещества находятся в воде. Добавьте свет, воздух — и готово.

— Потрясающе, — сказала она. — Это место мне напоминает оранжерею на Великой выставке. Отец однажды отвел нас туда с моей сестрой Эбигейл.

— Когда это было?

— В тысяча восемьсот пятьдесят первом году, — сообщила она, словно это было общеизвестным фактом. — В Хрустальном дворце в Гайд-парке.

Майкл до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что разговаривает с человеком из прошлого.

В конце лаборатории стояла еще одна батарея ламп, освещающая меленькую плантацию роз, лилий и обожаемых Экерли орхидей.

— Боже, как красиво! — восхитилась Элеонор, ныряя в узкий проход, по обеим сторонам которого тянулись горящие красным розы и разноцветные орхидеи на длинных изогнутых стеблях. Даже в отсутствие почвы здесь было жарко и пахло сыростью джунглей. Элеонор глубоко вздохнула и расстегнула на воротнике верхнюю пуговицу, правда, ею и ограничилась. — Никогда бы не подумала, что в столь холодном и глухом месте может существовать такая красота, — сказала она, наслаждаясь буйством цветов и запахов. — А кто ведает всеми этими растениями? Вы?

— Нет, что вы. Если бы я за них отвечал, они бы завяли через неделю, — признался Майкл.

Но как он мог ей объяснить, что случилось с Экерли? И какой будет ее реакция, расскажи он ей правду? Признается ли ему после этого в своей непреходящей и тщательно скрываемой жажде?

По правде говоря, Майкл страшился услышать из ее уст что-то в этом роде.

— Мы все здесь понемногу трудимся, — выкрутился он. — Но в основном все выполняется автоматически по командам компьютеров и таймеров.

Он тут же сообразил, что эти слова звучат для нее как чистая тарабарщина, поэтому добавил:

— Механические устройства.

Простой ответ, кажется, удовлетворил Элеонор… однако она вдруг помрачнела. Судя по выражению ее лица, она даже сейчас, уткнувшись носом в заросли роз и вдыхая цветочный аромат, думала о чем-то неприятном. Девушка застыла над цветником, нахмурившись.

— Майкл… — наконец вымолвила она, но замолчала, не зная, как продолжить мысль.

— Да?

Она помедлила еще секунду, затем, отбросив нерешительность, сказала:

— Я никак не могу отделаться от чувства, что вы от меня что-то скрываете.

Что правда, то правда, отметил про себя Майкл, но он скрывал от нее так много, что, решись поговорить с ней начистоту, не знал бы, с чего начать.

— Это имеет отношение к лейтенанту Копли?

Майкл медлил с ответом. Врать не хотелось, однако сообщать ей правду ему категорически запретили.

— Мы его ищем.

— Вы ведь понимаете, что он попытается меня разыскать. И если он еще не начал поиски, то сделает это очень скоро.

— Я бы этому не удивился, учитывая, что он ваш муж, — сказал Майкл.

Она пристально на него посмотрела, словно ее подозрения — или как минимум их часть — нашли подтверждение.

— Почему вы считаете, что он мой муж?

— Простите, я просто решил, что…

— Возможно, с точки зрения Синклера, это и так, но только не с точки зрения Господа. По причинам, о которых я не могу рассказать, мы не могли обвенчаться.

Майкл не стал задумываться, почему ее безапелляционный тон так его воодушевил. Но раз щекотливая тема была затронута, он решил не упускать удобную возможность копнуть поглубже.

— А вам не хотелось бы вновь воссоединиться… при условии, конечно, что он жив и здоров?

К удивлению Майкла, она замялась. Элеонор задумчиво уставилась на желтый цветок орхидеи, погладив пальцами его вощеные листочки.

— Синклер всегда был и будет моей самой большой любовью в жизни.

Она нежно провела пальцами по желтым лепесткам.

— Но жизнь, которую мы вместе вынуждены влачить, не может длиться долго… да и не должна.

Майкл, ясное дело, понимал, о чем она толкует, но помалкивал.

— Боюсь, по прошествии лет он променял любовь ко мне на преклонение перед чем-то другим… Тем, что имеет над ним куда большую власть, чем я.

Прямо у них над головами включились разбрызгиватели, выпуская в воздух холодный водяной туман, но Элеонор даже не шелохнулась.

— И что это? — спросил Майкл.

И она ответила:

— Смерть.

Разбрызгиватели отключились, а Элеонор отвернулась, словно устыдившись признания.

— Ему так часто приходилось видеть смерть, что он почти породнился с ней. Она постоянно рядом, словно верный пес. Но Синклер не всегда был таким, — быстро добавила она, словно заглаживая предательство. — Когда мы встретились с ним в Лондоне, он был совсем другим человеком. Милым, заботливым и всегда находившим способ как-нибудь меня развеселись.

При этих словах она улыбнулась.

— Почему вы улыбаетесь?

— О, просто воспоминания. Вспомнила день в Аскоте, после которого был ужин в лондонском клубе. Бедный Синклер. Кажется, он всегда был на шаг впереди своих кредиторов.

— Вы разве не говорили, что он происходит из аристократической семьи?

— Его отец был графом, и Синклер стал бы им со временем, но уж слишком часто он обращался к семье за финансовой помощью. Думаю, его отец был горько разочарован сыном.

Водяная пыль легла ей на голову словно тонкая вуаль.

— Но все его планы на будущее разрушились в Крыму. Каждый, кто там побывал, изменился, каждый, кто выжил, вернулся с искалеченной душой. Избежать этого было невозможно.

Тыльной стороной руки она стерла осевшие на волосы капельки воды.

— Нельзя каждый вечер купаться в крови, а наутро просыпаться без единого пятнышка, — подытожила она.

Майкл невольно задумался обо всех войнах, которые произошли с той поры, и солдатах, что так же тщетно старались оставить в прошлом ужасные воспоминания. Некоторые вещи не меняются.

Не глядя на него, Элеонор вдруг спросила:

— Как вы думаете, сколько меня еще здесь будут держать?

— А куда бы вам хотелось отсюда уехать? — ушел он от ответа встречным вопросом.

— О, это просто. Я хочу домой, в Йоркшир. Я понимаю, что никого из моей семьи там уже нет и многие вещи изменились, и тем не менее… не может все измениться до неузнаваемости, правда? Наверняка холмы все еще на месте, как и реки с деревьями. Старых магазинов в деревне, конечно, нет, но ведь на их месте открылись новые? Остались городская площадь, церковь, вокзал с кондитерской, где всегда пахло горячими ячменными лепешками с маслом…

Она говорила, а Майкл гадал, осталось ли хоть что-нибудь из того, что она вспоминает. Холмы могли запросто сровнять с землей ради строительства нового жилого квартала, а старый железнодорожный вокзал закрыть многие годы назад за ненадобностью.

— Я не хочу умереть в таком месте, как это. Я не хочу умереть во льдах. — Она понурила голову, и плечи ее задрожали.

Майкл мягко повернул Элеонор к себе.

— Этого не случится, — сказал он. — Я обещаю.

Она посмотрела на него глазами, полными слез, словно пытаясь убедиться, что он говорит правду.

— Но как вы можете давать такие обещания?

— Могу, — ответил он. — И я его выполню. Обещаю, что не уеду отсюда без вас.

— А вы уезжаете? — спросила она с тревогой в голосе. — Куда вы уезжаете?

— Домой. В Соединенные Штаты.

— Когда?

Он понял, чего она боится больше всего — не просто умереть во льдах, но умереть от своей ужасной болезни уже совсем скоро… До того как сможет снова увидеть родной дом. Даже в эту минуту, думал Майкл, она, вероятно, изо всех сил пытается противостоять почти неодолимой тяге.

— Скоро. Очень скоро, — ответил он и обнял Элеонор за плечи.

На ее волосах все еще поблескивали капельки воды.

Она сама шагнула Майклу навстречу и прижалась щекой к его груди.

— Вы не понимаете… — прошептала она. — Если бы понимали, то никогда не стали бы давать столь опрометчивое обещание.

Но Майкл придерживался иного мнения.

Ему вспомнилось другое обещание, данное им на скалистом уступе в Каскадных горах. Как и в тот раз, Майкл был полон решимости сдержать данное слово во что бы то ни стало.

— Я вас ни за что не оставлю, — поклялся он.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

26 декабря, 9.30

Синклер внимательно изучал поведение обоих приставленных к нему надзирателей, пытаясь понять, на кого из них при удобном случае будет разумнее напасть.

Из этих двоих тип по имени Франклин явно более туповат, но в то же время более осторожен. Он, прямо как рядовой в армии, выслуживается перед начальством и слепо выполняет приказы, не слишком задумываясь над их смыслом. Ему приказали не приближаться к заключенному, вот он и не приближается. Франклин даже в беседы вступать отказывается и в течение всех своих смен молча сидит, зарывшись носом в журналы с вульгарными картинками на обложке.

Другой охранник, малый по имени Лоусон, более интеллектуально развит, более общителен и в целом более любопытен. Синклеру показалось, что он восхищен чудесным появлением пришельца из другого времени, и, несмотря на то что ему, без сомнения, отдан такой же приказ, что и Франклину, парень мог бы его нарушить. Сменив Франклина на дежурстве, который после прихода напарника выпорхнул со склада как на крыльях, Лоусон откинулся спиной на ящик, вытянул ноги и приготовился к долгой задушевной беседе. Синклер отметил, что ботинки Лоусона очень добротные, с толстыми подошвами и крепкими шнурками, да и вообще находятся в лучшем состоянии, нежели его сапоги для верховой езды, один из которых был к тому же разодран собакой.

Сегодня Лоусон принес большую книгу с множеством цветных картинок. Синклер не мог рассмотреть, что это за книга, однако был более чем уверен, что вскоре это узнает. Лоусон не мог пересилить желание поболтать.

Как Синклер и предполагал, через несколько минут тот заговорил:

— Вы о’кей?

Синклер ответил недоуменным, однако абсолютно дружелюбным взглядом.

— Ой, простите. Я хотел сказать, вы в порядке? Может быть, хотите, чтобы я позвал доктора или еще что-то сделал?

Доктора? Уж кого-кого, а доктора Синклер попросит позвать в последнюю очередь.

— Нет-нет. Ничего не надо. — Синклер изобразил грустную улыбку. — Единственно, что меня угнетает, так это вынужденная праздность. А ваш друг Франклин совсем не общителен.

Почему бы не подлизаться к этому простофиле?

— О, Франклин — очень хороший человек, — ответил Лоусон. — Просто он выполняет приказ.

Синклер усмехнулся:

— Приказ… По своему опыту могу сказать, что более короткого пути к вечному проклятию и не сыскать…

Синклер был уверен, что подобным загадочным высказыванием лишь сильнее разожжет в Лоусоне любопытство, и не ошибся: пальцы мужчины нетерпеливо забарабанили по обложке большой книги.

Синклер небрежно поинтересовался у Лоусона состоянием здоровья Элеонор — никто не давал ему вразумительной информации, однако он все-таки спросил — и получил стандартный расплывчатый ответ. Когда речь заходила об Элеонор, даже такой болтун, как Лоусон, предпочитал держать язык за зубами. Знать бы, что они от него скрывают, размышлял Синклер. Может, с Элеонор что-то не так? В каком она состоянии? Как ей теперь удовлетворять свою специфическую нужду, в которой ни один из них не может признаться постороннему? Синклер и то ощущал себя далеко не лучшим образом, при том, что не так давно поправил здоровье свежей тюленьей кровью.

Как и следовало ожидать, вскоре Лоусон перевел разговор на другую тему, более его интересующую. Во время последних нескольких дежурств он проявлял живейший интерес к одиссее Синклера, и вот теперь назначение толстой книги прояснилось. Это был атлас, отдельные страницы которого были заложены маленькими цветными закладками. Лоусон водрузил книгу себе на колени и открыл ее на одной из таких страниц.

— Я попытался нанести на карту маршрут вашего путешествия от Балаклавы до Лиссабона, — сказал он, как какой-нибудь студент перед экзаменатором. — И думаю, по большей части справился.

Прямо прирожденный картограф, подумал Синклер.

— Но в районе Генуи я немного запутался. Когда вы с Элеонор покинули город, то направились в Марсель по суше или пересекли Лигурийское море?

Синклер отчетливо помнил каждый шаг того путешествия, но сделал вид, что озадачен. В действительности они ехали в конном экипаже и по пути еще остановились в одном из трактиров Сан-Ремо, недалеко от Генуи, где он выиграл большую сумму в игре под названием «телесина», местной разновидности покера. Противник тогда обвинил его в шулерстве, и Синклер, разумеется, потребовал сатисфакции. Мужчина предположил, что лейтенант имеет в виду обыкновенную дуэль, и хотя дуэль действительно произошла в ту же ночь в наполненной пьянящими ароматами лимонной роще — Синклер заколол обидчика кавалерийской саблей, — истинная сатисфакция потребовала куда больше времени… После того как карточный игрок заплатил за оскорбление кровью, в прямом и переносном смыслах, Синклер обмыл лицо в ближайшем ручье и спокойно вернулся к Элеонор в гостиницу, где они остановились.

— Боюсь, что плохо помню название городка, через который мы поехали, — произнес Синклер, делая вид, что напряженно думает. — Но это было в Италии. Кажется, Сан-Ремо… Вы можете его найти на своей карте?

Лоусон склонился над атласом и провел пальцем по воображаемому маршруту; на голове у парня была дурацкая косынка, какие носятпростые матросы. Синклер уже не сомневался, что уговорит этого болвана подойти ближе и показать карту. Это лишь вопрос времени.

А потом… он сбросит с себя оковы и истребует назад свою похищенную невесту.

— Завтра, — повторил Мерфи, откидываясь на спинку высокого кресла. — Самолет обеспечения прилетает завтра в восемь утра. — Он снова нервно провел ладонью по волосам. Другая рука сжимала красный маркер, которым шеф только что обвел завтрашнее число на белой доске на стене позади письменного стола. — И вам предстоит на нем улететь.

— Что вы такое говорите?! — запротестовал Майкл. — Мое разрешение ННФ действует до окончания месяца.

— Синоптики предвещают еще одну мощную барическую депрессию, и к тому времени, как ваша командировка истечет, ситуация с ледниковыми трещинами станет совсем аховая. Самолет просто не сможет приземлиться.

— Тогда я сяду на следующий после него рейс.

— Черт возьми, вы где, по-вашему, находитесь?! — воскликнул Мерфи. — Нет тут никаких следующих рейсов! Ближайший после этого будет только в феврале!

Час от часу не легче. Он не может улететь уже завтра. Он дал Элеонор обещание и не имеет права его нарушить. Майкл посмотрел на Дэррила, сидящего рядом, но тот только и смог, что ответить сочувственным взглядом.

— А что вы планируете делать с Элеонор и Синклером? — спросил Майкл. — В конце концов, это я их нашел.

— Много бы я отдал за то, чтобы вы их не нашли. И много бы отдал за то, чтобы избавиться от обоих.

— Если они кому-то здесь и доверяют, то только мне.

— Да неужели? — парировал Мерфи. — Если мне не изменяет память, последнее ваше посещение Синклера закончилось тем, что вы вызвали подкрепление.

Майкл до сих пор жалел, что так поступил тогда, но сейчас его мысли понеслись галопом в совсем ином направлении. Может, сейчас самое время изложить Мерфи шальной замысел? Когда еще представится шанс? Оборвав на полуслове Дэррила, который подскочил со стула и начал рассказывать шефу, что гематологические исследования дали многообещающие результаты, Майкл сказал:

— В таком случае они должны полететь вместе со мной.

Дэррил умолк и вытаращился на Майкла, как на ненормального, а Мерфи раздраженно покачал головой.

— И как прикажете это устроить? — спросил он, всплеснув руками. — Тут у нас, знаете ли, не автовокзал. Это полюс, черт побери! Самолет не может просто так взять на борт трех человек, когда в полетном листе указан один пассажир.

— Мне это известно, но выслушайте меня. — Даже сейчас Майкл продолжал мысленно прорабатывать детали плана. — Жена Данцига знает, что муж умер, но когда ждать тело, не знает, правильно?

— Правильно. Я как-то не удосужился ей перезвонить и поведать, что он превратился в зомби и теперь плавает под полярными льдами. Трудновато было бы сообщать подобную новость, вы не находите?

— А с Экерли что? — продолжал Майкл. — Его мать в курсе, когда в Штаты возвратят тело сына?

— Сомневаюсь, что ей вообще приходила в голову мысль об этом, — ответил Мерфи несколько заинтригованно. — Я вам говорил, что она явно не от мира сего.

— Дайте-ка подумать. — Майкл опустил голову и принялся что-то напряженно обмозговывать. — Дайте подумать… — Осенившая его мысль на первый взгляд показалась фантастической, однако все вроде складывалось. Дело определенно может выгореть. — Жена Данцига…

— Мария, — подсказал Мерфи. — Мария Рамирес.

— Она работает окружным судмедэкспертом в Майами-Бич, правильно?

— Да. Там они с Эриком и познакомились. В то время он работал водителем катафалка. Он мне рассказал однажды, что на самом деле…

— Сообщите Марии, что я доставлю в Майами-Бич тело ее мужа, а заодно и Экерли.

— Как ты его доставишь, когда Данциг исчез и уже никогда не появится? — растерялся Дэррил. — Разве только в моих кошмарах…

— Честно говоря, его жена ничего не имела бы против, если бы он остался здесь, — заметил Майкл. — Помните, как Мария сказала, что Данциг нигде не был более счастлив, чем на полюсе, и будь его воля, он предпочел бы быть похороненным здесь?

— Да, но я ей сразу сказал, что похороны в Антарктике запрещены законом, — пояснил Мерфи.

— А что с Экерли? — не сдавался Майкл. — Собираетесь захоронить его останки здесь или планируете отправить труп домой с пулей в голове?

Мерфи заерзал в кресле, и Майкл понял, что теперь начальник в его руках.

— Пулей, выпущенной из вашего пистолета, прошу заметить.

При этих словах Дэррил вопрошающе поднял брови и обратился к Мерфи:

— Кстати, как вы поступили с телом Экерли, раз уж об этом зашел разговор? Насколько я знаю, он просил, чтобы его тело кремировали, но кремация опять-таки была бы нарушением договора об Антарктике.

— Совершенно верно. — Мерфи пристально посмотрел Дэррилу прямо в глаза. — Поэтому официально Экерли провалился в ледниковую трещину во время полевых исследований.

У Майкла словно гора с плеч свалилась.

— Отлично!

— Я что-то не вполне вас понимаю, — сказал Мерфи.

— Неужели не понятно? Мы можем запросто погрузить на самолет два мешка с телами и без проблем провести их по документам. При этом находящиеся в мешках тела не обязательно должны соответствовать именам, указанным на бирках…

У Мерфи загорелись глаза. Майкл почувствовал, что еще пара убедительных аргументов — и он дожмет О’Коннора.

— Элеонор и Синклер не могут попасть на самолет в качестве пассажиров, но они могут покинуть станцию Адели в качестве груза. Вам только и надо, что задействовать свои бюрократические рычаги, чтобы забронировать мне — и им — место до Сантьяго, а оттуда до Флориды.

Повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем часов. Наконец Мерфи ее нарушил:

— Но от Сантьяго до Майами лететь девять часов. Они умрут по пути.

— С чего бы им умирать? — напирал Майкл. — Они и не такое переживали. Вековой анабиоз, к примеру. Если уж они после него выкарабкались, то девятичасовой перелет будет для них легкой прогулкой.

— Теперь все изменилось, — возразил Мерфи. — Они живы и к тому же брыкаются. Тем более вы забываете, что они оба страдают серьезным заболеванием.

— Именно об этом я и собирался сказать, прежде чем меня грубо оборвали, — обиженно заметил Дэррил.

Майкл бухнулся на стул, довольный тем, что на некоторое время может передать эстафету Дэррилу. Впрочем, быстро выяснилось, что, перехватив эстафету, Дэррил не собирается ее выпускать из рук уже до самого финиша. Сообщив с гордостью о прорыве в исследованиях рыб Cryothenia Hirschii, он недвусмысленно намекнул, что, возможно, нашел лекарство — или «паллиатив, очень близкий к нему» — от болезни Элеонор и Синклера. Насколько Майкл смог уразуметь ученого, тот предлагал экстрагировать антифризные гликопротеины из крови рыб и ввести их в кровеносную систему людей. По замыслу биолога, кислород и питательные вещества по их организму вместо гемоглобина будут разносить эти самые гликопротеины, а раз так, то испытуемым больше не придется постоянно подпитываться чужой кровью. Затея казалась нелепой, безумной и просто неосуществимой, но по крайней мере это было хоть что-то — первая и единственная тонюсенькая соломинка, за которую Майкл мог ухватиться. И он за нее ухватился.

— По мне, так это бред сивой кобылы, — суммировал Мерфи услышанное. — Но я, конечно, не ученый. С чего вы так уверены, что затея сработает?

— А я и не уверен, — прямо ответил Дэррил. — Эксперимент по трансфузии рекомбинированной крови проводился пока только на рыбах. А выживут ли Элеонор с Синклером после переливания, я не берусь гарантировать.

А времени на дополнительные испытания катастрофически не хватает, сокрушался Майкл.

— Но вы должны помнить, — мрачно произнес Дэррил. — Даже если эксперимент пройдет удачно, они столкнутся с теми же проблемами, что и мои рыбы. Стоит им прикоснуться ко льду, и они покойники.

В течение следующего получаса все трое обсуждали, как сделать так, чтобы план сработал без сучка без задоринки. Мерфи, по его собственному признанию, фиксировал в журнале служебных записей происходящие за день события не очень дотошно — «я просто не смог найти подходящее объяснение тому, как мертвецы смогли вернуться к жизни», — однако его очень беспокоило то, что Майкл уже успел сообщить редактору. Журналист заверил его, что разрубил узел — «хоть это и означает, что я потерял доверие редакции и, возможно, мне больше никогда не поручат серьезные задания». Они прервали дискуссию, только когда в эфир неожиданно вышла станция «МакМердо» и сообщила о надвигающейся снежной буре. Мерфи махнул Дэррилу и Майклу, чтобы те проваливали из кабинета, а сам принялся надиктовывать в телефонную трубку барометрические данные, собранные на станции Адели за последние двадцать четыре часа.

Журналист с биологом немного постояли в коридоре, чтобы перевести дух и все осмыслить. Майкл был настолько взбудоражен, что чувствовал, будто у него по венам проходят электрические токи.

— Эта твоя трансфузия… Как скоро ты сможешь ее сделать? — Майкл сгорал от нетерпения.

— Еще часа два работы в лаборатории, и сыворотка будет готова.

— Но мы окружены льдом, — с волнением напомнил Майкл.

— Которого они не коснутся. Мы поместим обоих в герметичные мешки прямо в изоляторе и продуктовом складе. Какие у нас еще варианты? Или, может, ты хочешь провести процедуру самостоятельно по прибытии в Майами?

Майкл понимал, что этот номер не пройдет.

— Если у них проявятся негативные реакции, — продолжал Дэррил, — то пусть уж лучше они проявятся здесь, до того как их упакуют в мешки и отправят на континент.

— Элеонор первая?

— Естественно, — ответил Дэррил. — Думаю, Синклера, зная его характер, придется дольше уламывать на проведение эксперимента.

Дэррил повернулся, собираясь уйти, но Майкл придержал его за локоть.

— Сам как считаешь, сыворотка сработает? Элеонор вылечится?

Дэррил поколебался, затем, тщательно взвешивая каждое слово, ответил:

— Если все пройдет нормально, Элеонор и Синклер смогут вести вполне нормальную жизнь. — Он пристально поглядел на Майкла, прямо как Мерфи совсем недавно на него смотрел, и добавил: — При условии, конечно, что ты считаешь нормальным жить, как змея, которой приходится регулярно выползать на солнце, чтобы прогреть тело. Если Элеонор будет периодически получать дозы сыворотки, она не будет испытывать тягу, как сейчас. Правда, она все равно останется носителем инфекции до конца жизни.

У Майкла заныло сердце.

— Как и Синклер, — сказал биолог, словно хотел немного подсластить горькую пилюлю. — Друг для друга они не будут представлять опасности.

Майкл молча кивнул, понимая, что в логике Дэррила есть смысл. Но легче на сердце от этого не стало.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

26 декабря, 11.20

— Под вымышленными именами, — сказал Синклер. — Мы всегда путешествовали только под вымышленными именами и регулярно их меняли. Выбор того, кем мы станем в Сан-Ремо, Марселе и прочих городах, в которых останавливались позже, в определенном смысле стал для нас игрой.

Лоусон слушал как завороженный, поэтому Синклер даже не поленился поведать ему о самых драматических эпизодах их путешествия по Европе. В частности, лейтенант поведал о ночном перевале через горное ущелье на лошадях, о чудесном спасении от городских властей, заподозривших неладное, и о том, как по-крупному играл в карты и выигрывал большие деньги, которые почти полностью покрывали расходы на переезды с места на место. Однако другие, более неприглядные стороны их беглой жизни он старательно обходил стороной, в первую очередь непрекращающиеся мытарства в поисках источников свежей крови. Такие подробности, разумеется, никому знать не обязательно. К тому же времени остается все меньше. Через пару часов смена Лоусона закончится, и на пост вернется более опасливый Франклин. Если Синклер действительно планирует осуществить задуманное, да еще и выгадать максимум времени до того, как его хватятся, действовать надо немедленно.

— Из Марселя мы двинулись дальше на запад. В Севилье Элеонор заболела, и я решил, что морской воздух ей поможет, поэтому мы переехали в небольшой городок на берегу залива Кадис. Название навскидку сказать не могу, однако если бы я его услышал…

— Не Айямонте? — спросил Лоусон, заглянув в атлас.

— Нет, это не он, — ответил Синклер. — То название было длиннее. Городок находился на той стороне залива, которая ближе к Лиссабону.

— Исла-Кристина?

— Тоже нет. — Синклер склонил голову набок, словно силился вспомнить название. — Но я уверен, что если бы вы мне показали карту…

Держа атлас открытым на нужной странице, охранник слез с ящика и подошел к Синклеру. Тот был наготове.

Лоусон разложил книгу у Синклера на коленях, но прежде чем успел отойти назад, тот совершенно невинным тоном спросил:

— Где отмечен наш маршрут?

— Вот здесь, — сказал Лоусон и ткнул пальцем в желтую линию, нанесенную на карту.

Как только Лоусон склонился над атласом, Синклер выхватил заранее припрятанную пивную бутылку и ловко ударил того по затылку. Лоусон рухнул на колени, однако лейтенанта, который рассчитывал полностью вырубить надзирателя, ждало разочарование. Должно быть, проклятый платок на голове смягчил удар. Синклер огрел его снова, и бутылка разбилась вдребезги, оставив на голове кровавую рану. Но Лоусон все еще оставался в сознании и старался отползти в сторону. Приходилось действовать быстро; цепь, которой Синклер был прикован к трубе на стене, имела запас длины всего в несколько футов. Проворно перебросив наручники через голову Лоусона, он снова подтащил мужчину к койке. К счастью, после удара тот находился в полубессознательном состоянии, поэтому не сильно сопротивлялся. Синклер накинул наручники на горло противника и с силой потянул на себя. Лоусон ухватился руками за железо у себя на трахее, отчаянно пытаясь оторвать его от кожи, но Синклер, отклоняясь назад, продолжал душить противника все сильнее. Через некоторое время ноги Лоусона (в отличных ботинках, которые так приглянулись лейтенанту) перестали конвульсивно дергаться на полу, а руки, обмякнув, повисли по бокам. Но и после этого Синклер не ослаблял хватку и продолжал еще несколько секунд сдавливать горло. Для надежности. Наконец он отпустил Лоусона, и голова поверженного врага безвольно завалилась вперед.

Атлас на коленях у Синклера, как ни странно, все это время оставался лежать распахнутым.

Когда тело бухнулось на пол, Синклер встал на колени и приложил ухо к груди Лоусона. Сердце еще билось. Когда-то сам Синклер оказался в подобном положении, и на мгновение его, словно кровавым приливом, затопило дикое желание воспользоваться беспомощностью человека. Но у него не было ни времени, ни желания убивать парня. Синклер приложил губы ко рту Лоусона и дунул в легкие, как поступали моряки с солдатами, захлебнувшимися во время отвратительно подготовленной высадки на берега Каламитского залива. Затем он несколько раз несильно надавил на живот, пока тот не стал вздыматься и опускаться самостоятельно. После этого Синклер спешно, пока мужчина не очнулся, обыскал карманы Лоусона и выудил ключи от ненавистных оков. Отпирать их было очень неудобно, особенно из-за того, что руки тряслись, а сердце бешено колотилось в предвкушении свободы, новой обуви и — главное, возможности отыскать Элеонор.

26 декабря, 11.30

— Вы пытаетесь меня отговорить? — спросила Элеонор, заглядывая Майклу в глаза.

— Нет. Ни в коем случае, — ответил он и пододвинул стул чуть ближе к кровати, на которой, крепко сцепив руки, сидела девушка. — Я лишь хотел предупредить, что процедура связана с риском, огромным риском, а я очень за вас боюсь.

Элеонор глубоко тронула его забота, однако ее жизнь давно превратилась в один сплошной риск и смертельную опасность, так что предупреждение Майкла ее не смутило.

— Выбор лежит на мне, и я его принимаю. — Элеонор приложила ладонь к его щеке. — Если я собираюсь жить дальше, то должна выйти из мрачного подземелья, в котором томилась долгие годы. Я хочу вновь обрести жизнь, за которую не будет стыдно. Вы меня понимаете?

Судя по взгляду Майкла, он ее понимал, однако, кажется, испытывал даже больший страх за ее судьбу, чем она сама. После всего пережитого, после бесконечно долгого сна во льдах смерть ее не пугала. Все, чем она жила, ушло, родные и близкие умерли, так какой смысл цепляться за жизнь, в которой ее не ждет ничего, кроме одиночества?

А что касается Синклера… Даже если они воссоединятся, что это изменит? Интуиция подсказывала Элеонор, что они и вдвоем будут влачить жалкое существование в глубоком одиночестве на задворках людского общества.

— Значит, мне позвать Шарлотту с Дэррилом? — спросил Майкл.

Она кивнула.

Майкл ушел, оставив Элеонор в полнейшем смятении чувств. Она вдруг почувствовала, как вопреки всему внутри у нее разгорается огонек надежды, веры в спасение. И как ни трудно ей было себе в этом признаваться, чувство это было связано с тем, как на нее смотрел Майкл Уайлд. И как она на него смотрела в ответ…

Через несколько минут дверь в лазарет снова открылась, но на этот раз Майкла сопровождали два человека. Дэррил с торчащими рыжими волосами, как хохолок петуха, нес мешочек с прозрачной жидкостью, а в руках Шарлотты был лоток с шариками ваты, иглами, спиртом и широкой повязкой, удобно прилегающей к коже. Элеонор видела этот лоток многократно и наперед знала, что и в какой последовательности будет делать доктор Барнс.

Шарлотта уселась на стул Майкла, положила лоток на кровать и, когда Элеонор закатала пышный рукав старинного платья, стянула руку резиновым жгутом.

— Майкл говорил вам об опасности соприкосновения со льдом? — уточнил Дэррил, когда Шарлотта стала наполнять необыкновенно большой шприц жидкостью из мешочка.

— Несколько раз.

— Хорошо… Отлично, — нервно произнес он. — Вероятно, вначале вы почувствуете небольшой жар от переизбытка гликопротеинов — это высококонцентрированный раствор, — но я думаю, он довольно быстро пройдет.

Шарлотта стрельнула в биолога глазами и протерла спиртом предплечье девушки.

— Я готова ко всему, — ответила Элеонор, — и всецело доверяю своему врачу.

И это было правдой. Первоначальный шок сменился симпатией и уважением к доктору Барнс за ее прямолинейный, но дружелюбный характер, и за то, как она вела себя у постели больной. Подобную черту Элеонор видела и у Флоренс Найтингейл — способность наладить контакт с любым пациентом и внушить чувство спокойствия и защищенности. Понятное дело, в былые времена женщины вроде Шарлотты не могли стать врачами — если не пол, то цвет кожи уж точно стал бы препятствием, — но в новом мире, в котором у Элеонор появился шанс задержаться, многие некогда немыслимые вещи были нормой жизни.

Укол иглы был почти неощутим, но действие жидкости, поступающей в вену, она почувствовала моментально. Вопреки предположениям Элеонор не бросило в жар, а, напротив, она ощутила, как по руке разливается странный холодок, словно под кожу затекает горный ледяной ручеек. Она задрожала, и Шарлотта обеспокоенно вскинула глаза.

— Вы в порядке? — спросила врач, продолжая вводить сыворотку.

— Да, — ответила Элеонор. — Кажется, в порядке.

Но так ли это? Что произойдет, когда холод, взбирающийся вверх по руке, доберется до сердца?

— Что вы чувствуете? — спросил Дэррил.

Майкл на корточках уселся возле кровати и изучающе посмотрел в лицо девушки.

— Странное ощущение. Раньше я такого никогда не испытывала, — ответила Элеонор. — Примерно как если ступить под холодный душ.

Шарлотта извлекла иглу и быстро придавила место укола ваткой. К этому моменту лоб Элеонор был уже весь покрыт бусинками холодного пота.

— Пожалуй, вам следует прилечь. — Шарлотта бросила шприц в лоток и помогла пациентке устроиться на подушке.

Комната вокруг Элеонор поплыла, и она закрыла глаза, но это лишь усилило головокружение. Элеонор снова подняла веки и, увидев над собой лицо Майкла, сфокусировала взгляд на нем. Мужчина взял ее за руку, и она почувствовала, что от волнения у него взмокла ладонь.

Дэррил и Шарлотта, стоящие позади журналиста, тоже выглядели очень встревоженными. Неожиданная мысль о том, что в таком неприветливом и удаленном месте ей удалось обрести трех друзей, тронула Элеонор до глубины души. Она наполняла надеждой и вновь пробуждала желание жить. Как знать, может быть, ей и не уготовано вечное одиночество, которое Элеонор ощущала с того дня, как бежала с Синклером из казарменного госпиталя в Турции. Может быть, и впрямь есть альтернатива. Внутренний холодок все разрастался, словно под кожей у нее распускал лепестки ночной цветок. Он медленно растекся по плечам и наконец проник в грудь. Элеонор снова стал колотить озноб, и Майкл быстро укрыл ее пледом. Ей невольно вспомнилось путешествие на борту «Ковентри», злосчастное плавание, в результате которого ее занесло на самый Южный плюс, и ночь, когда Синклер навалил на нее все одеяла и пальто, какие смог найти… Как раз перед тем, как команда корабля напала на него. И перед тем как ее саму выдернули из постели и обмотали цепями на качающейся палубе.

Элеонор лежала с теплым компрессом на лбу, который ей дали, чтобы согреться, и думала о том, в каком состоянии она окажется — если только выживет — после этого доселе не опробованного эксперимента.

Майкл отозвал Дэррила в сторонку и прошептал:

— Что с ней происходит? Может, надо что-нибудь сделать?

— Вряд ли на данном этапе мы можем что-нибудь сделать, — ответил Дэррил. — После инъекции должно пройти какое-то время — может, полчаса, может, час, — прежде чем сыворотка распространится по всей кровеносной системе и начнет действовать. Тогда появится определенная ясность.

Шарлотта подошла к кровати и пощупала у Элеонор пульс.

— Немного учащенный, — заключила она, — но хорошего наполнения.

Затем она надела на руку пациентки манжету тонометра, накачала ее и посмотрела на электронное табло. Прибор выдал цифры 185 и 120, что, даже на взгляд далекого от медицины Майкла, было слишком высоким показателем.

— Если давление само не упадет, придется сбивать принудительно. — Доктор Барнс приложила стетоскоп к груди Элеонор и принялась выслушивать работу сердца. — Как вы себя чувствуете?

— Голова кружится.

Шарлотта кивнула, нервно кусая губы.

— Расслабьтесь и постарайтесь не шевелиться, — сказала она, стаскивая с руки манжету тонометра.

— Хорошо, доктор Барнс, — ответила девушка угасающим голосом.

— Называйте меня Шарлотта. По-моему, мы уже перешли на тот уровень знакомства, когда можем обращаться друг к другу по имени. — Сунув ей под руку кнопку экстренного вызова, она добавила: — Если вам что-то понадобится, жмите на эту штуковину. Я буду прямо за дверью.

Шарлотта взяла лоток с кровати и стала выпроваживать обоих мужчин из палаты. Обернувшись, Майкл еще раз напоследок взглянул на Элеонор. Та неподвижно лежала с белым компрессом на лбу, а ее длинные каштановые волосы касались края броши из слоновой кости.

— Пойдем, пойдем, — тихо сказала Шарлотта. — Я уверена, с ней все будет нормально.

Но Майкл уловил в ее голосе некоторый налет неуверенности.

— Может быть, мне побыть возле нее? — предложил он.

— Тебе к отлету готовиться надо. Вот и займись сборами.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

26 декабря, 12.45

Собраться для Майкла не составило больших сложностей. Вся его личная одежда прямиком перекочевала из платяного шкафа в дорожную сумку, куда он ее упаковал как можно компактнее. Только с фотографическим оборудованием пришлось повозиться. Майкл на печальном опыте успел убедиться, что если каждый объектив, фильтр и ремешок не будет находиться на положенном месте, то когда представится возможность сделать отличный кадр, их может не оказаться под рукой. В отличие от неспешного и кропотливого писательского труда удачи фотографа чаще всего становятся результатом счастливого случая.

На поверхности он оставил только штатив да старый неразлучный «Canon S80». Майкл не хотел покидать базу, не сделав на прощание несколько снимков Олли за поеданием лакомства, которое он собирался прихватить для него с праздничного стола в буфете. Да и погода, что необычно, была прекрасной — солнечной и безветренной. Майкл понимал, что это лишь затишье перед бурей, грозящей накрыть лагерь завтра днем.

Перебирая вещи на туалетном столике, Майкл взял ожерелье Данцига из моржовых клыков и надел себе на шею. Он решил снять амулет, лишь когда будет лично передавать его вдове Эрика.

В Майами.

Где, при очень удачном стечении обстоятельств, он окажется через пару дней.

Майкл поймал себя на мысли, что уже некоторое время стоит неподвижно перед кроватью, как каменное изваяние. Размышлял журналист над тем, что работы у них непочатый край. Сначала предстояло сделать Синклеру укол сыворотки, а потом убедить обоих в том, что единственный способ покинуть Антарктику — в мешках для трупов на борту самолета, летающей машины! Переправиться на расстояние в тысячи миль всего за несколько часов! И куда переправиться. В страну, о которой они знают лишь понаслышке, в эпоху, о которой они не знают ничего. Хитроумный план был сопряжен с таким количеством вещей, неподвластных разуму Элеонор и Синклера, что Майкл терялся, как подступиться к вопросу. Но многое во всей этой истории представлялось туманным и ему самому, например, действительно ли он рассчитывает стать своего рода их проводником в новом мире? Голова гудела от вопросов настолько, что казалось, еще немного — и наступит паралич мозга.

Путешествие в тысячу миль начинается с одного шага, напомнил себе Майкл.

При таком количестве неизвестных глупо было пытаться заглянуть в будущее, поэтому он решил не забивать голову, а продвигаться вперед маленькими этапами.

Майкл запихивал кейс с фотокамерой в неимоверно разбухшую сумку, когда дверь отворилась и вошел Дэррил.

— Про Элеонор что-нибудь слышно? — спросил биолог, усаживаясь на стул.

— С тех пор как мы ушли, ничего.

Дэррил уплетал исполинского размера эклер.

— Я бы на твоем месте в буфет сходил. Там после Рождества столько шикарной выпечки осталось. Да и горячий пунш еще есть.

— Да, пожалуй, надо будет подкрепиться перед визитом на продуктовый склад.

Дэррил кивнул и слизал с пальцев желтый крем.

— Об остальной части плана Элеонор уже рассказал?

Майкл помотал головой.

— До сих пор подыскиваю подходящий эвфемизм выражению «мешок для трупов».

— Если думаешь, что это самое сложное, тогда попробуй найти замену слову «самолет».

— В этом я на голову впереди тебя.

— У Шарлотты в шкафчике с медикаментами отличный запас всяких транквилизаторов. Думаю, она могла бы каждого из них как следует загрузить.

Майкл разделял точку зрения Дэррила, однако надеялся, что агрессия Синклера угаснет сама собой, как только тот поймет, что их предложение — единственный для них с Элеонор путь выбраться из тупика, в котором они застряли.

Вот только доверится ли Майклу Синклер?

Дэррил сбросил ботинки и прошел к кровати.

— После еды меня всегда в сон клонит, — сказал он, заваливаясь на нижнюю койку. — Когда захочешь навестить Прекрасного принца, смело буди.

— Хорошо.

— Да, кстати, — заметил Хирш, вытягивая ноги, — ты понимаешь, что эта твоя затея — сумасшествие чистой воды?

Майкл, пытаясь застегнуть молнию на дорожной сумке, кивнул.

— Рад это слышать. Потому что если бы ты не понимал, это был бы серьезный повод забеспокоиться о твоем психическом здоровье.

Элеонор вздрогнула и проснулась, но перед глазами продолжало стоять укоризненное лицо мисс Найтингейл. Девушка так и не избавилась от чувства вины за то, что предала великую женщину, а заодно и профессию, сбежав с Синклером из госпиталя. С тех пор ей всегда хотелось хоть как-то искупить свою вину.

Ее конечности сделались безжизненными и окоченели даже под пледом, и Элеонор энергично растерла руки, чтобы усилить циркуляцию крови. Она привстала, посидела так несколько секунд, прислушиваясь к себе, затем отбросила плед в сторону и уселась на кровати. Она уже собиралась опустить ноги на пол, но решила не рисковать. Услышав шаркающий звук тапочек, доктор Барнс могла примчаться из соседней комнаты, а Элеонор пока не хотелось ничьей компании, и в особенности не хотелось врачебного внимания.

Она вылечилась? Если да, то будет ли она всегда ощущать себя так, как сейчас? Может быть, легкое онемение в теле и небольшой озноб — плата за исцеление?

Накинув плед себе на плечи, как шаль, она тихо прокралась к окну и отодвинула шторки. Снаружи было неестественно тихо, и ей подумалось, что это лишь спокойствие перед бурей. Снег на земле ярко сверкал в косых холодных лучах полярного солнца. Элеонор, заслонив глаза руками, сделала шаг назад.

Но тут уголком зрения она заметила, как в отдалении мелькнуло что-то красное. Элеонор снова подошла к окну.

По заснеженной тропе проворно семенил какой-то человек, то и дело воровато оглядываясь по сторонам. Элеонор прильнула к стеклу, пытаясь рассмотреть фигуру, и… человек тут же остановился и, прикрыв лицо руками, как козырьком, посмотрел прямо на нее.

Это был Синклер в пухлой красной куртке с белым крестом поверх кавалерийской формы.

Не успела она подать ему рукой сигнал, как он бросился вперед по снежной улочке, несколько раз едва не упав на скользких пролысинах льда, а уже через несколько секунд Элеонор услышала, как дверь в дальнем конце коридора резко распахнулась. Она на цыпочках прошмыгнула к входу в лазарет, а когда он ее увидел, дала знак молчать и следовать за ней в изолятор.

Войдя в комнату, она притворила дверь в коридор и не успела еще полностью развернуться к Синклеру, как очутилась в его объятиях.

— Я знал, что найду тебя! — прошептал он. Мужчина быстро оглядел помещение с множеством шкафчиков, наполненных медицинскими принадлежностями, и спросил: — Это полевой госпиталь?

— Да.

— Так, значит, они здесь тебя удерживают? Ты в порядке?

— Да, да, — ответила она, мягко пытаясь высвободиться из его слишком страстных объятий. — Но как ты здесь оказался?

Он проигнорировал вопрос.

— Нам надо уходить отсюда.

— Куда, Синклер? Куда мы отправимся? — Она схватила его за руки и посмотрела в его налитые кровью полубезумные глаза. — Эти люди могут нам помочь! — взмолилась она. — Они помогли мне и смогут помочь и тебе.

— Помогли тебе? Как?

— У них есть лекарство, — ответила она. — Лекарство, которое поможет нам… измениться.

Синклер дышал часто и прерывисто. Элеонор понимала, что он охвачен всепожирающей жаждой крови. Ее взгляд быстро обшарил комнату и остановился на холодильнике, в котором она недавно обнаружила пакет с плазмой. Наверняка сейчас в него на хранение положили и другой пакет, пакет с лекарством.

— Подожди.

Она подскочила к холодильнику и распахнула дверцу. На решетчатой полке лежал мешочек с прозрачной жидкостью, такой же, а может, тот самый, из которого Шарлотта наполняла шприц. На нем значилось «АФГП-5». Элеонор молила небеса, чтобы это оказался нужный препарат.

— Что бы это ни было, у нас нет времени, — шепнул ей Синклер. — Пойдем.

Но Элеонор оставила его реплику без внимания. Если она может его спасти, она его спасет. Элеонор несколько раз наблюдала процедуру с иглой и была уверена, что сможет повторить ее самостоятельно.

— Снимай пальто. Быстро!

— Что ты говоришь? Ты потеряла рассудок?!

— Делай, как я говорю. Я ни на дюйм не сдвинусь, пока ты не разденешься.

Он раздраженно сбросил с себя парку.

Элеонор схватила пакет и отыскала в шкафчике неиспользованную иглу.

— Закатай рукав! — скомандовала она, наполняя шприц.

— Элеонор, пожалуйста! У нас нет никакой надежды. Нам уже никто не поможет. Мы те, кто мы есть.

— Тише, — прошептала Элеонор. — Тебя может услышать доктор.

Она протерла кожу спиртом, похлопала по руке, чтобы обозначилась вена, затем, как делала Шарлотта, выпустила из шприца воздух.

— Не шевелись. — Она ввела иглу под кожу и стала медленно давить на поршень.

Она предполагала, что он чувствует в этот момент — легкую дезориентацию и холод, растекающийся по кровеносной системе. Наконец она извлекла иглу, однако на Синклера лекарство, кажется, нисколько не подействовало. Элеонор охватил страх. Неужели она ввела ему не тот препарат или ввела неправильно?

— Не знаю, что за колдовство ты сейчас, по-твоему, совершила, но теперь мы можем идти? — спросил Синклер. Он спустил рукав и снова надел куртку на красный военный мундир, сверкающий золочеными галунами. — Где твое пальто?

Лейтенант крадучись пробрался в соседнюю комнату, забрал оттуда ее парку с перчатками и, вернувшись, помог одеться Элеонор.

— У меня есть план, — сообщил он, — поставить на воду одну из лодок на китобойной станции. Нас подберут в море…

Его вдруг всего затрясло от макушки до пят, и он осел на койку.

Элеонор вздохнула с облегчением — все-таки она вколола верное лекарство. Теперь он какое-то время пробудет в состоянии немощности, и она сможет все ему объяснить. Элеонор присела у кровати, попутно отметив, что вместо сапог на ногах у Синклера новые ботинки, и взяла его за холодеющую руку.

— Синклер, ты должен меня выслушать. Ты должен понять.

Он недовольно закатил глаза.

— Пройдет некоторое время, прежде чем лекарство подействует и ты ощутишь эффект. Но как только это случится, ты больше не будешь чувствовать жажду, которая тебя сейчас мучает. — Даже в худшие моменты их жизни, когда им приходилось ночевать в подвалах или скакать на лошадях по горным ущельям под проливным дождем, для обозначения своего недуга они пользовались только завуалированными понятиями. — Но доктор мне сказала…

— Эта доктор… — хмыкнул он и осекся.

— Доктор, как и другие, сказала мне, что мы не можем прикасаться ко льду. Ты меня понимаешь? Мы ни в коем случае не должны прикасаться ко льду! В противном случае мы умрем.

Он посмотрел на нее как на сумасшедшую.

— Сказочку тебе рассказали, а ты и поверила, — горько усмехнулся он.

— Поверила, Синклер. Я нисколько не сомневаюсь, что они говорят правду.

— Эта земля — один сплошной лед. Какой удобный способ превратить тебя в их добровольного пленника!

Элеонор в отчаянии опустила голову.

— Мы не пленники. А они не наши пленители. Это не война.

Но когда она снова посмотрела на Синклера, стало ясно, что для него это самая настоящая, нескончаемая война. Болезнь пустила корни в душу Синклера так глубоко, что вырвать их оттуда было невозможно, даже если он и избавится от физической зависимости. Вот и сейчас, обливаясь липким холодным потом, он встал, словно звуки боевого горна позвали его в бой, и, еле держась на ногах, застегнул парку и натянул перчатки. Элеонор ждала, надеясь, что лекарство вызовет у него еще большую слабость, но Синклер, кажется, из последних сил перебарывал его действие.

— Синклер! Ты хоть слово слышал из того, что я сказала? Мы не можем выйти наружу незащищенными.

— Так застегнись, ради всего святого! — рявкнул он и, вцепившись в рукав ее куртки, потащил из изолятора. Элеонор только и успела, что подхватить любимую брошь с прикроватной тумбочки. — Погода сегодня хорошая.

Он промчался по коридору и рывком отворил наружную дверь, ведущую на пандус. Солнце, отражающееся от снега и льда, нещадно слепило глаза, и Элеонор уже заученным движением вытащила из кармана парки солнцезащитные очки и нацепила их на лицо.

— Собаки запряжены, — с удовлетворением сообщил он. — Я первым делом об этом позаботился.

Первым делом позаботился? Это ж сколько времени он рыскает по лагерю?

Синклер осторожно спускался по пандусу, таща за собой Элеонор, но вдруг остановился как вкопанный.

— Черт побери. Только этого еще не хватало… — пробормотал он.

Элеонор выглянула из небольшого отверстия капюшона, который туго затянула перед выходом наружу, и увидела Майкла. С отвисшей челюстью тот стоял в нескольких ярдах в стороне и таращился на них, пытаясь сообразить, что происходит. Под мышкой у мужчины было зажато черное металлическое приспособление с тремя ножками.

— На вашем месте я бы поджал хвост и дал деру, — сказал ему Синклер.

Майкл непонимающе посмотрел на Элеонор.

Синклер угрожающе откинул фалду парки, обнажая висящую на поясе саблю, и двинулся дальше, однако Майкл мгновенно преградил ему путь.

— Проклятие! Я тороплюсь! — взорвался Синклер, словно покрикивал на нерасторопного помощника конюха. Он отпустил руку Элеонор и вытащил саблю из ножен. — Сейчас же прочь с дороги, иначе сложишь голову там, где стоишь! — процедил он, поигрывая сверкающим на солнце клинком.

— Майкл! — взвизгнула Элеонор. — Сделайте, как он велит!

— Элеонор, вы не можете находиться снаружи! Вы должны немедленно вернуться!

Глаза Синклера вспыхнули ледяной злобой. Он несколько раз перевел взгляд с одного на другого, затем снова уставился на Майкла.

— Должно быть, я был слеп… — прошипел он и, вскинув саблю, двинулся на журналиста.

К ужасу Элеонор, Майкл не отступил, а вместо этого схватил железную штуковину о трех ножках, как у мольберта художника, и выставил ее перед собой словно оружие.

Это безумие, пронеслось у нее в голове, полнейшее безумие.

— Ты можешь идти, — произнес Майкл, не двигаясь с места. — Я не буду пытаться тебя остановить. Но Элеонор останется.

— Вот, значит, как? — осклабился Синклер. — Да ты еще больший дурак, чем я думал!

— Может, и так, — сказал Майкл, делая шаг вперед, — но таковы условия.

Синклер медлил, словно что-то обдумывал, а затем сделал молниеносный выпад в сторону противника. Клинок сабли просвистел в воздухе и обрушился на ножки штатива, высекая сноп голубоватых искр. Майкл, едва не выпустив из рук свое импровизированное оружие, отскочил назад.

Синклер продолжал наступать, делая перед Майклом небольшие круги кончиком сабли. Только теперь Элеонор увидела, что на затылке у лейтенанта рана, а русые волосы вокруг нее сострижены, как если бы кто-то ее обрабатывал.

Майкл сделал выпад триподом, однако Синклер ловко отскочил в сторону и опять стал на него надвигаться.

— У меня нет времени, — сказал Синклер, — поэтому придется прикончить тебя быстро.

Он нанес шпагой один удар, второй, после третьего штатив вылетел у Майкла из рук и грохнулся на промерзлую землю. Когда Майкл, за неимением другого оружия, бросился к треноге, Синклер отвел шпагу за левое плечо, готовясь нанести решающий удар, но не успел он размахнуться, как за спиной у него раздался душераздирающий крик. В шелковом банном халате зеленого цвета с парящими над головой косичками по пандусу вихрем слетела Шарлотта и всем весом врезалась в лейтенанта. Тот отлетел вперед, едва не потеряв саблю, но успел развернуться и выбросить клинок в сторону нового обидчика. Кончик сабли задел ногу врача, и из раны на снег брызнул фонтанчик крови.

Теперь закричала Элеонор, но прежде чем она успела прийти Шарлотте на выручку, Синклер снова вцепился в рукав ее куртки.

— Ты не против, если я вас разлучу?! — прорычал он, клокоча от злости, и поволок девушку к псарне.

Она не стала сопротивляться. Только ради того, чтобы дать Майклу и Шарлотте время уйти.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

26 декабря, 15.00

Опустившись на снег рядом с Шарлоттой, Майкл попытался оценить размер ущерба.

— Ничего страшного. — Шарлотта, поморщившись, села. — Поверхностная рана.

— Я помогу тебе дойти до лазарета.

— Не надо, я и сама справлюсь, — ответила доктор. — Ты лучше верни Элеонор!

Но когда она попыталась встать, у нее подогнулись колени. Майклу пришлось обхватить ее за талию и помочь взобраться по пандусу, а потом отвести в лазарет. Там он опустил Шарлотту на стул и по ее инструкции принес антисептики, антибиотики и бинты. За окном медицинского модуля послышалось звяканье собачьей упряжки. Выглянув в окно, Майкл увидел Синклера. В красно-золотистом мундире он стоял на полозьях саней. На лице шапка-маска, а глаза скрыты под солнцезащитными очками; быстро он, однако, сообразил, как надо одеваться в Антарктике. Нарты стремительно проскользили мимо, однако Майкл успел разглядеть Элеонор. Она сидела на дне ярко-оранжевого грузового поддона, низко склонив голову в плотно затянутом капюшоне.

— Скажи мне, что это Санта-Клаус возвращается домой, — сказала Шарлотта, пропитывая ватный тампон в антисептике.

— Он направляется на китобойную станцию, — проговорил Майкл. — Больше ему все равно деваться некуда, тем более шторм надвигается.

— Дуй за ними, — подстегнула его Шарлотта. — Только сначала возьми у Мерфи пистолет. — Она поморщилась, приложив тампон к ране на ноге. — И подкрепление вызови.

Майкл успокаивающе похлопал ее по плечу:

— Тебя разве не учили не нападать на мужчин с саблями?

— Вот поработал бы в ночные смены в «Неотложке» — насмотрелся бы и не на такое.

Майкл выскочил в коридор, однако вместо того, чтобы ставить на уши лагерь, помчался прямиком в гараж. На то, чтобы сколотить вооруженный отряд, потребуется какое-то время, а из пистолета можно случайно ранить не того, кого надо. Майкл был уверен, что на снегоходе запросто перехватит упряжку на полпути. Единственный вопрос заключался в том, сможет ли он догнать их до того, как Элеонор коснется льда и погибнет.

Он оседлал первый попавшийся на глаза снегоход — «арктический кот» желто-черной окраски, — проверил уровень топлива и запустил двигатель. Машина взревела и пулей вылетела из ангара, бешено рыская по скользкому снежному насту. Майкла чуть было не вышвырнуло из седла. Пришлось сбавить обороты, по крайней мере пока он не покинет пределы базы, но, завернув за угол административного модуля, он едва не задавил Франклина. Тот лишь чудом успел отскочить в сторону.

— Беги на продуктовый склад! — заорал ему Майкл, стараясь перекричать рев мотора. — Проверь, что с Лоусоном!

Майкл старался не думать о том, что могло произойти. Но явно ничего хорошего, раз Синклер вырвался на свободу.

Миновав квадрат основных строений, Майкл крепко ухватился за руль и выкрутил ручку газа до упора. Ему пришлось одной рукой туго затянуть лямки капюшона, чтобы его не сорваловстречным потоком воздуха. Далеко впереди посреди бескрайней снежной долины виднелось красное пятнышко мундира Синклера и ядовито-оранжевый поддон нарт.

«Боже! — молил он. — Только бы кожа Элеонор была полностью закрыта!»

Вскоре Майкл увидел, что Синклер запряг лаек парами, вместо того чтобы расставить их широким веером. То, что он сделал, в нынешних условиях было крайне опасно. Когда упряжка бежит плотной группой, от сосредоточенной нагрузки хрупкий снежный мост над ледниковой трещиной может с легкостью проломиться, и тогда сначала собаки, а за ними и нарты рухнут в бездонную пропасть.

Впрочем, сейчас от подобной участи не был застрахован и Майкл. Именно поэтому он старался ехать по оставленному упряжкой следу. Нелегкая задача. Серебристый отблеск от белоснежной равнины резал глаза, а снег со льдом, поднимаемые лыжами «арктического кота», летели назад и оседали на ветровом стекле и очках.

Когда дистанция между ними сократилась, Майкл вдруг задумался, а что он будет делать, когда нагонит упряжку? Он стал судорожно соображать, что может находиться в бардачке снегохода. Аптечка первой помощи? Нейлоновые тросы? GPS-навигатор? Фонарь?

И тут вспомнил еще об одном важном предмете, который там наверняка лежит, — сигнальная ракетница!

Синклер все равно не увидит разницы между ней и настоящим оружием.

Когда нарты плавно повернули к берегу, Синклер обернулся; теперь лейтенант знал, что его преследуют. Несмотря на эффектное облачение — золотые эполеты ярко блестели на солнце, а сзади, как лисий хвост, развевались красные фалды кавалерийского мундира, — из-за глухой черной маски на лице он скорее напоминал удирающего грабителя, нежели военного.

Сани огибали угольно-черный нунатак,^[20] а ведь именно там и подстерегала наибольшая опасность. Расселины часто формируются как раз у подножия таких скалистых выступов, причем количество и глубина ледниковых трещин увеличиваются по мере приближения к границе океана. Синклер, разумеется, ничего этого не знал и продолжал отклоняться к береговой линии, видимо, из-за того, что там легче ориентироваться на местности. С точностью вычислить расстояние и направление в Антарктике очень сложно — ориентиры, за которые может зацепиться глаз, встречаются редко; иной раз ландшафт не меняется на протяжении сотен миль, да и солнце, которое в эти дни висело почти над головой, тоже мало помогает. А собственная тень льнет к ногам, как преданная собака.

Майкл все не мог решить, как ему поступить — быстро обогнать сани (но тогда пришлось бы устроить поединок с лейтенантом на ненадежном снежном покрове) или медленно следовать сзади, дожидаясь, когда они выберутся на твердую почву на станции «Стромвикен». Но то цитадель Синклера, и кто знает, каких сюрпризов от него можно ожидать, доберись он до лагеря китобоев?

Нарты немного притормозили, однако вынужденно. Майкл увидел, что перед упряжкой выросли массивные глыбы сераков,^[21] выступающих из ледника, подобно зубцам гигантской, врытой в землю вилки. Собаки осторожно прокладывали путь между ними, двигаясь зигзагами, а Синклер, склонившись над поручнями саней, что есть сил подгонял псов.

Майкл стер налипший на очки снег и пригнулся под защиту ветрового стекла. Небо, подернутое тонкими белесыми облаками, словно кисейной пеленой, приглушало солнечный свет, отчего температура упала еще на несколько градусов. По ощущениям Майкла, сейчас было около тридцати градусов ниже нуля. Снегоход стремительно настигал нарты. Расстояние между ними сократилось уже настолько, что Майкл отчетливо видел саблю Синклера, пляшущую у того на поясе, и торчащую из скорлупы саней голову Элеонор в туго затянутом капюшоне.

Синклер, услышав рев «арктического кота», снова обернулся и что-то выкрикнул Майклу. Журналист не разобрал слов, однако вряд ли это было предложением сдаться. Если Майкл что и усвоил о Синклере, так это то, что он обладает несгибаемой волей.

Вдруг, к ужасу Майкла, снег под упряжкой неожиданно стал проседать. Раздался истошный, исполненный страха собачий визг, а спустя мгновение снежный мост обрушился, и ведущие собаки скрылись из виду. За ними в расширяющуюся бездну, одна за другой, с диким визгом сползали и остальные животные, закрепленные единой упряжью. Нарты, скрежеща по льду полозьями и вихляясь из стороны в сторону, как каяк на горных порогах, медленно, но верно приближались к трещине.

Майкл направил снегоход к одному из возвышающихся сераков и ударил по тормозам. Когда он спрыгнул с седла и поднял очки, то увидел, что нарты балансируют на краю пропасти, а Синклер отчаянно бьет по педали тормоза на санях, но безуспешно — клыки едва вгрызаются в ледяную корку. Майкл знал, что ледниковая трещина может извиваться в любом направлении — и может даже находиться прямо у него под ногами, — но лыжной палки, чтобы прозондировать снежный покров, не было. Все, что ему оставалось, — это приближаться под острым углом и надеяться на лучшее. Он открыл бардачок, выхватил из него тросы с карабинами, но не успел одолеть и десяти ярдов, как задняя часть саней приподнялась, словно корма тонущего корабля, покачалась на краю пару секунд и вместе с Элеонор и Синклером, который продолжал держаться за поручень, соскользнула вниз.

— Элеонор! — завопил Майкл и, забыв про всякую осторожность, ринулся вперед по скользкому льду.

Добравшись до расселины, он опустился на четвереньки, подполз к самой кромке и со страхом заглянул вниз.

Расселина представляла собой глубокое ледяное ущелье голубого цвета, однако сани пролетели лишь десять — двенадцать футов и застряли между узких стен. Собаки чудовищной гирляндой висели под нартами. Они извивались в ошейниках и шлейках, угрожая своим весом и яростными попытками высвободиться выдернуть сани из объятий льда и отправить их в пропасть.

— Режь поводки! — закричал Майкл. — И постромки!

Синклер, кое-как удерживаясь на задней части саней, неуверенно поглядел вверх, затем вытащил саблю и стал перерезать элементы упряжи в пределах его досягаемости.

К счастью, Элеонор все еще находилась в поддоне, и лицо ее было полностью скрыто капюшоном.

Сначала одна, за ней еще несколько собак полетели вниз, натыкаясь на ледяные стены и кувыркаясь в полете, и с глухими хлюпающими звуками врезались в невидимое ложе расселины. Со дна голубого каньона донеслось отрывистое эхо предсмертного завывания лаек, но вскоре оно стихло.

Майкл торопливо обмотал веревку вокруг руки, затем связал петлю и спустил ее в пропасть.

— Элеонор! — Майкл лежал на животе, высунув над краем обрыва голову и плечи. — Я хочу, чтобы вы пропустили веревку под мышками, а затем обвязали вокруг себя.

Она выглянула из-под капюшона и, увидев веревочную петлю, которая раскачивалась над головой как удавка, ухватилась за нее рукавицами.

— Когда закончите, выбирайтесь из саней, но только очень осторожно, — сказал Майкл.

Синклер перерезал еще один поводок, и очередная пара собак отправилась в черно-фиолетовую бездну. Но даже после этого нос саней посунулся вниз еще на пару футов.

— Привязала, — донесся из недр капюшона глухой голос Элеонор.

— Хорошо. Теперь держитесь.

Было бы нелишним прочно закрепить веревку, например, примотать ее к камню или снегоходу, но ничего такого поблизости не было. Приходилось уповать только на силу собственных рук. Он сел, заглубил каблуки ботинок в снег и, преодолевая боль в больном плече, потянул трос на себя.

— По возможности упирайтесь ногами в неровности в стене и отталкивайтесь от них.

Она выкарабкалась из саней и тут же, покачнувшись на веревке, врезалась в стену. Майкл услышал, как она охнула, затем увидел, что носками черных сапог девушка зацепилась за уступ во льду. Он еще раз обвил трос вокруг руки и приналег посильнее. Майкл явственно почувствовал, как натянулось сухожилие.

«Только не вздумай выскочить. Только не сейчас!» — мысленно молил он свой плечевой сустав.

Элеонор поднялась примерно на ярд, но тут ее ноги неожиданно сорвались с ледяной ступеньки и беспомощно повисли в воздухе.

— Майкл! — завизжала она, покачиваясь над нартами и зияющей пропастью.

Майкл глубже вонзил каблуки в снег, однако сцепления все равно не хватало. Его самого неумолимо стаскивало к краю трещины, а руки от неимоверного напряжения сотрясала почти неконтролируемая дрожь. Как раз в тот момент, когда он уже решил, что не сможет удерживать ее ни секундой дольше, Синклер перегнулся через поручень саней и, упершись своими толстенными перчатками в подошвы сапог Элеонор, стал толкать ее наверх. Несмотря на то что лицо Синклера было полностью скрыто черной маской и очками, Майкл мог легко представить, каким страхом и болью оно сейчас искажено. Элеонор приподнялась, совсем немного, но и этого оказалось достаточно, чтобы Майкл ухватился за опоясывающую ее веревку и перетащил девушку через край.

Жадно хватая ртом воздух, она поползла прочь от обрыва. Сквозь узкое отверстие капюшона на лице были видны лишь зеленые глаза, круглые от ужаса.

— Встань! — крикнул Майкл. — Лед!

Ее парка, рукавицы и обувь были запорошены снегом. Тыльной стороной руки он, как смог, смахнул с Элеонор снежную крупу и быстро поставил на ноги.

— Веревка, — сказал он. — Мне нужна веревка.

Но узлы затянулись так сильно, что Майкл не мог их развязать. Он снова перегнулся через край трещины — нарты успели соскользнуть еще ниже, и теперь угол их наклона достиг критической величины — и, насколько смог, протянул руку вниз.

— Заберись на самую верхнюю точку саней и попытайся ухватиться за руку! — крикнул Майкл Синклеру.

Но стоило Синклеру сделать хоть малейшее движение, как сани, угрожающе скрежеща полозьями по ледяной стене, тут же сползали вниз. Он сбросил с лица очки с маской, затем аккуратно отстегнул портупею и отправил в темную пропасть.

— Быстрее! — крикнул Майкл. — Пока сани держатся!

Синклер осторожно перебрался с полозьев в жесткую оранжевую скорлупу саней. Затем расставил руки в стороны, как акробат, и, скребя ботинками по скользкой пластиковой поверхности, сделал шажок на нос саней. Он потянулся и взял Майкла за руку. Глаза мужчин встретились.

— Держись! — крикнул журналист.

Но вес Синклера оказался слишком большим, и передняя часть нарт с надсадным скрежетом стала оползать вниз.

— Только не выпускай руку! — умолял Майкл, хотя его самого тащило к краю обрыва.

В горле у Майкла першило так, словно ему туда засунули паяльную лампу.

Кусочки льда и снежный наст под его рукой начали трескаться и белой пудрой срываться в темную бездну.

— Я тебя держу! — заорал журналист, и в этот миг на усы и щеки молодого лейтенанта упало несколько ледяных осколков.

Лицо Синклера вмиг перекосило странное выражение недоумения. Он попытался что-то сказать, но губы затянулись белесым инеем и сделались мертвенно-бледными. Язык стал твердым, как деревянная палка. По челюсти Синклера пробежала искрящаяся ледяная зыбь и скользнула вниз по шее настолько стремительно, что все тело моментально окоченело. Цепляющиеся за руку Майкла пальцы непроизвольно разжались.

Сани с громким хрустом сдвинулись вниз еще на пару футов.

— Синклер! — воскликнул Майкл.

Единственное, в чем, казалось, остались признаки жизни, были глаза лейтенанта; правда, спустя секунду помутнели и они. Тело Синклера оставалось в вертикальном положении еще какую-то долю секунды, после чего нарты выскользнули из тисков льда и носом вниз полетели на дно синеющей расселины. Раздался ужасный скрежет, за которым последовал звонкий грохот, словно внизу на тысячу звенящих осколков разбилась хрустальная люстра. По изрезанным стенам прокатилось резонирующее эхо, однако пропасть была слишком глубока, и, сколько Майкл ни всматривался, он так и не увидел ни Синклера, ни того, что от него осталось.

Когда отголоски эха стихли, Майкл окликнул Синклера. Несколько раз. Ответом ему был лишь тихий шепот ветра, гуляющего в недрах ледяной трещины.

Он подобрал ноющие занемевшие руки и перекатился на спину. В легких жгло так сильно, что казалось, еще немного, и они взорвутся. Элеонор стояла там же, где он ее оставил, повернувшись спиной к ветру и обхватив тело руками. Голова ее была низко опущена, а лицо скрывалось в глубине капюшона — не было ни одного открытого непогоде участка кожи.

— Он погиб? — спросила девушка.

Из капюшона ее голос был едва слышен.

— Да, — ответил Майкл. — Он погиб.

Капюшон грустно кивнул.

— А мне даже заплакать нельзя. Иначе слезы превратятся в лед.

Майкл поднялся, подошел к ней и обхватил рукой за талию. Элеонор сразу стала такой слабой, что Майкл опасался, как бы она не осела на снег. Может быть, даже намеренно. Когда он осторожно провел ее вдоль кромки расселины, ставшей вечной безымянной могилой, девушка остановилась и что-то тихо произнесла. Майкл не разобрал слов, но не стал переспрашивать — слова предназначались не ему. Не разобрал он и того, что за вещицу девушка прижала к губам, прежде чем бросить в синюю пропасть. Но когда вниз бабочкой полетело нечто, сверкающее перламутром и золотом, он понял, что это было.

По усеянному острыми сераками ледяному полю, над которым безжизненным бледным диском висело полярное солнце, они побрели назад.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

29 декабря, 2.45

Когда в салоне загорелись лампы освещения и пилот попросил приготовиться к посадке, Майкл допил скотч и выглянул в иллюминатор.

Даже в столь поздний час Майами сиял длинными яркими полосами света, которые обрывались только у черного побережья океана.

Подошла стюардесса и забрала у него пластиковый стаканчик и опустошенную бутылку. Парень, сидящий у прохода, поднял спинку кресла и спрятал ноутбук, который продержал на коленях несколько часов. Майклу он отрекомендовался как «ресурсный специалист» (одному Богу известно, что это значит) и сказал, что работает на одну американскую компанию, прокладывающую в Чили телекоммуникационную сеть.

Майкл несколько дней не смыкал глаз и думал только об Элеонор в багажном отсеке самолета.

— Как летим? — спросил парень у прохода. — Только на четыре часа опаздываем?

Майкл кивнул. Каждый дополнительный час задержки был для него сущей пыткой.

Что ж, по крайней мере таможенный досмотр посреди ночи проходил быстрее обычного. Правда, только до тех пор, пока Майкл не сообщил, что перевозит усопшего, и не поинтересовался, куда обратиться, чтобы задекларировать багаж.

— Сожалею о вашей утрате, сэр, — посочувствовал ему таможенный контролер. — Когда выйдете, сверните налево и обратитесь в отдел международных грузоперевозок. Они вам помогут.

В отделе грузовых перевозок паренек в синей униформе, совсем еще юнец, которому бы спать сладким сном, а не работать, медленно пролистал формуляры ННФ, предоставленные Мерфи, и заполненные Шарлоттой медицинские документы. Майкл изо всех сил пытался скрыть нетерпение. Необходимо было сохранять невозмутимость и постараться ничем не привлечь внимание таможенника. Юноша подозвал старшего сотрудника; ламинированный бейджик, висящий на толстой шее мужчины, гласил, что его зовут Курт Кертис. Лично перепроверив бумаги и заглянув в загранпаспорт и удостоверение личности, тот сказал:

— Сожалею о вашей утрате, сэр.

Интересно, сколько еще раз придется услышать эту фразу, думал Майкл.

Кертис поднял телефонную трубку, нажал кнопку быстрого вызова, после чего, стоя к Майклу спиной, буркнул в телефон несколько слов. Затем раза три промычал «ага» и, снова обернувшись к Майклу, сообщил:

— Следуйте за мной, сэр. Я провожу вас к пункту перевалки грузов. — Указав на объемистый баул Майкла, он добавил: — И сумку не забудьте.

Выйдя наружу, Майкл почувствовал себя так, словно на него набросили горячее мокрое полотенце, настолько душной была ночь в Майами. Придется привыкать. В снежной и слякотной Такоме Элеонор не выжить. Кертис протиснулся на водительское сиденье автокара, и Майкл, взвалив дорожную сумку на платформу сзади, уселся рядом. Должно быть, час или два назад прошел дождь — летное поле было мокрым, и то там, то сям встречались лужи глубиной с дюйм. Выворачивающий на рулежке самолет обдал их ураганом раскаленного, еще более удушливого воздуха. Рев двигателей был оглушающим, однако Кертис и бровью не повел. Они миновали ряд терминалов и въехали в огромный открытый ангар, где был припаркован фургон с надписью «Управление судебно-медицинской экспертизы округа Майами-Дейд». У машины, прислонившись к дверце, стояла и курила сигарету хрупкая женщина в черных брюках и белой блузе. Майкл соскочил с автокара и снял сумку, после чего Кертис ударил по газам и быстро скрылся.

— Майкл Уайлд? — спросила женщина, бросив сигарету на бетонное покрытие. — Я — Мария Рамирес. Жена Эрика Данцига.

Майкл пожал женщине руку и сказал, что сожалеет о ее утрате.

Она пристально посмотрела на него черными глазами и спросила:

— Трудный перелет был?

Майкл и до этого подозревал, что выглядит отвратительно, но теперь получил подтверждение.

— Не то слово.

Он не смог удержаться и стал озираться по сторонам. Где же мешок для трупов? Его доставили или он все еще на борту?

— Если вы ищете мешок, то он в фургоне.

— Серьезно?

У Майкла чуть сердце из груди не выпрыгнуло от радости, и его реакция не ускользнула от внимания Марии.

— Итак, — произнесла она, затаптывая ногой все еще тлеющий на бетоне окурок. — Прежде чем мы вызовем полицию, ФБР, службу иммиграции и прочие заинтересованные ведомства, вы ничего не хотите мне сообщить?

Майкл несколько дней готовился к этому моменту, прикидывая, как ей все объяснить, но сейчас, когда момент подступил, все его заготовки вылетели из головы. Хотелось лишь одного — поскорее открыть дверцы фургона и выпустить Элеонор на свободу.

— Во-первых, я не знаю, кто находится в мешке, — проговорила Мария. — Я его не открывала, но заранее могу сказать, что там не Эрик. Он выше на целый фут и на сотню фунтов тяжелее, чем этот человек.

— Вы правы, — кивнул Майкл. — Это не Эрик.

Немедленная капитуляция Майкла, кажется, удивила Марию.

— Тогда где он?

Пригнув голову, Майкл заговорщицки произнес:

— Сейчас я вам все объясню, но учтите, что вся информация находится под строгим грифом секретности ННФ.

И он рассказал Марии свою историю, не забыв напомнить, что, по ее словам, Данциг — Эрик — нигде не был более счастлив, чем на полюсе, и даже мечтал, чтобы его там похоронили. Майкл признался, что так и случилось.

— Сделай мы это открыто, нам бы такую выволочку устроили… Поэтому я ждал, когда смогу с вами лично встретиться и все объяснить в приватной беседе.

Он сунул руку под воротник и снял с шеи ожерелье из клыков моржа. При виде его глаза Марии наполнились слезами.

— Думаю, ему бы хотелось, чтобы ожерелье вернулось к вам, — подытожил Майкл. — Эрик никогда с ним не расставался.

Мария взяла ожерелье, и из глаз ее брызнули слезы. Женщина отвернулась и, понурив голову, отошла от Майкла на несколько шагов.

Майкл терпеливо ждал. Рубашка и длинные волосы на затылке взмокли от пота и противно липли к телу. Он едва сдерживался, чтобы не ринуться к фургону, но неподалеку сновали работники аэропорта — механики и пара операторов по обработке багажа, — поэтому он понимал: придется потерпеть еще чуточку.

Мария наконец взяла себя в руки и, подойдя к фургону, вытащила из кабины планшетный блокнот. Когда она снова вернулась к Майклу, ожерелье Данцига уже висело у нее на шее.

— Хорошо. Тогда я должна вас поблагодарить. Эрик обрел то, чего хотел. С меня причитается. — Протянув ему планшет, она сказала: — Поставьте подпись во всех местах, которые я пометила крестиком.

Мест таких была по меньшей мере дюжина. Когда Майкл закончил, Мария вырвала из планшета две страницы с копиями документа и передала журналисту.

— Теперь все официально. Эрик возвратился.

— Спасибо.

— Но мне все равно непонятно, кто лежит в мешке.

А вот теперь начинается самое сложное, подумал Майкл. И заставить ее поверить в эту часть истории будет очень непросто. Кто может в такое поверить?

— Мой друг, — ответил он. — Ее зовут Элеонор.

— Вы хотите сказать, ее звали Элеонор?

— Нет. Она жива.

Мария застыла и внимательно на него посмотрела, словно раздумывая, не бредит ли он и можно ли верить хоть одному его слову.

— Она не может быть живой. Только не в мешке. И только не после путешествия с Южного полюса в грузовых отсеках самолетов.

— Однако она жива. — Майкл взял Марию за руку и потащил к задним дверям фургона. — Позвольте мне войти и освободить ее.

Один из операторов по обработке грузов поглядел на них с любопытством.

— Матерь Божья! — воскликнула Мария. — Вы спятили? Да что с вами со всеми там произошло, черт возьми?

Однако она не стала препятствовать Майклу, когда он открыл задние двери и полез внутрь. Оказавшись в салоне, Майкл захлопнул дверцы.

Мешок лежал на металлической площадке, зафиксированный двумя холщовыми ремнями. Майкл принялся торопливо их расстегивать, попутно нашептывая: «Я здесь. Я здесь». Из мешка не доносилось ни звука.

Схватив ползунок молнии у изголовья (он предусмотрительно поломал молнию, чтобы ее не могли застегнуть до конца), Майкл рванул его вниз и раздвинул пластик в стороны.

Элеонор, вытянув руки вдоль тела, лежала совершенно неподвижно, словно мертвая.

— Элеонор, — позвал он девушку, прикасаясь пальцами к ее лицу. — Элеонор. Пожалуйста, проснись.

Пытаясь удостовериться, что она дышит, он низко склонился над ней и почувствовал на щеке слабое дыхание. Холодное дыхание. Холодной была и ее кожа.

— Элеонор, — снова повторил он. На этот раз ему показалось, что веки девушки дрогнули. — Элеонор, очнись. Это я, Майкл.

На лице девушки отразилось тревожное выражение, словно ей не нравилось, что ее беспокоят.

— Пожалуйста… — взмолился он, схватив ее за руки. — Умоляю тебя.

Не в силах больше сдерживаться, он подался вперед, чтобы поцеловать ее, однако, вспомнив предостережение Дэррила, просто приложил губы к ее векам, сначала к одному, затем к другому. В иной ситуации он предпочел бы разбудить свою Спящую красавицу как-нибудь иначе… но сейчас было достаточно и этого.

Глаза Элеонор открылись и уставились в крышу фургона, затем взгляд переполз на Майкла. В первую секунду он испугался, что она его не узнает.

— Я так боялась, — вымолвила она. — Боялась, что открою веки и снова обнаружу себя в льдине.

— Этого больше никогда не случится, — сказал он.

Она взяла руку Майкла и прижала к своей щеке.

Мария Рамирес заставила Майкла поклясться всеми святыми, что он никому и ни за что не расскажет, каким образом эта странная женщина проникла в Соединенные Штаты, а Майкл, в свою очередь, заставил ее дать слово хранить тайну о том, что в действительности произошло с останками ее мужа.

Мария сообщила, что знает один небольшой отель на Коллинз-авеню, в районе «Южный берег», и отвезла их туда.

— Когда мы вызываем экспертов-криминалистов из других городов, то всегда размещаем их здесь — сообщила она, когда пассажиры вышли из машины в удушающую влажность ночи. — Пока никто не жаловался.

Майкл поднялся с Элеонор в номер, включил свет и стал наполнять для девушки ванну. Но как только дверь в ванную закрылась, он услышал тихое всхлипывание. Майкл не мог решить, то ли ему постучать и попытаться успокоить Элеонор, то ли оставить в покое и дать возможность выплакаться. Любой бы на ее месте в какой-то момент сорвался, случись ему перенести то, что перенесла она — как за последние пару дней, так и за предшествующие века. Но чем помочь ей в нынешней ситуации, что сказать?

Так ни до чего и не додумавшись, Майкл спустился на первый этаж и попросил пожилую женщину-портье открыть для него магазинчик женской одежды при отеле, чтобы он мог купить для спутницы сандалии и легкое платье. Самое скромное, какое он увидел, было из тонкого желтого хлопка с короткими рукавами. Женщина, которая ранее уставилась на Элеонор так, словно та вырядилась в маскарадный костюм, понимающе кивнула и даже самостоятельно добавила к покупкам Майкла еще пару вещей.

— Панталоны под этим платьем будут плохо смотреться, — лаконично заметила она.

Вернувшись в номер, он легонько постучал в дверь ванной комнаты, затем приоткрыл ее на дюйм и просунул внутрь сумку с обновкой. Помещение окутывало густое облако горячего пара.

— Я взял на себя смелость купить вам кое-какую одежду, более подходящую для здешнего климата. Надеюсь, понравится, — сказал он и закрыл дверь. — Если хотите есть, я могу спуститься и принести вам чего-нибудь.

— Нет, — отозвалась она почти загробным голосом. — Не сейчас.

Он подошел к окну и раздвинул расписанные яркими цветочками шторы. В доме напротив еще светилось несколько окон. Мимо неторопливо проползла поливальная машина. Майкл стоял и думал, как сообщить Элеонор и кое-что другое, что она обязана знать. А именно то, что ей следует избегать контакта не только со льдом, но и с людьми… Тесного физического контакта.

Как ей объяснить, что хотя жажда побеждена, инфекция продолжает в ней жить? Что даже если ей захочется просто обнять кого-то, этим самым она подвергнет человека смертельному риску?

И если уж на то пошло, как ему убедить самого себя не прикасаться к Элеонор?

Когда шум поливальной машины стих, он вернулся к двери ванной, да так там и застрял на добрых полчаса, в течение которых уламывал Элеонор надеть-таки купленную одежду. Ее так шокировали длина и эфемерность платья, что она отказывалась наотрез, пока Майкл клятвенно не заверил ее, причем несколько раз, что это последний писк моды и сейчас все только так и одеваются.

— Долгое время платья были еще короче, — убеждал он ее, размышляя, как она отреагирует, когда увидит на набережной полуголых людей в бикини.

Когда Элеонор наконец сдалась и, красная от смущения, вошла в комнату, у Майкла просто дух захватило, так она была хороша.

Даже в такую рань движение на Оушн-драйв было оживленным, и Элеонор шарахалась от проезжающих мимо автобусов, словно от огнедышащих драконов. Среди автомобилей, шума, огней Элеонор цеплялась за руку Майкла, будто за спасательный круг. Тепло, которым она напиталась в горячей ванне, быстро улетучивалось, и Майкл отметил, что рука Элеонор опять стала прохладной.

На станции Адели она призналась, что больше всего тоскует по теплому солнечному свету, и Майклу не терпелось показать ей потрясающе красивый рассвет над океаном. Они как раз остановились на пешеходном переходе, когда прямо возле них затормозила тележка с фруктовым мороженым. Ее владелец, единственный прохожий в этот ранний час, с надеждой посмотрел на них, надеясь, что его выручат, но не тут-то было. С таким же успехом он мог попытаться всучить им динамит. Когда Майкл инстинктивно оттеснил Элеонор в сторону от тележки, мороженщик посмотрел на него как на психопата. Но Майкл знал, что придется постоянно быть начеку. А до тех пор, пока он не решится рассказать Элеонор остальную часть правды, пресекать ее контакт с окружающими надо будет очень незаметно. Возможно, именно в этот момент она снова начинает чувствовать себя счастливой, так зачем обременять ее проблемой, с которой Майкл может справиться и самостоятельно?

К тому времени как они пересекли улицу и преодолели поросшие кустарником дюны, чернильно-фиолетовый оттенок неба сменился розовым. Они миновали высокие пальмы, плавно покачивающиеся на морском бризе, и пошли дальше, к линии прибоя. Затем сели на белый песок и стали любоваться поднимающимся из-за горизонта солнцем. Наблюдать за тем, как огненный шар медленно встает над океаном, отражаясь в серебристой глади воды, будто в зеркале, и окрашивает облака в рубиново-красные тона. В утреннем свете глаза Элеонор сверкали, словно два изумруда. С неба к самой поверхности воды спикировала серо-белая скопа, и Элеонор проследила за птицей взглядом. Майкл заметил, что девушка грустно улыбнулась.

— Почему вы улыбаетесь? — спросил он.

— Просто кое-что вспомнила. — Ее длинные каштановые волосы, все еще влажные после ванны, рассыпались по плечам и трепетали на легком ветерке. — Одну популярную песенку из другого времени.

— О чем в ней пелось?

Элеонор взяла Майкла за руку, и он почувствовал, что ее пальцы, подставленные под лучи солнца, стали ощутимо теплее. Скопа продолжала метаться между набегающих волн.

— «Никогда не будет берега морского, пальм резных, высоких, как собор Святого Павла. И песков не будет белых, словно в Дувре…» — непринужденно напела она.

Взгляд Элеонор скользнул по ярко освещенному горизонту, широкой белой полосе пляжа, и в ее глазах Майкл увидел первый проблеск искренней радости.

— И вот — пожалуйста, — сказала она, не выпуская его руки. — Сбылось!..

Примечания

1

Здесь и далее стихотворные строки даются в переводе Николая Гумилева. — Примеч. пер.

(обратно)

2

Комплексный обед; обычно включает стейк, сосиски, вареные яйца, блины и пирожные.

(обратно)

3

Один из неблагополучных трущобных районов Лондона Викторианской эпохи.

(обратно)

4

Джон Джеймс Одюбон — американский натуралист, орнитолог; автор сборников «Птицы Америки».

(обратно)

5

Господа (фр.).

(обратно)

6

Регулярно (фр.).

(обратно)

7

Сливки общества (фр.).

(обратно)

8

Лучшие апартаменты (фр.).

(обратно)

9

У всякой пташки свои замашки (фр.).

(обратно)

10

Табльдот, общий стол (фр.).

(обратно)

11

Жареная утка с вишнями (фр.).

(обратно)

12

Синклер намекает на мисс Найтингейл, чья фамилия с английского буквально переводится как «соловей».

(обратно)

13

Мера длины, равная 201,17 м; обычно используется на скачках.

(обратно)

14

Эпоха воссоединения Италии; 1820–1871 гг.

(обратно)

15

Крепкий алкогольный напиток, с добавлением сиропов (или ликеров), фруктовых соков, а иногда и свежих фруктов и ягод.

(обратно)

16

В эскимосской мифологии Нанук был хозяином медведей, который решал, нарушил ли охотник положенные табу и заслуживает ли успеха в охоте.

(обратно)

17

Соевый творог, используемый в кулинарии азиатских стран.

(обратно)

18

Чарльз Элвуд Йегер, более известный как Чак Йегер; американский летчик-испытатель, впервые превысивший скорость звука на самолете «Bell Х-1».

(обратно)

19

Сколько? (фр.)

(обратно)

20

Изолированный скалистый пик, горный гребень или холм, выступающий над поверхностью ледника.

(обратно)

21

Сераки (фр.) — ледяные зубцы на поверхности ледника; образуются при обрушении и неравномерном таянии ледяных перегородок между поперечными трещинами в области ледопадов.

(обратно)

Оглавление

Благодарности

ПРОЛОГ

Часть I ОТЪЕЗД

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Часть II СТАНЦИЯ АДЕЛИ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Часть III НОВЫЙ МИР

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Часть IV ВОЗВРАЩЕНИЕ

  ГЛАВА СОРОКОВАЯ

  ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

  ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

  ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

  ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

*** Примечания ***