Подготовительные курсы [Татьяна Владимировна Шипошина] (fb2) читать онлайн

Татьяна Шипошина Подготовительные курсы

«Я заблудился, как овца погибшая, взыщи раба Твоего, ибо заповедей Твоих я не забыл».

(Пс. 118:176)

«Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай»

(Пс. 24:7).

повесть

Пролог

– Удивительно, — произнёс декан нашего курса во время заключительной беседы со мной. — Мне казалось, что Вы будете хорошим студентом.

Мне тоже так казалось поначалу, поэтому я промолчал.

— Вот уж никогда бы не подумал, что Вы окажетесь…

Тут декан несколько замялся, потом улыбнулся, и всё-таки закончил:

— Что Вы окажетесь… таким дураком…

— Да, — ответил я.

— Что — «да»? — не понял декан.

— Видимо, так оно и есть, — подтвердил я.

Декан склонил голову набок и посмотрел на меня:

— Жаль, — произнёс он.

— Угу, — кивнул я.

— И Вы не станете проситься обратно? Кое-что можно было бы сделать.

— Спасибо.

— Спасибо — да? Или спасибо — нет?

— Нет.

— Тогда прощайте.

Я взял бумаги из рук декана, и вывалился из институтских дверей.

Окончен бал, погасли свечи…

Глава 1

Итак, я вылетел из института и передо мной встала проблема, о которой я практически не задумывался, пока проходил (пролетал, проплывал, проезжал) программу первого и второго! курсов.

Армия! Передо мной замаячил призрак прапорщика, поддерживаемый под руку призраком старшины. Не то, чтоб я боялся. Нет.

Просто… Сталько всего витает в воздухе, связанного с Армией… Да и всё внутри сигнализировало мне с малых лет, что Армия — отнюдь не моя стезя. Я даже в войнушку не любил играть!

Но — ничего не поделаешь. Короче, я оказался на врачебной комиссии в военкомате.

Меня перекидывали из кабинета в кабинет, и везде я оказывался непоправимо годен.

Я уже стал подумывать, что надо было бы мне как-то напрячься, и всё-таки сдать последнюю сессию. Не смотря на то, что учёба в техническом ВУЗе никак не подходила моей измученной душе. Как началась без желания, так и выдержала всего два курса.

Это тоже была не моя стезя! Не моя! Правда, где моя — я ещё не выяснил.

Мысль о сессии явилась столь же мимолётной, как непродуктивной. Я не люблю смотреть назад. Если часто смотреть назад, можно свернуть шею.

Переходя из кабинета в кабинет, я несколько тормознул на дерматологе. Вернее дерматолог тормознул меня. Дерматолог был древним, как… впрочем, вы уже догадались, как что был древним дерматолог.

Наверное, если выстроить в ряд всех больных с кожными и венерическими болезнями, которые прошли через руки этого деда, можно было бы раза два обогнуть земной шар по экватору. (Ну, полтора — уж точно!).

Дед приказал мне наклонить голову. Его очки съехали на нос. Он крякнул, и произнёс:

— Давно?

Дело в том, что я не идеален. (Вот уж удивил!). У меня на коже головы, под волосами, периодически появляются красные круглые бляшки, на которые я практически не обращаю, и никогда не обращал никакого внимания.

Бляшки эти тем больше шелушатся и чешутся, чем больше пакостей сваливается на мою бедную голову. А поскольку вылет из института — сам по себе довольно большая пакость, а ещё большая пакость — это всё, что пришлось мне выслушать после того, как пакость № 1 произошла со мной…

Ну, и кроме того… Нет, я нисколько не переживал от всего этого… Я не подавал ни виду, ни повода… а эти гадостные бляшки шелушились и шелушились… даже на бровях появились… на груди и на некоторых других местах, где у меня имелась какая-никакая, но растительность…

— Что? — переспросил я у деда-дерматолога, так как сналёту не понял, к чему относился его вопрос.

— Болеешь давно? — дед указал пальцем на бляшку на моей груди.

— Всю жизнь, — ответил я. — Когда — больше, когда — меньше.

— Странно, — пожал плечами дед, подходя к столу и листая моё дело. — Тут ничего не написано… Не отображено…

Хорошее слово употребил дед. «Не отображено»… А что, и где о нас отображено? Кто его отображает? И для чего? Кто и что может знать, например, обо мне?

Дед-дерматолог не дал мне поразмышлять. Призывная комиссия — не место для размышлений.

— Поедешь к доценту, — в приказном тоне произнёс дед. — Вот направление. Пусть доцент решает.

Как ни странно, когда я вышел за дверь кабинета, я разобрал, что было накарябано в направлении. Там было написано: «Псориаз?»

«Ещё этого не хватало, — подумал я. — Нужна мне эта головная боль! Ехать куда-то, непонятно из-за чего…».

Вечером мне пришлось показать направление матери.

После моего вылета из института мать ходила по дому с поджатыми губами. Весь её понурый вид, опущенные плечи и грустно-презрительное выражение лица говорили о том, какой я неблагодарный (свинья). Мол, столько сил было вложено в моё поступление, столько надежд возлагалось на меня, после того, как (я, бы,) институт закончил…

А теперь вот — впереди Армия, и нет просвета в моей непутёвой жизни… Ах, как трудно быть сыном, не оправдавшим надежд!

Если бы я ещё сам посокрушался! Да повинился! Да посыпал голову пеплом! Да побился бы лбом о стену! Но…

Мать покрутила направление в руках, не проявляя никаких чувств, кроме вышеизложенных.

— Нет у тебя никакого псориаза, — сказала мать. — Это у тебя такой дерматит… я забыла, как он называется… я в детстве тебя водила к врачу… Ну, там диету надо было соблюдать… не нервничать…

Мать стояла, держала направление в руках. Потом на её лице появилось странное выражение.

— Ты понимаешь… — тихо сказала она, — А ведь псориаз — это такая болезнь, по которой дают освобождение от Армии. Я вспомнила! У моей подруги муж не служил, потому, что у него псориаз! Это шанс! Тогда ты сможешь снова поступить в институт!

На лице матери появилось что-то, вроде улыбки. Как мало надо человеку!

Надежда! Человеку нужна надежда, в надежде на которую он начнёт строить планы и жить заново.

Мама, мама…

— Я поеду с тобой! Слышишь? К этому доценту я поеду с тобой!

Мама…

— Зачем?

— Ты дурак, или прикидываешься?

Я промолчал. Эх, мама…

— Ты пойми, — тихо сказала мать. — На взятки у нас денег нет. Да я и не стала бы их давать. А вдруг…

Глава 2

Надо сказать пару слов о моей матери. Конечно, такая женщина достойна гораздо большего количества слов, чем пара.

Она, действительно, не стала бы давать взяток, чтобы я откосил от Армии. Даже если бы у нас были деньги. Но денег у нас не было, и эту тему вообще не стоило поднимать.

Моя мать — учительница. Училка. И я — по жизни — училкин сын. Я, наверное, и помирать буду училкиным сыном, как родился.

Интересно, что заставляет человека (девочку, девушку юную) подавать документы в пед. институт? Вот заставь меня сейчас подать документы в пед. институт! Заставь! Скажи, что примут без экзаменов, или — что я в Армию не пойду. Бр-р-р-р…

Только — не пед.! Только не входить каждый день в класс, к таким, как я!

Это какой же надо набраться смелости, чтобы учить меня!

Чтобы заставить меня слушать то, что я не хочу!

Чтобы заставить меня тихо сидеть, не разговаривать! Это же надо уметь — применять весь аппарат насилия, не прикладая рук, а только мозги!

Чтобы посеять среди меня «разумное, доброе, вечное»… А так же — втиснуть в меня кучу бесполезной информации.

А ведь есть ещё претензии на то, чтобы меня воспитать, и даже! (даже) изменить. В лучшую сторону, разумеется.

Мать ещё и обижалась, что я не хочу продолжать учительскую династию!

Теперь представьте себе, что эти самые слова слышит моя мать, и ещё пытается на них ответить.

«Ах ты бедное, дитятко неразумное, — говорит мать, когда у неё хорошее настроение. — К тому времени, как у тебя родится собственный сын, ты снизишь обороты! А когда твоему сыну исполнится семь лет и ты поведёшь его в школу, ты уже будешь готов к тому, чтоб выслушивать подобные тирады от своего отпрыска».

Моя мать — неисправимая оптимистка. Она свято верит, что у меня будет сын, которого я захочу отдать в какую-нибудь спецшколу.

А что делать, если за столько веков существования человечества ещё никто ничего нового не придумал, как учить и натаскивать своих отпрысков.

Но каково быть натаскиваемым! Становясь взрослыми, люди об этом забывают.

Однако многие помнят о том, что у них была злая училка.

Несправедливая училка! Дура-училка!

— Мам, а у тебя тихо на уроках? — спрашивал я мать, сам став учеником сознательных классов.

— Тихо, — отвечала мать.

— А ты кричишь?

— Нет. Ну, очень редко.

— А тебе легко работать?

— Нет. Достают…

— Кто?

— Ну, во-первых — дураки. Всяких видов и разновидностей.

— А во-вторых?

— Во вторых, — мать растопырила пальцы веером, — крутые. И крутоватые. Начальство, которое всё еще выслуживается. Иногда даже непонятно, перед кем. И хамы. И хамоватые. И трусливые. И вообще…

— Что?

— Люди есть люди. Как снаружи, рядом со школой, так и внутри.

— Почему же ты не уволишься?

— Я сама себя об этом спрашиваю.

— И что ты отвечаешь?

— Что бы я себе не ответила, это было бы неправдой. Или полуправдой. «Мысль изречённая — есть ложь».

— Так уходи! Что, ты работы себе не найдёшь?

— Найду.

— Уходи!

— Отстань…

Глава 3

Моя мать преподаёт литературу. Прозвище «училкин сын» преследовало меня всю мою сознательную жизнь.

Когда я был маленьким, мне очень нравилось, что мама у меня такая умная, и так много знает. Вот уж помучил я её в детстве! Всё выпрашивал, чтоб она мне «что-нибудь» рассказала.

Мама мне рассказывала не сказки, а содержание произведений русской и зарубежной классики. Так что я знал, о чём написано в «Мёртвых душах», ещё до того, как научился читать. Но дальше всё оказалось сложнее.

Оказалось, что быть училкиным сыном — не так уж хорошо. Например, с точки зрения одноклассников.

Теперь мне приходилось доказывать одноклассникам, что я такой же, как они. И даже хуже. Что я — не маменькин сынок и не провожу время за чтением, напимер, «Мёртвых душ», или «Войны и мира».

Я выпендривался и притворялся. Я «нарушал дисциплину», «не готовил уроков». Я нарочно отвечал на трояки, когда знал на четвёрку, и даже на пятёрку. Я специально делал ошибки в тетрадях. Я прикидывался.

Даже поступив в институт, я постоянно ловил себя на том, что хотел кому-то доказать, что я — не «училкин сын». Хотя, по большому счёту, всем абсолютно наплевать, кто я, и чей я сын.

Мне не хотелось представлять собой объект для насмешек. Но как иногда противно было прикидываться!

Это что, трусость? Нет, трусом я тоже быть не хотел…

Что может быть слаще для человека, когда он остаётся в любой ситуации самим собой!

Увы… это счастье я всегда испытывал урывками…(и испытываю).

Я прочёл «Мёртвые души». Они понравились мне. Я их прочёл, потом открыл книгу снова, и даже перечитал кое-что. Я никому не говорил об этом. Никому в классе, а, тем более, матери.

Правда, я спросил у неё, что имел в виду Гоголь, описывая свой странный сюжет. Мать долго смотрела на меня. Она молчала. Выражение лица её было таким, как будто она раздумывала, как мне ответить. Как равному, или как ученику, который не врубается в тему.

Она молчала, и я молчал.

— Что — настоящее и что — ложное. В человеке, и в нашем мире. Вот что беспокоило Николая Васильевича, — наконец, произнесла она. — В принципе, это беспокоит каждого, чья душа более-менее жива. Способна чувствовать и соображать. Ты что, прочёл, всё-таки?

— Нет, — ретировался я. — Это я так. Куда мне эту книжищу читать, такую толстенную.

И я врубил рэп. Мать поморщилась и вышла из моей комнаты.

Мы живём с матерью вдвоём. Отец у меня, несомненно, был. Но это — совсем другая история.

Может, Чичиков тоже трусил? Трусил быть тем, кто он на самом деле? Вот и скупал себе мёртвые души…

Потому я перечитывал некоторые места поэмы Н.В. Гоголя, что находил в Чичикове родственную душу?

Глава 4

Моё первое детское воспоминание похоже на всю мою последующую жизнь.

Я осознал себя впервые довольно чётко, когда мне в лоб попали камнем.

Видимо, я гулял с мамой где-то около речки. Мальчишки с берега кидали в речку камешки, «блинчики», стараясь, чтобы плоский камешек ударился об воду несколько раз.

Видимо, один из таких камешков у кого-то из мальчишек соскочил с руки и попал прямо мне в лоб. Камешек летел низенько, да ведь и я был невелик.

Я до сих пор помню свои чувства. Сначала — недоумение, потом — боль, потом — обиду.

Это я точно помню. А дальше могу воспроизвести проишедшее только со слов матери.

На моём лбу вздулась огромная лиловая шишка. Я не заплакал!

Я прикрыл шишку рукой и спросил мать, далеко ли отскочил камешек, и сколько раз он стукнулся об воду.

Это было моё первое в жизни сознательное предложение.

Как рассказывала мать, я поздно начал ходить. И очень долго не разговаривал, почти до трёх лет. Она даже начала водить меня по врачам. Боялась, что у меня не в порядке с головой. До тех пор, пока мне в лоб не заехали камнем, я практически не разговаривал.

Мать рассказывала ещё и о том, что я в детстве почти не плакал. Даже тогда, когда бился головой. Потому что после первого злополучного (или счастливого) камня я бился головой обо всё твёрдое, что находилось вокруг меня. И всё твердое норовило попасть мне именно в лоб. В крайнем случае — по макушке.

На мою голову три раза накладывали швы.

Меня называли «железный лоб».

Только один раз, когда я упал, в очередной раз, с довольно большой высоты, я воспротивился «железности».

Я помню об этом весьма смутно. Вернее, в голове как-то перепутались мои собственные воспоминания и рассказы матери.

Короче, я упал, и у меня на лбу вздулась очередная шишка. Я захлюпал носом. Как всегда — то ли от удивления, то ли от обиды, то ли от боли.

— Не плачь, сынок, — стала утешать меня мать. — У тебя же голова железная!

— Нет, — вытирая скупые мужские слёзы (от обиды!), возразил я. — Она не железная… Она же плакс… мак… совая…

Вот когда я понял, что голова у меня, уж точно, не железная. Сказать, что голова пластмассовая — это ведь был протест! Это был бунт против привычных представлений обо мне, и, если хотите, попытка восстановления справедливости!

Но мать всегда так смеялась, рассказывая эту историю! И все смеялись, когда слушали её…

Не могу сказать, что я, в столь нежном возрасте, чётко понял, что часто человеческие попытки восстановить справедливость вызывают у окружающих смех (и это — в лучшем случае).

Я стал смеяться вместе со всеми, во время этих рассказов. Ну, не то, чтобы сильно смеяться… Скорее, я просто молча хихикал. Над собой.

Был ещё один случай. Мы тогда ещё жили с отцом. Даже не знаю, стоит ли его вспоминать… До сих пор больно.

Короче, мне тогда купили машинку. Такую… модельку, в коробочке, с открывающимися дверцами и багажничком… О-о-о…

Я не знал, куда поставить её, и даже укладывал её с собой спать.

И тут родителей пригласили в гости к начальнику отца. А у начальника был сын, на год старше меня. Гадостный пацан! Разбалованый, злобный.

Ну, может, и не такой уже злобный… А нельзя же идти в гости с пустыми руками! Вот они оба, и мать, и отец, стали смотреть на мою машинку. Стали говорить мне, что в магазины уже поздно бежать. И что надо, идя в гости, принести ребёнку какой-нибудь подарочек… Стали мне обещать, что купят другую машинку, лучше этой…

Они забрали мою машинку. Мне купили другую, но я…

Они просто пожертвовали моей машинкой. Они пожертвовали мной. А ведь жертвовать можно только собой, и только добровольно. Тот, кто жертвует другим, не спрашивая его согласия, называется тираном.

Небольшое оправдание для матери, правда, имелось. Она сама всегда, и всем жертвовала. Патологически жертвовала всем и для всех. И развод с отцом…

Нет, это уже совсем другая история.

Вот, так всегда. Хочешь рассказать о ком-то, а рассказываешь — всё равно о себе. Ну, да ладно…

Глава5

Мы сидели с матерью в коридоре мед. института и ждали доцента, заведующего кафедрой «Кожных и венерических болезней».

Атмосфера института подействовала на мать. Она сказала мне, с грустью глядя в мои честные глаза:

— Боже, какой ты дурак! Сколько людей учится! Почему именно ты вылетел из института!?

Я отвёл свои честные глаза и посмотрел в пол. Линолеум в коридоре был протёрт в середине и ещё сохранил свой рисунок по краям. Линолеум был в меру чист, в меру грязен. Лето уже закончилось, но дожди ещё не пошли.

— Да, мама, — сказал я.

— Что — «да»?

— Я дурак.

— Прекрати! Прекрати прикидываться, хоть здесь!

— Я не прикидываюсь.

— Не знаю, что лучше…

— Лучше — дурак, — вздохнул я.

— Да, — сказала мать, — умные — на вес золота…

Мать прикрыла глаза. Наверное, чтоб ненароком не выплеснуть то, что бурлило в её душе.

Лекция закончилась. Студенты высыпали из аудитории. Множество симпатичных девчонок в белых халатиках. Я только расслабился чуток, как мать толкнула меня в бок:

— Вставай!

Из аудитории выходил доцент. Мужчина лет сорока пяти, крупный, ухоженый, вальяжный. Чистое лицо, волосы с проседью хорошо подстрижены. Тонкий запах дорогого мужского одеколона. Или духов. Не засаленный галстук.

Видный мужик!

Мать быстро-быстро перекрестилась. Нет, я не могу сказать, что моя мать была такой уж верующей. В церковь она почти не ходила, только на Пасху, и под Рождество. Просто в данный момент, как я понимаю, матери не у кого было просить помощи.

«Господи, помоги», — прошептала мать. Правильно.

А я даже не мог чётко определить, чего хочу. Я бы и в Армию пошёл, в конце концов. Я плыл, как «утлый чёлн, по воле волн»…

— Анатолий Петрович! — бросилась за доцентом мать. — Мы к Вам, на консультацию. По направлению из военкомата. Мы Вам звонили…

Мать бежала за Анатолием Петровичем. Анатолий Петрович внимал, не поворачивая головы.

«М-да…» — подумал я.

Доцент подошёл к своему кабинету. Потом обернулся, и посмотрел на нас с матерью.

Интересно было бы взглянуть на нас его глазами! Интересно, увидели бы мы что-нибудь выдающееся? Отнюдь…

Сначала — я. Худой, плохо подстриженный, с отростшими волосами. Одетый… ну, так… не важно. Футболка, ветровка, не первой свежести джинсы. Кроссовки рваные.

Ну, и мать… Волосы уже седоватые. Может, она и такая же по возрасту, как этот доцент, но выглядит… Даже не усталая, нет. Потому что усталость подразумевает, что человек выспится, прогуляется, и снова будет хорошо выглядеть. Но мать… эта усталость, эта озабоченность сидит у неё в каждой поре, в каждой морщинке, в каждом изгибе её тела, не так уж и плохо изначально устроенного.

И одежда у матери… «Прилично, но небогато». «Бедно, но чисто». Можно было бы вспомнить пару цитат из классики, по этому поводу. Но я не вспомнил. Я не так уж много читал классики. Хотя, наверное, гораздо больше многих одноклассников. Вот, напимер, «Героя нашего времени».

Разумеется, не нашего. Героя ихнего, прошедшего времени.

«М-да…» — подумал я снова.

Что подумала мать, я не знаю. Но мать же не дура. Она подумала то же самое.

— Входите, — пригласил нас доцент, оценив нашу наружность.

Меня он заставил раздеться и осматривал очень недолго.

— Одевайся, — произнёс доцент.

Затем последовала пауза. Мать стояла перед доцентом, как троечница у доски.

— И Вы хотите, чтобы я подтвердил диагноз? — как-то странно поинтересовался доцент.

— Да, — еле слышно произнесла мать. — Сына из института отчислили… У нас никогда не было подобных проблем… В Армию…

— Я думаю, Вы понимаете, что псориаза тут и близко нет. Тут себоррейный дерматит, в чистом виде.

— Но…

— Этому… — доцент назвал по имени-отчеству дерматолога военкомата, — давно на пенсию пора. Всему есть свой срок, у всего есть свой предел.

Мать молчала.

— Вы приводите мне двадцатилетнего парня, у которого в карточке нет ни одной записи о кожных болезнях, и хотите, чтобы я поставил ему белобилетный диагноз?

Голос доцента повышался и повышался, а мать уже не смотрела на него, и стояла, опустив голову.

— Кто Вы по специальности? — спросил доцент на пике своего монолога.

— Учительница… литературы… — голос матери чуть всхрипнул и прервался.

— Отец?

— Разведены. Давно…

В кабинете стало так тихо, что я слышал не только своё дыхание, но и биение своего сердца.

Доцент сел за стол, взял фирменный бланк, что-то написал на нём, и протянул матери.

— Поставьте печать в регистратуре, — сказал он. — До свидания.

Мы с матерью дематериализовались из кабинета. Потом мы быстро шли по какому-то коридору и упали на скамейку около очередной двери.

— Подожди, — тяжело дышала мать, — подожди, я возьму очки.

Я хотел прочитать заключение сам, но мать не отдавала мне бланк, не разворачивала его, пока не достала очки.

Мать водрузила очки на нос, и мы одновременно прочли диагноз, чуть выше размашистой породистой подписи.

Мы прочли: «Распространённый псориаз», и ещё какие-то слова.

Кому я после не рассказывал эту историю, никто мне не верил. Все говорили о том, что надо давать взятки. Даже называли суммы взяток.

Но это — чистая правда. Чистейшая правда, с горьковатым привкусом.

Глава 6

Оправившись от шока, мать, со слезами на глазах, полезла в свою, видавшую виды учительскую сумку. Она достала кошелёк и вытащила тысячу рублей. Примерно на тысячу мы жили неделю. У нас всё было посчитано.

— Сынок, сынок… Пойди, купи самый дорогой коньяк. И отнеси… ему… Ты отнеси… я не могу, я подожду тебя здесь…

Мать держалась за сердце.

— Слава Богу… Слава Богу… — шептала она.

Я пошёл.

Выбирая коньяк в соседнем магазине, я думал о том, что этот человек, доцент Анатолий Петрович, вероятно, считает коньяк за тысячу рублей питьём обыденным, или даже дешёвым.

Я купил коньяк, вернулся к его кабинету и постучал в дверь.

На душе у меня как-то всё остановилось. Слово «стрёмно» весьма подходило к происходящему в моей душе, хотя я точно не знаю, что означает это слово. Просто стрёмно было, и всё.

— Ну, чего тебе ещё? — поднял на меня глаза доцент, когда я бочком протиснулся в его кабинет.

— Вот, — пробормотал я и поставил коньяк на стол, — спасибо Вам…

— А… — протянут доцент.

На его ухоженном лице не было улыбки. Не было каких-то, явно выраженных эмоций. Этот человек просто знал, что он сделал. Видимо, он по жизни знал, что делает. Это было здорово!

Я позавидовал ему. Правда, потом, когда уже лежал дома, на диване. В тот момент, когда я протягивал ему коньяк, я вообще ни о чём не мог думать.

Но я всегда завидовал тем, кто знает, что делает. Тем, у кого чувства, по-возможности, совпадают с разумом.

Я же был устроен иначе. Чувства властно толкали меня на поступки, разум же — всё время отставал.

Вот и сейчас. Я чувствовал, что мне не нужен институт, из которого я вылетел. Я сделал всё возможное, чтоб из него вылететь. Но убей меня Бог, если я знал, что мне нужно!

Доцент посмотрел в мои глаза быстрым, проницательным, каким-то врачебным взглядом.

— Береги мать, — сказал он. — Иди, не мелькай тут…

Я выскочил из кабинета, как ошпаренный.

Этот чужой человек сделал мне подарок. Такой подарок, значение которого трудно было даже оценить. Тем более, сразу.

Я мог начинать вторую попытку. Поступить в новый институт и начать новую жизнь.

Осталось только разобраться, в какой и какую.

Глава 7

— В технический я больше не пойду!

— Тогда иди в педагогический.

— Нет! Ма, ты чё?

— Не «чё»! Тебе судьба даёт такой шанс! В медицинский иди! Не будешь дураком — станешь таким, как Анатолий Петрович!

— Нет… Да я экзаменов в мед. не сдам. Там же химия, там биология. А уже надо документы подавать. И вообще… Ма, я хотел с тобой поговорить. Ма, я хочу уехать. Сколько я ещё буду сидеть на твоей шее…

Тут мать, которая стояла около стола, как-то вздрогнула и присела на диван.

— Не поняла, — тихо произнесла она. — Ты хочешь меня оставить?

– Ма, ну ты же сама говорила, что мне пора становиться самостоятельным!

— Неужели я этому мешаю… Или родной дом мешает тебе…

— Ма, я уже решил. Я еду в Москву.

— Куда-а-а?

— В Москву.

— Нет!

— Да!

— Нет! А куда же ты там будешь поступать? Как ты будешь жить? Как я смогу тебя содержать в Москве, с моей зарплатой?

— Ма…

— Нет, куда ты будешь поступать? Ты, дитя непутёвое? До двадцати лет ещё не определился, кем ты будешь, когда вырастешь! Ведь ты уже вырос! А я так и не поняла — ты дурак, или прикидываешься… А сам ты понял, или нет?

Мать готова была заплакать. Мне было жаль мать…

— Ма, ты не плачь, — сказал я. — Сейчас… сейчас я тебе скажу, куда я буду поступать…

Я взял со стола справочник ВУЗов Москвы, который листал уже три дня.

— Сейчас, — сказал я, — на какой странице откроется, туда поступать и поеду.

Мне осталось только разворошить страницы, закрыть глаза и ткнуть пальцем в разворот. О, Боже! Мой палец прямёхонько указывал: «Московская Духовная Академия и семинария». Мать даже улыбнулась:

— Ну, если туда…

— Ма…

— Подожди, — сказала мать. — Ты мне объясни, зачем ты рвёшься в Москуву со своим паспортом и со своим гражданством?

Тут уж пришла пора помолчать мне. Дело в том, что мы с матерью живём не в России. Мы живём на территории бывшего СССР, которая, уже давненько стала частью СНГ, не к ночи будь помянутого.

У меня был, естественно, национальный паспорт моего государства. Не смотря на то, что мы с матерью были русскими.

Вернее, чисто русской, с корнями где-то на Смоленщине, была моя мать. А мой отец был человеком весьма составных кровей, которые он полностью (делённые на два) передал мне.

Я носил его фамилию. К счастью, она была русской. Кто бы там приглядывался, в какой степени раскосы у меня глаза!

По крайней мере, здесь, на моей малой Родине, до этого никому не было дела.

А в Москве?

А что — «в Москве»? Она же большая!

Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!

Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?

Ну и пусть я никак не определю, чем хотел бы заниматься в жизни. Но я же хочу, в конце концов, заниматься чем-нибудь! Вот и решу.

Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.

Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…

Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»

Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.

Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.

Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).

В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.

И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…

Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.

Глава 8

Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.

И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.

Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…

Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…

Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.

Я сочинял своим историям разные продолжения.

Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.

Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…

Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.

Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.

Лежит оно — под замком. За семью замками!

Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…

Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…

Я лежал в вагоне, на верхней полке. Я лежал на животе, почти высунув голову в окно, навстречу тёплому ветерку. Впереди ждала меня Москва.

Думаю, Москва аж вся трепыхалась в предчувствии встречи со мной.

Я же был спокоен. Не было в моём сердце ни страхов, ни колебаний. А если и были, то пищали где-то, загнанные в угол. Я не давал им даже высунуть их поганые морды!

Не даром мать иногда говорила мне: «Васька, я не пойму — ты дурак, или прикидываешься?»

Вот, мы и дошли до очень важного момента. Меня зовут Вася. Василий Сергеевич.

А теперь скажите сами: дурак, я прикидываюсь? Я и сам не знаю…

Или знаю? «Мысль изречённая — есть ложь»… Не люблю вранья…

Глава 9

В Москве было пыльно и тепло. На перроне, почему-то, не было оркестра. Москва не приготовила к моему приезду ни красной ковровой дорожки, ни эскорта из бравых военных. Жаль…

На перрон, вместе со мной, высыпала стайка мне подобных — молодых, не очень хорошо одетых, с сумками.

Гастарбайтеры из бывшей республики бывшего Советского Союза. Готовые мести, скрести, разбирать и строить. Лишь бы заработать несколько сотен долларов.

А я, между прочим, собирался учиться! Учиться!

Только я так и не выбрал, на кого…

Пришлось мне нырнуть в метро. Хорошо, что я раньше уже был в Москве, и видел, что это такое. И всё равно…

Духота. Поток людей, плотный, нескончаемый. Поток, в котором все вместе, и каждый в отдельности. В замкнутом пространстве своего тела, пусть даже и соприкасающегося с телом соседа по потоку.

Привет тебе, маленький человек. Не строй иллюзий. Ты никому не нужен здесь. Тебя никто не видит, и ты не видишь никого. Ты можешь даже просто закрыть глаза, и поток вынесет тебя на какую-нибудь платформу — не всё ли равно, на какую?

Ну, уж нет! Эксперимент с закрыванием глаз лучше не продолжать.

Значит, так. Сначала мне надо на кольцевую, потом переход, и уже там, дальше, по южной линии, до той остановки, где жила мамина подруга.

Кстати, мы у неё и останавливались, когда приезжали в Москву с матерью, лет пять назад.

Хорошая тётка. Она постарше матери, и её сын тогда уже учился в институте. Только я не помнил, в каком.

Я втиснулся в вагон на кольцевой. Мою сумку едва не зажало в дверях. «Осторожно, двери закрываются», — произнёс спокойный голос.

«Здравствуй, Москва…»

Я не сразу понял, почему в вагоне такая духота и вонь. Одну из лавок занимал спящий бомж. Из-под него вытекала лужа.

«М-да… — подумал я. — Вот это — «здравствуй»…

Я не успел подумать о том, почему этот, не старый ещё человек с опухшей и разбитой рожей оказался в таком положении. Поезд метро прибыл на мою остановку. По кольцевой мне надо было проехать всего одну.

На южной линии в поезде было свободно. Я сел на лавку, и изо всех сил начал делать вид, что катаюсь в метро каждый день. Что еду с сумкой потому, что просто был где-то на отдыхе. Что я коренной москвич, в третьем (нет, в четвёртом!) поколении, и мои предки испокон веков жили на Садовой улице.

Потом мне стало смешно. Я усмехнулся сам себе.

Я снова прикидывался… По привычке…

Глава 10

Подруга матери, тётя Вера, приняла меня хорошо. Накормила с дороги обедом, и только потом спросила, чем я собираюсь заниматься.

— Куда думаешь поступать?

— Не решил ещё, — промямлил я. — В технический — не хочу.

— В гуманитарный поступить сложнее. Конкурсы кругом велики. Готовиться надо.

Если бы я сам этого не знал!

— И всё-таки, к чему лежит душа?

— В МГУ, на факультет журналистики! — выпалил я.

— Высоко забираешь, — улыбнулась тётя Вера. — Ну, а публикации у тебя есть? Печатные работы? Победы в олимпиадах, или в каких-нибудь конкурсах?

По моему лицу тётя Вера поняла, что всего этого, увы… и в помине…

— Ну, а пишешь ты… хотя бы грамотно?

Мать, конечно, натаскивала меня по русскому языку! Но я… я же старался, в школе, не получать пятёрок! Чтобы меня не дразнили ботаником или маменькиным сынком, то-есть, училкиным сыном!

— Грамотно… — тихо ответил я тёте Вере.

Призрак журфака медленно таял вдали.

— Ты, Вася, извини меня за нескромный вопрос, — продолжала тётя Вера. — Как обстоят твои финансовые дела? Хватит ли у тебя денег, заплатить хотя бы за один семестр? Ведь ты же, как я понимаю, не гражданин России? Тебя не примут на бютжетное отделение, даже если ты сдашь экзамены на все пятёрки. Разве что в пед.?

Господи! В пед.! Надо было прехать в Москву, чтобы поступить в пед.!

— Надо узнать, принимают ли в пед. не граждан России, на бесплатное отделение, — продолжала тётя Вера. — В пед., на литфак. Пойдёшь по маминым стопам. А захочешь писать — кто тебе запретит. Михаил Васильевич Гоголь литературного института, или журфака МГУ не заканчивал. Ты съезди туда. Адрес-то знаешь?

Господи! По маминым стопам! О-о-о…

— Я подумаю, — промямлил я. — Я съезжу. Адрес знаю, у меня в справочнике всё есть.

Нет, а чего я хотел?

Я конечно, хотел бы, чтобы кто-то сильный и большой взял бы меня за руку, и привёл бы под светлые своды самого умного, самого чистого, самого (не побоюсь этого слова) престижного университета. Чтобы он, этот большой и сильный, широким взмахом руки открыл бы мне блестящую, радужную перспективу моего умственного и духовного развития… мою благородную миссию помощи всем людям Земли, и даже (не побоюсь этого слова) переустройства этого мира по каким-то благородным, не знающим лжи и боли критериям!!!

Эко я завернул! Однако, в каждой шутке есть доля шутки. А я привык шутить с самим собой. Почему?

Потому, что мне противно, (и всегда было противно) шутить ниже пояса. Хотя я и так шутил, и анекдоты рассказывал. Чтобы не выделяться.

А те шутки, что рождались в моей голове, чаще всего умирали, не увидев света. Кто бы мог посмеяться им вместе со мной? Разве что мать… Но я прикидывался и перед ней…

У меня было много приятелей, но не было друзей. Таких друзей, которым не надо было бы объяснять своих шуток…

Как там мать говорила? «Умные — на вес золота»? На вес, на вес…

Интересно, а я — умный? Или прикидываюсь?

Глава 11

Угадайте с трёх раз, куда я трясся в электричке уже второй час?

Я, видимо, всё-таки дурак, потому что решил последовать указующему персту судьбы, и направиться туда, куда этот перст указал ещё дома, когда я разговаривал с матерью о своей дальнейшей судьбе.

Я ехал в город Сергиев Посад. Именно там находилась Духовная Семинария и Академия, на чьей странице раскрылся справочник Московских ВУЗов.

О чём я думал, глядя за окно электрички?

Ни о чём. Зачем мне нужно было ехать, я не знал. Ведь я даже представления не имел, что такое священник, зачем он нужен, и с чем его едят.

Маленькая иконка на полочке в спальне матери, да десяток анекдотов про попов и монашек — это был весь мой духовный опыт.

Я созерцал подмосковный пейзаж, вслушивался в непривычные для моего уха названия остановок. А на душе было хорошо!

Не смотря на то, что я посетил уже несколько более или менее подходящих для меня московских ВУЗов и очень ясно представлял, что без денег не поступлю ни в один из них.

Нет-нет, а тревога подкатывала к моему сердцу. Двеси долларов неумолимо приближались к концу.

Тётя Вера уже пару раз намекнула (для непонятливых!), что пора бы перестать стдеть на её шее, стеснять пожилую женщину, и определиться, наконец, с жильём, регистрацией, и всем прочим, от чего человеку не скрыться, не убежать, не спрятаться.

«Наверное, в эту Семинарию можно поступить бесплатно? Скорее всего, там даже общага есть», — думал я.

И ещё одна мыслишка нет-нет, да и прокрадывалась в мою голову: «А вдруг — поступлю? Пересижу годик в этой Семинарии, осмотрюсь, а там — как Бог даст…»

И всё-таки, это было не главное, почему я ехал я в Сергиев посад.

Я ехал туда, потому что привык выполнять…

Что выполнять? Ведь никаких, и никому, обещаний не было! Разве что-то такое… не высказанное даже самому себе.

Да Бог с ним! Просто ехал, и всё! Чтобы где-нибудь побыть! Дорога была мне не в тягость.

Я даже пожалел немного, когда электричка остановилась.

Как дойти до Троице-Сергиевой лавры, мне показал первый же прохожий.

Ну и вид мне открылся! Боже, какой простор! Какая красота! Величие!

Если даже совсем не верить в Бога — всё равно, следует задуматься, глядя на на эти белые стены, на эти синие купола, на золотые, блестящие на солнце кресты…

Даже неверующее сердце затрепещет. Например, моё. Ишь, как заволновалось!

К небу! К небу! К чистоте! К свету! К Богу!

В администрацию семинарии…

— Подожди немного, — сказал мне молодой парень в рясе. — Перерыв. Приём документов будет через полчаса. Походи пока по Лавре…

Я хотел было порасспросить парня. Да и он смотрел доброжелательно, будто ожидая вопроса.

Но слова, почему-то, застряли у меня в глотке.

Не знал я, о чём спрашивать! Всё из головы вылетело!

А!

— Скажите, а из других республик у вас принимают бесплатно?

— Всех принимаем, кто из Московской Патриархии, — ответил парень.

— А… — протянул я.

Я не совсем понял ответ. Но расспрашивать дальше не стал.

Глава 12

Я пошёл по лавре. Я медленно переставлял ноги. Мне казалось, что я вдохнул воздух, и никак не могу его выдохнуть.

Каким было всё вокруг… Непривычным… монументальным… спокойным…

Да, именно спокойным. Не-по-ко-ле-би-мым… Настоящим. Знала бы мать, где я сейчас нахожусь…

Я зарулил в какой-то храм. В первом храмовом зале было прохладно и сумрачно. Люди писали какие-то записочки. Особый, неуловимо приятный запах объял меня. Свечи лежали просто так. Их можно было брать и зажигать. Я взял одну, и прошёл с ней в следующий зал.

У-у-ух…

Высокая стена со старинными иконами. «Иконостас!» — вспомнил я.

Лицо Христа смотрело прямо на меня. Я поёжился под этим взглядом. Мурашки побежали по спине. Я не выдержал взгляда и отвернулся.

Я почувствовал себя… Как бы это сказать… Вся ложь, всё враньё, вся неустроенность, которая была во мне, вдруг выплыла наружу.

Под этим взглядом невозможно было ни лгать, ни юлить, ни прикидываться. Ни умным, ни дураком.

Всё было видно Ему. Всё Он знал. И смотрел на тебя пронизывающе, требовательно, но с такой жалостью, что на глаза наворачивались слёзы.

Поэтому я и отвернулся, и стал ставить свечу на какой-то подсвечник.

А ведь в храме ещё и пели! Хор стоял прямо здесь же, среди немногих посетителей. Поющие опирались на какие-то древние приспособления, похожие на стулья для стоящих людей.

Хор был так слажен… так переливался разными голосами, и мужскими, и женскими, что мне захотелось подпевать…

Я даже попробовал подтянуть какой-то повторяющийся припев:

— Отче Сергие, моли Бога о нас…

Из глотки моей прорвался только нечленораздельный хрип.

— Проходить будете? — подтолкнула меня пожилая женщина.

— Куда? — не понял я.

— К мощам. К Преподобному Сергию Радонежскому.

— А зачем?

— Помолиться! — женщина удивилась моему вопросу. — Просить святого… об исцелениии… да обо всём…

— А… — протянул я и пропустил женщину вперёд.

И двинулся следом.

Я не очень хорошо знал, кто такой Сергий Радонежский. Так, понаслышке… Вроде, святой. Что-то такое про Куликовскую битву…

Тупой, тупой я и бестолковый…

По узкому, отделённому цепочкой проходу мимо иконостаса я проходил за людьми, и мне казалось, что я передвигаюсь в рентгеновских, или в каких там ещё лучах, где всю мою душу можно увидеть, как на экране. Или — что я разобран, разложен на мельчайшие составляющие. На молекулы, на атомы…

Всё, что составляет меня, как человека, определялось здесь, как в какой-то научной лаборатории, обладающей знаниями — куда выше, и куда надёжнее человеческих.

Я очнулся перед самым окончанием пути. Это была серебряная усыпальница. Что делать дальше, я не знал. И встал, как столб. Меня толкнули сзади ещё раз, и другая женщина обошла меня.

На этот раз я посмотрел, что надо делать.

Я наклонился над мощами. Креститься я не умел, и, по-моему, сделал это неправильно. Но это знал только я. И Он.

Просить… обо всём…

«Хочу жить так… — прокричал я про себя. — Ты слышишь? Хочу так жить… как здесь…»

Затем я спустился по небольшой лесенке на ватных ногах. Ещё какое-то время постоял в храме, опираясь на стену, и изредка поглядывая на Христа.

Нет, не мог я выдержать Его взгляда…

Когда я посмотрел на часы, оказалось, что прошёл целый час. Я оторвался от стены и почти побежал в административный корпус

Глава 13

За столом сидел священник и устало смотрел на меня.

— Давайте документы, — произнёс он.

Я протянул свой аттестат, паспорт, и все остальные бумаги, которых было совсем немного.

— Это что? Всё?

Я кивнул.

Не такой уж я дурак, чтобы не прочесть перечня документов, который требовался для поступления. На что я надеялся?

На то, что дуракам везёт?

Но я только что сказал сам себе, что не такой уж я и дурак…

— Вы знаете о том, какие нужны документы?

Я опустил голову.

— Да… — выдохнул я.

— Видимо, Вы невнимательно эточитали, — священник подвинул мне перечень. — Прочтите ещё раз.

Перечень был велик. Буквы поплыли перед моими глазами.

1. прошение на имя Ректора (заполняется по прибытии в канцелярии МДА);

2. рекомендацию епархиального архиерея или приходского священника, заверенную епархиальным архиереем. И пункты № 3., и № 4., и 5…

— Надо подготовиться, — священник был доброжелателен, но твёрд. — Вы готовились сдавать экзамен по Закону Божию? Священную историю? Вы знакомы с основами православия, с уставом? А молитвы? Вы знаете хотя бы «Отче наш»?

Моя голова склонялась всё ниже. Я не знал «Отче наш».

— А десять заповедей?

Лучше бы я промолчал! Но я сказал:

— Ну…

— Говорите, если «ну», — даже улыбнулся священник.

— Ну… не убей… не укради… не прелюбодействуй…

— Три, — посчитал священник.

Мне было стыдно.

— Не сотвори себе кумира, — откуда-то из недр памяти извлёк я.

— Хорошо. Четыре. Не лжесвидетельствуй. Не завидуй. О родителях вспомни.

— Да! Почитай отца и мать…

— И да продлятся дни твои на земли, — закончил за меня священник.

Нависшая пауза была для меня мучительна. Священник вздохнул.

— Вот, берите этот перечень. Учите.

— Да это же невозможно, — тихо протянул я.

— А Вы просите Божьей помощи. Если Ваше желание — не сиюминутная прихоть, готовьтесь, и приезжайте на следующий год. С Богом — всё возможно. Люди нам нужны.

Священник помолчал, и поправился.

— Люди нужны для служения Богу.

— А зачем нужны десять заповедей? — вырвалось у меня.

Священник ещё раз посмотрел на меня, как будто решая, отвечать мне или нет.

— Они нужны для того, чтоб по ним жить.

— Но это же невозможно!

– Господь — и намерение целует. «Горе имеем сердца…»

— Что?

– Не знаешь? На литургиии был, хоть раз? На Богослужении?

— Нет…

— Нет… Что же привело тебя сюда, юноша?

Я промолчал.

Если бы я знал, что меня привело, я бы ответил.

— А у вас есть какие-нибудь подготовительные курсы? — спросил я.

— Нет у нас курсов. Главные курсы — жизнь…

Я вышел из административного корпуса…на эти курсы…

На эти, бесплатные курсы, открытые для всех.

Мне хотелось есть. Мне хотелось пить. И тут я увидел такую беседочку, весело раскрашенную, как бы увитую виноградом со спелыми кистями. Народ стоял в небольшой очереди, держа разные посудины и бутылки.

«Ну, хоть попью, — подумал я, и пристроился в хвост очереди. — Надо же, как раскрашена эта беседочка! Такая радостная стоит. Удивительно даже…»

Беседочка была построена над источником преподобного Сергия. Я прочёл это, когда подошёл поближе.

Моя очередь уже продвинулась ко входу в источник, когда двое молодых парней в серых рясах прибежали с вёдрами, и немного оттеснили меня в сторонку. Один из них поставил вёдро под небольшой краник, торчащий внизу. Струя воды с шумом ударилась о дно ведра.

И так весело, так радостно она стучала об ведро… Один из парней поднёс руку к крану и брызнул водой в другого. Вода полетела, разбиваясь на сотни маленьких радуг.

Парни смеялись, улыбались люди в очереди.

Мне тоже хотелось побрызгаться этой водой. Тут подошла моя очередь, и мне налили воды в большую железную кружку.

Вода была холодна и чиста. Она ломила зубы. Я пил эту воду мелкими глоточками, потом умыл этой водой лицо и руки.

Вода из источника стекала по моему лицу. Или я заплакал…

Странное состояние не отпускало мою душу. Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. И ещё мне хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда.

Но всё на свете заканчивается.

Я покинул ворота Троице-Сергиевой лавры и тихо побрёл в направлении железнодорожной станции.

Прокатить под дурачка не получилось.

Глава 14

Денег практически не было. Институт (и не один) помахал ручкой. Тётя Вера пока ещё терпела меня, но полы в её квартире уже жгли мои пятки.

Сын тёти Веры работал экономистом в какой-то фирме. Однажды, когда он навещал мать, тётя Вера завела разговор обо мне.

Сын тёти Веры почесал затылок, и предложил пристроить меня курьером к ним на фирму.

Это, может быть, было и неплохо, но зарплаты курьера на съёмную квартиру всё равно не хватило бы. Что мне оставалось делать?

Варианта имелось два. Первый — вернуться домой. Скорее всего, ещё не подзно подать документы в пед. Там у нас — вечный недобор.

Второй вариант — пройтись к тому адресу, где когда-то проживал мой отец. Этот вариант являлся почти безнадёжным.

Этот вариант казался ещё хуже, чем возвращения домой. И всё же…

А что мне оставалось делать? Идти — или не идти? Вот в чём вопрос?

В глубине души-то я знал, что нехватка денег, облом по всем институтам, и прочее — всё это — только отговорки. Я бы пошёл по этому адресу, даже если у меня всё было в порядке с деньгами и с жильём.

Меня так и тянуло пойти. Так и тянуло, так и подмывало…

Через пару дней после неудачной попытки сдать документы в Духовную Семинарию я отправился по заветному адресу.

Хотел на местности сориентироваться…

Да что там! Я найти его хотел! В глаза ему посмотреть!

Отец оставил нас с матерью, когда мне было десять лет. Мать никогда не говорила о нём плохо. Мать вообще предпочитала не говорить о нём.

Когда мне исполнилось лет шестнадцать, я начал досаждать матери своими расспросами. Мать, посадив меня перед собой на кухне, рассказала нехитрую историю, которая так и осела во мне, как краска на сырой штукатурке.

Жили-были двое. Она — студентка пед. института, он — студент политеха, будущий инженер. Познакомились на танцах в пед. институте. Влюбились друг в друга сразу, и поженились уже через пару месяцев.

Я — дитя любви.

Родители жили в общаге. Потом умерли родители матери, и молодые перебрались в ту самую, бабушкину квартиру, в которой мы с матерью сейчас и проживаем.

А потом наступили девяностые годы. Мы, то есть наша семья, оказались в такой нищете, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Матери зарплату задерживали, завод отца вообще закрылся, и был разворован по винтику. Тогда отец поехал в Москуву — искать счастья.

Первый раз съездил — вернулся, денег привёз.

Второй раз съездил, денег привёз, но уже вёл себя, как чужой.

Третий раз поехал — и не вернулся.

— Там он нашёл женщину… — говорила мать, — там он нашёл женщину, которая лучше меня.

— Неправда! — отвечал я. — Ты лучше всех!

Мать гладила меня по голове.

— Ну, сынок… — говорила мать. — Поверь… бывают хорошие женщины… Но вот ты, сынок — ты у него один! Самый лучший!

Мать несколько лет подряд делала мне подарочки ко дню рождения и к Новому году — якобы, от отца. Пока я не раскрыл её нехитрый обман, найдя подарок недели за две до нового года. В письменном столе матери.

Даже в шестнадцать лет она мне не сказала, что у отца появилась дочь, а у меня — сестра.

Сказала только сейчас, пред моим отъездом.

— Ма, может он не понимал, что делает? — пытал я мать.

— Твой отец никогда не был дураком.

— Так как же…

— Человек свободен в своём выборе. Это его право — по рождению. Это — его неотменяемая привиллегия.

— Почему же он решил… так неправильно?

— Он решил так, как было нужно ему.

— Как же….

— Знаешь ли ты, чем взрослый отличается от ребёнка?

— У…

— Только не говори, что усами!

Мы посмеялись.

— Взрослый сознательно выбирает, а затем принимает на свои плечи груз ответственности за свой выбор, — заключила мать. — Только и всего. А усы здесь ни при чём.

Мать была права. Но я не успокаивался.

— Ма, а почему ты не боролась за него? — приставал я к матери. — Почему не поехала в эту Москву, да глаза не выцарапала этой хорошей женщине, которая уводит чужих мужей?

— А ему… а Сергею… ему тоже глаза выцарапать? А потом так и жить с ним, с выцарапаными глазами?

Да, мать, видимо, так же, как и я, шутила только про себя. Но я понял её шутку. Потихоньку я перестал приставать к матери и расспрашивать её.

Действительно, грустно так жить. Когда у мужа выцарапаны глаза.

Отец начал заниматься бизнесом. С той самой женщиной, с которой он стал жить в Москве. Бизнес пошёл у него удачно. Бизнес был связан с торговлей продуктами, с какими-то кафе и ресторанами. Мы с матерью ничего об этом не знали. Лет через семь после отъезда отца алименты перестали приходить.

Остался только адрес, который был указан на корешках последних почтовых переводов. По которым приходили алименты.

Глава 15

Улица, где жил отец, располагалась поблизости от одной из кольцевых станций метро. Это был престижный московский район.

Для своего визита я выбрал воскресный день, и обеденное время, рассудив, что именно так я смогу застать отца дома.

Я быстро нашёл улицу и дом.

Сердце моё колотилось то сильнее, то слабее. Я всё не решался войти.

Наконец, я подкараулил момент, когда в подъезд входил пожилой мужчина, и проник на лестничную площадку вслед за ним.

Поднялся на лифте. Тут уж моё сердце готово было вообще из груди выпрыгнуть. Я нажал на кнопку звонка.

За дверью послышались шаги.

Конечно, я думал о том, что отец может не узнать меня. Конечно, я много раз прокручивал в голове, как увижу его… как он увидит меня… может, он даже обнимет меня…

А я? Что я скажу? Спрошу, почему ты забыл про меня? Как ты мог? Плюну ему в лицо, повернусь, и уйду? Или брошусь ему на шею, разрыдаюсь, и всё прощу, ещё не долетев до его груди? Эх, папка. Знал бы ты…

Дверь открылась.

На пороге стояла женщина. Я сразу её узнал. Несомненно, это была именно та женщина, к которой ушёл отец. Моложе матери, ухоженней и… совсем иная, не похожая на мать…

На женщине был надет лёгкий халатик. Её фигура прекрасно просматривалась под ним.

Я узнал её. Мне тоже нравились такие женщины. Как это ни смешно… Или — как ни печально…

— Что Вам угодно? — спросила женщина, и тут же поправилась. — Чего ты хочешь?

Я замялся.

— В чём дело?

Ещё секунда, и она закрыла бы дверь перед моим носом.

— Я ищу… Сергея Ринатовича.

— Подожди, подожди… Кто ты такой?

— Я — его сын. У него есть сын. Это — я.

— Входи…

Женщина как-то неуверенно подвинулась и пропустила меня в прихожую.

Ну и прихожая это была, доложу я вам! Прямо как большая комната… Как зал… А зеркала… а какие-то мебелины, названия которых нет в моём словарном запасе… Картины… ковёр…

«Ну, папашка, даёт», — успел подумать я.

— Кто это там?

Из двери в прихожую выглянул мужчина. Этот мужчина был под стать женщине. Мужчина был в халате. В таком значительном, атласном халате, как будто он собирался позировать художнику для написания парадного портрета, а не высунулся в прихожую, посмотреть на незванного гостя.

«А где же отец?»

— Это сын Сергея. Нарисовался вот… Похож…

— Что-то есть, — процедил мужчина, в упор рассматривая меня.

– Не что-то…

Они разговаривали обо мне так, как будто я не стоял рядом.

— А где… где отец? — наконец, выдавил я.

— «Иных уж нет, а те далече»… — продекламировал мужик.

Он явно был моложе, чем женщина моего отца. Видимо, это придавало ему уверенности.

— Что тебя привело к нам? — спросила меня женщина.

Мне, почему-то, стало жаль её.

— Я хотел бы увидеть отца.

— Разве ты не знаешь? Это невозможно.

— Мы с мамой ничего не знаем о нём уже несколько лет.

— Ах, ну да…

Женщина замолкла, а мужик смотрел на меня исключительно недружелюбно.

В это время открылась ещё одна дверь в прихожую, и оттуда высунулась девчонка лет восьми.

Её я тоже сразу узнал. По раскосым глазам. Таким же, как у меня.

— Папа сидит в тюрьме, — сказала девчонка. — Но он не виноват!

Глава 16

Девчонка смотрела на меня, а я на девчонку. Это была моя сестрёнка. Ох-ох-ох…

Дверь в комнату девчонки захлопнулась.

— Да… — женщина повела плечами. — Так получилось. Сергей сидит.

— Почему? — спросил я. — Где?

— Почему — это долгая история. Где — я могу тебе сказать. Ты можешь написать ему письмо. Если захочешь.

В прихожей нависло молчание.

— А ты как здесь оказался? — нарушила молчание женщина. — Ты зачем в Москву приехал? Ведь не в гости?

— Я приехал поступать… у меня не получилось…

— А теперь ему негде жить, и у него нет денег! — презрительно глядя на меня, произнёс мужик. — Мы сами не местные…

Рот у мужика искривился.

— Разве ты не видишь, зачем он здесь? И вообще! Избавьте меня от всего этого! — рявкнул он и прихлопнул за собой дверь, из которой вышел.

— Миша! Подожди!

Женщина двинулась за своим Мишей. По дороге она обернулась ко мне и сказала:

— Ты… ты тут посиди…

Я остался в прихожей один. Мне ничего не оставалось делать, как присесть на табурет с гнутыми золочёнными ножками, и ждать.

Я не подслушивал. Я просто слышал, как кричали женщина моего отца и её Миша.

— Я не могу выгнать его! — звенел голос женщины. — Сергей сидит не только за меня, но и за тебя!

— Ну, я тут ни при чём…

— Причём! Ты прекрасно знаешь, что причём! Здесь — всё его! Квартира — его! Бизнес — его!

— Ты влюбилась в меня до того, как он сел.

— Да, но надо же быть человеком!

— С каких пор тебе этого захотелось?

— Миша…

— Ты что, предлагаешь пустить его сюда жить?

— Нет, но…

Дальше пошла перебранка, и я перестал разбирать слова. В тот момент, когда я подумал о том, что мне пора уходить, я снова разобрал слова женщины:

— Ну, так устрой его в «Зелёную птицу». Ты же говорил, что меняешь там обслугу. Будет зарплату получать. И свой будет, не обманет.

— Откуда ты знаешь, что не обманет?

— Между прочим, я знаю его отца! — сказала женщина.

— Что-то ты рановато меняешь пластинку, — послышался голос Миши, и снова голоса отдалились.

Зато приоткрылась дверь в комнату девчонки. Симпатичная мордочка высунулась из двери, и два немного раскосых глаза в упор уставились на меня.

— Привет, — сказал я.

— Привет. А тебя как звать?

— Вася.

— Какое смешное имя! Ты что, кот Васька?

— Васька, да не кот. Кот, да не тот, тот, да не Васька, а Василий Сергеевич.

Я и сам не понял, что сказал. Девчонка захихикала.

— А тебя как зовут? — спросил я.

— Вика.

— Подляди-ка, что за Вика, это просто ежевика! Ежевика Сергеевна!

Я опять ничего не понял. Откуда эти стишки вылетели?

Мы смеялись вместе.

— Вы, кажется, уже нашли общий язык? — женщина открыла дверь из своей комнаты.

— Мама, это Вася! — девчонка подлетела к матери и обняла её. — Вася будет к нам приходить в гости?

— А вот мы посмотрим на его поведение.

Женщина протянула мне листок бумаги.

— Здесь адрес, — пояснила она. — Сегодня, часов в пять, приходи по этому адресу. Мы берём тебя на работу. Миша позвонит менеджеру, чтоб встретил тебя.

Я хмыкнул.

— В институт мы тебя устраивать не будем, — усмехнулась женщина. — Если захочешь, сам устроишься. А с голоду не умрёшь. Там, в подсобке, первое время можно и пожить. А уж дальше… видно будет…

— Спасибо, — я взял бумажку с адресом. — А про отца? Адрес отца?

— Вот мы с Михаилом приедем к тебе на работу…

— Они посмотрят на твоё поведение! — оторвалась от матери Вика. — Ма, а дядя Миша вчера опять меня ругал…

– С тобой я отдельно поговорю!

Строгий голос женщины ясно показывал мне, что пришла пора откланяться. Я порощался и вышел.

Что я чувствовал, спускаясь по лестнице?

Не знаю… что-то, несомненно, я чувствовал.

В Москве было жарко. Мокрая футболка прилипла к спине. Хоть мать и приучала меня стирать свои носки, и, извините, трусы, прачка из меня была та ещё.

Мало того, что потом пахло, так ещё и плохо выполосканным стиральным порошком.

Мама… мама, ты знаешь, где я был…

Глава 17

Я плыл, «как утлый чёлн, по воле волн».

А что, мне надо было поехать на вокзал, и на последние гроши купить билет в какой-нибудь общий вагон, чтобы бесславно возвратиться домой?

Короче, в пять часов я, в двадцать пятый раз сверяясь с бумажкой, подходил к заведению, указанному в адресе женщиной моего отца.

Пройдя туда-сюда пару раз, я, наконец, удостоверился, что ночной клуб «Зелёная птица» — это и есть то самое место, куда мне надо было явиться в этот вечер.

Впрочем, мне было почти всё равно. Почти…

Клуб находился в полуподвальном помещении. Неоновая реклама, изображающая птиц зелёного цвета, еще не горела. У входа в клуб стоял амбал, или качок — парень с небольшой головой и большим туловищем.

– Куда? — спросил он меня, окинув с головы до ног.

Я знал этот взгляд. И даже примерно представлял себе, какое отражение в чужих глазах вызывает моя внешность…

Что ж…

– Я — к менеджеру. Насчёт работы, — произнёс я и попытался протиснуться мимо качка.

Не тут-то было.

– Вакансий у нас нет, — встал стеной качок.

Я хотел было сказать, что я от хозяйки, но вспомнил, что даже не знаю её имени.

– Я — от Миши, — вспомнил я. — Он должен был позвонить менеджеру.

– Ща узнаю, — хмыкнул качок.

Он закрыл дверь перед моим носом. Через некоторое время ему пришлось снова открыть её.

– Входи, — сказал качок. — Митя сейчас будет.

Я сидел в небольшом холле. В нос бил застарелый табачный запах. Справа стеклянная будочка с надписью «Касса», слева «Гардероб».

Дверь в гардероб закрыта, видимо, по случаю лета.

Вдоль стен — кресла, скамейки и зеркала. Искусственные цветы на окнах, в простенках и в кадках, а на цветах — такие же искусственные зелёные птицы.

Дверь, ведущая в клуб, отворилась, и из неё вышел парень лет двадцати семи, в белой рубашке и жилете. Его цепкий взгляд сразу упёрся в меня.

– Ты — от Миши? — спросил он.

Теперь этот парень разглядывал меня, и на его лице отображалась обычная мина человека, меня разглядывающего. Интересно, когда-нибудь я увижу другое выражение?

– Ты… ну, ладно… как звать тебя?

– Вася.

– Ещё и Вася… короче, Миша приказал определить тебя в кассу. Работал когда-нибудь? Где-нибудь?

– Нет.

– Класс… между прочим, через час начнём клиентов запускать.

Митя стоял, и смотрел на меня. Качок — тоже смотрел на меня. И вид у них был…

– А кем ты приходишься Мише? — спросил качок.

Интересный вопрос! Кто бы мне самому это растолковал!

– А тебе зачем? — спросил я.

Качок плюнул себе под ноги.

– Казачок, блин, засланный, — хмыкнул он.

Я не совсем понял его. Хотя смысл высказывания был ясен. Они думают, что я буду доносить на них Мише. Они не знают, как им относиться ко мне — как к своему, или — как к чужому.

Дело было не только в отношении, как я понял вскоре. Отношения — тьфу, когда дело касается денег. Полюбишь и козла! Полюбишь и Васю!

А пока менеджер Митя открыл дверь в стеклянную будочку. В кассу.

– Гляди, — ткнул он меня пальцем в кассовый аппарат. — Вот билеты, а вот касса. Нажимаешь сюда, и сюда. Вылетает чек. В будни — двадцать баксов, или по курсу. В выходные — тридцать баксов. В праздники — пятьдесят.

«Ого! — подумал я, — мне и не снились такие деньги!»

Вслух я ничего не сказал, надо понимать.

— Теперь — главное, — продолжил Митя. — Через кассу пропускаешь каждый двадцатый билет. Остальные — даёшь так.

— Что? — не понял я.

— Ты дурак? — спросил Митя.

Да что же это такое? Почему все, начиная от родной матери, изаканчивая этим вшивым менеджером, задают мне один и тот же вопрос?

Глава 18

На последний вопрос я не стал отвечать.

А Митя и не ждал ответа. Ему всё было ясно.

— Билет даёшь, а чек не пробиваешь! Для налоговой — проводим через кассу каждый двадцатый билет. Ферштейн? Остальные бабки отдаём твоему Мише просто так. Теперь врубаешься? Тут до тебя Антон работал…

В голосе Мити сквозило неприкрытое сожаление.

Я кивнул. Я врубался.

— Есть хочешь? — неожиданно проявил милосердие Митя. — Нас тут кормят.

Ещё бы я не хотел!

— Кормят хорошо, но за деньги. Коля, проведи его в столовку. Пусть девочки его обслужат. А то работать не сможет. Не выдержит, всю ночь.

Милосердие Мити было обосновано!

— Деньги есть?

Вот этого вопроса Митя мог и не задавать. Я кивнул отрицательно.

Митя ещё разок взглянул на меня, и отдал распоряжение качку Коле:

— В долг! Пусть его накормят в долг!

Коля повёл меня через помещение клуба. Я ничего не успел рассмотреть. Я шёл, как сквозь стой, сквозь взгляды ещё трех охранников, барменов, официантов, и ещё кого-то…

Мой первый рабочий день начался.

Еда была вкусной. Но я почти не разобрался в том, что ел.

Поел я быстро. Подходя к выходу из большого клубного зала в холл, я притормозил у приоткрытых дверей и услышал разговор Мити, Коли, и ещё одного охранника, Саши.

Что-то, в последнее время, мне везёт на тайны Мадридского двора.

— Сань, ты не переживай. Мы ему всё объясним, — успокаивал Саню Коля-качок.

— А если он от Миши специально послан, чтоб нам кислород перекрыть? — интересовался Саня.

— Не похоже, — отозвался психолог Митя. — По моему, он просто придурок. Он не догоняет!

— Без кассира — труба, — говорил Саня. — Миша же грозился всех поменять! А убрал пока только Антона.

— Да, Антоша был классный пацан, — согласился Коля.

— Куда он подался?

— В «Чёрный барабан». Если Миша не настучал, примут.

— Послал нам Бог этого придурка…

Последние слова, как я полагаю, относились ко мне. Я вышел из зала в холл.

Три пары честных глаз уставились на меня. Маленькие серые глазки Коли-качка, тёмно-карие, как-бы мимо смотрящие глаза Мити, и тяжеловатые, грязно-серые глаза охранника Саши, оправленные красными белками.

Охраннику Саше было лет тридцать. Он не был таким качком, как Коля, но во всём его облике читалась такая неуёмная сила, что хотелось отодвинуться в сторонку. Подальше от него…

Кроме того, от Сани шёл запах перегара. Не сильный, но имелся.

Мы молча смотрели друг на друга. Потом Митя встал, и сказал:

— Через пятнадцать минут открываемся. Будьте на местах. Если что не так — зовите.

Глава 19

Мама! Интересно, что было бы с тобой, если бы ты увидела столько денег! Я почти не смотрел на людей, входящих в клуб. Во-первых, не успевал, а во-вторых, я смотрел на деньги.

Сколько денег! Я честно считал до двадцати, пробивая билеты. Я давал сдачу до копейки.

Сколько денег! Сколько…

Люди несли деньги не для того, чтобы купить еду или одежду. Не для того, чтобы купить лекарства, мебель, или сделать ремонт… Люди несли деньги просто так: чтобы посидеть среди себе подобных, поесть, выпить…

Поесть дорогой еды, выпить дорогое питьё… коктейль…

Передо мной расстилалась иная жизнь. Жизнь — в непостижимом для меня качестве. Я складывал баксы почти автоматически, как фантики.

Вероятно, моя бедность, и даже нищета — сквозили в каждом моём движении. Бедность и униженность бедностью пронизывала каждую клетку моего бренного тела.

Я вспомнил, что читал о том, что Моисей водил евреев по пустыне сорок лет, чтобы сменилось поколение людей, помнящих, как они были рабами.

Я смотрел на эти шальные, на эти выброшенные деньги, и мне хотелось выть.

Сколько же надо было водить меня, и по какой пустыне…

Я не завыл. Я удержал себя в руках, при этом аж вспотел от напряжения.

Когда я пробил несколько раз по двадцать билетов, к моей будочке подошли Митя и Саня.

– Выйди на минутку, — тихо сказал Митя. — Выйди, пока клиентов нет.

Я вышел. Митя и Саня припёрли меня в углу.

— Ты скажи, Вася, какую тебе зарплату Миша обещал? Честно только… — начал Митя.

— Если хочешь, — добавил Саня.

— Если честно, то я не знаю.

— Ты придурок? — вырвалось у Мити.

— Или ты Мишина шестёрка? — сознательно выразился Саня.

— Никогда я шестёркой не был, — возмутился я.

Я никак не мог понять, чего они от меня хотят. Я ведь пробивал каждый двадцатый билет, как было уговорено. И не разу не ошибся.

— Тогда слушай. Без кассира — нам это…

— Кассир — основная фигура, — сказал Митя.

— Митя тебе не сват, не брат? — переспросил Саня.

— Нет… Я и не знаю точно, кто он…

— Сволочь. Сволочь он… — предельно прояснил ситуацию Саня.

— Короче, — Митины чёрные глаза буравили меня. — Каждый двадцатый билет — в налоговую, а каждый шестой билет — нам.

— Кому? — переспросил я.

— Ты думаешь, мы тут зазря паримся? Или — за Мишины копейки?

— Слушай сюда, — продолжил Митя. — И дураком не будь. Саня с Колей на дверях. Народ им билеты отдаёт, а они их рвут. Каждый шестой билет они не рвут. Ну, седьмой… или — пятый. Возвращают тебе, а ты продаёшь его ещё раз. Выручка — на всех. Четыре охранника, я и ты. Ну?

Видимо, они ждали от меня ответа.

— Ну? — повторил Саня.

— Дошло? Врубился? — переспросил Митя. — Или нет? Или придурком ты был, придурком и останешься?

Откуда этот Митя знал, кем я был?

— Попробую, — сказал я.

— Вот… попробуй… — Митя протянул мне с десяток билетов. — Давай! А то…

— Что? — спросил я.

— А ничего… мало ли что… шёл, упал… споткнулся, гипс… Саня у нас Чечню прошёл… к сведению новичков… — прищурился Митя.

Лучше бы они не запугивали меня. Не люблю я этого…

— А если я не попробую?

— Попробуй, — как-то грустно, совсем без угрозы сказал Саня. — Попробуй, мальчик мой…

Я взял билеты.

Если бы Саня стал напирать и грозить, я бы бросил эти билеты ему в морду и ушёл бы. Честное слово.

Глава 20

Раньше я знал о подобном только понаслышке. (О том, что так воруют). Видел по телевизору, читал.

Всё, что могла своровать моя мать — это пара тетрадок с двойками. Свои репетиторские, если они были, мать отрабатывала «от звонка до звонка», иногда уставая больше, чем от уроков.

Фиктивных пятёрок (а так же фиктивных троек) мать не ставила, иногда попадая от этого в немилость начальства. При особо трудных случаях мать соглашалась позаниматься со спорным учеником.

Иногда это было бесплатно… Но зато мать «сохраняла лицо», как сама же и говорила.

Вот как я был воспитан! Я с детства знал, что брать чужое нехорошо.

И даже — плохо! А тут…

Быстро же я согласился! Я даже сам не понял, почему.

Вор у вора дубинку украл. Вор у вора дубинку украл…

– Сегодня какой-то спокойный денёк, — сказал Митя под утро, когда Саня с Колей погрузили последнего, оставшегося в одиночестве пьяного на дежурное такси. — Даже драки не было!

Я уже знал, что возле клуба работают четыре таксиста. Берут они с клиентов втридорога, но не обворовывают, так как не хотят терять такое хлебное место. Везут клиента в любой район и в любое время суток.

И домой, и на дачу, и к девочкам, и к мальчикам, и к чёрту на кулички.

Та возня, с которой выдворяли пьяных, видимо, не считалась здесь дракой.

Кроме Коли и Сани, в клубе работали ещё два охранника-вышибалы. Качками выглядели Коля, и ещё один, Гоша. А Саня и Лёха были… ну, как бы это сказать… Это были бойцы. Бойцовые псы…

К концу смены, сопровождая до дверей Саню с Лёхой и их очередного никакущего клиента, Митя просветил меня:

— Эти двое — они после Чечни… безбашенные. Ты под руку им не попадайся, особенно в конце смены. Они если не подерутся — больные ходят…

Качки меняли друг друга на дверях, бойцы находились в залах. Залов в «Зелёной птице» имелось три. Большой, малый, и vip.

В большом зале выступали джазовые группы. В день моего дебюта никаких групп не было. Поэтому денёк был спокойным, хоть и воскресным.

— Итак, — сказал Митя, — подобьём бабки. — Так… Всего двести пятьдесят человек… По тридцать баксов… так… зарываться не будем… По двести баксов на нос. Больше нельзя. Миша тоже не дурак. Если мы больше сдадим — себя подставим. Если меньше — тоже себя подставим. Ты, Вася, теперь считай, чтоб у тебя по билетам всё сошлось. Чтобы муха к тебе подкопаться не могла…

— Если лишний будет билет — порви его, — сказал Саня. — А я пошёл…

Он показал жестом, куда и зачем он пошёл. Щёлкнул пальцем по горлу.

— Между прочим, — остановил я его, — я знаю, как это называется.

Саня, который уже повернулся ко мне спиной, развернулся обратно. Саня не пил на службе. Или пил самую малость. Лицо его выглядело усталым и грустным. Видно было, как горят его трубы…

— Мы тоже знаем, — процедил сквозь зубы Саня. — И что?

— И что? — поддержал Саню Митя.

Оба они смотрели на меня.

— Слышь… — попытался что-то сказать Саня.

— Слышь, чувак, — перебил его Митя. — Ты запомни одну вещь. Это — нормально. Как бы это не называлось, это — нормально. Все так живут, и ты живи. И не выпендривайся.

— Меня учили по-другому.

— Нас всех учили, — вздохнул Саня. — Да где эти учителя…

Видимо, мой вид представлял собой картину растерянности и сомнений. Митя смотрел на меня недоверчиво, а Саня прихлопнул по плечу своей твёрдой рукой, и уверено произнёс:

— Нормально, братан. Нормально…

Мои коллеги-товарищи ушли.

Мой первый рабочий день окончился.

Я сидел к холле ночного клуба «Зелёная птица». Моя рука лежала в кармане брюк, а в кулаке были зажаты двести долларов. Ровно столько, сколько смогла дать мне мать, когда я уехал из дома.

Она откладывала по копейке с полгода, чтобы скопить двести баксов.

Мне хотелось плакать. Деньги-то были ворованные, и они прожигали мой карман. Отказаться я не смог…

Заповедь: «Не укради» помахала мне ручкой, вместе с семинарией. Легко же оказалось меня уломать!

Я сидел до тех пор, пока уборщица не подвинула шваброй мои ноги.

— Чего домой не идёшь? — спросила она.

Кстати, я даже не спросил, где находится та самая подсобка, где я мог пожить. Спрашивать уборщицу мне было стыдно, и я решил, что переночую ещё пару ночей у тёти Веры. Я уже понял, что смогу снять себе комнату. И даже — квартиру.

Но мне было грустно…

Я купил в супермаркете разных вкусностей, торт и бутылку шампанского. Всё это, прямо в кульке, я отдал тёте Вере, и сказал ей, что устроился на хорошую работу, и что скоро уйду от неё на квартиру.

— Что же это за работа такая? — поинтересовалась тётя Вера.

— Не могу пока сказать, — напустил я туману на ясный день. — Оплата хорошая.

— Смотри, не влипни в какую-нибудь аферу, — взялась предостерегать меня мамина подруга. — Сейчас в Москве каких только жуликов нет!

— Всё в порядке, — как можно бодрее отозвался я.

— Смотри, чтоб не было связано с наркотиками! — продолжала тётя Вера.

Тут уж я смог ответить ей совершенно честно:

— Нет, что Вы…

Это было совершенно нормально.

Глава 21

После второй смены в «Зелёной птице» у меня появился мобильный телефон, новые кроссовки, новые джинсы и пра футболок. А после третьей — я снял комнату в коммунальной квартире и переехал от тёти Веры, сопровождаемый советами и напутствиями.

После четвёртой смены я выслал матери перевод на сумму, равную примерно двустам долларам.

— Сынок, смотри! — кричала мне мать в мобильный телефон. — Не надо мне денег никаких! Смотри, не свяжись там ни с какой компанией!

— Мам, всё в порядке, — успокаивал я мать.

— Кто тебя устроил на работу? Ты был там? У отца… ты был?

— Да… — я не стал обманывать мать.

Она имела право знать о том, где отец.

Я рассказал матери, что отец сидит.

История со сроком отца была тёмная. В историю, видимо, влип не отец, а его женщина, которую звали Натальей Викторовной.

Наталья сама сказала мне, что была виновата. Когда они с Мишей приезжали в клуб на выступление не кого-нибудь, а «Машины перемещений во времени».

Примерно через месяц после того, как я начал работать. Осенью.

До этого в клуб приезжал только Миша. Иногда он сам забирал деньги.

На меня Миша смотрел волком. Но прикопаться в моём хозяйстве было не к чему. У меня всё было в порядке. Я приобрёл такой навык в пересчёте и фильтрации денежных потоков, что даже сам себе удивлялся.

Даже менеджер Митя это ометил.

— Тебе надо в какой-нибудь бухгалтерский институт поступать, — сказал он через пару недель моей работы. — В финансово-экономический!

В моей смене уже все знали, что я вылетел из технического ВУЗа в кнце второго курса, и по идейным соображениям. Это прибавило весу моей персоне.

— Вот поднакоплю деньжат, и подумаю, — ответил я.

Кстати, вариант был весьма правдоподобен. Насчёт «поднакопить». А вот насчёт финансово-экономического — тут надо было ещё подумать…

Итак, мы стояли с Натальей Викторовной в дверях, у входа в зал и слушали, как поёт Макаревский, солист «Машины перемещений». Наташа вышла, вреде бы в туалет. Она просто оторвалась от своего Миши, чтобы поговорить со мной.

– В том, что сидит твой отец, есть доля моей вины… я тоже знала, что бумаги фальшивые… — говорила Наташа, когда Макаревский пел потише.

Я всё равно не мог бы разобраться в деталях. Я понял только одно: отец взял вину на себя и сел на пять лет, по статье — «мошенничество в крупных размерах». Произошло это два года назад.

Клуб, в котором я сейчас работал, изначально принадлежал моему отцу. Как и еще несколько кафе, и два ресторана. Сейчас — владельцем была Наташа. Отец успел переписать всё имущество на неё.

Миша занимал должность генерального директора. Сначала — у отца, затем — у Наташи. Безутешная Наташа уже через год после ареста отца спокойно жила с Мишей в той самой квартире, которую купил отец.

Почему-то мне сразу показалось, что к аресту отца Миша приложил свои шаловливые ручонки. Такое сложилось у меня впечатление. Может быть, потому, что я испытывал к Мише однозначное чувство ревности. Всё таки — Наташа была женщиной моего отца.

Что с того, что я не видел отца десять лет?

Что с того?

— Когда будешь отцу писать, — шептала мне в ухо Наташа, — про Мишу не пиши. Это моё дело. Я сама разберусь!

Кстати… Я не мог понять, что она в Мише нашла… Наташа была мне симпатична. И ко мне она отнеслась как-то… по-человечески.

Но что такие, как Наташа, находят в таких, как этот Миша?

Наверное, что-то находят…

Я обещал, что не буду ничего писать отцу.

Это мне было легко. Я не то, что о Наташе — о себе не мог ничего написать. Я вообще не мог никому ничего писать, тем более — отцу!

Сколько раз я прокручивал в своей голове это письмо… И каждый раз тормозил.

«Дорогой отец»?

«Папочка»? «Папуля»?

Тьфу! Я даже не знал, как мне начать…

Глава 22

«Привет, отец!

Пишет тебе твой сын Василий. Помнишь ли ты, что у тебя есть сын?

Я приехал в Москву, но в институт не поступил. Потому, что я гражданин другой страны. Для граждан других стран — всё платно. Я нашёл Наташу, и она дала мне твой адрес. Она устроила меня на работу в клуб «Зелёная птица». Я работаю кассиром. Говорят, раньше клуб был твоим.

Почему ты не писал нам с матерью?

Мы ждали.

Как ты себя чувствуешь? Какие у тебя там соседи?

Если хочешь, можешь ответить.

Твой сын Василий».

Как ни старался, большего я из себя выдавить не мог. Я заклеил конверт и бросил его в почтовый ящик.

Лети с приветом, вернись с ответом… Эх, отец…

Глава 23

Моя служба в ночном клубе «Зелёная птица» успешно продолжалась.

По ночным клубам я теперь был спец.

Каждый ночной клуб имеет какую-нибудь узкую специализацию. В одном тусуются наркоманы, в другом — голубые. Куда-то приходят, чтобы снять хорошую проститутку, а где-то собираются одни корейцы, или азербайджанцы. Где-то играют попсу, где-то — джаз. Где-то — играют. Естественно, не на музыкальных инструментах.

Может, не всё так — впрямую, что ли. И в корейский клуб может зайти русский или азербайджанец. Но…

«Зелёная птица» специализировалась на драке. Да, именно так. На мордобое.

В нашем клубе вы не нашли бы зелёной молодёжи, и всяких там маменькиных богатеньких сынков. У нас собирался народ, плотно стоящий на собственных ногах. Тридцатилетние. Кто успел уже приобрести стабильный денежный доход.

Не важно, как. Об этом у них в клубе не спрашивали.

Правда, в среднем зале у нас стояли биллиардные столы, но за ними играли только наши клиенты. Профессионалов и убойных ставок не было.

Рок группы приглашались соответствующие. Кроме «Машины перемещений во времени», у нас выступали и «Ногу заело», И «Манго-киви», и ещё много известных и неизвестных рок групп. Расплачивались с группами из тех самых денег, что находились у меня в кассе. Миша заранее оповещал нас, кому и сколько мы должны отдать.

Маститые музыканты — не торговались, а всякие там начинающие, типа «Запечных тараканов», боролись за каждую копейку. Торговались.

Чтож, их можно понять.

Итак, наш среднестатистический клиент сначала как следует надирался. Чтобы почувствовать себя чуть-чуть значительнее, чем он был на самом деле, он закономерно начинал прикапываться к кому-нибудь, или к чему-нибудь.

Клиент нарывался на драку, и он её получал.

В драку клиентов, с целью «разнять и растащить», ввязывались Саня или (и) Лёша, и это было прекрасно!

В праздничные дни, когда народу было особенно много, на усиление Саше и Лёше придавалась ещё пара качков.

Драка перемещалась в холл, иногда заканчивалась на улице. Но Саня с Лёхой не даром были профессионалами. Они били больно, но никого не убивали и не калечили.

Хотя, бывало, что клиенты доставали ножи, и даже палили из пистолетов. В биллиардном зале клиенты колошматили друг друга киями по голове.

Побитых клиентов развозили таксисты.

Удовлетворённый (дракой) клиент, когда его душенька снова начинала томиться, возвращался в «Зелёную птицу», без всяких камней за пазухой, а с чувством благодарности и надежды. На новую драку, и на новые приключения на свою…

Дрались, естественно, не все. Многие получали удовольствие, глядя как другие тузят друг друга.

У нас были фанаты! И Саши, и Лёши, и кое-кого из постоянных клиентов. Им не нужен был ринг, чтобы полюбоваться на бои без правил. Они платили деньги за входной билет в «Зелёную птицу».

Каждый получал свою дозу адреналина. Недовольных не было.

Глава 24

Человеческая душа не знает насыщения. Если бы можно было подраться один раз, и на всю оставшуюся жизнь! Кстати, это касается не только драки.

В большей или меньшей степени, драки случались каждую смену. Если клиент считал себя несправедливо обиженным, и вызывал милицию, то он мог и поплатиться. Милиция была у нас прикормлена. Более того — милиция и была нашей «крышей».

Ментам тоже платили из кассы.

Пожаловавшегося клиента могли забрать. До выяснения. Если при клиенте оставались деньги, менты их изымали, и оставляли человека на ночь в обезьяннике. Наутро менты выкидывали протрезвевшего клиента, который рад был убежать от них подальше.

И зарекался, бедный, когда нибудь звонить по «02».

В каждом зале работал бар, вечером — ресторан.

Бармены — не доливали, официанты — обсчитывали, и жили за счёт чаевых, менеджеры залов воровали со складов. Мы (наша доблестная бригада) были не лучше, и не хуже остальных. У нас просто была своя статья дохода.

Осенью появились ещё и гардеробщики. Белая кость, двое на смену. Эти торговали местами для пальто. Если народу было много, то мест в гардеробе не хватало. За сто рублей можно было всегда купить крючок, а за двести — vip крючок. Или плечики, чтобы повесить дорогую шубу.

У гардеробщиков была небольшая комнатка, откуда они выносили плечики, и куда уносили дорогую шубу. Там они бросали шубу на пол, а в карман шубы вкладывали бумажку с номером. И снова торжественно выносили плечики.

Когда клубная жизнь была в разгаре, гардеробщики валялись в своей комнатке на дорогих шубах, и играли в карты. Иногда — сами валялись, иногда — со своими девочками.

Так протекала клубная жизнь.

Меньше двухсот долларов за смену я не получал.

Я разбаловался, и иногда позволял себе прокатиться со смены на такси.

Я летел на машине, и любовался Москвой… Нет, конечно, я не мог сказать, что Москва лежала у моих ног.

Но что-то такое я чувствовал, в эти мгновения. Что-то подобное…

Чем больше я работал, тем меньше мучился, что везу со смены свои «законные» баксы.

Я чувствовал себя богатым!!! Я чувствовал себя хозяином жизни!!! Я многое мог купить — почти всё.

Почти. Ко всему вышеперечисленному, всё таки, надо было прибавить слово «почти». Училкин сын ещё шевелился во мне, пытаясь приподнять свою побитую, дурную голову.

Ни Наташа, ни Митя, и никто в моей смене не знал, что я — «училкин сын». Об этом знал только один человек — я сам. Если бы я сказал кому-нибудь, что я каждый раз глушу свою совесть, доставая из кармана двести «левых» баксов — меня бы обсмеяли, и в очередной раз назвали бы дураком.

Что с того? Дураком я мог и сам себя назвать…

Я смотрел на клубную жизнь и твердил себе волшебное слово: «Нормально! Нормально! Нормально!»

Не убей, не укради… не сотвори себе кумира…

Ух, как далеко отодвинулось всё это!

Даже намерений отказаться — и тех у меня уже не было. «Господь и намерение целует», — сказал мне священник.

Нечего было Богу поцеловать.

Я спокойно продался за двести-триста баксов за смену. Это были мои тридцать серебренников. Но об этом знал только я.

Когда я разобрался в том, как поступили с отцом Наташа и её Миша, у меня появилось что-то вроде оправдания тому, что после каждой смены в моём кармане оседали эти баксы.

Что-то вроде мести, да?

Но всё равно…

Кто бы знал, как темно иногда бывало у меня на душе… Особенно вначале работы в «Зелёной птице».

Однако, чем больше баксов оседало в моих карманах, тем дальше в угол забивался «училкин сын»…

Глава 25

Добить во мне «училкиного сына» старалась и официантка Лена.

Здесь бы надо вкратце рассказать о моих отношениях с женским полом. Именно вкратце, потому что все отношения можно было бы описать одной строкой. Более того — одним словом.

Только я не буду говорить, каким.

В школе у меня, как и у большинства людей, была первая любовь. Её звали Мила. Милка… Я млел и страдал, я рисовал её профиль на последних листах каждой из своих тетрадей.

Безуспешно!

В нашем классе было несколько группировок. Как я ни пыжился, как ни прикидывался, но войти в группировку «продвинутых» не мог.

Во первых, все знали, чей я сын. Во-вторых, естественно, денег у меня не было. Я так и не научился курить, мне было противно надираться. Я даже не попробовал в школе никаких колёс, а поскольку не курил — не попробовал и травки.

А Мила была из «продвинутых». Ещё в десятом она начала встречаться с Костиком. Они и не скрывали, что занимаются сексом.

Моя же любовь была, как можно догадаться, платонической и неразделённой. Мила даже не ссмотрела в мою сторону.

Ужебудучи на втором курсе, я встретил мою Милку. Она была к тому времени замужем (не за Костиком) и катила перед собой коляску.

Мы поболтали о школьных деньках, и разошлись в разные стороны. Я тогда зашёл в кафе, около нашего института, и заказал себе сто грамм коньяку. Такой, понимаете ли, сделал мужской заказ. Я мужественно влил в себя почти все сто граммов: но на последнем глотке случайно вдохнул и закашлялся. Дурацкий коньяк попал мне в нос, и я долго приходил в себя после этого.

Мужчиной я стал в институте, после одной вечеринки, где я случайно перебрал с алкоголем, и съел какую-то таблу, подсунутую мне приятелем. Моя партнёрша, видимо, тоже не поняла, с кем она оказалась наутро в одной постели.

Но мы с ней сделали хорошую мину при плохой игре. Мы немного повстречались после вечеринки, стараясь доказать самим себе, что мы «не просто так», «не спьяну», а как люди. Ну, не по любви, то хоть по симпатии.

Она была хорошая девочка. Оля. Такая же, как я. Её мама была не училкой, а детским врачом. Но любви у нас не получилось. И мы расстались если не друзьями, то приятелями.

И никому не выдали своей тайны, никому…

Мы оба прикидывались…

Официантка Лена оказалась старше меня на три года. Она была разведена, и её дочери уже исполнилось пять лет.

За дочерью присматривала бабушка, так как Лена кормила семью. Не только в переносном смысле — кормила, а и в прямом — просто еду привозила домой.

Частенько мы с Леной ехали ко мне после смены, балдели, отсыпались, ели её еду (то- есть, еду из нашего ресторана), пили вино, привезённое оттуда же.

Не знаю, что Лена нашла во мне. Она могла бы так проводить время и с Саней, и с Лёхой, и с Митей.

Как меня потом просветили, Лена спала до меня и с первым, и со вторым, и с третьим.

Но нам было хорошо вместе.

Лена называла меня «мальчик мой», «мой дурачок», «лапуля», и всегда просила рассказать ей что-нибудь. И я рассказывал. Например, пересказывал «Мёртвые души».

Как она смеялась!

И почти плакала, когда я персказывал «Героя нашего времени»… Да, конечно. Бедная Бэлла… бедная княжна Мери…

Я, конечно, не могу ручаться, что мои рассказы были очень близки к оригиналам. Но Лена шептала мне на ухо, что никогда, и ни с кем ей не было так хорошо, так легко и спокойно…

У нас не было иллюзий — ни у неё, ни у меня. Мне ничего не надо было от этой женщины, кроме того, что есть.

Она не хотела женить меня на себе — уж слишком я выглядел для этой цели неподходящей кандидатурой.

Если между людьми есть симпатия… если между людьми всё честно — разве это, само по себе, не повод к наслаждению?

Есть наслаждение сексом? — Да.

Есть наслаждение едой? — Да.

Есть наслаждение вином? — Да.

Есть наслаждение отдыхом? — Да.

А вот есть наслаждение честностью? — Да.

Конечно, да. Если бы только не этот червячок… Не этот училкин сын, который шепчет по ночам из своего угла, куда, казалось, он загнан навеки…

Он шепчет что-то типа: «Любовь… не прелюбодействуй…» Более того — он осмеливается произнести: «Целомудрие…», «Воздержание…»

Да елки палки! Когда же это кончится!

Глава 26

Я снимал комнату в коммуналке на два хозяина.

Во второй комнате (вернее, в двух смежных) жил дядя Петя со своей благоверной супружницей тётей Полей.

Ну и парочка была, доложу я вам!

Петя выглядел худовато, седовато и лысовато. Поля была толста, громогласна, и постоянно всем недовольна.

До пенсии она работала продавцом в продовольственном магазине, и ещё застала времена дефицита. Тогда — быть продавцом означало совсем не то, что сейчас.

Скорее всего, и сейчас так же воруют. В смысле обмера и обвеса. Но тогда… тётя Поля состояла при дефиците и распоряжалась дефицитом.

Это придавало ей значимости!

Может быть, её постоянное недовольство теперешней жизьнью частично было обусловлено тем, что её отлучили от всемогущего дефицита.

Когда дядя Петя был трезв, его было не видно и не слышно. На всю квартиру разносился только низкий голос его супруги, ругающей всё на свете.

— Опять пенсию не прибавили! — гудела она.

— Так прибавили же, — возражал Петя.

— Ну, да! Одной рукой сто рублей добавили, а второй рукой сто пятьдесят забрали!

— Да, да, — кивал Петя.

— Что это за цены? Нет, ты видел, что творится в магазинах? Это же сколько я должна платить за дохлый окорочок? Что, сотню? Накося! Выкуси!

Петя кивал.

— Послать бы этих, что наверху сидят, пусть бы пожили на пенсию! Пусть бы вскупились в нашем универсаме!

Петя снова кивал.

Ещё тетя Поля любила кричать в телевизор.

— Что, выпялился? — кричала она очередному радетелю за народное благо. — Что, надрал народ, и радуешься? Морда-то, как блин, так и лоснится! Куда миллионы попрятал, гад! Где зарплата? Где пенсия?

Тётя Поля была, конечно, права.

Я ещё помнил о том, как мы жили с матерью от получки до получки. Но вот как донести этот крик души до вышестоящих чиновников… Вот в чём вопрос…

Может, действительно — воровать? Только так и можно побороться за свой справедливый кусок в делёжке общественного пирога?

Вор у вора дубинку украл…

Но когда тётя Поля сотрясала стены коммунальной кухни своими криками, хотелось ответить ей чем-то подобным. Послать её, извините, подальше.

Кричать в кухне и ругать телевизор было проще всего. Я даже иногда задумывался о том, что творится в душе у такого, постоянно кричащего, и постоянно ругающего всех человека. Б-р-р-р…

Даже справедливость ругани уходила на второй план.

Крики тёти Поли медленно затухали, ударяясь, как в подушку, в тихого и безвольного (казалось бы) дядю Петю.

Но если дяде Пете случалось выпить… Упаси Бог встать на его пути в такое время!

— Зашибу! — вопил Петя! — Сгною!

— Тише, тише, — пыталась унять его тётя Поля, — тише ты…

— Я на вас управу найду! — продолжались крики, перемежаясь матерной руганью, — Я в карцер вас упеку! Колька, сучонок! Тебя первого! Первого!

Крики дяди Пети продолжались, обычно, не долго. Пар быстро уходил в гудок.

Послушав, какими словами ругается во хмелю дядя Петя, я однаждя спросил у его супружницы, в чём причина такого специфического набора слов.

— Так он же всю жизнь… всю жизнь…

— Что «всю жизнь»?

— Зэков охранял.

— А…

— Чуть крыша не съехала, от такой работы, — вздохнула тётя Поля. — Они ж сволочи…

Я сочувственно покачал головой.

«Сколько там осталось, крыши этой, — подумал я — Чему там съезжать…»

— А кто такой Колька? — поинтересовался я.

— Колька? Так это сын наш. Сидит, уже третий год. — За наркоторговлю и содержание притона.

Тётя Поля посмотрела на меня, и вздохнула ещё раз:

— Наркоман он… Вторая ходка уже. Выйдет ли живым-то…

Глава 27

Новый, 2000 год, мы встречали вместе с Леной на смене в клубе. Я «заработал» в новогоднюю ночь больше четырёхсот долларов.

Разряженная публика, крики, смех, брызги шампанского…

Размалёванные рожи в масках, карнавальные костюмы… Смотреть трезвым на всю эту вакханалию было тяжеловато. «Стрёмно»…

Особенно, на фоне разговоров про смену тысячелетия, «милениум», конец света, и всё такое прочее.

Я смотрел сначала на резвящуюся и вопящую публику. Потом на ту же публику, уже с трудом стоящую на ногах, дерущуюся и блюющую. (Саша и Лёха потрудились в эту ночь на славу).

Смотрел я на людей, и думал о том, что, может быть, конец света был бы в самый раз, чтобы прекратить все эти конвульсии одним махом, и больше уже не мучиться.

После смены мы сами порядком надрались в своём узком кругу, и больше в мою голову таких радикальных мыслей не приходило.

А потом мы с Леной на такси отправились ко мне. К Лене приехали родственники матери, в количестве трёх человек, поэтому пришлось ехать ко мне в коммуналку..

Мы расстелили постель, свалились в неё и выпили на двоих ещё одну бутылку шампанского. Закусили икрой и фруктами, и пожелали себе долгих лет жизни, здоровья и счастья.

Было часа три, когда мы, наконец, решили выспаться после трудной смены.

Не тут-то было! Это же был Новый год!

Дядя Петя почему-то не протрезвел до этого времени. Может быть, причиной тому являлись телевизионные крики о том, что приближается конец света. Потому что вместе с концом света, как можно было догадаться, приближался и последний Божий суд.

А на суде уже окончательно должно было определится, кому гулять по райскому саду, а кому жариться на сковородке.

Видимо, дядя Петя не был уверен в том, что именно он будет гулять по небесным садам. От этого крики его были сильнее, чем обычно.

— Суки! Сгною всех!

Причитания тёти Поли не помогали.

— Петя… Петя, уймись…

— Отстань от меня, сука! Это твой ублюдок на кичи штаны протирает!

— А ты где был? — возвысила голос тётя Поля. — Ты где был, когда он из твоего кармана деньги воровал?

— Я был на службе! Я Государству служил! Не то, что ты, сука, в своём магазине давала всем, направо и налево!

— А ты что, свечку держал?

— Да я тебя… Б…

Милые мои соседи поздравляли друг друга с Новым годом. Что милениум, что делириум…

Мы с Ленкой не молгли спать. Пришлось нам подняться. Мы уже начали одеваться, чтоб поехать куда-нибудь… Мы могли себе позволить снять на пару дней номер в какой-нибудь, не самой плохой гостинице, и провести свои выходные, как белые люди.

Но мы не успели уйти.

За дверью послышались совсем уж дикие крики, мат, удар с металлическим звоном, затем — звук падения тела. Мы выскочили в коридор.

В коридоре стояла, держа пустую сковороду, тётя Поля. Петя валялся ничком и слегка подрагивал всем телом.

— А-а-а… — вопила Поля, — Петя… Петюша мой… Ай, что же ты наделал… что же ты наделал… Что ж это я натворила… Убила, убила тебя…

Петя не подавал признаков жизни. Я склонился над ним. Холодок пробежал у меня по спине. Был человек, и нет человека…

Как хрупка человеческая жизнь… любая случайность… любая сковородка может прервать её… Господи!

Однако, нашего человека не так-то просто добить, пусть даже и сковородой. Петя застонал, закряхтел, выматерился и открыл глаза. Слава Богу!

— Слава Богу! — тётя Поля с размаху плюхнулась на колени. — Живой! Живой, Слава Богу…

— А ты, сука, чего хотела? — прохрипел любящий супруг.

Мы с Леной помогли Поле поднять Петю и занести-завести его в их квартиру, на диван. Петя ещё матерился, но тихонько, уже без злобы. Поля приложила ему на темя холодную примочку.

В квартире соседей было довольно чисто. В буфете стояли хрустальные рюмки, на комоде — фарфоровые фигурки. Комод был застелен белой салфеточкой в дырочку.

Я посмотрел на эту салфеточку, и мне захотелось плакать.

Может быть, тому виной был выпитый алкоголь… не знаю… но мне вдруг стало так жаль этого Петю и эту Полю, и их непутёвого сына, и тех зэков, которых охранял Петя, и всех его коллег по охране всех зэков всего мира…

Мне было жаль и себя самого, и Лену, и мать… и отца…

«Господи… — подумал я, — что же это? Почему всё так… так…неправильно…».

— Спасибо, ребята, — поблагодарила нас тётя Поля. — теперь уже всё нормально. Всё, раз на диван улёгся — значит, уже успокоился…

Угу… всё нормально. И тут — тоже всё нормально, всё окей…

Мы никуда с Леной не поехали. Через полчаса в нашей коммунальной квартире спали все: и Петя, и Поля, и Лена, и я.

А милениум, вопреки ожиданиям, не принёс ничего нового. Следующая смена в «Зелёной птице» ничем не отличалась от предыдущей. Конца света так и не наступило. Всё осталось на своих местах. Всё было нормально.

Глава 28

Ответ от отца я получил после Нового года.

«Здравствуй, сынок! Здравствуй, Василий! Как я благодарен тебе за письмо!

Сынок, мне трудно писать. Здесь, на зоне, всё видится иначе. Я смотрю на свою жизнь под иным углом зрения, понимаешь?

Как мне это ни больно, я вижу, что наделал много ошибок. Ты ведь у меня уже взрослый, и сможешь меня понять. А не сможешь — что ж, я сам виноват.

Я прошу у вас прощения. У тебя, и у твоей матери. Я слишком увлёкся.

Ты знаешь, что я не хотел прозябать и жить на нищенскую зарплату. Сначала меня занимал сам процесс свободного достижения своей цели. А когда стало получаться, мне понравилось пользоваться результатами.

В зависимости от этих результатов я и оценивал себя. Я был горд собой. Поверь, было чем гордиться! Ведь я начал с нуля и много достиг.

Мне до сих пор не до конца ясно, как и почему я попал сюда. Может быть, помогли конкуренты. Я ведь лишился почти половины того, что имел.

Сейчас я думаю, что мне нельзя было забывать о вас… Всё в этом мире взаимосвязано, только мы не понимаем, как. Если бы понимали — происходящее не было бы для нас неожиданностью.

Прости меня. Пока я достигал, ты рос без меня. Я любил твою мать. Но… Пойми, я любил и Наташу. Многое я сделал для неё, и с ней. Я люблю Вику. Так люблю… до боли.

Прости меня. Когда я выйду, мы пойдём с тобой в кафе, и попьём пивка. Мы поговорим с тобой обо всём. Я мечтаю об этом…

Я хочу хоть немного загладить свою вину перед тобой и перед твоей матерью. Чтобы вы перестали считать копейки, чтобы ты смог поступить в институт и спокойно учиться. Я напишу Наташе, чтобы она переоформила документы. Я хочу, чтобы одно из оставшихся у меня кафе принадлежало тебе.

Ещё раз прости меня. Передай матери, что я прошу прощения у неё. Как она? Не вышла замуж?

Остаюсь твоим отцом. Теперь я буду ждать встречи с тобой. Пришли мне свою фотографию, а то я помню тебя только ребёнком. Прости ещё раз.

Отец».

Письмо отца лежало передо мной. Я его перекладывал с места на место, складывал, раскрывал снова. Читал вдоль, поперёк и наискосок…

Эх, отец… Знал бы ты, как мне не хватало тебя… И никакое кафе…

Хотя, конечно, кафе — это было бы неплохо.

И тут я начал фантазировать. В своих мечтах я уже был хозяином кафе. Я подъезжал к своей собственности на крутой тачке. Менеджеры склонялись передо мной и несли мне выручку…

«Э, нет! — говорил я. — Я-то знаю, как вы меня обворовываете! Ну-ка, тащите всё, а не то я вас уволю!»

И менеджеры, и охрана, и официантки, и бармены, и гардеробщики выказывали мне полное своё уважение и несли всё присвоенное ими… И тогда я, как щедрый и мудрый хозяин, отдавал им назад половину всего принесённого…

Почему — половину? (так я спрашивал сам себя).

Я жмотился. Даже сейчас — мне было жалко того, что они у меня своруют.

А я ещё удивлялся, почему Миша так смотрит!

Глава 29

Отец, действительно, дал какие-то распоряжения Наташе. Через пару недаль приехал Миша и вызвал меня из кассы. На время беседы за аппарат встал Митя. Он подозрительно поглядывал в нашу сторону — видно, что-то почувствовал.

Казалось, у него даже уши шевелились, так ему хотелось узнать о содержании нашего разговора.

— Привет, — начал Миша. — Поговорка верна.

— Привет. Причём тут поговорка?

— Как — причём? А дуракам — разве не везёт?

— Поосторожнее на поворотах, — заступился я за себя.

Вот так! Я уже мог за себя постоять! Это ли не повод для гордости!

— Ладно, — не стал настаивать Миша. — Твой отец прислал письмо. Требует, чтоб «Кофейный домик» мы переписали на тебя.

— Ну? — сказать по правде, я больше ничего не мог и произнести.

— Хоть мне…

Миша не сказал, как ему противно и как ему неохота выполнять распоряжения отца. Ведь владельцем кафе был не он!!

— Наташа сделает это, — наконец, выцедил он.

— Когда? — спросил я.

— Слушай, мы тут с ней обсуждали, как это сделать… короче, у тебя же паспорт не российский?

— Нет.

— Ну вот… Короче, с этим могут возникнуть сложности. Ты же гражданин другой страны! Тебе надо стать гражданином России!

Тут пришла пора мне помолчать. Я уже интересовался, как можно получить Российское гражданство. Сразу, как только понял, что жителю другой страны не светит бесплатное поступление в Российский ВУЗ.

Процесс этот был таким замороченным, таким длинным, что почти безнадёжным. Если бы я начал своё продвижение по всем инстанциям, я бы получил гражданство лет через пять, не меньше.

— Это нереально, — сказал я Мише.

— Реально! Две тысячи баксов — и Российский паспорт у тебя в кармане! У тебя есть две тысячи баксов?

Я вздохнул. Да, у меня уже накопилось две тысячи баксов. Даже — две с половиной. Ровно столько стоило платное обучение в МГУ, на жур. факе.

Если бы я не придумал за оставшееся до поступления время чего-нибудь другого.

Но, с другой стороны, если у меня будет Российский паспорт, я же смогу поступить бесплатно!

— Обьясни-ка, — взглянул я на Мишу.

Эх, если бы, взглянув человеку в глаза, можно было бы узнать, что он против тебя затевает!

У меня ещё мелькнула такая мыслишка: «Чего это Миша вдруг стал таким добрым, что сам подсказывает мне выход из ситуации? Сразу и сделку можно совершить, и в институт поступить бесплатно…»

Да, плоховата у нас правовая грамотность населения! Откуда я, мог знать, что для передачи собственности совершенно всё равно, гражданину какой страны её передают… Налоги?

О, да… это мы проходили! Каждый двадцатый билет…

— Есть тут одна контора, — горячо зашептал в моё ухо Миша. — Ты им относишь бабки, а они тебе — через неделю выдают паспорт. Только не московский, а подмосковный. Там у них куплено все. Дальнее Подмосковье. А тебе — какая разница? Когда квартиру в Москве купишь — пропишешься.

Я? Квартиру в Москве? Куплю?

Да разве мог я об этом мечтать? Впрочем, разве я мог мечтать о собственном кафе?

«Кофейный домик»! «Кофейный домик»!

Что может быть лучше, что может быть прекраснее! Не нужен мне ночной клуб! «Кофейный домик»! Ура!

— Где там твой адрес? Давай!

Я протянул руку, и Миша вложил в мою ладонь бумажку с адресом.

— Только не затягивай, — сказал он.

— Конечно, — ответил я. — Ещё бы.

Глава 30

По секрету я поделился с Леной новостями моей жизни. Ну, а Лена… Через пару дней уже вся клубная обслуга знала, с кем они имеют дело в моём лице.

— Я сразу понял, что ты особенный, — сказал мне Митя. — Смотри, не забывай старых друзей, когда будешь там.

Митя показал глазами вверх. О, да! Сколько раз он обзывал меня придурком, а вот, поди ж ты… Саня, Лёха и качки-охранники жали мне руку, официанты и кухонные работники прибегали смотреть на меня.

Я купался в лучах славы и всеобщего поклонения. Я чувствовал во взглядах неприкрытую зависть.

Даже Лена вдруг стала лебезить со мной. Ещё бы! Одно дело — безродный кассиришка, которому не за что зацепиться в Москве, а другое дело — хозяин собственного кафе!

Меня даже попытались отбить у Лены. Одна из официанток, Маша, молоденькая приезжая из Молдавии. До сих пор она одаривала своим вниманием только москвичей, в надежде урвать столичного жениха.

А тут — полностью переключилась на меня. Да, конечно, она была и помоложе Лены, и посимпатичнее, и пофигуристее. Я же не слепой. Когда я первый раз обнял её за талию, я вдруг прозрел. Я понял, какие радужные перспективы открываются перед владельцем кафе, в отличие от перспектив кассира.

О!

Вечером того же дня Лена оттрепала Машу и славно потягала её за волосы. Впервые в жизни из-за меня дрались! Причём женщины!

Грешен я, грешен… Переспал я с Машей… Противно самому.

Маша старалась. Приговаривала: «Женишься на мне — ещё лучше тебе будет. Каждый день, каждый день…»

Может быть, оно и неплохо было. Но противно… Не то, что любви, а даже симпатии в этом не было. Чистый секс, помноженный на расчёт. Это чувствовалось.

И все же… Я был горд! Я раздулся, как мыльный пузырь! Мне вдруг скучно стало отрывать билеты, и считать какие-то копейки! Ведь я уже стоял на пороге собственного дела! Больших денег!

Не подневольного труда на хозяина, а труда на своё собственное благо. На моё благо будут трудиться другие, а я буду стричь купоны! Это — будет моим трудом!

Ура! Виват!

Матери я пока ни о чём не писал. Да я как-то и подзабыл про неё… После первого перевода я послал ей ещё один, долларов на сто, а потом начал копить себе на институт, и больше ей ничего не посылал. Так, презванивался иногда по телефону.

Причём, чаше звонила она мне, чем я ей.

Глава 31

Я отнёс в некую контору две тысячи баксов, и ровно через неделю получил новенький российский паспорт, с пропиской в какой-то Богом забытой подмосковной деревне.

Контора меня не обманула. Но мой паспорт — тот, с которым я приехал в Москву, они забрали.

— А как ты хотел? — из подлобья оглядел меня конторский хмырь, вручая паспорт. — Надо же было твой паспорт сдать, взамен!

Я не знал, как я должен был хотеть. Я — никак не хотел.

Я полистал свой новый паспорт, и не найдя в нём никаких изъянов, на том и успокоился.

Примерно с неделю я проходил гордым гражданином России.

Как Маяковский, я «доставал из широких штанин свою краснокожую паспортину» и любовался ею.

Миша сам позвонил мне, чтоб узнать, в порядке ли мои паспортные дела.

— Когда у тебя выходной? Во вторник? После смены не уходи! Я приеду, и поедем сделку заключать! — кричал он в трубку.

Воскресенье прошло, как обычно. А в понедельник вечером в клуб с проверкой пришли менты. Никто их особенно не испугался. Менты частенько наведывались к нам с «чёсом». Хотя выручка у них была небольшой.

Публика-то у нас приличная, наркотой в открытую никто не торгует. Проституток наглых тоже нет.

Но в этот раз менты повели себя как-то странно. Начали проверять паспорта. И у сотрудников — тоже.

Дальше я мог бы ничего не рассказывать. Кто не дурак, тот уже догадался. Это я — догадался последним.

— Что это за ксива драная? — спросил мент, вертя и крутя в своих грязных лапах мою гордость — мой российский паспорт.

— Паспорт, — пояснил я.

— Этот паспорт … засунуть надо…

— Что?

— Ты, парень, дурак? Или прикидываешься? Это же грубая подделка! Вот, смотри, даже морда твоя косо наклеена!

По правде говоря, фотография была наклеена ровно. Но…

— Твой фальшивый паспорт придётся изъять. А ты… в отделение, до выяснения…

— Что?

Не успел я произнести и полслова, как мне дали по шее и затолкали в мусоровоз. Через пятнадцать минут я уже наблюдал мир через решётку обезьянника.

Глава 32

Стены, выкрашенные в заборно туалетный цвет. Вонь. Бомжи, и другие, не менее колоритные фигуры на лавках.

Я тоже сидел на лавке, и не знал, смеяться мне или плакать.

Вообще-то ситуация была такова, что вполне можно было и посмеяться. Но… Сидел я на лавке, и голова моя была пуста.

Пару раз промелькнуло в моём мозгу одноообразное подобие мысли: «Миша — сволочь… Миша — сволочь…»

«А ты разве раньше этого не знал?» — спросил я сам себя.

И сам себе утвердительно кивнул в ответ.

«А сам-то ты — кто?»

На этот вопрос ответить было труднее. Тут уже не катил даже «дурак». На этот вопрос я не мог ответить — проваливался в пустоту.

— Свободы! Свободы требую! — время от времени кричал бомж в углу. — Не имеете права! Сволочи! Суки! Волки позорные!

Он приподнимался, тряс решётку, и снова бессильно валился на лавку. Так повторялось несколько раз, примерно минут через десять-пятнадцать.

Потом бомж притих, а я поймал себя на том, что тоже хочу вскочить, как и он, и прокричать те же слова…

Бедные, бедные мы люди… какие же мы одинаковые…

Так я провёл пару часов, пока меня не вызвали. На допрос.

Допрос — это, конечно, громко сказано. Пока меня не вызвали «на развод».

— Где взял фальшивый паспорт? — спрашивал меня всё тот же мент, который проверял документы в клубе. Второй мент стоял рядом.

Первый мент был чернявым парнем моих лет, с прыщеватыми щеками. Шапка всё время съезжала ему на лоб, и могла бы совсем съехать, если бы не тормозила на ушах.

Это тоже было бы смешно, если бы не было так грустно.

Второй мент был постарше, потолще, и молчаливие. Вероятно, он был здесь главным, так как первый всё время поглядывал на него, задавая мне вопросы.

Сверялся со старшим товарищем, правильно ли действует.

Видимо, к утру смена их заканчивалась, и им надо было успеть меня «развести».

— Ты понимаешь, что тебе грозит статья? Срок тебе грозит! — наступал чернявый мент.

Я молчал.

— Но дело можно уладить…

— Сколько? — наконец, догадался я.

— Тысяча.

— Рублей?

— Ты дурак?

— Тысячи баксов у меня нет.

— Тогда будешь срок мотать.

— У меня есть пятьсот.

Менты переглянулись.

— Ладно, уговорил. Где? — спросил чернявый.

Я назвал адрес.

— Недалеко. Поехали… — дал добро старший.

Менты снова затолкали меня в свою машину.

Я отдал им последние пятьсот баксов, оставшиеся у меня из того, что я скопил себе на учёбу. Журфак МГУ снова помахал мне ручкой… Вместе с «Кофейным домиком», надо понимать…

— Нормально, — сказал чернявый, пряча мои баксы себе в карман.

— А как же я буду без паспорта? — задал я ментам глупый вопрос, когда они уже повернулись ко мне спиной, как к отработанному материалу.

Чернявый покрутил пальцем у виска.

— Езжай домой, да пиши заявление, что паспорт потерял. Или — что украли его у тебя.

— Учить вас, дураков, — сказал второй, и плюнул себе под ноги.

«Надо было сказать им, что у меня есть триста баксов, а не пятьсот, — подумал я. — Они бы согласились…»

Но поздно пить боржоми…

Глава 33

Жизнь, несомненно, движется по кругу. Снова я стоял в Москве, на вокзале, и в кармане у меня было двести баксов.

Двести баксов — моя доля за последнюю смену в клубе «Зелёная птица».

Спасибо ребятам — мою долю они не разделили между собой, а придержали.

Лена только вздохнула, провожая меня. Так, как вздохнула бы старшая сестра, провожая непутёвого младшего братишку.

Маша же прошествовала мимо меня с поджатыми губами. Ещё бы! Я так безжалостно обманул её ожидания!

Саня и Лёха предложили мне подловить Мишу и набить ему морду. Я был признателен бойцам за их предложение, но пришлось им отказать.

Митя уже не завидовал. Он злорадствовал, но слегка, не подавая виду.

— Придурок ты, Вася, — заключил он.

Тут я вынужден был согласиться. Даже если бы я не согласился — мне было нечем опровергнуть Митины слова.

Наташе я всё-таки позвонил.

— Да что ты… Ай-ай-ай… Да я — ни сном, ни духом… Я всё хотела выбрать время, и поговорить с тобой о кафе… но тут Вика заболела… — причитала она в трубку.

Мне так хотелось ей поверить… Я сказал ей, что верю.

— Я сожалею о случившемся, — продолжала она. — А разве у тебя есть доказательства, что Миша к этому причастен?

Доказательств у меня не было.

— Возвращайся, и я передам тебе кафе!

— Спасибо, — ответил я. — Я вернусь.

A`ll be back!

Видимо, что-то подобное произошло и с моим отцом. Уровнем повыше, конечно.

Отца упрятали в тюрьму.

Меня — устранили проще. Действительно, кто я такой? Свалился им на голову никто и ниоткуда, и передавай ему собственность, отдавай долю…

Это ещё хорошо, что со мной обошлись так изящно. А могли и просто — кирпичом по голове, в ближайшей подворотне.

Кто бы меня искал? Кто бы опознал? Был человек, и нет человека…

Снова по моей спине пробежал холодок. Только причиной был уже не Петя, ударенный сковородкой, а я сам.

Как хрупка человеческая жизнь… любая случайность может прервать её… Господи!

Мне надо было подумать. Мне надо было как-то проанализировать всё произошедшее, но я не мог. Все чувства, все мысли остановились. Это был уже не я, а какой-то сплошной тормоз с глазами. Я автоматически простился со всеми и собрал свои немногочисленные пожитки.

Чтобы вернуться в Москву, мне надо было, для начала, её покинуть. У меня не было паспорта, а впереди была граница. Хоть и СНГ, но всё же…

Я взял билет до последней околопограничной станции.

Никто не провожал меня на московском перроне. Москва не поверила моим слезам и сама не рыдала обо мне.

Поезд до границы тронулся. Марш «Прощание славянки» так и не зазвучал.

Глава 34

Был конец февраля. Чужой приграничный город, вокзал которого я видел до этого только из окна вагона, встретил меня неприветливым холодом. Поздний вечер качал свои фонари. Люди кутались в пальто и не смотрели друг на друга. Я купил в вокзальном буфете резиновый и холодный жареный пирожок, и с трудом пропихнул его в глотку.

Надо было что-то делать. А я опять не знал, что. Наконец, я решился.

Подойдя к кассе, я всмотрелся в лицо кассирши. Сделал я это первый раз в жизни. Кто, и когда смотрит кассирше в лицо? (Или кассиру?)

Ведь я, в некотором роде, был её коллегой!

Итак, я улыбнулся кассирше, и, глядя прямо ей в глаза, спросил:

— Скажите пожалуйста, как мне перебраться через границу?

Кассирша окинула меня взглядом (ту часть меня, которую можно было окинуть взглядом из окошка), вздохнула, и сказала:

— Когда же вы закончитесь?

Я промолчал. Слова кассирши вселяли надежду.

— Через шесть часов, в четыре утра, — сказала она, — будет электричка. Доедешь до станции (такой-то), а там пешком.

— Куда? — спросил я.

— Там увидишь. Там вашего брата куча соберётся. Вот и пойдёте. А после границы — снова на электричку.

— Спасибо, — поблагодарил я коллегу.

Вероятно, она сказала правду. Но на душе у меня было тревожно. Соберётся куча, не соберётся куча…

В любом случае, время до электрички у меня оставалось. Я побродил по вокзалу. Вокзал радовал холодом и грязью. В углу, под облезлым рекламным щитом, копошились крысы. На них никто не обращал внимания.

Я выбрался на привокзальную площадь к стоянке такси, и некоторое время я понаблюдал за таксистами. Моё внимание привлёк один. Уж очень колоритной была его внешность!

Я же любил Гоголя. Не только «Мёртвые души», но и «Вечера на хуторе»! Местный бомбила, то есть — таксист, несомненно, был пра-пра-пра внуком Пузатого Пацюка.

Сходство особенно проявилось, когда бомбила снял шапку и обнажил лысый череп. Я подошёл поближе и разглядел татуировки у него на пальцах.

В это время таксисты чему-то засмеялись, и праправнук Пацюка заржал таким заразительным гоготом, что я проникся к нему окончательной и неподдельной симпатией.

Когда гогот утих, я обратился к бомбиле:

— Извините… можно Вас на минутку?

Бомбила оглядел меня с головы до пят. Так его предок осматривал кузнеца Вакулу. Но у меня за плечами был только тощий рюкзачок. Врядли бы там поместился бы чёрт! Хотя… кто их знает, чертей…

— Чого тоби? — спросил бомбила, закончив осмотр.

Его физиономия была настолько колоритно-добродушной, что на ней практически не отразилось обычное впечатление от меня. Он был невозмутим.

Точно, это был потомок Пацюка. Я не ошибся.

— А не могли бы Вы перевезти меня через границу? — спросил я, на голубом глазу.

Я уже был готов к тому, что мне предложат перелететь через границу на чёрте.

— Триста баксов, — сказал славный потомок славного рода.

— Ех… — вырвалось из меня.

— А шо? — спросил потомок.

— У меня есть только сто, — соврал я.

У меня было двести. Но я был научен горьким опытом.

— Маловато буде, — вздохнул Пацюк.

Но день был холодный, февральский. Хороший хозяин собаку из дома не выгонит, тем более, не попрётся через границу. Людей на привокзальной площади не было.

Один я, как три тополя на Плющихе.

— Ладно, — поёжился на ветру потомок. — За сто баксов я тебе до погранцив довезу, а там — ты сам через поле… я тебе с другий стороны буду ждать. Згода?

— А не обманешь? — задал я риторический вопрос.

— Хвирма веникив не вьяже, — отозвался Пацюк.

Глава 35

Оказывается, до пограничного поста было двадцать километров.

Мы с моим Пацюком покинули город, и выбрались на просёлочную дорогу.

Не смотря на поздний час и холод, движение на дороге было оживлённым. Нам навстречу то и дело попадались УАЗики, тяжеловато пробивающиеся по замёрзшей колее.

— Куда это они? — поинтересовался я.

— Це контрабандисты, — охотно поддержал разговор. — Не ты же один через границу перебираешься. Кому охота налоги платить. Тут раньше проволока колюча була.

— Куда делась?

— А посрезали мужики. На металлолом посдавали. Нормально!

«Да, — подумал я, — нет предела изобретательности русского человека. Колючую проволоку на метеллолом — это даже символично».

Пацюк помолчал и продолжил.

— Уси хотять жить. Тут, на цей дороге, бувае, погранци облаву ставять.

— Ловят? — спросил я.

— Та ни… Соберуть соби гроши, та и годи. Тут шпионив нема. Уси жить хотять. А погранци — тоже люди, чи ни?

– Как же так? Это же граница!

— Нормально. Люди ж с понятием… Сам заробляешь — и людям дай.

«Этой норме нет предела, — подумал я. — И вообще — норме предела нет…»

Пацюк коротко хохотнул, хитро посмотрел на меня и сказал:

— Я ж тоби не питаю, чого тебе через границу несёт… Може, ты террорист какой. Глаза у тебе… Може, ты вохабит?

— Я православный. Русский я…

— Ото ж… А глаза у тебе не русски.

— У меня мама русская. Родом из-под Смоленска. А отец татарин. На половину.

— На яку? — снова хохотнул Пацюк.

— На отцовскую.

— А на другу?

Пацюку явно нравилось болтать со мной. Да и я болтал… Чтоб не думать о границе.

Странно устроены люди. В Москве — никто, и не разу не спросил, откуда у меня раскосые глаза. А тут… первый встречный.

Но вот что интересно: мне было легко разговаривать с Пацюком. Обстоятельства к тому располагали…

— А на другу? — переспросил Пацюк.

— А другая половина — ты не поверишь. Бабушка у меня — немка. Она родилась перед войной. Их во время войны выслали в Казахстан, как немцев.

Пацюк аж тормознул слегка.

— Так не бувае, — сказал он.

— Бывает, — вздохнул я. — А потом бабушка с дедом познакомились на целине. При Хрущёве.

— Да… протянул Пацюк. — При Хрущёве… Це да… А як же ж твоя хфамилия?

— Иванов, — честно признался я. — Вася Иванов.

Пацюк опять чуть не тормознул.

– Татарин?

Пацюк снова разразился своим замечательным хохотом. Самое смешное, что я тоже смеялся, вместе с ним.

— Татарин, — подтвердил я, отсмеявшись.

— А як же ж?

Почему я рассказывал этому человеку все семейные предания? По дороге через границу, которую я впервые в жизни пересекал нелегально…

— Это — давняя история… Ещё до революции, русский купец Иванов усыновил татарского мальчика… сироту… и дал ему свою фамилию, и даже наследником сделал. Крестил его, и назвал Иваном Ивановым. Хотел женить на своей дочери. Но тут случилась революция, и наследство… того… А фамилия осталась. Ваня вырос, и вместо купеческой дочери, женился на бедной татарке.

— И шо? Мусульманином не стал?

— Все уже были атеистами.

— А купец? Куды подевался?

— Купца растреляли. Дочь его умерла. Это я знаю по рассказам матери.

— Ты прям… ты — як учебник истории, — покачал головой Пацюк.

Так меня ещё никто не называл.

— А Вы? Вы откуда родом? — поинтересовался я.

— Чи не бачишь? Я хохол! Але…

— Что?

— Бабка була полячка.

По его последующему молчанию я понял, что он чего-то не договаривает.

— Что? — переспросил я.

— Ничого, — вздохнул Пацюк. — Ничого…

Он вдруг стал каким-то грустным. Кто знает, какой глубоко зарытый пласт его души пошевелил я своими признаниями.

Какие тайны рода Пацюков, идущие от гетмана Мазепы, или ещё дальше — подняли вдруг свои головы, проверяя, правильно ли их потомок распоряжается ими…

Какие письма, и каким турецким султанам писали его предки?

Ходячим учебником истории был и мой Пацюк, но содержания я так и не узнал. Страницы не открылись…

Холодный ветер со снежной крупой бил нам в ветровое стекло. Фонари встречных УАЗиков, везущих, по мере сил, свою контрабанду, на мгновение слепили нам глаза.

— Усе, — сказал Пацюк. — Подьезжаем.

Глава 36

От того места, где мы остановились, до пограничного поста оставалось километра два. Мы сидели в машине. Медленно работали дворники, очищая с ветрового стекла снежную крупу.

Впереди просматривался пограничный пункт, вышки, прожектора, колючая проволока — всё, как положено.

Пацюк давал мне последние инструкции, прям как Штирлиц — пастору Шлагу, или как шеф Британской разведки агенту 007.

Я так и сказал про себя: «Иванов. Вася Иванов…»

Получилось и смешно, и грустно.

— Дывысь, — инструктировал меня Пацюк. — треба идти ровнюсенько вдоль поста. Шоб ты йго всё время видел. И помни — ты их видишь, а они тебе — нет! Иди спокойно! Не ты первый, не ты последний.

Я поёжился. Страшно было выходить из машины. Хотелось уцепиться за Пацюка, как за родного дядьку…

— Телефон выключи. Собак не бойся. Хай соби брешуть. Обычно погранци их самих не спускають. Идёшь примерно час. Выйдешь с той стороны на просёлок, телефон включай, и звони мне. Я подъеду. Ну, давай. С Богом.

— А Вы… Вы как?

— Я — через пост. У меня — документы есть.

Я вышел из машины. Холод обьял меня… Пацюк уехал, и я остался один перед вспаханным полем. Вдали мерцали огни пограничного поста.

Господи! Помоги!

Я встал на вспаханное поле. На промёрзлую землю, присыпанную снежной крупой…

Встал, и тут же провалился. Это же была пахота…

Так я и пошёл один, в полной темноте и в тишине. Сначала мне было холодно, но потом, от быстрой ходьбы по пересечённой местности, мне стало жарко.

А ещё мне было страшно. Периодически с пограничного поста по вспаханной полосе прохаживался луч прожектора. И мне приходилось падать на мёрзлую, холодную землю. Холод земли обнимал меня, и я представлял автоматную очередь над своей головой. Представлял совершенно реально…

И никто, никто не спас бы меня… Никто и не узнал бы, что я остался лежать тут, на этой перепаханной мёрзлой земле.

«По тундре, по широкой дороге…»

Паспорта у меня нет. Единственный документ — военный билет. Где я ограничено годен в военное время. И ни на что не годен в мирное…

Мама, мама… Упал мне с неба «псориаз». Не пошёл я в Армию…

Я передвигался по мёрзлому полю и мне казалось, что мой путь бесконечен.

Один раз я споткнулся о камень, упал, и так больно ударился ногой, что из глаз брызнули слёзы.

«Сейчас я сломаю ногу, — подумал я, — и поползу на пограничный пост. И буду вопить: «Пограничнички милые, вызовите «Скорую» и спасите меня, дурака… Спасите меня… Делайте со мной, что хотите! Хоть высылайте меня из страны…»

Я покорчился на земле, зажав руками больную ногу.

«Есть ли на свете такая страна, куда меня можно выслать, — всхлипывал я. — А-а-а… Куда ж меня высылать?»

И тут мне стало смешно.

«На Кавказ! — смеялся я, катаясь по мёрзлому полю. — Куда ещё высылают «Героя нашего времени»…

Глава 37

В начале пути, падая на землю под лучом прожектора, я не думал ни о чём. Но после того, как я ушиб ногу, способность размышлять ко мне вернулась.

Да, я был всё тем же Васькой, которому надо было дать в лоб, чтоб он начал думать. В данном случае, сошла и нога. Что поделаешь! Расту…

Когда очередной луч прожектора свалил меня на мёрзлую землю, я приступил к допросу беглого зэка:

— А что это ты, Васенька, никак не хочешь спросить себя о том, почему ты здесь оказался?

— Отстань! — ответил я сам себе.

— Не отстану. Колись, глина!

— Чего ты хочешь? Чтоб я сказал о том, что я дурак?

— Дураком не отделаешься.

Следователь Василий Сергеевич Иванов был строгим панем. Он меня расколол.

— Да, да! Я воровал! Все воровали! Я воровал у вора! — кричал я ему прямо в лицо.

— Ты воровал. В этом суть.

— Да! Отстань, наконец! Отвалите от меня все!

— Думай ещё! — наступал следователь.

— Не хочу!

— Хочешь, или не хочешь, но ведь это было!

— Я прелюбодействовал, — сознался я.

Ух, как мне не хотелось в этом сознаваться! Неужели я так уж виноват?

— Да, — невозмутимо подытожил следователь. — Ты виноват. Дальше!

Мне ничего не оставалось, как продолжать.

— Я завидовал. Я Мише завидовал! И даже Мите! А когда появилось кафе… Но я не знаю, как это назвать!

— Знаешь.

— Знаю. Чувство превосходства… причём — на пустом месте. Тщеславие? Всё, сознаюсь! Ты раздолбал меня! Чего тебе ещё надо?!

– А кем ты себя возомнил? Тоже мне! Ты! Чичиков, Раскольников, и Печорин! Един в трёх лицах!

– Ты хочешь опустить меня ниже плинтуса…

— А ты посмотри внимательно, где валяешься. Тут яма. Плинтус — выше. Вспомни-ка про паспорт.

— Да… Я купился… Меня пощекотали за тщеславие. Я должен был подпрыгнуть выше всех. А дальше — как положено Я пошёл на обман и лжесвидетельство.

— Какой ты умный! Всё понимаешь! Тогда скажи, каким ты видишь своё будущее.

— Спроси что-нибудь попроще.

— Хорошо. Поясняю на примерах. Ты станешь взрослым, и будешь таким, как Миша? Будешь владельцем кафе. Флаг в руки. Наташку себе подыщешь… Чего ты морщишься? Это же нормально!

— Отстань… Я жил, как люди! Как все!

– Нет, уж лучше ты сразу живи, — как Петя. Как дядя Петя с его тетей Полей. Чем не вариант? Тоже — нормально. Все так живут. Кто попроще.

— Оставь меня в покое!

– Ты же всегда хотел жить честно! Чисто! Разве ты не понял? В этом мире каждый устанавливает норму сам себе, и сам же по ней и живёт. Редко кто поднимает планку… в основном — опускают… опускают… опускают… И говорят себе: нормально! Нормально! Нормально! Чтоб совесть не мучила!

Да, я хотел жить честно. И хочу. Но… Хорошо ему, следователю этому… А полежи-ка ничком, да на холодной земле…

— Это невозможно! — снова начал возражать я. — Ты посмотри вокруг! Ты что, следователь, с Луны свалился! Все живут одинаково! Хоть в Москве, хоть не в Москве! В клубе — и хозяева, и обслуга, и посетители… Здесь — контробандисты и пограничники — все, все… Все врут, все воруют! С учётом своего социального слоя.

— Не все.

— Все! Кому представляется возможность урвать побольше — идут по головам! Завидуют, обманывают! Подставляют, как могут.

— Не все.

— Почти все! Девяносто девять процентов! И девять десятых! И девяносто девять сотых! Воруют! Кто может — миллиарды из бютжета, кто может — миллионы из банков, а кто не может — поллитру из супермаркета!

— Ты скоро станешь похож на тётю Полю. Ты будешь начинать свой день, обхаивая всех и вся. Жаль мне тебя, Вася…

— Себя пожалей!

— А любовь?

— Угу. Тебе рассказать, как спят с чужими жёнами, и не с жёнами, и даже не с женщинами?

— При чём здесь любовь?

— Как предают друг друга! Жена — мужа, сотрудники — шефа, а шеф — сотрудников.

— Вася, прекрати. Есть и другой путь.

— Нету!

— Есть. Ты это знаешь. Ты же был там, где нельзя соврать… Где всё — напросвет… И именно это является Жизнью, а не то, о чём ты сейчас так горячо распинался.

— Что ты знаешь о жизни?

– Знаю не меньше, чем ты. Ты пойми — чем ниже опускаешь планку, тем глубже падаешь. И тем труднее подняться. Разве ты не проверил этого на своей шкуре?

— Ты хочешь, чтоб я решился на другой путь? Ты хочешь, чтоб я сделал это сознательно? Нет! Я не могу!

– А ты ведь там был… Ты же к этому пути прикоснулся… Разве ты не помнишь, как чуть не взлетел перед иконостасом?

– Помню…

— Тогда вперёд.

— Нет, это невозможно… Я — в таком дерьме…

– Богу — всё возможно, что невозможно человекам. Господь — и намерение целует. Помнишь, священник тебе это говорил.

— Да… но не могу…

— Тогда — поплачь.

— О чём? О ком?

— О себе…

Глава 38

Луч прожектора давно покинул меня, а я всё ещё лежал на земле, и не чувствовал холода.

«Тогда — поплачь» — сказал я себе, и почти заплакал…

Ровно одна слезинка скатилась по щеке. И сразу щеке стало холодно.

— Ты так слаб? — задал я себе вопрос.

Ответа не последовало.

Я перевернулся на спину, и в просвете облаков увидел в тёмном ночном небе парочку звёзд.

— И с чего бы это я тут светил? — обратился я к звёздам.

Они тоже не удостоили меня ответом.

— Ну, ладно, — разрешил я им. — Светите, если уж так…

И вдруг Небо придвинулось ко мне. Как огромный иконостас, Небо надвинулось на меня. Грозно и маняще, и всеобъемлюще…

Небо как будто звало меня, предлагая приобщиться своей высоте, чистоте и блеску своих светил…

Я лежал на холодном вспаханном поле, как маленькая песчинка… как маленькая частица Бытия, подвластная недоступным для моего понимания Законам…Там, там было моё место…

Там была моя единственная, неповторимая и недоступная для меня норма, по которой я тосковал всю жизнь, к которой всю жизнь рвался и никак не мог достичь…

— Господи… — прошептал я, — Господи, видишь ли меня? Вот он, я, Вася Иванов, тут лежу… Если бы Ты знал, какое я дерьмо… Я опустил планку ниже плинтуса, Господи, я получил то, что заслужил. Хорошо ещё, что жив остался. Вот, в яме тут лежу…

Как хотелось мне подняться в высоту… Как хотелось вырваться и подняться туда, где чисто и светло…

— Господи… Я заповеди не выучил… десять… а было бы двенадцать, я бы и их нарушил…вытащи меня из этой ямы… Вытащи, пожалуйста… помилуй душу мою…

Порыв ветра налетел на меня.

Я опомнился. От лежания на земле моя спина застыла.

Я вскочил, и почти бегом припустил по полю. Как я легко бежал! Кажется, я не падал больше даже под лучами прожекторов.

Мне казалось, что прошла вечность, пока я выбрался на просёлочную дорогу с той стороны.

Мои зубы так выстукивали от холода, что, казалось, эхо разносит этот звук и на Россию, и на ту страну, куда я перебрался.

Негнущимися, холодными пальцами я включил мобильник, и набрал номер Пацюка. А ведь Пацюку ничего не стоило кинуть меня. Я ведь уже отдал ему деньги…

Как это было бы страшно, я понял только сейчас, набирая номер.

Минут через пять на просёлке появилась машина. Нет, ещё не все и не всегда лжесвидетельствовали в этом мире. Не все…

Спасибо, Господи…

— Змерз? — спросили меня.

— М-м-м…

Я влез в машину, стуча зубами.

— Спасибо Вам, — прошептал я, чуть отогревшись.

— На здоровье, — притронулся к моей руке Пацюк. — На здоровье, Вася…

Нет, не так уж плох был этот мир…

Глава 39

Через несколько часов я забрался на верхнюю полку в поезде, идущем до моего родного города, укрылся двумя одеялами, и заснул мертвецким сном. Проводница едва растолкала меня перед прибытием.

– Какое сеголня число? — поинтересовался я у проводницы, спускаясь по ступенькам на асфальт родного города.

Проводница назвала.

Я спрашивал не просто так. Хотел уточнить, не ошибаюсь ли я. Мой приезд невольно совпал с днём рождения моей матери.

«Легенда» сразу возникла в моём охлаждённом мозгу. «Легенда» — не хуже, чем у Штирлица, или у агента 007. Мне снова надо было прикинуться.

Серое утро родного города приветствовало меня. Здесь тоже не было снега. Ветер гнал рябь в лужах, а так же разгонял по грязи обрывки упаковок и целлофановых пакетов.

Дома, казавшиеся мне до отьезда высокими и красивыми, выглядели маленькими и обшарпанными.

В цветочном ларьке я купил букет роз и направился к дому. Сердце моё колотилось.

Мама… прости меня, мама… я почти забыл о тебе, и снова вспомнил, когда мне стало плохо… мама… расскажи мне, как надо «почитать отца и мать»…

Палец мой коснулся звонка и дверь открылась.

— Мама!

— Вася! Вася приехал! Сынок… А мне вчера такой сон про тебя снился… Я даже тебе звонила ночью. Набираю твой мобильник, а он всё «не доступен», да «вне зоны действия».

Мать запахивала полы своего халатика. Запахи родного дома обнимали меня.

Боже… какой я дурак!

— Что же тебе приснилось? — спросил я мать, вешая на крючок куртку.

— Ты представляешь… Мне снилось, как будто ты в концлагере. Кругом колючая проволока, часовые с автоматами, вышки. Ты что-то кричишь мне, я протягиваю к тебе руки… Кричу: «Господи, помоги! Господи, помоги!»

Мама… Мне показалось, что она ещё больше постарела. Волосы побелели, лицо осунулось.

— А дальше?

— А дальше я вижу, как часовой вскидывает автомат и направляет на тебя.

— Убивает?

— Нет. Я закричала: «Нет!», часовой оглянулся на меня, и тут я проснулась.

— Классный сон.

— Главное, что ты жив. А то я даже встала ночью…

— И что?

Мать держала мои розы, и потихоньку перемещалась в кухню.

— И начала молиться, — чуть стесняясь, сказала она. — Ладно, ладно! Сейчас я на стол соберу… Боже… совсем растерялась… а цветы-то какие красивые… дорогие, небось… Вася…

Мать уронила букет на кухонный стол, села на табурет и прикрыла лицо руками.

— Вася…

Я подошёл к матери и погладил её по голове.

Мать взяла мою руку в свою.

— А ему… отцу ты писал?

— Один раз.

— Ответ получил?

— Да. Я привёз. Потом дам тебе прочесть.

— Ладно, ладно… Надо ему посылку собрать. Там, на зоне, небось, не сладко. Посылают ему посылки?

— Не знаю.

— Ну, ладно. Мы с тобой пошлём… Вася… как я рада… Вот это подарок! Ты приехал! Какой ты у меня молодец! Как это ты такое придумал?

– Да так, — промямлил я. — Само придумалось. Пойду я, умоюсь.

Я скрылся в ванной, открыл кран с горячей водой, и лолго стоял, опираясь на раковину, и разглядывая в родном ванном зеркале свою физиономию.

С трёхдневной щетиной моё лицо выглядело совершенно взрослым. Мужским.

«Интересно, какой будет у меня борода?» — подумал я.

Глава 40

За завтраком я изложил матери «легенду». Якобы я поехал к ней на день рождения. Вёз, естественно, деньги. В поезде меня обокрали, и вытащили и деньги, и паспорт. Такие вот дела.

Мать немного попричитала, но быстро взяла себя в руки, и стала звонить в милицию, в паспортный стол, и т. д.

На следующий день я уже написал заявление об утере паспорта, потом получил взамен паспорта бумажку с фотографией.

Ни о каком возвращении в Москву речи пока не было. Мне надо было ждать около месяца, пока будет готов новый паспорт.

Вечером, на кухне, мы вместе с матерью читали письмо отца.

Кое-что из жизни новой жены отца я матери рассказал.

Мать прочитала письмо несколько раз и сидела у кухонного стола, опустив вниз руку с письмом.

— Ма, его подставили, — пытался объяснить я. — Этот Миша… А может, даже они вместе. С его новой женой, с Наташей. Ведь они любовники.

— Конечно, — вздохнула мать. — Конечно. Но ты уже взрослый, сынок. Ты, вероятно… Ты же понимаешь, что врядли отец так уж чист… Большие деньги, да за такое короткое время, почти невозможно заработать честно. Как бы нам этого не хотелось, но поговорка верна.

— Какая?

— От трудов праведных не построишь палат каменных. Конечно, его подставили. Но Богу известно, прочему дано отцу такое испытание.

— Ма, ты что, верующей стала?

— А я всегда, сынок, ею была. Только я не была столь смела, чтоб назвать вещи своими именами.

— А сейчас? Осмелела?

— Да. Я стала старше. Я не стала умнее, потому, что нельзя стать умнее, чем ты есть. Но можно стать смелее, это точно.

— Может быть, мудрее?

— Не знаю. Тот дурак, кто сам себя назовёт мудрым.

— Ну, ма…

— А наследство? Кафе отцовское? Что, будем его принимать? Ты как думаешь?

Эх, мама… я не только думал — я ведь уже и делал… Может быть, мне надо было просто тебе позвонить…

— Не знаю, — соврал я.

— И я не знаю… Может быть, надо подождать, пока он выйдет. Пусть передаст его тебе из рук в руки. Сознательно, а не в порыве чувств.

Где-то я уже это слыхал… сознательно… Ах, да! Это следователь Василий Иванов призывал меня к сознательным поступкам…

— Ладно, ма, — погладил я мать по руке, держащей отцовское письмо. — Подождём. Всё равно, паспорта у меня пока нет.

Я присел на пол рядом с матерью, как бывало в детстве. Она разлохматила мои волосы.

— А у тебя почти нет твоих болячек, — удивилась она. — «Псориаза» твоего… Наверное, ты становишься взрослее…

— Причём тут взрослее?

– Этот дерматит — болезнь, в основном, подростков и юношей. Я же читала…

Мы помолчали.

— Ма, — спросил я, — а ты всё ещё его любишь? Почему ты замуж не вышла, ма?

— Да, — ответила мне мать. — Я же говорю, что ты взрослеешь… Это заметно даже на глаз…

Глава 41

Надо было подыскать хоть какую-нибудь работу.

Но сначала… Мне надо было пройтись в одно место. Решение во мне уже созрело.

Возможно, я не всё понимал. Даже, скорее всего, я не понимал почти ничего. Но сердце властно тянуло меня туда, под самую высокую планку. Туда, в Его дом. Туда, где заповеди существуют для того, чтобы по ним жить.

Решение во мне уже созрело, но я как бы слегка оттягивал время осуществления. Я ведь не знал, кого встречу там. Поймут ли меня, не обсмеют ли.

Не начнут ли с порога рассказывать мне, как я недостоин, не начнут ли накачивать мёртвыми догмами…

Я, как всегда, боялся вранья. Я боялся, что снова не смогу быть самим собой.

Я боялся, что так, или иначе, мне снова придётся прикидываться. А если прикидываться, то ни всё ли равно, где?

Если прикидываться, то уж лучше в другом месте.

В этом мире полно мест, где нормально прикидываются, и даже — где нельзя не прикидываться.

Так потихоньку я забалтывал себя, а ноги сами несли меня к тому месту, где я мог бы снова вдохнуть тот самый, пахнущий ладаном воздух.

Где ожидал я снова увидеть свою, потрёпанную на подготовительных курсах душу — всю, напросвет, без вранья.

Я нёс туда свою душу, чтобы не врать больше, не прикидываться, и не быть дураком.

Где, как было написано в памятке для поступающих, мне предстояло показать твёрдое и осмысленное знание молитв, которыми молились до меня многие мои предки: и «Царю Небесный…», и «Отче наш…», и «Богородице Дево, радуйся…», и ещё многих…

Мне предстояло выучить десять заповедей не для прикола, а для того, чтоб жить по ним, и сделать их своей неподкупной и неснижаемой нормой.

Жить…

Так-то, мама… вырос я.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41