Круг иных (The Society of Others) [Уильям Николсон] (fb2) читать онлайн

Уильям Николсон
Круг иных (The Society of Others)

Глава 1

Я пишу эти строки при свете нового дня, вывожу ручкой на бумаге, по старинке. Без исправлений тут не обойтись. Пусть останется все, что пришло в голову, – хочу знать, что я написал, прежде чем вычеркнуть. Первой мысли доверять нельзя. Как сказал Вицино, напиши что-нибудь о себе, а потом – нечто диаметрально противоположное, и попробуй примириться с мыслью, что второе истинно.

Я неплохой человек. Я плохой человек.

Я не по злому умыслу убил незнакомца в читальне. Я по злому умыслу убил незнакомца в читальне.

В том, что произошло потом, нет моей вины. В том, что произошло потом, виноват только я.

Итак, вот история о том, как все переменилось. Не важно, как меня зовут. Если вам непременно нужны имена, считайте меня своим тезкой.

Возьмем любой день и опишем его так, словно бы все происходило здесь и сейчас. Я постараюсь объяснить, что я представлял собой в ту пору, тогда легче будет понять, во что я превратился. Что ж, как говорят, операция прошла успешно, но пациент умер.

В один самый обыкновенный день моего незапамятного прошлого, то есть раньше, чем вчера, я сижу у себя в комнате с запертой дверью и опущенными жалюзи. Звучит музыка, на которую я не обращаю внимания. Работает телевизор, хотя и с выключенным звуком: я не смотрю. В щелку над самым подоконником пробивается свет, на мочевой пузырь давит – давно пора облегчиться. Схожу немного погодя. Собственно, я ничем не занят. По большому счету, я целыми днями плюю в потолок. Можно сказать, ничегонеделание – мой основной способ провести время. Не вижу в этом ничего плохого. Я просто ничего не хочу. Конечно, как и у вас, у меня есть животные потребности: принимать пищу, испражняться, спать и спариваться, но стоит их удовлетворить, они временно исчезают, и все возвращается на круги своя. Без них тоже не обойтись: это не вопрос предпочтений, а насущная необходимость.

И денег я тоже не вожделею. Какой в них толк? Например, хочешь что-нибудь купить, носишься с этой идеей, волнуешься, а потом, купив, теряешь интерес. И так всегда и со всеми. Я давно понял, в чем тут фишка: нам специально прививают желание обладать вещами, чтобы мы выкладывали за них денежки. И как вы думаете, на что употребят наши кровные, когда мы с ними расстанемся? На то же самое барахло, которое кому-то вроде бы нужно. На краткий миг этот кто-то, может быть, почувствует себя счастливым, а потом удовольствие от приобретения ослабеет и все станет как раньше. Почему люди такие тупые? Ну вылитые рыбы. Эти целыми днями копошатся в своем пруду в поисках пищи, энергия от которой уходит на то, чтобы целыми днями копошиться в пруду. Смешно. Вы только посмотрите, сколько народу изо дня в день делают деньги, чтобы покупать друг у друга всякую всячину. Разве что слепец не заметит, как все бессмысленно: возня, от которой никто не становится счастливее.

Моя жизнь бессмысленна. Я не становлюсь счастливее.

Мой «ушедший» папуля ворчит: «Мать сказала, ты целыми днями взаперти сидишь». Я отвечаю: «Она не врет».

Он говорит: «Мир вокруг нас огромен и непостижим. Сидишь в своей комнатушке, на улицу носа не показываешь».

Я на это: «Некуда мне идти».

Тут он теряет самообладание: бесит его мой пессимизм. Я бы ему сказал, что и он ни к чему не движется, да только зачем рушить воздушные замки?

Мне нравится моя комната. Я тут обмолвился, что ничего не хочу, но это не совсем так. Мне нужна собственная комната. Не важно, что там внутри, лишь бы дверь запиралась, чтобы никто не лез со своими просьбами. Я допускаю, что мог бы провести здесь остаток дней и тихо отойти в мир иной. Вот упокоюсь, никто меня даже искать не станет – и замечательно.

Тоже мне, «огромный непостижимый мир»! Не так уж он и огромен. Вообще-то большой он или не большой, зависит от нашего опыта, а тот весьма скуден. Подумайте сами, каков он собой, этот мир. По мне так отчужденный, безразличный, непредсказуемый и опасный. И еще несправедливый. В детстве я думал, что он – как мои родители, только больше. Верил, что он на меня внимательно смотрит и хлопает в ладоши, когда я танцую. Ха! Отец так до сих пор этого и не понял: все выкидывает коленца. Печальное зрелище.

Кэт говорит, я воспринимаю мир поверхностно и с обидой. Это заблуждение. Я не грущу и не горюю, просто смотрю на вещи здраво. Все в природе подчинено эгоизму. Живые существа убивают друг друга ради выживания. Любовь – механизм распространения вида.

Красота – обманка, которая рано или поздно увядает. Дружба – взаимовыгодная договоренность. Доброта не вознаграждается, а зло ненаказуемо. Религия – предрассудок. Смерть – аннигиляция. А Бог… если он и существует, то давным-давно забил на человечество. Как бы вы поступили на его месте?

Так чего ради выходить из комнаты?

Образование какое-ни какое я получил. Защитился и вышел из альма-матер с дипломом в кармане. Почему-то все полагают, что теперь я должен прыгать от радости. Отец одолжил денег, приличную сумму, тысячу фунтов – хочет, чтобы я пустился в «большое плавание», прежде чем ступить в настоящую жизнь. Кстати, это еще что за рекламная штучка? «Настоящая жизнь», bonjour tristesse*. Я, конечно, ценю столь благородный порыв, но, сказать по правде, некуда мне ехать и делать тоже нечего.

* здравствуй, грусть (фр.).

Сколько себя помню, постоянно меня учат: в школе, в колледже… Только, если честно, вряд ли я усвоил что-нибудь дельное. Советы слушал вполуха, словно заезженное объявление в самолете: «Пристегните ремни, пристегните ремни». Тебя заверяют, что это действительно важно, так что отнесись серьезно к тому, что сейчас скажут, но ты все равно не слушаешь: ведь ничего не произойдет, а если и произойдет, то ты в любом случае покойник. Впрочем, должен признать, что жизнь, разбитая на классы и курсы, обретала некую форму. Год за годом, не принимая существенных решений, я переходил на очередную ступеньку этакой гигантской лестницы. И вот добрался до самого верха, и теперь передо мной простирается то, что называют «настоящей жизнью». Умора.

Я сейчас в процессе «не» поиска работы. Подумываю стать журналистом или кинорежиссером. Захватывающие перспективы. Журналисты знакомятся с интересными людьми и много путешествуют – значит, не соскучишься. Режиссеры годами работают над каким-нибудь проектом, и если фильм оказывается провальным, наступают воистину тяжелые времена; зато вокруг них вечно вьются молоденькие красотки и постоянно меняются съемочные площадки. В общем, выбрать что-то одно трудно.

Шучу, конечно. Я получил диплом не очень престижного колледжа по не очень полезному предмету, который все равно уже забыл.

– Знаешь, перед тобой открыто множество дверей, – говорит отец, и его глаза сверкают поддельным энтузиазмом. Несмотря на то что он нас бросил, а может, именно поэтому, папуля отдает себе отчет в том, сколь важна для будущего успеха уверенность в себе. «Если веришь в себя, тебе все по плечу, за что ни возьмись» – незыблемое кредо отца. Эта постхристианская догма многим заменила веру в воскрешение. Очень удобно: теперь каждый из нас при желании в силах самостоятельно восстать из мертвых.

С этим я не спорю. Вопрос в другом: какой фиг стараться?

Короче говоря, отец неустанно твердит, что у меня масса замечательных возможностей, хотя и не уточняет, каких именно. Так что додумывать приходится самому. Скажем, устроиться в корпорацию и впаривать товары, которыми я сам не пользуюсь, людям, которые в них не нуждаются. Можно стать учителем и грузить тех, кто ничего не хочет слушать, тем, что я и сам предпочел бы не знать. Или стать солдатом и убивать людей. Это сгодилось бы, если б не было сопряжено с опасностью для жизни.

У меня есть приятель, Мак. Он едет в Непал в группе социальной помощи. Анекдот какой-то. Единственное, что мы можем сделать для непальцев, – избавить их от подобных Маку искателей смысла жизни. Страна выжата как лимон, местному населению ничего не осталось, как таскать по кряжам рюкзаки путешественников и сбывать наркоту. Мак говорит, ему по барабану, хотя бы на горы посмотрит. А я считаю, ничего в них особенного и нет: когда заберешься на вершину, самой горы и не видно. Их лучше воспринимать в перспективе, как на фотографии. Мак выкручивается: мол, можно забраться на одну вершину и с нее любоваться соседней. Я отвечаю: и что с того? Тогда приятель взрывается: «Ты дебил! Натуральный!» Ну и подумаешь. От меня хотя бы вреда никакого: ни людям, ни зверям.

И вот теперь я в процессе «не» поиска работы, потому что все равно не предложат того, что надо. Та же ситуация, что и с сексом. Сильно хочешь как раз тех женщин, которым ты на фиг не нужен. Думаете, случайно? Как бы не так. По-настоящему тянешься лишь к тому, чего ни при каких обстоятельствах не получишь, а если оно само в руки просится, не возьмешь ни за какие коврижки. Не зря же говорят: запретный плод сладок.

Вам, наверное, интересно, как я собираюсь жить, не имея средств к существованию? Так я отвечу: паразитировать. Я стану этаким симбиотным паразитом. Хозяином и питающим организмом будет мой отец. Он достаточно зарабатывает, так что внакладе не останется – к тому же я недорог в обращении. Вам интересно, с какой это радости он должен меня содержать? Потому что сам напросился.

Вы пораскиньте мозгами. Если бы они с матушкой не расстарались, меня бы на этом свете не было. А так эти двое устроили междусобойчик и стащили меня с облачка, где я тихо-мирно почивал, никого не трогая. Заключили в беспомощное детское тельце, не способное себя обслужить, поставив в полную зависимость от родительской опеки. Сказали бы сразу, так, мол, и так, вот уговор: мы за тобой ухаживаем до поры до времени, а когда перестанешь быть лапочкой, выживай самостоятельно. Я бы, конечно, не повелся: спасибо, такой расклад не про меня, лучше останусь бесплотным духом в прохладной синеве. Так что это была их идея. Хотели – получайте.

Поймите меня правильно, их дела тут ни при чем, пусть сами разбираются. Мать все восприняла с должным хладнокровием, если не считать того, что с тех пор зовет отца «ушедшим» – это еще относительно умеренное возмездие. Вы не услышите от меня баек про разбитые семьи и разрушенные очаги, потому что ничто не разбито и не разрушено: все остались хорошими друзьями; мать с отцовской подругой подружились, а теперь, когда выяснилось, что Джемма беременна, стали как сестрички, если не считать внушительной разницы в возрасте. Нет, мне папулина пассия импонирует, хотя я так пока и не понял, кем она мне приходится; может, любовницей по отцу? А еще меня напрягает, что она такая привлекательная – засмотришься на ее губы, и приходится себя одергивать.

Отца мучает совесть, не без того, но это уже не моя проблема, и если ему хочется впредь поддерживать меня материально, с какой стати я должен возражать? Он ведь тоже здорово выигрывает от нашей сделки. Небольшой финансовый взнос – и чувство выполненного долга обеспечено. Так что не доставайте меня разговорами на тему поиска работы.

А в то утро, за день до начала описываемой эпопеи, меня посетило предчувствие – ну, может, не так высокопарно. У меня часто бывают всплески интуиции. Скажем, симпатичная девушка идет в мою сторону по эскалатору, и меня тут же огорошивает: вот сейчас она улыбнется, я поднимусь, пойду за ней следом и увижу, что она стоит и ждет меня. Или бывает так: меня срочно просят позвонить домой, и мне чудится, что на наш дом рухнул авиалайнер, и теперь я один-одинешенек на всем белом свете, бездомный скиталец. Эх, ничего такого не сбывается, однако предчувствия все равно меня посещают. Кто знает, может, чудеса и катастрофы ждут своего часа? И обрушатся всем скопом зараз, чередой скорострельных вспышек. Сыпанут, как искры фейерверка.

А тогда было явственное чувство, будто меня кто-то окликает. Я напрягся, но ничего не услышал. Потом ощутил что-то вроде зова, точно я кому-то нужен. Вдумался и понял, что это не кто-то конкретно, а некая абстракция. Вот такое у меня было прозрение: я нужен. Надо сказать, прозрение неожиданное. Особой радости я не испытал и скоро об этом ощущении начисто позабыл. Зато оно оставлять меня в покое не намерено и время от времени возвращается – вроде как помнишь смутно, будто ты что-то хотел сделать, но забыл, что именно. Раздражает.

Мать расстроена, потому что я больше не сажусь со всеми за стол. Дело не в еде, а в том, с каким лицом она на меня смотрит – будто ей больно видеть, как я ем. Или не ем. Я не едок. Вообще мне больше нравится уплетать пищу одному, без суеты и разговоров. Мне много не надо: хлеба, сыра, пачку хлопьев, и я доволен. Сподручнее есть по ночам, когда все спят. Даже свет на кухне включать не обязательно: просто открываю дверцу холодильника, и там за яйцами загорается лампочка, этого вполне хватает.

Однажды, когда я так ел, на меня наткнулась Кэт. Она загуляла с приятелем – мерзко представить, чем они там занимались, – проскользнула на кухню, увидела меня и говорит: «Какой ты печальный!» А я только смерил ее взглядом и ем дальше. Мог бы ответить: «На себя посмотри». Знаем мы ее «приятеля». Он славится тем, что выбирает себе дурнушек, потому что они дают на первом свидании. Скотина. Кэт говорит, ей по барабану, и вообще все мужики одинаковы, включая меня. Это правда. У меня тоже есть, так сказать, «подруга», которая нужна мне только для секса, а все остальное я выполняю для отвода глаз. Девчонка об этом не знает. То есть догадывается, конечно, но напрямую я ничего такого не говорю, а она и не спрашивает – наверное, тоже что-то получает от наших отношений, иначе не стала бы со мной встречаться. Ее зовут Эм. Думаю, она ожидала от меня большего.

Надо сказать, во мне разочаровываются все, кому я небезразличен. Родители разочарованы; дедушка разочарован; разочарована даже крестная Шейла, которая всегда помнит про мой день рождения и хранит у себя мои детские фотографии. Все они мечтали, что у меня будут свои устремления, увлечения и какая-нибудь замечательная цель в жизни. Теперь им хватило бы, если б я просто устроился на работу. Что тут скажешь? Ну не вышло. Одно время мне нравилось кино, и они думали, что это меня на что-нибудь вдохновит, однако интерес иссяк.

Мать говорит: «Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Не может человеку нравиться такая скучная жизнь».

Так и подмывает ответить ей, и отцу с дедом, и Шейле: «А почему я должен быть счастлив ради вас?» Я тащу этот груз на шее – требование непременно быть счастливым. И не для себя, а для них. Зачем? Чтобы их отпустило чувство, будто они мне чего-то не додали?

Но я попросту отвечаю: «Меня все устраивает».

Они действительно мне кое-чего не додали. И от сочувственных взглядов лучше не станет. Только не хочется смотреть им в глаза. Как же я устал быть семейным недоразумением! Найдите себе другой объект для заботы и оставьте меня в покое.

Теперь вы меня презираете. Знаете, как-то не трогает. Задайтесь вопросом: какое вам дело? Нет, просто подумайте. Это ведь не презрение как таковое, вы просто боитесь превратиться в подобие меня – если уже не превратились.

Нет, все могло быть и хуже. Я не агрессивен, не груб, не расточителен. Слежу за собой, чистоплотен, вежлив с подругами матери. Не заваливаюсь домой пьяным, не принимаю сильнодействующей наркоты, не курю. Конечно, время от времени балуюсь травкой, не без этого, но не в таких количествах, о которых стоит говорить. Моя инертность проистекает не отсюда; она берет начало в главном источнике, материнской жиле, незамутненном понимании природы бытия:

Жизнь тяжела, от нее умирают.

Я эту мысль увековечил на своем окне краской из аэрозольного баллончика. Получилось похоже на граффити. Бывает, лежу на кровати, рассматриваю корявые буквы на фоне пасмурного неба и думаю: «Вот именно». Так и есть, ни отнять, ни прибавить. И этого не переменишь. Вот тогда я, пожалуй, испытываю нечто близкое к удовлетворению.

А с той тысячей история особая. Отец отсчитал их наличными, мелкими купюрами по пятьдесят и двадцать фунтов. Тратить мне их не на что, а вот иметь приятно.

– Ты сильно не думай, – напутствовал папаня, сопровождая слова вымученной улыбкой. – Отмочи какую-нибудь глупость, потрать деньги с задором, чтобы запомнилось надолго.

Я взял упаковку липкой ленты и оклеил деньгами все стены. На бордюр похоже. Отец не знает. Он ко мне не заходит, даже когда и бывает у нас. Вроде как из уважения к моему личному пространству. Да только, на мой взгляд, дело в другом. Он просто не хочет лишний раз напоминать себе, как меня подставил. Эм в восторге от расклеенных аккуратными рядами пятидесятифунтовых банкнот. Говорит, я не похож на всех остальных, и это ее притягивает, а еще что я с причудами и когда-нибудь непременно стану знаменитым. А я отвечаю, что не хочу быть знаменитым, хочу просто быть. И она еще больше восторгается. И я предлагаю ей кое-чем заняться, но она сейчас «не в форме» и хочет просто поговорить. Вот и сидит, балакает что-то, а я смотрю в окно, где воркуют голуби, а потом вижу, что она плачет.

– Ну что еще? – спрашиваю.

– До тебя не достучаться, – отвечает.

– Достучаться вообще ни до кого невозможно. Тут она целует меня страстно-престрастно и говорит:

– Теперь достучалась?

Что тут ответишь? Все лгут – из добрых побуждений, из жалости или из трусости.

– Несомненно.

Она смотрит на меня своими синющими глазами, влажными по краям, смотрит и смотрит, нескончаемо долго.

– А если бы я предложила тебе порвать?

– Что именно?

– Наши отношения.

– Ты этого хочешь?

– Ну а если бы хотела?

Опять эти бестолковые разговоры.

– Эм, я такой, какой есть.

– Да уж. – Тяжкий вздох. – Знаю. – Еще более тяжкий вздох. – Давно пора с этим завязывать, да только не могу.

Я молчу, а сам думаю: «Ну если мы сегодня ничем не займемся, то можешь уходить». Жаль, что такое не принято говорить вслух.

– Эм, я, если честно, подустал.

– А ты, кстати, всегда какой-то «подуставший». Непонятно только, от чего.

– Да ни от чего. Пустота доконала. Думает, я прикалываюсь, но это серьезно.

И вот она на меня все смотрит и, сама того не замечая, погружается в задумчивость – в свой мир или еще куда, и в этот миг у нее делается совершенно другое лицо. Будто где-то там прячется маленькая девочка, еще ребенок, и выглядывает, думая, что ее не видно. Эта малышка такая очаровательная и неиспорченная, что от одного ее вида дух захватывает. Как-то подзабылось, что на свете еще живут бесхитростные люди. Она нежная, ее легко обидеть. Я чуть не разрыдался.

– Ты что? – спрашивает Эм.

– Да все ты, – отвечаю.

– А что со мной?

– Ты такая красивая!

Для меня красота – не внешность, а ощущение. Наверное, как и для всех. Мэрилин Монро – отнюдь не эталон: у нее одутловатое лицо, если посмотреть на случайные снимки, где она не позировала. Но есть в ней что-то трогательное, некая мольба: пожалуйста, любите меня, я так хочу нравиться!.. Это подкупает. Лично я считаю, что в душе она – все та же малышка, которая хочет, чтобы ее обняли и приласкали, но поскольку она уже взрослая женщина, это чувство облекается в секс. И вообще потерянные дети – страшное дело. Как-то по телику показывали сюжет про сиротские приюты в Китае, о брошенных на верную смерть младенцах. Я пять минут посмотрел и не выдержал, переключил программу – там показывали какую-то далекую войну и как взрывают людей. Когда взрослые друг друга уничтожают, это еще терпимо, но те младенцы в одиноких колыбельках, которых некому проведать…

Ну вот, опять у нее слезы.

– Ну, что теперь?

– Так нечестно, – отвечает Эм. – Всё, с сегодняшнего дня я тебя не люблю!

Глава 2

Выясняется, что Джемма родила мальчика; родительница с чадом чувствуют себя прекрасно. Младенца назвали Джо (так обычно щенков кличут, хотя всякое бывает). Сегодня мы его увидим: все встречаются у нас по случаю дня рождения деда, и торжества решили совместить. Дело не в скаредности, напротив, задумка собрать все семейство отнюдь не плоха. Разве что меня там не будет: я в таких мероприятиях не участвую.

– Выйди, пожалуйста, к гостям, – увещевает мать. – Не расстраивай отца!

Да, такая у меня мамочка: защищает человека, который променял ее на ту, что помоложе и покрасивее, да еще и ребеночка себе завел, кукушонка в чужом гнездышке, который будет жиреть на отнятой у матери любви. Другая бы возненавидела. Почему же она до сих пор к нему неровно дышит? О, это я прекрасно понимаю. Ненавидеть моего отца попросту невозможно: он принадлежит к редкой породе порядочных людей. А что случается, когда такой человек нечаянно тебя обижает? Ты обижаешься, но не очень – ведь он не со зла.

Ну ладно, выхожу к гостям с нарочитым опозданием, и тут выясняется, что отец с Джеммой и их совместным отпрыском еще не появлялись, потому что Джо, видите ли, изволит спать. Потрясающе. Попробовал бы я выкинуть такой номер: «Я тут малость запоздал, народ. Вы уж меня простите. Мой сон куда важнее вашего сборища».

– «О Свет святой! О первенец Небес! Хвала тебе! Дерзну ль неосужденно…»*, – изрекает дед, воздев к небесам длани; прям-таки священник, дающий благословление. Дедуля любит дурачиться. Непременно ему нужно изъясняться цитатами: видно, своих слов не хватает.

* Джон Мильтон. «Потерянный рай» (пер. Арк. Штейнбсрга).

– С днем рождения, дедушка!

Понятия не имею, сколько ему сегодня исполнилось: семьдесят, восемьдесят или девяносто. Наливаю себе бокальчик «беллини». Это наш фирменный напиток для торжественных случаев: смесь сухой итальянской шипучки с персиковым соком в соотношении два к одному. Отличная штука.

Рецепт назвали в честь одного художника, нашего общего любимца. Дело в том, что мой дед как две капли воды похож на венецианского дожа, которого упомянутый живописец изобразил на портрете, – разве что дедуля обходится без дурацких шляп с завязками и горба на спине.

Тут ко мне подваливает мать с полной тарелкой закусок.

– Сынок, не пей на пустой желудок: гости будут с минуты на минуту.

Странный подспудный смысл.

А уж еды наложила… Крохотные сосиски на палочках, куриные палочки, морковные палочки, сырные палочки – и все страшно липкое. Едят это руками, чтобы потом не мыть ножи и вилки. Да, остались еще на свете прагматики, которые задумываются о подобных вещах.

Здесь и моя крестная, Шейла. Ждет, когда я к ней подойду.

– Доброго здоровьица, – говорю ей.

– А ты все растешь и растешь, – отвечает она. – Когда наконец остановишься?

– По-моему, уже остановился.

Каждый считает нужным заметить, что я высок, словно это предмет для гордости. Нет в том моей заслуги – скажем, Шейла сама по себе маленькая.

– Ты – вылитый автопортрет Сальватора Роза, – говорит она. – Привлекательный жгучий брюнет. Имей в виду, это комплимент.

– Да ну? Ладно.

– «Aut tace aut loquere meliora silentio». Либо молчи, либо превзойди молчание словом.

Она цитирует надпись на автопортрете Сальватора Роза. В нашем кругу такие фокусы в почете. Как бы вам понравилось оказаться на полотне старинного мастера? Забавно.

– Ладно, – отвечаю.

– Ну вот, видишь.

Тут уж нечего добавить.

– Ты рад, что у тебя появился маленький братик?

– Аж трепещу. Крестная поводит бровкой.

– Сам-то чем сейчас занимаешься?

– Да так. Всем подряд и ничем конкретно. Смотрит на меня с улыбкой, словно хочет сказать:

я никогда тебе слова поперек не скажу, будь ты хоть распоследним неудачником. Это называется безусловной любовью; взрослые считают, что молодежь в ней очень нуждается. Поверьте мне на слово: нас лучше оставить в покое, а вся эта безусловная ерунда – очередное надувательство. Никто не станет мазать твой бутерброд по доброте душевной, в каждой игре – свои правила. Я буду тебя любить, а ты взамен вырастешь здоровой сбалансированной личностью.

Шейла – ровесница моей матери, недавно ее назначили на какую-то престижную должность: она профессор и станет преподавать историю искусства в каком-то растаком университете. Это считается огромным достижением по жизни, все благоговеют и восхищаются, хотя она маленькая, бездетная и с фигурой как у мужика.

– Вот видишь, – сказала моя мать, когда до нее дошли слухи. – Иногда и хорошие люди прорываются наверх.

– Здорово, – отвечаю. – Повезло Шейле.

– Сынок, она тебя так любит, – говорит мать. – Черкнул бы ей, что ли, пару строк в честь такого случая.

Как только я родился, крестная избрала меня объектом для заботы: я тогда был слишком мал, и мое мнение в расчет не шло. В общем, смысл в том, что, когда она умрет, я унаследую ее деньги. Ничего не хочу сказать, спасибо, что она долгие годы осыпала меня подарками, но это была ее блажь, а не моя.

Причем я не единственный, кто придерживается такого мнения. Мать тоже ведет себя так, словно делает подруге огромное одолжение, разрешая любить своего отпрыска. Скорее всего мамуля и сама не отдает себе в этом отчета. Тут вся сложность в том, что делать карьеру они с Шейлой начинали вместе в Национальной галерее, с самых низов, даже поступили на работу в один год. Теперь наша Шейла – профессор, а мать до сих пор подбирает иллюстрации к книгам из-за того, что сделала перерыв на детей, то есть на нас с Кэт. Впрочем, ни одна из подруг так и не достигла желаемого, и теперь обе с моей помощью собираются наверстать упущенное.

Я хотел написать крестной письмо с поздравлениями, да руки не дошли.

– Вы молодец.

– Спасибо. У меня скоро первый цикл лекций. Ужас, все будут сидеть и думать: «Почему именно ей досталось это место?»

Ничего подобного. Все будут думать, что дадут на ужин.

Дедушка подводит ко мне добряка Эмиля. Добряк Эмиль – его старинный друг еще со времен Праги, или Будапешта, или Бухареста, где они жили и страдали, обретая истинную мудрость в кафетериях и лагерях для интернированных.

– А вот и молодое поколение! – говорит дедушка. – В наше время мы радовались, что живы, а уж быть юным считалось за неземное блаженство!

Шпилька в мой адрес, поскольку уж кто-кто, а я по части блаженства полный профан. И разве это моя вина? Дедулина юность пришлась на времена режима, когда нельзя было безнаказанно полистать «Плейбой» – и это до того, как у них начали расти волосы на лобке. А кому-то подают такие вещи на блюдечке с голубой каемочкой.

Тут ко мне обращается добряк Эмиль:

– Итак, юноша, чем собираетесь заняться?

– Честно сказать, пока не решил.

– И не торопись, парень! Перед тобой целый мир. Никаких обязательств, одни приключения.

Предполагается, что это повод для радости, а мне бы уйти в свою комнату да запереться от всех.

– Точно.

Старик всучивает мне свою ладонь и выводит в коридор. Припас для меня очередную порцию выстраданной мудрости.

– Знаешь, отец о тебе беспокоится.

– Точно.

– Я ему сказал: «Не волнуйся: твой сын – не ты, у него свой путь».

– Точно.

Эмиль у нас вроде психоаналитика. Вся старая гвардия, выходцы из Восточной Европы, которые считали «Плейбой» либеральной литературой, подались в мозгоправы.

– Можно попросить тебя об одолжении?

Он переходит на шепот. От старика шмонит валерьянкой.

– Когда отец придет, скажи ему одну вещь, всего шесть слов.

– Шесть слов?

– Скажи ему так: отец, я тебя люблю, дай мне уйти. Получается семь.

– Сделаешь это ради меня?

– Ладно.

– Спасибо.

Он стискивает мою руку, и мы возвращаемся к остальным гостям.

– Ну и кто наделал тебе в компот?

Как видно, все написано на моем лице. Старина Эмиль достал меня своим ленноновским человеколюбием, «Ол-ю-нид-из-лав». Сам-то Леннон далеко ушел? Я даже не про то, что его застрелили, а про то, что он жил в гостинице, и Йоко Оно была у него на побегушках.

– Дуй отсюда, дурында, – говорю сестрице.

– Ах, подумаешь, вечный изгнанник!

Вот почему я не любитель семейных сборищ.

Раздается клацанье-бряцанье: по коридору движется кортеж детского сопровождения, а за ним и сам младенец. В гостиную всовывается отцовская голова со словами: «Мы уже надеваем чепчик». Я и Кэт обмениваемся взглядами: куда катится мир? Человек, который зарабатывает на жизнь пером и чернилами, начинает путать местоимения.

Наконец-то. Джемма держит на руках ребенка в кульке, напоминающем кружевную оберточную бумагу. Следом этакой биркой на тесемке вышагивает счастливый папаша. Тут все, за исключением меня, окружают нарядный сверток и пялятся в дырочку между кружев, откуда, надо думать, выглядывает самый обыкновенный младенец, не хуже и не лучше других, но почему-то вызывающий всеобщее ликование. Джемма победоносно оглядывает собравшихся. Черные блестящие волосы она коротко остригла и видок у нее потрясный: глазищи стали еще больше, а про губы я вообще молчу. Наконец выразить восхищение святыней подходит моя мать, и я замечаю про себя, какой старухой она смотрится рядом с папиной подругой и как все это несправедливо. Пытаюсь вообразить, каково сейчас мамуле, и одергиваю себя, потому что это невыносимо. Она подходит ко мне, берет за руку и, печально улыбаясь, говорит:

– Сынок, будь повежливее.

Это сказано одними губами; глаза же шныряют по моей физиономии, точно она прыщи подсчитывает, и в глазах читается: «Когда-то ты был моим ребеночком. Где же ты теперь?»

Бывало, в детстве едем куда-нибудь на машине, и, чтобы убить скуку, мать поет нам какую-нибудь песенку. Помню, как одна заканчивалась:

Ах, если б знать, ах, если б знать,

Любовь дается нам почем,

Я б сердце спрятала в ларец

И заперла его ключом.

Мы с мамулей никак не можем решить одну проблему: она хочет, чтобы у меня было все хорошо. Лучше бы о себе позаботилась. К сожалению, я понимаю ее мотивы: она так печется о моем счастье как раз потому, что ей самой не повезло. Грустно. По мне так главное, чем взрослые обязаны своим детям – жить с удовольствием. На что надеяться отпрыскам, которые постоянно видят перед собой несчастных папу с мамой? Вот уж точно, если ты облечен родительским авторитетом, так будь уж добр, радуйся каждому дню. Не верю я людям, которые утверждают, будто иметь детей – само по себе большое счастье. Ничего подобного, просто проблема отодвигается на будущее: кому-то все равно предстоит расплачиваться по счетам.

Моя матушка любит искусство. Я имею в виду старых мастеров, в основном голландскую живопись семнадцатого столетия. Когда мы с Кэт были еще слишком малы и не могли сопротивляться, она водила нас в Национальную галерею. Там мы, наверное, миллион раз побывали. Мать придумывала разные игры: скажем, объяснить, почему художник мазнул красным именно тут, а не где-нибудь еще. Причем красный обязательно был на каждой картине, поскольку живописцы имели дело с особами королевских кровей. Или такая задачка: отыскать льва рядом с блаженным Иеронимом. Этих Иеронимов в галерее тьма-тьмущая – ковчег бы потонул. И почти все в красных накидках, бородатые и непременно со львом (только у одного льва нет – и тот скорее всего где-нибудь прячется). У меня есть любимое полотно с Иеронимом: он сидит в задумчивости на капитанском мостике, а лев крадется куда-то в сторонку, мечтая о том, чтобы оказаться подальше от опостылевшего Эгейского моря и порезвиться на вольной волюшке, побегать по зеленым холмам. Кстати, этот Иероним был без бороды. Забавно, какие штуки выкидывает память. Помню, сколько часов я топтался у зеленого шнура, преграждающего доступ к картинам, чтобы люди не трогали их руками. Очень мне хотелось коснуться пурпурных стен.

Сейчас мамуля целыми днями просиживает в сумраке библиотек и подбирает иллюстрации к чужим книгам. Наверняка ей и самой хотелось бы что-нибудь написать; так что ее жизнь тоже оказалась разочарованием. Очень обидно. Наглядный пример того, как люди расстаются с мечтами.

Наливаю себе пару пинт «беллини»; матушка отчаливает к гостям, чтобы послушать мнение Шейлы о новорожденном, а мне на глаза попадается отец. Он смотрит на меня со своей скорбной ухмылочкой – мол, не воспринимай меня всерьез. В этом папа определенно неискренен. Его проблема состоит в том, что он загребает огромные деньги, выполняя совершенно невидимый труд: он пишет сценарии. Много лет назад у него была удачная пьеса про то, как судили Иуду. Называлась она «Поцелуй благодати» и возымела такой успех, что по ней даже сняли фильм. С тех пор отец так и не написал ничего такого, о чем стоило бы говорить. Домашние между собой прозвали шедевр «Благодать прощелыги», демонстрируя полное равнодушие к его успеху. Когда люди хотят сделать отцу приятное, то сразу вспоминают про его пьесу: «О-о, да, я видела, отличная вещь, мне очень понравилось». Больше папа ничего путного не сотворил, теперь он просто делает деньги.

Да, люди расстаются с мечтами.

– Наверное, тебе это покажется странным, – начинает отец.

– Для меня все здесь странно, – отвечаю.

– У тебя теперь есть братик. Наполовину.

– Полбрата, ага. Забавно. Снова ухмылочка.

– Джем очень этого хотела.

Я не знаю, что сказать. Папаня запинается на каждом слове. Ребенок – не «это». Другое дело, если он имеет в виду материнство, самореализацию, желание слиться воедино в неразрывную цепь поколений. Люди забывают о собственном благе, лишь бы воспроизвести себе подобных. Отцу некомфортно: он вроде хочет попросить у меня прощения. Кстати, когда до нас дошли вести о новорожденном, Кэт сразу сказала, что из-за него мы получим меньшую долю отцовского наследства – а может, нам вообще ничего не достанется.

Честно говоря, меня это не слишком заботит. Да и не нужны мне его деньги – разве что самая малость.

– Ты ведь спустишься поздороваться? Джем будет рада.

– Ну конечно, без проблем.

У нас в семье заведено соблюдать правила приличия: все между собой прекрасно ладят, потому что дети должны расти в теплом семейном климате.

Вобщем, иду выразить свое почтение. На лице Джеммы появляется нервозная улыбочка; она мне очень импонирует.

– Ну и как все прошло? – интересуюсь я, подразумевая роды.

– Охренеть можно, муки ада, – отвечает. – Лучше и не пробуй.

– Ладно, не буду.

В принципе я разделяю отцовский выбор в отношении новой пассии. Так, теперь пора заглянуть в одеяльца и поприветствовать новоявленного принца. Я спокойно проделываю эту процедуру – заметьте, никого не трогаю, надо так надо – и неожиданно натыкаюсь на большие черные глазищи, в которых застыл такой взгляд… Двух мнений быть не может: этот ребенок меня ненавидит.

Почем мне было знать? Я, конечно, не специалист по младенцам. Ну видел этаких пухленьких Иисусов на коленях у Мадонн – бывает, и лица у них не от мира сего, но чтоб такое… Не знал, что новорожденные умеют испытывать столь сильные чувства. Мне казалось, это приходит позже, когда обожжешься пару раз и жизнь пошвыряет.

– В чем дело? – спрашивает Джемма.

– Ребенок хмурится, – отвечаю. Она тоже заглянула под одеяльце.

– Он всегда такой, когда гадит. Шесть дней от роду, а он только и делает, что ест, спит и гадит. – Она с гордостью смотрит на свое чадо.

– Далеко пойдет, – говорю я.

Я не стал ей рассказывать о том, что ребенок меня ненавидит. У нас с ним свои счеты – и, честно говоря, я такого не ожидал. Допиваю «беллини» и выхожу из комнаты: надо сходить по-маленькому и собраться с мыслями.

Облегчившись, решаю чуток повременить с возвращением. Поднимаюсь к себе, падаю на кровать и смотрю в окно. На карнизе постоянно сидят голуби. Бывает, наведаются на соседскую крышу – и снова ко мне. Чем они занимаются? Есть тут нечего; сидели бы спокойно, силы берегли.

Один голубь вдруг на меня уставился: сидит и смотрит через стекло. Я – на него, тот не отворачивается, а у меня мурашки по коже: такое чувство, что он меня знает. Я не шевелюсь, и птица не шевелится, просто глядим друг на друга, и мне почему-то опять начинает казаться, будто меня кто-то ждет, и на этот раз – он. Птица словно хочет мне что-то сказать, попросить о чем-то.

– Ну, пташка? Что я должен сделать?

Это я вслух говорю. А почему бы и нет? Все равно меня, кроме голубя, никто не услышит.

Вспорхнув, пернатый улетает. Меня аж зло разобрало: сидит уже на соседской крыше – не до меня ему, видите ли. Ну и ладно, черт с тобой.

Тут голубь решил вернуться, но вместо того чтобы спланировать на подоконник, врезается прямо в стекло.

Бум! Я думал, будет громче.

Надо же быть такой глупой тварью!

Не могу отделаться от чувства, что голубь собирался влететь ко мне и высказать некую просьбу. Теперь вот валяется под окном в полной отключке. Может, и подох. Вон он, мне отсюда видно.

Вот уж действительно жизнь тяжела, от нее умирают.

Открываю окно: на улице холодно, потягивает морозцем. Высовываюсь и беру птицу в руки. Надо же, какие мягкие пушистые перышки! Держу его в горсти, а маленькое сердечко отстукивает: «тук-тук, тук-тук». Птаха непроизвольно подергивает лапками, будто жизнь возвращается в мертвое тельце.

– Ах, так ты живой, что ли?

Вдруг птица забила крыльями, вырвалась из рук и порхнула в белые небеса.

В опустевших ладонях стало как-то холодно.

Провожаю знакомца взглядом. Он, будто пьяный, поднимается нервными рывками к соседской крыше, планирует вниз почти до самой земли, едва не коснувшись гравия на дорожке, потом снова вверх, вверх, вверх и вдаль, к железнодорожным путям.

Не погиб пернатый, обошлось. А ведь так и не передал своего послания: просто взял и улетел.

Решил присоединиться к гостям. Джемма пеленает Джо на кухне; мамуля, Шейла и Кэт – на подхвате. Отец болтает с добряком Эмилем, и тот поглядывает на меня с видом еврейской свахи, а потом шаркает к дедусе. Папаня берет курс на меня – ни дать ни взять ракета с инфракрасным наведением. Видно, Эмиль провел обработку и вооружил его шестью словами к сыну. Такая вот подстава. Только ничего не выйдет: все уже сто раз сказано.

– Эмиль считает, что я веду себя собственнически по отношению к сыну.

Ну, что я вам говорил?

– Как так, папуль? Ты не так уж часто к нам наведываешься, а когда и зайдешь, вечно гонишь меня проветриться.

– Вот и я так думал, но Эмиль мне объяснил, что я неосознанно тебя удерживаю.

– Да что он понимает?

– Временами старик очень наблюдателен. Как бы там ни было, а я должен тебя отпустить.

– Ладно, я уезжаю.

Отец удивлен. Я немного разочарован: рассчитывал обставить все более красочно, а теперь выходит, что все лавры достанутся Эмилю.

– Уезжаешь?

– Да.

– Куда?

– Хотел с Маком в Непал смотаться.

Лицо его просияло. Да, именно так и должно поступать молодым людям, когда отец выделяет им тысячу фунтов. Надо же, я оказался нормальным.

– Что ж, отличная мысль, молодец!

На самом деле мысль не такая уж и отличная. К тому же я слукавил, но папуле об этом знать не обязательно. Я действительно решил свалить из дома, только не в Непал и без Мака. Решение созрело каких-то пять минут назад, когда от меня голубь улетел. Просто я подумал, что именно это он и хотел сказать. Да и несладко пришлось «посланцу». Не могу же я взять и забить на его труды!

А послание такое: улетай.

Моя замечательная новость в мгновение ока облетает всю семью: родные так и сияют. Даже в некотором смысле обидно. Наверняка все вокруг считали меня больным или чокнутым, и вдруг выясняется, что я совершенно нормальный человек. Старый добрый Эмиль удовлетворенно качает головой – уже приписал успех себе.

Тут Шейла спрашивает:

– А почему именно в Непал?

– Там все не так, как у нас, – отвечаю.

– Ты ведь не самолетом? Если будешь в Турции, обязательно посмотри Эфес.

– Ладно.

– Черкни мне открытку.

– Непременно.

Никак не пойму, что за повальное увлечение – посылать друг другу открытки? Конечно, раньше, когда путешествия обходились дорого, было здорово получить карточку с изображением какого-нибудь, скажем, Везувия. А теперь все сами ездят куда захотят, и по телевизору чего только не насмотришься, да и в любом случае, пока эта открытка еще дойдет, ты уже сто раз вернешься с кучей цифровых фоток.

Дедуля изрекает:

– «Я звездочет, который видит лик неведомой планеты чудных стран…»

С чего он взял, будто мне интересно слушать его декламации? Я, извините, билета не покупал.

– «А может быть, Кортес в тот вечный миг, когда исканьем славы обуян с безмолвной свитой…»

Тут входит Кэт с такими словами:

– Не едешь ты ни в какой Непал!

– «…он взошел на пик и вдруг увидел…»*

* Джон Китс. Сонет «По случаю чтения Гомера в переводе Чампмена» (пер. Игн. Ивановского).

Слава богу, дедуля замялся – похоже, представление окончено.

– Чушь собачья, – говорит сестрица.

– Тебе почем знать?

– Мак бы мне сказал.

– А я только сегодня решил.

– Все равно он уже уехал.

– Мы встречаемся в Лондоне.

Кэт на меня глядит и не верит ни капельки.

– Н-да? Ну и когда же ты едешь?

– Утром.

Уже вторая неожиданность за сегодняшний день. Причем куда весомее первой. Семейство выпадает в осадок. Они долго ждали, что я вырвусь на свет божий, но вот надежды оправдались, а все ведут себя, словно я при смерти. Они-то представляли себе долгие сборы, обсуждения, составление списков покупок, вычеркивание дней из календаря. Ну уж нет, такое не про меня. Тут утра дождаться целая морока: решил так делай.

Мамуля протестует: надо же сделать прививки, ведь в Индии микробы, меня ждет неминуемая смерть. Допустим, но индусы-то живут, не вымерли еще. Надо сказать, я и сам не стремлюсь отдать Богу душу, хотя по мне, так лучше сгинуть теперь, чем жить, привыкая расставаться с мечтами.

Единственный, кто целиком и полностью одобряет мой план, – это старина Эмиль (добряк уверен, что чудо свершилось его стараниями). Он заговорщически подмигивает – мол, нем как рыба. Я делаю вид, что ничего не заметил. Не знает он моего секрета. Только голубь в курсе.

В путь! И не откладывая.

Может, со стороны незаметно, но я почти рад. Когда папуля подарил мне эту тысячу, я рассчитывал куда-нибудь поехать, чтобы оттянуть устройство на работу. Но все зачахло, потому что я так и не решил, куда смотаться. Идей была масса, но все пришлось отбросить, и потихоньку вообще расхотелось дергаться. Гоа, Бали, Катманду – что предпочесть? Меня по жизни преследует проблема выбора. Вроде как если что-нибудь решишь, а потом не понравится, то сам виноват. Я даже предпочитаю, когда за меня выбирают передачу по телику. Скажем, приходишь к кому-нибудь в гости и смотришь вместе со всеми, что там показывают. А если я в своей комнате один и что-нибудь включаю – пусть даже мне поначалу казалось, что будет интересно, все равно обязательно разочаровываюсь.

Я сделал для себя одно важное открытие: не надо заранее ничего придумывать. Можно сорваться на авось и уехать, не зная куда. У того голубя не было направления, он улетел – и все, без всякой цели.

Вы спросите, как это можно уехать, не определившись с точкой прибытия? Все очень просто: выдвигаетесь, но не знаете куда. Тогда получается, что если вы где-то оказались, то не по своей вине. И если вам там не понравилось, то ничего удивительного – вы же не выбирали.

Поразительно! Ведь это самый простой, легкий и удобный способ передвижения на свете: ни места назначения, ни багажа, ни ожиданий, ни прибытия. Путешествие без умысла. Катись камешком, опадай листом, пари облаком.

И больше ни о чем меняне спрашивайте, не смотрите на меня печальным взором и не грузите своими надеждами. Отвернитесь и поговорите между собой. Глазом моргнуть не успеете, как я испарюсь.

Глава 3

Сижу в закусочной на заправке, пью кофе с пирожками вприкуску и наблюдаю за женщиной с двумя вопящими отпрысками, борясь с желанием придушить rope-мамашу голыми руками. Она пьет чай, рядом лежит полная сумка шоколадных конфет, которые не дают покоя маленькому мальчику лет шести и девочке лет четырех. Они канючат, мать на них орет, тогда они пускают слезу и им тут же отвешивают по шлепку, отчего крохи начинают вопить в полный голос и получают по конфете. Мгновенно расправившись со сладким, они требуют добавки, и все повторяется снова. Нет, это в голове не укладывается. На моих глазах двум нежным созданиям портит психику родная мать. Уж лучше бы пристрелила их на месте. У нее полным-полно этих несчастных конфеток, о чем дети прекрасно осведомлены, а потому будут клянчить, пока все не съедят. Тогда этих задерганных, обшлепанных и сопливых ребятишек начнет воротить от сладкого, и весь свет им покажется не мил.

Все невольные свидетели мечтают, чтобы крохи сей же час сгинули. Две женщины то и дело украдкой бросают в сторону несчастных неодобрительные взгляды и качают головами, какой-то толстяк в пуховой куртке уминает дневной рацион, пытаясь испепелить семейку взглядом, но никто не предпринимает решительных действий. Честно говоря, я уже поел, расплатился и собираюсь уходить; встаю и направляюсь к выходу, как вдруг снова поднимается скулеж и галдеж – и ноги сами несут меня к столику с вопящей ребятней.

Присаживаюсь перед ними, чтобы не возвышаться, и просто здороваюсь:

– Привет.

От удивления дети перестают орать и глядят на меня заплаканными глазищами. Малыши так перемазались шоколадом, словно пожирали его всеми порами лица.

– Когда-то мне было столько же лет, сколько вам, – говорю я. – Мама тоже давала мне конфеты. Сначала я слизывал весь шоколад не спеша, со смаком. Тут лучше не торопиться. Потом брался за начинку, откусывая большими кусищами. Вот тут можно пожевать от души, не сдерживаясь. Сначала медленно слизываешь, а потом набиваешь полный рот.

Эти двое вылупили глаза, будто узрели пришельца из другой галактики.

– Попробуйте сами.

– Оставьте детей в покое! Горе-мамаша приняла меня за извращенца.

– Знаете, мадам, – обращаюсь я к ней, – кроме вас, у них никого больше нет. Вы для них – солнце и луна. Они для вас живут и за вас готовы умереть. Властвуйте бережно.

Встаю и иду к выходу.

Воплей не слышно. Ухожу не оглядываясь. Сказать по правде, я и сам не понял, как все случилось – просто не смог сдержаться. Эти напуганные, перемазанные шоколадом личики… Главное, проблема не в детях: они ждут от взрослых всего-навсего одобрения. Я об этом не забыл.

На улице льет как из ведра. Натянув капюшон, устремляюсь на выход мимо мусорных баков и рядов бензонасосов. На дороге уже голосует какой-то чувак. Голова непокрыта, вода ручьями стекает – вылитый утопленник. Кивнув и хмыкнув собрату по «несчастью», чапаю мимо: отошел от него метров на двадцать и стою, жду своей очереди. По справедливости его подберут первым, таков этикет – он раньше сюда подошел. Только я бы на его месте не слишком рассчитывал на скорую посадку – уж очень вид пугающий: длинные липкие пряди по всей черепушке, взгляд дикий.

Стоим под дождем. С заправки выезжают автомобили, усердно поливая нас грязью. Водителям лишь бы быстрее на шоссе вырулить. Они принципиально нас не замечают, а заметив, отводят взгляд. Я их понимаю: «И вообще при чем тут я? И так времени мало, а тут еще полоумные по улицам бродят. С такими надо ухо востро…»

Я путешествую налегке. Рюкзачок через плечо, в нем – запасные джинсы, футболка, носки, просторный синий свитер, дорожный набор «щетка-паста-мыло». Ни карты, ни путеводителя, ни сотового. Перед самым отъездом позвонил Эм, предупредить, что уезжаю. А когда поговорили обо всем, спустил трубку в унитаз – даже отбой давать не стал. Легко пошло, у нас же телефоны делают размером с какашку. Так что теперь аппарат держит путь к морю и до сих пор, наверное, внимает прощальным словам моей подружки.

Но вот земля задрожала: на дорогу выруливает здоровенный трейлер с надписью «Хильтон и сын: перевоз домов и переезды». Представляю, как они утягивают целый дом со всем содержимым. Замечтался, вдруг вижу – останавливается. Мимо меня на всех парах мчится тот, первый парень, но водитель, отмахнувшись от него, указывает на меня.

– Но я же первый пришел, – пробует возразить мой неудачливый конкурент.

– Моя машина, – отвечает водитель, – кого хочу, того и подсаживаю.

И манит меня пальцем.

– Залазь!

Виновато пожимаю плечами, обходя паренька. Тот даже отвернулся от обиды:

– Ну и черт с тобой, педрила!

Это он зря. С таким настроем пускаться в дорогу – пустое дело. В путь надо отправляться с радостью, а если ты злишься и дуешься, то испускаешь невидимые волны недоброжелательности, которые люди за версту чуют. Тебя и не подберет никто. Впрочем, сейчас не время делиться наблюдениями.

Водитель подается вбок и открывает пассажирскую дверь. Н-да, высоковат шесток. Забравшись в кабину, благодарю водителя – и узнаю здоровяка из закусочной, того, что уминал за обе щеки.

– Куда направляешься? – спрашивает он, трогаясь. К этому мгновению я готовился заранее.

– Да есть кой-какие варианты, – говорю. – А вы куда едете?

Водила назвал какую-то точку на карте, но тут, как назло, взревела фура, набирая скорость по объездной, и я ничего не услышал. Невелика беда.

– Ну и отлично, – отвечаю. – Там и сойду. Толстяк кидает на меня удивленный взгляд.

– Путь неблизкий, – говорит.

– Возьмете меня в долю на топливо.

Мое дело предложить. Денег дальнобойщики все равно не берут, так уж повелось, зато создается впечатление, что ты не полный опущенец.

– Я предпочитаю бартер. Мне твои деньги ни к чему.

Ого. Может, он и правда педераст. Исподтишка рассматриваю своего соседа: не сказать, что крупный – просто кость широкая. С таким, пожалуй, справлюсь.

– Мне нравится беседовать, – поясняет водила. Уф, так-то лучше.

– На какую тему?

– О философии.

Чур меня за ногу! Уж лучше бы он оказался гомиком. Выходит, этот изголодавшийся по общению дальнобойщик будет мусолить мне мозги своими рассуждениями о смысле жизни – боже мой. Как бы уши не завяли.

– Я не большой знаток философии.

– Тогда, считай, тебе не повезло.

Я осматриваюсь в кабине – это даже не столько кабина, сколько хата. Мы сейчас находимся вроде как в гостиной, а ветровое стекло запросто сойдет за телевизор. Между передними сиденьями заткнут какой-то ящик, на нем – маленький холодильник, электрический чайник и кружка с чаем. За сиденьями – складная постель, завешенная синей клетчатой шторкой. Тут даже портреты на стенах висят, да изображены на них не абы кто, а знаменитые философы: Рене Декарт, Блез Паскаль, Эммануил Кант. Странные имена, странные люди. У меня в ногах лежат книги: «Последние дни Сократа», трактат «Об общественном договоре», «Мир как воля и представление».

– Ох уж мне эти трехдневные рейсы, – ворчит водила. – Даже поговорить не с кем.

Рейс на три дня. Значит, заберемся в глубь Европы. Пытаюсь вспомнить, сколько времени в прошлый раз потребовалось, чтобы доехать до Венеции. По пути мы заезжали в Нойшванштейн посмотреть замок – это плюс еще один день. Дальнобойщики не катаются по городам с целью осмотра достопримечательностей. Можно, конечно, хоть сейчас спросить, куда мы едем, но мне больше нравится так, когда не знаешь. Я даже решил, что специально не буду глядеть на указатели, чтобы не выстраивать в уме предполагаемого маршрута. А когда приедем на место, как бы промежду прочим поинтересуюсь: «Ну и где мы?», а он уставится на меня и спросит: «Так ты что же, не знал?» А может, и спрашивать не буду. Просто скажу: «Лучше не говорите. Мне неинтересно».

– Меня зовут Маркер, – говорит водитель. – Арни Маркер.

– Понятно, – отвечаю, не торопясь представляться. Мой попутчик вообще человек необычный. Нет,

внешность у него самая заурядная. Как я уже сказал, он толстый – но не жирный, а скорее мясистый. И голова у него крупная, похожая на куб, румяная и не слишком волосатая. С первого взгляда этого человека можно принять за свиновода, но стоит взглянуть ему в глаза, понимаешь, что от фермерства он далек. Они-то, глазки, тоже поросячьи, но есть в них что-то такое, особенное. Обычно люди смотрят не на тебя, а на свое отражение в твоем лице. В этих глазах читаются вопросы: я ему нравлюсь? он опасен? что я с него поимею? Тебя как такового они не замечают. А вот у Маркера взгляд заинтересованный. Ему любопытно, какая перед ним личность, он что-то примечает и делает выводы. Необычный персонаж.

Мы катимся по шоссе в этаком передвижном доме, а впереди, как на экране телевизора, расстилаются дождливые окрестности графства Кент. Перед глазами мелькают указатели: Черинг, Челлок, Чилхем. О пункте назначения они мне ничего не скажут, так что можно не зажмуриваться. Для кого-то другого это конечная точка путешествия, для меня же – бесчисленное множество мест, куда лично я не стремлюсь попасть; и Эшфорд в том числе (что поделать, не успел отвернуться): пролетим мимо, и щетки сотрут с лобового стекла его мираж.

Маркер – самоучка. Постигает знания своими силами. Сейчас он занимается по заочной программе при Кембриджском колледже вечернего образования, которая называется «Западная философия». Я, конечно, не стал расстраивать человека и говорить, что это скорее всего никакой не колледж, а просто мать-одиночка из полуподвальной квартиры, которая додумалась купить ксерокс.

– Я слышал, что ты ей сказал, – сообщает попутчик. – Той, с ребятишками.

– Понятно.

Н-да, как говорится, благими намерениями выстлана дорога в ад.

– Мне понравилось.

Погода ненастная, мчимся по трассе в большегрузе с высокими бортами, и тут Маркер преспокойно сует руку в сумку и вынимает какую-то записную книжку.

– Я записал: вот, глянь.

Бросает мне книжицу. Открываю и читаю наскоро начертанную карандашом надпись:

«Властвуйте бережно».

И сверху крупными буквами подписано:

«БОГИ СМЕРТНЫ, ЛЮДИ БЕССМЕРТНЫ. ВСЯКОМУ СВОЯ ЖИЗНЬ И СВОЯ СМЕРТЬ. ГЕРАКЛИТ».

Спрашиваю, что бы это могло значить – ничего особенного, отвечает Маркер, просто дает почву для размышлений. Это уже становится интересно. Никогда бы не подумал, что греческие философы изъясняются в манере Боба Дилана. Есть о чем подумать на досуге. Впрочем, Маркера прорывает на разговор: этим его знакомство с Гераклитом не исчерпывается.

– Ну вот, скажем, «в одну реку не войдешь дважды», согласен?

– По мне так ничего криминального.

– А я тебе скажу, чушь собачья. Если я один раз зашел в реку, а потом еще раз и никуда больше не перемещался, значит, река-то одна и та же, разве нет? Не другая река, не ведерко с раками, а та же самая. Так что не смешите меня!

Потом Маркер стал рассказывать, в чем ошибся Сократ.

– Была у него такая грандиозная мысль, что если знаешь, что хорошо, а что плохо, то непременно выберешь первое. Мол, плохие вещи совершаются по незнанию, потому что каждому хочется быть хорошим человеком и жить счастливо. Вот что ты на это скажешь?

– Ну, – начинаю осторожничать, – наверное, все хотят быть счастливыми.

– А как же тогда быть со злодеями? Зайди в кожаный бар на нашей улице, я тебе таких мерзавцев предъявлю, мало не покажется. Они кайф получают от плохих поступков. Идем дальше: сам Сократ.

– Идем.

– Ты ведь знал, что он с собой покончил? Выпил яд. «Вся сложность, друзья мои, состоит не в том, чтобы избежать смерти, а в том, чтобы уйти от несправедливости – воистину, та разит быстрее». Вот и принял отраву. А я бы на его месте сказал так: «избегай как несправедливости, так и старухи с косой», и не надо мне никаких «или-или». Останься в живых и приноси пользу.

Затем настала очередь Жан-Жака Руссо с его трактатом об общественном договоре.

– Это вообще оборжешься. Почитай «Общественный договор» Руссо. Тут смысл в том, что мы расстаемся с собственной свободой, чтобы влиться в общую волю. Возникает естественный вопрос: что это за штука такая и с чем ее едят? Руссо поясняет на примере общего голосования. Тогда как насчет преступников, недоумков и просто комиков, которые за свой член проголосовали бы, если б только он был в списках? Так ведь нет, заявляет Руссо, мы про них не говорим. Каждый участник должен быть образованным и владеть полной информацией. И более того, раньше времени ни с кем словечком не перекинься, блюди свои мысли. Ну и где, скажи мне, живет наш Руссо? В сказке или в реальности?

Как видно, в сказке.

– Это тебе не Южный Кройдон, здесь все бесплатно. Ладно, поехали дальше. Угадай, кто учудил штуку почище Руссо? Робеспьер! Мосье Террор собственной персоной! Здравый Смысл с большой буквы ему подсказывает, что он вправе кинуть на плаху всякого бедолагу, который посмеет с ним не согласиться. Вот уж и правда общественная воля!

К тому времени, как мы добрались до Ла-Манша, Маркер разбил в пух и прах аристотелевскую теорию счастья, доказательства бытия Бога Фомы Аквинского, кантовский категорический императив, трудовую теорию стоимости Маркса и всего Витгенштейна.

– Ты в курсе, что Витгенштейн учился в Линце в одной школе с Адольфом Гитлером? О чем тут вообще разговаривать?

Меня, конечно, удивляет, каким образом дальнобойщик-самоучка оказался умнее всех величайших мыслителей истории, о чем я спрашиваю его напрямую. Маркер отвечает, что и сам поначалу удивлялся, но потом пришел к выводу, что эти замечательные умы заблудились в трех соснах.

– Они целыми днями только и делали, что читали книжки друг друга, а надо бы и жизнь иногда пробовать.

Впрочем, кое к кому из мыслителей Маркер испытывает истинное почтение. Скажем, к Шопенгауэру.

– Вот послушай: «Удовлетворение желания – это как милостыня, поданная нищему. Ее хватит на то, чтобы прожить сегодняшний день и продлить страдания на завтра». Это уже не хохма, а истинная правда.

Не нахожу слов от удивления: ведь я-то считал себя единственным человеком, кому это приходило в голову!

Теперь надо постоять в очереди на загрузку в поезд-челнок, который курсирует в тоннеле под Ла-Маншем. Маркер оставляет рассуждения о недостатках западной философии и принимается зыркать по сторонам, словно ожидая кого-то увидеть. Я тоже начинаю осматриваться, о чем скоро жалею; железнодорожный терминал будто нарочно сконструирован с целью подавлять человеческий дух: пади ниц и скули. Здесь все безразмерное, сплошь металл и цемент, и огорожено массивной тюремной оградой. Даже сам поезд, на который мы загружаемся, устроен наподобие клетки.

Но вот мы вкатываемся на платформу. Машину теперь вести не придется, можно перекусить. Маркер открывает холодильник и выставляет «ссобойку»: холодные мясные пирожки, пончики, яблоки и воду в бутылях.

– Угощайся. А то, может, захватил чего-нибудь, просто я не в курсах.

Провиантом я не запасся: думал обойтись подножным кормом. Не в смысле ягодки-орешки, а закусочные и кондитерские. На карманные расходы у меня деньжата имеются.

– А ты, я смотрю, не слишком инициативный, да? – подкалывает Маркер.

У него есть замечательная горчица, острейшая – очень вкусно с холодными пирожками. Пончики из холодильника – тоже нечто новое, ни разу такого не пробовал. Поезд трогается мягко, я даже не сразу заметил, что мы поехали – состав тихо заскользил в тоннель. Неприятное чувство. Клаустрофобией никогда не страдал – и все-таки предпочел бы видеть, что происходит снаружи.

– А что в фуре везем? – спрашиваю.

– Оба-на! Так его растак через правую ногу! Это что, допрос?

– Просто любопытно.

– А уж я-то было засомневался, что ты наделен способностью воспринимать внешние раздражители.

– Не понял.

– Скажем так, природа не наделила тебя излишним любопытством. Не то что меня.

Я начинаю выходить из себя.

– Вообще-то вы отнюдь не любопытны. Только сидите и болтаете, еще ни разу ни о чем меня не спросили.

– За живое задело, да?

– Да ладно, мне все равно.

Говоря по правде, мне здорово действует на нервы, когда меня считают инертным. Почем им знать? Они же не сидят у меня в голове. То есть если я не скачу и не прыгаю, люди считают, что у меня в жизни ничего не происходит. По мне так инертность – это когда бредешь со всем стадом, как овца. Овцы не запираются в комнате, чтобы остаться в одиночестве, и не уезжают в никуда. И бог с ней, с этой инертностью. У меня свой путь.

Гораздо позже до меня дошло, что на мой вопрос Маркер так и не ответил.

Глава 4

Мы мчимся куда-то через северную Францию, или через Бельгию, или Германию – сложно сказать. Здесь нет границ, и все ездят на одинаковых машинах. Но вот наступает ночь, за окнами видны лишь фары встречных автомобилей, и, сам того не замечая, я проваливаюсь в сон.

Проснувшись, обнаруживаю, что грузовик никуда не едет и Маркера в кабине нет. Из-за шторки в синюю клеточку доносится раскатистый храп: водила завалился на боковую. Выглядываю из окна: стоим на заправке в какой-то европейской стране.

Вылезаю из кабины чуток поразмяться и иду в сторону главного здания в поисках уборной. Глубокая ночь. В окнах закусочной горит яркий свет и видно все, что происходит внутри. Посетителей немного.

Вода здесь спускается автоматически – после того как закончишь свои дела. Точнее говоря, датчик фиксирует момент, когда отходишь от писсуара. Если подумать, то можно отлить чуть-чуть, прерваться и отойти в сторонку, подождать, когда все смоет, а потом вернуться и продолжить. Хитрый «глаз» ничего не поймет. Но у меня сейчас другие планы. Иду в закусочную, беру чашечку кофе и булку. Расплачиваюсь английскими деньгами и получаю сдачу в евро. Тут я совсем не в курсе дел. С меня могут содрать сколько угодно, и я послушно выложу денежки.

Приличный кофе. У него даже вкус есть. С каждым глотком возвращаюсь к жизни. Рядом – стенд с открытками, и я уже подумываю, не отправить ли Кэт открытку с видом Гейдельберга и надписью на обороте «Привет из Непала!». Пожалуй, не стоит. Немногочисленные посетители, склонившиеся над чашечками, на мой взгляд, тоже смахивают на дальнобойщиков. Кстати, интересно все-таки, куда направляется Маркер. Здорово, что я не знаю.

И вообще, что он за человек, этот Маркер? Где живет? Почему ездит без напарника? Как в одиночку умудряется грузить все эти диваны и стиральные машины? – ведь, насколько я понимаю, именно этим занимаются службы грузоперевозок. И что у него там в кузове?

– Поскольку рядом его нет и спросить некого, придумываю ему предполагаемую биографию. Он живет в Южном Кройдоне, в просторном доме, построенном десять лет назад по программе заселения поселка под названием Гейвиллидж. Газоны перед каждым домом. У него есть жена, которая работает на ресепшене в салоне красоты, и двое детишек, которые уже в первом классе перестали слушаться папочку. В сарае на заднем дворе он держит свои философские книжки и ведет параллельную жизнь, одерживая победу над величайшими умами прошлого.

Когда я возвращался, за грузовиком мелькнула тень: какой-то человек, потупившись и сунув руки в карманы, отпрянул от машины, направился в противоположную от ресторана сторону, вдоль ряда припаркованных автомобилей, и скрылся в темноте.

Маркер встал с постели и бурчит:

– Я уж думал, мы больше не увидимся.

– Тут кто-то возле фуры шастал. Водила насторожился и спрашивает:

– Какой собой?

– Да я и не рассмотрел толком. Не баба.

Мой попутчик явно напрягся, но больше ничего не сказал. Вытащил пакет с зубной щеткой и туалетными причиндалами и пошел в сторону туалетов бриться.

Сижу, осматриваюсь в кабине. Возле койки лежит сумка с записной книжкой. Захотелось мне полистать книжонку, я уже полез в сумку, как вдруг вижу – паспорт. Помню, вчера, когда Маркер предъявлял властям документы, паспорт лежал в бумажнике, а тот – в кармане пальто. Только вот имя там значилось другое: Армин Маркус. Вот вам и Арни Маркер.

Мы снова в пути. Разговоры о философии так и не возобновлялись.

– Скоро на месте будем?

– В полдень подъедем к границе. Не вполне то, что я хотел знать.

– Куда рванешь, когда прибудем? – спрашивает водила.

– Особых планов-то и нет, – отвечаю. – Вольный ветер.

Собеседник кивает. Счел меня бесцельным скитальцем. Да ну и пусть, меня не колышет.

– А если я попрошу тебя об услуге?

– Чем смогу, помогу.

– Там в холодильнике, в морозильном отсеке, конверт лежит. Достань его, запрячь в карман подальше и держи у себя, пока не окажемся по ту сторону границы.

Ну вот, приехали. Я, конечно, рад помочь, но в заграничную тюрягу садиться мне пока не приперло.

– А что в конверте-то?

– Да ничего особенного. Знаешь, эти таможенники ну такой тупой народ!

– Нас будут досматривать?

– Не исключено.

– То есть и меня в том числе?

– Дался ты им, канителиться с тобой – ты ж не шофер.

– А если все-таки… Найдут ведь.

– Найдут – и черт с ним. – Маркеру явно не по себе. – Подумаешь, невелика беда.

– Так может, его вообще не прятать?

– Опять двадцать пять! В конце-то концов, ты мне собираешься помогать или нет?

– Ну все-все, ладно.

Честно говоря, я не так уж и горю желанием помогать, просто не знаю, как выкрутиться. Он меня везет черт-те откуда, кормит, делится своими философскими измышлениями – я вроде как ему обязан. К тому же отказывать всегда труднее, чем соглашаться, да еще прямо в глаза.

По-моему, люди и сами не замечают, как это происходит. Нет, теоретически человек вроде бы принимает решения на основе собственных убеждений и интересов – скажем, делает что-то для удовольствия. На самом же деле мы чаще всего руководствуемся соображениями жертвенности. Была у меня одна девчонка, мы с ней дня три повстречались, а потом она стала всем рассказывать, будто у нее ко мне ничего и не было. Так однажды я на нее где-то наткнулся и напрямик так спрашиваю: неужели это правда? Зачем тогда было спать со мной в первый же день? А она ответила: «Да повода не было отказаться».

– Ну, так ты согласен?

– Согласен. Сделаю, что просишь.

Он успокаивается. Я отворачиваюсь кокну: мы проезжаем место, где, судя по всему, живут горячие поклонники балконных цветов в ящичках. Ну точно, святая святых. Или, может быть, тут специальные агенты ходят, отслеживают всех, кто запоздал с пикировкой петуньи.

Угораздило же меня угодить в машину к водителю с фальшивыми документами, да еще прятать у себя какой-то противозаконный конверт! Н-да, при неблагоприятном раскладе это может очень здорово мне аукнуться. Хотя, с другой стороны, чего мне бояться? Я совершенно не в курсе дела, и вообще неосведомленность – мой главный козырь, тут и выдумывать ничего не надо: правда – на моей стороне. Так что плыви по течению и не парься.

Но вот до границы остается несколько миль, и Маркер просит достать из холодильника конверт. Мало того, что он запрятан в самой глубине, так еще и примерз.

– Не вынимается.

– А ты, сынок, легко сдаешься, как я погляжу. Терпеть не могу, когда меня называют «сынком».

Папаша нашелся! Мой собственный отец никогда меня так не называл. Пришлось царапать лед, пока пальцы не онемели, но конверт я все-таки извлек. Этакий замороженный сверток из коричневой бумаги. Вроде не толстый, ничего такого внутри не прощупывается – слава богу, не наркота.

– Есть какой-нибудь потайной карман?

У меня вообще только один карман: нагрудный.

Но вот и пост. Надо сказать, оборудован в лучших традициях холодной войны. Это вам не в государство Евросоюза въехать, где границу отмечает только знак «Пожалуйста, будьте внимательны на дорогах Бельгии», моргни – не заметишь. Нет, тут картина иная, все как полагается: колючая проволока, вышки с автоматчиками, полосатые шлагбаумы поперек дороги. Встаем в очередь на проверку документов. Маркер явно напрягся. Я уж начал было строить догадки, в какие края нас занесло, но тут же вспоминаю о данном себе обещании. Начинаю рассматривать здоровенный щит с надписями на каком-то иностранном языке, отдаленно смахивающем на немецкий. Внизу – английский дубляж. Успеваю прочесть обнадеживающее: «Пожалуйста, покиньте транспортное средство и зарегистрируйте факт своего прибытия у представителей властей». Воображение милостиво подкидывает радужную картинку, где я регистрирую «факт своего прибытия», а мне выдают разрешение действовать в означенных границах – скажем, пользоваться общественным транспортом и посещать увеселительные заведения.

Очередь движется на удивление быстро. В основном машины пропускают – полицейский взмахнет рукой: следующий. Нам же дали знак вырулить на обочину и предъявить многотонку к тщательному досмотру. Всегда так. Чего и следовало ожидать.

– Все будет нормально, – буркнул Маркер. Голос у него такой, будто он именно теперь вздумал обгадить штаны.

Таможенники молча листают наши паспорта, потом жестом просят предъявить фуру к досмотру. Отдают документы и направляются взглянуть на груз. Мне и самому любопытно. Кузов от пола до потолка уставлен картонными коробками. Снова жест: открывай коробку. В такие минуты начинаешь понимать, что люди в принципе способны обходиться куда меньшим количеством слов, чем принято думать. Почти все ясно из контекста, без сотрясения воздуха. Помню, бабуля моя незадолго до смерти перестала слышать – так вот, она догадывалась по ситуации, о чем ей говорят. Скажем, кто-то подходит и обращается к ней со снисходительной улыбочкой в духе «будь ласков с братьями нашими меньшими», она сразу и отвечает: «Спасибо, более-менее. В моем-то возрасте…» или «Да так, шевелюсь помаленьку, день ото дня все медленнее». Как-то раз она мне сказала, что теперь у нее часто возникает такое чувство, какое бывает, когда пытаешься найти выход в темном кинотеатре во время фильма. За спиной глазеют зрители, мигает свет, а тебе лишь бы скорее выйти отсюда, доставив людям как можно меньше неприятностей. Умница была моя бабуля, я по ней страшно скучаю.

Маркер тянется к какой-то коробке. Его останавливают: нет, достань другую, вон ту. Водила исполняет просьбу стражей порядка и срывает ленту. Внутри, как мы видим, кроссовки "Найк«,туго обернутые бумагой – коробка битком набита. Моя первая мысль – подделка. Таможенники рассматривают обувь, потом один вынимает пару, за ней – следующую и бросает прямо в грязь, нисколько не беспокоясь о сохранности товара. Маркер молчит, возражать не пытается. Меж тем таможенник методично освобождает коробку, набитую обувью и оберточной бумагой. Наконец-то! Довольно хмыкнув, он извлекает из коробки видеокассету.

Протягивает находку напарникам. Фильм называется «Записки нимфоманки». Для тех, кто не владеет иностранными языками, на обложке помещена наглядная иллюстрация: полунагая дамочка притягивает к себе совершенно голого мужчину за огромный напряженный член.

Маркер – контрабандист, специализируется на хард-коре. Вот вам и философ.

Тихонько на него поглядываю. Маркер опускает руку в коробку и извлекает на свет божий еще несколько кассет с интересными надписями: «Налегай», «Грязные дебютантки», «Крепкие задницы» – и раздает таможенникам по кассете. Как ни в чем не бывало, будто жвачкой угощает. Те в восторге. Склабятся, с любопытством разглядывают картинки.

– Оставьте себе, – говорит Маркер, – дарю.

Что творится! Теперь они – лучшие друганы. Каждый считает своим долгом похлопать Маркера по плечу, вместе помогают ему собрать разбросанную обувь. А я-то думал, упекут нас в тюрягу за растление общественной морали. Как бы не так! Пришел дедушка Сайта, раздал подарочки, и все разбежались по своим делам; никто никому не мешает. Надо же, как устроены люди: раскусили грязного развратника, толкача голых сисек и тут же прониклись к нему истинным пониманием и расплылись в улыбках. В удивительном мире мы живем. Я, конечно, не протравленный моралист, способен разделить всплеск братского чувства, коим прониклись эти мордовороты. Не то чтобы они были такие порноманьяки, просто всегда испытываешь облегчение, распознав в другом человеке признаки своего собственного «темного я».

Садимся в машину и благополучно трогаемся в путь.

– Значит, не впервой, – замечаю.

– Случалось пару раз.

– И все время обыскивали?

– Нет, – признается он, внимательно сканируя дорогу и окружающие нас склады.

– Поджилки-то небось тряслись?

Не отвечает: стыдно, наверное, а я-то из сочувствия спросил.

– Да ладно, я уже большой. Доводилось видео смотреть.

– Рад за тебя, – буркнул Маркер.

Короче, бросаю попытки растормошить попутчика и перевожу все внимание на дорогу. Занятное место проезжаем: уже не граница, но до первого значимого города еще далеко. Много на свете таких поселений; единственное их предназначение – сортировать и размещать товары. Сплошь до самого горизонта простираются безлюдные складские здания и прилегающие к ним дворы, где никто не живет и ничего не выращивает. Здесь даже рекламных щитов нет с их лживыми прикрасами, только черные глазницы окон в длинных многоэтажных коробках посреди пустынных цементных площадей, по которым неуклюже проползают здоровущие фуры. Хотел бы я знать, хорошо ли спит по ночам проектировщик подобных кварталов. Может, он еще и горд своей работой? А может, так и было задумано? Чтобы самодовольные иностранцы, которые приехали полюбоваться страной, пыл чуток поубавили, а то тошно уже от их улыбок. Нет, не те ныне времена: путешествовать по странам уже не так круто и не так увлекательно, как было раньше, и даже разнообразия-то особого не осталось. Так может выглядеть приграничная трасса любой страны. Здесь всем заправляет коммерция; именно так мы богатеем. Въезжая на территорию очередной державы, мы отдаем дань механизму собственного благосостояния, а потом отводим глаза и чешем в столицу, где нас ждет уютный номер отеля в недавно отданном пешеходам историческом центре.

Как-то сами собой мысли вернулись к облюбованным туристами пешеходным «плаза», кишащим всяким актерским сбродом: здесь и уличные музыканты, и факиры с огненными факелами, и «живые статуи». Одну такую я впервые увидел в Барселоне. Даже не знаю, что здесь самое потрясающее: дерзновенность идеи или умение исполнителя сохранять полную неподвижность. Одетый в белое человек с беленым лицом стоял на белом столбе, как самая что ни на есть греческая статуя. Потом я стал замечать «статуи» повсюду и понял, что это всего-навсего низкозатратная форма попрошайничества. И все-таки занятно, кто же первый к этому пришел. Придумал что-то новенькое – считай, задал тональность. Таковы правила в искусстве. Скажем, можно сложить образ из подставки для бутылок, но первым до этого додумался Марсель Дюшан, и именно он вошел в историю. И если тебя посетила идея, кем-то уже осуществленная, можешь смело с ней распрощаться. Главное – стать оригинальным, а потом варьируй сколько душе угодно и считай, что уже состоялся: большего от тебя не требуется. В противном случае есть риск остаться непонятым – история не терпит ординарности.

Удивляюсь, что, кроме меня, никто не замечает столь очевидных вещей. Ух ты, а ведь Арни Маркер, то есть Армии Маркус, по-своему тоже столкнулся с непониманием, только его предмет – западная философия.

– Дерьмо собачье!

Визжат тормоза, меня швыряет вперед. Будто из-под земли перед нами материализуется КПП! Откуда он тут взялся? Какие-то бугаи в черных нейлоновых куртках машут нам автоматами.

– Держись! Будем прорываться!

– Зачем?

– Не вякай!

Он так громко и убедительно огрызнулся, что вякать и впрямь расхотелось.

Замедляемся и держим курс на импровизированный блокпост: яркие пластмассовые конусы и два микроавтобуса. Уж очень эти парни с автоматами смахивают на бандитов. Могу себе представить раскладки Маркера: сшибить пару конусов труда не составит, а там педаль в пол и жми на полную. Единственное, что настораживает, – автоматы. Интересно, он принял их в расчет? Жесткое порно, конечно, разговор особый, да вот только умирать из-за кассет я пока не готов.

Братва с автоматами голосует, приказывая остановиться.

– Пригнись! – рявкает Маркер.

Я ныряю на пол. Двигатель изрыгает чудовищный рев, и мы выстреливаем вперед, сметая конусы на своем пути. Слышится треск, который запросто можно принять за автоматную очередь. Маркус вертит баранкой как одержимый, швыряя фуру из стороны в сторону, а я катаюсь в тесном отсеке под сиденьем, колотясь головой о миниатюрный холодильник.

– Конверт у тебя? – кричит Маркус. – Взял конверт? Взял?

– Да! У меня!

– Съешь его! Сожги! Слышишь? Сожги его!

– Слышу!

Тра-та-та-та-та! Пьяу-пьяу-пьяу! Ветровое стекло вдруг точно снегом запорошило. Маркер кулачищем – хрясь! – пробивает дыру. В кабину врывается поток ледяного ветра. Вокруг со звяканьем рассыпаются стеклянные снежинки.

– Когда скажу, прыгай и чеши отсюда! Спрячься где-нибудь! Слышишь меня?

– Слышу!

– По команде прыгай, беги, прячься!

Бац! Это я снова головой о холодильник саданулся. Нашарить бы ручку, где же она? Прыгай, беги, прячься – мне это нравится. Еще один такой вираж, и меня по двери размажет. Маркер гонит на виражах, как горнолыжник. Ага, вот и ручка. Вцепился в нее, крепко стиснул: это мой путь на свободу.

Что самое непонятное – мне совсем не страшно. В башке все так перепуталось, что непонятно, откуда исходит опасность, а мозги заняты более насущными проблемами: как бы черепом лишний раз не хряснуться. Здорово голову набил, руки и плечи, синяков будет – пропасть, но пока не до этого.

– ПРЫГАЙ!

Распахиваю дверь. Маркер выкручивает руль, фуру швыряет вправо, и меня буквально выкидывает из кабины. Шлепаюсь в грязь и качусь куда-то по инерции. Наверняка что-то себе повредил. Перестав катиться, лежу на месте, чувствую землю, пытаюсь сориентироваться в пространстве. Потом вскакиваю на ноги и пускаюсь во всю прыть.

Прыгнул-таки. Бегу. Дальше – спрятаться. Только вижу, что мчусь прямо в лапы врага. Вовремя включается чувство самосохранения: едва началась стрельба – ноги, не дожидаясь команды сверху, понесли меня прочь.

Я в какой-то рощице, деревья вокруг. Странно, пока ехали, зарослей я не приметил. Интересно, почему в минуту опасности всегда обнаруживаются какие-нибудь подходящие насаждения? Не сказать, чтобы уж слишком густые – пара десятков стволов. Бросаюсь под крону, затаился.

Пробежал я, кстати сказать, порядком. Сердце сейчас выскочит, ноги онемели и все болит. Тут целое поле капусты, бесконечные ряды – так я его покрыл одним махом. Носиться по вязкой пашне – задачка не из легких, а я так улепетывал с перепугу – будто на крыльях летел. Фуру откатили подальше от дороги, прямо в поле. Вокруг собираются бандюги. Почему-то тихо стало: ни стрельбы, ни рева моторов.

Пытаюсь приподняться, дыхание сбивается, мычу от боли, мозг постепенно возобновляет связь с разбитыми членами. Сейчас самое актуальное – оценить степень повреждений. Это только кажется, что все так просто: на самом деле по одним ощущениям невозможно отличить ушиб от перелома, особенно если не так часто бьешься. Что ж, во всяком случае, руки-ноги целы и крови не видно.

Кто-то закричал.

В прохладные дни в таких местах слышимость хорошая: никаких тебе преград – сплошь низкорослые кочаны. Автоматчики в коротких куртках сгрудились вокруг чего-то, лежащего на земле. Мне отсюда не видно. И оно – то, чего не видно – издает эти крики. Такую жуть я слышу впервые. Одно ясно: это вопли невыносимой боли, от которой не будет избавления. Несчастное существо не молит о пощаде, не проклинает, просто корчится в агонии.

Вот это, я вам скажу, по-настоящему страшно.

Там головорезов целая шайка, да все с автоматами. И они не прекратят только потому, что я попросил. Что прикажете делать? Предстать перед ними, заступаясь задруга? Нуда, и меня постигнет та же участь, и я буду лежать там и вопить, как Маркер. Остается только одно: скорчившись поддеревом, наблюдать за происходящим и пытаться понять, что же тут такое творится.

Несколько боевиков потрошат фуру, выбрасывают из нее коробки. Поскольку я знаю, что в них лежит, могу рассмотреть ряды обуви в оберточной бумаге, из-под которых вываливаются кассеты. Тут чехол одной из так называемых кассет раскрывается, и внутри мелькает что-то белое – нет, эти штуки устроены явно не так. Громилы закидывают обувь в фуру, с ними и видеокассеты, а между тем на земле постепенно образуется куча чего-то белого и трепещущего, того, что они извлекли со дна коробок.

Вопли прекратились. Утратив интерес к замученной игрушке, громилы идут помогать тем, кто потрошит фуру. Поднимают с земли кассеты, гогочут над названиями. Кто-то принес бензин и плещет из канистры на кучу чего-то непонятного.

Но вот опустошена последняя коробка, бандиты пакуются в микроавтобусы. Последний чиркает спичкой и поджигает сдобренную горючим свалку. Бригада уезжает.

Чуток подымив, пламя набирает силу, стремительно взвиваясь ввысь. В спокойное осеннее небо вздымается чад. Машины – микроавтобусы и фура – неуклюже выползают с поля на дорогу. Никто не дернулся меня искать.

Когда единственным звуком становится отдаленный шум автотрассы, я решаюсь встать. Оцениваю ситуацию: я один в незнакомой стране, чье население прибегает к крайнему насилию средь бела дня. Мне больно и очень страшно. Я бы сейчас на все согласился, лишь бы спастись – знать бы еще, что именно надо сделать. Кроме всего прочего, неплохо было бы помыться, переодеться и что-нибудь съесть. Здесь, посреди капустного поля, эти земные потребности кажутся королевской роскошью. И рюкзачка я лишился.

Было бы несправедливо сказать, что я получил по заслугам. Из всех мыслящих существ я самый невзыскательный. Помню, как мы прощались с Эм незадолго до того, как моя «нокия» пустилась в долгое плавание к морю. Помню слова, которые подруга проронила жалобно, почти шепотом, словно ощущая нависшую надо мной угрозу: «Побереги себя». И вот я в самой что ни на есть опаской ситуации, и что прикажете делать? Как это «поберечь себя»? Такого не бывает, человек не может поберечь себя сам – люди берегут друг друга.

Жаль, что ее здесь нет. Не для того чтобы обо мне позаботиться – просто она желала мне добра. Здесь же все совсем наоборот, эти крики и костры – результат недобрых намерений людей по отношению к своим ближним. Эм бы сейчас положила руки мне на плечи, посмотрела бы на меня своими пьяными от любви глазами, а если бы я улыбнулся, засияла бы от счастья, словно я сделал ей подарок.

Ах Эм…

Огонь еще не потух. В стороне, среди затоптанной капусты распласталось что-то темное. Эх, надо бы ва-ить отсюда, развернуться и бежать, потому что я не хочу иметь ничего общего с грязными делами, от которых люди издают такие звуки.

Иду на огонь. Я не принимал этого решения. Просто, похоже, мне не дано войти в следующий этап жизни, не перешагнув предыдущий. От костра жар валит – не подступишься. Горит-то в основном середина, по краям валяются какие-то полуобгоревшие кубы или кирпичи. Вот один на боку лежит. Да никакие это не кирпичи и не кубы, а книги! Одинаковые, в жестких черных переплетах, похожие на Библию. Одна лежит чуть поодаль – занялась, но потухла. Недолго думая, шагаю в пекло и вытаскиваю ее. Жаром так и обдало, словно о стену ударился; но отскакиваю уже с добычей в руках.

Отхожу в сторону, стою в прохладе раннего утра и держу в руках подернутый пеплом томик. Какие-то непонятные буквы, даже не знаю, с чем сравнить. Видимо, это здешний язык. Заголовок, а под ним, надо думать, имя автора: Леон Вицино – уж это я разобрать способен. Выходит, все-таки не Библия. Листаю страницы. Текст поделен на параграфы разного размера, много-много страниц. То, что здесь написано, для кого-то очень много значит, иначе книги не стали бы сжигать.

Выходит, кроссовки да кассеты -лишь прикрытие: Маркер ввозил в страну эти самые книги. Голова идет кругом: обычные страницы, бумажные переплеты – не порнография, не поддельная обувь – оказались самым опасным, тайным, преступным грузом фуры. Отпечатанные на бумаге фразы, обыкновенные слова, такие же, какие я пишу, а вы читаете.

А меж тем невдалеке от меня лежит темная бесформенная масса – я напоминаю себе, что туда смотреть нельзя и лучше вовсе не подходить, к чему подробности. Зрелище там не из приятных. Все равно ему уже ничем не поможешь. Мне еще выбираться отсюда, а посему неплохо бы оставаться в форме и не расшатывать психику. Так, сейчас беру ноги в руки и мотаю отсюда, не оглядываясь.

И все-таки взглянуть придется. Если я просто так уйду, то неизвестность будет преследовать меня до самой смерти. Надо узнать, что случилось с Маркером.

Направляюсь к нему. Бедняга так и остался лежать, скорчившись на боку, словно пытался закрыться от ударов. Вот сгорбленная спина в спортивной куртке. Потертые джинсы. Вымазанные грязью ботинки. Обхожу его. Окровавленные руки прижаты к животу. Рядом на земле что-то блестит. Поддеваю носком ломоть грязи: под ним – нечто похожее на щипцы с вытянутыми губками, такими вытаскивают скрепки скоросшивателя. Тупо гляжу на щипцы, будто один долгий взгляд поможет понять, как этот предмет здесь оказался. Сам не знаю зачем, я нагибаюсь и беру их в руки. Видно, привычка сработала: вещь не должна пропасть, необходимо вернуть ее владельцу или пустить по назначению. Сую находку в карман и тогда только перевожу взгляд налицо покойника.

Не думаю, что стоит пересказывать на этих страницах все, что видели мои глаза. Я посмотрел, и мне стало понятно, какой ужас здесь происходил и чем был вызван истошный крик. Другое дело, зачем понадобилось такое проделывать? Этого мне никогда не понять. Ему не задавали вопросов, от него ничего не требовали, так зачем было причинять человеку столько страданий? Смерть есть смерть. Победили – радуйтесь, неужели этого недостаточно?

То, что предстало моему взору, пробило всяческие защитные установки и психические барьеры, и в сознании навсегда запечатлелась сила людской ненависти. Это была лютая злоба, жажда причинять боль.

Благо меня нелегкая миновала, уцелел.

Все равно я бы его не спас: что прикажете делать? Выйти с голыми руками на вооруженных боевиков? Помню, кто-то сказал: «Чтобы зло восторжествовало, достаточно одного: чтобы хорошие люди оставались в бездействии». Во-первых, я не образец благочестия и никогда на подобную роль не претендовал. И вообще я на это представление не напрашивался, и нечего требовать с меня плату за вход. Интересно, как бы наш умник заговорил, очутившись на моем месте. Для торжества зла нужно немногое: чтобы плохие люди были вооружены.

Прочь отсюда. Иду торопливой походкой, не переходя на бег. Вышел на дорогу и топаю по обочине, не обращая внимания на проезжающие изредка машины. Я такой жути насмотрелся, что страшно вообще людям на глаза попадаться. Хотя, с другой стороны, очень хочется вернуться в обыденность, оказаться среди зданий, витрин испешащих по делам прохожих. А еще найти телефон: я хочу домой.

Глава 5

В этом тихом городе голова идет кругом. Пешеходы снуют по улицам, уставившись себе под ноги – не с кем пересечься взглядами. С магазинами тоже что-то неладно. Встал возле аптеки, размышляю, не купить ли парацетамола – и тут до меня доходит, в чем дело: повсюду полное отсутствие рекламы. В витринах не видно фотографий модных красавиц с белозубыми улыбками и радостных младенцев в непромокаемых подгузниках. Осматриваюсь: на целой улице ни единого рекламного щита, никаких ярких красок, ничто не оживляет окружающей скудости цвета. Бетонные дома, неприглядный камень, крытые серым шифером и залитые толем крыши. Вдоль асфальтированной проезжей части тянутся серые тротуары. Люди ходят в толстых пальто мышиного цвета, черных или коричневых. У обочины припаркованы автомобили старых моделей – серые, темно-синие или черные. Я будто попал в черно-белое кино, только без музыки. В старых фильмах всегда играет музыка.

Слабость неимоверная. Захожу в какой-то бар. Едва перешагнул порог, охватывает знакомое чувство, словно здесь я уже бывал. Голая зала, пол в серо-белую шашечку, высокий камин, деревянные балки под потолком. Слева – трое посетителей: двое мужчин сидят за столиком; спиной ко мне стоит женщина в красной юбке с бокалом белого вина в руке. К столику направляется барменша в несвежем коричневом фартуке и красных туфлях, держит тарелку. При моем появлении все четверо поднимают взгляды и тут же отворачиваются. Барменша ставит заказ перед мужчиной за столиком и возвращается в бар. В тарелке суп. Дама в красной юбке допивает вино и выходит, не придержав дверь; та с грохотом захлопывается. Человек с супом вздрагивает и принимается шумно хлебать из тарелки. Он ест жадно и торопливо.

Иду через всю залу, направляясь к бару. Наступил на что-то, под ногой хрустнуло. Заказываю кофе – это одно из тех слов, которые почти на всех языках звучит одинаково. Указываю на человека с тарелкой супа, потом на себя. Барменша ничего не говорит и, даже не взглянув на меня, принимается выставлять чашки, тарелки; посему я делаю вывод, что она меня поняла. Направляюсь к другому столику (в этой пустой комнате их всего два), усаживаюсь. Интересно, почему мне кажется, будто я все это уже видел? И на что я наступил? Это было похоже на куски белой глины.

Двое мужчин воззрились на меня и не отворачиваются. Вернее сказать, смотрят на книгу, которую я положил на свой столик. Выходит, я в нее вцепился да так и нес до самого города. Книга их явно беспокоит. Тот, кто хлебал суп, отирает рот ладонью и встает. Второй следует его примеру. Пожалуй, уберу свою находку с глаз долой; сую в карман, она не умещается. Двое приятелей выходят.

Но вот мне принесли кофе, суп и счет. Вручаю барменше купюру в десять евро, которую мне сунули в Германии на сдачу. Дамочка уставилась на бумажку, будто ей пальцы жжет, но все-таки взяла. Направилась к стойке и юркнула в какой-то закуток, завешанный синими и зелеными полиэтиленовыми ленточками. Послышалось, как кто-то набирает номер (так звучат старые дисковые телефоны, будто часики с кукушкой кто-то заводит), потом слышится приглушенный голос.

Кофе воняет тиной. Суп какой-то непонятный, но сытный. Вот занятно, даже в чуждом мне враждебном мире удовлетворение насущных потребностей делает свое дело.

Открывается дверь на улицу и в кафе заходит девица. У нее стремительные движения, коротко остриженные черные волосы, полное отсутствие макияжа и потертый, пригнанный плотно по фигуре плащ из натуральной кожи. Она видит меня, но не улыбается. Очень красива. Бледное лицо, большие карие глаза, черные брови, полные губы. Я вас ждал?

Она косится на пустой бар, усаживается за мой столик и устремляет на меня немигающий взгляд. Собираюсь заговорить с незнакомкой, но та прикладывает к губам палец, достает ручку и пишет на клочке бумаги по-английски: «ВСТРЕЧА НА АВТОСТОЯНКЕ». И снова глядит на меня в упор – мол, понял? Киваю.

Ретируется столь же внезапно, как и появилась. Едва успевает закрыться дверь, меня осеняет, что я понятия не имею, где тут у них автостоянка.

Барменша возвращается на свое рабочее место за стойкой. Судя по ее виду, сдачу ждать бесполезно. Вне всяких сомнений, эта особа доложила обо мне полиции.

Встаю и, накинув пальто, выхожу на улицу. Вдалеке замечаю стремительно удаляющуюся незнакомку с короткой стрижкой. Пускаюсь за ней следом, а сам думаю: ведь мне о ней ничего не известно, можно запросто угодить в ловушку. Клюнул на красотку – а там уж подельники-грабители дожидаются: ходовой прием. И еще так спецслужбы поступают. Подумаешь, заглянула мне в глаза и написала на бумажке: «ВСТРЕЧА НА АВТОСТОЯНКЕ»! Это еще не значит, что я обязан за ней идти. И все-таки иду. Я один, мне страшно, я счел ее хорошим человеком только потому, что она посмотрела мне в глаза. Весьма опрометчиво с моей стороны и не повод за ней тащиться. Видно, верно говорят: «Если рядом нет того, кого ты любишь, полюби того, кто есть». Я даже ускоряю шаг, чтобы, упаси бог, не отстать. С этой хотя бы можно изъясняться.

Красотка сворачивает в переулок и исчезает из поля рения. Пускаюсь бегом, попадаю на боковую улочку, там вижу – в тупике стоит машина. Осматриваюсь на предмет подозрительных компаний, но вокруг только пустые автомобили. Все как один старые, кое-какие явно давно не видели своих владельцев. Брюнетка ждет меня возле «гольфа» одной из первых моделей, с трещиной поперек лобового стекла.

Подхожу к незнакомке. Задняя дверь уже открыта.

– Полезай.

Сажусь. А почему я должен ехать сзади? Сама садится за руль.

– Пригнись! – командует. – Это опасно.

Ложусь в тесный просвет между передним и задним сиденьями. Незнакомка заводит машину, мы трогаемся. Снова я оказался на полу движущегося автомобиля, прячусь неизвестно от кого и еду неизвестно куда. В одном моя спутница права, двух мнений быть не может: здесь действительно опасно.

Через пару минут мне становится муторно: мне физически необходимо знать, куда я направляюсь и кто сидит за рулем.

– Все, я встаю.

– Нет! – вскрикивает она; звучит убедительно. – Нельзя, чтобы тебя видели. Никто не должен знать, что ты прибыл.

Моя спутница сносно разговаривает по-английски, правда, с весьма выраженным акцентом. Что-то отдаленно напоминает… Может быть, русский? Пожалуй, на полу все-таки безопаснее. Не знаю, чего остерегается незнакомка, но вот встречаться с громилами в черном, которые так ловко орудуют щипцами, – перспектива малоприятная.

Тут моя спутница заявляет:

– Все уже подготовлено.

– Для чего?

– Для того, ради чего ты прибыл.

Очевидно, она принимает меня за кого-то другого.

– Да нет же, вы ошибаетесь, – втолковываю ей. – Я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Конечно, я о тебе ничего не знаю. Мне нельзя ничего о тебе знать.

Пытаюсь ее образумить. Говорю нарочито медленно, внятно произнося каждое слово:

– Я понятия не имею, куда меня занесло и чего вы от меня ждете.

– И хорошо, тебе надо знать как можно меньше, – талдычит свое. – Все идет по плану.

Совершенно точно, она обозналась, да только объяснения сейчас неуместны. До тех пор, пока наша жизнь под угрозой, решаю полностью ей повиноваться и без лишних дерганий доехать до места назначения. Устраиваюсь поудобнее на полу, чтобы дать мало-мальский отдых избитому и уставшему телу, пересмотреть ситуацию, в которой оказался, и выстроить в голове более-менее ясную схему – верный способ справиться со страхом и преодолеть беспомощность.

Итак, чем мы располагаем:

Во-первых, я понятия не имею, куда меня занесло и что происходит.

Во-вторых, я не сделал ничего плохого.

В-третьих, я не имею никакого отношения к здешним событиям.

В-четвертых, надо поскорее отсюда выбираться.

Повторяю себе, что, если придерживаться этих четырех пунктов, все образуется. Меня можно обвинить в наивности, в том, что я въехал в неизвестную страну на автомобиле преступника, с которым даже не был знаком, но сам я не делал ничего противозаконного. Самое страшное, что со мной могут сделать, – отправить домой.

– Сейчас музыку включим.

Девушка включает магнитолу, и в салоне неожиданно раздаются знакомые звуки. Помню, впервые услышал эту песню в кабинете отца. Давно это было – еще в те времена, когда мы все вместе жили. Очень папа эту вещицу любил. Помню, зашел к нему в кабинет – что-то спросить по домашнему заданию, и он попросил подождать, пока музыка не закончится. Случай из ряда вон выходящий, ведь отец ни под каким предлогом не позволял нам вторгаться, когда он работает. Мне было лет восемь. Я тогда не понял ни слова, но зная, что эта музыка греет ему душу, тут же к ней проникся.

И вот я лежу на полу автомобиля под памятную мелодию, а самого так и плющит: вспоминаю отца с его виноватой ухмылочкой, и на глаза наворачиваются слезы. Похоже, та сила, которая движет людьми, во мне полностью исчерпалась, потому что я, так и не перестав плакать, провалился в сон.

Просыпаюсь поэтапно. Сначала до меня доходит, что я уже не сплю. Потом ощущаю положение своего тела: сижу в кресле. Дальше поднимаются веки, и я вижу темную комнату. Все неподвижно: ни звука, ни шороха.

Потихоньку возвращаются воспоминания: я сидел в машине с девушкой. Как я туда попал? Понятия не имею. Немного прихожу в себя, озираюсь. Теперь по крайней мере можно рассмотреть, где я нахожусь.

Продолговатая комната, похожая на читальный зал. Стены сверху донизу уставлены книгами с одинаковыми корешками (похоже на собрания сочинений или справочники). В дальнем конце – дверь, ведущая в коридор. Я сижу во главе длинного стола, расположенного по центру комнаты. Через щель в дверном проеме проникает тусклый свет из какого-то другого помещения. Что за помещение, отсюда не разобрать.

Зато я прекрасно вижу пистолет, который лежит прямо передо мной. Толстое дуло, рифленая рукоятка. Больше на столе ничего нет. Но вот глаза привыкли к темноте, и я замечаю на противоположной стороне стола чей-то силуэт: сгорбленный человек поник в кресле, уронив голову на столешницу. У меня очень нехорошее предчувствие.

Встаю и медленно направляюсь к нему, придерживаясь за край стола. Да, голова незнакомца чуть повернута, щека покоится на поверхности стола, а вокруг все залито густой тенью. С опаской подхожу, страшась того, что сейчас предстанет моему взору.

Отверстие чуть повыше переносицы. Больше ничего не запечатлелось в сознании: ни глаза, ни волосы, ни одежда – только черная ранка и темная лента, которая сбегает от нее, образуя на столе темную лужу.

Тут дверь позади меня, которая секунду назад была закрыта, приоткрывается, и на пороге возникает девушка в кожаном пальто. У нее уверенные, быстрые движения – она ничему не удивлена. Внимательно глядит на убитого и кивает, удовлетворившись осмотром.

– Отлично, – констатирует незнакомка.

– Я не понимаю… – начинаю я, но она меня прерывает:

– Нет времени! Бери свой пистолет. Мой?

Но она уже направляется к выходу. Хватаю пистолет и за ней. В коридоре нет света, ступаю по твердой мраморной плитке. Выходим на длинную улицу. Уже ночь. У дверей ждет машина, за рулем – молодой человек с сигаретой в зубах.

– Садись назад, – командует брюнетка и обращается к молодому человеку на своем языке, которого я не понимаю. Тот шлепает руками по рулю и оборачивается ко мне.

– Отлично сработано!

Мы мчимся по длинной темной улице, женщина подается ко мне и устремляет на меня цепкий взгляд.

– Движение выражает тебе благодарность.

– Я не понимаю, что произошло. – Голова идет кругом.

– И не надо. Так лучше.

Похоже, она вообще меня не слышит. Пытаюсь крикнуть, но из горла изрыгается нечто больше похожее на всхлип.

– Да послушайте! Я понятия не имею, кто вы такие. Я не знаю, где я – и уж тем более кто тот покойник.

– Ну разумеется, – отвечает брюнетка. – Ты профессионал. Тебе не обязательно знать, кого ты убиваешь.

«Все уже подготовлено для того, ради чего ты прибыл». Только ни за чем я не прибывал. Я – самый обыкновенный праздношатающийся. И не надо показывать на меня пальцами. Голова кружится, иначе рассмеялся бы.

– Я его не убивал.

В этот момент в разговор вклинился водитель: буркнул что-то, и они заговорили о чем-то своем. У меня же появилась возможность собраться с мыслями, после чего я пришел к не очень обнадеживающим результатам.

Что, если я ошибаюсь?

Возможно, я действительно убил того человека в комнате с книгами. Я даже не помню, как попал туда, – сплошной пробел в памяти. Откуда мне знать, что я не схватил лежащий наготове пистолет и не выстрелил? Очень похоже на правду. И молодая особа в этом убеждена. Хотя теперь не важно, стрелял я или не стрелял: пора думать о последствиях.

Дамочка снова обращается ко мне:

– Мы везем тебя в дом, где ты до утра будешь в безопасности. Отдохнешь – двинемся в путь. Тебе надо срочно покинуть страну.

Задаю ей единственный вопрос, на который она в состоянии дать вразумительный ответ:

– Как вас зовут?

– Петра, – отвечает она, одарив меня обворожительной улыбкой. Моего имени она не спрашивает.

Глава 6

Сижу в просторной кухне с теплой, выложенной изразцами печкой и ем непонятный суп. Другие тем временем курят сигареты, стряхивая пепел в пустую пивную банку, и приглушенными голосами что-то друг другу доказывают на незнакомом мне языке. Тут их четверо, и все очень молоды. Красавица Петра сняла пальто, под которым оказались настолько соблазнительные формы, что я едва глотаю: глаз невозможно отвести от ее груди, как ни старайся. Она в курсе, но делает вид, что не замечает. И не сказать, чтобы грудь отличалась особой пышностью, просто футболка уж очень тесная, и все хорошо просматривается. Еще за столом сидит долговязый Эгон, какой-то опущенный, словно его гложет неизбывная тоска. Тут явно не обошлось без Петры, он с ней спит – ну, или раньше спал, это точно. Во всяком случае, парень то и дело бросает на брюнетку укоризненные взгляды, которые та упорно игнорирует. Стефан, наш водитель, моложе остальных и самый немногословный. И последняя – Илзе, которая не сводите меня глаз. Похоже, она единственная, кто замечает мое присутствие. Нерадостный факт, должен признать. Дело в том, что девушка на редкость некрасива. Мало того, что самая выдающаяся часть ее тела – это нос, так лицо все испещрено какими-то волдырями, прямо-таки как пузырчатая пленка. Рискую прослыть поверхностным, но, поддавшись первому впечатлению, так легко от него не избавишься. Нет, бывают уродливые люди, в которых столько живости, что дурная внешность как-то сама собой скрашивается. Но это явление редкое, гораздо чаще происходит наоборот: собственная некрасивость настолько подавляет человека, что он попросту сдается и бросает все попытки прижиться среди соплеменников. Такие люди свыкаются с ролью неудачиикоз, принимая наказание за то, в чем нет их вины; они прячутся в дальних углах комнат и выглядывают оттуда, как подранки. Илзе как раз из таких: смотрит на меня, словно бы и не замечая. Я для нес – очередное проявление внешнего мира, который она воспринимает с неприязнью.

Петра в этой компании – главная. Ее голос слышен чаще других. Пока я ем суп, собравшиеся обсуждают меня и мой недавний поступок. Судя по всему, они уже сыты – наверняка плотно подкрепились, пока я в читальне убивал человека, которого видел впервые в жизни. Пистолет по-прежнему со мной, он лежит в кармане пальто, которое висит на кухонной двери. Он здесь не единственный в своем роде. Комната набита оружием: оно на столе, на лавке, прислонено к дверце холодильника. Мои знакомцы обращаются с ружьями, слоено это зонтики. А еще на столе лежит книга, которую я вытащил из огня. Я объяснил присутствующим, при каких обстоятельствах она попала мне в руки, рассказал о Маркере и его трагической смерти. Видимо, та бригада в коротких куртках – одно из подразделений тайной полиции, а щипцы – что-то вроде знака принадлежности к роду войск.

Теперь Петра обращается ко мне:

– А водитель фуры, он не говорил, кому везет книги?

Мотаю головой: нет. Компания снова совещается. Но вот с трапезой покончено, пришло время разведать обстановку.

– Прошу прощения, – говорю я. – Мне хотелось бы кое-что уточнить.

Все уставились на меня.

– Ну и? – спрашивает Петра.

– Кем был тот человек, которого, как вы утверждаете, я убил?

Петра порывается что-то сказать, но одергивает себя на полуслове. Стефан интересуется, что я спросил, и она ему отвечает. Эгои поднимает на меня глаза, и от этого взгляда у меня мороз по коже пробегает, словно я вышел на улицу с тепла в студеный зимний дождь – изморось его несчастья. Как ни странно, это меня к нему располагает. Наверное, когда-то и я был там, за порогом теплого дома. Так или иначе, ответ – по крайней мере отчасти – мне дал именно Эгон. На моем языке он изъясняется не так бойко, как Петра, но все-таки говорит.

– Он был шефом службы безопасности.

Неплохо для начала. Мало-помалу в голове начинает складываться картинка. Я попал в страну, где объявлено чрезвычайное положение. Власти безжалостно сминают все оппозиционные группировки под соусом борьбы с терроризмом. Сейчас я нахожусь под опекой ячейки некой подпольной организации, которую сами члены называют Движением. Из всех оппозиционных групп лишь эта, так они утверждают, способна оказать реальное сопротивление, и мой поступок в читальне – лишнее тому доказательство.

– Разумеется, теперь тебе угрожает смертельная опасность, – добавляет Петра.

Спасибо за ясность. Только этого мне еще не хватало. Заметив мое волнение, Петра опускает руку мне на ладонь и говорит:

– Движение защитит тебя.

Просто здорово, мне угрожает смертельная опасность, а у меня в голове только прелести этой девицы. Видимо, гомо сапиенс как вид ушел в своем развитии не так далеко, как принято считать. С другой стороны, возможно, это лишь частный способ справиться с неразрешимой ситуацией. Я оказался в компании людей, которые считают, что наняли меня совершить заказное убийство. Это еще можно было бы классифицировать как элементарный случай принятия одного лица за другое, если бы не труп в читальной зале и не пистолет в кармане моего пальто, а поскольку одно с другим все равно не вяжется, почему бы просто не поглазеть на сиськи?

Илзе по-прежнему не сводит с меня глаз; теперь эта маска ужаса еще и заговорила. Из мятого, изборожденного лица исходит тихий низкий голос:

– На тебя начнут охоту, поймают и убьют. Они прекрасно информированы и натасканы. Тебя найдут в любом случае.

В ее тоне сквозит скрытое торжество.

– Хватит, Илзе! – Петра одергивает ее, словно мать, которая делает замечание расшалившемуся чаду.

– Ты права, Петра, – тихо уступает дурнушка. – Действительно, хватит.

Брюнетка снова обращается ко мне:

– Движение тебя защитит, – и, толкнув книгу по столу, добавляет: – А эти люди тебя не спасут. ОН тебя не спасет.

Имеется в виду Леон Вицино, автор книги, к которой Петра, похоже, относится без особого почтения. За которую умер Арни Маркер.

– Кто он?

– Старик, никчемность, бывший поэт, изгнанник. Не много ли слов для «никчемности»? Эгон заерзал

на стуле. Устремляет на меня взгляд, и теперь, кроме печали, на его лице обозначилось некое до сих пор скрываемое чувство: между бровей пролегла складка мольбы.

– Я восхищаюсь им, – грустно произносит он. – Когда-то это был великий человек.

– Да, в далеком прошлом! – отрубает Петра. – Лет двадцать, а то и тридцать назад.

– Но почему жгут его книги?

– Власти опасаются любых проявлений, оспаривающих их авторитет. Эгон сказал правду. Вицино знаменит и обладает влиянием. Его книга заставляет людей задумываться над правомерностью решений, которые принимает власть. Его труды запрещены.

– Вицино – сторонник Движения? -Нет!

Резкий быстрый ответ – словно она поспешила закрыть тему, которой мне не позволено касаться. Стефан просит перевести мои слова, и Петра что-то ему говорит. Вмешивается Эгон, и между ними происходит краткая размолвка. Мне кажется, Эгон уговаривал старшую рассказать мне больше, чем она считает нужным, и она неохотно, через силу, выдает дополнительную информацию:

– Движение свято верит: полицейский режим можно свергнуть лишь путем террора. Леон Вицино – старик и лирик. Он призывает отвечать на насилие стихами. Его подход себя не оправдал. Его методы себя дискредитировали. Его дни сочтены.

И снова эта женщина пытается похоронить Вицино под ворохом слов. Часом, не боится ли она его?

Беру в руки книгу и рассматриваю заглавие. Эх, досада: обидно смотреть на печатный шрифт и не понимать ни слова.

– Она называется «Круг иных», – неожиданно мне на помощь приходит Илзе. – У меня есть английский вариант, я принесу.

– Бесполезная писанина! – вскидывается Петра, укоризненно глядя на соратницу. – Нашему другу пора поспать: выходим до рассвета.

Она встает и, затушив бычок, бросает его в пивную банку.

– Пойдем покажу, где тебе постелили.

Эгон поднимается из-за стола и протягивает мне руку: на удивление формальный жест. В миг пожатия он вдруг стискивает пальцы в немом знаке дружбы. Ощущение сродни тому, когда к тебе навязывается в приятели всеобщий изгой, самый забитый мальчик в классе – мало приятного. У нас с ним нет ничего общего; разве что мы оба позволяем Петре собой командовать и, вожделея ее, не смеем ее коснуться.

Послушно, как пес на поводке, я потрусил за красоткой: выходим в небольшой коридор и поднимаемся по лестнице. Мы расположились в загородном доме, выстроенном не особенно расточительным хозяином лет тридцать назад. Дерево без должной обработки рассохлось, и двери не входят в косяки. Второй этаж не отапливается.

Судя по всему, мне предстоит ночевать в главной спальне. Просторная постель, шторы на окнах. Петра включает одинокую лампочку под потолком и закрывает изнутри дверь. Мы остались одни в комнате с двуспальной кроватью.

– Надеюсь, тебе здесь понравится.

– Наверняка.

Зачем она закрыла дверь? Вернее сказать, попыталась закрыть – косяк деформирован и в проеме виднеется щель.

– Я могу еще что-нибудь тебе дать? Она так странно на меня смотрит.

– Пожалуй, у меня все есть.

– Прими нашу благодарность, – произносит Петра. Тут она направляется ко мне, кладет руку на плечо

и заглядывает в глаза. Что прикажете думать? Щель в дверном проеме вдруг увеличилась: Илзе стоит в коридоре и подсматривает за нами. Петра меня целует.

В голове не укладывается. Не понимаю, как меня угораздило сюда попасть и чем все это для меня обернется, но на теперешний момент мне очень хорошо. Ее губы пахнут сигаретным дымом. Она прижимается ко мне всем телом. Илзе преспокойно наблюдает за нами в щелку.

– Ты меня хочешь? – шепчет мне на ухо Петра.

– Да. – Не то чтобы такое можно было скрыть.

– Желание – это власть.

– Не понял?

– Я тоже испытываю желание. С его помощью я укрепляю свой стержень, накапливаю силы. Нам надо быть сильными – война не терпит слабаков.

Она снова меня целует. Я не совсем понял ход ее мыслей, но сообразил, что сегодня мне не обломится. Петра нежно шепчет мне на ухо:

– Только свободные могут любить.

С этими словами она направляется к двери. Проходит мимо Илзе, не обменявшись с ней ни словом, ни взглядом. Дурнушка ведет себя так, словно ничего особенного не произошло. Может, она и права. Возможно, такое поведение – вполне в духе Петры, и она исполняет этот номер дважды за ночь. Тогда понятно, отчего у Эгона такая вытянутая физиономия.

Теперь в мою комнату заходит Илзе и тоже прикрывает за собой дверь. Надеюсь, она не собирается внести свою лепту в укрепление моего «стержня»; на какой-то миг я даже запаниковал. Оказалось, что Илзе всего-навсего принесла мне книгу.

– Думаю, тебе понравится, – говорит она.

Это книга Леона Вицино в английском переводе, «Круг иных».

– Спасибо.

Она устремляет на меня внимательный взгляд и добавляет писклявым детским голоском:

– Властвуй бережно. И тоже уходит.

Поразительно. Разумеется, эти слова мне знакомы, поскольку я сам их произнес. Они предназначались матери тех орущих сорванцов на заправочной станции где-то на юге Англии – там, в другой жизни. Арни Маркер их услышал и записал в книжицу. А теперь они снова выплыли. Выходит, есть некая связующая нить между мной, Маркером, этой контрабандной книгой и Илзе, которая только что принесла мне английский вариант.

Между страницами – бумажная закладка. Я выронил ее и прочел: «Властвуйте бережно».

Выходит, Илзе цитировала не меня, а автора этой книги. Что ж, вопрос наполовину снят. Выходит, Вицино своровал мою фразу? Каким, интересно, образом? Нахожу дату выхода издания: тридцать два года назад, за десять лет до моего рождения. Выходит, плагиатор – я?

Открываю книгу. Первый абзац – единственное предложение.

«Жизнь тяжела, от нее умирают».

Что такое? Голова идет кругом. Впервые держу этот томик в руках, более того, до вчерашнего дня слыхом не слыхивал ни о каком Леоне Вицино, и тем не менее читаю собственные мысли. Следующий абзац:

«Не стремись к счастью, оно – горизонт: сколь ни иди к нему, оно всегда будет удаляться».

Этого по крайней мере я еще не говорил. Чтобы такое сказать, надо быть человеком куда более умным, чем я. Но с утверждением я согласен целиком и полностью. Спать пока не хочу, почитаю, что там дальше. В конце концов, я днем вздремнул – насколько это вообще совместимо с заказным убийством главы службы безопасности.

«Присматривайся к людям. Вопреки твоим ожиданиям они видят, чувствуют и мыслят не так, как ты. Они – обитатели неисследованных стран на дальнем берегу забытых океанов. Твоя жизнь – путешествие к неизвестным мирам. Ты – исследователь».

Наступила глубокая ночь, а я все читаю. Где-то на сотой странице глаза стали слипаться. Закрываю книгу, забираюсь под покрывало прямо в одежде, только теперь осознав, насколько сильно продрог. Ворочаюсь, чтобы согреться, а в голове сами собой всплывают мысли и фразы Вицино:

«Представь, что у тебя есть любимый брат-призрак, который не отходит от тебя ни на шаг. Как только ты причиняешь боль постороннему человеку, она отзывается в твоем брате. Каждый удар по неприятелю заставляет твоего брата корчиться в муках. И когда наконец ты встречаешься с врагом лицом к лицу и убиваешь его, ты лишаешь жизни своего брата. С этого момента ты будешь носить с собой его невидимый труп до тех пор, пока сам не разделишь его участь».

Я отдаюсь в объятия Морфея, но прежде в мыслях всплывает призрачный вициновский «брат» на пару с человеком, который будет меня преследовать, чтобы убить. Он проинформирован и натаскан. Мне угрожает смертельная опасность. Прыгай, беги, прячься. Но сначала – поспи.

Глава 7

Меня будит Стефан. Сколько я проспал? Будто только закрыл глаза, а судя по времени, пять часов дрых. Все уже поднялись, на плитке варится кофе. Скоро пора двигаться. Выглядываю за штору: вот-вот забрезжит рассвет.

Спускаюсь по лестнице: на кухне в клубах сигаретного дыма сидят Петра с Эгоном; они склонились над листками, испещренными какими-то письменами. Пистолеты сложены во вместительный брезентовый рюкзак. Илзе наливает мне чашку горячего черного кофе, отрезает ломоть белого сыра. Делаю первый глоток и замечаю на столе вскрытый конверт. Где-то я его уже видел. Оборачиваюсь: пальто, которое я повесил на крючок у двери, исчезло. Оно расстелено на лавке, а содержимое моих карманов выложено на всеобщее обозрение. Унизительно.

Я не ошибся: этот самый конверт мне отдал Маркер. Его вскрыли и читают хранившиеся там бумаги.

В ушах прозвучал отчаянный крик Маркера: «Взял конверт? Взял? Съешь его! Сожги!»

– Чем вы тут занимаетесь?

Петра удивленно взглянула на меня.

– А в чем дело?

– Кто дал вам право шарить в чужих карманах?

– Не поняла, о чем ты. – Она действительно не сечет, это у нее на лице написано. – Мы же одна команда.

– Это еще не значит, что можно по-хозяйски распоряжаться моими вещами.

– Твоими вещами? У тебя нет ничего своего. У меня нет ничего своего. Все, что у нас есть, принадлежит Движению.

– Ваше Движение меня не касается.

На меня молча уставились: они потрясены. Петра что-то говорит на своем языке – видимо, передает мои слова Стефану с Эгоном. Потом обращается ко мне:

– Пожалуйста, пойми: тебя может спасти только Движение. В одиночку умрешь. – Выдерживает паузу и добавляет на тот случай, если я не до конца понял: – Вначале будешь мучиться, а потом умрешь.

– Вот как, значит. Ну, тогда я вступаю.

Судя по всему, сарказма Петра не уловила: она поняла мои слова буквально.

– Так-то лучше.

Троица возвращается к прерванному разговору. Теперь я вижу, что в конверт Маркера были вложены какие-то списки, перечень адресов и фамилий.

Прожевал сыр. Встаю и принимаюсь методично рассовывать по карманам вещи, которые по-прежнему считаю своей собственностью. Между делом размышляю, как теперь быть. Зло разбирает от собственной беспомощности. Да еще совесть мучит, что сразу не уничтожил конверт – не до того было, вылетело из головы. А с другой стороны, Маркер не имел никакого права навязывать мне свои поручения и уж тем более ждать, что я их выполню. Он ведь даже не рассказал, чем занимается. Нас свел слепой случай и ничего больше. Как видно, чувство вины происходит из того факта, что Маркера убили. Да только смерть еще не подвиг, и умирают не всегда во имя великой цели. Мучительной смертью может погибнуть человек, введенный в заблуждение. Возьмите тех же террористов-камикадзе.

Впрочем, такой ход мыслей имеет и оборотную сторону. Группа, под чьей опекой я ныне нахожусь, так называемая ячейка, в настоящее время меня защищает. Может показаться, что я на их стороне, но и это произошло по воле случая. Откуда мне знать, что они борются за благое дело? Я – чужак в этом государстве, разве тут разберешь, за кем из воюющих правда?

Как вспомню, что стало с Маркером после того, как с ним поработали громилы, как представлю его лицо, понимаю, что тут вообще двух мнений быть не может: я никогда не встану на сторону палачей. Значит, я против них, то есть вливаюсь в Движение.

Подхожу к собравшимся за столом и показываю на список, который они с интересом изучают.

– Вам известно, что это такое?

– Да, – отвечает Петра. – Это список местных лидеров. Людей, которым твой спутник должен был доставить книги.

Это мне ни о чем не говорит.

– Вицино в свое время возглавлял политическую партию. Разумеется, впоследствии она попала под запрет и превратилась в общество, сеть так называемых читательских кружков. Эти группы вполне законны, хотя власти пристально за ними наблюдают – подозревают в политической активности.

– Ты сказала, «читательские кружки»?

– Да, там читают и дискутируют; вместо дела занимаются говорильней.

Брюнетка раскуривает сигарету от дымящегося бычка и на своем языке обращается к компании. Судя по тону, она приняла какое-то решение и ждет реакции от собеседников. Один за другим собравшиеся поднимают руки. Видимо, действо рассчитано на меня: хотят показать, что решения здесь принимаются демократическим путем. Мне эти люди больше напоминают первоклашек, получивших задание от учительницы и рвущихся его выполнить.

Петра складывает лист с фамилиями и адресами и аккуратно убирает его в конверт, который, как я теперь замечаю, не надорван, а вскрыт.

– И что вы сделаете с этими списками?

– Эгон передаст их своему человеку из тайной полиции.

У меня нет слов.

– Тайной полиции?

– Да, наш друг подкармливает их безвредной информацией. Только поэтому мы до сих пор на свободе. И еще благодаря ему мы узнавали о перемещениях человека, которого ты убрал. Теперь из-за убийства на Эгона лягут подозрения. Передав списки, он себя реабилитирует перед хозяевами: те убедятся в лояльности агента и будут в дальнейшем его использовать.

Поди в этом всем разберись. Передо мной целый клубок мотивов, не знаешь, куда ниточка тянется, но попахивает дурно.

– А на что им этот список?

– Возможно, тут есть фамилии людей, которых пока не подозревали в активном членстве. Это ценная информация.

– Людям, которые здесь перечислены, что-то грозит?

– Разумеется. – Тут ее лицо претерпевает метаморфозу: оно посуровело, точно окаменев и утратив всякое выражение. – Их будут допрашивать. А потом эти люди исчезнут.

– То есть как это исчезнут?

– Власти держат свои методы дознания в строжайшем секрете и ни за что не допустят, чтобы те, кто пережил допрос, их обнародовали.

Я молча уставился на собеседницу, не в силах вымолвить ни слова.

– Как же так?

– В чем вопрос?

– Вы же отправляете этих людей на верную гибель. Зачем?

Ее слегка покоробила моя прямолинейность: она холодно прищурилась.

– Это продиктовано необходимостью.

– Какой еще необходимостью?

– Ряды последователей Леона Вицино многочисленны. Возьми всех действующих членов, прибавь их родных, друзей и знакомых – получится почти весь образованный слой общества. Тысячи и тысячи людей. На данный момент этот класс не видит необходимости в радикальных действиях, они не хотят здраво взглянуть на ситуацию и согласиться, что мы находимся под гнетом государства. Когда начнут пропадать лидеры, народ прозреет. Вот тогда все поймут, что нам остается только одно: противостояние, и встанут на путь Движения. Наши ряды будут пополняться, пока не достигнут критической массы. Тогда мы вместе сомнем угнетателей.

Она умолкает. Затягиваясь сигаретой, всматривается в мое лицо: понял ли я то, что она сказала. Догадавшись, что такой образ мыслей был мне до сих пор чужд, Петра смягчается и решает напомнить о конечной цели всего предприятия:

– Да, мы идем на крупные жертвы. Освобождение

дорогого стоит.

Я молчу. Сказать по правде, я запутался. Терзает знакомое по школьным временам чувство: сидишь на уроке, учитель только что гладко выстроил какую-нибудь теорию, но тебя не покидает смутное ощущение фальши, хотя обозначить ее ты пока не в состоянии. Помню, однажды поспорил с одним парнишкой-американцем. Он очень рьяно выступал в защиту смертной казни. Никак не мог понять, почему нельзя убить убийцу. Я ответил, что страх наказания еще никогда ни на кого не действовал упреждающе: в той же Америке уровень преступности гораздо выше, чем в странах, которые не проповедуют идею смертной казни. Он стал напирать на справедливость – мол, зуб за зуб. Я сказал, что даже системе свойственно ошибаться: разве можно быть уверенным, что осудили виновного? Ну хорошо, говорит парень, допустим, есть видеозапись, где убийца совершает преступление, тогда можно его казнить? Но я все равно сказал «нет», хотя и не мог найти тому логического объяснения. Ответ пришел гораздо позже: если государство убивает, значит, оно оправдывает убийство как способ добиться справедливости, а так быть не должно.

Подтверждение своей правоты я нахожу в словах

Вицино.

«Самое удивительное, и это факт, что, совершая акт агрессии, агрессор руководствуется соображениями самозащиты, защиты собственных интересов. Он нападает, чтобы избежать нападения со стороны. Нанеся удар, он мобилизует оппонента, порождая в противоборствующей стороне чувство страха, а вместе с тем страстное желание нанести ответный удар. Встречая сопротивление, нападающий испытывает еще больший страх и проникается уверенностью, что его защитит усиленная жестокость. И так продолжается бесконечно: два стареющих боксера сцепились в поединке и обречены колотить друг друга до тех пор, пока способны держаться на ногах, видеть противника и заносить руку для удара. Под конец эти воины-герои валятся с ног, обретая в своем падении покой, за который они так долго боролись – просто потому, что не осталось сил драться».

Конечно, с ходу нужных фраз не припомнишь. К тому же совершенно сбивают с толку обворожительные глаза Петры. С ее восхитительных губ струится облачко дыма. Сейчас у меня одна мысль: если у человека получается так эротично курить, он ни за что на свете не расстанется с сигаретами.

– Если возникнут вопросы, задавай в любое время, – изрекает Петра. – А сейчас нам пора.

Урок окончен. Мне не жаль. Потребуется какое-то время, чтобы все улеглось в голове.

Компания уносит из дома все следы человеческого пребывания. Стефан берет большой черный пакет с мусором. Илзе напоследок осматривается на случай, если что-нибудь оставили. Эгон взваливает на плечи вещмешок с ружейным арсеналом.

В тесной прихожей он протягивает мне руку и, скорбно на меня взглянув, говорит:

– Мы же не для себя стараемся, все ради детей. Пусть хотя бы они хорошо поживут.

– Эгон, у тебя есть дети?

– Мне остается только мечтать.

Вот вам типичный идеалист. Принять муки во имя грядущих поколений и умереть бездетным. Остаться одиноким, как предречено судьбой. Что тут скажешь? Сочувствую, да только он сам этого хотел в отличие от меня. Я так мыслю: строй жизнь по своему усмотрению, а отпрыски сами о себе позаботятся. Так что побуду с активистами до первых титров, а там – линять и точка. Мой рецепт выживания прост: уходи без шума.

На улице тихо: пригород. Разделяемся. Петра, Стефан, мы с Илзе – все грузимся в поджидающий пикап. В багажный отсек складываем оружие и мусор. Здесь двойная кабина. Стефан садится за руль, Илзе – рядом с ним, на пассажирское место. Я устраиваюсь на заднем сиденье вместе с Петрой.

Эгон с конвертом садится в «фольксваген» с трещиной на ветровом стекле. Он первым уезжает, в сторону города. Потом трогаемся мы, совсем в другом направлении: наша дорога выходит на широкую трассу, ведущую за город.

Забрезжил рассвет, и можно разглядеть раскинувшуюся на многие мили равнину цвета грязи с проглядывающими тут и там темными ореолами скученных рощиц. Приземистые фермы с красными кровлями жмутся к дороге. Проезжаем бредущих на дневную смену сельчан. Временами по левую руку выглядывает ленивая речка, хотя в основном смотреть здесь не на что: земля, деревья, кучковатые облака, заслоняющие безразмерную громаду неба.

Мое внимание привлекли заросшие руины возле фермы справа от дороги. На входе стоит величественная арка, похожая на въезд в железнодорожный тоннель – разве что рельсов не видно. Эта арка, наполовину скрытая темными кронами, долго еще маячит у меня перед глазами. С какой целью ее построили? О каких доблестных подвигах она должна напоминать? И почему меня не оставляет чувство, что здесь кроется некий смысл?

Петра спрашивает, при мне ли пистолет. При мне.

– Здесь бывают патрули, – поясняет она. – Если нас остановят, молчи. Стефан сам с ними поговорит.

Киваю.

– Если ситуация выйдет из-под контроля, не давайся живым. Прибереги последнюю пулю для себя.

Ну конечно. Будто я мученик какой, так и мечтал прямиком на небеса отправиться! Если придется выбирать между смертью под пытками и дачей показаний, будьте уверены, я запою, как мальчик-хорист. Правда, сейчас не время откровенничать.

– Решайся. Это твой долг. Перед Движением и перед самим собой. Попадешься – сам будешь не рад, что выжил.

Вот и везут меня по скверно подлатанной дороге в неизвестном направлении, куда мне вовсе не хочется ехать, и не исключено, что я паду от руки человека, который меня и знать-то не знает.

Пахотные земли остаются позади, мы мало-помалу въезжаем в глухомань и дорога устремляется в горы. Местами, в тени гигантских валунов и густых крон, лежит снег. Печка в машине дрянь, я начинаю зябнуть. Петра это чувствует.

– Делимся теплом, – говорит она.

Мы съеживаемся на заднем сиденье, она обвивает меня рукой, я следую ее примеру. От нее пахнет дымом и желанием. Я жажду ее восхищения, тепла, тела.

Нас обгоняют дзе машины: грузовик с обтянутыми брезентом бортами и серый «мерс» старой модели. Легковушка проносится мимо, и я замечаю на заднем сиденье высокого темноволосого человека, силуэт на фоне белого снега. Петра тоже его заметила и тихо выругалась. Илзе вытаскивает из вещмешка оружие и начинает его раздавать. Мои спутники обмениваются четкими отрывистыми фразами. Опускают окна. Петра протягивает мне пистолет.

– Держи этот, из него проще попасть.

– Что происходит?

– Нас могут остановить. Возможно, будем отстреливаться.

Взвешиваю оружие в руке. В жизни не стрелял и теперь не собираюсь. Правда, сейчас об этом говорить не стоит.

Выезжаем из-за поворота и видим: на обочине припаркован тот самый грузовик с брезентовыми бортами, а за ним – серый «мерс». Дылда по-прежнему сидит сзади, водитель – за баранкой. Возле грузовика стоят с полдюжины молодчиков из тех, каких мне уже доводилось наблюдать, и, глядя, как мы подъезжаем, поводят автоматами. Кто-то поднимает руку, приказывая нам тормозить. Стефан замедляет ход до скорости черепахи и, не доезжая до грузовика нескольких метров, останавливается. Извлекает из нагрудного кармана какие-то бумаги и протягивает их громилам с автоматами. Тот, кто нас тормознул, жестом приказывает водиле выйти из машины и направляется нему. Стефан открывает свою дверь, откладывает в сторону документы, хватает пистолет, который протянула ему через кресло Илзе, и стреляет в громилу. Тот падает замертво.

Женщины поднимают пальбу. Стефан, отстреливаясь, бросается к грузовику. Петра выскакивает из машины и, встав в стойку, стреляет с бедра. Молодчики кидаются врассыпную, падают, отстреливаются. Одна пуля угодила прямо в крышу нашего автомобиля, чуть не снеся мне голову. Ко мне мчится боевик. Замирает на месте и, покачнувшись, падает. В моих стиснутых ладонях что-то вибрирует. Окровавленные люди, приподнявшись на локтях, ползком уходят с дороги. Петра прицеливается, и очередная жертва, дернувшись, замирает. Серый автомобиль выруливает на дорогу и мчится прочь, предоставив своей участи грузовик, мертвых и умирающих. Стефан палит вслед набирающему скорость автомобилю. Но вот он перестает стрелять и воцаряется тишина.

Поначалу кажется, что перестрелка длилась несколько часов, но выясняется, что это чувство ложное: с того момента, как Стефан открыл свою дверь и навел на полицейского пистолет, прошла едва ли минута. Следующий сюрприз – то, что у меня в руке горячий ствол: я тоже стрелял.

Остальные трое уже занялись делом: осматривают покойников. Переворачивают их носками ботинок, вырывают из скрюченных пальцев оружие, отстегивают патронташи. Приседают на корточки и расстегивают молнии на куртках, вынимают из карманов бумажники и документы. К виду крови здесь все привыкли.

Стефан стоит над одним из тел, когда то вдруг начинает шевелиться. Стефан кричит, подзывая остальных. Переворачивает раненого, и Петра связывает ему запястья ремнем. Подоспевшая Илзе помогает оттащить пленника к машине.

Я сверхспокоен – сказывается воздействие стресса. Видимо, я сейчас точная копия моих спутников: дикие глаза, пустое лицо. Бывалые городские бойцы: убивают, не дрогнув. Впрочем, это всего лишь анестезия страха.

Рядом со мной в кабине умирает человек. Сложно сказать, насколько серьезноего ранили. По всей видимости, у него отнялись ноги, он агонизирует. Но самое главное – парень очень напуган: смотрит на меня в беспомощном ужасе и поскуливает от страха. Молоденький совсем пацан, моложе меня. Глазенки голубые, ясные.

Трофеи грузят в заднюю часть пикапа. Потом все рассаживаются по местам, и мы трогаемся. Стефан гонит так быстро, насколько позволяет горная дорога. Мои спутники раскуривают сигареты и, глубоко затягиваясь, о чем-то друг с другом переговариваются. Илзе делает замечание на мой счет. Петра кивает и обращается ко мне:

– Молодец. Ловко сработал, не растерялся.

«Ловко сработал». В таких формулировках они констатируют факт, что я убил человека, а то и двух – в пылу перестрелки невозможно было разобрать, чья пуля пришла первой. Я испытываю противоречивые чувства; на удовлетворение нети намека. Да, мы отстреливались, возможно, это было необходимо: если не мы их, то они нас. Один из нападавших жив: вот он, рядом со мной, и его лихорадит от шока.

– Что с ним теперь будет?

– Этот едет с нами. Поможет кое-что узнать. Через некоторое время пикап съезжает с асфальта

на проселочную дорогу. Она несколько миль вьется среди деревьев, и ничего вокруг не видно. И вдруг, совершенно неожиданно, выезжаем на свет: впереди, насколько хватал глаз, расстилается равнина. Останавливаемся, и я выхожу из авто.

Растворяюсь в пейзаже. Я в шоке, в голове полный хаос, хотя этот мирный вид немного успокаивает. Озерцо, три белые точки на поверхности воды – утки или, может быть, лебеди. Несколько овец, рядом – пастух в красновато-коричневом домотканом пальто разговаривает с мальчиком. За ними небольшая рощица и перепаханные на зиму поля; в некотором удалении, на полоске земли, залитой тусклой позолотой утреннего солнца, стоит ветряная мельница. Вдалеке просматривается шпиль сельской церквушки, а за ним, едва различимый, виднеется еще один. И над всей этой красотой проплывают серые облака, окаймленные тут и там яркой подпушкой пробивающегося света. На фоне этой царственной обыденности оружие и террор кажутся чем-то нереальным.

Позади меня, в придорожном тупичке, пикап паркуется перед брошенным охотничьим зимовьем. Это кирпичный домик с высокой остроконечной крышей, стеленной шифером, и витиеватыми украшениями в духе конца девятнадцатого века: трилистники на оконных средниках, флероны на коньке крыши. В одном месте отвалилась черепица, и рядом с дверью образовался заросший травой холмик. Окна без стекол зияют пустыми глазницами. Водосточные желоба порезаны на вторсырье. Впрочем, стены стоят – и то ладно.

Здесь решено затаиться и переждать. В доме нет ни электричества, ни воды, зато есть где укрыться от непогоды: в нашем распоряжении несколько комнат. В одной из них под полиэтиленовой пленкой сложен запас провианта. Очевидно, в этой берлоге мои подельники пересиживают уже не первый раз.

Стефан выносит из машины пленника – на руках, словно ребенка – и привязывает его к дереву. Илзе отправляется собирать сушняк для костра. Петра начинает перетаскивать трофеи из пикапа в дом. Видимо, обязанности они разделили давно и теперь обходятся без лишних разговоров.

Присоединяюсь к Петре и спрашиваю как бы невзначай:

– Пожалуй, стоило бы взглянуть на его раны. Киваю в сторону пленника, который, скорчившись

под деревом, трясется в лихорадке.

– Как только он нам поможет, – отвечает Петра, – мы его отпустим.

Ф-фу, вздохнул с облегчением. Сказать по правде, я был готов к тому, что с ним расправятся. Одно дело – убить вооруженного противника в пылу битвы, и совсем другое – прикончить дрожащее живое существо, которое молит о пощаде.

Мы снова выходим из дома. Петра останавливается возле лестницы и вынимает из перил расшатавшийся латунный стержень. Илзе тем временем успела разжечь костер, и на уютной поляке между деревьев пляшут языки пламени. Я уже лелею надежду погреться кофейком, а то и супчиком. Петра оборачивает конец прута в рукавицу и, опустившись на колени, держит железку над пламенем. Илзе со Стефаном раскуривают нескончаемые сигареты и стоят, ждут чего-то. Скоро старшая вынимает из огня раскаленный докрасна латунный прут. Обращается к своим спутникам, те отбрасывают сигареты и направляются к пленнику.

– Зачем это? – спрашиваю я. Идиотский вопрос.

– Чтобы помочь ему разговориться, – отвечает Петра.

Мне до последнего не верилось, что они пустят прут в дело. Зато пленник это прекрасно себе представляет. Он напрягается, бьется в путах и хнычет, пытаясь уклониться от каленого металла. Жалкое зрелище, тщетные попытки. Стефане Илзе подходят к пареньку с двух сторон и рывком прислоняют его к дереву. Бедняга сильно ослаб и не способен сопротивляться. Стефан поднимает его за волосы, развернув лицом к небу. Петра подходит к пленнику, демонстрируя тому свое орудие, и что-то говорит. Я намеренно не смотрю на то, что происходит дальше, но раздается тот самый крик, какой мне уже доводилось слышать. Потом пленник начинает взахлеб рассказывать. Я отворачиваюсь и бреду куда-то между деревьев.

А через некоторое время раздается выстрел. Я бегу назад. Пленника никто и не думал освобождать: он осел в своих путах, из головы течет кровь. Компания молчаливо курит в сторонке.

– Вы же собирались его отпустить.

– Он ушел.

Мне ясно одно: надо отсюда линять. Эти люди мне не друзья. Я не хочу быть с ними заодно: здесь некому меня защитить.

Петра внимательно за мной наблюдает. Возможно, она догадывается о моих чувствах. Если так, ее это не трогает. Либо я приношу пользу, либо нет. Когда припрет, меня «отпустят» – так же, как «отпустили» голубоглазого парнишку.

Стефан ставит на огонь кастрюлю с водой, сыплет туда крупы и бобов из припасов. Все трое явно подавлены. Как видно, в душах этих людей все-таки осталась толика человечности. Со мной они не разговаривают, да и друг с другом немногословны. Сажусь под деревом, облокотившись о ствол так, чтобы не видеть покойника. Закрываю глаза, отключаюсь от происходящего.

Мы едем с отцом в стареньком «бьюике», который у него был раньше, с одним общим сиденьем. Ему нравился этот старичок, реликвия начала шестидесятых. Папа с гордостью относил себя к числу людей, которые бережно обращаются с автомобилями. «Бьюик» был очень широкий и солидно смотрелся на дороге. Помню, было темно за окнами, слепили фары встречных машин, рядом сидела Кэт со своими косичками. Ей было лет девять, значит, мне – одиннадцать. В тот вечер мать сказала, что папа больше не будет жить дома; он нам что-то объясняет, но ничего не понятно.

– Мы будем видеться часто, как и раньше, – говорит он. – Вы не заметите разницы. Помните: я вас по-прежнему люблю.

Так что же изменилось? Кэт беззвучно плачет рядом. Она еще мала ростом, и свет фар встречных автомобилей проходит выше ее лица, так что отец не знает, что творится с дочерью. По лицу девчушки струятся слезы, ведь она действительно не видит никакой разницы, кроме того, что все навсегда изменилось, что в жизни все временно и нельзя доверять кажущейся стабильности. Не припомню, чтобы после того вечера видел Кэт с косичками. Они ушли в небытие вместе с теми временами, когда все было по-старому и мы «не замечали разницы». Сестренка какое-то время стягивала волосы в хвост, а потом и вовсе остригла, отчего ее глаза стали казаться огромными и я окрестил ее Пучеглазиком.

Я все думаю, что отец сказал тогда матери? Может быть, шесть слов: «Я тебя люблю, дай мне уйти»?

Мне вспомнилась та поездка в никуда потому, что теперь меня посетило сходное чувство: чувство невосполнимой утраты.

Открыв глаза, я обнаруживаю, что остался в одиночестве. Все куда-то делись. Встаю и недоуменно осматриваюсь. Слышу рев приближающегося автомобиля. Ныряю в рощу, прячусь за деревом.

Это Эгон на стареньком «фольксвагене» с треснувшим лобовым стеклом. Он ставит машину возле пикапа и направляется к дому, окликая приятелей. Мертвеца он еще не видел.

Из-за деревьев выходит Петра с пистолетом в руке. Она направляется к «фольксвагену», заглядывает в салон и забирает пистолет Эгона. Тот оборачивается, видит ее и мельком замечает изуродованный труп пленника. Из рощи выходят Илзе со Стефаном, оба вооружены. Эгон бросает взгляд на свой автомобиль. Петра поднимает руку с его пистолетом, но не для того чтобы вернуть, а просто показать, что он у нее. Я слежу за каждым движением, каждым жестом этой компании, вижу устремленные на Эгона взгляды – и до меня доходит: гнетущая тишина после пыток была вызвана не жалостью, а информацией, которую выдал пленник.

Эгон побелел как полотно: озирается по сторонам, взвешивая шансы на побег, – без вариантов. Несчастный опускается на колени перед брошенным охотничьим зимовьем. Бормочет какие-то слова. Петра что-то говорит двум другим, спокойно и четко. Да, отвечают они на своем языке. Да.

Тут Петра оборачивается ко мне и протягивает пистолет бывшего товарища.

– Палач.

Я молча смотрю на нее. Она предлагает мне привести приговор в исполнение?

– Он хочет умереть быстро, с одного выстрела.

Эгон смотрит на меня. Сколько раз я ловил на себе этот взгляд, но истинное его значение понимаю только теперь, в контексте сложившейся ситуации. Он молит меня не убивать. Ему так хочется построить добрый мир для детей, которых у него никогда не будет. Эх, как мне тебя жаль, дружище!

– Нет. – Мой голос прозвучал неожиданно громко.

– Он нас предал.

– Но не меня.

Петра вскидывает брови, однако просьбы не повторяет. Вместо этого она подходит к Эгону сбоку, будто собирается что-то ему сказать, и приставляет пистолет к его виску. В последний момент приговоренный отворачивается, щадя мои чувства. Резкий хлопок, и тело неуклюже запрокидывается на бок.

Я разворачиваюсь и бегу прочь. Слышу, что меня преследуют и зовут, и мчусь, продираясь сквозь сухостой и кучи палой листвы. Вперед и вперед, быстрее и быстрее, не разбирая дороги и уворачиваясь от корявых сучьев. Голоса преследователей эхом отдаются в пустом лесу. Впереди пологая вымоина, бросаюсь вниз, огромными прыжками перемахнув заросли ежевики. Тут вымоина круто обрывается, и я падаю, лечу кувырком. Ноги не держат, цепляются за ветки молодняка, я кубарем лечу по горному склону, путаюсь в ветвях, рву кожу о мерзлый снег, ударяюсь о стволы и под конец замираю на месте. Падение прекратилось, в голове звенит, тело – сплошной клубок боли. Я замираю, не в силах шелохнуться.

Лежу, распластавшись в бурном потоке, меня ласкают чьи-то добрые руки, и боль отпускает. Наконец-то я ничего не чувствую, ничего не хочу, меня попросту нет.

Неохотно, словно издалека, приходит осознание, что я упал в бурный поток. Вода в горах холодна как лед. Только не позволять себе заснуть. Только не позволять себе. Заснуть.

Глава 8

Давным-давно в доме у буковой рощицы жил крестьянин с женой. Избушка у них была маленькая – только развернуться: в одной комнате стряпали, принимали пищу, в дальнем углу грелись у очага; в другой стояла кровать с высокой спинкой. Перед домом был разбит садик, где цвела мальва и до самой дороги змеилась мощеная тропка. За домом шумела буковая роща, а за ней было поле, где крестьянин выращивал картофель на продажу. С утра он уходил по этой тропке и вечером по ней же возвращался – и трескучей морозной зимой, и тенистым прохладным летом. В мае ветви светились нежным кружевом восхода, а в октябре полыхали золотом заката. Земля в поле была каменистой, труд крестьянина – тяжким и неблагодарным. Зато в загоне под яблоней жирела свинья, а осенью семейство собирало урожай яблок.

Как-то раз, перекапывая поле, крестьянин заметил в земле какой-то сверкающий камень. Он подобрал его и отнес в город. Знаток золотого дела признал в находке самое настоящее золото и сказал, что если поискать, то обязательно найдется еще. Крестьянин стал копать, и предсказания советчика сбылись. Самородки лежали повсюду: на картофельном поле, на заднем дворе и даже в палисаднике. Бедняк обменял находки на деньги, нанял рабочих, и те стали рыть участок, раскапывая жилу. Скоро ничего не осталось от огорода, не стало палисадника с мальвами и заднего двора с поросячьим загоном и яблоней – копали всюду, где находили хоть что-нибудь. Скоро стало ясно, что золотоносная жила проходит и под домом. «Куда же нам деваться?» – всплакнула жена, видя, во что превратилась их земля. «Не переживай, – ответил крестьянин. – Теперь мы богаты. Построим себе настоящий замок».

Они действительно разбогатели и построили замок. Рабочие тем временем копали дальше: дом снесли, рощу вырубили и перерыли. На тот момент, когда жила иссякла, хозяин был самым зажиточным человеком в округе. Они с женой обосновались в замке, где было двадцать четыре комнаты и пять слуг. Закончились те времена, когда крестьянин сажал картошку и колол дрова.

Однажды чета сидела в просторной гостиной своего отапливаемого особняка, и жена сказала мужу: «Как же я соскучилась по живому огню!» «И то правда», – ответил хозяин и приказал построить в углу очаг- такой же, как в прежнем доме. Супруги сидели у огня, и женщина пожаловалась: «Я мерзну в такой большой зале». «И то правда», – ответил хозяин, и залу сделали поменьше. Потом весь дом стал казаться слишком просторным. «Зачем нам столько комнат? – сокрушалась жена. – Все равно пустуют». И они снесли лишние спальни, оставив только шесть помещений: переднюю, гостиную, кухню и три комнаты на случай приезда гостей.

«А помнишь нашу старую яблоньку?» – взгрустнулось бывшей крестьянке. И они посадили за особняком яблоневое деревце, а в память о былых временах устроили под ним загон и даже завели поросенка. Однажды супруги решили пригласить гостей, но хозяйке было неуютно при чужих, и они никого приглашать не стали. Вскоре оказалось, что повариха, которая готовила хозяевам пищу, их обворовывает, и ее прогнали. «Ничего страшного, – утешала супруга. – Я сама буду стряпать, как раньше». Ей не нравилось работать на кухне отдельно от мужа, который сидит перед очагом в соседней комнате, такой маленькой и уютной, и они перенесли в комнату плиту, чтобы быть вместе, а заодно и раковину с буфетом. Гостей эти люди больше не принимали, так что надобность держать дополнительные помещения отпала и часть особняка снесли.

«А знаешь что? – как-то раз сказала жена. – Теперь здесь все похоже на наш старый маленький домик, только палисадника не хватает». И они разбили палисадник и выложили тропку, которая огибала усадьбу кольцом. А чтобы ее было видно из окна, как раньше, пришлось снести переднюю.

Теперь осталось всего две комнаты, совсем как в прежнем доме, словно семейство никуда и не переезжало. Крестьянин с женой повеселели.

«Выходит, у нас и раньше было все, что нужно для счастья, – сказали они друг другу, – просто мы этого не знали. Спасибо за урок: золото научило нас довольствоваться тем, что имеешь».

Теперь все приобрело прежний вид – за исключением разве что буковой рощи. Крестьянин высадил новые саженцы, да только деревья растут медленно. Хозяин умер, так и не дождавшись того дня, когда можно будет гулять под тенистыми кронами в летнюю жару и любоваться белыми кружевами ветвей в зимнюю стужу.

Эту трогательную историю поведал в своей книге Вицино. Он не высмеивает деревенских жителей с их золотой лихорадкой и примитивными устремлениями.

Мне нравится, что мораль рассказа допускает разностороннюю трактовку. Да, они лишились буковой рощи, но месте с тем крестьянин перестал зависеть от монотонных полевых работ. А еще ему подарили одну важную хрупкую ценность: понимание, чего же ты хочешь от жизни. Золото уберегло его от обиды и разочарования. Всегда так: что-то теряем, что-то находим.

Впрочем, это не главное. Читаю Вицино, все больше проникаясь предметом его изысканий: в чем состоит природа «хорошо прожитой жизни», как он сам говорит. Он пытается понять, как находить радость в каждом миге существования, и помогает в этом читателям. Зачем суета и возня, к чему мы стремимся, ради чего зарабатываем деньги и проливаем кровь? Когда битва закончена и день тяжких трудов клонится к закату, что остается в качестве награды? Я жадно ищу ответы между строк.

Болею. Долгие дни, проведенные в постели, когда я был слишком слаб и не мог ходить, я читал слова Вицино и размышлял о его идеях. Добрые люди, которые за мной ухаживают, не понимают ни слова по-английски. Мы изъясняемся жестами. Особенно мои жесты и гримасы нравятся Ханне, молодой матери, – она каждый вечер воспроизводит их перед мужем, когда тот возвращается с работы. Хозяин очень стремится понять, но соображает медленно, смотрит на супругу бычьим взглядом, словно теленок из их стада, не в силах уловить суть этого немого представления. Ханна, крепкая, коренастая женщина, которая внешне напоминает мужа, обладает куда более живым и восприимчивым умом. Помню, когда я немного оправился и захотел почитать, я показал на пальто, в кармане которого лежала книга, и изобразил, будто листаю страницы. Эта женщина, я уверен почти на сто процентов, грамоте не обучена, но она меня сразу поняла.

Вообще супруги напоминают мне крестьянскую чету, о которой рассказал Вицино. Их жизнь – тяжелый труд и крайняя примитивность: здесь нет ни водопровода, ни электричества. Оки живут в большом амбаре с низкой крышей, разделенном пополам деревянной перегородкой. В одной части жилища зимуют тридцать коров – собственное стадо Люца, – наполняя дом своим теплом и вонью. В другой стоит выложенная плиткой печка, вокруг которой теснятся деревянные скамьи; здесь же очаг с кирпичным дымоходом и коптящиеся над ним окорока. Над головой торчат пуки соломы, провалившиеся между потолочными досками, – крыша нависает низко, в четырех футах от земли. Крохотные оконца закрыты ставнями на время холодов, и потому в доме царят вечные сумерки. Готовить, стирать, ухаживать за ребенком Ханне приходится в полумраке. Я читаю при свете свечи, утопленной в глиняном блюдце, полном жидкого воска.

Как раз в ту ночь, когда Люц меня подобрал и, словно теленочка, принес на руках домой, начались метели. Снег валил пять дней без перерыва. Помню, когда открылась дверь, я поразился, увидев огромные сугробы. Хозяин по утрам и вечерам выходит с лопатой расчищать дорожку, насыпая с обеих сторон тропки огромные кучи снега. Тропка ведет прямиком к нужнику, узенькому деревянному сарайчику, в котором нет ничего, кроме деревянного сиденья с дырой и глубокой ямищи под ней. Когда я окреп и смог самостоятельно передвигаться, Люц первым делом отвел меня в уборную. Падал снег. Я сидел на отполированном деревянном сиденье и тужился, стуча зубами от холода, а сам все думал, каким, интересно, образом освобождал кишечник последние дни, пока отлеживался у печи на лавке. Судя по всему, по нужде я не ходил. Выходит, держал в себе недельную порцию испражнений; хотя справедливости ради надо сказать, что я толком и не ел.

Болезнь моя по сути и не болезнь, а скорее упадок сил. Хоть и пришлось прокатиться по горному склону, серьезных травм я не получил – побился кое-где да, пока в речушке мок, здорово промерз. Если бы не Люц, меня бы теперь и в живых не было. Однако главная причина лихорадки в другом: я перенес сильное моральное потрясение. С тех пор как я попал в эту несчастную страну, мне довелось увидеть столько страданий и ненависти, столько жестокости, столько смертей… Я оказался не готов. Просто в голове не укладывается, что где-то на земном шаре может царить такой хаос. У меня расшатались жизненные ориентиры, словно до этого момента я жил во сне и теперь меня безжалостно выкинули из мира грез в мир реальности. Зачем, почему? Одному Богу известно. Если это наказание, то какими преступлениями я его заслужил? В душе текут слезы мольбы, горькие слезы вечного ребенка: так нечестно, не обижайте меня, я ничего плохого не сделал!

Нет, правда. Так нечестно. Меня обижают, ко мне придираются. Но я начинаю понимать, что так происходит со всеми: ко всем цепляются, не я один такой.

Теперь понимаете, почему я столь жадно набросился на Вицино? Он скептик, не обманывается насчет реальности, но и не теряет надежды. Он по-настоящему любит людей.

Старик, отец Люца, сидит на лавке, привалившись к печи, и что-то мурлычет себе под нос, натянув на морщинистый лоб шерстяную шапку. У него простенькие мотивчики, которые тянутся и тянутся бесконечно. Его старая жена, наша главная хозяйка, суетится по дому, постоянно что-то подправляя и переделывая по своему разумению. В этом сарае нет полок: все развешано на вбитых в балки крюках или уложено в плетеные сумки-карманы. Старушку раздражает, что Ханна никак не привыкнет вешать сотейник на свой крючок и класть тяжелые белые тарелки в нужную сумку. Она не делает снохе замечаний, просто снует по дому и с тяжелыми вздохами раскладывает вещи по местам. Младшая хозяйка тоже не вступает в споры и как будто не замечает происходящего. Но мне-то с лавки все видно, я уже приметил: как только старшая принимается переставлять и перевешивать, Ханна особенно усердно начинает ухаживать за ребенком.

Мальчика назвали Манфредом, сокращенно Ман. Очаровательный полугодовалый малыш, улыбчивый и беззаботный. Все семейство от него без ума, каждый норовит показать, что любит кроху больше других. Когда Ханна выгребает из очага раскаленный уголь, то кладет Мана мне на лавку, и мы с улыбкой глядим друг на друга. Я малышу неимоверно интересен. Какое-то время он рассматривает меня любопытными глазенками, потом протягивает ручку и начинает трогать лицо, а я подаюсь к нему поближе, чтобы ему было удобно. Он сует пальчики мне в рот, в ноздри и глаза, колотит ладошкой по носу и подбородку. Те же манипуляции он проделываете огромными мохнатыми псами, которые неизменно сопровождают Люца в конце трудового дня. Они прыгают и вьются в ногах хозяина. Псины реагируют на младенца точно так же, как и я, с покорным повиновением, считая касания маленьких пальчиков за честь.

Хозяева без вопросов приняли меня в свой дом и предоставили кров. Если б и были вопросы, я бы все равно не смог ответить. Главное – они не сомневаются, что поступили единственно верным образом, и об этом свидетельствуют их поступки. Я – человек, попавший в беду, друг и брат, которому надо оказать посильную помощь. Не скажу, что каждый здесь – воплощение добродетели. Ханна – человек простой, незлобивый, но за ее кажущейся простотой скрывается упорное желание все делать по-своему. У Люца, я почти уверен, где-то вне дома припрятан запас выпивки. Его молчаливая мать жизнь кладет на то, чтобы выставить сноху нерадивой хозяйкой; старик отец, очевидно, решил, что его трудовые дни позади, и остаток лет посвятил ничегонеделанию. На вид ему немногим больше шестидесяти. Про этих крестьян не скажешь, что они целиком и полностью принимают свою жизнь – за исключением разве что маленького Мана. Впрочем, уверен, нередко бывают мгновения, когда и им больше ничего не надо – как сказал Вицино, наступает «Великое Всё».

«И вот приходит миг, когда притупляется боль в суставах, забывается беспокойство о неоплаченных счетах и благополучии родных, уходит зависть к богачам и страх перед грабителями, перестает тревожить усталость в конце рабочего дня и неминуемый бег лет. Тогда, словно солнечный луч меж облаков, наступает краткий миг радости. Может быть, ты вошел в дом и, не снимая ботинок, присел отдышаться. Может быть, друг вложил тебе в руку бокал с выпивкой и пересказывает новости минувшего дня. По его лицу ты видишь: он рад, что ты зашел, и на душе становится тепло. Приятно дать отдых ногам, выпить согревающий глоток, умиляться тому, как друг морщит лоб, и погружаться в истинное блаженство от его взволнованной речи. Это тот миг, когда тебе больше ничего не нужно, потому что лучше быть не может. Вот что я называю «Великое Всё».

Люц возвращается в сопровождении сорванца лет двенадцати. Мальчишка что-то оживленно рассказывает, остальные его внимательно слушают, изредка кидая взгляды на меня. Пацаненок подходит к моей лавке и важно протягивает руку.

– Здрасьте, сэр, – говорит он. – Мое имя Бруно. Он старательно выговаривает каждое слово – сразу

ясно, что эту речь он продумал заранее. Ну что ж, наконец-то есть с кем пообщаться.

– Очень приятно познакомиться. Выдаю ответную любезность.

– Я сын брата Люца, – говорит паренек.

Потом, путаясь и спотыкаясь, объясняет, зачем пришел. Из его речи я понял, что к отцу, на соседнюю ферму, заявились двое полицейских и предупредили, что в этой местности на свободе разгуливают опасные преступники. У них при себе бомбы, и этими бомбами они взрывают ни в чем не повинных людей.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Потому что они террористы, – поясняет Бруно. -А зачем террористам взрывать беззащитных людей?

– Потому что они террористы, – отвечает мальчик. Это все равно что спрашивать, зачем лисы воруют

кур. На то они и лисы. Помню, как однажды, пристально на меня взглянув, Петра сказала: «Мы идем на крупные жертвы. Освобождение дорогого стоит». Бруно прав. Движение приносит в жертву людей потому, что не знает других методов.

– Я думать, полицейские прийти сюда.

С этими словами он устремляет на меня внимательный взгляд, и мне тут же становится понятно, что он считает меня террористом и, несмотря на это, захотел предупредить об опасности. Не знаю, в чем тут дело – может быть, правила гостеприимства в этих краях коренятся глубже, чем страх перед террором, активно культивируемый властями. Я делил с этими бедняками кров и пищу. Я нуждался в приюте и получил его. Верно, поэтому мои загадочные и непостижимые хозяева чувствуют со мной некую связь, точно мы принадлежим к одному кругу. Возможно, традиции тут ни при чем, а все дело в том, что я для них – реальный человек, а не вымысел. Реальный человек не может быть террористом.

С другой стороны, Эгон был куда как более реален для Петры, и все-таки она с ним собственноручно расправилась. Верно сказал Вицино: «Нет вещи более загадочной, чем жизнь другого человека».

– Бруно, я не террорист.

Какой серьезный взгляд! Здешние дети рано взрослеют.

– Это хорошо.

Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать себя полиции, и гостеприимное семейство это прекрасно понимает. Ханна обметает пол в дальнем углу комнаты и поднимает люк. Там, в темноте подполья, где хранят корнеплоды, видна лестница.

– Они появляться, – поясняет Бруно, – ты лезть сюда.

Хотя на улице уже темно, мальчишка собирается уходить. Протягивает мне ладошку на прощание.

– Пожалуйста, передай дяде, – говорю я, – что, если бы не он, я бы погиб.

Бруно передает Люцу мои слова, тот пожимает плечами и, потупившись, что-то бормочет. ¦ – Он говорит, любой так поступить.

– Тогда скажи, что я не хочу подвергать его семью опасности. Как только окрепну, уберусь восвояси.

Восвояси. Знать бы, где это. Передохнул – и отчалил в неизвестном направлении к неизвестным испытаниям.

Я немного окреп и решился помочь Люцу в его дневных трудах. Отправляемся с восходом солнца, по пятам трусят верные псы. Всю последнюю неделю я почти не вылезал из дому; схожу до уборной – и обратно. И вот впервые за долгое время вижу рассвет: поразительное зрелище. Утро выдалось ясное, потрескивает морозец, низко над горизонтом зависла Венера, утренняя звезда. Равнина в обрамлении крутых лесистых склонов будто укрыта снежным покрывалом. Вот-вот появится солнце: над восточным хребтом из-за облаков с золотой оторочкой веером пробиваются три янтарных луча. Они отражаются о белую подкладку второго слоя облаков в далекой выси, окрашивая бледно-серый пар теплым серебром. Потом взгляду предстает горящий солнечный шар: он заливает долину ослепительным светом, орошает золотом нетронутые снега. Люц одолжил мне длинное теплое пальто и меховую шапку-ушанку, скорее всего позаимствованную у старика. Я рад этой нехитрой одежке: весь продрог от холода. Пусть восходящее солнце не добавило тепла, но от этой божественной красоты дух захватывает. Кидаю взгляд на Люца – тот хоть и молчит по своему обыкновению, но тоже тронут. Впрочем, волшебство скоро

заканчивается – также внезапно, как и началось. Солнце ушло в пояс облачности, и прелесть долины скрылась от глаз смертных.

Надо раздобыть дров для ненасытной печки. Поленница, аккуратно выложенная под скатом крыши и растянувшаяся во всю длину дома, нуждается в пополнении. Мы взяли с собой топоры, будем рубить деревья и колоть их на поленья нужной длины – чтобы помещались в печь. В лес ведет хорошо утоптанная тропа. Люц с собаками идут впереди, я – следом. Этим путем он ходил много раз: вот вмерзшие в снег отпечатки его подошв. Чужих отпечатков не видно. Тропа ведет через реку и поднимается на поросший лесом склон с небольшой просекой, собственноручно вырубленной Люцем. Здесь каждый пень – дерево, поваленное его топором. В дальнем конце просеки лежит высокая береза, срубленная несколькими днями раньше. Теперь нам предстоит разделить ее на части.

Мой спутник заходит с комля и жестами показывает мне – мол, начинай выше, обрубай ветки. Сам приноравливается сбоку и легкими круговыми взмахами отсекает от ствола чурбан шириной с полметра; тот откатывается в сторону. Выбираю себе ветку потоньше, нацеливаюсь, предполагая отрубить ее в пазухе, и начисто промахиваюсь: топорище входит в землю. Ума не приложу, как попасть в нужное место – впервые в жизни столкнулся с такой проблемой. Глазами траекторию не проследишь, потому что перед ударом заносишь орудие высоко над головой. Интересно, как справляется Люц. Кидаю на него взгляд – тот, похоже, вообще никуда не смотрит и все равно попадает ровнехонько в одно и то же место. Рубит себе и рубит, пока древесина не отколется.

На месте стоять невозможно: мороз пробирает до костей. Что ж, у Люца выходит, и я попробую: лихо замахиваюсь топором, предоставив орудию полную свободу действий – куда ударит, туда ударит. И вот начинаю махать, попадаю крест-накрест, и все в мерзлую землю. То стешу краешком топора кору с самого боку, то отрублю попутно мелкий прутик. Согрелся – и ладно. На ладонях мозолищи натер. Мой спутник трудится в поте лица, так и кромсает ствол, складывая колоды позади себя. На мои нелепые игрища, похоже, никакого внимания не обращает.

Ладони горят, пора заканчивать с этим делом. Да только смотрю на Люца – тот знай себе топором машет, постепенно двигаясь в мою сторону – туда, где начинается крона. Подходит ко мне и ловкими точными ударами обрубает несколько веток – те только в сторону отскакивают. Возвращается к сложенным друг на друга чурбакам, снимает один, ставит на землю и – хрясь! хрясь! – раскалывает его на четыре поленца, как раз в печку. Подкатывает к себе следующую заготовку и делает знак, чтобы я попробовал расколоть. Я хотел показать свои мозоли, но передумал.

Вторым ударом рассекаю обрубок надвое. Не ожидал такого успеха: надо же, какой я сноровистый! Люц не замечает. Теперь я на подъеме – знай маши топором. С седьмого-восьмого удара приноровился, теперь чувствую, как надо замахнуться, чтобы дерево раскололось, – что ж, сладок вкус успеха. Теперь меня за уши не оттащишь, так влился в работу. Привыкаю помаленьку. Мышцы, руки, запястья – все вроде само знает, каким маршрутом двигаться, чтобы нанести сокрушительный удар. Вижу, Люц мельком на меня поглядывает, молчит. Да что там, куча наколотых поленьев говорит сама за себя.

Наконец с работой покончено. Гляжу на ладони – мать честная! До крови стер. Это не укрылось от глаз хозяина: нахмурившись, он принимается растирать снегом полопавшиеся пузыри. Потом извлекает из-за пазухи металлическую фляжку со шнапсом, и мы по очереди прикладываемся. Достает два спутанных мотка бечевки – оказывается, это сетки; собираем в них порубленные поленца.

Взваливаю на плечи полную связку, как показал Люц, и иду за ним следом, подавшись вперед так, чтобы опора была на костяшку большого пальца, а вес приходился на копчик. Два несущих шнура перекинуты через плечи, и у пояса я придерживаю их руками. Тащимся с поклажей тем же путем, что и пришли: через речку, по заснеженным полям. Впереди меня тянется длинная тень – солнце вот-вот зайдет. Короткий зимний день за работой промчался незаметно.

Вдруг меня осенило, что Люц так проводит каждый божий день – ведь не пашет же он и не сеет, погодка не та. Значит, за сутки они тратят на обогрев все, что нарубит хозяин. Вот тебе и рыба, которая целыми днями копошится в пруду в поисках корма: плавает, чтобы есть, ест, чтобы плавать. Только теперь мне это не кажется дурью: теперь я в их косяке.

В котле булькает горячая похлебка, которую Ханна приготовила к нашему возвращению, Я голоден как волк: в жизни так не хотел есть. А запах-то, запах! Прелесть, что за ароматы, аж голова закружилась. Ешь это чудо ложка за ложкой, разомлев от вкусноты – даже боль в разодранных ладонях не в счет. Наконец живот набил так, что больше ни ложечки не поместится, сижу и блаженно улыбаюсь.

Люц говорит жене про мои мозоли. Та подходит и, развернув мою ладонь, прищелкивает языком. Тут же приносит баночку с каким-то снадобьем. Мазь холодит, успокаивает. Хозяйка занимается волдырями, а я смотрю на ее простое суровое лицо и неожиданно для себя исполняюсь благодарностью. Я попал к замечательным людям! Ханна, заботливая хозяйка, накормила досыта и облегчила мои муки. А Люц! Как он ловко обращается с топором! Приятно слушать пение старика и гуканье малыша в люльке. Спасибо печке, которая меня согревает, и крыше за то, что не дает протечь влаге. У меня замечательная скамья, на которую так и хочется прилечь, забраться в уютное гнездышко под пледом и погрузиться в теплые, как мамины руки, объятия сна.

Нагрянули полицейские. Об этом сообщил рев полноприводного автомобиля, гулко раскатившийся по равнине. Хозяина нет, но Ханна сохраняет полное присутствие духа. Поднимает крышку люка, я спускаюсь в темноту и, присев, затаиваюсь за кучей картофеля. Тьма – хоть глаз выколи. Над головой слышу тяжелые шаги полицейских, голоса, смех – видимо, хозяйка потчует визитеров шнапсом. Вот они гукают с ребенком. Представляю личико Манфреда, который с невинной улыбкой встречает всех взрослых, приходящих в этот дом.

Но вот чужаки уходят, во дворе взревел двигатель: машина отъехала. Открывается люк, я вылезаю. Ханна не пробует объяснять мне, что происходило в мое отсутствие, да этого и не требуется: полицейские повсюду ищут чужаков. Хозяйка меня не выдала, и они отправились восвояси. Будничный пример мужества и бескорыстной доброты.

В тот день Люц вернулся вместе с Бруно. Они уже знают, что в дом наведывалась полиция. Посредством Бруно я сообщаю хозяину о своем решении уйти рано утром. Мужчины кивают и соглашаются. Паренек остается в доме на ночь: утром он проводит меня к дороге, по которой я дойду до города. Эти простые сельчане сразу просекли, что раз я горожанин, то в городе буду чувствовать себя как рыба в воде.

Вечером Ханна рассказывает, как прошла встреча с полицейскими, и все приходят в веселое возбуждение. Бруно с улыбкой поясняет:

– Полицейский говорил: чужак резать горло, истреблять младенца, красть корову.

Я веселюсь со всеми, но сквозь смех закрадывается мыслишка: интересно, как бы поступил Люц, если бы полиция нагрянула в дом до того, как он меня подобрал? Запросто могу себе представить, как он, запуганный нелепыми россказнями, натыкается на меня, потенциального чужака-террориста, берет в руки топор и вышибает мне мозги – чтобы не перерезал жене глотку и не «истребил» младенца. Тогда он, конечно, не стал бы вынимать меня из воды, на руках тащить домой и укладывать на лавку у печи.

Мне нечем отплатить этим беднякам за все, что они для меня сделали. Протягиваю хозяину иностранные деньги, отдавая себе отчет в том, что первая же попытка их разменять привлечет внимание. Здесь такие вещи понимают не хуже меня. Качают головами, и я убираю купюры. Может, и не требуется никакой благодарности. Мне преподнесли в дар самое лучшее, что может дать человек человеку: протянули руку помощи в беде. Теперь мое дело – передать его дальше, когда придет мой черед.

Глава 9

Я бреду по узкой запорошенной снегом дороге, словно исчерченной глинистыми с примесью рыжеватого каменного крошева следами от колес автомобилей. По обочинам стоят голые деревья с длинными тонкими стволами: кроны начинаются где-то высоко, у самой верхушки; ветки растут пучками и торчат в разные стороны, отчего растения сильно смахивают на метлы. Этим прямым и корявым стволам несть числа, они цепочкой убегают вдаль, насколько хватает глаз, расстилаясь до самого горизонта парадно-бездушным строем. А за этим барьером, точно в высоких стрельчатых окнах меж стволами, мелькают заснеженные крыши домов и красноватые стены какого-то городка. Прямоугольная церковная башня увенчана покатым куполом, отливающим в лучах утреннего солнца черненым серебром, – он настолько гладок, что снег на нем не задерживается. По обе стороны дороги – надежно укутанные снеговой шубой сады. В мою сторону идет человек с ружьем через плечо, рядом трусит пес.

Дорога ведет в тот самый город, про который говорил Бруно. Усаженная деревьями аллея упирается в церковь с вычурной башней. Стою смотрю. Меж тем человек с ружьем приближается. Киваю ему, он проходит мимо, едва удостоив меня взглядом; пес не отстает от хозяина ни на шаг. Бруно рассказывал, что в соседнем городишке случился взрыв, и народ напуган. Как видно, охотник выказывает ко мне полнейшее безразличие как раз потому, что я одет как все: Люц снабдил меня длинным дедовским пальто и шапкой-ушанкой. Так что я для охотника – зябко кутающийся в ветошь обычный прохожий, такой же, как и все.

А остановился я вот почему: мною овладело странное чувство, будто и эту обсаженную деревьями аллею, и церковь, и человека с собакой я уже где-то видел. Я уговариваю себя, что все объясняется очень просто: у человека в голове что-то переклинивает, и ему кажется, что происходящее случалось когда-то в прошлом – мозг прокручивает информацию по старым маршрутам, преподнося ее как нечто свершившееся, и она доходит до рассудка с ярлычком «пережитое». Я сбит с толку, дезориентирован, и эти причуды – один из побочных симптомов. Жуть.

Я снова пускаюсь в путь, намереваясь войти в город. По дороге идут люди. Странно, но окружающее пространство не изобилует звуками: не слышно звона церковных колоколов, разговоров, смеха, урчания моторов. Местные напуганы. Пока мы с Бруно шли по проселочной дороге, о многом успели поговорить. Я спросил, кого здесь больше боятся: террористов или полиции. И паренек ответил, что и тех, и других. Люди заперлись на засовы, носа за дверь не кажут. Да, снег, холодно, но дело не в этом. Послушать – так чего только не случается на улицах, страшно из дома лишний раз выйти. Неизвестно, во что влипнешь: даже стать случайным свидетелем в здешних краях – опасное дело. Те, кто сейчас решает свои дела, предпочитают не оставлять живых очевидцев.

Выяснилось, что Бруно обучен английской грамоте. По крайней мере он узнал имя на моем томике: Вицино. Паренек умеет складывать буквы в слоги и составлять из них слова, водя по строчке пальцем. Когда он увидел у меня книгу, то сказал, что у его учителя точно такая же. Учитель для него – образец для подражания: храбрый, умный, в очках. Именно этот человек, Экхард, выучил сорванца иностранному языку.

В дорогу мы пустились рано утром, идти было трудно, ноги утопали в снегу – зато я узнал о пареньке много неожиданного. Он то и дело направлял на меня свой серьезный, любознательный взгляд. Бруно не пытался узнать что-то конкретное или полезное, просто его юный ум жаждал информации. Этот парнишка – словно заключенный в тюремной камере с крохотным оконцем, который сидит целыми днями, прильнув к своему окну, и жадно впитывает увиденное, чтобы составить общую картину жизни снаружи.

Мальчишка понимает, что я – иностранец, приехал из какой-то другой страны, и ему интересно, откуда именно. Услышав от меня слово «Англия», он встрепенулся, словно меня занесло не с берегов Туманного Альбиона, а уж как минимум из самого Эльдорадо. От удивления мальчишка вытаращил глаза.

– Ну и как там у вас, в Англии? Говорят, красиво и все люди свободны и счастливы.

Что на это ответишь? Двое из трех? Я, конечно, соглашаюсь, что в моей стране хорошо, но и у тамошней жизни свои плюсы и минусы, как везде. Паренек не верит. Если бы только он мог уехать в Англию, то был бы счастлив до конца своих дней.

– И чем бы ты там занимался, Бруно?

– О-о, гулял бы в парке, пил чай и смотрел телевизор.

Что ж, неплохие планы на жизнь. Я знавал и похуже.

Аллея переходит в узкую улочку, которая выводит на небольшую площадь. Передо мной – церковь. Какая же она, оказывается, большая! Рядом размещается постоялый двор, похоже, закрытый, и длинная аркада под черепичной крышей – надо думать, здешний рынок. В дальнем конце площади – прямоугольное каменное здание (вероятнее всего, школа, про которую говорил Бруно). Все именно так, как и описывал паренек. Каменные ступени с деревянными перилами поднимаются к сводчатому крыльцу.

При других обстоятельствах я бы залюбовался пейзажем. Страна прозябает в нищете: судя по всему, городишко не претерпел серьезных изменений со времен своего предыдущего расцвета, который пришелся век эдак на семнадцатый. А вообще здесь поразительно красиво. Снег только усиливает впечатление. Есть такой разряд путешественников, которые считают особым достижением побывать в местах неизведанных, свободных от засилья глобального туризма. Похоже на то, как некоторые мужчины нарочно выбирают девственниц и гордятся, что первыми их «испортили». Ну ничего, скоро «первооткрыватели» и сюда доберутся. Постоялый двор переделают в небольшую, но шикарную гостиницу, а под аркадой будут целыми днями стоять «живые статуи».

Пока никакого намека на террористов с бомбами, равно как и на молодчиков в черных куртках. Длинное пальто и шапка-ушанка – неплохая маскировка: я тоже невидим для врага. Теперь передо мной одна задача: скрыться от прекрасно информированных и натасканных преследователей, покинуть эту страну и попасть домой, в Англию – и там уж я буду от всей души гулять по паркам, пить чай и смотреть телевизор. Для начала надо пересечь заснеженную площадь и подняться по ступенькам на крыльцо школы.

Дверь распахнута настежь. В помещении темно, выключателя поблизости не видно. Жалюзи на окнах опущены, и в щелки пробивается тусклый свет зимнего дня. Впрочем, через некоторое время глаза привыкают к полутьме, и я уже могу ориентироваться в пространстве.

Тесная раздевалка, ряды крючков на стенах. Две двери ведут в классные комнаты. Лестница отделана отполированным до блеска металлическим уголком. Я толкаю одну из дверей и оказываюсь в классе. Здесь горит свет. Ряды длинных столов со скамьями, черная доска, на ней аккуратными буквами выведены формы английских глаголов. Неожиданно для себя читаю вслух – наверное, по дому соскучился.

– Даю – дал. Встречаю – встретил. Беру –взял. Откуда-то сзади вступает голос:

– Иду – ушел, говорю – сказал. Оборачиваюсь и вижу мужчину с головой, похожей

па обтянутый кожей череп; на носу – круглые очки в черной оправе. Он сидит в углу за письменным столом, склонившись над какими-то бумагами. Наверняка это и есть Экхард.

– Полагаю, вы англичанин?

Он говорит как человек, который много читал, но никогда не слышал живой речи: путает ударения. -- Да, англичанин.

– У вас очень красиво получается. Я прошу вас, поговорите еще.

Я уставился на него, слегка ошалев.

– Не силен я в говорильне, – отвечаю.

– Ах! – Тот вздыхает от удовольствия. – «Не силен в говорильне»! Эмфатическая конструкция, обратный порядок слов. Ваш язык не подчиняется строгим законам, и в этом его прелесть.

Вот так вступление… За выпуклыми стеклами сияют радостные глаза.

– Точно.

– Точно! Вы сказали «точно». Это слово имеет много значений. С одной стороны, оно служит для выражения математической точности, как-то «точный расчет», и вместе с тем легко вписывается во многие семантические конструкции и устойчивые фразеологические обороты. Например, «так точно». В устаревших текстах оно часто фигурирует в сравнительных оборотах: «лед – точно хрусталь», позднее заменившихся словами «будто» и «словно».

Против этого мне нечего возразить: на языке застряло готовое сорваться «точно».

– К примеру, – воодушевленно продолжает оратор, – слово «точно» может подразумевать, что я оказался совершенно прав и ни в коей мере не заблуждаюсь. С другой стороны, я могу трактовать его как нейтральную форму согласия и, наконец, как простую формулу вежливости.

У меня уже уши вянут.

– Вы, если я правильно понимаю, Экхард?

– Если вы правильно понимаете? Используя эту конструкцию, вы предоставляете мне право самому решать, кем я являюсь. Очень мило с вашей стороны. Будучи по отношению к вашему языку иностранцем, смею изъясняться без экивоков. Докладываю: да, вы совершенно правы. Меня действительно зовут Экхард.

Прогресс.

– Я хотел попросить вас о помощи.

По лицу моего собеседника пробегает тень.

– О помощи какого рода?

Ввожу его в суть проблемы, опуская подробности, которые могут насторожить, Броде убийства шефа тайной полиции. Я попал в эту страну по ошибке, и, как мне кажется, меня в чем-то подозревают. Мне хотелось бы выехать отсюда, по возможности не привлекая внимания.

Экхард не удивлен.

– Плохие нынче времена, – констатирует он. – Люди боятся выходить из дома.

– Мне нужен человек, который возьмется перевести меня через границу.

– Да, я понял.

Он все понял, но не вызвался в помощники. Я его не виню. Здесь опасно высовываться: того и гляди какой-нибудь части тела лишишься.

– У меня есть деньги, английские. Я отблагодарю. Собеседник качает головой: либо этот человек не

падок на наживу, либо связываться с валютой в здешних краях считается крайней глупостью. Пробую иной подход.

– С незнакомцем преодолеешь путь скорее, чем с другом.

Экхард на меня вытаращился, словно я только что продемонстрировал сверхъестественные способности.

– Вы читали Вицино? Вынимаю книгу.

– Ах! – Нежно проводит по ней пальцами. – В английском варианте. Хорошо переведена?

– Пожалуй.

– Конечно, Вицино сам писал, ведь он говорит нашести языках. Эту книгу любят. Она ваша возлюбленная?

Выбор прилагательного показался мне не вполне верным, и я хотел было поправить собеседника, но поймал себя на мысли, что не найду лучшей замены.

– Да, она постепенно становится моей возлюбленной.

Светясь от счастья, учитель заключает меня в объятия. У него пахнет изо рта – видимо, рынок потребительских товаров в этой стране пока не дошел до того уровня развития, когда зубная паста доступна каждому.

– Друг Вицино – мой друг! Я вам помогу. Вот и договорились.

Тут Экхард погружается в раздумья: смотрит на меня остекленевшим взглядом и постукивает кончиком ногтя по зубу – видимо, перебирает в голове варианты, «просматривает опции». Сразу видно: человек обрабатывает информацию – ему бы еще на лицо песочные часы для наглядности или «вращалку», как у компьютера.

– Они в курсе, что вы здесь?

– Да.

– Не боитесь?

– Боюсь.

– Чего вам бояться? Вы же англичанин. Никуда не денешься, придется рассказать кое-что

еще. Говорю, как встретился с Маркером, как жгли книги. По ходу повествования Экхард кивает. Видимо, об этой истории он уже наслышан.

– Список попал в руки тайной полиции, – поясняет он. – Это катастрофа. Многие достойные люди вынуждены скрываться.

И все равно, похоже, моя задумка сработала: учитель решается.

– Знаю одно место, где можно подкупить охрану и перейти границу. Отсюда далековато будет: при благоприятном раскладе – четыре дня пути. Добираться надо окольными дорогами, без проводника заблудитесь. – Он умолкает. – Часть пути я пройду с вами, а дальше вам помогут.

– Вы очень добры.

– Сегодня переночуете в доме моих друзей. Там вас никто не тронет, и можно будет спокойно пообщаться. Я покажу вам дорогу.

Зря я понял его последние слова буквально. Экхард, видимо, хотел сказать, что душой он всецело со мной, а вот телом не приблизится ко мне и на полмили. Учитель делает набросок, некое подобие карты: главная улица города, поворот направо, оттуда прямиком по длинной дорожке к дому с кирпичной аркой и красными ставнями, которые всегда заперты.

– Постучитесь в дверь, спросите Сабину, так? Дальше из парадной пройдете до упора, там будет дверь, так?

Несложно запомнить. Заверяю, что не отстаю от него «ни на шаг».

– Парадная вас не интересует: вы пройдете в заднюю часть дома. Там и встретимся.

Он уходит первым. Мне велено выждать какое-то время и лишь потом идти следом. Такое чувство, будто меня попросили закрыть глаза и сосчитать до пяти. Когда досчитаю, наверное, крикну: «Пять! Я иду искать, кто не спрятался, я не виноват!»

Кажется, скоро есть захочу. Вышли мы с Бруно спозаранку, едва забрезжил рассвет, до асфальтовой дороги путь неблизкий, да сколько еще до города топал: за полдень давно перевалило. Раздумываю, не купить ли где-нибудь по пути хлеба, колбасы – и тут же вспоминаю, что расплатиться мне нечем, поскольку нет у меня местных денег. Лучше поднажму – глядишь, быстрее попаду к друзьям Экхарда, а там уж накормят.

Оказывается, на этой улице у каждого дома есть арка над входом, и у половины из них кирпичная (у остальных- выложенная каким-то белесым камнем). И красные ставни тут не редкость. Правда, в этот час закрыты они только у одного дома, а вот дверь как раз нараспашку.

Заглядываю: нет полной уверенности, что пришел по адресу. Попадаю в коридор, ведущий во внутренний дворик. Здесь чисто, убрано, двор вымощен кремового цвета кирпичом. Возле деревянного ведра лежит метла с прутьями, крепко стянутыми белым шнуром. Никого поблизости не видно. Разворачиваюсь, выхожу на улицу, в недоумении уставившись на закрытые ставни.

Знакомый оттенок. Мягкий приглушенный цвет, нечто среднее между бурой глиной и багрянцем заката. Матери он очень нравился – она всегда его выбирала из каталога оттенков. Называют его этрусским красным; так выкрашена входная дверь у меня дома.

Вновь захожу в парадную и направляюсь к боковой двери. Стучусь, мне почти сразу открывают. На пороге стоит женщина средних лет в фартуке, с кофейником в руке. Впускает меня без вопросов, и я оказываюсь в довольно темной комнате. Дама с кофейником идет впереди, потом вдруг останавливается и с приветливой улыбкой указывает куда-то в глубь комнаты, на единственного человека, который тут находится, кроме нас. Это молодая женщина в мятой блузочке и красном жакете без рукавов. Ока сидит на стуле и спит, подперев рукой подбородок.

Дама с кофейником обращается ко мне на своем непонятном языке и почему-то хихикает. Позади спящей – бар с выпивкой. Оборачиваюсь туда в полной уверенности, что в баре непременно должен быть кот. И точно: зверек тайком прокрался к съестному и пытается стащить с блюда отварную курицу с не по-куриному длинной шеей. Деревянный пол выкрашен наподобие шахматной доски, черные ромбики потускнели. Все это мне знакомо. Женщина с бряцаньем опускает на стойку кофейник, замечает кота и замахивается на него. Спящая открывает глаза, зевает и поднимает на меня заспанный равнодушный взгляд,

– Ладно, – бормочет она. – Ладно. Я говорю:

– Сабина.

Та, с кофейником, вскидывает брови, мельком оглядывается на дверь за своей спиной и тут же отводит глаза, будто ничего не слышала. Другая пожимает плечами и возвращается в позу, в которой дремала. Я открываю дверь и захожу. Здесь тесно и полно народу. На стуле с высокой спинкой спит пожилой мужчина; он сидит очень прямо – заснул, не снимая шляпы; по обеим сторонам от него сидят две дамочки средних лет. Они пьют вино и хихикают. В глубине комнаты, за столом, покрытым красно-черным сукном, устроился хмурый круглолицый человек. В одной руке он держит книгу и читает вслух. Его слушает сидящая рядом круглолицая дама с каким-то струнным инструментом на коленях – мандолиной или лютней. Экхард стоит за спиной читающего и скользит взглядом по строчкам. Женщина с мандолиной легонько пощипывает струны: «динь-динь-динь». Это не мандолина, а теорба, проскальзывает в уме, и я удивляюсь, откуда я взял это загадочное слово. На полу валяется пиковый туз – карта, оставшаяся тут с прежней партии.

При моем появлении Экхард поднимает взгляд, подходит ко мне с довольной улыбкой и тянет меня за руку.

– Вы здесь! Вот здорово!

Он обращается к остальным с краткой речью, в которой я узнаю слово «Англия»: учитель вводит меня в круг собравшихся. Все хлопают, старик просыпается и снимает шляпу. Дамочка средних лет наливает мне бокал напитка, который пьют все местные. Похоже, я у них гвоздь программы.

– Эти люди тоже в списках, – поясняет Экхард. – Полиция ищет их для дознания.

– Почему?

Он пожимает плечами.

– Наша деятельность вызывает опасение у властей.

С трудом в это верится – собравшиеся не похожи на злодеев и, даже напротив, производят впечатление весьма благопристойной публики.

– Вы пропагандируете идею сопротивления?

– Нет, – отвечает Экхард, – о сопротивлении и речи не идет. Просто мы – образованные люди и понимаем, сколь велика разница между жизнью здесь и жизнью там. Мы умеем думать. Мы – круг иных.

– И только-то?

Экхард устремляет на меня непонимающий взгляд.

– А вам разве не ясно? Здесь достаточно усомниться в решении властей о вводе чрезвычайного положения или быть другом того, кто в этом усомнился. Достаточно, чтобы вашу фамилию обнаружили в записной книжке родственника, чей знакомый высказал крамольную мысль, и вас потащат на допрос.

Учитель, распалившись от негодования, стал осыпать меня обвинениями не хуже любого следователя.

– Вы в полной мере представляете себе опасность, которую несет в себе терроризм? Вы согласны, что в борьбе с террором оправданы любые меры? Если нет, значит, вас самого окрестят террористом! Значит, ваши умонастроения способствуют распространению насилия! Вы – гниль, которую необходимо срочно вырезать!

В неистовстве праведного гнева у Экхарда зарделись щеки. Что тут скажешь? Не зная лучшего способа оградить себя от нападок, отпиваю из бокала: там налит яблочный сок.

– Простите, пожалуйста. Не могу спокойно говорить. Вы, верно, еще не ели?

Не ел. Мне приносят пищу: нарезанный кусками мясной пирог, холодную отварную картошку, квашеную капусту. Очень скоро становится ясно, что в этой компании каждый немножечко говорит по-английски. Все желают продемонстрировать свое умение, и меня осыпают целой чередой сюрреалистических утверждений, в ответ на которые я, не забывая о трапезе, пытаюсь выдавать вразумительные реплики.

– Скажите, пожалуйста, как пройти к вокзалу?

– Жаль, что этот автобус не идет на Пиккадилли.

– Если день дождь, я есть зонт.

– Потанцуйте со мной, любезный.

Ответов как таковых не требуется, просто людям надо знать, что предложение составлено более или менее грамотно и верно передает смысл. Пока суд да дело, за стеной хлопает входная дверь, на лестнице слышатся шаги – кто-то поднимается в комнату, располагающуюся прямо над нами. Скоро раздается недвусмысленный скрип пружинной кровати в ускоряющемся ритме.

Мы с Экхардом встречаемся взглядами, и учитель устало пожимает плечами.

– Потому-то нас и не беспокоят: у стражей порядка здесь свой интерес, – поясняет он, взглянув на потолок.

Выходит, мы сидим в задней комнате небольшого борделя, злачного места тайной полиции. Тут работают три постоянные девушки, бывшие ученицы Экхарда. Женщина с теорбой – одна из них. Лишь теперь я понял, сколь искусственно было мое представление о бордельных девках, которые ожидают мужчин, чтобы доставить им удовольствие. Мне в таких заведениях бывать не доводилось, но я имею некое представление об обнаженной натуре. На фоне красной драпировки отдыхает нагая женщина; она возлежит на боку, повернувшись к зрителю спиной, и все, против чего могла бы возразить цензура, укрыто от взгляда. Изгиб обнаженной спины, округлости неприкрытых бедер и особенно ямочка над левой ягодицей – все это само по себе достаточно волнующе. Я бы весьма охотно заплатил за разрешение пристроиться бочком. Впрочем, должен признаться, картина, которую я сейчас обрисовал, весьма известна и принадлежит перу великого живописца Веласкеса; изображена на ней не шлюха, а богиня, а если точнее, Венера. Перед ней зеркало, лицо ее прорисовано не слишком четко, но взгляд явно устремлен на меня. Считается, что задумка была такая: Венера рассматривает отражение своей красоты. Весьма приемлемая версия. Она смотрит на меня, и на ее затуманенном лике читается вопрос: «Хочешь меня поиметь?» Мне ли не знать – я столько раз на нее дрочил.

Сегодня это ненавязчивое приглашение в моем разуме затмил новый образ: усталая сонная девушка, дремлющая на стуле в тесной парадной. Раньше я как-то не задумывался, а теперь понял: работа у шлюх в основном ночная, они много времени проводят в ожидании, а потому просто физически не в силах порадовать джентльмена горящим взглядом и пылкой страстью. У той девушки, которую я застал в минуту бодрствования, все было написано на лице: ладно, давай только поскорее. Я ее прекрасно понимаю.

– Ладно, – бормочет она. – Ладно, ладно.

Сырая прохлада дня сменяется морозной ночью, а я до сих пор в борделе – компания не отпускает, и я втянулся в беседу. В перерывах между работой к нам подтягиваются девушки, но не для секса, а поговорить о поэзии, главной блажи этого вечера в доме терпимости. Непредсказуемое стечение обстоятельств.

Уже обсудили, как мне помочь, и даже разработали схему: Экхард проводит меня до деревни, где и останется – у него там неотложные дела. Дальше мне выделят другого человека, и тот проведет меня до самой границы. Двигаться будем пешком, выходим утром.

Но вот в руках у моего знакомого появляется небольшая книжка в темно-синем переплете – томик английской поэзии, старое и порядком потрепанное издание тридцатых годов. Учитель показывает мне посвящение и просит зачитать его вслух:

Ректору,

Членам совета и стипендиату

Три нити-Колледжа Оксфордского университета,

Древней, истинной и человечной

Колыбели знаний

И моей доброй няньке.

В глазах учителя блеснули слезы.

– «Колыбель знаний», – нежно повторяет он. – «Древняя, истинная, человечная». Вас таким не удивишь, для нас же это – недосягаемая высота, истинный рай. Нам тоже хочется иметь «добрую няньку», – И он произносит нараспев, почтительно смакуя каждый слог: – «Тринити – Колледж – Оксфорд».

К Экхарду обращается самый старший в группе: он что-то говорит ему, указывая на томик. Кивнув, учитель перелистывает страницы. Тут и там на полях видны заметки, сделанные карандашом и принадлежащие руке прежнего, ныне покойного, владельца. Учитель протягивает мне книгу, открытую на стихотворении «Заупокойная по его жене» Генри Кинга. Логика подсказывает, что старик, захотевший его послушать, тоже с некоторых пор вдовствует.

Спи, почивай, любовь моя.

Хладна, тиха постель твоя.

Проснешься ты, когда в раю

Твою судьбу я разделю,

Когда года, печаль и боль

Вновь обручат меня с тобой

И сердце, полное тоской.

Накроет камень гробовой.

Не подведу, ты только жди,

Ведь я давно уже в пути.

Печалью сердце иссушив,

К тебе стремлюсь, пока я жив.

Минута, час – все ближе встреча:

Свиданье наше недалече.

Не доходалась меня, жена:

Пустилась в дальний путь одна.

Тебя могила призвала

И ты вперед меня ушла;

Клянусь, я много б отдал впредь

За счастье первым умереть.

Чу! Слышишь сердца гулкий стук?

Я тороплюсь к тебе, мой друг:

И как бы время ни текло,

Возле тебя склоню чело.

Глаза старика заволокло влагой – что уж говорить, я сам был тронут. Раздались благородно-сдержанные аплодисменты (так хлопают тонкие ценители поэзии), и всем захотелось со мной пообщаться. Стихи слушатели поняли, однако стесняются и, вместо того чтобы обращаться ко мне напрямую по-английски, предпочитают говорить через Экхарда.

Не скажу, что я большой почитатель поэзии – не трогает меня, и все тут. Скажу больше: инстинктивно я ощущаю в стихоплетстве некую наигранность. Посудите сами: если вы влюбились и ваш предмет не испытывает взаимности, зачем об этом писать? Для кого? Для того чтобы вышла книга и все увидели, какой вы молодец? Чтобы вас как тему сдавали на экзаменах? Думаю, весь смысл в том, чтобы казаться умнее на фоне окружающих.

Прежний владелец этого томика, царствие ему небесное, мнения о себе был весьма высокого. Листаю страницы, и на глаза попадаются сделанные им пометки. Возле стихотворения, принадлежащего перу некоего Джона Катса, он пишет: «Вульгарщина, хуже, чем у Теннисона в период упадка». После завершающих строк поэмы Томаса Кемпбелла «Битва за Балтику» нацарапано: «Бог ты мой». Досталось даже бедняге Эдгару По: «Опустился до уничижающей пошлости».

Короче говоря, меня разбирают противоречивые чувства. С одной стороны, я понимаю, что не обязан восхищаться стихами только потому, что они попали в сборник, а с другой – вижу, с какими лицами слушают эти люди, и понемногу проникаюсь их настроением. Оказывается, можно читать поэзию с удовольствием, а не потому, что заставили в школе.

Мне понравился стишок Ли Ханта под названием «Поцелуй Дженни».

Дженни чмокнула меня

В щечку, соскочив со стула;

Время – вор, но в пику дням

Радость и меня коснулась.

Пусть печален, болен, стар,

Пусть богатства не нажил я.

Зато ласковы уста

Дженни милой.

На самом деле все не так ужасно. Может, я не прав, но мне почему-то кажется, что Дженни – это девочка лет семи-восьми, и здорово, когда ребенок подбегает и чмокает тебя в щечку.

Поражаюсь, насколько хорошо здесь знают этот сборник. Такое чувство, что во времена чрезвычайного положения чтение английской поэзии, мягко говоря, не приветствуется. Не сказать чтобы это было строго-настрого запрещено, но если тебя застанут в общественном месте, когда ты во всеуслышание декламируешь стихи, то вполне могут записать в опасно мыслящие элементы, которые подлежат устранению. И все-таки запретный плод, как известно, сладок.

Меня просят выбрать и почитать что-нибудь на свой вкус. Я хотел было сказать, что не имею особых предпочтений в плане поэзии, но тут, листая страницы, натыкаюсь на один очень знакомый текст. Здесь он дан как стихотворение, но я знаю его в виде песни. Пробегаю глазами по строкам, а в ушах звучит нежный голос матери. Мамуля везет нас с сестренкой в школу и поет:

Эгей, эгей, на горочку,

Эгей, эгей, холмистую,

Да к бережку, где с миленьким

Входила в речку быструю.

Ах, если б знать, ах, если б знать,

Любовь дается мам почем,

Сердечко б спрятала в ларец

И заперла его ключом.

Оказаться бы сейчас дома, снова увидеть мать! Я бы обязательно поблагодарил ее за это дорожное пенис и за то, что показывала нам свои любимые картины. Медленно, словно пробуждаясь ото сна, прихожу в себя.

Просят почитать Вордсворта.

– Великую оду! Просим могучую оду!

Они требуют оду «Откровения бессмертия». Это стихотворение я помню со школы. Специально читаю медленно и отчетливо, чтобы слушателям было понятно каждое слово, и между тем открываю для себя много нового – будто только теперь понял весь смысл.

Восставши ото сна, забвения и мрака,

Священная звезда позолотит восток;

Так начинают путь без трепета и страха

Все души сущего – закат их столь далек.

Под призрачным покровом на земле

Пускаются они по хоженой тропе,

И славным заревом освящена дорога:

Младенец чист, ведь он – творенье Бога.

Лишь только отрок подрастет,

Темницы мрак над ним смыкает своды,

Но ясный пламень зрим его очам,

Хозяйки, матери-природы.

Не меркнет светоч в трепетной руке,

Тернистый, бренный путь он освещает;

Сквозь бури и ненастья гроз душе

Надежду рая обещает.

Средь будничных сует утратит зрелый муж

Спасительного пламени обитель:

Померкнет свет, зовущий в путь,

Судьбы его и радости хранитель.

Они плачут. Я тоже растроган до слез. Эти люди живут в постоянной опасности, в любой Момент кого-то из них может не стать, и тут, в стихотворении, им говорят, что жизнь – бренная штука, но она не напрасна, есть в ней что-то такое, ради чего стоило появляться на свет. Боже мой, даже шлюха с теорбой слушает меня так, словно в рифмованных фразах кроется спасение ее души. Помню, как с пренебрежительной усмешкой Петра бросила в адрес Вицино: «Он предлагает отвечать на насилие стихами». Помню раскаленный прут в ее руке… Нет, я за Вордсворта.

– Вы, должно быть, испытываете гордость за свою страну, – говорит Экхард. – У вас столько замечательных поэтов!

Да, теперь я горд.

Глава 10

В путь мы с Экхардом трогаемся с утра, хотя и поодиночке. Он доводит меня до дороги, ведущей из города, и советует не крутить головой по сторонам – так проще сойти за местного. Если двигаться все время прямо, через милю будет заправка. Именно там мне велено его дожидаться.

Добравшись до места, обнаруживаю весьма древнюю заправку, оборудованную единственной помпой.

Стою, разглядываю это старье, и думаю: кому вообще может понадобиться заправка с одним насосом? Это настоящий антиквариат, доисторическое сооружение – так и напрашивается сюда какой-нибудь смотритель в комбинезоне и кепочке, который поможет вам управиться с чудо-агрегатом. Вытянутая металлическая штуковина, похожая на головастого безрукого чувака. Таким старьем можно заправлять только допотопную технику. И тут до меня доходит, что новые машины здесь вообще не ездят. Эта страна – настоящее кладбище подержанных автомобилей, некогда колесивших по нашим зажиточным краям. Здешнему населению пробки на дорогах и не снились.

Чутье подсказывает, что обслуги здесь нет, будка пуста (я заглянул в окно). Впрочем, следы человеческого пребывания налицо: кружка на гвоздике, маленький телевизор, а вот самого хозяина нет как нет, сгинул. Заправка-призрак.

Наконец подтягивается Экхард. За спиной – армейский вещмешок, на голове – шерстяная шапка, весь шарфом обмотался, чтобы не замерзнуть. Он видел, как я заглядывал в окно, и поясняет:

– Забрали его.

Уже и до заправщиков дело дошло?

– Литературу почитывал.

Тогда понятно. В книгах заключены идеи, которые заставляют размышлять и задаваться вопросом: в чьих интересах действуют власти?

– А телевизор, значит, смотреть можно?

– Естественно. Все, что вещают по телевидению, их устраивает. Люди сидят, уставившись в экран, и всему верят, как дети малые. А власти и рады скармливать народу всякую чушь.

Во всяком случае, ко мне это не относится. Бывает, конечно, и я телевизор смотрю, но уж, во всяком случае, младенцем себя от этого не чувствую и столь яростного гнева не разделяю. Ну, тупят в телевизоре, и что? Нельзя же круглосуточно энергией брызгать, иногда и расслабиться нужно. Экхард не согласен:

– Уж лучше лежать, уставившись в стену. Тогда хотя бы мысли в голову приходят. А если все время телевизор смотреть, начинаешь мыслить в заранее заданном направлении.

– Ну, у меня на родине все по-другому, – уверенно заявляю я. – У нас нет подчиненных государству каналов.

– Зато вам корпорации внушения проводят, денежки из карманов выкачивают. Это тоже не мысли, я вам

скажу.

О чем тут спорить? Я же сам смотрю телевизор с выключенным звуком. Это для меня как настенная живопись – мелькает перед глазами, и ладно. А в Лос-Анджелесе до такого додумались… Где-то читал, что в одном отеле в стенах вырезали дырки размером с экран, и когда мимо них проходишь, замечаешь слабое мерцание. Если заглянуть в это оконце, там и правда телевизор стоит, его со стороны не видно – только отсветы разноцветные по комнате. Представляете, там кто-то старательно вещает о чем-то важном, а на выходе получается всего-навсего цветастое мельтешение: синий, пунцовый… Мне это здорово по душе пришлось. Экхарду я рассказывать не стал – тут в двух словах не объяснишь.

С асфальта сворачиваем на утоптанную проселочную дорогу. Экхард говорит, по ней овец гоняют на пастбище.

Как оказалось, учитель пишет роман.

А ведь я мог бы и сам догадаться. Если человек люто ненавидит общественное вещание, то он скорее всего упражняется в крупных формах литературы. Таким людям обидно, что все смотрят телевизор и никто не читает книг. Почему бы тогда, спрашивается, не пойти работать на какой-нибудь канал, чтобы писать сценарии для передач? Так я отвечу: таланта не хватает. Можно сколько угодно сидеть и писать повесть, день за днем, год за годом, убеждая себя в собственной гениальности, а ты попробуй сунься на публику: очень скоро тебя попросят отчитаться о проделанной работе, и окажется, что ты – полная бездарность и ни на что не годен. Так что люди, которые пишут романы, редко кому их показывают. Это как стареющая женщина, которая перестала смотреться в зеркало, чтобы навсегда остаться в своей памяти молодой и цветущей.

Центральный персонаж книги – писатель, который трудится над гениальнейшим произведением. Он неожиданно влюбляется в девушку, та беременеет, и перед нашим героем встает дилемма: либо забить на величайшую в истории литературы книгу, устроиться на работу и трудиться во благо семьи, либо бросить подругу. Экхард излагает суть романа с неподдельной страстью, отчаянно жестикулируя. Видимо, этот выбор для него смерти подобен. Герой – на пике своего вдохновения, вот-вот родится величайший роман столетия, но и девушку он любит, души в ней не чает, да и срок уже превысил тринадцать недель.

Какова же будет развязка? От нетерпения начинаю перебирать в голове возможные варианты. Итак, герой забрасывает книгу и, считая девушку причиной всех своих бед, оставляет ее. Кончает с собой. Убивает ее.

Или они умирают вместе при странном стечении обстоятельств.

Ничего подобного. Писатель на время откладывает роман, женится на девушке и идет работать в школу простым учителем.

И тут я понимаю, что роман этот автобиографический. Экхард пишет историю своей жизни, а проводить меня до границы не может потому, что завтра у него большой праздник, его собственная свадьба. И раз уж я волею судеб попадаю на торжество, то не окажу ли любезность продекламировать в честь молодых стихотворение одного своего соотечественника?

– Мою будущую жену зовут Илона, по-вашему Хелен, Елена. У Эдгара По есть стих, посвященный женщине с этим именем.

«Опустился до уничижающей пошлости». Поскольку озвучивать стихотворение придется мне, заодно и погреюсь в лучах чужой славы.

– Так вы забросили роман?

– Да, – отвечает он. – Как только Илона сказала, что у нас будет ребенок, я вернулся в школу. Теперь мое величайшее творение – этот малыш.

– Расстроены?

– Почему же? Илону я очень люблю. И кроху нашего. Знаете, при нашей-то жизни только и делаешь, что боишься, но я все равно счастлив.

И это правда: учитель так и светится от счастья, рассказывая про свою невесту и будущего малыша. Как-то сразу вспомнился бедняга Эгон, обреченный на смерть. Как он сказал? «Стараемся ради детей: пусть хотя бы они хорошо поживут».

– Как-то сразу все переменилось. – Экхард на ходу воздевает руку к небу. – Вот смотрю на облака и думаю: обязательно покажу их своему малышу. Поведаю ему, что на небе есть необыкновенная страна, и когда лучи солнца пробиваются сквозь облака, облачные люди спускаются, как на салазках, на землю, чтобы нас навестить. Так мне отец рассказывал. И я долго в это верил, много лет. Да, наверное, и до сих пор верю.

Он робко улыбнулся, опасаясь, что я стану высмеивать его детские мечты.

– Жаль, что мне отец ничего подобного не рассказывал.

– А потом, когда ребенок повзрослеет, – приободряется Экхард, – я буду читать ему свои любимые стихи. Он тоже их полюбит.

– Он? Вы ждете мальчика?

– Да нет, мне все равно. Я и дочку буду любить. Надеюсь, она будет похожа на Илону.

– Илона красивая?

Я спросил просто так – думал, ему будет приятно.

– Да на первый взгляд не скажешь, – отвечает он. Тихо, с почтением. – По мне так она красавица. У нее темные волосы и светлое лицо. Тихое, спокойное. Увидите. Такая красота не увядает. Бывает, смотрю на нее и представляю, как она расцветет с возрастом.

Откровенность так откровенность. Теперь понятно, почему он забросил свою книгу. Зачем писать роман, когда можно его прожить? Aut face aut loquere meliora silentio. Либо молчи, либо превзойди молчание словом.

Сдается мне, у отца со мной было нечто подобное. Ну разве что в несколько иной последовательности: мать меня еще только вынашивала, когда он написал «Поцелуй благодати». В пьесе Иуда отрицает мученичество фразой: «Я не умру за веру, потому что верую в жизнь». Мученичество предстает перед нами в различных формах, одна из них – приносить себя в жертву искусству. А что, если и мой отец возложил свою жизнь на алтарь? Может быть, осознанно или даже с гордостью? Раньше я всегда считал, что он переключился на киносценарии для того, чтобы выплатить закладную на дом, и на том его великая мечта закончилась. Хотя, может быть, с ее гибелью родилось нечто новое. Может, папа тоже посмотрел на облака и загорелся мыслью рассказать своему малышу про небесных человечков. Впрочем, ничего такого отец не делал – ведь я тот самый ребенок, и кому знать, как не мне. Но суть не в этом. Может, я был для него важнее, чем мечта стать знаменитым писателем. Возможно, он и сейчас так же сильно меня любит. Ладно, теперь у него есть Джо-кукушонок.

От всех этих мыслей даже кишки заворчали. Где бы найти укромное местечко? Жаль, что туалетной бумаги с собой не прихватил. Не успеваю я толком об этом подумать, как вдруг слышу приближающийся рев моторов.

Экхард замирает и, побелев как полотно, бормочет:

– Полиция.

Не знаю, как он догадался, но вскоре и я их замечаю: подскакивая на кочках, к нам приближаются два мотоцикла.

– Я сам с ними побеседую, – вполголоса говорит учитель. – А вы молчите.

– Может, они не остановятся.

– Остановятся, уж будьте уверены.

Зябко кутаясь в пальто, я вдруг замечаю какую-то тяжесть в кармане: оказывается, все это время я носил с собой пистолет. Сую в карман руку и крепко сжимаю рукоять пистолета; другой стискиваю щипцы. Экхард до смерти перетрусил – все из-за того, что я рядом. Я ставлю его в опасное положение, ведь меня, иностранного подданного, не тронут, а ему достанется по полной программе. Меня охватила злость.

Наконец подъезжают мотоциклисты. Так и есть, полиция в полной экипировке, все в коже. Промчались мимо, разворачиваются на полном ходу – ни дать ни взять ковбои на необъезженных жеребцах. Глушат моторы, перекидывают ноги через кожаные седла и этаким развязным шагом крутых молодчиков направляются к нам. «Да, мы такие! А ну, к ноге, козявка!» Смотрю на них, а у самого живот подводит, и вовсе не от страха. Так все это заезжено, скатано с выдумки несчастного американского писаки с маленьким членом, страдающего комплексом неполноценности. Короче говоря, прежде чем я сделал то, что сделал, меня охватило сильное желание сбить с этих остолопов их бутафорскую смелость.

Молоденькие пацаны, мои ровесники, а может, и младше. Они встали на этот путь потому, что власти выдают мощные боты, теплые кожаные куртки и кобуру с пистолетом, которая тяжело хлопается о бедро. Вся их уверенность проистекает из того факта, что до сей поры они имели дело исключительно с мирным населением своей страны, приученным становиться по стойке «смирно» и класть в штаны, когда мимо проезжает полицейский.

Экхард ведет себя по уставу: руки по швам, глаза потуплены. Его обыскивают первым. К нему обращаются: что-то сказали насмешливо, с издевкой. Не успевает учитель рта открыть, полицейский замахивается рукой в кожаной перчатке и влепляет ему пощечину, сбивая с носа очки. Глазам своим не верю. Мой друг не проронил ни слова, а эта обезьяна его мордует.

Без видимого недовольства бедолага подбирает очки и пытается нащупать в кармане документы. С малым успехом – у него сильно трясутся руки, и все из-за меня. Эта блатная скотина снова бьет несчастного по лицу – тот едва на ногах удержался. Ну все, с меня хватит. В конце-то концов, какого черта?

Вынимаю пистолет и делаю предупредительный выстрел в землю. Все внимание переключается на меня, а я как гаркну изо всех сил:

– Один шаг, паскуда, и ты покойник!

– Не надо! – перетрусил Экхард.

– Что, жить надоело?

Пусть я ору по-английски, эти ребята достаточно видиков насмотрелись, чтобы понять, что к чему. У меня такой вид, словно я с катушек слетел. Для пущей убедительности держу пистолет на уровне лица, да еще вперед напираю так, что впору испугаться: «А ну, только дернись, голову снесу! Ну, попробуй, дай повод!»

Я здесь палач.

И не спрашивайте, откуда это взялось. Меня захлестнула какая-то дикая злоба, что-то взорвалось внутри и крутится, как заезженная пластинка: «Плевать на все! Катитесь вы к чертям собачьим!»

Все, пора брать быка за рога, самое время.

– Пусть только потянутся к кобуре, я стреляю! Скажи им!

Экхард переводит. Ребята не хватаются за оружие. Стоят и таращатся на меня, как на серийного убийцу в приступе неуправляемой агрессии. Ага, сосунки, это только начало! Какие же они молокососы! Я только теперь заметил, что им лет по восемнадцать, не больше. Этим мальчикам еще никто не оказывал сопротивления. Тут не просто страх перед оружием: игра вдруг пошла не по правилам. Парни ошеломлены: простолюдины не должны на них орать.

– А теперь пусть делают то, что я скажу! И чтобы без самодеятельности! Скажи им.

Экхард что-то говорит, его слушают.

– Иначе получат по пуле в позвоночник. Так и передай.

Тот говорит.

– Это не смертельно, но парализует. Учитель в замешательстве пялится на меня.

– Переводи.

Он что-то говорит. Молодчики вытаращили глаза. Дальше все понятно без слов. Я вынимаю из кармана щипцы и сую им под нос, чтобы видели. У тех все на лицах написано: сосунки прекрасно знают, что плохие дяденьки делают с теми, кто не в силах бежать. Теперь они с радостью будут слушаться.

Я требую снять верхнюю одежду, перчатки, кожанки и ботинки. Лечь лицом вниз. Для острастки делаю пару выстрелов – близко, но чтобы не задеть. Каждого связываю их собственными ремнями: запястья к лодыжкам. Экхард на меня глядит, будто на его глазах я превратился в Терминатора.

– Умеешь управлять мотоциклом?

– Что? – не понимает он, переспрашивает: – Что?

– Катался когда на этом агрегате? Показываю на один из мотоциклов.

– Нет. Никогда, что ты! -И я.

А у меня-то шило в заду, и потом, разве может какая-то куча железного хлама устрашить мужчину, который только что единолично окунул в дерьмо двух крутых злодеев? Кинув Экхарду, чтобы натягивал кожу, облачаюсь сам.

– Ты спятил. – У него зубы стучат. – Теперь нас точно убьют.

– Ну и как, по-твоему, они это сделают? Как? – Меня зло берет, все пытаюсь его растормошить. – Ну? Они видели твои документы? Нет! Думаешь, в лицо тебя узнают? Нет! Ты же весь в шарф закутался. Вычислят, куда мы поехали? Нет! Так каким же образом они нас убьют, ну?

– Ты засветился. – На Экхарда жалко смотреть. – Они тебя узнают.

– Узнают – убьют. Ты-то цел останешься. Понятно тебе? Цел!

– Ладно, – потупился учитель.

Не думал, что стану головорезом. Ладно, с этим потом разберемся, на досуге. А сейчас надо Экхарда растрясти и линять отсюда.

Рассматриваю мотоциклы. Интересно, сложно такой дурой управлять? Помню, был у нас один мальчишка, полный даун; если во время ходьбы задать ему вопрос, он непременно остановится, чтобы ответить. Нет, в прямом смысле, когда он сосредоточивался, то функции, необходимые для ходьбы, подвисали, и лишь тогда он мог говорить. Так вот, у этого тормоза был мотоцикл, и он на нем катался. А я сейчас на взводе, меня так занесло, что не остановиться, а главное, я уверен, что все могу. Чтобы не вызвать паники среди местного населения, придется блефовать.

– Прыгай назад. Я знаю, как завести эту тачку. Не столько ложь, сколько некоторое отклонение от

правды. Очень скоро я буду знать, как ее завести. Экхард, надо отдать ему должное, и не подумал ставить под сомнение мою раздутую самоуверенность – даже после того как мы рыкнули, дернулись и замерли на месте; двигатель заглох, и мы завалились на бок.

– Ах ты, восточноевропейская гнилушка! – Я с руганью пинаю запрокинувшийся мотоцикл. Вот как я стал плохим. Это что-то новенькое.

Итак, мы снова в седле, тронулись и едем, правда, пока только на одной передаче. Понятия не имею, как их переключать, да и черт с ним – главное, дроссель и тормоз обнаружены, остальное не важно. Для пущей убедительности, в основном ради Экхарда, делаю пару разворотов мимо полуголых скрученных полицейских и делаю еще пару выстрелов, дабы охладить пыл у стражей порядка. Выворачиваю на тропу, Экхард цепко обхватывает меня сзади, точно любовник, я отпускаю дроссель, и мы мчимся со всей дури.

Определенно, способ путешествия выбран верно. Если вы хотите быстро объять окрестности и развить в себе презрение к чувству самосохранения, мотоцикл – самое подходящее средство передвижения. Еще неплохо бы иметь гибкий скелет, поскольку так или иначе местами придется прогнуться. Короче, я мчусь по дороге, ветер хлещет в лицо, глаза слезятся от скорости; я стал одним целым с железным конем. К счастью, пока не возникло надобности тормозить – видите ли, пока что я знаю только один способ остановиться, и это происходит сразу и на все сто, что на такой скорости весьма чревато. За спиной – видимо, ввиду избыточного жизнелюбия – Экхард пускает сопли. Впрочем, его чувств я не разделяю и даже, напротив, сделал для себя открытие: оказывается, риск здорово заводит. Смертельная опасность – крутая фишка для настоящих торчков. И почему мне об этом никто не рассказывал? Отныне дислоцирую свою жизнь по районам военных действий.

Тарахтим по скованной заморозками почве, впереди расстилается бескрайняя пустошь, которую пересекает какой-то поток. Где-то в глубине подсознания мелькают картины погони, следы шин, лай ищеек, и, недолго думая, я выруливаю в реку и выжимаю полный газ. Мы мчимся по воде, высекая брызги, точно скоростной катер. Похоже, Экхард орет, по мне по барабану – все равно не утонем: здесь мелко, и выжимаем мы, наверное, тысячу километров в час; на такой скорости свалиться проблематично.

Но вот впереди хорошая дорога – хоть копчик отдохнет. Итак, вперед! Все выше, выше и выше! Только гравий из-под колес, и я уже выруливаю на потрескавшийся асфальт. Пробуксовал, жеванул резину – и покатил с ветерком. Теперь ни грохота, ни плеска, и можно поговорить, перекрикивая рев мотора.

– ПРАВИЛЬНО ЕДЕМ? Молчок.

– ЭКХАРД! НЕ СПИ! ПОКАЗЫВАЙ ДОРОГУ!

– ДА! ЕДЕМ ВЕРНО!

Все отлично. Сгоряча выскочили куда надо – видно, покровитель путешественников направляет. А теперь пусть покровитель брачных ритуалов доведет нас до места назначения. Грабеж, побег, вооруженное нападение – и все это сделали мы! Теперь бы на свадьбу поспеть.

Вкатываемся прямиком в деревню. Редкие прохожие на узкой улочке встречают нас затравленными угрюмыми взглядами. Я не сразу и понял, в чем дело, пока не увидел себя в отражении: натуральный легавый.

Отпускаю газ, выруливаю в какой-то переулок и небрежно останавливаюсь. Экхард грушей падает на землю. Я, весь в коже, перекидываю ногу через седло – ну, чем не полицейский? Вполне.

– Все, что ли? – спрашиваю. – Мы на месте? Попутчик неуклюже встает.

– Ты не понимаешь, – говорит. – Ты просто не понимаешь.

– Да не найдут нас! Ну? Где нас искать? Мы оторвались!

– Ты не понимаешь.

Вот вам и вся благодарность. В кои-то веки навязал свою волю окружающим, наметил тактику, вырвался из апатии, стал раздавать приказы. Я лидер. У меня оружие. Что тут еще понимать?

– Нас разыщут.

Затравленный взгляд человека, который с рождения живет в полицейском государстве. Он наделил власти почти божественным, богоподобным могуществом: у него в голове не укладывается, что столь вопиющий акт неповиновения может сойти с рук. И что бы я ни говорил, он все равно не поверит, потому что я здесь не жил и не понимаю.

– Нам еще долго? -Что?

– Скоро приедем?

– А, нет. Уже на месте. Нам сюда.

В этой деревне живет семья Илоны, отсюда до их дома рукой подать, пара минут ходьбы. Предлагаю Экхарду снять с себя полицейское обмундирование и избавиться от мотоцикла. Зачем – ему объяснять не надо. Подруливаем к открытому амбару, в котором хранятся какие-то тележки и повозки, так или иначе поломанные: тут колеса не хватает, там – ось треснула, тут кузов помят. Настоящее кладбище сельхозтехники. Вдвоем закатываем мотоцикл в амбар, в самый дальний угол, и там заваливаем его на бок. Позаимствовав с поленницы брезент, прикрываем железного коня, а заодно и ворованные кожанки со штанами.

– Позже перегоним, – говорит Экхард. – Если его здесь обнаружат, хозяину не поздоровится.

– Да не найдут. Почем им знать, где мы. Мы же ушли, оторвались.

– Нет. Ты просто не…

– Ладно, это я усвоил. Пошли.

Надо же, каким я стал командиром! Видел бы меня отец.

Выходим на улицу (а это главная деревенская дорога), смотрим – машина. Она медленно проехала мимо, но не остановилась. Старый такой, серый «мерседес», громоздкая кляча. На заднем сиденье сидит человек, откинув голову на подголовник, будто спит. Только вот, проезжая мимо, он вдруг поворачивается, глядит в нашу сторону, и становится ясно, что он меня увидел. А у меня запечатлелось только выражение лица: морщины на лбу, пристальный взгляд черных глаз, и еще я вдруг понял, что он очень молод – ненамного старше меня. Жуть какая… Это же он здесь главный, он меня преследует. Я одет, как деревенские: пальтишко, шапка, ничего особенного, выгляжу как все. Так с чего ему обращать на меня внимание? Да только я точно знаю: он меня заметил. Этот человек прекрасно информирован и натаскан. Он – охотник, он будет вечно за мной гоняться и не даст мне уйти.

Я замер на месте и трясу головой, пытаясь освободиться от сковавшего меня ужаса. Сераямашина исчезла из виду, и я заставляю себя мыслить рационально. Уж если преследователь такой вездесущий, почему он не попросил остановить машину и не погнался за мной? Видно, у меня самое натуральное проявление комплекса вины. В глубине души я уверен, что поступил плохо и заслуживаю наказания, и теперь наделяю сверхъестественными качествами первого попавшегося незнакомца, облеченного властью. Да это посерьезнее, чем у Экхарда! Прибегнем к беспристрастному анализу: проехала машина и кто-то на меня посмотрел. Допустимо, хотя и не обязательно, что этого человека я видел раньше. Я даже лица его не успел разглядеть, а следовательно, велика вероятность, что и он моего не помнит. Так что хватит бегать от мифических фурий. Его уже нет.

– Видел машину? – спрашиваю Экхарда. – У вас часто такие ездят?

– Серые, что ли?

– Нуда, наподобие этой.

– А что, серые машины бывают разные?

Ах, нуда. Наш учитель – романист. Вряд ли он выписывает каталоги с последними новинками автомобильной индустрии. А у меня между тем боевой задор пошел на убыль. И если в сером авто сидел тот самый человек, значит, они еще вернутся и будут меня искать. Так что ради Экхарда пора сваливать из его жизни. Мы шагаем по улице, он ведет меня в дом своей невесты. Да, мой приятель вот-вот обзаведется женой и ребенком, пока в упаковке «два в одном». Ни к чему ему новоявленный знакомец, которого обвиняют в преднамеренном убийстве.

– Знаешь, дальше наши пути-дорожки расходятся. Мы уже на пороге. Самый обычный дом с потемневшей от времени деревянной дверью.

– Как?

– Хватит с тебя неприятностей.

Моя самонадеянность мало-помалу ослабевает, и Экхард потихоньку обретает прежнюю решительность.

Это в порядке вещей. В любом коллективе количество силы воли ограничено, на всех не хватает. Стоит кому-то одному взять на себя больше других, и остальные тут же размякают и начинают плясать под его дудку. Теперь, после той мимолетной встречи с пассажиром серого автомобиля, уверенность меня покидает, и Экхард впитывает ее в себя, как губка.

– Ты тут ни при чем, – признается он. – Я ведь тоже фигурирую в том списке. Однажды придут и по мою душу, но точно не сегодня.

Он стучится в дверь.

– Я же тебя подставляю, – говорю я. – А заодно и всех твоих!

– Чепуха. Ничего страшного! Дверь отворяется, и мы заходим в дом.

Глава 11

Все они работают в школе: Экхард, Илона, ее отец – все. Похоже, в этой стране быть учителем – нечто сродни подвигу. Вспоминаю отроческие годы и своих преподавателей, которые ездили на жалких стареньких «фиестах» и никогда не покупали сигарет, делая вид, что не курят. От них так и разило заброшенностью и духом вечных неудач. Кто по доброй воле пойдет в учителя, если можно отлично преуспеть среди взрослых? Мы же всё чувствовали. Такие люди идут в школу потому, что там дети, коротышки, на фоне которых они – большие дяди. Да только мы росли, росли день за днем. Теперь, конечно, когда я вижу на улице своего бывшего преподавателя, то смотрю на него сверху вниз, а он почтительно улыбается, и оттого становится его жалко.

Но здесь все по-другому. Во-первых, правительство учителям не доверяет, а это автоматически придает последним некий статус. К тому же, надо заметить, власти по-своему правы. У здешних учителей особая миссия: они видят себя в роли общественных светочей среди народа, тонущего во мраке невежества. Им всего-то и надо, что нести неугасимый факел знаний, чтобы в сердцах и умах тлела ответная искорка до лучших времен, пока небо над головой не прояснится.

Не так давно я бы гоготал во всю глотку над выражением «светоч знаний», а теперь мне это отнюдь не кажется смешным. Меня занесло в страну мрака. Я скучаю по свету. Только представлю, как зарождается новый день, как лучи восходящего солнца прокрадываются в кухню моего родного дома, и плакать хочется. Не припомню, когда последний раз я вставал с петухами, но когда-нибудь непременно встану, потому что это видение меня так просто не оставит.

А еще я начинаю различать нить, связующую все те незаметные подвиги, которые день за днем совершают учителя в неблагодарных аудиториях на неблагодарном земном шаре, с одной важной вещью, столь вожделенной для всех: сытной и счастливой жизнью. На голодный желудок не проникнешься красотой стихотворного слога, особенно если варвары насилуют твою сестру, но мечтать о другом, светлом дне никогда не поздно. А как иначе жить? В своей чопорной, отделенной морями от всего мира Англии я понятия не имел, каким пользуюсь благом. Учителя – бескорыстные доноры, передающие накопленные поколениями богатства. Учителя – воители, что сражаются с силами тьмы. И всегда, везде они рано или поздно побеждают.

Это не я такой умный. Я лишь повторяю слова Леона Вицино. В своих трудах он формулирует постулаты совершенно иной, новой веры.

«Каким бы могущественным ни был враг, ему нас не сломить. Мы преследуем общую цель, к которой в итоге придет и он. Исчерпав злобу и страх, он спросит нас: как теперь жить? И с того момента мы пойдем вместе, рука об руку, во взаимном согласии. И недавний противник будет вторить нашим словам: жизнь коротка, давайте проживем ее хорошо».

Прожить жизнь хорошо. С таким криком не идут на баррикады, с таким лозунгом не начинают революций и даже не помышляют о них.

«Остерегайся победы. Не стоит доверять тому, что заканчивается громом оваций. Конца не будет, его не существует. Аплодисменты стихают, компания расходится, а жизнь идет своим чередом. Будь осторожен с популярностью».

Экхард не слукавил: Илона не красавица. У нее тусклые русые волосы, остриженные шлемом, узкое лицо, немного более вытянутое, чем диктуют общепринятые стандарты красоты. Зато она любит своего лупоглазого очкарика, тут уж двух мнений быть не может. Они сидят за общей трапезой, и по тому, как каждый ест одной рукой, догадываешься, что другие две крепко сцеплены под столом, спрятаны от любопытных глаз. Потом учитель начинает поглаживать животик своей избранницы, хотя и животика-то никакого не видно – главное, он знает, что там ребенок. Будущий отец что-то шепчет малышу; при обычных обстоятельствах я бы смутился, но не смущаюсь, потому что у моего друга очень серьезное лицо. Так бывает в кино, когда герой приходит в тюрьму навестить любимого человека: оба тянутся к решетке и тихо переговариваются, страстно желая коснуться друг друга.

Илона, глядя куда-то вдаль, поглаживает волосы будущего супруга. Чувствуется, что она тоже общается с ребеночком – только изнутри. Она ничего не говорит, просто посылает бессловесные волны нежности. Дитя купается в любви, получает ее со всех сторон. Я бы на его месте испытывал благодарность.

На миг я ощутил примерно то же самое. Краткое, как вспышка, но безошибочно узнаваемое чувство. Мне живо представилось, каково быть младенцем, любимым существом. И это не перенос, а некое воспоминание. Когда-то и мне довелось это пережить. Мать с отцом безмерно меня обожали, боготворили, а я упивался поклонением, принимая его как должное. Я лежал на спинке, такой беззащитный, доверчивый и всемогущий.

Куда все это делось? То жизнерадостное себялюбие, созданное невинностью и щедростью родителей? Быстро ли ушла эта благодать? Мир предал меня, как предавал и предаст всех остальных. «Лишь только отрок подрастет – темницы мрак над ним смыкает своды». И все-таки было время, о котором я не вспоминал вплоть до этого мига в затерянной деревушке в заброшенном краю, когда и я был для кого-то всем на свете, прекрасным и любимым, просто так, ни за что.

Экхард не стал рассказывать семейству о наших недавних злоключениях. Упомянул только, что я прибыл из Англии и хотел бы уехать из страны, не привлекая особого внимания, и еще что я пробуду до свадьбы и даже продекламирую в честь такого случая стихотворение. Отныне я почетный гость в этом доме, где вовсю готовятся к торжественному событию.

Невеста собственноручно, с матерью, сестрой и тетушкой на подхвате, готовит огромные количества праздничной еды. Причем на столе, судя по всему, будет преобладать выпечка. Я словно попал в страну пирогов. Каких тут только нет! С мясом, яйцами, пореем, репчатым луком… А еще – суп, варево в огромных алюминиевых кастрюлях размером с детскую ванночку, и маленькие липкие пирожные в форме лодочек. Судя по количеству снеди, приглашенных будет в избытке; непонятно только, где все рассядутся – в этом доме нет такой большой залы.

После ужина никто не расходится, новая родня сидит за столом и ведет беседы. Слов я не понимаю, но по выражению лиц делаю вывод, что разговор ведется самый настоящий: собеседники обмениваются идеями, выдвигают аргументы и приходят к неожиданным умозаключениям. Поначалу эта серьезность кажется смешной – словно передо мной разыгрывается пародия на институтские семинары, но потом я и сам проникаюсь атмосферой. Из рук в руки передают бутылочку вина, которая не минует и меня, в очаг то и дело подкладывают очередное поленце. Разговор то затихает, то разгорается с новой силой, шевелятся пальцы, ладони рассекают воздух: с таким оживлением говорят только люди, которые верят в силу своих слов. То и дело среди беседы раздается веселый смех, причем чаще других смеется отец Илоны, которому здесь, судя по всему, отводится роль третейского судьи. Его взгляд останавливается на мне, старик что-то говорит Экхарду и тот с дружелюбной улыбкой переводит для меня:

– Мы тут обсуждаем супружеский долг. Что делать, если человек перестал устраивать своего спутника.

Возможно ли, при определенной решимости, стать для своей половины более привлекательным?

Торжественно изложив суть вопроса, Экхард вливается в общее обсуждение, а я начинаю размышлять над странной задачкой, которую придумали себе эти люди. Неожиданно до меня доходит, что в нашем обществе такими вопросами люди давно не задаются. Если один партнер не устраивает другого, считается, что они не пара и должны поискать счастья с кем-нибудь другим. Сама мысль, что кто-то должен стать для кого-то привлекательным, мне вообще поначалу показалась устаревшей и жутковатой. Что под этим подразумевается? Расчетливое угодничество? Принужденная любезность? Но потом, по мере размышлений, задавая самому себе вопросы и отвечая на них, я неожиданно вспоминаю историю, которую рассказывал нам отец. Это была история о Великом Бензиновом Бунте. В те времена, когда мы с Кэт были еще детьми, родители пользовались одной машиной на двоих. В основном на ней ездила мать, поскольку папа большую часть времени проводил дома и писал книги. И каждый раз, когда отец садился за руль – по крайней мере так он утверждал, – выяснялось, что бак пуст. На панели мигал желтый огонек индикатора топлива. Приходилось ехать на заправку, и, стоя в очереди, папа думал: «Как же так? Почему она так поступает? Неужели не видно, что мигает индикатор?» И это происходило снова и снова – по его словам, раз сто, – и все время, заливая бак, он исполнялся к жене ненавистью. Отец открыто не демонстрировал своего негодования: понимал, что пока он пишет свои замечательные труды, которые оказывались не столь замечательными, на мать ложились все заботы и хлопоты. Но однажды чаша гнева переполнилась, и содержимое выплеснулось через край.

В один прекрасный зимний денек отец направился к автомобилю и в который раз увидел злосчастный индикатор. Папа тут же забыл, куда ему надо было ехать, вернулся в дом и принялся орать и топать ногами. Он обвинил жену в лености и непредусмотрительности и сказал, что если только ему придется еще хоть раз заправлять машину, он всех к чертовой матери убьет, и пусть она застрянет в этой чертовой железке посреди трассы и идет домой пешком. Мама не ожидала такого поворота. Согласилась, что частенько на авось добирается домой с полупустым баком, но понятия не имела, что супруг так болезненно все воспринимает, и, конечно же, будет заправляться, не откладывая на потом. И действительно, мать сдержала свое слово: с тех пор она стала вести себя по-другому – и все: проблема исчезла. Суть рассказа сводилась к тому, что папа все эти долгие годы вел себя как последний осел, как он сам выразился, потому что надо было поговорить с женой с самого начала. Ему просто не приходило в голову, что все можно так легко решить.

Впрочем, он все равно от нас ушел.

О причинах я у него не допытывался. После поездки в «бьюике», когда мы были еще детьми, удобного случая так и не представилось. Кое в чем отец оказался прав: особой разницы мы не заметили. Сам его уход никогда по-настоящему не начинался и не заканчивался. Он и раньше частенько уезжал в Лос-Анджелес то по делам, то на съемки. Не было сцен, скандалов – просто этот человек стал чуть меньше бывать дома и чуть дольше находиться в отъезде. Так, постепенно, люди расстаются с мечтами. Нынешнее его жилье поначалу задумывалось как кабинет: он удалялся в эту квартиру, чтобы спокойно поработать в тишине. Ходу оттуда до нас всего ничего, да только если перестаешь куда-то ходить, то и короткий путь становится длинным. Не скажу, что у них там случилось, – не знаю. Теперь вот сижу у очага, грею в руках бокал вина, гляжу в искренние лица беседующих, а самому стыдно из-за того, что я не имею представления о родительских проблемах. У нас дома о таких вещах разговаривать не принято. Я просто боялся задать этот вопрос, боялся увидеть, как несчастье матери обретает форму, боялся узнать, что я каким-то образом навлек на семью эту беду. Все дело в тщеславии. Оно имеет множество воплощений. Мое тщеславие – это не самолюбование и не тяга к зеркалам, это тщеславие вины, тщеславие страха, тщеславие, благодаря которому я оказываюсь центром чужого несчастья. Нелепость, ясное дело. Да, отец ушел из дома, но при чем здесь я? Как я могу быть тому причиной? Почему мне кажется, что окутывающая отца аура несчастья сплелась из разочарованности во мне? Единственное и самое тяжелое разочарование – разочарование в себе. Мой несчастный улыбчивый отец, видимо, страстно нуждался в чем-то таком, что может предложить лишь новая, молодая, красивая возлюбленная. И это не секс, а нечто куда более сложное. Или простое. Вера в себя, может быть.

Мы слишком мало разговариваем друг с другом. Телевизор – это не общение, интернет – тоже; как ни странно, то же самое можно сказать и про телефон. Экхард, Илона, ее семейство и их друзья – вокруг меня собрались люди, которые общаются по-настоящему. Общение подразумевает слова, интонации, лица и улыбки; паузы, жесты, движения ног; уходы-приходы, будни и прозу жизни. Почему мы перестали ценить разговоры? Почему нам все время хочется, чтобы звуки были громче, цвета – ярче, напитки – крепче, наркотики – забористее? Почему мы ведем себя так, словно поговорить с друзьями уже не модно, словно это для старых, бедных и обиженных жизнью? Вырваться из замкнутого круга тщеславия так сложно, и беседа с другом – один из немногих путей, одни из немногих врат, через которые можно войти в Круг иных.

В последнем абзаце своей книги Вицино пишет следующее:

«Если вы меня спросите, в чем же тогда заключается суть хорошо прожитой жизни, я нарисую вам картину. В теплой комнате за столом собралась компания старых друзей. Они вкусно поели и допивают вино, отодвинув стулья и вытянув под столом ноги. Плавно течет беседа. Возможно, они обсуждают суть хорошо прожитой жизни».

Свадьба назначена на полдень следующего дня. Здесь все знакомое, родное, и даже беды отступают на второй план: не верится, что еще недавно моя жизнь подвергалась смертельной опасности. Скоро меня проводят до границы, а сегодня, этим утром, праздник для всех.

Молодожены облачились, как пристало жениху и невесте: на Экхарде темно-синий костюм; если бы не цветок в петлице, я бы принял его за низкооплачиваемого конторского служащего. На Илоне – длинное, по щиколотку, платье и короткая вуалька. Одежда на ней сидит своеобразно: я бы сказал, что все предметы гардероба ей чуть-чуть маловаты, но все вокруг принимают это как должное и восторгаются – наверное, в здешних краях так модно.

Вся семья в сборе. Гостей, похоже, не будет. Для кого тогда напекли столько пирогов?

В дверях слышатся тягучие напевы, всхлипывает скрипка, собравшиеся улыбаются, кивают, и дверь распахивается. На пороге, наигрывая залихватскую мелодию, возникают скрипач с аккордеонистом. Из парадных дверей на сельскую улицу выходят Экхард с Илоной, музыканты же направляются в другую сторону. Мы двигаемся следом, чуть приседая в такт музыке и сами того не замечая. Открывается дверь соседского дома, наружу высыпает по-праздничному разодетое семейство и тут же пристраивается к нашей процессии. То же самое происходит у второго дома, у третьего и так далее. Ход, возглавляемый скрипачом и аккордеонистом, становящийся все более многолюдным, сворачивает на соседнюю улицу, собирая гостей отовсюду, из каждого дома, из каждого переулка. К церкви мы подходим всем селом, народ весело притопывает в такт простому живенькому мотивчику.

Церковные врата распахнуты, звонят колокола. Музыканты удаляются. Первыми в Божий храм заходят жених с невестой и направляются к священнику, который уже готов к венчанию. Следом под каменные своды вливается поток гостей, медленно растекаясь по скамьям справа и слева от центрального ряда. Молодые произносят клятву верности под гомон собравшихся, а потом, взявшись за руки, обращаются лицом к гостям и принимают восторженные рукоплескания. Церемония прошла по-деловому и радостно. Мы выходим, молодые вторично возглавляют процессию, люди встают со своих мест и постепенно стекаются в единый хвост, который волочится за нами, раскручиваясь, точно садовый шланг.

Аккордеонист со скрипачом ждут нас в сельском клубе. К ним присоединился третий член ансамбля, контрабасист. Под звуки гимна во славу молодых мы заходим в большую залу. Вдоль стен – устеленные яркими скатертями столы, на них почетным караулом возвышаются блюда с пирогами. Позади – бутылки с винами, уже раскупоренные, бокалы из толстого стекла и высокие кувшины с водой. «Дили-дили, ди-ли-ли» – бойко выводит трио, и молодые пускаются в пляс. Обратившись друг к другу лицом, они начинают забавно откаблучивать, словно два петушка-фазана, топчущиеся друг перед другом, и в завершение берутся за руки и начинают кружиться. В круг входят гости: шаг назад, шаг вперед, и на месте поворот. Я тоже притопываю ногами, пью вино и уже чувствую, что захмелел. И тут ко мне подступает сестра невесты, вытянув навстречу руки и увлекая в веселую сутолоку – эх, сколько той жизни! Пускаюсь в пляс.

Мы проталкиваемся между танцующими, меня подбадривают улыбками. Расплясался – аж в пот бросило. Расстегиваю пальто, швыряю его под стол. Удивительное дело: партнершу мою особой красавицей не назовешь – обычное лицо, но от танца и веселья она распалилась, залилась румянцем и превратилась в настоящую милашку. Удивительно, как неожиданно порой воспринимаются совершенно обычные вещи. А Илона-то, Илона! Так и светится от счастья, глаз не отведешь, как и полагается настоящей невесте.

После танцев приглашают к столу; выпиваем, закусываем, а потом приходит время тостов. Пили много кругов, своего я не упускал и потому совершенно захмелел. В какой-то момент я замечаю, что все смотрят на меня, и Экхард держит в руках ту самую потрепанную книжонку в голубом переплете, сборник английской поэзии. Настал мой час.

Стихотворение Эдгара По, которое я буду декламировать, называется «К Елене» и посвящается не какой-то конкретной женщине, а Елене Троянской – той самой, чей лик «тысячи судов гнал в дальний путь и башни Илиона безверхие сжег некогда дотла», как сказал поэт. Она вроде как поэтическая бляденка – о ней писали все кому не лень. Какое это имеет отношение к Экхарду с Илоной, которым теперь предстоит зубами выгрызать себе некое подобие достойной жизни в этой изможденной, нищенской стране в состоянии чрезвычайного положения?

Понятия не имею.

На пьяную голову читается с удовольствием.

Елена, красота твоя,

Как челн никейский, легкокрыла,

К морям благоуханным я

Плыву в отцовские края! -

Ты древность для меня открыла.

Твои античные черты

С игривой прелестью Наяды

Для нас классически чисты:

К величью Рима и Эллады

Скитальца возвращаешь ты.

Тебя я вижу в блеске окон

С лампадой в мраморной руке,

И гиацинтовый твой локон

Созвучен певческой тоске

О райском далеке.

Я умолкаю в полной тишине. Много ли здесь тех, кто понял хотя бы одно слово? Трудно сказать. Но тут оцепенение проходит, и по залу прокатывается волна одобрительного ропота и даже гордости. Подозреваю, что этот самый обычный стих – связующее звено, что оживило в душах этих людей все те сказания, мечты и желания, которые заставляли биться сердца всей Европы многие столетия. Лампада Елены на миг запылала и в сельском клубе, подарив этой земле ощущение рая. Величье Рима и Эллады на миг посетило и этих людей. Не в виде родовой принадлежности чужих народов, а как общее наследие, трепетно хранимое каждым новым поэтом, который прикоснулся к сокровищнице, чтобы внести в нее свою замечательную лепту. Здесь и сейчас Елена Троянская воплотилась в деревенской жительнице Илоне, и обе жизни обогатились и заиграли, как драгоценные камни.

Снова грянула музыка, и все пускаются в пляс. Гости и не думают расходиться: праздник в самом разгаре. Дети забираются под столы, устраиваются спать на одеялах, сложенных в несколько слоев. Старики остаются за столами и ведут чинные беседы, а те, кто помоложе, включая меня, лихо отплясывают в центре зала. Мы притопываем, вертимся, голова идет кругом, лица раскраснелись от хмеля, и кажется, что так протанцевал бы всю ночь, и следующий день, и всю оставшуюся жизнь.

Вдруг я замечаю, что музыка стихла. Осматриваюсь. Танцы прекратились, все смолкли, лица обращены к двери. Сквозь гулкое гудение в голове и угарную атмосферу залы улавливаю какую-то опасность: стряслось неладное. Яркий свет за окнами, какие-то люди в дверях, озабоченный ропот.

Меня подхватывают под руки и тащат прочь из толпы, люди расступаются, пропуская нас к неприметному черному ходу. Это друзья Экхарда пришли на выручку: уводят меня от какой-то опасности. В лицо хлынул стылый ночной воздух, хмель как рукой сняло.

– Стойте! Нет! – кричу я.

Люди с фонарями пришли по мою душу. Если они меня не найдут, то пострадают невиновные – те, с кем я танцевал и делил чашу. Нет, только не это. Героизм, самопожертвование – ни при чем здесь моральные планки; одно мной двигало: инстинктивное чувство справедливости. Прыгать, бежать и прятаться, прислушиваясь к голосам идущих по следу, – это теперь не для меня. Внезапное отрезвление в морозной ночи, и я уже не способен противостоять себе:

– Пустите, они за мной! Им нужен я!

С этими словами я вырываюсь и бегу в дом. Проталкиваюсь к ярко освещенному дверному проему, где стоит группа вооруженных людей: кто-то в форме местной полиции, кто-то в черных коротких куртках службы безопасности. Только я их не вижу, не вижу лиц: мой взор приковала серая машина за дверью, серый «мерседес» с включенным двигателем и яркими фарами. Там, в темном салоне, сидит человек.

Я сдаюсь: поднимаю руки в общепринятом жесте капитуляции. Из зала доносится крик Экхарда:

– Стой! Ты не понимаешь!

Нет уж, я-то как раз все прекрасно понимаю. Я мужчина и должен отвечать за свои поступки.

Полицейский направляет мне в глаза слепящий луч, я зажмуриваюсь. Кто-то гаркает приказ, и меня в который раз хватают под руки. Швыряют к выходу, я лечу вперед, ударяюсь о машину, меня обшаривают – впустую: мое пальто давным-давно под столом, и на нем, как на подушке, мирно посапывает трехлетний малыш.

Меня заталкивают в полицейскую машину. Я взмахиваю рукой в сторону гостей – так хотелось с ними попрощаться, сказать что-нибудь доброе, поблагодарить хозяев за радушие и пожелать здорового ребеночка. Но тут я получаю мощный удар в солнечное сплетение и на какое-то время борюсь с удушающим спазмом. За мгновение до смерти вновь обретаю способность дышать и замечаю, что мы уже в пути, машина мчится по дороге, набирая скорость. Впереди нас едет серый «мерседес» с пассажиром, и мне виден его затылок.

С пугающей ясностью до меня доносятся слова Петры: «Тебя может спасти только Движение: в одиночку умрешь. Сначала будешь мучиться, а потом умрешь».

Глава 12

Меня заперли в какой-то комнате без единого окна, которая, впрочем, не имеет ничего общего с тюремной камерой. Я нахожусь в помещении квадратной формы, где стены выкрашены оранжевой краской, а на полулежат сине-серые квадраты коврового покрытия. Прямо передо мной висят две картины в розовато-лиловых и коричневых тонах в стиле Марка Ротко, на которые я смотрел дольше, чем они того заслуживают – подделка под модернизм шестидесятых. Возле журнального столика из многослойной фанеры стоят четыре стула из гнутого дерева с изумрудного цвета обивкой. Над дверью – красная лампа. Все это – обстановка, картины – должно бы указывать на некое назначение комнаты, да вот только особых идей не приходит в голову, а потому не остается ничего другого, как только сидеть и ждать. Окрестим это помещение «перевалочным пунктом».

Боязно мне, и какая-то странная опустошенность внутри: я уже махнул на себя рукой и готов ко всему. И, как назло, время будто остановилось. В конце концов сдвигаю два стула и, кое-как свернувшись клубочком, забываюсь беспокойным сном.

Она сидит, наблюдает за мной и несет тарабарщину, обращаясь непонятно к кому. Кивает, будто получив ответ. На вид ей лет тридцать пять, довольно симпатичная: загорелая, ухоженная, и одежда на ней, сразу видно, дорогая, хотя и без претензий.

– Итак. – Теперь она заговорила по-английски и ясно обращается ко мне. – Вы проснулись.

Принимаю сидячее положение, голову ведет – пробуждение тяжкое.

– Вам принесут кофе с тостами – я уже распорядилась.

Приглаживаю помятую со сна одежду – бесполезный номер. Сейчас бы зубы почистить, умыться; в туалет тоже не помешало бы, и надеть что-нибудь свеженькое. Н-да, мечтать не вредно.

– Хотите в уборную?

Киваю. Она кого-то окликает, открывается дверь, на пороге возникают двое громил.

– Прямо по коридору и налево.

В сопровождении «опекунов» следую указанным маршрутом. Стены коридора увешаны черно-белыми фотографиями с ухмыляющимися мужчинами и женщинами, кое-кто из них с гитарами.

Вот я и в уборной. Мочусь во славу Англии. Боже, какое облегчение! Потом от всей души намыливаю руки: странное дело, чтобы извлечь воду, надо надавливать на краники, а вот затычку в раковину никто сунуть не додумался. И каким образом прикажете ополаскиваться? Боитесь, что кто-нибудь воду таскать начнет? Вообще-то я понимаю, как так случилось. Нас, конечно, всех приучили мыть руки после туалета, но мало кто сильно в этом деле усердствует – тем более если сходил по-маленькому. А тут вроде бы плеснул из краника, и в плане гигиены к тебе претензий нет.

Тут есть держатель для бумажных салфеток и дозатор для жидкого мыла, да только вот незадача: они пусты – ни мыла, ни салфеток. На стене висит автомат с презервативами. Готов поспорить, что и он не заправлен. Здешняя обстановка задумана с расчетом производить впечатление – мол, и мы так можем, и у нас не хуже; да вот только все это такая же пустышка, как и поддельные картины в «перевалочном пункте». Одно ясно наверняка: это не полицейский участок и не тюрьма…

В сопровождении громил возвращаюсь в оранжевую комнату. Со стен улыбаются люди с гитарами, в конце коридора, за моей комнатушкой – тяжелая железная дверь. Над ней висит табло, которое по идее должно зажигаться, но сейчас не горит. Моя собеседница стоит в комнате в той же позе, вцепившись в бумажную папку, и опять разговаривает с воздухом. Вот и завтрак на подносе: кофе и тосты, как обещано. Не прерывая беседы, молодая особа кивком указывает на пищу: ешь, пей.

Я поел, и она прекратила разговоры.

– Что ж, – говорит, – идемте, нас ждут.

Распахивает передо мной дверь – там поджидают верные «опекуны». На этот раз мы поворачиваем вправо по коридору. Перед глазами светится табло. Моя провожатая толкает дверь, за ней еще одну – и тут все становится на свои места: я оказался на провинциальной телестудии. Тоскливый глянец, отживший лоск, поблекшие цвета, жаждущие внимания лица исполнителей с вышедшими из моды стрижками, гостинично-аэропортовский декор, популярный четверть века назад. Если нынешний дизайн не менять еще лет десять, у него есть все шансы выйти на повторный виток моды. Жаль, что этого не случится: кто-нибудь непременно подсунет здешнему начальству контрабандный номер каталога современных интерьеров, и эти стены лишатся своей невинности. Такие мысли помогают немного отойти от реальности – легче притвориться сторонним наблюдателем. На самом деле я страшно напуган – происходящее попросту не укладывается в голове.

Небольшая сцена залита ярким светом. Журнальный столик, два кресла. На столике – кувшин с водой и два бокала. Все это на фоне стены, оформленной под гостиную загородного дома. «Опекуны» остались ждать в коридоре. Судя по всему, в студии только мы двое: я и моя смазливая компаньонка. Она приглашает меня войти в круг света и выбрать кресло.

– Говорите, как получится, не смущайтесь, – советует она. – Мы все равно будем резать пленку: эфирное время ограничено.

За последние дни я выработал для себя манеру поведения, оберегающую меня от неприятностей: ничего никому не рассказывать, принципиально. Однако теперь сложилась настолько невразумительная ситуация, что я подумываю сменить тактику и начать задавать вопросы.

– Зачем я здесь? Где мы?

Она присаживается в кресло, кладет на колени папку и поправляет весьма короткую юбчонку. Ноги у нее красивые и загорелые – можно сказать, самое сильное ее достоинство – и, кстати сказать, колготок или чулок я не приметил.

– Меня зовут Магдалена, – говорит моя новая знакомая. – Сегодня вы – герой нашей программы.

Она откидывает с глаз тяжелую шелковистую прядь.

– Какой программы?

– Ишь вы какой! – грозит мне пальчиком. – Я здесь задаю вопросы! – Заговорщически улыбается. – Скоро начнем. Все будет записываться на пленку, так что мы ничего не упустим, имейте в виду.

Тут я улавливаю вокруг какое-то движение и вижу три камеры на штативах, громоздкие старые «ЭМИ», выставленные полукругом. Кто-то дистанционно наводит на нас объективы, и те вращаются, то выдвигаясь, то прячась вновь. На полу возле треног стоят телеэкраны, на которых я вижу себя; изображение приближается, я становлюсь все крупнее и вдруг резко уменьшаюсь так, что теперь меня видно в полный рост: мы сидим в креслах в бутафорской гостиной загородного дома.

Магдалена слушает инструкции через вложенный в ухо наушник, я осматриваюсь. На дальней стене под самым потолком вижу застекленное звуконепроницаемое окошечко; за ним сидят три кинооператора. Их лица подсвечены крохотной лампочкой на пульте. В царящей за их креслами темени просматривается высокая худощавая фигура, в которой я тут же узнаю своего преследователя. Теперь я стал его узником.

Значит, будем называть это допросом.

– Ну все, мы готовы, – говорит Магдалена.

Она поворачивается к одной из камер и примеряет ослепительную, хорошо заученную улыбку. Загорается красная лампочка. Ведущая что-то бодренько вещает в объектив на своем непонятном языке, в нужных местах акцентируя сказанное обворожительными, на ее взгляд, жестами: то отбросит волосы, то раскроет ладони, то покивает, как умненькая мартышка.

Наконец обращается ко мне.

– Итак, – начинает она, подавшись вперед и тронув меня за колено. – Добро пожаловать на шоу. Вы в нашей стране впервые. Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями, нам очень интересно.

Она, должно быть, шутит.

– Что-что?

– Каковы ваши первые впечатления? Наша страна не очень отличается от Англии?

– Я так понял, это шутка?

Не переставая улыбаться, ведущая качает головой.

– Это мы вырежем. Не обижайтесь, но вы резковаты. Я знаю, что вы не хотели грубить, ведь вы в некотором роде посол в нашей стране.

– Слушайте сюда! – Мне все это порядком надоело, и напуган я до чертиков. – Меня схватили вооруженные полицейские и привели в это здание под конвоем, и нечего нести всякую дипломатическую ахинею.

– Под конвоем? – Она в шоке. – Что вы, нет! Вы – наш гость.

– Значит, я могу встать и уйти, так?

– Конечно, но только после интервью. Пожалуйста.

– А я не хочу давать интервью.

– Но ведь все уже готово. Зрителям хочется знать. Это создаст хорошее впечатление. – Смотрит на меня с мольбой. – Насколько я в курсе, у вас не все в порядке с документами.

Ее глаза заклинают: подыграйте мне, не уходите. Я смотрю на нее и пытаюсь понять, что же тут происходит.

– Говорите, как есть: чего вы от меня хотите?

– Мы очень популярны: нашу передачу смотрит вся страна. Видите ли, мы – единственный канал; здесь нет коммерческого телевещания. – В ее улыбку прокрадывается отчаяние. – Вы будете знаменитым. Неужели вы ни когда не мечтали о звездном часе?

– Представьте себе, нет.

В глазах читается неподдельное потрясение.

– Такого просто быть не может: все хотят стать знаменитыми.

Тут я начинаю догадываться, что она понимает суть происходящего гораздо хуже, чем я, поэтому и нервничает.

– А вы знамениты? – спрашиваю я.

– Ну, разве что чуть-чуть. – Барышня успокаивается, одергивает юбочку, кокетливо поглаживает стройную икру. – Думаю, у меня все еще впереди.

– Так вы на этой работе новенькая?

– Да, я сюда устроилась не так давно, – признается она.

Чувствую себя немного увереннее.

– Там, в комнате, где сидят операторы, стоит мужчина, видите? Он из службы госбезопасности. И его не интересуют мои впечатления о вашей стране.

– А нам, напротив, очень-очень интересно! Надо же, человек с Запада!

Судя по всему, она наметила себе вопрос номер один, и от него не так-то просто будет уклониться: эта женщина не настолько умна, чтобы тихо его проехать, спустив на тормозах. Таких людей встречаешь сплошь и рядом: они ожидают от тебя какого-то определенного ответа, и все, что не укладывается в заданные рамки, попросту не воспринимают, словно бы вы ничего и не говорили.

А, будь что будет – мне терять нечего, выбора у меня все равно нет. Что ж, поиграем по их правилам, а там, глядишь, и выйдет что путное.

– Ладно. Что вас интересует?

– Ах! Как вы меня порадовали! Мы замечательно проведем время и отснимем отличную программу!

– И не рассчитывайте.

Она делает миленькую гримаску и кокетливо грозит мне пальчиком.

– Вы хитрец! Мы наводили справки и все о вас знаем.

Ведущая устраивается в кресле, и мы снова начинаем. Вступительное слово для камеры, адресованная мне улыбка, мое лицо на напольных мониторах. Судя по всему, я что-то рассказываю.

– Мое первое впечатление о вашей стране, – говорю я, – это всеобщий страх.

Улыбка плавно сменяется выражением озабоченности и понимания.

– Да-да. Это потому, что у нас объявлено чрезвычайное положение.

– Не знаю, что и почему, главное – все напуганы.

– Для нас настали тяжелые времена. Мы столкнулись с очень серьезной проблемой, терроризмом. Впрочем, вам это известно.

– У вас действительно идет какая-то война.

– Да, образно выражаясь. Уже пять лет с нами воюют террористы: они взрывают торговые центры и общественные здания. Убивают сенаторов и судей. Мы все ужасно напуганы. Я тоже всего боюсь. Но страшнее всего молодым родителям. У меня пока нет своих детей. Ноя очень люблю детей и, возможно, со временем, когда появится свободное время и найдется достойный… – Она умолкает и, вспыхнув, поправляет наушник. Сверяется с записями, кивает. – Ах да, терроризм. С тех пор как в стране было объявлено чрезвычайное положение, погибло уже более двух тысяч людей.

Ведущая умолкает, выслушивая реплику суфлера.

– Тут пойдет новостной видеоролик со зверствами. Хотите посмотреть?

На мониторах стали сменяться немые кадры новостей, в основном репортажи с мест трагедии: обрушиваются здания, бегут люди, полицейские разгоняют зевак, изуродованные трупы крупным планом: торсы с выпущенными кишками, разбитые до неузнаваемости лица. Камера будто смакует страшные кадры. У нас такого не практикуют, и я с непривычки отвожу взгляд.

– Да, подобное зрелище выдержит не всякий. Это дело рук террористов. Теперь вы понимаете, почему люди, как вы выразились, напуганы?

– Вы забыли упомянуть полицию. Собеседница растерянно хлопает ресницами.

– Полицейские нас защищают, нам их остерегаться незачем. Пусть боятся террористы и их сторонники.

Пожимаю плечами: разбирайтесь сами, это не моя страна.

– Но вы же, англичане, прекрасно знаете, что такое терроризм. И ваша полиция делает все возможное, чтобы отлавливать негодяев, которые убивают ни в чем не повинных людей.

Киваю.

– И еще: Англия свободная страна.

Киваю. Тут взгляд случайно падает на монитор, установленный чуть дальше Магдалены. Поначалу на нем фигурировало мое лицо, но теперь транслируется нечто совершенно иное. Черно-белое размытое изображение постепенно обретает резкость, подается в сторону, и на экране возникает лицо живого, но сильно избитого человека. Он шевелит глазами. Несчастный уже при смерти, повсюду кровища, на носу и щеках – свежие раны.

Магдалена щебечет как ни в чем не бывало.

– Мы тоже свободный народ. Наша страна – родина великих поэтов и писателей, она славится сырами и красивыми женщинами.

Не в силах отвести взгляда от экрана, я смотрю на страдальца. Знакомое лицо.

– Мне часто говорят, что я – типичная представительница своего народа.

– Что это?

Она глядит на меня, ожидая комплимента.

– Что они здесь показывают?

Едва я раскрыл рот, ужасные кадры исчезли, и я увидел собственное, перекошенное от волнения лицо. Магдалена оборачивается, проследив за моим взглядом, но не видит ничего необычного.

– Это камера номер два, ваша камера. Моя – камера номер один. А третья – для общих планов. Придется вырезать, да? – Вопрос обращен к безмолвным слушателям в центральной аппаратной. Ведущая вслушивается и, кивнув, сверяется со сценарием. Снова кукольная улыбочка на угодливой мордашке. – Продолжаем?

Пожимаю плечами: почему бы и нет. Пусть снова покажут израненное лицо – это зрелище было рассчитано на меня, Магдалена совершенно не в курсе дел.

– Меня очень интересует один вопрос, – говорит ведущая, зачитывая со своих листков. – Как бы поступили в Англии, свободной стране, если бы к вам незаконно въехал какой-нибудь иностранец и стал оказывать поддержку террористам?

Я обмираю. Ведущая хлопает глазками, ждет, что я отвечу. Перед ней мне незачем откровенничать, а вот тем, кто слушает в аппаратной, знать бы не помешало. Пожалуй, теперь самое время переходить в наступление.

– Ну… – тяну время. – А этот человек сознательно пошел на такой шаг или стал невольным орудием в чьих-то руках?

Глаза Магдалены остекленели: она слушает, что ей говорит суфлер в наушнике. Потом произносит:

– Не исключено, что им воспользовались, но ведь он убил офицера службы безопасности.

– И все-таки, может быть, он невиновен.

– Как же так? – недоумевает Магдалена. Это уже ее собственные мысли. И тут она передает мне чужой вопрос: – Если этот человек не злоумышленник, то по логике вещей он при первой возможности сам бы пришел в полицию и во всем признался. Допустим, что вместо этого он сбежал и предпочел укрыться у диссидентов. И в довершение всего напал на стражей правопорядка при исполнении и ограбил их. Что его ждет по законам вашей страны?

– Справедливый суд, – отвечаю я, – по всем правилам.

Я хоть и стараюсь не подавать виду, но в душе здорово напуган. Глупенькая кукла передает мне чужие слова, и я прекрасно знаю, что чревовещатель слышит весь наш разговор.

– Значит, вы не выслали бы его на родину? Качаю головой.

– И сколько бы продлился судебный процесс?

– Порядком.

Это не угроза; во всяком случае, у них еще кое-что припасено. На мониторе за спиной Магдалены появляется следующий эпизод: человек привязан к металлическому стулу, голова пристегнута ремнями к железной спинке. Изо рта вывалился язык, на котором закреплены два металлических зажима с проводами, тянущимися куда-то за кадр. Несчастный, разбираемый страхом и отчаянием, бешено вращает глазами. Тут все его тело содрогается от сильнейшего спазма, лицо деревенеет. Он бьется в путах, язык дергается, пот струится изо всех пор. Он совершенно беспомощен против нечеловеческой боли. Я отвел взгляд, как только все понял, но было уже слишком поздно: картина накрепко засела в мозгу. Ведущая ни о чем не подозревает: смотрит, что у нее дальше по списку.

– Перейдем к следующему вопросу: ваше впечатление о людях. Нас не зря называют радушными хозяевами, мы славимся своим гостеприимством. Вы успели завести себе друзей, верно?

В это время сюжет меняется: вместо изуродованного пытками лица на экране возникает танцующая молодая особа. Дело происходит в ночном клубе: девица в обтягивающем топе и микроскопической юбке крутится вокруг мужчины, который много старше ее. Девица подается к камере, и я вижу ее лицо: это Петра.

– Нет, – слышу свой голос. – Друзей завести я еще не успел.

– А как насчет, – Магдалена меня поддразнивает, сверяясь со своими научными изысканиями, – прелестной молоденькой подружки?

– Нет, – отвечаю. – Ничего такого.

На экране возникает спальня. Свет выключен, кто-то возится на кровати. Скоро возня прекращается, кто-то встает с постели и идет к выходу. Дверь открывается и луч света на миг освещает эротичный изгиб бедра. Это Петра: она обнажена, лежит на боку, спиной к скрытой камере.

Заметив, что я отвлекся, Магдалена сердито надувает губки и оборачивается к монитору – и тут же картина сменяется. Теперь нам показывают корт и шестнадцатилетнюю теннисистку. Эта девчонка – Петра, снятая на видеопленку несколько лет назад. Она здорово играет: подача, стремительный удар по мячу. И тут снова возникает мое лицо.

– Вот, – говорит Магдалена, – архивные материалы. Юная особа, которую вы видите, – наша лучшая теннисистка, звезда, можно сказать. – Эти кадры привели ее в некоторое замешательство. Ведущая прислушивается, кивает, заглядывает в записи. – Хотите, я расскажу вам о ней подробнее?

– Да.

– У меня здесь есть кое-что из ее биографии. Так что могу поделиться. Отец ее был весьма известным бизнесменом, мать – знаменитой актрисой. Девочка училась в лучших частных школах, добилась отличных результатов в теннисе, потом стала моделью. Такому человеку есть за что любить родину, согласитесь.

Киваю.

– Итак, дальше: она – террористка. – Магдалена читает с листа и удивляется: явно не ожидала такого поворота событий. – У нее, этой молодой одаренной женщины, было все, о чем можно мечтать, а она встала на путь разрушения. – Ведущая отрывается от шпаргалки. – Вы можете себе это представить?

Пожимаю плечами: что я вам,психиатр? Впрочем, крупицу здравого смысла я улавливаю. Я и сам рос в довольстве и достатке, у меня было почти все, о чем только можно мечтать. Но вот что странно: когда тебя систематически осыпают подарками, в один прекрасный момент приходит страстное желание взять и все сломать. Да, такой я неблагодарный. Здесь все упирается в благодарность: она обязывает и утомляет. Впрочем, стать сеятелем террора я не додумался.

– Эта молодая женщина, – зачитывает Магдалена, – вбила себе в голову, что применение насилия во имя, как она полагает, благой цели вполне оправдано. Но она заблуждается, замещая следствие причиной, ведь насилие и есть ее самоцель. – Ведущая опускает ресницы. – Таково мнение психолога. Мы, знаете ли, пытаемся понять, что побуждает террористов к действию.

– Зачем вас попросили все это мне рассказать? Теребит листок с записями.

– Мне кажется, вы с ней знакомы. Ну все, пора переходить к главному.

– Я арестован?

Тут требуется указание свыше. Ведущая поглаживает наушник.

– Решение еще не принято.

– В чем меня обвиняют? Пауза.

– Этот момент тоже еще не определен. Не исключено, что вас одурачили, и впоследствии вы действовали исходя из ложных побуждений.

«Да! – кричит внутренний голос. – Именно так все и было. В случившемся нет моей вины, не трогайте меня».

– Также не исключено, что вы страдаете опасным психическим расстройством – тем же, что и наша общая знакомая.

Киваю на монитор, в котором застыло мое собственное напряженное лицо.

– Я не псих, – говорю как можно ровнее.

– Нет, конечно. Вы – гость нашей страны. Череда случайных событий привела вас к тому, что вы оказались в ситуации, в которой не смогли разобраться.

На экране возникает окровавленное лицо, очень хорошо мне знакомое. Это Илзе. Несчастная страшненькая Илзе, которая подарила мне англоязычный томик книги Вицино. Теперь ее уродливость не бросается в глаза: лицо – сплошная маска боли.

– Однако вы, как я погляжу, не понимаете, – начинает Магдалена.

Она вынимает из папки какие-то исписанные тесным почерком листки. Мне стало дурно: списки Маркера.

– Это вам знакомо?

Первым импульсом было все отрицать, но потом я понял, насколько они осведомлены: этим людям известен каждый мой шаг, начиная с самого приезда в страну.

– Да, знакомо.

– Вы не догадываетесь, каким образом эти бумаги оказались в распоряжении полиции?

– Догадываюсь.

– И каким же?

Она преподносит информацию так, будто понятия ни о чем не имеет и просто интересуется.

– Петра все устроила.

– Петра? – Магдалена приподнимает брови и заглядывает в записи. – Здесь нет никакой Петры. А-а, я, кажется, догадываюсь. Она придумала себе новое имя и теперь называет себя Петрой. На самом деле ее зовут Эдит.

Камера фиксирует мою реакцию: я остаюсь безучастен. Да и какое мне дело? Чем больше я узнаю о красивой бунтарке, тем труднее удержать в памяти первое впечатление об этой женщине. Мать-актриса, богач-отец, одаренная спортсменка, бывшая модель… выдача списков Маркера, презрение к Вицино, раскаленный металлический прут, ее настоящее имя.

– Зачем ей понадобилось передавать списки? Чего ради мне лукавить? Я не ее адвокат.

– Чтобы активизировать последователей Леона Вицино.

– Каким, интересно, образом?

Светлая голова – штука редкая; Магдалену природа обошла стороной.

– Начнутся массовые аресты по списку. Друзья арестованных не смогут оставаться безучастными и будут вынуждены принять радикальные меры.

– Понятно. – О чем-то размышляет. – Если я вас правильно поняла, когда эти люди исчезнут, тысячи других поднимут бунт, вынуждая правительство на ответный шаг, что вызовет нагнетание обстановки и обратную реакцию, и это будет продолжаться до тех пор, пока терзаемая распрями страна не падет.

Завершает эту тираду торжествующая улыбка. Ловко завернула – похоже, я в ней ошибся. Возможно, и не только в ней.

– Наверное.

– А каким образом этот список попал ей в руки?

– Через меня.

– А вы знали, что это за бумаги? -Нет.

– Вы отдавали себе отчет, что это серьезные документы и нельзя допустить, чтобы они попали к плохим людям?

– Догадывался.

– Вы чувствуете за собой вину из-за того, что эти бумаги оказались у террористов?

– Пожалуй, да.

– Вам бы хотелось все исправить?

– А это возможно?

– Видите ли, в списках приведены адреса и фамилии ключевых фигур некой ныне бездействующей политической партии. Ее члены подвержены опасному заблуждению: они считают себя прослойкой между двумя противоборствующими сторонами, хотя ничего общего между террором и порядком быть не может. Наша задача – помочь им занять выгодную для них же самих позицию и присоединиться к нам, чтобы мы вместе могли выявлять и устранять террористические группы.

Стелет гладко, без единой запинки – видно, эту речь она произносит не впервые. Впрочем, не надо считать меня полным идиотом. В ее обращении недостает одной маленькой детали: парни в черных куртках отнюдь не похожи на обходительных дружинников из службы охраны общественного порядка.

– Случайно не посредством щипцов? Она спокойно на это отреагировала.

– От случайностей никто не застрахован. И у нас бывают казусные ситуации. Сами знаете: насилие порождает насилие. Потерять над собой контроль может любой; наши сотрудники – живые люди.

– Какой еще контроль? О чем вы говорите?! – Указываю на монитор: – Я все видел. Его методично пытали; никаких, как вы говорите, казусных ситуаций.

Ведущая недоумевает:

– Кого «его»?

– Того парня из видеоподборки, ему электроды на язык повесили.

– Вам кажется, что там, на экране, кого-то пытают?

– Да не кажется мне, там точно пытали. Я видел своими глазами.

– Это же нонсенс, поймите. С какой стати вам кто-то станет показывать подобные зверства? Если они вообще имеют место.

– Чтобы запугать.

– А зачем нам кого-то пугать? Мы ждем от вас помощи.

Вот оно, снова. Не успела она договорить, на мониторе возникает жуткий оскал, лицо корчится в муках, конвульсивно дергаются провода.

– Смотрите! Смотрите!

Само собой, едва она оглянулась, все исчезло. Значит, Магдалена ни сном ни духом не ведает, что там творится. Либо она – бесподобная актриса; не знаю теперь, что и думать. Не буду геройствовать: у меня поджилки трясутся.

– Не вижу ничего особенного.

– Ладно, проехали.

Дело ясно: со мной хотят договориться – отчасти словами, отчасти через зловещие видеосюжеты. Либо я играю по их правилам, либо выхлопочу себе электроды на язык или, как вариант, бессрочное пребывание за решеткой в ожидании липового суда.

– Я только прошу вас говорить правду. Вы – иностранец, англичанин, вам поверят на слово.

– И какую же правду вы хотите услышать? Я не в силах сдерживать сарказм.

– Всю правду: что случилось со списком. Расскажите про то, как террористы передали его полиции, потому что хотят вовлечь страну в бойню.

Н-да, передо мной встал непростой выбор: с одной стороны, Петра – предательница, ее методы и цели мне претят, к тому же, судя по произошедшему с Илзе, Петры скорее всего давно нет в живых. А с другой – я не имею ни малейшего желания помогать властям, которые не уступают террористам в кровожадности. И в то же время страшно хочется поскорее слинять из этой гребаной страны.

Совсем забыл про «ангела возмездия». Вот он, стоит в операторской и смотрит на меня.

– Если вы пойдете нам навстречу, – продолжает Магдалена, – это будет воспринято как акт доброй воли. То есть вы продемонстрируете, что судьба нашей страны вам глубоко небезразлична и, следовательно, вы действовали из ложных посылов, а не по злому умыслу.

– И тогда меня отпустят домой?

– Естественно.

Легко сказать, расскажи всю правду. Мне своя шкура дороже всего на свете, я на многое готов во имя спасения. В том-то и беда.

– Я даже не представляю, как и кому я должен все рассказать. Где они, слушатели?

– Ежегодно общество проводит тайное собрание, день скоро состоится следующая встреча, ждать осталось недолго, до ближайшего воскресенья.

– И при всей его секретности вы прекрасно осведомлены?

– Разумеется.

Заманчивое предложение, тут есть над чем поразмыслить. Если я сейчас соглашусь, получу шанс уйти из студии невредимым и избежать прищепок на языке. К тому же остается время на размышления. Это шоу будет продолжаться до тех пор, пока долговязый не даст отбой. Да и про список они верно толкуют. Можно, конечно, упираться, да только что толку? Все равно никто моих воплей не услышит. Итак, решаюсь. Поднимаю взгляд к окошку, за которым прячется ОН, и говорю, не сводя с него взгляда:

– Ладно, уговор.

Тот еле заметно кивает: я его порадовал, и то неплохо. Может, перестанет ездить за мной на автомобиле и пялиться из окна.

– О-о, это просто чудесно! Я так счастлива!

Видно, у Магдалены камень упал с души: от нее требовалось заручиться моим согласием, и она им заручилась. Интересно все-таки, кто она: манипулятор или жертва? От избытка чувств женщина хватает меня за колени и начинает поглаживать.

– Вам понравилось интервью? Я правильные вопросы задавала?

– Да. Конечно.

– Как вы думаете, моя передача станет популярной?

– Отчего же, запросто.

– А у вас есть невеста?

Это еще что за вопрос? Бросаю взгляд на операторскую – свет погас, никого нет. Напольные мониторы потухли, камеры с дистанционным управлением замерли: шоу закончилось.

– Кто?

– Ну, есть у вас подружка, на которой вы хотите жениться?

– Жениться? Ни за что.

– Значит, ты свободен.

Только свободные могут любить. В стране «радушных хозяев». Она протягивает руку, касается моего лица.

– Какое породистое лицо! Когда мое шоу полюбят, я стану популярной.

Неожиданно в студии гаснет свет. К такому повороту дел я готов не был: остаться наедине в темной комнате с фанатичкой, которая мечтает о звездной популярности.

Ее голос раздается очень близко:

– Хочешь, расскажу, о чем я всегда мечтала?

Кажется, догадываюсь. Вскакиваю с кресла, пытаясь сообразить, в какой стороне выход и где верные «опекуны». Ведущая тоже поднимается.

– Моя тайная мечта – заняться любовью перед телекамерой.

Она каким-то образом обнаружила, где я нахожусь, и крепко ко мне прижалась.

– Да ты спятила! Отвали!

– Я сниму трусики?

– Совсем рехнулась!

Я пячусь назад и, оказавшись на краю, падаю с импровизированной сцены. Магдалена ныряет следом. Мы распростерлись на полу в некоем подобии того, что сторонний наблюдатель назвал бы страстными объятиями.

– О прошу тебя, англичанин! Умоляю! – томно шепчет Магдалена и принимается мусолить мне ухо. Далее следует непродолжительная возня, вызванная тем, что я пытаюсь подняться с пола, а она – расстегнуть мой ремень. Наконец победа остается за мной.

Магдалена лежит на полу в тусклом свете, который отбрасывает знак с надписью «ЕХ1Т» – это интернациональное слово означает для меня путь к свободе. У девицы задралась юбка, она сидит, раздвинув голые ноги, и сверкает белыми трусиками. Непристойно, но притягательно.

– Англичанин, я тебя умоляю! – шепчет она, даже не предпринимая попытки подняться.

Спасибо, не надо. Направляюсь к выходу, стараясь не зацепиться за какой-нибудь кабель, а следом несутся жалобные призывы:

– Я прославлюсь, вот увидишь!

В коридоре никого. Я торопливо прохожу до самого конца, открываю дверь и оказываюсь в фойе. За столиком сидит девушка-администратор и болтает с кем-то по телефону – судя по интонации, с подружкой. Заметив меня, но не прервав беседы, она машет мне рукой. Останавливаюсь в замешательстве. Девушка протягивает какой-то конверт. Я подхожу и забираю его. Она невозмутимо продолжает разговаривать.

С конвертом в руке выхожу на заснеженную улицу. Неужели смылся? Или меня выпустили на время, чтобы я мог сделать обещанное. Интересно, они установили слежку? Оглядываюсь – ничего подозрительного. Отхожу к трамвайной остановке и распечатываю конверт.

Внутри – печатный бланк приглашения: дата, время и какие-то строчки, похожие на адрес. Видимо, это мой пропуск на тайное собрание, обещанное на воскресенье. Одна загвоздка: я не знаю, где оно должно состояться и как туда попасть, да к тому же не имею понятия, какой сегодня день недели.

Глава 13

Чем больше думаю обо всем случившемся, тем сильнее зло разбирает. Это жульническое интервью, заранее приготовленный конверт… Арестуйте или отпустите. Зачем устраивать друг другу лишние сложности? Если хотите, чтобы я оказался в нужном месте в нужное время, вышлите за мной машину с водителем. А если это какая-то проверка, считайте, что я провалился. Поставьте «неуд» и вычеркните из списков. Мне эти игры неинтересны. Я здесь оказался только потому, что путешествую без определенной цели. Как научил голубь. И если вам хочется на что-то меня подвигнуть, придется подсуетиться, потому что я иду своей дорогой.

Катись камешком, опадай листом, плыви облаком.

Вдруг на меня будто озарение снисходит: в конце-то концов, спешить мне некуда. Денек выдался отличный: снег, морозец. Гуляй, любуйся пейзажами, любезничай со старушками, улыбайся полицейским. То, что эти люди ко мне привязались, исподволь служит мне надежной защитой. Хотели? Вам и карты в руки: делайте свою черную работу.

Я неторопливо прогуливаюсь по широкому, обсаженному деревьями бульвару. По обеим сторонам – торжественные, давным-давно поблекшие здания с длинными фасадами. Как видно, меня занесло в столицу. Улицы расчерчены следами проезжающих машин. Снежок на тротуарах порядком утоптан. Миную махину, похожую на океанический лайнер – отель под названием «Бристоль»: надпись я в состоянии прочитать. Весь город напичкан роскошными «Бристолями». Видимо, кто-то зло пошутил, ведь исторически Бристоль был построен трудом рабов, а во время Второй мировой войны его до основания разбомбили, так что ни о какой роскоши говорить не приходится. Кстати сказать, где отель, там ванна – эх, сейчас бы погреться!

Был в нашей семейной истории такой момент, когда у отца только-только завелись деньжата, и он все еще жил с нами; вот тогда папа возил нас путешествовать, и мы всегда останавливались в шикарных отелях. Не скажу, что отец был от них в восторге, а вот мне очень нравилось, особенно ванные комнаты: хромированные ручки, зеркала, белый кафель. Когда попадаешь в эту сказку, возникает чувство, что можно смыть с себя беды и неудачи и начать все заново. Меня не интересуют бесплатные бутылочки и пузырьки с шампунями, главное чудо – большие полотенца и просторная ванна, куда влезаешь грязным и помятым, а выходишь чистеньким и свежим. Даже искупление грехов я представляю себе не в смысле встать перед Иисусом и открыть ему свою душу, а в виде огромной купальни.

Да только не светит мне такого чуда: я грязен, несвеж, денег лишился вместе с пальто. Вряд ли дежурная в фойе отеля «Бристоль» кинется освобождать для меня президентский люкс. Понуро прохожу мимо шикарной вывески.

Прямо по курсу полицейский. Я бы сказал, что он направляет движение, но на дороге почти нет машин. По снежной жиже время от времени все-таки проезжают автомобили, да только они не гонят и должным образом останавливаются на светофорах. Здешние пешеходы весьма законопослушны: толпятся на тротуаре, терпеливо поджидая, когда загорится зеленый человечек. Дальше мне на глаза снова попадается полицейский, потом следующий – и ни один из стражей порядка не обращает на меня ни малейшего внимания.

Прохожу мимо магазина мужской одежды. Надо же, на витрине – вполне приличное шмотье. Если бы мне взбрело в голову прикинуться кутилой-миллионером, я бы, пожалуй, как раз на такие вещицы положил глаз: очень ненавязчиво и страшно дорого. Вот интересно, на кого здесь рассчитаны элитные магазины? Вокруг – нищета полнейшая. Напрашивается ответ: держать в своих руках бразды правления – доля тяжкая, и облеченным властью иногда хочется себя побаловать.

Вот этот замшевый пиджачок на мне очень бы даже неплохо смотрелся. Медово-золотистого цвета, прекрасной выделки, шелковистый – даже щупать не надо, текстура в глаза бросается. Такую вещицу в дождь не наденешь – мигом погибнет, и не для улицы она. А вот в баре покрасоваться или в клубе – в самый раз. Конечно, не с джинсами, упаси боже. У меня папуля такие штаны носит. Нет, сюда отлично подойдут брюки-хаки, сапоги с высокими голенищами, «Тимберленд» или «Кейтерпиллар». В обычной жизни я не такой уж фирмач, а здесь, вдали от дома, забавно пофантазировать. Тем более что карманы пусты.

А кстати, кое-кто мог бы об этом и позаботиться. Как прикажете жить, пока я доберусь по указанному на конверте адресу? Никому и дела нет.

И тут меня как огорошило: моим «покровителям» не только есть дело, они наверняка за мной наблюдают, причем именно сейчас. Оглядываюсь – никого. Так, снуют прохожие, да и тех по пальцам пересчитать, и ни одного человека, которого можно было бы принять за агента секретной службы. Но ведь они здесь, иначе быть не может! Эти люди вцепились в меня бульдожьей хваткой: устроить такое шоу в студии… Они так запросто не отпустят: я им нужен, еще как нужен.

И тут вспышка озарения: а что, если испробовать систему в действии? В полицейском государстве налицо обилие стражей порядка – тут уж ни отнять, ни прибавить. Если нужен – мигом появятся, только свистни.

Захожу в магазин эксклюзивной мужской одежды, беру с витрины приглянувшийся мне золотистый пиджак, киваю грустному дряхлому педерасту за прилавком и как ни в чем не бывало выхожу на улицу. С чувством, с расстановкой, без лишней суеты. Взяв вещицу, я даже не попытался ее спрятать или сунуть за пазуху. Иду себе по бульвару и жду, что случится дальше.

За спиной истошно завопили. Ко мне подбегает полицейский. Непринужденно поворачиваюсь, ион влепляет мне дубинкой мощную оплеуху. Н-да, это уже отклонение от плана. Падаю на тротуар, из уха кровища хлынула прямо на краденую замшу. В нашу сторону мчится черный фургон: полицейский машет водителю рукой. Я – нежелательный элемент, от которого необходимо избавить общество.

И вот тут-то появляются мои ангелы-хранители. Что-то вы припозднились, братцы. Ухо болит до одури. Вот они, двое громил в штатской одежде и черных очках. Ох уж мне эти очки! Опомнитесь, здесь у вас, на чертовых куличках, зима вовсю разгулялась! Или вы в горы собираетесь, на лыжах кататься? Ладно вам, ребята, уж нацепили бы сразу беджи с надписью «тайная полиция». Впрочем, дело свое они знают: едва эти проходимцы материализовались на улице, постовых след простыл, а грустный дряхлый фрукт из модного магазина, который высунулся на холод понаблюдать, как мне переломают ребра, всем своим видом воплощает полное отсутствие материальных претензий.

Когда я сумел встать на ноги, моих «опекунов» и след простыл. Потрясающе. Ухо разбито, голова гудит, прохожие упорно меня не замечают, словно я растворился в пространстве, да еще в карманах пусто. Ну и катитесь к черту.

Возвращаюсь в магазин модной одежды. Грустный дряхлый гомик даже духом воспрянул – решил, дурашка, пиджачок свой обратно заполучить. Неверно, дружите, вторая попытка. Хожу по рядам, капаю кровью на кашемир и выбираю себе шмотки. Хватит, походил я в крестьянском тряпье. Кое-что мне приглянулось: темно-серая льняная рубашка, просторный темно-синий свитер из хлопка, брюки хаки, носки, трусы, ботинки. Все перемерил – за исключением носков и трусов; хозяин наблюдает за мной со скорбным унынием. Подхожу со всем этим барахлом к старику, жестами прошу завернуть. Он все аккуратно складывает, шовчик к шовчику, и упаковывает в новенькие хрустящие пакеты, даже не предпринимая попыток послать меня куда подальше.

Вообще это радует. Впервые в жизни меня осыпает благами система всеобщего неблагополучия. Вы хоть раз где-нибудь читали, чтобы юные Гитлер или Сталин грезили о том, как зайдут в магазин одежды и возьмут все, что им понравится, не обращая внимания на ценники? Неплохая мотивация для будущего диктатора. Хотя те пошли дальше: они попросту обрядили всех в униформу, асами обшивались у лучших портных. Главное – захватить власть и круто одеваться. Прикол с этими националистами.

Благодарю унылого дряхлого педераста и забираю покупки – тот лишь устало пожимает плечами. Выхожу на улицу и чешу прямиком к отелю «Бристоль». У меня созрел план. Не забывайте, что видок у меня еще тот: потрепанный рабочий класс с расквашенным ухом. Хотя в руках я держу три пакета с названием дорогого магазина, битком набитых эксклюзивной одеждой, громадный швейцар в дверях отеля не слишком впечатлен моим появлением (он еще не догадывается о моих ангелах).

– Вы говорите по-английски? – спрашиваю дамочку за стойкой. Она принадлежит к породе юных особ, которых разводят где-то в Милане специально для подобных должностей: прилизанная, волосы стянуты на затылке, высокие скулы, строгий темно-синий костюм, сочный макияж и улыбка, сияющая, но не душевная.

– Разумеется, – отвечает администраторша; от недостаточной эмоциональной подпитки улыбка тает на глазах.

– Мне нужен номер, – говорю я. – Только хороший. Самый лучший.

Она не торопится проверять наличие свободных мест – ее взгляд не переместился на монитор компьютера, на лице застыло своеобразное выражение, вроде бы как «по умолчанию» – такое, чтобы никого не обидеть и в то же время избежать мимических морщин.

– Как вы предпочитаете платить, сэр?

– О, я не буду платить. Я просто балдею.

– Мне только нужно воспользоваться номером, – уточняю я. Платить я не собирался.

– Понятно.

Я не сломил ее хладнокровия. Одним быстрым взглядом она передает портье микросигнал. Громила уже наготове. Подваливает, хватает меня под руку и со всей силищи толкает в сторону двери. И тут я включаю сирену.

– Полиция! – во всю глотку ору я. – ПОЛИЦИЯ! Такого поворота событий портье не ожидал. Он уже

открыл дверь и собирался вышвырнуть меня на заснеженный тротуар, и тут я призываю на помощь полицию, словно это я пострадавшая сторона, а не они. Стражи порядка тут как тут – всегда рады помочь незнакомцу в беде. Следом подкатывают мои «инструктора по горным лыжам».

Далее следует приглушенный обмен приказами, и я опять на свободе. Подбираю свои «приобретения» и вторично захожу в отель. Поколебалось-таки хладнокровие дамочки за стойкой: виду она не показывает, а вот тоненькая бровка-ниточка заметно подрагивает. Ну погоди, это только начало.

– Как я уже сказал, – смакую момент, – мне нужен номер.

Девица смотрит куда-то мимо меня.. Мне даже оборачиваться лень, я и так знаю, что там происходит – человек в черных очках жестом приказывает: делай что просят. Она повинуется.

На ключе, который она мне протянула, болтается шматок металла размером с Гонконг. Офигеть. Предполагается, что с таким грузилом в кармане из города точно не уедешь, а по мне так это явный показатель статуса отеля. Если ты с трудом поднимаешь ключ, значит, вошел в правильную экономическую прослойку.

Молоденький коридорный ведет меня к лифту. Вот он, венец жизни!

Не скажу, что мне выдали президентский люкс, но и этот тоже неплох. Мальчишка так и порхает по номеру, зажигая свет и открывая двери, в лучших традициях коридорной братии – выслуживает чаевые. Столько любезности – и все напрасно: денег у меня нет. Показывает мини-бар и вместительный шкаф, в котором довольно эффектно спрятан телевизор, который, судя по всему, ни для чего иного не пригоден. С балкона открывается чудный вид на местный собор.

– Прости, – говорю я. – Я совсем на мели. Зато если будут проблемы с полицией, обращайся.

Он бросает на меня долгий любопытный взгляд и принимает к сведению кровавую кляксу на месте уха.

– Хочешь девочку?

– Нет. Я помыться хочу.

– Ладно.

И при этом такую усмешечку выдает – мол, что ж, попробуй, желаю удачи – и уходит. Осматриваюсь в ванной. Оборудование здесь не обновлялось года, пожалуй, с тридцать девятого – в те времена санузлы устраивали с размахом, не жалея площади. Мне досталась ванная комната размером со скромный концертный зал, с кичливыми блестящими трубами шести дюймов в диаметре. Открываю вентили, наполняю ванну: из гигантских кранов льется вода со скоростью тысяча галлонов в минуту, натуральный кипяток, и через секунду хром и зеркала покрываются мягким налетом конденсата. Я в раю.

Скидываю шмотки, бросаю их на кровать, голым захожу в исходящую паром мечту и некоторое время прогуливаюсь: от ванны к спаренному умывальнику, от умывальника к унитазу, от унитаза к ванне и снова тем же маршрутом. Проверяю температуру воды и томно предвкушаю, что очень скоро стану розовым и свеженьким, как огурчик. Но вот огромная ванна полна. Закрываю краны. Наступает тишина, нарушаемая отдаленным плеском воды в трубах. Медленно погружаюсь в объятия исходящей паром жидкости.

Уж в чем, в чем, а в принятии ванн я знаю толк. Очень важно подобрать правильную температуру. Налей слишком много кипятка, и ванна превратится в пытку. В то же время, если с горячей водой выйдет недобор, тогда теряется весь смысл процедуры, состоящей в том, чтобы раздобрить злопамятное тело. Чуть тепленькая ванна хуже, чем перспектива остаться немытым. Уж лучше сразу оставить мечты и надежды, они все равно не сбудутся. Это самая настоящая энтропия: энергия вытекает из тебя капля за каплей, и ты медленно, но верно катишься к вселенской гибели. Чтобы такого не произошло, менее искушенные сразу наливают кипятка, а потом целый час ждут, когда же можно будет в него залезть. Я поступаю иначе: здесь у меня целая методика. Когда наливаешь воду, нельзя отвлекаться, ты должен постоянно проверять, насколько она нагрелась. Да, именно так: постоянно проверяй, пока не добьешься нужного результата. Если куда-нибудь отойдешь и примешься раскладывать по полочкам носки, непременно забудешься, и ситуация выйдет из-под контроля. Станешь исправлять, доливать то холодную, то горячую, а потом снова холодную – пиши пропало. Советую плюнуть на все и отправляться под душ. Главное – подобрать такую температуру, чтобы рука едва терпела, и в то же время не ошпариться, потому что телу будет горячее. И еще: обязательно оставьте место, чтобы потом, когда уже погрузитесь в ванную, подливать воду из горячего крана. Можете упрекнуть меня в том, что я объясняю прописные истины, но не говорите, что именно так вы всегда и поступаете, потому что я вам все равно не поверю.

И вот я лежу в ванне, неделю или две. Ушибленное ухо гудит и пощипывает, а тело медленно превращается в зефир. Потом, за микросекунду до того, как блаженство перейдет в отвращение к себе, я вскакиваю на ноги, намыливаюсь с головы до пят, ополаскиваюсь и утопаю в полотенцах.

Спешить после принятия горячей ванны не стоит. Походите завернутым, пока не начнете остывать, потом можете накинуть халат. Инспектирую мини-бар. Тут несколько рядов крохотных бутылочек со всевозможным спиртным и кучки пакетиков с орешками, чипсами и шоколадками. Съедаю все, что можно съесть. Выпиваю все, за исключением пяти крохотных бутылочек, не горя особым желанием пробовать их содержимое. И вот я владыка мира.

Облачаюсь в свои новые «покупки» – именно так я их называю, поскольку заплатил за них понтами. Обнаруживаю себя в полный рост в зеркале за дверью: внешний вид полностью соответствует внутреннему содержанию. Медовая замша поверх синего хлопка выглядит так эффектно, что я себя даже не сразу признал, но наконец в голове стрельнуло, что новый имидж выбран на редкость удачно. А я, оказывается, вовсе недурен собой. И даже запекшаяся кровь в ухе прибавляет этакого злодейского шарма. До сих пор я пребывал в уверенности, что у меня торчащие уши и куцый подбородок. Это, конечно, никуда не делось, что есть, то есть, но теперь меня запросто можно принять за киношную звезду второй величины после веселенькой ночки в кругу себе подобных. Так что я уговариваю оставшиеся пять бутылочек и готов на подвиги: облеките меня властью, и я буду управлять страной.

Теперь, когда телесные потребности удовлетворены, я, если верить психологу Абрахаму Маслоу, должен перейти на более высокий уровень, а это, если не путаю, нужды эмоциональные, интеллектуальные и духовные. Вот чем я займусь, если выберусь из страны живым. Единственное, что стоит на моем пути, – аппарат секретной полиции. В приподнятом настроении сие препятствие кажется мне очень даже преодолимым. Я просто выйду в огромный лабиринт, называемый городом, и где-нибудь потеряю своих «опекунов». Потом обращусь за помощью к учителям, библиотекарям и всем, кто позитивно воспринимает Леона Вицино, и попрошу меня проводить. Разумеется, я не собираюсь наводить ребят с щипцами на тех, кто вооружен лишь томиком стихов английской поэзии.

Моя прежняя замаранная одежда разбросана на кровати. Стою, размышляю, как с ней поступить, и взгляд падает на закрытую балконную дверь. Единым движением, в коем слились овладевшие мною родственные чувства всесилия и презрения к опасности, собираю запачканные вещи, распахиваю окна, швыряю вниз одежду, и она парит на фоне собора.

Теперь на повестке дня дрянные местные улицы. Надо же, портье придерживает передо мной дверь – видно, не узнал. Как же, я ведь теперь чистенький, в свежей дорогой одежде (золотисто-коричневая замша, самая видная часть моего туалета, не фигурировала на входе). Но вот я на улице и смешиваюсь с толпой: разница между нами просматривается отчетливо. Местное население, бесцветное скопище людей, облаченных в пальто темных тонов. Некоторые предпочитают синий, кое-кто западает на серый, но критическая масса заявляет о себе в коричневой гамме. Я же двигаюсь в этом мраке как яичный желток на ножках – у «опекунов» сложностей с выполнением задачи не возникнет. В этом городе меня можно найти с завязанными глазами.

Как раз в связи с этим у меня созрел замечательный план – или по меньшей мере первая часть замечательного плана. Сколько я по пути ни оглядывался, шпиков так и не засек – знают свое дело. Между тем, судя по моим недавним приключениям, «опекуны» неизменно находятся где-то поблизости, следуют по пятам. Если ты их не видишь, как же понять, что оторвался? Вот это-то я и решил проверить.

Сворачиваю с проспекта в какой-то переулок и попадаю в сердце города: узкие улочки, где живет беднота. Тут и там распахнуты двери проходных подъездов, ведущих в коммунальные дворики. Здесь на каждом углу или бар, или ломбард. На ступенях сидит ребятня, с мололетства привыкают быть жертвами. Здешние тротуары не столь оживлены, как центральные. Один раз я неожиданно обернулся и заметил краем глаза двух шпиков в нелепых по здешним меркам прикидах и черных очках. Впрочем, я тоже не слишком-то вписываюсь в обстановку. Этак, если не поостеречься, могут и позариться на пиджачишко. Вот я и не остерегаюсь.

Торопливо сворачиваю за угол и ускоряю ход, новый поворот – и натыкаюсь на пьяную свару перед пивнушкой. Два усатых чувака в темных спецовках орут на третьего усатого чувака, тоже в темной спецовке, и между выкриками толкают его в плечи. Я поначалу отпрянул, рыпаюсь за поворот, но тут в дальнем конце улочки из-за угла выруливают два «горнолыжника» в темных очках. Тогда устремляюсь в обход, экстренно соображая на ходу. Мне нужно исчезнуть хотя бы на пару минут, при нынешнем раскладе я опережаю их от силы секунд на тридцать. Только две минуты – и ищи ветра в поле, ведь даже натасканная полицейская ищейка при всем желании не сможет прочесать каждый угол, пусть даже и на своей территории.

И вот тут созревает вторая часть моего потрясающего плана. Человек не столь решительный юркнул бы в какую-нибудь дверь или припустил во всю прыть, надеясь обогнать шпиков, я же пойду дальше и попросту исчезну без следа. Ныряю за угол и припускаю в обход, к тому бару, где пьянчужки выясняют отношения. Тут уже разгорелся настоящий мордобой. На ходу стягиваю замшевый пиджак и со всего размаху швыряю его в распахнутые двери бара, сам же, исступленно топоча по улице, со всего разбега бросаюсь к дерущимся и отваливаю добрую затрещину тому, кого колотят двое. Нечестно, но у меня есть на то свои причины. Взвыв от боли, бедолага дает мне сдачи. Тут я накидываюсь на него с кулаками. На кипучей подзарядке из водки, джина и виски боли не чувствуешь. Потасовка засасывает, как гигантский спрут, охватив щупальцами. В пылу драки ухо опять раскисло, кровь капает на плечо. Как раз тут торопливым шагом мимо проносятся «опекуны» и на скорости ныряют в бар, не удостоив меня даже взглядом. Что им жалкая кучка пьяниц, которые норовят вытрясти друг из друга душу. Готов побиться об заклад, что в этой стране девяносто процентов мужчин девяносто процентов своего времени заняты тем, что получают по зубам – неминуемое следствие безденежья, бессилия и отсутствия коммерческого телевидения. Неудивительно, что меня без вопросов приняли в компанию взаимного нанесения увечий. Опущенный люд не обременен скаредностью: к их досужим игрищам может присоединиться любой.

Но вот, вдоволь намахавшись кулаками, одинокий драчун решает, что пора закругляться, и, осыпая проходимцев нечленораздельными проклятиями, удаляется прочь. Двое других, не уступая своему недавнему противнику в эмоциональности, сотрясают воздух ответной руганью, пока тот не скрывается из виду. Дру-аны обмениваются рукопожатием, потом принимаются трясти руку мне, и мы втроем идем в бар. Меня дружески похлопывают по спине, мы сравниваем полученные ранения, и я принимаю полагающуюся порцию промокания ран полотенцем. Мне в руки втискивают бокал, до краев наполненный огненным варевом местного производства. Мои «подельники» хлопают зелье залпом – ну и я, глядя на них. Надо сказать, варево имеет выраженное обезболивающее действие, поскольку пульсация и жжение по всему телу тут же унимаются. Новые знакомцы осыпают меня вопросами, и я, решив оставаться глухонемым, отвечаю им кивками и улыбками. Я уже не англичанин, не в медовом пиджаке и, с благоволения фортуны, избавился от слежки.

К тому времени, как компания разошлась, за окнами наступила темень, и мое настроение в очередной раз переменилось. Оказаться бы сейчас на тихом кладбище, лечь в могилу и умереть. Напоследок мы жмем друг другу руки, трясем головами и обмениваемся горестными улыбками, которые надо понимать так: «Жизнь тяжела: от нее умирают». Расходимся каждый своей дорогой. В свете фонарей не видно силуэтов преследователей: план удался, выживу ли я – другой вопрос.

* * *

Тихо вечером на улице, непривычно тихо. Не знаю, может, у них тут действует комендантский час и в прохожих, замеченных на улице после захода солнца, стреляют без предупреждения. Страшно тянет присесть куда-нибудь и подпереть голову руками. И лучше, если это будет под чьей-нибудь крышей, где тепло и не завывает внезапно поднявшийся ветер. Дырчатый хлопчатобумажный свитер и льняная рубашка – не лучшая защита от ночной стужи.

Прямо по курсу просматривается церковь. Небольшая входная дверь приоткрыта, и из-под нее на тротуар льется тусклый свет. Оттуда же доносится музыка. Направляюсь туда. Играет струнный квартет. На миг представилось, будто я снова дома, бреду по тропке к черному входу, на кухне играет музыка – мать любила включать радио на полную громкость. Только передо мной – не наша дверь, а небольшой ход под аркой в высокой церковной стене. Стою на пороге, укрывшись от ветра, закрыв глаза, слушаю и очень скоро понимаю, что плачу и что музыка, которая растрогала меня до слез, – самая лучшая на свете.

Глава 14

Из полумрака церкви льются протяжные дрожащие звуки. Прохожу по старинным рядам, мимо древних святынь. Светло лишь в дальней молельне, повсюду царят мрак и властная тяжесть высоких каменных склепов. «Та-та-та… Та-та-та…» Обрывая душу, плачут струны, музыка льется мрачным потоком, и все начинается вновь: я плыву вместе с ней, увлекаемый тягой к иным мирам и жаждой бесконечного движения, и плачу от собственной беспомощности, потому что у меня больше не осталось сил сопротивляться. Эта сладостно-чужая музыка уносит меня прочь от боли и воспоминаний, окуная в чистое небытие. Я плыву, как мыльный пузырь, невесомый, прозрачный, радужный. Музыка поет и пронзает, разрывая на части и ничего не давая взамен, чарующий звук скрипки крадется под церковными сводами и вздымает меня горячей струей надежды, унося вверх, прочь отсюда. «Та-та-та… Та-та-та…» Ноги словно приросли к земле, я замираю в проходе между скамьями, один, объятый музыкой, которая кружится, вертится, отступает и вновь тянет за собой. Теперь я знаю: мы ищем путь на волю, к покою, мы с музыкой, пойманные в арканную петлю вечности и жаждущие безмолвия. Мы со скрипками несемся в круговороте, снова и снова, падаем вниз и взмываем под небеса и вдруг – тишина. Касаемся прохладной щеки вожделенного безмолвия – и вновь этот беспокойный ропот, и снова грянуло! Выскальзываем из времени и возвращаемся, парим, только теперь мы парим без цели, без борьбы, без заданного маршрута. Отдаемся на милость судьбы – и неожиданно на нас опять обрушиваются громоподобные аккорды, величественные, возвысившиеся над людскими обидами и радостями, грандиозные, как горы в туманной дымке. Мгла густеет, скрывая зримое величие от посторонних глаз, и, перешагнув через мгновение, которое можно назвать концом, игра смолкает.

Музыканты расселись небольшим кружком перед приделом богоматери; возле пюпитров с нотами горят свечи. Над залом витают последние отзвуки отыгранной мелодии. На краткий миг исполнители цепенеют: сотворение музыки завершено, но жизнь еще не началась. Я, как потерянный, застыл в проходе между скамьями. Неужели эти клоуны могли сотворить такую божественность? Да они больше похожи на голодранцев из гастролирующего аттракциона, чем на музыкантов. Облачи их во все белое – получится команда ветеранов боулинга (я намекаю на весьма преклонный возраст исполнителей).

Два старика и две старухи: две скрипки, альт и виолончель. Компания как специально подобранная: одна музыкантша крупная, другая – миниатюрная, мужчины такие же. Здоровяк чем-то напоминает генерала де Голля, а тот, что поменьше, смахивает на садового гнома. Сейчас меня заметят. Я отираю мокрые щеки, а сам диву даюсь, как эти сморщенные трюфели сумели создать музыку, трогающую до слез. Это сочинение, которого мне не доводилось слышать в сознательном возрасте, лишенное четкой формы и мелодии, внушило истинный трепет. Такое чувство, что настоящую музыку я познал только теперь. Это очевидно. Раньше я поглощал звуки как удобоваримую пищу, заранее выбирая мотив в зависимости от настроения – по такому принципу детишки соглашаются есть только то, что они уже пробовали раньше. Никогда еще мне не доводилось окунаться в произведение, доверяясь внешним факторам. Впрочем, в такие ситуации я тоже не попадал. Потеря жизненных ориентиров вкупе с физическим дискомфортом и страхом перед завтрашним днем очень способствуют восприятию прекрасного. Рекомендую.

Я пробуждаюсь. Что-то внутри меня, о чем я даже не догадывался, теперь потягивается, дрожит и развертывает крылья. И как мне ни хотелось под кров, в теплые объятия сна, я бодрствую.

Садовый гном откладывает виолончель и обращается ко мне. Похоже, он со мной здоровается.

– Добрый вечер, – отвечаю по-английски.

Разумеется, такого они не ожидали. У всех удивленные лица: меня пристально рассматривают. Считается, что в свете живого огня внешность выигрывает, но к старческим лицам это правило неприменимо: колеблющееся пламя еще больше углубляет морщины.

– Вы англичанин?

Виолончелист знает мой родной язык.

– Да.

Он поднимает правую руку, словно дает благословение.

– «Быть сегодня в Англии – в этот день апреля! Хорошо проснуться в Англии и увидеть, встав с постели, влажные ветви на вязах и кленах…»*

* Р. Браунинг «Дом – мысли из зарубежья». Пер. С. Я. Маршака.

Очередной поклонник поэзии. Что творится с этой страной? Можно подумать, местных жителей в принудительном порядке заставляют учить наизусть английские стихи.

– Точно, – говорю я.

– Вы гостите в нашей стране?

Не отрицаю. Добрые глаза старика задерживаются на ссадине на моем лице и окровавленном ухе. Гном спрашивает, где я остановился, и я решаю слукавить, чтобы не шокировать почтенных людей.

– В отеле «Бристоль». – И, пока не зашла речь о цели моего пребывания, чего я никак не смогу объяснить, добавляю: – А что вы играли?

– Это Шостакович, – говорит виолончелист. – Восьмой струнный квартет. Он посвящен жертвам войны.

– Очень красиво звучит в вашем исполнении.

– Спасибо, но мы всего лишь любители. Готовимся к музыкальному фестивалю.

– Вот как? Интересно.

Ловлю себя на мысли, что неплохо бы узнать, где именно состоится фестиваль. Случаем, не поблизости от границы?

– Непременно приходите, – кивает виолончелист, окидывая меня любопытным взглядом.

На старике черная водолазка с высоким, плотно облегающим горлом, и кажется, что лысая голова, не наделенная телом, самостоятельно парит в пространстве.

– Боюсь, у меня не остается времени.

– Фестиваль уже завтра. Или вы уезжаете?

– Да. – Приходит в голову, что моей интонации недостает твердости, особенно если я говорю о собственных планах. – По крайней мере надеюсь завтра уехать.

Все четверо на меня как-то странно воззрились, словно подозревая что-то неладное. Потом принялись убирать инструменты и складывать пюпитры, больше ни о чем меня не спрашивая. Я ненадолго привлек их внимание, они узнали все, что хотели знать, больше я их не интересую. Времени у меня минуты три – потом старики задуют свечи и уйдут. Сложность состоит в том, что если я попрошу их о помощи, придется обнаружить свой нелегальный статус. Что, если меня тут же выдадут властям? С какой стати эти люди должны идти на риск ради какого-то чужестранца? И все-таки в лице виолончелиста есть нечто, располагающее к доверию: у него дружелюбный взгляд.

– У меня появились некоторые сложности, связанные с отъездом, – начинаю я, старательно подбирая слова. – Возможно, я пробуду здесь еще несколько дней.

«Генерал де Голль» кривится и с горечью говорит:

– Какие у вас могут быть сложности? Показываете паспорт и едете, куда вам угодно. В Лондон, Париж, Нью-Йорк.

– Для начала неплохо бы перебраться через границу.

На более прозрачный намек я бы не решился, но музыканты все равно не поняли.

– Я прожил на этом свете семьдесят лет, – проворчал «де Голль», – и ни разу не был по ту сторону границы. Ни разу. А ведь в молодости мечтал о Париже. Что ж, на то воля Божья.

Он бросает на меня тяжелый взгляд: счел неблагодарным слушателем.

– Счастливо добраться, – говорит маленький виолончелист.

Щелкают замки на чехлах; подхватив инструменты и кивнув на прощание, квартет гуськом удаляется во мрак. Я не пытаюсь их задержать. Захлопнулась входная дверь: музыканты ушли. Четыре свечи так и горят – видимо, их не затушили из-за того, что я остался. И что прикажете здесь делать одному, в чужой церкви? Молиться?

Не зная, какого еще подвоха ожидать отсудьбы, осматриваюсь. Две резные каменные арки вздымаются по бокам и смыкаются над головой, образуя третью арку гораздо большего размера, под которой стоит придел богоматери. За ним в деревянной рамке с позолотой висит холст с изображением Девы Марии и младенца. Мадонна сидит в красном кресле с высокой спинкой, под красным балдахином, и держит на коленях ребенка, который будто бы на что-то дуется. У матери весьма заурядная внешность и доброе лицо – она чем-то даже напоминает Илону. Вспомнил слова Экхарда: «Бывает, смотрю на нее и представляю, как она расцветет в старости» – и мне взгрустнулось от понимания собственного одиночества.

Беру свечу и, заслоняя ладонью пламя, пускаюсь исследовать церковь. Она больше, чем кажется на первый взгляд. Оказывается, я попал сюда с черного входа, отсюда же вышли музыканты. Отваживаюсь пройти дальше, по боковому ряду, минуя высокий алтарь. Взгляду открывается просторный неф с колоннами, уходящими далеко во мрак, за пределы света одинокого фитиля. Вокруг расстилается пугающее море тьмы. Ретируюсь поближе к алтарю.

Вижу четыре пустых стула, расставленных кругом, будто в напоминание, что еще минуту назад здесь сидели живые люди. Горят свечи. Прикидываю, насколько их хватит: час-два от силы. В отель «Бристоль» мне дорога заказана – там наверняка поджидают шпики. Бродить по улицам среди ночи – тоже не лучший вариант. Выходит, не остается ничего иного, как заночевать в пустой мрачной церкви.

Ставлю свечи к алтарю, чтобы они освещали картину. Теперь лишь Мадонна с младенцем будут скрашивать мое одиночество. Только сейчас заметил на полотне еще два персонажа: мужчину и женщину по обе руки от трона – мученики, судя по всему. Печальные лица, обращенные к небу взоры; ничего особенного, девушка куда интереснее.

Она чуть склонила голову набок и смотрит вниз и в сторону, словно бы поглощенная своими мыслями. На ней простенькое розовато-оранжевое платье, голубая накидка с капюшоном, на ногах – красные сандалии. Совсем молоденькая девчушка, лет пятнадцати, а младенец на коленях – крупный, упитанный. Она держит его, приподняв под мышки, и он опирается на ноги. Матери часто так делают, чтобы сыновьям казалось, будто они сами стоят, а те даже не догадываются. Материнская любовь так щедра и так мало получает взамен!

Мадонна не хвастается ребенком, которому назначено стать Богом и провернуть самый потрясающий трюк в истории человечества: вернуться с того света. Здесь нет преклонения перед царственным величием. Вокруг ее головы светится еле заметный нимб, столь миниатюрный, что я его поначалу и не заметил: слабый золотистый отсвет. Девушка сидит в кресле под балдахином, и почему-то складывается впечатление, что ей там неуютно – будто бы ей сказали: «Сядь и сиди», что она и делает. Эта девочка – сама еще ребенок и вместе с тем мать. Так бывает.

Вспомнилась Ханна с малышом Манфредом, а потом я подумал о своей матери, и мне нарисовалось, будто бы этот пухлый малыш – я, а мать сидит, склонив набок голову, и смотрит куда-то вдаль. Я вызвал в ней эту задумчивость? Держит меня, чтобы я думал, будто стою на ногах без посторонней помощи. Любит и отпускает.

Ах, мама…

Я ни разу не поблагодарил тебя за то, что держала меня на руках. Я даже не подозревал, что ты всегда рядом, хотя и знал, что в трудную минуту ты придешь на помощь. Твоя жизнь остановилась с моим рождением – а может быть, потекла в ином русле? Люби меня, но не слишком сильно – я этого не переживу. Мне нечем тебе отплатить. Пойми, пожалуйста, я не жесток и не бессердечен, но все равно уйду.

Я жесток и бессердечен.

Меня распнут, и я умру на кресте, но не вернусь с того света, потому что так бывает только в сказке, а твое сердце будет разбито. Уходить надо по-другому. Давай перепишем историю, здесь и сейчас, в этой церкви при свете фитиля. Ты долго меня любила. Встань со своего красного трона и опусти меня на землю, чтобы я мог уйти. Твой мальчик сам замечательно справится. А потом, когда я больше не буду в тебе нуждаться, я тебя полюблю, и когда ты умрешь, буду жить с разбитым сердцем. В качестве расплаты.

Какие странные приходят в голову мысли… Мы стоим у светофора на Трафальгарской площади, обсиженной голубями, и мать держит меня за руку. Но вот она решительно тянет меня за собой: теперь пора. У нее много сил, она знает, что делает. У нее на ногах – красные сандалии. Нет, это Мадонна над алтарем.

Когда вернусь домой, буду целовать твои ноги и молить о прощении, мамочка.

А малыш! Правая ручка воздета к зрителю, словно бы кроха дает кому-то приказ, а левой он держится за палец оберегающей материнской руки. Младенец считает себя Богом. Интересно, он тоже меня ненавидит? На лице его нет неприязни. Он смотрит куда-то вдаль и немного опечален мыслями о грядущем, но меня в этих мыслях нет: из нас двоих думаю только я.

Свечи тают на удивление быстро или я просто потерял счет времени. Придется здесь заночевать. Принятый во всевозможных видах алкоголь завершает свой цикл обмена в моем организме, и хмельная веселость стремительно идет на убыль. Вооружившись свечой, отправляюсь на поиски и вижу, что кое-где на скамьях лежат туго набитые подушечки. Набираю себе целую охапку и выкладываю их в основании ступенек, ведущих к алтарю, и вдоль поручней. Устраиваю себе постель на священном месте, куда запрещено ступать прихожанам. Ну и пусть. Боги – смертны, люди – бессмертны, каждый живет своей смертью и умирает своей жизнью.

По четырем углам ложа расставляю по свечке, словно у гроба. Меньше всего меня сейчас волнует, проснусь ли я живым.

В самый разгар ночи меня посещает волшебный миг. Открываю глаза, но свечи уже потухли и в зале темно. Непонятно, где я нахожусь, но мне не страшно. Я вдруг ощутил себя безразмерным – будто бы простерся во все стороны и охватываю собой все предметы. Мною овладевает невероятное спокойствие, и я слышу голос, принадлежащий мне самому:

«Все хорошо! Все хорошо!»

В этот миг кажется очевидной простая истина: что ни делается, все к лучшему, иначе и быть не может. Текущему с горы потоку не требуется усилий, движение вниз согласуется с его природой, его путь изначально верен. То же самое происходит и со Вселенной, с историей, с моей жизнью – что, по сути, одно и то же. Что бы ни случилось – это единственно возможный исход, и не нам его оспаривать.

Проснувшись вторично, я понимаю, что замерз и проголодался. Отчетливо помню свои полуночные мысли, но вернуть породившую их ясность ума уже не удается. Не вижу ничего хорошего в ситуации, в которой оказался: затянуло не на шутку. Встаю, все кости ноют.

По церкви расползается серый сумрак. Мало-помалу глаза начинают различать во мраке детали интерьера. Невероятная громада. Видимо, это тот самый собор, который занимал центральное место в пейзаже, открывавшемся из окна моего номера. Здешний неф тянется, наверное, на милю, в нем доминирует голубовато-серый цвет, и он кажется вырезанным изо льда. Видимо, некогда в высоких готических окнах стояли цветные витражи, которые со временем были утеряны. Их сменило мутно-молочного цвета стекло, удерживаемое в проемах железными прутами. Сквозь этот «занавес» проникают первые лучи утреннего солнца, окрашивая мощеный пол мягкой белой акварелью.

Доброго утра тебе, Дева Мария. Она по-прежнему отводит взгляд, но я на нее не сержусь. Где-то открывается дверь, слышатся шаги. Некто проходит под арками, из молочного сумрака в тень и снова в молочный сумрак – приземистый человечек в черной сутане, священник с корзиной в руках. Видимо, явился по мою душу.

Он в дружеском приветствии воздевает руку, и я узнаю виолончелиста из струнного оркестра. В черной сутане с белым воротничком он никоим образом не напоминает садового гнома. Теперь это настоящий слуга господень, приземистый, коренастый и некрасивый, как и полагается представителю церковной братии. Почему святых отцов в фильмах никогда не делают центральными персонажами? Надень на кинозвезду сутану, и сразу будет ясно, что это подделка – священник должен быть уродлив.

Корзина предназначается для меня: здесь завтрак.

– Как вы догадались, что я не ушел?

– Ах, это необъяснимо! – Он усаживается на скамью, чтобы отдышаться: старик в неважной форме. – Что-то вроде предчувствия.

– Как же я не распознал в вас священника?

– Откуда вам знать? Когда у меня в руках инструмент, я не священник, а музыкант.

В корзине – термос с горячим кофе, булка, мягкий сыр. Под провизией – выстиранное и отглаженное белье, моя собственная одежда: джинсы, рубашка в клетку, свитер и носки. Жутковатое совпадение.

– Откуда это у вас?

– Нашли на улице. Ваша одежда?

– Нуда, только…

Сверхъестественный случай, я даже не знаю, как это объяснить. Виолончелист, очевидно, считает, будто все в порядке вещей.

– Такая одежда у нас не продается. – Он указывает на лейблы. – Иностранное производство. Когда мне рассказали про эту находку, я сразу о вас подумал.

– Неужели я здесь единственный иностранец?

– Пожалуй, что так.

Как такое возможно? Даже в самом разгаре «холодной войны» в Москву и Ленинград пускали иностранцев. Или нет? Хотя откуда мне знать.

Пью кофе, ем булку и взвешиваю все «за» и «против». Довериться ли священнику? А чем я рискую? Этот человек мне симпатичен, я благодарен ему за заботу. К тому же он догадывается, что у меня какие-то неприятности. И я решаюсь.

Начинаю с вопроса, который сам себе поклялся не задавать:

– Где я?

– То есть как это где? Вы в кафедральном соборе.

– Нет, я имею в виду, в каком городе? В какой стране? Собеседник недоверчиво уставился на меня.

– Вы не знаете?

– Нет.

– Как это произошло?

И я все ему рассказываю: как пустился в поездку без места назначения, сел в кабину грузовика, не зная, куда тот направляется, и въехал в страну, не соблюдя должных формальностей. Я говорю, говорю, и священник начинает хихикать, а потом в открытую хохотать. Я тоже улыбаюсь, ведь он смеется от радости: старик восхищен моей выходкой.

– Вот так номер! Бесподобно! – восклицает он. – Смак!

– Теперь мои дела очень плохи, – продолжаю я, подбираясь к главному. – Думаю, мне надо знать правду.

– Вы так считаете? – Он созерцает меня, хитро прищурившись; смех смолкает. – А я как раз не уверен.

– В каком смысле?

– Вы придумали замечательную штуку, своеобразный способ медитации. Почему бы не оставить все как есть?

– Но как? Я же потерялся.

– Вы потерялись не больше, чем любой смертный в нашем мире. Я бы даже сказал, что вы ближе других находитесь к разгадке. Хорошо, я могу сказать вам название города, страны. Думаете, тогда вы сразу найдетесь? И стоит ли вообще это делать?

– Но ведь с чего-то надо начать!

– Вы так считаете? А если это будет концом? Каждое название – очередной гвоздь. Бац! Удар – и ты пригвождаешь живое существо к стене, обрекая его на верную гибель. Я знаю, как вас зовут? Нет. Вы знаете, как зовут меня? Тоже нет. Значит, и вы, и я можем быть кем угодно, каждый миг – разными людьми, примеряя новые и новые лица. Ведь это стоит большего, чем просто имя.

Очень славно, но мне еще многое предстоит сделать. Похоже, он мыслит в том же ключе.

– Возможно, у вас сложности с отъездом?

– По правде говоря, мне надо найти способ отбыть из страны.

– И притом желательно без лишних расспросов. -Да.

Он внимательно на меня смотрит, склонив набок голову.

– Я так и думал.

– Мне бы не хотелось создавать людям лишних сложностей, – говорю я.

– Это понятно. А если, предположим, я подброшу вас на своей машине на музыкальный фестиваль, которым вы уже интересовались? Думаете, сторонний наблюдатель не усмотрит в этом ничего предосудительного?

– А ехать туда…

– Пару часов. Прелестный старый город, и очень недалеко от границы. – В его глазах блеснул огонек. – Хотите побывать на вечере Моцарта? «Большая месса до минор».

– Я был бы вам очень признателен.

– Вот видите! Все утряслось, и никаких имен. Загадка продолжается.

Лично я сыт загадками по горло, до старости будет о чем вспомнить. Теперь мне очень даже не хватает ответа на простой вопрос. Впрочем, этот гномообразный священник затеял свою игру и просвещать меня не намерен – разве что сократическим методом. Почему ко мне так ткнет доморощенных философов, которые так и норовят привлечь других к своим идеям? Сейчас я хочу только одного: добраться до границы, и, судя по горящим глазам старика, он всю дорогу намерен подталкивать меня на пути к самопознанию. Такое случается. С возрастом, стоит чуть разжиться умом, люден так и подмывает разбрызгивать свою мудрость на окружающих. В таких случаях остается одно: кивать, не позволяя лезть себе в душу.

Глава 15

Виолончелист ведет машину очень беспечно, словно не замечая никого вокруг. К счастью, дорога полупуста. И еще, на наше благо, автомобильчик у него старенький, четвертая модель «рено», и маломальскую скорость развивает только под горку. Помимо нас с музыкантом, в салоне находятся его инструмент, чемоданчик и некое подобие передвижной библиотеки.

Я переоделся в свои прежние вещи, возвращенные мне столь неожиданным образом, и чувствую себя вполне комфортно: во-первых, новомодный прикид нуждался в чистке, а во-вторых, в нем я ощущал себя самым настоящим жуликом.

В интересах старика я решил ничего не рассказывать о событиях недавних дней: маленькому священнику не поздоровится, если вдруг все пойдет наперекосяк, – уж лучше пусть пребывает в неведении. Впрочем, он явно настроен поболтать, так что я стараюсь выудить из него откровения о нем самом: о музыке, о его профессии и, прежде чем успеваю тормознуть, переходим к рассуждениям о Боге.

Я сказал, что не понимаю, в чем тут фишка – в смысле, конечно, было бы здорово, если бы он действительно существовал, но факты свидетельствуют об обратном.

– А какие именно факты? – интересуется собеседник.

Надо сказать, я не готовил специальной речи на эту тему, а потому был сам немало удивлен, когда начал буквально сыпать доводами и не на шутку распалился.

– Ну хорошо, предположим, он действительно создал мир. Сразу напрашивается вопрос: зачем ему это понадобилось? Поразвлечься решил? Он что, тащится, глядя, как мы, низменные создания, корчимся, вылезая из кожи вон?

– Это в некотором смысле загадка.

– Нет, хорошо, ты или сделай нас счастливыми, или уж тогда оставь в покое. Я на этот свет не просился. Согласитесь, налицо неувязочка: создатель делает нас заведомо плохими, а потом хочет, чтобы мы избавлялись от грехов во имя райской жизни.

– Да уж, неувязочка. – Священник даже хихикнул при этих словах.

– О христианстве я вообще молчу. Иисус умер во искупление моих грехов? Держите меня. Подстава чистой воды. Бог оплошал и посылает Иисуса, чтобы тот за него выкручивался? Вы меня извините, но я на это не клюну.

– Согласен, странное дело.

Он резко выкручивает руль, чтобы не столкнуться со встречным грузовиком. Пока мы ехали, утренняя облачность рассеялась, и тусклое зимнее солнце скудно обогревает землю. Мы выехали далеко за пределы этого безымянного города, и вокруг расстилаются заснеженные равнины. То ли день ясный, то ли голова свежая, но я чувствую, что мне все по плечу, и откровенная уступчивость священника совсем не радует. Или выдвигай аргументы, или признавай поражение.

– Так вы со мной согласны?

– Согласен? Отнюдь. Я просто слушаю.

– Но я думал, мы спорим.

– Ни в коем случае. Спор нужен для того, чтобы победить или проиграть, а я не вижу в этом особого смысла.

Такой взгляд на вещи ставит меня в тупик. Мне всегда казалось, что победа – главное в споре, да и вообще в жизни.

– Если за тобой осталось последнее слово, значит, ты прав.

– Совсем не обязательно. Твоя победа доказывает лишь то, что ты хороший спорщик.

– Вот и хорошо.

– Что же тут хорошего? Ты остаешься ни с чем. Можно с тем же успехом выйти под дождь и мочиться друг на друга.

– Хм… – Из уст священника, да такое… – Если это не спор, чем же мы тогда занимаемся?

– Путешествуем к неизведанным мирам.

– В неисследованные страны на дальнем берегу забытых океанов.

Тот чуть машину не угробил.

– Вы читали Вицино!

– Читал кое-что.

– Тогда поймете! Мы с вами – исследователи. Когда я вас слушаю, то попадаю в неизведанную страну, где все устроено совсем по-другому. Это захватывающе. Зачем мне пленять вас, тащить в свой край и заставлять жить по своему разумению?

– Ясно. – В такой трактовке все куда понятнее. – И все равно, мы ведь не можем быть оба правы. Ну, о Боге.

– Почему нет? Даже напротив. Осмотритесь. Что вы видите?

– Дорогу. Снег. Небо.

– Верно, а я вижу канаву вдоль дороги, в ней – лед, и он искрится на солнце.

– Я мог бы сказать то же самое.

– Но не сказали. Просто вы видите одно, а я другое. И мы оба правы. Мы ничего не придумываем, просто наш мозг действует избирательно. Каждый из нас создает свой собственный мир, исходя из того, что предлагает нам реальность, а она для всех едина.

Меня загнали в ловушку. Он не прав, но все равно умудряется увильнуть, выкрутиться. Пытаюсь придумать новый ход, чтобы половчее подловить оппонента, но тут священник вновь забрасывает удочку:

– А ваши родители верят в Бога?

– Не думаю.

– Так вы не знаете? – Старик удивлен. Он даже отвлекся от дороги, чтобы взглянуть на меня: не шучу ли. – Как так возможно?

– Да как-то разговора не заходило.

– Вот зто да! Я потрясен! Так-так…

– У нас долга таким мелочам особого значения не придают.

– Мелочам?! Что же тогда, по-вашему, не мелочь? Он крутит баранку и качает головой – все никак

не поверит в то, что я ему сказал. Мне на его вопрос ответить сложно. Правда, что же тогда не мелочь? Разбогатеть и прославиться? Пошло и примитивно. Тяну время.

– В смысле, для меня или вообще для людей?

– Для вас. Людей «вообще» не бывает.

– Ну, если обо мне, тогда я отвечу так: всё мелочи. -Всё?

Мысленно возвращаюсь в свою комнату с зашторенными окнами, немым мерцанием телевизионного экрана и запертой дверью.

– Всё мелочи.

– То есть для вас в жизни нет ничего важного, я правильно понял?

– Ну, скажем, я, конечно, хочу оставаться целым и невредимым. Но если говорить про религию там, философию и всякую бредятину про смысл жизни… Ой, простите!

Не хотел его обидеть.

– Да нет, подбор слов чем-то обусловлен. «Бредятина про смысл жизни». Вас все это злит.

– Не то чтобы злит, просто я не понимаю.

На самом деле он прав. Я действительно зол как черт. Просто до сих пор об этом не догадывался.

– Вы бы назвали себя счастливым человеком?

– Не думаю.

– Но вам бы этого хотелось?

– Конечно, как же еще?

– И что же мешает?

– Жизнь.

– Жизнь делает вас несчастным?

– Не то чтобы совсем уж несчастным, но особой радости не приносит, так себе.

– Так себе. – Старик смакует слово, будто пробует его на вкус. – Н-да… А на сегодняшний день что было самым счастливым моментом в вашей жизни?

– Самым счастливым… – Надо поворошить в памяти. Приходится возвращаться в глубокое детство. Печально. – Сейчас припомню. Давненько это было…

– Ну, вспоминайте.

Все будто случилось вчера. Я – девятилетний мальчишка. Лесная тропка, весенний денек.

– Я только-только научился ездить на велосипеде, и мы с отцом решили покататься. Ехали по тропке в лес и обратно. Было здорово. Сначала папа ехал впереди, а я за ним; потом мы поменялись.

– Как думаете, почему было здорово?

– Не знаю. Скорее всего меня прикалывало, что я еду с ним вровень, не отстаю. И еще нравилось, что он весь мой.

Только теперь, облекая мысли в слова, я и сам начинаю понимать причины своей тогдашней радости. Как же все, оказывается, просто.

– Мне нравилось, что мы вместе, вдвоем.

Помню, отец все оборачивался – проверял, поспеваю ли я за ним, и каждый раз его руль уходил в сторону, велосипед швыряло вбок, и мы заходились хохотом. У папы было такое доброе лицо, когда он на меня смотрел, и я верил, что мы с ним лучшие друзья.

– Но это не то, из-за чего мне хочется жить.

– Нет, конечно. Я понимаю.

Священник надолго умолкает – а жаль, мне этот разговор понравился. Хотелось еще поговорить, и тут собеседник возвращается к прерванной теме:

– «Бредятина про смысл жизни». – Я прыснул: странно слышать такие слова из уст служителя церкви. – Да уж, вам нужно что-то особенное. Представляю, сколько же надо «бредить», чтобы додуматься до чего-нибудь путного.

– Ну, жизнь – штука непростая. Одна поездка погоды не сделает. Все не так просто: смысл существования и всякое такое…

– Для вас не сделает, – говорит он. – А для меня совсем даже наоборот.

– Просто вы верите в Бога, вот в чем дело.

– С чего это вы взяли?

Я уже собирался сослаться на его собственные слова, но тут меня осеняет, что, вполне вероятно, собеседник ничего такого не говорил. Так что прибегаю к очевидному доводу:

– Вы же священник.

– А вы можете себе представить, что где-то на свете живет служитель церкви, который не верит в Бога?

Вот это уже интересно. Придвигаюсь на краешек сиденья.

– В принципе могу. Это случайно не про вас?

– Хотите услышать мою историю?

– Было бы интересно.

– Наконец-то! Делаем успехи.

Зря он так. Не нравится мне подобный тон. Сразу вспомнился бедняга Маркер со своей фурой. То-то он утверждал, что я от природы не любопытен. Вот и священник разговаривает со мной, как с неучем каким-то. Завел меня – сам виноват. Старик просит задать какой-нибудь вопрос, ну я и выдал в отместку:

– А что у священников вместо секса?

Мне-то не особенно интересно, просто он сидит такой самодовольный, захотелось спесь с него немного сбить. Он принимает вопрос спокойно.

– У каких именно священников? Вас интересуют священники вообще?

– Господи, ну не знаю! Ведь нет «священников вообще», так?

– Совершенно верно. Каждый говорит только за себя. Вы удивитесь, но когда-то я был женат. Мы познакомились в колледже. Я был застенчивым юношей, и инициативу проявила она. Мы устраивали себе маленькие каникулы: удирали от всех и читали друг другу книги – и ваших английских классиков тоже. У нее был замечательный голос, приятно было ее слушать. Да, мы друг друга любили… Любовником я был неумелым, мы вместе всему учились. Я не утомил?

– Нет-нет, что вы.

– Ей едва исполнилось сорок, когда она заболела. Вот и все. Мы друг в друге души не чаяли. Она умерла. Я остался один.

Я молчу.

– Вы получили ответ на свой вопрос?

– Да. Мне очень жаль.

– Почему жаль?

– Я поступил ребячливо. Это ж и так ясно, особенно после вашей истории: священниками не рождаются.

– Вот именно. У каждого из нас много жизней.

– А после смерти жены вы усомнились… Умолкаю, не хочется снова показаться невеждой.

– Усомнился ли я в божественности Бога? -Да.

– Усомнился, очень даже усомнился. Я был несчастлив. Вы когда-нибудь были предельно несчастливы?

Интересный вопрос. Только мне сейчас не хочется разговаривать о себе, куда интереснее узнать, как он справился со своим горем. Если справился.

– И что же вы сделали?

– Я сильно полюбил вино.

– Топили в нем горе?

– Я научился ценить хорошие напитки. – Взмахом руки он указал куда-то в сторону заднего сиденья. – Захватил с собой несколько бутылочек болгарского мавруда. Ради этого стоило дать крюка, как говорится. Знаете, вино – как кошка. Нельзя предугадать, как оно себя поведет. У него своя жизнь. Я почитаю особой привилегией, когда хороший напиток вливается в мой бокал и снисходит до общения со мной. Поэтому я всегда не прочь откупорить бутылочку-другую. Все в этом мире живет и умирает, в том числе и вино, а как иначе?

На краткий миг мне показалось, что мы колеблемся на грани открытия чего-то такого, что мне очень хотелось бы знать. Но момент ушел, и разговор перетек в русло послеобеденной говорильни. Отец очень любит потрепаться о винах. По мне так глупее занятия не придумаешь – все равно что отслеживать прибытие и отбытие поездов и записывать номера локомотивов. Я, конечно, и сам не прочь пропустить стаканчик-другой, но особого почтения к напиткам не испытываю: никакая это не христова кровь. Кстати вспомнился забавный случай, как мы с приятелем – а надо заметить, парень был из семьи католиков-ирландцев, – так вот, мы прокрались к алтарю и стибрили бутылочку вина для причастия. Сразу скажу, пойло было – настоящая отрава, и мой дружбан изрек такую вещь – мол, он теперь знает, в чем заключается таинство пресуществления: в том, чтобы превратить дешевое вино в напиток, который человек станет пить по доброй воле. Впрочем, пересказывать этот эпизод своему другу-священнику я не стал – из боязни задеть его за живое.

Но вот мы замедляем ход: впереди патруль. Патрули навевают мне недобрые воспоминания. Ладони взмокли, во рту пересохло, а виолончелист, похоже, и в ус не дует. Посреди дороги – машина; в ней зябко ежатся полицейские. При виде нас они выходят из автомобиля.

Священник глушит двигатель, и «рено», немного прокатившись, останавливается, словно бы по своему усмотрению. Мой спутник тем временем всем корпусом подается назад и начинает шуровать в сваленных на заднем сиденье вещах. Извлекает на свет божий бутылочку вина, достает из кармана простенький штопор, известный под названием «друг официанта». Пара ловких движений – надо сказать, рука у моего попутчика набита, – и пробка выскальзывает из горлышка. Старик выходит из машины, здоровается с полицейскими; не успеваю я моргнуть глазом – они уже стоят чуть ли не в обнимку, в снежной жиже и угощаются винцом прямо из горла.

Виолончелист манит меня пальцем, приглашая присоединяться к ним, и передает бутылку. В итоге и я выпил. Надо сказать, букет богатый. Я глотнул залпом, как пиво, и потом еще минут пять во рту взрывались новые оттенки вкуса. Полицейские со священником болтают как давние приятели – совсем не похоже на проверку документов. Причем говорит-то в основном страж порядка: мой друг слушает его, склонив голову набок и с пониманием кивая. Но вот первую бутылку уговорили, виолончелист достает еще одну и, не раскупоривая, вручает полицейским. Те возвращаются в машину. Мы садимся в «рено» и трогаемся в путь.

– Как вам вино?

– Отличная штука.

– Некоторым оно кажется терпким, а я в таких случаях говорю: подождите, пока оно выстоится, дозреет и крепости наберет. Вы со мной согласны?

– Наверное.

Мне куда интереснее узнать, как обошлось без неприятных вопросов и почему мной никто не заинтересовался. И вообще, похоже, полицейских тем собеседники даже не касались.

– А что, на мой счет вопросов не было?

– Ни одного. Видите ли, у людей своих проблем хватает. – Священник взглянул на меня с улыбкой, и машину швырнуло в сторону. Вина мой друг хлебнул порядком, и я очень надеюсь, что зрелый букет еще не признак высокой крепости. – А что, интересно?

Интересно ли мне, о чем болит голова у полицейских? Не слишком.

– Ага. Поделитесь.

– Тот, тощий и лопоухий, не находит себе места из-за того, что жена не ложится с ним в постель. Она предпочитает спать с детьми – говорит, малышей мучают ночные кошмары. Да только он уверен, что она просто его расхотела, вот парень и мается, бедолага, не знает, что ему делать.

Да уж, разговорчики на посту.

– И что вы ему посоветовали?

– Спросил, нет ли у жены хорошенькой сестрички.

– Да что вы!

– И знаете, что выяснилось? Действительно есть такая. Он ее вовсю обхаживает, и та, надо сказать, очень даже не против. Да только, понимаете ли, в чем беда… С сестрой у него не получается. Вот такая загвоздка.

Да уж. У меня глаза из орбит вылезают.

– А вы что?

– Подарил ему бутылочку мавруда, посоветовал распить ее на двоих, трижды произнеся хвалу святой Деве Марии, и благословил.

– Какой же вы нехороший священник! – А сам смеюсь, не могу удержаться. – Да вы просто злодей. Бог вас накажет.

– Вы сами только что доказали, что Бога не существует.

– Верно, ваша правда!

Вот так мы снова вернулись к дискуссии о существовании Бога. На хмельную голову рождаются удивительно здравые мысли, и мы, воодушевленно обмениваясь взглядами на природу божественного, летим навстречу следующему проявлению реальности.

– Может быть, мой Бог, в которого я верю, совсем не тот, в которого не верите вы, – говорит священник. – Так что если бы вы показали мне своего Бога, я бы согласился, что его не существует, и показал бы вам своего, и вы бы согласились, что он существует. И тогда получилось бы, что мы оба правы.

– Неплохо придумано.

– Поделитесь, какие ассоциации рождает у вас слово «бог».

– Для меня Бог, – начинаю я, – это вроде как великий экзаменатор, и данная им жизнь – один сплошной экзамен.

– Ну, в это я точно не верю.

– Что же тогда вы подразумеваете под Богом?

– Мой Бог – это вы.

– Я?

– Нуда.

– Как это понимать? Я создал вселенную? Вы мне поклоняетесь?

– Да, и еще массе всего остального. Видите ли, мой друг, ваша ошибка, да будет мне позволено указывать вам на ошибки, состоит в том, что вы считаете Бога отдельным индивидуумом. Если вы на секунду задумаетесь, то поймете, что этот образ был придуман для детишек: Бог – отец. Истинную божественность невозможно загнать ни в какие рамки. Ее вообще невозможно охватить или объять. Бог – никак не меньше чем все сущее, включая вас.

– Выходит, я никакой не Бог, а только его крохотная частица.

– Ну, что я говорил! Опять же детское представление о Боге. Вы представляете себе этакую сущность, которая, если можно так выразиться, обладает свойством размера. Без сомнения, она весьма велика, но все равно ограничена и неделима. А мой Бог – отнюдь не такой гигант. Скажем, представьте себе огонь. Бог – огонь. Тогда я – огонь, и едем мы по огненной дороге, над нами проплывают огненные облака. Все-все-все вокруг состоит из огня. И я вам говорю: вы сами – огонь. А вы отвечаете: никакой я не огонь, а только его крохотная частица, так?

– Но я же действительно не огонь.

– Не огонь, конечно. Вы – жизнь.

– Я – жизнь?

Он кивает, не сводя глаз с дороги.

– Вы – жизнь.

– Я – жизнь. – Прикольная формулировка. – Мы обычно говорим: «Я жив».

Старик пожимает плечами: тут суть не в построении фразы.

– Вы живы, и вы – жизнь. Вы воплощаете в себе все сущее на Земле, значит, вы – Бог.

– Ладно, тогда, если я Бог, для меня нет ничего невозможного.

– Разумеется. Если только вы знаете, чего хотите.

Вопрос на засыпку. Хочу, чтобы мужчины завидовали, а женщины любили, как говорится. Мечтать не вредно.

– Сомневаюсь.

– А почему нет? Такое уже случалось.

– Когда это?

– Когда вы с отцом катались на велосипедах.

Да уж, после того как меня объявили Богом, столь приземленный довод разочаровывает.

– И всего-то?

– Как же вы не поймете! – Священник гневно хлопает ладонью по рулю. – Жизнь! Радость! Чудеса! Приключения! И все это под боком, среди родных и близких! В своем кругу.

– В Кругу иных.

– Да! ДА! – Неровен час вообще руль оторвет. – Что такое месса? Это разделение трапезы. Это наша тайная вечеря. Мы ликуем во славу воскресшей жизни. Она в прямом смысле поднимается из мертвых! И если все мы и каждый из нас в отдельности есть жизнь, тогда мы ежечасно живем и умираем. Чего же нам бояться?

– Вы еще скажите, что мы все Иисусы.

– Вот именно! Все и каждый! Задайтесь вопросом, почему предание об Иисусе Христе так популярно. Младенец в яслях. Умирающий на кресте. Мы рождаемся, как он, и умираем, как он. И, ко всему прочему, он Бог. Теология трактует инкарнацию как воплощение божественного во плоти. Et incarnates est. Как мы молимся на мессе? «И он родился во плоти от Святого Духа и Девы Марии, и принял образ человеческий».

Старик перехватывает мой непонимающий взгляд.

– Да слова и не важны. Возьмите благодать небесную. Взгляните на Иисуса Христа, это Бог в человеке. Таким можете стать и вы. Вот вам власть! Вот вам слава!

Совсем разошелся.

– Что же, призываете всем на крест лезть?

– А как иначе? В жизни все надо испробовать: и кнут, и пряник. Страдание – это тоже праздник.

– Я бы предпочел праздники без страданий.

– Эх! Вы молоды. «Радость обременяет. Горе разрешает от бремени». Это ваш поэт сказал, Уильям Блейк.

С поэтами не поспоришь. Я умолкаю.

– Знаете, а ведь между нами есть одно различие, – прерывает затянувшуюся паузу старик. – Мы находимся на разных этапах пути. Вы еще только в самом начале, а я уже прошел отмеренное.

– То есть? Собираетесь на тот свет?

У меня это вырвалось по легкомыслию, но священник утвердительно качает лысой головой.

– Да, и очень скоро. Может быть, даже сегодня вечером.

– Как?!

– Если я все правильно понял.

– Вы хотите покончить с собой?

– Нет, что вы. Я, наверное, обойдусь и без этого.

– Как так?! Почему?

– Долго объяснять.

Перспектива собственной смерти, похоже, нисколько не смущает старика.

– Вы хотите умереть?

– Хочу ли я умереть? – Он погружается в задумчивость. – Правильнее было бы ответить, что нет. Да только я по жене соскучился. Скорее бы к ней.

– Думаете, вы встретитесь с ней после смерти?

– Скажем так, надеюсь. Горю нетерпением, страшно любопытно.

При этих словах мне вспоминается отрывок стихотворения, которое я читал по просьбе одного старика.

Там еще был Экхард со шлюхами. Память удержала несколько строк, и я произношу их вслух:

Чу! Слышишь сердца гулкий стук?

Я тороплюсь к тебе, мой друг.

И как бы время ни текло,

Возле тебя склоню чело.

Виолончелист пускает слезу.

– Может, остановите машину?

Он глушит мотор и сидит, хлюпая носом, а я не знаю, что ему сказать и как помочь.

– Загадка, – говорит он, сморкаясь в ветхий носовой платок. – Загадка.

– Точно.

Думаю, хватит с него моих вопросов.

Старик обращает ко мне доброе лицо, и глаза у него вроде бы улыбаются, но главное – он смотрит на меня. Сижу, думаю, что вроде бы в такой момент я должен сказать ему что-нибудь сочувственное, но ничего не приходит в голову, поэтому я тоже просто гляжу на него. И вдруг, неожиданно для самого себя, ощущаю, что это не простой взгляд: я не вижу отдельных черт, а словно заглядываю в самую душу, и душа эта – глубокий колодец доброты. Подумать только, совершенно чужой человек искренне желает мне добра, хочет оградить от бед и несчастий, успокоить мои страхи, излечить боль. Страстно, всей душой. И я ему за это очень признателен. Меня захлестывает волной благодарности, которая перетекает к нему, он ее улавливает и, в свою очередь, проникается ко мне благодарностью. И так мы сидим и омываем друг друга флюидами радости.

Забавно мы все-таки воспринимаем людей. Мой спутник, например, больше не кажется гномом. Вообще, по мере того как узнаешь человека, его внешность теряет всякое значение. Он перестает быть красивым или уродливым, остается только его внутреннее содержание, ведь именно оно формирует человеческие лица. А еще, если любишь, то начинаешь любить и лицо, каким бы оно ни было. Глубокие морщины, пятнистая кожа, мясистый нос, мохнатые брови над маленькими поросячьими глазками, практически голая голова, если не считать торчащих из ушей и ноздрей пучков волос, – все это принадлежит замечательному, прекраснейшему человеку, моему старому мудрому добряку-виолончелисту, который не скупится раздавать людям добро. Спасибо тебе за эту поездку. Спасибо за то, что показал мне своего Бога. Я – приземленный человек, прости меня.

Глава 16

В город въезжаем под вечер: скоро начнет смеркаться. Кружим по улицам, и меня посещает знакомое чувство, словно в этом месте я уже когда-то был. Впрочем, оно проходит, едва мы попадаем в центр. Здесь все по-другому и очень красиво: старая площадь, церковь. У ее ступеней виолончелист решает припарковаться. Повсюду множество людей, все ярко освещено: кафе, магазины, окна жилых домов. Снуют прохожие с замысловатыми футлярами, повторяющими очертания музыкальных инструментов. На стенах зданий расклеены афиши предстоящих концертов: Гайдн, Монтеверди, Рихард Штраус. Из переполненных кафе на улицу льются аккордеонные мотивы и гомон голосов. Не обошлось и без полицейских: их тут полным-полно, надзирают за порядком. Их взгляды скользят по мне, не задерживаясь.

Виолончелист, светясь от радости, похлопывает себя по круглому животику.

– Начинается фестиваль!

К своему немалому удивлению, замечаю за столиком кафе Экхарда с Илоной.

– Смотрите! Я их знаю!

– Отлично! Присоединяйтесь к ним и отдохните с дороги. Увидимся позже.

Почему-то мне стало страшно.

– А вы куда?

– Тут недалеко. Надо кое-кого навестить. – Он ободряюще улыбается и похлопывает меня по руке. – Не волнуйтесь, мы еще встретимся. Обещаю.

– Но где и когда?

– Вечером в замке, на концерте.

Бросить меня на произвол судьбы вот так запросто! Ведь он – мой единственный провожатый в этой чужой стране. Я понятия не имею, во сколько начнется этот их фестиваль и где находится замок.

– Но как мне добраться до замка?

– Сегодня туда пойдут все, и ваши друзья в том числе. Присоединяйтесь к ним и не волнуйтесь, все образуется.

Его слова отзываются насмешкой над моими ночными иллюзиями. Что ж, старик намерен уходить, мы обнимаемся на прощание, и мой полуночный собеседник неуклюже семенит куда-то в переулок. Провожаю его взглядом, а когда тот окончательно скрывается с глаз, направляюсь в кафе. По дороге показалось, будто полицейский зацепил меня взглядом. Чтобы избавиться от этой паранойи, проговариваю про себя: у этого парня проблемы по семейной части, он кувыркается в постели с сестрицей собственной женушки. Может, телепатия и вправду существует: бедняга мигом отвернулся, залившись краской.

Для Экхарда эта встреча тоже стала неожиданностью. Он вскакивает с места и радостно кричит:

– Ты цел! Слава богу!

– Какими судьбами? – спрашиваю его. – У вас же по идее медовый месяц.

– Да ну, – отмахивается Экхард. – Фестиваль – такое событие, никак нельзя пропустить! Ты-то как? Невредим?

Я вкратце пересказываю случившееся, опуская неловкие подробности про список Маркера и про то, что я согласился выступить на тайном собрании. Вроде бы власти попросили меня как жителя страны с похожим опытом произнести пару слов в поддержку борьбы с терроризмом.

С неподдельным облегчением Экхард вздыхает и говорит:

– Когда тебя забрали… – Тут он закатывает глаза, Кто-то из его компании раздобыл для меня стул и

тащит его через головы отдыхающих. Мне протягивают ломоть хлеба, вручают бокал вина.

– Понятно. Значит, они знают, что ты здесь.

– Нет, я оторвался.

– Не так-то это просто.

– Хоть и непросто, да получилось. Меня сюда священник подкинул на машине.

Я оборачиваюсь к окну: на площади полно народа, а вот знакомой машины у церкви не видно.

– Он поможет мне выехать из страны, обещал. Мы договорились встретиться сегодня вечером на концерте.

– В замке?

– Да.

Учитель переводит мои слова для компании, и друзья обмениваются оживленными репликами.

– А как звали того священника? – вдруг интересутся Экхард.

– Имени не спросил. Мы встретились в соборе. Он виолончелист, играет в струнном квартете.

– У тебя есть билет на концерт?

– Нет.

– Тогда не пропустят. Билеты уже несколько недель как распроданы.

Вся моя радость испаряется. Я не в силах скрыть разочарования: священник меня даже не предупредил. Экхард совещается с друзьями.

– Не переживай. Пойдем вместе, проведем тебя как-нибудь.

Чувствую себя обманутым: подвел меня виолончелист. Зачем было договариваться о встрече, если кассы пусты? Думаю, а стоит ли вообще его ждать – может, прямо здесь и сейчас попросить помощи у учителя?

– Да мне не так уж и надо на концерт, – говорю я. Тут далеко до границы?

– Рукой подать. Час ходьбы.

– Слушай, а может, ты расскажешь мне, как туда пройти? Я бы сейчас и отправился.

Экхард качает головой.

– В темноте легко сбиться с пути: заблудишься без провожатого.

– А кто-нибудь из вас может со мной пойти?

– Конечно, но только скоро концерт начинается, а вот после – пожалуйста.

Помешались они, что ли, на этом концерте? Моя жизнь поставлена на карту, а у них на уме какие-то музыкальные посиделки. До цели – рукой подать, а я вместо этого целый час, а то и несколько буду ерзать на жестком стуле, слушая хоралы на латыни. Эх, бедный я, несчастный… Беру бокал и, погруженный в горестные раздумья, с нарочитой медлительностью выпиваю его до дна. Впрочем, моего огорчения никто не замечает.

Меж тем народу на улице прибыло. Целеустремленные лица, торопливый шаг. Столики освобождаются, посетители снимают с настенных крючков пальто и кутаются перед выходом на стужу.

Мои друзья тоже засобирались.

– Пора трогаться, – говорит Экхард.

В суматохе, пока люди разбирают одежду, подхожу к учителю, желая поделиться своими страхами.

– А вдруг не получится? Если меня не пропустят, тогда что?

Тот хмурится, протирает запотевшие очки.

– Один из нас передаст тебе свой билет, мы уже договорились.

Я тронут. Немного стыдно, что я сомневался в этих людях. В конце концов, они ничего не выигрывают, помогая мне, скорее наоборот.

Мы тоже выходим на площадь и присоединяемся к потоку людей, пешком бредущих в сторону замка. В здешних краях живет какая-то знаменитость, солистка-сопрано, и всем не терпится послушать ее пение.

– Замок очень старый, – рассказывает Экхард. – Уже шестьсот лет стоит. Если бы не он, тут и города бы не было: когда с востока пришли завоеватели, горожане укрывались в этих стенах. Считай, что это и есть город. – Тут до него доходит, что я еще не знаю самого интересного. – Когда-то здесь жило семейство Вицино.

– Это дом Леона Вицино?

– Уже нет. В наши времена невозможно сохранить в личной собственности такое здание. Сейчас поместье принадлежит государству. Но он здесь родился, и для нас это очень приятное стечение обстоятельств.

Вдоль дороги тянется скованная льдом река. Развеселые компании сбегают с высокого берега и пускаются в путь по запорошенному снегом льду. Спешат, оскальзываются – над рекой поднимается хохот, словно наступили праздники. Какая-то дама в пышном красном пальто раскружилась на льду, выпростав в стороны руки, юбки взметнулись вверх, а вокруг – дрожащий свет факелов кидает пунцовые тени на заснеженные берега, и его отсветы танцуют в ветвях голых крон.

Заходим за поворот, где параллельно дороге бежит изгиб реки, и взглядам предстает величественный замок. Он даже больше, чем я себе представлял. У меня опять возникло чувство, словно это место мне знакомо. Впрочем, я наверняка знаю, что никогда здесь не был: такие красоты не забываются. Замок будто собран из множества округлых башен, увенчанных коническими заостренными крышами и снабженных бойницами укреплений. Между собой башни соединены массивными отвесными стенами, пронзенными высокими щелями окон, сквозь которые пробивается яркий свет. Меж заостренных крыш к небу тянется длинная поросль дымоходов, изрыгающих в ночное небо столбы густого дыма.

Все это сооружение громоздится на острове посреди широкой замерзшей реки. Надо льдом раскинулся мост, ведущий к входу в замок, – узкая дощатая дорожка с деревянными перилами по бокам,опирающаяся на высокие шесты. На мост набилось битком народу, шествие движется медленно, плавно перетекая с темной заснеженной дороги в царство света, льющегося из-под высокой арки парадного крыльца. Те, кто вначале спустился на лед, теперь поднимаются по высоким берегам, вливаясь в поток шествующих. Вокруг меня – радостные, ликующие лица, и лишь я один – чужой на этом празднике, единственный, кому безразличен Моцарт. Композитор тут ни при чем, просто на уме совсем другие мысли – к примеру, что делать, если Экхарду не удастся протащить меня через контроль.

У входа на мост настоящая давка. Пока мы ждем своей очереди, медленно проталкиваясь вперед, я смотрю на тех, кто уже вышел с моста и приблизился к парадному входу. На контроле стоят люди, и каждый предъявляет им свой билет. Неожиданно в толпе мелькнул знакомый силуэт: кожаная куртка, дикая, откровенная красота. Петра. Она в окружении новых лиц – не вижу никого из ее прежней компании – что-то горячо доказывает пожилому человеку с густой копной седеющих волос. Все они при билетах. Заходят в здание.

Я совсем сбит с толку. Что она забыла на музыкальном фестивале? Я-то думал, эта женщина в бегах. Осматриваюсь, примечаю полицейских в форме. Без них не обошлось: лениво стоят на обочине, мило улыбаясь и делая вид, что собрались здесь исключительно ради поддержания общественного порядка. Чуть поодаль – представители спецслужбы; громилы в черных куртках просеивают цепкими взорами поток ценителей музыки, сильно смахивая на таможенников в аэропорту. Петру с компанией они будто не видят.

Но вот мы входим на мост, учитель с женой и друзьями готовят билеты: вынимают их кто из сумочки, кто из кармана и крепко держат в руках. А я думать не могу ни о чем, кроме предстоящего контроля. На острове люди выстраиваются в очередь и идут ко входу по одному; каждый, дойдя до важного человека в черном костюме, протягивает ему свой билет. Тот мельком глядит на бумажку и кивает, пропуская внутрь. Мы все ближе. Экхард вдруг расставляет нас в другом порядке: Илона идет первой, он – за ней, а я – следом.

Учитель держит Илону за руку. Она ступает медленно, с нарочитой неповоротливостью – пусть все видят, что дама в положении. Кажется, я понял их задумку. Когда они почти уже приблизились к человеку в черном костюме, Экхард громко обращается к супруге, уговаривая ее не торопиться и смотреть под нога. Та поглаживает живот и, улыбаясь, протягивает контролеру билет. И тут неожиданно спотыкается и падает на колени. Испуганно вскрикнув, муж припадает к ней, человек в черном костюме следует его примеру. Мужчины вдвоем поднимают бедняжку на ноги, и беременная встает, заверяя, что нет повода для волнений. Меж тем учитель сует мне зажатый в кулаке билет, который, воспользовавшись суматохой, передала ему спутница. Экхарда пропускают, я расправляю скомканный клочок бумаги и без проблем прохожу следом. Терзаясь нелепыми опасениями, что на билет захотят взглянуть, я сую его подальше в карман и присоединяюсь к друзьям в вестибюле.

Ко мне с улыбкой оборачивается Экхард.

– Вот видишь, – говорит он. – Я же обещал тебя провести.

– Отлично сработано! – Я не нахожу слов. – С Илоной все в порядке?

– Естественно. Мы просто немножко притворились.

Здесь царит настоящая давка, зала гудит ропотом радостного ожидания. Для многих – это лишний повод встретиться со старыми друзьями: распростертые объятия, приветственные возгласы. Но вот толпа несет нас в зал, где состоится концерт.

Зал огромен: высокие каменные стены восходят на высоту двухэтажного здания, со всех четырех сторон над ним нависают украшенные деревянной резьбой балконы. На полу, выложенном рельефной плиткой, выставлены ряды дешевых складных стульев. Тут и там слышны веселые перебранки за лучшие места. Стулья расположены от окна к окну, а в левом углу размещена сколоченная из досок сцена для оркестра и хора. Почти все музыканты в сборе, настраивают инструменты. Хористы рассеялись по залу, приветствуя друзей. Перед сценой стоит неуклюжего вида помост, этакий капитанский мостик, с которого дирижер будет командовать своей музыкальной командой.

Мы входим в числе последних. Остались самые дальние места, возле выхода. Экхард окликает каких-то знакомых и машет им рукой. Я же от нечего делать стою возле стула и всматриваюсь в толпу, пытаясь отыскать в ней священника. Дело это затруднительное, поскольку лица в основном обращены к сцене, и я вижу одни затылки. Так что бросаю бесполезное занятие и просто смотрю на происходящее. Прислушиваюсь к себе и ощущаю странное волнение: я напряжен, словно перед трудным и опасным делом, хотя прекрасно понимаю, что единственное, чего мне стоит сейчас бояться, – это незнакомая музыка.

Блуждающим взглядом окидываю зал, отдавшись свободному течению мыслей. Реально ли отыскать в такой толпе виолончелиста, и что делать, если я его все-таки не найду? Экхард пообещал, что они с друзьями помогут мне перейти границу. Стоит ли идти в ночи, в зимнюю стужу, или обождать до завтра и двинуться при свете дня? Что будет дальше, когда я окажусь по ту сторону колючей проволоки? Сказать по правде, это уже меня не волнует – лишь бы вырваться из нынешнего ужаса. Последующая дорога домой с ее невообразимыми и смутно представляемыми сложностями – лишь вопрос времени и выносливости.

Значит, в этом доме подрастал юный Вицино. Трудно вообразить, как маленьким мальчиком он носился под тяжелыми деревянными балконами, как звук его шагов отдавался эхом каменных сводов. Наверняка где-то здесь есть маленькие комнаты, и он, свернувшись в кресле, сидел у окна, глядя на водные просторы, и мечтал о чем-то своем.

Вдруг взгляд случайно падает на дверной проем, полускрытый занавесью. Едва я успеваю дать себе в этом отчет, к занавеси торопливо подходит фигурка и ныряет в темноту. Миг был краток, но человека я узнал: это священник, мой знакомец. Вскакиваю с места, проталкиваюсь к проходу и мчусь вдоль рядов к потайной двери. Зрители ходят по залу, и мое мельтешение не вызывает особого протеста.

Юркнул в дверной проем: передо мной открылась спиральная лестница. Взбегаю по каменным ступеням и оказываюсь на пустом балконе над зрительным залом. Вижу еще одну дверь, она открыта, заглядываю туда, передо мной – коридор, залитый светом флюоресцирующих ламп. Сюда выходит множество дверей, но все они закрыты. В самом конце, в холодном свете вижу перила еще одной лестницы и слышу звук шагов: кто-то по ней спускается.

– Стойте! Подождите! – кричу я.

Мчусь по коридору, сбегаю по ступеням и оказываюсь в каком-то темном вестибюле. Из-под приоткрытой двери льется мягкий теплый свет. Захожу и оказываюсь в небольшой богато украшенной молельне. У алтаря – трехрядная подставка для молельных свеч, на которые недавно установили несколько свежих. Все они зажжены. Перед кафедрой, опустив голову и преклоняя колени, читает молитву мой друг.

Я замер и молчу, не в силах шелохнуться от обуявшего меня смущения. Виолончелист не мог не заметить моего вторжения, ведь он опередил меня не так уж надолго – неужели успел настолько отрешиться от внешнего мира?

И когда старик наконец поднимает голову и оборачивается, меня сражает выражение его лица: этот человек испытывает скорбную муку.

– Простите меня, – пристыжено говорю я. – Вас оставить?

– Нет-нет, – загробным голосом отвечает старик. Чтобы вырваться из сковавшего его оцепенения – каким бы кошмаром оно ни было вызвано – и понять, кто я такой и что мне нужно, ему потребовалось усилие. – А-а, вы пришли. Хорошо.

– Друзья обещали мне помочь, если вам не очень удобно.

– Нет-нет, – говорит он. – Все уже предопределено.

Не вполне понимаю, что он имел в виду. Старик встает с коленей, возвращается его обычное дружелюбие.

– Как вы узнали, где меня искать?

– Я видел, как вы ушли из зала, и побежал следом.

– Но я пробыл в этой молельне никак не меньше часа, – хмурясь, отвечает старик.

– Невозможно. Я видел, как вы сюда входили. Прошло всего пару минут.

Священник пожимает плечами, поворачивается и берет меня под руку. Мы вместе выходим из часовни.

– Вот-вот начнется концерт. Вам надо возвращаться.

– Я не ради концерта сюда пришел, – говорю я. – Ради вас.

– Зачем же? Я – маленький человек. Месса Моцарта – вот настоящее чудо!

Почему все помешались на каком-то концерте? Мы поднимаемся по лестнице, движения старика обрели непривычную медлительность.

– Вам нездоровится?

– Нет-нет, не о чем волноваться.

– Где мы встретимся после концерта?

Во всяком случае, я уже смирился: сначала концерт, потом все остальное.

– Вы меня найдете. Все предопределено.

И опять же, он говорит так, словно предстоящий концерт – венец всему. Для него – не спорю. Для меня же сейчас самое главное то, вокруг чего вертятся мысли, – позаботиться о своем выживании. Не сочтите меня самовлюбленным эгоистом.

И вот мы возвращаемся по освещенному длинными светящимися полосами коридору.

– Мне понравился наш дорожный разговор, – говорит священник.

– И мне тоже. Узнал для себя много нового.

– Ну что вы, мне нечему вас научить! Я только пролил свет на то, что вы знали и без меня, как считаете?

Наш мозг – большой дом, и мы пользуемся далеко не всеми комнатами.

Он указывает на запертые двери, которых в этом коридоре множество. Мы еще не дошли до балконов, и уже отсюда слышны сотрясающие зал овации.

– Вышли солисты, – говорит священник. – Мы как раз вовремя.

– Я вас потом отыщу.

– Да-да, конечно. – Он протягивает мне пухлую руку и устремляет на меня невыносимо печальный взгляд.

– Властвуйте бережно, – роняет он.

За балконной дверью наступает тишина: зал смолк, заиграла музыка.

– Идите. – Он подталкивает меня к двери. Я вхожу на балкон как раз в тот самый миг, когда хор выдает первое крещендо:

– Кирие!

От могущества звука дух захватывает. Я даже не заметил, что священник не последовал за мной на балкон. Смотрю вниз, выискивая в зрительном зале знакомые лица – Экхарда с Илоной, Петру с компанией, которые собрались здесь будто бы специально для меня. Вокруг много тех, кого я не знаю, слишком много. И музыка. Величие момента на миг вытесняет из головы страхи о будущем.

Я уступаю напору звука, бьющего через край, отдаюсь музыке Моцарта, не пытаясь предугадать, куда он меня поведет, покорно несясь по течению, как рыба в бурном горном потоке. А когда хор внезапно смолкает и над притихшим залом поднимается пиано солистки, протяжное и чистое, а потом внезапно возрастает до густого крещендо: «Кристе!» – я вместе со всеми затаиваю дыхание и взлетаю с певицей, выше и выше: над балконами, над приземленностью собственной жизни, взирая на нее с небес с любовью и нежностью, но без привязанности.

Музыка общается со мной, она точно говорит: посмотри на себя, ты такой маленький, тебе нечего бояться. И в то же самое время я прекрасно понимаю, что оказался в центре событий. От меня мало что зависит и вместе с тем меня затянуло сюда бесповоротно, и происшествия последних дней были отнюдь не случайны. Постепенно, по мере того как тающие звуки находят свой путь к завершению и возвращаются в главную тональность, в голове разворачивается план, и моя задача – пройти свой путь до конца. Это чувство и дарованное мне понимание никоим образом не связаны ни с общим разумом, коему подчиняются земные умы и жизни, ни с Богом, ни с Моцартом. Просто я вдруг понял, что мне самой природой предназначен свой путь, который надлежит пройти – так камень, который падает со скалы, подпрыгивая на склонах и приземляясь словно бы в случайных местах, следует единственно верным для него путем. Он, путь этот, полон препятствий, но препятствия, с которыми я сталкиваюсь, задают мне новое, единственно возможное направление.

– Глориа ин эксельсис Део!*

* Слава в вышних Богу! (лат.)

Мне тоже хотелось славы. Я герой приключенческого романа, но не его автор. Меня формировали и огранивали, и занимались этим те, кто произвел меня на свет, небольшая группа родных, подобранных по воле случая, чьи лица много лет воплощали для меня лицо человечества. Я рос, и мой дом уменьшался, пока не стал для меня слишком тесен и мне не захотелось пуститься в дорогу, проложить свой собственный путь.

Собственный путь! Смешное безрассудство! Да у кого из нас есть собственный путь? Давным-давно не осталось нехоженых троп, дороги забиты транспортом. А я все-таки ушел, даже не обернувшись. И как-то мало-помалу, день за днем, чем сильнее я удалялся, тем отчетливее представлял себе то, что осталось позади – можно идти по горной гряде, замечая только мелкие спуски и подъемы, и лишь взобравшись на вершину, получаешь обзор всего в совокупности. И вот наконец, измотанный долгой дорогой и не уверенный в благости того, что ждет впереди, я оборачиваюсь и, к собственному потрясению, вижу вздымающийся под облака величественный оплот, мой собственный дом. И пораженный, я спрашиваю себя: неужели я пришел оттуда?

Большая Месса набирает обороты. Гремят сольные басы.

– Кредо ин унум Деум!*

* Верую в единого Бога! (лат.)

Хор откликается триумфом веры:

– Кредо! Кредо!

Вспоминаю своего друга священника, которому приходится ежедневно повторять эти слова на богослужении, и спрашиваю себя: а верит ли он в того самого, единого Бога, отца всемогущего, творца неба и земли и всего сущего, видимого и невидимого? Если, как он сказал, я действительно Бог, тогда мне было бы приятно думать, что я явился создателем всего видимого и невидимого – не душ или ангелов, а веры, дружбы, благодарности и любви. Вот что я подразумеваю под невидимым сущим. И пока я об этом думаю, как бы исподволь приходит осознание чего-то нового: я меняюсь. Я изменился.

Но вот оркестр и хор смолкают, и в охватившей величественный зал тишине вдруг оживают скрипки и флейты. Нежные спиральные перекаты мчатся вниз, предваряя что-то очень большое. Зал замирает в напряженном ожидании. Вступает соло сопрано.

Звуки, плывущие со сцены, затягивают, точно в омут, ты не в силах вырваться и взмываешь ввысь, в дальнее поднебесье, где чувства насыщаются красотой. Тончайшие переливы голоса исполнены бесконечной легкости и безграничной силы. Зал в экстазе, охвачен прелестью такой мощи, что невозможно верить в плохое.

Мое сознание улавливает слоги и слова в последних тактах мелодии, слова, которые я уже слышал: «И был он создан во плоти». Это кульминационный момент воплощения Бога в человеке. Мы со священником совсем недавно про это говорили, и он убедил меня в том, что я – Бог; фраза будто адресована именно мне, и звенящие нотки словно перекликаются с трепетом таящегося во мне духа. Роль моя двойственна: я и слушатель, воспринимающий это чудо, и Бог, воспеваемый и создатель. Сопрано поет обо мне и для меня. Я влился в музыку.

И по мере того как я слушаю, наполняясь силой и легкостью, расширяясь до самых облаков, чтобы стать огромным и пустым, как небо, начинаю понимать, что со мной произошло во время этого странного путешествия. Здесь я нахожу и вопрос, и ответ. «И был он создан во плоти»: не только божественный дух материализовался, но и мои страхи и стремления, все, что происходило в моем рассудке овеществилось. Мечты и воспоминания, все создания, видимые и невидимые, обретают материальную форму. В моем доме полно комнат, и во многие я даже не заглядывал.

Я пробуждаюсь. Я и не догадывался, что обладаю такой силой.

Но вот бессмертное соло смолкает, и время возвращается. Многоголосие хора победно ликует.

«Санктус! Санктус!»*

* «Свят! Свят!» (лат.)

Слух уловил щелчок. Я весь ушел в музыку и смотрел только на сцену, и лишь теперь поднимаю взгляд и вижу: в распахнутую дверь в дальнем конце галереи входят люди в черных куртках с автоматами в руках. Трое, четверо, пятеро, все больше и больше. На меня не обращают внимания: они пришли не за мной, но из-за меня. Они занимают позиции у бортиков балкона, откуда открывается отличный вид на зрительный зал. На галерее бесшумно появляются новые и новые стрелки, а завороженные последними тактами музыки зрители не замечают происходящего сверху. Последний из вошедших держится ближе к входу, оставаясь в тени. И все-таки, хотя я и не вижу его лица, да и не узнал бы, если бы увидел, я полностью уверен, что это ОН. Я чувствую на себе его взгляд.

Теперь уже точно зная, что я обнаружу, сую руку в карман и достаю конверт, который мне вручили на выходе из телестудии. Вынимаю из него карточку, затем билет, который сунул мне в руку Экхард, и прикладываю их друг к другу: они идентичны. Вот так. Значит, все это время у меня было личное приглашение. Меня ждали. Убегая от своего преследователя, я все равно вернулся к нему.

Зал взрывается аплодисментами. Представление окончено. Люди встают и, подняв руки над головами, дружно хлопают. Почему они не смотрят вверх?

Глава 17

Зрители не спешат расходиться. Дирижер спускается с высокой трибуны, и его место занимает человек с микрофоном. Конферансье звучно обращается к зрителям. Все сидят на местах. Похоже, ведущий объявляет какую-то знаменитость, потому что в зале вдруг поднимается радостный гомон, люди начинают крутить головами.

Так, значит, я попал на тайное собрание Круга иных. Тайное – сильно сказано: позади меня стоят автоматчики, за происходящим наблюдают люди из службы госбезопасности. На этом торжестве мне отводится особая роль: повлиять на ход обсуждений. Надо же, я сюда не собирался и все равно оказался там, где было предназначено судьбой. Осматриваюсь: в зрительном зале вижу Магдалену; прочесываю ряд за рядом – а вот и Петра. Ближе к выходу – Экхард с Илоной. Итак, все возвращается на круги своя.

Стану ли я говорить? А что тут скажешь? Я чужой на этой войне и сюда даже не собирался. Это моя война, я сам решаю, где мне находиться. Куда бы я ни подался, все дорожки ведут в этот зал, на эту церемонию, к этому решению.

Тут по зрительному залу прокатывается шквал восторга: люди вскакивают с мест, кое-кто забирается на сиденья, чтобы лучше видеть. Бурные овации предваряют появление объявленной знаменитости. И вот виновник торжества в окружении толпы почитателей проходит между рядами, прямо под моим балконом. Он направляется к сцене и, дойдя до подмостков, разворачивается лицом к залу, принимая бурные рукоплескания зала. И тут я отчетливо вижу его лицо.

Это мои друг-виолончелист. Правда, теперь он отнюдь не похож на священника. На нем жемчужно-серая рубашка с низким воротом, поверх нее – легкий черный фрак. Зал скандирует его имя. Ну конечно, как же я сам не догадался?

– Ви-ци-но! Ви-ци-но!

Он поднимается на трибуну и, воздев к небу руки, делает несколько жестов ладонями, призывая к тишине. Так вот он какой, этот «старик, никчемность, бывший поэт, изгнанник». Леон Вицино вернулся, чтобы сыграть свою роль в поворотном событии этого вечера. Оглядываюсь на скрывающегося в тени человека, который ждет от меня обещанных действий – тот словно бы по совпадению поднимает глаза, и мы встречаемся взглядами.

Аплодисменты стихают, все замирают в ожидании. Вицино вынимает из кармана лист бумаги и зачитывает фразу на английском языке.

– «Я не умру за веру потому, что верую в жизнь». Вот тебе и на. Ведь эти слова принадлежат моему

отцу. Я опускаю взгляд и вижу, что Вицино печально на меня смотрит и улыбается. Он чего-то ждет от меня, каких-то слов. Да только что я могу сказать? Я виноват в том, что вот-вот произойдет? Невыносимая тяжесть. Не знаю, как поступить, что сделать. Зрители стали обращать на меня внимание – они проследили, куда направлен взгляд их кумира, и крутят головами, чтобы лучше меня рассмотреть.

Настал мой черед, я должен что-то говорить.

Неужели им не страшно? Они что, не видят автоматчиков? Вицино с улыбкой смотрит на меня. Его руки разведены в стороны, он держится за перила подмостков.

Я оборачиваюсь и бросаю взгляд на человека в тени. В его глазах – хотя я их и не вижу – будто читается насмешка: «Ну и? Ваш выход». А что я должен сказать, если мне даже шпаргалки не дали? Откуда я знаю, что они хотят от меня услышать? Тогда он пожимает плечами, отводит взгляд и дает автоматчикам знак. По балкону рассыпаются металлические щелчки: наемники готовят оружие к бою. Когда Вицино предупредит своих людей? Почему они не спасаются? Почему не убегают? За что мне такая участь?

Сейчас надо непременно крикнуть, привлечь их внимание – люди не подозревают об опасности.

Я пытаюсь крикнуть, но не могу – рот будто ватой набит. Собираюсь с силами, кричу снова, и из горла вылетает слабый писк, хрип – что-то неразборчивое, неузнаваемое.

– Простите меня, – только и в силах вымолвить я.

Все, кто меня любил, простите.

На глазах выступают слезы, я всматриваюсь в лица тех, кого сейчас нет рядом. Где ты, сестренка? Карапуз, который ковылял за мной всю мою сознательную жизнь, ненужный, набивший оскомину. Пришел твой черед за мной присматривать.

Клац, клац. Убийцы передергивают затворы.

Где же ты, отец? Теперь я знаю, почему ты всегда так грустно улыбался. Ты хотел, чтобы твой сын поверил в себя, несмотря на то что ты сам в себя не верил.

Оружие готово к бою.

Где ты, мамочка? Ты, как обычно, сидишь за столом, работаешь, но тут захожу я, ты сдвигаешь очки на лоб и смотришь на меня. Я пришел просить еды, денег, разрешения взять машину. И ты, давшая мне глаза и с песнями провожавшая меня в школу, идешь на кухню, ставишь на плиту кастрюлю, ищешь в сумочке ключи.

(Петра вынимает из-под пальто пистолет – решила, что я предатель.)

Я встаю перед вами на колени, целую ваши руки. Все, кто меня любил, простите.

(Петра наводит пистолет, прицеливается. Вицино улыбается мне с трибуны. На меня устремлены сотни глаз: все ждут.)

¦Разве я виноват в том, что сейчас случится?

(Мимо с визгом проносится пуля. Тра-та-та-та-та, заработали автоматы. Тот, кто все время оставался в тени, разворачивается и уходит с балкона.)

Я виноват. Мне пора.

(В зале начали падать. Ни криков, ни попыток к бегству – они не отвечают насилием на насилие, не противятся. Просто стоят молча и тут же валятся как снопы. Не падает только один человек, хотя его изрешетили пулями, – Леон Вицино. Он замере широко открытыми глазами, его придерживает помост Кумир превратился в живую статую.)

Я – сам за себя, на мне лежит ответственность, все действо разыгрывается мне в назидание. Надо уходить отсюда.

Вот и пришло время, когда я оказался хозяином положения. Видимые результаты – порождение моих невидимых решений. Все, что со мной происходит, происходит по моей воле – я сам так решил. Нет, я не жертва, и это не плод моего тщеславия. Я не тот, кого приносят в жертву. Напротив, я бог, на чей алтарь кладут жизни других людей. И, несмотря ни на что, мне страшно от собственного могущества, хочется спастись, спрятаться в нору, укрыться в безлюдном одиночестве: меня не отпустили страхи, я все еще боюсь того, кто преследует меня с самого рождения. Но свобода придет. Теперь недолго ждать. Я затем сюда и явился.

Ухожу, оставляя за спиной стрелков в черных куртках и стрекот автоматов. Меня даже не пытаются задержать. Спускаюсь по каменной лестнице в зал и бреду к широким дверям парадного входа, прокладывая себе путь среди павших и умирающих. Под арку, на узкий мост, выводящий на дорогу. Слышу, как впереди кто-то хлопнул дверью, оживает мотор, вспыхивают фары. «Мерс» увозит моего преследователя. Жертва пробудилась ото сна и теперь опасна: охотнику время спасаться.

Серый автомобиль скрывается в промозглой ночи. Перехожу на другой берег, и шаги гулко отзываются на деревянном настиле моста. Двигаюсь быстро, но не бегом – мне больше некуда торопиться.

Бреду вдоль берега замерзшей реки, вхожу в город. Огни погасли, в витринах кафе царит мрак. Иду куда глаза глядят – все равно судьба выведет меня на нужный виток, укажет верный путь.

По длинной темной улице, где я уже бывал, к порогу, который я уже видел. Дверь распахнута. В темный вестибюль, по холодному мраморному полу к закрытой внутренней двери. Открываю ее, вхожу в комнату, которую мне уже никогда не забыть.

Стены увешаны рядами книжных полок. В центре – длинный стол. К нему придвинуто кресло. На столе лежит пистолет. Царящий здесь полумрак нарушает лишь свет, льющийся из чуть приоткрытой двери в дальнем конце комнаты. Сажусь за стол, беру пистолет и жду.

Он входит через заднюю дверь, оставляя ее приоткрытой. Неторопливо направляется к креслу в противоположном конце стола и садится, безмолвно потупившись. Смотрю на него, и мне словно передаются его злость и одиночество. Тут он поднимает голову и устремляет на меня неподвижный взгляд – и только теперь, немного привыкнув к темноте, я впервые вижу лицо. Нет, даже не впервые. Это лицо чудится мне в каждом окне, я принужден видеть его повсюду, куда бы ни направлялся, и страшусь его, ведь оно принадлежит мне. Как ревнивый любовник, этот охотник преследовал меня всю мою жизнь, заставил меня любить его одного, дал понять, что, кроме него, для меня никого в целом мире не существует. Но он обманул, лишил меня свободы, и теперь я расправлюсь со своим тюремщиком, освобожусь от постылой опеки. Все, что случилось потом, – мой проступок, вините меня одного.

Незачем давать ему имя. Если вам обязательно надо знать, как его зовут, считайте, что он ваш тезка – так же, как я сейчас нарекаю его в свою честь.

Он мне улыбается, ему больно улыбаться. Беру в руку пистолет и прицеливаюсь. Теперь остается одно: крохотное усилие воли. Он видит, что на него наведено оружие, но не пытается спастись. В нем не осталось воли к жизни.

Спускаю курок, единожды.

Чпок! Я думал, будет громче.

Открываю дверь, которая всегда была открыта, и выхожу на длинную улицу, что ведет к родной земле. Делаю шаг, и он отзывается поступью множества ног. Делаю первый вдох, и он усиливается вдохами легиона. Теперь я – один и многие. Иду по тропе, исхоженной тысячей людей, но для меня это впервые. Я ухожу туда, где родился и вырос, в те края, которые стану открывать для себя заново.

Так начинается таинство тернистого пути домой.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17