Богоматерь лесов [Дэвид Гутерсон] (fb2) читать онлайн

Дэвид Гутерсон Богоматерь лесов

Посвящается Чане, Джону, Мэри и Бену

I Благовещение 10-13 ноября 1999 года

В тот день она по обыкновению отправилась в лес, чтобы набрать ведро лисичек и вечером продать их в городе. По словам самой девушки и по рассказам прочих обитателей туристского городка в Норт-Форке, с которыми беседовали впоследствии епархиальная комиссия, отец Коллинз из церкви Святого Иосифа в Норт-Форке, представитель епископа и репортеры, в том числе корреспонденты бульварной прессы (надо сказать, что последняя отнеслась к случившемуся так, словно речь шла о нашествии марсиан или рождении младенца о двух головах), девушка вышла из туристского городка около восьми утра и в одиночку отправилась в лес. На ней была трикотажная куртка, капюшон натянут на лоб. О своих планах она не сказала никому. Она шла куда глаза глядят, пересекла поросшую кленами низину, миновала ольховую рощицу, перебралась через ручей по гнилому бревну, поднялась на холм, поросший густым, сырым лесом, и принялась искать грибы.

По дороге она ела чипсы, запивая их водой из лесных ручьев, и приняла таблетку от аллергии. Она собирала грибы, слушала пение птиц и — как призналась она потом отцу Коллинзу — пару раз остановилась, чтобы по-мастурбировать. День был безветренный, ни дождя, ни тумана; в лесу царила такая тишина, что казалось, время остановилось. Девушка то и дело оглядывалась, чтобы удостовериться, что никто не нарушает ее уединения. Прежде чем направиться по лосиной тропе туда, где она до сих пор не бывала, она опустилась на колени, чтобы прочесть Розарий^[1], — была среда, десятое ноября, и в своей молитве она упомянула радостные тайны. Лосиная тропа вела на равнину, что поросла пихтами и кленами, покрытыми лишайником. Живые деревья стояли вперемешку со своими мертвыми собратьями, часть из которых повалил ветер. Девушка легла на зеленый мох, и ее сморил сон. Ей привиделось, что она лежит во мху, а сверху камнем падает что-то большое — то ли хищная птица, то ли светящийся человек.

Поднявшись, она обнаружила, что изо мха в буреломе торчат лисички. Она принялась срезать их и, аккуратно очищая, укладывать в ведро. Она увлеклась и забыла о времени, довольная, что день выдался без дождя и она отправилась в лес не напрасно. Как зачарованная, девушка уходила все дальше и дальше.

В полдень она немного почитала карманный катехизис, потом помолилась — «Хлеб наш насущный дай нам на сей день» — и, перекрестившись, съела еще немного чипсов и два шоколадных пончика. Отдыхая, она услышала, как вдалеке еле слышно запел дрозд. Теперь солнечные лучи пробивались через макушки деревьев почти под прямым углом. Девушка отыскала широкую, теплую полосу света, в которой плясали пылинки и тени листьев, и легла на спину, обратив лицо к небу. Она снова уснула, и на сей раз ей приснилась женщина: она стояла в ярком луче света, точно выхваченная из темноты прожектором, и уговаривала ее подняться и продолжать поиск лисичек.

Девушка встала и пошла дальше. Она давно сбилась с пути, и два недавних странных сна не давали ей покоя. Вновь ощутив смутное желание, она, не останавливаясь, машинально положила руку между ног. Она чувствовала, что подхватила что-то вроде гриппа или простуды. К тому же снова напомнили о себе ее аллергия и астма. У нее начались месячные.

В газетах писали, что ее звали Энн Холмс, в честь бабушки с материнской стороны, которая умерла от пневмонии и сепсиса за неделю до рождения внучки. Энн и ее мать, которая родила дочь в пятнадцать лет, жили с дедом Энн, водителем-дальнобойщиком, по уши увязшим в карточных долгах, и беспрестанно переезжали с одной съемной квартиры на другую. Однако в газетах не было ни слова о том, что приятель матери Энн, подсевший на метамфетамин, при любом удобном случае насиловал Энн, с тех пор как той исполнилось четырнадцать. Сделав свое дело, он ложился подле нее, и его длинное безволосое лицо искажала страдальческая гримаса. Иногда он плакал или просил прощения, но чаще грозился убить ее.

Когда Энн исполнилось пятнадцать, она поступила на курсы вождения и пропустила занятия только один раз, в пятницу, из-за того что делала аборт. Девять месяцев спустя в уборной мини-маркета после приступа рвоты она исторгла из своей утробы второй плод. В свой шестнадцатый день рождения она купила за триста пятьдесят долларов, вырученных за продажу трюфелей и лисичек, старую побитую малолитражку. На следующее утро она уехала из дома.

Энн была миниатюрной и тонкокостной, и когда она натягивала на голову капюшон трикотажной куртки, ее легко было принять за мальчика лет двенадцати с задумчивым, нежным лицом. Дышала она с астматическим присвистом, постоянно чихала, тихонько шмыгала носом и покашливала в кулак. По утрам ее джинсы были сырыми от дождя и росы с листьев папоротника, а покрасневшие руки покрыты ссадинами. От нее пахло древесным дымом, опавшими листьями и грязной одеждой. Вот уже месяц она жила в брезентовой палатке у реки на территории туристского городка в Норт-Форке. Обитатели городка рассказали репортерам, что рядом с палаткой она соорудила навес и, сидя под ним, прислонившись к бревну, читала при свете костра. Большинство считали ее молчаливой и скрытной, хотя никто не говорил, что в ее замкнутости было что-либо неприятное или угрожающее. Те, кто видел ее в лесу в ту осень — в основном это были такие же грибники, как и она сама, не считая нескольких охотников на лосей и оленей и одного лесного объездчика из Компании Стинсона, — удивлялись ее странностям и настороженному взгляду из-под низко надвинутого капюшона.

Сборщица грибов по имени Кэролин Грир, что жила в автофургоне в туристском городке Норт-Форка, рассказала, что как-то раз в середине октября она ужинала вместе с Энн Холмс. Они ели суп с хлебом и консервированные персики и разговаривали о том о сем, избегая, однако, говорить о себе и о своем прошлом. Энн была немногословна. Она помешивала суп в котелке, слушала и смотрела на языки пламени.

Она была расстроена, что у нее сломалась машина, — полетела коробка передач. Машина стояла за палаткой, усыпанная кедровыми иглами, переднее и заднее сиденья были забиты пластиковыми и бумажными пакетами и картонными коробками с пожитками.

Кэролин не сказала представителю епископа, что, пока суп закипал, они курили марихуану. Во-первых, это никого не касалось. Во-вторых, речь шла и о ней самой. Кэролин курила травку регулярно. Ее удивило, что, сделав несколько затяжек, Энн не разоткровенничалась, как случалось с большинством жителей туристского городка. Ее лицо скрывал капюшон. Она односложно отвечала на вопросы, была вежлива, но сдержанна и беспрерывно ворошила угли костра. Говорила она только о своей сломанной машине.

Оставшись без машины, Энн была вынуждена пользоваться маршрутным автобусом — он останавливался у магазинчика в полумиле от туристского городка и за восемьдесят пять центов подвозил ее к супермаркету «МаркетТайм» в Норт-Форке. Водитель автобуса сказал, что она всегда платила мелочью, иногда давала даже центовые монетки, и всегда вежливо здоровалась в ответ на его приветствие. Однажды он похвалил ее грибы — крупные и золотистые, и на выходе она протянула ему несколько лисичек, завернутых в газету, найденную на одном из задних сидений. По дороге она спала, прислонившись головой к оконному стеклу. Она часто читала книгу в бумажной обложке, в которой водитель в конце концов распознал катехизис. Выходя из автобуса, она говорила спасибо или до свидания. Капюшон она не снимала даже в автобусе.

Несколько раз ее подвозил грибник по имени Стивен Моссбергер. У него была густая борода, он носил очки в роговой оправе и маленькую шерстяную шапочку. Однажды утром, увидев на дороге Энн с ведром лисичек, Моссбергер опустил окно своего пикапа, сказал, что, как и она, живет в туристском городке и тоже собирает грибы, и предложил подвезти ее. Энн вежливо отказалась: «Спасибо, — ответила она, — я пойду пешком».

В следующий раз он увидел ее в конце октября. Шел дождь, было темно, он подъехал к обочине, и она, не раздумывая, согласилась. Перегнувшись через сиденье, он открыл ей дверь, и она уселась в машину, наполнив ее запахом грибов и промокшей одежды, пристроила ведро с лисичками у себя на коленях и сказала, что на улице немного сыровато.

— Откуда ты? — спросил Моссбергер.

— Из Орегона. Недалеко от побережья.

— Как тебя зовут?

Она назвала свое имя. Он представился, назвав имя и фамилию, и протянул ей руку. В ответ она сунула ему свою ладошку.

Потом он убедил себя, что эта минута была исполнена особого духовного смысла и, пожав руку Энн, он ощутил десницу Божию, — именно так он описывал случившееся епархиальной комиссии и представителю епископа. Это была не просто рука, сказал он; прикоснувшись к ней, он ощутил связь с чем-то большим, чем его собственная жизнь, хотя в глубине души понимал, что его чувство едва ли отличалось от обычного легкого волнения, которое испытывает мужчина, пожимая руку женщине.

В Норт-Форке Энн продавала грибы Бобу Фрэйму, механику с лесозаготовок, который подрабатывал, торгуя грибами. Всегда веселый и словоохотливый, он опасался откровенничать с прессой и с первым же вышедшим на него корреспондентом держался весьма холодно и сдержанно. Грибы, которые приносила эта девушка, по словам Фрэйма, были всегда аккуратно очищены от мусора и грязи, в ведре не было почти никаких отходов. Лишь раз, когда лил сильный дождь, она согласилась выпить кофе, которым он всегда потчевал грибников. Она немного посидела у электрообогревателя, прихлебывая кофе из одноразового стаканчика и наблюдая, как он раскладывает грибы на газете и взвешивает дневной улов. Взглянув повнимательнее на ее одежду, он подумал, что, должно быть, она не стирана уже несколько недель. Деньги девушка складывала не в карман джинсов, а в кожаный мешочек, который висел у нее на шее. Он заметил, что ее кроссовки сильно потрепаны и через дырку над полуоторванной подметкой виднеется мокрый шерстяной носок. Даже у него в доме она не снимала капюшон и держала руки в карманах своей трикотажной куртки.

Фрэйм умолчал о том, что у нее не было номера социального страхования, который он обычно вносил в свой журнал. Он платил ей наличными и не регистрировал суммы, выплаченные Энн Холмс, в своих книгах. Именно из-за этого неприятного обстоятельства он был вынужден помалкивать про Энн Холмс и злился сам на себя. После первой беседы с журналистом он больше не подпускал к себе представителей прессы и во всеуслышание заявил, что не желает участвовать в спектакле, который устраивают средства массовой информации. На самом-то деле он не хотел рассказывать про Энн, поскольку боялся проверок со стороны налогового управления. Впрочем, несмотря на это, он под строжайшим секретом рассказал своей жене, что, когда девушка извлекла из-под куртки кожаный мешочек, вместе с ней она нечаянно вытащила ожерелье с распятием, которое, по словам Боба, сверкало, как золото.

Каждый вечер, выйдя из дома Фрэйма, Энн шла в супермаркет за покупками. Одна из кассирш припомнила, что обычно она покупала сахарные вафли, маленькие пакеты шоколадного молока, готовые буррито^[2] и карамель с начинкой. Помимо этого, никто не вспомнил о ней ничего определенного, кроме того, что она никогда не снимала капюшон и всегда пересчитывала сдачу. Она чаще других покупателей просила ключи от туалета и долго мыла руки хозяйственным мылом, которое лежало в мыльнице. Иногда она совала несколько центов в жестянку Фонда помощи пострадавшим лесорубам.

В начале ноября в лесу, к востоку от города, с Энн столкнулись две школьницы из Норт-Форка, которые отправились за лисичками. Это были подружки-семиклассницы, всю осень под предлогом сбора лисичек они бегали после уроков в лес покурить травку. Кроме ведерок и перочинных ножей у них с собой был пакетик с марихуаной, маленькая трубка и спички. Девочки были очень осторожны и страшно боялись, что кто-нибудь застукает их с поличным. Они непременно брали с собой жвачку, глазные капли и дешевые духи. Сделав по паре затяжек, они начинали безудержно хихикать, однако при этом приходили в ужас от малейшего шума: услышав пение птицы, гул самолета над головой или мотор грузовика вдалеке, они замирали, распахнув испуганные глаза.

В тот день они покурили примерно с полчаса и занялись сбором лисичек, по обыкновению дружно хихикая, когда увидели Энн Холмс. Та сидела на бревне и наблюдала за ними, сунув руки в карманы и натянув капюшон, который затенял ее лицо. Сначала девочки приняли ее за мальчишку, своего сверстника, решив, что это просто незнакомый парнишка из приезжих, и даже когда они подошли поближе и увидели, что ее ведро доверху полно лисичек, ни одна ни другая не поняли, что перед ними не мальчик, хотя теперь они могли разглядеть ее лицо. Обе помнили, что одурманены наркотиком, и беспокоились, заметно ли это со стороны. Они изо всех сил старались держаться как ни в чем не бывало.

— Ого, — сказала одна. — Тебе повезло.

— Надо было взять второе ведро.

— Потрясающе.

— Обалдеть.

— Ты замечал, что «лисички» рифмуется с «яички»?

— Кристел!

— Извините.

— Господи, Кристел!

— Но ведь это правда! Рифмуется!

— Кристел, ты точно свихнулась.

Они что было сил старались перестать хихикать. Обе прикрывали рот руками, пытаясь сдержать смех. Энн развязала тесемку под подбородком, сняла капюшон и провела рукой по волосам. У нее были короткие волосы цвета лежалой соломы, тусклые и нечесаные. Теперь подружки увидели, что Энн не мальчик, с которым было бы приятно поболтать о школе.

— Ты вообще откуда? — спросила одна.

— Из туристского городка.

— Типа живешь там, что ли?

Подруги снова расхохотались, прикрывая рты. Одна из них чуть не упала.

— Девчонки, да вы пьяные, — сказала Энн.

— Мы не пьяные, мы под кайфом.

— Мы обкуренные.

— В полном отрубе.

— Во-во.

Они, скрестив ноги, уселись на землю. Та, которую звали Кристел, достала колоду карт. Другая вытащила пакетик с марихуаной.

— Будешь? — спросила она.

— Пожалуй, чуть-чуть, — ответила Энн.

Они курили травку, играли в карты и ели конфеты. Энн спросила, верят ли они в Иисуса.

— Ага, — сказала одна из девочек. — Ты повернута на Иисусе?

— Я просто спросила, верите ли вы в Иисуса.

— Иисус ест арбуз.

— А Христос — абрикос.

Они снова захихикали, прикрывая рты.

— Моисей вкладывает, а Иисус хранит, поэтому у евреев всегда полно денег.

— Они скупили весь Голливуд.

— Подчистую.

— Мне пора домой.

— Который час?

— Пора идти.

— Но мы собрали так мало грибов.

— Нам нужны грибы, которые вызывают глюки.

— Лучше уж собирать грибы, чем обкуриваться до одури.

— На сегодня с меня грибов хватит, — сказала Энн.

Она отсыпала девочкам лисичек из своего ведра, чтобы их не ругали родители.

— Благослови вас Господь, — промолвила она. — Бог любит вас.

— Вот и прекрасно.

На следующий день подружки рассказали в школе про сумасбродную поклонницу Иисуса. Наверное, она лесбиянка. И уж точно извращенка. Какие-нибудь «Лесбиянки за Иисуса» или что-нибудь в этом роде.

— «Благослови вас, Господь», «Храни вас, Иисус». Настоящая психопатка!

Три недели спустя они увидели в газетах ее фотографию, а рядом — большую статью.

— Это та сумасшедшая из леса, — сказала Кристел.

— Точно, она.

— Ни фига себе!

— Видно, забалдела от грибов или обкурилась.

— Наверняка у этой шлюхи-лесбиянки просто начались глюки. Решила подзаработать.

Они убеждали всех, что ей нельзя верить:

— Эта сучка не могла видеть Деву Марию. Она просто перебрала ЛСД.

— Насмотрелась клипов Мадонны.

— Вот-вот.

— Что делаешь после уроков?

— Надоело все до чертиков.

— До чего же она меня взбесила!

— Меня тоже.

— Меня просто трясет.

— Вот сучка. Лесбиянка.

— Ничего она не видела.

Первое видение — дело было десятого ноября в три часа пополудни, вслед за двумя странными снами Энн, которые сама она впоследствии определила не как сны, но как исполненные глубокого смысла знаки свыше, — случилось, когда Энн чистила лисичку. Она вытащила из кармана джинсов носовой платок и, сложив из него подобие гигиенической прокладки, пристроила к себе в трусы. Затем, взобравшись по крутому склону на холм, она углубилась в заросли гаультерии и орегонского винограда, где искать грибы было бесполезно. Потратив с четверть часа на то, чтобы продраться через густой кустарник, она вышла в мшистый лес. Пахло сыростью. Кое-где виднелись лисички, но их было немного. Она нехотя собрала их — простуда сделала ее апатичной и вялой, а ведро было наполнено почти доверху.

Очищая очередной гриб от мусора, она заметила в лесу странный свет. Впоследствии она определила увиденное как светящийся шар размером с баскетбольный мяч, который, не издавая ни звука, парил между двумя деревьями. Источник света был внутри, а не снаружи, — зеркало, драгоценности и стекло отражают свет по-иному; больше всего этот свет напоминал галогеновую лампу. Он не дрожал и не колебался, как пламя свечи; подобно воздушному шарику, наполненному гелием, не подвластный силе притяжения, он свободно висел в воздухе. Его окружал ореол — что-то вроде дымки или тумана. Она подумала, что, наверное, он вращается, как крохотная планета или Луна.

Когда Энн поняла, что это не мираж и не обман зрения, она подхватила ведро и бросилась бежать. Несколько лисичек вывалились из ведра сразу, еще десяток выпало, когда она споткнулась о бревно, но она бежала без остановки, пока хватало дыхания; обессилев, она опустилась на землю, прислонившись спиной к дереву, вытащила четки, осенила себя крестом и тихо прочла по памяти «Апостольский символ веры». К счастью, свет не преследовал ее, и она прочитала «Отче наш» и трижды «Радуйся, Мария…» Устроившись поудобнее между толстыми корнями, она наконец почувствовала себя в безопасности и стала торопливым шепотом читать оставшуюся часть Розария.

Она не сомневалась, что увиденное не плод ее воображения и не сон, а скорее что-то вроде научно-фантастического фильма, НЛО или неведомого ей правительственного эксперимента. Ей не хотелось покидать свое убежище в папоротнике, откуда было видно, не преследуют ли ее, и некоторое время она сидела, притаившись, готовая, если понадобится, вновь броситься наутек. Но в лесу было тихо, и никаких признаков блуждающих огней не было заметно. Энн стиснула холодными пальцами четки. Может быть, пришла ей на ум тревожная мысль, этот свет был проделками сатаны?

Когда она увидела его вновь, слева от себя, ей показалось, что он быстро вращается и мерцает. На этот раз он оказался куда ближе и не так высоко, и, поняв, что на этот раз ей не убежать, она, точно щит, выставила перед собой четки: «Оставь меня в покое! — сказала она. — Прошу тебя, исчезни!»

Но вместо этого, как рассказывала она потом тем, кто ее расспрашивал, свет описал в воздухе дугу и двинулся вперед. Он стал расти, его очертания становились все более четкими, пока она наконец не увидела перед собой призрачное, колеблющееся лицо и две светящиеся руки — примерно в тридцати ярдах от земли. Теперь свет сиял так ярко, что на него было больно смотреть; продолжая заслоняться четками, она прикрыла глаза рукой и прищурилась. «Не трогай меня! — попросила она. — Пожалуйста, уходи прочь!»

Она упала на колени, зажмурилась и пообещала Богу, что больше ни разу не согрешит, если он вмешается и поможет ей. Она поклялась себе, что так и будет. Она не нарушит обещание. Секунду спустя она вновь подняла глаза и обнаружила, что свет отдаляется, его уносило точно мыльный пузырь, бесшумно и стремительно он поднимался сквозь ветви, но не задевал ни игл, ни листьев, ни сучьев, огибая препятствия, точно видел их.

Успокоившись, примерно через час Энн выбралась из лесу. В лагере она долго сидела в своей машине, дрожа и шмыгая носом. В тот вечер она не могла ни есть, ни сосредоточиться на чтении Библии. Приближалась ночь, и ей стало неуютно. Она взяла карманный фонарик и отправилась к Кэролин Грир. Та лежала в спальном мешке у себя в фургоне и читала, грызя морковку.

— Дождь идет, — сказала Кэролин. — Проходи. Ты что, заболела?

— Кажется, я простудилась, — ответила Энн.

Предметы отбрасывали длинные тени, на чугунном подносе горела ароматическая свечка. Дождь барабанил по крыше фургона так, словно с неба сыпались камни. Лицо Энн в пламени свечи было серьезным и взволнованным. Лежа, Кэролин выслушала ее рассказ. Когда Энн закончила, Кэролин вздохнула, села, потянулась, сунула в книгу закладку, закрыла пакет с морковкой и натянула на него резинку.

— То, что ты описала, похоже на солнце, — сказала Кэролин.

— Я была в лесу. Там не было никакого солнца.

— Наверное, тебе это приснилось.

— Я не спала.

— Это ты так думаешь.

— Все было как сейчас. В точности. Сейчас я точно знаю, что не сплю. Мне не нужно щипать себя или делать что-то подобное. Я знаю, что не сплю.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я бодрствую.

— Ты была под кайфом, Энн?

— Нет.

— Светящийся шар, который плавает вокруг…

— В нем был человек, я же сказала. Да, представь себе, светящийся шар.

— По-моему, это было просто солнце. Ты когда-нибудь пробовала подолгу смотреть на солнце? Сегодня был солнечный день.

— Но я была в лесу. Там была тень.

— Значит, тебе это приснилось. Иногда во сне мне тоже кажется, что все происходит наяву. Что еще это могло быть?

— Ну, например, НЛО.

— Не думаю. НЛО? Я в них не верю. Всё это выдумки.

— Я понимаю, что это звучит дико.

— НЛО?

— Это похоже на бред, здесь я с тобой согласна.

— Как может световой шар с человеческим лицом внутри, плавающий между деревьями, быть неопознанным летающим объектом?

— Не знаю. Да, это, конечно, глупо.

— НЛО — это космический корабль. Если ты веришь, что они бывают, то это просто космические корабли.

— Я в них не верю.

— Это был не НЛО.

— Но что-то же там было?

— Просто солнце.

— Заладила свое.

— А что же еще?

— Не знаю. Какой-нибудь эксперимент. Секретная правительственная программа.

— Думаешь, это ЦРУ? Здесь, у нас?

— Не знаю. Какие-нибудь военные испытания.

— Какая связь между военными и светящимся шаром, в котором видна чья-то физиономия?

Энн ничего не ответила. Кэролин сунула ей пакет с морковкой:

— Угощайся, — предложила она.

Теперь Энн сидела с пакетом морковки на коленях.

— Я христианка, — сказала она. — Какая ни на есть. Мне кажется. А дьявол ненавидит христиан. Всех подряд.

— То есть теперь ты считаешь, что видела дьявола?

— Сатана ненавидит верующих.

— Хорошо, что я не из их числа.

— Не думаю. Тебе бы это не помешало.

— Наука объясняет все куда убедительнее. Земля была сотворена за шесть дней? Женщина создана из ребра мужчины? Как можно верить в такую ерунду!

— Но Библию так не читают. Ее нельзя воспринимать буквально.

— Подумай, что ты несешь! Ты утверждаешь, что, когда ты собирала грибы в лесу, на тебя напал сатана в виде светящегося шара с человеком внутри?

— Нет, но…

— Тогда уж скорее Бог, чем сатана. Яркий свет — верный признак божественного. А дьявол — это страшилище с рожками.

— Но, говорят, дьявол умеет маскироваться.

— Светящийся шар с человеком внутри! Очень находчивый дьявол.

Энн засмеялась.

— У меня видения, — сказала она. — Может, я того?

— Ладно, давай начистоту. По правде сказать, кое-кто так и думает. Во-первых, потому что ты все время одна. Во-вторых, ты никогда не снимаешь этот дурацкий капюшон. Ты действительно ведешь себя странновато.

— Просто у меня мерзнет голова.

— Но я не думаю, что ты того.

— А кто так думает?

— Кое-кто из наших соседей по лагерю.

— Я трудно схожусь с людьми.

— Это мягко сказано.

— В любом случае, — сказала Энн, — это было не солнце. И завтра я в лес не пойду.

— Я пойду с тобой, — заявила Кэролин. — Заодно разузнаю твои грибные места.

Энн повторила, что ни за что не пойдет в лес, и тогда Кэролин показала ей баллончик перцового аэрозоля, висящий у нее на шее на плетеном кожаном шнурке.

— Не волнуйся, — сказала она. — Это убойная штуковина. Если встретим дьявола, я брызну ему прямо в нос. Его удар хватит.

Они отправились в лес поутру. Макушки деревьев терялись в тумане, после ночного ливня в лесу было сыро, свет был серым, с ветвей капало, земля под кленами и в ольховой рощице была усыпана опавшими за ночь листьями. Кэролин взяла карту и сверяла каждый шаг, водя по ней пальцем и поминутно проверяя показания компаса. При этом она делала заметки в полевом журнале лесного объездчика — небольшом блокноте из вощеной бумаги. Перебираясь через ручей по гнилому бревну, она остановилась на полпути над мокрыми камнями, взглянула на воду вверх по течению, потом на карту и снова на ручей.

— Это ручей НЛО, — объявила она.

— Что?

— Я хотела сказать, Сковородный ручей. Насколько я понимаю, мы сейчас вот здесь. Видишь развилку?

— Не упади.

— Постараюсь.

— Бревно скользкое.

— Не волнуйся, я всё вижу.

Они отыскали лосиную тропу, по которой шла вчера Энн, и стали пробираться через бурелом. Кэролин шла на пару шагов позади, размышляя на вечную тему, у нее слишком толстые ноги, и что бы она ни делала — садилась на диету, занималась спортом, или то и другое разом, — они все равно оставались отвратительно рыхлыми. Все дело в наследственности, думала она, в этом вся беда. Ей на роду написано толстеть, и тут уж хоть умри. Но как Энн тоже нельзя. Настоящая беспризорница. Грудь плоская, тихая как мышка, бедер нет, походка как у мальчишки. Смотреть не на что.

— Мы направляемся на восток, — сказала Кэролин. — Как мусульмане, да? Ведь мусульмане всегда поворачиваются лицом на восток?

— Они поворачиваются… в сторону Мекки.

— Да, я слышала.

— У христиан такого нет.

— Потому что им принадлежит весь мир. Куда ни повернись. Им не нужно выбирать направление.

— По-моему, ты говоришь что-то не то.

— Так, это скорее юго-восток. Погоди, я взгляну на компас.

У них ушло примерно полчаса, чтобы собрать лисички, которые Энн пропустила накануне. Кэролин тем временем обдумывала планы на вечер. Ее не трогало, что Энн немного не от мира сего, одержима навязчивыми идеями, чудаковата, скрытна и сторонится людей. Энн была безобидной и покладистой, а ее религиозный пыл был даже занятным. Кэролин решила предложить ей вместе съездить в прачечную в Норт-Форк. Пока сушится одежда, можно будет перекусить в китайском ресторанчике по соседству. А потом они снимут комнату на двоих в дешевом мотеле, примут душ, посмотрят телевизор и поспят в нормальной постели на чистых простынях, Энн, которая постоянно чихает и кашляет, это не повредит. Пришла пора, подумала Кэролин, немного пожить в комфорте, насладиться земными благами, которые им вполне по карману.

Они позавтракали курагой, которую прихватила с собой Кэролин, засахаренным арахисом и чипсами. Энн приняла таблетку от аллергии, высморкалась и прокашлялась.

— Все правильно, — сказала она. — Здесь я вчера и была. Потом я поднялась вон на тот холм.

— Скоро пойдет дождь.

— Откуда ты знаешь?

— Кости болят, — ответила Кэролин.

— Не слишком научное объяснение.

— Но то, что Иисус — сын Божий, тоже не доказано.

— Это не требует доказательств.

Кэролин разложила на земле карту, положила на нее компас и немного повернула карту, чтобы та лежала в соответствии со сторонами света.

— Вот холм, — сказала она. — Он обозначен на карте. Он немного севернее, чем ты говоришь, если я не ошибаюсь.

— Разумеется, ошибаешься.

— А ты, оказывается, язва.

— Я не хотела язвить.

— Так-так, — пробормотала Кэролин. — Прекрасно. Кстати, как поживает твоя машина?

— Похоже, ей конец.

— Может быть, Иисус поможет ее починить?

— Прямо не знаю, что делать.

— Но ты же можешь отдать ее в ремонт?

— Все упирается в деньги. Я на мели.

Они поднялись на холм и стали продираться сквозь заросли гаультерии и орегонского винограда. Выше начинался сырой лес, где Энн увидела светящийся шар. Они вошли в лес и принялись собирать грибы, которые прятались во мху. Девушки молча срезали лисички, пока не услышали, как по листьям застучали капли дождя.

— Здесь мокро, — сказала Кэролин. — Хорошо, что я надела резиновые сапоги.

— Для меня это начало чего-то нового. Вчера я обещала Богу, что не буду больше грешить.

— Ты не грешница.

— Все люди — грешники.

— Тогда мы все в одной лодке.

— И она плывет в ад.

— Давай сменим тему, — попросила Кэролин. — Купи себе новые кроссовки, чтобы не ходить все время с мокрыми ногами.

— Были бы деньги — купила.

— Может, выкурим по косячку?

— Я обещала, что не буду больше грешить.

— Выкурить косяк не грех.

— Я не хочу. — Энн вытащила распятие. — Я должна прочесть Розарий, — сказала она. — Тебе придется подождать.

— Попроси Бога, чтобы послал тебе новые кроссовки и сделал так, чтобы ты больше не болела.

— Я просто собираюсь прочесть Розарий.

— Попроси у него денег.

— Так нельзя.

— Молись. Я пока почитаю книжку.

— Что ты читаешь?

— Книгу о путешествиях. Я все время их читаю. Там хотя бы пишут про солнце.

Кэролин устроилась под деревом и съела еще несколько кусочков кураги. «Что я здесь делаю? — спросила она себя. — Как я здесь оказалась?» Семь лет она проучилась в Колледже вечнозеленого штата^[3] в Олимпии, где писала работы по «Радуге земного притяжения» Льюиса Мамфорда, захоронениям времен позднего плейстоцена, новым методам городского садоводства и экологически чистому сельскому хозяйству. Кроме того, она занималась изучением грибов в биосферном заповеднике Олимпии. Во время этой работы она жила в палатках и фургонах, вела бесчисленные журналы и постоянно курила травку. Два лета она проработала в лесной охране, сжигая сучья и мусор, оставшиеся после лесозаготовок. Она подумывала заняться городским планированием или пойти учиться на миколога. Однако оба варианта вызывали сомнения. Куда лучше было просто бездельничать. Впрочем, едва ли жизнь безработного виделась ей в романтическом ореоле, хотя именно так считали ее родители. Они жили в городе Терре-Хот, в штате Индиана. Отец Кэролин занимался страхованием жизни и автомобилей, мать владела прачечной. Оба были заурядными располневшими обывателями со Среднего Запада, к которым Кэролин испытывала глубочайшее отвращение. Навещала она их редко и сурово осуждала все, что они делали. Отец носил элегантные ботинки и ел жареные куриные желудки. От матери вечно несло потом и хлоркой. Кэролин избегала их как дома, так и при посторонних. Вместе с двумя старшими сестрами — такими же крупными и широкими в кости, как и она сама, — она высмеивала и передразнивала их. Кэролин знала свои недостатки: она была ленива, своекорыстна и непривлекательна, как битники шестидесятых. Иногда ей тоже хотелось стать битником, но это желание не имело философской подоплеки. Ее взгляды на труд и свободу были сугубо утилитарными. Она не могла изложить их своим родителям как теоретическое построение или систему нравственных принципов, отличную от их представлений. Это был всего лишь удобный довод, непрочная, бутафорская крепость, которая отделяла ее от отца и матери, освобождая от каких бы то ни было обязательств.

Понимая, что подглядывать нехорошо, Кэролин, закрывшись книжкой, потихоньку наблюдала за молитвой Энн. Сама она никогда не молилась и ни во что не верила, и внезапно ее пронзило острое чувство одиночества. Она не отказала себе в удовольствии немного пожалеть себя и вновь уткнулась в книжку: «У воды паслось огромное стадо небольших черно-белых коров, они щипали траву, и ее пучки между камнями напоминали подушки, утыканные иголками». Кэролин мысленно сложила деньги, которые лежали на ее сберегательном и текущем счетах. Потом прикинула, насколько вырастет полученная сумма за две недели сбора грибов. На зиму она хотела перебраться в Мексику, хотя весила фунтов на десять больше, чем нужно. Прежде чем пересекать границу, подумала она, надо непременно сбросить хотя бы пять фунтов, — показаться в таком виде на пляже просто немыслимо, сейчас она настоящий пончик, ходячая реклама средства для похудания до его применения. «На склонах гор паслись стада курдючных овец и несколько грозных на вид козлов».

— Вот оно, — услышала она голос Энн. — Опять.

— Я ничего не вижу.

— Вон там.

— Тебе мерещится.

— Нет. Я вижу его.

Кэролин поднялась.

— Я так и знала, — сказала она. — Тебе просто мерещится чёрт-те что. Ты психопатка.

Энн встала, прошла двадцать ярдов, упала на колени в мох, стиснула руки перед грудью и, уставившись в пространство между деревьями, промолвила:

— Да, да, я всё сделаю.

Позднее Кэролин рассказала представителю епископа, что Энн уставилась в одну точку, трижды поклонилась, один раз улыбнулась и тихонько вздохнула, потом ее глаза увлажнились и по щекам покатились слезы.

Не выходя из транса, она упала, уткнувшись лицом в мох, точно жизнь покинула ее тело и она испустила дух, — именно так сказала Кэролин.

— Что с тобой?

— Я призвана! Я призвана!

— Успокойся.

— Погоди секунду.

— Что случилось?

— Просто подожди секундочку. Дай мне отдышаться. Я… мне трудно дышать.

Когда Энн вновь поднялась на колени, ее лицо было так залито слезами, что казалось, она попала под проливной дождь. Кэролин заметила, что ее подбородок и плечи судорожно вздрагивают. Девушка стянула капюшон и вытерла щеки тыльной стороной ладони. Потом она высморкалась в рукав куртки.

— Почему я? — спросила она. — Кто я такая?

— Ты — девчонка, которой под каждым кустом мерещится чёрт-те что. Ты понимаешь, о чем я? У тебя бред, галлюцинации. Тебе надо лечиться.

Энн закрыла лицо руками и потерла глаза ладонями.

— Что? — спросила она. — Так ты ее не видела?

— Кого не видела?

— Деву Марию.

— Господи Иисусе!

— Она говорила со мной.

— Боже мой! Ты точно рехнулась.

— Она призвала меня к служению. Я должна прийти сюда завтра в это же время. Я обещала.

— Завтра на тебя наденут смирительную рубашку.

— Я не сумасшедшая. Я в самом деле видела Пресвятую Деву.

— Нет, сумасшедшая. Ты не могла ее видеть.

— Это ты не могла ее видеть, — возразила Энн.

Поздно вечером обнаружились еще две женщины, которым хотелось увидеть своими глазами, как Энн Холмс впадает в транс. В разговоре с одним из грибников Кэролин обмолвилась, что их странная соседка в куртке с капюшоном утверждает, что видела в лесу к востоку от Сковородного ручья Деву Марию. К десяти вечера эта новость облетела весь туристский городок, и многие из его обитателей успели посмеяться над ней сами или выставить себя на посмешище, рассказывая ее другим. Рассказ о видении вызвал всеобщее недоверие, однако две женщины заинтересовались им настолько, что попросили Энн позволить им присоединиться к ней на следующее утро. Одна была ревностной католичкой, другая подумала, что, возможно, Энн видела не Деву Марию, а дух девочки, которая пропала неподалеку от туристского городка одиннадцать лет назад.

Таинственное исчезновение этой девочки уже давно не занимало жителей Норт-Форка, поскольку за истекшие годы в городе случилось предостаточно новых неприятностей. До недавних пор его население процветало, занимаясь лесозаготовками, и вовсю валило окрестные леса, однако к моменту означенных видений город обеднел и был охвачен унынием, и в этом, по мнению местных жителей, были целиком и полностью виноваты правительство и городские либералы, которым, видите ли, хотелось сохранить лес. Магазины на главной улице позакрывались один за другим. Торговая палата пыталась поощрять туризм и открыла с этой целью музей истории лесозаготовок, но туристов было немного. Неподалеку от города построили тюрьму, куда на должности охранников и конторских служащих стали нанимать бывших лесорубов, но при этом множество жителей Норт-Форка по-прежнему оставалось без работы.

К городским окраинам примыкали вырубки, — они пребывали в мрачном запустении, точно здесь прокатилась война. Ржавеющие груды железа на отдаленных участках постепенно затягивались зарослями ежевики. На лесопилке гнили горы щепы и стружек. Вагончики лесорубов покрылись пятнами плесени. Дома и сараи стояли заколоченные досками, а на боковых улицах неизменно сияли радужными разводами моторного масла огромные грязные лужи. Со свинцового неба постоянно лил дождь, поэтому атмосфера в Норт-Форке была гнетущей и в лучшие времена, а нынешние времена были скорее худшими. Никто не знал, что делать теперь, когда эпоха лесозаготовок осталась в прошлом, стала историей, место которой было в музее. Многие семьи уехали в надежде найти работу в другом месте, заложив или продав себе в убыток свои дома. Несколько бывших лесорубов занялись обслуживанием рыбаков-любителей. Они ходили по рекам на катерах, вставая в четыре часа утра, чтобы приготовить сандвичи себе на ланч. Другие поселились в холмах или вдоль лесовозных дорог на старых вырубках и выращивали в ямах под вагончиками марихуану. Ездить по проселочным дорогам и проявлять чрезмерное любопытство стало небезопасно. Люди собирали на продажу грибы и кедровые шишки, заготавливали валежник, корчевали пни. Приличный доход по-прежнему приносили питейные заведения. Женщина, которая думала о духе пропавшей девочки, еще недавно работала в одном из местных баров, где разливала пиво, вытирала стойку, принимала деньги и, прикуривая одну сигарету от другой, смотрела футбол. Ее уволили, потому что после развода с мужем она начала беспробудно пить, — так, потеряв все, что имела, она оказалась в туристском городке.

Услышав рассказ о видениях Энн Холмс, бывшая барменша в тот же вечер отправилась к телефонной будке у магазина и позвонила в Норт-Форк матери пропавшей девочки. Муж этой женщины работал сторожем в школе.

— Моя соседка ходила за грибами и видела в лесу призрак, — сказала барменша. — Может быть, это была Ли Энн.

— Я не верю в призраки. Но, знаешь, иногда чувствую, что она рядом. Недавно я почувствовала, что она тут, со мной.

— На свете всякое бывает.

— Наверное, — сказала мать пропавшей девочки. — Думаю, если завтра я подойду к вам около десяти — раньше мне просто не успеть, — вреда не будет. Да, еще кое-что. Пожалуйста, не говори ничего моему мужу.

Таким образом, на следующее утро собралась компания из пяти человек: ревностная католичка, мать пропавшей девочки, спившаяся барменша, Кэролин Грир, удивленная собственным любопытством, и, наконец, сама духовидица с катехизисом в руках и в куртке с надвинутым на лоб капюшоном.

Под моросящим дождем они гуськом двигались по лесу. Кэролин и бывшая барменша взяли с собой ведра для грибов, остальные отправились в лес с единственной целью — понаблюдать за Энн. Когда они перебирались через Сковородный ручей, католичка заметила, что для нее собирать грибы в подобной ситуации означает проявить неуважение к Пресвятой Деве. Неужели, если она и вправду явится, кому-то хочется предстать перед ней с ведром грибов в руках? По мнению католички, потеря однодневной выручки была не такой уж большой жертвой.

— Впрочем, каждый решает за себя, — сказала она. — Если вы хотите собирать грибы, я не стану вас осуждать. Собирайте на здоровье. Хотя мне кажется, что этого делать не стоит.

— И все же, по-моему, вы меня осуждаете.

— Извини. Как тебя зовут?

— Кэролин.

— Извини, Кэролин.

— При этом фотоаппарат вы прихватить не забыли.

— Я всегда беру его с собой. Это мое хобби.

— Что ж, может, вам удастся продать фотографии Девы Марии какой-нибудь бульварной газетенке.

В начале лосиной тропы они остановились передохнуть, укрывшись под поваленным деревом, которое опиралось на другое поваленное дерево. Энн приняла таблетку от аллергии и запила ее водой из бутылки. Они полукругом уселись на мох, и католичка, предварительно извинившись, осведомилась о пропавшей девочке.

— Ей было семь, — сказала ее мать, — если бы она была с нами, в этом году она бы окончила школу.

— Получила бы диплом…

— И отправилась на выпускной бал.

— Как это случилось?

— Мой муж взял ее на рыбалку.

— Вас там не было?

— В тот день я осталась дома.

— Она просто ушла?

— Никто не знает, что случилось на самом деле. Она исчезла без следа. Извините. Мне тяжело об этом говорить.

Мать пропавшей девочки опустила голову. Католичка сорвала что-то похожее на листок клевера.

— Простите, что это? — спросила она.

— Это кислица, — ответила мать пропавшей девочки. — Некоторые специально ее выращивают.

Миновав бурелом, они поднялись на холм. Энн держалась отчужденно и шла чуть поодаль от остальных. Лес больше не защищал их от дождя, на кусты гаультерии и орегонского винограда капала вода с ветвей деревьев, и вся компания промокла до колен. Бывшая барменша накинула на голову шарф и ловко завязала его под подбородком. Узел уютно погрузился в складку жира.

— Теперь я похожа на свою бабушку, — сказала она. — Зато волосы останутся сухими.

— Теперь мы все похожи на своих бабушек, — сказала мать пропавшей девочки.

— И это весьма прискорбно.

— Еще бы.

— Что же делать?

— Не знаю. Может быть, ботокс.

— На новое лицо у меня нет денег.

Около двенадцати они пришли туда, где Энн являлись видения.

— Я должна прочесть Розарий, — заявила Энн, когда они добрались до места. Под ногами пружинил зеленый мох, в вышине терялись из виду макушки елей. — И помолиться за вашу пропавшую дочку, если вы не против.

— Да, конечно. Сделай милость. Я столько лет молилась за нее сама, а ведь я даже не верю в Бога, странно, правда?

— В душе, — сказала католичка, — вам хочется верить.

Она обернулась к Энн и положила руку ей на плечо:

— Ты не возражаешь, если я присоединюсь к тебе? Я тоже принесла четки. Вчера я заглянула в календарь. Сегодня день святого Мартина Турского.

— Кто это? — спросила Энн.

— Заступник всадников и портных. Он принял сан епископа, облачившись в звериные шкуры. Отказался от воинской службы по религиозным соображениям.

— Всадники и портные, — повторила Кэролин. — Потрясающее сочетание.

Энн и католичка принялись молиться. Остальные уселись на бревно неподалеку. Бывшая барменша достала сигарету. Мать пропавшей девочки вытащила из рюкзакакоробку с овсяным печеньем и бутылку лимонада.

— Прошу вас, — сказала она, — угощайтесь.

— Выглядит аппетитно, — заметила Кэролин. — Но я берегу талию.

— Масла я положила в два раза меньше, чем по рецепту, так что ешь спокойно.

— Но ведь там полно сахара. От него толстеют в первую очередь. Нет, спасибо, я воздержусь. Дисциплина превыше всего.

— Это тоже не всегда помогает.

— Мне ли этого не знать.

— Я недавно читала про зональную диету. По мне уж лучше потерпеть, чем превратиться в сырный клин.

— Сырный блин, — поправила ее Кэролин. — Но сырный клин мне нравится больше.

— Любопытно, — сказала бывшая барменша, взяв печенье, — где мы находимся?

— Это лес Стинсонов. — Мать пропавшей девочки тоже взяла печенье. — Тогда мы прочесали здесь каждый кустик. Когда потерялась моя девочка. Здесь все принадлежит Стинсонам. Отсюда и до шоссе.

— Стинсоны прибрали к рукам все, что могли.

— Да уж.

— Надо же, просто не верится.

— У них бульдожья хватка. Знают свое дело. Так говорит мой муж.

— Я хотела спросить, — сказала бывшая барменша. — Сама-то я слова не скажу, можете не волноваться. Но почему вы скрываете это от Джима? Почему вы не хотите, чтобы он узнал?

— Джим есть Джим, его не переделаешь. Сейчас у нас все как будто более-менее. Можно даже сказать, дела пошли в гору.

— И? — спросила Кэролин.

— Он считает, что это в прошлом.

— Разве такое возможно?

— Нужно жить дальше, говорит он. То же самое твердит консультант по семье и браку. Выходит, что я — плохая девочка.

— Тихо, — прошептала бывшая барменша, придавив ногой недокуренную сигарету. — Кажется, началось.

— Господи, — сказала мать девочки, — и правда.

Впоследствии все они признались, что не видели никакой Девы Марии, хотя, по утверждению духовидицы, в этот день ей вновь предстала женщина с лучезарной улыбкой, в мерцающем одеянии, которая явилась поговорить с ней. Свидетели не слышали ничего, кроме хриплого дыхания Энн. Они наблюдали, как та сначала оцепенела, потом наклонилась вперед и застыла в позе, противоречащей всем законам физики. Время от времени по ее телу волнами пробегала дрожь. Никто из спутников Энн не мог похвастаться, что почувствовал что-либо необычное, получил какую-нибудь весть от Девы Марии или видел блуждающий в лесу свет. И все же, преклонив колена в молитве, мать пропавшей девочки и католичка, охваченные возвышенным трепетом, ощутили некое потустороннее присутствие, которое поглотило восторженное внимание Энн.

— Ты видишь ее? Ли Энн? — дрогнувшим голосом спросила мать пропавшей девочки, уронив коробку с печеньем.

Бывшая барменша украдкой подняла раздавленную сигарету и размышляла, сунуть окурок в карман — что лишний раз подтвердило бы ее постыдную нищету — или потихоньку выбросить подальше в надежде, что никто не заметит, как она загрязняет окружающую среду. Словно сигарета была уликой, которая свидетельствовала, что вина за то жалкое существование, которая она влачит, целиком и полностью лежит на ней одной. Католичка, стоя на коленях с четками в руках, наблюдала за Энн с изумленной радостью и повторяла:

— Благословен Господь наш, благословен Иисус, благословенна Матерь Божия.

Кэролин собрала рассыпавшееся печенье.

— Может быть, она наглоталась таблеток или у нее эпилепсия, — фыркнула она. — Или еще что-нибудь. Она просто спятила.

— Тихо, — сказала бывшая барменша. — Посмотрим, что будет дальше.

Она никогда не видела ничего подобного. Девушка сидела совершенно неподвижно, ее лицо сияло. Она смотрела в одну точку, не моргая и не шевелясь. Энн явно видела что-то, незримое для остальных. «Никто не может не моргать так долго или опуститься на колени, нагнуться вперед и не потерять равновесия, если ему не помогают сверхъестественные силы. Наверное, здесь и правда не обошлось без Девы Марии», — подумала бывшая барменша. Ей стало страшно, и она тоже преклонила колена. «На всякий случай, не повредит», — решила она.

Мать пропавшей девочки тоже опустилась на колени.

— Неужели это Ли Энн?! — воскликнула она. — Ли Энн?

Теперь на коленях стояли все, кроме Кэролин. Она подумала, что происходящее напоминает сцену из рождественского спектакля средней руки, — четыре женщины, словно зачарованные, опустились на колени в дождливом лесу, убедив себя, что перед ними Дух Божий. Она остро ощутила, как далеки ей люди, восприимчивые к подобным вещам. Кэролин потрогала висящий на шее компас и рассеянно стиснула шнурок баллончика с перцовым аэрозолем. Ей стало одиноко, и она откусила большой кусок печенья. «Черт возьми! — сказала она себе. — А ведь я сегодня даже не поела».

«В трансе Энн, — подумала Кэролин, — есть что-то театральное. Как в спиритическом сеансе». Ей вспомнились глаза из очищенных апельсинов и кишки из макарон в доме с привидениями на Хэллоуин. Если веришь, что все это настоящее, макароны и вправду становятся внутренностями, а если нет — остаются макаронами. Это не обман и не мошенничество. Здесь уместнее слово «заблуждение», оно имеет соответствующую психологическую коннотацию и включает понятие коллективного заблуждения, которому поддались эти четверо, готовые поверить в присутствие потусторонней силы. По сути же все дело было в одной спятившей девчонке, которая спроецировала вовне страшную неразбериху, царившую в ее душе. Все происходящее придумала сама Энн, она попросту вела диалог сама с собой. Видение приходит в этот мир как струя пара, что вырывается из кипящего котла. Так беседует с незримым собеседником сомнамбула в пустой комнате. Так падает с кровати спящий, увидев во сне, что умирает. Кэролин жевала печенье и наблюдала, как меняется выражение лица Энн, которая жадно внимала невидимому духу. Она походила на мима. Этакий мим, страдающий галлюцинациями.

Очнувшись, Энн упала на мох, точно так же, как было днем раньше, потом села и протерла глаза. Мать пропавшей девочки разрыдалась, дав выход боли, накопившейся за долгие годы.

— Матерь Божия знала, что вы здесь, — обратилась к ней Энн. — Она сказала, что Ли Энн на небесах.

— Что случилось с моей малышкой?

— Не знаю.

— Ты можешь спросить?

— Не уверена. Пресвятая Дева явилась говорить со мной, а не слушать.

Мать пропавшей девочки в отчаянии заломила руки.

— Может быть, попробуешь? Прошу тебя!

— Думаю, попробовать можно.

— Благослови тебя Господь!

Она продолжала плакать. Энн привлекла ее к себе и погладила по влажным седым волосам.

— Все хорошо, — сказала она. — Ваша дочка теперь с Иисусом. Не плачьте. Все хорошо.

— Поверьте, мне очень жаль вашу дочь, — вмешалась Кэролин, — я понимаю, когда вы потеряли ее, вся ваша жизнь рухнула, ничего страшнее и быть не может, и вряд ли мы можем представить себе, до какой степени это перевернуло каждый день, каждую минуту вашей жизни, и все же, Энн, ты смахиваешь на ведущую ток-шоу, этакое интервью с Господом Богом. Я…

— Она помогает мне, — сказала мать пропавшей девочки. — Не надо ее осуждать. Прошу тебя.

Когда она успокоилась и перестала плакать, вся компания уселась под деревьями, приходя в себя. Бывшая барменша извинилась и снова закурила.

— Сигарета помогает мне расслабиться, — сказала она, — и, пожалуйста, не надо нотаций про рак легких. Давайте лучше поговорим о деле. О чем она говорила? Дева Мария? Что она тебе сказала? Это имеет отношение к нам?

— Я не стану читать вам нотации, — сказала Энн и взяла бывшую барменшу за руку. — Но Господь хочет, чтобы вы бросили курить. Я буду молиться, чтобы вы избавились от пристрастия к никотину.

— Ну, хватит, — тряхнула головой Кэролин. — Сколько можно!

— И эти бородавки у вас на руках, — добавила Энн. — Господь поможет вам исцелиться. Я помолюсь об этом. Мы все должны помолиться за нее. Прочесть молитву об исцелении и искуплении грехов.

— Чудесное избавление от сигарет и бородавок, — усмехнулась Кэролин. — Тоже мне, Дэвид Копперфилд.

Но бывшая барменша не желала так просто расстаться с приподнятым ощущением этой минуты. Прикоснувшись к ее руке, Энн словно дала ей заряд уверенности в себе.

— Надеюсь, это поможет, — сказала бывшая барменша. — Главное, чтобы был толк.

— Вы прагматик, — сказала Кэролин. — Прямо как Блез Паскаль. Он полагал, что скептику следует верить в Бога, поскольку, если Бог существует, дело того стоит, а если Бога нет — вера не принесет вреда, а неверующий может попасть в ад. Раз уж дело приняло такой оборот, считайте, что я тоже верующая.

— Погоди, — остановила ее бывшая барменша. — Не будем отвлекаться от темы. Что сказала Дева Мария? Мы все умираем от любопытства.

— Кроме Ли Энн, — промолвила мать девочки, — она наверняка говорила о чем-то еще. Кажется, это называется богооткровение?

— Хвала Господу, — вставила католичка.

— Вот что она говорила, — сказала Энн. — Первое: все верные последователи Христа именем Матери Божией призваны немедленно совершить богослужение. Второе: Пресвятая Дева явилась предостеречь этот мир и умолять жадных и своекорыстных немедленно изменить пути свои, иначе вскоре может случиться так, что она больше не сумеет удерживать своего сына от возмездия и он уничтожит все сущее. Третье: она призывает верующих рассказывать всем о страшной каре, которая ждет тех, кто продолжит грешить. Верующие должны нести миру надежду на лучшее будущее — будущее, в котором не будет таких, кто терпит лишения. Четвертое: Пресвятая Дева будет являться ежедневно еще четыре раза, чтобы продолжить свои откровения и уточнить то, что уже сказано. Пятое: там, где мы сейчас стоим, следует построить церковь, посвященную Деве Марии. Шестое: мне следует отправиться к местному священнику и рассказать ему о случившемся.

Они съели печенье, запивая его лимонадом. Их одежда промокла от дождя, и вид у них был потрепанный и неопрятный, кроме Энн, на голову которой, как всегда, был натянут капюшон, и бывшей барменши, которая повязала шарф.

— Что ж, — Кэролин встала. — Думаю, мне пора. — Она завязала шнурок кроссовки и взяла ведро для грибов. — Мне надо зарабатывать на жизнь.

— Ступай с миром, — тихо сказала Энн. — Но ведь ты пришла сюда не для того, чтобы собирать грибы. Признайся, ты пришла сюда в поисках Бога?

— Ступай с миром? Ты смеешься? Неужели ты веришь тому, что несешь?

— Я верю в Отца и Сына.

— А как насчет пресловутого Святого Духа?

— Ответь мне, и я отвечу тебе.

— Ладно, — сказала Кэролин. — В первый и последний раз. Дело рискованное, но раз уж ты настаиваешь: разрази меня гром, если Бог есть, умереть мне на этом месте прямо перед вами! Эй, Бог! Я жду. Докажи, что ты существуешь!

Вся ее поза выражала вызов.

— Ну, разбуди же его, — сказала она. — Или поговори с его женой, пусть заключит с ним пари на мою смерть. Давай, Энн. Звякни ему. Закажи удар молнии.

— Она ему не жена.

— Это неважно.

— И Господу не нужно ничего доказывать.

— Ладно, — пожала плечами Кэролин, — мне пора заняться делом.

— Ты пришла не за грибами, — упрямо повторила Энн.

Кэролин взмахнула ведром:

— Ты больная, Энн. Тебе нужна помощь. Тебе мерещится черт знает что, понимаешь?

Она обернулась к католичке:

— Что вы там говорили? Всадники и портные? А какой святой покровительствует психам?

— Странно, что ты спросила, потому что я чисто случайно знаю ответ. Святая Кристина. День ее памяти приходится как раз на мой день рождения, двадцать четвертое июля. А еще она покровительствует врачам.

— И врачам, и пациентам. Очень удобно.

Католичка взялась за фотоаппарат.

— Никто не облегчит свою жизнь, причиняя боль ближнему. Говорят, эти слова принадлежат святому Амвросию. Вы не против, если мы сфотографируемся все вместе?

Ее спутники неохотно встали поближе друг к другу. Католичка поставила фотоаппарат на бревно и долго смотрела в видоискатель, что-то поправляя и регулируя.

— Приготовились! — скомандовала она и нажала кнопку таймера. Заняв свое место среди остальных, она сказала: — Спасибо, что согласились. Люблю делать снимки на память.

— Знаете, у Саймона и Гарфункеля есть такая песня, — сказала бывшая барменша. В эту секунду щелкнул затвор объектива. — Это мне ее напомнило.

— Какая? — спросила католичка.

— «Кодакром». Какая же еще!

— Я отлично ее знаю, она мне очень нравится. Думаю, Пол Саймон просто гений. Так или иначе, мы запомним этот день. А теперь мы увековечили его на снимке.

— Это ироническая песня, — заметила Кэролин. — Скорее против фотографии, чем за.

На обратном пути в туристский городок католичка сделала для своего альбома четыре снимка дождливого леса: ковер из гниющих кленовых листьев, валуны, покрытые седыми лишайниками, исполинские листья симплокарпуса и капли дождя на резных листьях папоротника. Она не верила, что Дева Мария явилась Энн в буквальном смысле, ее католицизм был несколько иного рода. Всю жизнь она постоянно посещала церковь; правда, в молодости, когда ей было чуть больше двадцати, она на какое-то время увлеклась буддизмом и на пару лет забыла про Иисуса. Затем она вернулась в лоно церкви, крестилась и даже подумывала, не постричься ли ей в монахини, но при всей своей набожности она осознавала свой скепсис, глубокий и спокойный. Она не верила в видения и не могла в них верить, — ведь даже чтобы поверить в Бога, честный человек должен сделать над собой усилие, почитайте святого Августина. С другой стороны, кто знает? Возможно, перед Энн и в самом деле приоткрылась иная, высшая истина. Для католички было важнее само желание уверовать, но, когда настал ее черед, она не сказала об этом ни епархиальной комиссии, ни представителю епископа. Вместо этого она описала комиссии возвышенную атмосферу, дух святости, царивший в лесу, когда провидица впала в транс и преклонила колена. Ни о каких сомнениях она и не заикалась.

Бывшая барменша подумала, что кульминация этого дня позади. Собирать грибы было уже слишком поздно, ей не хотелось бродить по лесу промокшей, к тому же она считала своим долгом проводить домой мать пропавшей девочки. У нее в машине, в туристском городке была припрятана бутылка с остатками джина, и, поставив двигатель на холостой ход, она может включить печку, выпить, послушать радио и постричь ногти. Правда, для начала ей придется слегка разогреть машину, прокатившись несколько миль по Норт-Форку; кроме того, ей нужно купить моторного масла — как назло, клапаны износились и машина сжирала целую кварту каждые пятьсот миль, — заодно она хотела купить пару журналов и пачку сигарет. До обеда в баре «Эйч-Кей» по пятницам продается со скидкой — всего за семьдесят девять центов, — неплохое пиво. Можно отправиться туда, посмотреть телевизор, спокойно выкурить сигарету и обдумать то, что она видела: оборванного вида девчонку в надвинутом на глаза капюшоне, которая якобы общается с Девой Марией и утверждает, что молитва может исцелить бородавки и избавить от пристрастия к никотину. Бывшая барменша заранее знала, что, если она расскажет про это в «Эйч-Кей», ее поднимут на смех — эти грибники из туристского городка все как один наркоманы, они вечно под кайфом, немудрено, что им мерещится чёрт-те что: Белоснежка и семь гномов, Красная Шапочка и Джими Хендрикс. Ха-ха-ха. Хо-хо. Одно слово — грибы.

Мать пропавшей девочки шла следом за Энн и думала, что сказать мужу. Тот был на работе, зарабатывал деньги, она же вместе с этой бездомной девчонкой отправилась в лес на поиски духа Ли Энн. Рассказать ли ему про эту бродяжку, которая заверила ее, что Ли Энн на небесах, и обещала разузнать у Девы Марии, что случилось с их дочерью? Джим сядет, опустив голову, и примется ерошить пальцами волосы на затылке. Седые, но все еще красивые, они резко контрастировали с кирпично-красной кожей. Его шея круглый год, даже среди зимы, выглядела так, точно он обгорел на солнце. Он носил белые футболки и темные пластиковые очки, не сознавая, что это делает его похожим на хиппи. Едва ли он стал бы носить их, если бы это понял. Они с Джимом были слишком разными. С годами все усложнилось, но даже консультант по семье и браку соглашался, что отчасти проблема в эгоизме Джима, который заботился не о ее чувствах, а лишь о том, чтобы сохранить статус-кво, зыбкое равновесие, позволяющее ему регулярно заниматься с женой сексом, — на данный момент его устраивало два раза в неделю. Было бы здорово, если бы это позволило им завести другого ребенка, но после рождения Ли Энн ей больше не удалось забеременеть; по-видимому, рождение дочки было для них счастливой случайностью. Она представляла себя деревом на зимнем ветру, с голыми ветвями и прямым стволом. Или старым покосившимся амбаром. Или голодной коровой с пустым выменем. Впрочем, дела с ее браком обстояли не так уж плохо. Все успокоилось, точно стоячая вода. Бросить в эту воду камень означало подтвердить смутное, но очевидное подозрение Джима, что она продолжает питать надежду. Раньше ей нравилось представлять, как в дверь постучится угловатый подросток и скажет: я твоя дочь, пропавшая много лет назад. Каждый стук в дверь — большая редкость в Норт-Форке — отзывался в ее душе легким толчком надежды. Нет, она не может рассказать об этом Джиму, поделиться с ним радостью, которую принес ей этот день. После перебранки Джим, качая головой, усядется перед телевизором, считая, что, раз секса сегодня не предвидится, бриться и принимать душ необязательно. Но проблема не исчерпывалась только этим. Другой вопрос — более духовного, нежели личного свойства, а может быть, более личный именно в силу своего духовного характера — состоял в том, как ей быть, если Дева Мария действительно существует.

Они шли вместе и тем не менее порознь, пробираясь между деревьями, точно муравьи через заросли травы. Впереди молча шла Энн. Даже Кэролин осталась с ними.

— Мне хочется найти что-то новое, — сказала она, поравнявшись с Энн. — Едва ли я увижу Деву Марию, но, может быть, найду золотую жилу.

— Мне нужно сходить к городскому священнику.

— Лучше сходи к психиатру.

— Перестань, Кэролин.

— Попроси, чтобы она подбросила тебя в город. Та, что потеряла дочь. Пусть высадит тебя у аптеки, купишь себе что-нибудь от простуды.

Энн остановилась и стянула с головы капюшон. На вид ей было лет двенадцать. Этакая хрупкая младшая сестренка.

— Может быть, ты сама меня подвезешь? — спросила она. — Я тебе заплачу.

— Если ты об этом попросишь, я не откажу, но это не значит, что я готова тебе помогать, потому что я по-прежнему думаю, что у тебя не в порядке с головой. Просто эта… как ее там… могла бы захватить тебя прямо сейчас, она все равно едет домой, и это ей по дороге. Почему бы тебе не поехать с ней?

— Я не могу объяснить.

— Это не ответ.

— Если хочешь пособирать грибы, я тебя подожду.

— Я не возьму у тебя денег. Но после священника мы пойдем в больницу, к психиатру.

— Я не сумасшедшая, — сказала Энн.

В шесть пятнадцать они постучали в дверь жилого прицепа отца Коллинза на стоянке в Норт-Форке. В самой мысли о том, что священник живет на грязной стоянке для домов на колесах, было нечто непристойное, отчасти потому, что Церковь, казалось бы, должна обеспечивать духовенство временным или постоянным жильем, отчасти из-за того, что стоянка была весьма неблагополучным местом. Здесь жили пьяницы и преступники. Сюда регулярно наведывался шериф. Вместо палисадника перед дверью отца Коллинза расстилалась безбрежная лужа, а его машину, потрепанный японский микроавтобус, украшала неуклюжая телевизионная антенна. Его прицеп был последним в конце длинного ряда домов на колесах, похожих друг на друга как две капли воды.

Энн и Кэролин нашли священника не сразу, они начали с церкви Святого Иосифа, где долго стучали в дверь и заглядывали в окна, пока не заметили имя священника на одном из объявлений. Они отправились в «МаркетТайм», но в адресном справочнике, который лежал в телефонной будке, не обнаружили никакой информации. Тогда они начали расспрашивать всех подряд, пока парнишка, который раскладывал товары на полках, не сказал им, что отец Коллинз живет на стоянке. Кэролин купила для Энн лекарство от насморка, после чего под дождем они добрались до стоянки и принялись стучать в двери прицепов. Несколько человек один за другим подтвердили, что, хотя священнику и не подобает жить в таком месте, живет он именно здесь.

— Он и выглядит-то не как священник, — недружелюбно заметил один из обитателей стоянки. — Ни разу не видел, чтобы он носил эту штуковину с белым воротничком, как все нормальные священники.

Несколько раз они стучали не в те двери, пару раз неправильно поняли объяснения соседей, один раз даже ушли со стоянки и прошли не меньше трех миль по шоссе. «Мы ищем отца Коллинза», — говорила Кэролин всем и каждому, пока высокий худощавый мужчина лет тридцати с жидкими растрепанными волосами не ответил:

— Это я.

— Правда?

— Да, я тот, кто вам нужен.

— А где ваш воротничок?

— Я не ношу его круглые сутки.

— Вы в самом деле священник католической церкви?

— Иногда мне кажется, что мне это только снится. Но в общем да.

Священник держал в руке книгу, заложив ее указательным пальцем, и больше походил на аспиранта, который готовится к выпускным экзаменам, чем на священника. На нем были тренировочные брюки, футболка, свитер, очки в металлической оправе и домашние тапочки. Отвечая на вопросы, он с любопытством поглядывал на Энн, лицо которой наполовину закрывал капюшон, и даже слегка присел, пытаясь получше рассмотреть ее черты. «Бедная заблудшая душа, и к тому же простуженная, — подумал он. — При этом потрясающий цвет лица».

— Здравствуйте, — сказал он. — Видите ли, поскольку на улице дождь, держа дверь нараспашку, я выстужу свое жилище. Если дело несложное и я могу вам чем-то помочь, лучше проходите в дом — правда, у меня ужасный беспорядок.

— Дело сложное, — предупредила Кэролин.

— Тем более проходите.

Внутри было жарко и пахло плесенью и жареным луком. Они сели на диван.

— Когда вы пришли, я читал, но теперь лампу можно выключить, она слишком яркая и слепит глаза посетителям. А они идут ко мне нескончаемой чередой.

— Мы прочли на дверях церкви ваше имя. Отец Дональд Коллинз.

— Если хотите, могу показать удостоверение личности.

— Я просто хотела сказать, что вы не похожи на священника.

— А как должен выглядеть священник?

— Как Карл Молден, — сказала Кэролин.

Отец Коллинз улыбнулся, обнажив неровные зубы.

— Я тоже о нем подумал. В фильме «Улицы Сан-Франциско». Кажется, там его партнером был Майкл Дуглас? Тогда он был еще молод. Играл крутого парня. А Карл Молден старался его попридержать. Но священник?.. Разве он когда-то играл священника?

— Он играл священника в фильме «В порту». И еще в «Поллианне». Там Карл Молден играл его преподобие Пола Форда.

— Не припомню, чтобы я смотрел «Поллианну». Но насчет «В порту» вы правы. Там он был просто великолепен.

Отец Коллинз уселся на облезлое кресло для чтения с подставкой для книг и по-женски положил ногу на ногу. Рядом с ним на столе в тарелке лежал нарезанный апельсин с сухой и твердой от жары кожурой. Отец Коллинз выглядел настоящим домоседом. У него были маленькие белые руки с обгрызенными ногтями.

— Так какое у вас дело? — спросил он. — Вы из клуба поклонников Карла Молдена?

— Не совсем, — ответила Кэролин. Она обернулась к Энн и тронула ее за колено. — Моя подруга хочет вам кое-что рассказать.

— Буду рад вам помочь, если это в моих силах, — сказал отец Коллинз. — Это срочно?

— Не настолько, чтобы звонить девять-один-один, если вы об этом, но, по мнению моей подруги, это нельзя отложить до утра, когда откроется церковь.

Священник снова посмотрел на Энн — та по-прежнему сидела, не снимая капюшона.

— Прошу вас, — сказал он ей, — расскажите, что случилось.

— Это трудно, святой отец, — ответила Энн.

Священник никак не мог привыкнуть, что его называют отцом, и это слово неизменно заставало его врасплох. Он до сих пор ощущал себя Донни Коллинзом, мальчишкой из Эверетта, штат Вашингтон. Его звали Донни, чтобы не путать с Доном Коллинзом, его отцом, механиком, который руководил клубом бойскаутов, обожал джек-рассел-терьеров, увлекался строительством планеров, заведовал церковной кассой и был самым настоящим благонамеренным обывателем. Сын, который вынужден нести бремя имени отца, одна из излюбленных тем психоаналитиков; считается, что это подобно смирительной рубашке или предсказанию судьбы; назвать сына в честь отца означает до предела обострить желание победить и убить отца. Поэтому, в отличие от своих одноклассников, священник не страдал от скуки, когда учительница литературы излагала запутанную теорию Фрейда на уроках, посвященных трагедии «Эдип-царь». Дон-младший не желал свою мать или не верил, что желает ее, отвергая теорию бессознательного, — как ни крути, с отцом психоанализа, считал он, далеко не уедешь, — но он твердо знал, что хочет убить Дона-старшего, а значит, Фрейд был наполовину прав.

— Я слушаю вас, — сказал он девушке. — Но, может быть, сначала вы снимете капюшон? Мне бы хотелось видеть ваше лицо, когда вы будете говорить. Так мне будет проще.

Ему не хотелось чересчур давить на нее. Он знал, что это редко приводит к успеху, и предпочитал иные пути. Отец отца Коллинза всегда давил на него, мать же любила сына до безумия, и подобное сочетание легко могло породить Сталина или Гитлера, но в данном случае оно породило священника. Размышляя в колледже над этим парадоксом, отец Коллинз читал «Майн кампф», книги по теории психологии, воспоминания о Гитлере, Сталине и Мао. Оказалось, что последний тоже имел похожую семью, — факт, малоизвестный на Западе. Отец Коллинз с ужасом обнаружил, что, подобно этим безумцам, он рос, стыдясь своей провинциальности — в его случае провинциальности американских обывателей с Западного побережья, синих воротничков, — но с облегчением отметил, что, в отличие от них, его миновали суровые испытания страшной войны. Он убедил себя, что эта составляющая имеет огромное значение, хотя прекрасно понимал, что на самом деле все не так просто и все теории мотивации человеческих поступков часто носят поверхностный и необдуманный характер. К тому же он был изрядным трусом. Он не мог прожить чужую жизнь, тем более по приказу извне. На его взгляд, самой страшной строкой в трагедии «Юлий Цезарь» была фраза: «Ему знак смерти ставлю»^[4]. В двенадцатом классе Донни всецело отождествлял себя с Гамлетом.

Девушка стянула капюшон, и он увидел юное, бледное лицо, похожее на белую хризантему. Пожалуй, волосы она подстригла, не глядя в зеркало, на ощупь отхватывая ножницами целые пряди. Она была хрупкой, промокшей и явно больной и вызвала в нем сочувствие, подобающее его сану, и одновременно вспышку желания. Последнее всегда было для отца Коллинза полной неожиданностью — обет безбрачия оказался для него своего рода пожизненным приговором к борьбе с плотью. Особое волнение вызывал возраст гостьи: девушка ее лет однозначно была запретной зоной, дать выход вожделению, вызванному столь юным созданием, было недопустимо. Впрочем, ирония судьбы состояла в том, что для священника под запретом была любая женщина, независимо от возраста.

Вожделение, которое ощутил отец Коллинз при виде Энн, было ничуть не сильнее того, которое вызывало у него большинство женщин, и он успешно скрыл свой трепет, когда Энн холодными розовыми маленькими пальцами сняла капюшон куртки.

— Спасибо, — сказал он. — Теперь я вас вижу. Вы не хотите представиться?

— Не знаю, следует ли мне назвать вам свое имя.

— Вы говорите так, словно это связано с какой-то проблемой.

— Еще какой! Едва ли вы сталкивались с чем-то подобным.

— Но ко мне она пока не имеет отношения.

— Можно и так сказать. Хотя вы не совсем правы.

— Ладно, — сказал отец Коллинз. — Выкладывайте. Вы совершили преступление?

— Нет.

— Вы хотите исповедаться?

— Меня прислала Пресвятая Дева, — сказала Энн.

Священнику пришлось задать множество вопросов, поэтому они пробыли у него очень долго. Сначала он сидел, опершись локтем на колено и прикрыв рот рукой, точно сдерживаясь, чтобы не прервать гостью. Его поза говорила о том, что он умел слушать, но в то же время был готов в любой момент возразить или усомниться в услышанном. Когда история становилась совсем уж невероятной — светящийся шар, появление Девы Марии, ее послание из шести пунктов, — он плотнее прижимал руку ко рту, чтобы удержаться от насмешливых или осуждающих замечаний. Отец Коллинз помнил знаменитые истории о видениях, вроде тех, что имели место в Лурде и Фатиме, когда местный священник чаще всего оказывался узколобым бюрократом, не разделяя всеобщего воодушевления. Поэтому он слушал не перебивая. Он не хотел давить на других своим духовным авторитетом. Он видел свое предназначение в ином. Отец Коллинз хотел реформировать Церковь.

Сказать по правде, он мечтал об этом еще в школе. На занятиях по катехизису он постоянно заводил споры с учителем про отношение Папы к абортам и контролю рождаемости, про дьявола, ад и сущность Святой Троицы. Он был из тех сдержанных и чутких мальчиков, которых одноклассники нередко принимают за гомосексуалистов, — он избегал грубости, не скрывал свой ум, носил двухцветные кожаные туфли и вельветовые слаксы и не любил уроки физкультуры. «Эй ты, педик!» — задирали его другие мальчики. «Я не педик, — отвечал он, — а если и так, вам-то какое дело? Почему вас заклинило на педиках? Может, у вас навязчивая идея — круглые сутки думаете про педиков?»

За такие речи один из мальчишек схватил его за грудки и, прижав к шкафчику в коридоре, сунул ему под нос кулак. «У меня идея, — сказал Донни. — Если хочешь драться, почему бы не сделать это там, где нас увидят девчонки? Или девчонки тебя не интересуют? Тебе нужны парни? Здесь их достаточно. Давай же, ударь меня!»

Спасаясь от школьной скуки, Донни постоянно курил марихуану: от нее прояснялась голова, и размышлять над разными сложными вопросами становилось гораздо проще. Еще подростком он разработал собственную метафизику, выстроенную по правилам формальной логики, подобно геометрической теореме, и как-то раз, выкурив косяк, изложил ее своему приятелю Джерри: человеческое поведение подобно волне, волна имеет массу, как частицы света, на массу действует сила тяжести, а сила тяжести, как известно из космологии, определяет судьбу Вселенной, следовательно, поведение индивидов — хорошее или дурное, правильное или ошибочное — способствует либо вечной вибрации, либо холодной и безжизненной энтропии, порождая огонь или лед, тьму или свет; каждый из нас вносит в это свою лепту, и свобода воли важна именно потому, что на карту поставлена судьба Вселенной. «Само выражение „сила тяжести“ говорит о важности наших поступков, так что, Джерри, брось жмотничать, и дай мне разок затянуться кальяном». «Погоди, — ответил Джерри. — По-моему, ты промахнулся. Ты исходишь из того, что поступок подобен волне. На этом строится вся теория». «Карма, — сказал Донни. — Причина и следствие. Хватит тянуть резину, давай сюда кальян». «Действия — это не волны», — сказал Джерри.

Родители в конечном счете превратились для Донни в фоновую помеху, надоевшую музыку в автомате. Их нравственное влияние мало-помалу сошло на нет, и постепенно он научился лгать им уверенно и с наслаждением: «Заседание шахматного клуба дома у Джерри… Мы идем на хоккей… Пятнадцатый ежегодный слет международного общества корзинщиков…» Так было не всегда. Случалось, что в детстве отец вышагивал взад-вперед перед Донни и его сестрами, выстроенными как пожарный расчет, а их мать безмолвно наблюдала, как муж мечет громы и молнии, трясясь от ярости, неадекватной обстоятельствам. Противоречивые стремления поддержать супруга и защитить детей лишали ее способности действовать. Отец же мог сказать — как было однажды: «Я еще раз спрашиваю и надеюсь в конце концов услышать честный ответ: кто из вас трогал утром мой проигрыватель и поцарапал пластинку Синатры?»

Потом он запер их в спальнях на два часа сорок пять минут, предупредив, что, поскольку никто из троих не признал свою вину, ясно, что кто-то из них лжет, а это гораздо более тяжкое преступление, чем трогать проигрыватель, а значит, ставки растут и дело осложняется, что вызвало у Донни самые мрачные предчувствия в отношении грозивших последствий. Невиновный всегда страдал из-за трусости виноватого, малодушие последнего было столь же губительно, как гнев отца. Преступная сторона отлично понимала нравственную сложность ситуации, однако отдавала должное и стратегии отца, умопомрачительно, по-средневековому бесчестной и хитроумной: разделяй и властвуй. «Кто из вас? — спросил отец. — Кто это сделал? Или вы хотите провести взаперти весь день? Или вы намерены просидеть там все выходные? Я вам это устрою. И если виновный не отыщется, в понедельник вам придется пропустить школу. Я хочу знать, кто поцарапал мою пластинку и кто сказал „нет“, хотя должен был ответить „да“. Одно дело, если бы речь шла только о пластинке, это я еще мог бы понять, но вы солгали мне, а лжи я не выношу. Если вы лжете, значит, я не смогу верить вам и впредь, а члены семьи должны доверять друг другу. Так кто из вас поцарапал мою пластинку?»

В конце концов Донни не выдержал. Он получил десять ударов ремнем по голому заду; десять — число символическое, его отец был приверженцем десятичной системы мер, — не слишком много, но и не мало, наказание, которое можно было вытерпеть, но которое было не простой формальностью, а причиняло настоящие страдания. Он видел, что отец сдерживается и все же стремится сделать ему больно, чтобы отбить у него желание лгать. Он бил его ремнем, который вытащил из собственных брюк; после экзекуции он заправил рубашку в брюки и вдел ремень на место. Наказывая сына, он без умолку кричал пронзительным, злым голосом: «Не лги, не смей лгать, никогда не смей мне лгать!»

Когда все было позади, отец опустился на стул и поправил ремень. «Послушай, — сказал он, помолчав, — я не хотел тебя наказывать. Хотя нет, беру свои слова назад. Я был вынужден наказать тебя, мне нужно было дать тебе урок, и наказание было единственным способом это сделать. Пластинка — это ерунда. Понятия добра и зла, Донни, — вот что важно. В конце концов, всегда можно купить новую пластинку. А теперь подтяни штаны и застегни ремень. И перестань хныкать, как девчонка».

«Не надо так говорить, — сказала мать Донни. — Мне это не по душе». «Придержи язык», — ответил отец.

Как-то летом они отправились на пароме на Аляску, и там на верхней палубе была девочка с рыжими волосами и рюкзаком; она расставила шезлонг, разложила на нем спальный мешок и всю дорогу читала Джона Мюира и грызла орешки. Пока корабль шел к Ситке, они с Донни вместе курили травку и совали руки друг другу под одежду. Юным любовникам приходилось нелегко, поскольку по вечерам пассажиры не торопились ложиться спать, надеясь увидеть северное сияние и любуясь незаходящим солнцем, а значит, не было ни темноты, ни возможности уединиться. Тем не менее они ухитрялись находить укромные уголки, где она прижималась к нему, совала ему в брюки холодную ладошку и жарко шептала на ухо что-нибудь вроде: «Люби ту, что рядом».

Тогда ему было шестнадцать. По дороге он заболел, и свидания пришлось прекратить, но в Ситке он снова увидел ее в Центре охраны дикой природы — там устроили специальную церемонию в честь выздоровления орла, которого предстояло выпустить на волю. «Как ты?» — спросила она. «Лучше, — ответил он. — Кажется, я тебя люблю». «А я тебя — нет. Что такое любовь? Ты перепутал любовь с похотью».

Оказавшись на свободе, орел пролетел пару сотен ярдов, уселся на сук и посмотрел назад. Некоторые туристы принялись аплодировать и подбадривать его криками, но в таком поведении было что-то неуместное, точно они пришли смотреть футбольный матч, и вскоре воцарилась тишина. Все стояли и ждали, что будет делать орел.

«Нет, я правда тебя люблю, — настаивал Донни. — Я понимаю разницу». «Нет мальчишки, который ее понимает, — отрезала рыжая девочка. — Не говори глупостей».

Соблазненный и покинутый, он бродил по парку, где проходил фестиваль камерной музыки. Она тоже оказалась там, но, когда он приблизился к ней, сказала: «Ты не для меня». — «Почему?» — «Ты чересчур впечатлительный». — «Что ты имеешь в виду?» — «Слишком нервный. Чересчур много думаешь. Не мой тип. Я приехала сюда не за духовными поисками. Я не желаю обсуждать, есть Бог или нет». «Извини, что испортил тебе каникулы», — сказал Донни. «Пошел ты», — ответила она.

Энн рассказала свою историю, соблюдая хронологическую точность, как будто самое главное было в последовательности событий. Закончив, она вытащила четки:

— Я говорю чистую правду. Клянусь Иисусом, отец.

Отец Коллинз поскреб бровь, покачал головой и вздохнул.

— Это… как бы это сказать… не знаю… Это просто… поразительно.

— Отлично сказано, — заметила Кэролин.

— Вы сделали очень серьезное заявление.

— Я рассказала только о том, что видела. И слышала.

— Вы видели и слышали Деву Марию?

Энн кивнула.

— Но другие ее не видели. Только вы. Ни ваша подруга, ни те люди, которые отправились с вами в лес.

— Я не видела ничего, — сказала Кэролин. — И не слышала.

— А я видела и слышала, — сказала Энн.

— Так же, как видите и слышите меня? — спросил священник.

— Нет. Не совсем.

— Тогда как?

— Я не могу это описать.

— Ну хорошо. Как она говорила? Как я?

— У нее был женский голос.

— Но это был человеческий голос?

— Он доносился издалека. Как будто из-под воды.

— Человек не может говорить под водой, — заметила Кэролин.

— Кажется, я понял, что она имеет в виду, — сказал священник. — Это образное выражение. Не следует понимать его буквально.

— Я имею в виду, — сказала Энн, — что, если бы вы могли разговаривать под водой, ваш голос звучал бы примерно так же.

— Ясно, — кивнул священник. — А у вас не было ощущения, что вы слышите ее слова не так, как мои, не через воздух? Я говорю про звуковые волны. Может быть, они звучали у вас в голове, как при телепатии? Или вы слышали их своими ушами?

— Голос был у меня в голове.

— Так это был телепатический голос? Он был похож на мысли? На ваш собственный внутренний голос? Ваши собственные мысли, произнесенные чужим голосом?

— Ее голос звучал у меня в голове. Так она разговаривала со мной.

— Но вы видели, как шевелились ее губы? Это было что-то вроде пения под фонограмму? Ее губы шевелятся, а у вас в голове звучит ее голос?

— Ее губы не шевелились, нет.

— Вы это видели? Она стояла достаточно близко?

— Ее губы не шевелились. Это точно.

— Как далеко она стояла?

— Примерно в двадцати ярдах.

— Как вы думаете, вы могли бы ее потрогать? Протянуть руку и прикоснуться к ней? Или ваши пальцы… не знаю… просто прошли бы сквозь нее? Она походила на привидение или на человека из плоти и крови?

— Она была прозрачной. Так мне показалось. Я плохо объясняю.

— Видели ли вы какую-то рябь? Вроде той, что бывает на воде? Или ничего, только воздух?

— Скорее что-то вроде тумана. Что-то похожее на облако.

— Почему вы так говорите?

— Мне так показалось.

— Таково ваше впечатление?

— Да, впечатление.

— То есть она была похожа на облако?

— Ну да, пожалуй.

— Вам не показалось, что она похожа на сон? Что-то вроде сна?

— Нет. Вряд ли. Я знаю, это мне не приснилось. Нет, на сон это было не похоже.

— Чем это отличалось от сна?

— Что вы имеете в виду?

— Чем ваши ощущения отличались от тех, которые человек испытывает во сне?

— Тем, что это был не сон. Я не спала, когда все случилось. Как сейчас. Вы же знаете, что сейчас вы бодрствуете, а не спите?

— Да.

— Так было и со мной, когда я ее увидела.

— Я ни в коей мере не ставлю ваши слова под сомнение. Извините, если вам показалось, что это так.

— Я ничего такого не думала.

— Простите.

— Всё нормально, святой отец.

— Наверное, я слишком давлю на вас. — Он сменил позу, поменяв скрещенные ноги местами. — Веду себя словно адвокат.

— Не совсем, — возразила Кэролин. — Пока что вы не выписали нам счет.

— Не могли бы вы, — попросил священник, — повторить ваш рассказ. Еще раз описать все, что случилось. И, если позволите, я буду время от времени прерывать вас и задавать вопросы.

— Уже восьмой час, — сказала Кэролин. — Может быть, мы сходим перекусить, а потом вернемся?

— Не уходите, — попросил священник. — Поешьте со мной. Останьтесь. Когда вы постучали, я как раз собирался сообразить что-нибудь на ужин.

Он отметил, что духовидица пропустила вопрос о еде мимо ушей. По ее напряженной позе было видно, что ей не до еды. Он подумал, что, по всей вероятности, такое состояние вызвано отчасти недомоганием, а отчасти ее одержимостью.

— Давайте сделаем небольшой перерыв, — сказал он. — Я пойду на кухню и приготовлю лапшу. А вы почитайте или поспите. Погрейтесь, посмотрите телевизор. Отдохните.

— Я помогу вам, — предложила Кэролин.

— Не надо. На кухне слишком тесно. Я справлюсь сам. Храни вас Господь.

— Вот это священник, — сказала Кэролин. — Не только вещает с кафедры, но и стряпает. Большинство священников наверняка покупают замороженную пиццу или мексиканскую еду для микроволновки.

— Я тоже их покупаю, — сказал священник.

К лапше отец Коллинз подал готовый томатный соус с базиликом, теплый хлеб с маслом и чесночной солью, отваренную стручковую фасоль и кочанный салат, заправленным смесью кетчупа и майонеза, имитирующей соус «Тысяча островов». Пока они ели, сидя на диване с тарелками на коленях, он поставил кассету «Шедевры Бетховена» — современную обработку Девятой симфонии, Аппассионаты, Крейцеровой сонаты и увертюры к «Эгмонту». Живая, вполне безобидная музыка. Кэролин ела с аппетитом, Энн с небрежным изяществом. После еды священник быстро вымыл посуду, вручил каждой по вазочке с неаполитанским мороженым, выложенным на пластинку сахарной вафли, и приготовил чай. В заключение он предупредил, что, пользуясь уборной, следует придерживать ручку бачка, чтобы поток воды был достаточно сильным, и извинился, что раковина не вымыта. «По части домашнего хозяйства я не на высоте», — признался он.

В раковине Энн действительно увидела остатки пены, волосы и пятна засохшей слизи. На полке лежала пачка сменных лезвий, которые продают оптовыми партиями в магазинах, торгующих со скидкой. Кроме того, здесь обнаружилась упаковка туалетной бумаги из двенадцати рулонов, десять кусков мыла, бутылка тайленола иполдюжины больших тюбиков зубной пасты — как будто отец Коллинз готовился к осаде или внезапному экономическому кризису, который опустошит прилавки. На полу рядом с унитазом лежали журналы — один посвященный досугу и путешествиям, другой светским знаменитостям — и две книги: Джеймс Данливи, «Человек с огоньком» и Норман О’Браун, «Сущность любви». Духовидица, скорчившись, уселась на унитаз — ее месячные были в самом разгаре, — открыла первую страницу Данливи и прочла: «Потрясающий плутовской роман. Чувственный, страстный, забавный и остроумный гимн сексу и человеческой низости». Интересно, зачем такая книжка священнику? Из любопытства она наугад открыла «Сущность любви» на шестьдесят третьей странице, мимоходом отметив, что текст насыщен обрывающимися строками, которые складываются в загадочные узоры: «Вагина, подобная алчущей пасти, или зубастое лоно; челюсти исполинской матери, пожирающей людей, менструирующей женщины, что, торжествуя, сжимает истекающий кровью трофей — откушенный пенис. (Ср.: Г. Рохайм. Загадка сфинкса.)» Она бегло просмотрела книжку и обнаружила, что вся она написана в том же духе — мешанина из бесконечных цитат, взятых из неизвестных ей книг о сексе и прочих материях. По-видимому, автор считал, что благодаря совмещению эти фрагменты обретали новый смысл. Возможно, так оно и было. Она не знала. Но как случилось, что подобные вещи читает священник? Пусть даже в туалете. Священнику положено читать «Католическое обозрение», «Исповедь» Августина Аврелия и биографию матери Терезы, но уж никак не глянцевые журналы о путешествиях и книги про женщин, которые откусывают пенисы.

Не удержавшись, она заглянула в спальню. Кровать была прикрыта расстегнутым спальным мешком, на тумбочке стояли две помятые жестянки из-под сока, на полу валялись журналы и книги, электронные часы-будильник ярко светились в темноте алыми цифрами. На окне лежало полотенце, а в углу — пара гантелей. «Зачем священнику гантели? — спросила она себя. — Для чего ему мускулы?». Над кроватью висело распятие, двухфутовый Иисус, худой и черный, с выпирающей, как у птицы, грудиной и провалившимся животом. Энн сделала три шага в глубь комнаты и почувствовала запах простыней на измятой постели. Указательным пальцем она осторожно дотронулась до бедра Христа, перекрестилась и поцеловала свои четки. «Радуйся, Мария, благодати полная», — прошептала она и поспешила назад, в гостиную.

Дождь барабанил в окно, как будто кто-то палил по жилищу священника из дробовика. Отец Коллинз выключил вторую лампу, и теперь в комнате царил полумрак, лишь на диван падала полоса света из кухни. Они продолжали разговаривать, а музыка звучала так тихо, что ее можно было услышать лишь в коротких паузах между репликами.

— Так, значит, она назвала шесть позиций, — сказал священник. — И особо отметила своекорыстие.

— И жадность, святой отец.

— Но существует множество других грехов.

— Пресвятая Дева назвала только эти.

— Почему именно эти?

— Не знаю.

— Она не пояснила?

— Нет.

— Но четвертым пунктом она обещала явиться вновь. Как вы сказали, четыре дня подряд. Возможно, мы сумеем выяснить что-то еще.

— Не знаю, — ответила духовидица.

Священник серьезно кивнул.

— Что касается пропавшей девочки — она заговорила о ней сама или вы задали ей вопрос?

— Я не задавала вопросов. Я только слушала, святой отец.

— Дело в том, что эти сведения существенно отличаются от остальной части послания. Они конкретны, тогда как все остальное носит общий характер. Вот почему я спрашиваю.

— Пятый пункт тоже не похож на остальное, — сказала Энн. — Она говорит, что мы должны построить здесь церковь. Церковь, посвященную Пречистой Матери, Деве Марии. С этого и надо начать.

— Видите ли, — сказал священник, откинувшись на спинку кресла, — это непростая задача. Большая работа. Когда я попал сюда, я сам пытался организовать здесь строительство новой церкви. Нынешняя церковь просто щелястый сарай, пропахший плесенью, но если не возражаете, давайте вернемся к самому видению. Честно говоря, ваше видение заставило меня задуматься о природе иллюзий. О способности видеть необычайное.

— Меня тоже, — вставила Кэролин.

— Меня интересуют, — продолжал священник, — различные виды иллюзий. Всевозможные миражи и видения. Попробуйте, например, скосить глаза к носу. Я подношу руку к лицу, и простое нарушение оптического фокуса приводит к тому, что я вижу два указательных пальца вместо одного, и это один из видов иллюзии. Она иного рода, нежели иллюзии фокусника, который вынимает из шляпы кролика или разрезает пополам свою помощницу, — это всего лишь ловкость рук и зеркала, в данном случае иллюзии подобного рода меня не интересуют. Если вы разбиваете лагерь у реки и в полудреме сидите у ночного костра, вы можете запросто принять журчание воды за голоса в лесу, а когда вы засыпаете или грезите наяву, у вас порой возникает смутное ощущение, что нечто подобное уже происходило с вами в прошлом, но…

— Дежавю, — сказала Кэролин. — Сейчас у меня именно такое ощущение.

— Это иллюзия, — сказал священник. — Хотя на самом деле вполне возможно, что вы бывали здесь раньше.

— В прошлый раз вы сказали те же самые слова.

Священник улыбнулся:

— Тогда я тоже улыбнулся? — спросил он. — И спросил вас, улыбнулся ли я?

— Я не верю в Бога, — сказала Кэролин, — и мне наплевать, как вы отнесетесь к тому, что я сейчас скажу. Возможно, вы сочтете это грехом или кощунством, но под кайфом у меня сто раз бывали всевозможные глюки: я видела чаек, которые летали как в замедленной съемке; кошку, которая у меня на глазах превращалась в двадцать кошек; дерево, которое плакало из-за того, что его слишком туго перетянули веревкой. И все это казалось вполне реальным, куда реальнее, чем сама реальность, но на самом деле происходило лишь у меня в голове. Эти образы под действием наркотиков породил мой мозг.

— Я понимаю, о чем ты, — кивнула Энн. — Но все было не так. По-другому.

— Объясни, в чем разница, — потребовала Кэролин.

— Я помню, — сказала Энн, — как в девятом классе наш учитель физики заявил: «Если бы вы стали пчелой или собакой, все было бы иначе. Вы не видели бы того, что видите сейчас». Если бы ты была мухой, здесь не было бы этой чашки чая. Если бы вместо нас в этой комнате летала муха, здесь не появилось бы этой чашки.

— Что это, Энн? Азы философии? Я думал, вы верите в Бога и сотворение мира. Откуда столь глубокие мысли?

— Я просто говорю, что видела Пресвятую Деву.

— Простите, мне нужно отлить, — сказала Кэролин. — Пожалуйста, притормозите с феноменологией, пока я не вернусь.

— Я видела Деву Марию, — повторила Энн.

Кэролин встала и направилась в туалет.

— Не забудьте придержать ручку, — напомнил священник. — Чтобы вода шла хорошо, нужно держать ее секунды три.

Они остались вдвоем, духовидица и священник. Он слышал ее хриплое, астматическое дыхание. Внезапно он забеспокоился, что жесткие волосы, которые не так давно начали расти у него из ушей, производят отталкивающее впечатление.

— Энн, — сказал он. — Ведь вас зовут Энн? Гносеологические споры могут быть весьма захватывающими.

— Извините, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Это неважно, поскольку ваши доводы имеют не гносеологический, но эмпирический характер. Они опираются на данные, на свидетельство очевидца. Речь идет о том, что известно вам, о вашем чувственном опыте, и я ни в коей мере не ставлю под сомнение вашу способность адекватного восприятия. Здесь нет места дедукции и индукции. Значимо только ваше чувственное восприятие.

— Вы мне не верите, — сказала Энн.

— Я этого не говорил. Я верю вам. Я верю, что вы видели Пресвятую Деву.

— Но вы не верите, что она там действительно была.

— Именно об этом я и говорю. Это вопрос. Что вы имеете в виду, когда говорите «действительно»?

— По-настоящему. Независимо от меня. Я ее не придумала. Вот что я имею в виду. Она в самом деле была там, святой отец.

— Насчет «в самом деле» большой вопрос.

— Значит, вы не верите, что она там была.

— Я просто честно признаюсь вам, что не знаю. И говорю, что со мной ничего подобного не случалось. В отличие от вас у меня не было опыта непосредственного общения с Девой Марией, понимаете? Для вас это одно, для меня другое. Все, что у меня есть, это ваш рассказ, и я не ставлю его под сомнение, но дело слишком серьезное, поэтому я и расспрашиваю вас так подробно. Я должен быть уверен, что вам и вправду явилась Матерь Божия.

— Она велела мне пойти к вам и все рассказать.

— Как бы вы описали ее тон?

— Не знаю. Что вы имеете в виду?

— Как она говорила, когда просила вас прийти ко мне? Это был приказ, просьба или, может быть, предложение? Как бы вы определили ее интонацию?

— Это был приказ, святой отец.

— Приказ… В приказе есть что-то угрожающее. Была ли в ее тоне угроза? Что-то пугающее?

— Меня может напугать лишь одно.

— Что?

— Дьявол, святой отец.

— Но никакого дьявола нет, Энн.

— Есть. Я чувствую, что он есть.

Священник посмотрел на нее с состраданием:

— Понятно, что в такой ситуации вы ощущаете определенный дискомфорт.

Энн порывисто наклонилась к нему.

— Моя жизнь внезапно переменилась, — сказала она. — Я не просила об этом. Но это случилось, и вот я здесь. Потому что она велела мне прийти к вам.

— Я пытаюсь понять это, — сказал священник. — Думаю, я могу представить себе, каково это — увидеть Матерь Божию.

— Вы думаете, я спятила. Считаете, что мне мерещится всякая ерунда.

— Я привык верить с оглядкой. Уж такой я человек.

— Она выбрала меня. Не знаю почему. Просто Пресвятая Дева выбрала меня.

— Мы с вами оказались на разных уровнях.

— Да, я видела в лесу Деву Марию.

— Я это не отрицаю. Я ничего не отрицаю и не утверждаю. Я только задаю вопросы, Энн.

Девушка покачала головой.

— Почему я? — спросила она. — Именно я, а не кто-то другой. Ведь я не проходила конфирмацию, меня даже не крестили.

Отец Коллинз задумался.

— Очевидно, вы весьма благочестивы, — ответил он.

— Я никогда не была на исповеди. Ни разу не причащалась Святых Даров — выходит, я вообще не католичка. Я стала верующей всего год назад. Так почему? Почему она выбрала меня?

— Полагаю, потому что вы чисты и невинны.

— Не так уж я чиста и невинна.

— Что вы хотите сказать?

— Что я не невинна.

— А именно?

— В самом прямом смысле.

В комнату на цыпочках вошла Кэролин.

— Вы разговариваете шепотом, — сказала она.

Отец Коллинз согласился пойти вместе с ними в лес на следующее утро, но при этом дал ясно понять, что это предприятие носит чисто исследовательский характер и не означает какого-либо одобрения или поддержки со стороны Церкви. Он присоединяется к экспедиции исключительно в качестве наблюдателя и подойдет к десяти тридцати, прихватив плащ и сапоги. Он довольно непринужденно распрощался со своими гостьями, но, когда они ушли, никак не мог сосредоточиться на книге — он читал «Страх и трепет» Кьеркегора — и, отложив ее, принялся просматривать «Национальный католический вестник», где печатались объявления о возможностях уединения с целью духовного совершенствования, хижинах для отшельников и разного рода встречах и конференциях, участникам которых обещали массаж или тай-цзи. Не гнушаясь маркетинговыми уловками, журнал цитировал Руми^[5]: «За пределами представлений о дурном и праведном поведении расстилаются бескрайние просторы. Встретимся там». Отец Коллинз поразмыслил о должности приходского священника в Эквадоре — рыбацкий поселок на море, — паломничестве в Испанию и Шотландию и Неделе священников во Флориде, на Бойнтон-бич. Интересно, что представляет собой Неделя священников во Флориде? Священники в купальных костюмах и пляжных шлепанцах, обсуждающие учение о святых таинствах? Господь с тобой, брат Уильям, будь любезен, передай, пожалуйста, кокосовое масло…» Отец Коллинз от души расхохотался. Он еще не отсмеялся, когда зазвонил телефон.

Это был Ларри Гарбер, один из его прихожан. Движимый религиозным рвением и потребностью в самобичевании, по вечерам он на общественных началах работал над проектом будущей церкви Святого Иосифа в Норт-Форке.

— Святой отец, — сказал он. — Я понимаю, что звоню очень поздно. Мне неловко беспокоить вас в такое время, но у меня возникли кое-какие вопросы. Не могли бы вы уделить мне минутку?

— Я всегда к вашим услугам, — ответил отец Коллинз. — Кроме того, еще только половина десятого.

— Так вот, помните, мы говорили про алтарную часть? Вы что-нибудь решили? И насчет трех вариантов размеров ризницы, которые я показывал вам на прошлой неделе. Вы готовы это обсудить? И немного поговорить насчет потолка.

— Хорошо, что вы позвонили, — сказал отец Коллинз. — Давайте начнем с ризницы. Я много об этом думал.

«Бог не осудит меня за ложь во спасение», — подумал он. На самом деле сейчас ему меньше всего хотелось обсуждать гипотетическую ризницу. Собственно говоря, гипотетической была вся будущая церковь — денег на ее строительство не было. Спад деловой активности в городе и безразличие епархии к приходу в Норт-Форке не позволяли надеяться, что положение изменится. Идея новой церкви возникла года за два до появления в городке отца Коллинза. В данный момент общая сумма средств, которые предполагалось пустить на строительство, составляла семнадцать тысяч долларов, при трех с половиной процентах годовых. Вся эта затея представлялась отцу Коллинзу пустым и бесплодным времяпрепровождением. Бесконечная возня с чертежами, бессмысленные разговоры о том, в какую сторону будут открываться двери и каким лаком покрыть петли, казались ему игрой, наподобие детского конструктора, и он не понимал, как архитектор может тратить время на подобные вещи, так же, как не понимал, как можно поклоняться сатане. Его «работа» над планами новой церкви была чистой воды спектаклем. Правда, неожиданно обнаружилось, что она оказывала на него чрезвычайно благотворное влияние, не хуже резьбы по дереву или изготовления моделей судов. И все же в этой игре было что-то тоскливое и зловещее, как в затяжной осаде. Он не делал ничего по-настоящему значимого, и это вызывало у него страх, с которым не справился бы и Кьеркегор.

— Что касается ризницы, — сказал он Ларри Гарберу, — я предпочел бы второй вариант. Мне кажется, он лучше всего позволяет распорядиться пространством. От кабинета я готов отказаться. Третий вариант — это чересчур. Я потеряю нишу, где мог бы хранить бумаги. Поэтому лучше вернуться к прежнему варианту.

Они несли подобный вздор минут десять, после чего Ларри Гарбер осторожно спросил, дошли ли до отца Коллинза слухи о девушке, которая утверждает, что видела Деву Марию.

— Да, — сказал священник. — Я о ней слышал.

— И каково ваше мнение?

— Как вы сами сказали, это всего лишь слухи.

— И что же вы слышали?

— Разное.

— Насколько я понял, она из грибников.

— Да, вроде бы. Поживем — увидим.

— Похоже, она немножко того. Ненормальная.

— Ненормальная, — повторил отец Коллинз. — Все святые были ненормальными. Святая Тереза Авильская и святой Иоанн Креста. Святого Франциска Ассизского тоже считали ненормальным.

— Верно.

— В ближайшее время нам надо обговорить дренаж фундамента.

— Сначала мне надо переговорить с инженером. Я его потороплю.

— Спешить некуда, — сказал отец Коллинз. — Да благословит Господь ваш труд, Ларри. Бог в помощь.

Повесив трубку, он бросил газету на пол и стал рыться в книжном шкафу, ища что-нибудь, имеющее отношение к явлениям Богородицы. Не найдя ничего подходящего, он вымыл оставшуюся посуду и, не раздеваясь, улегся в постель. С волнующей ясностью он вспомнил болезненную красоту девушки и ее слова: «Не так уж я чиста и невинна»; потом ему вспомнились минуты блаженства с рыжей девчонкой на пароме, плывущем на Аляску. Мало-помалу эти образы потускнели, фантазии улеглись, и он вспомнил, что его мать состояла в обществе Помощников Девы Марии и платила там членские взносы, а кроме того, поддерживала Легион Девы Марии, хранила в альбоме фотографии Лурда и ездила поклониться Пресвятой Деве в Скоттсдэйл, благо одновременно там проводился съезд планеристов. Тогда он учился в семинарии, и она прислала ему открытку с видом Аризоны и изображением Девы Марии, похожей на куклу Барби: «Ужасно жарко, очень сухо, кругом красные скалы. От здешней воды у отца расстроился желудок, но в конце концов я уговорила его принять лекарство. Съезд прошел успешно, мы полюбовались потрясающим закатом в Большом каньоне, а потом приехали сюда, к Пресвятой Деве в Скоттсдэйл, и эта поездка, по правде сказать, нас несколько разочаровала. Ждем тебя в День труда. Горжусь тобой. Папа тоже. Мама».

Теперь она не посылала ему открыток. Недавно его мать открыла для себя компьютер и втянула его в обмен мгновенными сообщениями, из-за чего ему приходилось, преодолевая отвращение, выходить в сеть. Она донимала его непрестанными расспросами. Он отвечал ей нехотя, уступая ее настойчивости. «Когда ты приедешь домой?» — «Мне кажется, я и так дома». — «Ты знаешь, о чем я». — «Когда будет время, наверное не раньше 2013 года». — «У твоего отца скоро день рождения». — «Папа стареет — его это удручает?» — «Твой отец никогда не унывает». — «А жаль. Ему бы это не повредило».

Он внес в список контактов своих сестер. «Прости меня, отец, ибо я согрешила», — нечто в таком роде нет-нет да и появлялось у него на экране. Еще что новенького? «Я сплю с любовником моего любовника. Скажи, как смотрит на это Господь?» — «При случае я спрошу Его об этом, но мне не хочется докучать Ему подробностями твоей сексуальной жизни». — «Еще я сплю с черным лабрадором моего соседа». — «Это жестокое обращение с животными». — «Лучше, чем ничего».

Или: «Ну, сколько лесорубов ты наставил на путь истинный на этой неделе?» — «Я сбился со счета». — «Хочу приехать к тебе в гости». — «Только не напяливай туфли на платформе». — «А что мне можно надеть?» — «Лучше ничего». — «В вашем городе висят плакаты „Въезд в одежде воспрещен“?» — «Нет, в нашем городе висят плакаты „Тебе здесь делать нечего“». — «Обожаю такие места. Земля прежде всего — другие планеты мы вырубим позже». — «Ну, хм… так как у тебя дела?» — «Обними лесоруба и забудь про лес». — «По-моему, у тебя все прекрасно». — «Обожаю пятнистых сов — особенно жареных»^[6].

Или: «Вот уже почти год, как ты стал священником». — «Ты умеешь пользоваться календарем». — «Не жалеешь, что нельзя покурить травку?» — «Все о чем-то жалеют». — «Кроме матери Терезы». — «Мать Тереза не курила травку». — «Тебе наверняка недостает блуда». — «Блуд — штука соблазнительная». — «Сатана не дремлет, отец Коллинз». — «По правде сказать, я ищу не блуда, но смысла». — «В блуде — бездна смысла». — «Пока им занимаешься — да, но потом на душе становится гадко». — «Какой ты зануда, отец». — «Такая уж у меня работа, сестренка». — «Можно считать, что тебе дали годичный испытательный срок?» — «Мне не обязательно ждать целый год». — «Господи Иисусе! Так уволься».

Уволиться? Он приехал в Норт-Форк в ноябре прошлого года и обнаружил, что его паству составляют двадцать семь семей, и половина прихожан — безработные. Двадцать семей регулярно посещали мессу — сорок-пятьдесят человек, по большей части с тевтонскими или англо-саксонскими именами, такими как Гобль или Пендергаст. Примерно половина из них регулярно приходили на исповедь, которую он проводил три раза в неделю: «Я выпил, а потом увидел, что моя дочь припрятала упаковку пива. Тогда я схватил ее и хорошенько тряханул»; «Я не могу без этих таблеток, поэтому я пробралась в больницу и украла их»; «Я стянул в магазине бифштекс. Подошел и потихоньку спрятал его в карман»; «Я соврал во время проверки технологии приготовления пищи»; «Я торчал в баре почти до закрытия, дождался, когда она на минутку отлучилась, схватил бутылку и сунул ее под пальто». Или: «Я залил себе полный бак бензина, но не заплатил и не оставил записки»; «Я не кончила, хотя и была близка к тому, но не призналась мужу»; «Сначала я взяла на работе несколько скрепок, а потом это превратилось в настоящее наваждение, я просто не могла остановиться. И еще я воровала мыло и бумагу в туалете». Или: «Вчера ночью я взломал ворота Управления лесной охраны»; «Я взял бензопилу, что лежала за магазином Пита, и не вернул ее»; «Я пошел охотиться на лося, но охота была неудачной, и от досады я подстрелил соседскую кошку».

Среди прихожан была женщина, одержимая мыслью заняться сексом с лучшим другом ее сына-подростка. Была девочка, которая живо интересовалась противозачаточными средствами, поскольку ее осаждали ухажеры, которым не терпелось лишить ее девственности. Был мужчина, женатый вторым браком, который, удивляясь сам себе, продолжал спать с первой женой. Была кассирша из бакалейного магазина, которая терзалась, что не поддерживает отношения с матерью — та умирала в Алабаме от болезни почек. Был разведенный мужчина, которого ненавидела дочь, разведенная женщина, которую ненавидел сын, бывший агент по продаже запчастей для автомашин, который ненавидел всех и каждого. Наконец, была семья Тома Кросса. Девочка лет четырнадцати всегда сидела с матерью в первом ряду, а сам Том Кросс норовил сесть подальше. Эта семья была тревожным напоминанием о капризной и непостижимой воле Божьей. С ними случилось худшее из несчастий: их сын, парень девятнадцати лет, был парализован. Чтобы помочь семье Кросс, был создан специальный комитет, и его члены считали своим долгом комментировать происходящее, подобно хору в греческой драме. «Будьте готовы к тому, — написала его председательница отцу Коллинзу за неделю до его прибытия в Норт-Форк, — что одна из семей пребывает в полном смятении. Ее члены, как никто, нуждаются в вашем духовном наставничестве. Возможно, вас направили сюда именно ради них».

Едва ли у отца Коллинза было ощущение, что его куда-то направили. Когда епископ спросил, какое назначение ему хотелось бы получить, он ответил, что хотел бы отправиться туда, где он нужен. Ему казалось, что именно эти слова должен произнести новоиспеченный священник, набожный и благочестивый, убежденный в своем призвании. Так что на самом деле отец Коллинз попал в Норт-Форк, всего лишь играя свою роль. Он решил притвориться героем. И это небольшое мошенничество привело его в умирающий город лесорубов. Порой он пытался убедить себя, что на самом деле он не обманщик и в разговоре с епископом проявилось его подлинное, благородное «я». Слова, которые он произнес, удивили его самого: туда, где я нужен. Словно все время обучения он только и ждал этой возможности. Но чаще, сидя в одиночестве в своем жилище, он думал об этом поступке как о мимолетном лицемерии, за которое приходится расплачиваться дорогой ценой. В решающий момент он покривил душой, и Норт-Форк стал его ежедневной епитимьей за совершенный грех.

Однако какой бы безотрадной ни была его тюрьма и какой бы ленивой и неповоротливой ни была его душа, отец Коллинз действительно воспринимал семью Кросс как вызов своему уму и сердцу.

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил, — еле слышно произнес Том Кросс, когда впервые пришел на исповедь.

Отец Коллинз невольно отметил, что бывший лесоруб, который решил покаяться в своих грехах, здорово смахивает на немного потрепанного ковбоя Мальборо, который стоит на перепутье, не зная, куда податься. Он прибыл сюда после бесконечных скитаний, посиделок у костра и закатов под открытым небом, и оказалось, что его страдания куда глубже романтического одиночества странствий. Морщины на его обветренном лице говорили о почти физической боли, пятна взъерошенных бачков резко обрывались зияющими провалами щек.

— Вы здесь человек новый, — хрипло прошептал Том Кросс, — и вы, наверное, единственный человек в городе, который не знает про моего сына.

— Что с вашим сыном?

— Он парализован. Ему девятнадцать, а он не может шевельнуть ни рукой, ни ногой. До конца своих дней он не сможет двигаться. Из-за меня. Это моя вина.

— Но я слышал, это был несчастный случай.

— Случаи не всегда бывают случайными, если вы понимаете, о чем я, святой отец.

— Не вполне.

— Я хочу сказать, это сделал я.

— Но зачем?

— Потому что я ненавидел его.

— Вы ненавидели своего сына?

— Всей душой, — ответил Том Кросс.

— У Бога на все есть причины, но отцовская ненависть — я даже не знаю…

— Я пришел сюда за ответами.

— Я тоже.

— Я хочу исповедаться.

— Прошу вас.

— Я дурной человек, — сказал Том Кросс. — Во мне есть прореха. Мне кажется, я бреду во тьме. Я все время на взводе. Могу перешагнуть через вас, и глазом не моргну. Простите, отец, язык у меня подвешен не слишком хорошо.

Глаза у него были как у охотничьего пса, что высматривает птицу, — точь-в-точь как у любимого пойнтера Дона Коллинза по имени Принц, поджарого английского пойнтера из юности Донни. Когда такая собака рыскает по лугам, поросшим густой травой, семена луговых растений попадают под собачьи веки, где тщетно пытаются прорасти в слезной влаге.

— Вряд ли вы захотите сойтись со мной поближе, священник. Убить вас мне так же легко, как взглянуть на вас. Такой уж я уродился — холодный.

— Вы хотите убить меня?

— Не обязательно вас.

— Вы говорите так, точно прошли войну.

— Я не был на войне. Мне не нужна война. Думаю, если бы я туда попал, я чувствовал бы себя как кум королю. Я был бы для них просто находкой.

— Понимаю, — ответил отец Коллинз.

Перед тем как Донни отправился в семинарию, отец вручил ему стихотворение Киплинга «Если» и заявил, что, хотя он не любитель давать советы, он скажет сыну две вещи. Первое: в намерении стать священником нет ничего дурного, если при этом он будет действительно служить Церкви верой и правдой; и второе: если он добьется своего, он должен со всей серьезностью отнестись к принятым обетам и никогда не унижать себя, отступая от них. Стихотворение Киплинга привело Донни в ярость. Это был тяжеловесный и многословный гимн великодержавной британской ментальности, которая, по мнению автора, дает право считать себя господином мира, к тому же все это не имело никакого отношения к намерению стать священником. «Земля — твое, мой мальчик, достоянье! И более того, ты — человек!»^[7] Заключительное восклицание, по-видимому, знаменовало убогую победу над миром, при этом смысл зрелости оставался неясным — разумеется, если не считать, что он сводится к страховке, охотничьим псам и чаю.

Ни отцовский совет, ни стихотворение Киплинга не принесли ему никакой пользы.

— Может быть, — сказал он Тому Кроссу, — вы пришли сюда, чтобы измениться?

— Разве люди меняются?

— В книгах — да.

— Это паршивые книги.

— Откуда вы знаете? Может быть, вся ваша жизнь — это книга, книга, написанная для вас Богом, но которая предполагает, что вы должны действовать по собственной воле.

— Назначьте мне епитимью, святой отец. Я раскаиваюсь и хочу искупить свои грехи. Прошу вас.

— Хорошо. Молитесь. Молитесь как можно больше. Понимаю, это кажется вам чересчур неопределенным. Но молитва поддержит и укрепит вас, в ней ваше спасение. Это все равно что носить воду и валить лес. Ведь вы лесоруб, Том? Такова воля Божья, наносите удар за ударом, как будто рубите дерево, пока не почувствуете, что искупили свой грех. Произнося слова молитвы, вы несете в этот мир Его свет, и он озарит ваш путь в темном лесу. Повторяйте их как можно чаще. Миллион «Радуйся, Мария…» и миллион «Отче наш». Вот о чем я вас прошу.

— Слова?

— Да.

— Ладно, — сказал Том. — Но это не поможет.

— Почему?

— Это только слова.

Позднее обязанностью отца Коллинза стало посещение Томаса Кросса-младшего, или Томми, как звали его в городке, чтобы парализованный юноша, который дышал при помощи вентиляционного аппарата, мог исповедаться. Увидев его впервые, священник почувствовал ужас и напряжение.

— Я новый священник, — сказал он с наигранной бодростью, и его голос эхом отозвался в кухне, где юноша, пристегнутый к креслу на колесах, внимательно смотрел в окно, что выходило на задний двор, хотя смотреть там было абсолютно не на что. Во дворе не было ничего, на чем стоило бы остановить взгляд, — неряшливая мшистая лужайка, усыпанная иглами кедров, заросли ежевики, поленница отсыревших дров, тент для грузовика, старая потрескавшаяся кровля. Сама кухонька была чистой, но вид вытоптанного до желтоватого глянца линолеума приводил в уныние. К приходу священника Тома-младшего принарядили и привели в порядок: на нем была рубашка с высоким воротом, который скрывал отверстие в трахее, влажные волосы были расчесаны на пробор.

— Должен признаться, — произнес отец Коллинз, — я не знаю, что сказать. Простите меня. Мне страшно неловко.

Юноша был немного похож на Хокинга^[8], его левое плечо время от времени подергивалось, а в воздухе витал легкий запах мочи. Он был худ, с высоким шекспировским лбом и оттопыренными ушами, голова казалась небрежно насаженной на хрупкую шею. Его дыхательный аппарат привел священника в полное смятение. «Спокойно, — приказал он себе, — держись как ни в чем не бывало».

— Привет, — без выражения произнес Том-младший на выдохе. Последовала пауза, во время которой насос наполнил воздухом его легкие. — Меня зовут. Томми Кросс.

Отец Коллинз вспомнил, что тибетские монахи отправлялись по ночам на кладбище, чтобы преодолеть страх перед сверхъестественным, и пожалел, что не прошел такую подготовку. Как можно жить, не умея дышать? Способность дышать приходит с рождением и уходит в момент смерти, а значит, Томми пребывал за пределами человеческого бытия, то есть в чистилище. Вопросы такого рода нередко обсуждаются священниками на семинарах.

— Рад с тобой познакомиться, — выдавил отец Коллинз. — Я много о тебе слышал.

Движением глаз Томми пригласил его пройти, и отец Коллинз, сознавая свое недомыслие, торопливо приблизился к юноше, надеясь, что его поспешность заменит просьбу о прощении, и уселся на краешек стула. Теперь он понял, что стул был приготовлен специально для него, мать Томми подумала об этом заранее и поставила стул там, где ему надлежало находиться. Священник решил, что следует держаться официально, и скромно сложил руки на коленях.

— Теперь мы можем поговорить, — сказал он.

Юноша вложил в свой выдох все, что мог.

— Мне трудно говорить. Нужно много сил. Извините.

— Не надо извиняться. Прошу тебя, не извиняйся. Когда почувствуешь, что готов, можешь исповедаться.

— В инвалидном кресле. Трудно грешить.

— Может быть, в этом твое преимущество. Я так думаю. Хотя, возможно, в таком положении нет никаких преимуществ.

— Нет, — сказал Томми. — Никаких.

Священник подумал, что подобное признание труднее выслушать, чем произнести. Большинство не любит правды. Нам нравится слушать лишь истории успеха. Рассказы о победах. Считать, что стакан наполовину полон.

— Я ценю твою искренность, — сказал он.

— Быть парализованным. Без рук и ног. Паршиво.

— Нисколько не сомневаюсь.

— В фильмах. Про калек. Все кончается. За два часа.

— Думаешь, есть такие фильмы?

— Нет. Слишком скучно. Ничего не происходит.

Отец Коллинз мрачно кивнул. «Вообще-то, парень не совсем прав, — подумал он. — Дэниел Дэй-Льюис в фильме „Моя левая нога“, Том Круз в фильме „Рожденный четвертого июля“, „Доктор Стрейнджлав“ с Питером Селлерсом. Впрочем, как справедливо заметил Томми, калеки способны вызывать интерес на протяжении двух часов, не более того, — фильм окончен, слава Богу, хватит, идемте скорей на улицу».

— После того как я. Исповедался. В последний раз. Я сказал Богу. Чтобы он шел к черту. Я говорил это. Тысячу раз. Не меньше.

— Думаю, Бог не осудит тебя за это. Он дал тебе такое право. Говорю это как священник. Бог не станет на тебя гневаться. Но Он, несомненно, рад, что ты признался в этом. Скажи, тебе по-прежнему хочется проклинать его? Это важный вопрос.

— Да. Не слишком часто. Иногда.

— Хорошо. Это прогресс. В качестве епитимьи ты должен поразмыслить о первой из десяти заповедей.

— Ладно.

— Скажи, что ты разглядывал, когда я вошел? Там, за окном?

— Я думал. Про всякую ерунду.

— Какую ерунду?

— Про мои легкие. Они пересохли.

— Только про это?

— Занафлекс.

— Занафлекс?

— Лекарство. Чтобы не дергаться.

— О чем еще?

— Мой мешок. Он воняет.

— Тебе это только кажется.

— Тент для грузовика.

— Что насчет него?

— Мы ездили с ним. В Монтану. На родео. Мне было одиннадцать.

— Кто ездил?

— Отец. И я.

— Тебе понравилось?

— Это было. Хорошее время.

— Значит, у тебя есть приятные воспоминания?

— Их мало.

— В основном неприятные?

— В основном. Плохие.

— Почему?

— Мой отец. Был злым. Со мной.

— Мне жаль это слышать, — сказал отец Коллинз.

Юноша ничего не ответил. Они сидели, вместе слушая, как работает аппарат искусственной вентиляции, и это напоминало китайскую пытку водой. Отец Коллинз испытывал отчаянную жалость и чувствовал себя совершенно беспомощным. В конце концов, он был всего лишь человеком, а не волшебником, не святым, не чудотворцем и не ангелом.

— Не хочу тебя утомлять, — сказал он. — Вижу, что тебе тяжело разговаривать.

— Да. Извините. Мне очень жаль.

— Позволь мне сделать кое-что еще.

Пробормотав скороговоркой формулу отпущения грехов, священник достал из кармана маленькую серебряную коробочку, в которой он принес Тому-младшему преосуществленный хлеб для евхаристии.

— Погодите, — прошелестел юноша. — Не прикасайтесь. Я могу. Заразиться.

— Что же мне делать?

— Вон там. Перчатки.

Отец Коллинз вымыл руки над раковиной. Рядом стояла коробка с хирургическими перчатками; он взял пару перчаток и надел их. Вентиляционный аппарат продолжал свою дьявольскую работу, напомнив ему фильм «Изгоняющий дьявола». Немного успокоившись, отец Коллинз сел на прежнее место. Взяв Томми за руку, он спросил:

— Тебе приятно то, что я делаю?

— Я не верю. В Бога, — сказал юноша. — Но вы. Можете продолжать. Если хотите.

Отец Коллинз совершил таинство евхаристии с пустым сердцем. Язык юноши был сух и бледен. Его дыхание отдавало чем-то кислым. Он проглотил гостию, и его глаза расширились от боли. Отец Коллинз старался не смотреть туда, где за воротником из горла Томми торчала трубка. Он чувствовал себя абсолютно бесполезным. От запаха мочи его мутило. Ему было страшно и хотелось поскорее уйти. Он презирал себя и едва не сказал это вслух. Разве он не призван Церковью навещать больных и исцелять раны, разве священники не несли служение среди прокаженных, разве сам Иисус не врачевал хворых и недужных? Разве не его дело наблюдать за наступлением смерти, как наблюдала Мария за муками своего сына, распятого на кресте? «Я слаб, — подумал он. — Моя душа слаба».

— Ты устал, — сказал он парализованному юноше. — Пора дать тебе отдохнуть.

Под этим жалким предлогом он торопливо распрощался и ушел.

На следующее утро после беседы с духовидицей священник приготовил себе ланч, который состоял из бутерброда с сыром, апельсина и пригоршни миндаля с изюмом. Дождя не было, и он немного приободрился. Сев за руль, он включил вентилятор, который скрипел и задевал корпус, поставил кассету «Чудеса Сантьяго» и прямо по лужам выехал со стоянки. Он обнаружил, что вспыхнувшая вчера влюбленность за ночь не только не угасла, но даже немного усилилась, и это было странно, поскольку обычно его увлечения быстро сходили на нет. Видимо, на сей раз, решил отец Коллинз, его подстегивала предстоящая встреча: он спешил на нее с таким чувством, точно его ожидало свидание с возлюбленной.

Добравшись до туристского городка, он с удивлением увидел у костра на стоянке Энн около дюжины паломников. Они прихлебывали кофе из термосов, ворошили угли и просто слонялись вокруг, сунув руки в карманы. Макушки деревьев были укутаны тяжелой, плотной пеленой тумана. Искры, крутясь, летели сквозь ветви замшелых кленов; за палаткой тусклым металлом поблескивала река. Брезентовая палатка Энн имела такой допотопный вид, точно она сохранилась со времен Второй мировой войны. За ней виднелась покореженная малолитражка, усыпанная хвоей. Утренний воздух пронизывала ревматическая сырость, земля была пропитана влагой. Священник подумал, что эти края приглянулись бы поэтам-романтикам и то, что они здесь не побывали, просто ошибка истории: здешний лес отлично гармонировал с их лирической меланхолией. Он представил себе болезненного Китса, что, кашляя и зябко поеживаясь, сидит под вековой елью; Байрона, который прохаживается, вонзая в мох прогулочную трость; атеиста Шелли; неугомонного Вордсворта; все они наперебой слагают оду унынию. Мшистые, сырые глубины осеннего леса взывают к их одиноким душам, а чистая и пронзительная красота деревьев подстегивает воображение. «Что за восхитительное место, чтобы сокрушаться о превратностях бытия, — подумал священник. — Лучшего уголка для тех, кто привык размышлять о бренности всего сущего, просто не найти; к подобным мыслям располагает все вокруг, а заниматься чем-либо иным тут попросту невозможно».

С невозмутимым видом он подошел к огню и нагнулся, чтобы погреть руки. Здесь были семеро его прихожан, три собаки, пятеро совершенно незнакомых ему людей и две девушки, которые приходили к нему вчера рассказать о видении. Он отметил, что Энн выглядит еще более простуженной, бледной и утомленной.

— Что вы здесь делаете, святой отец? — спросил его мужчина с бородой. — Зачем вы здесь?

— Эти вопросы я не перестаю задавать себе сам. Хотел бы я знать, как на них ответить.

— Вы что-нибудь слышали? Что вам известно?

— Я знаю не больше вашего. Я пришел, чтобы увидеть всё своими глазами.

— Слава Богу! — воскликнула женщина — сутулая, полуслепая вдова из числа его прихожан. Молилась она всегда горячо и усердно, а когда пела гимны, ее голос дрожал и прерывался от волнения. — Смотрите-ка, вот и наш священник, — проквакала она. — Теперь нас на одного больше. Как написано в Откровении: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд!»

— Да, — сказал священник. — Вот и я. Доброе утро, Энн, — добавил он. — Надеюсь, вы лечите свою простуду?

— Я пытаюсь, святой отец, — ответила Энн.

— Мне не спалось.

— Мне тоже.

— Зато я, — сказала Кэролин, — спала без задних ног. Я страшно устала. Дрыхла как убитая.

Они выстроились походным порядком: впереди священник, за ним остальные десять человек, и их радостное возбуждение и шумный шаг производили странное впечатление на фоне царящего в лесу безмолвия. Они напоминали цепочку воинственных муравьев, которые упрямо идут вперед через бревна и бурелом. Порой кто-нибудь опережал духовидицу, но, заметив это, невольно замедлял шаг. Собаки, как это всегда бывает с собаками, отдались происходящему со всем жаром души, они совершенно обезумели и носились вокруг, не помня себя от восторга. Одна из них учуяла след оленя и лаяла где-то вдалеке. Ее хозяин вытащил из кармана свисток и принялся пронзительно свистеть.

— Знаете, что пришло мне в голову? — сказала Кэролин священнику. — Наверное, так чувствовали себя крестоносцы. Благородные рыцари, исполненные фанатичного пыла.

— Не хватает только турок с ятаганами.

— Зато есть лесорубы.

— Думаете, они здесь есть?

— Да. Вроде Саладина. Но с бензопилами.

Священник помог сутулой вдове перейти по бревну Сковородный ручей и, пока они пробирались через бурелом, поддерживал ее под локоть. Ее рука была такой дряблой, что отец Коллинз невольно вспомнил о смерти; к тому же у нее дурно пахло изо рта.

— Мой сын живет в Толедо, — сообщила она. — Поэтому я была в церкви Американской Божией Матери.

— Американской Божией Матери?

— Там тоже являлась Дева Мария. Ее видела сестра Милдред. В тысяча девятьсот пятьдесят шестом. В коридоре, вы представляете? Пресвятая Дева — в коридоре!

Священник не ответил.

— Сестра Милдред из Конгрегации сестер пречистой крови в Фостории, штат Огайо, — сказала вдова. — Вам непременно нужно туда съездить.

Другая женщина, которая шла следом за ними, сообщила, что она была в Ирландии, в Ноке и Маниглассе в графстве Антрим.

— В Ноке есть краеведческий музей, — сказала она, — очень интересный.

— Я слышала про Манигласс, — сказала вдова.

— В Маниглассе есть резной крест, а у его основания вырезан горшок и, как я сначала подумала, цыпленок, но в Ирландии его называют петушком.

— А при чем тут петух? — спросил священник.

— Жена Иуды сказала, что Иисус не поднимется из могилы, как не сможет вылететь из горшка петух, из которого она сварила суп, — и в этот миг петух вылетел из горшка и закричал что-то вроде «Сын Пресвятой Девы вознесся на небеса!» или нечто подобное.

— Есть потрясающее место в Калифорнии, — сказала вдова. — В пустыне Мохав.

— Я там была, — сказала другая женщина. — Оно называется Калифорния-Сити. Пожалуй, церковь Богоматери в белом производит большее впечатление. Когда-то я жила неподалеку от нее, в Вермонте. Но куда мне действительно хочется съездить, так это в Меджугорье. Моя невестка там была. Но лично я боюсь туда ехать. Ни за что не поеду в те края, пока славяне не разберутся между собой.

— Значит, вы туда вообще не поедете.

— Наверное. Ничего, переживу. Лучше съезжу в Лурд.

Духовидица остановилась и присела на бревно. Вся компания заметила это и тоже остановилась, как пехота, что устроила привал по приказу генерала. Священник поделился с вдовой своим апельсином. Он осторожно и медленно отделял дольки, потупив глаза и стараясь не привлекать к себе внимания, но его манипуляции с апельсином вызвали интерес одного из псов, который явно был не прочь перекусить, и бородатый мужчина, с которым отец Коллинз разговаривал у костра, сказал:

— Бедняга. Душу готов продать за кусок.

— Вы полагаете, что у собаки есть душа? — спросил кто-то.

— А вы полагаете, что Папа католик? — послышалось в ответ.

— Полагаю, все не так-то просто, — сказал священник. — Вопрос о душе у животных вызывает множество споров. И, по-моему, не зря.

— У моей собаки душа есть, — отрезал бородатый мужчина. — В отличие от некоторых людей. Кое-кому из них души явно недостает.

— Есть такие люди, которые больше переживают за животных, чем за человека, — вставил кто-то. — Выступают засмертную казнь и борются против жестокого обращения с животными.

— А вы за жестокое обращение с животными?

— Я не об этом.

— Посмотрите как-нибудь собаке в глаза.

— Вы уходите от темы. Нарочно.

Священник съел изюм и протянул собаке немного миндаля.

— Тебе повезло, — сказала вдова. — Эта еда освящена. Ты ешь из рук священника. Пища из рук святого Франциска.

Они поднялись на холм. Во время подъема вдова три раза останавливалась, чтобы отдышаться. Она опускала голову, опиралась руками на колени и ждала, когда пройдет дрожь в ногах. Отец Коллинз нетерпеливо ждал свою спутницу. «Веди себя достойно, — приказал он себе. — Она стара, и ей нужна твоя помощь». Остальные ушли вперед, обогнав священника и вдову, кроме собаки непонятной породы — усталой черной собаки с мутными глазами, которая инстинктивно жалась к ним поближе.

— Старческая немощь — это проклятие, — сказала вдова. — Я старею… я старею… Засучу-ка брюки поскорее, и так далее. Я слышал, как русалки пели, теша душу… Их пенье не предназначалось мне^[9].

— Теша собственную душу, — сухо поправил ее священник. — Это меняет размер.

— Вот я, старик, в засушливый месяц, мальчик читает мне вслух, а я жду дождя^[10].

— Вот именно, мальчик. Простите. Как случилось, что, живя в этом захолустье, вы так хорошо знаете Т. С.?

— Да будет вам известно, я окончила Вашингтонский университет. Училась вместе с Тедом Рётке^[11]. Представьте себе, когда-то я тоже писала стихи, сидела в таверне «Голубая луна» и купалась нагишом в заливе Портедж. Вы не верите. Конечно, кто теперь мне поверит. Хотя миллион лет назад мои стихи печатались в журналах и газетах. Правда, издать сборник я так и не удосужилась, я бабочка-однодневка, если так можно выразиться. Но вам, нашему распрекрасному, молодому, новенькому с иголочки священнику, я должна признаться, что много лет назад я увлекалась Кьеркегором и именно он привел меня к Богу. Моя магистерская диссертация была посвящена его «Заключительному ненаучному послесловию». Тогда мне было тридцать семь. Мой муж был неудавшимся драматургом и преподавал театральное искусство в школе. А теперь я превратилась в старую каргу, что живет в забытом Богом городишке. Вот что делает с нами жизнь. Я стараюсь не подчиняться времени и обстоятельствам, но идти вперед во имя Иисуса. В последнее время я увлеклась квиетизмом^[12], о котором вам наверняка рассказывали в семинарии, особенно квиетизмом Франсуа Фенелона^[13], о котором вы мимоходом упомянули в своей проповеди три воскресенья назад. А прошлым летом я перечитала своего Паррингтона^[14]. И трехтомник из серии «Великие книги». А недавно я решила заняться изучением трудов Фомы Аквинского и епископа Беркли.

— Крупным шрифтом?

— С увеличительным стеклом. Вставлено в такую штуковину вроде шлема. Я заказала ее по Интернету два года назад. Что-то вроде приспособления, которым пользуются часовщики.

— Никогда такого не видел, — сказал священник. — Так, значит, в последнее время Фома Аквинский и Беркли, как вы сказали. Тогда вы должны знать ответ на старый вопрос: сколько ангелов может танцевать на острие одной иглы?

— Двенадцать, полагаю. Точно не знаю. Если бы святой Фома мог представить себе, что мы будем в шутку обсуждать столь важные вопросы здесь, в лесу, он непременно закончил бы свою «Сумму теологии», и мы бы знали ответ.

— Готовы ли мы догнать остальных?

— После этой вылазки мы обязательно простудимся, самый неподходящий сезон для прогулок, да и тащиться пришлось невесть куда… Идемте же!

Рука об руку они поднялись на гребень горы, миновали заросли гаультерии и орегонского винограда — их вел старый черный пес, который, судя по всему, следовал за остальными по запаху, — и оказались в сыром лесу. Священнику было приятно встретить человека, который читал Фому Аквинского и епископа Беркли, а не только «Вестник охотника и рыболова» и журнал «Космополитэн». Через десять минут они догнали своих спутников, которые, добравшись до места, томились, как театральная публика перед началом спектакля, и вдова шепнула:

— Тут сухо, так что усадите меня здесь, а сами идите к остальным.

— Хорошо, — сказал священник. — Благослови вас Господь.

Лес в основном состоял из елей, поросших мхом, стволы кленов и поваленные деревья тоже сплошь покрывал мох, как и положено растению-паразиту. Священник узнал гаматокаулис глянцевитый — в свое время он специально два дня подряд ходил в лес с определителем растений — и почти вспомнил название еще одного мха, который в народе называют бородой старика. Он расстроился, что у него такая плохая память на растения, ведь он так старательно заучивал эти названия, и несколько дней ему казалось, что он знает их назубок. Он вспомнил, как читал о том, что мох растет только на северной стороне дерева, однако теория живой природы находилась в вопиющем противоречии с действительностью, и зеленый мох душил угрюмые ели со всех сторон.

Не снимая капюшона, духовидица преклонила колена, опустившись на мох, и стиснула в руках четки. Большая часть паломников тоже встала на колени, и один из них торжественно и немного театрально прочел отрывок из Деяний святых Апостолов: «И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут». Какая-то женщина выкрикнула: «Вот раба Божия пред тобой, и да свершится воля Твоя по слову Твоему!» Другая пронзительно воскликнула: «Пресвятая милосердная Пречистая Матерь, радость наша и надежда, к тебе взываем мы, грешные дочери Евы!» Еще одна паломница зажгла свечу и взмолилась: «Зеркало справедливости, сосуд чести, достойнейшая из девственниц, увенчанная славой, очисти меня от всех грехов». В эту минуту послышался голос полуслепой вдовы: «Вело нас по свету в Смерть или в Рождение?»^[15] — и священник увидел, что, цитируя Элиота, она молитвенно сложила руки.

Внезапно духовидица начала погружаться в транс. Молитвы и призывы оборвались. Собравшиеся постепенно притихли, и священник тоже преклонил колена, со смутным опасением сознавая, что за его поведением наблюдают все. Энн показалась ему еще более хрупкой, чем прежде; капюшон, точно монашеское одеяние, скрывал ее лицо. Она неестественно наклонилась вперед, устремив взгляд к макушкам деревьев и сложив руки в отчаянной мольбе, и отец Коллинз изо всех сил старался запечатлеть в памяти ее облик, поскольку эта сцена убедила его, что ему неизбежно придется участвовать в продолжении этого спектакля, делая вид, что видение действительно имело место, и ему не спрятаться от положенного в таких случаях дознания и всеобщей истерии. Это непременно отразится на нем самом и на его служении. Когда она пала ниц, кто-то воскликнул: «Пресвятая Дева, освяти сердца наши в этот день!» — однако никто не подхватил этот призыв, и в лесу воцарилась тишина. Духовидица лежала на земле, точно кучка брошенной на лесной подстилке детской одежды. Происходящее напоминало краткое затишье после завершения симфонии, когда, боясь опростоволоситься и шокировать остальных, никто не решается аплодировать, не будучи уверенным, что произведение кончилось. Все замерли, не смея шелохнуться, даже священник, которого, надо признать, тоже заворожила возвышенная атмосфера.

Однако эта минута миновала. Его скепсис вернулся. Священник был уверен, что истолковывать случившееся буквально — как явление Богородицы, сошедшей с небес, — было бы заблуждением и нелепостью. Он не верил, что Дева Мария, оставив свою блаженную обитель на небесах, спустилась на землю, чтобы побеседовать с бездомной девчонкой, которая собирает грибы. Он не верил в видения, даже в те семь, которые были признаны Ватиканом, и был убежден, что богооткровения ушли в прошлое вместе с эпохой Иисуса Христа. Священник считал, что его духовный трепет, его стремление поверить — это лишь легкий всплеск естественного желания, такого же древнего, как спонтанный страх перед звездами, громом, молнией, землетрясениями, чудовищными волнами, лунными и солнечными затмениями. Языческий позыв, желание увидеть лесной дух. Как антрополог, изучающий самого себя, священник размышлял о страждущих язычниках, которые морили себя голодом в надежде на откровение свыше, веря, что увидят вещие сны и узнают неведомые имена. Боль, секс, кокаин, проливной пот, близость смерти — без этих подсобных средств духи не торопятся открыть свой отвратительный лик. К этим средствам прибегают смертные твари, стремясь к вечной жизни. Сам священник избрал для себя иной путь — путь схоластического созерцания и размышлений. Разумеется, в нем отсутствовала драма, но именно это и делало его таким трудным. Тот, кто бредет на ощупь, подобно волхвам у Элиота, не может держать свечку во время пришествия духа, который беседует с нищей девчонкой в лесу. «Мы жалели о днях солнечного лета, о дворцах, садах, теплых ступенях, о ласковых девах, несущих шербет»^[16], — продолжал звучать в его ушах голос вдовы, и ему были близки и понятны эти сожаления. Он не знал, зачем стал священником.

Когда духовидица поднялась и посмотрела на остальных, он снова обратил внимание, какая она маленькая и хрупкая. «И малое дитя будет водить их», — подумал он. Было видно, что у нее жар и ей следует лежать в постели. Она молитвенно сложила руки и сказала слабым, ровным голосом: «Пресвятая Дева просила меня передать вам свое послание. — Она так и не сняла капюшон, и на ее лицо падала тень. — Дети мои, сказала она, уверуйте в Мать Марию и ответьте на ее призыв к служению Господу нашему Иисусу, творя добрые дела и проявляя любовь к ближнему. Молитесь за грешников, чтобы они вернулись на путь истинный и избавились от алчности и своекорыстия, прежде чем Иисус в гневе своем уничтожит вас. Несите послание Матери Божией в своей душе до конца земной жизни, и вы сумеете положить конец бедности и страданиям. Постройте на этом месте церковь, которая станет путеводной звездой для неверующих и приведет их к Богу, вашему Отцу и Заступнику. Отдайте свое сердце Сыну Божьему, найдите прибежище в Его ранах, и Он всегда будет хранить вас. Все вы мои дети, и я собрала вас здесь как мать, которая хочет уберечь своих детей от зла и передать ваши просьбы самому Господу, во имя Иисуса, аминь.

Скорбящей матери, которая взывает ко мне с мольбой, скажу, что Ли Энн мирно отправилась в объятия Господа нашего, после того как заблудилась в лесу; она замерзла и была голодна, но не страдала, а когда стемнело, свернулась калачиком под деревом и крепко уснула и во сне поднялась в Царствие Небесное на крыльях любящих ангелов.

Дети мои, — сказала Энн, — Иисус милосерден и будет оберегать вас от зла. Именем Господа нашего Иисуса заверяю вас, что все ваши мольбы будут услышаны, а теперь я покидаю вас, аминь».

— По-моему, она просто бредит, а остальные и уши развесили, — сказала Кэролин священнику на обратном пути, когда вся компания разбрелась по сумрачному лесу: маленькие группки, которые возбужденно обсуждали увиденное, и притихшие одиночки.

— Но, может быть, — сказал священник, — такова природа откровений. Как еще это может происходить? Как еще определить веру?

— Думаю, не так, — сказала Кэролин. — Получается замкнутый круг. Либо Дева Мария здесь, либо ее нет. Иначе быть не может.

— А вы что об этом думаете?

— Все это гроша ломаного не стоит.

— Уж больно вы непреклонны! Хотел бы я быть столь же уверенным, — сказал священник.

Он вновь отыскал вдову и некоторое время сопровождал ее, поддерживая под руку и вдыхая исходящий от нее запах увядания, чеснока, сухих цветов и старой керамической посуды. Этот запах успокаивал его, притупляя его земные желания и усмиряя демона у него в паху. Вдруг возле его плеча из ниоткуда вынырнула духовидица и пошла рядом в обескураживающем молчании.

— Извините, — сказал священник вдове, — не могли бы вы на минутку оставить нас наедине?

— Я прекрасно справлюсь без посторонней помощи. Просто я иду чуть медленнее остальных.

— Но вам понадобится помощь при переходе через ручей.

— Вероятно. И это весьма прискорбно.

Теперь священник остался один на один с духовидицей, чье лицо все еще блестело от слез. Это выглядело столь прелестно, что он закусил губу. Он шел размеренным шагом, заложив руки за спину, точно какой-нибудь монсеньор в кино, высокопоставленное духовное лицо в ниспадающей ризе. Недоставало только пурпурно-красного заката и овальных дымчатых очков. Духовидица пахла мшистым перегноем, а когда она стянула капюшон, он почувствовал слабый запах дыма, смешанный с запахом грязной одежды. Она ни на йоту не утратила свое великолепие и была еще более соблазнительной, чем прежде. «Как трогательна ее чистота, — подумал он. — Ее болезненная чистота».

— Церковь, — сказала она, остановившись среди папоротников. — Как вы думаете, когда мы можем начать?

— Мне нужно связаться с епископом, — сказал священник.

— При чем тут епископ?

— Он знает, что делать.

Духовидица положила руку ему на сердце. В густой лесной тени он почувствовал тепло ее руки.

— Вы сами знаете, что делать, — сказала она.

II Украшение богослужения 13-14 ноября 1999 года

Прошел год с тех пор, как Том Кросс развелся с женой и лишился своей компании, которая занималась заготовкой леса. Теперь он работал охранником в исправительном центре Норт-Форка и жил в мотеле на южной окраине города, платя сорок долларов в неделю при условии, что по мере надобности будет помогать по хозяйству. Когда-то мотель назывался «Ночлег и завтрак», но теперь был переименован в «Приют усталого путника». «Приют» принадлежал супругам-пенджабцам и представлял собой ряд домиков у шоссе. Пенджабцы подготавливали для Тома список поручений, и он ходил из домика в домик, чинил водопровод и чистил канализацию, извлекая из сливных отверстий комья волос и нечистот. Утром в субботу он работал на улице под дождем, разбирая аппарат для изготовления льда, когда рядом остановилась машина. Сидящий за рулем мужчина протянул ему карту и спросил, как проехать в туристский городок Норт-Форка.

— Вам что-нибудь известно? — спросил мужчина.

— О чем? — удивился Том.

— Говорят, здесь появилась Пресвятая Дева.

— Дев здесь давно не осталось, — сказал Том.

— Может, это и неплохо, — откликнулся мужчина. — Но я говорю про Деву Марию. Про Матерь Божию.

— Впервые слышу, — сказал Том. — Что вы имеете в виду? Что значит «появилась»?

— Вы слышали про Лурд? Город Лурд во Франции? Там Богородица сошла на землю и предстала перед людьми. Говорят, здесь происходит то же самое.

Аппарату для льда требовался новый компрессор. Том направился в офис, чтобы обсудить это с пенджабцами. В офисе мотеля пахло карри и помадой. Дети пенджабцев, мальчик и девочка, смотрели на него глубокими, печальными глазами. Хозяин был худ и носил хлопковые рубашки и сандалии, что делало его похожим на статиста из фильма про Раджива Ганди. В тусклом люминесцентном свете в его расчесанных волосах виднелись чешуйки перхоти. Его жена была тихой и некрасивой, несмотря на великолепную кожу и прекрасные волосы и зубы. Том подумал, что имя мужа, Пин, возможно, на самом деле следует произносить иначе. Пиин? Пен? А может быть, Пем? Жену вроде бы звали Джабари, — Том слышал, что так обращался к ней муж.

— Фасованный лед — сообщил Том, — можно купить в магазинчике у дороги. Далеко не во всех американских мотелях постояльцам подают бесплатный лед. Кое-где да, а кое-где нет. В отличие от мыла или полотенец без него вполне можно обойтись. Выбирая, где остановиться, никто не думает про лед.

Пока он растолковывал хозяевам эти тонкости американского быта, в офис вошла пара путешественников, мужчина и женщина. Под дождем остался белый «линкольн-континентал».

— Настоящий ливень, — заметил мужчина.

— Им это прекрасно известно, — сказала женщина. — Они в состоянии выглянуть в окно.

— Прости, — сказал мужчина, — что я констатирую очевидное.

— Хорошо, ты прощен, — смилостивилась женщина.

Пин проворно зарегистрировал их. Изящными пальцами с длинными ногтями он взял кредитку.

— У нас можно жить с собакой, — сказал он, — но за это мы берем дополнительную плату, десять долларов. — Он произнес это вежливо и сухо и пояснил: — Покрывала, на них остается шерсть, и потом мне очень трудно их чистить, поэтому следите, чтобы собака сидела на ковре и не забиралась на кровать.

— У нас нет собаки, — сказал мужчина. — То есть у нас есть собака, но она осталась дома.

— Что вы знаете про видения? — спросила женщина. — Вы что-нибудь об этом слышали?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — ответил Пин.

— Неподалеку какая-то девушка видела в лесу Деву Марию.

— Они индусы, — сказал мужчина. — Вы индусы? — спросил он, обращаясь к Пину.

Новые постояльцы подъезжали весь вечер. Впервые за то недолгое время, которое прожил здесь Том, пенджабцы включили щит с сияющей алым светом надписью «Свободных мест нет». Том стоял под навесом и курил, наблюдая, как люди выгружают из машин свои вещи. Оказалось, что пара на «линкольне» все же привезла с собой собаку. Рядом с «линкольном» стояла машина с двумя наклейками сзади: «Мой босс — еврейский плотник», и «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё». Прицеп, что стоял на другом конце стоянки, украшали крест и надпись: «Крупнейшая сеть передвижных католических магазинов».

В офис вошел мужчина с зонтиком и возмущенно изложил свои претензии. Тому пришлось чинить протекающий унитазный бачок, а Пину и Джабари мыть ковер, от которого пахло кошачьей мочой. Том невольно обратил внимание, что волосы Джабари заплетены в толстую, блестящую косу. Он украдкой наблюдал за ее работой; тонкие, ровные руки Джабари двигались легко и проворно. На ее лице были заметны крохотные морщинки. «Наверное, из-за жизни в чужой стране», — подумал он. Джабари и ее муж были тихими, жалкими маленькими людьми. Тому казалось, что они целый день ходят в ночной одежде: оба носили широченные спортивные шаровары. Работая, они не обращали на него внимания и переговаривались между собой на родном языке, сладкозвучном и странном. Тому нравилось слушать их речь, и он наслаждался их приглушенным щебетом, делая вид, что изучает поплавковый затвор. Ему нравилось, что он не участвует в этом разговоре. Рядом были два человека, небольшое одинокое созвездие, занесенное в чужую страну с другого края света. Присутствие этих людей, их темная кожа, запах карри напоминали ему о необъятности мира. Планета была больше Норт-Форка — в этой мысли было что-то успокаивающее. И его собственные проблемы, как бы серьезны они ни были, не существовали в Индии.

Когда Том отрегулировал затвор, Джабари надела резиновые перчатки и хирургическую маску, чтобы вымыть унитаз. «Ей дурно от запаха экскрементов американцев, поедающих говядину, — подумал Том. — Мы ей отвратительны, хотя она в этом ни за что не признается. Ей есть чего бояться. В первую очередь расистов, которые не выносят цветных. Впрочем, и она, и Пин отлично научились делать вид что ничего не замечают. Понимают ли они, как сильно их ненавидят? Скорее всего да, но стараются не обращать на это внимания, как евреи в гитлеровской Германии, как страусы в детских книжках или биржевые маклеры».

— Скажите, что это — явление Девы Марии? — проглатывая гласные, спросил Пин. — У нас появилось столько клиентов.

— Трудно объяснить. Я пока сам не понял. Что-то вроде религиозного собрания, полагаю. Или паломничества в Индию. Так же, как люди отправляются к Гангу. Вы ведь совершаете омовение в Ганге?

— В Индии мы приходим к Гангу каждый год, чтобы очиститься. Теперь туалет не шумит.

— Этот тип явно обожает жаловаться.

— Хорошо, теперь туалет в порядке.

Том пошел к себе в домик. Он снял ботинки и запер дверь. Пенджабцы разрешили ему поставить замок: он не хотел, чтобы у него стянули удочки, болотные сапоги, бинокль, ножи, револьвер сорок четвертого калибра, ружье, винтовки или коробки со снастями и инструментом. Том лежал, окруженный своими сокровищами, и смотрел футбол. В комнате пахло плесенью, но он замечал это, лишь когда входил в дом, включал отопление или открывал окно. Телефона в домике не было. Его смена в тюрьме начиналась в полночь и заканчивалась в восемь, и, когда был выходной, в три часа ночи сна у него не было ни в одном глазу. От нечего делать он вообразил себя начальником охраны, которому поступила жалоба на шум. Вот он входит в комнату, полную молодых парней — бригада, нанятая подрядчиком. Им не нравится Том, не нравится, как он стоит в дверном проеме, угрожающе расправив широкие плечи, и смотрит на них мутными, алчущими крови глазами. Они безуспешно пытаются сделать вид, будто им плевать, что он скажет. Том представил, что могло бы быть дальше: «Уже поздно, а у нас живут рыбаки, которые встают с рассветом, вы мешаете им отдыхать. Так что давайте без глупостей, убавьте звук, не надо меня злить». Уязвленная мужская гордость заставляет постояльцев огрызаться. Кое-кто уже готов спустить дело на тормозах: «Входи». Он знал, что услышит это. Кто-то делает музыку потише. «Хочешь пива, приятель?» «Не откажусь», — говорит он и, открыв банку, уходит победителем.

Почему бы и нет? Бесплатное пиво — тоже неплохо, считал Том, с тех пор как его лесозаготовительная компания прекратила свое существование. Два лесопогрузчика и бульдозер ушли за одну десятую тех денег, которые он когда-то за них заплатил, и за долги банк забрал его дом. Проблему с домом Том пока не решил, там до сих пор жила Элинор с детьми и сидел в своем кресле перед телевизором Томми. Тот предприниматель, что купил за бесценок его машины, неплохо нагрел руки, а все потому, что его бухгалтерские книги были в полном порядке, не то что у Тома. Том злился, вспоминая, как быстро на добычу слетелись стервятники. У него остался лишь контракт со Стинсоном, который истекал месяца через четыре, — возможно, его удастся продать, пусть хотя бы и с убытком, — да еще пилы и гидравлические подъемники, которые ничего не стоили. И небольшая заначка — около пяти тысяч баксов.

Кроме того, ему угрожал развод. Впрочем, на это ему было наплевать. Размышлять об этом в его положении было чистой воды самоистязанием. Том потянулся в постели, сменил позу и мрачно вспомнил о счетах за лечение Томми — там стояли такие непостижимые цифры, что страховая компания могла с равным успехом пользоваться клинописью или иероглифами. В бухгалтерских книгах Тома царила полнейшая неразбериха, самый настоящий бурелом, черт ногу сломит, и он понятия не имел, как в них разобраться. Раньше он решал все проблемы по-своему; главное, считал он, начать день не позднее четырех утра. Он занимался канатной трелевкой, его одежда пахла древесиной и дизельным топливом, а под ногтями всегда был траур. Он управлял лесопогрузчиком, сам сортировал дерево и заключал контракты на валку леса. В лучшие времена на него работало двенадцать человек; потом Том пошел дальше и обзавелся экскаваторным погрузчиком. Конец всему этому положила пятнистая сова, и машины пошли с молотка. На оставшиеся сбережения он пытался нанять работников, используя вместо офиса собственный грузовик, но желающих найти работу становилось все меньше, а скупщиков все больше. Кто-то неминуемо должен был разориться. Это случилось с Томом, а заодно и с половиной города. Лесорубы винили во всем пятнистую сову, закон о заповедных реках, «Сьерра-клаб» и прочих защитников окружающей среды, не забывая о длинноклювом пыжике и жителях Сиэтла. Том кипел от негодования. Он стал больше пить, находя себе собутыльников. Потом он устроился валить лес по найму. У него появилось свободное время, чтобы общаться с теми, кто, подобно ему, был недоволен происходящим. Люди выдвинули его в лидеры движения, полагая, что он умнее других, и в конце концов он и еще пять бывших владельцев лесозаготовительных компаний оказались в окружном совете. Но с ними обошлись как с индейцами, которые пытаются договориться с большим белым вождем. Резервацию сохранили, но она становилась все меньше. Том чувствовал себя униженным и беспомощным. Именно тогда, помогая отцу валить лес, сломал шею Том-младший.

Том заснул, а когда проснулся, у него болели голова и спина. Было уже десять, и он огорчился своей оторванности от жизни. За годы работы в лесу он утратил легкость движений, его сухожилия и связки больше не были гибкими и послушными, он чувствовал, что окостеневает, — казалось, еще немного, и он развалится на части. Может быть, он стареет или слишком много работает? Сам он считал, что перенапрягаться вредно, труд изнашивает тело, сердце рассчитано на ограниченное число ударов, а суставы — на ограниченное количество движений, — ведь любая машина постепенно разрушается и приходит в негодность. В городе было полно калек и увечных — ветеранов войн за древесину, с ноющей поясницей, негнущейся спиной, больными ногами и онемевшими пальцами. Приходя в «МаркетТайм», они брали упаковку пива из шести банок, буханку хлеба, большую бутылку соуса чили, пакетик конфет M&M's и газету. Том наблюдал за ними со страхом и отвращением, вспоминая, как его отец перед смертью не мог самостоятельно повернуться в постели и принять позу, в которой он мог бы уснуть. Он усаживался на унитаз, чтобы помочиться, и умолял сделать ему укол кортизона. Том помнил, как отец с горькой усмешкой сетовал: «Не жизнь, а беда, не могу ни отлить, ни нагнуться, последняя радость — хорошо посрать. Пора выбрасывать меня на свалку, больше я ни на что не гожусь, рухлядь, да и только. Знаешь, Том, что бы я ни съел, у меня пучит живот, я только и делаю, что выпускаю газы. Мама дает мне таблетки, но от них мне еще хуже. Со мной и в машине-то теперь нельзя ехать, не открыв окно».

Том жалел, что у него нет словаря. Словарь был нужен ему, чтобы прочитать книгу о параличе, которую Том пытался одолеть, нацепив на нос очки для чтения, — он купил их за девять долларов с крутящейся выставочной стойки. Продираясь сквозь непонятные научные рассуждения, он уловил основную мысль: если спинной мозг поврежден, вылечить его нельзя, это было ясно и без словаря, хватило девять долларов, истраченных на очки. Он знал, в чем вопрос, но не знал ответа. Может ли человек чувствовать себя более беспомощным? Все равно что стоять, привязанным к столбу, с кляпом во рту, и смотреть, как твоего ребенка пронзают кинжалом. Или видеть с вершины горы в подзорную трубу, как твой сын тонет в озере. Правда, если бы его убили или он утонул, это означало бы конец мучений. Чтобы переодеть Томми трусы, нужно перекатывать его по кровати, как рыбу или новорожденного младенца. Каждый вечер его приходится связывать по рукам и ногам, точно птицу перед жаркой, иначе всю ночь он будет судорожно выгибаться, сворачиваясь, как личинка. Его нужно брить и чистить ему зубы. Подмывать ему задницу, извлекать серу из ушей, следить за его промежностью. И при этом слушать его механическое дыхание — нескончаемое шипение и скрип вентиляционного аппарата — и опорожнять смердящий мочеприемник. Короче говоря, ты должен посвятить ему всего себя, пока твоя собственная жизнь не будет полностью уничтожена.

Но жизнь Тома уже была уничтожена. Том уже умер. Именно поэтому каждую субботу он ходил на мессу и смотрел на затылок своей жены, надеясь, что его дочь почувствует его взгляд и кивнет или улыбнется в ответ. Но с какой стати ей улыбаться? Светлые дни были позади. Она стала подростком, и недавно ее временно отстранили от занятий в школе за то, что она курила травку с другой девочкой, постарше, после чего на парковке они наткнулись на дежурного учителя, который почуял запах марихуаны, едва подруги вышли из машины. Коллин отнеслась к случившемуся с полным безразличием и провела эти дни перед компьютером с наушниками на голове, щелкая пузырями из жевательной резинки. Ее лицо изменилось, на него легла тень истины, которую жизнь обычно приберегает для людей постарше, тех, кто ближе к смерти: даже если Бог существует, Он не испытывает ни любви, ни жалости и не ощущает человеческих страданий. Понять Его так трудно, что скорей всего Его просто нет или же Он текуч, как вода. Том разделял мнение своей дочери, но старался не задумываться о подобных вещах. Сидя у себя в домике в мотеле, он пытался отключить свой мозг. Однако не думать было почти так же трудно, как думать, а может, и еще труднее. Мысли закрадывались в голову одна за другой. Мозг не желал отдыхать. Некогда дремавший, теперь он готов был размышлять беспрерывно. Том умыл лицо, зашнуровал ботинки, вышел на улицу и закурил. Он давно не был в «Большом трюме» и решил, что пришла пора заглянуть туда.

В эту ночь все домики были заняты. Почти во всех окнах горел свет. Дождь хлестал с такой яростью, точно Бог вспорол небеса, вместе с водой изливая свой гнев. Как будто хотел подчинить себе захлебнувшуюся дождем землю. За шумом дождя не было слышно даже машин на шоссе.

Проезжая мимо офиса мотеля, Том заглянул в окно, надеясь мельком увидеть Джабари. Внезапно он ощутил острое желание просто увидеть женщину. Но внутри сидел Пин и смотрел телевизор, положив подбородок на стойку регистрации и перебирая свои жирные волосы хрупкими пальцами цвета карамели. При виде этих пальцев Тому стало не по себе — словно в них таилась опасность. Он почувствовал себя слабым и уязвимым. «Все это слишком грустно, — подумал он и поехал дальше. — Хотя это всего лишь жизнь».

В «Большом трюме» было людно, но оживления не ощущалось. Хотя население городка обнищало, питейные заведения Норт-Форка по-прежнему процветали. «Бродяга», «Большой трюм», «Эйч-Кей» и «Ти-Джей» были битком набиты алкоголиками. Жизнь почти каждого из завсегдатаев осложняли долги, опрометчивые решения и общая неразбериха. Кто-то всего за неделю лишился половины зубов, пары пальцев, жены и грузовика. Другой подстрелил в поле лошадь, угодил в яму на чужой машине и спьяну проспал полночи в папоротнике с разбитым носом. По меркам американского среднего класса — людей, что спят в свежих пижамах и наблюдают за состоянием своих ценных бумаг через Интернет, — такой подход к жизни просто не укладывался в голове, однако здесь он цвел пышным цветом. Как понять поведение двух безработных лесорубов, которые на рассвете взломали двери пивнушки «Эйч-Кей» и сидели у стойки, попивая виски «Джек Дэниелс», пока за ними не приехал шериф? Едва ли можно считать убедительным объяснение: «Нам было негде переночевать». Что сказать о лесорубе, который, услышав в «Бродяге», что веселящий газ усиливает половое влечение, проник в зубоврачебный кабинет, развалился в кресле, спустив брюки, открыл клапан, надел на лицо маску, довел себя до оргазма и умер? Или о парне, который был освобожден условно и в знак протеста против судебного запрета на посещение баров ночью пробрался в чужой фургон, соединил провода, запустил двигатель и на первой скорости въехал в «Ти-Джей» через заднюю стену? Найти разумное объяснение подобным поступкам невозможно. Все это была одна нескончаемая история, что-то вроде дешевой мыльной оперы. Город был одной большой семьей, которую объединяли самые темные связи. В Норт-Форке любили истории про убытки и поражения, случаи бессмысленного и дикого поведения, напрасной и безрассудной бравады, заставляющие качать головой. Жители городка были убеждены: спокойная, упорядоченная жизнь противоестественна, без трудностей и неприятностей жить нельзя. В случившемся виноваты «Сьерра-клаб», Американский союз борьбы за гражданские свободы и Джейн Фонда. На бамперах машин можно было частенько увидеть наклейку «Мой президент — Эдди Мерфи». Нередко встречалась и другая — «Убивай дельфинов». Никто не знал, почему дела обстоят так, а не иначе, не винить же во всем дождь, ведь дождь не только приносит неприятности, но и обладает очистительной силой. Зловещий, мрачный лес тоже не виноват. «Лес похож на темный колодец», — написал один исследователь. «Он давит на мои чувства», — вторил ему публицист, живший в девятнадцатом веке. И тот и другой пришли в лес со своими несчастьями. Есть множество мест, которые вызывают раздражение. Но если у вас гадко на душе, лес тут ни при чем. Может быть, жителям города просто не хватало солнечного света, что, как известно, вызывает депрессию?

В «Большом трюме» Том Кросс сел в стороне и стал смотреть футбольный матч. Был субботний вечер, дождь лил так сильно, что окна «Большого трюма» помутнели от воды и было слышно, как ливень, грохочущий снаружи, выбивает неровную, глухую дробь. Безработные лесорубы сидели за столиками поодиночке или небольшими компаниями, пили пиво и сдержанно поругивались в сторону телевизора. Музыки не было. Тот, кто напивался по-настоящему, в такой обстановке просто мрачнел еще сильнее. Комментируя футбольный матч, кто-то воскликнул: «Лучше бы они наняли побольше черномазых, как делают все приличные команды!» — и за этим замечанием последовала бессвязная беседа о футболе: «Третий номер меня просто бесит. Ему дают пас, а он? Вот растяпа!» — «„Морским ястребам“ нужно вернуть Боза. Где этот Боз, когда он нужен? Он вообразил, что его ждут не дождутся в Голливуде? Решил броситься в ноги Бо Джексону? Раскатал губу, что станет вторым Шварценеггером? Если бы здесь был сейчас этот черномазый, „Ястребы“ могли бы играть на суперкубок. Говорят же, черномазые не проигрывают».

Компания немолодых женщин за стойкой приглушенно переговаривалась. Они устроили для себя что-то вроде тотализатора, причем делали ставки не только на счет в конце каждой четверти, но заключали пари и на счет, который объявлялся каждые две минуты. Барменша не отходила от них — болтовня старух успокаивала ее, — по необходимости предпринимая краткие вылазки, чтобы обслужить клиентов за столиками. Она стояла рядом с кассой и жадно курила.

— Так что там насчет девчонки, которая видела Деву Марию? — спросила одна из старух. — Или ей показалось, что она ее видела, не знаю, что там было на самом деле.

— Я слышала, она видела дух маленькой девочки. Той, что потерялась, помните.

— Дочку того типа, что убирает школу?

— Джима Бриггса. Да, я про него.

— Я слышала, что Деву Марию она тоже видела. Его зовут Джим Бриджес. Бриджес.

— Насколько мне известно, она видела обеих. Мне рассказала об этом женщина, которая ходила в лес вместе с ней.

— И кто же это?

— Пэт Менденкэмп.

— И она потащилась в лес вместе с ней? Нет, такие развлечения не по мне.

— Туда ходило несколько человек.

— Что ж, это их дело. Я не хочу, чтобы меня похитили инопланетяне.

— Думаешь, все дело в этом?

— Кто знает? Вполне возможно. С этого все и начинается. Люди считают, что происходит одно, а на деле оказывается, что это совсем другое. Мало ли болванов попалось на такую удочку, а потом оказалось на космическом корабле.

— Может быть, это дьявол, — сказала барменша. — Делает свое черное дело.

В миллионный раз за время работы в баре она зорко оглядела столики. Не нужно ли что-нибудь? Не перебрал ли кто? Она вышла из-за стойки собрать пустые стаканы. Она вспомнила дьявола, не имея в виду ничего определенного, — все знали, что в мире существует зло, а значит, должен существовать и его источник.

— Эй, — сказала она мужчинам, которые бились об заклад, наблюдая за футбольным матчем. — Вы слышали про девушку из туристского городка, которая видела Деву Марию?

— Кровавую Мэри, — отозвался один из них. — Она видела кровавую Мэри.

— Ни хрена она не видела.

— Может быть, ее нужно сделать тренером «Ястребов»?

— Принести вам еще пива?

— Я бы предпочел «кровавую Мэри».

— Здесь ее не подают. Кому что принести?

— Тащи пиво, Тэмми.

— А тебе?

— Тоже пиво. Но смотри, полкружки пены мне не нужно.

— Я же сказал, пусть ее сделают тренером «Ястребов». Или дадут ей еще грибов, от которых начинаются глюки. Или — придумал — пусть ее сожгут на костре.

Тэмми вернулась в свое прибежище рядом со старухами и принялась наполнять кружки. Еще немного, и она сама станет старухой, и все же, несмотря на это, она каждый вечер натягивала на свои оплывшие бедра джинсы. Сегодня в баре были два парня, с которыми когда-то она по пьянке имела глупость переспать, хотя ни в том, ни в другом не было ничего хорошего. Одним из них был Вон Мэйнард — с тех пор он успел потерять глаз из-за щепки, она вылетела ему в лицо из-под ленточной пилы, — другим Том Кросс.

— Что ж, пока они на рожон не лезут, — произнесла она в пространство. — Надо только присматривать за ними, и все будет в порядке.

— Что ты имела в виду, когда сказала, что это был дьявол?

— Когда в лесу что-то мерещится, не исключено, что это проделки сатаны. Я имею в виду силы зла.

В одной руке Тэмми держала три кружки, а в другой — полный стакан. Спутниковая тарелка на крыше начала барахлить. Иногда во время дождя сигнал прерывался, телевизионная компания называла это дождевой тенью. А разве телевизионный сигнал не чудо? Как это происходит? Разве это можно понять? Если из Техаса по воздуху можно передать футбольный матч, существование сатаны тоже вполне вероятно. Так или иначе, изображение на экране выглядело неважно. Оставалось надеяться, что со временем оно улучшится.

Том Кросс медленно потягивал пиво, и в конце концов его кружка опустела.

— Всё в порядке? — спросила Тэмми.

— Еще.

— Почему ты всегда отвечаешь мне одним словом?

— Не могла бы ты принести мне еще пива, Тэмми?

— Полное предложение.

— Да.

Том действовал ей на нервы. В глубине души ей хотелось переспать с ним еще раз, теперь, когда на него свалилось несчастье. Может быть, беда сделала его нежнее. Не таким холодным и молчаливым. И когда все будет позади, они смогут поговорить по душам, — ей давно хотелось поговорить о своей жизни с мужчиной. Тэмми представила, как они лежат в постели, курят и разговаривают о наболевшем — ведь у нее тоже есть свои раны, хотя, конечно, ее боль не сравнить с трагедией Тома. Такая трагедия способна уничтожить человека, и, возможно, в беде он стал иным, тем, кому можно открыться.

«Хотя скорей всего, — подумала она, — теперь он стал еще хуже». Во всяком случае, так ей показалось. Путаться с Томом, надеясь на минуту нежности, означало искать неприятностей на свою голову. Тэмми знала: близость с мужчиной всегда оказывается не такой, какой ты ее себе представляешь. «Нет, — решила она, — Том мне не нужен. От любопытства кошка сдохла, а я уже прожила свои девять жизней».

Она забрала пустую кружку и принесла ему новое пиво со словами: «Может быть, это тебя немного поддержит», а Том ответил: «Не исключено». И она забыла о своем решении, которое только что приняла, и положила руку на его столик.

— Твой сын, — сказала она, — как он?

— Парализован.

— Я знаю. Как он себя чувствует?

— Как бы ты себя чувствовала, если бы была парализована?

— Паршиво. Ужасно. Но, может быть, он поправится?

Том отхлебнул пива, вытер рот рукавом куртки и стал смотреть футбол.

— Ладно, — сказала Тэмми, — я понимаю. Тебе не хочется об этом говорить.

— Тэмми!

— Да?

— Кажется, тот парень просит еще пива.

— Скажи, пусть возьмет сам.

— Если молоть языком, легче не станет. Что толку в разговорах.

— Тебе видней, Том.

— Насчет этой девчонки, которая видела Деву Марию. Что там случилось?

— Она из туристского городка. Собирает грибы. Больше мне ничего не известно.

— Он бесится, что ты даже не обернулась в его сторону.

— Передай ему, что я предпочитаю смотреть на тебя.

— Давай, Тэмми, займись своим делом.

— Не знаю, как тебе, Том, а мне было приятно с тобой поболтать. Вот и всё. А тут еще этот дождь. Хоть что-то приятное.

— Так не бывает. Ты это знаешь. Перепихнуться с кем-нибудь и разбежаться в разные стороны как ни в чем не бывало.

— Ты мне отказываешь?

— Пожалуй. В общем, да.

— Это ошибка, — сказала Тэмми.

Она подошла к нему перед закрытием; он продолжал потягивать пиво. Но, как выяснилось, от близости с Томом по-прежнему было мало радости. Он сделал все в два счета, спустив брюки и даже не расшнуровав ботинки, его рубашка так и осталась застегнутой на все пуговицы, и пик его наслаждения миновал без фанфар. «О господи», — услышала она, и когда он открыл глаза, они были затуманены. Он отстранился от нее без намека на ласку и застегнул брюки. Потом уселся на стул и закурил, глядя в окно. Ей показалось, что они вообще не занимались сексом; впрочем, с ее стороны, пожалуй, именно так и было. Она все еще надеялась на задушевный разговор, на минуту эмоциональной близости. Тэмми помнила, как он разочаровал ее в прошлый раз, когда все произошло слишком быстро; но в этот раз все оказалось еще хуже: Том не поцеловал ее и даже не взглянул на нее, просто равнодушно сделал то, что хотел, словно справил нужду в лесу. Но если раньше он был холоден и безразличен, то теперь в каждом его движении сквозила печаль. Он был опустошен, рядом с ним было неуютно, точно его несчастье было заразным, и ей захотелось побыстрей уйти, не вникая в то, что творится у него в душе. Что же, зато все быстро кончилось, она и глазом моргнуть не успела. Никакого неловкого бормотания или проблем с эрекцией. Зачем она это затеяла? Только еще раз испытала унижение. Тэмми села и начала собирать свою одежду.

— Как тебе удалось здесь поселиться? — спросила она.

— Я подрабатываю в мотеле. Ремонт. Плюс наличные каждую неделю. Это все, что я могу себе позволить.

— Тебя выгнали?

— Я ушел сам, Тэмми.

— Из-за чего?

— Из-за всего.

Она прекрасно знала эту историю. Ее знали все. Трагедия Тома Кросса была темой всеобщих пересудов, дежурным блюдом, которое подавали в «Лосином клубе» в самых разных вариантах — этакий шведский стол. Одни говорили, что его выгнала Элинор, другие — что, уходя, Том переломал в доме все что можно, третьи — что они расстались полюбовно, четвертые — что они до сих пор спят вместе, хотя и ненавидят друг друга. Все понимали, что они поссорились из-за сына и из-за того, что с ним стряслось, но что именно они не поделили, не знал никто.

— Из-за всего, — повторила Тэмми. — Понятно.

Том встал и бросил на кровать ее джинсы. Мимо по шоссе проехала машина, свет фар скользнул по шторам и осветил его лицо. Мимолетная вспышка выхватила лицо Тома из темноты, точно он выглянул в иллюминатор. Профиль одинокого путника, как оспинами, испещренный пятнами тени.

— Давай не будем, — сказал Том. — Я этого не выношу, ясно тебе?

— Чего не выносишь?

— Одевайся.

— Если у тебя осталась хоть капля совести, помоги мне застегнуть лифчик.

— Застегни спереди и сдвинь назад.

— Я имела в виду не это.

— Я понял.

— Ты ни с кем не разговариваешь?

— Два раза в неделю я хожу на исповедь.

— Ты рассказываешь священнику про ночи вроде этой?

— Если бы не рассказывал, я не мог бы причащаться.

— Что он думает насчет этой девушки, которая собирает грибы?

— При мне он на эту тему не заговаривал.

— Увидеть Деву Марию, Господи! Неужели такое бывает? — Тэмми надела блузку. — Дай сигарету, — попросила она.

Она натянула джинсы, прикурила и затянулась — глубоко, глубже, чем Том. Она знала, что может умереть от рака легких или эмфиземы, но не бросала курить. Она обещала себе, что, если ей придется дышать через трубку, которую засунут ей в горло, она не станет ни о чем жалеть и, чтобы не расплакаться, будет вспоминать удовольствие, которое доставляли ей сигареты.

— Странная ты все же, — сказал Том. — Я про то, как ты куришь.

— Точно хочу умереть.

— Вот-вот, именно. У тебя так втягиваются щеки…

— Как у шлюхи, которая делает минет.

— Я этого не говорил.

— А если бы и сказал?

— Это твои слова, — возразил Том.

— Оказывается, ты ревностный католик.

— Я не ревностный. Но я верю в Иисуса.

— Может быть, это всего лишь спасательный круг? Ты думаешь, что он тебе помогает, но, если ты упадешь за борт, все равно погибнешь, Том. Он не спасет от холода и акул.

— Ты не права. Это спасение.

— Спасение… Я никогда не понимала этого. Спасение от чего? Что-то не похоже, чтобы тебе это помогло. А ведь ты ходишь в церковь.

— Так всегда случается, если с кем-то переспишь. Потом приходится поддерживать разговор.

— Ты трахнул меня, — сказала Тэмми. — Да, трахнул, так скажи хоть два слова. Ответь.

— Я тебе ничего не обещал, Тэмми.

— Это обещание… как это сказать… подразумевается, Том. Это разумеется само собой.

Она завязала шнурки и надела куртку.

— Это место действует мне на нервы, — заявила она. — Здесь пахнет плесенью.

— Я ничего не обещал.

— Хорошо, ты ничего не обещал.

Понурый, он сидел у окна с сигаретой в руке. Когда полоса света из ванной упала на его лицо, в щетине на подбородке стала заметна проседь.

— Тэмми… — сказал он.

— Мне пора. С меня хватит.

— Представляю, что обо мне говорят.

— Тебе этого лучше не знать, Том.

— Ты веришь тому, чему хочется верить.

— По правде сказать, я об этом не думаю. Но мне жаль твоего сына.

Том встал и направился в туалет.

— Ты сама напросилась, — напомнил он. — Я тебя не заставлял. Даже пытался отговорить.

— Ты прав, — ответила Тэмми. — Я сама виновата.

Стоя в дверях, она швырнула сигарету под дождь.

— Ты жалкий тип, — сказала она. — Иди к черту.

Тэмми ушла, и он лег на кровать, ожидая, пока ее пребывание забудется, чтобы поразмыслить о других вопросах. Это заняло некоторое время и потребовало от него определенных усилий. В комнате пахло их встречей. Он представил, как рассказывает об этом священнику: «Я переспал с барменшей, Тэмми, из „Большого трюма“». Сочетание этих слов показалось ему омерзительным. Может быть, если он искренне раскается, омерзение пройдет? Его брак стал простой формальностью, поэтому совершенный грех обретал иной смысл, он не мог объяснить, какой именно. Он держался безразлично, он это понимал. Он не считался с чувствами Тэмми. Эта беда, которую принесли с собой его беды: они не оставили места для других людей. Резервы понимания истощились из-за печали и отчаяния. Тяжелое чувство не оставляло Тома даже во сне, даже когда он был пьян. Оно давило на него, даже когда он прелюбодействовал, и теперь он знал, что такое безумие: ты все больше устаешь от своего несчастья, и внезапно у тебя либо случается сердечный приступ, либо в голове что-то щелкает, и все вокруг погружается во тьму. Едва ли кто-то осудил бы его, если бы он оставил этот мир. Для этого у него был отличный предлог.

Утром Том сгреб опавшие кедровые иглы и вычистил водостоки. Вода проложила себе путь через стоянку для машин, и здесь образовались настоящие реки. Он привез тачку гравия и засыпал выбоины. Появилась супружеская пара, которая утаила собаку. Муж вез за собой чемодан на колесах, жена держала на руках собаку, завернутую в красное клетчатое одеяло.

— Доброе утро, — сказал Том. — Как спалось? — Том умел летать на автопилоте. В его повседневной жизни всегда была доля театральности.

— Прекрасно, — сказал мужчина.

— Обогреватель все время щелкал, — заметила женщина.

— Мы хотим заменить их, — сообщил Том. — Установить приводные тепловентиляторы.

— Тогда будет слышно, как гудит вентилятор, — парировала женщина.

— Вам не победить, — подмигнул мужчина.

По их просьбе Том показал на карте, где находится туристский городок. Потом разговор зашел о явлениях Пресвятой Девы. Пара уже побывала на местах подобных видений в Коньерсе, Джорджия, и Колд-Спринг, Кентукки, но это было первое место в их родном штате. Они были очень рады, что оказались здесь в самый разгар событий.

— Возможно, свершится чудо, — сказала женщина. — Кто знает, что будет…

— Похоже, эта новость взволновала многих, — сказал Том. — Но откуда столько людей? Как все узнали так быстро? Вот что меня удивляет.

— Интернет, — сказал мужчина. — Сенсация есть сенсация.

По пути в церковь Том проехал мимо своего дома; на самом деле он уже не был его домом — заплесневелый одноэтажный домишко с навесом для автомобиля, сараем для инструментов и лужайкой, поросшей мхом. Не выключая двигателя, он остановил пикап, чтобы посмотреть на свою прежнюю жизнь из окна машины. Водосточные желоба были забиты почерневшими иглами, стык воронки водостока на крыше разошелся с покосившейся трубой, и вода стекала прямо под фундамент. Небось в подвале пахнет как в сортире. Дверь сарая для инструментов была приоткрыта. Потом он заметил то, что ожидал увидеть: Элинор не прикрыла дрова, скомканный кусок брезента валялся неподалеку; наверняка она тратит целое состояние на электричество, вместо того чтобы топить дровяную печь. Она никогда не умела беречь деньги, и теперь у нее их нет. Впрочем, он и не ожидал, что она изменится. Она всегда покупала дорогие продукты — киви и авокадо, а зубной врач, который лечил их детей, вечно надувал ее, но разве теперь это имеет значение? Они оба тратили деньги, которых у них не было, так какая разница? Он старался не думать о ее покупках по каталогам, которые приходят по почте, когда в холодильнике пусто. Пакеты с дорогим удобрением — это же надо, продавать дерьмо! — и почвообрабатывающая машина, которую она видела по телевизору. Элинор жадно впитывала информацию из рекламных роликов и не пропускала ни одной распродажи. Она была из тех, кто готов купить кухонный комбайн, увидев, как его демонстрируют на окружной ярмарке, электрический массажер спины, сковородки с антипригарным покрытием, соковыжималку и набор ножей для стейков. Спорить с ней было бесполезно — все свои приобретения она считала совершенно необходимыми. «Я не транжира, тебе это известно, — говорила она, — и не надо обвинять меня в расточительности. Я покупаю на распродажах, я сама стряпаю еду, я штопаю носки, я собираю купоны и не желаю это слышать, по отношению ко мне это просто несправедливо». — «Я не говорил ничего подобного». — «Ты говоришь это постоянно». — «Я больше не буду, можешь не сомневаться».

Впрочем, эти мелкие стычки, которые сопровождали их брак, давно остались позади. Элинор выводила его из себя и раньше, но это была ерунда, такое бывает с каждым. Наверное, он мог бы с этим смириться и прожить в браке до конца своих дней, пока его не хватил бы удар, но потом к этому добавился «несчастный случай» с Томми, и все рухнуло. Их мирному сосуществованию, привычной жизни без надежды на любовь пришел конец. Последовал период долгой, мучительной вражды, во время которого он не раз повторял: «Недаром говорят, что подобными вещами проверяется прочность брака». «Я устала, — в конце концов не выдержала Элинор. — Твои слова ничего не решают и никуда не ведут». «А что мы должны решить?» — спросил Том. — «Если тебе непонятно, могу помочь». — «Я не прошу твоей помощи». — «Ты постоянно все передергиваешь, десять минут назад ты просил о помощи, Том, но ты даже не помнишь об этом, твоя память потрясающе избирательна. Я точно помню, что ты говорил, а ты не помнишь даже то, что сказал вчера: что во всем виновата я одна и ты не желаешь это обсуждать». «Черт побери, — сказал Том, — теперь ты вспомнила про вчера». — «Да, все это продолжение вчерашнего, и, по-моему, так было всегда: ты сквернословил и хлопал дверьми, требуя, чтобы я была милой и ласковой». «Милой и ласковой? — переспросил Том. — Это что-то новенькое. Когда ты в последний раз была со мной ласковой? Знаю, у тебя отличная память, ты скажешь, что это было позавчера или на прошлой неделе, а я забыл это, потому что я безмозглый болван». «Послушай, — сказала Элинор, — мы зря тратим время. Мы толчем воду в ступе, талдычим одно и то же. С тобой бесполезно говорить. Сейчас я должна заняться Томми. У меня больше нет на тебя времени». «Вот и прекрасно, — сказал Том, — иди займись Томми. От этих разговоров меня уже тошнит. Я буду рад, если мы вообще прекратим разговаривать. От разговоров нет никакого проку». «Вот видишь? — сказала Элинор. — В этом-то и беда. Ты не желаешь ничего обсуждать, как же мы можем что-то решить?» «Говоришь только ты, — возразил Том. — Кажется, ты собиралась заняться Томми». «Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?» — спросила Элинор. «Мы уже говорили об этом вчера, — ответил Том. — Ты просто забыла».

Том облокотился на руль и задумчиво посмотрел на мрачный фасад своего дома, его неряшливый, попорченный дождями профиль. Он знал, что Элинор усаживает Томми в гостиной и из окна ему видно, что происходит на улице, поэтому задерживаться перед домом не стоило. Может быть, именно сейчас мальчик смотрит в окно. Том не знал этого, поскольку входить внутрь ему запрещал судебный приказ — дело рук адвоката Элинор. После развода с женой Том постоянно появлялся в доме без предупреждения, и это так раздражало Элинор, что она наняла юриста. Так у Тома появился еще один противник. Младший компаньон владельца адвокатской конторы, самодовольный еврей. Расставшись с женой, Том не оставил привычку заходить к себе домой, обследовать содержимое холодильника, брать оттуда то банку пива, то яблоко, купленные на его же деньги, и садиться за собственный стол, положив на него ноги. По мнению Элинор, подобные визиты были слишком часты, и она решила, что Том должен наносить их по расписанию. В итоге он получил письмо от адвоката с соответствующими распоряжениями. На фирменном бланке было указано название фирмы в Такоме — три еврея плюс Гарр и Макмиллан. Незапланированные визиты запрещались. Тому разрешалось заходить домой только перед работой — тогда он еще работал в дневную смену, — так можно было заставить его соблюдать разумные временные ограничения. В известный момент ему придется уйти, и в этом не будет никакой натянутости или неопределенности, его посещение завершится естественным образом. Приступая к работе в девять утра, он приходил бы в семь тридцать, а уходил в восемь тридцать, имея в своем распоряжении полчаса, чтобы добраться до тюрьмы, иначе он опоздал бы на работу. Придумав такое расписание, адвокат, Соломон, явно считал себя гением изобретательности, он был так доволен собой, что Тому хотелось превратить его заносчивую физиономию в отбивную. Порой, в очередной раз слушая, как адвокат болтает вздор, Том внимательно смотрел то на точку между его носом и шевелящимися губами, то на темные полукружья под глазами, выбирая, куда бы его ударить, — ударить так, чтобы он заткнулся, без предупреждения сбить с ног и хорошенько отколошматить. Удержаться было нелегко. На стороне адвоката была цивилизация. И все же Том взял над ним верх, поменявшись сменами с другим охранником. Его перевели работать в вечернюю смену в воскресенье, и он явился домой в четыре часа пополудни, мурлыкая себе под нос прошел в кухню, где Элинор резала сельдерей, и взял из холодильника банку колы.

— Хочешь, чтобы я позвонила адвокату? — спросила она.

— Погоди, — сказал Том. — Ах да! Наш договор.

— Не смей играть со мной в эти игры, — ответила Элинор.

— Игры, — повторил Том и открыл колу. — Сегодня я к ним готов.

— Мы заключили, — сказала Элинор, — специальное соглашение.

— Напомни мне его формулировку, — попросил Том.

— Тебя здесь быть не должно, Том.

— Ошибаешься, дорогая.

— Ты знаешь, мне не по силам вышвырнуть тебя за дверь, — сказала Элинор. — Зачем ты это затеял, ведь окажись ты на моем месте, ты не моргнув глазом выставил бы меня за порог, это в твоем духе, именно поэтому ты мне так противен.

— Ты отклоняешься от темы, — ответил Том. — Мы говорили о нашем соглашении, а не о твоих измышлениях на мой счет. Так что звони своему адвокату, дорогая, и я сам с ним поговорю.

Она позвонила адвокату. У нее был его домашний номер.

— У нас небольшая проблема, — сказала она. — Здесь Том. Он отказывается уйти.

После этого она передала трубку Тому.

— Извините, что беспокоим вас дома, — сказал Том. — Думаю, сэр, вам не больно-то интересно обсуждать наши проблемы в воскресенье, но как я ни отговаривал Элинор звонить вам, она настояла на своем. Вы уж простите ее.

— В вашем голосе звучит ирония, Том. Думаю, вы взяли неверный тон, Давайте поговорим серьезно.

— Я серьезен как никогда, — ответил Том.

— Вы понимаете, что нарушение договора может иметь правовые последствия?

— Простите, — сказал Том, — напомните мне формулировку. Я сделаю все, что записано в договоре.

— Вы знаете, что там написано.

— Я пытаюсь вспомнить.

— Не валяйте дурака.

— Я и не думаю валять дурака.

— Тогда что вы делаете дома?

— Я выполняю условия договора. Я делаю то, что он предписывает. То, что приказали мне вы.

— Я не приказываю. Это неподходящее слово. Мы пришли к соглашению, Том. К взаимному соглашению. Вы поставили под этим документом свою подпись. Договор гласит: в течение часа перед работой. Но никак не в воскресенье.

— Там так и написано: «никак не в воскресенье»?

— Почему я должен толочь воду в ступё? Я сижу с сыном и дочерью на кухне, мы играем в настольную игру, а вы тут изводите меня из-за какой-то ерунды. Я не могу этого понять.

— В какую настольную игру?

— В игру, требующую напряжения интеллекта.

— Еще раз простите. Я говорю это от всей души, сэр. Я не хотел портить вам семейный досуг. Отрывать ваше драгоценное время. Но ведь это Элинор вам позвонила, не я.

— Если воскресенье не входит в категорию «в течение часа перед работой», значит, никаких посещений по воскресеньям. Неужели это непонятно?

— Прошу вас, продолжайте свою игру. Сожалею, что пришлось побеспокоить вас, сэр. Элинор тоже просит у вас прощения.

Том повесил трубку. Он посмотрел на жену и пожал плечами.

— Все прояснилось, — сказал он.

— Что именно?

— Теперь все понятно. В течение часа перед работой. А меня перевели работать в вечернюю смену, которая начинается в тюрьме через пятьдесят две минуты.

— Ты явился без предупреждения, — сказала Элинор. — И я… я хочу, чтобы ты ушел.

— Я просто выполняю условия договора, — ответил Том.

Но Элинор и бровью не повела.

— Очень остроумно, — сказала она. — Ты опять взялся за свое, Том, придумал очередную уловку. Считаешь, что ты умнее всех.

Он поднялся и пнул стул, на котором сидел до этого. Стул перевернулся.

— Не надо ломать мебель, — сказала Элинор. — Не надо искать новых неприятностей на свою голову.

— Это произошло случайно, — сказал Том. — Я про стул.

— Нет, не случайно, — сказала Элинор.

— Я пришел не к тебе, а к детям.

— Дети не хотят тебя видеть. Кстати, Коллин вообще нет дома. А если бы она не ушла, она закрылась бы от тебя в спальне.

— Это ты так говоришь.

— Это они так говорят. Они ненавидят тебя, Том. Твои собственные дети. Они…

Том замахнулся, чтобы ударить ее. Элинор съежилась, и он сдержался. Элинор побежала к телефону.

— Твой адвокат подонок, — сказал Том. — Беги, докладывай ему, говори что хочешь, мне плевать.

Элинор набрала номер.

— Алло? Это Элинор Диллон. Элинор Кросс. Что? Да. Моя девичья фамилия. На меня только что напал мой муж, он нарушает условия посещения детей, он бьет меня и ломает мебель. Я не могу заставить его уйти.

Том вырвал у нее трубку.

— Я ее пальцем не тронул, — сказал он. — С ее головы не упал ни один волосок. И я не думал ничего ломать.

— Отдай трубку, — сказала Элинор.

Она попыталась выхватить у него трубку, и он выставил перед собой руку, чтобы не подпустить ее, удерживая на некотором отдалении. Она сделала обманное движение и зашла слева, он схватил ее за предплечье железной хваткой дровосека и выкрутил ей руку, продолжая говорить по телефону:

— Нет никакой необходимости приезжать сюда, я не сделал никому ничего дурного.

— Он выкручивает мне руки! — закричала Элинор.

— Она придирается ко всему, что я делаю, — сказал Том.

Дело кончилось тем, что приехал представитель шерифа.

Итогом был запретительный приказ. Томми «подписал» аффидевит: зажав карандаш в зубах, нацарапал на бумаге несколько корявых значков, отдаленно напоминающих буквы, — свидетельство о физических и моральных оскорблениях, и теперь Томми тоже был для него под запретом. Томми, Элинор и его собственный дом. К счастью, ему не предъявили обвинений в семейном насилии, которое являлось уголовным преступлением, и в том, что он чинил препятствия звонку в службу девять-один-один, иначе он бы лишился работы в тюрьме. Свою дочь он мог теперь видеть два раза в неделю плюс суббота и воскресенье, но встречаться им приходилось в закусочной, при этом Коллин всегда опаздывала, и три четверти отведенного на свидание времени Том Кросс сидел в одиночестве на глазах у всех и пил кофе. Он не винил дочь за опоздания, он понимал, что в его обществе для нее мало радости. Через несколько месяцев после того как он ушел из дома, Коллин расцвела прыщами и начала носить бюстгальтер, что вызывало у Тома смешанные чувства. Да и как тут не испытывать смешанные чувства? Разве может быть иначе, если твоя дочь начинает носить бюстгальтер? Неожиданно она утратила свою привлекательность, и он видел, что для нее это настоящая трагедия. В последнее время она просила его покупать ей журналы для подростков, где рассказывалось, как следить за своей внешностью, со статьями про одежду, косметику, прически. Она привыкла быть хорошенькой и, потеряв миловидность, растерялась. Она не знала, что делать. Том тоже не знал. Бюстгальтер Коллин и вид ее ягодиц — упругих и соблазнительных, точь-в-точь как у Элинор, — заставляли его бояться дочери. Рядом с ней его терзали нелепые сомнения. Дело осложняло ее сходство с матерью. Она была ее уменьшенной копией, что подтверждало справедливость генетики и одновременно путало. Манерой держаться она тоже была похожа на мать. Она могла быть очаровательно насмешливой и в то же время деспотичной. Задумываясь, она покусывала губу, порой предавалась фантазиям или целыми днями беспричинно грустила — все это было и у ее матери. Она была чутким и переменчивым созданием со скверным характером, и по мере того как чувства Тома к Элинор иссякли, он естественным образом перенес их на Коллин, та же со своей стороны не имела ни времени, ни желания сидеть в тени его угрюмого, невысказанного гнева. Еще одна потеря. К ней он был не готов. Томми, Элинор, это было понятно. Но Коллин? На это он не рассчитывал. И не мог с этим смириться.

Он сидел на улице и смотрел, что происходит внутри, лесоруб, лишенный леса, который можно рубить. Лесоруб не у дел в кабине пикапа, разнюнившийся идиот, тоскующий по утраченной жизни, пес, брошенный под дождем. Он не хотел, чтобы кто-то застал его в таком состоянии, увидел, как он униженно подглядывает за своим прошлым, захватил его с поличным в его страдании; он не желал, чтобы люди смотрели на него сверху вниз, особенно Элинор. Она непременно придумает способ использовать это против него, передернуть все, что он думает и говорит. Она выдумает то, чего не было, и добавит это к списку своих обид, который стал длиннее дороги до луны. Зачем доставлять ей радость? Зачем уступать ей преимущество? Целый год он метался между печалью и гневом, вспоминая, что было и чего не было, дни напролет сидел он в тишине у себя в домике и вспоминал прошлое. Слабый, сентиментальный, разведенный. Воспоминания засасывали его. Поначалу они с Элинор были счастливыми ненасытными любовниками, и он считал, что так будет всегда. Им было по двадцать, и у Элинор Диллон, младшей дочери норт-форкского лесоруба, была небольшая крепкая грудь, которую Тому постоянно хотелось ласкать, а ее упругие ягодицы вызывали у него неудержимое желание целовать их. Больше всего на свете ему хотелось погрузиться в нее и раствориться навсегда — по утрам перед работой, днем, когда он возвращался домой, в выходные перед телевизором, на полу, в душе, на кухонном столе, в грузовике, в лесу, на кресле, несколько раз даже на верстаке у него в мастерской, но чаще всего у стены в ванной или на кушетке перед дровяной печью. В ту пору на лице Тома неизменно блуждала улыбка. Куда бы он ни пошел, с ним была его тайна. На работе он был осторожен, потому что не хотел умирать, — ведь если он умрет, он больше не сможет спать с Элинор. Он понимал, что стал рабом ее плоти, но это его не смущало. Это не мешало ему жить. Он проникал в нее при любой возможности. Он зарывался лицом во влажные волосы на ее лобке, и ему казалось, что он перестает быть собой, что в этом убежище он может укрыться от Тома Кросса.

И вдруг как гром среди ясного неба: Томми. Сначала Том не возражал. Ему нравилось, что, взлелеяв его семя, Элинор превратилась в огромную беременную самку, нравилось овладевать ею сзади, нравился ее упругий, наполненный живот, он лизал ей пупок, покусывал ухо, а когда родился ребенок, Том прикладывался к груди Элли; он заставлял ее садиться на себя сверху и сжимал ее груди, и, пока она заходилась сладкими стонами, молоко заливало его лицо. Му!

Что случилось потом? Он точно не помнил. Что-то пошло не так, но все изменилось не сразу. У ребенка были колики, и он беспрерывно кричал. Маленький сукин сын орал круглые сутки. Людям тоже свойственно меняться. Может быть, Элинор просто вымоталась. Ничего, решил он, это можно пережить. Он остепенился, стал сдерживаться и трахать ее пореже, по-прежнему довольный жизнью. Всему свое время — раньше было так, теперь будет иначе. Прошли те дни, когда они совокуплялись без устали, как ослы или обезьяны. Его устраивал и более спокойный вариант. Ничего страшного. Ему нравилось быть семейным человеком. Навык, опыт, нежность. Он приспособился. Они все еще желали друг друга. И временами это желание доходило до исступления.

Но почему все сводится только к сексу? Этот вопрос не давал Элинор покоя. Она прочла Тома от корки до корки, как книгу. Она знала наперечет все его мысли. Он научился хитрить и прибегал к разным ухищрениям. С утра до вечера он старался соблазнить жену. Если все шло хорошо, после того как садилось солнце, он получал свое. Если случался сбой — забудь и не пытайся.

Он ничего не мог с собой поделать. Томми выводил его из себя. Но если Том придирался к сыну или был нетерпелив, Элинор не подпускала мужа к себе. Она могла затаить обиду и применяла репрессивные меры, пока он так или иначе не расплачивался за содеянное. Сексуальный шантаж. Она держала его за яйца не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле. Внезапно он обнаружил, что ему хочется вырваться из дома. Каким облегчением было сесть в грузовик и уехать в лес, валить деревья, корчевать пни, заниматься погрузкой бревен! Лишь выпив несколько банок пива у себя в мастерской за смазкой инструмента, он чувствовал, что готов вернуться домой.

«От тебя разит пивом», — говорила она, когда он входил в кухню. — «Попробуй поработать весь день в лесу, тебе захочется пить, черт побери». — «Ты понимаешь, что тебя слышит твой сын? Он слушает, как ты выражаешься. Неужели ты хочешь, чтобы он тоже так разговаривал? Он усваивает все, что ты говоришь. Следи за своим языком, Том». — «Ах, чтоб тебя… Извини». — «Это не смешно». — «Ладно. Извини». — «Он равняется на тебя. Какой пример ты ему подаешь? Кем бы он ни стал, виноват будешь ты, Том. Это твое влияние».

Том посадил мальчика в свой грузовик и отвез к себе в мастерскую, позволив разглядывать и трогать все, что тому понравится. Он купил ему маленький рабочий комбинезон и игрушечную цепную пилу. Сделав это, он почувствовал, что ему приятно быть отцом, но еще приятнее была мысль, что сегодня он будет вознагражден. Он ехал по главной улице в четыре часа пополудни в воскресенье, мальчик сидел рядом, между ними в белой сумке-холодильнике лежала коробка на полгаллона шоколадно-сливочного мороженого, и он сказал сыну: «Послушай, маленький сукин сын, я купил тебе мороженое, ясно? И вечером, после ужина, ты можешь полакомиться им, можешь перемазаться им как свинья или нажраться до отвала и заплыть жиром — мне наплевать, что ты будешь делать, — но после этого ты должен немедленно отправиться в постель, иначе никакого мороженого не получишь».

Он взял сына на рыбалку, но оказалось, что мальчик боится рыбы и не может забросить удочку. «В чем дело? — раздраженно спросил Том. — Ведь ты в десять тысяч раз больше этой крохотной форели! Просто возьми эту тварь в руку и размозжи ей голову». И тогда Томми разревелся. Когда они отправились охотиться на шотландских тетеревов, мальчик боялся приблизиться к подстреленной птице, которая трепыхалась на земле, и ни за что не соглашался хотя бы прикоснуться к ней. «Господи, — сказал Том, — объясни мне, что с тобой не так?» Он записал сына на занятия по футболу, но Томми бросил их после трех тренировок, жалуясь, что ему не нравится бегать, а тренировки слишком тяжелы. Элинор считала, что это личное дело Томми, — если ребенок не желает играть в футбол, не надо, — ведь все это была затея Тома, это он его заставил, и не подпускала мужа к себе тринадцать дней подряд: семь дней после размолвки из-за футбола, а потом еще шесть дней месячных.

Порой он ненавидел сам себя. «Я стал рабом собственных желаний. Это разрушает меня». Но такие мысли приходили нечасто. На них не оставалось времени. Шесть дней в неделю он был лесорубом, кроме воскресений, когда поутру они всей семьей отправлялись в католическую церковь. Этот визит в церковь давал Тому передышку от бесконечных придирок Элинор. Сначала Том ходил в церковь, поскольку Элли была католичкой, и здесь он мог заработать несколько очков, получив право переспать с женой вечером в воскресенье. Но неожиданно оказалось, что ему нравится слушать проповедь. Иисус отдал жизнь за его грехи и так далее. Он начал посещать занятия по изучению катехизиса, принял крещение, стал причащаться и ходить на исповедь. Все это успокаивало его, он чувствовал, что на свете есть что-то еще кроме его безрадостной жизни, кроме тяжкого труда, которым он зарабатывает себе на хлеб, как делают все вокруг, кроме тупой работы до седьмого пота, грохочущих машин, дрянного пива, футбола по телевизору и сигаретного дыма в пивной. Неожиданно для себя он стал католиком, хотя и не слишком ревностным и искушенным.

Но это не помогло ему с Томми. Наверное, здесь было что-то атавистическое, как в истории с Каином и Авелем: если брат может возненавидеть брата и убить его, почему отец не может возненавидеть сына? Отзвук таинственного и сурового Ветхого Завета. Может, когда Авраам готовился к закланию Исаака, он не только хотел ублажить странного, безумного Бога, но в глубине души радовался, что ему позволено убить сына? Или это был просто темный животный инстинкт, известный испокон веков — голодные львы, поедающие своих отпрысков, семейный каннибализм в древности, извращенная жажда крови плотоядных? Сказать по правде, мальчишка не оправдал ожиданий. Он был туп как чурбан и не мог усвоить простейших вещей. Было ясно, что от него не будет проку. Когда им случалось работать вместе, Том работал, а Томми бил баклуши. Бригады из отца и сына не получалось. Томми считал, что они отправились в лес, чтобы поболтать. «Не отвлекайся, — говорил ему Том. — Хватит нести вздор, пора браться за работу». Мальчишка с четверть часа занимался делом или делал вид, что занимается. Четверть часа. Максимум двадцать минут. Потом он снова принимался молоть разную чушь о рок-музыке, кино, журналах, компьютерах. Что бы он ни делал, он не желал напрягаться и был не в состоянии отработать даже день. Еще совсем маленьким, играя во дворе, Томми был бестолковым, пугливым и жалким, он вечно хныкал и всегда проигрывал. В школе он никогда не участвовал в соревнованиях по борьбе или по футболу. Какое-то время он занимался бегом вместе с такими же неспортивными ребятами, как он. Потом он бросил и это, заявив, что бегать слишком тяжело. «Ты просто ленив до одури, — сказал ему Том. — Займись каким-нибудь спортом по-настоящему, сейчас, этой зимой, и постарайся, напрягись, добейся хоть чего-нибудь». «Но я не хочу, — ответил Томми. — Я не люблю зимние виды спорта». «Не любишь? — спросил Том. — Да плевать мне, что ты любишь. Хоть раз займись чем-нибудь и не бросай. Это пойдет тебе на пользу». — «Я так не думаю». — «Не тебе судить, сопляк. Это любому идет на пользу». — «Напрягаться?» — «Вот именно». — «Честно говоря, спорт меня не интересует».

Чем же занимался Томми? Да ничем. Сидел перед компьютером, попивая шоколадное молоко с печеньем, и болтал с незнакомыми собеседниками в чатах. Когда Том заглядывал ему через плечо, мальчик щелкал мышью и выключал монитор, ожидая, когда отец уйдет. «Ты занимаешь телефон, черт тебя побери!» — «Я закончу через пару минут, папа». — «Невозможно, когда в доме постоянно занят телефон». — «Давай купим вторую линию». — «Если ты готов ее оплачивать, пожалуйста. Найди себе работу и покупай. Все равно после занятий ты ничего не делаешь». — «Что ты от меня хочешь, папа?» — «Я хочу, чтобы ты повзрослел, мог заняться делом и научился убирать собственное дерьмо, ясно тебе?» — «Я имею в виду эту минуту, а не всю мою жизнь — что ты от меня хочешь?» — «Я хочу, чтобы ты выключил этот чертов компьютер и прекратил занимать телефон. Есть кое-что поважнее твоей идиотской болтовни неизвестно с кем». — «Хорошо. Я выключу всё через минуту». — «Не смей повышать на меня голос!» — «Господи, папа! Оставь меня в покое». — «Выключи этот проклятый компьютер!»

Как-то раз Том застал его за компьютером в два часа ночи: «Утром тебе в школу! Ты соображаешь, что делаешь?» «Я не хотел занимать телефон, — ответил Томми. — Ведь сейчас он никому не нужен?» — «Иди в постель». — «Я почти закончил». — «Что за пустое занятие!» — «Я так не думаю». — «Сидеть и стучать по клавиатуре? Пустая трата времени».

Но хуже всего было то, что Элинор постоянно вмешивалась, считая своим долгом сказать свое слово, она потакала прихотям Томми, не давая ему взрослеть. Она не могла промолчать, заставляя Тома расплачиваться за все и стараясь задеть его побольнее. «Ты всегда его защищаешь, — говорил ей Том. — Ты всегда на его стороне, даже если он неправ». — «Это не так». — «Нет, так». — «Не надо объяснять мне, кто я такая, Том. Я знаю, что думаю не хуже тебя. Я тоже человек, и у меня есть собственное мнение. И оно не менее важно, чем твое». — «Что бы ни случилось, ты на его стороне. Я не могу этого понять. Ведь я хочу одного — помочь ему». — «Ясно». — «Иначе я не стал бы тратить на это время. У меня есть дела и поважнее, чем возиться с ним. Но я делаю это, понимаешь? Я хочу, чтобы он повзрослел. Чтобы он стал человеком». — «Ты делаешь это, потому что ты приперт к стенке, Том». — «Ты позволила ему вбить между нами клин. Ты позволила ему встать между нами и все испортить. Я…» — «Я просто не даю тебе издеваться над моим сыном». — «Это вздор». — «Спокойной ночи, Том». — «Это полный бред».

И так без конца. Это постоянно мешало его сексуальной жизни и заставляло его притворяться и лгать, ради того чтобы переспать с женщиной, которую он на самом деле не любил. Победить было невозможно, и это приводило его в ярость. Когда Томми подрос и немного окреп, Том взял его с собой на лесоповал, в очередной раз надеясь, что все изменится, что мальчишка рано или поздно станет другим человеком, гормоны или работа сделают свое дело, но Томми оставался собой, он не понимал, что происходит, не усваивал то, чему его учили, был не в состоянии наточить цепную пилу, его не интересовали секреты производства и ремесло лесоруба, подпилы, подсечки, приемы валки, подрезание заболони и работа с тяговым канатом. Он постоянно портил хорошую древесину, не соблюдая простейших правил раскряжевки, по сто раз повторяя одни и те же ошибки. Сколько ему ни объясняли, как обращаться с пилой, все было без толку. «Пошевели хоть немного мозгами, попробуй представить, что произойдет, если ты сделаешь этот надрез». Мальчишка хмыкал, словно понял, что ему пытаются втолковать, и продолжал свое. «Да ты просто кретин», — говорил ему Том и опять показывал, что нужно делать, а Томми стоял и смотрел. Это его вполне устраивало. Просто стоять рядом. Он не пытался прочувствовать работу изнутри и выполнить ее без понуканий, он не желал думать своей головой, он ждал, пока ему всё разжуют, и даже после этого умудрялся всё испортить. Он не собирался идти в лесорубы. У него и в мыслях этого не было. Оставалось лишь давать ему поручения, говорить, что надо сделать, а потом слушать его нытье и жалобы. «Сбегай в мастерскую и принеси мне домкрат». — «Я должен пешком тащиться в мастерскую? Без этого никак?» — «Это что за разговоры?! Господи, вот паршивец, да ты должен гордиться, что я попросил тебя принести домкрат, и мчаться за ним со всех ног, а не скулить и распускать сопли, когда тебя просят об элементарной вещи, сукин ты сын!»

В конце концов он покорялся. Том умел подчинить его, заставить делать то, что положено. Это напоминало ему дрессировку собаки. Ты бьешь собаку, чтобы заставить ее идти рядом или приносить палку, и собака слушается, чтобы избежать побоев, но когда тебя нет рядом, она в два счета выкапывает яму посреди лужайки или съедает твои ботинки, если ты не позаботишься, чтобы за это ее ожидало новое наказание.

Зачастую у Тома оставался неприятный осадок. Мальчишку было слишком легко запутать. Его сын был жалким слюнтяем, как же отцу за него не переживать. «Спасибо, что принес домкрат», — говорил Том. Наверное, он и вправду чувствовал что-то вроде благодарности. Что после этого мог подумать о нем Томми? Что его отец вздорный ублюдок, который сам не знает, что ему нужно? Нередко Том не подавал виду, что хочет извиниться, он считал, что лучше гнуть свою линию до конца и плевать, как он при этом выглядит. Разве не об этом говорилось в Библии? Сколько раз Бог Отец приходил в такую ярость, что уничтожал людей сотнями и тысячами, истреблял их без оглядки, а затем его настроение менялось: «Здесь, в плодородной долине, был город, — говорил Он, — мне жаль, что я поубивал уйму народу, но теперь я немного успокоился, кровавая бойня — отличное средство, чтобы прийти в себя».

Переменчивость Бога была близка и понятна Тому, ведь не зря человек создан по Его подобию. И если задуматься, само христианство, со всем его милосердием и рассуждениями о всепрощающем Боге, заключает в себе страшную тайну: своего единственного сына этот Бог отдал на растерзание убийцам и позволил распять его. Позволил вбить гвозди в его руки и ноги и пронзить его хрупкое тело копьем. Где же здесь любовь и милосердие отца? Это было благом для всех, кроме самого сына, принесенного в жертву, если верить истории, выдуманной, ну да, кем же еще, разумеется, праотцами. Отцами древности, которых томили те же желания. Эта история помогала им подавить собственные темные мысли. Желание убить собственного сына противоестественно, но это инстинкт. Уничтожить сына-соперника означает безрассудно истребить собственный род, но за этим желанием стоит животный позыв, и он не подлежит осмыслению. Основное табу стало ключевым символом религии западного мира, созданной бородатыми патриархами. Бог не способен к любви, пока не иссякла его ненависть. Вина цивилизует человека, собственные преступления обуздывают его. А какое преступление самое страшное? Убить собственного сына, как сделал Бог.

Но за смертью Иисуса последовало воскресение, оно говорило о том, что Бог одумался. Томми же продолжал страдать, он был распинаем постоянно. Чья это была вина? Кто отвечал за это? Том помнил, что сказал сыну за минуту до «несчастного случая». В тот день они валили лес на крутом склоне — расчищали извилистую трассу для будущего шоссе по поручению Управления шоссейных дорог. «Чертов слюнтяй, на хрена ты родился на свет! Да ты просто баба, кусок дерьма, педик. Давай, делай, что тебе говорят, или проваливай на все четыре стороны. Пока не закончишь работу, даже не подходи ко мне. Ты должен повалить это дерево, ублюдок, а если ты это не сделаешь, я отрежу твои чертовы яйца».

День был жаркий, жужжали мухи, в волосах Томми запутались щепки и мусор. На виду остались только волосы да подергивающиеся ноги, вывернутые носками наружу, все остальное скрывало дерево, которое вдавило Томми в землю. Том с помощью другого лесоруба вырезал кусок ствола над Томми и по звуку, который издавала пила, понял, что дерево было гнилым. Девять человек из его бригады убрали бревно с распростертого тела и столпились вокруг. «Не трогайте его, — сказал один из них. — Это может навредить ему еще больше». Кто-то склонился к лицу Томми и пощупал его шею: «Еле дышит. Пульс есть». Но Томми был искалечен. Его тело было неестественно сплющено. Язык торчал изо рта, лицо потемнело. По рации лесорубы вызвали из города врача. Но Томми был раздавлен, как муравей. «Господи, — взмолился Том, — спаси Томми! Прошу тебя!»

Его трясло, он совершенно обезумел. Вдалеке послышалась сирена «скорой помощи». «Держи себя в руках, — сказал Тому один из его товарищей, который наблюдал за ним, куря сигарету. — Если ты потеряешь голову, тебе это не поможет».

Бросив прощальный взгляд на дом, где жила его семья, Том развернулся и поехал по Броад-стрит и потом на север, через главную улицу, которая в это воскресное утро показалась ему серой и мрачной. Водостоки были доверху забиты опавшими листьями. Окрестные холмы в проплешинах от нерасчищенных и не засаженных новым лесом вырубок напоминали лоскутное одеяло. Кругом царило разорение, точно после беспорядочных бомбардировок. «Сплошное запустение, — подумал Том. — Отцы города продолжают бубнить что-то про туризм, точно он спасение от всех бед, а как выглядит город, им наплевать». Весьма влиятельной поддержки удостоилась идея нарядить лесорубов в оранжевые рабочие комбинезоны с надписью «Мир лесоруба» и живописно разместить их рядом с грузовиками. Ошарашенный Том спросил нанятого муниципалитетом консультанта по туризму — еврея из Сиэтла, с прилизанными волосами, по фамилии Аппельбаум, — не думает ли он заставить лесорубов петь хором, пока туристы, развалившись, посиживают в креслах. А может, он хочет напоить их, чтобы они принялись крушить столы и стулья на потребу все тем же туристам? Не ждет ли он, что лесорубы будут участвовать в мюзиклах или устраивать драки в пивной на манер вестернов? Аппельбаум сказал, что разработал развлекательную программу под названием «Костер в старом лесу». Туристы рассядутся на импровизированных скамейках из бревен под потрескавшимся навесом, покрытым искусственным мхом, и Питер Шайн продемонстрирует им, как точить пилы фирмы «Stihl» или валить деревья с помощью каната. Далее последует реклама продукции «Stihl». В Праге существует шоу «Дикий Запад», с бизонами и индейцами, где роли индейцев исполняют лесорубы. Джинсы Шайна нужно будет обрезать покороче, превратив их в подобие шорт. Бутафоры подберут для него подходящие сапоги, а гримеры сделают его лицо загорелым и обветренным.

Том вспомнил, что видел в музее диораму, изображающую процесс канатной трелевки. Лесорубы были бесформенными, раскрашенными фигурками примерно в полдюйма высотой, напоминающими человечков из «Лего». Слепив эти фигурки и смастерив деревья из палочек для мороженого, кто-то заработал несколько долларов. Теперь шли разговоры о создании памятника погибшему лесорубу, хотя городские власти опасались, что подобный мемориал будет производить на туристов слишком мрачное впечатление. Скульптор из Сиэтла устроил презентацию своей работы, но его погибшему лесорубу не хватало только серпа и молота, это был внушительный тип с могучими плечами и квадратной челюстью Арнольда Шварценеггера, этакий герой-пролетарий, положивший жизнь, чтобы у туристов была крыша над головой. Он погиб, чтобы выходили газеты, печатались книги и журналы, несущие человечеству свет знаний. Памятник получился напыщенным и претенциозным, но сторонники проекта надеялись, что он позволит задержать туристов хотя бы на несколько минут и за это время они успеют купить гамбургер или брелок в форме цепной пилы. Противники памятника, расточая неуклюжие комплименты автору, говорили, что осмотр мемориала оставит на душе приезжих тяжелый осадок. Нашлись и такие фантазеры, которые заявили, что туризм не самое перспективное дело, будущее города за высокоскоростными кабельными сетями и Интернет-компаниями. Том представил, как лесорубы, отмыв траурную кайму под ногтями, таскают за собой ноутбуки и барабанят огрубевшими пальцами по клавиатуре, — неужели об этом можно думать всерьез? Однако именно так считал губернатор, который приехал в Норт-Форк, чтобы описать горожанам радужные перспективы развития высоких технологий. «Прежде всего, — заявил он, ударив кулаком по кафедре в спортзале, — сюда нужно привлечь побольше консультантов, открыть при местном колледже вечерние курсы по программированию и думать не только о лесозаготовках». «Тогда нечего ставить у себя в доме новогоднюю елку!» — выкрикнули из толпы. Когда слово было предоставлено лесорубам, губернатор призадумался, моргая и почесывая затылок: «Мы не желаем превращаться в балаганных шутов, занимаясь компьютерами!», «Лучше я пойду по миру, чем стану подражать Биллу Гейтсу», «Похоже, вы продались пятнистой сове, этим проходимцам, что пишут законы», «Зачем вы вообще сюда заявились, вы, долбаный либерал-демократ? Полезайте-ка в свой нанятый за счет налогоплательщиков вертолет и проваливайте!». «Эти несчастные неисправимы и безнадежны, — вздыхали торговцы-оптовики. — Это просто сбитые с толку кретины». Естественно, дела вНорт-Форке шли все хуже и хуже, и это было «закономерным результатом саморазрушительного поведения лесорубов» — так, во всяком случае, заявил президент Торговой палаты на чрезвычайном заседании муниципального совета, — лесорубы всегда любили ломать мебель и выбрасывать людей в окно. Это верно, думал Том. Лесорубы люди вспыльчивые. Теперь его товарищи исполняли свой «танец призраков», им казалось, что, если они будут топать достаточно громко и долго, потрясая цепными пилами, волна любителей кофе с молоком в тапочках для бега трусцой схлынет куда-нибудь в Пьюджет-Саунд, вместе с мобильными телефонами, стопками каталогов от Хелли Хансен и кафе быстрого питания. Из могил встанут прадеды лесорубов, вырубят под корень национальные парки и заповедники, и на холмах будут вновь пастись бизоны. Мечтать о подобном будущем при том, что творилось вокруг, можно было только изрядно набравшись, но как еще попасть в мир мечты, где будущее как две капли воды похоже на прошлое?

Том вышел на автозаправке и стоял, потирая виски и покашливая, когда у соседней колонки притормозил Джим Бриджес и помахал ему через ветровое стекло. Том открыл капот своего грузовика, надеясь избежать общения, но Бриджес хрипло крикнул:

— Знаешь, голова просто раскалывается с бодуна!

— Знакомое дело, — откликнулся Том.

— Вчера ездил в Такому. Там у меня девчонка, я с ней иногда встречаюсь. Двадцать семь. Блондинка. Знает свое дело. Никогда не красится. Работает девушкой по вызову. Знаешь, чего она хочет? Стать адвокатом и защищать других шлюх.

— Наверное, она использует тебя как подопытного кролика. Ты для нее — материал для дипломной работы.

— Я не против.

— Скажи ей, что тоже занимаешься исследованиями. Получишь скидку как работник некоммерческой сферы.

Бриджес негромко хохотнул.

— Неплохо, — сказал он. — Воспользуюсь твоим советом. Скидка профессору Джону.

Бриджес открыл капот грузовика. Средним пальцем он поправил очки на носу и принялся разглядывать двигатель.

— Слыхал про девчонку, что собирает грибы? — спросил он. — Бриджит ходила с ней в лес, чтобы посмотреть на Деву Марию.

— Бриджит ходила в лес?

— Позавчера.

— Она знает эту девчонку?

— Теперь она только о ней и говорит. Забыла обо всем.

Том открыл крышку радиатора.

— Надо же, — сказал он.

— Бриджит обожает такие вещи. Психологи, гипнотизеры, спиритические сеансы, привидения, фильмы ужасов и тому подобное. Когда она смотрела «Шестое чувство» с Брюсом Уиллисом, рыдала весь фильм напролет — видел его? Там одному пацану мерещатся мертвецы. — Бриджес покачал головой, вздохнул, словно сокрушаясь несуразности этого мира, и мягко опустил крышку капота. — И эта девчонка, слышишь, Том, девчонка, что собирает грибы, упомянула Ли Энн.

— Что?!

— Она была там, где мы потеряли Ли Энн.

— Откуда она знает про Ли Энн?

— Она сказала Бриджит, что ей рассказала Дева Мария.

— Деве Марии известно про Ли Энн?

— Девчонка говорит, что Ли Энн отправилась на небеса. И еще, что Ли Энн умерла в лесу. Во сне. Или это сказала Дева Мария.

Бриджес обогнул грузовик. Том понимал его чувства. Бриджес стоял, изучая квитанцию на бензин.

— Уверен, ей просто нужны деньги, — сказал он.

— Может, и так, — пожал плечами Том. — А кому они не нужны.

— Приму-ка я пару таблеток аспирина, — сказал Бриджес, — и посмотрю футбол.

— Не переживай.

— Ладно, — сказал Бриджес.

— Ты принимаешь это слишком близко к сердцу, — сказал Том.

Он направился к мини-маркету, чтобы позавтракать. Для воскресного утра там было людно: три из четырех столиков были заняты. Он налил себе кофе в пластиковый стаканчик, купил пончик и ореховую плитку с кленовым сиропом и уселся за столик, намереваясь перекусить в одиночестве, но его немедленно одолела скука, и от нечего делать он стал прислушиваться к разговорам за соседними столиками. Кто-то рассказывал, как сдал жилой прицеп индейцам:

— Они притащили с собой целую стаю кошек. Проклятые твари изгадили все вокруг, пришлось менять напольное покрытие.

— Можно вызвать мастера, он все сделает.

— Скорее отдашь концы, чем его дождешься. Я просто выбросил все, что там было. Сиденья, подушки.

— Да, жильцы обошлись тебе недешево.

— Дам тебе добрый совет: никогда ничего не сдавай в аренду индейцам.

— Мне нечего сдавать, Кен.

— Считай, что тебе повезло.

— Поделись косяком. Твои индейцы привезут тебе еще со скидкой. Они ведь любят меняться?

— О чем ты говоришь? Я с ними расплевался. Джим Билли, знаешь такого? У индейцев частенько бывают такие имена. Я знал одного типа, его звали Петушок у Костра. Мы звали его Жареной Сосиской.

— Петушок у Костра?

— Ей-богу!

— Тебе бы хотелось быть Петушком у Костра?

— Джим Билли. Так его звали. Хозяина кошек. Кошачьего вождя. Мне пришлось выставить его за дверь на прошлой неделе. Вместе с кошками.

Они ушли продолжать свою беспечную жизнь, полную мелких, обыденных проблем. Их сменили двое других — один в дорогой спортивной куртке, другой в щегольском жилете. Том угадал в них корреспондента газеты и фотографа. Сначала они обсуждали какого-то типа по имени Слэйгл, своего сослуживца, которого оба терпеть не могли, потом заговорили о девушке, которой явилась Дева Мария.

— Кто знает? — сказал корреспондент. — Может, просто перебрала псилоцибина. От этих грибов недолго в лесу Тайгера Вудса увидеть. Или Джорджа Буша.

— Билла Клинтона.

— Монику Левински.

— Монику на Хануку.

— Левински, Стравинский.

— Сикорский.

— Всё, хватит.

— А как же Нижинский?

— Тогда Настасья Кински.

— А как насчет Стэйгла, что читает Гегеля?

— Лучше Джона Леннона, что читает Ленина.

Они смолкли и принялись за кофе. Том опустил голову и закрыл глаза. Паршивцы жили в другом мире. Они могли смеяться и болтать о пустяках. Придумывать рифмы, чтобы убить время. «Свидание с Девой Марией, — сказал один из них. — Звучит заманчиво».

Том миновал церковь и повернул к туристскому городку. Он проехал делянку, где работал осенью восемьдесят седьмого; ее так и не привели в порядок, здесь до сих пор валялись обгорелые сучья и ржавые тросы. Небо между деревьями было низким и серым, как металл. В ветвях деревьев шумел ветер. В лужах стояла темная вода. Кто-то выбросил из машины ящик «Будвайзера», и обочина дороги была усыпана битым стеклом. Вода в реке поднялась и была зеленовато-мутной от глины.

На перекрестке Том повернул на восток, на дорогу, что вела в туристский городок. В зеркало заднего вида он заметил, что водитель «хонды»-седана, мальчишка-подросток, подъехал к нему почти вплотную, и это вывело его из себя. Том хотел было опустить стекло и сказать наглецу все, что он о нем думает, но вместо этого сбавил скорость до пятнадцати миль, радуясь своей находчивости. Мальчишка свернул на дорогу, что вела к реке, и на подъеме его вынесло на обочину. Затормозив на перекрестке, Том опустил стекло, показал ему средний палец, нажал на клаксон и крикнул: «Ну что, съел, щенок?»

Уже перед будкой, где принимали плату за ночлег, на обочине дороге были припаркованы легковушки, грузовики, дома на колесах, фургоны и жилые прицепы. Происходящее напоминало окружную ярмарку или приезд цирка. Во время подобных событий вокруг всегда полно машин. Рядом с будкой грузовик Тома остановила дежурная по автомобильной стоянке, девушка в униформе. Она склонилась к нему, упираясь руками в колени; на нежное круглое лицо упали волосы, пышная грудь торчала вперед, по виду она походила на любительницу пеших походов.

— У нас все забито, — сказала она, — свободных мест нет.

— Что же мне делать?

— Припарковаться дальше у дороги.

— Что здесь происходит?

— У нас сегодня все переполнено. Это все, что мне известно. Будьте осторожны, когда поедете назад. И если придется идти пешком — тоже.

Он отъехал назад и поставил машину. Пешком он вернулся к будке и обнаружил, что девушка уже склонилась к другой машине, объясняя очередному водителю, что происходит; теперь перед автостоянкой выстроилась целая очередь машин. Том шел вдоль рядов туристских палаток, возле которых тоже стояли машины. Выезд им перекрывали другие машины, жилые прицепы и палатки. Дома на колесах напоминали корабли в гавани, вот только подобраться к ним было не так-то просто — везде в беспорядке стояли раскладные алюминиевые стулья и столики для пикников. Костры из сырого дерева стреляли искрами, а люди с умывальными принадлежностями в руках тянулись к туалетам, которые были только на территории туристского городка. Около одной из палаток был сооружен навес, под которым расположилось несколько прилавков с товарами. Вывеска гласила: «Памятные подарки для верующих от Кая». На столиках были разложены пластмассовые статуэтки, распятия, книги, аудио- и видеокассеты. Дальше, рядом с легковым фургоном «фольксваген», продавались четки, молитвенники и медальоны.

Том подошел к продавщице, которая работала на Кая. Это была женщина без подбородка с выпуклым, как у лягушки, горлом; она сидела на раскладном стуле рядом с керосиновым обогревателем, укутав ноги одеялом, и время от времени, послюнив палец, перелистывала страницы журнала.

— Что это? — спросил Том.

— Это Непорочное Сердце Марии. А вон там, слева, Святое Сердце Марии.

— Откуда вы?

— Из-под Покателло.

— Но дотуда больше пятисот миль.

— Семьсот пятьдесят, если вам угодно.

— Когда вы выехали?

— Вечером в пятницу.

— Как вы узнали, что здесь происходит?

— Как мы узнали? Очень просто. Мы все общаемся через чаты. А это статуэтка младенца Иисуса Пражского — пожалуйста, будьте осторожны.

К столику подошли две женщины.

— Я ищу видеокассету, — сказала одна, — она называется «Почему ты искушаешь меня?», там рассказывается про Коньерс. И еще мне говорили, что есть фильм про Веронику Креста.

— К сожалению, у меня их нет, — сказала женщина без подбородка. — Про Коньерс у меня есть другой фильм, просто великолепный, «Чудеса в Коньерсе», видите, вон там, по правую руку от вас и чуть ниже, а кассету про Веронику Креста я могу заказать по каталогу, вот только найду бланк заказа.

Том подошел к «фольксвагену» и принялся разглядывать четки. Невозмутимый лысый человечек демонстративно не смотрел в его сторону, держась высокомерно и отстраненно, как умеют некоторые продавцы.

— Я только что от Кая, — сообщил ему Том.

— Мы с Каем не конкуренты. Скорее старые приятели. У нас совершенно разный ассортимент товаров.

— Откуда вы?

— Из Солт-Лейк-Сити. У меня огромный выбор футболок, я просто не все распаковал. Стопроцентный хлопок, ткань плотная, а сейчас как раз продаются со скидкой.

По соседству расположилось кафе на колесах, где продавали кофе в пластиковых стаканчиках, булочки и пончики. Парнишка, который обслуживал клиентов, был из Мэрисвилла. Обычно, сказал он, он работает на конно-спортивных праздниках, но, похоже, здесь тоже можно неплохо заработать. Он был сутулым и долговязым, с пушком на подбородке.

— Умираю от усталости, — пожаловался он Тому. — Мы не спали всю ночь. А поспать можно только на полу.

— Кто это «мы»?

— Я, мой брат и моя подружка. Они поехали в Норт-Форк, чтобы привезти еще хот-догов и булочек. Мы работали всю ночь напролет, до половины восьмого. Хот-доги идут в ваших краях на ура. Вы можете дать фору любителям конного спорта.

В туалете люди причесывались, хотя зеркал здесь не было, и умывались холодной водой с собственным мылом. Входя, Том услышал, как кто-то сказал: «Я заметил, что солнце крутится. Нет, пожалуй, „крутится“ не самое лучшее слово, солнце словно забурлило, стало похоже на водоворот. В первый день мы видели только вспышки света, а на следующий увидели в небесах Иисуса, высоко, среди облаков». «Ну надо же! — откликнулся его собеседник. — С ума сойти!» — «Мы привезли фотографии». — «Я с удовольствием посмотрю твои фотографии, Эд». — «Здесь хорошо видны золотые врата. Вот Гавриил — тоже фигура в облаках. Вот очень удачная, это ангел смерти».

Том стоял у реки и курил.

Мимо на малом ходу прошел катер, им управлял Бак Хос; кроме него на борту было два пассажира. Бак помахал ему рукой, Том помахал в ответ, Бак покачал головой, Том тоже покачал головой. «Просто сумасшедший дом!» — крикнул Бак. «Это точно», — ответил Том. «Тут и самому спятить недолго», — сказал Бак. «Да уж», — сказал Том, но к этому времени катер был уже слишком далеко, чтобы продолжать беседу. Вода в реке вышла из берегов, но клиенты Бака, одетые под стать скверной погоде, не знали, что у них нет шансов на хорошую рыбалку, и собирались оплатить услуги Бака сполна, — так уж сложилось, что порой, зарабатывая деньги, местным жителям приходилось ловчить. Видно, так тому и быть. Аллилуйя. Вознесем хвалу Господу за рыбаков из Сиэтла. Том вернулся в кафе на колесах и купил стаканчик растворимого кофе. Сесть было некуда, и он прислонился к дереву, наблюдая за импровизированным богослужением, которое устроили на берегу реки паломники. Взявшись за руки, точно хиппи, они образовали кривоватый хоровод. Они прочли «Радуйся, Мария…», после чего мужчина с легким ирландским акцентом сказал: «Вознесем молитву святому Михаилу, и пусть кто-нибудь возложит на костер ветви, зеленые ветви, чтобы пошел дым». У Тома все еще болела голова, и, чтобы унять боль, он прикрыл глаза и продолжал слушать. Паломники помолились святому Михаилу, потом за здравие Папы Римского, и, когда они смолкли, вновь послышался голос с ирландским акцентом: «Мария, Матерь Божия, Пресвятая Пречистая Матерь, мы веруем в прощение всех грехов и жизнь вечную. Мы веруем, что Матерь Божия будет заступницей на небесах для всех, кто верует в Иисуса. Защити нас в час нужды. Яви нам свои чудеса. Очисти нас и даруй искупление грехов. Будь для нас светом в темном лесу. Насколько я понимаю, нам предстоит выйти в десять тридцать или в иной час, когда Пречистая Матерь воззовет к нам. Не забудьте взять с собой воду, что-нибудь перекусить, поскольку путь предстоит долгий, и туалетную бумагу — помните, в лесу туалетов нет». Услышав последние слова, паломники захихикали, а их предводитель добавил: «О таких вещах следует подумать заранее. Я усвоил это давным-давно, когда был еще маленьким мальчиком». Вновь послышались смешки. «Прогноз обещает небольшой дождь, — продолжал лидер паломников, — но нас ждет потрясающий день, во славу Непорочной Девы Марии, Матери Господа нашего, и во имя Иисуса. Аминь».

— Один вопрос, — сказал кто-то. — Далеко ли нам идти? У меня ноет спина и страшно болят ноги. Не знаю, смогу ли добраться до места. Это зависит от того, сколько нужно идти. Должен признаться, я не рассчитывал на длительный переход.

— Не волнуйтесь, друг мой, вы доберетесь туда вместе с нами. Рядом с вами будут ваши братья во Христе, они помогут вам попасть в Землю Обетованную.

— Но куда мы идем? — спросил кто-то другой. — Кто-нибудь знает дорогу?

— Мы не знаем. Но мы пойдем с именем Бога на устах, Господь, пастырь наш, поведет нас.

— Не слишком заманчивая перспектива — заблудиться в лесу.

— Тысяча человек не может заблудиться.

— Меня беспокоит, что останется здесь после нас. Леса весьма уязвимы. Тысяча человек, а нас здесь никак не меньше, способна немилосердно вытоптать все вокруг. Может быть, нам нужно идти гуськом, чтобы получилась тропинка?

— Вы хотите сказать, что пока никакой тропинки нет?

— Какие могут быть тропинки, если никто не знает, куда идти?

— Почему никто ни за что не отвечает? Мы не знаем элементарных вещей! Не знаем даже, как добраться до места!

— Если вас заботит бережное отношение к лесу, тропинка не выход. Может быть, нам, наоборот, нужно рассредоточиться. Именно в этом состоит проблема национальных парков. Следует ли прокладывать тропинки или лучше позаботиться о том, чтобы люди равномерно рассредоточивались по всей территории?

— При чем тут национальные парки? У нас тут что, форум по охране окружающей среды? Всем известно, что Церковь выступает за ответственность и общее благо, но для нас нет власти выше Бога. Нас призвал сюда именно Он, и можно сколько угодно обсуждать недостатки и преимущества тропинок, но, когда дойдет до дела, я скажу: следуйте за Господом, мы не причиним вреда лесу, Пречистая Матерь собрала нас здесь не для того, чтобы мы несли разор и хаос.

— Простите, но мне претит мысль о том, что мы не обладаем свободной волей и не в состоянии взглянуть на вещи здраво и позаботиться об окружающей среде. Лично я убежден: Матерь Божия ждет, что мы обсудим свой путь и постараемся свести ущерб к минимуму, мы же не безмозглые овцы, которых с равным успехом можно выгнать на пастбище или отвести на бойню.

— Разумеется, — сказал мужчина с ирландским акцентом, — каждый из нас постарается отнестись к лесу как можно бережнее. Не думаю, что нужно делать что-то еще, достаточно идти с любовью к этой земле и славить Господа. Что касается времени выхода, повторяю еще раз: пока Пречистая Матерь не призовет нас, сказать ничего определенного нельзя, но, по всей вероятности, это произойдет в десять тридцать.

— С чего вы взяли, что это будет в десять тридцать?

— Так сказала женщина из туристского городка, помощница провидицы, ее зовут Кэролин Грир.

— Может быть, ей известно, далеко ли нам идти?

— С ней можно поговорить и насчет тропинки. Чтобы не нанести вреда лесу.

— Тропинка, — повторил мужчина с ирландским акцентом, — для нас это слово имеет метафорический смысл. Это тропа к спасению. Эй, послушайте, — сказал он, — да-да, вы, под деревом. — Он обращался к Тому, но тот не изменил позы, лишь слегка повернул голову и неторопливо отхлебнул из стаканчика кофе. — Не хотите к нам присоединиться?

— Мне и здесь хорошо, проповедник. Но спасибо за предложение.

— Я не проповедник. И не священник. Я всего лишь верный солдат армии Христовой, и я чувствую, что вам хотелось бы встать в наши ряды. Идите же сюда, к нам в круг.

— Спасибо, солдат. Я предпочитаю подпирать дерево.

— Полагаю, оно не упадет, если вы присоединитесь к нам, друг мой.

— Спасибо, думаю, не стоит, — ответил Том.

В одиннадцать армия солдат Христовых встретилась с Энн, новоиспеченной Жанной д'Арк, и Кэролин в роли Санчо Панса. Накануне вечером, когда туристский городок заполонили возбужденные паломники, Кэролин поняла, что Энн может стать ее счастливым билетом, волной, которая вынесет на берег удачи, стоит лишь оседлать ее. «Дело принимает интересный оборот, — подумала она. — Если подойти к этому с умом, я сумею заработать на зиму в Кабо».

Энн провела все утро в фургоне Кэролин, прячась от любопытных взглядов, чихая, сморкаясь и нервно перебирая четки. Кэролин, вытянув свои крупные ноги, пыталась успокоить ее: «Этого следовало ожидать, — сказала она, беспечно поедая апельсин. — Теперь ты для них — горячая линия связи с Богом. Не сидеть же им дома».

Энн с тревогой выглянула в окно. Все утро она твердила себе, что не должна поддаваться болезни, которая по ощущениям походила на грипп. Почему она заболела в такой момент? Ее бросало то в жар, то в холод, голова кружилась, тело ломило. Из окна она увидела вывеску «Памятные подарки для верующих от Кая», а рядом большой самодельный флаг с надписью: «Орден Пресвятой Девы Марии, округ Скалистых гор». Дальше виднелся тент кафе на колесах, а между рядами прицепов тянулась очередь к туалетам. На одной из стоянок был разведен устрашающего вида костер, над которым поднимались клубы дыма, а вокруг него не меньше сотни человек, понизив голос, хором пели псалмы. Обзор закрывало несколько огромных домов на колесах, но это не помешало Энн заметить окружного шерифа. Она узнала его, поскольку он захаживал в туристский городок и раньше, не давая покоя грибникам. Он важно прошагал мимо, заложив большие пальцы за брючный ремень, надменный и величественный блюститель порядка.

— Господи, помоги мне это вынести, — прошептала она.

— Вынесешь, не волнуйся. Но тебе надо поесть. И не забудь принять судафед, да побольше. И таблетки от аллергии.

— Я не могу даже смотреть на еду, Кэролин.

— А что, если ты упадешь в обморок? Какой с тебя будет толк, если ты потеряешь сознание? С другой стороны, это неплохой ход. Прикинуться членом секты трясунов.

— Я не собираюсь никем прикидываться.

— Не сердись, я не хотела тебя обидеть.

— Кто все эти люди?

— Верующие. Это просто потрясающе.

— Странно, — промолвила Энн. — Откуда они взялись?

Кэролин надела солнечные очки и скрестила ноги.

— Ученики и последователи, — сказала она. — Фанаты, фанатики и маньяки. Неожиданно ты стала для них кумиром, Энн. Что-то вроде Мадонны, а то и покруче. Ты для них теперь почти как Дева Мария, не то что очередная смазливая девчонка, которая и петь-то толком не умеет, только вертит задницей. Ты у нас культовый лидер, вроде той дамы, что беседует с мертвыми египтянами, или того типа, который ждал комету Хейла-Боппа и организовал массовое самоубийство. Не забывай, мы на западе Америки. Западное побережье — рай для безумцев. Должна заметить, все это начинает мне нравиться. Настоящее представление в духе дадаистов. Этакий Иероним Босх, перебравший «Будвайзера».

— Католическая Церковь — не культ.

— Ладно, Церковь — это не культ. Здесь я с тобой согласна. — Кэролин сложила руки, точно собиралась молиться. — И вообще, я больше не собираюсь с тобой спорить. Сейчас тебе нужно думать о другом, Энн. Набери в грудь побольше воздуха и выдохни. Расслабь ноги и таз. Дыши свободно. Випассана^[17]. Постарайся успокоиться.

— Я уже четыре дня не ходила за грибами.

— Я тоже. Но я сохраняю присутствие духа. Пусть меня обдувают ветры — чем они неистовее, тем безмятежнее мой покой. Я презираю их.

— У меня не осталось ни цента. Я издержалась подчистую.

— Я тоже. Но ведь встреча с Девой Марией стоит денег, верно? — Кэролин разделила апельсин на две части. — Съешь хотя бы половину, — сказала она.

Энн помотала головой и снова посмотрела в окно, на паломников, которые ждали ее появления. Откуда они взялись? Как они сюда добрались? Как будто кто-то щелкнул пальцами, и на тебе. Энн щелкнула пальцами и прижала ладони к щекам.

— Столько людей. Невесть откуда.

— Они не невесть откуда. Это полчища боговдохновенных католиков с мобильными телефонами и отлично налаженной связью.

— Мне не до шуток. Кто им рассказал?

— Этого я не знаю. Что за жизнь без шуток? Теперь они здесь, тут уж никуда не денешься.

— Это еще одно доказательство.

— Доказательство чего?

— Что все происходит на самом деле.

Кэролин принялась зашнуровывать кроссовки.

— На самом деле, — повторила она, качая головой. — О каких доказательствах ты говоришь? Ты одна ее видела.

— Мне не нужны доказательства. Они нужны тебе. Ты не веришь, что это было.

— Неважно, — сказала Кэролин. — Собирайся. Надень капюшон и что там еще тебе нужно. Если ты так растерялась, я могу поговорить с ними сама.

— Я и правда не в состоянии говорить.

— Почему?

— Не знаю. Я никогда не умела это делать.

— Тебя слишком долго учили женскому смирению. Ты слишком много размышляла о Матери Божией, девственности и покорности. Раз она Матерь Божия, получается, что ее дело стирать Ему нижнее белье и мыть туалет, а вся слава достается Ему одному.

— Вообще-то меня не воспитывали католичкой.

— Это только подтверждает мою мысль. Ты даже не отдаешь себе отчета в том, что с тобой происходит. Ты классическая жертва мужского самовластия, поскольку не способна видеть, что с тобой творится.

— Думаю, ты не должна разговаривать со мной в таком тоне, ведь ты почти не знаешь меня, Кэролин.

Кэролин понимала, что Энн права. Она знала про Энн немного, а держалась довольно бесцеремонно.

— Успокойся, — сказала она, — с тобой все в порядке. Просто расскажи мне о себе. У меня за плечами первоклассный Университет жизненных проблем, так что можешь считать меня дипломированным консультантом по жизненным проблемам.

— Спаси меня, Иисус, — сказала Энн.

— Не волнуйся, — успокоила ее Кэролин, — переговоры я беру на себя.

— Давай помолимся, прежде чем к ним выходить.

— Молись. Я предпочту выкурить косяк.

— Кэролин!

— Хорошо, давай выкурим вместе.

— Нет, мы не будем этого делать.

— Я пошутила.

— Помоги мне, Пресвятая Дева. Будь со мной в час нужды. Наставь меня на путь истинный. Научи меня, что говорить и что делать.

Кэролин кивнула и прикоснулась к голове Энн, точно совершая миропомазание. «Матери Марии слышу тихий шаг», — пропела она знакомую мелодию «Битлз». У нее оказался неожиданно красивый голос — настоящее, трепетное сопрано. Энн прикрыла глаза: «Мудро говорит она: да будет так».

Кэролин по-матерински обняла Энн и натянула ей на голову капюшон.

— Тебе очень идет этот капюшон, — сказала она. — В нем ты похожа на Красную Шапочку.

— Я боюсь к ним выходить.

— Все будет нормально, — сказала Кэролин. — Осталось решить только один вопрос. «Леди Мадонна, — пропела она, — дети голодны. Накормить их нечем, слишком мы бедны…»

— Не надо об этом сейчас. Выброси это из головы, прежде чем выйдешь за дверь.

— Ты думала, деньги падают с неба?

— Прекрати.

— «То, что бесплатно, для птиц и пчел, я же другую радость нашел».

Энн засмеялась.

«Дайте мне де-е-е-нег, я их хочу, — пропела Кэролин. — Я их хочу, я их хочу».

Она открыла дверь, взобралась на крышу фургона и, размахивая руками, как балаганный зазывала, несколько раз подряд крикнула в сторону толпы паломников: «Доброе утро!» — пока те не двинулись гурьбой в ее сторону, словно голуби, заметившие хлебные крошки. «Сюда, сюда, подходите поближе! — подбадривала она их. — Сейчас мы отправимся на место богоявления, но, прежде чем мы тронемся в путь, я хочу сделать несколько небольших объявлений, которые помогут нам найти общий язык».

Люди стекались к «фольксвагену» со всех сторон, и это напомнило Кэролин сцену из «Макбета», в которой Бирнамский лес пошел на Дунсинан, — сучья и ветви вечнозеленых деревьев и армия нетерпеливых паломников. Толпа становилась все плотнее, пустые клочки земли заполняли люди, и это зрелище все больше походило на площадь Святого Петра или на один из тех спектаклей, что устраивал для Гитлера Геббельс. «Слушайте, слушайте!» — произнес кто-то в электрический мегафон на батарейках. Пройдя несколько десятков рук, мегафон оказался у Кэролин, и, увидев, как слаженно действуют люди, она поняла: стоит ей только пожелать — в ее распоряжении мигом будет сотня лакеев, услужливых и подобострастных. Люди, стоявшие вплотную к фургону, жадно щелкали фотоаппаратами, кое-кто включил видеокамеры. «Теперь меня слышно лучше? — спросила Кэролин. — Хвала Господу за электрические мегафоны!»

Последние слова были встречены одобрительным гулом — похоже, никто не уловил иронии. «Возблагодарим Господа, — закричал кто-то, — за все, что помогает служению!»

— Итак, — сказала Кэролин, вживаясь в новую роль, и подняла левую руку, как делают странствующие евангелисты самого низкого пошиба, — итак, — повторила она, — послушайте, что я скажу. Меня зовут Кэролин, я ученица духовидицы, по ее просьбе я буду говорить с вами от ее имени. Сама она — юная, застенчивая девушка, до сих пор она занималась сбором грибов и жила здесь, в туристском городке, одна-одинешенька, вон там вы видите ее палатку и костер, на котором она готовила себе еду. Как и все сборщики грибов в этом городке, она с трудом сводила концы с концами. Но внезапно нашу жизнь изменило чудо, великое чудо, которое произошло в среду. Оно заставило нас прекратить работу и оставить сбор грибов. — Она сделала паузу, давая собравшимся время уяснить сказанное, но ее намек был понят довольно быстро, и по рукам пошло импровизированное блюдо для пожертвований — пластмассовое ведерко на пять галлонов. — Так вот, — продолжала Кэролин, — три дня подряд я видела это чудо своими глазами в лесу к востоку отсюда. Дорога туда не обозначена на карте, но добраться до этого леса не так уж трудно. Должна предупредить, что пока место видений остается недоступным для инвалидов в колясках, но этот вопрос мы непременно решим. Нам придется переправиться через небольшой ручей, через который перекинуто бревно, но полагаю, с этим справится любой нормальный человек. В остальном наша вылазка не представляет никаких трудностей, в общей сложности нам предстоит пройти не более двух миль.

Кэролин не знала, верный ли тон она выбрала и сумела ли завоевать доверие собравшихся.

— Две мили! — громко воскликнул кто-то. — Я живу на стоянке номер пятьдесят один. Кто хочет вместе со мной заняться прокладкой тропы?

— Я с вами! — выкрикнул другой голос. — А сейчас не мешайте Кэролин говорить!

— Всё нормально, — сказала Кэролин. С тайной радостью она отметила, что, идя по рукам, ведерко быстро наполняется. — У нас общее дело. Я рада всем, кто готов прийти на помощь. Я не претендую на роль лидера. Что касается ручья, о котором я уже говорила, там неизбежно образуется небольшой затор; важно проявить терпение и не торопить тех, кто будет переходить его перед вами. Очень прошу вас, не спешите и не волнуйтесь, что вы кого-то задерживаете. Я не хочу, чтобы кто-то угодил в ручей, увечья нам не нужны.

— Я могу построить мост! Стоянка тридцать семь!

— Комитет по оказанию первой помощи! Стоянка четырнадцать!

— Еще я прошу вас, — сказала Кэролин, — старайтесь держаться вместе. Здесь легко заблудиться. Потеряться может даже толпа народу. Дорогу на место знают только двое — я и духовидица. Сколько бы нас ни было, мы не должны разбредаться по лесу. А чтобы вы знали, в каком направлении двигаться, я буду и дальше пользоваться этой штуковиной — кстати, хотелось бы поблагодарить того, кто догадался прихватить ее с собой, она чрезвычайно удобна и позволяет мне поберечь свой голос, хвала Господу!

Снова раздался невнятный гул одобрения.

— Давайте поговорим еще немного насчет леса! — крикнул кто-то. — Как не нанести ущерба окружающей среде?

— Прекрасный вопрос, — сказала Кэролин. — Ваше беспокойство вполне понятно. В самом деле, тысяча человек, которые движутся по лесу, представляют для него серьезную угрозу, равной которой не было с сороковых годов, когда здесь производилась тотальная вырубка, поэтому будьте осторожны, не мусорите, старайтесь не вытаптывать растения, не разводите костров и соблюдайте десять заповедей.

Она заметила, что через толпу, напоминая акулу, которая прокладывает себе путь в морских волнах, пробирается шериф.

— Вот идет шериф! — возвестила Кэролин. — Дайте дорогу человеку в широкополой зеленой шляпе! Пусть расступятся воды и позволят нашему шерифу пройти! Мы, сборщики грибов, отлично знаем этого достойного человека, он регулярно наведывается к нам, оберегая наш покой. Да, перед нами шериф этого живописного округа. Не могу похвастаться, что знаю его имя, и едва ли сумею представить его так, как он того заслуживает, но я вижу, что он хочет сказать вам несколько слов, и полагаю, соблюдение правил правопорядка пойдет на пользу всеобщему благу и спокойствию, — итак, окружной шериф!

Пока Кэролин разглагольствовала, шериф вскарабкался на крышу фургона и, точно глашатай трубу, поднял собственный мегафон. Стоя рядом, она почувствовала его раздражение и поняла, что легкомысленно недооценила его проницательность. В нос ей ударил запах лосьона после бритья, смешанный с запахом крупного, здорового мужского тела. Черный кожаный ремень упруго поскрипывал. Судя по всему, шериф был силен и опасен. Следы, оставшиеся от юношеских угрей, придавали его лицу нечто порочное. Кэролин подумала, что он похож на насильника.

— Шериф Нельсон, — сказал шериф в мегафон. — В мои обязанности входит защищать жителей этого округа и следить за соблюдением законности и правопорядка. По последним подсчетам в текущий момент мы имеем более тысячи четырехсот человек, которые без предупреждения явились в туристский городок Норт-Форка, изначально рассчитанный на триста шестьдесят пять человек — с учетом требований здравоохранения, санитарии и гигиены, возможностей обеспечения безопасности гостей и надлежащего использования средств налогоплательщиков для поддержания территории туристского городка в соответствующем состоянии.

Он помолчал и, опустив мегафон, поскреб щеку.

— Слава Богу, — вставила Кэролин, — Он послал нам шерифа Нельсона, который непременно поможет нам решить множество проблем!

Шериф бросил в ее сторону красноречивый взгляд — помолчи! — и снова поднял мегафон:

— Я тоже христианин, — сурово произнес он. — Я хожу пред Иисусом и должен вам сказать, что именно Иисус мой главный босс, прежде всего я служу Ему и лишь потом — прочим начальникам, даже законы этой страны стоят для меня на втором месте. Но так или иначе, сегодня на территории туристского городка скопилось слишком много людей, легковых автомашин и иных транспортных средств, огонь разводится за пределами специально предусмотренных кострищ, а лес превратился в сточную канаву и помойку — куда ни глянь, везде валяется мусор; кроме того, меня беспокоят черные медведи, поскольку повсюду лежит незапакованная еда и ее запах может привлечь этих хищников; лесная древесина используется в качестве топлива, подходы к транспортным средствам аварийно-спасательной службы перекрыты, отстойники переполнены — короче говоря, сложилась весьма непростая ситуация. Наша пропускная способность не рассчитана на такую нагрузку, и я требую, чтобы в течение двадцати четырех часов, иными словами — к десяти пятидесяти двум завтра утром, на территории туристского городка Норт-Форка находилось не более — подчеркиваю; не более! — одного транспортного средства на стоянку и только зарегистрированные туристы; все остальные будут привлечены к судебной ответственности, а транспортные средства — отбуксированы куда следует. У меня есть список землевладельцев, которые готовы принять у себя туристов за соответствующую плату. У них достаточно свободной земли, сейчас мои помощники занимаются расклейкой листовок, где написано, как добраться в эти места; такие листовки уже вывешены у входа в туристский городок, рядом с будкой, где принимают плату. Помимо этого, я попрошу не забывать, что вы наши гости и приехали сюда на время, мы всего лишь тихая заводь, это верно, но у нас своя жизнь, и мы именем Иисуса просим вас не мешать нам, не создавать проблем и не учинять беспорядков. Нельзя сказать, что я опасаюсь этого всерьез, — вы все христиане, добродетельные люди, и я не сомневаюсь, что вы не станете нарушать законы.

Он снова прервался, чтобы почесать лицо.

— Благодарю вас, — сказала Кэролин, подвигаясь к нему поближе. — Теперь давайте помолимся за шерифа Нельсона.

Она склонила голову и без предупреждения обхватила шерифа за могучие плечи. Тот застыл и медленно стянул шляпу. Под ней обнаружились жидкие волосы — редкая, скудная поросль, прилизанная с помощью геля.

— Милосердный Господь, — промолвила Кэролин, — помоги шерифу Нельсону в его нелегком труде. Наставь шерифа Нельсона на путь истинный. Позаботься, чтобы шериф Нельсон был доволен. Помоги нам сделать все, о чем просит шериф Нельсон, и не доставлять ему хлопот. Сделай так, чтобы он понял: перед ним смиренные и покорные души, верные Тебе, Господь, и исполненные стремления выполнять Твои законы и предписания шерифа. Помоги нам обрести новое пристанище к десяти пятидесяти двум завтрашнего дня, как требует шериф Нельсон. Именем Иисуса, аминь.

Она выпустила шерифа из своих объятий и пожала ему руку. Он вновь бросил на нее взгляд, исполненный затаенной ненависти, с тяжелой грацией орангутана слез с фургона и, зажав мегафон между коленями, привел в порядок выбившуюся из брюк рубашку.

— Одну минутку, — сказала Кэролин, — потерпите, друзья мои.

Она положила мегафон, легла на крышу фургона и, свесив голову, заглянула в окно.

— Взойди, солнце ясное, — пропела она, обращаясь к Энн. — Давай, Энн, выйди к нам.

Свесившись с противоположной стороны фургона, Кэролин открыла раздвижную дверь. Заглянув внутрь, она проворчала:

— Терпеть не могу висеть вниз головой, проклятая сила притяжения делает мое лицо старым и дряблым.

В ответ Энн перекрестилась.

— Ну, — сказала Кэролин, — ты видела ведерко? Мы богаты! У нас куча денег!

Она помогла Энн взобраться на крышу фургона. Энн немедленно спряталась у нее за спиной, и Кэролин сказала:

— Ну уж нет, стыдливая мимоза, ты на вершине пирамиды ацтеков, и эти люди хотят вырвать твое сердце. — Она схватила руку Энн и торжествующе вздернула ее вверх, словно та вышла победителем в боксерской схватке. — Вот она! — объявила Кэролин в мегафон. — Энн Холмс из Орегона!

Толпа радостно загудела, послышались крики «Аллилуйя».

— И сказал Господь, да будет свет, — провозгласила Кэролин, — возрадуйтесь, сыновья и дочери Сиона, вот она, раба Господня, та, что избрал Он среди прочих женщин. А теперь давайте склоним головы и помолимся. Господи, мы благодарим Тебя за любовь и сострадание, мы славим непорочную Деву Марию, милосердную и кроткую заступницу нашу. Даруй нам в этот день свою благодать и милосердие, ибо без них нам не обойтись. А теперь Энн помолится вместе с нами.

Она передала Энн мегафон и подтолкнула ее вперед.

— Выручай, — прошептала она, подмигнув. — Я не знаю ни одной молитвы.

Энн окинула взглядом толпу, целое море людей пожирало ее глазами. Она видела, что они напряженно ждут. «Это ошибка, — подумала она. — Я не могу дать им того, что им нужно. Но ведь я видела Деву Марию». Ее глаза увлажнились, дрожащими руками она поднесла к губам мегафон:

— Любящие братья во Христе, — сказала она и почувствовала, как в душе ее что-то дрогнуло. Она поняла, что готова принести себя в жертву. Ее кишечник свело спазмом; затылком она ощутила ветер, который тот, кто изведал подлинные муки, назвал бы дыханием смерти. «Не оставляй меня, Пресвятая Дева, — подумала она. — Может быть, это испытание послано мне Богом?» Она поняла, что судьба ее предрешена. Бог знал о ней все от начала и до конца. Он не задавал вопросов. Так наследовал землю кроткий, нищий, вор, блудница, наркоман, бродяга, распятый. — Радуйся, Мария, полная благодати, с тобою Господь, — начала Энн, и толпа подхватила молитву.

До того как Энн увидела Деву Марию, она была немногословна и почти не рассказывала о себе. В детстве мать называла ее Пипеткой, Кнопкой и Мышкой. Об отце мать говорила, что он был из тех, кого называют перекати-поле. Они познакомились на концерте в Салеме, билеты за восемь долларов: пять местных групп сменяли одна другую в течение девяти часов. Ему было двадцать, он носил кожаную куртку, под которой не было рубашки. Его костлявая грудь пламенела рыжей порослью. Волосы были забраны в толстый конский хвост. Он жил в Юджине, не работал, сидел на ЛСД и был пассивным сторонником экотерроризма. Поначалу она была в восторге от его веснушчатого лица и пылкой ненависти к капитализму. В четырнадцать лет мать Энн сбежала из дому с полюбившимся ей бунтарем и автостопом отправилось на север, в Юджин, где жила с ним два месяца, пока он в буквальном смысле не дал ей пинка под зад. Выставляя ее за дверь, он в самом деле пнул ее ногой в спину. Потом она сказала, что у него не было души. Он мог причинять боль, не испытывая угрызений совести. Он был хорош собой, но и только. Мать Энн была не готова к тому, что мужчина может быть холоден как лед. Его жестокость потрясла ее до глубины души, но через месяц, несмотря на то что она оказалась беременна, девушка, к собственному изумлению, обнаружила, что совершенно охладела к предмету своей страсти. Забыть его было нетрудно, говорила она. Собственно говоря, помнить-то было и нечего. Его звали Скотт; ходили слухи, что, расставшись с ней, он присоединился к группе анархистов в Аризоне. С тех пор она ничего о нем не знала и не желала знать. Она даже не злилась на него; он словно перестал существовать.

Когда матери Энн задавали вопросы о ребенке, она говорила, что девочка учится дома. Энн плохо росла, страдала астмой и аллергией на пылевых клещей, весеннюю пыльцу и плесень. Она носила в кармане ингалятор для астматиков и украдкой пользовалась им, когда чувствовала, что начинает задыхаться. Иногда аллергия изнуряла ее до такой степени, что она подолгу лежала в постели, натянув на лицо простыню. Слизистая постоянно воспалялась и отекала, глаза были красными и опухшими, из носа текло, она чихала, задыхалась и хрипела. Когда болезнь окончательно лишала ее сил, она чувствовала, каково это — умереть, каждодневная угроза спазма бронхов и остановки дыхания то и дело напоминала ей о смерти. Ее тело знало, что значит потерпеть поражение и сдаться. Она походила на больных туберкулезом детей из мелодрамы о жизни в девятнадцатом веке. Болезнь сделала ее уязвимой. Некоторое облегчение ей приносили антигистаминные препараты: судафед, хлортриметон, — без них она не могла обойтись ни дня; ей не исполнилось и двенадцати, когда она стала воровать их в аптеках.

Вместе с матерью Энн собирала ветки кустарников для флориста, кору тиса и крушины, ходила за грибами и кедровыми шишками. К ним часто присоединялась еще одна женщина, по прозвищу Засоня Джейн. Засоня Джейн была высокой и ширококостной, свои длинные волосы с посекшимися концами она забрасывала за спину. Когда они собирали, к примеру, декоративную чернику, Засоня Джейн внезапно усаживалась, скрестив ноги, на мох и принималась курить сигареты с марихуаной, которые хранила в жестянке из-под леденцов. Когда они отправлялись за корой крушины, Засоня Джейн объявляла, что в лесу слишком жарко, стаскивала блузку и укладывалась спать. Иногда на ее длинные, асимметричные загорелые груди усаживалась муха, но Засоня Джейн не обращала на мух ни малейшего внимания, рассеянно почесывая бугристые соски. Она верила, что в тисы вселяются души умерших женщин, которым не удалось покинуть землю, и знала наперечет все кладбища в Англии и Уэльсе, где над могильными камнями росли тисы. У нее была книга «Поиск священных грибов» и еще одна: «Сома: грибы, дарующие бессмертие». Она предсказывала Энн будущее по руке, по форме ее черепа и даже по ноге. «Знаешь, Кнопка, — говорила она при каждом удобном случае, — я не вижу здесь ничего хорошего. Все больше плохое. Могу сказать одно: на твоем месте я предпочла бы не верить предсказаниям». «Я не верю, — говорила Энн, — не беспокойтесь».

Как-то раз Энн вместе с дедом отправилась на границу с Флоридой, куда нужно было доставить контейнер с упаковочными материалами. В Южной Каролине они взяли другойгруз и доставили его в Луизиану. Она вдыхала сигаретный дым и ела картошку, жаренную на свином жире. Дед носил противорадикулитный пояс, подтяжки и темные очки; борода делала его похожим на одного из братьев Олман или музыканта из группы «Зи Зи Топ». У него был большой живот и тонкие ноги. Ему нравились рок-группы «Алабама» и «Канзас». Еще он любил сухое печенье, мясную подливку, крепкий табак и журналы о мотоциклах, на обложках которых красовались фотомодели с силиконовой грудью. На стоянке грузовиков в Оклахоме он дал Энн доллар — до этого он ни разу не давал ей ни цента — и велел, чтобы она зашла в магазин и посмотрела журналы. «Сейчас семь, — сказал он, взглянув на часы. — Оставайся там до восьми. Никуда не уходи из магазина». «Почему?» — спросила она. «Делай, что говорят, — сказал он. — Мне нужно сделать одно дело».

То же самое повторилось в Вайоминге. «Друзья, — сказал он. — Я встретил старых друзей. Нам хотелось бы посидеть без посторонних».

На некотором отдалении Энн заметила женщину в ярко-синей ветровке и туфлях на чудовищной платформе, вроде тех, что носили в эпоху диско. «Это Линда, — сказал дед потом. — Она, как и я, интересуется скаковыми лошадьми».

В Неваде деда оштрафовали за то, что он не оплатил груз на границе штата. Проехав Виннемукку, они повернули на север и поехали домой через Кламат-Фолс и Медфорд. В Грантс-Пассе дед встретил еще одного друга, на сей раз это была женщина, которая, как и он, интересовалась морской рыбалкой. Энн стащила из кабины грузовика сигареты, украдкой выкурила одну в зарослях высокой травы и, не торопясь, занялась мастурбацией. Мастурбировать она начала еще в шесть лет, и с тех пор это занятие неизменно успокаивало и утешало ее не меньше, чем шоколадные батончики. По ее телу пробежала легкая дрожь, потом пришли тепло и покой. Блаженные конвульсии, подобие крохотной смерти.

Дома, сидя в туалете, она нечаянно подслушала разговор матери с дедом. «Чтобы я еще хоть раз взял ее с собой, у меня и без нее проблем по горло, каждые пятнадцать миль девчонка требовала то банку содовой, то чипсы». «Не такая уж она плохая», — заметила мать. «Сначала найди себе работу, — сказал дед, — тогда будешь высказывать свое мнение».

Как только дед Энн ушел в очередной рейс, Засоня Джейн поселилась у них в доме. Стоял август, в доме постоянно устраивались вечеринки. Они включали стерео и слушали «Квиксильвер Мессенджер Сервис» и «Чэмберс Бразерс». Как-то раз гости устроили драку пивными бутылками. Мужчина с серебряной серьгой над глазом остался у них на ночь и жил дней десять кряду. Время от времени мать Энн плакала без причины. На кофейном столике стоял кальян и винные бутылки. Шли девяностые годы, но этого никто не замечал. Внезапно к ним домой нагрянула группа ударников. Они били в барабаны, а Засоня Джейн и еще одна женщина, не отличаясь карибской грацией, танцевали, когда к дому подъехал дед Энн на своем грузовике. Он спросил, нельзя ли ему тоже поиграть на барабане, а когда ему дали самодельный барабан «конга», вышвырнул его на улицу.

Энн стала ходить в школу. Это было ужасно. Чтобы воспользоваться ингалятором, она пряталась в туалетных кабинках; ей пришлось удвоить дозу антигистаминных таблеток, и из-за этого она чувствовала себя еще хуже. Она постоянно ходила, натянув на голову капюшон трикотажной куртки. Мальчишки дразнили ее Кэрри — так звали героиню одного из романов Стивена Кинга. Она познакомилась с другими девочками, такими же париями, как и она сама, тщедушными и неприметными. Вместе они походили на стайку мышей. Они приворовывали и прятались по углам. У одной девочки, Тары, рано выросла грудь, и они решили не отставать от подруги, набивая чашечки бюстгальтеров туалетной бумагой. Они стали более популярными. Учеба не давалась Энн. Она не умела читать, и, когда об этом узнали в школе, мать Энн получила письмо от директора: он угрожал подать на нее в суд за халатное отношение к родительским обязанностям. Но в школе были и другие ученики, сверстники Энн, которые тоже не умели читать, несмотря на то что учились уже давно. «Так кто из нас не выполняет свои обязанности?» — сказала мать Энн. Энн перевели в класс для отстающих, где учили читать с помощью компьютера. Она набивала нагрудный карман куртки семечками подсолнуха, складывая потом очищенные семечки в левый карман, а в правый — обмусоленную шелуху. Поначалу у нее не было денег на марихуану, но она знала, где растут грибы-галлюциногены, и стала собирать их на продажу. После первой затяжки марихуана вызывала у нее кашель, но потом смягчала ее воспаленные дыхательные пути. Когда ей было тринадцать, ее выгнали с экзамена по математике за то, что она списывала, а через неделю взяли с поличным в магазине, где она воровала оберточную бумагу.

Они переехали, и она пошла в другую школу. Энн носила расклешенные джинсы на бедрах, которые едва прикрывали лобок. Один мальчик предложил ей покурить травку, и, когда они пошли в лес, расстегнул ширинку. «Потрогай меня», — сказал он, но она извинилась и отказалась. На следующий день в классе она услышала, как девочка, что сидела сзади, прошипела: «Шлюха». Она натянула капюшон. В новой школе ее прозвали Холмс; по непонятным ей причинам ее фамилию произносили с подчеркнутой иронией. Ее считали дурнушкой. Кто-то распустил слух, что она ест свои козявки. У нее было три подруги, похожие на нее. Она показала им, где растут грибы, и вместе с ними набрала пару ведер. На вырученные деньги они купили марихуану и пошли на каток для катания на роликах. Она снова оказалась вместе с одним мальчиком, и этот мальчик тоже расстегнул брюки. Совершая ритмичные движения рукой, Энн действовала так, словно полировала штырь наждачной бумагой, и, когда все закончилось, мальчик оставил ей свой номер телефона. Его звали Эван. Он был высокий, рыхлый и сложением напоминал грушу. Днем они сидели в подвале его дома, потягивая газировку и листая порнографические журналы. «Отсоси мне», — попросил он. Теперь она знала, чего он хочет. Она послушно взяла его член в рот и стала двигаться медленно и размеренно, действуя чуть менее энергично, чем рукой. Едва не подавившись его спермой, она решила, что дело того не стоит, и перестала с ним встречаться. Ее решение имело последствия. Эван стал распространять о ней грязные слухи. Одна девочка в школе назвала Энн шлюхой. Ее подруги стали показывать ей язык.

Нового приятеля матери звали Марк Кидд, Костлявый и долговязый, он устраивался на диване перед телевизором голый по пояс, в самых причудливых позах, или сидел на полу, прислонившись к дивану спиной. Его икры и пальцы ног были покрыты выгоревшими, как у серфингиста, волосами, в руке, словно маятник, покачивалась неизменная бутылка пива, а на шее болтался медальон с изображением святого Кристофера. У него была крепкая выпуклая грудина, козлиная бородка и глаза как у Иисуса в фильме «Последнее искушение Христа». Он напоминал Брэда Питта, но был куда глупее. Энн наблюдала, как он вводит себе в вену наркотики, в этом искусстве ему не было равных. Ей нравились следы от уколов на его руках. Его вены напоминали извивающихся червей. Когда он был в отключке, его глаза вылезали из орбит. Должно быть, его распирало изнутри. Сначала он был игрив с Энн и усаживал ее к себе на колени, прижимая к своему возбужденному члену. Он знал наизусть целые куски из Библии. «Кто найдет добродетельную жену? Цена ее выше жемчугов», — говорил он. Или: «И взяла Мариам пророчица, сестра Ааронова, в руку свою тимпан, и вышли за нею все женщины с тимпанами и ликованием. Тебе понятно? — спрашивал он. — Соображаешь, о чем я?» Однажды, когда она попыталась высвободиться, он просунул руку ей между ног. «Я вырос во грехе, — сказал он, — и зачат во грехе. Давай трахнемся». Она снова попыталась высвободиться. Он крепко держал ее за волосы, и любое движение причиняло ей боль. «Поглощена смерть победою, — произнес он. — Ибо, как непослушанием одного человека сделались многие грешными, так и послушанием одного сделаются праведными многие». Он перевернул ее и прижал лицом к полу. «Мне нравится, что ты похожа на мальчика. Что у тебя ничего нет. Ничего не торчит. Только крохотная, прелестная попка». Придерживая ее голову ладонью, он стремительно вошел в нее. «Мне хочется одного, — сказал он, — оставаться в тебе, вот так. — Он сладострастно застонал. — Да. В тебе. Погоди, скоро ты сама будешь просить меня об этом. Боже! Я не прекращу, пока ты не попросишь. Ты должна хотеть меня».

Не меняя позы, он небрежно и ловко ввел себе наркотик. Она чувствовала только одно — тяжесть его тела. «В шестой же месяц, — вновь заговорил он, — послан был ангел Гавриил от Бога в город Галилейский, называемый Назарет, к Деве, обрученной мужу, именем Иосифу, из дома Давидова; имя же Деве было Энн, да, детка, представь себе, так оно и было», — и он задвигал тазом.

Когда он издал глубокий горловой звук и из глаз у него хлынули слезы, она решила, что пришло время вырваться на свободу. Но он по-прежнему держал ее за волосы. «Джерри Ли Льюис тоже любил ребенка, — сказал он, — и за это его уничтожили. У Элвиса тоже была своя Лолита. Все мужики заглядываются на четырнадцатилетних, иначе они просто не могут. Во всяком случае, в нынешнем обществе. Все эти лицемерные старые пердуны со своими морщинистыми женами только прикидываются, что им не хочется трахнуть юную, нежную девочку. Думаешь, индейцы и негры, те, что охотились в джунглях и прериях, не трахали крохотных, упругих, гладких кошечек? Нет, именно они-то и были нужны воинам и охотникам, Энн. Дикарям было наплевать, они делали все, что требовало их мужское естество, и они не боялись пройти долиною смертной тени, когда воевали с другими племенами. Черт, — сказал он, все еще не отпуская ее, — до чего же это приятно!»

«Моя детка, я хочу тебя забыть, — пропел он невыносимо фальшивым тенором прямо ей в ухо. — За любовь нередко могут осудить». Он прикрыл глаза и разрыдался.

Каждый раз, кончив, он плакал, а потом смеялся. Так уж он был устроен. «Если расскажешь матери — убью, — пригрозил он. — Можешь говорить ей все что хочешь. Но если ты это сделаешь, будь уверена, я улучу момент до того, как сюда подоспеют копы, и перережу тебе глотку, сучка. Это случится, прежде чем на меня наденут наручники».

Она ничего не сказала. Она не сомневалась, что Марк Кидд, на это способен, и боялась, что он убьет ее. Поэтому в сентябре, когда воздух был еще сухим, а ветер заманчиво теплым, она сбежала из дома. Первую ночь она провела на вырубке, свернувшись клубочком на покрытом плесенью сиденье машины, которую она купила на накопленные деньги, рядом лежали топорик и мачете. Из-за плесени она снова начала чихать, но ингалятор был пуст. Она высморкалась и приняла антигистаминную таблетку. В лесу она нашла несколько трюфелей и немного черники. По дороге ей попались камбоджийцы, которые не говорили по-английски, и несколько безработных лесорубов. Двое мужчин пилили поваленный кедр. Увидев Энн, они забеспокоились. «Наверное, у них нет разрешения на вырубку», — решила она. «Давай, сучка, иди своей дорогой», — сказал один из них. Отойдя чуть подальше, она бросилась бежать. Она начала воровать и делала это дерзко, средь бела дня: канистра бензина, радиатор, стерео, рюкзак, упаковка пива, плащ, запаска, домкрат. В Юджине она уселась на улице, повесив на грудь табличку: «Помогите! Не имею средств к существованию». Собрав немного денег, она отправилась к врачу. Она ощущала сильное жжение в промежности, к тому же у нее появились странные выделения. Оказалось, что у нее дрожжевая инфекция и к тому же герпес. Марк Кидд оставил ей свою визитную карточку.

В туалете туристского городка она нашла карманную Библию и сунула ее в нагрудный карман куртки. Она читала ее по вечерам у костра, вытирая нос платком. Это помогало скоротать время, а в маленьких городках в дождливые дни она читала Библию, сидя в библиотеках. В одной из библиотек она украла катехизис. Как-то раз она попала в читальный зал организации «Христианская наука». Там один из сотрудников подарил ей сборник Евангелий. Она начала сожалеть о своем аборте в прошлом году. Убив ребенка, которого сделал ей Марк Кидд, она своими руками отправила его в чистилище. Энн прочла книгу «Письма из Меджугорья», а в букинистическом магазине ей попался «Католический альманах» за 1986 год и книга о христианском исцелении. В октябре она остановилась у озера Кресент и собирала грибы мацутаке. Ей удалось неплохо заработать, но все деньги ушли на ремонт машины, которой требовался, во-первых, водяной насос, а во-вторых, генератор. Она обнаружила, что, если не вступать в разговоры и не снимать капюшон, мужчины обходят ее стороной. Необщительных и странных никто не трогает. Энн стала понимать ведьм. Чтобы выглядеть еще более странной, она обрезала волосы. Каждый вечер она сидела у костра. Она послала домой открытку, где было написано: «Марк Кидд бальной насильник мама диржись от него падальше».

Не реже раза в неделю она принимала псилоцибин. Теперь ее галлюцинации носили религиозный характер, образы, которые ей являлись, окружал нимб. Она уезжала все дальше и дальше от дома. Одно время она подумывала вернуться в Орегон, но ее тянуло на север. Калифорния казалась ей опасной, Вашингтон — успокаивающим. Лучше всего она чувствовала себя в лесу. В Вашингтоне часто шел дождь, он висел в воздухе мягкой, обволакивающей пеленой. С неделю Энн жила на берегу океана. Здесь она прочла «Исповедь» Августина Аврелия и «Мертвую зону» Стивена Кинга. На пляже с ней попытался познакомиться студент колледжа. Он сказал, что поступил в Университет Пеппердайн, но решил устроить себе каникулы и попутешествовать. Она читала, но он не уходил. Она видела, что он собой представляет. Открытый и искренний, посещает занятия, думает о будущем, прогулка на пляж для него обычное развлечение; может быть, он присматривает себе новую доску для серфинга и наверняка надеется подцепить девчонку, чтобы переспать. Он был далеко от дома и считал себя крутым и взрослым, но серьга у него в ухе выглядела смешно и нелепо. Когда он обнял ее за плечи, она обернулась и сказала: «Изыди, сатана». В его глазах промелькнула тень сомнения. «Изыди», — повторила она, и он поднялся и зашагал прочь.

Упоминание дьявола возымело успех, и это ее встревожило. Она отправилась в католическую церковь в Абердине — в этом городе, насколько ей было известно, родился Курт Кобэйн^[18]. Она вспомнила, как сидела в Интернете, когда училась в школе, — предполагалось, что она собирает материал для работы по Эдгару По, но вместо этого она читала предсмертное письмо Кобэйна: «Во всех людях есть что-то хорошее; мне кажется, я просто слишком люблю людей, я люблю их так сильно, что мне грустно, чертовски грустно». Приблизившись к алтарю, Энн преклонила колена. Над алтарем висело распятие. Она поднялась, подошла поближе, дотронулась до него и положила пальцы в рот. На вкус они были солоноватыми, как водоросли. «Господи, — сказала она, — искупи мои грехи». Она была под действием псилоцибина, и в эту минуту оно достигло апогея. Энн положила руку между ног и рассеянно прикоснулась к промежности. Это вызвало у нее приятное, успокаивающее чувство; оно принадлежало только ей и никому другому. Она сняла капюшон и легла на пол. В сводчатое грязное окно светило солнце. Она согрелась и задремала. Во сне ей привиделось, что три женщины заталкивают ее в дверь в каменной стене, а по лесу мчится свора собак, покрытых пеной, тщетно ища укрытие от надвигающейся грозы. Это было все, что она запомнила. Единого сюжета не складывалось. Тем не менее она была убеждена, что, если забытые эпизоды сохранились у нее в памяти, связь можно восстановить. Здесь явно был какой-то смысл, постижимый разумом, дело было не в образах. Она пыталась вспомнить этот смысл, но не могла, и ей становилось все тревожней. Вокруг нее образовалось пустое пространство, своего рода защитный кокон ее собственного изобретения, и она знала, как сохранить его. У входа в церковь она взяла несколько листовок и брошюр: «Как стать хорошим католиком», «Таинство покаяния и радикальное изменение», «Нравственные проблемы человеческой жизни», «Как читать Розарий». Она положила их в машину, на заднее сиденье. Она купила четки и повесила их на зеркало заднего вида. Еще она купила распятие для приборной панели, в сумерках оно светилось янтарно-желтым светом. Она даже вспомнила какую-то дурацкую песенку из тех, что слушали на стерео странные приятели Засони Джейн под вино и марихуану: «Мне не страшен дождь и ветер ледяной, мой пластмассовый Иисус всегда со мной». Или что-то в этом роде.

Как-то раз, перебрав псилоцибина, Энн отключилась прямо в церкви, у алтаря; в каком городе это случилось, она не помнила. Ее нашел священник и позвонил в полицию, а полицейские доставили ее в больницу, где через день она пришла в себя. Врач больницы выслушала ее историю, рассказывая которую Энн поминутно вытирала нос бумажным платком. «Я слишком устала, чтобы возражать тебе, — сказала врач. — Но мне не хочется слушать твое вранье». — «Я не вру». — «Я тебе не верю». — «У меня ужасная аллергия».

«Это пылевые клещи. Такой сейчас сезон. — Она встала, открыла ящик стола и достала упаковку таблеток. — Это фенатол, — сказала она. — Принимай по одной каждые шесть-семь часов. Здесь шесть штук. Хватит, чтобы добраться домой, к матери». — «Спасибо».

Доктор закрыла ящик и вымыла руки. «А теперь отправляйся домой, — приказала она. — Прямо сейчас. Немедленно». — «Хорошо, так я и сделаю». — «Ты обещала», — сказала доктор. Скрестив руки на груди, она покосилась на Энн. Доктор носила очки с толстыми стеклами, ее волосы были уложены жгутом. «Если бы я была поумнее, я бы пригласила сюда адвоката, — добавила она. — Того, что занимается побегами».

Энн проглотила таблетку фенатола. «Мне не нужен адвокат. Пусть лучше кто-нибудь подвезет меня к церкви. Там припаркована моя машина». «До церкви всего три квартала, — сказала врач. — Полежи часок-другой. Когда придешь в себя, мы тебя выпишем. Если нужно, кто-нибудь тебя проводит. Ты тяжело дышишь, похоже, у тебя астма?» «Нет, — сказала Энн. — Раньше была, но теперь приступов нет». «Они могут начаться снова, — сказала врач, — если будешь так над собой издеваться».

Доктор ушла. Энн опустила голову на подушку и стала ждать, когда подействует фенатол. И он подействовал. Причем очень быстро. И на удивление эффективно. У нее прочистился нос, дышать стало легко. Она открыла ящик стола и набила карманы куртки фенатолом, забрав весь запас таблеток, что был в столе.

Как и предсказывали те паломники, что беспокоились о состоянии окружающей среды, перемещение по лесу толпы, которая рвалась вперед, точно полчище римских легионеров, не пошло на пользу кленовому подлеску, ольховой роще и густым зарослям гаультерии и орегонского винограда. Все было вытоптано. Кроме того, при переходе через Сковородный ручей не обошлось без жертв: пострадала женщина, которая панически боялась высоты и убедила себя, что, если, перед тем как ступить на бревно, она зажмурит глаза, Дева Мария и Иисус помогут ей преодолеть водную преграду. Она упала, сильно ушибла бедро и сломала руку. Еще один паломник отказался продолжать путь из боязни заблудиться. Третий путешественник страдал головокружениями, и его пришлось отправить назад с провожатыми. Еще один мужчина, который лечился у психотерапевта, оказавшись в лесу, почувствовал дискомфорт, обиделся на неуместное замечание одного из спутников и вернулся обратно. Возникло и несколько других недоразумений, внезапных, как появление из угла комнаты игрушки на батарейках. Бессмысленные споры. Супружеские размолвки. У одной пары, отставшей от остальных, в старом, замшелом лесу вспыхнул острый приступ желания. Они остановились и принялись обниматься и целоваться. Муж тихо засмеялся и нежно погладил спину жены, сунув руку ей под блузку. Когда его рука стала опускаться вниз, она сказала: «У тебя холодная рука». «Мать Мария, — сказал муж. — Я не ожидал, что она приведет нас сюда ради таинства соития. Я хочу тебя». «Нельзя, — ответила жена, — только не здесь, ты с ума сошел?» «Прошу тебя, — сказал он. — Давай хоть разок забудем, что мы правоверные католики. Обопрись на дерево, я хочу овладеть тобой сзади». — «Ни за что. Мне это не нравится». — «Но почему? Брось, давай». «Потерпи, — сказала она. — Подожди до вечера, когда мы вернемся в мотель. Идем догонять остальных».

Так или иначе, большая часть паломников добралась до места видения. Формально они вторглись на территорию, которая принадлежала Лесопромышленной компании Стинсона, но это никого не трогало. Их сопровождал полицейский патруль, вооруженный пистолетами и дубинками, а также шериф Нельсон и его помощники; любое скопление людей было их заботой, в том числе и паломники, ищущие вечного блаженства. Тут же были фотографы и журналисты, они слетелись со всех сторон, как стая канадских кукш, птиц, известных склонностью подворовывать на туристских стоянках. Шел дождь, но такой легкий и мелкий, что казалось, это просто капли с ветвей деревьев, которые колышет легкий ветерок. Толпу догоняли все новые паломники. В туристский городок продолжали тянуться люди, они спрашивали дорогу и тоже направлялись в лес. Теперь дорога была отмечена розовыми флажками; там, где тропа шла через бурелом, они тянулись сплошной гирляндой, поскольку именно здесь было особенно легко заблудиться. Направление движения можно было определить и по папоротнику, смятому и изломанному там, где прошли сотни людей. Путь паломников был отмечен хаосом и разрушением. Проницательный путешественник мог легко отыскать их, двигаясь от свежей кучи экскрементов к пакету от сандвичей, застрявшему в побегах орегонского винограда, а затем к розовой тряпочке-метке, которую кто-то из паломников предусмотрительно оставил на ветке клена. Большинство паломников никогда не ходили по лесу без тропы и не умели ориентироваться. Толпа людей так сильно примяла мох, что сквозь него проступила вода. Кто-то из пилигримов озяб, промочив ноги, другие вспотели от быстрой ходьбы, третьи мучились, не взяв туалетную бумагу. Те, кто прихватил с собой еду, по неведомым причинам забывали о необходимости делиться с ближними и причиняли своим спутникам дополнительные страдания. Один мужчина обмакнул крутое яйцо в соль из маленькой походной солонки, потом немного поперчил его, в то время как его голодный товарищ наблюдал за ним, глотая слюну. Эти двое напоминали два океана, разделенные континентом. Подобные сцены разыгрывались по всему лесу. Та же ситуация сложилась и с питьевой водой: те, кто не позаботился о ней, надеялись на сострадание своих спутников, но по большей части эти надежды были тщетны. Страдающие от жажды не хотели просить и делали вид, что всё в порядке. Обладателям же фляг и бутылок не приходило в голову, что пить хочется не только им. Кругом царили равнодушие и лицемерие. Паломник в очках, с аппетитом вонзив зубы в сандвич с говядиной, уткнулся в ботанический справочник, изучая мхи, лишайники и цветы, которые встречались по дороге. Его невоспитанность немедленно вызвала раздражение и осуждение одной из его голодных спутниц. Другой мужчина сосредоточенно читал Библию, извлекая из пакета соленые крендельки и один за другим отправляя их себе в рот. Группа женщин ела козий сыр, копченых моллюсков, сельдь в винном соусе и маринованный красный перец.

Могучие стволы елей напоминали колонны величественного собора. Зеленоватый свет между сумрачными деревьями вызвал у большинства паломников, голодных и сытых, страдающих от жажды и утоливших ее, мысли о смерти. Среди замшелых поваленных стволов к небу с исступленным восторгом юности тянулись молодые деревца. Повсюду было так много примет увядания бок о бок с рождением новой жизни, что это вызывало одновременно и грусть, и умиротворение. Неужели люди тоже что-то значат для этого мира? Все вокруг говорило о том, как ничтожна и мимолетна человеческая жизнь по сравнению с бесконечным временем Бога, но у кого хватит духу задуматься об этом? Всем вам суждено умереть, просто и прямо говорил лес, и ужас этой мысли покалывал паломников крохотными иглами, отыскивая самые уязвимые места.

Толпа возбужденно гудела, напряжение нарастало. Более тысячи человек заполонили пространство между деревьями, вытаптывая подлесок. Кэролин Грин отметила место видений гирляндами розовых флажков, но его было нетрудно определить и без флажков, по прислоненному к дереву пластмассовому распятию, свечам, медалям, четкам, бутылкам с водой, изображениям Непорочного Сердца Марии, апельсинам, аккуратно разделенным на дольки, носовому платку с горстью грецких орехов и жестяной походной кружке с леденцами. Все эти сокровища покоились на подстилке из сорванных листьев папоротника, что делало этот клочок земли похожим на место поклонения новообращенных анимистов^[19]. Или на жертвенник с разложенными вокруг амулетами и фетишами, древнее святилище, где выставлены племенные тотемы.

Разглядеть то, что происходило впереди, становилось все труднее. Самые бесцеремонные расталкивали соседей, обороняя от посягательств отвоеванное пространство, — есть люди, которые убеждены, что в толпе дозволено все. Однако в лесу у всех были равные права. Даже самые невоспитанные не могли удержаться на захваченных позициях: «Простите, мы пришли сюда первые, мы здесь уже сорок пять минут, вы не можете вот так взять и втиснуться прямо перед нами», — но со всех сторон подтягивались новые и новые паломники, которые отвоевывали место для себя, не обращая внимания на претензии тех, кто пришел раньше. В итоге мало кто видел, что происходит в центре событий. Постепенно нарастала давка. Земля была слишком влажной, чтобы сидеть, тем не менее самые неприхотливые уселись, не обращая внимания на сырость, кое-кто сел, расстелив плащ, однако большинство продолжало стоять. Группа женщин решила утешиться чтением Розария, завершив его фатимской молитвой: «О мой Иисус! Прости нам грехи наши, избавь нас от огня преисподнего и приведи на небо все души, особенно те, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии».

Вынести ожидание было нелегко. Один из паломников начал возбужденно разглагольствовать, невзирая на то что окружающие демонстративно не обращали на него внимания: «Тайный сговор в Ватикане! — возвестил он. — В Австрию отправили итальянского актера, там лучший пластический хирург Вены изменил его внешность, сделав его неотличимым от папы Павла VI. Этот подлый заговор затеяли кардинал Касароли и кардинал Виллот, они объединились с масонами, с международными банковскими воротилами Ротшильдами и их сообщниками в Брюсселе, и теперь из-за них разразится Третья мировая война, после которой все мы заплатим за свои грехи, — земля столкнется к кометой невиданных размеров, почище астероида Армагеддона! Будьте уверены, мы еще увидим, как разъяренные епископы будут преследовать Энн из Орегона, стараясь привлечь на свою сторону сатанинские силы. Ведь после сегодняшних событий в Ватикане непременно полетят красные шапки, а за ними и фиолетовые. Дьявол хитер! Не дайте сбить себя с пути истинного! Папа, которого вы видите, самозванец, настоящий Папа томится в римском подземелье, одурманенный наркотиками, и ждет, когда мы отправимся в крестовый поход и вызволим его! Символы дьявола, которые…»

Одна женщина вытащила из рюкзака несколько резиновых мячиков и принялась ловко жонглировать ими. Было видно, что она настоящий мастер своего дела, так небрежно, играючи, она выбрасывала мячики то из-за спины, то из-под ноги, но кто-то возмущенно заметил, что подобные забавы уместны разве что на ярмарке и она должна немедленно прекратить свои фокусы, поскольку подобное поведение оскорбляет Пресвятую Деву. Жонглирование прекратилось. Несколько паломников уселись играть в карты. Другие разглядывали фотографии, сделанные поляроидом, — снимки облаков, очертаниями напоминающих Иисуса, небесные врата или ангелов. Самые набожные, собравшись группами, горячо молились. Одна женщина заметила бабочку, окружающие стали спорить, что это за вид — репейница, адмирал, махаон или траурница, — конец спорам положил бородатый паломник, который, назвав себя энтомологом-любителем, заявил, что перед ними Nymphalis califomica, и с усмешкой добавил, что это название вполне подходящий эпитет для многих голливудских проституток. «Вспомните Нив Кэмпбелл, — сказал он, — или Кэмерон Диаз. Nymphalis califomica». «Думаю, ваш тон неуместен, — упрекнул его другой паломник. — Бабочки — предвестники Девы Марии».

Какая-то женщина сказала, что чувствует запах роз, который тоже предвещает появление Девы Марии. Скептики немедленно возразили, что в осеннем лесу неоткуда взяться розам. «Вот именно, — заметила женщина. — В этом-то и соль. Это не обычные розы. Это благоухание Пресвятой Девы. Я говорю не о простых розах. Вам известно, что в Сан-Дамиано, где Дева Мария явилась провидице Розе Кваттрини, с неба дождем посыпались розовые лепестки? Пречистая Матерь предстала перед ней, держа в руках четки из белых роз — белый цвет символизирует милосердие Божией Матери — и крест, увитый красными розами: красный — символ страданий. — Но никто этого не знал. — В Сан-Дамиано исцелилось множество больных, — не унималась рассказчица. Божия Матерь озаряла все вокруг неземным светом. Осенью зацвело грушевое дерево, на которой стояла Приснодева Мария, и ветвь сливового дерева, к которому она прикоснулась. Потом это подтвердили даже американские летчики. Розу благословил падре Пио, знаменитый капуцин со стигматами. С небес снизошли свет и радость. И на земле воцарились благодать и покой».

Два не по годам развитых старшеклассника из католической школы в Олимпии залезли на дерево, чтобы взглянуть на собравшихся сверху.

— Знаешь, — сказал один, — есть кретины, которые считают, что все неприятности у христиан из-за ересей. Или из-за групп вроде Джизуса Джонса, только из-за того, что он тезка Христа.

— Мне это тоже непонятно. Что плохого в его имени? В Латинской Америке встречаются чуваки по имени Хесус. Но никто не считает, что из-за этого они отправятся в ад.

— Вот именно.

— Пусть из-за этого дергаются гринго в Эль-Норте.

— Это просто бред.

— У нас лучшие места в заведении.

— Да, здесь круто.

— Точно.

— Кажется, там что-то происходит.

Энн уединилась в небольшом овражке, поросшем нефролеписом. Она обессилела от дороги, ее знобило, а тело покрылось липким холодным потом. Она выпила воды и приняла судафед и две таблетки фенатола. Прислонившись спиной к бревну, она подтянула колени к подбородку, — природная гибкость позволяла ей легко принять эту позу, недоступную для большинства взрослых. Кэролин сидела рядом. Тут же, сложив руки на животе и жуя резинку, стояли охранники-добровольцы — восемь резких, неприветливых мужчин в шапочках с козырьками. По дороге они постепенно образовали отдельную группу, которая превратилась в эскорт.

— Ну, давай же, — шепнула Кэролин, обращаясь к Энн. — А то, по-моему, все уже заскучали.

— Я не могу это ускорить. Это ведь не цирк, где дают представление в полдень и в четыре часа. Все будет так, как пожелает Пресвятая Дева. Я здесь не командую.

— В определенном смысле это тоже представление. Вспомни выступления Билли Грэхема в Мэдисон-сквер Гарден. Или Джима Бэккера, или Орала Робертса. Они тоже своего рода шоумены, Энн. Ты наверняка можешь что-то сделать. Как это называется? Воззвать к ней? Как вызывают духов. Давай-ка, преклони колена и прочти Розарий. И постарайся сделать это с душой. Начинай.

— Здесь начинаю не я, а Пресвятая Дева.

— Осмелюсь с тобой не согласиться. Это улица с двусторонним движением. Ты ждешь Деву Марию, так пригласи ее. Открой ей дверь. Впусти ее. И сними капюшон, радость моя. В доме не носят головной убор, особенно когда к тебе приходят гости.

— Ты же не веришь в Пресвятую Деву, Кэролин.

— Это не относится к делу.

— Я вообще не понимаю, что ты здесь делаешь.

— Я здесь, потому что я люблю тебя, девочка моя. — Она взяла руку Энн и прижала ее к своей щеке. — Не бойся. Я не лесбиянка.

— Я тоже. Я никто.

— Мы просто две девушки, которые держатся за руки. Секс тут ни при чем. Не надо искать здесь подтекст, — сказала Кэролин, обращаясь к охранникам. — Мы просто взялись за руки. Ничего более.

Она силой заставила Энн подняться. Толпа распевала гимн «В этот день, о Пресвятая Дева…» на манер тибетских монахов, что монотонно твердят: «Ом мани падме хум»^[20]. Их слиянное пение разительно отличалось от суммы отдельных составляющих хора. «Очень трогательно», — подумала Кэролин. Она обхватила Энн за плечи и нежно привлекла к ее себе. Ее куртка с капюшоном напомнила Кэролин плащ старухи с косой, и это показалось ей забавным.

— Ты такая хорошенькая, — прошептала она, — просто куколка. — Она нежно поцеловала Энн в щеку. — Но тебе не помешает принять душ и прополоскать рот.

— Кажется, я заболела по-настоящему, — ответила Энн.

Они приблизились к алтарю из папоротника, с его безделушками и приношениями. Со всех сторон их окружала огромная толпа, плебс, заполнивший Колизей. Впрочем, Кэролин чувствовала себя больше похожей на верховного жреца майя. Внезапно Энн упала на колени, словно покоряясь невидимой силе, скинула капюшон с видом узника, которому объявили приговор, и вытащила из кармана четки. Все увидели ее юное лицо, изнуренное и бледное. Паломники с радостью обнаружили, что она еще ребенок, что ее волосы подстрижены как у Жанны д'Арк и что она — воплощение смирения и покорности. «Вот она, — вскричал кто-то, — избранница Господа!» Голоса певцов перешли в крещендо. По толпе прокатился возбужденный ропот, она осязаемо содрогнулась, паломники возобновили борьбу за удобные места. Кэролин спряталась за дерево. Один из охранников, мужчина в ярко-оранжевой охотничьей куртке, бросил на нее хмурый взгляд. Она заметила: по рукам пошли ведерки для пожертвований, и люди охотно опускают туда деньги. «Ура! — подумала она. — Или это неподходящее слово?» Сейчас ей было безразлично все, кроме денег. В конце концов, все останется позади. Сколько скверных фильмов заканчивалось тем, что их герои отправлялись наслаждаться жизнью на тропическом солнышке, со смехом потягивая «Маргариту». Кэролин знала, что она из их числа. Конечно, можно было поставить перед собой более осмысленную цель, хотя она, несомненно, была бы куда более унылой. Кэролин понимала, что пристрастие к маслу для загара и диско-музыке стран третьего мира не может заменить основы мировоззрения. Культ плотских утех ведет к эгоизму и безнравственности, он вызывает преждевременное разочарование в жизни и потребность в пластических операциях. Но если выбрать иной путь, ее ожидают мешковатые платья в цветочек и работа продавщицы в маленьком магазинчике где-нибудь в Таксоне или в Бока-Ратон. Куда лучше искать приключений где-нибудь в экзотических местах, где кругом полно молодых лиц, а не среди дочерна загорелых сонных стариков, которых пруд пруди в Кей-Ларго и Палм-Спрингс и которые отправляются на тот свет, почти не портя пейзаж, если не считать оставшиеся после них кондоминиумы и запах масла какао. «Брр…» — подумала Кэролин. Да, фильм может закончиться дождем денег, креслами на пляже и коктейлями, украшенными яркими маленькими зонтиками, но продолжаются ли эти восхитительные фантазии после того, как по экрану пробежали титры и киноманы отправились по домам, чтобы на скорую руку приготовить ужин и просмотреть счета, перед тем как улечься в постель? Что ждет экранную звезду, когда придет забвение и никто не будет видеть, как день ото дня на ее лице появляются новые морщины? «Что потом? — подумала Кэролин. — Старая склочница с увядшим от солнца лицом? Одинокая старая дева с раком кожи?»

Повторив в очередной раз «Радуйся, Мария…», Энн впала в транс. Она замерла, как охотничий пес, конвульсивно содрогаясь, осела на землю, потом наклонилась вперед и застыла в такой позе, точно собиралась нырнуть с трамплина. Это вызвало среди ее последователей настоящую бурю. В этом зрелище было что-то жутковатое, подобное впечатление производит индуистский мистик на доске, утыканной гвоздями, или йог, что свернулся кренделем, закинув ноги за голову. В неестественной, противоречащей законам физики позе девушки было нечто неземное. Она подняла глаза к макушкам деревьев и простерла руки, как Иисус во время Нагорной проповеди. Те, кто стоял рядом, увидели, что у нее хлынули слезы, словно она переживала глубочайшее очищение. Она кивала головой и шевелила губами, поддерживая беседу, в которую была посвящена она одна, время от времени лицо ее вспыхивало. Кто-то выкрикнул: «Аллилуйя!» — и голос из толпы откликнулся: «Дева Мария Заступница, искупи наши грехи!» Мальчики на дереве были так захвачены происходящим, что на какое-то время забыли о своем цинизме. Каждый из них в глубине души задумался, не стать ли ему священником. Оба размышляли о том, что могут попасть в ад, о своих бесчисленных грехах, о власти над покорной, содрогающейся толпой и о том, что духовидица ужасно сексапильна. В экстазе девушки было нечто непристойное: казалось, предаваясь религиозной страсти, она отдается мужчине, Богу, который овладевает ею на виду у всех. Так выглядят вялые, расслабленные модели в журналах, позы которых призваны подчеркнуть их худобу, нескладность, странные, неестественные изломы конечностей, ввалившийся живот, впалые щеки, безжизненные глаза — ни дать ни взять сидящие на героине наркоманки с Сорок второй авеню или Патти Смит на обложке своей первой пластинки «Horses», исполненная жажды сделать людей человечнее и ответственнее, — есть ли что-то более притягательное, чем порок, пятно портвейна на бедре, небрежные пряди волос, асимметричная грудь, родинка на шее и торчащие лопатки? Все это было в Энн. С обнаженной головой, без капюшона, взъерошенная, пылающая и возбужденная, она поднялась на ноги. Сжигающее ее духовное пламя было осязаемым, она трепетала, точно плавясь после соития. Дождь прекратился. Из-за туч показались солнечные лучи. «Свет небесный!» — закричал один из паломников и начал лихорадочно щелкать поляроидом.

— Пресвятая Дева просила передать, — внезапно сказала Энн, — что она рада приветствовать всех, кто собрался здесь сегодня…

— Громче! — выкрикнул кто-то. — В этой глухомани ничего не слышно! Мы не слышим ни слова!

Из-за дерева проворно выскочила Кэролин с мегафоном. Она поднесла его к губам, воскликнула «Оп-ля!», с почтительно-комическим реверансом водевильной актрисы передала мегафон Энн и вновь отступила в сторону.

— Здравствуйте, — тихо сказала Энн. В ее слабом, простуженном голосе не было ничего неземного, он звучал как у старшеклассницы, которая, безумно волнуясь, исполняет трагическую роль в самодеятельном спектакле. При этом Энн хрипела и шмыгала носом. — Если позволите, я начну. Извините, что вы меня не слышали.

Сзади послышались крики: «Не робей! Выше голову! Молодчина!» Ораторским жестом Энн вытянула перед собой руку, в другой руке она крепко держала мегафон.

— Возрадуйтесь, — сказала она. — Я приветствую всех паломников, которые пришли сегодня в это прекрасное место в лесу. Всех учеников Христа, аминь. Матерь Божия просит, чтобы вы служили ей, были милосердны и вершили добрые дела. Она просит алчных и корыстных немедленно изменить пути свои, иначе ее сын, наш Господь Иисус Христос, ввергнет мир во тьму, и нам придется испытать невиданные страдания. Если мы не изменим свое поведение, нас ждет тьма. Иисус не перестанет гневаться, пока алчные и корыстные не искупят свои грехи. Пока за нас заступается Пресвятая Дева, Матерь Милосердная, мать бедных и мать всего мира, жена, облеченная в солнце, как написано в Библии. Лишь она может избавить нас от страданий и уберечь от ловушек дьявола, оградить от сатаны, который не оставляет нас ни на минуту, даже сейчас, в лесу. Пречистая Матерь дарует мир и покой, она милосердна, как любая мать. Она прижимает вас к своей груди и утешает вас в горе. Идите с ней. Соберитесь с духом и ступайте. Потому что она — чудо из чудес, она Матерь Божия и раба Божия, она Царица Небесная, она сидит по правую руку от Господа и приходит сюда, чтобы предостеречь вас: не позволяйте сатане обмануть вас, у него есть множество личин. Не дайте сбить себя с толку! Но следуйте за ней, женой добродетельной, которая по доброй воле стала рабой Божией!

Энн сделала паузу. На глазах у нее были слезы.

— Так же как Ева выбрала неповиновение, Мария сказала Богу: «Поступай со мной по воле своей», — и исполнилась Божья воля! И теперь она стоит, как мать перед своими детьми, здесь, на земле, а Бог Отец смотрит с небес, и впереди у нас Страшный суд! Она должна стать для вас путеводной звездой, она укажет вам путь к вратам рая, Матерь Скорбящая, которая видела, как распинают ее единственного сына. Это она удерживает руку Господа, потому что исполнена святой, небесной силы. Без ее милосердия и понимания не было бы Святой Троицы. Она — Пресвятая Непорочная Мария, и на этом самом месте нашими руками, нашим трудом и нашим потом будет воздвигнута посвященная ей церковь. Давайте дружно примемся за это важное дело. Воспряньте духом, возрадуйтесь и следуйте за мной! Именем Иисуса, аминь.

Энн умолкла и натянула капюшон, надвинув его на лоб, — ее речь была окончена. Наступила оглушительная тишина. Кэролин проворно выступила вперед и встала рядом с Энн. «Речь была хороша, — думала она, — и по-женски эмоциональна, в духе „Умеренных феминисток за католицизм“, немного феминистской идеологии пойдет всем только на пользу». Она посмотрела на Энн с притворным благоговением. Впрочем, нельзя сказать, что это было притворство от начала до конца, она не могла не признать, что в звенящем голосе Энн было что-то сверхъестественное, точно та и вправду была рупором чужого ума и красноречия. Она заметила, что ноздри Энн до сих пор возбужденно раздуваются, а ее пунцовые губы продолжают дрожать.

— Остынь, — сказала Кэролин. — Остальное я беру на себя. Теперь моя очередь, Энн.

В эту минуту из толпы вышла женщина, что заставило двух охранников насторожиться. Энн подняла руку, успокаивая их. Это бывшая барменша, вспомнила Кэролин, женщина, которая упомянула «Кодакром» Пола Саймона и беспрерывно курила, пока они шли по лесу в пятницу, та, что преклонила колена вместе с остальными, следуя прагматическому подходу Паскаля.

— Простите меня! — закричала женщина хриплым голосом заядлой курильщицы. — Но я должна возвестить о чуде, я свидетельствую о чуде! В пятницу я отправилась вместе с Энн из Орегона в лес, чтобы своими глазами увидеть явление Девы Марии, и тогда она помолилась обомне. Должна признаться, я отнеслась к этим молитвам весьма скептически, прямо как Фома неверный, но вы знаете, что случилось дальше? Как вы думаете? У меня исчезли бородавки, все до единой! Кроме того, я бросила курить, потребность в никотине как рукой сняло, а ведь до этого я пробовала никотиновый пластырь, жвачку, всё на свете, но Энн помолилась за меня, и вот, представьте себе, случилось то, о чем она просила, — я избавилась от бородавок и перестала курить! Она творит чудеса, и я тому свидетель. Я никогда не была особенно верующей, но пришла сюда, чтобы рассказать вам о своем чудесном исцелении. Энн из Орегона исцелила меня!

При этих словах толпа пришла в неистовство. Люди восторженно кричали, плакали, махали руками, прыгали, выкрикивали отрывки из Писания, отовсюду слышалось: «Радуйся, Мария, полная благодати; с тобою Господь, благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего Иисус. Святая Мария, Матерь Бога, молись за нас грешных, даже и в час смерти нашей». В поднявшейся суматохе бывшая барменша незаметно растворилась в толпе, вернувшись на свое место. Всех охватил порыв благочестия, конвульсивный приступ благоговения, должно быть, такой же шум стоял у подножия горы Синай, когда народ увидел Моисея со скрижалями завета в руках, или на Голгофе, когда Иисуса распинали на кресте. Однако среди всеобщего возбуждения некоторые паломники притихли и сосредоточились, мысленно вознося молитву. Эти созерцательные натуры не имели склонности к истерии и даже боялись ее. Нарастающий ажиотаж казался им делом рук дьявола, подобный пароксизмам восторга, который охватывал немецких бюргеров во время спектаклей Третьего рейха.

Энн почувствовала, что от безысходности у нее сводит затылок, ей захотелось спрятаться. Неужели Божия Матерь желала подобной вспышки низкопоклонства? Она положила на землю мегафон, помахала рукой и вернулась в овражек, поросший нефролеписом. Там она села и уткнулась лицом в колени, как дремлющий на техасском тротуаре мексиканец из вестерна. Взглянув на нее, Кэролин посерьезнела. «Во что я ее втравила?» — с тревогой подумала она. Она села рядом с Энн, взяла ее за руку и шепнула: «Ты произнесла отличную речь, молодчина».

Начало смеркаться, день подходил к концу, и люди засобирались в обратный путь. Правда, фотографы и журналисты не торопились уходить, они не верили, что темнота представляет для них угрозу, ведь любые проблемы можно решить с помощью мобильного телефона. «Она не будет говорить с репортерами, — сказала Кэролин охранникам. — Скажите им, пусть идут своей дорогой. Скажите, чтобы оставили ее в покое».

Репортеры получили соответствующее уведомление и удалились. Паломники начали в беспорядке разбредаться по лесу. Многие оставляли охранникам записки с просьбами, которые в итоге были отданы Кэролин. Маленькие клочки бумаги, что-то вроде лотерейных билетов: «Помолись за меня, я страдаю слизистым колитом, это ужасно неприятная штука. Сюзанна Бек»; «Меня зовут Лесли Уизерз, я из Кента. Доктора говорят, что у меня волчанка»; «Меня зовут Стив, исцели мою дочь Чэстити Фергюсон, она родилась два года назад с муковисцидозом»; «Лори Свенсон, ишиас»; «Помолись, чтобы моя боль утихла. К тому же у меня бурсит плечевых суставов. Том Кросс. Помолись за моего сына. Он парализован».

В туристский городок Норт-Форка Том возвращался пешком вместе с шерифом, который утром выступил с обращением к приезжим, и его помощником Эдом Лонгом. С Нельсоном Том познакомился еще в школе, во время соревнований по борьбе среди старшеклассников. Тогда, на соревнованиях, Том вывихнул Нельсону плечо, и эта травма до сих пор отбрасывала тень на их отношения. Надо сказать, что шериф снискал себе репутацию задиры и хвастуна, и с ним предпочитали не связываться, — хотя он потерял форму и утратил былую гибкость, он был невероятно силен и крепок. Даже по его походке было видно: он считает, что его грузная мощь должна не только устрашать преступников, но и служить веским аргументом против любого неугодного ему мнения. Он был туповат и неизменно убежден в своей правоте. Том подумал, что было бы неплохо вывихнуть Нельсону второе плечо — возможно, это поколебало бы его уверенность в собственной неуязвимости и поубавило его гонор.

Том шел, слушая разговор шерифа и его помощника.

— После всей этой болтовни насчет лесорубов, — сказал Нельсон, — у нас, кажется, появилась настоящая приманка для туристов.

— Надо бы сделать въезд в город платным, — откликнулся Эд Лонг.

— Проблема в том, — заметил Нельсон, — что они вторгаются в пределы частных владений.

— Но это земля Стинсонов, — сказал Лонг. — Разве им не все равно?

— Пока не знаю. Но я с ними обязательно переговорю.

— Они же разрешают людям охотиться.

— Там прошло тысяча четыреста человек. Они вытоптали на своем пути всё. Это тебе не охотники.

— Ты прав.

— Кому-нибудь удалось в этом году подстрелить оленя?

— Никому.

Некоторое время они беседовали об охоте.

— Я учу сына стрелять из пневматической винтовки, — сказал Нельсон. — И приемам кунг-фу. Парочка захватов, кое-какие удары руками и ногами. Ему уже пять. Схватывает на лету.

— Полезная наука, — одобрил Лонг.

Нельсон кивнул.

— А лучше купи ему сорок пятый калибр, — добавил Лонг. — Сэкономишь время и силы.

Оба рассмеялись.

— Кросс, — сказал Нельсон, — как Томми?

— Парализован, — ответил Том. — По-прежнему парализован.

— Он как тот парень, который играл Супермена.

— Да, — сказал Том. — Как тот парень.

— Знаешь, он жив до сих пор. Даже написал книгу. И сыграл в ремейке по Хичкоку. Я читал в журнале. В очереди к зубному.

— Да.

— Сначала он хотел покончить с собой.

— Да.

— И вроде бы его жена… в общем, он ее все равно удовлетворяет. Не понимаю, каким образом.

— Я тоже.

— Как такое возможно?

— Не знаю.

— Не каждый здоровый мужик способен удовлетворить жену.

— Да уж, — сказал Эд Лонг. — Не всем же быть суперменами, верно?

Нельсон бросил на Лонга испуганный взгляд.

— Черт, — сказал он, усмехнувшись.

— Это связано с нервной системой, — сказал Лонг. — Это бессознательная штука. Эрекция.

— Пошел ты, Эд.

— На крайний случай есть «Виагра».

— Я же сказал: пошел ты.

— Может быть, тебе попросить эту девчонку, Рэнди? Чтобы она помогла тебе все наладить.

— Что она может наладить, идиот? Она всего лишь тощая наркоманка, подсевшая на грибы. Ест грибы, которые вызывают глюки.

— Мне нравятся худенькие девчонки, — ответил Лонг.

— Это сплошное вранье. Настоящий лохотрон, — сказал шериф. — И эта, вторая, ее подружка. Которая залезла на «фольксваген». Хитрожопая рыжая хиппи с мегафоном. Они просто пудрят людям мозги. Вот что здесь происходит на самом деле.

Нельсон дотронулся до руки Тома, делая ему знак остановиться.

— Посмотрите туда, — сказал он. — Стоп! Притормозите.

Из леса, размахивая руками, к ним ковыляли мужчина с походным рюкзаком и две женщины с рюкзаками поменьше. Одна из женщин держала в руках череп.

— Здравствуйте! — закричал мужчина. — Эй! Шериф!

— Вы только посмотрите! — сказал Нельсон. — Похоже, у нас завелись охотники за головами.

Троица поравнялась с шерифом и его спутниками. Нельсон натянул резиновые перчатки. Том вспомнил, что точно такие же перчатки использовали в тюрьме, обыскивая раздетых заключенных, которые могли спрятать посторонние предметы во рту, анальном отверстии или в промежности.

— С тех пор как появился СПИД, нам приказано пользоваться перчатками, — сказал Нельсон и вместо приветствия забрал у женщины череп. — Где вы его нашли? — спросил он. — Надо было оставить его там, где он лежал. Там, где вы его нашли.

— Извините, — смутился мужчина, — мы не знали.

— Простите нас, пожалуйста, мы не знали этих правил, — сказала женщина. — Но верхняя челюсть, как видите, прекрасно сохранилась. Все премоляры на месте. Если проверить записи дантистов по тем, кто находится в розыске, опознать человека несложно.

— По-моему, вы слишком много смотрите телевизор, — сказал Лонг, заложив большие пальцы за брючный ремень. — Это вам не «Закон и порядок», а реальная жизнь. Есть правило — не трогать место преступления.

— Извините, пожалуйста, — повторила женщина. — Мне искренне жаль.

Она поправила рюкзак. Спортивные брюки из эластика туго, точно колбасная оболочка, обтягивали ее полные ноги. Ее спутница пила воду из пластиковой бутылки. На лбу у нее свирепствовала экзема.

— Мы двигались на юго-запад. Примерно сорок — сорок пять градусов.

— Не слушайте его, — сказала женщина с экземой. — Он совершенно не умеет ориентироваться, может заблудиться в трех соснах. Никогда не соображает, куда идет.

— Всю дорогу я брал азимут, — сказал мужчина. — Я продумал маршрут, а по пути делал записи. — Он вытащил из-под рубашки компас, который висел на шнурке у него на шее. — Если хотите, могу вас туда отвести.

— Меня интересует только одно, — нахмурился шериф. — Я хочу знать, где вы это нашли.

Женщина с экземой рассказала, что из-за мужчины с компасом — ее мужа — они заблудились. Они совершили классическую ошибку неопытных туристов: продолжали безрассудно рваться вперед, даже когда поняли, что сбились с пути. Тогда женщина с экземой взяла туалетную бумагу и отправилась по своим делам в кленовый лес. Стволы кленов так густо поросли мхом, что ей стало не по себе, — казалось, кто-то пытался задушить их заживо. И вот под одним из таких деревьев она заметила высохшую и позеленевшую кость. Сначала она подумала, что это кость лося или оленя. Она взяла ее с собой и показала остальным. Другая женщина, та, что была одета в спортивный костюм из эластика, в свое время училась в медицинской школе при Университете Джонса Хопкинса. Она определила, что их находка не что иное, как человеческая бедренная кость, очень маленькая, вероятно кость ребенка. Они внимательно осмотрели место находки и обнаружили позеленевший череп.

— Еще мы нашли вот это, — сказал мужчина.

Он пошарил в кармане рюкзака и извлек оттуда сначала походный фильтр для воды, потом пакетик со смесью орехов и сухофруктов, после чего, наконец, нашел то, что искал. Он протянул Нельсону длинную позеленевшую кость, полуистлевшую непромокаемую накидку и пластмассовую заколку для волос.

Лицо Нельсона приняло страдальческое выражение, которое было известно Тому еще со времен занятий борьбой. Когда тренер показывал новое сложное движение, которое Нельсон никак не мог усвоить, его лицо слегка искажалось, словно понять урок было выше его сил. В данный момент шериф явно был ошарашен. Он стоял молча, поджав губы, и моргал, держа в одной руке маленький череп, а в другой прочие находки: кость, накидку и заколку для волос.

— Ли Энн Бриджес, — сказал Лонг.

— Похоже на то, — ответил Нельсон.

Том уселся на пень и сунул руки в карманы.

Девчонка, что собирает грибы, говорила именно об этом, она сказала Бриджит Бриджес, что Ли Энн умерла в лесу. Ему стало не по себе. Неужели она действительно обладает даром ясновидения? К тому же она избавила ту женщину от бородавок и пристрастия к никотину. Том вспомнил наклейку на машине: «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё». «Может, так оно и есть, — подумал он. — Я боюсь, как ребенок». В мысли о том, что в конце ждет лишь тьма и вечный покой, было что-то умиротворяющее, в отличие того, к чему он не был готов: небеса, ад или иная жизнь. Его католицизм был не верой, а чем-то вроде острой тоски по неведомому. Разговоры со священником в исповедальне были пустой болтовней, и при этом на карту ставилось все или ничего. Но что теперь? Как быть? Кто подскажет ему, что делать? Миллион раз прочесть «Радуйся, Мария…» и «Отче наш». Проклятый священник ни черта не смыслит. Слова ему не помогут. Положение Тома слишком серьезно.

Мужчина с компасом вытащил карту. Женщина, которая выражала сомнения в его способности ориентироваться, уткнулась в карту вместе с ним. Лонг и Нельсон отошли в сторону посовещаться. Та женщина, что произнесла слово «премоляры», забыв о хороших манерах, жадно поедала сухофрукты с орешками, запивая их лимонадом.

— Как поживаете? — с улыбкой спросила она Тома.

— Лучше всех, — ответил Том.

III Жена, облеченная в солнце 14-15 ноября 1999 года

Вечером в воскресенье священник занимался онанизмом. Это вышло случайно. Он сидел в кресле для чтения, пристроив на коленях открытую книгу «Человек с огоньком» и рассеянно поглаживая свою ногу, как вдруг его осенило, что это поглаживание может быть более целенаправленным. Прежде чем продолжить, священник, как всегда, обдумал нравственные и духовные последствия своего поступка, но решил пренебречь своими соображениями и не отказывать себе в постыдном удовольствии, которое, согласно катехизису, является извращением, противным человеческому естеству.

Когда все было позади, ему стало стыдно; он понимал, что священнику, давшему обет безбрачия, не пристало онанировать, потакая своим греховным прихотям. Наряду с этим он ощущал смутное сожаление, что извлек из процесса недостаточно удовольствия. Все закончилось слишком быстро, наслаждение могло бы быть куда более глубоким, если бы он отдался ему всей душой. Поскольку его половая жизнь сводилась к единичным эпизодам самоудовлетворения, подобные оплошности значили для него куда больше, чем для других людей. «Что ж, — подумал он. — Может быть, в следующий раз. Постараюсь быть более собранным». Он приводил себя в порядок, когда кто-то негромко, но настойчиво постучал в дверь. «Господи!» — воскликнул он. Вот и полиция нравов! В панике он поспешно заправил в брюки рубашку и проверил, не осталось ли на брюках пятен. «Я просто смешон», — подумал он.

На пороге стоял угрюмого вида мужчина, за его спиной девушка, которая утверждала, что видела Деву Марию, а позади нее еще один мужчина. Священник заметил машину с работающим двигателем и включенными дворниками. В резком свете фар он увидел, что лужа перед прицепом превратилась в настоящее море. Дождь моросил с мягкой настойчивостью, образуя туманную пелену, расплывчатую и невесомую, как снег.

— Вы отец Коллинз? — спросил тот мужчина, что стоял в дверях. — Отец Дональд Коллинз?

Священник окинул его взглядом. Мужчина был плотного сложения, с воинственно торчащими усами и сумрачным лицом фанатика. На нем была ярко-оранжевая непромокаемая куртка, из тех, что носят охотники. Позади зловеще маячил его спутник, мгла позволяла увидеть лишь его позу: он стоял, скрестив руки на груди на манер Супермена.

— Энн, — сказал священник, — рад тебя видеть.

— Эти люди подвезли меня, — сказала она. — Я…

— Никогда не садись в машину с незнакомцами. Это опасно. Мало ли на что способен мужчина. Полагаю, джентльмены, вы простите, что я это говорю, но, думаю, вы согласитесь, что на то есть основания. Не следует доверять незнакомым людям, запомни.

— Мы не опасны, — возразил мужчина с усами. — Я понимаю вас, святой отец, но мы заслуживаем доверия, можете не сомневаться.

Священник перевел взгляд на девушку.

— Куда подевалась твоя верная подруга? — спросил он. — Циничная председательница клуба поклонников Карла Молдена. Почему она тебя не подвезла? Кэролин, кажется? Где она?

— Может, верная, а может, и не очень, — заметил мужчина с усами. — Кто ее знает.

— Что? — спросил священник. — Простите?

— Я про Кэролин Грир. Женщина, про которую вы говорите. Ее зовут Кэролин Грир.

— Он прав, — сказал второй мужчина. — У нас есть некоторые подозрения. Впрочем, пока кое-что не прояснится, мы воздержимся от суждений в адрес Грир.

Священник почувствовал, что его волосы намокли от холодного дождя.

— Давай пройдем в дом, — сказал он Энн. — Вас же, джентльмены, я хотел бы от всей души поблагодарить. Спасибо за любезность. И за помощь.

— Пустяки, — ответил второй мужчина. — Идите в дом. Мы подождем здесь. Посидим в машине. У вас ведь нет черного хода, отец? Второго выхода?

Священник взял Энн за руку, увлекая ее за собой.

— Нет, — сказал он. — Дверь только одна. Доброй ночи, джентльмены. Благодарю вас.

Не дожидаясь ответа, он закрыл дверь, надеясь, что его жилище не сохранило предательский запах извергнутого семени, который порой можно ощутить в спальне мальчишки-подростка. Священник в великом смущении вспомнил, что фантазии, которым он предавался всего минуту назад, были большей частью связаны с той самой девушкой, которая теперь стояла перед ним. В том, что спустя всего минуту после того, как он утолил свое холостяцкое желание, она предстала перед ним во плоти, тоже был какой-то остаточный эротизм. Это было своего рода сексуальное ясновидение. Словно его порочные мысли материализовались и он наколдовал предмет своего вожделения; так из глины или ребра Бог создал Еву — правда, Бог не предавался пороку.

— Насколько я помню, вчера ты была без телохранителей, — сказал он. — И все было нормально.

Энн ослабила тесемки капюшона, но не сняла его. Она была заметно бледнее, чем вчера, и он снова с тревогой подумал о ее здоровье.

— Эти двое появились совсем недавно, — ответила она.

— Хочешь сказать, они тоже видения? Может, так и следует к ним относиться?

Они сели, и она согласилась выпить чашку ромашкового чая.

— Ромашковый чай помогает при простуде, — сказал отец Коллинз.

— Мне кажется, это не простуда, — ответила Энн. — Похоже, у меня грипп.

— Ты принимаешь какое-нибудь лекарство?

— Судафед.

— И он помогает?

— По-моему, нет.

— Тебе нужно показаться врачу.

— Нет, святой отец.

— Самое главное сейчас — твое здоровье.

— Нет. Главное — построить новую церковь. Это важнее моего здоровья. Важнее всего на свете.

Священник извинился и вышел, чтобы поставить чайник. Это немного успокоило его перед лицом столь пугающей преданности долгу. Раскладывая на тарелке сухое печенье, он размышлял, как хорошо быть приходским священником, у которого есть собственный дом. Ему представились крохотные сандвичи со срезанными корочками, фигурные шоколадные кексы и стога сена в Уилтшире. Мистер Коллинз приглашен в гости к Беннетам. Его преподобие мистер Коллинз. Тезка отца Коллинза из «Гордости и предубеждения»^[21].

Когда он вернулся в комнату, Энн по-прежнему сидела в капюшоне, плотно сдвинув колени, точно сдерживая желание помочиться.

— Это кажется невероятным, — сказал отец Коллинз, — но ты действительно похожа на провидицу. Ты точно рождена для этой роли.

— А как выглядят провидицы?

— Думаю, как Бернадетта из Лурда, которая увидела Пресвятую Деву, когда ей было четырнадцать. Или дети, что пасли скот в Фатиме. Или пастухи из местечка Ла-Салетт. Как и тебе, Энн, им всем бы не помешал душ. А одежда нуждалась в стирке.

Она еле заметно улыбнулась и откусила заусенец.

— Ты можешь помыться у меня, — сказал священник. — У меня есть стиральная машина и сушилка и полным-полно мыла и шампуня.

— Спасибо, — ответила Энн. — Но что с церковью? Нам нужно приниматься за дело.

— Но ведь это не помешает тебе принять душ? Прежде чем мы начнем замешивать раствор.

— Я должна делать то, что велела Пресвятая Дева, — сказала Энн.

— Звучит ужасно. Словно ты больше не принадлежишь себе.

— Так оно и есть.

— Понимаю.

— Я служу Пречистой Матери.

— Ты говоришь так, словно у тебя нет времени даже принять душ.

— Есть.

— Там висит чистое полотенце.

— Так как же с церковью?

— Что было сегодня? — спросил священник. — Расскажи мне про сегодняшний день, Энн. У тебя было видение?

— Да.

— На том же месте? В лесу?

— Да, на глазах у тысячи людей. Их тоже призвала Пресвятая Дева.

— Тысяча человек?

— Шериф сказал, что их было тысяча четыреста. Туристский городок набит битком.

— Шериф?

— Он тоже там был.

— Что он там делал?

— Следил, чтобы не было массовых беспорядков.

— Тысяча человек?!

— Наверное, больше.

— Ты не шутишь?

— Нет.

Отец Коллинз почувствовал, как у него екнуло сердце. В церкви говорили, что поглядеть на видение собралась толпа народа, но тысяча человек?! Тысяча?! «Что ж, — подумал он, — придется звонить епископу. Мне одному здесь не справиться. Здесь не обойтись без церковного расследования».

— Как туда попала тысяча человек? Ведь это место в глухом лесу!

— Они пришли пешком.

— Ясно.

— Как и вы.

Отец Коллинз положил ногу на ногу, словно готовясь к долгому разговору.

— И что же она сказала вам в присутствии тысячи человек?

— То же, что и раньше. Иисус сердится. Люди слишком много грешат. Верующие должны делать то, что она говорит, творить добрые дела. Она обещала, что явится еще два раза. Я должна все рассказывать вам. Надо начинать строить церковь.

Священник вздохнул.

— Церковь… — сказал он. — Что ж, давай начнем. Сначала нам придется встретиться с тем, кто владеет землей. Потом нужно купить землю, так? После этого надо найти архитектора. Такого, у кого будет время, чтобы сделать все необходимые чертежи и разработать проект здания. Архитектору понадобится на это примерно девять месяцев. Потом ему придется работать с инженером, и на это уйдет еще месяца три. Между тем нам нужно будет найти источник питьевой воды — на наше счастье, она здесь не слишком дорогая. Понадобятся дополнительные расходы на дренаж — почва глинистая. Проект нужно представить в муниципалитет на рассмотрение и утверждение, и тамошний чиновник не менее четырех раз заставит нас что-нибудь переделывать. На это мы потратим от девяти месяцев до года. Округ потребует, чтобы проект отвечал санитарным требованиям. Не обойтись и без экологической экспертизы. Это оценка воздействия проекта на окружающую среду. Приедут специалисты по природным ресурсам. Они начнут пересчитывать растения, орлиные гнезда, тисовые деревья, хохлатых дятлов, тритонов и полевок. Составят описание водно-болотных угодий. Если все будет нормально, то через год-полтора мы получим разрешение на строительство и право приступить к работам. Тогда мы сможем нанять дорожно-строительную компанию, потому что без дороги нам не подвезти оборудование. Дорожно-строительная компания включит нас в свой график работ. Строить дороги можно только когда сухо, а сухо в этих краях не бывает никогда. После этого нужно провести электричество, то есть проложить линию электропередач примерно в две мили длиной, что обойдется приблизительно в сотню тысяч долларов, цифру я беру с потолка. Электроэнергетическая компания тоже поставит нас на очередь. И когда у нас наконец будет электричество, разрешение и дорога, мы сможем взяться за строительство. В общей сложности понадобится пара лет, два-три миллиона долларов, море пота, крови и слез. Лишь тогда можно приниматься за дело.

— Откуда вы все это знаете?

— Я уже пытался построить новую церковь. Старая прогнила насквозь. Вся изъедена древоточцами и плесенью.

Энн пожала плечами.

— Значит, первым делом, — сказала она, — нужно встретиться с землевладельцем.

— Я позвоню ему. Завтра же утром. Или пойду к окружному инспектору, который занимается недвижимостью.

На кухне запел чайник.

— Извини, — сказал священник. — Посиди здесь. Отдохни. Успокойся. Отвлекись. Тебе не повредит отвлечься. Расслабиться. Помедитировать. Это пойдет на пользу твоей душе.

— Я не могу расслабиться.

— Это плохо.

— У меня слишком много дел.

— Всех дел не переделаешь.

— Я должна делать то, что приказала Пресвятая Дева.

— Прежде всего, — сказал священник, — тебе надо отдохнуть.

Однако Энн не послушалась, встала с дивана и последовала за священником на кухню. Пока он возился у плиты, заваривая чай, она стояла, прислонившись к дверному косяку. Она стянула капюшон, открыв болезненное, юное лицо.

— Еще кое-что, — сказала она.

— Я слушаю.

— Это личное.

— Что именно?

— На самом деле проблем несколько.

— Продолжай.

— Мне неудобно об этом говорить. Ужасно неудобно.

— Не смущайся, — сказал священник, — я же священник.

Она посмотрела на него испытующим взглядом, словно сомневаясь в его словах.

Священник взял пластмассовый поднос с чашками и красиво разложенным печеньем.

— Давай поговорим в гостиной, — предложил он.

— Понимаете, — сказала Энн, — я ужасная грешница.

— Думаю, ты заблуждаешься.

— Нет, это так.

— Ты хочешь исповедаться?

— Я не могу. Я некрещеная.

— Тогда сделаем вид, что в этом нет необходимости. Не стоит об этом беспокоиться. Считай, что я не священник, а просто твой… друг, добрый друг. Тогда крещение не обязательно.

Подносом он указал в сторону двери.

— Гостиная, — сказал он. — В моем доме исповедальней служит гостиная.

В гостиной она уселась на диван. Она сидела, не глядя на священника. К чаю она не притронулась. Он отхлебнул из своей чашки и отломил кусочек печенья. Он был терпелив и ждал молча. Наконец духовидица высморкалась и промолвила:

— Я попаду в ад.

— С какой стати? Зачем ты так говоришь?

— Я попала в лапы сатаны. Я буду гореть в аду.

Потеряв самообладание, священник по-отечески склонился к девушке, ощутив запах давно не стиранной одежды.

— Энн, — сказал он, — ты не должна так думать. Ты же не веришь в сатану?

— Святой отец, — выдохнула она, — я была наркоманкой. Я ела грибы, от которых бывают галлюцинации, и курила марихуану. Я лгала. Я воровала. Даже свой катехизис я украла. Я сделала аборт. Я сбежала из дому. Я заразилась… венерической болезнью. И я… понимаете… я все время трогаю себя. В тот день, когда я впервые увидела Пресвятую Деву, я делала это дважды.

— Но все это совершенно обычное дело, — сказал священник, в глубине души признавая, что особенно острое и мучительное любопытство у него вызвала склонность Энн к мастурбации. — Ты обычный человек, Энн. Любой человек совершает ошибки. Это случается со всеми.

— Но не всем случается увидеть Пресвятую Деву.

— Это не меняет характера твоих грехов. Большей частью это простительные грехи. Они не относятся к смертным грехам.

— Святой отец, — произнесла Энн, — вы должны помочь мне. Помогите мне избавиться от дьявола.

— Начнем с того, что никакого дьявола не существует. Если ты имеешь в виду черта с хвостом и рогами, то его нет — нет, и точка.

— Дьявол есть. Он должен быть. Если вы верите в Иисуса, Сына Божьего, вы должны верить в дьявола.

— Почему?

— Потому что иначе как объяснить все зло, которое есть на свете?

— Дьявол — это просто идея, — сказал священник, — отвлеченное понятие. Абстракция.

— Если это относится к дьяволу, значит, то же самое можно сказать и про Бога.

— Бог — это вечная тайна.

— Тогда почему дьявол не тайна?

— Дьявол — это тоже тайна.

— У меня странное ощущение, — сказала Энн. — Я чувствую, как он дышит мне в затылок. Словно он стоит у меня за спиной и наблюдает. Я хочу очиститься.

— Это нервы.

— Наверное.

— Ты одинока.

— Пожалуй.

— Почему ты убежала из дома? — спросил священник. — Твои родители знают, где ты?

— У меня нет родителей. Только мать. Но… ей теперь все равно.

Отец Коллинз потер подбородок, помня, что этот жест отличает педантов.

— Все равно? — спросил он. — Как это?

— Абсолютно все равно.

— Она знает, где ты?

— Нет, — сказала Энн, — но знает, что я жива.

— Этого мало.

— Может быть.

— Тем не менее.

Священник с огорчением подумал, что их разговор становится все более бессмысленным.

— Послушай, — сказал он, поднимаясь, — ты голодна, ты устала, ты нездорова, ты промокла, тебе следует принять душ. Тебе нужно успокоиться после всего, что случилось. Давай отложим этот разговор до завтра. Ты примешь душ, переоденешься, поешь, отоспишься. А завтра мы всё обсудим. Поверь мне, завтра все покажется иным.

Ее запах, а вернее сказать, зловоние, заполнил всю комнату. Ей явно требовалось мыло, зубная паста и шампунь.

— Отец, — сказала она, и это слово в ее устах опечалило его. Внезапно он понял, что тоже смертен, эту мысль вызвала у него ее стыдливая нищета, — ведь мысль о смерти стоит за всеми прочими сущностями, будь то секс, Вселенная или Бог. — Отец, — повторила она, — нужно действовать. Мы должны построить новую церковь.

Отправляя Энн в душ, священник до мелочей продумал, как организовать процесс, и его план был не лишен определенного своекорыстия. Он понял это, когда излагал его. «Какой позор! — подумал он. — Как нелепо! И неубедительно». Но духовидица сделала все, как он сказал. Она ушла в ванную и закрыла за собой дверь. Там она разделась, осторожно приоткрыла дверь и выбросила наружу грязную одежду. Священник успел заметить тонкую белую руку и бледный сгиб локтя. Он прислушался и, когда в ванной зашумела вода, подошел поближе и обследовал вещи, лежавшие на полу у двери. Среди них не было ни бюстгальтера, ни трусиков, — то ли она была слишком застенчива, чтобы положить их в общую кучу, то ли попросту не носила нижнего белья. В любом случае мысль о застежке маленького бюстгальтера и резинке трусиков доставила ему огромное удовольствие, хотя оно было бы куда острее, если бы он мог увидеть все это воочию. Священник упрекнул себя за свой патологический интерес к ее нижнему белью, собрал лежавшие на полу вещи и всю дорогу до стиральной машины зажимал себе нос, так грязна и омерзительна была эта одежда, пропитанная острым запахом пота. Он вывернул карманы ее джинсов и обнаружил в одном из них скомканную обертку от буррито. В нагрудном кармане куртки он нашел с полдюжины леденцов, шелуху от семечек, судафед и фенатол в таблетках и три маленькие белые морские ракушки. Священник задумался. Он представил себе, как живет эта девушка, перебиваясь случайными заработками. Как она нашла эти ракушки. Как, поиграв ими, решила оставить их у себя. Он засыпал в машину стиральный порошок и установил режим — стирка в горячей воде. «Не повредит, — подумал он. — Лучше отстирается. Вот оно, очищение».

Зазвонил телефон. Священник покосился на определитель номера, который в девяноста процентах случаев сообщал ему: абонент неизвестен. После четвертого звонка включился автоответчик: «Вы позвонили отцу Дональду Коллинзу из католической церкви Святого Иосифа в Норт-Форке…» — священник подумал, что его голос звучит слабо и невыразительно, и это вызвало у него мимолетную досаду — после чего раздался более звучный голос: «Здравствуйте, говорит отец Уильям Батлер. Я звоню по поручению епископа Трэйси. Он попросил меня заняться историей с видением Девы Марии в вашем городе…» Отец Коллинз снял трубку:

— Да, — сказал он, — я слушаю.

— Отец Коллинз?

— Да, это я.

— Билл Батлер.

— Да, отец Батлер.

— Мы не встречались с вами раньше?

— Не думаю. Может быть.

— Мне знакомо ваше имя.

— Есть другой отец Коллинз. Он работает на федеральном уровне.

— Это не вы?

— Меня зовут Дональд Коллинз.

— Значит, мы не знакомы.

— Полагаю, нет. Имя Билл Батлер мне незнакомо. Хотя у меня скверная память на имена.

— У меня тоже.

— Вы хотели поговорить со мной?

— Эта девушка, там, у вас. Я звоню насчет нее. История просочилась в газеты.

— Это меня не удивляет, — сказал отец Коллинз. — Сегодня с ней в лес отправилось около тысячи человек. Я сам собирался позвонить вам завтра.

— Вы бы меня не застали. Завтра утром я буду в Норт-Форке. Где вас можно найти, отец Коллинз?

Отец Коллинз почувствовал в тоне собеседника скрытый упрек за недостаток активности. Отец Батлер разговаривал с ним свысока. Этот человек был явно старше и мудрее.

— Где меня найти? — переспросил отец Коллинз.

— Где мы можем переговорить?

— В церкви, я полагаю. Где-нибудь в девять тридцать. В любое время после девяти тридцати. В восемь я должен быть в тюрьме и в течение часа принимать исповедь.

— В тюрьме?

— Да.

— В городе есть тюрьма?

— Так штат пытается обеспечить лесорубов работой.

— Где находится церковь?

— У светофора поверните налево. Это единственный светофор. Церковь через два квартала.

— Повернуть налево у светофора.

— Норт-Форк-авеню.

— Если я опоздаю, значит, я задержался в дороге.

— В любом случае я буду ждать вас у себя в кабинете. У меня достаточно бумажной работы. Если вы задержитесь — не проблема, мне есть чем заняться.

— Так вы сказали, там была тысяча человек?

— Да. Хотя я в этом не уверен.

— Кто вам это сказал?

— Это только слухи. Скорей всего это преувеличение. Норт-Форк маленький, болтливый городишко. Думаю, там было не больше сотни человек.

— Я никогда не был в Норт-Форке в штате Вашингтон.

— В основном здесь занимаются заготовкой леса. Вернее, так было раньше. До того как построили тюрьму.

— Звучит мрачновато.

— Да, веселого мало.

— Наверняка такое соседство сказывается на городе.

— Город и до тюрьмы бы не в лучшем состоянии. Кроме того, вы не поверите, но за год здесь выпадает восемьдесят пять дюймов осадков.

— Я прихвачу плащ. Значит, после девяти тридцати.

— И резиновые сапоги.

— Без них никак?

— Если не хотите весь день ходить с мокрыми ногами.

— Мы куда-нибудь пойдем?

— В лес. Там, где ей являются видения. Примерно две мили ходу.

На другом конце провода воцарилось молчание. Отец Коллинз не стал заполнять паузу.

— В прошлом году, — вздохнул отец Батлер, — мне пришлось разбираться с одной историей: девушка рядом с городом Якима слышала голос Пресвятой Девы, он раздавался из оросительного канала на краю вишневого сада. Там была жуткая холодина, у меня просто зуб на зуб не попадал. Градусов двадцать^[22]. Думаю, у вас будет полегче.

— Сорок градусов^[23] и промозглая сырость, по моему скромному мнению, куда хуже двадцати в сухом климате. Здесь вы продрогнете до костей.

— Вы меня не радуете. Ладно. Теперь я знаю, к чему готовиться.

— Мне просто хотелось, чтобы вам было комфортно.

— Что-нибудь еще?

— Она совсем юная, — сказал отец Коллинз. — Подросток. Совсем ребенок, так что не удивляйтесь.

— «И малое дитя будет водить их…» — откликнулся отец Батлер.

— Вот именно, — сказал отец Коллинз. — Не будьте с ней слишком суровы.

Он повесил трубку и невольно принялся напевать старый гимн воббли^[24] «На чьей ты стороне?», задавая себе тот же самый вопрос. Тон отца Батлера показался ему недоброжелательным, и предстоящая встреча его совсем не радовала.

Отец Коллинз собрал небольшой пакет: спортивные шаровары, которые он почти не надевал, чистая белая футболка, джемпер с вырезом углом и толстые шерстяные носки. Все это выглядело вполне невинно. Выбрав эту просторную, бесформенную одежду, он не мог упрекнуть себя в чем-либо недостойном. Когда он услышал, что Энн выключила воду, он крикнул:

— Я принес тебе одежду, оставлю ее под дверью! Если что нужно, я на кухне. Там есть лосьон, видишь, где он? Надо было сразу тебе показать, извини. Он на полке. Примерно на уровне глаз. Двумя полками ниже ты найдешь зубную щетку, она новая, в упаковке. И зубная нить, ты ее сразу увидишь. Прямо возле раковины. Рядом с бутылкой зубного эликсира. Ладно, Энн, я оставляю одежду здесь. Как тебе душ?

— Хорошо.

— Иногда его трудно отрегулировать.

По приглушенным звукам за дверью он догадался, что в эту минуту она вытирает волосы полотенцем, поэтому ответа не последовало, а может быть, она просто не слышала, что он сказал, — впрочем, это не имело большого значения. Он немного помедлил, ему была приятно разговаривать с ней, представляя, как она стоит обнаженная там, за дверью, совсем близко от него, хотя он понимал, что это дурно.

— Ладно, — сказал он, — одежда лежит у двери. Я буду на кухне.

— Где?

— На кухне.

Отогнув уголок шторы, он полюбопытствовал, чем занимаются телохранители Энн. Верные стражи зловеще маячили за мокрыми окнами машины, как две черные тени. Он сел в кресло и с тревогой подумал, что его редеющие волосы становятся все более непривлекательными, — впрочем, есть же какие-то способы остановить облысение, к примеру «Рогэйн» или пересадка волос. Ему стало неловко, и он заставил себя посмотреть на проблему с точки зрения высших ценностей. Он специально сказал Энн, что будет на кухне: кухня была дальше всего от ванной, и ему хотелось, чтобы девушка не сомневалась, что он достаточно предупредителен, чтобы не нарушать ее уединения. Кроме того, хотя отец Коллинз и делал вид, что происходящее не имеет никакого отношения к плотским желаниям, упоминание кухни, как и прочие его действия, имело сексуально-чувственный подтекст. Разве есть мужчина, который способен обуздать свою плоть? Разве священник не человек? Он тоже подчиняется законам природы. Похоть есть неупорядоченное желание или неумеренность эротических удовольствий, гласит катехизис, однако, несмотря на то что любой мужчина испытывает похоть постоянно, Церковь умалчивает о том, как с ней бороться, она лишь требует освободиться от земных страстей и научиться владеть собой, что само по себе бесконечный и изнурительный труд: нельзя обзавестись подобным умением так же легко, как машиной, проездным билетом, герпесом или гепатитом; самообладание — это постоянный поиск, требующий неустанных усилий на протяжении всей жизни.

Священник задумался о своем безбрачии. Как сказано в Книге Иисуса, сына Сирахова, 1:22: «Либо человек владеет своими страстями и обретает покой, либо он позволяет им господствовать над собой и становится несчастным». Декрет о служении и жизни священников «Presbyterorum ordinis» гласит: «Соблюдая девственность или безбрачие ради Царства Небесного, Пресвитеры посвящают себя Христу в новом и возвышенном качестве». Святой Августин Аврелий писал: «Зачем, душа развращенная, следуешь ты за плотью своей?» В Послании к Римлянам, 11:32, сказано: «Ибо всех заключил Бог в непослушание, чтобы всех помиловать». «Этого материала хватило бы на проповедь», — подумал священник, который обычно писал проповеди во вторник, перечитывал и редактировал написанное в среду, давал рукописи отлежаться в четверг и пятницу, после чего еще раз переделывал ее в субботу. На самом деле как раз нынешним утром священник читал проповедь об общественной природе человеческого призвания и о стремлении человека прийти к Богу. На выборе темы безусловно сказалось влияние духовидицы, поскольку события в лесу стали настоящей встряской для его бедной заброшенной паствы. «Лишь одним путем, — сказал священник, сознавая, что завидует магнетизму духовидицы, — только через Бога человек может обрести счастье, к которому неустанно стремится, только Бог может исцелить его боль и положить конец вечной неудовлетворенности, наполняющей каждую секунду жизни». Отец Коллинз верил в это без иронии. Он верил, что его собственная постоянная тревога — это проявление вселенской тревоги, которую не могут утолить мирские сущности, но только Бог, понимаемый в самом широком смысле, и от этой мысли у него кружилась голова — такой она была возвышенной, отвлеченной, непостижимой и запредельной. «Понять, что есть Бог, невероятно сложно», — говорил отец Коллинз своим друзьям, толковым, жизнелюбивым атеистам, объясняя, в чем состоит его вера. Что именно он имеет в виду, спрашивали они, но в ответ он лишь загадочно качал головой, как умудренные тайным знанием евреи, которые изучают каббалу. Нет слов, чтобы описать Бога, произносить его имя запрещено, пытаться познать Бога при помощи средств, которыми располагает человек, все равно что ловить рукой солнечный луч. «Возможно, — подумал он, — мне следовало родиться евреем. Это причудливое еврейское сравнение имеет глубокий смысл». Так он размышлял, когда, одетая в его шаровары и джемпер, в комнату вошла духовидица с гладко зачесанными назад влажными волосами и следами лосьона на носу, и ему пришло в голову, что влечение — невероятно капризная штука.

— Ты просто сияешь чистотой, — сказал он.

— Да.

— Твоя одежда в стиральной машине.

— Спасибо.

— А теперь пришло время поужинать.

— А что с теми двумя, на улице?

— Я пойду поговорю с ними.

Он взял зонтик, обвисший с краю, где выскочила спица. Телохранители даже не включили радио. Они сурово и преданно несли свою вахту. Ветровое стекло затуманилось от их дыхания, хотя окна были слегка приоткрыты. Кто были эти люди, каким ветром занесло их в эти края?

— Джентльмены, — сказала священник, — давайте кое-что обсудим. Видите ли, я полагаю, что охрана нам больше не нужна. Сегодня Энн останется у меня. Вы намерены здесь сидеть и дальше?

— Мы подождем, святой отец.

— Мне бы этого не хотелось.

— Это не проблема.

— Нет, проблема. Это проблема для меня и для Энн, причем достаточно серьезная. Вы действуете нам на нервы. Из-за того что вы здесь сидите, мы чувствуем себя неловко. Вы не позволяете нам сосредоточиться на важной беседе. Мы постоянно думаем о вас. О том, что вы сидите под дождем, как привязанные.

— Не думайте о нас.

— Это невозможно.

— Мы взяли на себя обеспечение безопасности, святой отец. Мы не можем поставить нашу Энн под удар.

— Под какой еще удар?

— Допустить, чтобы ей угрожала опасность, — сказал тот, что сидел на пассажирском месте.

— О какой опасности вы говорите?

— О какой угодно, — ответил телохранитель, сидящий за рулем.

Начиная злиться, священник склонился к окну. Ему в лицо пахнуло лосьоном после бритья и сосновым освежителем воздуха для автомашин.

— Поймите, — сказал он, — вам придется просидеть здесь всю ночь, я не позволю ей вернуться в лагерь. Она не может спать в холодной, сырой палатке.

— Она простужена, и с вашей стороны это очень любезно.

— Мы готовы провести здесь ночь, не беспокойтесь.

— Но, — сказал священник, — как вы себе это представляете? Всю ночь торчать в машине?

— У нас есть мобильник. Через некоторое время нас сменят. На самом деле мы уже всё продумали. Как организовать круглосуточную охрану.

— Кто вы? — спросил священник. — Откуда вы такие взялись?

— Я Майк, — сказал водитель. — А это Билл. Я из Бьюта, Монтана, а он из Бойсе, Айдахо.

— Я не об этом.

— А о чем же?

— Я хотел спросить, как вы до этого додумались? У вас есть работа? Семья?

— Я приехал посмотреть, что происходит, — сказал Майк. — И внезапно меня осенило. Я понял, что был призван сюда, чтобы защитить ее.

— Я тоже, — сказал Билл. — Я тоже почувствовал, что призван.

— Люди по-разному приходят к пониманию своего предназначения, — сказал Майк. — И я понял, что это мой долг. Защищать тех, кто в этом нуждается. Обеспечивать их безопасность. Можносказать, что я солдат армии Христовой. Так же, как и Билл. Солдат во Христе. Дождь нас не пугает. Если нужно, мы будем сидеть здесь всю ночь. Второе послание к Тимофею, глава вторая, стих третий: «Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа».

— «Если терпим, то с Ним и царствовать будем. Если отречемся, и Он отречется от нас».

— «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч».

— Такие речи опасны, — предостерег священник.

— Порой восстает нечестивый, и тогда праведнику приходится брать в руки оружие, — ответил Майк. — Для этого мы здесь.

— Я против этого, — покачал головой священник. — Не думаю, что Господу угодно насилие. Какое бы то ни было.

— Мы тоже так думаем, — в один голос ответили Билл и Майк.

— Я буду молиться за вас, — сказал священник и вернулся в дом.

Он сделал три глубоких вдоха.

— Ужин, — сказал он Энн, стряхивая воду с зонтика. — Сейчас мы поедим. Что-нибудь полезное, чтобы твоя простуда поскорей прошла. Вернее, грипп, извини. Твой грипп.

— Что они сказали?

— Сказали, что им и здесь хорошо.

— В машине?

— Они говорят, что все нормально.

— Что они делают?

— Утверждают, что охраняют твою безопасность. Я не вполне их понял. Несут вахту. Следят, чтобы тебе ничто не угрожало.

— А что мне может угрожать?

— Не знаю. Драконы. Или безбожники. Или снежный человек.

Духовидица уселась на краешек дивана, зажав ладони между коленями.

— Я не понимаю, — сказала она священнику.

— Я тоже.

— Разве мне грозит какая-то опасность?

— Никакой опасности нет.

— Может быть, меня кто-то преследует?

— Никто тебя не преследует.

— У меня такое чувство, что преследует.

— Кто тебя может преследовать?

— Не знаю. Мало ли кто.

— Энн, думаю, тебе нужно поесть. Поужинать и отдохнуть. Как тебе одежда?

— Замечательная.

— Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Я такая чистая!

— Жаль, что у меня нет чего-нибудь получше.

— Лучше некуда. Все здорово.

— У меня есть, — сказал священник, — неплохой кусочек палтуса. Палтус, рис и зеленый салат с огурцами и помидорами. Еда будет готова примерно через полчаса.

— Но я не могу есть. Мне не хочется.

— Тебе надо поесть.

— Я не могу.

Священник опустился в кресло. Рядом на столе лежал «Человек с огоньком», напоминающий о его недавнем прегрешении: «Семя из его пульсирующего члена хлынуло ей в горло…» и тому подобные эпизоды поэтизированной порнографии. На обложке щеголевато приосанился Донливи с тростью в руках; за девяносто пять центов священнику удалось купить издание без купюр. Словно бы невзначай отец Коллинз взял в руки «Корабль дураков» в твердой обложке с черно-белой фотографией Кэтрин Портер в жемчужном ожерелье, сидящей за пишущей машинкой, и положил книгу поверх Донливи. Священник подумал, что он немного напоминает себе Икабода Крэйна^[25], взвинченного разбушевавшимися гормонами и расшалившимися нервами, — правда, отец Коллинз был не так вспыльчив. Он задумчиво потрогал подбородок и на одном дыхании произнес:

— Прости, пожалуй мне надо сбавить обороты я веду себя точно я твой отец просто у меня нечасто бывают гости наверное я плохой хозяин конечно мы поедим когда ты проголодаешься Энн и ни минутой раньше а пока мы можем отдохнуть у меня есть коллекция кассет я поставлю одну из них например Гурецкого или Брамса или что-нибудь из камерной музыки что ты предпочитаешь?

— Мне все равно.

Он поставил Гурецкого, Симфонию печальных песен, которая начиналась Оплакиванием Христа. Ритмичная пятая часть, полифония в восьмой части, щемящая душу мелодия. Отец Коллинз надеялся, что эта музыка подавит страсти, бушующие в его подсознании. Ничто не могло вызвать такую безысходную печаль, как Третья симфония Гурецкого, разве что сильное расстройство желудка.

— Какая грустная музыка, — сказала Энн.

— Хочешь послушать что-нибудь другое?

— Мне хочется быть грустной.

— Почему?

— Не знаю.

— Что ж, не буду донимать тебя расспросами. Примерно через двадцать минут можно переложить твою одежду в сушилку.

— Я могу сделать это сама, — сказала Энн.

— Я сохранил то, что было у тебя в карманах. Твои таблетки, ракушки и конфеты.

— Спасибо.

— Пока пей чай и, прошу тебя, бери печенье.

Священник сел и деликатно отхлебнул из своей чашки.

— Твое признание, — сказал он, — то, что ты мне рассказала. Я думаю про грибы, которые ты упомянула. Про грибы с псилоцибином, которые вызывают галлюцинации. И про то, что скажет об этом комиссия по расследованию.

— Я больше не ем грибы. Если вы думаете, что все дело в них, — я их не ела.

— Тем не менее, насколько мне известно, такие галлюциногены, как ЛСД, бутоны кактуса-пейота и грибы с псилоцибином, вызывают так называемый эффект обратного кадра. Понимаешь, что это такое? Эффект обратного кадра?

— Не очень.

— Как же тебе это объяснить…

— Не знаю.

— Представь, что кто-то принимает наркотик, который вызывает галлюцинации. Наркотик действует двадцать четыре часа. Примерно. Может, двадцать. Речь не об этом. Главное, что эффект обратного кадра может проявиться значительно позднее, когда действие наркотика уже закончилось. Через неделю. Через месяц. Через год или два. Ты занимаешься своим делом, ешь сандвич и читаешь журнал, и вдруг сандвич превращается в маленькую птичку, а у журнала вырастают ручки и ножки — вот что такое эффект обратного кадра.

— Это не про меня.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, и всё тут. Это другое.

— Сколько времени прошло с тех пор, как ты принимала псилоцибин? Сколько недель или месяцев?

— Пресвятая Дева была настоящей, а значит, это не важно.

— И все-таки?

— Думаю, около месяца.

— А марихуана?

— Я не курю марихуану.

— Как долго?

— Уже пару недель. Не меньше двух недель до видения.

Священник сделал глоток чая, приподнял бровь, согнул и распрямил мизинец. Он был неприятен сам себе. Он чувствовал себя самодовольным и ограниченным.

— Как думаешь, — спросил он духовидицу, — мог бы я стать дознавателем во времена инквизиции?

Она не ответила и не улыбнулась, и теперь он почувствовал себя напыщенным лицемером.

— Прости меня, — сказал священник. — Конечно, это нелепо. Ты не курила марихуану уже четырнадцать дней. Ты целый месяц не ела грибы. Конечно, эффект обратного кадра здесь ни при чем. Все это слишком реально. Слишком живо. Хотя всякое может быть, я не знаю.

Энн пощупала пушистый ворс джемпера.

— Вы сказали что-то про комиссию. Минуту назад. Что вы имели в виду?

— Комиссия по расследованию. Для рассмотрения данного случая. Так принято в Церкви. Подлинность каждого подобного видения проверяется. Чтобы понять, было ли оно на самом деле.

— Церковь занимается такими вещами?

— Вот уже несколько веков. А вдруг духовидец окажется мошенником или сумасшедшим? Или будет сознательно манипулировать своими последователями в корыстных целях? Что, если никакого видения на самом деле не было? Долг Церкви выяснить, как обстоят дела. Определить, может ли она подтвердить, что видение действительно было и ему можно верить.

— Я не принимала ничего несколько недель. Грибы здесь ни при чем, святой отец. Марихуана тоже.

— Не будем сбрасывать со счетов эффект обратного кадра, Энн. Возможно, это имеет отношение к тому, что ты испытала.

— Но почему вы мне не верите, святой отец? Я же говорю, Пресвятая Дева была настоящая. Это была не галлюцинация.

Священник медленно переплел пальцы и подпер ими подбородок, точно ребенок перед молитвой.

— Честное слово, мне очень хочется тебе верить. Если я поверю, все станет куда проще. Мне не хочется быть скептиком или циником. Мне хотелось бы построить мост веры, но, положа руку на сердце, я пока не могу это сделать. Пока у меня просто недостаточно информации. Завтра утром я встречаюсь со священником, которого прислал сюда епископ. Думаю, учитывая количество людей, которых привлекло сюда это событие, он создаст комиссию. Комиссию по расследованию, в которую он включит и меня. Тогда я займусь этим делом официально. А пока давай пить чай.

— Я не могу сидеть сложа руки и пить чай.

— Но это очень полезный чай. Он очень хорош при простуде. И при гриппе тоже.

— Я уже пыталась объяснить вам, святой отец. Я пришла к вам, потому что мне нужно очиститься от грехов. И побыстрее начать строить церковь.

— Грехи… — сказал священник. — Давай начнем с них. Я…

— Во-первых, я постоянно воровала. Я украла из чужой машины спальный мешок. Мне попались две женщины, я обещала, что присмотрю за их вещами, а сама стащила у них радиатор и стереосистему. Я украла уйму разных вещей, святой отец. Цепную пилу. Насос. Я сто раз заливала в машину бензин и уезжала не расплатившись.

— До или после того, как украла катехизис?

— Все это было раньше. До того, как я пришла к Иисусу.

— Понятно.

— Но я и тогда знала — это известно каждому — не кради. Это нехорошо.

— Да.

— Поэтому я должна принять крещение.

— Опять ты за свое.

— Если я не приму крещение, я не смогу спастись.

— Ты не получила религиозного воспитания, Энн?

— Я не получила вообще никакого воспитания, святой отец.

— Знаешь, — сказал священник, — у меня идея. Почему бы тебе прямо сейчас не позвонить своей матери? Можешь воспользоваться моим телефоном.

— Я не из тех, о ком дают объявления, — ответила Энн. — Те, что вешают на почте или еще где-нибудь: «Разыскивается…» и все такое.

— Но ведь можно просто позвонить. Без всякой причины. Просто сказать ей здравствуй. Дать знать о себе.

— Нет, — сказала Энн. — У меня нет ни малейшего желания это делать.

— Но почему ты не хочешь просто позвонить своей матери?

— Не хочу, и всё. Долго рассказывать, святой отец.

— А мы никуда не спешим. Просто сидим и разговариваем. К тому же я священник. Я умею слушать. И люблю поболтать. Долгий разговор меня не смущает. Даже наоборот.

— Он долгий не в том смысле. На самом деле я просто не могу это объяснить.

— Ты не можешь объяснить, почему не желаешь звонить матери? Или не можешь объяснить, что ты понимаешь под словом «долгий»? Или и то и другое?

— Не знаю.

— Так что мешает тебе позвонить родной матери?

— Не знаю. Давайте не будем об этом.

— Расскажи мне, что случилось?

— Не могу.

Священник вздохнул:

— Ладно, — сказал он. — Просто мне показалось, что тебе хочется излить душу. Излить душу и раскаяться. Исповедаться.

Энн сделала глоток из своей чашки. Гибкий и легкий подросток с чашкой чая в руках.

— Знаешь что, — предложил священник, — переночуй у меня. Как-никак у тебя грипп. Диван раскладывается, спать на нем очень удобно. Поспишь в тепле и чистоте. Прошу тебя, останься.

Он стал вспоминать, какой уголок ада предназначен для тех, кто предается разврату в мыслях. Подойдет ли им первый ров, куда попадают сводники и совратители вроде Ясона с его золотым руном, или их поджидает второй круг, где вечно несутся в неистовом вихре души сладострастников? Энн встала и направилась в ванную, а он поплотнее задернул занавески, чтобы никто не смог подсматривать за ними снаружи. Взволнованный, он ждал, пока Энн умоется, почистит зубы и пописает, — ему было слышно, как тугая струя ударила в фаянсовую стенку унитаза. Следом за Энн он тоже совершил свой вечерний туалет: почистил зубы сначала щеткой, потом зубной нитью, помассировал челюсти, принял таблетку мультивитаминов, вымыл лицо и руки душистой пенкой для умывания, причесал волосы, прополоскал рот и присел на унитаз как женщина, чтобы помочиться, не производя шума, — ему не хотелось, чтобы его услышала Энн. Почему это было так важно? Он не знал. Отец Коллинз критически осмотрел себя в зеркале. «Вроде бы все нормально», — решил он.

В гостиной они вместе преклонили колена и прочли «Сальве Регина»: «Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься! К тебе взываем в изгнании, чада Евы. К тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез. О Заступница наша! К нам устреми твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева твоего, яви нам после этого изгнания. О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария!»

— «Плод чрева твоего», — задумчиво повторил священник. — Эту метафору потом украла текстильная компания. Для своей рекламы. Неужели на свете нет ничего святого?

— Это те, что продают нижнее белье? — спросила Энн. — Кажется, «Плоды ткацкого станка»?

— Сразу вспоминается ящик комода — понимаешь, о чем я?

— Мне нравится эта молитва. Одна из моих любимых.

— Мне тоже. Очень.

— От нее мне становится легче.

— Так и должно быть. Ведь Дева Мария — Consolatrix Afflictorum^[26], она утешает нас в беде и печали. Наша радость и наша надежда.

— Аминь.

— На этом я пожелаю тебе спокойной ночи. Не забудь принять свои таблетки.

— Мои охранники так там и сидят?

— Я убедил себя не обращать на них внимания. Если хотят, пусть себе сидят в машине. Что мы можем поделать?

Наконец она улеглась в постель, устроенную на диване. Лампа для чтения заливала гостиную мягким светом, и священник ощутил острый позыв желания.

— Доброй ночи, — сказала Энн. — Мне действительно очень хорошо. Спасибо за всё, святой отец.

— Рад помочь, — ответил священник. — Готов сделать для тебя все, что в моих силах.

Он вышел в коридор, закрыл дверь и, прислонившись к ней спиной, прикрыл глаза. «Господи, не оставь меня, — прошептал он. — Не введи меня в искушение, но избавь меня от лукавого. Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».

Кое-как он устроил свою немощную плоть в постели. Дважды он вставал, чтобы приподнять занавеску и посмотреть на странных часовых, но свет фонаря на крыльце был слишком слаб, и за пеленой дождя он не мог разглядеть, что происходит в машине. Священник свернулся калачиком под одеялом и был вынужден признать, что у нею бессонница. Сегодня ночью он не уснет — как можно спать, если всего в нескольких ярдах от него в постели лежит духовидица и, кроме них, в доме нет ни одной живой души. Дело было не только в близости желанной женщины; помимо этого ему не давала покоя ее сильная и странная духовная аура, трогательная и волнующая одновременно. Это была Энн во всей полноте, и он не ожидал ничего подобного. «Есть ли разница, — спросил он себя, — видит ли человек Пресвятую Деву наяву или лишь верит в то, что он ее видит? Вопрос гносеологический — а может, онтологический?» Священник перевернулся на другой бок, включил свет и взял «Католический вестник». На первой странице на фоне снимка отца Майкла Мойнихана во время молебна в Коннектикуте красовался заголовок: «Приверженность важнейшим убеждениям выдержала испытание временем, но связь с Церковью слабеет, говорят результаты опросов Института общественного мнения Гэллапа». Далее следовала статья про Европейский синод: «Папская курия тормозит пастырские инициативы» — и еще несколько: «Филиппинская епархия встала на сторону местных жителей», «Епископ призывает Сенат к компромиссу по вопросу контроля над вооружением», «Папа вновь просит помиловать техасца Гэри Грэхема» и «Кардинал О'Коннор ложится в больницу на обследование». Священник внимательно прочел все статьи. Потом письма читателей. После этого он ознакомился с очерками «Влияние Церкви на брак и супружеские отношения слабеет» и «Как работать в условиях нехватки священников». Вопрос о том, почему священников становится все меньше, вызвал горячие дебаты. Бог по-прежнему призывает избранных к служению, считали одни, но люди не прислушиваются к Его голосу, поскольку в мире стало слишком много соблазнов. Другие выражали сомнение в том, что Божье призвание по-прежнему существует. Священник был согласен с первым доводом. Разумеется, появилось превеликое множество соблазнов. Весь мир превратился в Содом и Гоморру. Кому теперь нужен Бог? Бог, который превратил жену Лота в соляной столп лишь за то, что она оглянулась посмотреть, как Господь прольет с небес серу и огонь; Бог, что обсуждал с Авраамом участь двух городов, точно цену подержанной автомашины, а ведь речь шла о количестве праведников, ради которых можно было помиловать оба города. Бог требовал пятьдесят, но Авраам лестью, хитростью и самоуничижением уломал его на десять: «Кто я такой, всего лишь прах и тлен, да не разгневается на меня Господь…» и все такое; тот самый Бог, что потребовал от Авраама связать собственного сына и положить его на жертвенный костер, а в последний момент заявил: «Я пошутил. Просто хотел проверить твою преданность». Бог, напоминающий вздорного главаря мафии. Или злобного психотерапевта.

Священник оправдывал непозволительный характер своих горьких размышлений тем, что, лежа без сна, он имеет право дать волю своим мыслям. Весь день он посвятил выполнению своих бесчисленных обязанностей, встретился с Ларри Гарбером, чтобы посмотреть чертежи ризницы, которые тот переделал после их разговора по телефону, и окончательно утвердить архитектурные планы нефа, хоров и крещальной купели. Ларри Гарбер был тяжким собеседником, начисто лишенным чувства юмора. Им не хватало примерно полмиллиона долларов, однако это его не трогало. Он пользовался остро отточенными карандашами и логарифмической линейкой. Он делал подробные заметки в своем ноутбуке, хранил чертежи в круглом картонном футляре и очень любил пользоваться калькой. Во время беседы отец Коллинз трижды посмотрел на часы, делая вид, что массирует запястья. Наконец все закончилось. «Прекрасная работа, — сказал он. — Прихожане высоко ценят ваш нелегкий, самоотверженный труд». «Я увлекся этой работой, — сказал Ларри. — Она доставляет мне радость». «Я вижу, — сказал отец Коллинз. — Ваша работа — настоящий подвиг».

Потом, как всегда по воскресеньям, он обошел с визитами тех прихожан, которые были прикованы к постели или не могли прийти в церковь по иным причинам. При этом он чувствовал себя кем-то вроде сельского доктора. Беззубый лесоруб, умирающий дома от рака поджелудочной железы, еще один лесоруб, выздоравливающий после коронарного шунтирования, и наконец Том Кросс-младший. «Ну, как ты?» — спросил он Томми. «Мне ввели катетер, — прошелестел юноша на выдохе. — У меня. Инфекция. И ноги. Болят. Фантомные боли. Мне дали лекарство. Из-за него. Мне хочется спать».

Мать Томми ушла с кухни, полагая, что исповедь является частным делом и требует уединения, и священник остался с глазу на глаз с парализованным юношей. Вдыхая слабый запах мочи, отец Коллинз старался не смотреть на торчащую из горла Томми трубку. Юноша полулежал в кресле с опущенной спинкой, надежно пристегнутый ремнями, его руки и ноги безвольно свисали. Отец Коллинз спросил, хочет ли он исповедаться, юноша ответил нет и причастился Святых Даров. Для этого отцу Коллинзу пришлось надеть резиновые перчатки. Свершив таинство евхаристии, он неожиданно для себя процитировал Евангелие от Иоанна 6:53: «Истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни».

«Понятно», — выдохнул Томми. «Твои страдания невыразимы, Том. Но страдание позволяет нам приоткрыть тайну Бога. Страдание дает нам возможность познать Его». — «Ясно». — «К тому же страдание имеет искупительное значение. Боль приближает человека к Богу, причем не только самого страдальца, но и его близких, понимаешь? Всех, кто рядом». — «Да». — «Искренняя молитва спасает душу больного, Господь возвышает его, и, если он грешил, он будет прощен». — «Понятно». — «Я каждый день молюсь за твою душу, — сказал священник и взял безжизненную руку юноши в свою. — Я прошу Господа утешить тебя. Прошу не оставлять тебя».

Теперь отец Коллинз беспокойно ворочался в постели, разглядывая мускулистое тело Спасителя на стене. Казалось, что тот наблюдает за ним. Скоро, подумал отец Коллинз, он предстанет перед епископом, чтобы вместе с ним проанализировать первый год своего служения и решить, какое будущее ждет его как духовное лицо. Действовал ли он in persona Christi Capitis^[27], соблюдая священнические обеты, и намерен ли продолжить служение? Он представил себе напыщенные разглагольствования епископа, который на самом деле всего лишь чиновник в ризе. Непреклонный, надоедливый традиционалист с глазами-бусинками, подвижными и выразительными руками и скверным запахом изо рта. Отец Коллинз скажет ему, что молитва и размышления привели его к мысли о необходимости сделать перерыв в отправлении своих священнических обязанностей и заняться углубленным самоанализом. Он будет красноречив и раскован, искренне и свободно рассказывая о своей внутренней жизни. Он будет произносить слова «воля Божия» так, точно его собственная воля никоим образом не может повлиять на исход дела.

Но все это еще впереди. Пока же в его захолустном приходе случилось явление Девы Марии, и события разворачивались самым стремительным образом. Священник представил автобусы, набитые возбужденными паломниками. Сооружение церкви. Энн, которая превращается в объект культа, заменяя собой разнообразные земные проявления веры, привычные отцу Коллинзу. По словам Энн, там была тысяча человек. Наверняка их было куда больше. А сколько их будет завтра? Неожиданно он услышал стук в дверь. Как он выглядит в трусах и футболке? Он приподнялся на локте, стараясь принять более мужественную позу.

— Да, — сказал он. — Заходи, Энн.

Его сердце затрепетало — его раздирали противоречивые чувства. Она открыла дверь и проскользнула внутрь, бесшумная, точно тень.

— Я не могу уснуть, — сказала она. — У меня снова началась аллергия. И я… я не перестаю думать о… о разных вещах.

— Думать — это нормально, Энн.

— У меня дурное предчувствие.

— Не тревожься. Господь с тобой. Иногда просто нужно с кем-то поговорить. Поделиться своими тревогами. Излить душу.

— Да.

— Будь со мной откровенна, Энн.

— Хорошо.

— О чем ты думаешь? Что не дает тебе уснуть? Расскажи мне о своих тревогах, Энн. Спроси себя, что тебе мешает, и расскажи мне все не тая.

— Это нетрудно.

— Рад это слышать, — ответил священник.

Его сердце заколотилось еще сильнее. Он понял, что готов бросить всё. Бросить всё, исчезнуть, стать другим человеком. Она была именно тем, чего он желал, в ней одновременно воплощались Бог и вожделение.

— Вы знаете, что я хочу сказать, святой отец.

— Надеюсь.

— Я думаю про строительство церкви. Церкви Пресвятой Девы.

— Так я и знал, — солгал священник.

Она сидела на его постели, чихая, шмыгая носом и сморкаясь, и он ностальгически вспомнил школьные годы, когда пучина ночи казалась исполненной невыразимой чувственности. Энн подтянула колени к подбородку; эта поразительная гибкость делала ее особенно притягательной: наверняка она с легкостью могла бы принять любую позу, описанную в Камасутре. Она сняла джемпер и сидела на его кровати в шароварах и футболке, сквозь белый трикотаж ему был виден один из ее сосков. Впрочем, подобные вещи мужчина готов созерцать бесконечно, и, сделав над собой усилие, он отвернулся; теперь ему не давала покоя мысль, что для ее груди этот сосок слишком велик.

— Думаю, — сказала она, — если я правильно понимаю катехизис, мне нужно обязательно принять крещение.

— Что?

— Я заглянула в ваш катехизис, просто чтобы проверить. Мне не спастись, если я не буду крещена.

— Это тоже сказала Дева Мария?

— Нет, святой отец, она об этом не упоминала.

— Тогда откуда такие мысли?

— Они появились давно, — сказала духовидица. — Я же говорила, я боюсь дьявола.

Отцу Коллинзу было неловко разговаривать с девушкой, лежа в спальном мешке в трусах и футболке. Может быть, она просто ненормальная: сидит у него на кровати бледная как смерть и донимает его разговорами о дьяволе — безумная сирена, обольстительница, посланная разрушить его жизнь, уничтожить его как священника. А может, и нет. Он не знал. Но что она делает в его постели?

— Послушай, — попросил он, — давай отложим этот разговор. Все это становится несколько странным.

— Странным?

— Не забывай, я священник, а ты юная девушка. Сидишь у меня в постели среди ночи. Что, если бы нас увидели сейчас твои телохранители? Согласись, со стороны это выглядит странновато, если не сказать подозрительно. Люди сказали бы, что это непозволительно. И безнравственно. Если нас сфотографировать, моей карьере конец. Мне придется оставить свою должность.

Энн свернулась клубочком, точно нераскрывшийся бутон или улитка.

— Я здесь не для… этого, — сказала она.

— Вот и прекрасно, — ответил священник. — Ведь я дал обет безбрачия.

— Я пришла, чтобы вы совершили обряд крещения, святой отец.

Отец. Он невольно почувствовал себя уязвленным отсутствием интереса с ее стороны, которое граничило с отвращением. Хотя, если подумать, он старше нее почти вдвое. Долговязый насмешливый священник с редеющими волосами.

— Крещение? Прямо сейчас? Ты хочешь, чтобы я прямо сейчас совершил обряд крещения?

— Если можно.

— К чему такая спешка?

— Я не хочу умереть некрещеной, святой отец.

— Энн, я не думаю, что ты умрешь сегодня ночью. А если ты внимательно почитаешь катехизис, ты поймешь, что тем, кто скончался, выразив желание принять крещение, тоже уготовано место на небесах.

— Но там написано, что для этого я должна раскаяться в своих грехах и творить добрые дела.

— Верно.

— Поэтому, может быть, лучше я приму крещение?

— Но это нельзя сделать прямо сейчас. Это невозможно. Ты должна пройти катехизацию. Специальные занятия для тех, кто готовится принять крещение. Обычно на такую подготовку уходит около года.

— Думаю, я готова уже сейчас, святой отец.

— Почему?

— Я видела Пресвятую Деву.

— Если я соглашусь совершить обряд крещения немедленно, это равносильно признанию истинности твоих видений. Это значит, что я как священник ручаюсь за тебя, выражаю тебе свою поддержку. Но я не могу этого сделать.

— Почему?

— Потому что я не уверен в подлинности твоих видений.

— А что нужно, чтобы вы поверили?

— Нужны… хм… веские доказательства. Доказательства, которые выявит процесс расследования. Неопровержимые факты, не вызывающие сомнений. Тогда я поверю.

— А свидетельства Бога вам недостаточно, святой отец?

— Твои видения, Энн, и Бог не одно и то же.

— Значит, вы мне не верите?

— Нет.

— И вы не поможете мне построить церковь? И отказываетесь крестить меня?

— Как только рассеются мои сомнения, я готов делать и то и другое.

— Тогда, — сказала Энн, — я пропала.

В воскресенье Тому Кроссу досталась паршивая смена; он сидел у смотрового окна в коридоре санчасти и ждал, пока раздетый донага заключенный исторгнет из себя воздушный шарик с кокаином. Заключенный лежал на полу спиной к Тому и спал. Его волосы были заплетены в грязные косички. Во сне он поменял позу, и Том подумал, что он похож на зверя в клетке: в его вялых, безжизненных движениях почти не осталось чувства собственного достоинства. Это был ленивый, грузный тип тридцати с лишним лет с сизыми выпуклыми рубцами на плечах и на спине и шелушащимися от псориаза локтями. Наблюдать, как он мечется в беспокойном сне, было невыносимо скучно. Страдая от вынужденного безделья, Том то погружался в дремоту, то рассеянно поглядывал на часы, тут же забывая, который час они показывают. Он массировал шею, размышлял об Элинор и о Тэмми из «Большого трюма», думал о том, что залез в жуткие долги, вспоминал, как Джабари отмывает унитаз, ее шоколадно-коричневые руки в желтых резиновых перчатках, длинноволосую девушку из будки на автомобильной стоянке, ее пышную грудь под форменной блузкой, женщину, которая набивала рот орехами и сухофруктами, ее толстые ноги, обтянутые черным эластиком. Он вспомнил позеленевший череп Ли Энн, ее заколку для волос, длинную бедренную кость и лохмотья накидки от дождя. Краткую речь Энн из Орегона, тьму, что упадет на мир, корыстных, алчных, праведников, женщину, что избавилась от бородавок и бросила курить, собственную нелепую записку. Энн с мегафоном, Энн на коленях, Энн в трансе.

Скука и пустота. Сожаление и чувство вины. Том вытащил карманную Библию, которую потихоньку взял со стола медсестры, и принялся изучать предметный указатель. Он состоял из трех частей: ПОМОЩЬ — Гнев, Гордыня, Грех и так далее; ЖИТЕЙСКИЕ ПРОБЛЕМЫ — Беды, Волнения, Тревоги; ОТЛИЧИТЕЛЬНЫЕ КАЧЕСТВА И ДОБРОДЕТЕЛИ ХРИСТИАНИНА — Долг гражданский, Невинность, Мужество, Полнота жизни, Прилежание, Удовлетворенность. Из любопытства он отыскал рубрику Критическая ситуация, где обнаружил сначала отсылку к псалму 120: «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя», а затем к Евангелию от Матфея 6:28: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут».

«Полевые лилии? О чем это?» — удивился Том. Он посмотрел на Превратности судьбы: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий?» Развод: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Беспокойство: «Не заботьтесь о завтрашнем дне». Несчастье: «Межи мои прошли по прекрасным местам». Грозящая опасность: «Перьями Своими осенит тебя». Потерпевшему неудачу: «Но за Тебя умерщвляют нас всякий день». Арестант испражнился, и Том поспешно натянул резиновые перчатки, вставил в нос затычки и надел хирургическую маску. Он открыл дверь и принялся обследовать фекалии при помощи специальной пластиковой палочки. Никакого кокаина он не обнаружил.

— Думаю, можно возвращаться, — сказал он заключенному и сунул ему пачку стерильных салфеток.

Том вышел в коридор, выбросил палочку и перчатки в бак для использованных материалов, расписался за одежду заключенного и отнес ее своему подопечному.

— Одевайся, — сказал он.

— Черт! — сказал заключенный.

— Вымоешься, когда вернемся в главный блок, — сказал Том.

Они вышли из камеры. Том заполнил в регистрационном журнале графы «Время» и «Результаты осмотра фекалий» и поставил свою подпись. Выйдя из санчасти, они бок о бок пересекли двор. Моросил мелкий дождь; в черноте за колючей проволокой и сторожевыми вышками и в высоких освещенных стенах тюрьмы было что-то средневеково-тевтонское. Варвары-готы в волчьих шкурах, штурм крепостного вала, котлы с кипящей смолой.

— Значит, зря тебя истязали, — сказал Том.

— Вот именно, — сказал заключенный. — Я же говорил. Но меня никто не слушает.

— Меня тоже.

— Это другое.

— Но я и не надеюсь, что кто-то будет меня слушать.

— Я же сказал: это другое. Ты ни черта не понимаешь.

— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался Том. — И чего же я не понимаю?

— Ни хрена. Как ты можешь что-то понимать!

— Я не понимаю ни хрена?

— Именно так.

— Скажи, чего именно. Назови что-то конкретное.

— Мне тебе не объяснить. Ты здесь не был.

— Но сейчас я здесь.

— Твоя смена закончится, и ты уйдешь.

— И все же я в тюрьме.

— Ты можешь уволиться.

— И что дальше? — спросил Том. — Скажи, что?

— Все что угодно. Все, что делают на воле. Чинить крыши, мастерить зонтики. Продавать резиновые сапоги. Или плащи.

— На воле делать нечего.

— Там всегда есть что делать.

— Так чего же, по-твоему, я не понимаю? Объясни.

— Не могу. Мы говорим на разных языках.

— А ты постарайся.

— Не могу. Ты на воле. Когда человек на воле, все хорошо. Ясно, парень? Там все здорово.

— Ошибаешься, — сказал Том.

— Будь по-твоему, — сказал заключенный.

Рядом с четвертым блоком Том остановился и дал знак охраннику в будке. Тот кивнул и нажал кнопку, чтобы открыть дверь.

— Что, если я отпущу тебя на волю? — спросил Том заключенного. — Но при одном условии: перед этим я сломаю тебе шею. Ты будешь свободен, но не сможешь шевельнуть ни рукой, ни ногой.

— Сломаешь мне шею?

— Ты слышал, что я сказал.

— Сломаешь мне шею?

— Отвечай на вопрос.

— Это одни разговоры. Пустая болтовня.

— Тогда не говори, что на воле все здорово, ясно? Проблем везде хватает.

— Все равно ты ни хрена не понимаешь.

Сидя в рабочем помещении, Том подождал, пока заключенный принял душ, после чего запер его в камере. Он и еще один охранник, по имени Марвин Мэриуэзер, — на протяжении семи лет он был лесорубом, как и Том, а потом проработал еще семь лет монтажником — в четыре утра заступали на вахту во втором блоке, где содержались малолетние преступники. Убийцы, насильники, грабители, поджигатели, которым еще не исполнилось восемнадцать, некоторым не было и пятнадцати. Их нельзя было держать вместе с остальными заключенными, поскольку те били и насиловали малолеток. Том старался говорить с ними поменьше, предпочитая соблюдать дистанцию и держать их в страхе. Он вел себя с напускным безразличием, его редкие замечания были холодны и угрюмы: «Будешь ныть как девчонка, с тобой будут обращаться как с девчонкой. Не ищи сочувствия. Рассчитывай только на себя, остальным на тебя плевать».

Том и Марвин Мэриуэзер коротали время вместе: они стояли в коридоре и разговаривали. Общие знакомые. Техника для лесоповала. Знакомые места. Канатная установка «Тандербёрд», тягачи с прицепом, Фрэнк Коумс, отец Марвина Мэриуэзера, — поначалу он занимался монтажом оснастки трелевочной мачты, а потом руководил другими монтажниками. Сестра Марвина. Она вышла замуж второй раз, у ее нового мужа две дочери, шестнадцати и восемнадцати лет, они живут в Винлоке, муж водит тягач с прицепом и без ума от мотоциклов «Харлей-Дэвидсон». Сын Марвина второй сезон плавает на краболовном судне в Беринговом море, там он потерял ухо. Футбол, игры в финале. Колено Марвина. Протез тазобедренного сустава Глайда Уильямса. Бестолковый тренер школьной баскетбольной команды. Сын Сонни Шмидта, что играет в защите, три года назад его брат тоже был защитником. Ни тот ни другой не видят площадки, вечно ведут мяч, уткнувшись носом в пол. Как ловить форель на спиннинг. Как солить лосося. Как выслеживать по насту белохвостого оленя. В пять тридцать один из заключенных заявил, что болен. Связавшись с дежурным в будке, они выпустили его в рабочее помещение. Длинноволосый белый парень в шортах, с толстыми волосатыми ногами и татуировкой на плечах, согнувшись, держался за пухлый живот; он сидел за то, что вместе с приятелями насмерть забил бездомного; он твердил, что его сейчас вырвет, и, как только его выпустили в рабочее помещение, его и вправду вырвало на пол, после чего он потребовал, чтобы его отвели в душ, а потом к доктору.

— Отличный план, — сказал Том, — но я придумал кое-что получше. Сейчас ты вымоешь пол, а потом мы запрем тебя в камере.

— Да ладно, ты же видишь, меня колбасит почем зря.

— Надо было блевать в унитаз, — сказал Том.

— Брось, — сказал парень.

— Нет, — сказал Том.

— Я серьезно болен, чувак, — заскулил парень.

— Тот, кто блюет дома, вытирает за собой, — сказал Том. — Почему бы тебе не сделать то же самое?

— Мне плохо, — не унимался парень.

— Случается, что кого-то вырвет ночью, — сказал Том, — но из-за этого никто не мчится к доктору в пять утра. Все нормальные люди после этого ложатся в постель и потихоньку приходят в себя. Не думай, что ты особенный.

— Так и быть, можешь принять душ, — добавил Мэриуэзер.

Мэриуэзер ушел за ведром и шваброй, Том остался с заключенным. Малолетка положил голову на стол, точно школьник, заснувший за партой, и Том стал разглядывать его татуировки, среди прочих там была свастика.

— Знаешь что, — сказал Том, — запру-ка я тебя в камере, пока не принесут тряпку и швабру.

— Что?

— Пойдешь назад в камеру.

— Черт! Хватит!

— Хочешь поспорить?

— Брось, чувак!

— Мне показалось, ты чем-то недоволен?

— Я болен, слышь, ты.

— Я сказал — в камеру.

Парень не шелохнулся.

— Ладно, — сказал Том. — Три раза я попросил тебя по-хорошему. Упрекнуть меня ты не вправе.

Он взглянул на дежурного в будке. Тот наблюдал за Томом с ленивым любопытством. Том наклонился к микрофону переговорного устройства:

— Хочу запереть его в камере, — сказал он.

— Давай, — ответил охранник в будке. — Сейчас открою дверь.

— Слушай, — сказал Том, — это твой последний шанс.

Парень продолжал сидеть, опустив голову на стол. Том схватил его за волосы на затылке, а другой рукой завел руку парня за спину.

— Черт, — сказал парень, поднимаясь из-за стола.

— Или пойдешь сам, или будет еще больнее.

— Черт, — повторил парень.

— Если я поведу тебя силой, — сказал Том, — будет очень больно.

— Скотина.

— Я могу нечаянно вывихнуть тебе плечо.

— Сказано тебе, я болен.

— Пока посидишь в камере.

— Отвали, чувак!

— Отвалю, если пойдешь сам.

— Я пытаюсь.

— Я тебе помогу, паршивец. — Том подтолкнул парня к двери камеры.

— Пусти, — сказал парень.

— Будешь слушаться, отпущу.

— Я пытаюсь.

— Нет, не пытаешься. Если с тобой что-нибудь случится, будешь сам виноват, — сказал Том.

— Ты сломаешь мне плечо, — сказал парень.

— Сам напросился, — сказал Том и ощутил крепнущую радость, ликование палача при виде страданий жертвы. — Надо было делать что говорят.

Парень закрыл глаза.

— Что с тобой, чувак? — спросил он.

— Со мной ничего.

— Я же вижу, ты не в себе.

— Не смей, — сказал Том, — не смей так со мной разговаривать!

Он выкрутил парню руку сильней, чем требовали обстоятельства. Он знал, что нарушает должностную инструкцию. Но это было приятное ощущение. Это было то, чего он хотел. Чтобы воцарилась тьма.

— Я не желаю это слышать, — сказал он парню. — Я не желаю слышать, что я не в себе.

Корчась от боли, парень не посмел возразить. Том смотрел на него с усмешкой. Вошел Марвин Мэриуэзер с ведром на колесах, шваброй и охапкой тряпок. Он глянул на Тома и деликатно кашлянул.

— Том, — сказал он, — я принес швабру и тряпки. Отпусти его. Пусть приберет.

— Ладно, — сказал Том, отпуская заключенного. — Можешь подтереть свою блевотину.

В восемь утра смена закончилась. Том шел, сунув руки в карманы, Мэриуэзер — потирая лоб. Начинало светать. На улице по-прежнему моросил дождь, едва ощутимый, точно сон. За тюремными стенами во влажной дымке виднелись неясные очертания холмов, завитки тумана просачивались сквозь ветви деревьев, опускаясь на лесистые склоны. На западе между двумя сторожевыми вышками была видна вырубка, аккуратный прямоугольник в сорок акров, который оставила лесозаготовительная компания Кросса. Они работали там весной 1985 года. Тому нравилось валить лес; часто, лежа без сна, он с удовольствием обдумывал тактику работы назавтра, представлял, как они уложат веером волоки, комель к комлю, как за один рейс вместо одного воза будут брать три, просчитывал, как лучше организовать работу, чтобы заработать побольше. Приятно было вгрызаться все дальше в лес, видеть, как падают могучие стволы, как расширяется открытое пространство, как слаженно работает бригада, где все понимают друг друга без слов и нет недоразумений и споров. И когда с раскряжевкой покончено, ты видишь, что, хотя кое-где и попадалась длинная откомлевка или дерево с большим сбегом, эта делянка дала тебе уйму прекрасного леса, отличной, первосортной древесины.

Проходя по мощеной дорожке вдоль помещения для свиданий, что тянулось между вторым и третьим блоком, они заметили в нейтральной зоне между контрольно-пропускными пунктами священника из католической церкви.

— Вон идет священник, — сказал Том.

— Этот тип? — спросил Мэриуэзер. — Не похож он на священника.

— Тем не менее.

— А где же воротничок и все остальное?

— Он это не носит.

На священнике были джинсы, сапожки из мягкой кожи, перчатки и пальто. «Городской пижон, — подумал Том. — Стареющий хиппи, приодевшийся, чтобы субботним утром выйти за бубликами». Священник всегда вызывал у Тома неизъяснимое раздражение. Неодобрение, граничащее с бешенством. Почему он не одевается, как положено священнику, почему не носит одежд, которые говорят о презрении к мирскому? Разве не это дело его жизни, разве он не должен двадцать четыре часа в сутки являть собой воплощение смирения и духовности? Что толку в священнике, которому наплевать на свое предназначение, который носит джинсы и не считает нужным демонстрировать почтительное отношение к Церкви, священнике, похожем на адвоката, что спешит на свидание в «Старбакс»? Том замедлил шаг и вежливо поздоровался.

— Это Марвин Мэриуэзер, — сказал он.

— Рад познакомиться, — с фальшивым оживлением ответил священник. — Отец Дональд Коллинз. Я забыл, что вы здесь работаете, Том.

— Да.

— Когда-то знал, но забыл. Простите, я уже забыл, как вас зовут, — обратился он к Марвину.

— Марвин, Марвин Мэриуэзер.

— У меня ужасная память на имена, это настоящее проклятие, а может быть, симптом чего-то более серьезного. Думаю, мне нужно тренировать память. Прилагать больше усилий. Марвин Мэриуэзер.

— Да.

— Дональд Коллинз. Из городской церкви. Том — наш прихожанин. Марвин Мэриуэзер.

Мэриуэзер кивнул.

— Простите, — сказал он, — могу я задать вам один вопрос? Извините, что спрашиваю, но что делает священник в тюрьме?

— Священник в тюрьме принимает исповедь у тех, кому, полагаю, есть в чем исповедаться.

Мэриуэзер потер широкий подбородок с ямочкой. Крупный, светловолосый, с красным лицом алкоголика, он напоминал недалекого великана из сказки, на которого в конце опрокидывают котел кипящей смолы или убивают ударом топора по лбу.

— Логично, — кивнул он, — если подумать.

— Каждый понедельник, — любезно сказал священник, — в течение часа: с восьми до девяти. Или по особому требованию.

— Мне всегда было любопытно, — не унимался Мэриуэзер, — а если кто-нибудь признается, что убил человека или ограбил банк? Вы не обязаны об этом докладывать?

— Нет.

— Вот этого, — сказал Мэриуэзер, — я и не понимаю.

— Чего именно вы не понимаете?

— Выслушивать преступников, которые рассказывают о своих преступлениях. А потом сидеть сложа руки.

Священник наморщил лоб и назидательно воздел палец.

— То, что доверил священнику кающийся грешник, скреплено печатью таинства. Кающийся грешник должен знать, что этот принцип не будет нарушен, это придает ему смелости, когда он изливает душу. Именно поэтому я не имею права разглашать даже малую толику из того, что услышал на исповеди.

— То есть вы могли бы узнать, кто убил Джона Кеннеди или что Кросс совершил убийство, но ничего не могли бы предпринять?

— Да, — сказал священник, — верно. Разве что отпустить им грехи. Разумеется, одним из условий отпущения греховявляется публичное признание своей вины, публичная исповедь, так сказать.

— Может быть, это и правильно, — сказал Мэриуэзер. — Если преступник пойдет на это.

— Если нет, я унесу его тайну с собой в могилу.

— Я бы так не смог, — признался Мэриуэзер. — Мне обязательно нужно с кем-то поделиться.

— Но тогда мы не встретимся на небесах, — сказал священник, — он туда не попадет.

— То есть он все равно ничего не выиграет, — подытожил Мэриуэзер.

— Кто не выиграет?

— Преступник, который вам исповедуется.

— Как это не выиграет? — сказал священник. — Еще как выиграет. Ведь это поможет ему найти путь к Богу.

— Тоже мне выигрыш, — усмехнулся Мэриуэзер. — Куда ни кинь — выбор небогатый: или тюрьма, или преисподняя — ад на земле или ад после смерти.

Священник едва заметно улыбнулся. Том видел, что он говорит неискренне, слова остаются для него только словами.

— Хорошо сказано, — заметил священник, — остроумно. И все же тюрьма лучше ада. Вечность длится слишком долго.

Мэриуэзер кивнул.

— Послушайте, — сказал он, и глаза его прояснились. Том знал, обычно взгляд Марвина становился столь осмысленным лишь при виде бутылки виски «Джек Дэниэлс» или «Джим Бим». — Немного на другую тему. Вы, наверное, торопитесь, я понимаю. Но это недолго. Извините. Когда еще представится возможность спросить… Эта девчонка, что собирает грибы… Что там с ней?

Священник моргнул и невольно закусил губу.

— Она утверждает, — сказал он, — что видела Пресвятую Деву. Говорит, что ей было видение.

— А что думаете вы? — спросил Том.

— Полагаю, пока рано делать выводы. Нужно проанализировать факты.

— Я был там. Я ходил вместе с ней в лес, — сказал Том.

— Да, вчера вас не было на мессе.

— Я редко пропускаю мессу.

— Можно прийти в субботу вечером. А в воскресенье даже дважды.

Священник рассеянно снял с пальто пушинку.

— Так, значит, вы были в лесу.

— Там была огромная толпа. Люди съехались со всех концов страны.

Священник любезно кивнул, но его улыбка выглядела натянутой.

— Это напоминает мне собрание общины харизматиков. У нее было что-то вроде религиозного экстаза?

— Она вылечила одну женщину от бородавок, — сказал Том, — и помогла ей бросить курить.

— Что ж, это серьезно, — ответил священник. — И бородавки, и курение.

— Я про это не слышал, — сказал Мэриуэзер. — То есть курение — это одно, это человек может решить сам, но бородавки, неужели они могут вот так взять и исчезнуть?

— Могут, — сказал священник. — Ни с того ни с сего. Бородавки — вирусное заболевание, все зависит от иммунитета. Не говоря уже о психосоматике и целительном влиянии веры.

Ни один из охранников не ответил. «Что, черт возьми, он хочет сказать?» — спросил себя Том.

— Это факт, установленный медициной, — добавил священник. — Если человек верит, что лекарство помогает, его воздействие усиливается. Поэтому иногда излечивает даже плацебо, пустышка, которая на самом деле не может принести никакой пользы.

— Ну, раз так, тогда конечно, — согласился Мэриуэзер.

— Отрадно слышать про столь благоприятные результаты, — сказал священник. — В них нет ничего дурного, ведь их породило не зло. Но это еще не означает, что речь идет о подлинном явлении Девы Марии. С другой стороны, если бы последствия были скверными, это однозначно позволило бы Церкви усомниться в провидце. Истинное явление Пресвятой Девы не может вызвать негативные последствия. Так что, принимая во внимание исчезнувшие бородавки, не говоря уже о пропавшей тяге к курению, могу сказать, что пока у меня нет оснований развенчивать нашу духовидицу. Хотя отдельные позитивные результаты еще ничего не значат.

— Ладно, не будем вас больше задерживать, — сказал Мэриуэзер.

— А я вас, — откликнулся священник.

Он прикоснулся к воображаемой шляпе. Тому показалось, что ему не терпится удрать. Когда часовой на вышке нажал кнопку, чтобы разблокировать ворота, священник повернулся спиной и порыв ветра распахнул длинный разрез сзади на его пальто.

— Заходите как-нибудь! — обернувшись, крикнул он Тому. — Нам надо встречаться почаще.

— Зачем?

— Ну… нам есть о чем поговорить.

— По-моему, в разговорах мало толку, святой отец.

— Беседуя со мной, вы приближаетесь к Господу, — сказал священник. — Заходите, Том.

С этими словами он удалился. Мэриуэзер задумчиво поскреб лоб.

— Странно… — пробормотал он. — Очень странный тип. Когда я был маленький, наш пастор был… Не знаю… В общем, я и заговорить-то с ним не решался.

— Какого ты вероисповедания?

— Лютеранин.

— Это новый священник, — сказал Том.

— Он тебе нравится?

— Не знаю.

— Он либерал.

— Да уж.

— Он наверняка за браки между голубыми и всякое такое. А может, он и сам педик.

— Не исключено.

— Интересно, почему среди священников столько левых?

— Мне это тоже непонятно.

— Казалось бы, все должно быть наоборот.

— Кто знает, что у него на уме.

— Держу пари, — сказал Мэриуэзер, — он думает о мальчиках. О тех, что прислуживают в алтаре. Спит и видит, как бы их потискать.

В городе царил хаос. Повсюду были машины. Том не помнил, когда в последний раз автостоянка рядом с закусочной Джипа была набита битком. Впервые со времен нефтяного кризиса у мини-маркета выстроилась очередь за бензином. В мотеле «Рыболов» мест не было, та же ситуация была в мотеле «Норт-Форк». Парковка рядом с «МаркетТайм» была полна машин, те, кому не хватило мест, пытались втиснуться на стоянку Ассамблеи Божьей, но и там все было забито. Еще не было и девяти, но уже открылась аптека, от нее не отстали магазин по продаже запчастей, закусочная — хотя до сегодняшнего дня здесь подавали только обеды и ужины — и скобяная лавка, в витрине которой красовалась надпись «Распродажа!». Том решил не ходить в «МаркетТайм». Ожидая, пока поток машин позволит ему повернуть, он опустил окно, высунулся и окликнул Джона Хикса, который шагал по обочине:

— Все это смахивает на золотую лихорадку на Аляске, так что, Джон, не упусти свой шанс.

— Пошел ты, Кросс!

— Куда направляешься?

— К черту, как и ты.

— Тебя подвезти?

— Как твой сын?

— Все так же.

— Заглянем как-нибудь вместе в «Бродягу»?

— Не отвлекайся, а то упустишь шанс.

Площадка для парковки рядом с «Приютом усталого путника» выглядела не лучше остальных. Здесь по-прежнему стоял прицеп с надписью «Крупнейшая сеть передвижных католических магазинов» и машина с наклейкой «Соблюдай дистанцию — Господь видит всё»; повсюду виднелись номерные знаки Калифорнии, Аризоны, Колорадо и Небраски, мужчина в резиновом дождевике проверял уровень масла, кто-то укладывал в багажник сумки, женщина выгуливала на поводке-рулетке пуделя. В машине с работающим двигателем сидела старуха, которая бросила на Тома быстрый взгляд и испуганно отвела глаза. Место Тома было занято. Он поставил машину между деревьями, заглушил мотор и направился к своему домику, остановившись, чтобы достать сигарету, что позволило ему лишний раз бросить взгляд на Джабари, на ее волосы, стянутые узлом под пестрым шарфом, и широкий южноазиатский зад, обтянутый мешковатыми красными тренировочными штанами. Она, как всегда, в печальном одиночестве обходила домики, занимаясь уборкой. Неужели кто-то еще на свете носит красные тренировочные штаны? Разве что английские гомосексуалисты, что играют в поло, могут натянуть алые бриджи для верховой езды. Нелепый наряд дополняли кричаще-яркие спортивные туфли. Между тонкими белыми носками и резинкой шаровар виднелась полоска коричневой кожи. Она осталась обнаженной по недосмотру — одежда Джабари предназначалась для того, чтобы скрывать ее тело. Она толкала тележку с принадлежностями для уборки по посыпанной гравием дорожке, точно бенгалец, торгующий арахисом. Том представил, как она тонет где-то в Бангладеш, погружается в темную, тяжелую воду, стоя на крыше дома; оленьи глаза жертв очередного голода, паром, который опускается под воду, перевернутый автобус, крушение поезда, о котором рассказывали по Си-эн-эн, тропическую лихорадку.

— Доброе утро, — сказал он, — дождь все идет и идет.

Она посмотрела на него так быстро, что взгляд старухи в машине по сравнению с пугливым движением ее глаз мог показаться пределом развязности. Джабари заметила его, но продолжала делать вид, что его нет. Почему? Кто она такая? Она повернула ключ, открывая домик номер одиннадцать. Мусульмане они или индуисты? Он точно не знал. Он не знал даже их настоящих имен. Что там Пин говорил насчет Ганга? Может, они сикхи или кто-нибудь еще? Или они из тех, кто подметает перед собой дорогу, чтобы не давить насекомых? Ее задница напоминала большую морскую карту пряной, жаркой Индии. И эти дурацкие шаровары, такие носят разве что клоуны. Впрочем, судя по всему, ее совершенно не трогала их нелепость, и в этом безразличии было что-то притягательное. Наверняка она носит старушечье белье, трусы до пупка и лифчики как у его бабушки. Том представил себе, как Джабари раздевается и остается в нижнем белье.

Возбужденный своими фантазиями, он подошел к домику номер одиннадцать и встал в дверях, прислонившись к косяку. Джабари, не мешкая, вставила в розетку вилку пылесоса.

— Много работы, — сказал он.

— Очень много.

— Наверное, приятно сделать перерыв и расслабиться.

— Очень много работы.

— Нужно что-нибудь починить?

— Мой муж в офисе. Он ответит на ваш вопрос.

Ему нравился ее певучий, гортанный голос, похожий на птичью трель. И запах ее одежды — то ли карри, то ли шафран, смешанный с потом.

— Может быть, ты сама скажешь, что надо починить? — спросил он. — Ты же знаешь, что не в порядке.

Джабари не смотрела в его сторону.

— Мой муж все скажет, — ответила она.

— А ты что же? — спросил Том. — Ты ведь ходишь из домика в домик. Видишь все своими глазами. Знаешь, что не так.

— Пожалуйста, поговорите с моим мужем, сэр.

— Но…

— Он в офисе. Поговорите с ним. — Внезапно в ее голосе послышалась раздраженная нотка: как же, напоминает, что она здесь хозяйка, высшая каста. Наверное, так она привыкла разговаривать у себя дома, в Пенджабе.

— Ладно, — сказал Том. — Я с ним поговорю. Если вспомнишь, что нужно подправить, позови меня, я всё сделаю.

У себя в домике Том растянулся на кровати и включил телевизор. Какое-то время он переключал каналы, останавливаясь лишь для того, чтобы получше рассмотреть хорошенькую женщину или понаблюдать за сценой драки или убийства. Спорт его не интересовал. Ни футбол, ни бейсбольные матчи. Он делал вид, что это его занимает, потому что так было принято. Отопление было поставлено на максимум. Том задремал. Это не был сон в полном смысле слова, хотя он замечал, что в таком состоянии время пролетает быстрее. Прежде чем погрузиться в забытье, он взглянул на часы, и, когда посмотрел на них снова, прошло куда больше времени, чем он ожидал, а значит, видимо, он все-таки спал. Хотя на сон это было непохоже. Спал ли Том вообще? Так же, как раньше? Он не ощущал своего тела, но его разум продолжал бодрствовать. Он подумал про своего сына: его разум продолжает жить, а тело… тело превратилось в мертвый груз. После запретительного приказа Том не видел его ни разу, но он знал, что скорей всего Томми по-прежнему день-деньской смотрит телевизор. Догадаться нетрудно — что еще ему остается делать? У Томми было специальное устройство дистанционного управления, особый пульт с большими кнопками, Элинор заказала его по каталогу для инвалидов — каких только каталогов теперь не бывает, а Элинор до них сама не своя. Зажав зубами пластиковую палочку, Томми переключал каналы с удивительным для его состояния проворством. Ему было из чего выбирать: спутниковая антенна — сорок долларов в месяц — принимала более полусотни каналов, и юноша переключал их без передышки. Это действовало на нервы, но у кого поднялась бы рука остановить его? Избаловать его было невозможно. Он получал все что хотел, включая специальный огромный компьютер — спасибо Комитету содействия семье Кросс. Это была чья-то благотворительность, на самом деле компьютер просто отслужил свой срок, и в результате Томми получил компьютер, а кто-то — налоговую скидку. Компьютер стоял на высокой поворотной подставке, вместо привычной мыши он был оснащен суперсовременным пневматическим устройством — трубочкой, которая приводилась в действие вдохом и выдохом. Если телевизор был выключен, включался компьютер, иногда тот и другой работали одновременно. Элинор купила вторую телефонную линию, в месяц она обходилась почти в тридцать три доллара, за эти деньги Томми мог пользоваться Интернетом неограниченное время — так или иначе он все-таки сумел на этом выгадать, получить хоть что-то бесплатно. Чем ему еще заниматься, лежа в своем кресле? Том нет-нет да и поглядывал через плечо Томми на экран монитора: виртуальная параплегия, доска объявлений для людей с парализованными конечностями, информационная сеть для больных с повреждениями спинного мозга, курс лечения паралича в Майами. Томми дул в трубочку, принимая сообщения от незримых собеседников в чатах и отправляя им свои собственные: «Из-за нового инвалидного кресла у меня появились ужасные пролежни, может, кто-нибудь слышал насчет подушек, которые помогают с этим справиться?»; «Относительно протезов для ходьбы: могу сказать, что это то еще удовольствие, вы можете в два счета упасть и покалечиться еще больше, с настоящей ходьбой это не идет ни в какое сравнение, просто вносит некоторое разнообразие в способ передвижения». Или: «Сегодня утром я отправился в бассейн на лечебную физкультуру, пол там мокрый, и передвигаться по нему в кресле весьма опасно. Кто может подсказать конструкцию надежных тормозов? Арни Б., Шарлоттсвилл». От подобных вещей на душе у Тома скребли кошки. Компьютерные фанаты в инвалидных креслах. Невидимые страдальцы, дающие друг другу советы. Обездвиженные призраки, разбросанные по всему свету. Бесплотные тени, блуждающие в ирреальном мире веб-сайтов и чатов.

Ближе к полудню он отправился в офис поговорить с Пином. Там, как обычно, работал маленький телевизор, по кабельному каналу передавали репортаж о двух актрисах-лесбиянках из Сиэтла, которые решили открыть кофейню. В воздухе стоял все тот же непонятный запах чего-то индийского, помады для волос, которой пользовался Пин, прогорклого пота, шампуня для ковров и кардамона.

— Рад, что вы пришли, — сказал Пин. — Я очень рад вас видеть, мистер Кросс. Я хочу с вами поговорить.

— Наверное, для меня есть работа, — сказал Том, — ведь в мотеле столько народу.

Пин, точно птица на жердочке, уютно устроился на высоком табурете.

— Я очень рад, что у меня так много клиентов. Это очень хорошо для бизнеса.

— Еще бы, на вашем месте любой бы радовался.

— И рад за Деву Марию. Что она спустилась на землю и привела в мой мотель так много клиентов.

— Да, это просто золотая жила, — сказал Том. — Если бы они еще ничего не ломали. Да и на канализацию нагрузка немалая.

Пин переплел тонкие карамельные руки и оперся подбородком на запястье.

— Не понимаю, — сказал он. — Золотая жила?

— Ну да.

— Что это?

— Удача. Когда добывают золото. Ищут золото в земле.

— Мы не ищем золото.

— Это поговорка, понимаете. Я хотел сказать, что с появлением Девы Марии мотель превратился в золотую жилу.

Пин потер у себя за ухом подушечкой мизинца. «Противный жест, — подумал Том, — все равно что на глазах у всех ковырять в носу. Должно быть, в Индии так принято».

— Да, — сказал Пин, — золотая жила. Я не добываю золото. И в моем мотеле всего семнадцать домиков.

До него так и не дошло. Метафора осталась за пределами его понимания.

— Что ж, — сказал Том, — если дело пойдет на лад, построите еще.

Пин поднял бровь.

— Да, — кивнул он. — Если домиков будет больше, это будет хорошо для бизнеса. Но сейчас я имею только семнадцать.

Том начал догадываться, к чему он клонит.

— Больше домиков — больше ремонта, — сказал он.

— Да, больше ремонта, — согласился Пин. — Но сейчас я могу сдавать только шестнадцать домиков. Потому что в одном живете вы, мистер Кросс. Вы живете в домике номер семнадцать.

— Вы правы. Семнадцать минус один получается шестнадцать. Шестнадцать домиков, которые нуждаются в ремонте и обслуживании.

Пин принялся медленно приводить в порядок предметы на стойке: стопку визиток, корешки квитанций, открытки с изображением мотеля, ручки.

— Каждый день, — сказал он, — люди спрашивают меня, могу ли я сдать им комнату, хотя видят с дороги табличку «Мест нет».

— Какая досада. Может, они не умеют читать?

— Я хочу иметь больше домиков, мистер Кросс.

— Может, хватит ходить вокруг да около?

— Я не хожу, я сижу.

— Бросьте! Вы знаете, что я имею в виду. Не прикидывайтесь, что не понимаете английского. В Индии все говорят по-английски. Это один из государственных языков.

Пин положил руки на стойку. Бюрократ, уверенный в своей неуязвимости.

— Прошу вас, не сердитесь, — сказал он. — Давайте не будем ругаться.

Том забарабанил пальцами по стойке.

— Комната на одного человека стоит в день сорок девять долларов, — продолжал гнуть свое Пин. — Понимаете, как мне трудно?

— Водопроводчик стоит сорок долларов в час, — ответил Том. — Садовник пятнадцать-двадцать долларов. Кроме того, я плачу какую-никакую арендную плату. Полагаю, вы не внакладе.

— Мне придется поднять вашу арендную плату до двухсот пятидесяти долларов в неделю.

Том скрипнул зубами.

— Черт! — сказал он. — Черт возьми! Вы знаете, как это называется? Это грабеж среди бела дня.

— Пожалуйста, не сердитесь, мистер Кросс. Я очень сильно сожалею. Не надо сердиться.

— Господи, парень! Да так ты с меня последнюю рубаху снимешь!

— Никто не снимает с вас рубаху, мистер Кросс.

Том взял стопку визиток.

— Мотель «Приют усталого путника», — прочел он. — На мой вкус, прежнее название было лучше. И хозяева были приличные.

Пин ничего не ответил. Он был испуган, но старался держаться как ни в чем не бывало. Словно ему были известны правила игры, и он рассчитывал на эти правила. Было заметно, что у него дрожит подбородок. «Я не отступлюсь», — говорил он всем своим видом. Том принялся постукивать визитками по стойке.

— Ты сволочь, Пин, — сказал он.

— Прошу вас, не надо говорить плохие слова, мистер Кросс.

— Ты мерзавец, — сказал Том. — Ты здесь без году неделя. Это мой родной город. А ты обращаешься со мной как не знаю с кем. Дерешь с меня три шкуры. Ты просто спятил.

Он швырнул стопку визиток в стену, и карточки разлетелись в разные стороны. Пин снял телефонную трубку.

— Я звоню в полицию, — объявил он.

— Ради бога, — пожал плечами Том. — В этом городе ты никто.

Он рывком распахнул дверь и зашагал к себе в домик. Там он несколько минут посидел на кровати, потом закурил и сел к столу. Он сидел за столом, пока за окном не показалась патрульная машина Нельсона. Том равнодушно наблюдал, как Нельсон выбрался из машины, поправил выбившуюся из брюк рубашку и пригладил ладонью волосы. Тома захлестнул прилив неодолимого отвращения. Он вспомнил, как исказилось лицо Нельсона, когда он вывихнул ему плечо, — тот никогда не умел достойно переносить боль, физическое страдание делало его смешным и жалким. «Будь что будет», — подумал Том. Нельсон запер дверь машины, наверняка согласно какому-нибудь протоколу — как никак внутри осталось ружье двенадцатого калибра, — и уверенным шагом направился в офис Пина. Том курил, продолжая терпеливо ждать. Выкурив одну сигарету, он прикурил от нее следующую. Он наслаждался неизбежностью предстоящего. Наконец Нельсон с внушительным видом пересек стоянку и постучался в дверь Тома. Все было известно наперед.

— Открыто, — сказал Том, и Нельсон вошел внутрь.

— Тебе что, шлея под хвост попала? — спросил Нельсон. — Что ты не поделил с этим цветным ублюдком? У меня есть дела и поважнее.

— Например?

— А то ты сам не знаешь! Нужно ехать в туристский городок.

— Присядь, если хочешь.

— Я тороплюсь.

— Вот стул, если хочешь.

— Разве что на минутку, — сказал Нельсон. — А потом назад, к мисс Духовидице и ее поклонникам.

Он выглядел более усталым, чем обычно, веки были серыми и опухшими, а лицо приобрело желтовато-землистый оттенок, как у покойника. К тому же он здорово растолстел; в последнее время Нельсон распухал просто на глазах, его живот, бедра, лицо заплыли жиром. В полиции подшучивали над его пристрастием к пончикам и конфетам.

— Я впервые вижу этого типа, — сказал он Тому.

— Он из Индии.

— Я понял.

— Ни с того ни с сего этот сукин сын взвинтил мою арендную плату до небес. Мотель битком набит, и он решил погреть руки на мне.

— Твое жилье смахивает на оружейный склад, Том.

— Я выручал его тысячу раз. Из кожи вон лез, чтобы все было в порядке.

— Что это у тебя там?

— Сорок четвертый калибр, револьвер. Взгляни, если хочешь.

Нельсон махнул рукой:

— У моего брата такой же, — сказал он, — только спусковой крючок из желтой латуни. Он купил его в Техасе, когда ездил ловить окуней.

— Этот ублюдок хочет выставить меня за дверь.

— А чего ты ожидал?

— Жизнь меня не учит.

— А этот кореец, что держит прачечную-автомат? То же самое. Косоглазый хапуга.

— Чтоб им пусто было, — ответил Том.

Нельсон сочувственно кивнул и уперся локтями в колени — этакая задушевная беседа в мужской раздевалке в перерыве между таймами.

— Мой совет — не стоит швыряться визитками. Иначе мне придется что-то делать. Должен же я как-то отреагировать.

— Пошел ты!

— Ты ставишь меня в безвыходное положение. Он тебя боится. Вообще-то мне бы следовало устроить тебе хорошую головомойку. Вышвырнуть тебя отсюда. Издать запретительный приказ. Этому типу кажется, что ты опасен, Том. Он не хочет, чтобы ты жил в его мотеле.

— Я действительно опасен.

— Не говори мне это.

— Я с удовольствием надрал бы ему задницу.

— Не делай этого, Том. Послушай меня, не делай этого. Если ты устроишь ему взбучку, расхлебывать эту кашу придется мне. Пока я просто делаю тебе предупреждение. Если же ты набросишься на него и изобьешь до полусмерти, этот индус нажалуется моему начальству. Меня вызовут на ковер и устроят хорошую выволочку. В результате задницу надерут мне.

— Кругом сплошное дерьмо.

— Я должен показать, что соблюдаю правила. Это Америка. Свободная страна. Послушай, что несет всякий сброд, вроде того ниггера по имени Снуп Догги Дог: «Убивай копов, даешь свободу слова!» Где уж тут пообломать твоего хозяина!

Том покачал головой:

— Господи, ну и дерьмо! — сказал он. — Черт!

— Успокойся, — сказал Нельсон. — Держи себя в руках. У меня нет времени мотаться по таким вызовам. И без того дел по горло. В следующий раз не швыряйся визитками.

— Я не могу платить тысячу баксов за право торчать в этой дыре.

— Если ты ограбишь банк, мне придется арестовать тебя, Том.

— Неужели нет никаких законов насчет уведомления или чего-нибудь в этом роде? Что он должен предупредить меня за месяц и только потом поднимать плату?

Нельсон усмехнулся:

— Брось! — сказал он. — Сбавь обороты. Это ты швырялся визитками. Эта грязная мартышка не сделала ничего противозаконного. У нас свободная страна, я же сказал. Он может назначить любую плату. Это его мотель.

Том затушил сигарету каблуком.

— А не мог бы ты депортировать его, Нельсон? Почему бы тебе не проверить его вид на жительство? Пусть убирается восвояси.

Нельсон встал, заправил выбившуюся рубашку и огладил живот.

— Боюсь, Том, если его цена тебя не устраивает, убраться придется тебе.

— Понятно, — сказал Том. — Я вижу, на чьей ты стороне.

— Я выполняю свой долг. А значит, не всегда могу поступать так, как мне хочется.

— Вот-вот.

— Ничего не поделаешь.

— Ты не лучше него.

— Почему бы тебе не поговорить с ним? Извинись. Попробуй договориться.

Том закинул ноги на стол и сцепил пальцы на затылке.

— Черта лысого я буду перед ним извиняться, — сказал он.

— Остынь, — сказал Нельсон. — Прошу тебя, Том, успокойся. Просто на тебя слишком много всего свалилось. Постарайся взять себя в руки.

— У его жены смачная задница.

— Я это заметил.

— Мне надо спокойно подумать.

— Неплохая мысль, — кивнул Нельсон.

Когда Нельсон ушел, Том посидел еще минут пять и начал укладывать вещи. Это занятие принесло ему спасительное облегчение. Бросить всё и уехать — вот что нужно сделать. Это так просто — побег, отступление. Вещей у Тома было немного. Ему нравилось путешествовать налегке. Бродяга и его бренные пожитки. Нельзя сказать, что он упаковывал вещи очень аккуратно, однако не был и небрежен. Как обычно, его ярость была направлена вовне, как луч прожектора, который слепит глаза всем вокруг. В то же время он чувствовал себя оленем, который мчится по шоссе перед фарами автомобиля. Еще миг — и он будет раздавлен. Он был ослеплен собственной яростью. Тому приходилось попадать в переделку, но такого с ним еще не случалось. Но какой смысл терять или ломать из-за этого бинокль или спиннинг? Он дорожил своими вещами не меньше того, кто попал в кораблекрушение.

Разложив все свое имущество на кровати, он направился к сараю для инструментов, предварительно заперев дверь домика. Может быть, Пин наблюдает за ним из окна? Пусть смотрит. Пусть думает что хочет. Рядом с домиком номер пятнадцать под замшелым карнизом стояла тележка Джабари с ведрами и тряпками. Что ж, пускай себе намывает туалеты, воротя нос от американского дерьма. Пускай вспоминает жильца, пропахшего никотином, который пожирал ее взглядом. Наверняка ей уже все известно. И все же она бесстрашно продолжает свое дело, несмотря на то что где-то поблизости рыскает Том Ужасный, кровожадный тигр-людоед, что терзает женщин, исполинский крокодил, который коварно поджидает, когда крестьянка выйдет к реке постирать свое сари. Интересно, есть ли в Индии крокодилы? В школе Норт-Форка этого не проходили. И по каналу «Дискавери» об этом не рассказывали. Пин, в отличие от жены, как крыса отсиживался в своей норе. Вряд ли он отважится высунуть свою карамельную физиономию. В сарае для инструментов Том взял кусок брезента и моток бечевки. Конечно, это было воровство. Это были чужие вещи. Но кому они нужны, кроме Тома? Пин и не знал о существовании этого брезента. Том пользовался им во время работы. Кражей это было лишь формально. На улице дождь, и брезент ему пригодится. Том аккуратно свернул его и по-хозяйски сунул под мышку.

Том включил стеклообогреватель. Он припарковался перед своим домиком, перекрыв выезд соседнему «крайслеру». На глазах у Пина, если, конечно, тот наблюдал за происходящим, Том уложил удочки и оружие на сиденье, чтобы на них не попадал дождь. Сюда же он положил коробки с патронами, катушки с леской, бинокль, ножи, бутылку виски и охотничьи сапоги.

На столе он оставил записку: «Это деньги за матрас. Думаю, он стоит долларов пятьдесят». Три десятки и двадцатка. Он не вор, воровством он себя не унизит. Пусть порадуются. Что он мог добавить? «Мне все время хотелось трахнуть твою жену, Пин, и могу поспорить, ей тоже этого хотелось»? «На самом деле, мы занимались этим каждый день в домике номер девять, пока ты пялился в телевизор»? Том расстелил на полу брезент, предварительно уложив под него бечевку, снял с кровати матрас вместе с разложенной на нем одеждой и остальными пожитками и запаковал все это — матрас и свои вещи — в брезент. Обмотав брезент джутовой веревкой, он соорудил из нее подобие ручки. Плоды его трудов напоминали сверток из фильма ужасов или находку, сделанную при археологических раскопках. Тюк был увязан на совесть, было видно, что его запаковал тот, кто привык держать вещи в порядке, кто любит инструменты и машины и знает в них толк, кто убежден, что у всего в этом мире должно быть свое место, и не представляет, что можно жить по-другому. Только так, а не иначе. Это всегда стоит потраченных усилий. Том почувствовал первобытное удовлетворение.

Лагерь был свернут. Последняя проверка. Отопление выключено. Шторы задернуты. Шкаф и ящики пусты. Под кроватью тоже пусто. Дощатые сосновые стены и кабельное телевидение. Он приходил, снимал шляпу, ложился на кровать. Холостяцкая хандра? Это куда лучше, чем оказаться бездомным. На минуту у Тома сжалось сердце. Он презирал себя за то, что дал волю чувствам. «Ну и черт с ним, — подумал он, — будь проклята эта дыра!» Он уложил тюк в кузов пикапа, закрыл дверь домика и дважды повернул ключ в замке. Как всегда в его взрослой жизни, все несущественное было в полном порядке.

Тому было не обойтись без тента для пикапа, и он направился прямиком к своему бывшему дому, где в свое время бросил тент гнить на заднем дворе. Разумеется, он помнил про запретительный приказ, который не позволял ему появляться в доме или вторгаться на прилегающую территорию, но сейчас ему куда больше мешала «королла» Хейди Джонстон, которая, как назло, перекрывала въезд во двор. Том надеялся за пару минут осторожно пробраться под деревьями, незаметно взять тент, вручную закрепить его болтами и испариться. Отъехав подальше, он затянет гайки как следует. Если бы не эта «королла». Часто, проезжая мимо своего дома, он видел незнакомые машины и воображал — главным образом ради мучительного наслаждения, но отчасти как муж, лишившийся своих прав, — что Элинор завела себе множество любовников, что все в городе знают о ее выходках, но в его присутствии держатся как ни в чем не бывало, хотя ему было прекрасно известно, что все эти машины принадлежат волонтерам из Комитета содействия семье Кросс. В основном это были женщины из церкви, которые приходили ухаживать за Томми — менять ему одежду, мыть голову, брить его, подмывать задницу, накладывать лубки на его руки и ноги, давать таблетки, готовить ему еду и мыть за ним посуду, расчесывать ему волосы, подстригать ногти, менять повязки на горле, куда была вставлена дыхательная трубка, и промывать мочеприемник. Каждое утро они массировали ему живот, чтобы он мог опорожнить кишечник на пластиковый лоток, и убирали его экскременты. Отец Коллинз превозносил этих женщин на все лады, без этого не обходилась ни одна месса: «Больных исцеляйте, прокаженных очищайте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте». Или: «Так мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены». Или: «Более же всего имейте усердную любовь друг ко другу, потому что любовь покрывает множество грехов». Или: «Будьте тверды, непоколебимы, всегда преуспевайте в деле Господнем, зная, что труд ваш не тщетен пред Господом». Еженедельно отец Коллинз перечислял членов КССК поименно: Констанция Педерсен, Джулия Корн, Джулия Нидерхофф, Тина Ван Камп, Хейди Джонстон, Кэролин Мейерс, Кэрол Бойл, Мэрилин Дэвис, Грэйс Уивер, Беатрис Макмиллан, Лия Лонг и Эннабел Флетчер, чей дед был первым поселенцем на территории Норт-Форка и страдал болезнью Паркинсона. Эннабел написала о нем книгу. Она называлась «Тени кедров и картошка в прериях». Ради интереса Том прочел ее. Внучка, судя по всему, боготворила деда. В книге были сплошные небылицы. Все знали, что старый Флетчер был отъявленным пройдохой. Он владел значительной частью речной долины. По воскресеньям он ходил, вырядившись как денди с Восточного побережья.

Другие женщины были ничем не примечательны, одинаково скучны и глупы, кроме Джулии Нидерхофф, которая гибкой шеей и сильными икрами напоминала молодую кобылу. У нее были темные волосы и красиво очерченный подбородок.

С того дня, когда Томми привезли домой, они принялись помогать по хозяйству, и покою Тома пришел конец. Теперь в доме галдело сразу несколько женщин, к тому же Тина Ван Камп была дважды разведена и постоянно подначивала Элинор последовать ее примеру. Разумеется, все женщины беспрестанно выражали свое сочувствие. Некоторые из них сами были замужем за лесорубами, и их жалобы были хорошо знакомы Тому. Дом превратился в женский клуб, место для посиделок и пересудов за чашкой кофе, дешевое ток-шоу для недалеких слезливых домохозяек. Изменился даже запах в доме: на обогревателе, испаряясь, шипел антисептический освежитель воздуха. Следы помады на кофейных чашках — то, что он никогда не выносил. И пучки сухих цветов в туалете. Язык Элинор внезапно изменился: «Мне кажется, ты недооцениваешь мои слова, Том»; «Мне кажется, ты не уважаешь мои чувства, Том». В конце концов он, не выдержав, взорвался: «Пошла ты куда подальше, и эти ведьмы тоже, чтобы духу их не было в моем доме!» Но, как ни крути, они ухаживали за Томми. Без них все пошло бы кувырком — Том понимал это. Почему они не могли ограничиться ролью добрых самаритянок и не встревать в его семейные дела? Почему они вмешивались в его жизнь и лезли в смятенную душу его жены, убеждая ее, что он — полное ничтожество? Придя домой, он заставал Элинор сидящей за столом, скажем, с Мэрилин Дэвис, на столе диетическая кола, морковка, открытая Библия. Обе поглощены беседой. «Эй, — окликал их он, — как Томми?» Вместо ответа обе с заговорщическим видом смолкали, а когда он поднимался наверх, разговор возобновлялся. Иногда он видел, как жена и ее подруги молились, точно монахини, держась за руки, склонив головы и прикрыв глаза: «Больных исцеляйте… Дай нам сил… Молись за нас, грешных, и ныне, и в час смерти нашей…» В другой раз кто-то читал вслух Библию: «И, придя, взошли в горницу, где и пребывали, Петр и Иаков, Иоанн и Андрей, Филипп и Фома, Варфоломей и Матфей, Иаков Алфеев и Симон Зилот…» Том проскальзывал мимо них с банкой пива, принимал душ и, растянувшись на кровати, включал телевизор. Когда в комнату входила Элинор, он не давал себя разжалобить, ее появление означало начало новой схватки.

Что же делать? Он может открыть дверь «короллы» Хейди Джонстон, поставить коробку передач в нейтральное положение и, осторожно подталкивая машину передним бампером своего пикапа, откатить ее с дороги. Можно прокрасться в запретную зону пешком, потихоньку обогнуть дом, как Арнольд Шварценеггер в фильме про неандертальца, и, схватив тент, убежать. Можно смиренно постучать в дверь и униженно объяснить Элинор, что ему хотелось бы забрать свой тент и он очень надеется, что она не станет возражать. Один вариант хуже другого. Такие муки — и все лишь для того, чтобы просто установить на грузовик тент. До чего он дошел! Связан по рукам и ногам, приперт к стене, шагу ступить не может по собственной воле. Кругом сплошные сложности. Том подавил в себе настойчивое желание протаранить «короллу». Он припарковал машину и, глядя в зеркало заднего вида, пригладил волосы — хорошо выглядеть было своего рода местью, а ему хотелось причинить Элинор боль.

Стоя в дверях, она сказала:

— Запретительный приказ, Том. Не заставляй меня звонить в полицию.

Выглядела она неважно. Изможденная, усталая, ожесточенная. Она уже не казалась ему привлекательной. Перед ним стояла женщина, с которой он был близок не меньше трех тысяч раз, а ему не хотелось даже притронуться к ней. Том удивился, насколько глубоким, неодолимым было его отвращение. Элинор высохла, в уголках глаз и на лбу появились морщинки, пылкая набожность тоже не прибавила ей женственности. У нее возникали все новые недостатки. Он представил ее с вязальными спицами в узловатых пальцах — сама мысль о таком будущем была невыносима. Но оно уже наступило. Элли носила растянутые спортивные шаровары, ее дряблые зад и живот совсем обвисли.

— Извини, — сказал он. — Я знаю, что это запрещено. Но я хотел только взять тент для пикапа. Мне даже не нужно заходить внутрь, я никого не потревожу, Элли. Я просто зайду во двор и заберу тент.

Он стоял под дождем, а она под крышей. Он понимал, что она боится, — как-никак он был тяжелее ее на восемьдесят пять фунтов. Ее пугал вспыльчивый противник, который в любой момент мог дать волю своей ярости.

— Девять-один-один, — сказала она. — Меня предупредили, что, если ты появишься, я должна позвонить туда.

— Я не собираюсь входить в дом. Я только заберу тент, больше ничего. Возьму тент и уйду. Пожалуйста, позволь мне зайти во двор.

— Нет, Том.

— Да, Элли.

Элинор вздернула подбородок.

— Еще мне сказали не вступать с тобой в спор, если ты явишься несмотря на все запреты. Я не собираюсь с тобой разговаривать, ясно? Так что до свидания.

— Погоди.

Она попыталась захлопнуть дверь, но он просунул в щель ногу.

— Погоди, — сказал он, — Элинор, не упрямься. Позволь мне забрать тент.

За спиной Элинор появилась Хейди Джонстон. Ростом Хейди была чуть больше пяти футов, однако по весу отставала от Тома всего фунтов на пятнадцать, это была расплывшаяся женщина с чудовищной грудью и лилово-красным ртом. Из породы тех мужеподобных особ, что в изобилии населяли Норт-Форк, — располневшие, лишенные признаков женственности самки, покупающие смесь для торта в супермаркете или торгующие лотерейными билетами в закусочной.

— Хейди, — сказал он, — как поживаешь?

— Осторожно, Хейди, — предупредила Элинор, — он опасен.

— Я не опасен.

— Нет, опасен.

— Брось! — сказал Том. — Я просто приехал забрать тент. Неужели это проблема? Тент для грузовика.

— Да, для Элинор это проблема, — возразила Хейди. — Для нее это очень важно.

— Разве ее здесь нет? — сказал Том. — Пока что Элинор в состоянии говорить сама.

— Да, в состоянии. Но ты ее не слушаешь.

— Я весь внимание.

— Непохоже.

— А на что это похоже?

— Не знаю.

— Тогда отвали. Это не твое дело.

— Я бы пошла позвонить, — сказала Элинор, — но боюсь рисковать. Нет, я все-таки пойду позвоню.

— Конечно иди, — подзадорила ее Хейди. Она стояла, сверля Тома звериными глазками-бусинками.

— Элинор, — сказал Том, — не глупи. Я не преступник. Я просто хочу забрать тент.

— Этот тент, — заявила Хейди, — является общим имуществом супругов. Нажитым во время совместной жизни. А значит, во-первых, он больше не принадлежит тебе, а во-вторых, уже просто явившись сюда, ты идешь против запретительного приказа, то есть нарушаешь закон.

Обычно в этой роли выступает мужчина. Смазливый новый приятель, который выставляет за дверь злополучного бывшего мужа. Том приоткрыл дверь пошире и продвинулся внутрь.

— Послушай, Элинор. Мне нужен только этот чертов тент. Если ты отдашь мне тент, можешь забрать себе дом. Думаю, против такой сделки не стал бы возражать даже твой адвокат. Дом в обмен на паршивый тент, Элли. Пользуйся моей добротой.

— Девять-один-один, — сказала Элинор.

— Не делай глупостей, — сказал Том.

Он вышел на улицу, рывком открыл дверь «короллы» и переставил рычаг в нейтральное положение.

— Не трогай мою машину! — завопила Хейди, но он не обращал внимания на ее крики, несмотря на то что она надвигалась на него, как разъяренный питбуль.

— Не ори, как будто тебя насилуют, — сказал Том. — Твоя машина загораживает дорогу, и мне придется ее подвинуть.

Хейди ускорила шаг, но в десяти футах внезапно остановилась. Ее глаза увлажнились от избытка адреналина.

— Это моя машина, — сказала она.

— Мне нужно ее подвинуть, — ответил Том. — Она стоит посреди дороги, я ее подвину.

— Ты не посмеешь это сделать.

— Еще как посмею.

— Если ты притронешься к моей машине, я тебя посажу.

— Мне казалось, ты верующий человек.

— Я подам на тебя в суд, и тебя посадят.

— Разве Иисус не учил быть милосердным к страждущим?

— Отойди от моей машины. Предупреждаю, Том.

— Ты что, угрожаешь пристрелить меня?

— Я сказала: отойди от моей машины.

— Твоя машина находится на моей земле, — сказал Том. — Я имею право ее подвинуть.

Упираясь руками в багажник, он откатил машину на десять футов. Все это время Хейди осыпала его проклятиями и кричала: «Всем известно, кто ты такой! Ты грешник, ты настоящий бандит! Всем известно, что твой сын парализован из-за тебя! Как только ты сам себя можешь выносить?! Все знают, что ты подонок, мразь, ничтожество, ты путаешься с Тэмми Бакуолтер, ты опустился до того, что живешь в мотеле! Убери свои грязные лапы от моей машины, я не шучу, не трожь мою машину!»

Том подъехал на пикапе поближе и уже пристраивал тент на место, когда Элинор открыла окно у него за спиной и сказала:

— Сейчас здесь будет полиция, Том, они уже выехали.

— Я просто забрал свой тент.

— Дело не в этом.

— Именно в этом.

— Ты всегда считал, что ты умнее всех.

— Мне просто нужен тент.

— Том, ты жалок.

— Я люблю тебя, дорогая.

— Ты не в себе, — сказала Элинор.

Времени затягивать болты уже не оставалось. Том бросил тент в кузов, придавил его парой поленьев и развернулся, чтобы выехать на улицу. Он увидел, что Хейди загородила ему дорогу своей «короллой» и стояла рядом с машиной, глядя на него со смесью торжества и самодовольства. Толстозадая свинья. Подлая стерва. Его подмывало дать полный газ и с разгона врезаться в ее машину, но вместо этого он развернулся и, подмяв заросли ежевики, которые на мгновение закрыли ему обзор, выскочил на улицу. Там он опустил стекло и крикнул Хейди:

— Счастливо оставаться, старая сука!

— Исчадие ада! — ответила Хейди. — Тебе самое место в преисподней, вместе с твоим папашей!

IV Заступница 15 ноября 1999 года

Одна из почитательниц Энн постучала в дверь фургона и вручила Кэролин стопку свежих газет, термос с чаем, пакет апельсинов, упаковку тайленола и четыре коробочки йогурта.

— Помолитесь за меня, Энн, — умоляюще сказала она, пытаясь заглянуть внутрь через плечо Кэролин. — Меня зовут Элизабет Хойнс, я всегда к вашим услугам.

— Она постарается, — заверила ее Кэролин. — А пока, прошу вас, идите с миром. Энн нужно побыть одной.

Но паломница замешкалась, и Кэролин увидела у нее за спиной целую толпу людей, которые окружили фургон, точно рок-н-ролльные фанаты. Заметив, что дверь приоткрыта, они начали наперебой выкрикивать свои просьбы, на все лады выражая свою любовь. «В крайнем случае можно будет отогнать их перцовым аэрозолем», — подумала Кэролин.

К счастью, вокруг фургона боевым порядком выстроились охранники-добровольцы. Накануне вечером их ряды пополнились новыми энтузиастами. Утром Кэролин бросилось в глаза, что туристский городок стал похож на лагерь беженцев: повсюду бродили сомнительного вида неумытые личности, судя по всему бездомные. Ее фургон напоминал грузовик с гуманитарной помощью Организации Объединенных Наций — с какой-нибудь соевой мукой для голодающих. Было уже десять утра, дождь прекратился, но, по-видимому, ненадолго, с ветвей капало, по небу плыли низкие серые облака. Гнетущая пелена,омрачая все вокруг, бросала тень на лица исполненных надежды паломников, делая их похожими на мрачных, промокших узников или колонию гниющих грибов. Чудаковатые странники, готовые терпеть лишения. Изможденные беженцы, спешащие навстречу ими же придуманному Богу. Или просто в никуда, как Кэролин, — разве что навстречу богу солнца, языческому властелину экваториальной зоны. Неприглядный облик туристского городка вызывал у Кэролин страстное желание поскорее оказаться в Сан-Лукасе. Там она будет спать голой, есть рис и фрукты, пить «Маргариту», вставать в девять утра и курить травку. Покупать лаймы и тоник и читать книги о путешествиях, лежа под пальмой. Последние четыре зимы ее девизом и мантрой было: «Все может подождать до завтра». А пока… пока завтрак и газеты, которые приносят лакеи.

— Прошу, помолитесь за меня, — повторила паломница. — Я надеюсь, вам понравится завтрак.

Кивнув с видом вдовствующей королевы, которая не ожидает иного обращения, Кэролин указала на случайно затесавшегося в толпу фотографа и сказала:

— Он должен подчиняться тем же правилам, что и остальные, пересекать черту нельзя.

Один из охранников тут же выступил вперед, схватил незадачливого фотографа за шиворот и, недолго думая, ударил кулаком прямо в объектив камеры. Кэролин окинула взглядом толпу просителей, ожидающих аудиенции, и, обращаясь к услужливой паломнице, промолвила:

— Будь добра, передай им, что сейчас Энн молится.

Паломница повернулась к толпе и объявила:

— Она молится! Соблюдайте терпение и спокойствие, и да хранит вас Господь!

— Спасибо, — сказала Кэролин, — пока всё.

Охранник закрыл за ней дверь фургона. Внутри, за задернутыми шторами, Кэролин могла расслабиться. Интерьер ее жилища изменился: она поставила свечи, повесила на зеркало заднего вида распятие, а на приборную доску положила Евангелие. Пока все складывалось наилучшим образом. Чай и утренние новости, вместо того чтобы искать под дождем грибы и влачить жалкое существование, едва сводя концы с концами. Интересно, не вызвало ли это у кого-нибудь желания позлословить? Кэролин ела йогурт и просматривала заголовки газет: «Провидица-малолетка может погубить город лесорубов», «Беглянке являются духи», «Явление Девы Марии привлекло толпы паломников», «Тысячи людей собрались в лесу, чтобы увидеть Пресвятую Деву», «Епископ намерен расследовать историю с видениями», «Сборщица грибов утверждает, что видела Пресвятую Деву», «Наплыв паломников — тяжкое испытание для городской инфраструктуры. Местный шериф в растерянности», «Духовидица исцеляет больных. Местные жители настроены скептически». Кэролин безумно хотелось увидеть в новостях собственное имя, хотя она сознавала, что подобное желание отдает ребячливостью и дурным вкусом. «Что есть, то есть, — думала Кэролин. — Я продала душу материальному миру с его бесчисленными соблазнами. Загробной жизни, вратам рая, Элизиуму и нирване я предпочитаю земную жизнь». Одна из заметок сообщала: «Миссис Карлтон заявила, что примерно спустя три с половиной часа ее бородавки исчезли». Кэролин читала с растущим интересом: «Кассир супермаркета „МаркетТаймс“ Сью Филипс, 27 лет, охарактеризовала мисс Холмс так: „Тихая, кроткая, из тех, кого не всегда заметишь“. Фил Пек, пресс-секретарь Лесозаготовительной компании Стинсона, подтвердил, что в понедельник компания сделает заявление. По словам представителя епархии, епископ озабочен проявлениями массовой истерии и намерен заняться расследованием данного случая в самое ближайшее время. Шериф Нельсон размышляет о проблемах безопасности и здравоохранения. Сборщик грибов Стивен Моссбергер, 29 лет, говорит: „Духовидица в основном держалась особняком, никто из нас не ожидал, что возможно нечто подобное“. Мисс Холмс родилась в Медфорде, штат Орегон, бросила школу и была объявлена в розыск десятого сентября. В неофициальной беседе мэр Кэнтрелл проявил осторожный оптимизм, предположив, что Норт-Форк справится с растущим наплывом паломников. Лайман Сильвестр, президент Торговой палаты Норт-Форка, определяет происходящее как „спасительную инъекцию пациенту с остановкой сердца“. Отец Коллинз отказался комментировать историю с видениями, предложив корреспондентам обратиться в офис епископа. Безработные лесорубы в баре „Бродяга“ встревожены наплывом приезжих. „Мы не против туристов, — сказал Дэйл Рэймонд, 41 год, родился и вырос в Норт-Форке, — но если люди приезжают в наш город, следует считаться и с нами. Они должны понимать, что мы здесь живем. Не делать вид, что нас не существует“».

Энн села, подложив под голову подушку, и медленно открыла термос. Ночь она провела на раскладном диване у священника, а в восемь охранники увезли ее в туристский городок. Ее одежда была чистой, аллергию подавила двойная доза фенатола, однако лихорадка не прекращалась. К тому же ее смущала неподатливость отца Коллинза. Как заставить его увидеть Пресвятую Деву? Как сделать так, чтобы Дева Мария протянула ему руку? Утром на въезде в туристский городок Энн поджидали репортеры и операторы с камерами — их прислала телекомпания, выпускающая программу новостей. При виде представителей СМИ Энн помрачнела, но, заметив толпу просителей, которые скандировали ее имя и возносили хвалу Господу, склонила голову и сложила руки у подбородка. Из фургона немедленно появилась Кэролин и на глазах у всех заключила Энн в свои объятия.

— Провела ночь со своим священником? — шепотом спросила она. — Сейчас я прогоню репортеров, они настоящие стервятники, дай им палец — откусят руку.

Она проворно втолкнула Энн внутрь, захлопнула дверь и, как опытный представитель по связям с прессой, обернулась и с нажимом сказала:

— Сегодня утром никаких интервью, простите, больше никаких комментариев. К тому же нам хотелось бы определить границы территории, куда нет доступа представителям СМИ. Наши друзья обозначат этот участок флажками, чтобы репортеры нам не мешали.

В фургоне она с небрежным изяществом очистила апельсин и снова уткнулась в газету.

— Эй, — воскликнула она, — смотри-ка! Здесь цитируют мои слова: «Грир, которая называет себя ученицей духовидицы, сказала, что, по ее оценке, в воскресенье количество паломников составляло около двух тысяч, а сегодня их, по всей вероятности, станет еще больше, что вызовет „соответствующий рост нагрузки на местные инфраструктуры“». Видишь, теперь я стала кем-то вроде твоего пресс-секретаря. Судя по тому, что пишут в газетах.

— Ты понимаешь, что значит быть учеником?

— Я должна верить всему, что ты несешь?

Энн не ответила. Она налила себе чаю.

— Быть твоей помощницей, — сказала Кэролин, — распространяющей твое учение. Преданной последовательницей святой Энн из Норт-Форка. Хочешь половинку апельсина?

— Нет, спасибо.

— Но тебе полезно. В нем много витамина С.

— Святой Энн?

— Это плохая шутка. Извини. Тебе нужно принять тайленол, таблетки три. Если ты уже не проглотила парочку утром, после того как переспала со своим священником.

— Я спала на диване.

— Все так говорят.

— Что ты хочешь сказать?

— Остальные его подружки.

— Он священник. У него нет подружек.

— Смотрела «Поющие в терновнике»? Помнишь Ричарда Чемберлена? Как он флиртовал с Рэйчел Уорд?

— Нет.

— Он же не закован в наручники.

— Кэролин!

— Чем же вы тогда занимались?

— Мы разговаривали.

— О чем это?

— О церкви.

— О какой еще церкви?

— О церкви, которую нужно поскорее начать строить. Церкви Пресвятой Девы.

— Ясно, — сказала Кэролин. — Церковь, говоришь? Я тоже про нее думала.

Она кивнула в сторону пластикового ведерка на пять галлонов, до половины наполненного монетами и мелкими купюрами:

— Видала? — спросила она. — Вот она, твоя церковь. Деньги, которые станут церковью. Если ты будешь более настойчива, денег будет больше, и это позволит твоей церкви материализоваться.

— Сколько здесь?

— Точно не знаю.

— Может, нужно их пересчитать?

— Потом пересчитаем. Лучше не забывай напоминать об этом своим почитателям. Повторяй, что без их взносов, вкладов, пожертвований, десятины, поборов и так далее ты не сможешь выполнить волю Матери Божией.

Кэролин поставила ведро на стол.

— Посмотри, что я здесь написала, — сказала она: — «Фонд церкви Матери Божией Лесной».

— Матери Божией Лесной?

— Звучит неплохо, как ты считаешь? У нас есть еще три таких же ведерка.

Раздался робкий стук в дверь, вежливый и почтительный. Кэролин убрала ведро.

— Ни минуты покоя, — проворчала она.

На сей раз это была другая паломница, женщина в парке, залатанной клейкой лентой; ее затейливую прическу, похожую на сахарную вату, защищал от дождя прозрачный полиэтилен.

— Здесь священник, — сказала женщина. — Он говорит, что его прислал епископ. С ним еще один священник, из Норт-Форка. Они хотят поговорить с вами.

— Вот как? — сказала Кэролин. — Очень любопытно.

— Можно их пропустить?

— Мы это обсудим.

— Что мне им сказать?

— Скажите, пусть подождут.

— Как долго?

— Как получится.

— Нет, — сказала Энн, — я рада их видеть. Пусть заходят.

Женщина отступила в сторону, и в дверях фургона появились отец Коллинз в пальто и кожаных перчатках и представитель епископа в черном одеянии с белым воротничком. С седой стрижкой ежиком и в очках с тонкой металлической оправой он напоминал школьного учителя физкультуры, нарядившегося священником на Хэллоуин, или Гарри Трумэна.

— Здравствуйте, — сказал отец Коллинз, — всем доброе утро. Сегодня толпа стала еще больше. Я просто потрясен таким количеством народу. Это мой… коллега, отец Батлер.

— Доброе утро, — сказал отец Батлер. — Извините, что помешали вашему завтраку. К сожалению, пришлось явиться без приглашения. Да, толпа действительно чудовищная.

— Вас прислал епископ, — кивнула Кэролин. — Так сказали мои помощники.

— Да, я от епископа. Все верно. Давайте сразу перейдем к делу. Епископ прислал меня выяснить, что здесь происходит. Оценить ситуацию.

— Оценить ситуацию?

— Именно.

Духовидица сидела, откинувшись на подушку. Одной рукой она держала чашку чая, другая покоилась на коленях. Она была прикрыта одеялом — так обычно изображают пациентов санатория начала двадцатого века, не хватало только термометра во рту и бутылки с горячей водой в изголовье. Бледность делала ее похожей на призрак, а ее нежная кожа была столь безупречна, что казалась ненастоящей. Она напоминала персонаж театра кабуки, страдающего анорексией, девочку с Запада, которую окунули в рисовую пудру.

— Отец Батлер, — произнесла она как во сне, — добро пожаловать, мир вам.

— А вы, должно быть, та самая девушка, о которой мы слышали и читали в газетах.

— Отец Батлер, — повторила Энн, — я рада, что вы здесь. Меня зовут Энн Холмс. Пожалуйста, проходите и присаживайтесь. Вы тоже, отец Коллинз.

Отец Батлер немного растерялся.

— Вы чрезвычайно любезны, — сказал он. — Я уж и не припомню, когда меня в последний раз приглашали в подобный фургон. Здесь все так… рационально устроено… Как вы считаете, уместно ли здесь слово «рационально»?

— Немцы, — сказала Кэролин. — Lebensraum. Жизненное пространство.

Священники уселись за откидной столик, и теперь все четверо напоминали компанию подростков, распивающих содовую в кафе. От отца Батлера пахло чем-то вполне земным — то ли ивовыми листьями, то ли трубочным табаком, Кэролин не могла определить, чем именно. А может быть, это был просто лосьон после бритья.

— Тепло, светло и мухи не кусают, — сказал он.

— Да, здесь уютно, — согласилась Кэролин. — Кому-то уютно, кому-то тесно — зависит от точки зрения. Стакан наполовину пуст или наполовину полон. Кстати, надеюсь, никто из вас не заразится от Энн гриппом. Может быть, открыть окно?

— Нет необходимости, — ответил отец Батлер. — В Новой Гвинее я ежедневно работал среди больных, но Господь помогал мне пребывать в добром здравии. Должен сказать, что, когда бы я ни отправлялся в страны третьего мира, Господь всегда хранил меня. Помню, как мне пришлось работать в Попондетте, недалеко от Порт-Моресби. Несмотря на то что там свирепствовали тиф, малярия и всевозможные виды тропической лихорадки, я чувствовал себя просто прекрасно, ел простую пищу, ложился спать на закате, вставал с рассветом, играл в футбол и бадминтон, и никакая хворь меня не брала.

— Вы счастливчик, — заметила Кэролин. — Не то что я. Стоит мне услышать, что кто-то заболел, и я тут же слягу. Или скажете, что вам было плохо на прошлой неделе, и у меня сразу же возникнет ощущение, что я серьезно больна.

— Ого, — сказал отец Батлер, — да у вас ипохондрия. Хотя в данный момент вы выглядите вполне здоровой, мисс Грир. Должен отметить, для человека, который оказался в гуще подобных событий, вы держитесь очень неплохо. Для того, кто имеет столь непосредственное отношение к этим, прошу прощения, предполагаемым видениям. Да еще живет в таком, с позволения сказать, тесном помещении с не вполне здоровой подругой. Это напомнило мне службу на флоте. Там нам приходилось спать на койках по очереди.

— Предполагаемые или нет, — пожала плечами Кэролин, — зачем трепать себе нервы?

— Самообладание, достойное всяческого восхищения, — сказал отец Батлер. — Оно отличает мучеников, которые знают, что им предстоит встреча с Господом.

— Я не из их числа.

— И тем не менее вы идете на определенные жертвы, мисс Грир. Вы могли бы избежать этих хлопот. А вы так самоотверженно помогаете Энн. Как подруга и наперсница.

Кэролин принялась теребить апельсиновую кожуру, отдирая внутренний белый слой. Ей показалось, что отец Батлер видит ее насквозь. С другой стороны, откуда ему знать, что под его досточтимым задом находятся четыреста сорок пять долларов, которые она умыкнула у его братьев-католиков. Прошлой ночью, поплотней задернув занавески, она методично пересчитала все мелкие купюры, которые благородно пожертвовали последователи Энн, и спрятала большую часть денег в пустом резервуаре неиспользуемого биотуалета, прямо под той самой скамьей, на которой восседал отец Батлер.

— Вам виднее, — сказала она.

Отец Батлер улыбнулся, развернул носовой платок и принялся протирать очки. Он делал это невыносимо медленно, дыша на стекла и время от времени поднося очки к свету, чтобы критически оценить плоды своих трудов.

— Известно вам это или нет, — сказал он, обращаясь к Энн, — но ежегодно только в этой стране делается значительное количество — порядка сотен — заявлений, касающихся Пресвятой Девы: фермер увидел ее лицо на свеже-выкопанной картофелине, тестомесу из пиццерии в городе Сиракьюз привиделся ее силуэт в изгибах корки. Но все это частности, и меня они не интересуют. Остриженная овечья шерсть, коровьи лепешки, сугробы, дети, страдающие эпилепсией, странствующие евангелисты, припадочные монахини, сбежавшие из дому подростки, пристрастившиеся к марихуане, — выбор богатый. Подобным заявлениям нет числа, они встречаются сплошь и рядом, — будьте уверены, не вы первая и не вы последняя. Такие истории стали настолько обычным делом, что в церковных кругах разговоры о них считаются общим местом. Я не стану сейчас называть имен, чтобы не уходить от темы, главная мысль заключается в том, что ваш опыт общения с Девой Марией, моя милая, ни в коей мере не является для Церкви чем-то новым и исключительным. Подобное происходило тысячи раз, и каждый раз кто-то вроде меня отправляется выяснять, в чем дело. Хотя, надо заметить, исключительность вашего случая состоит в том, что вам удалось привлечь к себе внимание куда более широкое, чем в большинстве подобных случаев. А события, получившие такой отклик, требуют скрупулезного расследования, чтобы выяснить истину относительно ваших притязаний. Церковь никогда не позволяет себе относиться к подобным заявлениям пренебрежительно и подходит к их рассмотрению со всей серьезностью.

В его голосе появились новые нотки: он звучал все более сурово и торжественно, что напомнило Кэролин о сожжении Жанны Д'Арк. Ее познания о религиозных гонениях были весьма скудными, но вполне возможно, речь шла именно об этом.

Отец Батлер оторвался от своих очков и посмотрел на Энн, которая молитвенно сложила руки и сказала:

— Задавайте же ваши вопросы, святой отец. Я рада, что все это вызвало у вас интерес. Спасибо вам.

— Я приветствую такое отношение.

— Я счастлива, что вы здесь.

— Возможно, некоторое время спустя ваше отношение изменится.

— Уверена, что этого не произойдет, — ответила Энн.

Отец Батлер вернулся к очкам и после тщательного итогового обследования наконец водрузил их на нос, где они выглядели чем-то чужеродным и делали его лицо еще более суровым.

— На ваше счастье, — сказал он, — я не психолог. Я не оперирую научными понятиями. Иначе я отделался бы от вас глазом не моргнув, попросту заявил бы, что в данном случае налицо бредовые фантазии. Подобное объяснение всегда наготове у тех, кто имеет дело с наукой. Но для священника все далеко не так просто и ясно. На самом деле нет ничего простого и ясного, Энн. Что представляет собой Божий промысел, в чем его суть? Как можно познать милосердного Господа? — Отец Батлер покачал головой, точно сокрушаясь об изначальной тщетности любых попыток метафизических изысканий. — Передо мной стоит невероятно серьезная и сложная задача. Как я могу решить, что истинно, а что нет?

— Не знаю, — ответила Энн.

— Мне не на что опереться, — сказал отец Батлер. — Это все равно что парить в пустоте.

Снаружи слышался гул толпы. Энн поплотнее укуталась одеялом. Она была безразличной и вялой и при этом горела в лихорадке. У нее в душе шевельнулось недоброе предчувствие. Она видела, что тон вступления встревожил и отца Коллинза. Он беспокойно ерзал и поглядывал на нее с тайным состраданием, точно говоря: «Он мне не друг, но ничего не поделаешь, так уж складываются обстоятельства». Энн заметила, что отец Батлер приподнял занавеску и выглянул наружу, делая вид, что ошеломлен происходящим. Однако на самом деле это была игра, и она поняла это сразу. В действительности он был проницательным и невозмутимым. Он уже приготовил для нее старую, испытанную ловушку: никто не может говорить с Богом, кроме самого Папы.

— Пока мы рассуждаем на отвлеченные темы, — сказал отец Батлер, — тысяча исполненных религиозного рвения паломников ждут вашего появления.

— Их больше тысячи, — возразила Кэролин. — И все это верующие люди.

Отец Батлер опустил занавеску.

— Верно, — сказал он, — больше тысячи. Я употребил слово «тысяча» метафорически. Так или иначе, мы здесь. Вновь размышляем об извечной притягательности образа Божией Матери. Притягательности, которую так удобно… эксплуатировать.

Он лучезарно улыбнулся Энн и поднял руки, точно проповедующий Иисус.

— Разумеется, — сказал он, — в своей работе мне приходилось сталкиваться с чудесами. Не всегда речь идет о проделках жуликов. И одно из таких чудес — это признание нашей Церковью того обстоятельства, что, поскольку Господь, могущественный и непостижимый, общался с людьми в прошлом, такое общение возможно и в будущем, через Его явление людям. То есть Он вполне может открыться внутреннему взору человека, такого как, скажем, Авраам или Моисей, а тот в свою очередь призван донести послание Господа до своего народа. Возможно, нечто подобное произошло и с вами. Такие откровения были одним из мощнейших средств Господа для связи с верующими, так сказать божественный прием, который, по мнению Церкви, может не ограничиваться только Богом, но распространяться и на Пресвятую Деву, что было засвидетельствовано в случае с Бернадеттой из Лурда, чьи видения Церковь считает заслуживающими доверия, с Лючией де Сантос и ее кузенами Джакинтой и Франческо Марто в Фатиме, со святой великомученицей Екатериной, с Мелани Кальва и Максаменом Жиро. Рассказы этих людей, Энн, были очень похожи на ваш, и все перечисленные случаи тщательно изучались, проверялись местными епархиальными комиссиями, утверждались облеченными надлежащими полномочиями епископами и в конечном счете были признаны Церковью заслуживающими доверия. Но эти случаи, моя милая, можно пересчитать по пальцам, а ведь расследовались тысячи таких происшествий; и тем не менее всякое бывает, а значит, есть необходимость в людях, которые, подобно мне, уполномочены вести такие дела.

— Значит, наши шансы невелики, — сказала Кэролин. — Все козыри у Церкви.

Отец Батлер сцепил пальцы.

— Козыри, — сказал он, — неподобающий образ. Лучше сказать, что последнее слово остается за Церковью, поскольку речь идет о сфере, которая в ее компетенции. Не забывайте, Церковь ведома Святым Духом.

— Да, решать должна Церковь, — согласилась Энн.

Отец Батлер попытался откинуться назад и вытянуться, но в фургоне было слишком тесно. Он напоминал крысу в мышиной норе или взрослого, который забрался в детский домик для игр.

— В этих вопросах, — пояснил он, — Церковь чрезвычайно осторожна. Она учитывает все обстоятельства и принимает взвешенные решения, стремясь избежать ошибок. Она всегда очень осмотрительна в конечных формулировках и подходит к вопросу распознавания весьма взыскательно. Каждый раз нам приходится определять, идет ли речь о случае, которым должны заниматься ученые-психологи, или о подлинном видении. Хотя остается и третий вариант: подобный эпизод может оказаться проделками сатаны. — Отец Батлер сделал паузу, явно для пущего драматизма. — Я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете, — сказал он. — Что концепция сатаны… устарела. Ждете, что я начну разглагольствовать о дьяволе. Впрочем, смеяться над моей старомодностью — ваше право.

— Я не собираюсь смеяться, — покачала головой Энн.

— Кажется, его называют еще князем тьмы, — сказала Кэролин.

— Неважно, как мы его называем, — заметил отец Батлер. — Но вполне вероятно, что силы зла, определим их так, стремятся ввести нас в заблуждение, а значит, занимаясь расследованием, мы не должны сбрасывать со счетов и эту возможность. Алчность, тщеславие, стремление к личной выгоде — мы вольны называть эти злые силы по-разному, мисс Грир. Вы можете определить их сообразно вашим убеждениям. Как вам будет угодно или как диктуют обстоятельства. Люцифер имеет бесчисленное множество имен, но цель его ухищрений одна: разрушать, ниспровергать моральные устои, нести хаос и анархию и мостить дорогу для ада на земле.

— Великий обманщик, — сказала Кэролин. — Вы хотите сказать, что Дева Мария, которую видит Энн, на самом деле может оказаться замаскированным дьяволом?

— Я хочу сказать, — промолвил отец Батлер, — что это возможно. Что нельзя упускать из виду и такой вариант.

— Должна признаться, разговоры о дьяволе меня не слишком вдохновляют.

— Просто давайте не забывать о его существовании.

— Думаете, это пойдет нам на пользу?

— Наши основные усилия направлены на расследование в целом. В самом широком смысле, разумеется. И пока мы будем продвигаться вперед в других областях, можем временно позволить себе оставить в стороне вопрос о дьяволе.

— «Мы», — сказала Кэролин. — Вы изъясняетесь как коронованная особа.

— Я говорю не только о себе, — возразил отец Батлер. — Я имею в виду и отца Коллинза.

Отец Коллинз смущенно улыбнулся. Кэролин заметила, что ему хочется возразить, сказать что-то в свою защиту, отделить себя от отца Батлера, но в эту минуту раздался спасительный стук в дверь, и, распахнув ее, Кэролин увидела охранников-добровольцев в дождевиках и резиновых сапогах и женщину с волосами, укутанными полиэтиленом, которая стояла между ними как театральная прима между статистами.

— Я пришла, — сказала она, — от имени остальных, — с этими словами она вручила Кэролин клочок бумаги, на котором, как она пояснила, были изложены просьбы собравшихся. — Они хотят увидеть вас, Энн, — добавила она. — Вы должны их выслушать.

— Энн пора отправляться в лес, — отрезала Кэролин. — Пожалуйста, попросите их освободить дорогу, иначе мы не сможем пройти.

Она закрыла дверь, обернулась к священникам и решительно взяла мегафон.

— Видите, — сказала она, — как увлекательно. Сейчас мы отправимся в лес, на место тех самых видений. Но, возможно, вы откажетесь присоединиться к нам, чтобы не сложилось впечатление, что вы решили санкционировать происходящее?

— В данном случае впечатление роли не играет, — заметил отец Батлер. — Нас интересует суть. Для нас важна истина.

— Согласен, — отважился вставить отец Коллинз. — Нам нужна только истина.

— Смело! — фыркнула Кэролин.

Отец Батлер поднял руку:

— Как бы вы к нам ни относились, — сказал он, — нам хотелось бы продолжить беседу с Энн. Можем ли мы встретиться сегодня вечером? Скажем, часов в семь? Вам это удобно? В церкви отца Коллинза? В городе в семь часов?

— У нас впереди длинный день, — сказала Кэролин. — Давайте в девять.

Энн отбросила в сторону одеяло. По ее тонким рукам и выпирающим косточкам на запястьях было видно, как она истощена. Ее бледность стала пугающей.

— Отец Коллинз, — прохрипела она, — я прошу вас еще раз, я умоляю вас именем Пресвятой Девы: помогите мне построить церковь.

Они вышли в лес в одиннадцать тридцать — их задержали размеры толпы, и хотя Энн из-за болезни передвигалась с трудом, в лесу ей стало легче. Дорогу облегчало и то, что за ночь добровольцы расчистили тропу к месту видений. Энн шла, опираясь на Кэролин, которая держала в руке мегафон. Непосредственно за ними следовали два священника, далее шли четыре телохранителя, которые несли ведра с пожертвованиями, позади двигались пять тысяч паломников. К штатной охране шериф добавил трех безработных лесорубов, увеличив наличный контингент до девяти человек; кроме того, полицейский департамент выделил ему в помощь двух служебных собак — пару ленивых и толстых немецких овчарок — и полдюжины патрульных офицеров, отглаженная форма и широкополые шляпы которых придавали им отдаленное сходство со служащими канадской конной полиции. В лесной чаще их начищенные ботинки выглядели до крайности нелепо. Очень быстро все они промочили ноги.

Фотографы рвались вперед, пытаясь занять выгодную позицию для съемки, но запечатлеть на снимке размеры толпы мешали деревья. Телохранители делали все, чтобы отрезать путь журналистам, и все же одному из них удалось подобраться к Энн и спросить:

— Скажите, у вас есть веб-сайт или адрес электронной почты?

— Да, у нас есть сайт, — не моргнув глазом, ответила Кэролин. — Пишите. Энн Норт-Форк точка ком. Всё в одно слово. Энн через два «н». Регистр не имеет значения. Там вы найдете адрес электронной почты. Присылайте свои вопросы, мы с вами свяжемся.

— Мне кажется, вы лжете.

— Да, я действительно лгу.

— Не могу ли я задать пару вопросов прямо сейчас?

— Думаю, сейчас не лучший момент.

— Ваше отношение к происходящему? — обратился он к Энн.

— Сейчас в самом деле не время для разговоров.

— Предполагали ли вы, что соберется такая огромная толпа?

— Она не отвечает на вопросы, сэр, — отрезала Кэролин.

— Кто вы?

— Кэролин Грир. Ее представитель.

— Представитель?

— Что вас так удивило?

— Мисс Холмс, эта женщина действительно ваш представитель?

— Да.

— Оставьте мне свою визитку, — сказала Кэролин.

Бревно, переброшенное через Сковородный ручей, лежало на прежнем месте, но теперь необходимость в нем отпала. В пятидесяти ярдах ниже по течению кто-то соорудил мост. Он был сделан из толстых брусьев, на которые были набиты шершавые поперечины, и имел не только перила, но и фанерные пандусы для инвалидных колясок. На берегу ручья перед мостом паломников поджидали двое мужчин. Один их них был в зеленой шерстяной куртке, какие носят лесные объездчики, на другом был плащ из шотландки. Сунув руки в карманы, они наблюдали за приближением процессии.

— Мое почтение, — сказал тот, что был в плаще из шотландки. — Меня зовут Ричард Дивайн. Я из Лесозаготовительной компании Стинсона. А это Ричард Олсен.

— Значит, вас обоих зовут Ричард, — подытожила Кэролин.

— Простите, с кем имеем честь говорить?

— Кэролин Грир.

— Насколько мы понимаем, рядом с вами ваша подруга, у которой бывают видения?

— Может, и так, — сказала Кэролин.

Телохранители Энн безмолвно и грозно сделали шаг вперед. Заметив это, Ричард Дивайн раздраженно потер висок. У него были жесты аристократа, а его рука у виска, хоть и испещренная старческой гречкой, выглядела изящной и ухоженной.

— Понимаю, — кивнул он. — И вы привели с собой толпу. Что-то вроде средневекового войска.

— Вы очень наблюдательны, — сказала Кэролин. — Хотя не заметить пять тысяч человек довольно трудно.

Другой Ричард, жизнерадостный и коренастый, лет тридцати на вид, — Кэролин подумала, что лысина от самого лба и полукруг рыжих волос делают его похожим на монаха нищенствующего ордена, — вытащил из кармана куртки аккуратно сложенную карту и не спеша принялся ее разворачивать.

— Это, — сказал он, — карта владений компании. Она проверена представителями округа и согласована с местной администрацией. Думаю, вам будет небезынтересно взглянуть.

Тем временем паломники ринулись брать ручей приступом: кто-то переходил его по бревну, другие прыгали по камням. Ричард Дивайн наблюдал за ними с горькой усмешкой.

— Боюсь, они вторгаются в наши владения, — заметил он, поморщившись.

— Это видно по карте, — подтвердил Ричард Олсен. — Земля по ту сторону ручья принадлежит Стинсонам.

— В принципе мы не имеем ничего против, — сказал Ричард Дивайн. — Но такой толпы хватит, чтобы заполнить футбольный стадион. К тому же вы проложили через наши владения тропу. Вы нанесли серьезный ущерб подлеску и оставили горы мусора.

— Насколько я понимаю, — сказала Кэролин, — проблема в том, что мы оставили в лесу немного мусора и чуточку вытоптали подлесок. Обещаю, что мы немедленно уберем весь мусор и создадим комиссию для поддержания порядка на вашей территории. К тому же теперь, когда у нас есть тропа, мы больше не будем портить подлесок. Мы назначим специальных наблюдателей, и они будут следить, чтобы никто не сходил с тропы.

— Но вы устраиваете в лесу религиозные собрания. Ваши люди разбредаются во все стороны, расхаживают по лесу и при этом наносят ему колоссальный ущерб.

— Непоправимый ущерб, — сказал Ричард Дивайн. — Мы осмотрели территорию сегодня утром. Для нас это равносильно разорению. Нарушен поверхностный слой почвы, уничтожено огромное количество растений. К тому же весьма остро стоит проблема нечистот. Мы не уверены, что наш лес оправится от подобного нашествия.

— Но речь идет о совсем небольшой территории, — сказала Кэролин. — Ваши владения наверняка составляют десятки миллиардов акров. Почему бы не уступить пару акров Деве Марии?

— Мы говорим об экосистеме, — объяснил Ричард Олсен. — В ней одно соседствует с другим. Все взаимосвязано и взаимозависимо. Пара акров может вызвать волновой эффект.

— Избавьте меня от подробностей, — сказала Кэролин. — В конце концов, вы лесозаготовительная компания, а не «Сьерра-клаб». На самом деле вас волнуют только потери древесины, так что нечего разводить болтовню об экосистеме и окружающей среде.

— Наша компания стремится получать прибыль, — сказал Ричард Олсен, — но само по себе это еще не является злом. Мы распоряжаемся этой землей и стараемся беречь ее.

— Беречь? — переспросила Кэролин. — Насколько мне известно, на совести вашей компании самые грандиозные и опустошительные вырубки в этом штате. Об этом вы предпочитаете помалкивать. Но сверху видно всё. Любой, кто пролетает над этим лесом на самолете, видит, что вы творите. На месте бывших лесов благодаря вам теперь расстилается пустыня. Настоящий Вьетнам после ковровых бомбардировок. Просто слезы на глаза наворачиваются. Если вы заботитесь о бережном отношении к лесу, то я Джулия Робертс. Это что-то новенькое. Война — это мир. Свобода — это рабство. Стинсон печется о благе леса. Я больше не желаю слушать ваши лживые и лицемерные заявления.

Ричард Дивайн снова потер виски, словно у него начинался приступ мигрени.

— Прошу вас, — сказал он, — давайте не отклоняться от темы. Сейчас мы обсуждаем один-единственный вопрос; нарушение границы наших владений. Все просто и ясно.

— С вашей точки зрения просто, — сказала Кэролин. — Кстати, а где свора ваших адвокатов? Прячется за деревьями?

— Нам не нужны адвокаты, — сказал Ричард Олсен. — Нам нужен здравый смысл. И спокойствие.

Кэролин подняла мегафон:

— Передайте тем, кто идет сзади! — обратилась она к паломникам. — Мы делаем небольшую остановку! Остановка на десять минут! Передайте дальше!

— Приятно слышать, — сказал Ричард Дивайн, — что, по вашему мнению, мы можем решить эту проблему всего за десять минут.

— Мы решим ее в два счета, — отрезала Кэролин, — потому что я отлично знаю язык, на котором вы говорите. И этот язык — деньги.

— Мы хотим обсудить всего один вопрос: нарушение границы наших владений, — сказал Дивайн. — Впрочем, не совсем так. Мы не собираемся это обсуждать. Мы просим вас не делать этого.

— Вы просите нас не делать этого, потому что боитесь потенциального ущерба. Но ведь ущерб всегда можно компенсировать, верно? Выложить, так сказать, деньги на бочку? Сделаем так: мои люди встретятся с вашими людьми, и мы обо всем договоримся. Но сейчас мы уже здесь. И едва ли кто-то захочет вернуться домой. Все они пришли сюда, потому что Пресвятая Дева решила открыться людям на вашей земле. Можете ли вы игнорировать это обстоятельство? Тот факт, что Матерь Божия оказала честь именно вашей собственности? Не кажется ли вам, что по сравнению с этим чудом вопрос о нарушении границы владений столь мелок, что неловко даже говорить об этом? Будьте реалистом. За моей спиной стоят пять тысяч человек, преисполненных решимости перейти этот ручей.

— Я прекрасно вас понимаю, — сказал Ричард Дивайн. — И тем не менее прошу не вторгаться в пределы наших владений. Я уверен, что с помощью мегафона вы сумеете убедить своих последователей не нарушать закон штата, который запрещает подобное вторжение. В конце концов, мы имеем дело с верующими людьми, а не с хулиганами или бесчинствующей толпой.

— Ну и ну! — возмутилась Кэролин. — Просто в голове не укладывается! Вы что, не слышали, что я сказала? Вы явно стремитесь к конфликту. Что ж, подойдем к делу иначе. Извините, но мне придется начать все сначала. Держу пари, в кармане вашего умопомрачительного плаща найдется маленький, изящный сотовый телефон, и я не сомневаюсь, что, нажав всего одну кнопку, вы можете связаться с генеральным директором или вице-президентом, который ведает нарушением границ владений, или с отделом, который выдает разрешения на подобное вторжение, или еще не знаю с кем, кто принимает соответствующие решения, и я хочу, чтобы, соединившись с этим человеком, вы позволили мне поговорить с ним.

— Решение уже принято. Мне некому звонить. Разве что шерифу.

Кэролин улыбнулась:

— Хотите поговорить с шерифом? Нет ничего проще. — Она зло сверкнула глазами и поднесла ко рту мегафон: — Шериф Рэндольф Нельсон, — сказала она, — вызываем шерифа Рэндольфа Нельсона.

Она опустила мегафон и небрежно пожала плечами:

— Видите ли, без шерифа мы не ступаем ни шагу. Он обожает сопровождать нас и ни на минуту не оставляет нас своим вниманием.

— Очень удобно! — откликнулся Дивайн.

— Людям придется подождать, — сказала Кэролин и села рядом с Энн, прислонившись спиной к большому камню.

Огромная толпа паломников расположилась вдоль тропы: кто-то присел на корточки, другие устроились на бревнах или под деревьями; все они оживленно беседовали, ели, пели и молились.

— Что касается погоды, вы были абсолютно правы, — заметил отец Батлер, обращаясь к отцу Коллинзу, — здесь действительно холодно и сыро.

— И все же, — сказал отец Коллинз, — лес потрясающий. Здесь я ощущаю присутствие Бога.

— Вот как? — сказал отец Батлер. — Что ж, это прекрасно. Пока вам не привидится Пресвятая Дева.

В этот момент показался шериф, за ним с каменными лицами следовали два его помощника, все трое были вооружены.

— В чем дело? — спросил шериф. — Сейчас в лесу пять тысяч человек.

— Дело в этом господине, — сказала Кэролин, — по имени Ричард Дивайн. По-моему, он вообразил себя наместником Господа Бога.

Дивайн протянул шерифу свою визитку.

— Мы пытаемся добиться элементарной вещи, — сказал он. — Мы просим не нарушать границы наших владений.

Шериф мельком взглянул на визитку и рассеянно вернул ее Дивайну.

— Здесь пять тысяч человек. Около пяти тысяч.

— В этом-то все и дело, — ответил Ричард Дивайн. — Если бы здесь было пять человек, все было бы иначе. Скорей всего, мы не обратили бы на это внимания. Но пять тысяч?! Это совсем другой разговор. Разница не только количественная, но и качественная. Мы не можем впустить на нашу землю эту чудовищную толпу.

Нельсон озадаченно потер подбородок. Потом по привычке заложил большие пальцы за пряжку ремня, расстегнул молнию куртки и застегнул ее вновь.

— Положение непростое, — мрачно вымолвил он. — Перед нами пять тысяч человек, которые хотят добраться туда, куда направляются, а против них я, мои уполномоченные и горстка патрульных офицеров в начищенных ботинках. Если каждый из нас наденет наручники на одного человека и силой заставит его выйти из леса, здесь останется четыре тысячи девятьсот восемьдесят пять человек, которые перейдут ручей и ринутся вперед, — иными словами, я не располагаю материально-технической базой для надлежащей охраны вашей собственности.

— Иными словами, — промолвил Ричард Олсен, — все решает толпа.

Шериф Нельсон нахмурился.

— Это христиане, — сказал он. — Они не станут портить ваш лес.

— Независимо от их религиозных убеждений, — возразил Олсен, — они представляют опасность для экосистемы. Они угрожают состоянию леса.

— К тому же, — добавил Ричард Дивайн, — хотя вы и не располагаете средствами для защиты нашего права собственности, у этой девушки они определенно есть.

Жестом инспектора манежа, представляющего артистку, которой предстоит сунуть голову в пасть льву, он указал в сторону Энн. Пока шли дебаты, та стояла, натянув капюшон и потупив взор, но теперь она подняла глаза на фактотума компании, румяное старческое лицо которого оттенял венчик ухоженных серебристо-седых волос.

— Это вполне в ее силах, — сказал Дивайн, перехватив взгляд Энн. — Несколько слов в мегафон — благоразумных, взвешенных слов — и вопрос решен. А если она не согласится сотрудничать, арестуйте ее, как только она ступит на мост. Таким образом, шериф, мы уладим все проблемы.

— И заодно спровоцируем мятеж, — ответил Нельсон. — Вы представляете, что здесь начнется, если я арестую эту девчонку и на глазах пяти тысяч почитателей потащу ее в полицию?

— Не говоря уж о реакции прессы, — вставила Кэролин.

Ричард Дивайн принялся растирать пальцы. «Должно быть, у него артрит, — подумала Кэролин, — а для артрита нет ничего хуже холодного ноябрьского утра в сыром, дождливом лесу».

— Зря вы не взяли перчатки, — заметила она. — Кашемировые перчатки на меху.

— Это не повод для шуток. У меня артрит. Я уже немолод.

— Мы будем молиться за вас, — тихо сказала Энн. — Чтобы вы не страдали от артрита.

Дивайн насмешливо фыркнул.

— Молиться о моем артрите? — спросил он. — Отличная идея!

Где-то далеко в лесу, в задних рядах, запела большая группа паломников. В этих звуках было нечто неземное, чарующее, словно их издавал ветер или хор лесных нимф. Энн вглядывалась в даль, пытаясь разглядеть поющих. Мелодия звучала так тихо, что было трудно определить, исполняют ли невидимые певцы торжественный гимн или погребальную песнь. Но ее слабый отзвук достиг своей цели. Казалось, этот хор дриад или ангелов был предназначен лишь для ушей Энн.

— Меня зовет Матерь Божия. Она ждет меня. Умоляю, позвольте нам пройти.

Ричард Дивайн с шумом подул на свои ладони, издав резкий, свистящий звук.

— Простите, что вы сказали?

— Пречистая Матерь благословила вас и избрала ваш лес, чтобы явиться людям. Она взывает к вам.

— Кто вы такая, чтобы с ней беседовать?

— Никто. Обыкновенная девушка.

— Почему вы считаете, что я пойду вам навстречу?

— Я умоляю вас именем Пречистой Матери, нашей радости, нашей жизни и нашей надежды.

Энн сделала шаг вперед и положила свою маленькую ладошку на правую руку Дивайна.

— Она подобна свету в лесу, — сказала Энн. — Как луч надежды в темном, дремучем лесу. Пресвятая Дева, Матерь Божия взывает к вам. Взывает через меня.

Ричард Дивайн двумя пальцами убрал ее руку с таким видом, точно это была маленькая ящерица.

— Перестаньте. Я уважаю вашу… искренность. И ваш религиозный пыл. Но, на мой взгляд, это просто психическое отклонение. Не хочется вас обижать, но, может быть, вам стоит показаться психиатру? Полагаю, он сумел бы вам помочь.

— Вы говорите оскорбительные вещи, — сказала Кэролин. — Вы должны немедленно извиниться перед Энн.

Шериф Нельсон бросил на нее уже знакомый ей взгляд: «Помолчи!» Этот взгляд был исполнен такого отвращения, что, несмотря на сложность ситуации, которая требовала безраздельного внимания, Кэролин невольно принялась размышлять о своей женской привлекательности, пытаясь понять, как повел бы себя шериф, если бы она была хороша собой. В этом отношении у Энн было неоспоримое преимущество — ее незаслуженная красота. Безупречная кожа, изящные, точеные ноги, маленькая, упругая грудь. Все это досталось ей по наследству, без каких-либо усилий с ее стороны. Кэролин всегда мечтала быть красивой, понимая, что подобное желание является унизительным, мелочным, жалким, неуместным и бесконечно постыдным. «Я уродина, — подумала она, — и это мне очень мешает. Ну, не совсем уродина. Но не хорошенькая. Жизнь — несправедливая штука».

— Нам нужно что-то решать, — сказал шериф, — да побыстрее, потому что эти люди собираются перейти ручей.

— Так решайте, — сказал Ричард Дивайн. — Мое терпение лопнуло. Вы здесь закон.

— Мы не на Диком Западе, — покачал головой шериф, — и я не закон. Я лишь обеспечиваю его соблюдение. Вернее сказать, обеспечиваю, когда могу. Но при сложившихся обстоятельствах это не в моих силах. Если вы обратитесь с официальным заявлением, поставите соответствующие запретительные знаки, четко определите свою позицию и при этом сделаете всё заблаговременно, да, в такомслучае, вероятно, мы можем заставить людей придерживаться установленных правил. Вероятно. Обещать не могу. В прошлом вы всегда позволяли людям свободно перемещаться по своей территории, в частности разрешали охотиться на оленей. Если вы предупредите людей, что ситуация изменилась, полагаю, нарушение границ может послужить основанием для ареста. Но вы должны сделать заявление. Разместить запретительные знаки. И дать людям время привыкнуть. Полагаю, мы могли бы уложиться в двадцать четыре часа. Разумеется, придется провести большую предварительную работу. Люди должны понять: тому, что было раньше, пришел конец. И почувствовать, что вы говорите серьезно. Вдоль границы ваших владений следует установить таблички «Проход воспрещен». Думаю, двадцать четыре часа — вполне разумный срок.

— За двадцать четыре часа они сровняют наш лес с землей, — возразил Ричард Олсен.

— Не знаю, — сказал шериф. — В крайнем случае, посадите новые деревья. Если дело в этом. Всегда можно посадить новые деревья.

— Деревья — это деньги, — сказала Кэролин. — На самом деле их волнует только одно — деньги. Деревья здесь ни при чем…

— Помолчите! — оборвал ее шериф.

У Дивайна действительно оказался при себе сотовый телефон, который был еще меньше, чем ожидала Кэролин. Ричард Дивайн отошел в сторону ярдов на двадцать и принялся один за другим набирать разные номера. Разговаривая, он расхаживал взад-вперед по берегу ручья, бурно жестикулировал, потирал виски, прикрывал глаза и морщился. После долгих переговоров он раздраженно сунул мобильный телефон в карман и направился к шерифу, по пути споткнувшись о корень.

— Он сказал, что Компания Стинсона согласна на предложенный срок, двадцать четыре часа, и позволяет паломникам продолжить свой путь.

Кэролин, не мешкая, подняла мегафон:

— Мы готовы двигаться дальше! — объявила она. — Теперь вы можете перейти ручей по мостику, при этом я попрошу вас, во-первых, соблюдать осторожность, а во-вторых, оставить свою лепту в ведерке для пожертвований. На мосту вас ждут два помощника Энн, которые готовы принять ваш вклад в строительство новой церкви Божией Матери.

— Это будет следующим шагом, — сказала она Дивайну. — Для начала вы дадите нам двадцать четыре часа. А потом мы построим на вашей земле церковь. Вот что ждет вас впереди.

Поднявшись на мост, Кэролин величественно огляделась.

— Простите, — сказала она женщине, что оказалась рядом, — не могли бы вы остаться здесь и проследить за сбором пожертвований на будущую церковь? — После чего она обратилась к остальным паломникам: — Я попрошу освободить место для Энн. Перед встречей с Пресвятой Девой ей нужно сосредоточиться.

Вместе с Энн Кэролин царственной поступью перешла ручей. Стоящие на берегу паломники расступились, пропуская их вперед, а два охранника-добровольца приблизились к ним ровно настолько, чтобы не мешать их беседе, не предназначенной для чужих ушей. С ветвей свисали распятия, четки, бумажные розы, какой-то умелец вырезал перочинным ножом деревянный крест и повесил его на дерево, свив из полосок кедровой коры примитивное подобие веревки. Вдоль тропы, пришпиленные к бревнам, воткнутые в мох, придавленные камешками и шишками, виднелись клочки бумаги с просьбами; некоторые из записок были упакованы в прозрачные пакеты для сандвичей, другие — в конверты, третьи сложены в виде фигурок оригами, четвертые украшены орнаментом и рисунками. Двое паломников собирали все эти послания и складывали их в пластмассовые ведра. На пнях и бревнах стояли статуэтки Матери Спасительницы, Черной Мадонны, Девы Марии Лурдской, Девы Марии Фатимской, агнцев и Иисуса-младенца Пражского. Повсюду горели свечи, лежали медальоны и вставленные в рамки фотографии и репродукции: улыбающийся Папа Римский, Тереза Авильская, Иисус в терновом венце.

— Ну и ну, — изумилась Кэролин, — настоящие лесные тотемы. Надо же было додуматься притащить сюда все это барахло!

— Пресвятая Дева обещала явиться еще два раза, — сказала Энн. — Еще два дня. Нам мало двадцати четырех часов.

— Выше нос, — ободрила ее Кэролин, — не хнычь. Я же перевела вас через мост. Придет время — справимся. Будем решать проблемы по мере их возникновения.

— Они собираются поставить знаки «Проход воспрещен».

— И чего ты хочешь от меня?

— Ты должна отговорить их. Убедить их не делать этого.

Кэролин крепко обняла Энн, прижав к себе ее голову, обтянутую капюшоном.

— Знаешь что, — сказала она, — почему бы тебе не поговорить об этом с Девой Марией? Пусть она свяжется с Иисусом. Может быть, они утрясут это дело на семейном совете.

— Семейный совет?.. Ты говоришь что-то не то.

— Ну, не знаю, как это еще можно назвать. В любом случае, вообразить все это довольно трудно. Как это все представляют себе христиане? Бог Отец и Иисус — это одно и то же лицо, или они могут поболтать по душам, как отец и сын? «Давай, сынок, я покажу тебе, как ловить форель» или: «Послушай, Иисус, я не рассказывал тебе о сексе?» И какую роль играет при этом Дева Мария, которая стала теперь твоей лучшей подругой? Может быть, она попросту изменила мужу и выдумала не самое лучшее объяснение: «Видишь ли, Йоси, я забеременела от Бога, так что не волнуйся, иди, паси своих овец», — или она является частью так называемого триединого Бога, вместе с таинственным Святым Духом?

— Она мать Спасителя. Ты это знаешь.

— Да, но вместе с Марией их становится уже не трое, а четверо. Что-то вроде «Битлз». Ринго — это Мария, Пол — Бог, Джон — распятый Иисус, а Джордж — Святой Дух.

— Перестань, Кэролин. Это тайна. Ее нельзя постичь разумом.

— Я не могу иначе. Такова моя стезя. Моя религия. Как я могу не думать? Разум нельзя отключить.

— Разум здесь не поможет.

— Не больно-то и хотелось. Кстати, где это «здесь»?

Бурелом остался позади, и теперь они поднимались на крутой склон холма, двигаясь на север.

— В прошлый четверг, — сказала Кэролин, — нас было только двое. Мы собирали грибы и ели сушеные абрикосы. Ты была просто Энн из туристского городка. Обыкновенная девчонка с соседней стоянки. А теперь за нами следуют пять тысяч фанатиков, которые готовы подавать нам чай и йогурт на завтрак. Даже не верится. Святая Энн… Смех да и только!

— Этих людей привела сюда Пресвятая Дева.

— Как скажешь.

— Тебя тоже привела она.

— Будь по-твоему.

— Ну хорошо — если не так, то что ты тут делаешь?

— По правде сказать, сама не знаю, — сказала Кэролин.

— Тебя привела Пресвятая Дева. Вот почему ты здесь.

— Как скажешь, — повторила Кэролин.

Тропинка через заросли гаультерии и орегонского винограда выглядела так, словно здесь поработали электрическими ножницами, и напомнила Кэролин английские сады Викторианской эпохи с аккуратно подстриженными деревьями и кустарниками. Кэролин остановилась, чтобы дать Энн возможность высморкаться и прокашляться, и с ними поравнялись сначала идущие впереди телохранители, а потом самые нетерпеливые паломники, от которых не отставали бойкие журналисты и фотографы. Вскоре подоспели и запыхавшиеся священники: отец Батлер утирал лоб платком, а отец Коллинз снял пальто и держал его на согнутой руке, как джентльмен во время утреннего моциона. Судя по всему, священники были поглощены бурной теологической дискуссией, своего рода препирательством, которое помогало им скоротать время в пути.

— Я всегда осуждал, — сказал отец Батлер, — представление о Деве Марии как о воплощении пассивного женского начала. Напротив, я всегда видел в ней образ деятельной, активной женщины.

— Хоть вы и осуждаете такой подход, — заметил отец Коллинз, — именно Церковь сыграла весьма прискорбную роль, увековечив образ рабы Божией, полной противоположности Евы.

— Я не решился бы утверждать это с такой определенностью, — возразил отец Батлер, — на эту тему было много споров, в ходе которых отстаивались разные позиции.

Отец Коллинз мрачно покачал головой:

— Основная установка Рима остается неизменной: босая, беременная, восклицающая следом за Гавриилом: «Да будет мне по слову твоему». «Да будет мне по слову твоему» — что это, если не женская пассивность, это же ясно любому здравомыслящему человеку.

— «Ангел Господень», — сказал отец Батлер, — это всего лишь молитва, составленная в двенадцатом веке. Я бы не стал придавать ей большого значения. Если придерживаться вашей точки зрения, Коллинз, скорее уместно вспомнить «Магнификат», ликующую молитву самой Пресвятой Девы. Но я не знаю, что вам это даст. Не уверен, что она поможет вам плести свою затейливую паутину.

— Именно здесь, — сказал отец Коллинз, — стоит вспомнить оригинал, которого никто не придерживается: «Ессе ancilla Domini. Fat mihi secundum verbum tuum». Разве перевод соответствует сути оригинала? «Да сделается со мною по слову твоему». «Сделается со мною»! Разве это правильно? Вернемся к вашей ссылке на Евангелие от Луки. Здесь мы видим: «Да будет со мною по слову твоему» — заметьте, что «сделается» отсутствует, во всяком случае в точных переводах. Никто никому ничего не делает, и это «сделается» здесь ни к селу ни к городу, его выдумали в Риме. Таким образом, отец Батлер, женское начало полностью исключается из представления о триедином Боге.

— Это напоминает то, что изрекает Грэйвз.

— То, что он говорит, не лишено смысла. То же самое можно сказать про Юнга. И про Гёте, das Ewigweibliche, вечно женственное. Считая, что у женщины нет души, мы зайдем в тупик.

Отец Батлер принялся протирать очки.

— Это время, — сказал он. — Дух времени. Отзвук шестидесятых делает вас чудаковатым и безрассудным.

— Вы отстали от жизни, отец Батлер. Отец Билл. По моему скромному мнению, вы отстали от жизни.

— Меня интересует универсальное. Универсальное и вечное. Не то, что в моде. Всевозможные чудачества эфемерны по определению. А Бог вечен.

— Это несомненно относится и к Деве Марии.

— Да, но она всего лишь раба Божия.

Процессия достигла темного, сырого участка леса. Замшелые клены, заросли заманихи, полусгнившие пни и овраги, поросшие папоротником. Именно здесь Энн видела Пресвятую Деву. Ветви деревьев, покрытые мхом, казались абсолютно безжизненными, как высохшие клешни крабов на морском берегу. Стояла полная тишина. Не было слышно даже птиц. Казалось, вот-вот должно произойти нечто неотвратимое, то, чему нельзя найти определение и описать словами. Люди выглядели на фоне этого леса так, словно невидимый живописец хотел подчеркнуть величие пейзажа за счет их ничтожности. Стена могучих стволов невольно вызывала мысли о запредельном. Некоторых паломников охватил религиозный трепет, который был сродни неосознанному анимизму. Другие ощутили себя благородными искателями приключений с томиком стихов в заплечном мешке и посохом в руке, бродягами, что читают Уитмена, глядя со скалы в бушующую морскую пучину. Величие тьмы, подступившей со всех сторон, вызывало у них клаустрофобию. Зрелище, которое предстало их глазам, было для них чем-то вроде снимка северного леса, выполненного Анселем Адамсом^[28], или картины Альберта Бирштадта^[29], если бы последний отправился в лесистые широты. Божественное зеленое благолепие, где все говорило о присутствии Всевышнего. Всё, кроме того, что принадлежало сатане.

Энн шла, благочестиво потупив взор, — впрочем, отчасти это была привычка скромной сборщицы грибов, которая машинально продолжала искать лисички. Она подняла с земли пригоршню записок и медальон с изображением святого Кристофера и невольно вспомнила, что точно такой же медальон носил Марк Кидд. Насилуя Энн, он заставлял ее сжимать медальон зубами, потому что это усиливало его возбуждение. Железной рукой он держал ее за горло, и Энн казалось, что еще немного — и она умрет от удушья: реальный мир вокруг нее растворялся, и ее захлестывала мерцающая чернота. В очередной раз Энн попыталась подавить острое чувство стыда. Иногда ее мучили не столько воспоминания, сколько сознание своей беспомощности перед натиском физической силы. Было ли изнасилование Божьей волей, такой же, как землетрясения, грязевые оползни и синдром внезапной смерти у младенцев? Как то, что случилось с Иовом? Как распятие Иисуса? Энн развернула одну из записок и прочла:

Дорогая Энн из Орегона! Меня зовут Сидни Элен Маллен. Полтора месяца назад у меня обнаружили лейкемию, этот диагноз мне поставил доктор из Рено, Невада, где живет моя семья. Я замужем, мне 29 лет, у меня двое детей, сын Джоэл пяти лет и дочка Эрин, ей три года. Мой муж пожарный, он остался дома, в Рено, с детьми, чтобы я могла приехать сюда и исцелиться с твоей помощью. Да благословит тебя Господь!

На этой неделе мне предстоит начать курс облучения. Какие только мысли не приходили мне в голову по дороге! Ведь я все время была одна, даже ночью, потому что спала прямо в машине. Если облучение и химия — это дар Божий, то, отказавшись от лечения, я отвернусь от Бога, а мне этого совсем не хочется. Думаю, мне нужно пройти оба курса. Многим они помогают. Как ты думаешь, можно ли считать облучение и химиотерапию чудесами, дарованными нам Господом?

Мне очень нравится один стих из пророка Исайи: «Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей». Эти слова придают мне сил. И вот что пришло мне в голову: может быть, облучение — это и есть десница правды? Это путешествие убедило меня, что я должна согласиться на лечение и довериться врачам. Но меня пугает тошнота. Когда тебя облучают, тебя медленно убивают, чтобы уничтожить раковые клетки, и это страшно. Это главное. Я боюсь.

Я верю в Пресвятую Деву и убеждена, что она откликается на наши мольбы. Надеюсь, ты упомянешь меня в своих молитвах и попросишь Матерь Божию заступиться за меня. Храни тебя Господь.

Сидни Маллен

Таких записок здесь было несколько сотен.

Когда к месту видений подтянулась огромная толпа, кто-то сказал, что позади, в лесу, статуэтка Черной Мадонны начала светиться медно-красным светом, а земля вокруг нее покрылась тончайшей золотой пылью, летящей с небес. По другой версии, с неба медленно и бесшумно, как снег, падали розовые лепестки, а вокруг Черной Мадонны появился ореол. Третьи утверждали, что на самом деле все это произошло не с Черной Мадонной, а со статуэткой Девы Марии Лурдской. Как бы то ни было, паломники оживленно и радостно обсуждали эти необыкновенные события. Кое-кто отошел в сторону для отправления естественных нужд. Кэролин произнесла в мегафон целую речь о соблюдении санитарных норм, но изложить правила было куда проще, чем соблюдать их. Большинство паломников не давали себе труда выкопать яму, не видя в этом особой необходимости, к тому же их не прельщала перспектива копать яму, не имея лопаты. Вместо этого они в лучшем случае приподнимали лоскут мха и, сделав свои дела, прилаживали мох на прежнее место, формально отдавая дань правилам хорошего тона. Вскоре число таких кое-как замаскированных куч достигло пятисот, а спустя еще некоторое время перевалило за тысячу. Ричард Олсен показал шерифу Нельсону несколько таких импровизированных уборных и сказал:

— Шериф, я предупреждал вас, первый же санитарный врач, который это увидит, немедленно заставит закрыть эту территорию.

— Мы сошлись на двадцати четырех часах, — сказал Нельсон. — И поверьте мне, от этого большой беды не будет. Фекалии не могут навредить почве.

Паломники достигли алтаря из папоротника и стали зажигать новые свечи, класть новые записки, фотографии, распятия, четки и цветы. Среди прочего они оставили здесь зонтик, трикотажную фуфайку, фотокамеру и пакет жевательного табака. Несколько человек притащили гипсовую статую Девы Марии Фатимской в половину человеческого роста и прислонили ее к тисовому дереву, увенчав ее короной из мха.

— В этом антураже она смахивает на Афродиту, — сказал отец Батлер отцу Коллинзу. — Эти люди — скрытые политеисты.

— Подлинная Католическая Церковь никогда их не отталкивала, отец Билл. В церковь ходят живые люди. Люди со здоровой тягой к вере, которая для них куда важнее бесконечной литургии.

— Это не католичество.

— Вы наверняка сторонник мессы на латыни.

— Да, представьте себе, это так.

— Но возврата к старому не будет.

— И очень жаль, — сказал отец Батлер.

Кто-то передал ему пухлый пакет фотографий. Сверху лежал сделанный поляроидом снимок, подписанный «Небесные врата», — прямоугольник ослепительных солнечных лучей с цитатой из Откровения Иоанна Богослова: «После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небе!»

— Очень мило, — кивнул отец Батлер, с притворным интересом разглядывая снимок. — Крайне любопытно. — Он вернул фотографии, подавляя зевок. — Небесные врата в облаках. Непременно покажите всем. Не стоит оставлять их у меня.

— Есть один шарлатан, — сказал он отцу Коллинзу, — который утверждает, что изобрел фотонно-ионный высокочастотный усилитель на основе квантового генератора. Я не шучу. Именно так он и называется. Этакий чудо-прибор из второсортного научно-фантастического фильма. Если духовидец держит его в руках во время видения, эта штуковина генерирует гармонические колебания, которые можно зафиксировать с помощью осциллографа. Сигнальные, так сказать, волны. Волны, вызванные, скажем, Пресвятой Девой. Чудо техники на уровне времен Бака Роджерса^[30]. Сплошные радиолампы.

— В общем и в целом я с вами согласен. — Отец Коллинз почувствовал, как у него заныл бок. — Но, думаю, вы должны дать ей шанс.

— Что ж, так или иначе, вы уяснили мою позицию.

— Для того, кому предстоит заниматься расследованием, она является весьма предвзятой.

— Возможно, — сказал отец Батлер. — Если речь идет о мошенничестве, иначе и быть не может. Я действительно пристрастно отношусь к обманщикам, которые стремятся войти в историю за счет Церкви. Вы придерживаетесь иных взглядов?

— Наверное, события в Лурде поначалу тоже представлялись очень похожими на то, что видим мы.

— А может быть, и нет. А если и да, что с того?

— Исходите из того, что оба варианта равновероятны.

— Именно в этом и состоит моя задача, — сказал отец Батлер. — Моя миссия и мой долг.

Энн устроилась в небольшом овражке, густо поросшем нефролеписом. Она присела на корточки рядом с Кэролин, слушая, как толпа от избытка чувств затянула антифон «Alma Redemptoris Mater»^[31]. Энн прикрыла глаза, перекрестилась и прочла «Апостольский Символ веры». Она прочитала «Отче наш», потом трижды «Радуйся, Мария…», наконец «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь». После этого она вылезла из овражка, подошла к алтарю из папоротника и преклонила колена; потом, повернувшись спиной к толпе, стянула капюшон, опустила голову и тихо возвестила первую радостную тайну — Благовещение Божией Матери. Она еще раз повторила «Отче наш» и десять раз «Радуйся, Мария…», пытаясь представить, как к Марии явился Гавриил и возвестил: «Дух Святый найдет на Тебя, и сила Всевышнего осенит Тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим». Испугалась ли Мария? Не пришло ли ей в голову, что это дело рук дьявола, что на самом деле ее оплодотворил своим семенем преобразившийся Люцифер? Усиливался ли ее страх по ночам, когда на землю опускалась тьма, боялась ли она снов и грез? Хотела ли она избавиться от ребенка? Страшилась ли она во время родов в Вифлееме, что ее чрево исторгнет чудовище? А может, она надеялась, что ребенок родится мертвым? Как вел себя новорожденный младенец? Не казалось ли ей, что Гавриил просто привиделся ей? Сердилась ли она на Иосифа за то, что он обвинял ее во лжи, ведь он наверняка считал себя обманутым мужем? Как могла она иметь мужа, остаться девственницей и при этом быть беременной? Надеялась ли она, что Гавриил явится ей вновь, и ждала ли она этой встречи? Наверняка обыденная жизнь померкла в ее глазах, после того как ангел возвестил ей, что среди всех женщин Господь избрал именно ее. А может быть, она страшилась, что ангел явится вновь, и желала лишь покоя и тягот повседневной жизни? Была ли в этом гордыня? Что росло в ее чреве — горе, безумие, чудо, вера, семя ангела, семя Господа или семя чудовищного демона? Роды прошли своим чередом, в них не было ничего из ряда вон выходящего. Потом явились волхвы с золотом, ладаном и смирной. Желала ли она этого? Надеялась ли извлечь для себя выгоду? Кем он оказался? Чудовищем? Серафимом? Херувимом? Демоном? Позднее мальчик затерялся в Иерусалиме, где стал удивлять раввинов. Гордилась ли она им или со страхом ждала, что пророчество сбудется? Он обращает воду в вино — может, он сын дьявола, а она — его супруга? Страшно. Кто он, человек, спящий рядом, плод чрева ее? А потом наш Спаситель был казнен на Голгофе. Но для нее это было просто ее дитя — разве есть на свете что-то страшнее и мучительнее этой боли?! «Жено! се, сын Твой!» — воскликнул Иисус. На голове его были настоящие тернии, а на руках — настоящие раны. Какая мать способна вынести, когда на ее глазах распинают сына?! Она видит, как он уронил голову. «Нет, нет, это всего лишь мой сын, произошло чудовищное недоразумение, он не заслужил эту мучительную смерть!» Пятая скорбная тайна — распятие Иисуса Христа. Энн еще раз прочла «Слава Отцу и Сыну…», еще десять «Радуйся, Мария…», затем «О мой Иисус, прости нам наши прегрешения, избавь нас от огня преисподнего и приведи на небо все души, особенно те, которые более всего нуждаются в Твоем милосердии». Она услышала, как Дева Мария сказала: «Смотри, дочь моя, я вновь явилась, как и обещала. Не бойся меня, я знаю все твои мысли».

Стоя в кругу света, точно на сверкающем диске, она приветливо простерла руки. Она была одета в белое, самый красивый цвет. Чистая и прекрасная, сияющая и бесплотная, с милосердным и в то же время загадочным выражением лица, она смотрела на этот мир, пребывая по ту сторону жизни, по правую руку от Бога.

— Радуйся, Мария, полная благодати, — прошептала Энн.

— Не бойся, но призови тех, кто верует в меня. Мой сын гневается. Скажи им об этом. Через меня они должны возродить служение Господу.

— Да, Пресвятая Дева.

— Пусть они несут Его слово другим. А я удержу руку своего сына, что под силу только матери.

— Да, Пресвятая Дева.

— Алчные должны стать щедрыми и бескорыстными, и тогда придет конец бедности.

— Да, милосердная Матерь Божия.

— Я вернусь еще раз, обещаю тебе, дочь моя. Помни, ты должна построить церковь. Тебе следует заручиться поддержкой своего священника.

— Позволь мне сказать, Пречистая Матерь. Всего секундочку. Прости меня. Я никто. Я всего лишь одна из твоей паствы. Но множество людей просили меня обратиться к тебе, помолиться за них, попросить, чтобы ты заступилась за них, Матерь Божия. Сидни Маллен, которая больна лейкемией. И другие. Их сотни. Помоги им в час нужды.

— Я знаю, о чем ты думаешь, дочь моя. Не бойся, я с тобой. Я твоя Мать. Копни землю. Делай то, что я говорю. Копни эту священную землю.

Энн послушно кивнула. Она отбросила в сторону клок мха и запустила руки в черный перегной, от которого пахло опавшей листвой и смертью. Крохотную ямку тут же заполнила вода, черная вода с запахом тлена. Скорее даже грязь, чем вода, что-то вроде болотной слякоти. Когда Энн подняла глаза, Матерь Божия уже исчезла. Рядом, опустившись на колени, стояла Кэролин.

— Этого следовало ожидать, — сказала Кэролин. — Ваш брат всегда находит святую воду.

У дорог были номера и не было названий. Было время, когда не было даже номеров. Однако прежде чем Управление лесной охраны присвоило им номера, в ходу у местных жителей была своя система обозначений. Для Тома шоссе FS171 было Южной развилкой, 171D к востоку от него называлось Мелкий Ручей, на юго-западе, там, где начиналось 1711, находилась Горная Переправа, к югу от 1711А — Делянки на Крутых Холмах, известные также как Лесосека на Холмах. Дорога была такой извилистой и длинной, что люди заезжали сюда нечасто. От Крутых Холмов к делянке номер два вела подъездная дорога без номера, которая выходила к развилке. Налево тянулась гусеничная колея, которая заканчивалась тупиком. Дорога направо вела к площадке для разгрузки бревен, где в восемьдесят шестом году Том заготавливал лес, работая на трелевщике, — одиннадцать ребят, кран для укладки древесины и огромный погрузчик. Лесосека в чаще, на пути в никуда. Когда-то Том охотился здесь на чернохвостого оленя. Разбивал лагерь в лесу — иногда один, иногда вместе с Грегом Крузом, своим товарищем по охоте. Круз был дважды женат и дважды разведен. Имел от двух бывших жен пятерых детей. Одетые в камуфляжные куртки, они с Грегом сидели на бревне у костра, потягивали пиво и болтали о разной ерунде, вроде запаха хот-догов и преимуществ больших сисек. Вокруг была выжженная вырубка в шестьдесят акров — дело рук Тома. Пни, черная ольха, клены, груды сучьев и щепок, оставшихся после лесозаготовок, обрывки канатов, жестянки из-под пива, заросли кипрея, крушины и папоротника, из кабины грузовика Круза неслась запись группы «Линирд-скинирд»: «Дайте мне сделать три шага, мистер, всего три шага до двери…» «Она пахла… как дешевая шалава», — сказал Круз. Тому не хотелось поддерживать разговор, но проще было ответить. «Ты замечал, — сказал он, — что, когда становишься старше, перестаешь ощущать запахи?» «Видно, от самого начинает разить дерьмом, — откликнулся Круз, занятый своими мыслями. — И эту вонь уже не отмоешь, как у скунса». «А зачем отмывать? — спросил Том. — Нюхай весь день напролет». «Шалава, — сказал Круз. — Хорошее слово. Или это не слово?» «Какая разница! — сказал Том. — Уткнись в нее носом и радуйся».

На вырубке сохранились следы их стоянки. Два куска арматуры над кострищем. В куче сырой золы Том узнал свои смятые банки из-под пива — поблекший от непогоды «Будвайзер». Грег Круз. Куда подевался Грег Круз? Они не виделись больше года. Том затянул болты, закрепив тент грузовика, распаковал вещи, разложил на матрасе спальный мешок и улегся, слушая, как дождь стучит в окошко из стеклопластика у него над головой. «По крайней мере, — подумал он, — у меня есть работа. А может быть, уже и нет. Кому нужен тюремный охранник, за спиной которого полно всевозможных правонарушений? Ладно, поживем — увидим». Он понимал, что его могут уволить прямо сегодня, хотя вряд ли у Нельсона дошли руки доложить о нем в такое горячее время. Так что в сложившейся ситуации были и свои плюсы: едва ли Нельсон станет обращать внимание на мелкие проступки, пока Норт-Форк наводнен приезжими. Том повозился в спальном мешке и повернулся на бок. Наверное, Пин уже донес Нельсону насчет матраса, а Элинор сообщила про тент. И что с того? Что из этого следует? Прежде всего, Пин не сможет сдавать домик, пока не закажет новый матрас. Об этом Том как-то не подумал. Дополнительные расходы и потенциальные убытки. Хотя, возможно, индусы рассуждали иначе: «Это цена, которую мы должны заплатить, чтобы избавиться от этого несносного типа, нет худа без добра, зато теперь он не будет трепать нам нервы». Что ж, они по-своему правы. Да, Том сбежал, он потерял голову и вел себя неразумно, но зато теперь он мог вздохнуть свободно. Больше никто не будет его оскорблять. Это было приятно. Так-то лучше. Он вылез из машины, открыл кабину и достал револьвер и ружье двенадцатого калибра. Он положил их по правую руку от себя и попытался уснуть.

Когда-то, так же положив рядом ружье, он лежал в этом пикапе вместе с Томми. Они отправились на родео в Восточную Монтану, просто так, ради развлечения. Тому хотелось отвезти туда сына. Там он увидит клубы пыли, думал Том, разъяренных мустангов, хромых наездников с красными шеями, и, может быть, перемена обстановки сделает свое дело. Но родео не заинтересовало Томми, а, когда всадники принялись заарканивать бычка, он сказал, что ему скучно, и они пошли в закусочную и купили сосисок с соусом «чили» и лимонад. После этого они катались на чертовом колесе, которое вызвало у Томми что-то вроде вялого любопытства: он разглядывал травянистые луга внизу и усыпанное звездами небо над головой, — а потом отправились на площадку, где дети катались на игрушечных автомобильчиках, толкая друг друга бамперами, и автомобиль Томми все время кто-то толкал, но он не мог понять, как ударить кого-то самому, хотя Том, стоя у края платформы, все время давал ему советы. Вокруг было полно пьяных. Неподалеку расположились лагерем индейцы, и Томми завороженно смотрел, как, описывая круги, они танцуют в головных уборах из перьев, а старики со сморщенной, выдубленной солнцем кожей играют в кости. Томми было просто не оторвать от индейцев, он хотел послушать, как они поют и бьют в свои барабаны. Том не возражал. Они стояли и смотрели, пока у Томми не начали слипаться глаза. Ему было одиннадцать лет, за день его лоб обгорел, а к подбородку прилипли кусочки сахарной ваты. Через шумную ночную толпу они вернулись назад, к пикапу. На стоянке было полно домов на колесах и прицепов для перевозки лошадей; люди сидели на раскладных стульях, выпивали, слушали громкую музыку и наблюдали, как освещенные прожектором смельчаки на эластичном канате прыгают с вертолета. Многие привезли с собой собак. Уходя, они привязали своего пса, дворнягу по имени Джек, к заднему бамперу, оставив ему миску с водой, и, когда они вернулись в два часа ночи, Том покормил его остатками сосисок и хлеба, а потом они с Томми забрались в пикап и устроились там на ночь, открыв заднее пластиковое окошко тента, потому что было лето и ночь была теплой.

Кругом шатались пьяницы и разный сброд, все они кричали и буянили, со стороны индейского лагеря доносилось пение и бой барабанов, и Том услышал, что кто-то дразнит их собаку. Прислушавшись, он догадался, что это два индейца — их можно легко отличить по выговору, они дразнили Джека, и Том решил, что не намерен им это спускать. «Пусть эти ублюдки убираются ко всем чертям, не для того я горбачусь целыми днями в лесу!» Он слегка подтолкнул локтем Томми и, когда тот проснулся, шепнул: «Смотри!» Он вставил два патрона в магазин ружья — по одному на каждого ублюдка — и резко распахнул заднюю дверь. От неожиданности индейцы в ужасе застыли на месте. В ту же секунду Том с сухим, отчетливым щелчком дослал патрон в патронник и сказал: «Отойдите от собаки».

Они повиновались. Немедленно. Не говоря ни слова. Казалось, они провалились сквозь землю. Томми сидел, тяжело дыша. «Папа, — сопя, сказал он, — разве так можно?» «Они дразнили Джека, — сказал ему Том. — Не позволяй никому себя дразнить. Надо уметь ставить людей на место».

Мальчик говорил об этом всю обратную дорогу. Он вспомнил об этом в Бьюте, а потом еще раз в Спокане. «А что, если бы у них тоже были ружья? — спросил он. — Что, если бы они не ушли? Что, если бы началась ссора?» «Не волнуйся, — сказал Том, — когда человек видит перед собой дуло ружья, он не нарывается на ссору». «Но ты же не стал бы стрелять? — спросил Томми. — Только из-за Джека?» — «Разве ты не любишь Джека?» — «Конечно, люблю». — «Разве мы не должны защищать его?» — «Наверное, должны». — «Мы обязаны защищать свою собаку, согласен?» «Не знаю», — сказал Томми.

Том рассказал эту историю Крузу, и тот заявил, что Томми был прав: не стрелять же в людей только из-за того, что они дразнят твою собаку, не стоит устраивать чёрт-те что из-за такой ерунды. «Я был готов выстрелить», — ответил Том. Он снова задумался: почему с тех пор, как с Томми случилось несчастье, он ни разу не виделся с Крузом? Впрочем, Том догадывался о причине. Он бы тоже исчез, если бы дерево покалечило сына кого-то из его товарищей. Ты кладешь деньги на блюдо для пожертвований, выражаешь соболезнования, предлагаешь помощь, но потом… что дальше? Продолжать в том же духе? Влезть в это с головой? Тогда ты больше не сможешь рубить деревья. Нет, ты должен идти своей дорогой и оставить несчастного с его несчастьем. Так лучше для всех. «Я не в обиде на Круза, — подумал Том. — Жизнь и без того нелегка, не хватало ему еще чужих неприятностей».

Он понимал, что это правильно. Зачем вызывать у людей чувство неловкости? Рядом с Томом им было не по себе. Том замечал, что, когда он входит в «МаркетТайм», он выводит окружающих из душевного равновесия, уже одно его появление действует им на нервы, заставляет их вздрагивать и поеживаться. Не беда. Он научился быть незаметным, не показываться людям на глаза, перемещаться по городу как тень. Его бывшие товарищи, лесорубы, понимали, в чем дело. Они знали: несчастных случаев не избежать. Какой-то бедолага непременно должен пострадать. И если несчастье случилось с тобой, нужно соблюдать неписаный закон и позволить другим отдалиться. Им нужно жить и работать дальше. Что остается им в конце дня? Пропустить стаканчик, поваляться на диване да вынести мусор. Может быть, время от времени посокрушаться о чужих бедах, если имеешь дело с женщинами, без этого никак, тут легче прикинуться сочувствующим, чем сказать правду: на самом деле тебе наплевать.

Это действительно было так. Ему было наплевать. Что он мог сказать в свое оправдание? При этом ему нравилось убивать животных. Охотиться, ловить рыбу. Он любил, чтобы морозилка была набита мясом. Он любил заниматься сексом, если это не выливалось в проблему или не делалось совсем уж мимоходом: и то и другое заставляло размышлять о случившемся дольше, чем следовало. Ему было приятно сознавать, что в драке он даст фору большинству других мужчин. Он любил работать и в то же время ненавидел работать и хотел, чтобы ему не приходилось это делать, — но что с того? Неужели все, все это, действительно означало, что он не в себе, как заявил этот сопляк в тюрьме? Том так не думал, хотя не сомневался, что другие с ним не согласятся. Любой консультант по вопросам семьи и брака или психиатр найдет у него уйму отклонений, хотя сам он считал себя вполне нормальным, поскольку все его знакомые были точно такими же. Впрочем, теперь у него не так уж много знакомых. С некоторых пор он стал избегать общения. Он любил делать все на свой лад и не хотел подстраиваться под других. Поэтому он и разошелся с Крузом. Наверное, Круз тоже хотел охотиться в одиночку. Между ними не было никаких размолвок. При встрече они держались как ни в чем не бывало, точно они и не прекращали охотиться вместе. На самом деле причина была в том, что они никогда не были приятелями. Женщинам этого не понять.

Том спал беспокойно, временами проваливаясь в мучительное забытье. В четыре часа он подумал, что в сумерках можно попробовать выследить чернохвостого оленя; зашнуровал башмаки, зарядил винтовку, налил во флягу воды, протер линзы бинокля, поел вяленого мяса, и эти приготовления принесли ему облегчение. Он пошел вниз, к берегу ручья, где умыл лицо в небольшом водовороте, который образовался над камнем. Ветра не было. От холодной воды у него заломило виски. Потом он по валунам перешел ручей и двинулся вверх по течению, вдоль кустарника, которым порос берег. Журчание воды заглушало его шаги, и он вспомнил, как шумно передвигался по лесу Круз. Том как-то сказал ему: «Ты сам-то подумай, Круз: раз тебя слышу даже я, олень тем более тебя слышит», — но Круз и ухом не повел. Дело кончилось тем, что они стали охотиться в разных каньонах и только лагерь разбивали вместе. Как-то раз он бесшумно подкрался к Крузу и надломил ветку ярдах в двадцати у него за спиной, а когда Круз обернулся, вскинув ружье, Том сказал: «Теперь ты понимаешь, о чем я, Грег? Ты слышал, верно? Я подкрался к тебе, как подкрадывался бы к оленю, а когда ты услышал, как хрустнула ветка, я сразу себя выдал. А ведь зверь слышит куда лучше тебя». «Придурок, — сказал Круз, — я тебя чуть не пристрелил».

Сейчас Том не охотился в полном смысле слова. Он просто вышел пройтись, прихватив на всякий случай винтовку. Он рассеянно поглядывал на берег ручья, останавливался на открытых местах, откуда было видны подходы к воде, где олени обычно спускались к ручью попить и пощипать травы. Посидел немного на склоне, поросшем черникой. Когда-то он любил так сидеть, наблюдая, как зайцы обгладывают молодые побеги кустарника. Темнота сгущалась. Ноябрьские сумерки коротки. Он лег на спину, положив винтовку на бедра, и стал смотреть вверх, на черные ветви деревьев. «Элинор», — громко произнес он. Он вспомнил, как однажды они вдвоем отправились за черникой, потом поехали в город, купили сливок и ели в постели чернику со сливками: сначала он ел ягоды с ее груди, потом с треугольника между ее ног; он почувствовал мимолетное желание подрочить, но подавил его, поднялся и двинулся дальше, вверх по течению. По пути он увидел на камне красноногую лягушку и собрал горсть лисичек. Он не брился уже четыре дня. «Сегодня перед работой нужно побриться, — подумал он. — Это можно сделать по дороге, в городе, в туалете мини-маркета. Вот до чего я докатился!»

Он не боялся ночи. У него был редкий дар — видеть в темноте. Когда все спотыкались и двигались на ощупь, он прекрасно видел всё вокруг. Чтобы найти дорогу, ему было достаточно самого слабого отблеска солнечного света, луны или звезд. Он перешел ручей по камням и пошел вниз по течению, к делянке номер два. Он залез на первый попавшийся обгорелый пень на кромке пожарища, окаймленного пожухшим кипреем и папоротником. Где-то здесь валялся кусок троса с яркой цветной маркировкой. Он вспомнил, что делянка номер два принесла ему четыре тысячи долларов чистой прибыли. Не считая процентов. За шестьдесят акров леса.

Оленей не было. Впрочем, он и не надеялся их встретить. Звезд было не видно, небо затянула плотная пелена облаков. Том вскинул винтовку и выстрелил в облака. Звук выстрела прокатился по холмам. Этот звук оставил в небесах дырку, пусть и совсем маленькую, но все-таки дырку. Хоть какая-то радость. Хоть какой-то толк от винтовки. Он любил это волшебство. Оружие давало ему власть над смертью, а это что-нибудь да значило. По крайней мере, можно было убедить себя в этом. Себя и весь мир, но, конечно, не Бога, потому что Бог знал правду. Несмотря на это, он выстрелил еще раз, получив почти такое же удовольствие, как от первого выстрела. Пожалуй, с этим можно было сравнить лишь то наслаждение, которое он испытывал, когда удавалось чисто свалить большое дерево. Когда он еще был хозяином жизнеспособной компании, он всегда стремился доводить всё до совершенства, словно работать иначе было просто невозможно. Он действовал пилой как скальпелем: делал аккуратный пропил ствола со стороны, противоположной направлению валки, и принимался плавно, слой за слоем, вгрызаться в дерево. Растягивая удовольствие, он старался как можно дольше не дать дереву упасть. Наконец наступал решающий момент. Он выключал пилу, отходил назад и, надвинув шляпу на лоб, смотрел, как, покачнувшись, дерево начинало медленно падать, умирая у него на глазах. Ради этого восхитительного ощущения он готов был снести под корень весь лес, и это занятие никогда бы ему не приелось. Ему нравилось смотреть, как падает дерево, как на его месте в столбе солнечного света пляшут мошки; нравилось определять, куда оно упадет, и направлять его так, как удобно ему, Тому. Это было то, что он умел, и теперь это было никому не нужно.

Он ехал в город по извилистым, нагоняющим дремоту дорогам, проложенным Управлением лесной охраны. Дождь стал таким мелким, что походил на туман, легкую, пропитанную углекислым газом дымку. Он не падал с неба, а просто оседал на ветровом стекле, и дворники едва успевали счищать его. У Южной развилки Том притормозил на обочине, чтобы выкурить сигарету, стоя на берегу реки и наблюдая, как бежит вода. «На рыбалку ехать еще нельзя, — подумал он, — вода поднялась слишком высоко».

На шоссе он повернул на север и остановился у мини-маркета, где, выстояв очередь, купил кофе и два хот-дога. Все буррито, жареные цыплята, наборы для растопки, канистры с бензином, туалетная бумага и моторное масло были распроданы. В туалете стояла огромная очередь, пол был мокрый и грязный. У колонок на заправке выстроилась вереница машин, очередь жилых автофургонов стояла и у цистерны с пропаном. Кассирша, Сьюзен Роадс, сказала: «Наверное, это безумие пойдет магазину на пользу, но знаешь, Том, честно говоря, у меня просто голова идет кругом», — и протянула ему сдачу, стараясь не касаться его пальцев и не глядя ему в глаза. Том поел, пристроившись возле своего грузовика, и решил вернуться в одиннадцать, чтобы побриться, — в данный момент бриться в туалете мини-маркета было слишком эгоистичной затеей. Может быть, к одиннадцати суета немного уляжется, а пока ему предстояло как-то убить время. Пристроившись за вереницей машин, он поехал по главной улице к закусочной Джипа — на его счастье, стоянка рядом с ней была открыта, хотя и превратилась в сплошную грязную лужу, — и заглянул в свой почтовый ящик. Счет за медицинскую страховку, счет за лечение, счет за анализы, счет за электричество, письмо с угрозами из налоговой службы, выписка с банковского счета — этот конверт его так и подмывало открыть — и три рекламных проспекта. Том сунул все обратно в ящик, словно так он избавлялся от счетов навсегда, взял пакет с грязным бельем и зашагал к корейской прачечной самообслуживания. Раньше она называлась «Прачечная Норт-Форка», но нынешний владелец дал ей новое название — «У Кима». Зачем? Чем ему не угодило прежнее? Какие тайные чувства или законы бизнеса заставили Кима поменять его, ведь это стоило денег? Была ли то спесь и желание бросить вызов, как у евреев? Надо было отдать Киму должное, с его появлением здесь стало гораздо чище. С подоконников исчезла застарелая грязь, а линолеум был натерт мастикой. Самого Кима Том видел только раз: маленький, опрятный человечек, он пришел забрать деньги, а потом стал подметать пол шваброй. Делая вид, что читает журнал, Том отметил его азиатскую расторопность. Ким со своей шваброй подвигался все ближе, пока не оказался совсем рядом. Он поднял свое бесстрастное скуластое лицо, и их взгляды встретились. Оба поспешно отвели глаза. Обычно же Ким был невидимым. Он вполне мог бы жить в Тимбукту. У него наверняка целая сеть таких прачечных в разных местах — знай себе собирай денежки. А может быть, подумал он, Ким, миссис Ким, Пин и Джабари по пятницам вместе играют в маджонг и, прихлебывая чай из женьшеня и покуривая кальян с опиумом, обсуждают, как окончательно прибрать к рукам город. Кто их знает! Или раздеваются и вчетвером принимают позы из Кама-сутры: «переверни блин», «верблюд с тремя горбами», «вокруг света», «тигр, готовящийся к прыжку»…

У Кима тоже было полно народу. Стиркой занимались сплошь приезжие. Местные жители попрятались, как крысы в норы. В прачечной не было ни одной привлекательной женщины. Тому нравилось смотреть на мокрыебюстгальтеры, перепутавшиеся с другими вещами, которые перекладывали в сушильную машину. Ему нравилось слушать, как пряжки бюстгальтеров негромко постукивают о барабаны сушилок. Запах свежевыстиранного белья напоминал ему о сексе: по вечерам Элинор обычно принимала душ и ложилась в постель в чистой ночной рубашке, свежая и душистая. В былые времена в их супружеской жизни была бездна подобных приятных мелочей. Но здесь, в прачечной, все женщины были на удивление нехороши собой. Не было ни одной, которая могла бы возбудить его. Том нашел свободную машину, бросил в нее несколько монет по двадцать пять центов и запустил стирку белого белья. «Сегодня Ким сделает целое состояние», — подумал он. Посмотрев на часы, он решил сходить в «Большой трюм».

Перед работой он мог позволить себе не больше двух кружек пива. Если потом проветриться, то три. Смена начиналась в полночь, и к этому времени он должен быть в полном порядке. Том надеялся, что в «Большом трюме» будет поспокойнее, но здесь было полно приезжих. Почитатели Пресвятой Девы, по-видимому, тоже были не прочь выпить. И посмотреть футбол. Разве это грех? «Рейдеры» обошли «Мустангов» на два тачдауна и гол с игры. Приезжие пытались болеть за «Мустангов», местные в пику им захватили оба стола для бильярда — хоть маленькая, да победа. Том сел за столик и стал с нетерпением поджидать Тэмми Бакуолтер. Почему-то именно сегодня его томило желание. Оно возникло внезапно — впрочем, разве подобное можно предвидеть заранее? Тут уж ничего не поделаешь. Он наблюдал, как растрепанная Тэмми обслуживает столики, покачивая располневшими бедрами. Том видел, что она демонстративно игнорирует его; она разносила пиво, вытирала столики и принимала деньги, делая вид, что не замечает его присутствия. Что говорило об обратном. Она знала, что он здесь. Наконец чувство долга одержало верх, и она подошла к нему с подносом в руке и с выражением преувеличенного отвращения. Ее пухлый живот слегка торчал над поясом джинсов, и это показалось ему страшно соблазнительным. Память плоти имеет собственную кинетическую энергию, свой внутренний импульс, и он почувствовал, что ему снова хочется переспать с Тэмми, но сделать это не торопясь, с чувством, с толком.

— Тэмми, — сказал он, — я неудачник, детка. Знаешь эту песню? Ее слушает моя дочь. Она садится в грузовик и ставит кассету. Я неудачник, детка, можешь меня убить.

— Не откажусь.

— Так что же ты стоишь? Убей меня.

— Неохота связываться. Слишком много хлопот.

— Тэмми, на этот раз все будет иначе.

— Мы это уже проходили.

— Давай попробуем еще раз.

— Я против. Какое пиво тебе принести?

— Неси любое. Подумай еще раз, Тэмми.

Она сунула поднос под мышку.

— Если я начну об этом думать, — сказала она, — меня стошнит. Сейчас принесу пиво.

Том смотрел футбол и изучал приезжих. Он не понимал, как вышло, что он снова сидит в «Большом трюме» и пьет пиво. Словно наваждение, которое повторяется вновь и вновь. Тэмми принесла пиво и без лишних разговоров со стуком поставила его на стол. Он проводил взглядом ее удаляющийся зад. «Мустанги» забили гол с поля. Внезапно Тому захотелось увидеть дочь. Ему пришло на ум, что всех этих приезжих, которые были в баре, притащили в Норт-Форк жены. Женщины, для которых Пресвятая Дева была чем-то вроде хобби, таким же, как, к примеру, наблюдение за птицами. Здесь сидели мужья, которые согласились на эту поездку, чтобы избежать ссоры. Они научились подчиняться, чтобы сохранить брак. Когда давление росло, они вяло соглашались с женами и отправлялись выпить пива. За соседним столиком беседовали два незнакомца примерно одних лет с Томом. Куртки, теннисные туфли и холеные лица горожан, привыкших проводить время в помещении. Похоже, они не понимали, что в «Большом трюме» им совершенно не место и их могут вышвырнуть отсюда в любую минуту. Том прислушался к разговору.

— Нет, на север от Санта-Фе. Как если бы ты ехал в Лос-Аламос. Просто на повороте на Лос-Аламос ты не поворачиваешь на запад, а едешь на север.

Его собеседник неопределенно кивнул, точно подтверждая мысль о том, что обсуждать направление поворота, не имея перед глазами карты, — бессмысленное и нелепое занятие.

— Это почти то же самое, что дорога в Таос, — сказал первый. — Ты по-прежнему хочешь туда съездить?

— Да, пожалуй. Как-нибудь непременно съезжу.

— Его называют американским Лурдом. Так сказала Пайдж. Хотя не могу сказать, что меня все это впечатлило: церковь из необожженного кирпича, грязная парковка. Зато от Санта-Фе очень удобно добираться до Таоса. Это что-то вроде Чимайо. В этой дыре продают отличные буррито. Буррито, которые мы купили там на обед, были в сто раз вкуснее ужина в лучшем ресторане Таоса.

— Мы не покупаем мексиканскую еду. Шэрон нельзя помидоры.

— A y меня недавно появилась аллергия на молоко. Ни с того ни с сего. Оказалось, я не переношу лактозу. Мерзкая штука.

Они сделали по глотку пива — ни дать ни взять младенцы, сжимающие рожки с детской смесью.

— Я бы не отказался съездить в Нью-Мексико. И заодно в Аризону. В Аризоне живет мой брат.

— Старший или младший?

— Младший.

— Чем он занимается?

— Играет в гольф. Ездит на велосипеде. Вроде бы даже участвует в каких-то соревнованиях велосипедистов. Работает в муниципалитете.

— В это местечко, Чимайо, все же стоит съездить. Очень красивая дорога, думаю, Шэрон понравится, несмотря на проблемы с едой. Очень любопытное захолустье.

— Кстати, что ты там начал рассказывать насчет грязи?

— Люди привозят оттуда грязь в пластиковых пакетах, я тебе уже говорил. Там есть небольшой источник. Обычная дыра в земле. Так же, как из Лурда привозят воду, из Чимайо везут грязь. Потом люди мажут ею лицо, руки или что там еще и надеются на чудо. На чудесное исцеление. Как я уже говорил, Пайдж привезла немного для своего дядюшки из Манхэттена, который страдал от эмфиземы легких.

— И что же?

— Это не помогло. Он умер, а она чувствовала себя виноватой, потому что это она уговорила его попробовать с этой грязью. Хотя она ничего не обещала.

— В чем же она виновата? Она просто пыталась помочь.

— Я понимаю, но она относится к этому иначе.

— Она хороший человек.

— Я все время говорю ей об этом.

— Я тоже скажу.

— Непременно скажи. Будет неплохо, если она услышит это от кого-то кроме меня. Она очень нуждается в поддержке.

— Там, в земле, должно быть, огромная яма?

— Представь себе, нет. Я об этом спрашивал. Спрашивал у всех подряд, мне самому было любопытно. Как и тебе. Я думал, почему, несмотря на такое количество народу, грязь не иссякает. И я понял, что каждый день приходит человек и добавляет туда грязи.

— Как это?

— А вот так. Туда привозят грязь, священник читает молитву, и грязь готова к употреблению. Бог знает где ее берут, может быть, это навоз с молочной фермы. Не знаю. Все это… как бы это сказать… немного смешно. Нелепо. Не знаю, как ты относишься к этой истории с Девой Марией, но, по-моему, все это ерунда. Что нам еще остается! Я хочу сказать, что делать, если не смеяться, верно? Как ты считаешь?

— Смеяться или плакать.

— Точно.

— Зато по дороге мы заехали к моему брату.

— Глядишь, если повезет, заедете куда-нибудь еще.

— Возьмем еще по пиву, Уолли?

— Не откажусь.

— Вот и отлично, — сказал приятель Уолли.

Том подумал, что он с удовольствием вышвырнул бы их отсюда собственными руками. В этом не было ничего личного, но он знал, что это принесло бы ему облегчение. Взять этих болванов за шиворот и выставить за дверь без особой на то причины. Вместо того он залпом осушил кружку и решил, что пора бежать из этого болота. Весь вечер его томило вожделение. Ему хотелось швырнуть Тэмми Бакуолтер на стойку бара и показать ей, на что он способен, излить в нее весь заряд похоти, скопившейся в его чреслах, превратить ее в свою рабыню. «Я неудачник, — подумал он. — Можешь меня убить». На выходе он сказал:

— Я вернусь, Тэмми. Как только смогу.

— Можешь не торопиться, — ядовито ответила она. — И не забудь расплатиться за пиво.

В прачечной он переложил белое белье в сушильную машину и пошарил в карманах в поисках мелочи. Карманы были пусты, а разменный автомат как назло был сломан или просто опустошен паломниками. Куда провалился Ким? Почему, когда он нужен, его нет? Извивается вместе с Джабари, принимая позу «свернувшаяся кобра» или «камыш на ветру»? Почему этот корейский ублюдок не позаботился о мелочи? А сам дерет доллар за час сушки, хотя раньше это стоило всего семьдесят пять центов. Ему бы только вздувать цены, чертов хапуга. Может быть, корейцы научились этому у евреев? Может, пенджабцы тоже берут уроки у евреев? А ты знай выкладывай денежки. У кого хватит духу признаться, что он ведет счет мелочи? Том пересек улицу и зашел в «Эйч-Кей». Это заведение было более тесным и мрачным, чем «Большой трюм», а посетители в основном были высохшие алкаши, не понаслышке знакомые с белой горячкой, как на подбор сварливые и угрюмые. В свое время бар «Эйч-Кей» прославился в городе грандиозной дракой, она случилась четвертого июля семьдесят девятого года между бородатыми байкерами, что заехали в Норт-Форк случайно, и лесорубами, которым не понравилось, что байкеры нахально припарковались прямо на главной улице. Все началось с перебранки, а потом байкеры подожгли «додж», что стоял неподалеку. Тогда лесорубы перекрыли грузовиками все выезды с улицы и устроили настоящую бойню. С тех пор дела в «Эйч-Кей» шли все хуже и хуже, и заведение постепенно пришло в упадок, хотя на кассе до сих пор висела приклеенная кусочком липкой ленты фотография, с подписью, сделанной фломастером: «Как мы надрали им задницу».

— Мне нужна мелочь, — сказал Том бармену Бобу Хиллу, горькому пьянице со слезящимися глазами и красным лицом. — Монеты по двадцать пять центов, расплатиться с корейцами.

— Я завязал разменивать деньги для прачечной два часа назад. Эти отморозки вытряхнули из меня все до последней монетки.

— Верующие отморозки! — крикнул пропойца по имени Каннингем. — Они глотают мелочь, как облатки для причастия. И хлещут священное пиво.

— Мне нужно всего две монеты, — сказал Том.

— У меня нет ни одной, — покачал головой Боб Хилл. — Ни единой. Они забрали всё подчистую.

Он принялся вытирать стойку, и Том сказал:

— Господи, в этом городе стало просто некуда ткнуться.

Хилл прислонился к стене с полотенцем в руках и пожал плечами:

— Если они хотят выпить, ради бога, чем больше, тем лучше, добро пожаловать, выкладывайте денежки, но разменивать им деньги — увольте. Здесь им не банк.

— Святая вода! — рявкнул Каннингем. — Из-за нее они все заработают болотную лихорадку. Или глистов.

Безработные лесорубы у стойки и за столиками негромко переговаривались.

— Я поклоняюсь идолам, — сказал один. — Эй, одолжите пару монет по двадцать пять центов, — крикнул другой. — Черт возьми, Том, сядь и выпей! Не стой над душой, ты действуешь мне на нервы.

— От святой воды их всех проберет понос, а нам придется убирать с улиц их дерьмо.

— Помолчи, Каннингем! Кросс католик.

— Да пошли вы все! — сказал Том.

Он вышел на улицу. Перед прачечной какая-то женщина разменяла ему пару долларов. Густо наложенные тени для глаз придавали ее облику нечто трагическое и призрачное, вызывая мысль о покойниках. Тех, что поднимаются из могил. Может быть, такое и вправду случается. Но, хотя она напоминала покойника и выглядела одинокой и покинутой, в ее нелепом кошельке из искусственной кожи нашлась целая стопка монет по двадцать пять центов в банковской упаковке.

— Мужчины не ходят в прачечную, — сказала она Тому. — Они не умеют обращаться со стиральными машинами.

— Нужно просто немного поэкспериментировать, — ответил он. — Нажать любую кнопку и посмотреть, что будет.

Он опустил в щель монеты и запустил сушилку. Одинокая мертвая женщина разбирала свое белье, укладывая его в пластиковую корзину. В ее одежде и резком запахе духов было что-то тошнотворное.

— Вы уже запаслись святой водой? — поинтересовалась она.

— Какой святой водой? — спросил Том.

— Я думала, вы ходили сегодня в лес.

— Нет, ночью я работал, и днем мне надо было поспать.

— Так вот, сегодня Энн нашла в лесу святой источник.

— Что значит «нашла святой источник»?

— Она принялась копать землю, как Бернадетта из Лурда, и оттуда хлынула вода.

У мертвой женщины были длинные искусственные ногти и ресницы, и все, что она говорила, вызывало у Тома подозрение и недоверие. Точно ее слова были такими же фальшивыми, как и ее внешность.

— Мы стояли в очереди два часа, — сообщила она Тому. — Потом мы наполнили этой водой бутылки. Целительной водой из источника.

— Целительной? И что, были те, кого она исцелила?

— Полным-полно.

— Это правда?

— Здесь происходят настоящие чудеса.

— Это правда? — снова спросил Том.

Женщина распушила ресницы кончиком искусственного ногтя. Тому было неприятно смотреть на ее макияж — казалось, краска въелась ей в кожу. Ее глаза увлажнились, и с ресниц на роговицу упал маленький черный кусочек туши. Она заморгала, пытаясь избавиться от него.

— Я вижу, вы мне не верите, — сказала она. — Но, клянусь Иисусом, это действительно так. Но, может быть… погодите… Вы чувствуете, что спасены?

— Не знаю.

— Если бы это было так, вы бы знали.

— Значит, нет.

— Я буду молиться за вас.

— Вы не первая.

— Вы говорите таким тоном, точно вашей душой завладел дьявол.

— Думаю, так оно и есть, — сказал Том и улыбнулся.

Мертвая женщина сокрушенно покачала головой и снова взялась за свое перепутанное белье: мужские трусы, кухонное полотенце, темные брюки, гольфы. «Пластическая операция, — подумал Том. — Она сделала пластическую операцию, а потом по ее лицу прошлись шлифовальным диском, и ее черты стерлись».

— Послушайте, вы говорили, что там происходили чудеса. Кто-то исцелился. Вы упомянули про чудесное исцеление, — сказал он.

— Благодарение Богу.

— Расскажите, что там происходило.

— Стали хромые ходящими, а слепые видящими, больной ребенок очистился, а блуждающий во тьме вернулся на путь истинный.

— Все это было на самом деле?

— Господь милостив.

— И слепой снова начал видеть?

— Там был запойный пьяница, который тут же преобразился. И мужчина, который пожертвовал сто долларов на будущую церковь. И ребенок с псориазом, которого исцелила святая вода. И женщина с артритом, которая излечилась!

— А что насчет слепого?

— Я уверена, если бы там были слепые, они бы прозрели, омыв глаза этой водой.

— Значит, слепых не было.

— Вы бы видели, как женщина с артритом отплясывала румбу!

— И все-таки слепых не было.

— Все старались набрать немножко воды про запас. Представляете, завтра они собираются закрыть территорию. Они хотят поставить там знаки «Проход воспрещен», и доступа к источнику больше не будет.

Она уложила в корзину последние вещи. Том подумал, что, если взять шланг, можно в два счета смыть с ее лица грим сильной струей воды и посмотреть, на кого она похожа на самом деле. Интересно, сколько времени она тратит каждое утро, чтобы сделать себе такое лицо? И ведь каждый вечер его приходится смывать на ночь! Ему пришло в голову, что под толстым слоем косметики прячется чья-то морщинистая бабушка. Он представил, как она сидит на диване с вязанием, собирает в компании подруг лоскутное одеяло и ест с подноса в доме престарелых. Не присматриваясь, можно было принять ее за обыкновенную шлюху лет сорока с лишним, этакую Иезавель у стиральной машины, но стоило приглядеться — и перед вами была старуха, отчаянно стремящаяся помолодеть. Привыкшая маскироваться везде и всюду. С трудом нагнувшись, она подняла корзину, и сказала:

— Я буду молиться за вас.

— Это не повредит, — ответил Том.

Женщина ушла. Том загрузил темные вещи и уселся на машину, слушая, как вращаются барабаны сушилок и полощется белье в стиральных машинах. В прачечной было тепло и уютно, и ему не хотелось уходить. На пороге появилась еще одна женщина, которая стала озираться в поисках свободной машины.

— Ради бога извините, — обратился к ней Том, — что там за история со святой водой?

— Из земли потекла святая вода.

— Это я слышал.

— Это чудо.

— Она кого-нибудь исцелила?

— Очень даже многих.

— Кого именно? От каких болезней?

— Там был мужчина, который раньше ходил, опираясь на трость. Теперь надобность в ней отпала. Я видела своими глазами, как он отшвырнул ее. Еще там была женщина со звоном в ушах. Звон исчез без следа.

Том сидел в прачечной и расспрашивал всех, кто оказывался рядом. Ревматизм правой коленной чашечки. Мигрень. Кишечное расстройство. Зубная боль. Бурсит. Изжога. Воспаление локтевого сустава. Нервное расстройство. Параноидальный бред. Боли в шее. Запор. Женщина в парке с печеночными пятнами на лице заявила, что избавилась от страданий, которые причиняли ей косточки на ногах.

— Но сами косточки остались? — спросил Том.

— Да, они никуда не делись, но болеть перестали.

— Чем вы это объясняете?

— Я не ищу объяснений.

— И они совсем не болят?

— Нисколечко. Я излечилась очень вовремя. Потому что завтра лес закрывается.

Том не поверил ей:

— Разве такое бывает? Скажите честно, может быть, вы просто уговорили себя? Убедили себя, что ваши косточки больше не болят. Просто вам очень хотелось выздороветь.

— Даже если это так, это все равно чудо.

— В каком-то смысле да, — согласился Том. — Пожалуй, вы правы.

— Я думаю именно так, — сказала женщина. — Спасибо Пресвятой Деве. Как ни посмотри, это все равно чудо, верно? Ведь боль-то прошла!

До начала ночной смены еще оставалось время, и он поехал в туристский городок. Оживленные улицы, вызывали у него растущее раздражение, и он вел машину не так спокойно, как обычно, дважды обогнал водителей, которые ехали со скоростью пятьдесят две мили там, где разрешено пятьдесят пять. Поймать что-нибудь по радио мешали помехи, хорошо работала только одна станция, которая когда-то передавала музыку кантри, но теперь переключилась на поп-музыку для подростков, и Том поставил кассету, которая называлась «Легендарный Хэнк Уильямс-старший», просто потому, что эта кассета случайно завалялась в бардачке — кто-то оставил ее там бог знает когда. Музыка вызвала у него недоумение. Тон этих песен был ему чужд и непонятен. Как можно жизнерадостно относиться к печали там, где все время льет дождь, точно кто-то непрерывно мочится с небес тебе на голову. Он пошарил в бардачке, нашел кассету «Дикси Чикс», забытую Элинор, и выбросил ее в окно, испытывая целительную радость. «Моя удочка сломана, ручей полон песка, моя женщина ушла от меня к другому…» Такое ощущение, что у него в горле квакает лягушка.

В туристском городке Том оставил грузовик на обочине и пешком пошел туда, где светились костры, газовые лампы и окошки домов на колесах и жилых автоприцепов. Этот вид напомнил ему картину, изображавшую эпоху гражданской войны в Англии, — ее показывали в одной из передач по каналу «История»: толпы людей жмутся к огню, пытаясь согреться, — целая армия людей, которая готовится к ночи и ждет не дождется утра. Рядом с будкой, в которой принимали плату за стоянку, выстроился целый город новеньких биотуалетов, тут же бок о бок стояли две полицейские машины. Офицеры, сняв шляпы и высунув локти в приоткрытые окна, вполуха слушали потрескивание рации, болтали о том о сем, отпускали замечания о женщинах и жевали резинку; все это вместе, само собой, работало на их репутацию не лучшим образом — могли бы приподнять задницы и немного пошевелиться, отрабатывая свою зарплату за счет налогоплательщиков. В глубине души Том чувствовал себя преступником: украл матрас, похитил тент для грузовика, покушался на драгоценные визитки Пина. Он прошел мимо палатки с сувенирами для верующих от Кая, где даже в этот час при ярком свете ламп не прекращалась бойкая торговля. От Кая не отставали лысый продавец из Солт-Лейк-Сити, который прямо из фургона торговал футболками, и кафе на колесах, где заправляли подростки из Мэрисвилла, что привыкли работать на конно-спортивных шоу. Рядом появился ларек с вывеской «Товары для католиков с Северо-Запада», здесь продавались чипсы, конфеты, минеральная вода в бутылках, банки с содовой, наборы для растопки и карманные фонарики. Когда продавец обернулся, оказалось, что это Эдди Уилкинс-младший, в синем фартуке с карманами для мелочи и в надвинутой на лоб трикотажной шапочке, которая делала его похожим на мелкого воришку. Он проворно отсчитывал сдачу, вытаскивая из карманов монеты, не хуже разносчика арахиса во время бейсбольного матча. Одно время Эдди работал на Тома; с тех пор его дважды арестовывали: первый раз за выращивание марихуаны, второй — за то, что воровал кедр. Теперь он отпустил маленькую козлиную бородку и невразумительные бачки. Заметив Тома, он вполголоса произнес:

— Если ты не можешь победить их, присоединись к ним и моли Господа принять тебя. Большую часть этого барахла я купил в Такоме, в «Уол-Март», и теперь просто продаю его с небольшой наценкой.

— Десять прутиков для растопки за пять баксов?

— Я такой же капиталист, как любой другой.

— А как же этика бизнеса?

— А как же спрос и предложение?

— А тебе не нужна лицензия на коммерческую деятельность?

— Лицензию на ларек я получил. — Эдди немного отступил назад, чтобы его не слышали паломники, которые разглядывали пакеты с чипсами. — Но, Том, тебя-то какими судьбами сюда занесло? Могу уступить тебе набор для растопки со скидкой.

— Я турист, — сказал Том. — Осматриваю достопримечательности. В город приехал цирк, и я прохаживаюсь вокруг шатров.

— Господи! — прошептал Эдди. — Продавай им попкорн или — еще лучше — сбегай на реку за водой и продавай им святую воду.

— Они могут сходить за водой сами, я для этого не нужен.

— Продавай ее тем, кому до завтрашнего утра не успеть пройти две мили.

— Займись этим сам. Но подбери нужные бутылки. С наклейками. Позаботься, чтобы на них были нужные наклейки.

— Ты подал мне отличную идею! — обрадовался Эдди. — Просто потрясающую! Можно сделать веб-сайт с рекламой святой воды. Хочешь войти в долю?

— Я ничего не смыслю в компьютерах.

— Это неважно.

— Пока зарабатывай денежки, продавая конфеты.

— Я так и делаю, — сказал Эдди.

Том увидел, что по дороге, которая петляла между стоянками, к нему приближается целый батальон пилигримов с пустыми бутылками и карманными фонариками. Он отошел в сторону, чтобы пропустить их, — вид у них был серьезный и важный, как у детей, — вытащил сигарету и опустился на корточки, прислонившись спиной к дереву. Интересно, если он не явится сегодня на работу, будет ли это последней каплей, которая переполнит чашу терпения? А даже если и так, подумал он, даже если они его уволят? При его долгах пытаться свести концы с концами за счет скудного жалованья тюремного охранника все равно что горстями бросать песок в океан или тщиться струйкой мочи затушить бушующий лесной пожар. Мелочь на карманные расходы. Жалкие гроши. Наверное, лучше всего уехать отсюда и попробовать начать все заново где-нибудь в другом месте, может быть просто поселиться в каком-нибудь захолустье, где всем наплевать, кто ты такой, и жить себе потихоньку, как тысячи других потерпевших крушение и выбившихся из сил. Рвануть на юг. В Модесто или Флэгстафф. Теплые ветра и песчаные пустоши. Найти такую же тупую и бессмысленную работу, обзавестись паршивым телевизором с комнатной антенной, пока не появятся деньги провести кабель. Дрочить по вечерам, взяв упаковку пива «Шлитц» на шесть банок и номер «Пентхауза», обедать сандвичами с мясом, дремать на диване, иногда ездить на рыбалку, если придумать, как обойтись без лицензии. Жить в какой-нибудь дыре, экономя на электричестве, в окружении мексиканцев, которые отворачиваются при встрече, покупать пиво в магазинчиках, работающих допоздна, брать гамбургеры на вынос и быть готовым в любой момент сняться с места. И пусть все катятся к черту. Что у него есть? Он уже ничего не стоит. Если Элинор потребует от него алиментов, он скажет: «Пошарь в моих карманах! Забирай все, что найдешь. Заодно можешь прихватить телевизор, ботинки и корки от тако»^[32].

Неподалеку стояла будка, на которой было написано: «Пункт первой помощи/Бюро находок». В ней сидела женщина и читала «Ридерз Дайджест», держа в руке карманный фонарик. Том решил, что она вполне подходит для его плана.

— Здравствуйте, — сказал он. — Бог в помощь. Скажите, никто не находил мобильный телефон?

Женщина загнула уголок страницы, и по этому жесту Том почувствовал, что она попалась.

— «Нокиа»?

— Да.

— Раскладушка?

— Да.

Когда он набрал номер, чтобы сказать, что заболел, оказалось, что сообщения принимает автоответчик. Том обрадовался, ему было бы тяжело врать, разговаривая с кем-то из сотрудников. Оставляя сообщение, он понизил голос до еле слышного шелеста, точно он и вправду подхватил грипп:

— Это Том Кросс… Сегодня я не смогу отработать свою смену… Я заболел… Простите, что звоню так поздно, я надеялся, что успею оклематься, но теперь… боюсь… что я не в состоянии выбраться из дома. Надеюсь, завтра я приду в себя. Спасибо. Том Кросс.

Из-за атмосферных помех в трубке они, наверное, решат, что он припарковался в лесу, чтобы поразвлечься с какой-нибудь пышногрудой красоткой, — с тех пор как он расстался с Элинор, он все время чувствовал, что его подозревают в чем-то подобном, думая, что теперь он катается как сыр в масле. Женатые приятели постоянно подначивали его: «Не теряйся, — говорили они, — живи на всю катушку!»

Сунув руки в карманы, Том вернулся к ларьку Эдди. Несколько паломников подошли купить содовой, и ему пришлось ждать, пока Эдди, подмигнув ему на манер мошенника-цыгана, уговаривал покупателей взять в придачу конфет. Они ушли, и Том подошел поближе.

— Старый трюк, — сказал он. — Очень старый трюк. Но в этот раз все серьезно, Эдди, без дураков. Эй, что это там? — Том указал на что-то за спиной Эдди и, когда тот отвернулся, взял бутылку воды и сунул ее во внутренний карман куртки. — Сколько? — спросил он. — Девяносто девять центов? За бутылку воды из «Уол-Март»? Плачу доллар. — Он бросил деньги на прилавок.

— Возьми две и принеси мне тоже святой воды, Том.

— С какой наценкой ты собираешься ее продавать?

— Ты хочешь набрать воды для своего парализованного сына?

— Для тебя, Эдди. Потому что ты импотент.

— Что ж, надеюсь, она помогает. Вот, возьми «Сникерс». — Эдди сунул шоколадку в карман куртки Тома и дал ему еще одну бутылку воды. — Все как с ума посходили, — заметил он.

— Святая вода в пластиковой бутылке из «Уол-Март».

— Это Америка, — сказал Эдди.

Том вышел с территории туристского городка по тропе, обозначенной самодельным указателем: «Тропа Матери Божией Лесной». В сыром лесу под деревьями мерцали свечи, навстречу Тому гуськом двигалась группа паломников, о приближении которых оповещали блуждающие лучи карманных фонариков.

— Что-то вы припозднились. Уже половина одиннадцатого.

— Сейчас или никогда, — ответил Том.

На повороте перед холмом он встретил еще несколько человек.

— Вам не обойтись без фонарика, там местами хоть глаз выколи.

— У меня есть фонарик, — солгал Том, похлопав себя по карману. — Я просто хочу, чтобы глаза привыкли к темноте.

Чуть дальше, на берегу Сковородного ручья, отдыхала на бревне еще одна группа — три женщины.

— Здравствуйте, — сказала одна из них. — Вы настоящий полуночник.

— Последняя возможность запастись святой водой, — ответил Том.

— Источник расчистили и расширили. Он продолжает наполняться святой водой. Так что проблем у вас не будет.

У моста, освещенного газовым фонарем, стоял мужчина с ведерком в руке.

— Кто идет? — спросил Том.

— Это моя реплика, — сказал мужчина.

— Страждущий, — сказал Том. — Да будет благословенна Матерь Божия.

— Мы собираем пожертвования на строительство церкви, — сообщил мужчина.

Том бросил в ведро монету в пять центов.

— Можете внести эту работу в свое резюме, — сказал он. — Если надумаете стать кассиром на платном шоссе. Все сразу поймут, что у вас есть задатки.

За мостом к деревьям были прибиты таблички: две «Проход воспрещен», две «Частная собственность» и две «Земля является собственностью Компании Стинсона». Неподалеку был установлен столбик с ящичком, защищенным пластиковым щитком, где лежала пара сотен экземпляров уведомления, отпечатанного на фирменном бланке Стинсона. Чтобы прочесть его, Тому пришлось одну за другой зажечь три спички:

Здравствуйте, к вам обращается Роберт Стинсон, генеральный директор Лесозаготовительной компании Стинсона, внук основателя компании Джошуа Уоделла Стинсона.

Три поколения Компании Стинсона посвятили свою жизнь рациональному использованию лесного хозяйства и стремились сохранить первозданную красоту леса и не нарушить хрупкое равновесие экосистемы. Принадлежащая нам территория является ареалом обитания чернохвостого оленя, лося, черного медведя, пумы и рыси. Холмы покрыты великолепной елью, тисом и кедром. В этих лесах осуществляется заготовка тисовой коры для производства таксола, необходимого тем, кто страдает онкологическими заболеваниями; здесь же собирают кору крушины, которая применяется в качестве слабительного.

Древесина, которая здесь заготавливается, используется для строительства домов, школ, больниц. Наши деревья защищают реки и ручьи, где мечут икру форель и лосось.

Десятки лет Компания Стинсона не препятствовала охотникам, рыболовам и другим любителям отдыха под открытым небом свободно перемещаться по своей территории и не возражала против сбора грибов и декоративных растений на продажу, поскольку перечисленные виды деятельности осуществлялись в ограниченных масштабах. Мы всегда встречали людей с распростертыми объятиями и жили в добром соседстве с горожанами.

К сожалению, отныне мы вынуждены закрыть территорию, прилегающую к Норт-Форку, поскольку эксплуатация природных ресурсов приобрела недопустимый размах.

Мы поступаем так прежде всего ради принадлежащего нам леса. Как ни тяжело нам идти на подобные меры, мы не можем поступить иначе. Мы должны позаботиться о сохранности наших земель, чтобы будущие поколения тоже имели возможность использовать наш лес себе на радость и во благо.

В соответствии с данным решением прилегающие к Норт-Форку земли, которые являются собственностью Лесозаготовительной компании Стинсона, закрываются до особого распоряжения. Нарушители будут преследоваться по всей строгости закона. Повреждение или перемещение предупреждающих знаков является судебно наказуемым деянием и основанием для наложения штрафа и/или тюремного заключения. Заранее благодарим вас за соблюдение установленных правил.

Искренне ваш

Боб Стинсон

Шагая через бурелом, Том покрепче закрутил крышки на бутылках с водой. Извилистая тропа огибала поваленные ветром деревья. Вдоль нее, точно жертвоприношения незримым богам ночи, лежали распятия, четки и статуэтки, в основном купленные у Кая. Повсюду горели свечи. На алтаре изо мха, украшенном пластмассовыми цветами, была разложена целая галерея миниатюрных репродукций в рамках. Том присел на камень, чтобы рассмотреть их повнимательнее. К каждой был прикреплен ярлычок с названием: Сандро Боттичелли, «Мадонна с младенцем и ангелом»; Ханс Мемлинг, «Богородица с младенцем»; Андреа Мантенья, «Мадонна с младенцем»; Жорж де Латур, «Поклонение волхвов», где младенец Иисус смахивал на труп. На другой стороне тропы красовалась еще одна галерея: Пьетро Перуджино, «Снятие с креста»; Дирк Баутс, «Оплакивание Христа»; Джованни Беллини, «Оплакивание» — эта картина отличалась чрезвычайно натуралистическим изображением ран Христа — и наконец Караваджо, у которого Иисус походил на накачанного стероидами культуриста. Том поскреб в затылке, разглядывая картину Беллини: раны Иисуса и бирюзовый оттенок его лица показались ему любопытными.

Тропа круто повернула на север, тьма сгустилась. Навстречу Тому попадалось все меньше и меньше паломников. Он шел вперед размеренным шагом, находя странное удовольствие в исключительности ситуации: он в одиночку идет по ночному лесу, чтобы принести две бутылки святой воды. Он чувствовал себя солдатом. У него была цель. Печаль и горечь прошлого переполняли его душу до краев. Он попробовал вспомнить что-нибудь утешительное или взглянуть на вещи под другим углом, но попытки были тщетны. Миновав заросли гаультерии и орегонского винограда, он вновь увидел зажженные вдоль тропы свечи и группу паломников, которая сделала привал. Один из них поприветствовал его, сообщив:

— До святой воды уже недалеко, вы прошли три четверти пути, подъемов больше не будет.

Том поблагодарил за ценную информацию, но не стал вступать в беседу. Вскоре он встретил еще несколько человек с карманными фонариками.

— Теперь совсем рядом, — сказал кто-то.

— Чудо из чудес! — откликнулся другой.

В сыром лесу на месте видений горел костер.

Паломники с лопатами, тяпками и кирками расчищали источник. Рядом на алтаре из папоротника мерцали свечи и лежали груды записок и фотографии в рамках. К дереву была прислонена статуя Девы Марии Фатимской в венке изо мха. Отблески пламени придавали ей сходство с мрачным от недосыпа почетным гостем.

Том нерешительно подошел к костру и протянул руки к огню.

— Добро пожаловать, брат, — сказал кто-то. — Вознеси вместе с нами благодарственную молитву.

— Славься, Царица, Матерь милосердия! — отозвался взволнованный голос с другой стороны костра. — Жизнь, отрада и надежда наша, славься! К Тебе взываем в изгнании, чада Евы.

Приближалась полночь. Несмотря на это, здесь было не менее полусотни человек: они грелись у огня, наполняли водой пластиковые кувшины и возбужденно бродили вокруг, точно что-то удерживало их здесь, не давая покинуть это место. Этот костер в лесу, алтарь из папоротника, жутковатая улыбка нелепой статуи, отблеск костра на поверхности воды производили странное впечатление. Тому почудилось, что он попал на шабаш ведьм или сборище ка-кой-то лесной нечисти. Происходящее казалось сверхъестественным действом, не имеющим никакого отношения к Богу.

Костер потрескивал. Искры тлеющего мха поднимались вверх и исчезали между ветвями деревьев, как крохотные призраки. Том повернулся спиной к сидящим у костра и опустился на колени у озерца со святой водой. Вода была черной и пахла тиной и мхом, и женщина, которая неподалеку орудовала тяпкой — в темноте он не мог разглядеть ее лица, — сказала:

— Благодарение Богу, слава Пречистой Матери, какого чуда вы ждете?

— Я хочу, чтобы мой сын выздоровел. И еще — спасти свою душу.

— Чем он болен?

— У него паралич, — сказал Том. — Он парализован.

— Он не может двигаться?

— У него сломана шея.

— Это несчастный случай?

— Нет, — сказал Том.

— Тогда в чем же дело?

— Это сделал я.

— Вы сломали ему шею?

— Да. Именно так.

— Но как это могло случиться?

— Я сделал это нарочно.

— Неужели такое возможно? Как?! Почему?!

— Из ненависти, — сказал Том. — Я его ненавидел.

Он наполнил бутылки водой и вытер руки об одежду. Женщина молча наблюдала за ним, а потом прикоснулась к его плечу.

— Радуйся, Мария, полная благодати, — сказала она. — Господь с вами. Он поможет вам.

— Оставьте меня в покое, — сказал Том.

В лесу, на тропе, отойдя совсем немного, он поставил бутылки на землю, сел на бревно и достал последнюю сигарету. Том понимал, что его поведение и тон недопустимы. Он еще не утратил способность смотреть на себя со стороны. И он не удивился, что не удивился. «Это я или они? — спросил он себя. — Этот мир или я? Кто из нас слеп? Кто не понимает? Как давно я иду этой дорогой? Когда я отправился в путь?»

Он ненавидел женщин. Суки. Бляди. Безликая шлюха Иезавель в прачечной со своим лицемерным сочувствием, Тэмми, Хейди Джонстон, Джабари, Энн из Орегона, Комитет содействия семье Кросс, Элинор — когда доходит до дела, все они одинаковы, так и норовят влезть тебе в душу.

Том вышел из леса, сел в грузовик и поехал в город. Взошла луна. Ночь выдалась на редкость ясная. Легкие облака, которые набегали на луну, напомнили ему охотничий лагерь на делянке номер два. Как они сидели у костра с Крузом, прихлебывали «Будвайзер», жарили на маргарине отбивные и слушали радио.

У церкви в Норт-Форке собралась огромная толпа. То и дело подъезжали новые машины. Люди держали в руках зажженные свечи и Библии. Рядом на улице стояли три патрульные машины. В гуще народа Том разглядел несколько телевизионных камер. «Что ж, — сказал он. — Приехали». Он остановился, вылез из машины и нырнул в толпу.

V Взятие на небо 15-16 ноября 1999 года

Отец Коллинз отпер двери церкви, и в нос ему ударил запах плесени, который неизменно заполнял не только вестибюль, но и церковный зал, коридор, кладовую, кухню и ризницу и был особенно ощутим в офисе. На коврах, настеленных поверх бетонного пола, постоянно выступала липкая зелень. Волонтеры из прихожан упорно и безуспешно пытались избавиться от этой напасти, моя ковры специальным шампунем с фунгицидной добавкой и применяя всевозможные химикаты, но все это практически безрезультатно. В течение одного-двух дней наблюдалось некоторое улучшение, и какое-то время в помещении вместо плесени пахло обеззараживающими средствами, но потом запах тления появлялся вновь.

Отец Коллинз пропустил внутрь отца Батлера и запер за собой дверь. Было восемь тридцать девять, и за день отец Батлер порядком утомил его. Из леса они через туристский городок вернулись на стоянку жилых прицепов, где отец Коллинз разложил для своего коллеги диван и взбил подушку. Отцу Коллинзу несказанно надоели громкий, скрипучий голос и категоричный тон отца Батлера. Тот разглагольствовал о Святейшем Престоле, Втором Ватиканском соборе, миланском кардинале Мартине и недавнем синоде епископов. Он рассказывал нескончаемые истории про страны третьего мира, главным образом увлеченно живописуя перенесенные им трудности. Трудности, связанные с отсутствием самого необходимого: жилья, воды, транспорта, канализации. Сам отец Батлер находил подобные рассказы чрезвычайно занимательными. Рослый молодой священник со стрижкой ежиком и неистребимым чувством юмора, попивающий горький тоник, среди отсталых туземцев. Отец Коллинз был вынужден несколько раз повторить себе, что молодые годы его брата во Христе пришлись на времена президентства Эйзенхауэра, поэтому он не научился принимать бесконечное многообразие мира и терпимо и чутко относиться к чужой культуре. Никто не учил его политкорректности, и в какой-то мере это облегчало ему жизнь. И все же отца Коллинза передергивало от его рассуждений про аборигенов: тут речь его пестрила словечками вроде «примитивный», «дикий» и «варварский». К тому же все это было невыносимо скучно.

От нечего делать священники довольно рано поужинали в закусочной Джипа. Во время ужина у них завязался спор о западном метафизическом дуализме, и отец Коллинз заявил, что расизм закономерно вытекает из европейских философских учений, вспомнив при этом Лютера, Кальвина, Декарта, христианский неоплатонизм Блаженного Августина и измышления Фрейда о том, что вести человечество вперед — удел европейских народов. Этот спор не слишком занимал обоих, зато отлично помог скоротать время, пока они ждали свои гамбургеры, после чего было объявлено перемирие. Отец Батлер прочел краткую молитву, и они принялись за еду, источавшую пьянящий запах жареного мяса. Даже самому себе отец Коллинз не решался признаться, как он любит гамбургеры. Наслаждаясь ими, он всегда испытывал чувство вины: ведь чтобы иметь пастбища для скота, который впоследствии превращается в говядину, Южной Америке пришлось уничтожить прекрасные леса. Впрочем, в присутствии отца Батлера эти плотоядные наклонности вытеснила потребность аскетического самоотречения. Отец Коллинз нехотя ел жареную картошку, макая ее в кетчуп и украдкой поглядывая на живописные потеки горчицы в уголках рта отца Батлера, который расправлялся со своим ужином шумно и с аппетитом.

Теперь они сидели в офисе церкви, переваривая жирную пищу и слушая, как пощелкивает плинтусный радиатор. Ковыряя в зубах, отец Батлер повторил что-то, сказанное во время ужина.

— Полагаю, вы неправильно толкуете Блаженного Августина, Коллинз. Со всеми вашими рассуждениями о манихейском царстве света и месте Иисуса в манихейской космогонии — я использую ваше слово — «космогония». Не думаю, что это веский довод. Я имею в виду ваши глубокомысленные рассуждения насчет расизма.

— Так оставим эту тему, — сказал отец Коллинз. — Мы уделили ей достаточно внимания. Хотя должен вам сказать, с «Исповедью» Блаженного Августина я знаком неплохо. И нередко на нее ссылаюсь.

— А ведь Блаженный Августин, — сказал отец Батлер, — говорил о том, что следует обуздывать томящие человека страсти, Коллинз. Обуздывать страсти.

— Что вы хотите сказать?

— Что вы беспрестанно стреляете глазами по сторонам. Бросьте, не прикидывайтесь дурачком. На протяжении дня я замечал это не раз и не два, и вот вам доказательство: вы побагровели как свекла! Вы поедали глазами хорошеньких женщин, которые следовали за вашей юной приятельницей Энн, и не оставили своим вниманием даже официантку в кафе. — Отец Батлер наставительно погрозил пальцем: — Священнику не пристало глазеть на женщин. Такое поведение не подобает брату во Христе, давшему обет безбрачия. Помните, что говорит об этом Блаженный Августин? «Бурлящая пучина прелюбодеяния».

— Я всего лишь человек. Я не умею притворяться.

— И разве он не говорил, что порывы духа и позывы плоти находятся в непримиримом противоречии?

— Он говорил о порывах духа и порывах естества.

— Это не меняет сути. Может быть, я немного исказил формулировку. — Отец Батлер сцепил пальцы. — Какой ужасный запах затхлости! — промолвил он.

— Это особая разновидность плесени. Она заводится в городах, где заготавливают лес и постоянно идет дождь.

— Это настоящая беда. Просто кошмар. Словно под церковью спрятана дверь в обитель демонов.

— Если бы это было так, брат, здесь пахло бы серой. И было бы тепло и сухо. Плесень этого не выносит.

— Неужели с этим ничего нельзя сделать? Наредкость отвратительный запах.

— Что ж, — сказал отец Коллинз, — я рад, что вы к нам наведались. Возможно, вы расскажете в епархии о наших скромных нуждах. Замолвите за нас словечко. Скажете, что плесень превратилась в Норт-Форке в настоящее бедствие. Не то чтобы я сам не ставил их в курс дела. Напротив, я беспрерывно им надоедаю. Для епископа я стал чем-то вроде мухи в благовонной масти. Я предлагал множество простых решений. Например, проложить под плитами влагоизоляционный слой или построить новую церковь.

— Освещение у вас тоже неважное, — сказал отец Батлер. — В целом атмосфера гнетущая.

Отец Коллинз, уныло сгорбившись за столом, подумал, что ему следует воспринимать отца Батлера как свой крест и не забывать, что его присутствие всего лишь мимолетная неприятность. Если Иисус вытерпел терновый венец, неужели он не сможет вынести отца Батлера? За последний год он поднаторел в долготерпении, столь необходимом священнику, и получил неплохую закалку по части снисходительности. И все же его беспокоило, что расследование отца Батлера будет нескончаемым и волей-неволей ему придется слушать бесконечные рассуждения этого напыщенного болвана, который напоминал ему школьного тренера футбольной команды, отца Теда, со свистком на шее. Навязался же на его голову этот отец Билл! Как будто бы дружелюбный, но при этом суровый служака, ни на шаг не отступающий от своей заученной теологии.

— Знаете, — сказал отец Коллинз, — я живу на отшибе. Мне не приходится общаться с епископом. И у меня нет возможности получить о нем хоть какое-то представление.

— О епископе? — переспросил отец Батлер. — Вы хотите, чтобы я рассказал вам про епископа?

— В двух словах. Не обязательно излагать его биографию во всех подробностях. Вкратце.

— Я считаю, что епископ — человек прагматичный и готовый к компромиссам. Реалист, если речь идет о постановке целей. Стремится избегать конфликтов. Умелый руководитель. Там, где это возможно, старается делегировать ответственность. Придерживается центристских взглядов, хотя его натуре ближе правые. Если требуют обстоятельства, может быть мягок и уступчив. Я был свидетелем того, как он принимал сторону левых, хотя сам придерживается совершенно иных взглядов. Я отношусь к нему с большим уважением. В отличие от меня он политик. И в конечном счете всегда добивается своего.

— Иными словами, он незаурядная посредственность.

— Отлично сказано.

— Люблю играть словами.

— Но что именно вы хотели бы знать? Пойдет ли он на строительство новой церкви в Норт-Форке? Полагаю, что в ближайшее время вряд ли. Бюджетных средств не хватает, и он это отлично знает. По части цифр он всегда в курсе дела. В другой жизни он мог бы стать бухгалтером. Его довольно трудно вывести из себя. Правда, однажды на моей памяти он рассердился на протестантов, бесцеремонность которых перешла всякие границы. Такие вещи его задевают.

Отец Коллинз откинулся на спинку кресла. Это был дешевое кресло, купленное в магазине «Товары для офиса», с пневматическим рычагом регулировки высоты, пластмассовыми колесиками и литыми подлокотниками, довольно невзрачное, но чрезвычайно удобное. Восемьдесят восемь долларов. Отец Коллинз оплатил кресло из своего кармана, но не собирался забирать его с собой в случае ухода, поскольку оно, как и всё вокруг, насквозь пропиталось запахом плесени. В свое время оно позволило священнику вернуть часть налога, списав расходы на офисные издержки, а в перспективе ему предстояло стать благотворительным пожертвованием. Преемник отца Коллинза может обработать его фунгицидом.

— Скоро девять, — заметил отец Коллинз. — Может быть, немного поговорим об Энн? Предварительно. Пока ее нет. Обменяемся мнениями. В порядке подготовки.

Отец Батлер, вертя головой, подергал колоратку^[33]. Таким жестом мужчины обычно ослабляют галстук.

— Буду с вами откровенен, — сказал он. — Предельно откровенен. Я считаю, что она обычная беглянка, подсевшая на наркотики, и ничего более. Вся эта история не займет много времени.

— Откуда вы знаете?

— Да от нее за милю разит марихуаной; достаточно заглянуть ей в глаза, и все становится ясно как день. В подобных случаях применяется процедура А, утвержденная и рекомендованная отцом Грошелем, который резюмировал отца Полена. Речь идет о тех обстоятельствах, которые позволяют непредвзятому наблюдателю прекратить дело по предполагаемому богооткровению без дальнейшего расследования. Одно из таких обстоятельств — здесь я толкую Полена расширительно, поскольку ему не пришлось пережить шестидесятые, — употребление наркотиков. Поэтому, — продолжал бубнить отец Батлер, — на этой неделе нам предстоит относительно небольшая работа, небольшая по историческим стандартам Церкви, но весьма обширная с прочих точек зрения, полагаю, вы знаете все это не хуже меня. Разумеется, я поговорю с ней. Или мы поговорим с ней. Мы поговорим с каждым. Поочередно. Со всеми, кто имел с ней дело. Кроме того, у меня в офисе есть помощник, который выяснит все недостающие сведения. Где она родилась, как училась в школе, имела ли дело с полицией, сведения о ее кредитоспособности. Всё до мельчайших подробностей. Потом я составлю отчет, и епископ рассмотрит это дело за пять минут.

— Во всем этом есть нечто очень печальное.

— Подобные соображения не в моей компетенции. Печально это или нет, я должен выполнять свой долг. Нам следует осуществить предписанные процессуальные действия.

Отец Коллинз закусил губу. Ему хотелось сказать, что трагичность происходящего не только в развенчании духовидицы, но и в бесконечных отчетах и справках, непомерной бюрократической волоките, захлестнувшей Церковь. Подвалы Ватикана наверняка битком набиты ссохшимися пергаментами и полуистлевшей бумагой с поминутными протоколами собраний и заседаний. Сколько бумагомарателей корпело над этими документами, работая на Папу Римского, его секретариаты, советы и трибуналы? Была ли на свете еще какая-нибудь организация, которая переводила большее количество перемолотой древесины? Рекомендации прелата Святейшему Престолу в отношении Энн из Норт-Форка лягут на стол вместе с полугодовым финансовым отчетом папского совета по делам мирян и меморандумом Европейского синода.

— Осуществить предписанные процессуальные действия… — повторил отец Коллинз. — Как видно, без этого не обойтись.

— Именно. Это позволит расставить все точки над i.

Отец Коллинз взглянул на часы.

— Вот что я думаю, — сказал он с наигранной решимостью. — Посидите здесь. Отдохните. Расслабьтесь. А я пойду поставлю чайник и встречу Энн в вестибюле.

— Вы хотите приготовить чай?

— Ну да.

— Я бы не отказался.

— У нашей Энн грипп, и ей будет полезно выпить чаю.

— Хорошая мысль, — сказал отец Батлер. — К тому же чай способствует пищеварению.

Ощущая себя измученным церковным сторожем, отец Коллинз побрел на кухню, зажег горелку и, спустив ржавую воду, наполнил чайник. «Наша Энн», — подумал он, стыдясь того, что в угоду отцу Батлеру произнес эти слова с насмешкой. Кухня была тесной, с низким потолком в пятнах сырости, покоробившимися квадратами линолеума на полу, гниющими плинтусами и выщербленными столами. Содержимое холодильника — смесь для кексов, кукурузная мука и растительное масло — имело весьма подозрительный вид и, похоже, уже давно не годилось в пищу. Над раковиной в прозрачной пластиковой папке висели написанные от руки правила пользования кухней. Их составитель, судя по всему, имел весьма приблизительное представление о нормах орфографии: «После использавания ракавины почистите ее порашком. Пользуйтесь только кипиченой водой. Вытерайте посуду, когда убераете ее в шкаф. Хорошо вытерайте столы тряпкой. Выбрасывайте использаваные фильтры для кофе. Не оставляйте мусарное ведро открытым. Спасибо и да благославит Господь нашу кухню!»

Стоя у плиты, отец Коллинз немного успокоился. За весь день он не провел ни минуты наедине с самим собой и не имел возможности поразмыслить о смятении и неловкости, которые он испытал утром в присутствии духовидицы, когда предстал перед ней безответным подголоском сурового, безапелляционного инквизитора. Как мальчик для битья, подпевала и лизоблюд отца Батлера. Он вспомнил, как сидел рядом с отцом Батлером в тесном «фольксвагене», будучи не в силах спрятаться от духовидицы, которая не сводила глаз с его угодливого, трусливого лица. Смятение отца Коллинза было отчасти нравственного свойства: молодого священника раздирали противоречия, — но, кроме того, и он сознавал это, в его ощущениях присутствовал романтический привкус: он представлял себя героем-любовником, которого скомпрометировали и в метафорическом смысле оскопили. Энн увидела, как его душа, отсеченная от тела, лежит в ладонях отца Батлера. И душа эта оказалась неживой материей, мертвым грузом, и скрывать это далее было попросту невозможно. Теперь она поймет, что его нерешительность, его нежелание поддержать ее проистекает из его общей мужской ущербности и природного малодушия. Именно малодушие и привело его на должность священника — должность, которая позволяла ему оставаться за пределами того мира, где царили жестокие законы естественного отбора и существовали секс, кровь и насилие.

Чтобы выйти из игры, он был готов поступиться многим, и не только сексом. Впрочем, на самом деле он вышел из игры, даже не вступив в нее, признал свое поражение после нескольких юношеских попыток, а значит, ему уже не передать дальше свой набор генов, утоляя свою плоть оргазмом. Он не узнает хваленого безумия любви и ее трагикомических тайн, изведав разве что бесплотную и отвлеченную любовь к Богу. Он будет любить умозрительный образ, голую идею. Так множились его потери. Включая детей. И детей его неродившихся детей. На старости лет его определят в дом для престарелых священников, и навещать его станут в лучшем случае сестры, если к тому времени они будут еще живы и им посчастливится избежать болезни Альцгеймера. Он станет никому не нужным стариком; он предвидел это, думая о своем отдаленном будущем. При этом в космических масштабах оно было не столь уж отдаленным — об этом ему неустанно напоминали поэты: свеча тает день ото дня, крылатая колесница все ближе. «Бог мой, — подумал отец Коллинз, — как много вопросов!» Ему было одиноко, и его терзали мучительные сомнения.

Как всегда, на выручку пришел шум вскипевшего чайника, хотя на этот раз чайник лишь обострил ощущение кризиса, наступившего в его жизни. Отец Коллинз чувствовал себя чем-то вроде мебели: поверженным, беспомощным, лишенным мужского естества обетом безбрачия, а по сути — кастрированным. До чего же он докатился — апогеем дня для него стала чашка горячего чая, которая привносила в происходящее некое подобие смысла.

Приготовление чая превратилось у него в настоящий ритуал: по понедельникам полагалось заваривать цейлонский черный чай. Одна из прихожанок сшила стеганый чехол для чайника в виде наседки на яйцах, и отец Коллинз накрыл им заварочный чайник. Давая чаю настояться, он прикрыл глаза и погрузился в размышления, представляя, что оставит место священника. Но что тогда? Он налил себе чашку чая, нашел подходящее блюдце и направился в вестибюль встречать Энн, чувствуя себя младенцем, который возится с бутылочкой. «А ведь я священник, — подумал он, — и мне предстоит встреча с духовидицей. Эта встреча вполне заслуживает того, чтобы какой-нибудь недооцененный европейский режиссер снимал ее на черно-белую пленку». Он выглянул из окна в ночь. На асфальте поблескивали лужи. Он шел по коридору, осторожно держа перед собой чашку. По дороге он хотел было проверить, как там отец Батлер, но вместо этого сделал глоток стынущего чая и принялся читать листочки на доске объявлений, поскольку чтение за чаем прочно вошло у него в привычку. Комитет содействия семье Кросс. Фонд строительства новой церкви — сокращенно ФСЦ. Листок пестрел восклицательными знаками. Он увидел, что к церкви подъехал потрепанный «фольксваген» Кэролин, а следом тянулась целая вереница машин, куда длиннее самой грандиозной похоронной процессии. Ее конец терялся где-то за углом.

Отец Коллинз поставил чашку на столик, отпер дверь и придерживал ее открытой, наблюдая, как из фургона вышла сначала Кэролин, а потом выбралась духовидица, закутанная в одеяло. Тем временем машины быстро заполняли стоянку, из них один за другим вылезали возбужденные паломники. Отец Коллинз узнал угрюмых телохранителей, которые ревностно несли ночную вахту, пока он тщетно пытался сблизиться с Энн из Орегона.

— Мое почтение, — сказал он. — Добрый вечер, Энн. Добрый вечер, Кэролин. Боюсь, остальным придется остаться снаружи. В этот час церковь закрыта. У нас не богослужение.

— Церковь открыта всегда, — сказала Кэролин. — Она принадлежит народу.

— Мы не социалисты, — возразил отец Коллинз, — и это не общественная собственность.

— Очень жаль.

— Тем не менее.

Лихорадка духовидицы превратилась в озноб. Ее трясло, бледные губы дрожали. Потускневшие глаза были распахнуты точно у рыбы, выброшенной на песок.

Кэролин обняла Энн за плечи.

— Я подумывала, — сказала она, — а не отправиться ли нам прямо в больницу, минуя церковь. Но я не знаю, где ее искать.

— Прошу вас, проходите, — отозвался отец Коллинз. — Энн, ты плохо выглядишь. Позволь мне отвезти тебя к доктору.

— Церковь, — ответила она безо всякого выражения. — Мы должны начать строить церковь.

Он пропустил их внутрь и закрыл дверной проем своим телом. Это требовало определенной отваги, и он немного воспрянул духом.

— Храни вас Господь! — воскликнул он. — Всех вас. Вы можете оставаться здесь. На стоянке. Сколько пожелаете. Благослови вас Бог!

Он проворно захлопнул дверь и задвинул засов. Два телохранителя приникли к окнам, он учтиво помахал им рукой и неопределенно улыбнулся.

— Я заварил чай, — сказал он Энн. — А у меня в офисе есть кушетка. Там ты сможешь прилечь, а чтобы тебе было удобно, я принесу подушку.

— Чай и кушетка, — сказала Кэролин. — Может быть, заодно уж вызовете врача?

— Мне не нужно врача, — сказала Энн.

Одеяло, в которое она завернулась, придавало ее облику нечто библейское: еврейка, закутанная в шаль, нищенка из Галилеи, крестьянка из Иерихона, обессиленная мадианитянка у колодца. Одновременно в ней было что-то средневековое, монашеское, — одеяло, скрывающее бледное, изможденное лицо, напоминало власяницу. Ее изнуренный вид заставил отца Коллинза вспомнить сначала об одержимости дьяволом — под глазами Энн появились темные круги, — а потом о мучениках.

— Сюда, пожалуйста, — сказал он. — Вперед по коридору.

— Да благословит вас Пресвятая Дева, отец.

— Я принесу чайник, — ответил он.

Отец Коллинз принес на подносе чай и чашки с блюдцами, точно они собрались исключительно ради чаепития. Его брат во Христе с фальшивой любезностью предложил отрегулировать радиатор, чтобы в офисе стало потеплее. Он нагнулся и принялся изучать термостат через свои бифокальные очки. Отец Коллинз заметил, что за время его недолгого отсутствия отец Батлер решил сменить тон. Елейный голос священника был исполнен притворного сочувствия к расхворавшейся девушке, хотя на деле этот человек был коварным, лживым и лицемерным.

— Жар, — сказал отец Батлер, — помогает организму справиться с болезнью. И если жар не слишком сильный, он даже полезен.

— Вы врач? — спросила Кэролин. Она устроилась на кушетке рядом с Энн, поджав одну ногу — небрежная поза мужчины. — Врач, сыщик и священник?

Отец Батлер улыбнулся, опустился на колени и выставил термостат на более высокую температуру.

— В странах третьего мира волей-неволей становишься мастером на все руки, мисс Грир. Я и механик, и электрик, и водопроводчик, и социальный работник, и тренер по футболу.

— И к тому же охотник за ведьмами, — добавила Кэролин. — Вы забыли основную специализацию.

Отец Батлер шумно вздохнул, выражая свое недовольство.

— Зря вы так, — сказал он. — Это несправедливо. Я просто выполняю свой долг. Моя обязанность — расследовать историю, которую изложила Энн.

Отец Коллинз, разливая чай, не удержался:

— Ваш рассказ вызвал у нас искренний интерес, — сказал он. — У нас нет предубеждений. Никакого предвзятого отношения. Мы хотим одного — выяснить истину. Только истину и ничего более, Кэролин. И это не допрос. И уж конечно не охота за ведьмами.

— Что ж, — сказала Кэролин, — вы уж как-нибудь разберитесь между собой. Или это добрый следователь и злой следователь?

Отец Коллинз принялся распределять чашки. Духовидица нагнулась, сбросила промокшие кроссовки и спрятала ноги под одеяло. Повозившись, она уселась в позе лотоса, отец Коллинз видел это по ее коленкам, торчащим под одеялом. С чашкой и блюдцем в руках, закутанная одеялом с головой, она была похожа на хрупкого свами, который дает интервью Би-би-си.

Отец Батлер в порядке односторонней агрессии оккупировал стол отца Коллинза. Он взял ручку и принялся рассеянно вертеть ее в руках.

— Иногда, — сказал он, — я пользуюсь магнитофоном, но, полагаю, в данном случае такой необходимости нет. Наша беседа будет носить неофициальный характер.

— Отлично, — усмехнулась Кэролин. — Мы просто обменяемся кулинарными рецептами. Или поболтаем об одноразовой посуде.

Отец Батлер сурово посмотрел на Энн.

— Возможно, вы помните слово, что я употребил утром, определяя процесс, которым я занимаюсь? Процесс, который Церковь по праву считает необходимым. Он называется распознавание, Энн, и его цель, как я уже говорил, определить подлинность ваших утверждений.

— Она очень больна, — сказала Кэролин. — Я…

— Это слово означает отличать или отделять одно от другого. Здесь очень важно не ошибиться. Моя задача — отделить правду от вымысла, галлюцинации и миражи с одной стороны и подлинное явление Девы Марии — с другой. И если мы действительно имеем дело с видением, что встречается нечасто, я должен определить, является ли оно боговдохновенным по происхождению или это ухищрения дьявола.

Энн ничего не сказала. Она сидела с чашкой на коленях, как монгол перед юртой. Отец Коллинз удовлетворенно отметил, что, судя по загадочному выражению ее лица, красноречие ее инквизитора расходовалось впустую, не достигая цели.

— Святой Иоанн Креста, — продолжал отец Батлер, — предостерегал нас, что подобный опыт нередко порождают силы зла, если нельзя доказать обратное.

— Я все понимаю, — сказала Энн, — и с удовольствием отвечу на ваши вопросы.

— В самом деле? Зачем вам это, Энн?

— Ваши вопросы ведут нас в нужном направлении, святой отец. Потому что Пресвятая Дева упоминала и вас. Известно вам это или нет.

В лице отца Батлера не дрогнул ни один мускул.

— Поймите, что при самом благоприятном исходе — самом благоприятном — откровения такого рода не имеют для Церкви особого значения. Даже если я признаю ваши утверждения истинными, они никогда не войдут в канон, не станут догматами католической веры, а останутся лишь эпизодом, который благочестивый католик будет считать вероятным. Осторожное допущение вероятности — именно такова позиция папского престола в отношении Бернадетты Лурдской, святой Хильдегарды Бингенской, святой Бригитты Шведской, святой Катерины Сиенской и множества других святых — не стану утомлять вас перечислением имен. Церковь допускает, что эти видения были подлинными. Только так. И не более. Даже если речь идет о святых. Вам следует представлять возможные перспективы.

Энн кивнула.

— Да, — сказала Кэролин, — я понимаю, что вы хотите сказать. Что Церковь не спешит доверять женщинам.

— Если позволите, я сформулирую общее правило. Вы должны понять, Энн, что для Церкви истиной в последней инстанции является слово Господа нашего Иисуса Христа, — именно через него во всей полноте выражается воля Бога Отца, и именно в нем воплотилось полное богооткровение. Слово Божие во всей полноте. Добавить что-то новое невозможно.

— Да, — сказала Энн.

— Поэтому рассказы о видениях по своей дерзости представляют собой потенциальные ереси. Самое малое — это оскорбление Господа. Ведь святой Иоанн Креста говорит о том, что тот, кто возжаждал видений, не только глуп и безрассуден, но и виновен в оскорблении самого Господа, поскольку пожелал нового. Теперь вам понятно, почему мы занимаем достаточно жесткую позицию? Речь все-таки идет о возможных ересях.

— Тот, кто виновен в ереси, — сказала Энн, — должен быть крещеным, верно?

— Вы не крещены?

— Нет.

— Так вы не католичка?

— Выходит, что нет.

— К какой же вере вы принадлежите?

— Наверное, ни к какой. Я никогда не ходила в церковь, святой отец. Я стала верующей совсем недавно.

Отец Батлер откинулся на спинку стула и сунул ручку за ухо, всем своим видом показывая, что его работа окончена.

— Почему никто не сообщил мне об этом? — спросил он. — Что мы вообще здесь делаем?

— Вы просто отстали от жизни, — сказала Кэролин. — Смотрите на вещи шире. Освободитесь от шор. Разве Иисус не был евреем? Выходит, сегодня вы даже не допустили бы его к причастию? Разве не то же самое получается с видениями Энн? Если ваш главный христианин — еврей, почему Энн не может видеть Деву Марию? Я думаю, что возможно все.

— Я не припоминаю случая, когда предполагаемый духовидец не был католиком. Даже не принадлежал к вере, о которой идет речь! Это значительно упрощает дело. Вполне естественно с моей стороны задать вопрос: почему Пресвятая Дева явилась тому, кто не принадлежит к ее Церкви?

— И все же, — вклинился отец Коллинз, — подобная история имеет прецеденты. Выбор Девы Марии часто был неожиданным. В конце концов, духовидцы из Ла-Салетт были простыми крестьянами. Бернадетта Лурдская собирала хворост. Дети из Фатимы были скромными пастухами. У кого повернется язык сказать, что девушка, которая собирает грибы, не может быть подходящим кандидатом? Посредником, которого избрала Пресвятая Дева? Я не утверждаю, что она является таковым. Я лишь хочу сказать, что вопрос крещения не должен препятствовать расследованию. Тщательному, объективному расследованию.

Отец Батлер вытащил из-за уха ручку жестом лучника, что выдергивает из колчана стрелу.

— Что ж, — сказал он, — так или иначе, нам придется представить отчет о случившемся. Даже при таком повороте дела. — Он постучал ручкой по столу и устало вздохнул. — Что ж… — повторил он. — Полагаю, вы правы, Коллинз. Мы должны продолжить. Следует соблюсти формальности.

— Нам повезло, — сказала Кэролин.

Духовидица закашлялась, отбросила одеяло и стянула капюшон. Чашку она осторожно пристроила на подлокотник.

— Мне жарко, — сказала она и, ничуть не смущаясь, принялась стягивать куртку.

Кэролин машинально протянула руку, чтобы придержать футболку Энн и не позволить священниками увидеть юный, плоский живот духовидицы.

— Давайте убавим отопление, — предложил отец Коллинз.

— Внезапные перепады температуры, — сказал отец Батлер, — весьма характерны для лихорадочного состояния.

Кэролин обняла Энн и погладила ее влажную шею.

— Всё в порядке, — по-матерински сказала она. — Теперь тебе станет полегче. Не обращай внимания на этих странных священников. Главное сейчас — твое здоровье. Тебе пора подумать о своем здоровье.

После этого духовидица отправилась в туалет и не выходила оттуда минут двадцать. Обеспокоенная Кэролин то и дело заглядывала к ней:

— Тебе нужен доктор.

— Нет, не нужен.

— Что случилось?

— У меня месячные.

— У тебя болит живот?

— Да, что-то вроде сильных спазмов.

— Мало того, что у тебя грипп, так не хватало только спазмов.

— Это сейчас пройдет.

— У тебя есть тампоны?

— Я не пользуюсь тампонами.

— А прокладки?

— Прокладками я тоже не пользуюсь.

— Что же ты делаешь?

— Подкладываю носовой платок или салфетки.

— Это же каменный век.

— Тем не менее.

— Но это негигиенично.

— Мне очень плохо.

— Я чувствую это по голосу.

— Ты не потеряешь сознание?

— Принеси, пожалуйста, мою куртку.

Кэролин сбегала за курткой.

— У меня осталось несколько таблеток тайленола. Пожалуй, я приму пару штук. И таблетки от аллергии.

— Я принесу тебе воды, — сказала Кэролин.

Она пошла в офис, чтобы взять чашку Энн.

— Как она там? — спросил отец Коллинз. — Что с ней?

— Это женские проблемы, — ответила Кэролин. — Вы в этом ничего не смыслите.

Она отнесла Энн чашку вместе с тайленолом и упаковкой фенатола. Даже в уборной, над унитазом, со спущенными джинсами, Энн выглядела очень хорошенькой, у нее были стройные, как у подростка, бедра и упругие икры без капли жира. Кэролин почувствовала тоскливую зависть.

— У меня что-то с желудком.

— Ты серьезно больна.

— У нас в школе это называли «месть Монтесумы».

— Понос?

— Да.

— Только этого нам не хватало! Грипп, месячные, а теперь еще и понос.

— Да. И мне опять тяжело дышать. У меня снова обострилась астма.

— Иногда нужно делать перерыв. Понимаешь, о чем я? Твое тело взбунтовалось, милая Энн. Оно просит тебя: «Помоги мне, давай сходим к доктору».

— Завтра. Во второй половине дня. После встречи с Пресвятой Девой.

При этих словах Кэролин закатила глаза.

— Я съела слишком много апельсинов, вот и всё, — сказала Энн. — Все будет нормально.

Кэролин направилась назад, в офис. Священники сидели ссутулившись и наперебой зевали.

— Мы тут размышляли о феномене мучеников, — сказал отец Коллинз. — В связи со страданиями Энн.

— Мученики… — задумчиво произнесла Кэролин. — Неплохое название для рок-группы.

— Речь идет о душе, избранной Богом, — сказал отец Батлер, — которой предназначено вынести множество страданий и болезней во искупление грехов человечества. Предположительно, такая душа разделяет страдания Христа. Так считают чудаки, которые верят в подобные вещи. На самом деле это полная ерунда. Первый пример, который приходит мне в голову, это история Вероники Люкен, провидицы из Квинса, известной также как Вероника Креста.

— Никогда о такой не слышала.

— Чем она только не болела! Диабет, камни в желчном пузыре. Не помню, чем еще, все это продолжалось не один десяток лет. Еще была провидица по имени Мэри Энн Ван Хуф, которая обожала разглагольствовать о евреях и коммунистах. Кажется, у нее на руках были стигматы, при этом ее беспрерывно тошнило.

— Хватит, — сказала Кэролин. — Я больше не желаю это слушать. Пойду посмотрю, как там Энн.

— Прекрасно, — сказал отец Батлер.

Энн стояла у раковины и мыла руки. Она туго затянула надвинутый на голову капюшон.

— Больше никаких апельсинов, ты права, — сказала Кэролин. — Там слишком много кислоты. Или чего-то еще.

Она помогла Энн добраться до офиса, устроила ее на кушетке и укутала одеялом.

— Надеюсь, вам лучше, — сказал отец Батлер. — Мне бы не хотелось продолжать беседу, если она представляет угрозу вашему здоровью.

— Со мной все в порядке.

— Вы уверены?

— Я нормально себя чувствую.

— Ладно, — сказал отец Батлер, — тогда я попрошу вас рассказать мне немного о том, как вы пришли к вере.

— Что вы имеете в виду? — спросила Энн.

На лице отца Батлера промелькнуло легкое раздражение.

— Я хочу знать предысторию. Опишите свой духовный путь.

— Духовный путь? — переспросила Энн. — Думаю… мне кажется, все произошло на берегу моря. Всё из-за моря. Мне нравится океан, очень нравится, я люблю смотреть на волны. Когда я вижу море, у меня возникает такое необыкновенное чувство… Не знаю, как сказать. Наверное, многие ощущают нечто подобное, когда приходят на берег моря. Да, еще звезды, — подумав, добавила она. — Конечно же, звезды. В сентябре я иногда ставила палатку в горах, где хорошо видны звезды, в ясную ночь конечно, и тоже чувствовала что-то похожее. Наверное, все это и так понятно, но раз уж вы спрашиваете… И еще уйма разных мелочей. Ну, например, эти штуковины, как их там… которые сыплются с кленов весной в ветреный день… Я представляла, как из них вырастут новые деревья, и, знаете, при этом у меня тоже появлялось такое странное чувство… Или когда я подолгу разглядывала какую-нибудь букашку, гриб или травинку. Это, наверное, и был этот… как его… духовный путь. Когда я все это видела. Это происходило постоянно. Обычный ветер или что-нибудь еще вдруг вызывали у меня такое непонятное чувство…

— Какая прелесть! — воскликнула Кэролин. — Да ты настоящий поэт!

Отец Батлер, склонившись над своим блокнотом, сказал:

— Прошу вас, Энн, продолжайте. Мне очень хочется услышать от вас что-нибудь еще. Расскажите о своих мыслях.

— О чем я должна рассказать?

— О чем угодно. Говорите все, что приходит в голову. Наиболее памятные эпизоды вашей жизни, светлые воспоминания, неприятности. Я…

— Она не сумасшедшая, — сказала Кэролин. — Если вы имеете в виду это. Она абсолютно нормальна.

— Я не говорю, что она сумасшедшая.

— Но подразумеваете.

— Ни в коем случае.

— Да.

— Ничего я не подразумеваю.

— Могу поспорить, вы считаете ее шизофреничкой. С параноидальным бредом. Или что у нее пограничное состояние.

— Теперь, — вздохнул отец Батлер, — я хочу задать очень простой вопрос. — Он поскреб уголок рта и поморщился. — Мне неприятно об этом говорить, поверьте, но спросить это — мой долг. Алкоголь и наркотики. Что вы на это скажете?

— Ни то ни другое, — ответила Энн. — Я не употребляю ни того ни другого.

— Этот ответ меня не удовлетворяет.

— Я же сказала, я не употребляю ни того ни другого.

— А в прошлом?

— В прошлом — да. Признаю.

— Как давно это было?

— Несколько недель назад.

— Что значит «несколько»? Сколько именно?

— Наверное, три. Три или четыре.

— Наркотики или алкоголь?

— Марихуана.

— И только?

— Марихуана и грибы.

— То есть слова «я не употребляю ни того ни другого» означают, что три или четыре недели назад вы употребляли марихуану и галлюциногенные грибы? Я правильно вас понял?

— С грибами я завязала раньше. Четыре недели назад.

Нахмурив брови, отец Батлер торопливо писал в блокноте.

— Простите, — сказал он, — я очень медленно пишу. — Он оторвался от блокнота, но отблеск света на стеклах его очков не давал увидеть его глаза. — Это важно, — пробормотал он.

Он отложил ручку и типичным для церковного функционера жестом сложил крупные руки над сердцем, переплетя пальцы.

— Требуя взвешенных решений, Церковь убеждена, что личность предполагаемого духовидца важна не меньше, чем характер предполагаемых видений. Первое и второе нераздельны. Без подлинного духовидца нет подлинного видения. А подлинный духовидец не употребляет наркотики. Таким образом, признание в употреблении наркотиков не только заставляет усомниться в подлинности видений, но и дает нам простое и ясное объяснение случившегося. Несомненное и неоспоримое. Полагаю, все вы со мной согласитесь. Резонный вопрос при выяснении подлинности видения — не было ли оно галлюцинацией, вызванной какими-либо химическими соединениями. Галлюцинации, вызванные наркотиками, и явление Девы Марии — разные вещи. Думаю, здесь мы будем единодушны.

— Допустим, — сказала Кэролин. — Но Энн не была под кайфом уже почти месяц, а явления Девы Марии происходят сейчас.

Отец Батлер поставил локти на стол.

— Видите ли, — сказал он, — я занимаюсь подобной работой уже много лет. Мне пришлось расследовать явления Девы Марии в Хейт-Эшбери^[34]. Я не впервые сталкиваюсь с употреблением грибов, содержащих псилоцибин. Мне хорошо известна их способность — кстати сказать, отмеченная в научной литературе — стимулировать психическую активность и порождать весьма яркие образы спустя значительное время после того, как первичное воздействие сошло на нет. Специалисты называют такое свойство эффектом обратного кадра, и я не сомневаюсь, что вы о нем тоже слышали. Наверняка про эффект обратного кадра вы знаете не хуже меня.

— Это не про меня, — сказала Энн.

— Это не про нее, — сказала Кэролин. — Эффект обратного кадра случается на грани между сном и явью. С Энн происходит нечто совсем иное, это исключительно сильное и глубокое ощущение.

— Не знаю, — сказал отец Батлер, — как определить расплывчатые характеристики отсроченного воздействия псилоцибина на психику. Я не уверен, что в научной литературе можно найти сведения о сроках максимальной интенсивности такого воздействия, мне, во всяком случае, не приходилось встречать ничего подобного, но на данном этапе рассмотрения дела мы должны учесть весьма высокую вероятность того, что исследуемые видения вызваны употреблением грибов с псилоцибином.

Энн покачала головой. Она хотела что-то сказать, но промолчала. Кэролин взяла маленькую руку Энн, положила ее на свое могучее бедро и прикрыла ладонью.

— Погодите, — сказала она. — Я ни разу не слышала, чтобы тот, кто употребляет грибы, видел Пресвятую Деву изо дня в день на одном и том же месте в точно назначенный час и при этом до и после видения вел себя абсолютно нормально, не страдал никакими галлюцинациями и не падал в отключке. Никогда в жизни я не встречалась с эффектом обратного кадра, который хотя бы отдаленно напоминал то, что происходит с Энн, так что ваше объяснение для этого случая не годится.

— Мы учтем ваше мнение, — ответил отец Батлер, — но не станем вносить его в официальный протокол нашей беседы.

Он слегка повернулся на стуле отца Коллинза.

— Энн, — сказал он, — помогите мне еще немного. Помните ли вы, когда начали употреблять грибы, содержащие псилоцибин?

— В шестом классе.

— В столь юном возрасте? Это весьма прискорбно.

— Мы собирали их на продажу. Вместе с мамой. — Энн на мгновение прикрыла глаза. — Вот я и призналась вам в преступлении. Нам нужно было на что-то жить. И тогда я их попробовала. И делала это потом. Иногда.

— Знаете, — сказал отец Батлер, — это напоминает мне одну историю. — Он перевел взгляд на отца Коллинза. — Вам знакомо имя Уолтера Панке? Помните про эксперимент, который он поставил в страстную пятницу? О нем писали в журнале «Тайм» лет тридцать пять назад.

— Меня еще на свете не было, — сказал отец Коллинз.

— В страстную пятницу в подвале одной из церквей Бостонского университета Панке дал псилоцибин двадцати студентам-протестантам, которые изучали теологию, и организовал для них трансляцию богослужения из главной церкви. Он хотел проверить, вызывает ли наркотик религиозно-мистические переживания у добровольцев с соответствующими склонностями. Практически у всех наркотик вызвал галлюцинации религиозно-мистического характера: им казалось, что они погрузились в бесконечность, вкусили вечной жизни или воспарили над миром, точно пророки или святые. Подчеркиваю, Панке использовал во время этого широко известного исследования именно псилоцибин. А теперь скажите, разве это не имеет отношения к нашей Энн?

— Погодите, — сказала Кэролин, — я ведь уже говорила, Энн не была под кайфом четыре недели. А видения происходят сейчас.

— Еще одно исследование, — сказал отец Батлер, — еще один лакомый кусочек из прошлого. Отлично помню, как об этом писали в бюллетене Междисциплинарной ассоциации по исследованию галлюциногенов. Кстати, вы можете себе представить, что в мире существуют подобные организации? — Отец Батлер сокрушенно покачал головой. — Речь шла о том, что наркоманы, употребляющие псилоцибин, нередко слышат голоса. Явственные, хорошо различимые голоса, которые говорят вполне разумные вещи. Вероятно, подобные голосу Матери Божией. То же самое произошло и с Энн. То, что она употребляла псилоцибин, — не случайное совпадение. Неужели вы считаете, что здесь нет никакой связи?

— Но это был не только голос. Я видела ее, отец Батлер.

— Я не говорю — стараюсь не говорить, — что употребление псилоцибина — это ответ на все вопросы. Я говорю лишь о том, что псилоцибин является фактором, который нельзя сбросить со счетов. Его нельзя не учитывать. Я в этом уверен. Вы согласны, отец Коллинз?

Отец Коллинз неохотно кивнул.

— Но Кэролин права, — добавил он. — Насчет четырех недель. И характера видений. Она привела довольно убедительные доводы.

— Не знаете, куда метнуться? — насмешливо сказала Кэролин.

Отцу Коллинзу не оставалось ничего другого, как предложить всем еще чаю. Он был гостеприимным хозяином и не забывал о своих обязанностях. Подливая чаю Энн, он попытался поймать ее взгляд, чтобы напомнить ей, как совсем недавно они сидели вместе на его кровати. Чтобы удостовериться, что между ними сохранилась тайная близость. Но Энн в силу естественных причин почти не воспринимала происходящее. Она обливалась потом, изнемогая от жара. Ее безупречное лицо стало серым и влажно блестело. На нем лежал отблеск яростной и страстной решимости, за которой стояли смерть, страдание, Бог, восторг и экстатическое блаженство. Он мог бы позавидовать ее пылу, если бы не отдался вере иного, менее возвышенного свойства и не был снедаем сомнением.

— Святой отец, — сказала она, — окрестите меня. Помогите мне избежать сетей дьявола. И помогите мне построить церковь. Нашу церковь. Церковь Матери Божией.

Мольба Энн придала ему смелости, и он заговорил так, словно отец Батлер внезапно провалился сквозь землю.

— Энн, — сказал он, — я хочу, чтобы ты поняла, чтоб ты знала, почему я не могу этого сделать. Несмотря на всю мою симпатию к тебе. Несмотря на то, что мне очень хочется это сделать. Я хочу, чтобы ты знала, кто я такой. Я…

— Я знаю, кто вы такой, отец Коллинз. Ведь Пресвятая Дева послала меня именно к вам.

— Я процитирую слова святой Терезы из Лизьё, Маленького Цветка, сестры ордена кармелиток. Я предпочитаю экстазу обыденность самопожертвования. Такова моя натура, Энн. В двух словах. Обыденность самопожертвования. Я — воплощение такого подхода. Или был им раньше. Какое-то время. А сейчас меня терзают сомнения. Самые разные сомнения. Я боюсь, что вот-вот собьюсь с пути и зайду в тупик.

— Святой отец…

— Я всего лишь человек, пойми, Энн. Слабый человек. Человек.

— Иисус тоже был человеком, — сказала Энн.

— Я не Иисус.

— Но все мы созданы по его подобию.

— Я понимаю. Или мне только кажется, что понимаю.

— Самое важное, — твердо сказала Энн, — построить церковь, о которой говорила Пресвятая Дева, и уговорить Компанию Стинсона впустить меня в лес завтра. Для этого мне нужна ваша помощь. Помогите мне, отец Коллинз.

— Если бы я мог!

— Но вы можете. Помогите мне!

— Но я не верю, — сказал он.

Энн встала и накинула на голову одеяло. Теперь ее лицо полностью скрывала тень.

— Я иду к алтарю, — сказала она, — молить Господа повлиять на Компанию Стинсона. Чтобы мне позволили войти в лес и встретиться с Пресвятой Девой. Я буду молиться об этом, отец Коллинз. И буду молиться за вас. И за будущую церковь. Извините. Я пошла.

— Я помогу тебе, — сказала Кэролин. Она встала и обняла Энн за плечи. — Бедная моя девочка, — добавила она.

Отец Батлер бросил ручку на стол и откинулся на спинку стула, сцепив руки за головой и, как крылья, раскинув локти.

— Мы продолжим позже, — сказал он.

— Храни вас Господь, — сказала Энн. — Спасибо вам.

Она вышла, опираясь на Кэролин. Отец Коллинз собрал чайную посуду, ощущая себя мальчиком-переростком, что прислуживает в алтаре. Из окон вестибюля было видно, что неистовство почитателей Девы Марии нарастает: толпа стала значительно больше, люди пели, молились, держа в руках зажженные свечи, и скандировали имя Энн. Их крики стали громче, когда Энн показалась в грязном окне вестибюля. Люди бросились к окнам и, прижавшись лицом к стеклу, пытались увидеть, что происходит внутри. Их энтузиазм вызвал у отца Коллинза опасения, что оконные стекла могут не выдержать такого напора.

Он поставил поднос на кухонный стол и поспешил в церковный зал, где уже сидел на скамье отец Батлер, а чуть подальше — Кэролин, которая делала вид, что читает молитвенник. Энн стояла у алтарной балюстрады, подняв лицо к распятию над дарохранительницей. Наклонно подвешенное на оттяжках из проволоки, распятие напоминало огромную хищную птицу, готовую камнем упасть вниз. Плачевное состояние церкви вызывало у отца Коллинза чувство вины, ему казалось, что ее неухоженный вид бросает тень на его отношение к своим обязанностям. Скамьи в церковном зале за годы службы покрылись рубцами и шрамами, доски для коленопреклонения осели и покосились. Не менее прискорбно выглядела алтарная балюстрада, а трубы органа, помятые и потускневшие, явно нуждались в чистке. Крыша протекала, поэтому на полу стояли ведра, и стук падающих с потолка капель мешал богослужениям. Нередко во время мессы отец Коллинз вздрагивал от звуков капающей воды. Плюх, плюх, плюх, плюх… Во время созерцательной молитвы слышалось, как этот звук эхом отдается от стен.

Энн опустилась на колени и вытащила четки.

— Здесь очень холодный пол, — сказала Кэролин. — Прошу тебя, не стой на коленях.

— Я подстелила одеяло.

— Все равно.

— Я должна преклонить колена.

— Нет, не должна. Ты не обязана это делать. Господь не так глуп. Он сидит на небесах, качает головой и говорит: «Ради чего она уселась на пол?»

— Я отвечу: чтобы прочесть Розарий.

— Я уверена, что Господь с радостью избавит тебя от этой обязанности, чтобы сохранить тебе здоровье. Его действия должны иметь какую-то логику.

— Нет.

— К тому же ты хрипишь.

Энн слабо перекрестилась и, бормоча себе под нос, принялась читать Розарий. Отец Батлер вздохнул и сложил руки на животе. В помещении было заметно, что его лицо покрыто морщинами, а увядшие стариковские губы отдают предательским лиловым оттенком.

— Грибы с псилоцибином, — прошептал отец Батлер.

— Хочу напомнить лишь одно, — сказал отец Коллинз. — Аббат Пейрамаль, приходской священник Лурда, тоже поначалу отнесся к Бернадетте Субиру весьма скептически, но потом стал ее горячим приверженцем.

— Да.

— Поэтому все бывает.

— В принципе да.

— Вы сами отметили, что вопрос неоднозначный. Случай достаточно сложный.

— Да.

Отец Коллинз сложил разбросанные прихожанами молитвенники в аккуратные стопки.

— Думаю, нам не стоит торопиться, — сказал он. — Не следует выносить опрометчивые суждения. Лично мне очень не хочется неосмотрительно поставить свою подпись под тем или иным документом и впоследствии оказаться неправым.

— Понимаю.

— Вы стали весьма немногословны.

— Ясказал все, что считал нужным.

— Не забывайте, что следует проявлять осторожность, — напомнил отец Коллинз.

— Я знаю одно: следует осуществить предписанные процессуальные действия. Особенно, если речь идет об употреблении наркотиков.

Отец Батлер снял очки, положил их на колени и принялся тереть глаза.

— Вас трудно понять, — сказал он. — Неужели вы и вправду думаете, что Церковь поверит девчонке, которая призналась, что употребляла галлюциногены? Которая многократно принимала псилоцибин? Почему, именем Бога, вы ее защищаете?

— У меня нет ответа, — сказал отец Коллинз.

Некоторое время они сидели молча, погрузившись в размышления. В отсутствие разговоров отец Коллинз вспомнил про плесень и подумал, что не хочет стареть. Он сознавал, что он поверхностен и поглощен суетой. Он заметил, что духовидица смолкла, слышалось лишь ее затрудненное хриплое дыхание, сама же она застыла, как монах, впавший в транс. Ему захотелось лечь и хорошенько выспаться, дать отдых своему измученному разуму и изболевшейся душе. Ему хотелось исчезнуть. Погрузиться в забытье.

— Полагаю, — сказал отец Батлер, — на сегодня моя работа закончена. Я отправляюсь спать. Увидимся утром.

Отец Коллинз дал ему ключи от жилого прицепа и своего потрепанного микроавтобуса.

— Мне придется остаться, — сказал он.

— Чувство долга — страшное дело, когда приходит время вздремнуть.

— Устраивайтесь поудобнее. Где лежат полотенца, вы знаете. Будьте как дома.

— Вы очень добры. Душой я с вами.

— Когда будете заводить машину, придавите педаль газа.

— Думаю, мы это переживем. Вы и я.

— Полагаю, да. Рано или поздно.

— Когда-нибудь мы со смехом вспомним эту историю за кружкой пива. Встретимся и осушим вместе по кружке пива. В один прекрасный день.

По проходу к ним подошла Кэролин, потирая поясницу жестом человека, у которого прострел.

— Ладно, — сказала она, — вроде бы с ней все в порядке. Я выйду на стоянку и поговорю с ее почитателями.

— А я иду спать, — сказал отец Батлер. — Жаль терять время.

— Это не потеря времени, — возразила Кэролин. — Она просит Господа смягчить сердца владельцев Компании Стинсона. Вам не мешало бы ей помочь. Позвонить епископу, отправить телеграмму в Ватикан. Быть впереди. Как Моисей.

— Идите, — сказал отец Батлер. — Говорите с вашими почитателями.

— Ее почитателями, — поправила Кэролин. — Ее, а не моими.

Отец Батлер поднялся со скамьи.

— Я уйду через боковую дверь, — сказал он. — Хочу улизнуть незаметно. Я сыт по горло. — Сухо кивнув на прощанье, он отправился на поиски своего пальто.

Отец Коллинз проводил Кэролин к выходу.

— Меня беспокоит здоровье Энн, она так тяжело дышит. Мне кажется, ей нужно показаться врачу, — сказал он.

— Вы очень внимательны. И чрезвычайно заботливы.

— Не понимаю, за что вы меня ненавидите.

— Ненависть — не мое амплуа. Жалко тратить силы. — Кэролин холодно обняла отца Коллинза и вспомнила про поцелуй Иуды Искариота. — Простите, — сказала она, — просто я считаю, что вы слабый человек.

— Так и есть. Вы тоже провидица.

— И по-моему, вы вконец запутались.

— Верно, запутался.

Кэролин застегнула молнию на куртке и сказала:

— Теперь мне нужно выйти на улицу и немного поговорить с этой толпой.

— Я запру за вами дверь.

— А как я попаду назад?

— Я дам вам ключ, — сказал отец Коллинз.

Кэролин взяла ключ, вышла на улицу и стала пробираться через толпу паломников, молитвенно сложив руки. Чувствовалось, что в толпе растет недовольство, она становилась все более воинственной.

— Хвала Господу! — воскликнула Кэролин. — Сейчас наша Энн молится в церкви. Нам придется подождать. Потерпите, друзья мои, как терпел Иисус.

По ее прикидке перед церковью было около двух тысяч фанатиков, готовых провести здесь всю ночь. Толпа выплескивалась на соседние улицы. Лица людей освещало мерцающее пламя свечей и фонари Норт-Форк-авеню. Группа паломников, взявшись за руки, пела гимн, уже знакомый Кэролин; она подошла к ним и запела вместе с ними с таким видом, точно знала его всю жизнь: «Благослови, Пресвятая Дева, землю рождения нашего», — пела Кэролин, одаривая всех лучезарной улыбкой.

Добравшись до фургона, она заперла дверь, поплотнее задернула занавески и выставила на приборную доску табличку: «Не беспокоить: созерцательная молитва». Потом зажгла две свечи и сделала большой глоток апельсинового сока из пластиковой бутылки. Сунув в рот горсть очищенных лесных орехов, она погрузила руки в ведерко с деньгами и счастливо покачала головой. «Хвала Господу! — произнесла она, любуясь монетами, поблескивающими в пламени свечей. — Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Мамона со мной!» Кэролин расхохоталась, сунула в рот еще пригоршню орехов и пощупала баллончик с перцовым аэрозолем. Ведра были полны, и это было настоящее чудо. У нее ушло десять минут на то, чтобы отобрать крупные купюры, и еще десять, чтобы сложить их в аккуратные пачки и спрятать в резервуар биотуалета под задним сиденьем. По самой грубой прикидке у нее было около двенадцати тысяч долларов. Она могла преспокойно исчезнуть в любую минуту, незаметно покинуть город часа в три ночи и направиться прямо в Сан-Лукас. По дороге можно заехать в банк и обменять наличные на дорожные чеки, чтобы предупредить расспросы на границе, где она каждый год вызывала подозрения мексиканцев своим потрепанным «фольксвагеном» и чересчур свободными взглядами. Если они найдут у нее под сиденьем двенадцать тысяч долларов, для них это будет как красная тряпка для быка, ее тут же примут за наркодилера. А это совершенно лишнее. Кэролин хотелось спокойно добраться до места, снять жилье недалеко от моря и валяться на солнышке там, где никто не будет ей докучать.

Ей вспомнилась тропическая зима, невыносимо длинная и скучная. Она уже замечала это раньше: издалека Мексика казалась заманчивой, а вблизи ее очарование меркло. Привычный для нее когда-то ритм жизни — танцевальные клубы, похмелье, обмороки на пляже — сменила марихуана по утрам и книжки в дешевых бумажных обложках: истории о прогулках на пони в Андах, на верблюдах по пустыне и наблюдения за птицами на Бали. Однако вскоре прискучило и это. Почти все в этом мире вызывало у нее скуку. Ей было тридцать, и ей надоело все на свете. Большую часть времени она не знала, куда себя деть. Ее снедала беспричинная тревога. Она держалась язвительно и насмешливо, но под этой маской скрывалось то же смятение, что и у прочих. Кто мы? Зачем мы здесь? И так далее. Она то думала, как бессмысленна ее жизнь, то терзалась из-за своей наружности, которая с годами становилась только хуже. Мысль о том, что она стареет, была невыносима. Она не сомневалась, что с возрастом человек опускается в бездну отчаяния и со временем ей тоже предстоит понять, как выдержать этот ужас, но это будет потом, а пока впереди маячила южная граница, а под сиденьем лежали пачки денег.

Деньги! Она провела большим пальцем по пухлой пачке купюр, точно у нее в руках была колода карт. Деньги были пропуском в ту жизнь, которой она не ведала раньше. Ей пришло в голову, что, если у нее будет достаточно денег, она сможет сделать липосакцию. «Чего бы я не отдала, чтобы стать красивой! — подумала она. — Стройной, подтянутой и гибкой. Такой же изящной и холеной, как модели в „Космо“. Интересно, есть ли у липосакции побочные эффекты? Особенно если делать ее в Гвадалахаре? Надо обязательно это выяснить. И еще ноги, — сказала она себе, — было бы здорово сделать их потоньше». Она вспомнила бугристые жировые отложения на ногах своей матери, выпуклые черно-синие вены у нее под коленями, изуродованные варикозной болезнью икры, лиловую паутинку сосудов под кожей. «Господи, — взмолилась Кэролин, — умоляю Тебя, дай мне возможность сделать операцию или убей меня, я не хочу стать похожей на свою мать!»

Кэролин взяла книжку «Небольшая прогулка по Гиндукушу», которую не открывала с прошлой пятницы. Она успела соскучиться по ее ворчливому оптимизму и рассказам о выдуманных трудностях. «Мы оказались на огромном лугу, поросшем ровной зеленой травой, она пружинила под моими усталыми ногами, давая им покой и отдых». Ей нравилось читать о чужих путешествиях. Она с удовольствием представила, как отправится в путь. Как пересечет в темноте границу штата, побродит утром по морскому берегу в Орегоне, выпьет чашечку эспрессо и побалует себя шоколадным круассаном. Ее бумажник будет туго набит пятерками, десятками и двадцатками. «На дальнем берегу реки паслись на заливном лугу козы и овцы». После завтрака она немедленно сядет на диету. Восхитительное утро в Бэндоне. Надев солнечные очки и шарф как у Мелани Гриффит, она будет попивать свой кофе с европейским шиком, ощущая себя роскошной и чувственной. Сладострастная и загадочная одинокая женщина. Ей нравилось это слово — сладострастная. Пожалуй, шоколадный круассан покупать все же не стоит. Как же они называются по-французски? Они всегда ужасно жирные. В них уйма масла и калорий. Невозможно есть круассаны и оставаться изящной. Плитка шоколада может погубить все, из-за нее она будет чувствовать себя похожей на свинью из Индианы — впрочем, именно так она чувствовала себя большую часть времени.

Кэролин выглянула из-за занавески. Двенадцать тысяч долларов — это здорово, ведь изображать из себя верную ученицу Энн ничего не стоило, это было куда проще, чем собирать грибы в холодном, сыром лесу. Но пока снаружи толпятся люди, ресурсы не исчерпаны. Зачем останавливаться на достигнутом? Почему не двадцать тысяч? Если верить голливудским фильмам, такая удача подворачивается не часто. Бросить все на полпути означает упустить дарованный свыше счастливый случай. Кэролин подумала, что, прежде чем придет час выйти из игры, она успеет удвоить свое состояние.

«Все или ничего», — произнесла она и поправила круглую шкалу компаса. Стрелка упрямо повернулась на север. И все же ее не оставляли сомнения. Что-то вроде угрызений совести, граничащих со страхом. Сказать по правде, она не питала особой симпатии к дьяволу. И не забыла то, что говорил Паскаль. Она считала себя порядочным человеком, который не причинит вреда разумному существу. Зачем же она ввязалась в эту историю? Мошенничество в особо крупных размерах? Едва ли вымогательство денег у верующих, не говоря уже про Энн из Орегона, позволит ей застраховать себя от неизведанного, которое таила в себе маячившая впереди туманная и бездонная вечность.

«Наверное, нет атеиста, — подумала она, — который непоколебим в своих убеждениях. Страшит даже самая крохотная вероятность ошибки: огонь, сера, фонтаны пламени, духовные лица, которые затыкают своим телом дыры в каменных стенах подвалов преисподней у Данте. Ужас. Мороз по коже». Еще в колледже она запомнила наизусть несколько строк из «Божественной комедии», чтобы цитировать их, обличая капитализм:

«Какая ирония судьбы! — подумала Кэролин. — Но я уже определилась со своими взглядами. Светский гуманизм. Материалистка. Мне просто хочется немного развлечься. И уж конечно мне нечего делать среди этих безумных христиан: Сын Божий, какой бред, подумать только! Что же мне остается? Да, пожалуй, ничего. Все, что я смогу сказать святому Петру у врат рая, это „Извини, я предпочла Мексику и науку, Дарвина и „Маргариту““».

Кэролин взяла катехизис Энн и быстро повторила «Радуйся, Мария…», специально выбрав молитву покороче. На всякий случай она немного порепетировала, прочитав молитву вслух, потом взяла мегафон, открыла дверь фургона и выставила ведра с деньгами на крышу. Они были полны мелочи и купюр в один доллар, кое-где мелькали пятерки и десятки — она очень гордилась, что додумалась их оставить. Затем она вскарабкалась на крышу сама и, обращаясь к двум тысячам человек в темной, сырой ночи, торжественно провозгласила:

— Друзья мои, хвала Пречистой Матери, аллилуйя! Славься, Пресвятая Дева, аве Мария, славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься!

Заметив ее, паломники ринулись к фургону, словно стая рыб, и она перевела дыхание, крайне довольная собой. «У меня получается, — подумала она, — и будет получаться еще лучше. Эта толпа подчиняется мне. Я стала ее частью». С крыши фургона была хорошо видна улица, где беспокойно кружили полицейские машины: две прислал шериф, еще три были выделены штатом.

— Аллилуйя! — снова воскликнула она. — Аллилуйя, радуйся, дивная и прекрасная Пречистая Дева!

Как нечто само собой разумеющееся, она одно за другим передала вниз четыре ведерка, и их с готовностью подхватили стоящие рядом паломники, которые были счастливы услужить ей. Последнее ведро она отдала не сразу. Картинным жестом она подняла его над головой. Толпа колыхалась, точно море, люди, как зачарованные, протискивались между машинами, словно перед ними разворачивалось какое-то колдовское действо. Они смотрели вверх с трепетом, надеждой и, как казалось Кэролин, с обожанием.

— Пресвятая Дева, — сказала она, — исполненная любви и милосердия, просит нас построить храм!

Она сунула руку в карман, вытащила горсть помятых двадцаток и бросила их в ведро. Затем она передала в толпу и это ведро и сказала:

— А теперь давайте помолимся. Радуйся, Мария, полная благодати… — начала она, и толпа в один голос подхватила молитву.

Казалось, люди впали в транс, они вели себя как зомби или фашисты. Кэролин стало не по себе.

— …Господь с тобой, благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Пресвятая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, и ныне, и в час смерти нашей. Аминь.

— Аминь, — повторила Кэролин. — Аминь, друзья мои. Обстоятельства складываются для нас не лучшим образом. Нам противостоит Лесозаготовительная компания Стинсона, она решила воспрепятствовать завтрашнему паломничеству и помешать исполнению воли Пречистой Матери, которая назначила нашей Энн еще одну встречу в лесу. При этом Компания Стинсона дерзко заявила, что обладает исключительным правом на эту землю.

— Славься, Царица Небесная! — крикнул кто-то. — Позволь Энн войти в лес!

— Эта наглая и трусливая компания, которая пляшет под дудку крупного транснационального конгломерата, намерена выступить против нас, друзья мои, как выступает она против воли простых людей уже многие годы. Стинсон печется не о лесах и не о нас с вами, он волнуется только за свой бумажник и миллиардные счета в банках. Генеральному директору хочется построить новый бассейн, а членам правления подавай виллы на Ривьере. Когда Пресвятая Дева говорит об алчности, друзья мои, она говорит о Компании Стинсона.

Послышались смешки и негромкий гул одобрения, и Кэролин замолчала, не зная, что сказать дальше. Впервые в жизни у нее появилась аудитория, собственная аудитория, внимающая ее голосу, и она понимала лишь одно: нужно, не останавливаясь, городить любой вздор, пока ведра продолжают наполняться. «Господи, а ведь я пустой человек», — подумала она.

— Итак, — сказала она в мегафон, — мы оказались в тупике. Перед нами непреодолимое препятствие, но мы будем непреклонно идти к цели. Мы против запретов. Народ против угнетателей.

Кэролин чувствовала, что ее несет не туда, но у нее не было выбора, и она говорила все, что приходило в голову.

— Завтра нам предстоит принять решение. Намерены ли мы сдаться и отступить или мы будем защищать нашу Энн из Орегона, сопровождая ее к месту видений, где появился целительный источник? Подчинимся ли мы законам Бога или законам человека? Я не призываю к насилию, все мы добродетельные христиане, мы умеем подставлять другую щеку и мирно ходить пред Господом, мы глубоко уважаем блюстителей порядка, прекрасных, достойных людей, которые выполняют нелегкую работу, охраняя наш покой и безопасность. Эй, друзья, мы любим вас, слышите! — Она помахала рукой в сторону патрульных машин. — Но существует такая вещь, как неповиновение, организованное гражданское неповиновение, — вспомните Мартина Лютера Кинга и Махатму Ганди; мы можем вступить на земли Стинсона организованно, стройными рядами и пойти на неизбежный арест немногих во имя победы большинства. А теперь настал час спросить: вы со мной?

«Да!» — отозвалась толпа, но Кэролин, воспитанной на рок-концертах восьмидесятых, этот отклик показался недостаточно звучным, и она подумала, что повторение пойдет ее агрессивному обструкционизму на пользу.

— Вы со мной? — с нажимом спросила она вновь и в ответ получила дружное «Да!». — Вы со мной? — произнесла она в третий раз и, услышав оглушительный рев толпы, тихо сказала: — Значит, друзья, вы с Иисусом, Господь с вами, друзья мои.

Ведра продолжали наполняться. Что еще она может сказать?

— Залог! — провозгласила Кэролин. — Чтобы вызволить арестованных мучеников, нам понадобятся деньги. — Она извлекла из кармана еще одну купюру в двадцать долларов и помахала ею в воздухе, ощущая себя ведущей телешоу. — Нам предстоит построить церковь! — провозгласила она. — С Божьего благословения мы отправимся завтра в лес, к целебному источнику!

Раздались крики одобрения, люди замахали руками, и Кэролин добавила:

— В эту ночь мы должны запастись терпением, друзья, пока наша Энн молится о благополучном исходе дела. Энн прислала меня передать вам, чтобы вы продолжали бдение и вместе с ней возносили молитвы Господу и Пресвятой Деве, Царице Небесной, и тогда завтра лес будет открыт для нас! Не уходите, продолжайте нести вахту. Следите за происходящим. И будьте щедры во имя Матери Божией.

Когда она спустилась с крыши фургона, ей преградил дорогу один из телохранителей в ярко-оранжевой охотничьей куртке. Она узнала его: это был мужчина славянского типа, с кроманьонским черепом и проседью в усах.

— Все ведра там, — сказала она. — Пропустите, мне нужно запереть фургон.

— Что с Энн? — спросил кроманьонец. — Она в безопасности?

— Простите, что вы сказали?

— Наша Энн, с ней всё в порядке?

Кэролин заперла дверь и уже собралась уходить, но бдительный страж внезапно крепко схватил ее за руку. От боли она едва не выронила мегафон.

— Погодите, — сказал он.

Кэролин с отвращением покосилась на его пальцы, точно они были покрыты бородавками или гноящимися ранами.

— Возможны два варианта, — сказала она жестко. — Первый — противозаконное насильственное удержание и угроза действием. Второе — угроза действием в сочетании с сексуальными домогательствами. В последнем случае твоя выходка будет считаться противоправной попыткой склонить меня к половой близости, а таковая ничуть меня не прельщает: меня тошнит от одного твоего вида.

Телохранитель отпустил ее руку.

— Я подумал, — сказал он, — что в церкви ей может грозить опасность. И надеялся услышать, что это не так.

Кончиками ногтей Кэролин брезгливо отряхнула рукав. Улыбаясь, она шагнула в толпу и потеряла его из виду. Пробираясь к церкви, она щедро одаривала обезумевших паломников блаженной улыбкой.

— Радуйся, Мария, — приговаривала она в мегафон, продолжая терпеливо продвигаться вперед.

Кэролин отперла дверь церкви ключом, который дал ей отец Коллинз, и уже собралась было задвинуть за собой засов, как вдруг невесть откуда рядом с ней возник мрачного вида мужчина, по-видимому незаметно проскользнувший внутрь следом за ней. Это был не телохранитель и, судя по всему, не паломник, его лицо было незнакомо Кэролин, при этом он здорово смахивал на ковбоя Мальборо — не хватало только широкополой шляпы. Он немного походил на бродягу, у него были вульгарные взлохмаченные бачки — такие обычно отпускают водители грузовиков, — впалые щеки и влажные голубые глаза. Кэролин стало не по себе. Впрочем, ее всегда тянуло именно к бродягам и к тем мужчинам, которые держались холодно и отчужденно, не реагируя на ее шуточки. Была лишь одна неувязка — она любила веселых и невозмутимых, а этот тип выглядел издерганным и угрюмым, он напоминал местного выпивоху, привыкшего к перебранкам с женой и бесконечным долгам. «Пресвятая Дева, — подумала она, — да что это со мной? Уж не хочу ли я закрутить роман на одну ночь? Как в те времена, когда я ошивалась по дешевым кабакам». Мрачный, молчаливый ковбой, мужественный и несчастный. Шорты вместо трусов. Тусклый блеск презерватива. Насквозь прокуренная комната. Во всем этом была какая-то сладкая безысходность. С подобным типом ей довелось спать только один раз. Помимо прочего у него были проблемы с эрекцией. Иначе он бы на нее не польстился. «Плохим парням не нравятся толстые ноги, — подумала она. — Толстые ноги не нравятся никому».

— Послушай, — сказал мужчина, — дай пройти.

— Даже и не мечтайте!

Мужчина отстранил ее.

— Не морочь мне голову, — отрезал он.

Не обращая на нее внимания, он двинулся дальше. Похоже, в его личной драме ей отводилась лишь роль статиста.

— Остановитесь! — крикнула она в мегафон. — Туда нельзя! Стойте!

Но он направился прямо в церковный зал. «Наверное, именно этого и опасались телохранители, — подумала она. — Бог знает откуда взявшегося психа, одержимого навязчивой идеей».

Она поспешила следом и с облегчением увидела, что незнакомец остановился в дверях, приглаживая волосы ладонями, а отец Коллинз нерешительно поднялся со своего места и заслонил от него Энн, вытянув перед собой руки с поднятыми ладонями, точно Папа Римский на Пасху.

— Том, — сказал он, — Том, что случилось? Что вы здесь делаете?

— Она, — сказал Том, — я пришел к ней.

— С вами всё в порядке?

— Я пришел к ней.

— Постойте, — сказал священник, — давайте всё обсудим.

— Я не собираюсь ничего обсуждать. Я пришел не за этим.

— Всего минуту. Давайте поговорим. Объясните, что случилось? — Отец Коллинз умоляюще сложил руки у подбородка. Казалось, он надеется на вмешательство свыше. — Том, пожалуйста, прошу вас.

Кэролин подошла ближе и стояла, уперев руки в боки, чувствуя себя толстой и уродливой.

— Это храм Божий, — сказала она. — Мне придется вызвать шерифа Нельсона.

— Валяй, — сказал Том.

Он продолжал воинственно надвигаться на священника, тот же по-прежнему смиренно прижимал руки к подбородку, не оказывая сопротивления.

— Мне очень жаль, Том, — сказал отец Коллинз. — Я не могу пропустить вас. Простите.

— Я все равно пройду, — ответил Том.

Внезапно духовидица встала. Несмотря на тяжелое, хриплое дыхание, она казалась невесомой, неподвластной земному притяжению. Она была с головы до ног закутана в одеяло, которое мешало увидеть ее лицо.

— Не волнуйтесь, — сказала она, — пропустите его.

Священник сделал шаг в сторону и уступил Тому дорогу. Продолжая отчаянно стискивать руки, он пробормотал ему вслед:

— Церковь любит вас. Вы дитя Божие. Ваша душа прекрасна. Прошу вас, не теряйте голову.

— Помолчите, — ответил Том.

В нескольких футах от духовидицы он нагнулся, опершись руками на колени, и, заглянув под одеяло, увидел ее лицо. Он обнаружил, что она мала ростом, больна и дышит, как лось, которому прострелили легкое. Что она не намного старше его дочери, а у ее левой кроссовки оторвалась подошва. Что от нее веет убожеством и неприкаянностью, а ее одежда пахнет сыростью и дымом.

— Я написал тебе записку, — сказал он. — Вчера. В воскресенье.

Она не ответила, впрочем он и не задавал ей никаких вопросов. Том наклонился пониже, разглядывая ее, как когда-то разглядывал карнавальные костюмы малышей на школьной вечеринке по случаю Хэллоуина. В те дни его семейная жизнь была смесью блаженства и отчаяния. И даже какой-нибудь пустяк, выигранный на подобном празднике, доставлял ему пусть небольшую, но все-таки радость.

— Ты где там? — спросил он. — Покажись!

— Я здесь.

— Покажись же.

— Не могу.

— Почему?

— Я боюсь.

— Чего ты боишься?

— Я боюсь вас.

— Не надо меня бояться. Я не собираюсь тебя убивать.

Последовала пауза, после которой Энн из Орегона сказала:

— Я все равно боюсь. Особенно, когда вы говорите про убийство.

— Сними капюшон.

— Не могу.

Том топнул каблуком, и на дощатый пол упал комок грязи.

— Говорят, ты творишь чудеса.

— Чудеса творит Пресвятая Дева.

— Значит, ты не говорила, что можешь творить чудеса?

— Все это милосердие Пресвятой Девы.

— И ты не говорила ни про какие чудеса?

— Нет.

— И ты не исцеляешь людей святой водой?

— Нет. Это делает Пресвятая Дева. Не я.

Том снова заглянул под капюшон, но лицо Энн скрывала тень. Ему было трудно говорить с ней, не видя ее глаз и выражения лица.

— Но она выбрала тебя?

— Да.

— Она показала тебе дорогу к святой воде.

— Да.

— Значит, в каком-то смысле ты тоже можешь творить чудеса.

— Нет.

— Но все кругом твердят, что ты это умеешь.

— Чудеса творит Пресвятая Дева. Она дарует покой и вечную жизнь.

— Назови мне хоть одно, — сказал Том. — Хоть одно чудо, которое ты видела.

— Она исцеляет людей.

— Назови кого-нибудь.

— Всех, кто к ней взывает.

— Ты можешь кого-нибудь назвать?

— Помолитесь ей.

— Я пытался. Мне это не помогло.

— Нужно верить, — сказала Энн.

Том через плечо обернулся на священника, который застыл в проходе, как испуганный олень на обочине. Рыжая с мегафоном ушла, по-видимому за Нельсоном. «Ну и пусть, — подумал Том. — С ним я разберусь позже».

— Всё в порядке? — спросил отец Коллинз.

— Нет, — сказал Том, — не всё.

Он снова обернулся к Энн из Орегона и успел перехватить ее быстрый, осторожный взгляд. Однажды Том пристрелил енота в трубе под насыпью, зверька не было видно, во тьме светились лишь зрачки его глаз. Тогда на какое-то мгновение ему стало не по себе, он словно увидел себя со стороны. Беглый взгляд Энн напомнил ему про этот случай. Вблизи было видно, что она еще ребенок, даже ее голос звучал по-детски; обычная девчонка, одуревшая от наркотиков, испорченная маленькая беглянка, случайно попавшая в Норт-Форк.

— Я хочу кое-что спросить, — сказал он.

— Спрашивайте.

— Откуда ты узнала про Ли Энн Бриджес? Кто тебе сказал?

— Мне рассказала о ней Пресвятая Дева.

— Это правда?

— Да.

— Ты врешь.

— Нет.

— Ты просто мошенница.

— Нет.

— Тогда как ты узнала?

— Матерь Божия. Все рассказала она.

— Зачем ей это нужно?

— Не знаю.

— Почему она рассказала об этом тебе?

— Я не могу ответить.

— Ты морочишь людям голову.

— Нет, это не так.

— Ты просто дурачишь всех вокруг.

Духовидица не ответила.

— Послушай, — сказал Том, — но ведь если Дева Мария существует, значит, все остальное тоже правда. Господь, Иисус, всё-всё.

— Да.

— А значит, существует рай и ад. И придет день Страшного суда. И дьявол тоже есть.

— Да.

— Ты веришь в дьявола?

— Да. Я чувствую его.

— Чувствуешь силу зла?

— Он существует.

— Тот, из-за кого происходит все дурное? Ты в него веришь? В дьявола?

— Да.

— Ты права, — сказал Том. — Дьявол — это я.

Духовидица судорожно вздохнула и хриплым, неразборчивым шепотом забормотала молитву, перебирая четки.

— Я сломал шею своему сыну, — сказал Том. — Теперь он парализован. Из-за меня. У него парализованы руки и ноги.

— Господи, нет! — воскликнула духовидица. — Нет!

— Это сделал я. Я сломал ему шею.

— Я буду молиться за вас.

— Я об этом не просил.

— Тогда что вам нужно?

— Чудесное исцеление.

— Я же сказала, я не умею творить чудеса. Вам может помочь только Пресвятая Дева.

— Скажи, что ты настоящая.

— Я настоящая. Поверьте мне.

— Скажи, что ты можешь исцелить моего сына.

— Исцелять может только Пресвятая Дева.

— Как бы мне хотелось в это поверить!

Эти слова подействовали на духовидицу, точно магическая формула. Внезапно она стянула с головы капюшон и отбросила одеяло. Ее прозрачные глаза были пугающе огромными, серый лоб лоснился от пота, неровно подстриженные, спутанные волосы прилипли к вискам. Тому показалось, что она похожа на душевнобольного подростка, подхватившего малярию или туберкулез. Ее изможденное тело бил озноб.

Кашляя, она опустилась на колени перед алтарной балюстрадой. Мертвенно-бледная, с прямой спиной, она судорожно стиснула четки. Том тоже опустился на колени и, вновь оглянувшись на священника, сказал:

— Мне нужно чудо.

Он услышал, как у него за спиной скрипнула дверь. Выпятив грудь, в церковный зал вошел Нельсон. Зрелище было забавным, впрочем позёром он был еще в школе, где без конца накачивал мускулы в тренажерном зале и похвалялся силой. Чуть позади стояла рыжая с мегафоном, а за ними виднелся Эд Лонг, помощник шерифа.

— Привет, — сказал Том. — В церкви не место оружию, Рэнди.

Он сразу понял, что взял неверный тон. Его шутливая фамильярность явно пришлась не по вкусу Нельсону. Он пропустил призыв к милосердию мимо ушей.

— Так вот ты где, Том! — сказал он. — А я тебя обыскался. — И двинулся по проходу, вскинув голову и заложив большие пальцы за пряжку ремня.

— Отлично смотришься, Рэнди, — сказал Том. — Не хуже, чем в телесериале.

Вздохнув, Нельсон потер виски, а может, просто проверил размеры своей начинающейся от самого лба лысины. Солидные движения шерифа говорили о серьезности его намерений.

— Ты мне не нравишься, Кросс. Ты понял? — процедил он. — Я сыт по горло. Мне надоели твои выходки. Сегодня мне позвонил этот тип из отеля и сказал, что ты уехал, прихватив его матрас. После этого позвонила Элинор и сказала, что, во-первых, ты снова заявился домой и не давал ей покоя; во-вторых, измял кусты вокруг дома, чтобы забрать свой тент; в-третьих, чуть не убил Хейди Джонстон и, в-четвертых, сквернословил, стоя посреди улицы. Так вот, Кросс, с меня довольно. Мое терпение лопнуло. Это переходит все границы. Ты достал всех. Когда мне сообщили, что тут происходит, я нутром почуял — здесь не обошлось без тебя. Пора положить этому конец. Ты арестован.

— Он говорит не обо мне, — сказала Кэролин. — Я только…

— Помолчи, — оборвал ее шериф, — сейчас не до тебя. Мне нужно разобраться, что здесь происходит. И призвать этого человека к порядку.

— Давай, призывай, — сказал Том.

— Посмотри на меня, Кросс. Обернись.

Отец Коллинз снова шагнул в проход. Он вошел в роль посредника-пацифиста, ощущая себя отважным и мудрым.

— Прошу вас, — сказал он, — не нужно насилия. Постарайтесь избежать насилия, шериф. Во всяком случае, в храме Божием. Здесь не место насилию.

— Отойдите, отец, — бесцеремонно оборвал его шериф, — вы мне мешаете. Вы загораживаете обзор.

Униженный и подавленный, священник отодвинулся, и, как только он это сделал, Том быстро встал позади Энн из Орегона и обхватил ладонью ее плечо, прикрывшись ею, как щитом.

— Погоди, — сказал он. — Все нормально, Нельсон. Просто погоди минутку. Постой.

— Похоже, ты собрался взять ее в заложницы? — сказал Нельсон.

— Это не так. И ты это знаешь.

— Отпусти ее, Том. Отпусти немедленно. Прошу тебя. Я не стану повторять дважды.

Том не шелохнулся. Он сжал плечо Энн еще крепче.

— Молись за меня, — сказал он. — Молись за меня и моего сына.

— Не дури, — сказал Нельсон. — Мы с Эдом справимся с тобой в два счета. Мне не нужны проблемы.

— Нет, — прохрипела духовидица, — подождите.

Она положила свою ладошку на руку Тома, который крепко держал ее за плечо. Ее лицо серебрилось от пота, мутными каплями он стекал с подбородка. Ее била дрожь, и в этом судорожном трепете было что-то пугающе неземное и завораживающее. Казалось, она сама была видением. Гипнотическая сила этой странной сцены заставила остановиться даже шерифа Нельсона. Потерявший последнюю надежду безработный лесоруб с взлохмаченными баками и хрупкая, изможденная девушка, охваченная восторженным исступлением.

— Радуйся, Мария… — из последних сил прохрипела Энн и попыталась сказать «полная благодати», но, хотя ее губы продолжали шевелиться, ей не хватило воздуха, чтобы произнести эти слова. Стиснув руку Тома, она слабо закашлялась и напряглась, пытаясь сделать вдох.

— Она не может дышать, — зло сказала Кэролин. — Убери руку, ублюдок.

Но Том чувствовал силу горячих пальцев Энн, и у него затеплилась надежда, что прикосновение ее руки принесет ему избавление. Он подумал, что ее близость к неведомой высшей силе позволит и ему заполучить малую толику дарованной ей благодати. Том сильнее стиснул ее плечо. Он не чувствовал ничего, кроме руки Энн — трепетной, хрупкой связи между ними, — и молил Бога, чтобы из этого что-нибудь вышло. Огрубевшая от походной жизни ладонь Энн была обжигающе горячей и на удивление сильной. В кончиках пальцев пульсировала кровь, ее сердце билось часто, точно у птицы. «Может быть, — подумал он, — я наконец дождался. После всех моих страданий. Вот оно, спасение».

— Господи! — сказала Кэролин. — Она сейчас задохнется. У нее астма, ясно вам? Отпусти ее! Энн, как ты? Отпусти ее плечо, урод!

— У нее приступ удушья, — сказал отец Коллинз. — Том, ей срочно нужна помощь.

Кэролин вспомнила про баллончик с перцовым аэрозолем, который висел у нее на шее. «Что ж, — решила она, — похоже, настал час пустить в ход свое умение морочить голову. Без выдумки тут не обойтись. Этого дремучего алкаша я обведу вокруг пальца в два счета». Она помахала баллончиком и сказала:

— Видишь бутылочку? Это ингалятор. Чтобы снимать приступы астмы, понимаешь? Что-то вроде нитроглицерина для людей с больным сердцем. Энн все время забывает его, и мне приходится носить его с собой. Он нужен ей сейчас, понимаешь? Она пользуется им, когда начинает задыхаться.

Она сняла с шеи висевший на шнурке баллончик и осторожно сделала шаг вперед.

— Не двигаться! — рявкнул Нельсон. — Стой на месте!

Не обращая на него внимания, Кэролин медленно двинулась по проходу, держа перед собой баллончик, точно крест, которой поможет ей усмирить вампира — Тома Кросса.

— Я сказал — стой на месте! — повторил Нельсон.

— Не мешайте ей, — сказал отец Коллинз. — Может быть, она сумеет уладить дело мирно.

— Спасибо, — сказала Кэролин. — Ей не обойтись без ингалятора.

— Нет, — прохрипела Энн, — Кэролин…

— У меня твой ингалятор.

— Нет, не подходи.

— Не бойся. Всё нормально.

— Нет, — выдохнула Энн. — Прошу тебя.

Рядом с алтарной балюстрадой Кэролин остановилась и посмотрела вверх, на распятое тело Христа над дарохранительницей. Она ощутила странный всплеск ликования, недоброе торжество победы. Беспомощному Иисусу, распятому на кресте, было далеко до Кэролин, которая вот-вот произведет фурор.

— Вот и я, — сказала она.

Она посмотрела на Тома Кросса. На глазах у него были слезы. Кэролин не ожидала, что он так раскиснет. «Тоже мне, мачо, — подумала она. — Похоже, бедняга не устоял перед чарами Энн». Кэролин взглянула на маленькую ладошку Энн, лежащую поверх его больших, грязных пальцев. Изящная рука Энн дрожала от возбуждения. «Вот и еще один попался, — подумала Кэролин. — Очередная жертва гипноза».

— Энн, — сказала она, — я принесла твой ингалятор.

— Нет, — сказала Энн, — не приближайся, отойди.

— Что с тобой?

— Я вижу твою ауру.

— Возьми свой ингалятор.

— Теперь я понимаю, кто ты.

— Я иду к тебе, — сказала Кэролин.

Она подвинулась чуть ближе, готовясь отважно нанести решающий удар. Перед ее внутренним взором пронеслись предстоящий завтрак в Бэндоне, морское побережье Калифорнии с ее живописными закатами, мойка машин в Лос-Анджелесе, дорога на Сан-Диего и наконец Мексика с бесконечным кайфом от марихуаны. Кэролин опустила указательный палец на головку баллончика, проверив, куда направлено сопло.

— Ингалятор от астмы, — провозгласила она. — Смотри в оба, Энн.

— Славься, Царица… — начала Энн.

— Славься, Царица, — повторил Том.

Кэролин отвернулась и зажмурила глаза.

С клокочущим рычанием, которое непроизвольно вырвалось у нее из горла, она брызнула в лицо Тому перцовым аэрозолем, щедро оросив его нос, глаза и рот. В ту же секунду он отпустил плечо духовидицы и, закрыв лицо руками, упал на пол, скорчившись, словно чудовищный эмбрион.

— Томми, Томми, — повторял он, хрипя и кашляя. — Томми…

— Ну что, получил? — мстительно сказала Кэролин. — Со мной лучше не связываться, мерзавец.

— Томми… — послышалось в ответ.

Ни разу в жизни он не чувствовал себя таким беспомощным. Никогда его не подвергали подобному унижению. Непонятная, обжигающая боль с новой силой пронзала его при каждом вдохе. Воздух превратился в орудие пытки, несущее смерть. Боль не ослабевала и не уходила. Том погрузился в мерцающую тьму. Он шарил руками в поисках духовидицы, но казалось, окружающий мир попросту исчез. Куда все подевались? Почему он один? За что ему такие страдания? Внезапно его зажмуренные глаза увидели свет, такой же ослепительный, как и тьма. «Матерь Божия! — взмолился он про себя. — Прошу тебя, не оставь меня!»

Позади него на спине лежала духовидица. Точно во сне, она посмотрела наверх, где, как птица, парил Иисус. Она увидела его загадочное, искаженное страданием лицо, худые руки, распростертые подобно крыльям, грудь, живот, его раны, его белоснежную кожу и тихо сказала:

— Приди ко мне, Иисус, и очисти меня от всех грехов. Прости мне все дурные поступки. Спаси меня от преисподней. — И ей показалось, что еще чуть-чуть — и он спустится и подхватит ее на руки.

«Меня так и не окрестили, — при этой мысли она похолодела. — Я не попаду на небо».

Она почувствовала, как сочится ее горячая менструальная кровь, и в висках у нее застучало. Энн хотела еще раз попросить Господа сжалиться над ней, но в эту минуту она увидела перед собой лицо отца Коллинза — он опустился рядом с ней на колени и заслонил от нее Сына Божьего.

— Энн, — сказал он, — Энн, очнись.

Она почувствовала его ладони на своем лице. Осторожное прикосновение его пальцев. «Она вся синяя, — услышала она его голос. — По-моему, она не дышит. А лицо горит огнем. У нее жар. Она не дышит». «Так не бывает», — сказал другой голос. «Ее мышцы напряжены, — откликнулся священник, — точно тело свело судорогой. — Он положил два пальца ей на шею. — Пульс очень частый, — сказал он. — Вызовите врача». Священник приложил ухо к ее губам: «И все-таки она не дышит».

— Прости меня, — сказал он. — Прошу тебя, Энн, прости меня.

— Матерь Божия, — выдохнула Энн, — Матерь Божия, помилуй нас.

VI Матерь Божия Лесная 12 ноября 2000 года

В новой ризнице были прекрасные чистые и просторные шкафы, благоухающие свежим деревом. Отец Коллинз, облаченный в подризник и епитрахиль, уже готов был взять с плечиков ризу, но помедлил, снял очки и наклонился, чтобы взглянуть повнимательнее на содержимое реликвария: два молочных зуба, прядь волос, лоскут выцветшей трикотажной ткани от спортивной куртки, осколок кости и крохотное пластмассовое распятие, из тех, что продаются в дешевых лавках. «Лживые и прекрасные, — подумал он. — Лживые и могущественные тотемы». Все эти предметы он нашел у себя на столе вместе с анонимным письмом, где подробно рассказывалось об их происхождении: осколок кости был обнаружен в кремационной урне Энн из Орегона, когда ее мать развеяла ее пепел неподалеку от Токети-Фоллз, по дороге в Кратер-Лэйк; распятие и лоскут ткани были приобретены у «заслуживающего всяческого доверия, но пожелавшего остаться неизвестным лица, которое проникло в офис окружного коронера»; молочные зубы и прядь волос уступил за 3500 долларов дед Энн, водитель-дальнобойщик. Пожелтевшие от времени зубы были размером с кукурузные зерна, а прядь волос, перехваченная круглой резинкой, имела весьма подозрительный цвет и структуру.

Отец Коллинз бережно положил на ладонь кость и потрогал ее пальцем. Разумеется, можно было в любой момент обратиться к судебно-медицинскому эксперту и определить подлинность останков, но что даст подобная проверка? Священник полагал, что кусочек кости вполне пригоден для поклонения, пусть это даже всего лишь обломок подвздошной кости чернохвостого оленя. Впрочем, здесь его мнение расходилось с точкой зрения Церкви.

Он бережно положил кость обратно в реликварий и тут услышал негромкий стук в дверь. В ризницу гуськом вошли взволнованные участники хора — им было пора одеваться. Отец Коллинз сердечно поприветствовал их и с улыбкой пропел несколько тактов «Глории». Сам он тоже ощущал легкое волнение. Сегодня ему предстояло участвовать в освящении храма — церкви Матери Божией Лесной. Он всей душой желал выполнить свои обязанности без сучка без задоринки. До недавнего времени отец Коллинз был несведущ в ритуальных тонкостях освящения храма, но за последний месяц он добросовестно проштудировал римский миссал и требник. Кроме того, он выучил наизусть правила торжественного богослужения и написал подробный сценарий церемонии. Несмотря на все эти приготовления, он был близок к нервному срыву, а в подобном состоянии его всегда мучила изжога. Отцу Коллинзу очень хотелось, чтобы на церемонии присутствовал епископ, но он понимал, что у того есть веские основания отказаться. «В сложившихся обстоятельствах, — сказал ему епископ, — мое личное участие исключается. Хотя вы можете передать от моего имени всем, что мне отрадно видеть возрождение интереса к вере и Церкви». Епископ благословил его, заметив: «Полагаю, принимая во внимание случившееся, вы поймете, почему я так поступаю». Недолго думая, он поручил провести церемонию генеральному викарию епархии, отцу Батлеру, как достойному и уважаемому духовному лицу. «Какая ирония судьбы, — заметил отец Батлер по прибытии в Норт-Форк. — Впрочем, Господь не зря посылает нам подобные испытания. А значит, мы должны исполнять свой долг с открытым сердцем». С этими словами он доверил большую часть подготовительной работы отцу Коллинзу.

Отец Коллинз еще раз повторил с хором этапы предстоящей церемонии. Он не преминул заметить, что в новых одеждах участники хора выглядят чрезвычайно нарядно и празднично. Двенадцать женщин и четверо мужчин под руководством Констанции Педерсен. Ее проникновенное меццо-сопрано волновало священника до глубины души. Архитектор Ларри Гарбер тоже пел в хоре, и его мягкое контральто было на удивление трогательным. Однако сегодня Гарберу отводилась иная роль: как архитектору проекта ему была поручена презентация здания, которая следовала за приветственной речьюотца Батлера и предшествовала окроплению святой водой.

Надо отдать должное Гарберу, он очень обрадовался помощи, которую оказали ему на общественных началах два архитектора и инженер-проектировщик из Сиэтла, а также нанятые по этому случаю ландшафтный архитектор и эколог из Компании Стинсона. В результате был создан прекрасный комплект чертежей. Здание получилось скромным и благородным, отмеченным печатью одухотворенности: кедровый брус, окна во всю стену, светлый, просторный зал. На прилегающей территории располагалась небольшая лощина, поросшая папоротником, грот, аллея мхов и пруд. Дорога из туристского городка сдерживала скорость и была скрыта раскидистыми ветвями деревьев, а стоянка для автомашин, обнесенная изгородью из кедра, находилась в полумиле от церкви. Прихожане могли попасть в церковь лишь по тропинке, что петляла по лесу. Этот путь позволял их душам очиститься, давая время освободиться от суеты и мирских забот. Вдоль Папоротниковой тропы стояли скамьи, где можно было передохнуть и помолиться, и три статуи — Пресвятой Девы, святой Бернадетты и святой великомученицы Екатерины.

Неожиданно для себя отец Коллинз обнаружил, что проектирование и строительство церкви вызывает у него живой интерес. Он всегда считал себя любителем абстракций и отвлеченных размышлений и никак не думал, что способен увлечься архитектурой. Возможно, решил он, такая трансформация связана с тем, что ему исполнилось тридцать. Он внимательно изучил чертежи и изо дня в день педантично отслеживал ход работ. Он сдружился с Гарбером, и теперь, как и Ларри, не расставался с логарифмической линейкой и беспрестанно почесывал затылок. Он был пристыжен, обнаружив, что за пределами его собственного мира существует другой мир, и, осваивая основы строительных расчетов и технологий, почувствовал, что это способствует расширению кругозора. Впрочем, дренажный камень и строительный раствор не опровергали теорию — напротив, Вселенная оставалась такой же предсказуемой и целостной, как всегда, не нарушая законов Ньютона. И каким же облегчением было, зная это, вновь возвращаться в мир идей Платона! Священник изучил профессиональный жаргон, чтобы завоевать доверие подрядчиков; он чувствовал, что они будут работать более добросовестно, видя, что он кое в чем разбирается. Хотя, сказать по правде, это было не так. Он не мог, взглянув на чертеж, представить его будущее воплощение. И все же теперь, засыпая, он по большей части размышлял о проблемах вполне материального свойства.

Участники хора вышли из ризницы. Отец Коллинз завершил собственное облачение и решил посмотреть, как дела у министрантов. Вместе с Томом Кроссом и Кэрол Бойл он проверил, все ли готово к церемонии. Сосуд с миром. Есть. Кропило. Есть. Кадильница. На месте. Корпорал. Здесь. Пурификаторы. Вот они. И так далее.

— Я оделся, — сказал священник. — Один из вас может вернуться к реликварию. Я вижу, вы еще не переоделись.

— У меня вопрос, — сказал Том.

— Насчет реликвария?

— Насчет облачения. Красное или белое?

Отец Коллинз назначил Тома министрантом совсем недавно, поддерживая его стремление к самосовершенствованию, и пока многое было ему в новинку.

Священник с назидательным видом огладил собственную ризу.

— Белое, — сказал он. — При освящении храма надевают белое. Красное предназначено для иных случаев. Например, для праздников в честь великомучеников.

Том кивнул, запоминая сказанное на будущее. На его висках и над ушами появилась густая проседь. Из бесед с Томом во время исповеди отец Коллинз знал, что ему вновь позволили навещать детей. Теперь он купал и кормил Томми, но при этом не чувствовал себя спасенным. Спасение, напомнил ему священник во время одной из таких бесед, требует целой жизни.

— Значит, надену белое, — сказал Том.

Он вышел, и священник быстро закончил его работу, наполнив сосуд для мира освященным оливковым маслом и аккуратно свернув алтарный покров. Он со знанием дела пролистал «Лекционарий», снял с полки лодку для ладана и пересчитал свечи и подсвечники. Кропило было отполировано до блеска. Он вновь с благодарностью вспомнил Ларри Гарбера: для каждой вещи было предусмотрено свое место, и порядок радовал глаз.

Кэрол Бойл не обращала на него внимания, поглощенная своим делом, и отец Коллинз опять погрузился в воспоминания. Он вспомнил брезентовую палатку Энн Холмс в туристском городке и ее капюшон, неизменно надвинутый на глаза. Священник задумчиво прочитал «Радуйся, Мария…» и медленно перекрестился. Он поблагодарил Господа за то, что прошлой осенью ему было позволено продолжить служение. И за обыденность самопожертвования. У него была масса дел, непочатый край работы, которую предстояло сделать. Он тряхнул головой и решительным шагом, как требовал того напряженный распорядок воскресного дня, направился назад, в ризницу. В вестибюле стоял стеллаж с молитвенниками, изготовленный из натурального дерева, здесь же находилась крещальная купель, высеченная из куска гранита, который от природы имел нужную форму. Юные министранты приводили в порядок молитвенники на стеллаже; заметив отца Коллинза, они удвоили свое рвение. Отец Коллинз вдохнул запах свежей краски, который исходил от пола в вестибюле, и с удовольствием подумал, что он не отдает плесенью, а значит, его старания были не напрасны. Он требовал от руководителя строительных работ придерживаться самых высоких стандартов, и тот, качая головой, то и дело говорил: «Это чересчур, а впрочем, решать вам, мое дело выполнять». Теперь все были довольны, что поддерживали отца Коллинза. Почва на строительной площадке была пропитана водой, как губка, и, чтобы осушить ее, пришлось потратить немалые деньги.

Священник вновь углубился в размышления, вспомнив колоссальный приток средств, который последовал за внезапной смертью Энн. Компания Стинсона вдруг резко изменила свою позицию и подарила епархии участок для строительства церкви, о чем много писали газеты Сиэтла. Торговая палата позаботилась о банковских кредитах для многообещающего проекта, который в долгосрочной перспективе сулил ее клиентуре непрерывный приток капитала. Городской совет по туризму пересмотрел свои планы с учетом изменившейся ситуации и изыскал средства на развитие инфраструктуры. Богатая почитательница Девы Марии из Калифорнии, пожелавшая остаться неизвестной, пожертвовала полмиллиона долларов. Средства на сооружение грота, расчистку пруда, обустройство прилегающей территории, пешеходные дорожки, скамейки и террасу из голубого песчаника выделила компания из Такомы, руководство которой тоже весьма трепетно относилось к Пресвятой Деве. Кроме того, как из-под земли появилось и предложило свои услуги великое множество невостребованных художников, скульпторов и прочих творческих работников, которые были рады возможности украсить новую церковь своими произведениями.

В городе близилось к завершению сооружение современного мотеля. На главной улице появилось новое кафе «Сельский уголок», которое славилось своими домашними пирогами. Территорию туристского городка расширили и благоустроили. Открылись три новые гостиницы «ночлег и завтрак». «МаркетТайм» отремонтировали и добавили отдел холодных закусок и пекарню. Неподалеку от закусочной Джипа появилась новая кофейня «Эспрессо на рассвете», где продавали пирожные и торты с французскими названиями, сухарики из стеклянной банки и сандвичи с деревенским хлебом. В центре города начали ремонтировать тротуары, расширять проезжую часть и приводить в порядок канализацию, а поскольку при этом все равно предполагалось снимать асфальт, планировалось заодно проложить высокоскоростные кабели. Консультант по туризму Аппельбаум предложил городу рекламное название: Североамериканский Лурд.

Перед резным панно из тисового дерева — это был триптих, изображающий Благовещение, Коронование Пречистой Девы Марии и Оплакивание Христа — стояла незнакомая отцу Коллинзу женщина. Она пристально разглядывала резьбу и, казалось, была всецело поглощена этим занятием, любуясь мастерством художника.

— Простите, — сказал отец Коллинз, — могу я быть вам полезен?

— Возможно, — не отрываясь от панно, ответила женщина. — Если постараетесь.

— Прихожане собираются рядом с лощиной, — сказал священник, кивнув в сторону ряда венецианских окон. — Это недалеко, сразу за гротом.

— Я не прихожанка.

— Кто же вы?

— Президент клуба поклонников Карла Молдена, отец. Неужели вы меня не узнаете?

Она обернулась и подмигнула. «Надо же так измениться!» — подумал отец Коллинз.

— Кэролин! — сказал он. — Вас действительно не узнать.

— Наберите двадцать фунтов, — сказала она, — и вы станете другим человеком. Очень рекомендую беглым преступникам и шпионам.

— Но вы не преступница и не шпионка.

— Рада, что вы так думаете.

— Я ошибаюсь?

— Если бы я к ним принадлежала, я могла бы считать, что толстею осмысленно и целенаправленно.

Отец Коллинз подошел поближе к панно и заложил руки за спину.

— Вы изменили прическу.

— Пришлось покраситься в этот жуткий черный цвет, — сказала Кэролин. — И постричься. После чего осталось напялить бесформенную куртку, подкрасить глаза — и я больше не я.

— Это сработало, — сказал священник. — Я бы вас не узнал.

Кэролин растерла румяна на скулах.

— Я приехала инкогнито не просто так. Не хочу иметь дело с ее чокнутыми поклонниками. Обезумевшими христианами с остекленевшими глазами. Но мне хотелось посмотреть, что будет сегодня. И я решила, что вы меня не узнаете.

— Я рад вас видеть.

— Не лгите, святой отец.

— Как-никак вы были подругой Энн.

— Едва ли, — сказала Кэролин.

— Как вы можете так говорить? Вы…

— Я убила ее, — сказала Кэролин. — Вы не забыли?

Она снова уткнулась в триптих.

— У вас найдется несколько минут? — вдруг спросила она.

Священник подумал, что Кэролин явилась очень не вовремя. У него не было ни минуты. Через два часа здесь соберется около десяти тысяч человек. У грота уже ждали представители прессы. Маршрутные автобусы то и дело подвозили к стоянке новых паломников. Следовало подготовиться к открытию церкви, он хотел еще раз просмотреть свои записи, не говоря уже о проповеди; надо было еще раз хорошенько продумать порядок церемонии, проследить за министрантами и поработать с диаконами. К тому же через пятнадцать минут подойдет отец Батлер.

— Это не может подождать до завтра? — спросил он.

— Завтра я собираюсь в Сиэтл, святой отец. Там у меня уйма дел. Пообедать. Побродить по магазинам. Сходить к массажистке. Сами понимаете, отменить все это невозможно.

— Видите ли, сейчас я страшно занят.

— Я не отниму у вас много времени, — сказала Кэролин. — К тому же без вас не начнут.

— Это верно.

Кэролин нацепила на нос очки с тонированными стеклами, которые висели у нее на шее на тонкой серебряной цепочке. Это были очки для чтения, с изящными линзами в форме полумесяца.

— Вы отлично выглядите, — сказала она священнику. — Полны сил и энергии.

— Вы смотрите на мир через розовые очки, Кэролин.

— Честное слово, не более пяти минут, — пообещала та.

Они отправились в исповедальню, где Кэролин примостилась на краешек стула и, чтобы не выходить из роли, положила ногу на ногу, достала пилку и принялась обтачивать ногти.

— Вы помните, меня ведь тогда арестовали, — сказала она. — Но я не знаю, известно ли вам, что случилось дальше. Мы ведь не поддерживали отношения.

— Я почти ничего не знаю, — сказал священник и взглянул на часы. — Я был очень занят. У меня было полно дел. С тех пор я все время занят по горло.

Даже в очках Кэролин близоруко щурилась.

— Меня освободили под подписку о невыезде, продержав в тюрьме целых три дня. Думаю, вам бы там не понравилось. При этом мне здорово испортил настроение государственный защитник. Он сказал, что меня могут осудить за непредумышленное убийство второй степени. Из-за дурацкого перцового аэрозоля. Аэрозоля, который стал орудием убийства.

— Это не было убийством.

— Нет было.

— Произошел несчастный случай.

— Католики считают иначе.

— Выходит, вас мучает чувство вины?

— На моем месте оно мучило бы кого угодно.

— Так вы пришли ко мне из-за этого?

— Я не на исповеди.

— Что ж, как я уже сказал, это не убийство. Не стоит терзаться из-за того, что существует только в вашем воображении.

Кэролин неловко поменяла позу и перестала ожесточенно терзать свои ногти.

— И все же Энн умерла, — сказала она с нажимом. — Это факт, и мое воображение тут ни при чем. Вы же не станете с этим спорить?

— Но никто не винит вас в том, что случилось. Это просто стечение обстоятельств, все это звезды, а не сами мы, и так далее^[36], правда, у Шекспира все было наоборот.

— Значит, вы не верите в судьбу?

— Пожалуй, нет.

— Вы верите в звезды?

— В метафорическом смысле.

— И что для вас стоит за звездами?

— Для меня это метафора Бога.

Кэролин повертела в руках пилку.

— Если вернуться к тому, с чего вы начали, — сказала она, — то во всем следует винить Бога.

Священник пожал плечами.

— Не исключено, — сказал он. — Хотя, как мне кажется, вы выбрали не самое удачное слово. Винить.

— Но ведь смерть Энн — это плохо?

— Да, это плохо. Здесь я готов с вами согласиться, и все же ваш довод представляется весьма грубым.

— Грубым, — сказала Кэролин. — Может, и так. Грубым, но убедительным. Он не кажется вам убедительным?

— И все же, — сказал священник, — несмотря на его убедительность, многие упорно следуют путем Господним.

Кэролин помолчала, обдумывая его слова.

— Это не аргумент, — сказала она. — Высказывания «Бог существует» и «Энн умерла» не имеют логической связи.

— Ваш разум ограничен, — заметил священник.

— Просто ваши доводы несостоятельны. Вы не убедите меня, что мир становился лучше, когда невинные младенцы погибали на штыках казаков.

Она снова потеребила пилку и принялась изучать свои ногти.

— И все же, — сказала она, — я ускорила процесс.

— Почему вы не даете мне сожалеть о случившемся?

— Сожалейте на здоровье, — сказал отец Коллинз.

— Так-то лучше.

Отец Коллинз расправил складки на ризе.

— В любом случае, — сказал он, — хватит самобичевания. Так уж вышло. Стечение обстоятельств.

— Мне не дают покоя ее последние слова, — сказала Кэролин. — Она сказала, что видит мою ауру.

— Хм…

— Что бы это значило?

— Не знаю.

— Аура… — сказала Кэролин. — Сразу вспоминается Карлос Кастанеда.

— Я никогда не мог определить для себя, что такое аура.

— Может, что-то космическое? Или я ошибаюсь?

— В критическом состоянии человеку может привидеться всякое.

— И все же никто не говорил мне, что видит мою ауру.

— Мне кажется, — сказал отец Коллинз, — это что-то вроде ореола. Что-то похожее на свечение.

Кэролин снова принялась за свои ногти.

— Тогда в этом есть что-то неземное. Представляешь себе ангела, от которого исходит сияние.

— Вполне вероятно. Я полагаю.

— Неувязка в том, что я не ангел, — сказала Кэролин. — И меня смешно с ним сравнивать.

Священник украдкой взглянул на часы.

— Простите, у меня мало времени, — напомнил он. — Но мне хотелось бы знать, чем вы занимались Кэролин? Как вы провели этот год?

— Я была в Мексике. Недалеко от Сан-Лукаса. На зиму я всегда отправляюсь в Сан-Лукас. На этот раз я задержалась там почти до лета.

Отец Коллинз вспомнил объявление о работе, которое попалось ему на глаза год назад в «Национальном католическом вестнике»: «Должность приходского священника в Эквадоре, рыбацкий поселок на море». Звучит заманчиво. Весьма заманчиво. Тихая, спокойная жизнь.

— На самом деле тоска там смертная, — сказала Кэролин и почесала шею пилкой. — Всю зиму я была как на иголках. Постоянно звонила адвокату, узнавала, не выдвинуто ли против меня обвинение, и — будем считать, что сейчас я на исповеди, — выпила несколько тысяч «Маргарит».

— Не слишком полезно для здоровья.

— Еще я спала с кем попало.

Священник сделал вид, что затыкает уши.

— И частенько была под кайфом.

— Должно быть, на душе у вас пусто и тоскливо, — сказал священник.

— Но обвинений против меня так и не выдвинули, — подмигнув, сказала Кэролин. — Оказывается, исповедаться — приятная штука, — добавила она. — Я еще не рассказала вам про липосакцию, отец. В Энсенаде я нашла одного парня, который согласился заняться моими бедрами. После этого меня страшно разнесло. Наверное, жир просто перебирается с места на место. Не операция, а грабеж.

Она открыла сумочку и убрала пилку.

— Это весьма прискорбно, — сказал священник.

— Да, и еще кое-что, — сказала Кэролин. — Недавно я немного пошарила в Интернете. Решила провести небольшое исследование.

Она вытащила из сумочки упаковку от таблеток. Было видно, что фольга надорвана, а ячейки пусты.

— Я нашла это у себя в машине, — сказала она. — Под сиденьем, когда делала уборку. Наверное, это можно считать реликвией. Это от таблеток, которые принимала Энн.

Он взял у нее пустую упаковку. Он узнал ее.

— Вы приехали, чтобы отдать это мне? — сказал он. — Так вот что привело вас сюда сегодня!

— В общем да, — сказала Кэролин.

Она села поудобнее и облокотилась на ручку.

— У Энн была ужасная аллергия, — сказала она. — Пылевые клещи и плесень доводили ее до безумия. Чтобы справиться с аллергией, она принимала фенатол в лошадиных дозах, куда больше, чем прописывает врач. Наверное, вы это помните. Она ела эти таблетки просто горстями. И вы знаете, что я выяснила про фенатол, отец? Какое действие он оказывает в больших дозах? У него есть уйма побочных эффектов, которые во многом объясняют случившееся. То, что происходило с Энн из Орегона, с нашей Энн, святой великомученицей и духовидицей. Я имею в виду дрожащие руки, мышечные спазмы, припадки и главное — галлюцинации. Когда человек видит то, чего на самом деле не существует. Например, Матерь Божию. Вы понимаете, что я хочу сказать? Дева Мария была результатом передозировки фенатола. Вот что стоит за этим спектаклем на несколько миллионов долларов. Вот чем вы командуете, отец. Это был всего лишь улет от изрядной дозы фенатола.

— Возможно, так оно и было, — ответил священник. — Именно на это делал упор отец Батлер — помните отца Батлера? Год назад, после того как было проведено вскрытие.

— Вот как, — сказала Кэролин, — значит, я просто идиотка.

— К тому же — раз уж речь зашла о вскрытии — вам следовало бы знать еще кое-что. Оно показало, что мозг Энн был полностью разрушен. Нечто похожее происходит с белком яйца, который сворачивается при высокой температуре. Именно это и стало причиной смерти, и перцовый аэрозоль тут совершенно ни при чем. — Священник сложил руки на коленях. — У Энн был сильный жар, и ее мозг не выдержал. Он сварился, как яйцо. Возможно, сказалось и побочное действие фенатола. А может, это тоже перст Божий. Как бы вы не интерпретировали это выражение. Как бы вы не понимали Бога, Кэролин. Поскольку по плодам ее узнаем ее.

— Так значит, «Радуйся, Мария…», отец?

— Едва ли цинизм вас украшает.

— Чем богата, — сказала Кэролин.

Церковь Матери Божией Лесной была освящена в тридцать третье рядовое воскресенье — землю уже покрывало темное месиво гниющих листьев. Процессия началась в полдень, толпу паломников, которых было не меньше, чем деревьев в лесу, окутывала серая дымка. Во время процессии пошел дождь, и его капли заставляли вздрагивать листья кислицы и стекали по алебастровым статуям Девы Марии, святой Бернадетты и святой великомученицы Екатерины. Темная, покрытая рябью вода в пруду пахла перегноем. Крест, который несли во главе процессии, влажно блестел от дождя. Реликварий пришлось укрыть специальным покровом. Некоторые паломники пытались зажечь свечи, но они тут же гасли. Идущие пели «Хвалите Бога во святыне Его» и «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный!». Лес приглушал их голоса, и мелодия слабела и терялась в ветвях деревьев. Перед входом в церковь толпа дружно остановилась и застыла в замешательстве. Почти никто не представлял, что делается впереди. Некоторым вскоре удалось войти внутрь, но подавляющее большинство осталось стоять под ливнем и поеживалось в ожидании, кутаясь в плащи. Среди них была сутулая вдова, которая читала епископа Беркли и Фому Аквинского. «Вело нас по свету в Смерть или в Рождение?» — думала она. Все было не таким, как казалось.

Хотя министранты заблаговременно установили шестнадцать репродукторов, трансляцию богослужения заглушали неумолчные шипение и потрескивание. Паломники услышали, что внутри отец Батлер благословил святую воду, и представили, как он кропит ею стены церкви, а заодно и без того вымокших прихожан. Потом все запели: «И вот, вода течет…» Дождь усилился, а вместе с ним и радиопомехи. Из-за ливня было почти невозможно разобрать ход литургии. Однако паломники стойко перенесли и эту превратность судьбы. Кое-кто подумывал вернуться к своей машине, но по большей части люди чувствовали себя заложниками обстоятельств и решили выдержать посланное им испытание. Никто не желал признаться в своей суетности. Тем временем непогода превратилась в настоящую бурю. Дождь хлестал беспощадно. Из-за холмов доносились раскаты грома, глохнущие в пелене облаков. Начался настоящий потоп. Машины на дорогах были похожи на корабли, бороздящие грязные, бурные потоки. Появилось несколько сообщений об авариях на автотрассах, а на западной окраине Норт-Форка ребенок чуть не утонул в водосточной канаве.

Что оставалось делать паломникам? Кажется, внутри происходила закладка мощей в ковчег, но никто не знал точно. Потом помазание алтаря и стен храма святым миром. От нечего делать паломники перешептывались и отпускали разного рода шуточки, порой весьма сомнительного свойства. Надо же было как-то скоротать время. Они то и дело без надежды поглядывали на небо. Судя по всему, дождь и не думал прекращаться. Изменить что-либо было не в их силах. Господь решил, что этот день должен быть дождливым. И они продолжали страдать и молить Матерь Божию: «К Тебе взываем в изгнании, чада Евы. К Тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез».

Примечания

1

Розарий — католическое молитвословие, объединяющее два вида молитв: мысленную и голосовую. — Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Буррито — лепешка с начинкой из мяса, сыра или бобов.

(обратно)

3

Так американцы называют штат Вашингтон. Упомянутый колледж славится своими свободными взглядами.

(обратно)

4

Перевод М. Зенкевича.

(обратно)

5

Руми, Джалаледдин (1207–1273) — персоязычный поэт-суфий.

(обратно)

6

Пятнистая сова, обитающая в малонарушенных старовозрастных лесах США, стала символом жесткого столкновения природоохранных организаций и лесозаготовителей. В меню кафе и ресторанов в поселках лесозаготовителей в пику любителям природы нередко появлялась язвительная строка «жаркое из пятнистой совы».

(обратно)

7

Перевод С. Маршака.

(обратно)

8

Хокинг, Стивен (р. 1942) — знаменитый английский физик-теоретик, страдающий рассеянным склерозом.

(обратно)

9

Из стихотворения Т. С. Элиота «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Пер. А. Сергеева.

(обратно)

10

Из стихотворения Т. С. Элиота «Gerontion». Пер. А. Сергеева.

(обратно)

11

Рётке, Теодор (1908–1963) — американский поэт.

(обратно)

12

Квиетизм (от лат. quietus — спокойный, безмятежный) — религиозно-этическое учение, проповедующее мистически-созерцательное отношение к миру, пассивность, спокойствие души, полное подчинение божественной воле. Возникло в конце XVII в. внутри католицизма.

(обратно)

13

Фенелон, Франсуа (1651–1715) — французский писатель и религиозный деятель.

(обратно)

14

Паррингтон, Вернон Льюис (1871–1929) — американский критик и литературовед.

(обратно)

15

Из стихотворения Т. С. Элиота «Путешествие волхвов». Пер. Н. Берберовой.

(обратно)

16

Из стихотворения Т. С. Элиота «Путешествие волхвов». Пер. Н. Берберовой.

(обратно)

17

Випассана — одна из древнейших индийских техник медитации.

(обратно)

18

Лидер рок-группы «Нирвана».

(обратно)

19

Анимизм (от лат. anima, animus — душа, дух) — вера в существование душ и духов, управляющих материальным миром.

(обратно)

20

Бумийская мантра.

(обратно)

21

Роман английской писательницы Джейн Остин (1775–1817).

(обратно)

22

Температура по Фаренгейту. Примерно минус семь градусов по Цельсию.

(обратно)

23

Около плюс четырех по шкале Цельсия.

(обратно)

24

Воббли — члены партии «Индустриальные рабочие мира», образовавшейся в начале XX в. Отличались радикальными взглядами и были весьма непопулярны среди высших слоев общества и среднего класса.

(обратно)

25

Герой фильма «Сонная лощина», инспектор нью-йоркской полиции.

(обратно)

26

Утешительница скорбящих (лат.).

(обратно)

27

От лица Христа Главы (лат.).

(обратно)

28

Адамс, Ансель (1902–1984) — американский фотограф, мастер пейзажа.

(обратно)

29

Бирштадт, Альберт (1830–1902) — выдающийся американский пейзажист.

(обратно)

30

«Бак Роджерс в XXV веке» — фантастический фильм, созданный в 1979 г. на основе комиксов.

(обратно)

31

Матерь Искупителя (лат.).

(обратно)

32

Тако — горячая свернутая маисовая лепешка с начинкой из рубленого мяса, сыра, лука, бобов, с острой подливой.

(обратно)

33

Колоратка — особый белый воротничок в облачении священников ряда христианских конфессий.

(обратно)

34

Хейт-Эшбери — район Сан-Франциско, мировая столица хиппи.

(обратно)

35

Перевод М. Лозинского.

(обратно)

36

Искаженная цитата из драмы Шекспира «Юлий Цезарь»: «Не звезды, милый Брут, а сами мы / Виновны в том, что сделались рабами» (пер. М. Зенкевича).

(обратно)

Оглавление

I Благовещение 10-13 ноября 1999 года

II Украшение богослужения 13-14 ноября 1999 года

III Жена, облеченная в солнце 14-15 ноября 1999 года

IV Заступница 15 ноября 1999 года

V Взятие на небо 15-16 ноября 1999 года

VI Матерь Божия Лесная 12 ноября 2000 года

*** Примечания ***