Пропавшее войско [Валерио Массимо Манфреди] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерио Массимо Манфреди Пропавшее войско

Моей матери

Подвиг «десяти тысяч» был необыкновенным, но история последовавших за ними женщин — еще более невероятной.

В. В. Тарн

Главные действующие лица

Абизаг, девочка, которая ухаживает за Абирой

Абира, рассказчица

Агасий-стимфалиец, военачальник одного из крупных подразделений армии «десяти тысяч»

Агий-аркадиец, военачальник одного из крупных подразделений армии «десяти тысяч»

Анаксибий, спартанский флотоводец в Византии Арией, командующий азиатской армией Кира

Аристоним из Метидреи, греческий воин, один из самых храбрых в армии «десяти тысяч»

Артаксеркс, Великий царь, брат Кира, повелитель персов

Архагор, греческий военачальник

Глус, всадник на службе у Ариея

Дексипп, греческий воин

Деметрий, юный греческий воин

Дургат, пленница-персиянка, некоторое время прислуживавшая царице Парисатиде

Евпейт, танагр, помощник Проксена

Ификрат, греческий военачальник

Каллимах, греческий воин

Кир, второй сын персидского царя, наместник в Лидии

Клеанор-аркадиец, военачальник одного из крупных подразделений армии «десяти тысяч»

Клеарх, спартанский военачальник, вождь армии наемников

Клеомен из Метидреи, один из самых храбрых греческих воинов

Ксантикл-ахеец, военачальник одного из крупных подразделений

Ксенофонт (Ксен), юный афинский воин, поступивший на службу в армию наемников, чтобы вести дневник экспедиции

Ктесий, грек, лекарь Артаксеркса

Ликий из Сиракуз, военачальник отряда конницы, как и Ксен

Листра, молодая наложница, следовавшая в обозе армии

Мазабат, персидский евнух Мелисса, наложница Кира

Менон-фессалиец, военачальник одного из крупных подразделений

Мермах, девочка, которая ухаживает за Абирой

Митридат, персидский военачальник

Неон из Асины, воин из отряда Сократа и помощник Софоса

Никарх-аркадиец, юный греческий воин

Парисатида, царица Персии, мать Артаксеркса и Кира

Проксен-беотиец, военачальник одного из крупных подразделений, друг Ксена

Севф, варвар, царь Фракии

Сократ-ахеец, военачальник одного из крупных подразделений

Софенет из Стимфалы (Нет), греческий военачальник

Тимасий-дарданец, военачальник одного из крупных подразделений

Тирибаз, сатрап Армении и «око Великого царя»

Тиссаферн, родственник Артаксеркса, военачальник его армии

Фалин, посланец Великого царя

Хирисоф (Софос), единственный военачальник из спартанской регулярной армии

Эврилох из Лус, очень юный греческий воин


Во избежание путаницы из-за греческих терминов, малопонятных неспециалистам, я использовал более доступные выражения. Так, стратегов я назвал военачальниками крупных подразделений, лохагов переименовал в начальников отрядов, слово «гарем», арабского происхождения, использован вместо «гинекей».[1] Но я сохранил обозначение мер длины: стадии (около семидесяти метров) и парасанги (персидская мера, равная примерно пяти километрам).

1

Ветер.

Не стихает в ущельях горы Аман, словно неистовое дыхание дракона; обрушивается на нашу равнину, иссушая поля и луга. Все лето и порой также большую часть весны и осени.

Если бы не речушка, бегущая по уступам Тавра, в здешних краях ничего бы не росло. Только жалкие пучки травы для немногочисленных козьих стад.

У ветра свой голос, и он постоянно меняется. Иногда напоминает протяжный плач, который, кажется, никогда не утихнет; в другой раз превращается в свист, играя на трещинах стен, как на свирели проникая между створками ставен, под дверьми, все вокруг заволакивая песчаной завесой, — от нее краснеют глаза и жжет горло даже во сне.

А порой он приносит эхо грома, звучащего над горами, и хлопанье тканей и шкур, из которых сделаны палатки кочевников в пустыне. Этот звук проникает в твою душу, заставляет все тело трепетать. Старики говорят: когда ветер так рычит, это значит, что скоро случится нечто необыкновенное.

В нашей земле пять деревень: Найм, Бет-Када, Айн-Рас, Сулла-Хим и Шееб-Млех. Всего в них живет около ста человек; каждая стоит на небольшом холме, где когда-то существовали другие поселения, разрушенные временем: их строили, а после бросали и заново возводили одно над другим — на том же самом месте, из той же самой глины, высохшей на солнце. Но чиновники Великого царя называют их «деревнями Парисатиды», по имени царицы-матери.

Их называют также «деревнями пояса», потому что весь наш труд, все, что нам удается вырастить и продать, кроме небольшой части, уходящей на поддержание существования, тратится каждый год на покупку нового, драгоценного пояса для одеяния царицы. В конце лета сюда приходит богато одетый перс в сопровождении многочисленных телохранителей и забирает все собранное нашими родителями за год тяжелейшего труда. Он обрекает нас на голод и на верную нищету лишь для того, чтобы купить еще один пояс для женщины, у которой их и без того десятки и которой, уж конечно, не нужно больше. И он еще говорит, будто для нас это честь, что мы должны гордиться своей долей. Не всем выпадает счастье служить ответственному за одеяние столь важного члена царской семьи.

Я много раз пыталась представить себе царский дворец, но мне не удавалось: ведь об этом удивительном чертоге ходит столько легенд и историй. Кто-то говорит, что он в Сузах, другие уверяют, будто в Персеполе, третьи — дескать, стоит в Пасаргаде, на огромном плоскогорье. Может, он находится во всех этих городах одновременно и ни в одном из них. Или располагается на холме, равноудаленном от вышеназванных мест. В доме, где я живу, два отделения — в одном спят, в другом едят. Пол земляной, и, быть может, именно поэтому вся наша еда имеет привкус земли, а крыша сделана из пальмовых стволов и соломы. Когда мы с подругами ходим за водой, то всегда останавливаемся у колодца поболтать и помечтать и возвращаемся слишком поздно, так что нас даже начинают искать.

Мы часто грезим о прекрасном, благородном и учтивом юноше, который увезет нас отсюда, где один день похож на другой, хотя хорошо знаем, что этого не случится. Однако я все равно рада: мне нравится жить, работать, ходить за водой с подругами. Мечты ничего не стоят, зато позволяют в грезах окунуться в иную жизнь — ту, какой все мы жаждем, несмотря на то что ни у кого из нас ее нет и не будет.

Однажды, когда мы пошли к колодцу, налетел столь сильный ветер, что мы едва устояли на ногах и согнулись пополам, чтобы выдержать его могучий натиск. Мы знали: то был ветер, который грохочет!

Мир на какое-то время погрузился во мглу, в густой туман, все вокруг померкло. Пришлось закрыть голову подолом. Лишь солнечный диск был хорошо виден сквозь ткань, но приобрел необыкновенный розоватый оттенок. Казалось, он висит в пустоте над безграничной степью с неясными очертаниями, над страной призраков.

И в тумане появилось какое-то удивительное существо, словно парившее по воздуху.

Привидение.

Один из духов, что на закате выходят из-под земли, чтобы устремиться в ночь, едва лишь солнце спрячется за горизонтом.

— Смотрите, — показала я подругам.

Контуры таинственной фигуры сделались четче, но лицо оставалось невидимым. Позади раздавались привычные вечерние звуки: крестьяне возвращались с полей, пастухи вели стада в загоны, матери звали детей домой. А потом вдруг наступила тишина. Грохочущий ветер умолк, дымка постепенно рассеялась. Слева показалась рощица из двенадцати пальм, росших вокруг колодца, справа — гора Айн-Рас.

А перед ними стояла она.

Теперь ее можно было хорошо разглядеть: фигуру, лицо, обрамленное темными волосами. Молодая женщина, красивая.

— Смотрите! — повторила я, как будто она и без того не привлекла к себе всеобщее внимание. Изящная незнакомка ступала медленно, словно с каждым шагом по направлению к Бет-Каде ей становилось все тяжелее идти под взглядами людей.

Мы обернулись и увидели, что на краю деревни собралось множество соседей: они стояли стеной, женщина приближалась к ним. Кто-то что-то выкрикнул — ужасные слова, полные ярости, какой мы прежде не знали. Одна из женщин прокричала:

— Уходи! Уходи прочь, пока не поздно!

Но таинственная незнакомка не слышала или не хотела слышать и продолжала идти. Теперь еще и тяжесть ненависти довлела над ней, так что красавица продвигалась со все большим трудом.

Один из жителей подобрал с земли камень и бросил в нее. Остальные тоже взяли камни и стали кидать ими в женщину. Та зашаталась. Один из камней попал в правую руку, второй угодил в колено, и она упала. Потом сделала над собой усилие и встала. Напрасно бедняжка искала глазами в свирепой толпе лицо друга.

Тогда я закричала:

— Оставьте ее в покое! Не делайте ей зла!

Но никто меня не послушал. Камни полетели градом. Несчастная упала на колени. Я не была с ней знакома и ничего о ней не знала, но ее стойкость казалась мне чудом, прежде невиданным в нашем забытом уголке владений Великого царя.

Расправа продолжалась до тех пор, пока жертва не перестала подавать признаки жизни. Затем жители повернулись к ней спиной и пошли обратно в деревню. Я подумала о том, что скоро они сядут за стол, отломят по куску хлеба и примутся за ужин. Убивая издалека, камнями, не пачкаешь руки кровью.

По-видимому, моя мать тоже стояла в толпе, потому что я услышала, как она кричала мне:

— Иди сюда, дурочка, шевелись!

Мы словно застыли в ужасе от увиденного: подобного даже представить себе не могли. Я первой пришла в себя и побрела домой.

Преодолевая страх, прошла рядом с телом незнакомки, достаточно близко, чтобы разглядеть струйку крови, окрасившую песок в красный цвет. Из-под груды камней торчали правая рука и ноги, тоже окровавленные, — а потом я отвела глаза и, плача, побежала прочь.

Мать влепила мне две пощечины, и я чуть не уронила кувшин с водой. Не было никакой причины колотить меня; полагаю, таким образом она пыталась дать выход напряжению и тревоге, которые испытала, наблюдая, как люди камнями закидывают до смерти человека, никому не сделавшего зла.

— Кто была эта женщина? — спросила я, не обращая внимания на боль.

— Не знаю. Молчи.

Я поняла, что она лжет, и, решив не задавать больше вопросов, стала готовить ужин. Когда накрывали на стол, вошел отец; во время еды он сидел, низко склонившись над миской, и не проронил ни слова. Потом отправился в другую комнату, и вскоре мы услышали его тяжелое дыхание. Мать последовала за ним, как только стемнело, а я попросила разрешения остаться еще ненадолго. Она не стала возражать.

Вечерняя заря погасла, и на землю спустилась ночь, а в небе зажглась новая луна. Я села у приоткрытого окна и стала смотреть на звезды. Лаяли собаки; они чуяли запах крови или труп незнакомки, лежавший под грудой камней. Я спрашивала себя: похоронят ли ее завтра или оставят гнить?

Ветер молчал, словно зловещее происшествие и его сделало немым. В Бет-Каде все спали. Все, но не я. Сон не шел, потому что мне казалось, будто беспокойный дух страдалицы бродит по деревне, ища с кем поделиться своей мукой. Я была не в силах справиться с тревогой, охватившей меня во мраке дома, и заснуть на циновке в углу кухни, так что, в конце концов, вышла за порог; вид звездного неба немного успокоил. Я глубоко вздохнула, села на землю возле стены, сохранившей дневное тепло, широко раскрытыми глазами таращилась в темноту и ожидала, пока выровняется биение сердца.

Через некоторое время заметила, что не мне одной не спится: мимо молча, словно тень, проплыла чья-то фигура. Однако походку ни с чем нельзя было спутать, и я узнала одну из своих подруг.

— Абизаг!

— Это ты?.. До смерти напугала.

— Ты куда?

— Никак не могу заснуть.

— Я тоже.

— Хочу посмотреть на ту женщину.

— Она умерла.

— Тогда почему собаки не унимаются?

— Не знаю.

— Потому что чувствуют, что она жива, и боятся.

— Может, они боятся, что ее дух причинит им зло.

— Собаки не боятся мертвых. Только людей. Пойду посмотрю.

— Погоди. Я с тобой.

И мы отправились вместе, хорошо зная, что если в наших семьях об этом узнают, то изобьют до смерти. Проходя мимо дома Мермах, еще одной нашей подруги, мы шепотом позвали ее через окно и постучали в створку. Видимо, она не спала, потому что тотчас же открыла; ее сестра тоже присоединилась к нам.

Мы двигались, держась в тени домов, пока не вышли из деревни, и через несколько мгновений очутились в том месте, где незнакомку забросали камнями. Какой-то зверь убежал прочь, завидев нас: вероятно, его привлек запах крови. Мы остановились перед бесформенной грудой камней.

— Она мертва, — повторил я. — Зачем мы сюда пришли?

Не успела я договорить, как вдруг один камень покатился вниз.

— Она жива, — произнесла Абизаг.

Мы склонились над несчастной и начали по одному убирать камни, стараясь не шуметь, пока наконец полностью не освободили тело. В темноте мы даже не могли хорошенько разглядеть лица раненой. Впрочем, оно превратилось в бесформенную маску и распухло, а волосы слиплись от крови и пыли. Однако на шее пульсировала вена, а из груди вырывался слабый хрип. Она, несомненно, была жива, но мне казалось, что в любое мгновение может умереть.

— Давайте унесем ее отсюда, — нарушила я молчание.

— Куда? — спросила Мермах.

— В шалаш у реки, — предложила Абизаг. — Им уже давно никто не пользуется.

— И как нам это сделать? — снова спросила Мермах.

У меня появилась идея:

— Снимайте одежду. Нас все равно никто не видит.

Догадавшись, что я замыслила, девочки разделись почти догола.

Мы связали нашу одежду, смастерив что-то вроде покрывала, и положили его на землю рядом с незнакомкой. Потом очень осторожно взяли женщину за руки, приподняли и поместили на примитивные носилки. Пока мы перекладывали страдалицу, она застонала: нанесенные увечья оказались очень сильными, — и мы постарались нести очень бережно. Бедняжка, видимо, совсем обессилела: даже маленьким девочкам она не показалась тяжелой. Нам удалось без особого труда перенести ее в шалаш, время от времени останавливаясь отдохнуть и перевести дух.

Мы соорудили для нее постель из соломы, сена и рогожи. Омыв незнакомку, уложили на мягкое и накрыли мешковиной. Ночь выдалась теплая, так что замерзнуть ей не грозило; однако то была наименьшая из проблем. Никто из нас не знал, переживет ли раненая эту ночь или наутро мы обнаружим в шалаше труп. Решив, что больше ничего не можем для нее сделать, собрались по домам, дабы нас не хватились. Свою одежду, перепачканную в крови, мы выстирали в речке, надеясь, что за ночь высохнет.

Прежде чем разойтись, договорились по очереди навещать нашу подопечную, если она выживет, приносить еду и воду, до тех пор пока бедняга не сможет сама о себе позаботиться. Мы поклялись, что никому ничего не скажем. Ни за что не выдадим наш секрет, даже ценой собственной жизни.

Мы толком не знали, что это значит, но понимали: настоящая клятва должна содержать в себе какие-нибудь ужасные заверения. На прощание крепко обнялись; мы очень устали, выбились из сил и душевно и физически, но в то же время были так взволнованы, что навряд ли кто-нибудь из нас уснул в ту ночь.

Вновь подул ветер, и он не стихал до рассвета, когда пение петухов разбудило обитателей Бет-Кады и остальных четырех «деревень пояса».

Отправившись в поле, люди первым делом заметили, что женщина, которую накануне побили камнями, исчезла, и это всех ввергло в угнетенное состояние. Пошли странные разговоры, по большей части жуткие, так что ни у кого не возникло желания выяснить, куда она подевалась: селяне предпочли забыть о кровавом событии, так или иначе коснувшемся всех. Теперь мы могли, не вызывая особых подозрений, заботиться о женщине, спасенной нами от верной смерти.

Мы тогда были еще совсем девочками, но совершили взрослый поступок. Утром нас испугали последствия. Удастся ли вернуть незнакомку к жизни? Мы понятия не имели, как ухаживать за ранеными и, тем более, как доставать для нее еду в случае, если она выживет. Тогда Мермах кое-что придумала и разрешила наши трудности. В насыпи, препятствующей разливу реки в дни полноводья, было выкопано что-то вроде норы, и в ней жила одна старая ханаанеянка. Она готовила из трав мази и отвары, которыми лечила от ожогов, кашля и лихорадки в обмен на еду и кое-какие лохмотья. Ее звали немой — потому что знахарка не умела разговаривать или же просто не хотела. На следующий вечер мы отправились к ней и привели в шалаш.

Раненая все еще дышала, но казалось, что каждый ее вздох может стать последним.

— Ты можешь что-нибудь сделать для нее? — спросили мы.

Немая как будто не услышала, однако склонилась над незнакомкой. Сняла с пояса кожаный мешочек, высыпала содержимое в миску, что висела на ее палке, и, обернувшись к нам, знаком велела уйти.

Я с сомнением посмотрела на подруг, но старуха погрозила нам посохом и мы бросились прочь не раздумывая. Ждали снаружи и в какой-то момент услышали крик, леденящий душу. Ни одна из нас не пошевелилась, мы так и сидели на земле, до тех пор пока старуха не показалась на пороге, приглашая войти. Заглянув внутрь, мы увидели, что незнакомка спит. Знахарка жестами велела завтра принести еды; мы кивнули в знак согласия и нехотя побрели прочь, время от времени оборачиваясь. Старуха все не выходила. Мы подумали, что она, должно быть, останется в шалаше на всю ночь.

На следующий день мы принесли с собой козьего молока и ячменной похлебки. Немая пропала, а незнакомка, заслышав нас, открыла распухшие глаза: взгляд ее был полон страдания. Мы помогли ей чуть-чуть поесть, а потом, когда раненая заснула, ненадолго остались с ней.

Так длилось много дней подряд, на протяжении которых мы видели, как немая входила в шалаш и выходила оттуда; за все это время мы ни словом не обмолвились о случившемся. Хранили секрет, пытаясь вести себя так, чтобы не вызывать подозрений у родных и соседей. Незнакомка поправлялась медленно, отеки понемногу спадали, синяки бледнели, а раны затягивались.

Вероятно, у бедняжки были сломаны ребра, поскольку дышала она коротко и старалась не тревожить грудь. Наверное, на теле нашей подопечной живого места не осталось: все болело после жестоких ударов камнями.

Однажды на рассвете, осенью, я принесла ей немного ячменной похлебки и гранатового сока — мы приготовили его все вместе. Незнакомка открыла глаза и произнесла лишь одно слово:

— Спасибо.

— Я рада, что тебе лучше. Расскажу об этом подругам. Они тоже обрадуются.

Раненая вздохнула и повернула голову к маленькому окошку, сквозь которое лился солнечный свет.

— Ты можешь говорить?

— Да.

— Кто ты? — поинтересовалась я.

— Меня зовут Абира, родом из этой деревни, но ты меня, наверное, не помнишь.

Я отрицательно покачала головой.

— Почему тебя забросали камнями? Почему хотели убить?

— Потому что я сделала то, чего честная девушка не должна делать, и люди этого не забыли. Меня узнали и решили, что я должна умереть.

— То, что ты сделала, было так ужасно?

— Нет. Мне так не казалось. Я никому не хотела зла, но нашей жизнью с давних пор управляют законы, которые не позволено нарушать. Особенно женщинам. К нам закон безжалостен.

Абира устала, и я больше не задавала вопросов, но, по мере того как она поправлялась и набиралась сил, мы с подругами стали приходить к ней все вместе день за днем, чтобы послушать ее историю.

В силу ряда удивительных обстоятельств Абире в ходе странствий выпало встретиться с людьми совершенно разного происхождения — в частности, с юношей, прекрасным и таинственным, о каком мы столько раз мечтали, разговаривая у колодца. Наша соплеменница видела многих мужчин и женщин, которые рассказывали ей о том, что знали, о том, чему научились за свою непростую жизнь. Так что в ее длинную и ужасную историю вошло множество других, подобно тому как в сезон дождей каждый ручей превращается в поток, а тот, в свою очередь, вливается в реку, и она поднимается, чтобы, в конце концов, сломать дамбы и обрушиться на поля, сметая на своем пути все: дома, людей и стада.

То была история о приключениях, любви и смерти, прожитая тысячами людей, — она перевернула судьбу Абиры, вырвав ее из мирного и однообразного существования в Бет-Каде, одной из пяти «деревень пояса». Но вначале эта удивительная, потрясающая история, затронувшая чуть ли не целый свет, была всего лишь… историей о двух братьях.

2

— Почему они хотели забросать тебя камнями? — спросила я однажды, когда спасенная, казалось, уже достаточно выздоровела.

— Это по вине двух братьев, о которых ты говорила? — поинтересовалась Абизаг.

— Нет, по моей собственной, — ответила Абира. — Но не будь тех двух братьев, ничего этого не произошло бы.

— Не понимаю, — нахмурилась я.

— В то время, — заговорила она, — я была чуть старше тебя. Работала в поле, помогая семье, водила стада на пастбище и ходила на колодец за водой с подругами, в точности как вы. Жизнь текла однообразно, только в зависимости от времени года менялись виды работ. Родители уже выбрали для меня мужа — моего двоюродного брата, молодого человека с волосами, похожими на паклю, и лицом, сплошь покрытым фурункулами. Таким образом они хотели добиться, чтобы небольшое состояние, накопленное ими, осталось в роду. Такая судьба вовсе меня не беспокоила, а мать рассказала, что меня ждет потом, после замужества. Я буду продолжать жить точно так же, а еще забеременею и рожу детей. Она так мне все объяснила, что я не увидела в этом ничего ужасного: ведь столько женщин уже через это прошли, и волноваться не о чем. Однажды, пребывая в хорошем настроении — что случалось весьма редко, — мать открыла мне тайну: некоторые женщины испытывают удовольствие, занимаясь этим с мужчинами. Люди называют это любовью, и она обычно возникает не к выбранному семьей мужу, а к мужчине, который женщине нравится.

Я не слишком хорошо понимала, что имеется в виду, но, пока мать говорила, глаза ее блестели и она, казалось, видела перед собой какие-то далекие, давно утраченные образы.

— С тобой это тоже было, мама? — спросила я ее.

— Нет. Со мной — нет, — ответила она и опустила голову, — но я знаю женщин, с которыми такое случалось, и, если верить их рассказам, это самое прекрасное, что может быть на свете, и такое может произойти с каждым. Для этого не нужно быть богатым, знатным или образованным, достаточно просто встретить мужчину, который тебе понравится. Он понравится тебе так, что не будет стыдно раздеваться в его присутствии, а когда он дотронется до тебя, не будет противно… совсем наоборот. И ты захочешь того же, чего и он, и ваши желания, соединившись, освободят могучую силу, опьяняющую хлеще вина и вызывающую состояние наивысшего восторга, который на несколько минут, а иногда — на несколько мгновений — делает нас подобными бессмертным и стоит долгих лет однообразной, безвкусной жизни.

Если я правильно поняла, мать пыталась объяснить, что жизнь женщины тоже иной раз, пускай и ненадолго, может превращаться в жизнь богини. Эти слова странным образом взволновали меня, но в то же время стало очень грустно, потому что я знала: рябой двоюродный брат никогда не родит во мне подобных чувств, никогда. Я готова была терпеть его, ведь таков мой долг. Но не более.

Тот день, когда мне предстояло соединиться с мужем на всю оставшуюся жизнь, был уже не за горами, и, по мере того как он приближался, я становилась все более рассеянной, неспособной сосредоточиться на ежедневных обязанностях. Мыслями я витала далеко; не могла не думать о мужчине, способном заставить меня испытать то, о чем рассказывала мать. О мужчине, которому я охотно показала бы свое тело, вместо того чтобы прятать его; в чьих объятиях желала бы оказаться; о том, кого я поутру хотела бы видеть рядом на циновке, обласканного первыми лучами солнца.

Иногда я даже плакала, потому что страстно мечтала о нем и знала, что никогда его не встречу. Смотрела по сторонам, думая, что он один из деревенских парней и, быть может, живет где-то в наших краях. Но точно ли это так? Сколько молодых людей в «деревнях пояса»? Пятьдесят? Сто? Уж конечно, не больше ста, и все они воняли чесноком, а в их волосах было полно мякины. В конце концов я решила, что все это выдумки женщин, жаждавших, чтобы в их однообразной жизни, состоявшей из беременности, родов, тяжкого труда и побоев, появилось что-нибудь совсем иное.

Но потом это случилось со мной.

Однажды у колодца.

Рано поутру.

Я пришла туда одна; обвязав кувшин веревкой и опустив его в воду, взялась за подъемный конец журавля. И вдруг кувшин стал легче, а я подняла голову, чтобы посмотреть, в чем дело.

Именно так всегда представляла себе Бога: он был молод, очень красив, хорошо сложен и статен, с гладкой кожей, сильными и изящными руками, а улыбка его околдовывала и ослепляла подобно лучам солнца.

Он отпил из моего кувшина, и вода пролилась ему на грудь, заблестевшую, словно бронза; потом незнакомец пристально посмотрел мне в глаза — я выдержала взгляд и ответила столь же пристальным взглядом.

Позже я многое узнала о жизни, способной делать нас подобными животным или богам, и о местах, где судьба уготовила нам родиться и где предназначила умереть, развенчав грезы и растоптав надежды. О мире, в котором можно довести свое тело до совершенства при помощи атлетических упражнений или танца, а глаза загораются от страстной мечты или от жажды подвига. Именно этот свет я видела во взгляде юноши, стоявшего передо мной с кувшином в руке у колодца Бет-Кады памятным утром на исходе лета — мне шел тогда шестнадцатый год, — но в тот момент мне показалось, что солнечный отблеск и столь ослепительная красота свойственны лишь иному, высшему существу.

Именно такого мужчину мать описывала в своем рассказе, лишь его я могла возжелать, лишь для него хотела быть желанной. В то мгновение, отпустив журавль и выпрямляясь, я почувствовала, что жизнь моя меняется и больше никогда не будет прежней. Испытала огромную радость и одновременно сильнейший страх, головокружительное чувство, от которого пресеклось дыхание.

Юноша с трудом произнес несколько слов на моем языке, указывая за спину на коня. То был воин, он шел впереди большой армии, двигавшейся по его следам на расстоянии нескольких часов пути.

Мы разговаривали при помощи взглядов и жестов, но оба поняли главное. Он погладил меня по щеке, его рука ненадолго замерла над моими волосами — я не двигалась. Воин стоял так близко, что мне передавались его чувства, я ощущала их трепет и силу в спокойный и безмолвный утренний час. Я дала понять, что должна идти, и, полагаю, по выражению моего лица он уяснил, насколько это мне претит. Тогда он указал на небольшую пальмовую рощицу у реки и знаками начертил на песке: он будет ждать меня в полночь. Я уже знала, что явлюсь на свидание любой ценой, во что бы то ни стало. Прежде чем допустить в святая святых двоюродного брата, пропахшего чесноком, я хотела знать, что значит заниматься любовью на самом деле и — пусть даже всего на несколько мгновений — уподобиться бессмертным в объятиях юного бога.

С наступлением вечера прибыла армия, и зрелище это ошеломило всех: старых и молодых, женщин и детей. Можно сказать, все жители пяти «деревень пояса» сбежались посмотреть, что происходит. Никто прежде ничего подобного не видел. Тысячи воинов, конных и пеших, в тупиках и штанах, с мечами, пиками и луками, двигались с севера на юг. Во главе каждого отряда ехали военачальники в пышных облачениях и блестящих на солнце доспехах, а возглавлял это шествие стройный, изящно сложенный молодой человек с оливкового цвета кожей и ухоженной черной бородой, окруженный телохранителями. Я вскоре узнала, кто он такой: то был один из братьев, о которых я говорила прежде. Братья враждовали, их кровавое противостояние перевернуло судьбу бесчисленного количества людей подобно тому, как река, разливаясь, подхватывает и уносит с собой былинки и щепки. Но особенно меня поразил один из отрядов той армии: его составляли воины в коротких туниках, с бронзовыми доспехами. В руках они сжимали огромные щиты, а на плечах их развевались красные плащи. Позже я выяснила, что это самые сильные в мире воины: никто не мог противостоять им в схватке, никто даже не надеялся победить. Неутомимые, они могли терпеть голод и жажду, жару и холод. Красные плащи маршировали в ногу и пели какую-то монотонную песню под мелодию флейт. Военачальники двигались вместе с воинами, выделяясь лишь тем, что шли вне строя. Все новые и новые отряды продолжали прибывать, и так продолжалось часами; первые уже разбили лагерь и поели, когда последние лишь приближались к месту привала — нашим деревням.

Еще одно обстоятельство благоприятствовало моей безумной затее: столь велико оказалось любопытство мужчин, что они даже не пожелали возвращаться домой к ужину и велели женам принести чего-нибудь на место, дабы не пропустить ни крупицы из происходящего. Никто не заметил моего исчезновения — быть может, моя мать заметила, но ничего не сказала.

В ту ночь в небе светила луна, и пение сверчков становилось все громче, по мере того как я удалялась от деревень и от огромного лагеря, разраставшегося все больше и занимавшего собой все свободное пространство.

Мне пришлось обходить колодец далеко стороной, потому что там выстроилась бесконечная вереница из людей, ослов и верблюдов, груженных кувшинами и бурдюками, дабы пополнить запасы воды громадной армии. Вдалеке виднелась пальмовая рощица, расположенная на берегу реки: деревья качались от дуновения ночного ветра, в лунном свете блестела вода, стремившаяся соединиться с великим Евфратом далеко на востоке.

Каждый шаг, приближавший меня к условленному месту, заставлял дрожать от волнения и страха. Такого я не испытывала никогда прежде: тревоги, от которой пресекалось дыхание, таинственного смятения, делавшего меня легкой — до такой степени, что, казалось, в любой миг могу оторваться от земли. Последний отрезок пути, отделявший от рощицы, я проделала бегом, после чего огляделась.

Никого.

Быть может, все это почудилось, или я неправильно истолковала жесты юноши, его знаки, слова, с трудом произнесенные на чужом для него языке. Или он просто решил пошутить надо мной и теперь прячется за стволом пальмы, чтобы напугать меня.

Не хотелось верить в то, что он не придет, и я долго еще оставалась там. Не помню сколько, но на моих глазах луна склонилась к горизонту и созвездие Львицы скрылось среди далеких вершин Тавра. Незачем обманывать себя: я ошиблась, пора возвращаться домой.

Вздохнув, двинулась было в обратный путь, и тут услышала слева от себя стук копыт. Обернувшись в ту сторону, отчетливо увидела в облаке пыли, пронизанном светом луны, стремительно приближающегося всадника. Через мгновение он оказался передо мной и, натянув поводья, спрыгнул на землю.

Может, он тоже боялся, что я не приду, испытывал те же тревогу, желание и беспокойство, снедавшие мою душу? Мы бросились в объятия друг друга и поцеловались в порыве безумной страсти.

Тут Абира прервала свой рассказ, осознав, что перед нею находятся девочки, никогда не знавшие мужчины, и в смущении опустила голову. Когда она вновь подняла ее, мы увидели, что она безутешно плачет: слезы затуманили взор и стекали по щекам, крупные, словно капли дождя. Вероятно, она любила так, как мы и представить себе не могли. И много страдала. Вдруг стыдливость как будто взяла в ней верх: казалось, она более не желает открывать историю своей страсти неопытным, наивным девочкам. Мы долго молча смотрели на нее, не зная, что сказать и как утешить. Наконец она снова подняла голову, вытерла слезы и продолжила повествование.

— В ту ночь я узнала значение слов матери и поняла, что, если останусь в деревне, смирюсь со своей судьбой и выйду замуж за человека жалкого, недостойного моей натуры, способной на порывы страсти, даже мысли его будут оскорбительны мне и любая близость с ним покажется невыносимой. Юноша, полюбивший меня и все во мне перевернувший своей страстью, вызывал одинаково сильный трепет в теле и в душе; благодаря ему я смогла коснуться лика луны и взлететь на гребне потока.

Мы любили друг друга каждую ночь на протяжении тех нескольких дней, что армия стояла лагерем, и с каждым часом я чувствовала, как растет во мне тревога перед лицом неминуемого расставания. Как я буду жить без него? Как мне вернуться к козам и овцам Бет-Кады после того, как я скакала на его боевом норовистом жеребце? Как мне вынести сонное однообразие деревенского бытия после того, как познала огонь, сжигавший плоть и наполнявший взор безумной страстью? Я хотела поговорить с ним, но юноша не понял бы меня; когда же мой возлюбленный обращался ко мне на своем нежном, мелодичном языке, мне слышалась в его словах лишь музыка.

И вот настала последняя ночь.

Мы лежали на траве под пальмами и смотрели на мириады звезд, блестевших меж листвы, и я почувствовала, как слезы подступают к горлу. Юноша уедет и вскоре забудет меня. Жизнь заставит его так поступить: он не раз еще остановится на привал в других деревнях и городах, он увидит иные реки, горы и долины и встретится с новыми людьми. Воин, обрученный со смертью, знает, что каждый день может стать для него последним. У него будут другие женщины, почему бы нет? А мне что остается? Сколько будут мучить меня воспоминания? Сколько раз в жаркую летнюю ночь я проснусь в поту, разбуженная ветром, что свистит и плачет на крышах Бет-Кады!

Словно угадав мои мысли, он обнял меня за плечи и привлек к себе, согревая своим теплом. Я спросила, как его зовут, чтобы сохранить в душе хотя бы имя, но услышала столь трудное слово, что не смогла его запомнить. Мое же имя он без труда повторил: Абира.

Я запечатлела в памяти каждое мгновение той ночи, каждый шорох, каждый всплеск реки, все поцелуи и ласки, потому что знала, что в моей жизни больше никогда не будет ничего подобного.

Вернулась домой перед рассветом, до того как проснулась мать, — шум ветра еще перекрывал собой все прочие звуки.

Скользнув под одеяло, услышала странный звук: то был стук тысяч копыт по дороге, глухое фырканье и ржание лошадей, грохот колесниц. Армия уходила. Я приоткрыла окно в надежде увидеть моего юношу в последний раз и стала смотреть на пеших и конных, вереницей проходивших мимо.

Искала его взглядом среди таинственных воинов в красных плащах, но их лица скрывали причудливые шлемы, открывавшие лишь глаза и рот, вроде масок! Окажись он среди них, я не смогла бы его узнать. Заставила себя выйти на улицу и прислонилась к стене дома: быть может, если я не вижу его, он меня заметит, заговорит или хотя бы подаст знак — и я буду смотреть на него до тех пор, пока он не скроется за горизонтом.

Но его все не было.

Я снова легла на циновку и беззвучно заплакала. Армия уходила несколько часов, и жители деревни встали но обе стороны дороги, чтобы не пропустить это великолепное зрелище. Старики сравнивали его с картинами, которым стали свидетелями в юности, а молодые запоминали, чтобы потом, в старости, рассказывать сыновьям. Мне было все равно: из тысяч воинов лишь один имел для меня значение, лишь одного я страстно желала видеть.

Куда двигалась армия? Кому несли они смерть и разрушение? Я задумалась о том, как ужасны мужчины, насколько они могут быть жестокими, беспощадными, кровожадными. В этом они так не похожи на нас, женщин. Но у того юноши, которого я любила, был нежный взгляд, ласковый и звучный голос — он отличался от всех, и необходимость расстаться с ним наполняла меня острой болью, разрывавшей сердце. Однако все это пройдет, и я забуду его, как он забудет меня. Я найду другие причины, чтобы продолжать жить, со мной будут мои дети, они придадут смысл моему существованию. Какая разница, кто станет их отцом?

Наконец ветер поднял густое облако пыли, и армия скрылась вдали, растворилась в тумане. Целый день я чувствовала на себе взгляд матери, подозрительный и тревожный. Вероятно, я странно вела себя: мои движения, выражение лица, даже внешний вид, по всей видимости, выдавали такое волнение, что подтверждало любые подозрения. Время от времени она спрашивала: «Что с тобой?» — не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оценить мою реакцию.

«Ничего, — отвечала я. — Ничего».

И голос мой, вот-вот готовый сорваться в плач, противоречил словам.

К вечеру ветер утих. Я взяла кувшин и пошла за водой. Отправилась позже обычного, чтобы не встречаться с подругами: их болтовня и вопросы были бы мне невыносимы. Солнце уже садилось за горизонт, и я, наполнив сосуд, присела на ствол пальмы. Одиночество и тишина принесли некоторое облегчение, успокоили мою взволнованную душу. Я беззвучно заплакала горючими слезами, но, в сущности, они знаменовали собой освобождение, по крайней мере я на это надеялась. В небе длинной вереницей тянулись на юг журавли, наполняя воздух жалобными криками.

Мне захотелось быть как они.

Темнело; я поставила кувшин на голову и повернулась, чтобы двинуться обратно, в деревню.

И узрела перед собой его.

На какое-то мгновение мне подумалось, что это видение, ниспосланное мне, чтобы утешить, но то действительно оказался он. Воин спешился и подошел ко мне.

«Уедем со мной. Сейчас», — предложил юноша на моем языке.

Я была поражена. Мой возлюбленный произнес эти слова твердо и правильно, но когда я спросила: «Куда же мы поедем? А можно мне попрощаться с матерью?» — покачал головой.

Не понимал. Он усвоил лишь несколько слов и научился правильно произносить их, потому что хотел быть уверен, что я пойму.

Он снова повторил свою фразу, и я, еще недавно готовая отдать все, чтобы ее услышать, теперь, столкнувшись с необходимостью сделать выбор, бесповоротно и немедленно, испугалась. Бросить все: дом, семью, подруг, последовать за незнакомцем, за воином, который в любой момент может погибнуть, в первой же схватке, в первой же засаде, первой битве… А что станет со мной?

Но то было лишь мгновение. Мысль о том, что, оставшись, больше никогда не увижу его, пересилила, и я ответила без колебаний: «Я поеду с тобой».

Вероятно, он понял, потому что улыбнулся. Должно быть, эти слова он тоже выучил! Мой возлюбленный вскочил на коня и, протянув руку, посадил меня на круп, позади себя. Скакун шагом двинулся по узкой тропинке, огибавшей деревни с юга, однако вскоре мимо нас прошла, направляясь к колодцу, девочка из моей деревни, с кувшином в руках. Она увидела меня, узнала и закричала: «Воин увозит Абиру! Воин увозит Абиру, сюда, сюда!»

Возвращавшиеся с полей земледельцы подбежали к нам, размахивая мотыгами и граблями. Мой любимый пришпорил коня и галопом проскакал мимо, прежде чем они успели преградить путь. Соседи оказались очень близко и могли заметить, что это я держусь за него, а не наоборот. Значит, речь шла не о похищении, а о бегстве.


Абира вновь замолчала, из груди ее вырвался глухой стон. Вероятно, от воспоминаний стало тяжело на сердце, открылись не до конца затянувшиеся раны. А мы поняли, почему ее забросали камнями по возвращении в Бет-Каду. Она покинула семью, родственников, деревню и своего суженого, чтобы последовать за незнакомцем, которому отдалась, забыв всякий стыд. Нарушила все правила, каким обязана подчиняться девушка ее положения, и наказание, коему отступница подверглась, должно было послужить уроком другим.

Рассказчица вдруг посмотрела мне в глаза и спросила:

— Мои родители… они все еще живут в этой деревне? Как они?

Я мешкала с ответом.

— Скажи мне правду, — настаивала Абира, готовясь услышать неутешительные новости.

«Странно, — подумала я, — лишь теперь вспомнила о родителях». Может быть, у них возникло предчувствие, и раненая опасалась, что оно подтвердится. Какими бы ни были ее мысли, нечто ускользало от моего понимания — загадка, тайна, связанная с тем, что беглянке удалось выжить после такой расправы. Она прошла по тонкой грани между жизнью и смертью, заглянула по ту сторону и узрела царство мертвых. Ее вопрос выражал не просто предчувствие, но догадку, зародившуюся в душе благодаря видению.

— Твоя мать умерла, — ответила Абизаг. — От лихорадки. Вскоре после того, как ты уехала.

— А отец?

— Был жив, когда ты вернулась.

— Я знаю. Мне показалось, он тоже бросал в меня камни, вместе с остальными. Ведь именно мужчины чувствуют себя обесчещенными.

— Он умер в ночь после расправы над тобой, — сообщила я. — Внезапной смертью.

При этих словах Абира замерла, глаза ее остекленели. Уверена, перед этим мутным взглядом проходили картины царства мертвых.

Абизаг положила руку беглянке на плечо и вернула к реальности:

— Ты говорила, что твое приключение, бегство с воином и пребывание великой армии в «деревнях пояса», — все эти события породила история двух братьев. Расскажи нам эту историю, Абира.

Та очнулась, вздрогнула и натянула на себя плащ.

— В другой раз, — вздохнула она. — В другой раз.

3

Прошло много дней, прежде чем Абира снова заговорила. Тем временем мы тайком нашли для нее кое-какую работу, чтобы она могла сама добывать себе пропитание. То обстоятельство, что из дома все время пропадала еда, не могло долго оставаться незамеченным. Как бы там ни было, всякий раз, когда нас отправляли пасти стадо, мы старались захватить с собой как можно больше провизии, дабы ей тоже хватало. Помогли починить шалаш, чтобы Абира могла провести там осень и зиму, и всякий раз заглядывали к ней, после того как ходили по воду. Так мы узнали еще много всего интересного. Ее возлюбленный, юноша с трудным именем, сказал, что она может называть его просто Ксен, и Абира оставалась с ним на протяжении всего похода. Именно он рассказал историю о двух братьях, изменивших судьбу мира. Многое стало известно от людей, встретившихся ей в том бесконечном путешествии.

От нее мы услышали подтверждение тому, что рассказывали нам родители долгими зимними ночами: одним из двух братьев был царевич, наследник престола империи, — именно он вел армию через наши деревни в те дни, когда Абира встретила свою любовь. Эту историю, затронувшую жизни стольких людей, переходившую из уст в уста, в конце концов, олицетворила для нас хрупкая испуганная женщина, едва не погибшая под грудой камней. В конце осени спасенная начала рассказывать ее нам, трем девочками пятнадцати лет, которые никогда ничего не видела, кроме своих деревень, и которым ничего другого не суждено было увидеть до конца дней.


Царица-мать Парисатида имела двух сыновей: старшего звалиАртаксеркс, младшего — Кир, как и основателя династии. Когда умер Великий царь, он согласно обычаю завещал трон первородному сыну. Но царица-мать осталась недовольна, потому что больше любила Кира; он был красивее, умнее и привлекательнее брата и больше походил на нее: его отличали то же изящество, та же грация, какими славилась она сама в юности, когда выходила замуж за человека, которого ненавидела. На этого человека был похож старший сын, Артаксеркс. Царица добилась того, чтобы Киру отдали в управление очень богатую провинцию, Лидию, расположенную на берегу западного моря, но в душе продолжала надеяться, что в один прекрасный день представится возможность возвести младшего сына на трон.

Женщины, обладающие властью, способны на поступки, о которых обыкновенная женщина не может даже помыслить.

Как бы там ни было, Парисатида умела скрывать свои намерения и планы и использовать все влияние для достижения поставленных перед собой целей. Интриги являлись ее любимым времяпрепровождением после шахмат, в коих царица достигла большого искусства. Страстью же были пояса. Она каждый день надевала новый, тканый, с вышивкой: шелковые, виссоновые, серебряные, золотые, украшенные необыкновенными пряжками, созданные мастерами Египта и Сирии, Анатолий и Греции. Говорили, что царица требовала поставлять ей серебро только из далекой Иберии из-за его неподражаемого молочного оттенка, а ляпис-лазурит лишь из Бактрии: ведь в нем так много золотых прожилок. Когда Кир приехал в провинцию Лидия, ему было всего двадцать два года, но, благодаря врожденной проницательности и острому уму, он сразу же понял, как вести себя и каким образом действовать в этой местности с непростой обстановкой: там вот уже почти тридцать лет длилось противостояние двух могущественных греческих городов, Афин и Спарты, и ни один из них не мог одержать верх. Царевич решил оказать помощь спартанцам по одной-единственной причине: они по праву считались лучшими воинами в мире и однажды могли понадобиться ему на поле битвы. Именно спартанцы и были воинами в красных плащах и шлемах, похожих на бронзовые маски. Зато Афины превосходили всех на море, и, чтобы победить их, следовало снарядить мощный флот, набрать лучников и стрелков из пращей, возглавляемых лучшими полководцами. Восемьдесят лет назад эти города, объединившись, разгромили армию Великого царя Ксеркса, самую большую армию всех времен. Теперь перед Киром стояла задача настроить их друг против друга, чтобы они истощали свои силы в изнурительном противостоянии, пока не настанет момент встать на сторону Спарты, дабы потом использовать ее в ходе кампании, которая даст ему то, чего он желал больше всего на свете, — трон!

Благодаря поддержке Кира Спарта выиграла войну, и Афины вынуждены были согласиться на унизительные условия мира. Тысячи людей оказались на опустошенной земле, ошеломленные, неспособные полностью осознать реальность и добыть себе пропитание. Так уж устроены мужчины: по какой-то таинственной причине через определенные промежутки времени их охватывает кровавое безумие, которому они не в силах противостоять. Воины строятся в боевой порядок на огромных полях и по знаку — звуку трубы, — начинают стрелять по противнику, по людям, не сделавших им ничего плохого, а потом с боевым кличем бросаются в атаку. Кричат, чтобы победить обуревающий страх. В мгновение, предшествующее сражению, многие дрожат, обливаясь холодным потом, другие плачут, а третьи не могут сдержать мочу, и теплая струйка стекает по ногам.

В этот момент они ждут смерти, и Кера в черном плаще незримо проходит мимо рядов, глядя пустыми глазницами на тех, кто должен вскоре пасть, потом на тех, кто погибнет следом, и, наконец, на тех, кто умрет через несколько дней от полученных ран. Люди чувствуют на себе ее взгляд и вздрагивают. Это мгновение столь невыносимо, что, продлись оно больше, воины умерли бы. Ни один военачальник не затягивает его дольше положенного: как только возможно, дает сигнал к бою.

Воины бегом, очень быстро, преодолевают расстояние, отделяющее их от неприятеля, а потом обрушиваются на врагов, словно волны на скалистый берег. Схватка ужасна. В первые минуты кровь льется рекой, полностью затопляя все вокруг. Железо врезается в плоть, палицы ломают черепа, копья пробивают щиты и панцири, пронзая сердца. Столь яростному напору невозможно сопротивляться долго.

Ужасная бойня длится обычно час или чуть больше, после чего одна из сторон сдается и начинает отступать. Часто отступление превращается в беспорядочное бегство, и тогда сломленного противника добивают. Победители истребляют побежденных, пока хватает сил. На закате представители обеих армий встречаются на ничейной земле и договариваются о перемирии, после чего каждая из сторон подбирает своих мертвых.

Таково безумие мужчин. Эпизоды, подобные описанному, свидетельницей которым я становилась, бесконечно повторялись на протяжении тридцати лет войны между Афинами и Спартой, кося лучших представителей молодежи.

Годами юноши двух враждующих держав, и даже более зрелые мужи, делали только то, что умели: сражались. Среди них находился и молодой человек, в которого я влюбилась у колодца в Бет-Каде, Ксен.

Когда мы с ним повстречались, он уже прошел вместе с армией Кира двести парасанг и точно знал, куда направляется армия и какова цель похода. И все же он не был воином. По крайней мере сначала.

В ночь бегства я знала, что мой народ отречется от меня и проклянет. Я нарушила брачный обет, данный жениху, обесчестила отца и мать, но тем не менее была счастлива. Пока мы скакали по долине, освещенной последними отблесками заката и первыми лучами луны, я обнимала Ксена и думала только о том, как прекрасна будет моя жизнь рядом с юношей, позвавшим меня за собой. Пусть даже она продлится недолго — я не стала бы раскаиваться.

Сила чувств, испытываемых мной в те дни, стоила долгих лет однообразия и душевного оцепенения. Я не размышляла о трудностях, о том, что буду делать, если он бросит меня, куда пойду, как сумею выжить. Меня волновало лишь то обстоятельство, что я нахожусь вместе с ним, а все остальное не имело значения. Некоторые считают, будто любовь — нечто вроде болезни, внезапно обрушивающейся на тебя, и, быть может, так оно и есть. Но сейчас, много времени спустя, после всего, через что прошла, я уверена — речь идет о самом высоком и сильном чувстве, на какое только способны люди. Я также считаю, что ради этого чувства человек готов преодолеть серьезные препятствия, чем обескуражит и напугает любого, кто не способен подобного испытать.

Мы добрались до лагеря, когда было уже темно: воины поели и готовились ко сну. Все для меня здесь было ново и сложно. Я спрашивала себя, как мне сохранить привязанность человека, с которым даже не могла разговаривать, но потом решила, что, как можно скорее, выучу его язык, стану готовить для него, стирать одежду и прибирать в его палатке, не жалуясь ни на усталость, ни на голод, ни на жажду. Раз он выучил кое-что на моем языке — пускай всего пару фраз, — значит, я дорога ему и он не хочет меня потерять. Я знала, что хороша собой — красивее любой женщины из тех, кого он встречал прежде. Даже если ошибалась, сама мысль об этом придавала мне храбрости и уверенности.

Ксен очень любил красоту. Иногда он подолгу смотрел на меня. Просил принять ту или иную позу и смотрел на меня с разных точек, обходя вокруг. А потом предлагал принять другую позу. Лечь, сесть, пройтись или распустить волосы. Сначала жестами, потом, по мере того как я изучала его язык, словами. Я поняла, что эти позы принадлежали произведениям искусства, которыми он любовался в своей стране. Статуям и картинам, которых я никогда не видела, потому что в наших деревнях подобных вещей не существовало. Однако я много раз наблюдала, как дети лепят из глины фигурки и сушат их на солнце. И мы тоже мастерили кукол, наряжая потом в обрезки ткани. Статуи — это нечто подобное, только гораздо больше, в человеческий рост или даже выше, из камня, глины или металла; они украшают собой города и святилища. Однажды Ксен сказал, что, будь он художником, то есть человеком, создающим такие произведения искусства, сделал бы мой портрет, уподобив героиням древних историй, которые рассказывали у него на родине.

Вскоре выяснилось, что я не единственная женщина, последовавшая за армией: существовало немало других. Большую часть составляли молодые рабыни, в основном принадлежавшие сирийским и анатолийским купцам, которые отдавали их воинам за плату. Некоторые из девушек были очень красивы, они получали пищу в достаточном количестве, хорошо одевались и красились, чтобы выглядеть привлекательно. Но жизнь им выпала нелегкая. Рабыни не имели права отказывать клиентам, даже тогда, когда болели. Единственным их преимуществом являлось то, что они не шли пешком, а ехали в крытых повозках, не страдали от жажды и голода. А это немаловажно.

Были и другие, занимавшиеся тем же ремеслом, но при этом встречавшиеся только с несколькими мужчинами пли все время с одним и тем же, с важными людьми — военачальниками, знатными персами, индийцами, сирийцами и даже вождями воинов в красных плащах. Такие не любят пить из той же чаши, что и все.

Воины в красных плащах держались особняком. Они изъяснялись на другом языке, у них были свои обычаи, свои боги, своя собственная еда, и вообще говорили они мало. Во время остановок начищали щиты и доспехи, чтобы те постоянно блестели, и упражнялись в боевом искусстве. Казалось, больше спартанцы ничего не умеют.

Kсен был не из их числа. Он происходил из Афин, города, побежденного в великой тридцатилетней войне; научившись его языку, я узнала причину, по которой он последовал за армией. Только тогда, когда я заговорила по-гречески, его история стала моей, а происшествие и случай, вырвавшие меня из привычной жизни, составили часть общей судьбы — тысяч людей и целых народов. Ксен сделался моим учителем, не только любовником, он заботился обо всем: о моей еде, постели, одежде. Для него я была не просто женщиной, но человеком, которого он мог многому научить, в свою очередь, тоже узнавая много интересного.

Он редко говорил о своем городе, хотя мое любопытство к этому вопросу казалось очевидным. Когда же наконец я убедила его объяснить причину, по какой он уехал, всплыла неожиданная правда. После того как Афины оказались в руках врага, горожанам пришлось согласиться на присутствие в городских стенах армии победителей, спартанцев, — воинов в красных плащах!

— Если они разгромили твой город, почему же ты теперь с ними?

— Когда народ побежден, — ответил он, — это разделяет людей: одни обвиняют других в том, что те якобы явились причиной катастрофы: ведь у победы много отцов, а поражение — сирота. Это разобщение может стать столь острым и глубоким, что враждующие стороны поднимаются друг на друга с оружием в руках. Так случилось в Афинах. Я сражался на стороне тех, кому не повезло, кто потерпел неудачу, и вместе с остальными вынужден был отправиться в изгнание.

Следовательно, Kсен сбежал из своего города, как и я — из Бет-Кады.

Он долго переезжал с места на место, не решаясь покинуть Грецию. Однажды получил письмо от друга, приглашавшего его в некий приморский городок, дабы поговорить об одном важном деле — великой возможности завоевать славу, богатство и пережить удивительные приключения. Встреча произошла поздно ночью, в конце зимы, в рыбацком селении, захолустном, не слишком оживленном. Друг по имени Проксен ждал в одиноком домике на мысе.

Ксен явился незадолго до полуночи, пешком, держа лошадь под уздцы, и постучал в дверь. Ответа не последовало. Тогда он привязал коня, взял в руку меч и вошел. На столе горела одна-единственная свеча, рядом стояли два стула. Проксен сидел лицом к двери, так, что на него не падал свет, и Ксен узнал его только по голосу.

— Вошел, не дождавшись ответа. Рискованно.

— Ты пригласил меня сюда, — возразил Ксен, — я думал, опасности нет.

— Напрасно. В наше время опасность таится повсюду, а ты — беглец, которого наверняка ищут. Здесь могла ожидать ловушка.

— У меня в руке меч, — ответил Ксен.

— Садись. Однако мне нечем тебя угостить.

— Не важно. Скажи, в чем дело?

— Прежде всего знай: то, что я сейчас поведаю тебе, должно остаться между нами.

— В этом можешь быть уверен.

— Хорошо. Пять военачальников из разных мест нашей страны набирают сейчас людей, способных сражаться.

— Мне кажется, это не новость.

— Ты ошибаешься. Все знают о походе, цель которого — успокоить варваров во внутренней Анатолии, совершающих набеги и грабежи на Каппадокию.

— А настоящая причина?

— У меня такое впечатление, что она заключается в чем-то ином, но точно неизвестно.

— А почему должна существовать другая причина?

— Потому что задача военачальников — набрать от десяти до пятнадцати тысяч человек, всех — с Пелопоннеса, как можно больше — из Лаконики, лучших из лучших. Тебе не кажется, что это слишком, если речь идет лишь о том, чтобы проучить каких-то горцев, ворующих кур?

— Действительно странно. Что-нибудь еще?

— Обещано щедрое вознаграждение, и знаешь, кто платит?

— Понятия не имею.

— Кир Персидский. Брат царя Артаксеркса. Он ждет нас в Сардах, в Лидии. Ходят слухи, будто он тоже собирает войско: кто говорит, пятьдесят, кто — сто тысяч человек.

— Это много.

— Слишком много для объявленной задачи.

— Я тоже так думаю. У тебя есть какие-нибудь идеи?

— Мне кажется, он целится в более важную мишень. Такая армия может значить лишь одно и иметь одну-единственную цель: проложить путь к трону. Услышав эти слова, Ксен долго молчал, боясь выдвигать слишком смелые и волнующие воображение догадки.

Наконец он произнес:

— Какое ко всему этому имею отношение я?

— Никакого. Если, конечно, у тебя нет желания сражаться. Однако в подобной экспедиции открывается масса возможностей для такого человека, как ты. Я знаю: тебя ищут и хотят судить. Поедем с нами, и ты войдешь в узкий круг тех, кто сможет говорить с Киром. Он молод, честолюбив, умен — совсем как мы, и сумеет отличить того, кто обладает мужеством и решимостью, и вознаградить по заслугам.

— Но если я не стану наниматься в боевой отряд, должно же у меня быть какое-нибудь занятие, причина находиться там.

— Ты станешь моим личным советником, будешь напрямую связан с происходящим — в общем, займешься ведением путевого дневника. Только подумай: восток! Фантастические места, города грез, прекрасные женщины, вино, благовония…

Ксен вложил меч, до тех пор лежавший на столе, в ножны, встал и повернулся к Проксену спиной.

— А спартанцы? Какую роль они играют в этом предприятии?

— Им ничего о нем не известно. Правительство не знает, или, точнее, не хочет знать. И это лишь укрепляет меня в подозрениях. Как бы там ни было, говорят, во всем войске нет ни одного воина регулярной спартанской армии. Ясно, что они не хотят, чтобы их заподозрили. Хотя бы отдаленно. А значит, речь идет о важном деле, иначе все эти предосторожности не имеют смысла.

— Возможно. Но мне кажется абсурдным, что происходят подобные события, а власти никак не могут их контролировать.

— Наверняка найдут способ.

— Так что ты надумал?

— Хорошо, — ответил Ксен. — Я согласен.

— Отлично. Жду тебя через три дня на пристани. После полуночи. Возьми с собой все необходимое.

Проксен не предложил Ксену остаться переночевать, а значит, не хотел, чтобы его видели вместе с беженцем, изгнанником, скрывающимся от правителя. Данное обстоятельство окончательно укрепило Ксена в его решении ехать.

Для греков жизни за пределами родного города как будто не существует; по их мнению, лишь там стоит жить. Только у спартанцев есть царь, даже два, и правят они одновременно. У греков — нет. Интересы народа представляют выдающиеся люди, например какой-нибудь знатный господин, богатый собственник, но также и кто-нибудь не слишком заметный, зарабатывающий себе на хлеб ремеслом: лекарь, оружейник, торговец и даже плотник или башмачник. Ксен рассказывал, что один из самых великих полководцев, тот, что разгромил на море флот Великого царя Ксеркса, был сыном лавочника, торговавшего бобами.

Так они чувствуют себя более свободными. Каждый вправе говорить что хочет и даже критиковать и ругать тех, кто правит городом. Последних же, если они плохо работают, могут прогнать с занимаемой должности в любой момент и даже приговорить к возмещению ущерба, если граждане потерпели убытки по причине их негодности.

Каждый считает, что его город — лучший, самый красивый, самый желанный, древний и знаменитый, а посему имеет право на лучшие земли, на самые прекрасные, залитые солнцем берега, на то, чтобы расширить границы своих владении по ту сторону гор и моря. Результатом подобных убеждений являются постоянные войны, в которых одни объединяются против других: как только одна группа побеждает, она раскалывается изнутри и прежние союзники становятся врагами, в свою очередь, объединяясь с теми, кому только что нанесли поражение.

Поначалу мне было трудно понять, что же отличает эти города от наших деревень, таких как Наим или Бет-Када, но Ксен рассказал мне о таких местах, как театры, где публика часами или даже целыми днями сидит и смотрит на людей, изображающих тех, кого уже много веков не существует, играющих приключения и прочие события так реально, что они кажутся настоящими. Зрители очень волнуются: плачут, смеются, негодуют, кричат от злости или от восторга, — в общем, словно проживают жизнь, которую другим способом не смогли бы прожить. Каждый день — новую, а иногда и не одну. И это действительно чудесно. Разве может у того, кто родился в одной из «деревень пояса», появиться шанс сражаться с чудовищами, преодолевать обман и колдовство, влюбляться в женщин, столь прекрасных, что они сводят с ума и лишают рассудка, вкушать еду и напитки с незнакомым запахом? Нет, они все живут одной и той же жизнью, вокруг одни и те же лица, одни и те же запахи, и еда всегда одинаковая. Всегда.

Наблюдая за разворачивающимися на их глазах событиями, зрители неизбежно поддерживает добрых против злых, угнетенных против угнетателей, пострадавших от несправедливости против тех, кто ее учинил, становясь, таким образом, лучше, чем были прежде. Люди начинают стыдиться своих дурных поступков, подобных тем, каким они стали свидетелями в месте под названием «театр».

И не только. В тех городах живут мудрецы, преподающие на улицах и площадях то, что сами изучили или исследовали: смысл жизни и смерти, справедливость и несправедливость, что есть хорошо и что есть плохо, существуют ли боги и где они находятся, возможен ли мир без богов, действительно ли умирают мертвые или живут где-нибудь, где мы их не видим.

Там также есть люди, которых называют художниками: при помощи ярких красок они рисуют на стенах и деревянных досках удивительные сцены, создают образы, в точности повторяющие форму и внешний вид богов, людей или животных: львов, лошадей, собак, слонов. Их произведения помещают на площадях, в храмах и даже в частных домах, чтобы там стало красиво и радовался глаз.

А еще там есть храмы, обиталища богов. Это величественные здания с мраморными колоннами, расписанными красками, покрытыми золотом, — они поддерживают крышу с барельефами, представляющими сцены из мифов и истории. Чудесные изображения на фасадах повествуют о рождении города или о других удивительных событиях. Внутри храма находится статуя божества-покровителя города: она в десять раз больше человеческого роста, а сделана из слоновой кости и золота, которое блестит в полумраке под лучом солнца, проникающим сверху.

При мысли обо всем этом становится легко понять, как тяжело и грустно человеку покидать подобное место и живущих там людей, говорящих на твоем языке, верящих в одних с тобой богов, любящих то же, что и ты.

На третий день Ксен отчалил от пристани маленького городка у моря. А вместе с ним — еще пятьсот человек, воинов, вооруженных с ног до головы, прибывших в порт по отдельности, группами с разных сторон. Их ждала небольшая флотилия, состоявшая из судов, по виду напоминавших рыбацкие.

Отплыли ночью, не дожидаясь рассвета: когда стало подниматься солнце, они уже были в открытом море, а очертания родной земли пропали за горизонтом.

Воины не знали, кто поведет их навстречу самому великому приключению в жизни — приключению, в ходе которого откроются места, города и народы, о которых даже помыслить было нельзя.

Другие отряды ждали в секретных местах, чтобы потом собраться воедино по ту сторону моря, там, где ждал молодой царевич, охваченный дерзким желанием стать самым могущественным человеком на Земле.

Тем временем в Спарте подготовили и обучили того, кто возьмет на себя командование греческой частью армии, того, кто, выполняя распоряжения царевича, воплотит в жизнь его честолюбивые планы. Па самом деле он будет действовать в интересах своего города, города воинов в красных плащах, но никто и ни при каких обстоятельствах не должен этого знать. Для простых смертных он являлся одним из множества беженцев, кочующих туда-сюда по миру и не имеющих постоянного пристанища: его якобы разыскивали за убийство, и над ним висел смертный приговор, а за поимку обещали вознаграждение. Это был жесткий человек, твердый как железо, висевшее на поясе даже тогда, когда он спал. Его звали Клеарх, но, возможно, имя тоже являлось вымышленным, как и все, что рассказывали об этих воинах, продавших свои мечи и жизни в обмен на мечту.

4

Клеарх был среднего роста, пятидесяти с лишним лет. Он всегда очень тщательно ухаживал за черными волосами с проседью на висках. Когда не надевал шлем, то собирал их на затылке кожаным ремешком. Главнокомандующий никогда не расставался с оружием: носил поножи, панцирь и меч с того момента, как вставал, и до того, как ложился спать: казалось, эти предметы из бронзы стали частью его тела. Говорил только по необходимости и никогда дважды не повторял приказ. Лишь немногие из тех, кем он командовал, знали его прежде.

Человек из ниоткуда.

Однажды утром, в начале весны, Клеарх появился перед выстроившимися отрядами в городе Сарды, в Лидии, запрыгнул на кирпичную стену и заговорил, подняв руку:

— Воины! Вы собрались здесь, потому что царевичу Киру нужна армия, чтобы бороться с варварами внутри государства. Он хотел иметь в своем распоряжении лучших из лучших — именно поэтому вас собирали со всей Греции. Мы подчиняемся не приказам нашего города или нашего государства, а приказам чужеземного царевича, нанявшего нас. Будем сражаться за деньги, а не за что-нибудь еще, — отличная причина, скажу я вам, лучших не знаю.

Однако не думайте, что вам будет позволено вести себя как вздумается. Тот, кто нарушит приказ или окажется виновен в нарушении иерархии или в трусости, будет немедленно предан смерти, и я лично исполню приговор. Клянусь, вы скоро начнете бояться меня больше, чем врага. Вина за ошибки, допущенные при исполнении моих приказов, будет возлагаться прежде всего на ваших военачальников. Никто не сравнится с вами в храбрости, упорстве и дисциплинированности. Если победите, вас наградят так щедро, что сможете оставить это ремесло и жить безбедно всю оставшуюся жизнь. Если проиграете, от вас ничего не останется.

Воины слушали не шевелясь и, когда он закончил, долго не покидали площадь. Стояли неподвижно, до тех пор пока военачальники не приказали разойтись.

У Клеарха не было воинского звания, позволявшего повелевать этой армией, но все ему подчинялись. Впалые щеки, короткая черная борода, очень черные проницательные глаза, сверкающие доспехи и черный плащ на плечах — все соответствовало образу главнокомандующего. Силой своей личности он, казалось, не соответствовал заявленной цели похода: слишком жесткий, слишком властный, слишком яркой наружности и поведения. Во всем он казался человеком, словно специально созданным для того, чтобы осуществлять невозможные предприятия, и уж никак не для того, чтобы проводить незначительные карательные операции против непокорных племен.

Никто не знал, есть ли у него семья, но друзей не было точно. Впрочем, как и рабов: два воина — личных помощника — подавали ему еду, которую он всегда вкушал один, под навесом. Казалось, главнокомандующий неспособен на чувства или, если он все же их испытывал, ему отлично удавалось это скрывать, за исключением гнева. Ксен в ходе кампании несколько раз оказывался рядом с ним и видел его в бою: Клеарх наносил врагам удары и разил без устали, с уверенной, спокойной силой, без промаха. Казалось, жизни, что он отнимал у других, подпитывали его собственную. Убийство не доставляло ему наслаждения — лишь ровное удовлетворение, как человеку, который методично и точно выполняет свою работу. Весь его вид внушал страх, но во время битвы эта бесстрастная решимость, ледяное спокойствие наполняли остальных уверенностью в себе и в победе. Под его началом состояли все воины в красных плащах, лучшие в армии. Любой, кто бросал им вызов, платил за это сполна.

Из военачальников Ксен лично знал Проксена из Беотии, своего друга, что предложил ему последовать в Азию. Это был человек, вызывавший симпатию и честолюбивый: он мечтал завоевать великие богатства, почести, славу, но в ходе длительного похода показал, что немногого стоит и привязанность Ксена к нему стала ослабевать. Одно дело — гулять под портиками на городской площади или нить вино в таверне и рассуждать о политике соревнуясь в остроумии, и совсем другое — в изнурительном походе делить с остальными голод и страх и сражаться за выживание. Дружба редко выдерживает столь серьезные испытания. Их взаимное расположение быстро угасло, превратившись в равнодушие, смешанное с досадой, если не в откровенную неприязнь. Ксен также был знаком с другими полководцами: в частности, одним из них он сначала восхищался, а потом глубоко презирал. Думаю, даже ненавидел и желал смерти. Нелюбовь к нему Ксена дошла до такой степени, что он стал приписывать этому человеку дурные поступки, в коих тот не был виноват, и подлости, которых он, вероятно, никогда не совершал.

Этого полководца звали Менон-фессалиец. Я познакомилась с ним, после того как последовала за Ксеном; он произвел на меня сильное впечатление. Немного старше Ксена: тридцати с небольшим лет, — светлые прямые волосы ниспадали ему на плечи и часто закрывали лицо, так что видны оставались лишь серо-голубые глаза. Он любил выставлять напоказ сухопарое, мускулистое тело: мощные руки, изящные кисти — скорее как у музыканта, чем как у воина. Однако когда эти кисти держали рукоять меча или копья, становилось понятно, что за ужасная сила в них заключена.

Я часто видела, как Менон по вечерам бродил по лагерю с копьем в одной руке и кубком вина в другой, предоставляя как женщинам, так и мужчинам возможность любоваться собой. Тело его ничем не было прикрыто, кроме короткого плаща из легкой ткани, и когда фессалиец проходил мимо, в воздухе чувствовался аромат восточных благовоний. Однако, как только настало время сражаться, этот военачальник превратился в кого-то вроде кровожадного дикого зверя. Но все случилось много месяцев спустя, после того как армия собралась в Сардах.

Много раз спрашивала я себя о причинах ненависти Ксена к Менону: мне доподлинно известно, что молодой фессалийский военачальник не вступал с ним в открытое противостояние, между ними не было ни спора, ни ссоры. В конце концов пришла к убеждению, что сама невольно стала этой причиной. Однажды вечером, когда воины ставили палатки, готовясь к ночлегу, я пошла за водой на речку, неся амфору на голове, подобно тому как в прежние времена ходила к колодцу в Бет-Каде. Менон внезапно появился на берегу, неподалеку от меня, и, пока я наполняла амфору водой, расстегнул пряжку плаща и на мгновение предстал передо мной нагим. Я сразу же опустила голову, однако каким-то образом все же чувствовала на себе его взгляд. Наполнив амфору, отправилась было обратно в лагерь, но он окликнул меня.

Я услышала за спиной плеск воды: он входил в реку, — и остановилась, но оборачиваться не стала.

— Раздевайся, — предложил он, — искупайся вместе со мной.

Признаюсь, какое-то время колебалась — не потому, что желала такого рода близости, а потому, что его чин, высокое положение внушали мне робость и я хотела по крайней мере показать, что внимательно слушаю.

Полагаю, Ксен стал свидетелем этой сцены, видел, как я остановилась, внимая словам Менона, а я не заметила. Наверное, его беспокоили какие-то подозрения. Он никогда ничего не говорил мне, потому что был слишком горд для этого, но но мелким деталям я пришла к выводу, что в наших отношениях появилась определенная натянутость.

Неподалеку, отдельным лагерем, стояло остальное войско Кира, большая его часть: многотысячная армия из Азии, с побережья и из внутренней ее части, пехота и конница, — разномастная толпа, собравшаяся из разных мест, где каждое племя подчинялось собственному вождю. Кир имел дело только с их предводителем, косматым великаном по имени Арией, который всегда ходил в одной и той же кожаной тунике и заплетал длинные, до пояса, волосы в косы.

От него шел какой-то тяжелый дух, и он, вероятно, сознавал это, потому что, беседуя с Киром, всегда держался на подобающем расстоянии.

Менон-фессалиец навещал его, частенько наведываясь в лагерь азиатов по неизвестным мне причинам, но Ксен всегда говорил, что между этими двоими существует физическая близость, что Менон — любовник Ариея.

— Он занимается этим с варваром! — кричал Ксен. — Ты можешь себе представить?

Разумеется, его смущала не сама возможность разделить ложе с мужчиной, а то обстоятельство, что мужчина этот — варвар.

— Но я ведь тоже из варваров, — воскликнула я, — однако ты ложишься со мной в постель и, кажется, тебе даже правится!

— Это совсем другое дело. Ты женщина.

«Какая непоследовательность!» — думала я про себя. И никак не могла понять, но со временем все же разобралась. Ксен и такие, как он, считали, что это нормально — когда мужчины занимаются любовью между собой. Но они оба должны быть греками, а с варварами подобное поведение считалось позорным. Именно в этом Ксен обвинял Менона: в том, что тот делит ложе с человеком, от которого воняет, который моется не каждый день, не пользуется скребницей и бритвой. Но, полагаю, своими обвинениями он хотел заставить меня поверить в то, что Менон играет роль женщины для косматого варвара, воняющего, как козел. Он хотел, чтобы Менон в моих глазах перестал выглядеть мужественным, потому что воспринимал его как соперника.

Фессалиец не привлекал меня — хотя и являлся самым красивым из всех мужчин, каких видела за свою жизнь, — потому что я была так сильно влюблена в Ксена, что больше никого вокруг не видела. Однако он вызывал мое любопытство, он завораживал: мне хотелось поговорить с ним, быть может, расспросить о чем-нибудь. Подобные люди, подготовленные, созданные только для убийства, внушали мне трепет. В каком-то смысле все они походили друг на друга, были, можно сказать, одинаковыми. Вероятно, именно поэтому некоторые из них занимались любовью между собой. Думаю, их ужасное ремесло, состоявшее в том, чтобы нести смерть, делало их особенными, единственными в своем роде — до такой степени, что они не могли потерпеть в своей постели того, кто сводит их труд на нет, — например, женщину, которая способна дарить жизнь, а не смерть.

Однако, возможно, все это только мои фантазии и домыслы. Мне все казалось таким странным, новым, необычным. И это было лишь начало.

В армии существовали также и другие военачальники, одного из них звали Сократ-ахеец: старше тридцати пяти лет, крепкий, с каштановыми волосами и бородой и густыми бровями. Я видела его в строю всякий раз, когда Клеарх производил смотр войск. Он всегда стоял слева. Иногда обедал в нашей палатке, когда я подносила мужчинам и убирала пустую посуду, и мне удавалось поймать несколько фраз из его беседы с Ксеном. Насколько я поняла, у него была жена — несколько раз прозвучало ее имя, — и дети. Когда ахеец говорил о семье, взгляд его становился серьезным, в глазах появлялась грусть. Следовательно, Сократ испытывал какие-то чувства, привязанность. Быть может, он занимался этим ремеслом, потому что у него не было выбора, или же ему пришлось подчиниться кому-то более могущественному.

У него был друг, также высокопоставленный военачальник, Агий-аркадиец. Их часто видели вместе. Они сражались на одних и тех же войнах, в одних и тех же кампаниях. Однажды Агий спас Сократу жизнь, накрыв его щитом, когда тот упал, пронзенный стрелой. А потом оттащил в безопасное место под обстрелом лучников. Друзья были очень привязаны друг к другу, это становилось заметно по их разговору, по шуткам и воспоминаниям. Оба надеялись на то, что поход, в который они отправились, закончится скоро и без особых потерь, после чего станет возможно вернуться к семьям. У Агия тоже были жена и дети: мальчик и девочка, пяти и семи лет: он поручил их заботам родителей-землепашцев.

Я радовалась, видя, что даже самые неумолимые воины тоже люди и чувства их похожи на чувства тех, кого я знала в прежней жизни. Вскоре заметила, что таких множество. Молодых мужчин, которые под доспехами и шлемом прячут сердца и лица — такие же, как у юношей из наших деревень, — испытывающих страх перед тем, что их ждет, и в то же время огромную надежду на то, что смогут коренным образом изменить жизнь.

В остальном Сократ и Агий были простыми и довольно сдержанными. С Ксеном их связывали хорошие отношения, но не дружба, в том числе потому, что он не состоял в рядах воинов, ни от кого не зависел, не имел на плечах ответственности военачальника и не был обязан кому-либо подчиняться. Он находился в лагере вследствие того, что не мог быть в другом месте, так как родной город отверг его.

— Ты скучаешь по нему? — спросила я однажды. — По твоему городу?

— Нет, — ответил он. Но глаза говорили обратное.

Ксен относился к своей работе очень старательно: каждый вечер, когда разбивали лагерь, он зажигал в палатке лампу и что-то записывал — по правде сказать, недолго: я как раз успевала приготовить ужин, и все. Однажды попросила прочесть то, что он написал, и была разочарована. Это оказались скупые общие заметки: пройденное расстояние, отправной пункт, пункт назначения, указания на то, есть ли вода и возможность пополнить запасы провизии, названия городов и еще кое-что.

— Но ведь мы видели столько прекрасного. — Я вспомнила ручьи, цвет гор и лугов, облака, полыхавшие в лучах заката, памятники древних городов, полуразрушенные от времени. — А сколько он, должно быть, видел до того, как повстречал меня, продвигаясь вперед по бескрайней Анатолии.

— Все это останется в моей памяти. А то, что я пишу, предназначено, чтобы остаться в памяти всех.

— А какая разница?

— Это просто. Красота природы или памятника — вопрос восприятия каждого из нас. Что кажется прекрасным мне, кого-то другого может оставить равнодушным. А вот расстояние между городами — данные достоверные и неоспоримые для всех.

Ксен говорил верно, но мне от его рассуждений делалось грустно. Я не понимала, что у его записей особая задача, не предусматривающая чувства. Дневник, что он вел, в будущем мог использовать кто-нибудь, вознамерившийся снова пройти тот же самый путь. Однако меня поражал сам факт того, что Ксен грамотен. В наших деревнях никто не умел писать. Истории передавались из уст в уста, каждый рассказывал их по-своему; я была уверена в том, что проход по нашим местам армии Кира и мое бегство уже стали темой для повествования и старики, особенно некоторые из них, наделенные этим талантом, передавали его совершенно по-разному. Подобное явление весьма часто встречается в маленьких местечках, где никогда ничего не происходит и естественное человеческое любопытство редко находит удовлетворение.

Я тайком наблюдала, как летописец окупает перо в чернильницу, а потом быстро водит по белому листу папируса. Эти листы стоили очень дорого, больше, чем еда и вино, больше, чем железо и бронза, поэтому Ксен сначала писал углем на белой каменной табличке, и лишь тогда, когда был уверен в том, что действительно хочет перенести текст на папирус, брал перо. Он писал маленькими буквами, плотно подгоняя строки друг к другу, чтобы они занимали меньше места, выводил знаки очень тщательно, чтобы их последовательность выглядела идеально прямой и ровной. После того как знаки оказывались на листе, они в любой момент могли превратиться в слова — как только Ксен останавливал на них взгляд. Это было чудо, и мой возлюбленный заметил, что письмо очень интересует и завораживает меня. Я знала, что в храмах, посвященных богам, и в царских дворцах есть писцы, но никогда не видела своими глазами, как это делается. Многие из воинов, если не сказать большинство, умели писать, и я не единожды наблюдала, как они чертят знаки на песке или на коре деревьев. Их грамота была простой, как алфавит финикийцев с побережья, поэтому его казалось легко освоить, и однажды я, набравшись храбрости, попросила Ксена научить меня.

Он улыбнулся:

— Зачем ты хочешь научиться писать? К чему тебе это?

— Не знаю, но мне нравится думать, что мои слова останутся жить после того, как голос умолкнет.

— Причина хороша, но не думаю, что хороша идея.

На том наш спор и окончился.

Однако искусство Ксена завораживало меня до такой степени, что я все же начала чертить знаки на песке, на дереве, на скалах, зная, что некоторые из них сотрет ветер, другие — вода, но иные останутся там на годы, быть может, на века.

Вернусь к повествованию. Покинув Сарды, армия двинулась вдоль реки Меандр, вверх по течению, и, добравшись до плоскогорья, расположилась лагерем в очень красивом месте — в тех краях находится один из летних дворцов Кира. Там есть пещера, в которой бьет родник, а к своду прикреплены кожа дикого зверя. Ксен рассказал мне историю, которой я никогда прежде не слышала.

В той пещере жил сатир — наполовину человек, наполовину козел — по имени Марсий. Это лесное существо защищало пастухов и их стада, а в жаркие летние дни сидело на берегу реки и играло на флейте, простом инструменте, сделанном из тростника. Флейта изливала сладчайшую мелодию, более нежную и глубокую, чем пение соловья. В этой песне ощущалась тенистая прохлада и запах мускуса, слышалось журчание горных источников, шелест ветра в листве тополей. Сатир так сильно любил свою музыку, что утверждал, будто никто не может сравниться с ним, даже Аполлон, которого греки считали богом — покровителем музыки. Аполлон услышал это и внезапно явился к Марсию, днем, в конце весны, сияя, словно солнце.

— Ты бросаешь мне вызов? — вскричал он в гневе.

Сатир не испугался:

— Я не имел такого намерения, но горжусь своей музыкой и не боюсь ни с кем соревноваться. Даже с тобой, о Лучезарный.

— Бросать вызов богу — очень опасно, ведь если ты выиграешь, то обретешь безмерную славу. И наказание, в случае если проиграешь, должно оказаться соответствующим.

— Каким же оно будет?

— Я сдеру с тебя кожу живьем. И сделаю это собственными руками. — Проговорив это, Аполлон показал Марсию очень острый кинжал из чудесного металла, ослепительно блестевший.

— Прости, о Лучезарный, — возразил сатир. — Но как я могу быть уверен в том, что суд будет беспристрастным? Ты ведь ничем не рискуешь. А я рискую жизнью, мне грозит страшный конец.

— Нас рассудят девять муз — верховные божества гармонии, музыки, танца, поэзии, — покровительницы самых высоких проявлений, единственные, кто может сопрячь мир смертных с миром бессмертных. Их количество нечетно, а посему ничьей не выйдет.

Марсия столь увлекла возможность соревноваться с богом, что он ни о чем другом не подумал и принял условия поединка. Или, быть может, бог, ревностно относившийся к своему искусству, отнял у него разум. Соревнование состоялось на следующий день, с наступлением вечера, на вершине горы Аргей, белой от снега.

Первым выступил Марсий. Он поднес к губам флейту из тростника и заиграл самую сладостную и звучную мелодию. Птичьи трели умолкли, даже ветер стих, и на леса и луга опустилась полнейшая тишина. Лесные создания восхищенно слушали песнь сатира, чарующую музыку, в который были заключены их голоса, все звуки и шорохи леса, серебряное журчание водопадов и звон капель в пещерах, трели жаворонков и плач птицы-зорьки. Эхо многократно усилило и отразило песню на просторах огромной одиноко стоящей горы, и мать-земля дрожала от него до самых сокровенных своих глубин.

Флейта Марсия издала последнюю пронзительную, высокую ноту, угасшую в завороженной тишине.

И тогда настал черед Аполлона. Его фигура была едва различима в пылающем сиянии заката, в руке бога вдруг появилась кифара, пальцы легли на струны, и с них сорвался звук. Марсий знал голос кифары и понимал: у его флейты больше красок, больше тонов, больше пронзительности и глубины, — но инструмент бога содержал все это в одной-единственной струне — это и гораздо больше. Из-под пальцев Аполлона полились рокот моря и грохот грома — с такой мощью, что гора Аргей задрожала до основания, а с крон деревьев с шумом слетели целые стаи птиц. Как только гул угас, задрожала еще одна струпа, потом еще одна, потом еще одна, их голоса смешались, слились в стремительное, страстное дыхание, соединились в хор, звучавший с удивительной ясностью, с величественной силой. Новые звуки пускались вдогонку за предыдущими, а потом сливались воедино, все быстрее и быстрее, переливаясь, как серебряные струи, и слышался в них глубокий голос рога и сияющие всплески высоких нот.

Сам Марсий стоял, околдованный, темные глаза его наполнились слезами, в них застыло удивление и восхищение. Музы без колебаний присудили победу Аполлону. Все, кроме одной, Терпсихоры, покровительницы танца. Ее тронула участь лесной твари, и она не стала присоединять свой голос к голосам подруг, не побоявшись бросить вызов лучезарному богу. Однако ей не удалось избавить от жестокого наказания того, кто посмел вступить с Аполлоном в святотатственное состязание.

Внезапно за спиной бога появились два крылатых гения, схватили Марсия и привязали к большому дереву, а потом опутали ноги, чтобы он не сбежал. Напрасно сатир просил о пощаде. Аполлон спокойно и методично освежевал его, живого, невзирая на крики, — содрал человеческую и козлиную кожу и оставил, обезображенного, истекающего кровью, в лесу, на съедение диким зверям.

Каким образом его сухая шкура оказалась висящей в пещере над источником, носящим имя Марсия, неизвестно; быть может, это всего лишь умелая подделка, автор которой сшилвместе человеческую и козлиную кожу. Но история все равно ужасная, мучительная, и у нее может быть лишь один смысл: боги ревностно относятся к своему совершенству, красоте и бесконечному могуществу. Одна только мысль о том, что кто-то может хотя бы приблизиться к ним, омрачает их и заставляет изобретать ужасные кары для того, чтобы расстояние между ними и человеком навсегда осталось непреодолимым. Однако если дело обстоит так, значит, они боятся, искра разума в нашем хрупком и смертном существе пугает их, наводит на мысль о том, что однажды — быть может, очень не скоро — мы станем подобными им.

На плоскогорье истории цвели пышным цветом, как маки, от которых становились красными луга и склоны холмов; во многих рассказывалось о Мидасе, царе Фригии, попросившем бога Диониса превращать в золото все, чего он касался, и в результате чуть не умершем от голода. Бог забрал у него пагубный дар, но сделал так, что у Мидаса отросли ослиные уши, в память о нелепой просьбе, — этот недостаток царь скрывал под широким колпаком, и знал о нем только цирюльник, но никому не должен был рассказывать, под страхом смерти. Тайна казалась бедняге столь огромной и так жгла язык, что ему страшно хотелось кому-нибудь ее доверить. Он не мог этого сделать, потому что хорошо знал — передаваясь из уст в уста, она вскоре достигнет ослиных ушей царя, и тогда цирюльник решил поведать ее земле. Выкопал ямку на берегу реки и пробормотал в нее: «У Мидаса ослиные уши», — после чего зарыл ее и осторожно убрался восвояси. Однако из ямки вырос тростник, который при каждом дуновении ветра шелестел: «У Мидаса ослиные уши…»

Рассказывают еще одну историю о царе Мидасе. Жил-был один селен,[2] состоявший в свите Диониса и обладавший удивительными знаниями, но заставить его поведать свои секреты представлялось возможным лишь одним способом — угостив его вином, до которого он был большой охотник. И тогда Мидас подмешал вино в воду источника, а селен выпил ее столько, что опьянел, и Мидасу удалось его связать и держать при себе до тex пор, пока тот не рассказал все свои секреты.

Ясно, что в армии в ту нору царил совершеннейший покой. Никто ни о чем не беспокоился, враг не показывался в поле зрения, а жалованье платили аккуратно. Поэтому оставалось время на басни. Однако сто с лишним тысяч человек не могут передвигаться незаметно. И вскоре произошли тревожные события, предвестники того, что поход пробудил огромную силу и разозлил ее. Великий царь в Сузах наверняка обо всем узнал.

5

Я спрашивала себя, сколько же историй живет в деревнях всего мира — о царях и царицах, о бедных крестьянах, о таинственных лесных и речных существах. Везде, где живут люди, рассказывают свою легенду, но лишь некоторые из них могут распространиться по свету, так чтобы о них узнали в других местах. Ксен поведал мне множество историй о своей земле, вечерами, когда мы с ним подолгу лежали рядом после того, как занимались любовью. Он рассказал о десятилетней войне против города в Азии, носившего имя Илион, а потом о царе одного из западных островов, который называл себя Никто, ходил на корабле по всем морям, в битве побеждал чудовищ, великанов и волшебниц и даже спускался в царство мертвых. По окончании путешествия он вернулся на свой остров и обнаружил, что лом его полон чужих людей, расхищающих его богатства и добивающихся его жены. Он убил всех, кроме одного — поэта.

Никто поступил правильно, пощадив его: поэты вообще не должны умирать, ведь они дарят нам то, чем мы без их помощи никогда не смогли бы обладать. Они видят то, что скрыто от нас за горизонтом, словно обитают на вершине высокой-высокой горы, слышат звуки и голоса, каких мы не можем слышать, проживают несколько жизней одновременно, страдая и радуясь так, словно эти жизни реальны. Они испытывают любовь, боль и надежду с остротой, неведомой даже богам. Я всегда была убеждена, что они особое племя: есть боги, есть люди. А есть поэты. Они рождаются тогда, когда земля и небо пребывают в мире друг с другом или когда среди ночи вспыхивает молния и попадает в колыбель младенца, не убивая, а лишь лобзая.

Мне нравилась история о царе-страннике, и я каждый вечер просила рассказывать мне ее по частям. Я отождествляла себя с его женой — царицей с длинным и непроизносимым именем. Она прождала мужа двадцать лет — и не из рабской преданности, а потому, что не могла довольствоваться меньшим, нежели герой со сложной душой.

— Попробуйте согнуть этот лук, если сможете, и я выберу того из вас, кому это удастся.

А потом она бросилась в объятия возвратившегося наконец мужа, потому что был один секрет, известный только им двоим: о брачном ложе среди оливковых ветвей. Какое чудо — ложе на ветвях оливы, словно птичье гнездо. Только такому человеку могла прийти в голову подобная идея. Какое счастье они, вероятно, испытывали в той постели, юные правители мирной земли, размышлявшие о будущем своего новорожденного сына. Я подумала об ужасах войны, случившихся вскоре после этого.

Была уверена в том, что с нами произойдет то же самое. Это всего лишь вопрос времени.

Первые подтверждения появились еще до нашей с Ксеном встречи, когда армия шла по огромному плоскогорью. Войско, как греческое, так и азиатское, стало проявлять определенное недовольство. Ксену удалось выяснить причину: не хватало денег, Кир вот уже некоторое время не платил своим людям. Это выглядело весьма странно. Царевич очень богат — так почему же ему недостает средств на оплату похода против какого-то племени? Ксен догадывался, в чем дело, а вот воины и большая часть полководцев — нет. Однако люди начали что-то подозревать, и в лагере повисли беспокойство и напряженность. К счастью, случилось событие, восстановившее мир, по крайней мере на время.

Однажды воины остановились посреди большой поляны, окруженной зарослями тополей и ив, а к вечеру в лагере появился многочисленный вооруженный кортеж, сопровождавший колесницу, скрытую пологом. В колеснице сидела женщина потрясающей красоты. Царица Киликии, земли, пограничной с нашей родиной, но гораздо более пышной, выходящей к пенному морю, богатой оливковыми рощами и виноградниками. Повелитель Киликии, вероятно, беспокоился. Он подчинялся Великому царю, хотя внешне был независим, а царство его лежало на пути отряда царевича Кира, о чьих целях киликийский царь теперь догадывался. Окажи сопротивление, Кир уничтожил бы его. Не окажи он сопротивления, Великий царь мог бы спросить за то, что он не остановил войско, а с Великим царем не поспоришь. Вероятно, киликиец решил, что нужно решать проблемы по очереди, а та, что была сопряжена с Киром, казалась ему более насущной и безотлагательной. В распоряжении его имелось одно-единственное надежное оружие — красота жены; оружие непобедимое, превосходящее по силе любую армию. Достаточно было подложить ее в постель царевичу и отправить ему денег в придачу — и тогда проблема решится сама собой. Деньги и красивые женщины способны двигать горы, а в совокупности эти вещи сокрушат любой оплот.

Кир был молод, красив, отважен и обладал могуществом. Она тоже, к тому же изъявляла готовность удовлетворить любое его желание. Царица вручила от имени мужа крупную сумму денег, которыми заплатили жалованье воинам, и отдалась царевичу. Несколько дней казалось, будто мир вокруг остановился. Армия расположилась лагерем, палатки поставили прочно и надолго. Царский шатер украшали тончайшие ткани и драгоценные ковры, там находились бронзовые ванны, где красавица могла совершать омовение. Говорили, что он сидит и наблюдает, как гостья раздевается и окунается в горячую душистую ванну, как ее моют и делают массаж две служанки-египтянки, одетые лишь в малюсенькие набедренные повязки. Кир сидел на скамье в пурпурной мантии и гладил лежащего у ног гепарда. Изгиб спины животного, должно быть, напоминал ему формы тела царицы, нежившейся в бронзовой ванне.

На третий день Кир вознамерился показать ей волнующее зрелище, продемонстрировать свое могущество — военную мощь. Велел Клеарху выстроить спартанцев в красных плащах, в блистающих доспехах, с большими круглыми щитами в руках. Им полагалось строевым шагом пройти под звук барабанов и флейт перед царевичем и его прекрасной гостьей, сидевшими в парадных колесницах. Так оно и произошло. Царица была счастлива, как ребенок, попавший на представление уличных фокусников.

Внезапно раздался звук трубы, высокий, протяжный. Воины в красных плащах замедлили шаг, безупречно выполнили поворот направо, а потом, когда труба заиграла второй раз, обратили короткие копья против лагеря, где располагалось азиатское войско Ариея. Нападение выглядело столь натурально, что последнее разбежалось во все стороны, до смерти испугавшись. По третьему сигналу трубы воины Клеарха вернулись назад, посмеиваясь и отпуская шутки в адрес людей Ариея, не проявивших ни стойкости, ни храбрости.

Кир остался доволен этой выходкой; ведь она подтверждала, что атака тяжелой пехоты красных плащей производит на азиатских воинов сногсшибательное действие.

Царица покинула лагерь через неделю, добившись от Кира обещания, что мужу ее не будет причинено никакого вреда и никаких притеснений. Взамен царь не станет препятствовать прохождению войска по перевалу «Киликийские ворота». Речь шла о горном переходе, столь узком, что одновременно там не могли поместиться две лошади в сбруе. В сущности, выставив там небольшой отряд умелых воинов, можно было преградить путь кому угодно, даже самой могущественной армии на земле, однако царь Киликии, кажется, не имел ни малейшего желания вступать в противостояние с Киром и предпочел пропустить его, вместо того чтобы останавливать. Приходилось верить ему на слово; ведь у того, кому принадлежат ворота, спрятан нож в рукаве. Грекам предстояло подождать несколько дней — и тогда все прояснится. «Ворота» располагались от лагеря в нескольких днях пути.

Царица уехала, увозя с собой огромное количество богатейших даров; возможно, Кир назначил ей тайное свидание в Киликии. Женщина столь удивительной красоты, и к тому же царица, стоит большего, чем мимолетная связь на две-три ночи. Через несколько дней армия прошла неподалеку от горы Аргей, где, по легенде, Аполлон живьем содрал кожу с Марсия. Эта одинокая и очень высокая гора словно великан грозно нависала над плоскогорьем. О ней ходило также множество других сказаний. Говорили, что в ее чреве закован титан, который время от времени потрясает своими цепями, изрыгая пламя изо рта. И тогда с вершины горы срываются реки огня, в небо вздымают раскаленные облака и окрестность оглашается ужасным грохотом. Однако большую часть времени Аргей спокоен, и вершину его покрывает шапка снега.

На протяжении следующих двух недель не произошло ничего достойного упоминания, а потом красные плащи добрались до города под названием Тиана. Перед ними простиралась внушительная громада Тавра. Там, на заснеженных вершинах, заканчивалась Анатолия, а за ними начиналась Киликия. Пока армия готовилась к переходу, Кир велел взять в плен перса — правителя города и умертвить. Таким же точно образом был захвачен и убит еще одни человек, чье имя держалось в секрете. Ни один из них не сделал ничего, чтобы заслужить подобное наказание. Ксен не знал персидского, и переговоры между греческими военачальниками и Киром осуществлялись при помощи одного-единственного переводчика. Причина очевидна: в тайные беседы не стоит поверять слишком много людей, а в данном случае «слишком много» означало — больше одного.

Кир совещался только с Клеархом. Прочих высших военачальников — Менона, Агия, Сократа, Проксена — время от времени приглашали на собрания, а иногда также на совещание военного совета, но Кир в этих случаях беседовал лично с Клеархом вполголоса. А Клеарх потом передавал его распоряжения своим военачальникам — вероятно, настолько полно, насколько считал нужным.

Любой, кто подходил близко к единственному переводчику, вызывал подозрения и привлекал к себе ненужное внимание. Так что Ксену оставалось только собирать слухи. Однако, вероятнее всего, Кир хотел скрыть факт своего присутствия в той местности — явный знак того, что он ни при каких обстоятельствах не должен был там находиться. В экспедицию против горцев, угрожавших Каппадокии, больше никто не верил.

Более того, Ксен также пришел к убеждению, что передвижение столь великой армии заметили в столицах — в Сузах и, возможно, в Спарте. Мы позже убедились в этом. И действительно, Ксен вскоре проведал, что в Греции в то время происходило нечто важное, оказавшее позже влияние на судьбы всех нас.


Кое-кто в Спарте в свое время решил, что сможет изменить расстановку сил в нашем мире, а теперь не знал, каким образом управлять событиями, которые сам же и вдохновил. Инструментом стала армия наемников, пересекающая Анатолию, но как контролировать ситуацию? Как остаться вне игры и одновременно быть в ее середине?

В Спарте уже начинало светать, когда двух царей, одного за другим, разбудили вестовые, передавшие им приказ как можно скорее явиться в зал совета, где пятеро эфоров,[3] людей, которым принадлежала власть в полисе, уже собрались на совещание.

Вероятно, они долго обсуждали происходящее, пытались при помощи осведомителей установить, где в данный момент находится армия и где на границе между Киликией и Сирией можно ее перехватить.

Теперь казалось очевидным, что цель Кира именно такова, как все и предполагали (внешне никто ничего не показывал): война в самом сердце империи с целью свергнуть Артаксеркса.

— Против собственного брата, — заключил кто-то. — Вряд ли можно предполагать здесь что-то другое.

Па какое-то мгновение в зале совета повисло тягостное молчание, потом цари и эфоры вполголоса обменялись несколькими фразами.

Наконец заговорил старейший из эфоров:

— Когда мы приняли решение удовлетворить просьбу Кира, все тщательно обдумали; мы считаем, что сделали наилучший выбор, исходя из интересов города. Мы могли отказать ему, но тогда Кир прибег бы к помощи кого-то другого: афинян, например, или фиванцев, или македонцев. Подобного случая лучше не упускать: если Кир действительно идет войной на брата, он будет обязан нам троном в случае победы, и тогда наша власть в той части света окажется безграничной. Если же он проиграет, армия будет уничтожена, уцелевших добьют или продадут в рабство в отдаленные местности, и никто не сможет обвинить нас в том, что мы замышляли зло против Великого царя или поддерживали действия узурпатора. Ни один из набранных воинов не знает причины, по которой они собрались в Сардах под началом Кира, кроме одного — но он никогда не заговорит. А еще среди них нет ни одного военачальника, ни одного воина регулярной спартанской армии.

Кое-кто — возможно, цари — подумал о том, как сильно изменились времена за три поколения. Леонид и триста спартанцев сражались в Фермопильском ущелье против трехсот тысяч персов, афиняне на море выставили в битве сто кораблей против пятисот, и все греческие города вступили с неприятелем в открытую схватку. Бок о бок они разгром или армию самой огромной, богатой и могущественной империи в мире, сохранив свободу для всех греков. А теперь весь полуостров покрыт руинами и следами разрушений. Лучшие из молодых пали за тридцать лет внутренней войны. Спарта сделалась повелительницей кладбища городов и народов, ставших тенями самих себя, и, чтобы сохранять эту видимость власти, она продолжала выпрашивать деньги у варваров, своих прежних врагов. Нынешний поход знаменовал собой последний рубеж. Дошло до того, что на предприятие, почти наверняка безнадежное, бросили отборный отряд из более чем десяти тысяч лучших воинов, хотя существовала высокая вероятность того, что всех их истребят. Да что же это за город, которым они правят? И что за люди пятеро негодяев, называемых эфорами, стоящие у власти и несущие за все ответственность?

Быть может, именно так им хотелось воскликнуть, потомкам героев прежних времен, но они ограничились более разумной беседой: может случиться нечто непредвиденное, некий третий вариант развития событий, по которому ситуация выйдет из-под контроля. Такую вероятность тоже следовало предусмотреть.

Главный эфор признал справедливость этого допущения; на самом деле, его уже приняли к сведению. Поэтому военачальник регулярной армии, один из самых лучших, присоединится к войскам — у него будут четкие указания, раскрывать которые ему не положено. Речь шла о тайной миссии, и она должна была оставаться таковой любой ценой. Только когда все закончится, царям обо всем сообщат.

Для столь деликатной миссии избрали человека храброго, но также и умного и прежде всего отличающегося исключительной преданностью делу; он двинется в путь завтра, на корабле из Гития. Царям сообщат, кто он такой, лишь через шесть дней после его отправления.

Совещание вскоре закончилось, и оба царя среди ночи вернулись к себе, встревоженные и обеспокоенные. Несколько часов спустя илот разбудил спартанского посланца и сопроводил туда, где ждал конь, уже оседланный и готовый. Воин сел верхом, прикрепил рядом дорожный мешок и отправился в путь. Солнце всходило над морем, когда военачальник добрался до первых домов Гития. Военная триера, ожидавшая его, стояла на якоре, голубой флаг развевался над кормой: то был условный знак. Посланец поднялся на борт по мостику, держа коня под уздцы.


На рассвете армия покинула лагерь в Тиане, но, прежде чем двинуться в путь, Кир велел Клеарху отправить один из отрядов через другой перевал, в Тарс, крупнейший город в здешних краях, столицу Киликии. Если киликийцы окажут сопротивление, тайный отряд атакует их с запада и все будет решено. Клеарх выбрал Менона-фессалийца и отправил во главе отряда к перевалу через Тавр, который приведет его на равнину к востоку от Тарса. В то же время основная часть армии двинется сквозь «Киликийские ворота» и прибудет к столице с севера.

Менон еще затемно выступил первым, воспользовавшись услугами проводника из местных; Кир же на рассвете повел армию прямиком к подножию гор. После того как дорога начала подниматься вверх, до самого выхода из ущелья больше не было возможности сделать привал — не только огромной армии, но и простому каравану. Возникла необходимость разделить путь на две части. Разбив лагерь у подножия Тавра, Кир на рассвете снова двинулся в путь, с тем чтобы добраться до «Ворот» к закату. Дорога представляла собой извилистую тропу, порой ведущую по краю крутого обрыва над долиной. Если бы киликийский царь решил оказать сопротивление, то на протяжении нескольких дней, а может, и месяцев, мог бы сдерживать войско.

Напряжение в рядах воинов оставались велико: они продолжали смотреть вверх, на скалистые отроги. Кроме того, путь, обычно оживленный благодаря караванам из Месопотамии в Анатолию, к морю, и обратно, опустел: ни одного осла, ни одного верблюда — попадались лишь земледельцы с корзинами на спине, бредущие на свои поля. Некоторые останавливались у тропинки, чтобы понаблюдать за прохождением длинной колонны. Несомненно, распространился слух о том, что на дороге может случиться нечто опасное, и никто не рискнул двигаться по ней, пока все не закончится.

Прежде чем начать прохождение через перевал, на узкой троне которого могло поместиться лишь одно вьючное животное, царевич послал вперед разведчиков: вернувшись, они сообщили, что наверху никого нет, а с другой стороны вершину обнаружил пустой лагерь. Возможно, он был частью плана по оказанию сопротивления, от которого впоследствии отказались. Кир со своими людьми остановился в брошенном лагере, а колонна продолжала идти всю ночь: когда последний добрался до вершины, нора было отправляться дальше. Менон со своим отрядом шел через другой перевал, западнее. Он двигался довольно быстро, ни о чем не беспокоясь, в том числе потому, что проводник сообщил ему: в этой части все спокойно.

Перевал являлся водоразделом двух рек, одна из которых текла в сторону анатолийского плоскогорья, а вторая спускалась к морю. Сначала подъем выглядел достаточно ровным и умеренным, тропа была открытой и легко просматривалась, но, когда отряд преодолел седловину, Менон увидел, что долина второй реки представляет собой ущелье с обрывистыми неровными высокими стенами. Действительно, спуск здесь был гораздо круче, течение — быстрее.


Поначалу все как будто шло хорошо, но потом, по мере того как отряд углублялся в ущелье, начали появляться тревожные знаки: сначала стая ворон вдруг вылетела из кустов, затем послышался грохот сорвавшегося вниз камня. Менон успел только закричать:

— Осторожно! Прикройтесь! Наверху кто-то есть!

И со скал обрушился целый ливень стрел. Трое воинов пали на землю, пронзенные. После чего обстрел продолжился, плотно, без передышки.

Менон приказал:

— Поднимите щиты! Прикройтесь! Прочь отсюда! Прочь, прочь!

Воины подняли щиты над головами и одновременно пустились бежать, но склон был слишком крут, а ущелье — узко. Многие падали, и шедшие сзади наступали на упавших. Отряд потерял многих убитыми и ранеными.

В какой-то момент показалось, что смертоносный дождь прекратился, но в действительности получилось лишь затишье перед новой бурей. Вскоре послышался оглушительный грохот, и лавина камней покатилась вниз, сея новые жертвы. Когда наконец отряду удалось остановиться на площадке, укрытой от вражеского обстрела, Менон сосчитал своих людей. Недоставало семидесяти: они погибли от стрел и камней.

— Мы не можем вернуться за их телами, — отчеканил фессалиец. — Будут новые жертвы. Но мы можем отомстить!

И пока он говорил, его голубые глаза стали ледяными.

6

Они напали на Тарс внезапно.

К стенам подошли чуть больше тысячи, но создавалось впечатление, будто их сто тысяч: казалось, они повсюду — поджигали дома, убивали.

Ужаснее всего была тишина. Нападавшие не кричали, не проклинали. Убивали не останавливаясь.

Входили в дома и выходили, оставляя за спиной одну лишь смерть.

Казалось, захватчики все на одно лицо, в закрытых шлемах с призрачными масками, в бронзовых доспехах, с черными щитами, украшенными серебром: люди Менона-фессалийца мстили за товарищей, павших в горах и оставшихся непогребенными. Когда они закончили, город лежал у их ног, истекающий кровью, обезображенный. Царь бежал в горы.

Клеарх прибыл на следующий вечер, его ждали открытые, никем не охраняемые ворота. Он шел по главной улице в сопровождении своих воинов, ошеломленный видом огромного количества трупов, лежащих там и сям перед дверями домов, на порогах или внутри. Кера, богиня смерти, прошла там, размахивая косой, не щадя никого. Казалось, она вот-вот покажется где-то рядом в своем черном плаще; вместо нее Клеарх обнаружил сидевшего на пустой площади Менона-фессалийца, наготу которого скрывал лишь его белый плащ.

— Ты опоздал, — буркнул он.

Клеарх огляделся но сторонам, пораженный. Спартанец словно попал в мертвый город. Ни единого огонька, ни единого голоса. Последние отблески заката все окрасили в алый цвет.

— Что случилось?

— Я потерял семьдесят воинов, — ответил Менон так, словно говорил о чем-то другом.

Клеарх развел руками, указывая на опустошение, царящее кругом.

— А это все? Что все это значит?

— Это значит, что тот, кто убивает людей Менона-фессалийца, платит потом высокую цену.

— Я не отдавал распоряжения нападать на город.

— Ты также не приказывал этого не делать.

— Мне следует наказать тебя за неповиновение. Ты должен лишь исполнять приказы — ничего больше.

— Наказать, говоришь? Мне эта мысль не кажется удачной. — Проговорив это, он поднялся на ноги и уставился на Клеарха льдистыми глазами.

— Уведи своих людей и разбей лагерь у реки. Оставайся там до моего распоряжения.

Менон двинулся через площадь. В тишине, нависшей над растерзанным городом, на мгновение послышался плач ребенка, но потом остался лишь звук шагов Менона, гулко раздававшихся на пустынной площади, словно по ней шел великан.

Кир явился последним, с наступлением ночи, и при виде следов кровавой бойни, учиненной в Тарсе, пришел в неописуемую ярость, однако, как только ему сказали, что все это является делом рук одного только отряда Менона, настроение его поменялось: ведь если один-единственный отряд способен на такое, что же свершит целая армия, когда наступит день боя? Потом он получил послание от царицы, приглашавшей его на свидание, и это окончательно подняло ему настроение. Свидание прошло на вилле недалеко от моря, куда Кир отправился в сопровождении многочисленной свиты.

Что они сказали друг другу во время той встречи, никто так и не узнал, хотя личные телохранители прошли с Киром даже внутрь помещения. Известно только, что царица была невероятно красива, тело ее прикрывало легкое платье, почти прозрачное, в ионическом стиле, лицо она накрасила по обычаю египтянок, между грудей сверкала черная индийская жемчужина, а в ушах — чудесной работы серьги, купленные у купца из далекого Таранта.

Несомненно, наутро у Кира появилась еще одна причина обращаться наилучшим образом с царем Киликии Сиеннесием, сбежавшим в горы подобно трусливому зайцу.

Гонец сообщил ему, что опасность миновала, и правитель спустился в долину, где обменялся всевозможными любезностями с персидским царевичем. Очевидно, о спасении чести он думал в последнюю очередь.

На следующую ночь небо скрыли тучи; военный корабль без каких-либо опознавательных знаков вошел в устье реки Киднос и почти сел на мель в ее неглубоких водах. Команда спустила мостик, и на берег сошел человек, держащий коня под уздцы. Как только животное коснулось земли копытами, человек вскочил в седло и ускакал. Вдали виднелись огни большого лагеря, и человек двинулся в ту сторону.

Мостик убрали, и корабль, так же тихо, как и прибыл, отправился в обратный путь, с тем чтобы присоединиться к флотилии, ожидавшей его на якоре с потушенными огнями.

Кир задержался в Тарсе на несколько дней и постарался хоть как-то залечить раны города, но теперь перед ними лежало море. И сложность заключалась не в киликийцах или жителях Тарса. Проблему составляли киликийские пираты. Царевич скрывал это обстоятельство от армии, пока было возможно, но среди воинов и полководцев слишком многие знали, что значит попасть к морю через «Киликийские ворота». За плечами осталась Анатолия, и путь лежал на юг, к сердцу империи. Среди людей поползли тревожные слухи, а самый странный из них сообщил сам Ксен, выступив против Проксена-беотийца, своего друга. И сделал он это не в своей палатке, а открыто, пока тот ужинал в окружении своих воинов. Появился внезапно, озаряемый светом костра, и громко спросил, не пожелав садиться рядом:

— Ты представляешь, что будет в ближайшие дни?

— Что за странный вопрос? — ответил Проксен.

— Так ты представляешь? — повторил Ксен.

— Не думаю, что это меня касается.

— Да нет, напротив. Это касается и тебя, и всех вас, люди!

— Посмотрите, кто тут! — воскликнул один из помощников Проксена, танагр по имени Евпейт. — Писака! Ты разве не должен быть в своей палатке и работать пером?

Kсен не обратил на него внимания и продолжил:

— Мы направляемся прямо в пасть ко льву!

Многие перестали смеяться, другие стали толкать локтями соседей, продолжавших шутить, третьи вдруг посерьезнели.

— Эй, что такое ты, черт возьми, говоришь? — нахмурился Проксен.

— Я говорю правду, и всем вам неплохо было бы это понять. Кир солгал нам, и Клеарх тоже солгал: ведь ему, разумеется, все известно. Писидия не имеет никакого отношения к нашему походу: она уже давно осталась позади, ведь теперь мы находимся на берегу Киликийского залива. Как выдумаете, что там? — вскричал он, указывая назад. — Египет. А как считаете, что находится по ту сторону вон той горной цепи? Сирия! А за Сирией — Вавилон.

— А ты откуда знаешь? — спросил один из воинов.

— Знаю, потому что знаю. Все обстоит именно так, как я говорю. И мы двигаемся именно туда, уверен!

— Кто тебе сказал, что мы двигаемся туда? — поинтересовался еще один.

— Мой разум, идиот!

— Эй, поосторожней, смотри, с кем разговариваешь!

— Сам за собой смотри. Если ты не знаешь того, о чем рассуждаешь, то молчи и слушай тех, кому известно больше, чем тебе!

Дело уже почти дошло до потасовки, но танагр остановил их:

— Хватит! Я хочу послушать, что за сведения у летописца. Излагай: я весь внимание.

Ксен успокоился и стал рассказывать:

— Вот уже некоторое время назад я понял, что цель у этой экспедиции — иная, чем нам говорят. Кир солгал. Но я думал, что речь идет о законном предприятии: предполагал, будто Великий царь попросил помощи брата в завоевательном походе на Восток; однако, насколько мне известно, между двумя братьями не все ладно, посему было бы странно, если бы Артаксеркс обратился к Киру за поддержкой в столь трудном и ответственном предприятии, в котором поджидает столько неизвестного. Потом у меня возникла догадка, что Кир хочет завоевать себе какую-нибудь территорию, где будет неограниченным владыкой: ну, скажем, Египет — его легко защищать и, вероятно, так же легко завоевать, если только не мешать им исповедовать свою веру. Однако позже я понял, что ставка в игре наверняка гораздо выше. Кир слишком честолюбив, умен, талантлив. Он знает, что во многом превосходит брата, и никогда не сможет смириться с тем, что должен ему подчиняться, жить в его тени. Киру нужен персидский трон. И он намерен вести нас войной на Великого царя!

— Ты сошел с ума! — воскликнул Проксен. — Этого не может быть.

— Тогда скажи мне, что мы делаем здесь, в Киликии. И зачем Кир велел умертвить правителя Тианы и начальника стражи, если они ни в чем не были виновны. Царевич поступил так, потому что знал — они преданы его брату. Может, они попросили его объяснить, что происходит, зачем ему столь огромная армия. Вероятно, они сообщили Великому царю об этом странном походе. Вот почему оба мертвы!

Спор привлек к костру других воинов; многие, расталкивая соседей локтями, протискивались поближе, чтобы лучше понять, о чем речь. Некоторые подняли крик об измене.

— Военачальники должны объяснить нам, куда нас ведут! Мы имеем право знать! Мы хотим понять, что происходит. Нельзя держать нас в неведении!

Толпа все увеличивалась, иные вознамерились идти в палатку Клеарха. И тут Ксен заметил, как позади скопления воинов проехал на коне, шагом, какой-то странный человек, которого прежде здесь не видели. Он был вооружен, его длинные волосы, собранные на затылке, держались при помощи заколки, на спартанский манер. Незнакомец направлялся к палатке Клеарха.

Ксен повернулся к людям, собравшимся вокруг костра.

— Оставьте Клеарха в покое, — проговорил он. — У него гости.

Воины посмотрели на него удивленно, и на некоторое время настало относительное затишье, но потом слух о том, что армия идет войной против Великого царя, повелителя четырех сторон света, распространился повсюду, сея волнение и смуту. Военачальники изо всех сил старались восстановить порядок, но возмущения не утихали всю ночь. К концу второго дня Клеарх попытался отдать армии приказ двигаться дальше, так, словно ничего не случилось, но встретил отпор и каменные лица. Кое-кто даже стал бросать в него камни. Тогда Клеарх велел оставаться на месте и отправился в шатер к Киру.

— Царевич, воины хотят знать, куда мы идем; они в ярости, потому что чувствуют себя обманутыми, многие желают вернуться назад. Мы находимся в трудном положении.

— Так вот она, хваленая дисциплина твоих людей? Прикажи им вернуться в строи и подчиниться.

— Это невозможно, царевич, — ответил Клеарх. — Дисциплина для них означает не покидать поля боя и подчиняться приказам во время кампании, но они наемники, а значит, все зависит от условий найма. Их набирали для экспедиции в Анатолию, а не для…

— Для чего?

— Для иной цели: они прекрасно знают, что находятся не в Анатолии. А теперь поползли слухи, что мы идем войной на твоего брата, Великого царя.

— Эти слухи верны. Мы идем войной на моего брата. И не говори, что ты об этом не знал.

— Это не имеет значения. Я намерен следовать за тобой.

— В таком случае убеди своих людей.

— Это трудно. Ничего не могу им пообещать.

— Попробуй. Теперь уже поздно возвращаться назад.

— Выслушай меня, царевич. Я не могу просто все время приказывать им так поступать. Нужно устроить совещание.

— Совещание… в армии? Какой в этом смысл?

— У нас так принято. Это единственный способ их убедить, если он, конечно, сработает. Дождись, пока начну говорить, а потом отправь ко мне одного из своих людей. Он должен будет перебить меня и сообщить, что ты немедленно желаешь меня видеть. Пускай говорит громко, так чтобы его слышали хотя бы те, кто окажется поблизости. Я сообщу ему, каково положение и что следует делать.

Клеарх покинул Кира и отправился в свою палатку с уверенным выражением лица.

Едва войдя, позвал своего помощника.

— Я собираюсь вскоре созвать совещание. А ты сейчас отправляйся поговорить кое с кем из моих людей. Когда я предоставлю воинам право слова, они должны будут поступить в точности так, как я тебе сейчас объясню. Слушай внимательно: ведь все зависит от того, как пойдут дела в ближайшие несколько часов.

— Слушаю тебя, — ответил помощник.

Вскоре он вышел из палатки и двинулся по лагерю, разыскивая тех, кому должен был дать указания касательно их выступлений на собрании. Клеарх ждал, шагая туда-сюда, вполголоса репетируя свою речь. Он велит дать сигнал к собранию, как только вернется помощник.

Спартанец понимал, что будет непросто. Многие ходили с хмурыми лицами, повсюду вспыхивали споры и препирательства. Некоторые, видя, как военачальник проходит мимо, кричали:

— Ты обманул нас! Мы хотим вернуться! Мы не для этого нанимались!

Но когда Клеарх взошел на небольшую трибуну, наступила тишина. Главнокомандующий стоял перед воинами мрачный, с низко опущенной головой. Он чувствовал на себе взгляды всех собравшихся. В том числе и взгляд Ксена, который, вероятно, стоял где-нибудь среди толпы — ему-то что терять? И наверняка наблюдал за происходящим, чтобы потом все записать.

— Воины! — начал Клеарх. — Сегодня утром, когда я приказал вам выступить, вы отказались, не подчинились мне, даже стали бросать в меня камни…

По рядам собравшихся пробежал ропот.

— Значит, вы не хотите идти дальше. Стало быть, я не смогу сдержать слово, данное царевичу Киру, что мы последуем за ним в этот поход.

— Никто не сказал нам, что это поход в ад! — воскликнул кто-то.

— Я полководец, но также и наемник, как и вы, — продолжил Клеарх. — Значит, не смог бы существовать без вас. Где вы, там должен быть и я. Кроме того, я грек. И разумеется, если мне придется выбирать, с кем остаться: с греками или с варварами, — у меня не возникнет ни малейших сомнений, останусь с греками. Вы хотите уйти? Больше не желаете следовать за мной? Хорошо, я с вами. Ведь вы мои люди, да видит Зевс! Многие из вас уже сражались со мной во Фракии. Многим я спас шкуры, верно? И по крайней мере нескольким из вас обязан своей. Я никогда вас не покину! Вы хорошо меня поняли? Никогда!

Поднялась шумная овация. Многие были вне себя от радости. Наконец-то они вернутся домой. Аплодисменты еще не стихли, как вдруг появился посланец от Кира:

— Царевич хочет немедленно видеть тебя.

— Скажи ему, что не могу, — ответил Клеарх вполголоса, — но пусть он не беспокоится: я справлюсь с ситуацией. Передай, чтобы продолжал слать ко мне гонцов, даже если я буду отказываться прийти.

Посланец смотрел, не понимая, но кивнул и торопливо пошел прочь.

— Этот человек — гонец Кира, но я отправил его восвояси!

Снова раздались аплодисменты.

— Однако теперь нам стоит подумать о том, как вернуться домой. К сожалению, все не так просто и зависит не только от нас. Азиатская армия Кира и десять раз превосходит нас числом…

— Они нас не испугают! — воскликнул кто-то из воинов.

— Я знаю, но они могут нанести нам большие потери. Даже если мы их победим, многие из нас погибнут.

В этот момент из толпы заговорил одни из людей Клеарха:

— Мы можем потребовать флот, чтобы вернуться назад.

— Можем, — ответил Клеарх, — но я не стану этого делать.

— Почему?

— Во-первых, потому, что флот еще не прибыл и неизвестно, скоро ли прибудет. Во-вторых, ясно, что с этого мгновения Кир больше не даст нам ни гроша. Так чем же мы заплатим за провоз? Даже если представить, что флот, выгрузив провизию и снаряжение, вернется обратно за нами, он не станет делать этого бесплатно, забудьте. Как думаете, что будет чувствовать Кир по отношению к нам после того, как мы расстроили все планы? Я хорошо его знаю. Этот человек, если захочет, может быть щедрым к тому, кто этого заслужил, но если ему нанести оскорбление — уничтожит. Не будем забывать: у него есть воины, деньги, боевые корабли.

По рядам пробежал растерянный гул.

— Даже если царевич согласится, кто поручится, что потом нас не бросят в море, дабы никто не узнал об этом походе?

Вперед выступил еще один воин.

— Значит, нужно потребовать проводника, который отведет нас обратно сушей. А мы пока что пошлем вперед отряды, которые займут горные переходы, чтобы нас не заперли на обратном пути.

— Ты доверился бы такому проводнику? — воскликнул Клеарх. — Я — нет. Он может завести нас в засаду или неверным путем, а потом исчезнуть. Каков будет наш конец? Как мы найдем дорогу домой, оказавшись среди людей, которые нас не понимают? Об остальных вариантах и думать нечего. Вы хотите отважиться на подобного рода предприятие? Отлично. Но только не просите меня, чтобы я вас вел на верную смерть. Могу лишь заверить, что готов погибнуть вместе с вами, разделить вашу судьбу. Если хотите, выберите другого полководца, и я подчинюсь ему.

Слова Клеарха не слишком обрадовали воинов. Он уже все сказал, теперь им предстояло найти свой выход из ситуации. Искусные в битве, способные выдержать любые трудности и лишения, они легко могли пасть духом, если понимали, что нет надежды на успех. Снова наступило молчание. Люди понимали, что выбора нет, и при сложившихся обстоятельствах от них можно добиться чего угодно. Клеарх своей мастерски построенной речью обрисовал положение в мрачных красках и теперь незаметно оглядывал собравшихся, чтобы увидеть, какое действие возымели его слова. Переводя глаза с одного на другого, он заметил на заднем плане человека, с которым беседовал накануне: тот медленно ехал верхом с таким видом, будто происходящее не интересует его. Теперь на нем был глухой шлем, скрывавший лицо, и красный плащ на плечах, а к сбруе пристроен большой щит. По всему становилось видно, что это человек знатный.

Посланец Кира прибыл как раз вовремя: он прошептал что-то на ухо Клеарху и исчез.

— Кир хочет знать, что мы намерены делать. У нас больше нет времени. Как мне ему ответить?

Вперед выступил последний из людей, которых Клеарх обучил манипулировать мнением толпы.

— Послушайте, становится ясно, что одним нам не удастся выбраться отсюда, а возможность напрямую бросить вызов Киру следует рассматривать в последнюю очередь. Я предлагаю отправить ему послание с четким изложением требований: если он рассчитывает уговорить нас, пусть предлагает свои условия, а мы обсудим их. Если же мы не договоримся, то все же попробуем прийти к соглашению, чтобы каждый из нас мог идти своей дорогой, без необходимости все время оглядываться. Что скажете?

— Верно, правильно! Так мы и поступим! — ответили все.

— Отлично. Пускай в таком случае наш полководец, Клеарх, отправляется к Киру на переговоры, чтобы выслушать его предложение.

И вот, с поручением войска, им же самим и подготовленным, Клеарх явился к Киру.

— Ну, что можно сделать? — спросил царевич, выслушав его.

— Мне кажется, если ты откроешь им цель похода, они за тобой не пойдут. Не забудь: для грека удаляться на такое расстояние от моря немыслимо. У него начинается что-то вроде головокружения, пресекается дыхание. В жилах грека течет кровь, смешанная с морской водой, поверь мне. А теперь море перед ними. Они знают, что тем или иным способом смогут вернуться домой, а вот перспектива ухода на многие тысячи стадий в глубь огромной империи пугает их. Натрави на них врага, в десять раз превосходящего числом, — и глазом не моргнут, но отправь только в бескрайние земли, где нет ни единого города — их охватит паника, словно ребенка перед лицом темноты.

Царевич не ответил; некоторое время он размышлял над услышанным, шагая туда-сюда по шатру. Клеарх же стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. Наконец Кир остановился и произнес:

— Думаю, я нашел верное решение. Ты скажешь им, что меня предал одни человек, правитель Аброком, и он находится на Евфрате, на расстоянии двенадцати дневных переходов отсюда. Сообщи, что он и есть цель нашей экспедиции и что я увеличу им жалованье ровно на половину от того, что они теперь получают, а в случае если нам удастся разгромить Аброкома, их ждет еще награда. Потом они смогут идти куда пожелают.

— Это я могу сделать, — согласился Клеарх, — но прежде позволь напомнить одну важную деталь. Мои люди — очень хорошие воины; вне всяких сомнений, лучшие из тех, кого ты сможешь когда-либо нанять, но не забудь: они наемники которые сражаются за деньги.

— Я хорошо это знаю, — ответил царевич.

Клеарх направился к выходу.

— Подожди, — окликнул его Кир. — Мне известно, что последние отряды высадились только что неподалеку отсюда. Как думаешь, они тоже последуют за нами?

— Вчера ко мне приезжал один человек; мне кажется, некоторое время назад я видел его верхом на лошади здесь, в лагере. Если он тот, о ком я думаю, то проблем у нас не будет.

Кир кивнул, и Клеарх вернулся к собранию, передать слова царевича. Условия Кира устроили воинов, в том числе потому, что выбора у них не было, однако многие продолжали пребывать в уверенности, что их ведут против Великого царя, и потихоньку ворчали.

Некоторые заметили, что незнакомец на коне, недавно появившийся в лагере, занял такое положение на местности, с которого мог наблюдать за всем происходящим и сосчитать всех, кто, возможно, не согласится. Однако необходимости в этом не возникло: армия высказалась единодушно, теперь она готова была проделать двенадцать дневных переходов до самого берега Евфрата. Никто из воинов-греков никогда прежде не видел эту реку; говорили, она не менее могуча, чем Нил. Кое-кто из спартанцев заметил, что незнакомец приблизился к Клеарху и что-то прошептал ему.Полководец в ответ кивнул.

Но кто этот таинственный незнакомец? Многие заметили его, многие озадачились тем же вопросом. Ксен первым подошел к нему, когда тот сидел в сторонке и жарил на острие кинжала хлеб. Незнакомец снял шлем, обнаружив копну черных волос и светлые глаза.

— Кто ты? — спросил Ксен.

Тот в ответ назвал свое имя. Для меня оно непроизносимо, поэтому я для удобства буду называть его Софосом.

— Хороший клинок, — добавил он, ничуть не смутившись. — Если я правильно понял слова вашего полководца, то явился как раз вовремя.

— Откуда ты знаешь Клеарха?

— А ты наблюдательный, — заметил Софос. — Тебе ведь хорошо известно, что все державшие меч последние десять лет умерли, а счастливчики знакомы друг с другом, на чьей бы стороне они ни сражались. Что до меня, то я на протяжении нескольких месяцев бился вместе с Клеархом во Фракии. А ты?

— Оказался не на той стороне, когда демократы вернулись и снова установили свою власть в Афинах. Меня зовут Ксенофонт.

— К какому отряду принадлежишь?

— Ни к какому. Я прибыл сюда с Проксеном-беотийцем. Веду дневник экспедиции.

— Ты человек пера или человек меча?

— На данный момент человек пера. С мечом у меня отношения не слишком хорошо сложились. Но на случай необходимости все, что требуется, у меня с собой.

— Я бы удивился, будь это не так. Обо мне ты тоже напишешь?

— А надо?

— Смотря по обстоятельствам. Если сочтешь, что буду играть в происходящем достаточно важную роль. Куда мы сейчас направляемся?

— На юг. В Сирию, а потом, как мне кажется, в Месопотамию. На самом деле Кир идет войной на брата, и никто меня в этом не разубедит. Так что путь его лежит в Вавилон, а оттуда — в Сузы.

Софос нахмурился:

— Откуда ты все это знаешь?

— Я не знаю. Предполагаю. Кроме того, Евфрат — единственный путь в Вавилон.

Софос разделил поджаренный хлеб.

— Ради Зевса! Значит, мы идем против Великого царя, повелителя персов! И никак не меньше! Приключение захватывающее, сомневаться не приходится… Кстати, ты слышал историю воина, которого персы взяли в плен, а потом посадили на кол?

— Нет, не слышал.

— Тем лучше для тебя, — ответил Софос. — Она ведь не из веселых.

Потом он встал, разложил под деревом покрывало и устроился на ночлег. А Ксен вернулся в свою палатку.


На следующий день армия выступила в поход. Казалось, все спокойно. Многие везли оружие в повозках и быстро шагали налегке. Впереди шел отряд разведчиков, еще три или четыре — вдоль флангов, и один сзади. Несколько часов греки двигались вдоль берега моря, ярко-синего, волны которого разбивались о прибрежные камни, оставляя широкие полосы белоснежной пены. Воины шли по воде, кое-кто даже умудрился копьем поймать несколько рыбешек: так много их было. Казалось, это скорее увеселительная прогулка, чем военная экспедиция. Некоторые болтали и смеялись.

Кир молчал, явно довольный тем, что видел.

Ксен заметил, что Софос, воин, возникший из ниоткуда, ехал верхом один, замыкая колонну. Иногда спешивался и долго шел по берегу моря, держа коня под уздцы. Это выглядело невероятным. Хотя он и прибыл с новой партией воинов, его не приписали ни к какому отряду, он не явился с докладом ни к одному из военачальников. Казалось, будто он знаком с одним только Клеархом.

7

Армия продолжала идти вдоль берега; она пересекла реку, потом еще одну — их названий я не помню, но Ксен все аккуратно записал, — после чего добралась до места под названием Иссы, маленького города, имеющего естественный выход к морю. Там к войску присоединился флот Кира. Ксен предположил, что изначально условленным местом являлся Тарс, но потом царевич, видя, что кораблей все нет, двинулся вперед, чтобы выиграть время, и решил дождаться их в следующем порту.

Флот под началом египтянина высадил на берег около семисот воинов, в результате общая численность греческой армии возросла до тринадцати тысяч трехсот.

Я никогда не понимала, почему потом, когда участники похода прославились, все стали называть их «десять тысяч». На самом деле греков никогда не было десять тысяч. Быть может, так случилось потому, что это ровное число и оно производит впечатление. Сразу создается образ внушительной и слаженной группы, мощной, но небольшой, соразмерной, как все у греков.

Тем временем армия шла дальше, пока не добралась до укрепления, закрывшего проход между горами и морем, именуемого «Сирийскими воротами». Это была внушительная крепость за двойной стеной; армия, готовая оказать сопротивления, могла бы сдерживать неприятеля до бесконечности. Однако обошлось без крови. Персидский военачальник, в чьем ведении находилась твердыня, предпочел уйти, хотя и командовал могущественным и грозным войском.

Когда Ксен рассказал мне эту историю, я спросила, какой смысл имело так поступать: ведь если бы военачальник отстоял крепость и прогнал армию Кира, разве не снискал бы себе огромные почести от господина? Ксен ответил, что человек, принимающий на себя столь великий риск, ставит на карту свое состояние и жизнь. Если он терпит поражение, ему остается только покончить с собой, потому что кара будет ужасна. А присоединив свой отряд к армии Великого царя, он тем самым показывал свою преданность, но ответственность ложилась целиком и полностью на плечи его повелителя. Быть может, именно этого и стремился добиться военачальник: добраться до царя и освободиться от слишком великой ответственности.

Тем временем красные плащи добрались до красивого прибрежного города, последнего перед перевалом через гору Аман, отделяющую Киликию от Сирии. Отныне греки покинут море и никто не сможет ответить им, когда снова его увидят.

Море.

Египтяне называют его «Великой Зеленью» — какое чудесное, поэтическое выражение. Когда я впервые повстречала Ксена у колодца в Бет-Каде, я не знала моря и никто из жителей пяти деревень Парисатиды, знакомых мне, никогда его не видел. Кое-кто лишь слышал о нем рассказы купцов. Ксен описал мне море, когда я наконец смогла понимать греческий язык: безбрежный водный простор с тысячью несмолкающих голосов, с бесконечными отблесками; зеркало, в котором отражается небо со стремительными облаками; могила многих отважных мореплавателей, бросивших ему вызов. Море… место, где обитает бессчетное множество чешуйчатых тварей, огромных чудищ, способных проглотить корабль целиком, — все они подчиняются таинственному существу, обладающему безграничным могуществом и живущему в самой глубокой бездне. Это божество также состоит из воды, оно зеленое и прозрачное. И коварное. Ксен сказал, что при виде моря человек испытывает к нему страх, но также и непреодолимую тягу, страстное желание узнать, что таят в себе его бескрайние просторы, какие острова, населенные незнакомыми народами, омывают его волны, есть ли у него начало и конец, и правда ли, будто оно лишь залив великой реки Океан, окружающей собой все земли. Что находится за ней, никто не знает.

В ту ночь, когда армия встала лагерем в окрестностях порта, два грека — предводители отрядов — сбежали на корабле. Быть может, они решили, что смогут добраться туда, где их уже не догонят. Может, их охватила необоримая тревога, единственный страх, который не умели побеждать эти неукротимые воины: страх неизвестности. Кир всем дал понять, что если бы хотел, то послал за беглецами самые быстрые корабли и настиг их в том месте, где они станут искать убежища, или же уничтожил их семьи, которые держал в заложниках в городе на побережье. Однако он позволил им уйти, потому что никого не желает удерживать против воли, но, разумеется, не забудет и тех, кто остался ему верен. Ловкий ход: воины, таким образом, узнали, что у них остается путь к бегству, не сопряженный с большим риском, на тот случай, если они решат устраниться от предприятия, с каждым днем казавшегося все более и более опасным. Все рассуждали одинаково: не принимали в расчет азиатскую армию, двигавшуюся бок о бок с ними, и полагались только на себя. В то же самое время подозрение, что они действительно идут войной на Великого царя, неизменно наводило на следующую мысль: тринадцать тысяч бросят вызов самой великой империи на земле.

Я с рождения привыкла к небольшим размерам своей деревни, к сдержанным чувствам людей, с которыми сосуществовала: они жили ожиданиями урожая, боязнью засухи, поздних холодов, эпидемий, уничтожавших стада, браками, рождением детей, похоронами, — и нот наконец, когда я последовала за Ксеном и его боевыми товарищами, мое внимание привлекли чувства воинов, каждый день видевших смерть. Что они испытывают на самом деле? Как живут с мыслью о том, что могут на следующий день не увидеть солнца или что им предстоит длительная агония?

Перейдя через гору Аман и уничтожив засаду, армия добралась до моих деревень, и тогда я познакомилась с Ксеном у колодца. И с того момента приобщилась к миру сильных чувств, ночных тревог и внезапных опасностей. Мир воинов сделался и моим тоже.

Когда вдохновитель похода решил раскрыть карты, его признание, учитывая, что все ждали этого со дня на день и уже свыклись с мыслью об истинной цели экспедиции, оказало весьма умеренное действие. Молодому царевичу, обладавшему большим обаянием, не стоило особого труда убедить воинов окончательно. Он пообещал каждому сразу же заплатить сумму, равную стоимости пяти быков, а потом, в случае победы, — огромные богатства.

Пять быков. Я хорошо знала, что это за животные с большими влажными глазами и тяжелой поступью. За эту цену люди Клеарха отдавали свое право на жизнь, меняя его на готовность умереть. Такова была их работа, их судьба, единственная ценность, которую они могли обменять на что-то, положить на чашу весов.

На самом деле воины не боялись смерти: они слишком часто ее видели, привыкли к ней. Боялись они другого: жестоких страданий, чудовищных мук, которые им предстояло испытать в случае плена, вечного рабства, увечий или же всего этого в совокупности.

Как воители спасались от безумия? Я много раз задавалась этим вопросом. Как они могли видеть во сне кровавые призраки своих павших товарищей или тех, кого сами убили, и не утратить рассудка?

Держась вместе. Друг рядом с другом. Во время похода, на поле боя, у костра. Иной раз по ночам я слышала их песни. То был низкий звук, временами похожий на плач, глубокое, торжественное многоголосье, становившееся все громче по мере того, как присоединялись все новые и новые голоса. Потом песнь вдруг резко обрывалась, сменяясь тишиной, которую разбивал тот, кто лучше других умел тембром и мощью передать тревогу, жестокую, безнадежную отвагу, отрешенную грусть и боль. Иногда мне казалось, что он принадлежит Менону-фессалийцу.

Менону, светловолосому и свирепому.


«Деревни пояса» называли также «деревнями Парисатиды». О, какая это была встреча! В последовавшие за ней дни и месяцы я много раз спрашивала Ксена, что он испытывал в тот момент, что его привлекло во мне, как он представлял себе наше совместное существование, не считая занятий любовью. И то, что мой возлюбленный отвечал, всякий раз очаровывало меня и повергало в смятение одновременно. Он даже не думал, не размышлял о возможных последствиях, не учитывал их. Быть может потому, что я принадлежала к племени варваров и у него всегда оставалась возможность продать обузу на первом же рынке рабов, когда он от меня устанет, или уступить меня товарищу, или же — мне правилось так думать — потому, что страсть и желание не оставили ему выбора. Мне было трудно заставить его признать это. Приходилось угадывать значение его взглядов, ласк, смысл маленьких подарков.

Для меня они представлялись знаками любви, но у греков имелись особые, сложные и трудные для понимания представления на этот счет. В их стране на женщине женились и делили с ней постель до тех пор, пока она не родит мальчика, не более того. Поэтому то обстоятельство, что мы так часто занимаемся любовью, казалось мне безошибочным подтверждением его привязанности. Причем он делал все так, чтобы у нас не было детей, и это казалось мне правильным. Нам предстояло пройти через серьезные испытания, ломавшие очень закаленных людей. Мне казалось, что это Ксен тоже делает из любви.

Я часто думала о своей деревне, о подругах, с которыми ходила к колодцу, о матери и ее руках, огрубевших от нескончаемой работы. Сердце подсказывало мне, что я больше никогда не увижу ее, но я думала, возможно, намеренно обманывая себя, что сердце иногда может ошибаться.

С «деревень Парисатиды» начиналась Сирия, моя страна, и пока мы шли по ней, краски залитой солнцем земли, запах хлеба, благоухание полевых цветов заставляли меня чувствовать себя так, словно я дома. По время шло, местность менялась, и я поняла, что мы входим в совершенно другой мир. Нам на пути стали попадаться дикие животные: газели и страусы, смотревшие на нас с любопытством. У страусов-самцов были очень красивые черные перья, они пристально следили за группой самок, пасшихся неподалеку. Греки называют страусов словом, которое переводится как «птицы-верблюды». Такое наименование не лишено смысла: изогнутые спины этих существ напоминают верблюжьи горбы. Воины никогда прежде их не видели, не считая немногих, тех, что побывали в Египте; проходя мимо, они показывали птиц друг другу и останавливались, чтобы посмотреть.

Я не знала, что Ксен — охотник, а оказалось: это его страсть. Едва завидев страусов, он схватил лук и стрелы, вскочил в седло и попытался застрелить крупного самца. Но тот припустил бежать, да так быстро, что конь Ксена не только не смог его догнать, но даже постепенно стал отставать, до тех пор пока добыча не оказалась вне пределов досягаемости. Проводники-азиаты сказали, что это животное, по виду робкое и безвредное, бывает очень опасным и ударом огромных когтей легко может проломить человеку грудную клетку.

Ксен прискакал назад не с пустыми руками: он привез яйцо одной из этих птиц, размером по крайней мере с десяток куриных. Однажды в нашу деревню приезжал с побережья торговец с тканями и скромными украшениями; он выложил на земле все свои богатства, чтобы привлечь внимание жителей. Там оказалось также и страусиное яйцо, раскрашенное великолепными красками, однако ни у кого из нас не оказалось ничего, на что можно было бы обменять этот бесполезный и вместе с тем столь красивый предмет.

Яйцо, добытое Ксеном, было отложено недавно, и мы его сварили. Оно оказалось вкусным; добавили соли и специй, поджарили хлеб на камнях, и все это вместе стало хорошим ужином. Ксен отправил часть добычи в дар Киру, тот учтиво отблагодарил. На следующий день мы повстречали стадо онагров, диких ослов; Ксен попробовал было и на них поохотиться, но снова безуспешно. Его великолепного скакуна по кличке Галис превзошли в беге эти неуклюжие, грубые животные.

Товарищам, поддразнивавшим его за неудачу, летописец ответил, что уже придумал, как поймать онагра, и назавтра осуществит с вой план. Для этого ему понадобятся два или три конных добровольца. Трое вызвались помочь, двое ахейцев и один аркадиец, и Кен принялся объяснять им, что нужно делать. Рисовал на песке знаки и расставлял камешки на определенном расстоянии один от другого. Назавтра я поняла, какой смысл имели эти камни — они обозначали места, где должны находиться трое всадников: одни начинает преследование, потом, когда конь устанет, в дело вступает второй, и, наконец, третий должен загнать выбившегося из сил онагра к тому месту, где, скрытый в зарослях сикоморы, будет поджидать Ксен. Завидев онагра, Ксен пришпорил скакуна, пустил во всю прыть и выстрелил. В первый раз он промахнулся, потому что зверь внезапно отскочил в сторону, повернул назад и устремился в противоположном направлении, к нам. Вторая стрела попала в цель, но онагр все еще держался на ногах. Однако теперь исход стал вопросом времени.

Обессиленный раненый зверь бежал все медленнее, до тех пор пока совсем не остановился; он дышал, широко раскрыв пасть, голова его болталась. Ноги понемногу начали слабеть и подгибаться. Теперь животное стояло на коленях. Ксен схватил копье, с силой воткнул его зверю между лопаток и пронзил сердце. Онагр опрокинулся на бок и еще несколько секунд дрыгал ногами, после чего застыл навсегда. Это был самец. Его самки, сгрудившись в кучу, наблюдали за происходящим, стоя на некотором отдалении. Пока Ксен свежевал добычу, они вновь стали пастись, пощипывая траву среди поля дикой пшеницы.

Мне было грустно наблюдать за этой сценой, за тем, как человек хитростью победил благородное животное, уносившееся прочь словно ветер, рассекая воздух щетинистым хвостом. Мне это показалось жестоким действом, и я предпочла бы при нем не присутствовать.

В тот день Ксен приобрел огромный почет среди воинов, поскольку преподал им основы кавалерийской тактики и доказал, что, вне всяких сомнений, является человеком действия. Когда позже, в тот же вечер, он подал хорошо прожаренное мясо онагра многочисленным приглашенным, среди которых были сам Клеарх, а также Сократ-ахеец и Агий-аркадиец с помощниками и воинами рангом помладше, его популярность возросла еще больше. Менон, которого не позвали на пиршество, нигде поблизости не показывался; позже явился Софос и, взглянув на остатки ужина, спросил:

— Какой у него вкус?

И, не дожидаясь ответа, ушел, растворившись в темноте.

Kсен пробормотал себе под нос:

— Похоже на оленину.

Этим он хотел сказать, что у онагра вкус дичи, но, учитывая, что поверженный зверь был самцом, ничего другого не приходилось ожидать.


Софос по-прежнему избегал общества, и Kсен много раз пытался вовлечь его в разговор. Не спускал глаз, особенно когда тот подходил к Клеарху, иногда как бы ненароком оказывался поблизости, чтобы ухватить обрывок беседы, но, насколько мне известно, эти попытки плодов не принесли.

Ночью мы несколько раз слышали вой шакалов, дерущихся за останки онагра. Утром двинулись в путь, и впервые ко мне подошли другие женщины: хотели познакомиться или подружиться. Но я не понимала того, что они говорили. Пока.

Горы на севере отодвигались все дальше, зато показались зеленые заросли берега Евфрата.

Великая Река.

Мы встали лагерем на небольшой возвышенности; в ту ночь я долго не ложилась, сидела на стволе пальмы и смотрела на воду, блестевшую внизу, под лупой. Если на глаза мне попадалась ветка или ствол дерева, уносимые потоком, я старалась представить себе, откуда их принесло, какое расстояние они проделали, прежде чем проплыть передо мной. В моей деревне мало кто видел Евфрат — мы называем его Пурату; как водится, ширину потока преувеличивали до такой степени, что говорили, будто с одного берега едва можно различить другой.

Утром первые лучи солнца осветили город, расположенный у брода. Это было единственное место, по которому представлялось возможным перейти через реку в тех краях, и туда стекались все караваны. Ходили между берегами также и паромы, но крупных животных: лошадей, мулов, ослов, верблюдов — переправляли вброд. Царила невероятная сумятица, мешались обычаи, языки, краски, крики, возникали даже потасовки, а споры и перебранки сливались в один общий нестройный гул. Видела купцов, пересекших горы и пустыни, чтобы доставить всевозможные товары из внутренней Азии к морю и портовым городам, где их погрузят на корабли и повезут дальше. Название этого города как раз и означало «брод», а жили в нем преимущественно финикийцы, превратившие его в своего рода укрепленный пункт на пути в глубь Азии.

— Видишь эту воду? — проговорил Ксен, подходя ко мне. — Видишь, как быстро она течет? Самое большее, через два дня она окажется под мостами Вавилона. Нам же на то, чтобы добраться туда, потребуется еще месяц. Вода бессонна, путешествует и по ночам тоже, она не боится препятствий, ничто не может остановить ее, до тех пор пока не достигнет моря, своего конечного пункта.

Да, моря.

— Почему все реки текут к морю?

— Все просто, — ответил он. — Потому что реки рождаются высоко в горах, а море находится внизу, в пазухах Земли, которые таким образом наполняются.

— Значит, достаточно идти вдоль любого водного потока, чтобы наверняка добраться до моря?

— Верно. Тут не ошибешься.

Эти слова Ксена глубоко врезались в мою память, я не знаю почему. Быть может, некоторые фразы, что мы произносим, невольно являются пророческими и трактовать их нужно в прямом смысле или в противоположном, как это делают оракулы.

— Можно задать вопрос?

— Да, если он последний. Нам нужно готовиться к переправе.

— А море? Оно одно? Их много? Они сообщаются между собой или являются закрытыми водоемами?

— Они сообщаются с рекой Океан, окружающей землю.

— Все?

— Я же сказал: только один вопрос. Да, это так.

Хотела узнать, откуда ему известно, что они сообщаются с Океаном, но уже и так спросила лишнее.

С высоты холма мы могли наблюдать за переправой: вода в реке опустилась особенно низко, поскольку стоял конец весны, и армия пересекала поток без какого-либо труда. Сначала отряд конных разведчиков, а потом все остальные. И здесь противник не оказал никакого сопротивления; мне это показалось странным, но я ничего не сказала.

— Тебе не кажется, что это любопытно? — прозвучал в этот момент голос у нас за спиной, словно кто-то прочитал мои мысли. — И здесь тоже — никакого сопротивления. Аброком не хочет сражаться и спасается бегством.

Kсен обернулся и обнаружил перед собой Софоса, того человека, что внезапно появился среди воинов в лагере в окрестностях Тарса.

— Нет, я не вижу в этом ничего удивительного. Просто Аброком не испытывает желания биться с Киром. Вот и все.

— Ты ведь знаешь, что это не так, — произнес Софос. После чего, толкнув коня пятками, поскакал по склону холма к броду.

Мы продолжили путь после переправы, держа направление на юг. Местность выглядела ровной и однообразной; но когда солнце опускалось низко над горизонтом, превращаясь в огромный красный шар, эта пустая, выжженная, брошенная земля преображалась. Степь, днем казавшаяся раскаленной, слепя щей пустошью, виделась совсем иной. Мельчайшие камешки и кристаллы соли начинали походить на драгоценные камни, переливаясь всеми красками. Становилась заметна трава, днем невидимая; стебли на вечернем ветру дрожали, словно струны кифары, а тени вытягивались, делаясь все длиннее, по мере того как солнце опускалось.

Чем дальше я уходила от своих деревень, тем сильнее меня охватывали странное головокружение и боязнь пустоты. В такие моменты я искала Ксена, единственного человека, которого знала среди тысяч и тысяч людей, двигавшихся рядом, но он тоже вел себя подобно степи, днем оставаясь сухим и неприветливым, как и все остальные. Иначе и быть не могло: ни один мужчина в греческой армии никогда не оказывал знаков внимания женщине при свете дня, чтобы не подвергаться насмешкам товарищей.

Но после того как солнце садилось, когда на землю опускался мрак и бесконечные просторы степи оживали, наполняясь ускользающими тенями, шорохом невидимых крыльев, он тоже менялся. Сжимал мне руку в темноте, гладил мои волосы, касался губ легким поцелуем.

В такие минуты я понимала: не стоит жалеть о том, что покинула семью и подруг, горевать о тиши летних вечеров и о неподвижном воздухе у колодца в Бет-Каде, где время навсегда остановилось.

8

В последний раз мы ели свежее мясо во время первых привалов на берегу Евфрата, также благодаря охотничьим способностям Ксена, — потом нам долго не представлялось подобной возможности. В тех краях водилось большое количество птиц размером с курицу, которых оказалось довольно легко поймать. Они могли перелетать лишь на короткое расстояние и быстро уставали, достаточно было просто преследовать их некоторое время, чтобы птицы обессилели, а потом ловить прямо руками. Вначале я не могла понять, почему они не поднимаются в воздух и не стремятся скрыться от опасности, но потом поняла: речь шла о самках, которые своими неуклюжими, короткими перелетами пытались увести чужих подальше от птенцов. Другими словами, жертвовали собой, чтобы спасти малышей. По примеру Ксена многие воины побросали оружие и стали гоняться за птицами. Некоторые, не слишком ловкие, падали, другие лишь без толку выбивались из сил, так и не поймав добычи. Но так воины развлекались, подшучивая друг над другом. Всякий раз, как кому-нибудь удавалось поймать птицу, остальные издавали вопли восторга и устраивали овацию, словно присутствовали на соревновании по борьбе или бегу. Выкрикивали имя победителя, а тот поднимал трофей повыше, чтобы все могли его увидеть.

Я смотрела и не верила своим глазам. Самые грозные войны на свете катались в пыли, словно дети. Другие подходили к реке, окупались в воду или залезали в ил, выходя запачканными с головы до ног.

Мясо птиц оказалось очень вкусным и ароматным. Позже все вернулось к своему обыкновению — нам пришлось довольствоваться мукой, пшеницей и оливковым маслом, которые были у каждого отряда, или же припасами, что удавалось купить на рынках, по очень высокой цене.

Земля вокруг менялась. Чем дальше шли на юг, тем более выжженной и пустынной она становилась. Сами берега Евфрата казались голыми — просто слой песчаника, на котором не росла даже трава. Какое-то время сена и овса, что мы везли с собой, хватало для вьючных животных, но потом запасы фуража стали иссякать, и животные начали умирать. Тогда их резали, а мясо шло в пищу: оно было жестким и волокнистым, но выбора не оставалось.

Кир появлялся все чаще, и не раз я видела, как мой возлюбленный беседует с ним, вместе с Проксеном-беотийцем и Агием-аркадийцем. Обычно царевича окружала свита и телохранители. То были крепкие, мускулистые воины в роскошных одеждах, с золотыми браслетами на запястьях и мечами с золотыми рукоятями и золотыми ножнами. Телохранители не сводили с него глаз, каждое мгновение ожидая знака. Помню, однажды мы оказались в месте, где река делает излучину. Там росли трава, цветы и деревья, и воины двинулись туда почти инстинктивно, ища укрытия от испепеляющего зноя. Вскоре одна из повозок увязла в болоте. В ней был важный груз: установки для камнеметания, фураж и, возможно, также деньги. Вероятно, в мешках находилась приличная сумма, поскольку Кир вдруг нахмурился. Этой перемены в выражении царственного лица оказалось достаточно, чтобы свита спешилась: все они в чем были — в вышитых шароварах, в куртках, шитых серебром и шелком, — бросились в ил и стали вытаскивать повозку, не давая ей утонуть.

Идти становилось все труднее и утомительнее, особенно женщинам. Я передвигалась на повозке, запряженной двумя мулами, потому что считалась женщиной Ксена, но теперь, когда начался падеж животных, многие рабыни и наложницы шли, волоча ноги в пыли, за своими мужчинами, и мне от этого становилось неловко. Среди них тоже была заметна разница. Самые хорошенькие и привлекательные ехали на мулах или в повозках, чтобы красота их не померкла от утомительных переходов, остальные шли пешком.

Ночь дарила всем приятную прохладу. В реке можно было искупаться и восстановить силы. В пересохших руслах притоков попадались густые заросли кустарника и сухие деревья, послужившие для разведения костров, на которых по вечерам готовили скудную еду. Небо нависало над лагерем, словно черный купол, усыпанный бесчисленными светящимися точками, во мраке слышались крики ночных птиц и вой шакалов. Почти никто из воинов никогда не видел пустыни. Их родина была страной долин и крутых гор, глубоких ущелий и золотистых берегов, окрестность менялась с каждым шагом. Пустыня же, как они говорили, всегда одинакова: огромная и ровная, словно море в штиль. Здесь было тревожно: в лунные ночи белая как мел земля и темно-синее небо соединялись и окрестности заливал голубой, нереальный свет, пугающий, чудесный, странный. Чем больше мы удалялись от моря, тем чаще воины испытывали потребность в совместном пении или в разговорах вполголоса допоздна. Я не понимала смысла песен, но угадывала чувство, наполнявшее их. То была тоска. Эти воители в бронзе остро переживали разлуку с детьми и женами, оставшимися далеко позади. Быть может, скучали по деревням, куда намеревались вернуться, снискав богатство и почет, чтобы потом в старости рассказывать о своих удивительных приключениях детям, собравшимся вокруг огня зимними вечерами. Бормотание реки и разговоры тысяч людей, сидящих у костров, сливались в единообразный, неразличимый шум, и все же голос реки складывался из плеска бесконечного количества маленьких волн, а людской гул слагался из множества голосов. Огромное количество разных историй одновременно рассказывалось там, куда никто из «десяти тысяч» прежде не заходил.


С самого момента своего похода армия ни разу не вступала в бой, не считая вылазки Менона-фессалийца в Тарс, и пока наше выступление больше походило на увлекательное путешествие, чем на военную кампанию. Но каждый раз с восходом солнца, облачаясь в доспехи и отправляясь в дальнейший путь, воины внимательно осматривали горизонт со всех сторон, ища знаки человеческого присутствия на этой бесконечной и однообразной равнине. Когда появится враг? Ведь теперь уже не оставалось сомнений, что он появится. Днем, ночью, на рассвете или на закате, но он придет. Быть может, нападет сзади, может, преградит путь армии впереди, или то будет набег стремительной конницы. Тысячи предположений, тысячи догадок и одна-единственная уверенность. Однако дни шли, и ничего не происходило. Пыль, солнце, удушливая жара, марево, полуденные миражи постоянно сопровождали воинов; но когда же покажется враг?

Я тоже спрашивала об этом у Ксена, и в такие моменты меня охватывало смутное волнение, словно я сама была одним из воинов на пороге самого удивительного свершения в жизни.

А потом, в одни прекрасный день, отряд разведчиков сообщил: в пустыне, в окрестностях Кунаксы, деревни, расположенной неподалеку от Вавилона, обнаружено большое количество лошадиного помета и следы человеческого присутствия. Кроме того, по словам дозорных, в пальмовой роще они видели отряд разведки. Может, это и есть знак?

Кир приказал двигаться дальше в полном снаряжении, вооружившись с головы до ног. Только щиты повезли на повозках: ведь их можно взять в руки в последний момент.

Возникло напряжение, состояние лихорадочного ожидания, отряды всадников сновали туда-сюда, отчитывались, сообщали добытые сведения военачальникам, иногда издалека делали знаки при помощи блестящих щитов или размахивали желтым знаменем.

Люди шли молча.

Ксен вооружился и надел доспехи, которые я видела на нем у колодца в Бет-Каде. На сей раз я внимательно их рассмотрела: бронзовые латы с кожаными ремешками, покрытыми тонким красным рисунком, поножи, также бронзовые, гладкие и блестящие, и меч в чеканных ножнах, с рукоятью из слоновой кости. На плечи лег плащ охряного цвета.

— Зачем ты вооружился? — спросила я обеспокоенно.

Он не ответил. Положение вещей казалось ему столь очевидным, что не имело смысла пояснять, но меня огорчило его поведение. Стало горько, хотелось услышать хоть какие-нибудь слова. Вдруг, в одно мгновение, поняла, что еще до наступления вечера наши воины могут все потерять или все приобрести: богатство, славу, почести, земли. Но моя ставка в игре была выше. В случае победы я останусь с возлюбленным — не знаю, надолго ли. В случае поражения несчастьям и страданиям, которые мне выпадут, не будет предела. Голос Ксена прервал мои размышления:

— О боги!

Он смотрел на юг. Солнце стояло высоко над нашими головами.

Горизонт на всем видимом протяжении скрывало облако белесой пыли.

— Это песчаная буря, — предположила я.

— Нет. Это они.

— Не может быть. Слишком плотная завеса.

— Это они, говорю тебе. Смотри.

Внутри облака пыли виднелось какое-то неясное черное пятно, но по мере того, как расстояние сокращалось, стало заметно блестевшее на солнце оружие, острия копий, щиты.

Молнии внутри грозовой тучи.

— Вот почему мы нигде не встретили сопротивления — ни у «Киликийских ворот», ни у «Сирийских», ни на Евфрате, в Тапсаке… — проговорил Ксен, не отрывая глаз от вала пыли и железа, надвигавшегося с грохотом, словно ветер в Бет-Каде. — Артаксеркс хотел заманить брата туда, где собрал все силы империи, в эту бескрайнюю степь, где нет укрытия, где нет защиты, чтобы безжалостно уничтожить.

— Значит, это конец. — Я обреченно опустила голову, чтобы скрыть слезы.

Зазвучали трубы, Кир во весь опор промчался мимо отрядов на арабском скакуне, выкрикивая приказы на нескольких языках. Арией велел трубить в рог. Клеарх заорал невероятно могучим голосом:

— Воины, построиться! Ко мне! — и остановил коня посреди равнины.

Люди бежали к нему группами и занимали свои места в построении. Один отряд присоединялся к другому, линия вытягивалась все дальше, до тех пор пока не уперлась в левый берег Евфрата.

Теперь вражескую армию стало хорошо видно. В нее входили воины ста народов: египтяне, арабы, киликийцы, каппадокийцы, мидяне, кардухи, колхи, халибы, парфяне, согдийцы, вифины, фригийцы, моссиники…

Уже различимы стали детали доспехов, цвет одежды, форма оружия; слышались крики, приглушенные гулом шагов сотен тысяч людей и десятков тысяч лошадей. И над всем этим плыл металлический лязг, шедший оттуда, где облако пыли выглядело особенно плотным.

— Колесницы! — воскликнул Ксен.

— Серпоносные колесницы, — уточнил кто-то.

Софос.

Он всегда появлялся словно из ниоткуда. Ксен, собравшийся уже вскочить верхом на Галиса, обернулся.

— …На оси колес насажены острые серпы, такие же под днищем: если захочешь спастись, бросившись под колесницу, чтобы она проехала сверху, забудь об этом. Тебя разрежет на куски вдоль. Гениально и действенно.

Меня охватил ужас.

Софос вооружался. Под мышкой левой руки он держал шлем, на сбруе висел меч. Грек пришпорил коня и поскакал к Клеарху. Ксен взял меня за руку:

— Никуда не уходи отсюда, не спускайся с повозки ни в коем случае. Повозки отправятся вместе с обозом в середину лагеря, под защиту. А я должен ехать к Клеарху. Делай как я сказал, и вечером увидимся. Если ослушаешься, умрешь. Прощай.

Я не успела ничего ответить; с другой стороны, возможно, мне просто не удалось выговорить ни слова — так сильно я волновалась, такая глубокая тревога подступала к груди. И только когда мой возлюбленный оказался слишком далеко, чтобы услышать меня, я закричала:

— Вернись! Вернись ко мне!

Возница ударил мулов кнутом и погнал к обозу, находившемуся на холме — не слишком высоко, но достаточно для того, чтобы наблюдать за битвой. Я видела все, что происходило, ничего не упуская из виду. С высоты наблюдательного пункта открывалось жуткое зрелище. Именно я рассказала потом Ксену подробности чудовищной бойни.

Теперь все отряды армии пришли в движение. Азиаты составляли три четверти войска, располагаясь слева. Кир находился в центре, в роскошных доспехах, в окружении отборных войск — лучников и всадников удивительной наружности, в латах из золота и серебра, прекрасных, молниеносных. Каждый держал копье с зеленым флажком на древке. На правом фланге находились воины в красных плащах.

Я увидела Ксена: он отделился от толпы и двинулся к Клеарху. На несколько мгновений он оказался один среди равнины, в блестящих доспехах, на белом скакуне, — не заметить его было невозможно. Что станет с этим юношей к вечеру? У меня сердце сжималось при одной мысли об этом. Смотрела, как он гарцевал на коне, полный жизненной силы, — потом наконец остановил жеребца перед главнокомандующим.

Страшные картины пронеслись перед моими глазами, заслоняя образ молодого всадника: я видела, как он лежит на земле, пронзенный стрелой в сердце, в грязи и в крови; как ползет, раненный, умирающий; бежит, а враги преследуют его верхом и убивают. Мне хотелось закричать, я понимала, что настал решающий момент. Две армии вот-вот сойдутся в схватке, и Кера, божество смерти, уже проходит по рядам, выбирая добычу.

С высоты было ясно видно, что вражеская армия протянулась дальше нашего левого фланга, и понятно становилось, что именно там состоится решающий удар. Где же Ксен? Где его белый скакун? Где он, где он, где он? Искала его и не находила. Теперь расстояние между рядами противников не превышало двухсот шагов. Центр вражеской армии пришелся далеко за пределы нашего левого фланга. Там находился Артаксеркс в своей колеснице, сверкавший словно звезда.

Я увидела, как Кир отправил гонца к Клеарху: между ними возник короткий и оживленный разговор, после чего посланец вернулся.

Сто пятьдесят шагов.

Кир покинул ряды воинов и во всю прыть помчался к Клеарху. Похоже, он отдал приказ, но ничего не произошло. Царевич вернулся обратно. По его движениям я догадалась, что он в ярости.

Сто шагов.

Видела, что происходит в тылу армии Артаксеркса. Ну почему Кир не догадался оказаться там, где оказалась я? Отсюда он мог бы передвигать свои отряды, словно фигуры на шахматной доске. Впрочем, я знала ответ: командующий должен показать, что он первым готов встретить опасность.

Вереница серпоносных колесниц, невидимая, двигалась в облаке пыли вслед за рядами воинов, протянувшись от правого фланга до левого. Их вот-вот пошлют в бой против людей Кира, против Ксена! Как они смогут противостоять столь ужасному оружию? Я закричала изо всех сил:

— Осторожно! Справа!

Но как они могли услышать меня?

Пятьдесят шагов.

Кругом — грохот.

Ряды пехоты разомкнулись, пропуская колесницы, яростно атаковавшие воинов в красных плащах.

Кир неожиданно в сопровождении своего отборного отряда галопом поскакал в противоположном направлении, по косой линии обогнув поле боя. Он мчался во весь опор в самый центр вражеских рядов. Кир искал Артаксеркса! Два брата, один против другого, в битве до последней капли крови!

Клеарх велел трубить, и ряды разомкнулись, оставляя для каждой колесницы проход; когда же последние прошли через строй, лучники стали метать стрелы в спины, возницам и находившимся там воинам. Потеряв управление, колесницы разъехались по бескрайним просторам пустыни.

Двадцать шагов.

Клеарх снова велел трубить.

Тем временем отряд Кира ожесточенно и шумно бился с «бессмертными», телохранителями Великого царя.

В отряде воинов в красных плащах зазвучали флейты, и спартанцы, опустив копья, шагом, молча двинулись против исходящих криком врагов.

Молча.

Тяжелый шаг, под аккомпанемент флейт и барабанов. Никто не мог противостоять воинам в красных плащах. Азиатское войско Артаксеркса стало отступать, а Клеарх двинулся дальше, разрезая врага на две части, после чего обратил в бегство левый край неприятеля и стал преследовать. Пыль скрыла все.

На какой-то миг мне показалось, что вижу охряный плащ Ксена среди всеобщей сумятицы, и я бегом бросилась вниз по склону. Необдуманный поступок. Кое-кто из персидских всадников, просочившихся сквозь ряды азиатский воинов Ариея, заметил меня; пришпорив коней, они поскакали ко мне. Я обернулась и побежала обратно на холм, чтобы укрыться за повозками. Поздно. Меня настигали. Я бросилась на землю и накрыла голову руками.

Протянулись бесконечные мгновения. Я дышала пылью, умирая от страха.

Ничего не происходило, а потом вдруг на меня навалилось чье-то тело и потоки крови пропитали мою одежду. Я в ужасе закричала и попыталась освободиться. Кто-то пронзил копьем одного из моих преследователей.

Теперь этот человек скакал галопом ко мне. Лицо его скрывал шлем. Но я узнала его оружие и коня.

Софос!

Помню все как сейчас. Так пристально смотрела на него, что каждое движение запечатлелось в памяти, миг за мигом: казалось, будто он приближается, паря над землей, в каком-то пространстве, отличном от того, где находилась я и весь остальной мир. Увидела его во всем блеске неистовой силы, когда он атаковал группу персов. Грек ударил копьем, и еще один всадник рухнул наземь. Размахивая мечом, спартанец направил коня вперед во весь опор. По очереди расправился с персами, нанося точные, мощные и смертельные удары. Потом снял шлем, протянул мне руку, помог взобраться на коня и двинулся прочь от поля боя и от повозок, к рощице из пальм и тамариска.

До нашего убежища грохот сражения доносился приглушенно и смутно, только отдельные, особенно громкие крики ужаса или боли. А еще порывы ветра доносили до моих ушей ржание коней и лязганье колесниц.

Софос вытер меч о песок, убрал в ножны, сел на камень и замер неподвижно, глядя прямо перед собой. У него больше не было желания сражаться; казалось, будто бой его не интересует. Но волновал ход сражения. Грек часто вставал и доходил до склона холма, оставаясь там подолгу и наблюдая за битвой.

Крики и шум звучали еще некоторое время, но постепенно, по мере того как солнце садилось за горизонт, становились слабее, пока окончательно не стихли.

Тогда Софос повернулся ко мне и знаком велел следовать за ним. При виде открывшегося мне зрелища я застыла от ужаса. Бескрайнее пространство передо мной было усеяно человеческими и конскими трупами. Множество раненых и хромых животных с трудом волочили ноги там и сям, мучась от боли. На заднем плане виднелось облако пыли, поднятой удалявшейся прочь армией победителей. Люди бродили словно тени среди этого кошмарного месива. Вдруг взгляд Софоса, а следом и мой, остановился в одной точке. Там виднелась человеческая фигура, прямая и неподвижная, неестественно неподвижная. Всегда бесстрастное лицо Софоса скривилось в гримасу, и он торопливо зашагал в ту сторону, держа коня под уздцы. Я двинулась следом по земле, дыша солоноватым, тошнотворным смрадом.

То был Кир. Его нагое тело пронзал острый кол, выходивший из спины. Голова, почти отделенная от туловища, болталась на груди. Меня охватила уверенность, что вскоре я найду здесь, среди гор трупов, покрывавших землю, и тело убитого Ксена. Тогда я принялась кричать, больше не сдерживаясь, выплескивая все свое отчаяние: никогда прежде не видела и представить себе не могла подобных ужасов.

Софос повернулся ко мне и приказал:

— Тише, перестань!

Он произнес эту фразу не для того, чтобы унизить меня. От реки доносился какой-то звук, и он приближался. Кто-то двигался в нашу сторону… с песней!

— Это наши, — кивнул Софос.

— Наши? Как такое возможно?

— Они целый день преследовали левый фланг противника, а теперь возвращаются. Вероятно, твой Ксенофонт с ними. По крайней мере я на это надеюсь.

— А почему поют?

Теперь стало видно, как от реки на нас движется красное облако.

— Они поют пеан. Думают, что победили.

Мы ждали их, неподвижно стоя над трупом Кира, до тех пор пока полководцы,скакавшие во главе войска, не заметили нас и не поспешили: Клеарх, Сократ, Агий, Проксен, Менон. Вскоре подъехал и Ксен, почти неузнаваемый, поскольку одежду его и доспехи покрывали кровь и пыль. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не броситься ему на шею; мы обменялись взглядами, и в его глазах я прочла выражение тех же чувств.

Лицо Клеарха окаменело:

— Как это случилось?

— А где Арией? — спросил Проксен.

Софос указал на темное пятно, видневшееся в половине парасанга к северу:

— Полагаю, там. Со своими. Сейчас этот ублюдок наверняка ведет переговоры с Артаксерксом.

Клеарх указал на труп Кира:

— А он?

Софос ответил вопросом на вопрос:

— Что он хотел от тебя, когда подъехал?

— Хотел, чтобы я ушел с берега Евфрата и бросил все силы в центр армии врага, потому что там находился царь.

— Почему ты этого не сделал?

— Это было бы самоубийством. Слева ряды врага протянулись на две трети дальше, чем наши, и если б я ушел от Евфрата, они окружили бы нас полностью.

— Это был бы конец.

— Верно, — проговорил Клеарх.

— Ну а сейчас? — с сарказмом воскликнул Софос. — Кир знал, что враг многократно превосходит нас числом, но у него было убийственное оружие, в которое он слепо верил: твои воины. Если б ты подчинился его приказу и ударил по центру, то поразил бы самого царя.

Клеарх возразил с досадой:

— В подобных, спорных, ситуациях я принимаю приказы только от Спарты.

Софос пристально посмотрел ему в глаза.

— Спарта — это я, — бросил он. И отошел.

Тем временем пение воинов Клеарха стихало. По мере того как греки подходили, они осознавали горькую реальность. Думали, что победили, но на самом деле проиграли битву.

9

На закате появились два всадника, скакавшие во весь опор. В тот день я увидела их впервые, но позже познакомилась с ними поближе и, поскольку теперь умела говорить по-гречески, смогла даже произнести их имена. Агасий-стимфалиец и Ликий из Сиракуз. Они спешились, с трудом переводя дух, и предстали перед Клеархом.

— К счастью, вы вернулись! — воскликнул Агасий. — Мы ничего о вас не знали. Армия Артаксеркса находится в тридцати стадиях отсюда, а мы были с Ариеем, в составе нашего отряда. Мы выстояли и сохранили обоз. Кое-кому из персидского лагеря удалось сбежать и спрятаться в наших рядах.

— Это так, — подтвердил Ликий. — Там находились также две девушки из гарема Кира. Одна из них — красавица из Фокеи. Это надо было видеть: когда явились персы, она выскочила из шатра царевича, совершенно голая, и бросилась к нам; ее преследовала целая орда варваров. Мы стали кричать, подбадривая ее, чтобы она бежала быстрее. Казалось, будто мы на стадионе. Как только красавица оказалась рядом, мы разомкнули ряды, пропустили ее, а потом снова опустили щиты. Варварам пришлось вернуться ни с чем.

Клеарх нахмурился:

— Забудь про девушку. Что с Ариеем?

— Скрылся. Покинул лагерь и спрятался в пустыне. Если хочешь, завтра сможем догнать его. Я знаю, где он.

— С ним есть наши люди?

— Один отряд. Следят за обстановкой.

— Вы правильно поступили. А царь?

— Уехал и оставил с армией одного из своих военачальников. Кажется, Тиссаферна. Что теперь делать?

— Уже вечер. Мы переночуем здесь. Возвращайтесь, пока совсем не стемнело. Поставьте двойную стражу, не смыкайте глаз; если у вас есть конница, пошлите ее дозором, охранять. Завтра мы объединим наши силы и решим, что делать. Я не доверяю этому варвару.

— В таком случае отправляемся в путь. Удачи.

Оба вскочили на коней и через несколько мгновений скрылись в темноте. А мы стали лагерем на ночь.

У нас не было ни палаток, ни покрывал, ни еды. Люди укладывались прямо на земле, умирая от усталости. Здоровые ухаживали за ранеными, перевязывая на скорую руку. Воины сражались долгие часы, прошли десятки стадий, и вот теперь, испытывая острую потребность в еде и отдыхе, вынуждены были довольствоваться голой землей и собственными плащами.

У нас в повозке лежала пшеница и соленые оливки, но в темноте не удавалось найти ключ от ящика с провизией. Я обнаружила лишь бурдюк с водой. Потом вспомнила, что видела неподалеку знакомые мне растения: у иных были съедобные клубни, у других — солоноватые листья. Мне удалось выкопать некоторое количество пригодных в пищу корней и собрать немного листьев. Ужин получился весьма скудным, но все же голод мы отчасти утолили. Потом я легла рядом с Ксеном, накрывшись его плащом.

Несмотря на всю опасность и неопределенность нашего положения, я была счастлива, потому что он находился рядом со мной. Горячий и живой — а ведь я целый день провела в страхе. Это казалось мне чудом, и я благодарила за него богов от всего сердца, целуя возлюбленного и гладя его пыльные волосы.

— Я боялся, что больше тебя не увижу, — прошептал он.

— Я тоже не надеялась увидеть тебя снова. Столько смерти. Столько ужасов…

— Такова война, Абира, такова война. Так было и так будет. А теперь спи… спи.

Даже сегодня, вспоминая об этом, я сама себе не верю. Десять тысяч человек лежали вокруг меня на земле, голодные, усталые, раненые. Воинственная и многочисленная вражеская армия стояла лагерем совсем близко, а наши боевые товарищи находились в смертельной опасности и не спали, потому что не могли доверять Ариею, и все же то была самая прекрасная ночь в моей жизни. Я не думала о том, что будет с восходом солнца; более того, именно сознание того, что завтра может не наступить, заставило меня пережить в эти несколько часов такие сильные чувства, каких никогда прежде не испытывала и, вероятно, уже не испытаю до конца дней своих.

В ту ночь я действительно поняла, что значит любить всем своим существом, стать единым целым с другим человеком, соединить свое тепло с его теплом, ощутить, как твое сердце бьется в унисон с сердцем любимого, и желать лишь одного — чтобы это мгновение длилось бесконечно. Это чудо необъяснимо, но порой само время течет необъяснимо, каждое мгновение длится долгие годы. Я вспомнила о подругах, которые спали в тот момент в домах, где пахнет известью, и не завидовала им, как не завидую и сейчас, хотя у них наверняка уже есть дети и муж, который думает о них, в то время как у меня нет никого. Я не завидую им, потому что занималась любовью и земля служила мне ложем, а небо — крышей, и каждый поцелуй, каждый вздох, каждое биение сердца заставляли меня взлетать все выше над пустыней, над водами Великой Реки, над ужасами этого кровавого дня.


Нас разбудило утреннее солнце, и люди стали подниматься — с трудом, потирая онемелые мышцы, быть может, чувствуя себя еще более усталыми, чем перед сном. И все же дисциплина и сила духа наконец возобладали, каждый надел доспехи и занял свое место в рядах. Ксен тоже вооружился, с того дня он стал воином, потому что так было нужно.

В этот момент прибыли двое всадников: один — грек, управлявший одной из персидских провинций в те времена, когда Кир являлся владыкой Анатолии; второго звали Глус — странный тип с волосами до плеч, собранными на затылке и закрепленными золотой заколкой. Они явились к нам по поручению Ариея.

— Какое счастье, что мы вас нашли! — воскликнул Глус. — Где ж вы были?

— В погоне за персами, до поздней ночи.

— Кир мертв, — заметил второй.

Проксен хотел было ответить, но Клеарх остановил его незаметным жестом, а другим воинам взглядом приказал молчать. Сам же серьезно кивнул, услышав это заявление.

— Армия Великого царя стоит лагерем неподалеку отсюда, — продолжил друг Кира. — Вы в большой опасности.

— Ты думаешь? — возразил Клеарх. — Послушай меня. Мы обратили их в бегство, преследовали несколько часов, изрядно пощипали, и теперь они стараются держаться подальше. Если сунутся сюда — не важно, сколько их, — то получат по заслугам. Хочешь знать, что я намерен делать? Предполагаю напасть, потому что этого они наверняка не ждут.

Глус посмотрел на спартанца как на сумасшедшего:

— Да, в этом не приходится сомневаться, но ведь ты видел, сколько их, верно?

— В Фермопильском ущелье восемьдесят лет назад их было сто против одного нашего, и если бы нас не предали, мы истребили бы их там, на месте, а остаток обратили бы в бегство пинками.

— Здесь все по-другому, — ответил Глус. — Открытая ровная местность, и у них есть конница, они могут взять вас измором, обстреливать издалека, умерщвлять по одному.

Клеарх перебил скупым жестом, выставив вперед раскрытую ладонь.

— Возвращайтесь назад, к Ариею. Скажите ему, что, если он захочет попытаться завладеть троном, мы к его услугам. С вами поедут двое моих людей, они изложат мой план…

Вперед безо всякого приглашения выступил Софос. Клеарх поискал глазами второго и заметил Менона-фессалийца. Одежду его запятнала кровь, но на коже не было ни царапинки.

— …и он, — заключил Клеарх, указывая на Менона. Будто вслух закончил невысказанную мысль. Затем огляделся с растерянным выражением. — Но только мне нужно покормить своих ребят, понимаете? Я им как отец. Жестоко наказываю за проступки, но моя забота состоит в том, чтобы они ели и пили вдоволь и чтобы у них было все необходимое. Им нужно набраться сил… понимаете? Мои парни должны поесть…

Глус в задумчивости покачал головой, переглянулся с товарищем, после чего оба сели на коней и пустили их галопом.

— Мы возвращаемся, — приказал Клеарх и шагом поскакал вперед.

Мне не удавалось понять, почему мы едем обратно на поле смерти, однако именно там было наше спасение — по крайней мере на какое-то время. Я осознала это довольно скоро.

Клеарх велел собрать все стрелы и копья, разбросанные по земле и торчащие из трупов, а затем обломки повозок, в достаточном количестве, чтобы развести огонь. Освежевали тела примерно двадцати мулов и лошадей и, как могли, приготовили мясо на углях.

— Конское мясо помогает кроветворению, — говорил Клеарх, — ешьте, вам нужно подкрепить силы, — и резал куски жаркого, раздавая воинам, словно отец сыновьям. И все же мяса оказалось слишком мало, чтобы накормить более десяти тысяч человек. Последний кусок Клеарх отдал восемнадцатилетнему юноше, а сам при этом остался голодным.

Не успел он закончить, как к нему подошел Сократ.

— У нас гости.

— Опять? — спросил Клеарх, вставая.

— Эти люди говорят на нашем языке, — ответил Сократ, пропуская вперед двух человек со знаменем мира в руках.

— Меня зовут Фалин, — представился первый.

— А меня — Ктесий, — сказал второй.

— Ктесий? — спросил Клеарх. — А ты не…

Человек, назвавшийся Ктесием, пятидесяти с лишним лет, с проплешиной, одетый на персидский манер, кивнул:

— Да, лекарь Великого царя Артаксеркса.

— А-а, — ответил Клеарх. — Ну и как здоровье твоего прославленного пациента?

— Он чувствует себя хорошо, но Кир чуть не убил его. Копье пробило Артаксерксу доспехи и порезало кожу. К счастью, рана оказалась поверхностной, и я зашил ее.

— Хорошая работа, — сказал Клеарх. — Хотелось иметь такого лекаря, как ты, но, боюсь, не смогу себе этого позволить. Так что каким ветром вас занесло в наши края?

— На самом деле этот вопрос должен был задать вам я, — заметил Ктесий с иронической улыбкой.

Клеарх некоторое время молчал.

— Полагаю, ответ хорошо известен тебе, Ктесий, однако удовлетвори мое любопытство: зачем Великий царь посылает ко мне своего лекаря? Он думает, я… простудился? Тебе велено выписать мне какую-нибудь раскаленную примочку? Или, может, чудодейственный настой из цикуты?

Ктесий сделал вид, что не слышал этих слов.

— Мы греки, ему это показалось достаточно веской причиной.

— Согласен, исключительно веской, но дай-ка я тебе кое о чем напомню. Нас нанял Кир. Кир мертв. Мы ничего не имеем против Великого царя…

— Охотно верю, — вступил в разговор Фалин, — но положение дел от этого не меняется. Вас слишком много, вы вооружены. Сдайте оружие и предстаньте перед Артаксерксом в одних туниках, с просительным видом, и тогда он подумает, что сможет для вас сделать.

— Я не ослышался? — воскликнул Клеарх. — Сдать оружие? — Спартанец повернулся к своим полководцам. — Хорошенькое дело! Не хотите ли ответить что-нибудь нашим гостям? Я должен отойти.

Меня удивило такое поведение Клеарха. Почему он уходит в решающий момент? Военачальники встретили предложение посланцев с каменными лицами.

— Сначала вам придется убить меня, — ответил Клеанор-аркадиец, искусный воин с голосом, пронзительным, словно острый меч.

Проксен-беотиец выразился более мягко, но смысл его слов был таким же:

— Послушай, Фалин, а на каком основании твой господин требует сдать ему оружие? Потому что считает себя победителем или потому что хочет получить его от нас в дар? Если он победил, то зачем ему просить, пусть придет и сам возьмет, разве не так? А если хочет даров, то давай обсудим это, однако мне интересно знать, что будет с нашими людьми, когда мы подарим оружие… Их убьют? Посадят на кол? Живьем сдерут кожу? Что-то подобное, верно? Мы видели, как он обошелся со своим братишкой.

Фалин не стал реагировать на издевку. Он лишь ответил по существу. По всему видно было, что он отлично подходит на роль переговорщика: плотного телосложения, спокойный, внимательный, грек взвешивал свои слова и не произносил ни одного впустую:

— Великий царь знает, что победил, потому что нанес поражение Киру и убил его, вы же пришли с Киром. Кроме того, вы находитесь на его земле, а значит, в его власти. Окружены, со всех сторон — множество каналов и две больших реки, через которые невозможно переправиться: одна справа и другая слева; вам некуда деваться, а если захотите сражаться, он пустит против вас такие полчища, что вам ни за что не удастся перебить их все, даже если они дадут вам перерезать себя, не оказывая сопротивления.

Ксен тем временем присоединился к группе военачальников, я же стояла несколько дальше. Он слышал каждое слово и даже вмешался в спор, хотя у него и не было никаких к тому полномочий:

— Послушай, Фалин, твое требование неразумно. Оружие — единственное, что осталось у каждого из нас, чтобы показать, чего он стоит. Без оружия мы ничто. Пойми: мы не можем его сдать. Лучше отберем у вас ваше.

— Молодец, мальчик! — ответил Фалин. — Ты говоришь как философ. Но заблуждаешься, если думаешь, будто можешь бросить вызов самой могущественной империи на земле с благими намерениями. Забудь об этом.

— Минутку, — заговорил еще один полководец. — А почему бы нам не попытаться прийти к соглашению? Вы ведь пришли, чтобы договориться, разве нет? Мы отличные бойцы, правда, потеряли нашего предводителя; следовательно, свободны и готовы себя продать. У вас трудности в Египте, вам никак не удается их уладить. Почему бы тебе не сказать царю, что мы можем ими заняться? Уверен, справимся.

Переговорщик покачал головой.

— Подчинить себе весь Египет? О боги, да кем вы себя считаете…

В этот момент появился Клеарх, и Фалин резко обернулся к нему:

— Послушай, мы зашли в тупик, здесь царит неразбериха, каждый говорит свое. Я хочу получить ответ человека, который выступит от имени всех. Итак, Клеарх, ты мне скажешь, что вы решили: да или нет?

Клеарх подошел к нему ближе:

— Видишь ли, я хорошо знаю, что мы в большой беде. Но, черт возьми, ты грек, здесь нас никто не слышит, не считая лекаря, но он тоже грек, верно? Не мог бы ты на время перестать изображать посла и дать мне совет, как грек греку, или, даже более того, как мужчина мужчине? Если мы выберемся из этой передряги, то не забудем, что получили хороший совет, и по ту сторону моря у тебя будет более десяти тысяч добрых друзей, на которых ты всегда сможешь рассчитывать, в случае если ветер переменится. Ты ведь знаешь: в этом мире ни в чем нельзя быть уверенным.

Ксен тем временем вернулся и встал рядом со мной. Никто не обращал на меня внимания, потому что я собрала волосы под шапкой, а на плечи накинула мужской плащ.

— Что он такое говорит? — спросила я.

— По мне, так он тянет время. Ждет сигнала от Софоса или Менона касательно положения в лагере азиатов и ответа от Ариея.

Двое, стоявшие перед нами, зашикали:

— Тсс! Тише, мы хотим послушать, что он ответит.

Фалин произнес:

— Если бы путь к бегству существовал, я сказал бы тебе о нем, клянусь, но ты ведь сам видишь: отсюда невозможно выбраться. Назад вернуться вы не можете, вперед идти — тоже. Сдавайтесь, и я постараюсь замолвить за вас словечко. И ты тоже, Ктесий, верно? Царь наверняка прислушается к мнению своего личного лекаря, человека, спасшего ему жизнь.

Ктесий благожелательно кивнул.

— Вот видишь? — продолжал Фалин. — Он тоже заступится за вас, и бояться нечего. Так что ты мне ответишь?

Клеарх придвинулся ближе, и Фалин отступил на полшага, словно для того, чтобы сохранить безопасное расстояние.

— Благодарю за совет, друг, и я действительно его ценю, но, видишь ли, в сущности, проблема очень проста: или мы станем друзьями и царь, быть может, наймет нас на службу — в таком случае очевидно, что оружие понадобится, — или же царь разгневается и захочет заставить заплатить сполна — тогда нам тем более нужно оружие. Одним словом, о сдаче оружия и речи быть не может.

Фалин, с трудом скрывая досаду, некоторое время молча размышлял. Солнце стояло высоко, жужжание мошек, привлеченных тысячами трупов, стало почти невыносимым, в небе появились стаи ворон, и несколько крупных грифов описывали над нами широкие круги. Фалин посмотрел на грифов, потом на Клеарха, лекарь Ктесий же сохранял на лице отрешенное выражение стороннего наблюдателя, хотя внимательно следил за ходом переговоров.

Наконец Фалин ответил:

— Если так, я обрисую, что вас ждет: до тех нор пока находитесь здесь и никуда не двигаетесь, между вами и царем будет перемирие; если выступите, начнется война. Что я должен передать?

Клеарх, казалось, ничуть не смутился:

— Ты ведь сам сказал: если не двинемся, будет перемирие, если выступим, начнется война.

Фалин прикусил губу, сдерживая гнев, и отправился восвояси не прощаясь.

— Все прошло не так, как он рассчитывал, — заметил Сократ.

— Нет. Думаю, нет, — ответил Клеарх. — А когда он явится к царю с докладом, его ждут неприятности. В любом случае мы не можем оставаться здесь: нам нечего есть.

В это мгновение появились Агасий и Софос.

— Арией ранен, но поправится, — проговорил Софос. — Менон и Глус остались в лагере.

— Что он ответил на мое предложение?

— Сказал, что лучше забыть об этом: ни один знатный перс не согласится признать его царем, даже если мы завоюем для него троп. Если присоединимся к нему, он выведет нас отсюда; в случае согласия мы должны как можно скорее отправляться к нему. Если нас не будет до завтрашнего утра, он уйдет один.

— Понятно, — ответил Клеарх. — Вы ничего странного не видели по дороге сюда?

— Нет, — сказал Глус. — Все спокойно. Персы далеко.

— Пока, — заметил Клеанор.

— Пока, — согласился Клеарх.

Он повернулся к трубачу, велел играть сбор для высших военачальников, и через несколько мгновений командующие крупными подразделениями собрались.

Ксен хотел было отправиться ко мне, но по дороге столкнулся с Софосом, двигавшимся на собрание военачальников.

— Пошли со мной.

— Но я не являюсь…

— Теперь являешься, — ответил Софос сухо. — Пошли.

Ксен без возражений последовал за ним, а я ждала, сидя на земле рядом с его конем Галисом, рабом и вещами. У него с собой были кое-какие пожитки, и, учитывая крайнее положение, в каком мы все оказались, за ними не мешало присматривать. Совещание продлилось до середины дня. Ксен вернулся с Софосом, они остановились шагах в двадцати от меня. Потом Софос двинулся своей дорогой, а Ксен подошел ко мне.

— Готовься. С наступлением вечера отправляемся в путь.

— И куда пойдем?

— Доберемся до остальных, а там посмотрим… Поесть что-нибудь осталось?

— Да, я могу поджарить лепешку, есть еще соленые оливки и немного вина.

— Отлично. Быстренько поужинаем, а потом двинемся.

По правде говоря, в повозке оставались еще припасы, но если бы я сказала об этом, он пригласил бы кого-нибудь к ужину — Сократа или Агия, или Глуса, или всех троих. А мне не хотелось оставаться совсем без пищи до тех пор, пока мы не найдем способ ею разжиться.

Лепешка источала слишком соблазнительный запах для этих несчастных голодных юношей. Им было по двадцать лет, накануне они весь день сражались как львы. Ксену не пришлось просить меня: я сама поделилась с соседями.

Ксен не нашел никакой подставки, чтобы записать произошедшее, поэтому охотно разговорился, особенно после того, как я налила ему немного сладкого вина.

— Нам угрожает большая опасность, верно?

— Да.

— Я кое-чего не понимаю. Армия царя значительно превосходит нашу числом, почему же он на нас не напал?

— Потому что боится.

— Чего?

— Воинов в красных плащах. Их считают непобедимыми. Восемьдесят лет назад спартанский царь по имени Леонид с тремя сотнями храбрецов занял Фермопилы, ущелье в центральной Греции, и на протяжении нескольких дней сдерживал наступление персидского войска, гораздо более многочисленного. Соотношение было сто к одному. Парни, которых ты видишь, принадлежат к тому же народу, и вчера они обратили в бегство левое крыло персов, в пять раз превосходившее их числом. Воины в красных плащах — живая легенда. Один только вид их доспехов внушает ужас. Кир был уверен, что для победы над братом, самым могущественным правителем на земле, ему достаточно будет этой небольшой армии. И он не ошибался. Если бы Клеарх подчинился его приказу и сразу же напал на центр персидской армии, исход оказался бы совсем иным.

— А теперь мы в беде. И что сейчас делать?

— Доберемся до остальных, а потом станем искать путь к отступлению.

Я налила ему еще немного вина, чтобы он простил мою настойчивость.

— А ты думаешь, путь к отступлению существует?

Ксен склонил голову.

— Я не знаю. Мы находимся в самом сердце империи. Великого царя. Он боится нас, но также понимает: если вернемся назад, все узнают, что горстка, людей безнаказанно подобралась почти к самой его столице. Тебе известно, что это означает?

— Да. Однажды может найтись храбрый человек, способный повторить этот подвиг и довести его до конца — завоевать Персидскую империю.

— Верно. Если бы ты была мужчиной, могла бы стать советником какого-нибудь важного военачальника.

— Я не хочу становиться ничьим советником, хочу быть с тобой, если ты меня хочешь… до тех пор, пока ты меня хочешь.

— В этом можешь быть уверена. Но должна понимать, что соединяешь свою судьбу с судьбой изгнанника, человека, у которого больше нет ни дома, ни состояния, ни будущего. Ничего.

Я собиралась ответить, как вдруг раздались звуки трубы, Ксен вскочил и схватил в руки оружие.

Сигнал прозвучал во второй раз, и воины построились. После третьего они двинулись. Вечерело.

10

Воины прошли около тридцати стадиев молча, в темноте, напрягая слух при каждом подозрительном шорохе. Клеарх и его полководцы хорошо сознавали, что, сделав первый шаг, они положили конец, перемирию и находятся теперь в состоянии войны с Великим царем. В то же время они пытались понять, где Артаксеркс и что замышляет.

Я, со своей стороны, считала, что он уже ушел. Выиграл сражение, нанес поражение брату и убил его, так зачем же терять время на маленький отряд наемников, попавший в лопушку между Тигром и Евфратом? Они и так обречены.

Сидела в повозке и глядела по сторонам, пытаясь различить в темноте фигуры людей, согнувшихся под тяжестью оружия и лишений, перенесенных за последние два дня. Они обессилели от голода, и если бы неприятель напал, долго не выстояли бы. Все решалось теперь на небольшом отрезке пути, отделявшем их от лагеря Ариея, но, к счастью, ничего не произошло.

Я наблюдала за Ксеном, ехавшим верхом неподалеку: он не проявлял ни малейшего волнения. Сохранял уверенность в том, что благодаря легенде о воинах в красных плащах враг будет держаться на расстоянии. Вероятно, это сыграло свою роль, но позже мой возлюбленный поведал еще одну важную деталь: персы никогда не нападают ночью, их кони в это время пасутся, расседланные. Он, кажется, где-то читал об этом и получил тому подтверждение во время похода.

Мы добрались до места около полуночи, и сразу же началось общее совещание с азиатскими военачальниками. Ксена во второй раз допустили туда, и он оказался лицом к лицу с Меноном-фессалийцем, остававшимся в лагере Ариея. Они едва поприветствовали друг друга кивком. Я отправилась бродить по лагерю отрядов Агасия и Глуса, сражавшихся вместе с азиатами на протяжении всей битвы. Повсюду горели костры, вот-вот готовые потухнуть, начинали зажигать лампы.

В какой-то момент я заметила у палатки группу воинов, а подойдя поближе, поняла, в чем дело: благодаря горевшей внутри лампе на ткани падала тень прекрасной обнаженной девушки. Она мылась.

— Нечего смотреть! Убирайтесь отсюда, проваливайте, — воскликнула я, надеясь, что мои слова воспримут всерьез. Просто инстинктивно чувствовала, что будет дальше. Сначала они, кажется, не обратили на меня внимания — более того, некоторые подошли поближе к маленькому шатру, вполголоса посмеиваясь. Я подумала, что дело плохо и, вероятно, мне следует закричать, но воины остановились, о чем-то посовещались и потихоньку разошлись. Может быть, они решили, что раз я к ним обратилась, значит, мое положение позволяет это. Тогда я приблизилась к палатке и предупредила:

— Если не погасишь лампу, у тебя будут нежелательные гости, и это наверняка не доставит удовольствия.

— Кто ты? Чего хочешь? — раздался в ответ встревоженный женский голос.

Из-за акцепта моя речь звучала не совсем обычно; быть может, хозяйка палатки не сообразила, кто я такая, но понимала, что к ней обращается женщина, и это ее, по крайней мере отчасти, успокоило.

— Просто хотела предупредить: снаружи видно, что ты голая, и мужчины собрались поглазеть на тебя. Чем бы это все закончилось, думаю, можешь себе представить.

— Я сейчас оденусь.

— Теперь я могу войти?

— Да, конечно.

Переступив порог, я обнаружила над пологом одну из самых прекрасных девушек, каких когда-либо видела и каких мне случалось видеть потом. Передо мной стояла красавица с глазами янтарного цвета, светлыми волосами и телом богини, с мягкой кожей, умасленной редкими и драгоценными притираниями. Женщина, достойная высокородного мужа.

— Вероятно, именно ты сбежала голышом, когда появились персы, произнесла я, внимательно рассматривая новую знакомую.

Девушка улыбнулась:

— Откуда ты знаешь?

— Я слышала рассказ об этом, а увидев твою тень на палатке, вспомнила его.

— А ты кто такая?

— Меня зовут Абира. Я сирийка.

— Ты рабыня?

— Нет, я свободная, просто добровольно последовала сюда за юношей, который участвует в походе.

Девушка улыбнулась и украдкой взглянула на меня: глаза ее выражали любопытство.

— Ты влюбилась?

— Тебе это кажется странным?

— Ты влюбилась, — кивнула она. — Садись. Здесь есть кое-какая еда. Ты, наверное, голодна.

Видно было, что ей не хватает общества, особенно женского. Вероятно, для столь красивой девушки не слишком большое удовольствие находиться в лагере посреди нескольких десятков тысяч молодых и сильных мужчин, многие из которых видели ее совершенно обнаженной. Она открыла ящик и протянула мне кусок хлеба и ломоть козьего сыра.

Я поблагодарила ее.

— Ты так красива… наверное, подруга кого-то высокопоставленного…

Девушка склонила голову:

— Ты умеешь наблюдать — и понимать тоже.

— Быть может, даже самого главного.

Она кивнула.

— Кира?

На мгновение взор ее омрачился.

— Какой ужас… — пробормотала она с дрожью в голосе.

— Ты была его женщиной?

— Одной из многих в гареме. Но он часто посылал за мной, чтобы я составила ему компанию. Царевич обращался со мной уважительно, ласково, может, даже с любовью. Делал чудесные подарки, ему правилось слушать то, что я говорю. Кир часто просил рассказать ему сказку, историю… Иногда он казался ребенком, а иногда вдруг замыкался в себе и становился жестким, твердым, словно сталь.

— Что произошло вчера?

— Я была в шатре царевича, когда явились воины Артаксеркса. Они сокрушали все на своем пути: убивали, сжигали, грабили. Несколько человек ворвались в шатер, набросились на других девушек, двое схватили меня за одежду, но я расстегнула пояс и сбежала от них, нагая.

— И добралась до наших.

— Да, я бежала так, как никогда в жизни не бегала. Когда, к вечеру, наши перешли в наступление и отбросили персов назад, двух моих подруг нашли мертвыми. Их насиловали долго, до тех пор пока они не умерли.

Я не смогла вынести этого рассказа. Поднявшись, выглянула на улицу. Казалось, все спокойно. Теперь мы были в безопасности. В центре лагеря стояла освещенная палатка размером больше остальных: там проходило совещание военачальников. Ксен присутствовал на нем, и я спрашивала себя: зачем Софос обеспечил ему доступ на совет высших командиров, если летописец даже не был воином? И зачем Ксен согласился? Может, Софос пообещал ему что-нибудь? В таком случае что именно? И в обмен на что? Мне не полагалось задавать подобных вопросов, но я должна была получить на них ответы и, чтобы добиться этого, намеревалась использовать любые средства. Повернулась к прекрасной наложнице царевича. Свет лампы окрашивал ее кожу в тон золотистой слоновой кости и, падая в глаза сбоку, придавал взгляду почти необоримую силу.

— Но ведь и в этом лагере тебя страстно желают, а твоего господина больше нет. Как же ты могла принимать ванну нагая, не опасаясь? Мужчины, собравшиеся снаружи, хотели…

— Думаешь, твои слова отпугнули их? Разве я стала бы принимать ванну, если бы не чувствовала себя в безопасности?

— Тогда почему…

— Ничего не заметила там, снаружи, у палатки?

— Было темно, как я могла что-либо заметить?

Девушка взяла фонарь и направилась к выходу:

— Пошли, посмотришь.

Я последовала за ней, а она осветила пространство справа от входа и стали видны две мужских головы, насаженные на железные колья, гениталиями во рту. Я в ужасе попятилась.

— Вот что не дает им приблизиться, — спокойно пояснила девушка.

— О боги, как же тебе удалось?..

— Ты же не думаешь, что это я обезглавила и кастрировала двух бесноватых?

— Кто же тогда?

— Как только я нашла здесь убежище, один из наших подошел и накинул мне на плечи свой плащ. Отряд азиатов Ариея попытался было вытребовать меня себе, но греки прогнали их. Меня отвели в эту палатку, чтобы я могла наконец отдышаться, но ненадолго. Как только я легла, двое из тех азиатов проникли сюда совершенно бесшумно. Я пробовала кричать, но один из них закрыл мне poт огромной волосатой рукой, похожей на медвежью лапу; меня вынесли из палатки через задний выход. Уже думала, что пропала и окажусь в гареме одного из этих волосатых и вонючих существ или же меня отдадут на растерзание солдатне, как вдруг заметила слева, на расстоянии двадцати шагов, тень, двигавшуюся нам навстречу. Мне нечего было терять, я укусила своего насильника и одновременно изо всех сил закричала: «На помощь!» Тень остановилась, и я отчетливо увидела в отблесках пламени костра воина: он был прекраснее и сильнее самого Ареса. Вынув меч из ножен, он двинулся к нам и шел так спокойно, словно просто собирался поздороваться. Я точно не поняла, как это случилось, но похитители рухнули на землю один за другим, словно набитые соломой куклы. Мой спаситель склонился над ними, отрубил им головы двумя точными ударами меча и насадил их на копья возле моей палатки. Потом отрезал им яйца и запихнул им же в рот. Больше меня никто не беспокоил.

— Да уж, надо думать, — ответила я. — Он потом появлялся?

— К сожалению, нет. Ушел, ничего не сказав.

Один из наших? Ты можешь его описать?

— У него тело скорее атлета, чем воина, золотистые гладкие волосы, частично скрывающие лоб и глаза — голубые, словно небо в ясную погоду, а взгляд ледяной.

— Менон-фессалиец?

— Что ты сказала?

— Человек, спасший тебя, — один из полководцев греческой армии, великий воин и безжалостный убийца.

— Но красив как бог, и он меня спас. Мне бы так хотелось узнать другие стороны его натуры. Иногда умелая ласка может пробудить в мужчине потаенные, неожиданные черты.

— Я тебя понимаю: тебе нужен защитник, и ты не хочешь оказаться в руках какого-нибудь отвратительного урода, — но будь осторожна с Меноном: этого человека невозможно укротить. Это все равно что гладить леопарда.

— Буду осторожна.

— Хорошо. Тогда я пойду. Как тебя зовут?

— Мелисса. Ты еще заглянешь?

— Как только смогу. А ты веди себя осмотрительно и одевайся как следует, если выходишь. Надевай закрытую одежду, даже если на улице жарко. Так лучше, поверь мне.

— Так и буду поступать, Абира. Надеюсь, мы скоро увидимся.

— Все возможно. Спокойной ночи.

Я вернулась в свою палатку; Ксен уже ждал. На мой вопрос, как прошло совещание с азиатскими военачальниками, он ответил, что принято решение действовать сообща. Арией ранен, но не опасно; похоже, он намерен увести обе армии подальше от нависшей над ними угрозы. Возможность вернуться по своим следам исключалась. Дорога сюда вышла очень тяжелой, несмотря на запас продовольствия. Идти обратно, не имея ничего, и вовсе невозможно. Лучше выбрать более длинный путь, но через места, где можно раздобыть еды и фураж. План состоял в том, чтобы двигаться как можно быстрее, вынуждая Великого царя сделать непростой выбор, сопряженный с большим риском. Чтобы не отстать от нас, ему придется взять с собой ограниченное количество воинов, а это очень опасно; если же он отправит за нами в погоню всю свою армию, каждый день расстояние между нами будет увеличиваться.

— Мне кажется, это отличный план, — подумал я.

Он улыбнулся. Высший военный совет не нуждается в том, чтобы женщина одобряла его решения, но я об этом не думала: просто выражала свою точку зрения. Прежде чем лечь спать, взяла лампу и погрузила наши вещи в повозку, чтобы не терять на это времени в момент выступления. В палатке было все необходимое для ухода за собой. Я следила, чтобы кувшин всегда оставался полон, и этого было достаточно для мытья. Если же воды не хватало, использовала смоченную губку. Сначала я мыла Ксена, потом мылась сама; казалось, нам и отдыхалось лучше после того, как мы очищались от дневной пыли; после омовений почти забывали о голоде, выносить который становилось все труднее. Мы старались экономить еду, ведь никто не знал, когда представится возможность пополнить запасы, вдобавок то немногое, что у нас было, старались делить с теми, кто не имел ничего.

Я рассказал Ксену о знакомстве с Мелиссой, девушкой, которая выбежала нагой из палатки Кира и нашла убежище в нашем лагере, а также о зловещем предупреждении, выставленном Меноном-фессалийцем у входа в ее палатку.

Kсен не ответил. Вероятно, не мог. Мне подумалось, что его учитель взрастил в нем столь глубокое чувство прекрасного, что такой совершенно аморальный человек, как Менон-фессалиец, внушал ему страх, даже более сильный, чем отвращение.


С восходом солнца нас разбудили, и мы вскоре выступили. Местность изменилась. Кругом все зеленело, повсюду сверкали оросительные каналы. Большие пальмовые рощи издалека подсказывали местонахождение сел.

Мы шли целый день, все больше удаляясь от поля битвы, а к вечеру стали лагерем в окрестностях нескольких де-ревень, расположенных поблизости друг от друга. Они не слишком отличались от «деревень пояса»: скромные дома из сырого кирпича, крыши из пальмовых листьев, загоны для ослов, овец и коз, несколько верблюдов и повсюду — гуси и куры.

К вечеру один из разведчиков увидел на поле большой табун лошадей; это могло означать лишь одно: армия Великого царя находится очень близко. Клеарх не захотел уходить, дабы не показывать врагу страха.

В ту ночь в лагере царила суматоха: крики, ложная тревога. От малейшего шороха, от фырканья коня или собачьего лая все вскакивали, вооружались, бегали туда-сюда, и чем больше воины суетились, тем быстрее росло напряжение и ощущение опасности. Люди, страдавшие от голода, ослабевшие от выпавших тягот, дергались по поводу и без повода, и существовал риск, что, в случае настоящего нападения, армия будет представлять собой лишь разрозненную, хаотичную толпу, не способную дать отпор.

Ксена еще больше, чем меня, беспокоил тот факт, что, помимо голода, людям придется также страдать от последствий бессонницы. Я понимала, что в этот момент единственной нашей защитой становилась легенда о воинах в красных плащах. В реальности же наши грозные воины боялись темноты. Однажды выдалась безлунная ночь, а дров для костра не хватало, и масло в лампах закончилось. Неведомое внушало парням страх. На открытой местности, при свете солнца, выстроившись перед врагом, пусть даже превосходящим их численно, они шли навстречу опасности, рассчитывая на силу духа и верность руки. Одни, во мраке, в незнакомых землях, красные плащи оказались беспомощными и растерянными.

Клеарх, вероятно, понимал, что творится у воинов на душе: около полуночи велел глашатаю объявить по всему лагерю, будто у нас сбежал осел и оттого возникла сумятица, а причин для страха просто нет. Кроме того, приказал оповестить воинов, что лагерь взят в двойное кольцо охраны, следовательно, все могут безбоязненно отдыхать. Голос глашатая олицетворял самого верховного командующего — человека, который бодрствует, пока другие спят, делит с людьми голод и тяготы, но при этом всегда имеет план действий.

Вскоре все в лагере успокоилось. Воины даже зажгли кое-где костры, многим удалось отдохнуть.

Я думала о Мелиссе. Где она сейчас? И находится ли рядом с ней ее защитник? Возит ли красавица с собой в корзине отрубленные головы тех, кто пытался надругаться над нею, чтобы потом снова поставить у своей палатки? Конечно же, нет. Головы одиноко торчат на кольях посреди пустынного поля. Ни следа похоти не осталось в остекленевших глазах, шеи кончались там, где прошел меч фессалийца.

А где сам Менон? Даже его идеальное тело, вероятно, сейчас грязно и лишено ухода. И Мелиссе не придется ласкать своего леопарда.

Во сне Kсен ворочался. Он тоже думал о завтрашнем дне, быть может, спрашивая себя, сколько ему еще отпущено и к какой смерти надлежит готовиться.

Я же заснула, прижавшись к нему, как всегда. Мне смерть не грозила; что до влюбленного, я не сомневалась: моя любовь отведет любую беду, нависшую над его головой.

Может, это была беспочвенная уверенность и моим надеждам вскоре предстояло истаять под первыми лучами солнца, и все же на рассвете случилось чудо. Меня разбудил Ксен, уже вооруженный, в доспехах, и со странным выражением в глазах сообщил:

— Царь просит о перемирии!

Невозможно, но тем не менее то был успех.

— Это случилось вскоре после того, как встало солнце: мы с Софосом отправились к верховному командующему, и все еще беседовали с ним, как вдруг появился один из наших и объявил, что к нам гости.

— Гости? — повторил Клеарх.

— Да, — ответил воин. — Послы от Великого царя просят, чтобы ты их принял.

Мы уже намеревались произнести: «Пусть войдут», — так нас удивило услышанное, но Клеарх проговорил:

— Скажи им, что я занят.

— Но ты ведь не занят, Клеарх, — возразил Софос.

— Напротив, — ответил тот. — Я размышляю над тем, как их принять. Кратковременное ожидание лишь пойдет им на пользу. Мы не должны показывать, что жаждем вступать в переговоры, иначе персы решат, что мы слишком слабы. Но есть еще одна, более важная, причина. Я хочу, чтобы мои воины предстали перед послами причесанные, в блестящих доспехах, чтобы щиты их отражали солнечный свет. Пусть все выглядит так, будто дисциплина нисколько не пострадала и моральный дух по-прежнему высок: послы должны передать Великому царю не столько мои слова и требования, сколько рассказ об армии, выстроившейся в полном боевом порядке. На все это нужно время. Я приму их, когда настанет подходящий момент.

И он поведал нам историю об осле, которую глашатай по его повелению распространял в лагере, и все мы смеялись над нею, хотя тревога полностью не исчезла. Прошел почти час с тех пор, как сообщили о прибытии послов; теперь, кажется, их примут.

Ксен еще не закончил, как затрубили сбор и воины бросились на площадку в середине лагеря.

Явился Клеарх.

Он расчесал волосы, собрав их на затылке. Доспехи его сверкали, в левой руке Клеарх держал копье, в правой — жезл командующего.

— Воины! — начал он. — Послы Великого царя просят меня принять их. Я хочу, чтобы вы выстроились в четыре ряда, ровной шеренгой: они должны видеть перед собой армию, а не отару овец. Вы хорошо меня поняли?

Предводитель двинулся вдоль строя и, если видел воина, ломавшего порядок, при помощи удара жезлом заставлял его встать ровно в линию. Потом выбрал восьмерых, самых высоких, самых мускулистых, которым предстояло играть роль его телохранителей. Труба зазвучала снова — то был знак надеть на руки щиты и сомкнуть ряды. Под лязг металла Клеарх велел передать гонцам, что готов их принять.

Явились трое посланцев, и сразу же стало очевидно, насколько они поражены стройностью наших рядов, их безупречным порядком и грозным блеском оружия. Парни испытывали жесточайшие муки голода и тем не менее стояли прямо, выпятив грудь, перед чужестранцами, дабы продемонстрировать, что они не сломлены и ничего не боятся, а даже, напротив, способны внушать страх. Я увидела Сократа-ахейца с непокрытой головой впереди своих воинов, Агия-аркадийца, опирающегося на копье и похожего на статую Ареса, Менона-фессалийца, блиставшего, словно звезда Орион, которая приносит несчастье, — на плечах его красовался плащ невероятной белизны: как он этого добился? Видела Агасия-стимфалийца и Глуса.

Они стояли перед первым рядом, в десяти шагах друг от друга, словно фигуры на шахматной доске. Не хватало только Софоса. Он всегда куда-то исчезал в подобных ситуациях — растворялся в воздухе словно мираж. Послы сообщили, что царь намерен заключить перемирие, но хочет получить обещание не чинить грабежей и не предпринимать воинственных действий. Клеарх ответил, что, прежде чем давать какие-либо обещания, он хочет накормить своих людей, и это условие должно быть выполнено немедленно, иначе греки нападут с мощью, на какую только способны.

Проговорив эти слова, он обернулся к воинам, словно в доказательство того, что не шутит.

Вероятно, он оговорил это со своими полководцами, поскольку те тоже обернулись, и случилось своего рода чудо. Тысячи воинов, от первого допоследнего, наклонили щиты, так что солнечные лучи отразились. В результате этого стремительного движения создалось впечатление, будто пламя охватило фалангу.

Персы побледнели. Не мешкая вскочили на коней и через несколько мгновений пропали из виду.

Через некоторое время они вернулись, и мы поняли, что Великий царь, вероятно, находится очень близко. Или не он, но тот, у кого есть полномочия принимать решения от его имени. Послы сообщили, что требования Клеарха принимаются. Нам предлагалось следовать за проводниками и еще до наступления вечера мы достигнем нескольких деревень, где найдем еду и питье в достаточном количестве.

Спасены.

11

Нам предоставили проводников, но путь оказался не из легких. Постоянно встречались каналы с водой, и мы каждый раз должны были изобретать способ пересечь их. Клеарх показывал пример, первым взяв в руки топор и подступаясь к толстым пальмам, дабы смастерить из них мостки — по ним проходили люди, повозки и лошади. Иногда, если не находилось материала для сооружения достаточно широкого моста, разбирали повозки: колеса перекатывали, прочее сплавляли по воде, словно плоты; на том берегу их снова собирали.

Видя, что Клеарх, несмотря на свой далеко не юный возраст, трудится, не щадя себя, молодые воины также работали с полной отдачей.

Я и прежде замечала, что эти люди, исчерпав, казалось бы, последние силы, снова каким-то чудом находят их. Сама тоже начинала верить в легенду о воинах в красных плащах и понимать: каждый из них стоил десятка азиатов, противостоявших им.

Наконец под вечер мы прибыли в условленное место, к деревням, расположенным среди плодородной долины. Там росли сотни пальм, усыпанных финиками, стояли десятки амбаров характерной стрельчатой формы, доверху наполненных пшеницей, ячменем и спельтой, а также кувшинами с пальмовым вином. Полководцам пришлось строжайшим образом запретить сразу же набрасываться на еду и вино, дабы люди не отяжелели сверх меры. Даже после небольшого количества пищи многие все равно почувствовали себя плохо, их рвало, они мучились от сильной головной боли.

Лекари видели причину в местном вине, к которому греки оказались непривычны, а также в пальмовой капусте — очень жестких ростках с большим количеством трудно перевариваемых волокон. В любом случае люди утолили голод и восстановили силы.

Я много раз спрашивала себя, почему царь поступил, именно так. Достаточно было выждать время, пустить в ход хитрость, сбить врагов с толку, и тогда голод и упадок сил решили бы исход противостояния. Почему он этого не сделал? Такому поведению может быть лишь одно объяснение: царь полагал, что выдержке воинов в красных плащах нет предела, что они несгибаемы. Очень странно также, что он не приказал отравить еду и воду, при помощи которых мы утоляли голод и жажду. Ксен объяснял это благородством души Артаксеркса: дескать, Великий царь просто восхищался их храбростью и мужеством, считая, что люди подобной закалки не заслуживают недостойной смерти.

Может быть. Непреложно одно: на следующий день явилось посольство от Великого царя. Высокая делегация. В нее входили кум Артаксеркса и Тиссаферн, один из самых выдающихся полководцев персидской армии, отличившийся в битве против Кира, готовившийся занять место убитого царевича в качестве наместника Лидия. Они прискакали на великолепных нисейских конях с золотой и серебряной сбруей, в пышной одежде из тончайшей парчи, в сопровождении свиты в кожаных доспехах, с луками в руках.

Ксен рассказал мне, что встреча получилась чуть ли не сердечной. Тиссаферн и остальные двое пожали руку Клеарху и всем высшим военачальникам, по очереди. Потом перешли к переговорам. Тиссаферн сказал, что Великий царь расположен к грекам очень благожелательно и готов позволить им уйти, хотя многие из его советников противятся этому, не желая создавать опасный прецедент. Однако грекам придется принять ряд условий.

Тогда Клеарх сказал так:

— Мы не знали истинной цели Кира… — Произнеся эти слова, он лгал и говорил правду одновременно. Лгал, потому что ему изначально была известна цель похода; говорил же правду потому, что остальные пребывали в полнейшем неведении. — Когда же истина открылась, нам показалось, что недостойно будет оставить человека, нанявшего нас и обеспечивавшего пропитанием, так что мы вступили в битву, повинуясь его приказам, и принесли победу на том фланге, где сами находились. Теперь же Кир мертв, мы свободны от каких-либо обязательств и несем ответственность только перед самими собой. Послушайте меня: мы хотим только одного — вернуться домой. Остальное нас не интересует. Не чините нам препятствий, и все будет хорошо. Если вы попытаетесь помешать, мы будем сражаться до последней капли крови. А вы знаете, что это значит.

Послы несколько раз переглянулись, затем слово взял Тиссаферн:

— Я уже сказал: нас устраивает, если вы вернетесь туда, откуда пришли, однако вы пообещайте не чинить грабежей и насилия. Вам надлежит покупать все необходимое.

— А если рынков не будет?

— Тогда сможете забирать продовольствие из окрестных деревень, но только в рамках строгой необходимости и под нашим надзором. Что вы ответите?

Клеарх и его люди удалились на совещание, однако, по сути, решение уже было принято.

— Согласны.

— Очень хорошо. А теперь мы отправимся к царю, чтобы он утвердил договор. Получив его одобрение, сразу же вернемся, и тогда можно будет двинуться в путь, к морю: я тоже отправлюсь с вами, так как должен вступить в должность в тех краях. Никуда не уходите, или наше соглашение будет считаться недействительным.

Клеарх посмотрел ему прямо в глаза:

— Надеюсь, у вас не возникнет искушения загнать нас в ловушку. Это будет иметь крайне неблагоприятные последствия для всех.

Тиссаферн улыбнулся, открывая под густыми черными усами ослепительно белые зубы.

— Если мы хотим вместе совершить столь длительное путешествие, было бы неплохо научиться доверять друг другу, вам не кажется?

Проговорив это, он попрощался с Клеархом и его военачальниками, вскочил на коня и ускакал прочь.

— Что скажете? — спросил Клеарх.

Ксен ответил, что согласен с условиями, тем более что выбора нет, но предоставляет решение военачальникам; те по очереди одобрили договор с Тиссаферном.

— Тогда будем ждать, — произнес Клеарх.

— Так подождем, — вступил в беседу Менон-фессалиец, — но не слишком долго, — и ушел.

На протяжении трех дней ничего не происходило, и некоторые стали нервничать. Ксен провожал меня к колодцу, когда я ходила за водой, потому что боялся неожиданного нападения. Кажется, его вера в благие намерения персов поколебалась. С течением времени наше беспокойство становилось все сильнее, потому что новостей не поступало и мы не знали, что думать.

Я отправилась в гости к Мелиссе, которую не видела вот уже несколько дней, и обнаружила, что она отлично устроилась в своей палатке, две рабыни прислуживали ей.

— Ты нашла себе нового друга?

— Я нашла то, что искала, — ответила она.

— Менон?

Мелисса с улыбкой кивнула.

— Невероятно. Когда это случилось?

— В тот вечер, когда приезжали послы. Он был на совете военачальников, а потом, возвращаясь к себе, прошел мимо моей палатки. Я пригласила его войти, предложила выпить чего-нибудь холодного. От такого предложения трудно отказаться, учитывая жару. Нашлось пальмовое вино, разбавленное водой и приправленное мятой. Я нашла в лагере амфору особого вида — в ней напитки становятся почти ледяными.

— Как этого добиваются?

— Очень просто. Амфоры делаются из сырой глины, а потом обжигаются при высокой температуре, после чего становятся пористыми. Достаточно поместить их туда, где дует ветер, и постоянно поливать водой. Тогда жидкость внутри охлаждается все больше и больше.

— Я думала, ты соблазнила его чем-нибудь другим…

— Этим? — Улыбнулась она, дотронувшись до лобка. — Ну, то было после… После того как он сел, расслабился, после того как отведал удивительно прохладный напиток, так хорошо утоляющий жажду. После того как я вымыла его влажной губкой и вытерла полотенцем из тончайшего льна, пахнущим лавандой…

— Мне кажется, ни один мужчина не мог бы перед тобой устоять. Ты способна соблазнить самого Великого царя.

— У меня есть кое-какой опыт… Менон уступил моим ласкам, но не отдался до конца. Он невероятно подозрителен и недоверчив; в его прошлом скрыта какая-то страшная тайна, выведать которую мне не удалось.

— Он спал с тобой?

— Только одну ночь. Нагой, но меч его лежал рядом. А когда я поднялась, чтобы попить, он в одночасье приставил его к моему горлу. Ты была права: это все равно что спать с леопардом. Первым делом понимаешь, что убить для него — так же легко, как выпить стакан воды. Я имею в виду, убить любого, все равно кого.

— Будь осторожна.

— И все же в нем есть какая-то загадка, которая чарует меня. Даже сама свирепость, столь холодная и внезапная. Жестокость фессалийца не знает границ, а это может быть следствием пережитого страдания или ужаса — тоже безграничного. Ночью слышала, как он кричал во сне, недолго, перед рассветом, в час, когда нам снятся сны, которые мы не забываем, пробудившись. Нечеловеческий вопль.

В тот момент Мелисса показалась мне женщиной, достойной восхищения, изумительной — поражающей не только совершенством тела и лица, но и богатством чувств, остротой ума. Встречать таких людей на своем пути очень важно, и я никогда не познакомилась бы с ней, если бы осталась в Бет-Каде.

— Тебе известно, что нас ждет? — спросила Мелисса. — Менон ничего не сказал, а я не осмелилась спрашивать.

— Ксена беспокоит то обстоятельство, что дни идут — и ничего не происходит. По сообщениям разведчиков, мы зажаты между Тигром и каким-то каналом, а Клеарх не хочет двигаться, потому что боится нарушить перемирие и предоставить Ариею предлог бросить нас на произвол судьбы.

Мелисса налила в кубок своего чудесного напитка и ласково смотрела на меня, пока я пила.

— Ты задумывалась о том, что нам делать, если случится худшее?

— Что ты имеешь в виду?

— Если персы уничтожат армию, а твоего Ксена убьют.

— Не знаю. Думаю, мне будет трудно пережить его.

— Не говори глупостей. Мы должны выжить в любом случае. Такая привлекательная женщина, как ты, всегда найдет способ заставить себя ценить. Достаточно найти более сильного покровителя. Это может быть царь, царевич, полководец — тот, кто сумеет защитить тебя и дать то, чего ты заслуживаешь, в обмен на твои милости.

— Не думаю, что у меня это хорошо получится. Вероятно, тебе следует осуществить подобный план первой, а потом позаботиться обо мне. Я ведь такая глупая, Мелисса, — из тех женщин, что влюбляются. И делают это раз и навсегда. А ты уже превратилась в легенду: красавица, добежавшая нагишом из лагеря Ариея к отрядам греческих воинов под рукоплескания и восхищенные крики. Даже обладатель ледяных очей Менон не смог противостоять твоим чарам.

Мелисса вздохнула:

— Менон… боюсь, он слишком силен. Знаешь, я в жизни своей ни в одного мужчину не влюблялась, но этот бессердечный человек заставляет меня трепетать…

Я увидела в янтарных глазах Мелиссы тень неуверенности и поспешила удалиться, чтобы не отвечать на вопрос, который она, вероятно, захотела бы задать мне после этого признания.


Послы вернулись через двадцать дней; я считаю, безумием было ждать их так долго, ничего не предпринимая. Просто невероятно, что все обошлось благополучно. Великий царь принял все наши требования, и так началось возвращение. В тот день мы с Ксеном занимались любовью, потому что страх перед лицом неминуемой катастрофы исчез и теплая, спокойная ночь, пропитанная запахом сена, толкнула нас в объятия друг друга. Потом мы вышли из палатки и, сев на сухую траву, стали любоваться небом, усеянным звездами. Вокруг в лагере стоял смутный гул, слышались разговоры и лай бродячих собак. Однако никто не пел: в душе у всех царила неуверенность и подавленность. Многочисленная армия, с которой им пришлось встретиться в Кунаксе, показала, насколько огромна империя, окружавшая нас, и сколько препятствий предстоит преодолеть.

— Как думаешь, мы будем идти тем же путем, что и добрались сюда? — спросила я Ксена. — И снова пройдем через мои деревни?

На сердце у меня было неспокойно. Если наша дорога лежит через «деревни пояса», то круг для меня замкнется и, вероятно, мой долг — отпустить возлюбленного, позволить ему вернуться к прежней жизни, ведь он наверняка хочет этого.

— Не знаю, я сейчас ни в чем не уверен и сомневаюсь во всем. Предстоит идти за персами, которые следят за нами и ненавидят. В их стране мы чужаки. Они боятся вступать с нами в битву, но понимают, что нас нужно так или иначе уничтожить.

— Но почему? — спросила я. — Великий царь пошел на переговоры, позволил уйти, поставив ряд условий, на которые вы согласились.

— Верно; кажется, будто все спокойно, но в таком поведении нет логики. Если мы вернемся домой и расскажем, с какой легкостью подобрались на близкое расстояние к одной из их столиц, у других, вероятно, возникнет искушение повторить наш подвиг. Персы не могут допустить подобного риска. Но разумеется, наверняка мы не знаем, ведь пути, какими ведет нас судьба, иногда невозможно предугадать.

— А если твои страхи не оправдаются, что нас ждет завтра?

— Тиссаферна назначили правителем Лидии вместо Кира — следовательно, ему надлежит ехать в свою провинцию. Так что все вместе отправимся в путь, поскольку цель у нас одна и та же — место, откуда мы выступили; это позволит им держать нас под надзором. Будем двигаться вверх по течению Тигра до гор Тавра. Там свернем на запад, по направлению к «Киликийским воротам», ущелью, соединяющему Сирию с Анатолией, и пройдем не так уж далеко от твоих деревень — они останутся от нас в четырех или пяти парасангах к югу, что равняется одному дню пути.

— Значит, тебе не составит труда проводить меня в Бет-Каду, туда, где мы встретились.

— Я бы этого не хотел, — ответил он, — мне будет очень не хватать тебя… Знаешь, у нас рассказывают множество историй о героях, привозивших из дальних странствиях девушку-варварку…

— А как закапчиваются те истории?

— Это не имеет значения, — проговорил Ксен и вдруг умолк.

Я взглянула туда же, куда смотрел он, в поле, и заметила всадника, неспешно скакавшего среди жнивья.

Софос.


Мы выступили на рассвете, через два дня пересекли стену из сырых кирпичей, скрепленных между собой окаменевшим раствором, а еще два дня спустя добрались до Тигра, через который переправились по наплавному мосту. Ксен записывал по ходу движения расстояния и названия мест, а еще я видела, что он пытался начертить на воске направление нашего пути, наблюдая за положением солнца. На противоположном берегу реки находился довольно большой город, тоже окруженный стеной из сырого кирпича, такого же, как тот, из какого мы строили дома в Бет-Каде. Там запрягли в повозки мулов и отправились закупать продовольствие. Раньше я не знала, сколько же еды нужно для того, чтобы утолить голод десяти тысяч человек. Это огромное количество, но предложение не отличалось большим разнообразием. Приобретали то, что предлагалось на рынке: пшеницу, ячмень, репу, бобовые, речную рыбу, баранину, козье мясо, птицу для некоторых полководцев, таких как Проксен, Менон, Агасий и Глус. В отличие от них Клеарх ел то же, что и простые воины. Питье всегда было одно и то же — пальмовое вино, — однако и оно доставалось только тем, кто мог себе позволить заплатить за него.

Я заметила, что многие отряды собирали нечто вроде общего денежного мешка, который доверяли надежному человеку — он занимался покупками, а потом представлял отчет о совершенных тратах. Когда деньги кончались, собирали новую сумму. Полководцы, не считая Клеарха и его приближенных, посылали на рынок своих помощников. Ксен, не утративший склонности к охоте, когда представлялась такая возможность, седлал коня, брал с собой лук, стрелы и копье и почти всегда возвращался с добычей: зайцем, утками, маленькой газелью, смотревшей на меня большими, широко открытыми остекленевшими глазами.

Арией и его армия, которые, по всему, должны были являться нашими союзниками, сблизились с людьми Тиссаферна: вместе разбивали лагерь, а наши их остерегались и почти всегда держались на расстоянии одного парасанга, а иногда и более. Мы бы их и не видели, если бы не дым от костров. Это стало поводом для постоянных невеселых догадок: кто знает, что там замышляют, кто знает, какие хитрости и ловушки они для нас готовят, — а негодяй Арией действует с ними заодно. Одни варвары, и другие варвары — чего еще от них ждать?

Не трудно представить, что разговоры, ведшиеся в другом лагере, не слишком отличались от наших, и в результате продвижение двух корпусов армии к морю превратилось в необъявленную войну. Возникло постоянное, лихорадочное напряжение, беспрестанная слежка друг за другом, днем и ночью.

К счастью, нашим хватило ума избегать прямого контакта с персами, который наверняка в конечном счете перерос бы в открытое противостояние, однако целенаправленные усилия все же не могли помешать возникновению случайных стычек. Наши вспомогательные отряды, отправившись за продовольствием, часто сталкивались с персами, запятыми тем же самым; тогда начинались яростные потасовки или даже самые настоящие сражения, с убитыми и ранеными, и лишь благодаря авторитету Клеарха удавалось помешать некоторым военачальникам, желавшим пойти на врага войной, дабы воздать за обиду и отомстить за павших.

Чем дальше мы продвигались на север вдоль левого берега Тигра, тем напряженнее и труднее становилось положение, в том числе и потому, что мест, где можно было пополнить запасы, оказывалось все меньше и противостояние чуть ли не с каждым шагом делалась острее. Ксен в числе немногих всерьез беспокоился, когда все еще казалось безоблачным, но теперь реальность подтвердила его опасения. Что будет, когда напряжение станет нестерпимым? Я видела, как главнокомандующий по ночам отправлялся с дозором в сопровождении охраны, иногда подъезжая совсем близко к персам. Огни их костров протянулись на огромные расстояния, давая представление о разнице между двумя армиями. И никто уже не строил иллюзий касательно поведения Ариея: если дело дойдет до схватки, он наверняка выступит против нас.

Однажды ночью, во время второй смены часовых, я услышала голоса и стала свидетельницей жаркой перепалки: Менон-фессалиец жаждал повести своих людей в ночную вылазку в персидский лагерь. Был уверен, что, устроив там резню, повергнет армию противника в панику, а наступление остальных сил греков довершит дело.

— Пусти меня! — кричал он. — Персы этого не ждут, я их перережу как овечек. Они сегодня убили двоих! А тот, кто причинит вред воинам Менона, — покойник. Покойник, понимаешь?

Фессалиец был вне себя, словно зверь, почуявший кровь. Лишь Клеарх своим авторитетом смог остановить его, но я убеждена: предоставь он ему свободу действий, Менон в тот момент выполнил бы то, что обещал, и, может, далее больше. Когда ему запретили привести в исполнение свой план, он пришел в такую ярость, что я боялась: вот-вот вынет меч из ножен и поднимет на своего же командира. Лишь мрачный вид Клеарха остудил его пыл. По крайней мере на время.

Я заметила, что Софос держится неподалеку и молча наблюдает за происходящим. Последнее время с ним всюду ходил один человек из отряда Сократа, довольно молодой: он мало разговаривал, но славился как очень сильный, неутомимый воин. Ксен сказал мне, что парень родом из какого-то южного города, а зовут его Неон, но больше о нем никто ничего не знает. Казалось, единственное, что объединяет их с Софосом, — немногословность.

Мы переправились еще через одну реку и увидели вдалеке очередной город — там, на рынке, нам вновь представилась возможность пополнить запасы продовольствия, — а потом углубились в пустынную местность, растительность в которой имелась только по берегам Тигра. Несмотря на то что стояла глубокая осень, было еще тепло, и длительное продвижение под палящим солнцем стало серьезным испытанием для людей и вьючных животных. Много дней прошло с тех пор, как Клеарх встретился с Тиссаферном и заключил соглашение о перемирии. С тех пор мы больше не встречались с военачальниками персов: никаких встреч, никакого знака с их стороны.

Только однажды из лагеря персов явилось послание. Мы подошли к деревням, похожим на ту, где я родилась и которую давно покинула. На рассвете прискакал всадник-перс; он остановил коня и никуда не двигался до тех пор, пока к нему не приблизился Клеарх. Гонец сообщил ему на ломаном греческом, что Тиссаферн, в знак своего расположения, позволяет нашим воинам взять в этих деревнях все, что нам потребуется.

Сначала Ксен и остальные подумали, что это ловушка, придуманная для того, чтобы разделить армию, рассеять ее среди домов этих маленьких поселений, а потом напасть и нанести сокрушительный удар. Но Агасий-стимфалиец, вернувшись из разведки, сообщил, что не встретил ни одного перса ближе двух парасангов, и, следовательно, в их намерения не входит нас атаковать.

Тогда Клеарх отправил отряд разведчиков поближе к позициям врага, а другим воинам приказал отправиться в деревни добывать пропитание. К вечеру у несчастных земледельцев и пастухов осталось так мало припасов, что им самим грозила смерть от голода в зимние месяцы. Они лишились урожая, вьючных и тягловых животных, а также прочего домашнего скота. Никто из тех, кто чинил грабеж в деревнях этих бедняг, не задался вопросом о причинах столь странной снисходительности со стороны наших врагов — никто, кроме меня. Объяснение наверняка существовало, и найти его оказалось не слишком сложно. Те деревни, как и мои, именовались «деревнями Парисатиды». То есть назывались они в честь царицы-матери и этот дозволенный грабеж означал прямое оскорбление в ее адрес.

Пока наши старались в полной мере воспользоваться предоставленной им возможностью, я наткнулась на группу пленных персов, только что пойманных отрядом Сократа-ахейца: их всех привязали к стволу сикомора. Среди них находилась девушка, говорившая на моем языке: еще недавно она состояла на службе у Парисатиды. Я попросила Ксена взять ее с нами, так как от нее мы могли бы узнать много интересных сведений. Действительно, она поведала одну потрясающую историю. Историю о ненависти между двумя сыновьями Парисатиды и жажде мести, охватившей мать, столь жестоким образом лишенную того из двух, кого любила больше — царевича Кира.

12

— Какая она? — спросила я первым делом; мне не верилось, что эта женщина, далекая от меня, как звезды, находится сейчас так близко. Передо мной сидела девушка, видевшая ее лично и, вероятно, прикасавшаяся к ней, расчесывавшая ее…

— Кто — она?

— Царица-мать. Расскажи мне, какая она.

Девушку, говорившую на моем языке, звали Дургат, еще несколько дней назад она была служанкой Парисатиды и жила в ее летнем дворце, расположенном в середине течения Тигра, на западом берегу.

— Эта женщина… высокая и стройная. У нее темные глаза, их глубокий взгляд заставляет вздрагивать, когда она пристально смотрит на тебя. Свои длинные волосы царица собирает на затылке. Пальцы длинные и тонкие, напоминают когти. Парасатида… коварная и злая… Когда улыбается, то внушает еще больше страха, потому что всем известно — ей доставляют наибольшее удовольствие страдания других.

И все же каждый, кто состоит у нее на службе, платит ей верностью и даже преданностью. Она внушает столь сильный ужас, что, получая от царицы малейший знак внимания или незначительный подарок, человек невольно испытывает безграничную благодарность, думая о том, сколь огромны ее возможности творить зло.

— Почему она переехала в здешние края?

— Царица явилась не ради развлечения, а чтобы оказаться поближе к месту сражения, состоявшегося между двумя ее сыновьями.

— А ты что делала в этих деревнях?

— Главный дворцовый евнух отправил меня вместе с другими девушками и несколькими стражниками за продуктами для двора. Там ваши взяли нас в плен.

— Боюсь, в конечном счете ты оказалась бы в палатке какого-нибудь воина — если бы не я: ведь я подруга одного важного человека. Расскажи мне, что знаешь, и мы обещаем тебе покровительство.

Дургат с облегчением кивнула. То обстоятельство, что я говорю на том же языке, что она, внушало ей доверие. Девушка поведала мне все, что слышала в комнатах высокопоставленных подруг царицы, и все, что почерпнула из тайных признаний евнухов. Ее рассказ оказался долгим, она продолжала его на протяжении нескольких дней кряду.

— На самом деле, Кир полагал, что имеет законное право на трон, и вовсе не считал себя узурпатором. Он моложе брата, но родился тогда, когда его отец уже являлся царем, в то время как Артаксеркс, старший, появился на свет, когда отец его еще оставался простым смертным. Кир — царских кровей, брат — никто. Во дворце имеет хождение история, но рассказывать ее себе дороже. Если царица-мать узнает, она велит отрезать тебе язык.

— Значит, история ужасна?

— Царевич Кир стыдился того, о чем в ней повествуется. Boт почему. Говорят, что, когда Артаксеркс вошел в Святилище Огня, на церемонию посвящения в царский сап, Кир спрятался в маленьком помещении, в засаде. Но телохранители выследили его, или, что наиболее вероятно, их предупредили, и устроили обыск. Обнаружили его с кинжалом в руке в священном месте и вытащили на середину зала для посвящения, чтобы немедленно убить на глазах у Великого царя. Царица-мать с криком бросилась к сыну в тот момент, когда сабля уже была занесена над его головой. Она заслонила Кира своим телом и накрыла плащом, моля старшего сына о милосердии для брата. Никто не посмел причинить ему зло. Все же приближенные решили, что Артаксеркс отомстит, однако мать осторожно, день за днем, лаской заслужила доверие царственного сына и, под предлогом того, чтобы отправить Кира подальше от двора, уговорила старшего брата пожаловать ему провинцию на западной окраине империи, Лидию.

Эта история тронула меня: повелитель мира, царь царей, самый могущественный человек на земле оказался всего лишь ребенком перед лицом своей матери и подчинился, не оспаривая ее воли. Так что же она за женщина? — спрашивала я себя. Таких женщин в моих краях называли «бронзовым лоном».

Значит, когда армия Артаксеркса двинулась навстречу Киру, царица тоже, вместе со своей свитой, гардеробом и даже служанками, переехала поближе к месту битвы, чтобы как можно раньше узнать исход схватки. Любая мать горевала бы при мысли о том, что в любом случае потеряет одного из сыновей, не важно, кого именно, но она-то надеялась на победу Кира, хотя это означало смерть для поверженного брата.

— Ты права, — проговорила Дургат. — Она заслуживала наказания и получила его. Погиб Кир, и ей сообщили эту новость, не утаив ни единой ужасной подробности. В действительности, никто точно не мог сказать, кто именно умертвил его: говорили, что два брата сошлись в поединке, нанося друг другу глубокие раны, но, по сути, нельзя было в точности установить, как и когда погиб царевич: в начале битвы или позже.

— С другой стороны, — продолжила я ее мысль, — наших тоже не было на поле боя, когда это случилось. Они уже пустились в преследование обращенного ими в бегство левого крыла противника, и с каждой минутой уносились все дальше от эпицентра сражения.

— Одно можно утверждать наверняка, — кивнула Дургат, — царя Артаксеркса ранили в грудь копьем: оно прорезало ему доспехи и вошло в грудь более чем на два пальца. Греческий лекарь, позже приезжавший к вам на переговоры, сумел вылечить его, но, прежде чем это сделать, измерил глубину раны серебряной палочкой.

Весть о смерти Кира принес Великому царю воин из Карии: он показал Артаксерксу окровавленный потник царевича и сообщил, что видел его труп. Когда все кончилось, Артаксеркс призвал вестника, чтобы наградить, но тот, очевидно, ожидая большего, стал возмущаться. Даже начал хвастаться, что именно он убил Кира собственной рукой и что награда не соответствует заслуге.


Артаксеркс в гневе приказал отрубить спесивцу голову, но царица-мать, присутствовавшая при этом, остановила его: столь быстрая смерть, по ее мнению, являлась недостаточно суровым наказанием для того, кто повел себя так дерзко и неблагодарно по отношению к Великому царю.

— Отдай его мне, — попросила она, — уж я-то придумаю ему достойную кару, чтобы никто больше не отваживался проявлять к тебе неуважение.

Артаксеркс согласился. Быть может, желание верить в то, что мать его любит и действительно хочет наказать человека, повинного в непочтении к нему, подтолкнули царя к удовлетворению ее просьбы. Парисатида же на самом деле жаждала совсем другого. Мести. И мести, достойной ее коварства и жестокости.

То, что рассказала мне Дургат, повергало в ужас. Действительно, в мире нет ничего более страшного для человека, чем оказаться во власти своего ненавистника. Тогда не будет предела страданиям, которые несчастному предстоит вынести. В тот момент наслаждение от мести, должно быть, пересилило в душе Парисатиды боль и страдание от потери любимого сына. Она велела привязать воина из Карии во дворе и позвала палачей. Ей нужны были самые опытные, способные причинять все муки, какие только может выдержать тело; те, что умеют останавливаться за мгновение до того, как смерть принесет страдальцу облегчение.

Каждый день она приказывала выносить ее в паланкине во двор и сидела в тени тамариска, подолгу наблюдая за жестокими мучениями несчастного. Поскольку его стоны не давали ей спать по ночам, царица велела отрезать ему язык и зашить рот.

Это кошмарное действо продолжалось десять дней, на протяжении которых человек постепенно превращался в бесформенную груду мяса, и лишь потом царица снизошла до приказа убить его — не из жалости, а потому, что происходящее перестало развлекать ее и ей стало скучно.

Она велела выколоть приговоренному глаза и налить расплавленную медь в уши.

Дургат заметила, какое опустошающее воздействие оказал на меня ее рассказ. Вероятно, выражение моего лица говорило само за себя, а полный ужаса взгляд и слезы на глазах наглядно демонстрировали то, что я испытала, слушая повествование. Каким же благословением мне показалось тогда сонливое спокойствие родной деревни! Дургат ненадолго прервалась, и мне показалось, будто она огляделась по сторонам, словно для того, чтобы вновь обрести связь с настоящим, и опять заговорила о прошлом.

— И еще один человек хвастался тем, что убил Кира. Его звали Митридат. Ему царь Артаксеркс пожаловал щедрую награду: шелковое одеяние и саблю из цельного золота — потому что тот действительно ранил царевича копьем в висок, хотя, по слухам, царь все же убил Кира своей рукой, несмотря на ранение в грудь. Некоторые утверждали, что именно Митридат, а не воин из Карии, принес Великому царю окровавленный потник Кира и за это заслужил дары.

Однажды Митридата пригласили на пир, устроенный по распоряжению царицы, на котором присутствовал верный ей евнух. Вино текло рекой, и когда гость хорошенько напился, евнух стал подначивать его, говоря, будто и он смог бы принести царю потник. Дескать, для этого не нужно быть великим воином. Лучше и придумать было нельзя: Митридат поднял руку над головой и вскричал:

— Можешь болтать что хочешь, но я этой самой рукой убил Кира!

— А царь? — спросил евнух.

— Царь пусть говорит что угодно. Я убил Кира!

Другими словами, он назвал царя лжецом в присутствии двух десятков свидетелей, тем самым подписав себе смертный приговор.

Увидев довольную ухмылку на лице евнуха, все поняли, что ждет Митридата. Гости опустили головы, а хозяин дома произнес:

— Оставим эти беседы, ведь они нам не по уму, займемся лучше трапезой и напитками и насладимся вечером. Мы ведь не знаем, что ждет нас завтра.

Право казнить Митридата также досталось царице-матери, вновь попросившей дозволения отомстить за поруганную честь царственного сына. Друзья Митридата пытались выгородить его тем, что он говорил свои слова, будучи пьяным, но евнух напомнил о старом изречении, согласно которому «Истина в вине» — следовательно, обвиняемый всего лишь сказал то, что на самом деле думал. Никто из присутствовавших на пиру не посмел опровергнуть это утверждение.

Для Митридата Парисатида избрала еще более извращенную казнь — пытку в двух кадках.

При мысли о том, что мне придется внимать истории о новых жестокостях, я попросила Дургат прервать рассказ, но сзади раздался знакомый голос:

— А мне как раз любопытно послушать; я также знаю, что ты говоришь по-гречески достаточно хорошо, чтобы тебя можно было понять, — сам слышал твои речи, когда вас поймали.

За моей спиной стоял Менон-фессалиец; возможно, он находился там уже какое-то время, невидимый и неслышный.

— Уходи, — сказала я ему. — Вот-вот придет Ксен, и ему не понравится, если он застанет нас вместе.

— Я не делаю ничего плохого, — ответил Менон. — Кроме того, ты подруга Мелиссы, так что у нас есть кое-что общее.

В левой руке он держал кубок с пальмовым вином, керамический, с тонкими стенками, как те, какими пользуются греки за обедом или во время пира. Никогда не понимала, каким образом его плащ все время остается безупречно белым и как фессалиец умудряется возить за собой столь хрупкие предметы, не разбивая их. Девушка заговорила по-гречески, и это поразило меня: я не ожидала. Вероятно, во дворце царицы-матери она считалась ценным имуществом. Я вознамерилась было уйти.

— Слишком добрая душа и слишком слабый желудок, — саркастически заметил Менон. — Ты не хочешь послушать, что такое пытка в двух кадках? Так я расскажу. Знаешь, прежде чем отправиться в поход, я разузнал кое-что об обычаях и традициях здешних мест — просто чтобы выяснить, как вести себя, в случае если попаду в плен. Вот о чем идет речь: тебя оставляют посреди пустыни, там, где нещадно палит солнце. Связывают руки и ноги, сажают внутрь чего-то наподобие кадки, из тех, в каких замешивают хлеб, достаточно большой, чтобы ты могла поместиться. Потом еще одну кадку, без дна, надевают на голову. Таким образом, наружу торчит голова целиком. Затем лицо мажут густой кашицей из меда и молока: она привлекает мух, слепней и ос. Эти отвратительные твари слетаются на пиршество отовсюду. На помощь им приползают пауки, сколопендры, скорпионы. И муравьи, тысячи голодных муравьев. Ты не можешь пошевелиться в своем деревянном гробу, а эти насекомые, расправившись с медом, не останавливаются: они принимаются за твое лицо и вскоре превращают его в кровавую маску.

— Хватит! — закричала я.

— Можешь уходить, если хочешь, — ответил Менон. — Никто тебя не держит.

Однако я осталась; не знаю почему, но ужас подействовал на меня как-то странно, словно яд, парализующий и причиняющий боль одновременно. Я чувствовала — такие люди тоже бывают, и нужно понимать, какие сюрпризы может преподнести жизнь. Даже если ты ведешь спокойное, радостное существование вместе с детьми, с человеком, который любит и уважает тебя, в прекрасном доме с садом, где на окна ползет виноград — я всегда мечтала о таком, — она может заставить тебя поплатиться за это скромное счастье и пожалеть, что ты вообще родилась на свет.

Менон продолжал негромко рассказывать свою жестокую повесть:

— …И это еще не все. Каждый вечер, когда прохлада и мрак на краткий срок освобождают тебя от нежелательных гостей, наступает время ужина. Приносят пищу, да… можешь в это поверить? И питье тоже. Много всякой всячины. В тебя впихивают ее насильно. А если не хочешь открывать рот, прокалывают глаза толстыми булавками, так что ты кричишь, поневоле разжимая зубы. Таким образом ты сидишь два или три дня в собственных экскрементах, в раскаленном гробу. Черви пожирают тебя живьем, постепенно. Даже чуешь зловоние, исходящее от собственной, постепенно умирающей плоти, и проклинаешь сердце, продолжающее биться, и проклинаешь всех существующих богов и собственную мать, родившую тебя на свет, — за то, что она не сдохла, прежде чем выплюнуть тебя в мир.

Я плакала, слушая историю о зверствах, учиненных над Митридатом, и думала о том, что и этого беднягу мать когда-то родила, вскормила, заботилась о нем, окружала вниманием и лаской, чтобы он хотя бы в детстве был счастлив настолько, насколько может быть счастлив ребенок. Ей даже в голову не приходило, что она принесли бы ему гораздо больше пользы, если бы утопила в ведре сразу же после рождения, прежде чем раздался его первый крик.

Митридат умирал восемнадцать дней.

Но это еще не все. Дургат сказала, что оставался еще один человек, с которым царице предстояло свести счеты: евнух, взявшийся обезглавить труп Кира, отрубить ему руки и ноги и посадить безжизненное тело на кол. Его звали Мазабат, он был очень осторожен. Хитрец видел, как окончили свои дни остальные двое, и знал, что тигрица наметила его своей следующей жертвой. Евнух не позволял себе не только хвастаться, но и вообще присутствовать при разговорах, в ходе которых обсуждалось произошедшее с Киром, а также события и люди, знавшие его или помнившие что-либо о нем. Как только начинались подобные речи, он уходил, ссылаясь на одну из многочисленных обязанностей верного слуги-евнуха. Казалось, его невозможно заманить в ловушку, но наша охотница за людьми хитроумна. Парисатида выжидала и стала вести себя так, словно Кира никогда не существовало. Окружила старшего сына всяческим вниманием, даже собственноручно готовила ему сладости — по крайней мере, заставила Артаксеркса в это поверить. Она вела себя как мать, смирившаяся с горем и осознавшая, что у нее есть еще один сын, на которого можно излить свою любовь. Но сердце царя растаяло особенно от той теплоты и привязанности, что царица-мать стала проявлять по отношению к невестке, царице Статире, нежнейшей супруге повелителя, которую прежде ненавидела. Парисатида даже стала вместе с царем участвовать в его любимом времяпрепровождении — игре в кости.

— Неслыханно, — продолжала Дургат, — чтобы человек использовал подложные кости для проигрыша, но именно так поступала царица-мать, добиваясь своей цели: она поставила тысячу золотых дариев и проиграла. Заплатила эту огромную сумму глазом не моргнув, но при этом предложила реванш: он состоялся через несколько дней, ясным вечером, после ужина, в саду летнего дворца. Тихонько журчал фонтан, из душистых жасминовых кустов доносилось пение соловья.

На сей раз вышло Парисатиде назначать ставку, и царица решила, что ею станет слуга, находящийся в собственности играющего. Однако из потенциального списка исключили по пять имен с каждой стороны, самых верных и преданных, чтобы игроки не лишились тех, кто им дорог.

Парисатида все просчитала: Мазабат не вошел в число пяти. На сей раз царица воспользовалась подложными костями, чтобы выиграть, и, когда потребовала Мазабата, Артаксеркс сразу же понял, что приговорил верного слугу к жестокой смерти, но слово царя отлито из бронзы, и его нельзя нарушить.

Царица-мать велела живьем содрать с евнуха кожу и приказала повесить ее перед ним на каркасе из тростника. Потом велела проткнуть страдальца тремя кольями. Его смерть наступила быстрее, чем у Митридата, но, пожалуй, получилась не менее мучительной.

Все произошло за несколько дней до того, как Дургат отправилась исполнять приказ вместе с другими слугами. По ее словам, она присутствовала при разговоре царя с матерью: Артаксеркс упрекал Парисатиду в том, что мать столь жестоко убила хорошего слугу. Царица пожала плечами: «Сколько шуму из-за какого-то никчемного старого евнуха; я ни слова не произнесла, проиграв одним махом тысячу золотых дариев!» Потом взяла из корзинки финик, с нарочитой медлительностью очистила от шкурки и откусила, скривив губы, как настоящая тигрица.

Дургат уже заканчивала рассказ, как вдруг появился Ксен и лицом к лицу столкнулся с Меноном-фессалийцем.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он резко.

— Просто проходил мимо.

— Проходи где-нибудь в другом месте, — промолвил Ксен с грозным выражением лица.

Я увидела, что рука Менона скользнула к рукояти меча, и пристально посмотрела ему в глаза, умоляя не делать этого. Фессалиец покачал головой, тряхнув при этом светлыми волосами, и проговорил:

— В другой раз, писака. Час настанет. А пока что пусть твоя красотка расскажет, что услышала. Тебе это покажется интересным.

И ушел прочь; ветер раздувал его нелепый белый плащ, словно парус корабля.

* * *
Я спросила у Дургат, хочет ли она вернуться к царице или остаться с нами.

— Ты свободна и вольна поступать как хочешь, но решать тебе. Если пойдешь с нами, думаю, через несколько месяцев мы доберемся до берега моря. Там потрясающие города, мягкий климат и плодородные поля. Быть может, найдешь там хорошего парня, который женится на тебе, и у вас будет семья.

Дургат некоторое время молчала, склонив голову. Персиянка отличалась красотой — черные волосы и глаза, смуглая кожа. Она одевалась с определенным изяществом и даже носила украшения: на шее на серебряной цепочке висел маленький кулон из янтаря.

— Ты очень добра, раз так говоришь, но на своем месте я в безопасности. Достаточно не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать, всегда подчиняться — даже тогда, когда тебе ничего не приказывают, угадывать мысли госпожи, удовлетворять каждое ее желание — и все будет хорошо…

Меня поразило это «все будет хорошо» от человека, ставшего свидетелем проявлениям невообразимых зверств, о которых она рассказала чуть раньше; от человека, состоящего на службе у хищника в человечьем обличье, способного на безграничную жестокость и на внезапную смену настроения. Мне стало ясно, что человек, лишенный свободы и достоинства, может привыкнуть к чему угодно.

Дургат тем временем продолжила:

— Ты так поступила из любви, это очевидно, и я тебя понимаю. Однако такая жизнь не для меня, хоть это и не единственная причина… — Она осеклась и пристально посмотрела мне в глаза с особым, страстным выражением.

В ее взгляде читалось послание, как, вероятно, и в моем, когда я умоляла Менона-фессалийца не вынимать меч из ножен и не обращать против моего Ксена. Она не произнесла больше ни слова, но Дургат ведь предупреждала, что ей полагается «не иметь ни глаз, ни ушей, не видеть и не слышать». Но в чем же дело? Что за тайну знает эта девушка и не может открыть мне? Я не стала ни о чем больше расспрашивать, ясно понимая, что не получу ответа. Она уже поделиласьвсем, чем могла, и одной мысли о том, что ее застанут в момент запретных откровений, было достаточно, чтобы персиянка умолкла. Именно потому, что уже решила вернуться в свою клетку.

— Я попрошу Ксена отправить тебя обратно в деревни, где ты встретишься со своими, когда они будут через них проходить, или же тебя найдут люди Тиссаферна: их лагерь на расстоянии одного парасанга к востоку.

— Я тебе очень благодарна и, поверь, с радостью осталась бы, сделавшись твоей подругой. Знаешь, мы ведь похожи. Вероятно, это потому, что говорим на одном языке и жили неподалеку друг от друга. Я родом из Алеппо.

— Быть может, — ответила я и взглянула туда, куда смотрела она: на небольшой холм за деревнями. Ксен позвал меня, и я поспешила заняться ужином.

Грек вскоре заметил, что мысли мои заняты чем-то другим.

— О чем ты размышляешь?

— О той девушке, которую мы здесь нашли. Я пообещала ей, что мы дадим ей свободу.

— Так и думал. Ты слишком ревнива, чтобы позволить привлекательной женщине делить с нами палатку. Да?

— Именно, — улыбнулась я, — ты верно угадал. Значит, можно сказать ей, чтобы она возвращалась туда, откуда пришла?

— Да, можно; будем надеяться, что ничего плохого с ней не приключится.

— Дургат принадлежит царице-матери Парисатиде. Ей достаточно произнести имя своей повелительницы — и даже стая волков расступится перед ней, уж поверь мне.

— Ну хорошо.

Однако Ксен время от времени украдкой поглядывал в мою сторону, потому что мне никак не удавалось скрыть, что мыслями я витаю далеко.

С наступлением ночи поднялся порывистый ветер, опоры палатки ходили ходуном, а пальмовые листья шуршали так громко, что мне никак не удавалось заснуть. Я вспоминала загадочное и между тем столь красноречивое выражение лица Дургат, когда она вдруг умолкла… Девушка не открыла мне какую-то тайну, поведать которую не могла. Почему? Несомненно, речь шла о какой-то опасности, угрожавшей нам, и Дургат стало о ней известно: вероятно, услышала что-то в покоях царицы-матери или в чертогах царя. Что? Но ведь мы каждый день подвергаемся опасности: нам грозят внезапное нападение, засады, голод и жажда, отравленные колодцы… между нами и морем столько трудностей. Какое же еще испытание нам предстоит, более тяжкое, чем те, каким мы уже подвергались, какие познали?

Я пыталась проследить за ходом ее мыслей, за ее чувствами, чтобы найти ответ на этот вопрос. Она слышала разговор, касавшийся нас, продвижения нашей армии, но, вероятно, не до конца поняла его. Потом приехала в эти деревни, по поручению своей повелительницы, и ее взяли в плен. Мы с Ксеном защитили ее от надругательства, которому Дургат могла подвергнуться, и она испытывала к нам благодарность. То, что служанка увидела в лагере, прояснило ей смысл разговора, услышанного в царских палатах, и она пыталась намекнуть мне:

— Впереди вас кое-что ожидает; я об этом знаю, но тебе сказать не могу, потому что мне предстоит вернуться к царице. А если ее планы пойдут прахом, легко будет выяснить, кто выдал их вам, и тогда меня подвергнут чудовищным мукам. Ты сама должна постараться понять.

Значит, вот как обстоят дела; и если я сейчас не могу догадаться, то это произойдет позже: нужно только быть внимательной, держать глаза открытыми, замечать малейшие детали и знаки. Ксен привлек меня к себе. Он тоже не спал из-за ветра.

— Знаешь, в моих деревнях ветер в определенное время года звучит очень странно, — прошептала я. — Старики говорят, что, когда ветер так гудит, вот-вот случится что-то необычное. Он рычал три дня, а потом ваша армия прошла через Бет-Каду.

— Думаешь, его шум и теперь что-то означает?

— Может быть. Но мы сейчас очень далеко, и я не могу понять.

Ветер утих перед рассветом, и мне удалось немного отдохнуть. В ту ночь Мелисса спала одна, потому что Менон вышел на разведку со своими фессалийцами и вернулся, когда солнце стояло уже высоко: он потерял двоих и убил десяток людей Тиссаферна. Положение становилось тревожным: стычки с персами и азиатами Ариея, уже открыто вставшими на сторону Тиссаферна, невзирая на договоренность, возникали почти каждый день.

С того момента подобного рода схватки наблюдались все чаще, без какого-либо внешнего повода; из слов Ксена у меня складывалось впечатление, что сам Клеарх и другие полководцы не отдают себе в этом отчета.

— Они провоцируют вас, — сказала я. — Хотят принудить к чему-то. Не то подвигнуть на нападение, не то заманить в ловушку.

— Клеарх придерживается иного мнения, — ответил Ксен. — Он убежден в том, что это всего лишь случайное стечение обстоятельств. Протяженность плодородных земель сокращается но мере того, как приближаются горы, поэтому мы часто вынуждены подходить друг к другу на близкое расстояние и соперничать за провизию. Кроме того, нам не нравятся они, а им не нравимся мы. Вот и все. Но предстоит двигаться вместе еще три месяца, и все это так или иначе закончится.

Через три дня мы вновь отправились в путь, на север; перед отходом я попрощалась с Дургат. Она обняла меня и на мгновение взглянула с тем же самым выражением, словно хотела предупредить: «Будь осторожна».

— Удачи.

— И тебе удачи, — ответила я и села в повозку.

Мы продолжали идти еще на протяжении двадцати дней, солнце всегда вставало справа от нас. Постоянно возникали стычки и потасовки с воинами персидских конных отрядов — до тех пор пока мы не добрались до реки, протекавшей к востоку от Тигра, и пересекли ее по наплавному мосту.

На другом берегу Клеарх созвал полководцев и спросил, приказывали ли они своим людям задирать персов, но те ответили, что распорядились отвечать противнику только в случае прямого нападения. Клеарх заявил, что хочет положить конец проблеме раз и навсегда.

— Но как? — поинтересовался Софос, присутствовавший на совещании вместе с Неоном, который в последнее время следовал за ним повсюду словно тень.

— Хочу попросить Тиссаферна о встрече, о верховном совете между нашими военачальниками и персидскими.

— Думаешь, это что-то решит? — полюбопытствовал Софос.

— Я считаю, что да. Подобное положение дел не выгодно ни нам, ни им, и Тиссаферну хорошо известно, что, если дело дойдет до открытого противостояния, в лучшем случае он понесет тяжелые потери, которых не может себе позволить, а в худшем — мы нанесем ему поражение. Наши люди полны сил, хорошо здесь освоились и, более того, не боятся нападения вражеской армии. Говорю тебе, персы согласятся.

— А как ты намерен все это организовать, если они согласятся? — спросил Сократ-ахеец.

— На нейтральной территории, на полпути между нашими лагерями. И ограниченный состав переговорщиков: не более пятидесяти человек с каждой стороны. Мне нужны люди расторопные и готовые действовать, если придется.

— Об этом я позабочусь, — сказал Менон.

— Отлично. Сегодня же отправь к персам отряд гонцов. Пускай договорятся о дне и часе. Остальным я займусь лично.

В тот вечер Сократ-ахеец ужинал вместе с нами и обо всем рассказал. Он был довольно весел и убежден в том, что все уладится. Я же вовсе не разделяла его уверенности. Только когда Сократ ушел, я внезапно все поняла — по крайней мере так мне показалось — и попросила Ксена выслушать меня. Пускай я всего лишь женщина.

— Вот на что намекала мне Дургат: нас поджидает смертельная опасность, нам грозит истребление. Она это знала, но не могла говорить. Ты задавался вопросом: почему нападения и стычки вдруг участились, без какой-либо видимой причины? Предстоящая встреча — ловушка, я уверена. Ты должен остановить их.

Ксен в задумчивости покачал головой:

— Это всего лишь твое впечатление. Девушка ничего не сообщила просто потому, что ей нечего было сказать.

— Ошибаешься. Дургат разговаривала со мной на языке женщин, на языке интуиции, инстинкта, благодаря которому мы предчувствуем опасность; она знала, что я пойму. Таким образом пленница отблагодарила меня, не подвергая опасности свою жизнь.

Ксен явно был тронут. В глазах у меня стояли слезы, я вся дрожала. Он попытался меня успокоить:

— Нет причин так тревожиться. Клеарх готовит всего лишь предварительную встречу. Мы даже не знаем, согласится ли Тиссаферн, окажется ли он настроен вести переговоры. Как только получим ответ, можно будет делать выводы.

— Побеседуй с ним сейчас: иди к Клеарху или убеди Сократа поговорить с ним.

— И что я скажу: будто девушка-персиянка посмотрела на тебя как-то особенно? Постарайся об этом не думать. Давай ляжем спать, а завтра, когда вернутся гонцы, узнаем, состоится встреча или нет.

Я ждала такого исхода. Да и кто поверил бы фантазиям женщины?

Всю ночь не сомкнула глаз.

13

Наши послы вернулись утром, вскоре после рассвета: им дали положительный ответ. Тиссаферн согласился на встречу; более того, велел передать, что будет счастлив устроить ее, ведь она поможет разрешить все трудности и уладить противоречия. Персы также определили место для совещания — шатер неподалеку от Тигра, расположенный в трех стадиях от обоих лагерей.

Клеарх решил двинуться в путь в то же утро. Его сопровождали полководцы: Агий-аркадиец, Сократ-ахеец, Менон-фессалиец и Проксен-беотиец. За ними следовало около двадцати военачальников рангом пониже и еще пятьдесят избранных воинов, самых сильных и храбрых. Я еще раз попыталась объяснить Ксену, сколь огромная опасность им грозит:

— Зачем отправлять туда всех этих воинов? И всех высших военачальников? Разве недостаточно было бы нескольких человек, самых умных и опытных? Или одного Клеарха?

— Кажется, Тиссаферн на этом настоял: он хочет, чтобы его полководцы встретились с нашими: будет пир, обмен дарами — в общем, перс хочет создать атмосферу взаимного доверия.

— Поверить не могу! Умудренные опытом воины, много лет участвовавшие в сражениях, не понимают, что это может оказаться ловушкой? Ну подумай немножко, попробуй вообразить себе, что будет, если я права. Вашу армию обезглавят одним ударом. В мгновение уничтожат все верховное командование.

— Это не так просто, — возразил Ксен. — Наши полководцы — умелые воины; кроме того, они приняли все необходимые меры предосторожности. Клеарх ведь не дурак — устроит все так, чтобы на встрече не было других персов. Местность там равнинная, я видел, так что большому войску спрятаться негде. И Клеарх решил выступить немедленно именно для того, чтобы не дать противнику времени приготовить ловушку. Чтобы победить сотню наших, им понадобится по крайней мере триста человек — если персы хотят быть уверенным в успехе. А где им спрятать всех этих людей? Успокойся, и никому ни слова, а то выставишь меня на посмешище.

Так он сказал, а мне хотелось прокричать, чтоб персы не ходили туда, не подвергали себя смертельной опасности. Я чувствовала: страхи мои не пустая выдумка, они имеют под собой реальную основу. Однако я стояла у дороги с амфорой для воды в руках и смотрела, как воины медленно скрываются из виду. Клеарх возглавлял посольство; он ехал верхом, в доспехах, украшенных золотом, в черном плаще. За ним следовали Сократ-ахеец, в чеканных бронзовых латах, и Агий-аркадиец, в латах из посеребренной бронзы; за плечами у обоих развевались голубые плащи. Проксен-беотиец, в черном плаще, как и Клеарх, надел панцирь из жатого льна, украшенный полосками красной кожи, с изображением горгоны на груди. Колонну верховных военачальников замыкал Менон. Он был великолепен в сверкающих бронзовых доспехах с золотыми вставками, в поножах с серебряной окантовкой; под мышкой левой руки фессалиец держал шлем с белым гребнем, а длинный плащ, как всегда, белый, ниспадал на спину коня. Дальше двигались полководцы более низкого уровня, рядами по четыре человека. По бокам, отрядами по двадцать пять воинов, — телохранители. Когда Менон проехал мимо меня, я посмотрела на него с такой тоской, что он взглянул на меня в ответ ободряюще, словно говоря: «Все будет хорошо». Потом кивнул, прощаясь с кем-то за моей спиной, и я обернулась.

Мелисса стояла рядом, завернувшись в воинский плащ, доходивший ей лишь до колен, подняв вверх правую руку.

На глазах ее блестели слезы.


Время словно остановилось, а обстановка в лагере казалась такой напряженной, будто от этого посольства зависело будущее всей армии; в каком-то смысле так оно и было. Люди потихоньку переговаривались, разбившись на небольшие группки. Некоторые поднимались на холмы возле лагеря и смотрели на юг в надежде разглядеть что-нибудь. Другие, те, что остались внизу, сложив ладони рупором, кричали, спрашивая, не видно ли чего. Не одна я беспокоилась. Казалось, солнце прилипло к небу, замерло в его середине.

Я подошла к Мелиссе.

— Он сказал тебе что-нибудь перед уходом?

— Просто поцеловал меня.

— И больше ничего?

— Нет.

— Не говорил, что думает об этом посольстве?

— Нет. Он выглядел спокойным.

— Почему же ты плачешь?

— Я боюсь…

— Влюбленная женщина всегда тревожится, когда любимому угрожает опасность. Это похоже на обморок, на ощущение пустоты, на головокружение…

— Тебе повезло. Твой Ксен участия и битвах не принимает.

— Это не так. В нашей повозке есть два комплекта вооружения: он тоже хочет сражаться. Поступил так в Кунаксе, и сделает это еще раз. Положение с каждым днем становится все хуже, и наступит момент, когда армии потребуется каждый мужчина, умеющий владеть мечом. Я лишь молю богов о том, чтобы все вернулись целыми и невредимыми, а потом нам уже нечего будет бояться. Давай попытаемся не терять присутствия духа. Ксен сказал, что Клеарх — человек разумный и наверняка принял все необходимые предосторожности. Наши вернутся, и весь этот кошмар вскоре станет неприятным воспоминанием.

Мелисса молчала, погруженная в свои мысли, а потом произнесла со вздохом:

— Почему Ксен ненавидит Менона?

— Не ненавидит. Возможно, боится. Они слишком не похожи друг на друга, у них разный жизненный опыт. Великие наставники учили Ксена добродетели, а Менон воспитывался на поле боя. Ксен мечтал об активном участии в политической жизни своего полиса, а Менон всегда думал лишь о том, как выжить, как избежать ранений и смерти…

— …Скорее, плена и пыток. Этого он очень боятся.

— Не знала я, что Менону-фессалийцу знаком страх.

— Знаком. Он не боится смерти, но его приводит в ужас мысль о том, что можно попасть в руки врага, который изуродует его тело, как это сделали с Киром. Считает собственное тело абсолютной ценностью, произведением демиурга, которое никто не имеет право портить.

— Что означает «демиург»? — спросила я.

— Это Верховный Творец, создавший нас всех.

Звук трубы прервал наш разговор. Тревога!

— Что происходит? — воскликнула я.

Мелисса взглянула на меня, и в тот же миг по ее расширенным глазам я поняла: тревоги, мучившие девушку до сих пор, становятся явью.

Мы немедленно покинули палатку и побежали к южной границе лагеря, туда, где уже начали собираться люди. Труба продолжала играть тревогу; ее настойчивый, пронзительный голос разрывал душу. До нас доносились слова воинов:

— Кто это?

— Один из наших. Видишь потник коня?

— Да он с трудом держится верхом!

— Верно, смотрите: он согнулся пополам, вот-вот упадет.

— Он ранен! И конь весь в крови.

Как всегда, из ниоткуда возник Софос на вороном скакуне. Неон, вооруженный до зубов, следовал за ним на небольшом расстоянии.

— У кого есть кони, за мной! Немедленно облачайтесь в доспехи, сомкнуть ряды! Выстроиться полукругом у подножия холма; скорее, времени нет!

Он еще не окончил речь, как на горизонте возникло облако пыли, а в нем появились призрачные фигуры всадников, несшихся к нам безудержным галопом.

— За мной! — закричал Софос и помчался навстречу врагу.

Неон и остальные последовали за ним, угадав его намерения.

Греки добрались до окровавленного всадника, двое окружили его по бокам, поддерживая за плечи. Софос ухватил коня под уздцы, Неон заслонил раненого сзади. Отовсюду градом посыпались стрелы, а труба тем временем сменила напев и теперь трубила сбор. Воины строились в боевой порядок, словно в этом пронзительном звуке им слышался голос Клеарха, которого больше не было с ними. Красные плащи выстроились тесными рядами, спиной к холму, словно мыс протянувшемуся на восток до самого берега Тигра.

Я увидела происходящее во всех чудовищных подробностях. У прискакавшего к нам воина был вспорот живот, он поддерживал внутренности руками, ручьем текла кровь; лицо его представляло собой маску боли, и он наверняка упал бы, если бы его не поддерживали. Софос натянул поводья своего жеребца и остановил коня раненого. Все четверо спешились и, схватив несчастного за руки и за ноги, побежали к лагерю, ища укрытия: ряды разомкнулись при их приближении, чтобы потом сомкнуться снова.

Я услышала крик Софоса:

— Лекаря! Скорее позовите лекаря!

Мы с Мелиссой бросились вперед, полагая, что понадобится наша помощь, когда лекарь займется раненым. Мелисса все время спрашивала:

— Кто это? Его узнали? Кто это?

— Неизвестно. Во всяком случае, мы его не знаем.

Вскоре показались персы, однако наши воины встретили их плотным строем, непреодолимой стеной, из которой торчали острия копий, и тогда враг поменял направление атаки, пытаясь обойти спартанцев. На греков обрушился град стрел, но они падали на землю, не причиняя вреда, отраженные щитами.

Мы с Мелиссой добрались до подножия холма: лекарь уже склонился над раненым и разложил инструменты на полоске кожи, расстеленной на земле.

— Скорее принесите мне воды и уксуса, если найдете, — крикнул он, едва завидев нас. — Быстрее, или этот человек умрет!

Мы бросились выполнять поручение, а возвращаясь, увидели, как Софос, пеший, ведет плотные ряды воинов навстречу неприятельским всадникам, за спиной которых теперь был Тигр.

Лекарь промыл ужасную рану и дал воину кусок кожи, чтобы тот зажал его зубами и не кричал. Нам же велел держать несчастного за руки и приступил к работе. Сначала запихнул кишки в брюшную полость, потом стал зашивать мышцы и кожу. Боль была столь сильной, что лицо воина исказилось до неузнаваемости.

В этот момент явился один из остававшихся в лагере верховных военачальников, Агасий-стимфалиец, и спросил:

— Он что-нибудь сказал?

— Heт. Ты думаешь, он в состоянии разговаривать?

— Софосу он сообщил, что все наши погибли, а полководцев захватили в плен.

Мелисса не сдержалась и воскликнула:

— Значит, полководцы живы?

Ответа девушка не получила. Лекарь закончил с раной и залил шов чистым уксусом, заставив раненого еще раз застонать от боли.

— Персы уходят! — раздался крик.

Агасий на мгновение поднял голову, потом снова обратился к лекарю:

— Сколько он проживет?

— Меч разрезал брюшные мышцы, но не задел кишечник. Возможно, парень протянет еще дня два или даже больше.

— Поддерживай в нем жизнь. Нам нужно, чтобы он смог говорить.

Лекарь вздохнул и принялся перевязывать рану.


Несчастный юноша оказался аркадийцем по имени Никарх; несмотря на невыносимую боль, он держался до последнего и впал в беспамятство, как только лекарь закончил свою работу.

— Оставайся с ним, — попросила я Мелиссу. — Скоро вернусь. — И отправилась в лагерь.

Солнце село за горизонт, темнело. Персидская армия отступила и пропала из виду. Застать наших врасплох не удалось, и враги вернулись на свои позиции: надежды преодолеть непроницаемый строй греков у них не оставалось. Воины в красных плащах в очередной раз внушили неприятелю священный ужас. Софос с отрядом конных разведчиков отправился исследовать участок долины, расположенный ближе к вражескому лагерю, и до сих пор не возвращался. Я даже подумала, что он поехал сдаваться, но тут же отбросила от себя эту мысль: ведь это он построил армию и спас жизнь Никарху-аркадийцу, по крайней мере на время.

Я стала искать Ксена, так как не видела его уже довольно давно; войдя в палатку, нашла возлюбленного там, в самых красивых доспехах из кованой бронзы, рельеф которых повторял мускулатуру грудной клетки. Меч покоился в ножнах, украшенных фигурами крылатых сфинксов, пояс представлял собой серебряную цепь, коринфский шлем венчал огненно-красный гребень, а бронзовые посеребренные поножи украшало изображение львиных голов на уровне колена. Выглядел Ксен впечатляюще, словно превратился совсем в другого человека.

— Ты пугаешь меня, — прошептала я, но вопросов задавать не стала и больше не промолвила ни слова. Просто знала: что бы я ни произнесла — его это разозлит; однако взгляд мой, вероятно, и сам по себе оказался красноречив. Случилось то, чего я боялась; больше всего меня огорчало то обстоятельство, что всего этого мы могли избежать, если бы кто-нибудь из великих воинов послушал простую девушку.

Ксен набросил на плечи серый плащ и вышел из палатки, медленно, шагом, двинувшись на середину лагеря. Я проводила его взглядом.

Зрелище удручало. Воины, обескураженные, собирались повсюду небольшими группками и переговаривались вполголоса. Некоторые сидели в стороне, низко опустив голову. Возможно, думали о своих домах, женах, детях, которых больше никогда не увидят. Откуда-то доносились грустная песня, приглушенный хор голосов, слова на северном диалекте, непонятном мне. Быть может, то пели люди Менона-фессалийца, которым не хватало своего командира в чудесном белом плаще, обладателя самого красивого и мощного голоса, светловолосого солиста.

Кто-то развел костер, иные пытались что-нибудь приготовить на ужин, но большинство словно впали в оцепенение, пораженные случившимся. Их некому стало вести вперед, враг окружал со всех сторон, парни даже не знали, где находятся, какой дорогой им возвращаться домой. Вдруг я увидела, как Ксен вскочил на колесницу и воскликнул:

— Люди!

Во внезапно наступившей тишине голос его звучал подобно сигналу трубы, многие обернулись. В отсветах пламени костра он походил на призрака.

Вероятно, Ксен заранее продумал, как себя вести, тщательно все взвесил, поразмыслил над тем, что надеть, в каком виде появиться перед воинами.

— Люди! — вскричал он снова. — Персы предали нас, взяли в плен военачальников, зверски убили наших товарищей, отправившихся на встречу под знаменем мира. Они поклялись, что мы будем двигаться бок о бок до самого берега моря, пообещали соблюдать условия договора ради будущих дружеских и, быть может, союзнических отношений. И Арией тоже нас предал. Его армия уже давно стоит лагерем вместе с людьми Тиссаферна, он прекратил всяческие отношения с нами…

По мере того как летописец говорил, воины подходили поближе к колеснице, сначала маленькими группами, потом целыми отрядами. Многие взяли в руки оружие и стояли в полном боевом снаряжении, показывая, что не испытывают страха. Оглядывая пространство вокруг, я заметила, как из темноты показалась фигура всадника: он двигался шагом, а потом замер неподвижно на границе лагеря.

Ксен продолжал:

— Мы не можем пребывать в бездействии и ждать милости от судьбы. Необходимо что-то предпринять. К сожалению, мы ничего не можем сделать для того, чтобы спасти наших командиров. Вероятно, они сейчас уже мертвы, и я надеюсь, что смерть их была быстрой и достойной воинов, но нам следует думать о будущем, о том, как вернуться домой, о долгой дороге, что отделяет нас от родины…

Я услышала, как один из воинов, стоявших рядом со мной, сказал, повернувшись к соседу:

— Разве это не летописец?

— Да, он самый. Но если парень знает какой-нибудь способ вывести нас из этого ада, стоит его послушать.

— Неподалеку отсюда, — говорил между тем Ксен, — на циновке лежит воин со вспоротым животом. Он в агонии, и лекарь не знает, окажется ли он завтра среди живых или уже спустится в Аид. Вы его видели: у него хватило мужества добраться сюда, держа собственные кишки руками, чтобы предупредить нас и спасти от нападения. Мы не должны допустить, чтобы жертва оказалась напрасной, мы обязаны стать достойными этого сверхчеловеческого мужества. Предлагаю созвать совет и избрать новых командиров вместо тех, что мы потеряли. Вы видели, как я сражался в Кунаксе, но я не принадлежу к вашей армии — здесь лишь по предложению Проксена-беотийца, — однако служил в коннице и знаю, как организуются подобные отряды. Они нужны, чтобы исследовать перевалы и занимать ущелья, по которым предстоит переходить горы, чтобы проводить разведку на местности и упреждать возможные засады; наконец для того, чтобы преследовать обращенного в бегство врага, дабы он больше не представлял угрозы.

Всадник, легонько толкнув коня пятками, медленно подъехал к колеснице, с которой Ксен произносил свою речь. Софос. Кто же еще?

Может, он приехал потому, что наконец настал его час; более того, мне показалось, что он досадует на предприимчивость Ксена, словно и сам хотел оказаться на его месте.

— А куда мы пойдем, афинянин? — вдруг спросил он.

Ксен посмотрел на Софоса и все понял.

— Куда пойдем? Выбор не слишком большой. Вернуться назад мы не можем, на восток идти — тоже, потому что так мы будем только удаляться от дома и в конечном счете окажемся в самом сердце империи; на запад также нельзя — там Тиссаферн и Арией. Стало быть, надлежит двигаться на север, через горы, и добираться до наших городов, что стоят на Понте Евксинском. На побережье будет легко найти корабли, которые доставят нас домой.

— Отличный план, — одобрил Софос, спешиваясь и поднимаясь на колесницу рядом с Ксеном. — У кого-нибудь есть вопросы или возражения?

Ответом на его внезапное появление стал неясный гул. До сих пор Софос держался в стороне, не высказывал своего мнения, с ним редко советовались. Никто даже не знал, сражался ли он в битве при Кунаксе, однако мне было известно, что нет. В определенные моменты нашего похода этот человек будто и вовсе исчезал. Но теперь стало ясно, что настал его черед.

Я также размышляла над тем, какова могла быть его роль во всем происходящем. Вероятно, ему надлежало наблюдать за событиями, чтобы докладывать о них, но, кроме того, он являлся запасным игроком, которому в случае необходимости хватит ума, храбрости и хитрости, чтобы принять правильное решение. Видно было, что в жизни он занимался лишь одним — сражался. А теперь стоял на колеснице рядом с Ксеном, в доспехах, в черном плаще. Несомненный знак — все поняли, что происходит, и никто больше не претендовал на позицию главнокомандующего.

Вперед выступил один из наших переводчиков-персов:

— Я слышал, что в той стороне тоже не спастись. Края там непроходимые, климат очень суров, между собой чередуются высокие горные вершины, обрывистые пропасти, реки с водоворотами, бесконечные ледники. В тех пустынных краях живут дикие племена, очень дорожащие своей землей, неукротимые. Рассказывают, будто несколько лет назад туда отправилась армия Великого царя, насчитывавшая сто тысяч человек. Ни один не вернулся.

После слов переводчика шум смолк, и в лагере снова началось смятение.

— Я и не обещал, что это будет увлекательная прогулка, — ответил Ксен. — Я сказал, что у нас нет выбора. Но если у кого-то есть идеи получше, пускай выступит вперед и изложит их.

Наступила полная тишина, только вой шакалов и пение ночных птиц были в ней отчетливо слышны.

Заговорил Софос.

— Люди! — произнес он громовым голосом. — Вы хорошо слышали: у нас нет выбора, — следовательно, пойдем на север. Мы выдержим предстоящие нам испытания: поднимемся на горы, следуя вдоль русел рек, наши быстрые отряды займут перевалы и будут удерживать до тех пор, пока последний из воинов не минует их. Мы никого не оставим, ни больных, ни раненых. Мы никого не бросим! По дороге раздобудем все необходимое: одеяла и плащи, чтобы укрываться от холода, и пищу. Если на нас нападут, ответим, и тот, кто это сделает, раскается. Армия Великого царя, превосходящая нас числом в тридцать раз, не победила, так не остановят нас и дикие горные племена. Я Хирисоф-спартанец, и прошу вас довериться мне и избрать меня командующим вместо Клеарха. Вы можете рассчитывать на меня днем и ночью, в холод и в жару, здоровые и больные. Я рискну чем угодно, пойду навстречу любой опасности и угрозе; всеми богами Олимпа и Аида клянусь: я отведу вас домой!

При других обстоятельствах после таких слов поднялся бы шум, раздались бы ликующие крики, но тогда слишком велика была неизвестность и неуверенность, слишком сильны сомнения. Воины понимали, сколько трудностей и какого рода ожидает их, знали, что многие из них падут и Кера уже простерла черную сень над теми, кого утащит за собой в Анд. В одобрение речи раздались лишь отдельные голоса. Софос заговорил снова:

— Знаю, что вы чувствуете, но обещаю вам — я сдержу клятвы. А теперь голосуйте! Кто согласен со мной, пусть сделает шаг вперед и дотронется до моего копья. Если большинство не поддержит меня — не страшно: я подчинюсь тому, кого выберете вы. Но прежде чем часовые сменятся в третий раз, у этой армии должен быть командир или мы все погибнем через несколько дней.

Я подумала о том, что испытывают сейчас Клеарх и Агий, Проксен и Сократ, и особенно — Менон. Он так достоверно рассказывал о жестоких пытках, принятых у персов, а теперь ему пришлось испытать их на себе. Мне было больно за него, я чувствовала, как ком подступает к горлу, а в сердце образовалась пустота. Какого цвета теперь его безупречно белый плащ? И что осталось от его тела, подобного статуе?

Ксен первым дотронулся до копья Софоса. Вслед за ним это сделали Агасий-стимфалиец, Глус и Неон (тот какое-то время пристально смотрел ему в глаза), а потом другие полководцы и воины, один за другим, стройными рядами.

А я не могла стоять неподвижно, наблюдая за длинной вереницей людей, избирающих себе новых командиров. Я хотела знать, что стало с теми, другими, которых мы потеряли. Хотела выяснить это и для Мелиссы, пребывавшей в неизвестности.

Не знаю, как нашла в себе мужество, но мне удалось уйти далеко от лагеря и добраться до берега Тигра. Разделась, повязала одежду вокруг талии, зашла в воду и отдалась воле течения. В небе стояла почти полная луна, и река сверкала тысячами отблесков, вода оказалась теплой. Вскоре я оказалась у шатра персов. Это была большая палатка, похожая на те, что ставят кочевники в пустыне: в качестве опоры — шесты, ткань поддерживали длинные веревки. Вокруг на большом расстоянии больше не нашлось таких: вероятно, именно там устроили ловушку; внутри по-прежнему кто-то находился, так как шатер был освещен, а часовые зажгли огонь на южной стороне.

Я выбралась на берег и легла, чтобы меня не обнаружили. На некотором отдалении вокруг шатра широким кругом стояли плотные отряды персидских всадников. Я вскоре поняла, как пленили наших. На берегу повсюду, насколько хватало взгляда, виднелись следы ног, полосы грязи протянулись до самого шатра. Рядом с собой разглядела множество трубочек, вырезанных из тростника, длиной в локоть. Я взяла одну и подула в нее: она была полой.

Так вот где устроили засаду: в реке! Нападавшие спрятались под водой, среди болотной растительности, и дышали через тростниковые трубочки, а потом неожиданно выбрались на берег — после того как наши зашли в шатер, — и уничтожили охрану греков, вероятно, расстреляв из луков с большого расстояния. Возможно, это были те же самые люди, что теперь сторожили местность вокруг шатра. Я осталась на месте, вжавшись в ил, и ждала до тех пор, пока луна не начала клониться к горизонту.

И тогда они вышли из шатра!

Закованных в цепи греков куда-то вели, первый был привязан к коню персидского военачальника. Разглядеть все хорошенько я не сумела, а подползти поближе не могла, боясь, что меня обнаружат. И только когда все пленники пропали из виду, я, оглядевшись по сторонам, скользнула к покинутому всеми шатру и увидела тела наших воинов, зарубленных персами: шакалы заканчивали начатое людьми. Вскоре от юношей, всего несколько дней назад полных жизни и мужества, останутся лишь кости.

Заглянула внутрь шатра и ничего не смогла рассмотреть: лампы унесли, во мраке очертания предметов были нечеткими. Я торопливо отправилась обратно, добралась до берега и вернулась в лагерь еще до рассвета.

Софоса избрали главнокомандующим подавляющим большинством голосов, прочих полководцев, попавших в засаду, заменили новыми: их места заняли Агасий-стимфалиец, Тимасий-дарданец, Ксантикл-ахеец, а также Ксен. Когда все закончилось, как раз начинала заниматься заря.

Никто не спал, никто не ел. У парней осталось только одно отчаянное желание — выжить.

14

Мелисса утерла слезы и постаралась сдержать плач.

— Ты уверена, что видела его? — спросила она.

— Уверена, что это были они. Я насчитала пятерых, в наших воинских туниках; ко всему прочему узнала их по походке. А кто еще это мог быть?

— Но ты ничего не слышала? Ни одного слова, ни одного звука?

— Они находились слишком далеко, а подойти поближе я не посмела. Лежала, зарывшись в прибрежный ил, чтобы меня не заметили. Все видела собственными глазами и знаю теперь, что ужас еще долго будет мучить меня в ночных кошмарах.

— Ты заметила следы пыток?

— Сказала же: там было темно, в шатре царил мрак.

— Если б ты меня предупредила, я отправилась бы с тобой.

— Хорошо, что этого не произошло. Возможно, ты не сдержалась бы, и мы обе попались.

— Ответь мне искренне, как ты думаешь: существует ли какая-либо вероятность того, что хоть кто-то спасся?

— Мои мысли слишком мало значат: судьба ввергла нас в цепь событий, гораздо более важных, чем мы сами, и мы теперь как маленькие щепки в потоке воды. Но если тебе все же интересно мое мнение, слушай: я считаю, вероятность того, что кто-то выжил, крайне мала, но если это кому и удалось, то Менону.

Лицо Мелиссы озарилось, и я почти раскаялась в том, что возродила в ней надежду.

— Ты действительно так думаешь? — спросила она.

— Да, но, боюсь, это мало что меняет: положение безнадежно. И все же Менон — самый опытный и осмотрительный, самый умный, всегда хладнокровный. Он погибнет, только если его убьют сразу и не оставят ему времени на размышления, или когда все пути к спасению будут отрезаны. Но пока остается хотя бы одна-единственная возможность, фессалиец ее найдет. Не тревожься раньше времени и постарайся выжить сама, потому что отныне и впредь это будет нелегко, особенно для тебя.

Мелисса склонила голову:

— Знаю. Без Менона я снова стану легкой добычей. Тебе известно, Абира, какова была моя жизнь и в чем заключается мое искусство, и все же Менон защитил меня, не требуя ничего взамен. Это я попросила его заняться со мной любовью — а он согласился как будто даже против собственной воли.

— Может, тоже любил тебя и думал о том, что ему постоянно грозит гибель. Он хотел оставить тебе возможность без помех пользоваться единственным действительно мощным оружием, которым ты обладаешь, — красотой.

Просидела с ней до тех пор, пока бедняжка не заснула. На обратном пути, бредя мимо конюшни по направлению к своей палатке, я заметила Софоса в окружении телохранителей: к нему подошел Неон и увлек в сторону, поближе к конюшне. Я остановилась и замерла, словно почувствовав: вот-вот случится нечто странное. Неон что-то сказал Софосу. Тот выслушал и, казалось, был раздосадован, так как отреагировал резко и собрался было уходить, но Неон схватил его за руку. Я слышала, как он прокричал:

— Таков приказ, у тебя нет выбора!

Потом они снова стали оживленно беседовать на разновидности греческого, которой я не понимала. Неон ушел, Софос остался один. Он положил руки на ограду, а голову опустил на руки, словно какая-то невыносимая мысль забрала его покой. Я стояла так близко, что слышала его тяжелое дыхание. Вдруг он поднял голову, с проклятием ударил кулаком по перекладине и пошел прочь, широко шагая.

На следующий день на нас несколько раз нападали. Враг хотел испытать нашу способность к сопротивлению, а также моральный дух армии, оставшейся без командиров. Персы получили по заслугам, но вскоре стало очевидно, что мы уязвимы для атак их всадников. До тех пор пока Арией сражался с нами, нас прикрывала азиатская конница и верховые Кира — цвет знати, молодые преданные воины, исключительные храбрецы. Теперь их не было, и каждый раз, как греки наносили удар, персы, пустив лошадей галопом, через мгновение оказывались вне пределов досягаемости копий.

Новый главнокомандующий сдержал слово: никого не бросил, не оставил ни одного раненого. Однако я спрашивала себя: останется ли в силе его обещание, когда число неспособных возрастет до нескольких десятков, а потом и сотен. Никарх-аркадиец ехал с нами в повозке. Живот его вздулся, словно бурдюк, и стал твердым, но на каждом привале лекарь вставлял в шов серебряную палочку, выпуская дурную жидкость из внутренностей несчастного.

У парня была высокая температура, солнце пекло, и у Никарха время от времени начинался бред. Большую часть ночи он стонал так, что многие воины желали ему смерти, дабы раненый перестал страдать сам и мучить их. А я думала о том, что где-то есть человек, всей душой надеющийся на то, что он вернется. Кто-то каждый день просит богов защитить Никарха от многочисленных опасностей, сопряженных с его ремеслом, и вернуть домой целым и невредимым. Может, девушка, такая, как Мелисса, может, отец или мать. И эти надежды, эти молитвы заслуживали того, чтоб их выслушали, потому что они были сродни переживаниям Мелиссы за Менона и моим переживаниям за Ксена.

Мысль о том, что я противодействую судьбе, доставляла огромное удовлетворение, а посему я ухаживала за Никархом, отдаваясь этому делу целиком и полностью, сражаясь со смертью, которая словно шакал, бродила вокруг его колесницы, чтобы унести в царство бледных теней.

Мы пересекли реку по наплавному мосту и двинулись далее в направлении покинутого города, который местные называли Аль-Саррути.

Женщин в походе оказалось немало — они вереницей шли рядом с повозками, теперь служившими для перевозки раненых. Все казались молодыми, все до смерти боялись неопределенного положения, в какое попали, некоторые были беременны, и я задавалась вопросом, сколько они еще смогут выдержать.

Очевидно стало, что теперь начнутся настоящие трудности; то, что мы пережили до сих пор, еще не самое худшее. По крайней мере раньше у нас были пища и вино, а также паши полководцы — люди, умевшие вызывать доверие и всегда принимать верные решения. Я помяла, что Ксен, как бы сильно я его ни любила, не годится для того, чтобы справляться с задачами, выполнить которые вызвался. Может, это удастся Софосу, наконец-то перешедшему к активным действиям, хотя и молчавшему о том, чего ему нельзя было говорить. Возможно, появятся также и другие, до поры державшиеся в тени.

Однажды вечером, готовя ужин из скудных запасов, я рассказала Ксену о том, что делала в ночь, когда полководцев взяли в плен. Сообщила и о своем открытии: засаду устроили в реке, люди сидели под водой и дышали через тростниковые трубочки.

Мой рассказ изумил его и потряс, потому что я совершила то, на что, в его понимании, способен лишь мужчина. Однако больше всего летописца смутила причина, по которой я так поступила, — мое желание сообщить Мелиссе новости о ее любимом человеке, хотя речь шла о Меноне-фессалийце, которого он, Ксен, ненавидел.

— Ты напишешь о своей ненависти к нему в дневнике?

— Конечно; каждый должен получить ту славу, какую заслужил.

— Но ведь сейчас ты решаешь, какой славы он заслуживает, а это не кажется мне справедливым. Что ты знаешь о его жизни? Ты когда-нибудь думал о том, что, быть может, в это самое время в твоем городе кто-то пишет и о тебе, характеризуя не лучшим образом?

Ксен посмотрел на меня с удивлением — пожалуй, его больше поразило то обстоятельство, что варварка сумела произнести на греческом столь сложные фразы.

Я также поведала ему о сцене, свидетельницей которой оказалась: о тайном совещании между Неоном и Софосом, — нo мой возлюбленный не придал этим сведениям значения: по его мнению, они просто спорили о стратегии и беспокоиться не о чем. Я же, напротив, находила все это очень тревожным, так как никогда прежде не видела Софоса таким растерянным.

После того как Ксен лег в постель, я еще долго не спала — смотрела на запад, в направлении родных мест, и видела, словно внутренним взором, как в темноте двигаются странные силуэты, стремительно скользят тени; мне казалось даже, что я слышу тихие голоса, возгласы, приглушенные расстоянием.

Лодки на Тигре.

Еще я видела шатер над повозкой Мелиссы и спрашивала себя: как она там сейчас? До меня доносились крики ночных птиц, и казалось, будто это стенания наших полководцев, подвергнутых пыткам.

А потом — тишина.

Разбудил странный звук, определить природу которого я не смогла, а потому растолкала Ксена.

— Что это?

— Не знаю. Ветер иногда приносит звуки издалека.

Ветер… каждый раз, слыша его дуновение, я спрашивала себя: этот ли поднимал пыль в Бет-Каде или же тот, грохочущий, пророчащий удивительные события.

— Приближается войско. — Ксен прислушался. — Никуда отсюда не уходи.

Надел доспехи и отправился разыскивать Софоса и остальных. Полководцы объявили тревогу, воины будили друг друга, и вскоре армия выступила в поход, в то время как небольшой конный отряд под предводительством Ксена отправился в противоположную сторону — туда, откуда доносился шум. Едва заметно розовело на востоке, за линией голых холмов.

Мы тем временем двинулись в путь; я запрягла мулов и велела погрузить палатку на повозку. Слуга привык выполнять мои приказания, когда Ксена не было поблизости. Рядом со мной, на другой повозке, сидела еще одна девушка, беременная.

— Ты знаешь, кто отец твоего ребенка? — спросила я ее.

Она кивнула в сторону длинной колонны воинов, змеившейся во мраке.

— Кто-то из них.

Вскоре дорогу нам преградил канал, больше похожий на расщелину в скале, протянувшуюся на большое расстояние с запада на восток. Берега круто уходили вниз, а на дне там и сям виднелись глыбы, словно разбросанные какой-то исполинской силой. Теперь совершенно сухой, зимой он, вероятно, заполнялся грязной, мутной водой благодаря грозам в горах и внезапным паводкам, которые я столько раз видела на родине. Именно эти могучие потоки перекатывали глыбы по дну.

Спуститься в самое русло канала представлялось возможным только в двух или трех местах — там, где стада коз и овец протоптали тропинки, круто спускавшиеся и поднимавшиеся по склонам. Лишь по одной из трех могли проехать повозки, и то оставался определенный риск из-за предрассветного полумрака. Две из них перевернулись, и их пришлось поднимать при помощи опорных шестовпалаток, а потом какое-то время толкать древками копий. Пехота и конница пересекали канал по двум другим тропинкам.

Ксен, Софос, Агасий-стимфалиец, Тимасий-дарданец, Ксантикл-ахеец и Клеанор-аркадиец ехали верхом и часто оборачивались по дороге. Их разделяло расстояние в двадцать-тридцать шагов, они постоянно окликали друг друга, стараясь делать это не слишком громко. Все были молоды — между двадцатью и тридцатью годами, — прекрасно сложены физически и сразу же отнеслись к своим обязанностям очень серьезно. Даже я, по сути, посторонняя в этой экспедиции, все время думала о тех, кого мы потеряли.

Софос не отрывал взгляда от горизонта, откуда должно было появиться солнце. Вдруг из-за холмов блеснул луч света, и Софос повернулся назад, к югу. Он искал что-то глазами, и я тоже стала смотреть в ту сторону. На равнине мерцал какой-то огонь, и Софос воскликнул:

— Это сигнал, они идут! Делайте, как мы условились.

Услышав этот приказ, всадники стремительно спустились на дно канала, и каждый стал во главе своего отряда. Воины, нарушив строй, тотчас же бросились к противоположному берегу: каждый стремился как можно быстрее подняться на кручу. Наш обоз — повозки, вьючные животные, женщины и те из мужчин, кто не принимал участия в сражении, — добрался до дна канала и с трудом продвигался дальше. Я начинала думать, что нас решили бросить на произвол судьбы. Потом увидела, как два воина на противоположной стороне размахивают руками, словно показывая нам, чтобы мы поскорее догнали их, но я не хотела покидать остальных. Когда мы начали карабкаться наверх, услышала за спиной топот копыт и поняла, что все кончено. Однако это оказались наши: разведчики под командованием Ксена, подававшие знаки и теперь стремглав спускавшиеся по тропинке.

Ксен закричал:

— Бросайте повозки, бегите скорее! Бросайте повозки!

Разведчики повторяли те же слова:

— Вперед, бегите что есть мочи, бросайте повозки, они догоняют нас!

Мы все сошли на землю и стали торопливо, как могли, карабкаться на крутой берег канала. Я увидела Мелиссу: она спотыкалась и при каждом шаге вскрикивала от боли, — и поспешила ей на помощь. Домашние сандалии плохо годились для прогулок по земле, а ноги красавицы никогда прежде не ступали по острым камням и осколкам булыжников, поэтому она все время ранилась. Я потащила ее вперед, но у меня не получалось. Запыхалась, отчаялась и что было сил заорала:

— Ксе-е-ен!

Тут же обнаружила его поблизости и разглядела под шлемом улыбку. Он спустился прежде, чем я позвала его.

Всего за несколько мгновений он втащил нас на берег, а другие воины сделали то же с остальными моими товарищами по несчастью.

— Все прячьтесь за эту скалу! — велел Софос, и мы подчинились, поскольку за нашими спинами уже раздавался топот копыт. Оказавшись в укрытии и еле переводя дух, я оглянулась в ту сторону, куда побежали Софос и Ксен, но… ничего не увидела!

— Где же они? — воскликнула я.

— Они оставили нас одних, — плаксиво проговорила Мелисса. — Сбежали.

— Не говори глупостей. Они ведь пешие, как и мы, так что не могут никуда деться. Тсс! — Я велела ей молчать, так как персидские всадники уже оказались за скалами, торчавшими над берегом.

Верховые остановились в недоумении, окидывая взглядом пустынную степь, поросшую сухой травой. В полной тишине слышалось лишь дуновение ветра, поднимавшего в воздух белые шапки одуванчиков. Так продолжалось недолго. Эхом отразился от скал пронзительный, мерный клич, вслед за ним раздался лязг металла. Наши, до сего момента, словно невидимки, притаившиеся в траве, вскочили на ноги — все разом, в боевом построении! Десять тысяч щитов сомкнулись, точно бронзовая стена, десять тысяч копий угрожающе выдвинулись вперед, тысячи красных плащей развевались на ветру словно знамена; шлемы скрыли лица. Я никогда прежде не видела спартанцев такими, никогда раньше они не выглядели столь впечатляюще. Под бронзой, открывавшей лишь глаза и рот, воины казались призрачными существами. Глаза сверкали, словно молнии во мраке, любое движение головы выглядело угрожающим. Врагам, стоявшим перед ними с открытыми лицами, могло показаться, что под этими масками таится какая-то свирепая сила. Когда лицо непроницаемо, обо всем остальном остается только догадываться.

Персидские всадники попытались преодолеть растерянность и по приказу военачальника начали атаку, но наши находились слишком близко и уже перешли в наступление. Лошадям негде было разогнаться, и через несколько мгновений на них уже были устремлены копья. Фаланга двигалась вперед словно исполинская волна, и никто не мог ей противостоять. Напрасно всадники старались отразить атаку. Ряды греков лишь плотнее смыкались, задние шеренги подпирали впередистоящих, копья вонзались в тела врагов, и вскоре схватка превратилась в резню. Я в ужасе смотрела, как люди и кони падали на дно канала, оставляя на острых камнях, подобных лезвиям, кровь и куски плоти.

Потом фаланга расступилась, пропуская вперед лучников, пращников и метателей копий, и вслед отступающим полетел смертоносный дождь. Когда же наконец у нас появилась возможность заглянуть за край пропасти, в ясном небе торжественно сияло солнце, но земля… земля представляла собой страшное зрелище. Отряд персидской конницы превратился в кровавое месиво, и от душераздирающих стонов умирающих холодело сердце. Но это был еще не конец.

Софос счел открывшуюся взорам картину недостаточно жуткой, он захотел обречь воинов Тиссаферна на безграничную муку. Им предстояло узнать, каково бывает наказание за предательство, на себе ощутить ярость воинов в красных плащах, у которых обманом отняли полководцев.

Отряду фракийцев под началом Тимасия-дарданца велели всевозможными способами надругаться над трупами, используя топоры, палицы и молоты. Я развернулась и побежала прочь, а потом спряталась за камнем и оставалась там до тех пор, пока Ксен не позвал меня: настала пора выступать.

Повозки втащили на кручу, и армия двинулась в путь; солнце уже стояло высоко в небе. Время от времени я оглядывалась и видела, как стервятники слетаются к каналу: с каждым разом их становилось все больше и больше.

Как им удалось так быстро и издалека почуять запах смерти? Однако я понимала, что и сама его ощущаю. Он остался на Ксене, ехавшем верхом неподалеку, он остался на всех. Фракийцы походили на мясников, перепачкались в крови с головы до ног.

Мы шли целый день, ничего больше не происходило; к вечеру добрались до покинутого города. Его окружала стена из сырцового кирпича, а в центре высилась полуразрушенная башня, похожая на пирамиду, — в тех краях их называют зиккуратами. Основание ее покрывали плиты из серого камня, на них красовались изображения воинов с густыми курчавыми бородами и волосами, собранными в косы. Их внушительные фигуры были нарисованы яркими красками и поражали воображение. Однако весь город стоял в руинах, некоторые плиты треснули и опрокинулись, а изображения легли в пыль. «Вот каков конец человеческой гордыни», — подумала я.

Kсен вошел внутрь, я последовала за ним. По мере того как мы удалялись от ворот, свет, проникавший через них, становился все более слабым, пока не превратился в еле видный луч, в котором танцевала, поблескивая, пыль. В какой-то момент показалось, будто я наступила на что-то живое, зашевелившееся под моей ногой, и тогда я закричала. Крик и мое невольное движение обеспокоили целую тучу летучих мышей, дремавших в башне, и они заполнили собой все пространство. Я почувствовала, как эти отвратительные твари толкают меня со всех сторон, и потеряла контроль над собой. Вопила все громче, до тех пор пока Ксен не дал мне сильную пощечину, после чего торопливо потащил к выходу. Летучие мыши, быстро хлопая крыльями, подняли такое плотное облако пыли, что мы могли задохнуться.

Ксену удалось вывести меня в безопасное место: он закрыл мне рот и нос плащом, а сам задержал дыхание. Очутившись снаружи, я рухнула на землю, жадно вдыхая свежий вечерний воздух.

— Ты поняла, как легко умереть? — проговорил Ксен, переводя дух. — Даже когда нет войны.

— Ты прав. Если б ты не дал мне пощечину, я бы совершенно потеряла контроль над собой, задохнулась и погибла.

Подняв глаза, я увидела, что на вершине пирамиды собрались несколько человек разного возраста. То были жители здешних мест, нашедшие убежище в башне и, быть может, надеявшиеся, что в ней они окажутся в безопасности и армии, проходящие мимо, не причинят им вреда. Некоторые из наших тоже забрались наверх, чтобы пронаблюдать за передвижением отрядов Тиссаферна, но ничего не разглядели. Мы разбили лагерь среди развалин, и большую часть ночи я слышала плач детей, находившихся вместе с матерями на вершине башни. Женщины не осмеливались спуститься к нам, а с собой у них не было никакой еды для малышей. Меня утешала мысль о том, что вскоре войска уйдут и эти люди смогут вернуться в дома, к работе.

Мы шли весь следующий день, пока не добрались до еще одной полуразрушен ной стены, вероятно, окружавшей некогда могущественный город. Враги больше не показывались: быть может, резня на берегу канала остановила их? Мы надеялись на это, но поверить до конца не могли. Наверняка персы притаились где-нибудь на равнине и ждут удобного момента.

Мы увидели Тигр. Чудо! Он тек очень быстро, неся на себе лодки странной формы, круглые, напоминавшие большие корзины: они вращались в местах водоворотов, но не переворачивались. Я начинала надеяться на то, что мы достаточно далеко ушли от преследователей, и вечером отправилась к Мелиссе, чтобы поухаживать за ее израненными ногами — смазать мазью и растереть.

Я ошиблась: персы появились вечером седьмого дня. Их было много, слишком много, они значительно превосходили нас числом.

Враги приближались, имея в своем распоряжении несколько конных отрядов, однако держались на некотором расстоянии. Они нашли наше слабое место. Преследователи знали, что у нас нет конницы и Арией не явится к нам на помощь: зачем ему это? Сама себе удивлялась: даже я уже начала думать и рассуждать как воин.

Часовые подали знак, прозвучал сигнал тревоги, и наши выстроились в боевой порядок. Греки отвечали на каждый выпад, но противник стремительно удалялся и копья не оказывали ему вреда. Зато персы наносили нам чувствительные удары: даже при отступлении удивительно метко стреляли из луков с двойным изгибом, традиционных для степных всадников. Наши, не ожидавшие такого поворота событий, получили множество ран; подстреленных пришлось укладывать на повозки. В ту же ночь приготовили большой шатер, и лекари принялись за работу. Я никогда прежде не видела подобной картины — как работают столько лекарей одновременно. У каждого нашлись остро заточенные инструменты: иглы, пинцеты, ножницы и еще какие-то приспособления, назначения которых я не знала. При свете масляной лампы они резали, зашивали, а если края раны получались неровными, подравнивали ножницами, словно куски ткани.

Меня поразила способность раненых терпеть боль. Каждый видел, что другие не стонут, не плачут, не кричат, и в определенном смысле вынужден был делать то же самое. Они закусывали кусок кожи, стискивали зубы, словно собаки, мычали, но не подавали голоса. Тяжело дышали, не размыкая челюстей. И поэтому вся их боль плескалась в глазах. Никогда уже не забуду их взгляды, полные муки.

Некоторые умирали. Я сидела рядом с одним таким воином до тех пор, пока он не испустил дух. Парень лежал голый в луже собственной крови. Его постель была пропитана ею, по земле, постепенно увеличиваясь, тоже растекалось пятно. Я протянула руку, чтобы помочь переступить последнюю черту. Человек не должен быть одинок перед мраком смерти. Кровь и грязь ничуть не умаляли его красоты, и мне казалась невероятной мысль о том, что это тело, столь совершенное и могучее, скоро превратится в безжизненный и хладный труп. Я помню его лихорадочный взгляд, а потом бледность, стремительно растекавшуюся по его лицу и конечностям. Прежде чем испустить дух, он вдруг на мгновение обрел ясность сознания и пристально посмотрел на меня.

— Кто ты? — пробормотал раненый.

— Я буду, кем ты хочешь, мальчик: твоей матерью, сестрой, невестой…

— Тогда, — ответил он, — дай мне пить. — И замер, уставившись в небо мутными, неподвижными глазами.

15

Наше продвижение превратилось в сплошную муку. Приходилось идти плотным строем, в доспехах — с восхода солнца и долго после заката. Продолжать путь налегке означало верную смерть. Конница Тиссаферна атаковала нас набегами постоянно, обстреливая из луков и пращей, чтобы обессилить воинов, а когда те пытались отвечать, отступала, но не далеко — лишь настолько, чтобы оставаться вне пределов досягаемости наших стрел. Всадники постоянно сменяли друг друга в этих стычках, а посему нам казались неутомимыми. Лишь с наступлением темноты мы получали некоторое облегчение, потому что персы боялись нас и разбивали лагерь на почтительном отдалении, дабы не оказаться застигнутыми врасплох ночью.

Однажды вечером Ксен пригласил военачальников на совет: у него появилась идея, которую он хотел изложить. Софос, Ксантикл, Тимасий, Агасий и Клеанор один за другим явились в нашу палатку; я подавала пальмовое вино, разбавленное водой. Ксен замыслил гениальный план.

— Мы должны действовать немедленно, — начал он. — Если от персов не отделаемся, то не сможем пополнять запасы провизии и у нас не будет передышки. В конце концов наши люди утратят присутствие духа и силы, и тогда все пропало. Персы хорошо усвоили урок: нападать на нас в лоб означает быть порезанными на куски. Они хотят ослабить нас большим количеством раненых и покалеченных, не давать есть и пить. Если будут мешать нам еще и спать — а ведь без труда могут это сделать, — мы продержимся самое большее три или четыре дня. К счастью, это не пришло им в голову…

— Отлично, — перебил Софос, — в таком случае что ты предлагаешь?

— Ночь — единственное время, когда мы можем что-то предпринять.

— Ты хочешь напасть на них? Не думаю, что это возможно, — вмешался в разговор Ксантикл. — Наверняка они расставляют часовых, и нам не удастся подобраться близко.

— Нет. Я хочу от них оторваться. Послушайте: завтра или никогда. Вы заметили, что отряд конницы наблюдает за нами с расстояния двухсот или трехсот шагов. Они дожидаются, пока мы поставим палатки, и уходят, чтобы сообщить своим военачальникам: все спокойно. Мы же лишь сделаем вид, что становимся лагерем, разожжем несколько костров, дабы у них создалось впечатление, будто мы готовим ужин, а когда они снимут наблюдение, двинемся дальше. Доспехи погрузим на повозки, чтобы идти налегке, обвяжем тканью копыта лошадей и мулов, нужна будет полная тишина. Есть и пить будем по дороге, остановки делать очень редко — лишь столько, сколько необходимо, чтобы немного восстановить силы. Во время кратких перерывов на сон станем по очереди охранять друг друга.

Полководцы внимательно слушали. Писака — подумать только! Этот столь юный афинянин, казалось, знает, о чем говорит, — и я могла объяснить им почему. Ксен много раз говорил мне, что учитель привил ему способность рассуждать и извлекать уроки из собственного опыта.

— Фракийцы поведали мне о том, что, переходя со своими стадами с горных пастбищ на равнинные, стараются не останавливаться, чтобы не подвергаться нападениям других племен и не лишиться своего скота: они позволяют себе лишь непродолжительный сон — иногда стоя, прислонившись к стволам деревьев. В сущности, не делают привалов. Тело привыкает извлекать максимум из тех коротких передышек, что ему дают. Сои, несмотря на свою краткость, становится более глубоким, человек полностью расслабляется.

Мы не будем останавливаться ни завтра, ни в следующую ночь. Заставим поверить в то, что двинулись другой дорогой, и преследователям придется разделиться, чтобы искать нас. Сами же тем временем доберемся до гор, где персидская конница уже не сможет перемещаться с той же быстротой и легкостью, что на равнине. Вот тогда станет ясно, как поступать дальше.

Софос одобрил идею:

— Мне кажется, это самый разумный выход; будем надеяться, все пройдет удачно. С другой стороны, у нас не очень-то большой выбор. Персы явно продемонстрировали свои намерения. Они лишили нас полководцев, а теперь хотят перебить всех до единого. Ни Артаксеркс, ни Тиссаферн не желают, чтобы хоть кто-то из нас добрался до моря и рассказал о том, как войско спартанцев дошло почти до самого Вавилона.

Он говорил правду: речь шла не только о мести. Персы пытались не допустить распространения сведений, угрожавших существованию империи.

Софос обернулся к другим военачальникам:

— Организуйте смены для часов отдыха и все остальное. О привалах буду сообщать я, устным приказом.

— Есть еще кое-что, — произнес Ксен. — Нам нужна конница, пусть даже небольшая: не для противостояния персам, но для того, чтобы хотя бы наблюдать за ними с близкого расстояния, как во время последнего сражения, а также отправляться в разведку, на поиски наиболее подходящих переходов.

— Где же мы возьмем лошадей? — спросил Тимасий.

— Выпряжем из повозок, — ответил Ксен, и при этих словах я чуть не выронила из рук кувшин. Это означало, что придется отказаться от удобного средства передвижения. — Как только мы доберемся до подножия гор, — продолжал он спокойно, — нам все равно придется их оставить.

Я подумала об израненных ногах Мелиссы, да и о своих тоже, и у меня ком подступил к горлу. Как поспевать за остальными? А та беременная девушка, которую видела на одной из повозок, — что с ней будет? И сколько таких еще? Софос пообещал, что никого не бросит, но ведь он имел в виду только воинов. Я боялась, что женщин это не касается. Однако все уже было решено. Начинали проявляться самые тяжкие последствия выбора, что я сделала, когда сбежала с Ксеном.

Военачальники ушли один за другим, каждый вернулся к своему отряду. Софос изменился с тех пор, как вышел из тени. Он без труда занял место Клеарха, сумел добиться того, чтобы воины без каких-либо возражений избрали его. Как будто навязал свое присутствие, свой тембр голоса, блеск глаз, манеру поведения человека, знающего, чего хочет и к чему стремится.

Софос покорил всех воинов, от первого до последнего, благодаря какому-то особому обаянию. Выходя из нашей палатки, он пристально посмотрел на Ксена, положил руку ему на плечо и сказал:

— Вот чего нам не хватало: чародея, способного заставить целую армию исчезнуть — вот так! — И щелкнул пальцами.

Главнокомандующий обладал чувством юмора.

— Тебе это тоже удалось, — возразил Ксен, — там, на берегу канала, когда ты спрятал воинов в сухой траве.

Остальные засмеялись — дерзко, презрительно — и никак не умолкали.

— До сих пор помню выражения их лиц, когда мы поднялись перед ними со щитами в руках, — промолвил Ксантикл, ахеец с пышной гривой волос, ниспадавших на плечи, и бычьей шеей.

— Как у людей, заглянувших в Тартар! — воскликнул Агасий, смуглый, темноволосый, черноглазый.

— И знающих, что их игра проиграна! — добавил Тимасий-дарданец, воин с оливковой кожей, стройный словно гончая, с короткой острой бородкой.

— Если персы полагают, что мы у них в руках, то очень крупно ошибаются, — заключил Клеанор; казалось, в то мгновение соколиный взгляд его серых глаз устремлен на врагов. Он прочно стоял на мускулистых ногах, напоминавших колонны. — Если они хотят достать нас — пускай приходят. А для этого им придется спешиться.

Воины ушли посмеиваясь, и голоса их постепенно смолкли в темноте.

Ксен вымылся и лег на циновку, я устроилась рядом. Мы занимались любовью с такой страстью, какой я давно не помнила. Над нами нависла опасность, нас беспрестанно преследовали, и все же мой возлюбленный был полон жизненной силы. Он, писака, на голову которого на протяжении долгого похода пролилось столько иронии и сарказма, теперь находился среди небольшого числа избранных, занятых спасением товарищей от смертельной угрозы. Ему хватало на это смелости. Когда он откинулся на постель, прикрыв глаза, я взяла его за руку и задала вопрос, мучивший меня вот уже какое-то время.

— Персы хотят уничтожить вас, но как ты думаешь, а в твоей стране кто-нибудь желает возвращения армии?

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Это лишь ощущение, интуиция, но я бы хотела, чтоб ты ответил.

Ксен долго молчал.

— Если не хочешь говорить — не говори.

— Все войско состоит из наемников…

— Я знаю.

— За исключением двоих.

— Софоса…

— Да.

— И тебя. Поход держался в секрете. Не думаю, словно нечто, бывшее прежде тайной, можно впоследствии предать огласке. Кто такой Софос?

— Воин спартанской армии. Вероятно, очень высокопоставленный.

— Можно спросить, откуда тебе это известно? Он тебе сказал?

— Я догадался по браслету из ивовой лозы, который Софос носит на левом запястье. Внутри вырезано его имя и номер отряда, каким он командует. Рядовые воины носят подобное украшение на правой руке. Это в обычае спартанской армии. Когда человек погибает в битве, может статься так, что враги снимут с трупа все ценное. Браслет же из ивовой лозы ничего не стоит, поэтому его не украдут, однако на нем содержатся сведения о павшем. На внутренней поверхности его вещицы написано: «Хирисоф».

Я попыталась произнести это бесконечно длинное имя, но безрезультатно.

— Пожалуй, буду продолжать называть его Софосом. И какова его роль в происходящем? Почему он появился столь внезапно?

— Этого я не знаю.

— Думаешь, скажет?

— Думаю, нет.

— Мы спасемся?

— Я от всей души надеюсь на это, но человеку трудно изменить собственную судьбу после того, как Мойры спряли ее.

Я понятия не имела, кто такие Мойры, прядущие человеческие судьбы, но все равно испугалась. В наших деревнях тоже рассказывали о женщинах с длинными черными волосами, с темными, глубоко впавшими глазницами они являлись по ночам, чтобы увести живых в царство мертвых, где вместо воздуха — земля, а вместо хлеба — сухая глина…

— Я никогда не оставлю попыток вывести людей в безопасное место — настолько, насколько это зависит от меня. Они удивительные воины, и теперь они — моя родина, учитывая, что в Афины я вернуться не могу.

— Ты действительно хочешь бросить повозки?

— У нас нет выбора.

Я не стала больше задавать вопросов и лежала молча, охваченная тревогой. Ксен, вероятно, понимал это. Прижал меня к себе и прошептал на ухо:

— Я не покину тебя.


Следующий день выдался не менее тяжким, чем предыдущие: враг нападал беспрестанно, армии приходилось идти плотным строем, с поднятыми щитами; повозки ехали посредине. Это было очень утомительно, потому что один щит весил столько же, сколько четверик зерна. Представляю себе, как, должно быть, выглядела наша колонна сверху: огромный колючий ящер, которого постоянно осыпают градом стрел.

Копья и стрелы, вонзаясь в щиты, увеличивали их вес. Время от времени мы устраивали контрнаступление: укрывшись за каким-нибудь выступом, стреляли из луков и пращей, и удавалось уложить некоторое количество врагов. Ксен сказал, что родосские пращники могут попасть человеку в середину лба с расстояния пятидесяти шагов.

Наконец, пройдя небольшие холмы, устроили привал и приступили к выполнению разработанного полководцами плана. Воины разожгли костры, разбили несколько палаток и выставили часовых. Как только стемнело, персы, следившие за нами, как и каждый вечер, ускакали в лагерь, а мы начали собираться в путь. Вечерняя звезда, огромная и яркая, выкатилась на средину неба, сопровождая ровно очерченный лунный серп рогами кверху. Земля вокруг имела светлый оттенок, поэтому нам не трудно было находить дорогу; темнота же защищала нас во время этого ночного похода. Мужчины разобрали палатки, перекусили и по приказу Софоса, передававшемуся из уст в уста, двинулись в путь в абсолютной тишине.

Мы шли всю ночь, беззвучно и довольно быстро. Воины погрузили щиты на повозки, чтобы двигаться быстрее, но каждый с легкостью мог определить, где находится принадлежащий ему: он точно знал его местоположение и представлял себе, как взять его в руку в случае необходимости. Все распоряжения передавались из уст в уста, вполголоса и без промедления.

Первый привал длился ровно столько, сколько требовалось. Воины расположились на земле и немного поспали, после чего снова двинулись в путь.

Я никогда не забуду этого путешествия сквозь ночь. Ничего особенного не происходило: не было ни сражений, ни нападений, ни засад. Никто не умер, никого не ранили — мы просто переправлялись с одного берега ночи на другой, в тишине бороздя мрак. В воздухе разливались тысячи таинственных ароматов: запахи высохших амарантов, земли, камней, отдающих тепло, далекое благоухание дрока, цветущего в горах, и равнинного жнивья.

Время от времени, словно из ниоткуда, раздавался одинокий птичий клич или внезапно из кустов слышался шорох крыльев, и мы видели, как вечерняя звезда медленно клонится к горизонту. Все вокруг было пропитано какой-то магией — небо бирюзового цвета, ярко блестевший лунный серп, — а длинная вереница людей, пробиравшаяся сквозь ночь, походила на армию призраков. Иногда мне казалось, будто я вижу, как развеваются на ветру конские гривы и силуэты всадников вырисовываются на фоне неба, но вскоре я понимала, что всего лишь поддаюсь игре воображения — а может быть, воплощаю мысли кого-то другого. Единственной реальностью оставались люди, идущие трудным путем, пытающиеся избежать смерти.

В какой-то момент я забралась в повозку, так как подумала о том, что вскоре у меня уже не будет этой чудесной возможности, и придется идти по раскаленной пыли или ледяной грязи — как и всем остальным. Прежде чем закрыть глаза, я вспомнила Никарха-аркадийца и его распоротый живот: уже некоторое время не видела его, а посему спрашивала себя, жив ли он еще или его сбросили где-нибудь у дороги, непогребенного.

Дремала чутко, покачивание повозки и шум колес мешали углубиться в сон. В какой-то момент я заметила нависшую надо мной фигуру Клеанора-аркадийца на коне, но вскоре, когда мы уже спускались, где-то рядом качнулся на ветру белый гребень на шлеме Ксена. Новые полководцы пристально следили за порядком.

Второй привал продолжался не дольше первого, после него мы пошли медленнее. Начинала сказываться усталость. Наконец горизонт побелел от рассветных лучей, а пятеро военачальников и Ксен собрались на небольшом холме, молча обозревая окрестности. Воины тоже остановились и стали смотреть в ту же сторону — туда, откуда могла появиться вражеская конница. Они некоторое время выжидали, после чего разразились ликующими криками.

— Мы оторвались! — воскликнул Ксен.

— Да, мы от них ушли! — вторил ему Ксантикл-ахеец.

— Нам удалось! — кричали другие.

Но Софос остудил их пыл:

— Пока что нет. Еще рано об этом говорить, и нам не следует расслабляться. Отдохните немного, у кого есть еда — подкрепитесь, а потом снова в путь. Видите склоны? Там начинаются горы, и лишь добравшись до них, мы можем считать себя в безопасности от нападений персидской конницы. По моему приказу выступим.

Солнце начало подниматься над горизонтом, палить все сильнее и безжалостнее, и люди оборачивались, боясь, что в любое мгновение может появиться белое облако, предвещающее громоподобный топот копыт. Однако ничего такого не произошло. Ксен с отрядом разведчиков скакал взад-вперед вдоль колонны и время от времени отъезжал подальше с явным намерением предупредить нападение врага.

К середине дня окрестности стали более разнообразными, горизонт — неровным, и в какой-то момент прямо перед нами показался зеленый холм, выделявшийся на фоне остальной местности. На его склонах стояло несколько деревень, а на вершине расположилась крепость. Зрелище было потрясающее — такое сочетание красок и форм встречается лишь в снах. Над крепостью, расправив крылья, кружили крупные птицы, паря в потоках ветра, над башнями развевались желто-голубые знамена, а трава, невероятно зеленая, колыхалась под ветром, меняя оттенок.

Крепость-дворец оказалась заброшенной, обитатели же домов и крестьяне с ужасом ждали нападения. Они не знали, куда им скрыться, а посему остались. Война пронеслась здесь подобно внезапной буре, которая потом обязательно скрывается где-то вдали.

Наши забрали у населения всю провизию, какую нашли, — продукты, запасенные на зиму. Они были нужны нам, чтобы выжить, — как и земледельцам. Местные жители, вероятно, погибнут или увидят смерть своих детей, самых маленьких. Но пища досталась сильнейшему.

Я одна отправилась бродить по дворцу: в детстве мне снились подобные чертоги — казалось, в них должно обитать какое-то сказочное существо, человек, способный превращать камни в золото, а но ночам, словно хищная птица, слетать вниз с одной из башен. Я переходила из одних покоев в другие, осматривалась и впервые в жизни увидела то, что Ксен называл произведениями искусства. То были рельефы и фигуры, нарисованные на стенах или же вырезанные на деревянных дверях. Я, открыв рот, смотрела на крылатых чудовищ, львов с птичьими головами и клювами, мужчин, сражавшихся с пантерами и тиграми, ехавших в колеснице, запряженной двумя страусами. Я знала: всего этого в мире никогда не существовало, люди создали эти образы подобно тому, как рассказчики придумывают истории о событиях, не происходивших в действительности. Человеку недостаточно собственной жизни, ему нужны и другие события, более разнообразные и насыщенные чувствами. Разве я сама не так поступала? Однако я совершила это в реальности, покинув деревню, семью и нареченного, чтобы участвовать в безумном приключении.

Тот, кто прежде жил во дворце, уходя, забрал с собой все: не осталось ни одного предмета мебели, ни одного ковра. Только в глубине пустой комнаты я нашла куклу — маленькую куклу из обожженной глины, у которой двигались руки и ноги, в одежде из куска серой шерсти. Я забрала ее с собой в лагерь: мне казалось, будто я подобрала единственное существо, уцелевшее после бедствия.

В ту ночь мы также не спали. Софос и другие полководцы решили воплотить план Ксена: расстояние между нами и персами следовало сохранять любой ценой, чтобы они не настигли нас, осыпая градом смертоносных стрел. Воины отдыхали всего час; я видела, как один из наших измерял время, воткнув в землю две палки и дожидаясь, пока лунная тень пройдет от одной до другой. Теперь усталость в самом деле сказывалась, несмотря на то что пища подкрепила силы воинов и утвердила в желании продолжать путь: измученные лица, брань по любому поводу, ворчание после получения приказов. Но Ксен был неутомим: он превратился из «писаки» в военачальника, и стало очевидно: он хочет, чтобы его поведение выглядело достойным человеческой памяти и заслужило высокую оценку боевых товарищей. Иногда он как будто отдалялся от меня, и я чувствовала холодок.

Среди ночи небо потемнело, низкие, черные тучи скрыли серп луны. Временами там и сям внезапно появлялись ослепительные вспышки, освещая толщу облаков изнутри, и змееподобные молнии повисали между небом и землей. Вслед за тем слышались далекие и глухие раскаты грома. Лето кончалось, дни становились короче, горы таили в себе грозы. Мы углублялись в мир, с каждым шагом становившийся все более незнакомым и странным.

На рассвете следующего дня появились первые признаки близости гор: равнина закончилась, началась совершенно другая местность, холмистая, труднопроходимая, неровная, — и все же мы радовались. Солнце едва виднелось в небе, бледное, скрытое тонкой пеленой облаков, а перед нами показался довольно высокий холм на перекрестке двух больших дорог. Насколько я понимала, мы двигались на север, туда, где рождаются бури и холодные ветры, от которых коченеют ноги и руки. Пять военачальников собрались на совет, верхом, расположив лошадей кругом. Они являли собой забавное зрелище: животные стояли крупами и хвостами наружу и головами внутрь, так что постоянно сталкивались мордами. Все кони были горячими жеребцами, и каждый хотел верховодить над другими. Я спрашивала себя, а не то же ли самое происходит со всадниками.

Совет длился недолго — полагаю, воины лишь обменялись кое-какими соображениями. Вскоре Ксен послал отряд пехотинцев на вершину холма, чтобы они заняли там позицию и защищали дорогу, но, едва лишь отдал приказ, с противоположной стороны появился отряд. Персы! Наши враги тоже передвигались пешком, поскольку склоны оказались слишком крутыми для коней, однако бежали быстро благодаря легким доспехам. Ксен припустил на своем Галисе вверх, на холм, дабы подстегнуть людей. Я услышала, как кто-то прокричал:

— Эй, ты! Легко сказать «беги», сидя верхом на лошади: мне-то приходится тащить на себе щит, а он весит немало!

Мне не удалось разобрать, что ответил Ксен, но я увидела, как он соскочил на землю, выхватил щит из рук говорившего и помчался впереди всех наверх. Персов становилось все больше — то подошли передовые отряды, — и все громко подначивали друг друга, споря, кто первым доберется до вершины. Все это выглядело почти смешно: на моих глазах нападение превращалось в соревнование по бегу и зрители поддерживали каждый свою команду.

Наши под предводительством Ксена выиграли эту гонку и выстроились на вершине плотным кругом. Враги даже не пытались согнать их с холма: ведь воинов в красных плащах лучше не трогать. Греки сумели занять проход, и теперь наша армия могла преодолеть Великий перевал и двигаться в горы по долине вдоль небольшой речки.

В течение ближайшего времени на место прибыла большая часть персидской армии и выстроилась на некотором отдалении. Наши пять полководцев остановились на своих скакунах у входа в долину, рядом друг с другом; я смотрела на Ксена: он сверкал словно звезда в своих доспехах, украшенных серебром, — летописец добился большого успеха и снискал себе почет.

За спиной у меня раздался голос:

— Думаешь, они нападут?

— Мелисса! Что ты здесь делаешь?

— Думаешь, персы атакуют нас? — повторила она.

— Мне так не кажется: с какой стати? Нас спасает то, что мы находимся на возвышении и защищены склонами, а персы сейчас внизу, в невыгодном положении. Они добились своей цели, оттеснив нас в пустынный край, откуда никто и никогда не возвращался.

Мелисса склонила голову:

— Хочу, чтобы мой Менон снова был со мной.

— Его тебе никто не вернет, — ответила я. — Но здесь ты в безопасности. Никто не причинит тебе зла.

— Правда, что они хотят бросить повозки?

— Правда. Мы не сможем забраться на эти горы, если потащим их за собой.

— Но я же не справлюсь, — произнесла она с дрожью в голосе.

— Тебе всего лишь придется идти пешком. Это не так ужасно. Сначала вздуются пузыри на ногах, потом прорвутся и станут кровоточить; после образуются мозоли, но в конце концов ты привыкнешь.

— Но я же тогда буду выглядеть отвратительно! — плаксиво воскликнула она.

Я поняла, что мысли ее на самом деле заняты вовсе не Меноном, как мне показалось до того, и постаралась как могла успокоить ее:

— У тебя останется множество других достоинств. Когда мужчины смотрят на тебя — они ведь никогда не начинают со ступней.

Мелисса утерла слезы:

— В последнее время ты совсем меня не навещала.

— Была очень занята. Однако, если я тебе нужна, можешь в любое время рассчитывать на меня. Я тебя не оставлю.

Бросила фразу, слышанную от Софоса и от Ксена. Произнося ее, почувствовала себя немного военачальником: ведь в нашей компании был человек, более слабый, чем я, — Мелисса.

Она крепко обняла меня, проговорила:

— Спасибо, — и ушла.

Пока она удалялась, я заметила, что Клеанор-аркадиец смотрит ей вслед, и Тимасий-дарданец тоже, — и ни один из них не смотрел на ее ступни.

Ночью Софос произнес перед армией краткую речь:

— Воины! Нам удалось добраться до местности, где конница наших противников больше не будет докучать. Хотел бы я сказать вам, что наихудшее осталось позади, но не могу, потому что это неправда, а лгали вам и без меня уже слишком много. Худшее еще ожидает впереди. Наш путь предрешен: двигаясь на восток, мы очутились бы в самом сердце Персидской империи, на юге мы уже были, на западе нас поджидает Тиссаферн со своей армией: он догнал нас и хочет уничтожить. Значит, мы должны отправляться на север, в сторону гор, очень высоких и неприступных, — туда, куда он не последует за нами. А знаете почему? Потому что оттуда никто и никогда не возвращался. Это гористый край, где покрытые льдом вершины пронзают небо; там обитают дикие, свирепые племена. И это еще не все: здешняя зима — худший из наших врагов. Нам придется идти по узким руслам рек, по крутым тропинкам, оружием прокладывая себе путь, встречая на нем неистовые грозы, сверкание молний, град и ужасные снежные бури. Поймите: в подобных условиях повозки будут нам только обузой. Сожжем их, а вещи погрузим на спины животных. Так мы станем быстрее и легче. Я уже говорил, когда персы убили наших полководцев, что это нас не сломит, и повторяю теперь: им не удастся остановить спартанцев! А теперь жгите повозки!

Люди повиновались: выгрузили провизию, палатки и оружие и собрали повозки в одно место. Какое-то время все мешкали, после чего один воин, которого я никогда прежде не видела, взял из огня головню и бросил в кучу. Пламя вспыхнуло почти мгновенно, раздуваемое ветром, и охватило сухое, старое, потрескивающее дерево. Разгорелся огромный костер — наверняка он был издалека виден нашим врагам. Яркое пламя освещало воинов, которые стояли неподвижно, словно зачарованные, и молча смотрели на огонь.

В тот момент никто из них даже представить себе не мог, что случится после того, как дерево превратится в пепел.

16

Когда костер начал угасать, в долине прямо перед нами, у подножия гор, запылал еще один — по размерам он сильно отличался от того, на котором только что сгорели двести или триста повозок.

— Взгляни туда, Клеоним: что это? — спросил один из воинов.

— Не знаю, — ответил полководец, коренастый и темноволосый.

Ксен, стоявший поблизости, подошел к Софосу, и они какое-то время переговаривались. Вскоре к месту, где горело пламя, послали двух конных разведчиков. Тем временем люди начинали понемногу расходиться: каждый возвращался туда, где лежал его скарб и прежде всего оружие. Еды у нас оставалось вдоволь.

Придется непросто — воины привыкли класть вещи на повозки и знали, как и где их найти, а теперь предстояло кое-как перевязать имущество и погрузить на спину осла или мула. Люди лениво переругивались. Северные красоты заставляли поневоле умолкать: тяжелые, раздутые облака грудились над огромной горной цепью, и время от времени из них извергался пучок ослепительных молний, а в долине раскатисто грохотал гром, отражаясь от мрачных и неприступных скал. Я слышала, как люди говорили:

— Вот куда мы должны идти.

За спинами оставался враждебный край, но все же в нем властвовали солнечный свет и тепло, — а нам предстояло углубиться в царство ночи и бурь. Поворачиваясь к югу, мы еще ощущали жаркое дыхание земли, расположенной между двумя реками; глядя на север, мы слышали лишь далекое и угрожающее эхо грозы. Мы стояли на границе между мирами, одинаково недобрыми, но один нес в себе лишь людскую злобу, а второй — злобу стихий.

Вернулись разведчики и сообщили о том, что узнали касательно костров, горевших на равнине. Тиссаферн велел сжечь последние деревни, остававшиеся на берегу реки, чтобы мы не могли пополнить там свои запасы продовольствия. Наши всадники видели сотни отчаявшихся земледельцев, вместе с семьями спасавшихся бегством. Люди забрали то немногое, что сумели утащить на себе.

Я пыталась угадать, о чем думают бедняги, с самого рождения ведшие мирную жизнь, тихое существование. Вдруг исчезает их привычный, однообразный мир, и они смотрят обескураженно на огонь, пожирающий их прошлое, настоящее и будущее.

Война.

Когда Ксен улегся рядом со мной, я спросила:

— Как мы будем жить? Чем питаться?

— Тем, что найдем, — ответил он.

Вопросов больше не задавала. Отлично поняла, что он имеет в виду: мы будем продвигаться, забирая провизию у обитателей земель, по которым пройдем, — словно саранча, оставляя позади себя пустыню. Сейчас все спят и, вероятно, думают о женах и детях, оставшихся дома, но завтра они снова станут армией «десяти тысяч», злыми духами войны, спрячут человеческие лица под шлемами, потому что на протяжении многих недель или, может, месяцев им день и ночь придется побеждать или умирать.

На следующий день лишь дым поднимался над равниной, а войско Тиссаферна выстроилось у входа в ущелье. Персы все еще боялись, что мы захотим вернуться назад. Но кому и голову могла прийти мысль о том, чтобы бросить вызов самой могущественной империи на Земле?

Двинулись в путь, следуя вдоль стремительного и пенистого потока, впадавшего в Тигр. Один из воинов попытался измерить его глубину, но копье полностью погрузилось в воду, так и не достав дна.

Пожитки мы с Ксеном погрузили на спины трех мулов, привязанных друг к другу и образовавших небольшой караван. Я шла впереди и вела первого из них под уздцы. Взглядом поискав Мелиссу, так и не обнаружила ее. Тропинка была не очень широкой, и армия растянулась длинной вереницей, змеившейся по долине в направлении перевала.

Мы начали подниматься, карабкаясь по горной тропинке, усыпанной острыми камнями; иногда валуны скатывались и падали в поток, кипевший внизу в брызгах белоснежной пены среди гигантских скал. Склоны горы поросли лесом, вековыми деревьями с огромными узловатыми стволами. Я передвигалась с большим трудом; раньше мне никогда не случалось бывать в горах, и, несмотря на усталость, царапины и порезы, меня воодушевляло сознание того, что с каждым шагом я оказываюсь все выше.

Я привыкла к тому, что на большом протяжении местность остается прежней — все та же бесконечная и плоская степь или пустыня, — но теперь новые картины открывались чуть ли не за каждым поворотом тропинки. Все это давало ощущение чуда, повергало в изумление.

В какой-то момент я обернулась, и внимание мое привлекли две картины. Одна — вдали: армия Тиссаферна, направлявшаяся к западу и похожая на длинную черную змею, скользящую по песку пустыни; другая — вблизи: беременная девушка, которую я раньше видела на повозке.

Персидский полководец вел свою армию в Анатолию, к морю, чтобы принять управление новой провинцией вместо Кира: теперь он был уверен, что все мы погибнем среди горных круч и остроконечных пиков севера, в краю, рождающем бури игрохочущий ветер. Девушка лежала у края тропинки, не в силах пошевелиться, обессиленная. Для нее и для ребенка, которого она носила, не существовало никакого «завтра». Никто не останавливался. Мужчины проходили мимо, опираясь на копья, иногда касаясь ее своими плащами, но ни один не протянул руки.

Я постепенно замедлила шаг, воспользовавшись тем, что Ксен был далеко, замыкая шествие со своими всадниками, и остановилась. Привязав мула, находившегося во главе нашего каравана, к маленькому дубу, приблизилась к девушке.

— Вставай немедленно.

— Не получается.

— Вставай, дурочка. Ты что, хочешь попасть в зубы диким зверям? Они съедят тебя живьем, по кускам, пока твое мясо и мясо твоего маленького ублюдка не испортилось. Вставай, дура, или мне тоже перепадет тумаков.

Моя речь прозвучала убедительно, и девушка с моей помощью сумела подняться на ноги и дойти со мной до мулов.

— А теперь хватайся за хвост последнего мула, и горе тебе, если выпустишь его из рук: я сама изобью тебя до смерти. Слышишь меня?

— Слышу.

— Отлично. Тогда вперед.

Я спрашивала себя, где теперь Мелисса. Мне представлялось, что ей сейчас не намного лучше, чем этой девушке, болтавшейся на хвосте третьего мула. Еще я задавалась вопросом, что стало с Никархом-аркадийцем, который спас нас всех, превозмог боль изрубленной плоти. Мне хотелось поинтересоваться о нем у одного из лекарей, но мысль о том, что ответ окажется таким, какого я боялась, останавливала меня. А так по крайней мере оставались утешительные сомнения.

Мы добрались до перевала, до седловины между двумя вершинами, поросшими лесом, а потом армия начала спуск. Когда настала наша очередь, я увидела в складках гор несколько деревень, построенных из тех же самых камней, на каких стояли. Нужно было вглядываться очень внимательно, чтобы углядеть их. Повсюду царило странное спокойствие. Слышалось пение птиц, потом и оно прекратилось. Возможно, пернатые смолкли, предчувствуя неминуемую бурю. Наконец мы добрались до долины и вошли в деревни.

Там мы не обнаружили ни единой живой души.

Наши воины с досадой оглядывались по сторонам: ведь еще недавно в этих домах находились люди. В загонах стояли животные, на столах лежала посуда, в очагах догорал огонь. Я втолкнула беременную девушку в один из домов, чтобы она согрелась, и чем-то накормила ее.

Воины начали грабить жилища крестьян, но Софос остановил их. Поднялся на выступ скалы и заговорил:

— Ничего не трогать! Послушайте: мы возьмем только необходимую провизию — и все. Когда местные поймут, что у нас нет враждебных намерений, есть надежда, что они отнесутся к нам по-доброму. Оглянитесь: нам предстоит пройти через эту гряду, пересекая горные перевалы, и горцы могут расправиться с нами, когда им заблагорассудится. Они знают каждую пядь своей земли, способны появиться где угодно, так что мы даже не заметим, и в любой момент безнаказанно напасть на нас. Наша сила в том, чтобы сражаться плечом к плечу на открытой местности, а так, растянутые длинной вереницей, мы уязвимы. Необходимо сделать все возможное, дабы жители гор не стали нашими врагами.

Воины немного поворчали, но подчинились. Я уже поняла, что в этой армии приказы исполняются, но для этого командиры должны убедить людей в том, что они поступают правильно.

Обошли дома, забирая провизию, какую нашли, и сложили все на площадку в центре, а потом посчитали, сколько животных мы можем увести с собой, чтобы обеспечить себя на максимально долгий срок. Во время поисков обнаружили в нескольких пещерах, скрытых растительностью, женщин и детей: их немедленно взяли под присмотр. Возможно, они не захотели последовать за мужчинами в горы или же не успели. Очень важное обстоятельство, и военачальники радовались: ведь заложников можно будет обменять на наших в ходе продвижения армии. Однако я не разделяла торжества и не думала, что жители деревень легко сдадутся.


Колонна оказалась такой длинной, что, когда прибыли последние, уже начало темнеть. Они принесли с собой недобрые вести: за перевалом напали местные, осыпая градом стрел и камней; около десятка ранили. Таково гостеприимство этой дикой земли.

Ксен со своей конницей захватил несколько пленных — пастухов, не пожелавших оставить стада.

Стали искать укрытие на ночь. Военачальники первыми устроились в домах. Прочие кучно занимали оставшееся жилье. Никто не желал спать под открытым небом, поскольку начинало холодать и ночь обещала быть сырой. Разумеется, под крышей не уместилось и четверти наших воинов. Те, кому удалось сохранить палатки, поставили их, прочие кое-как построили себе шалаши из веток и циновок, найденных поблизости, или же отправились в загоны для животных. Я думала о том, что будет завтра с несчастной беременной девушкой, как она сможет дотащиться до ближайшего перевала, держась за хвост моего мула.

Ксен велел слугам поставить нашу палатку, мне даже удалось приготовить кое-что на ужин. Удивительно, он не пренебрег своей обязанностью писателя: при свете лампы открыл ящик, достал белый свиток, развернул на крышке, словно на столике, и принялся писать. Я так хотела понять, что он пишет, но мне уже говорилось: «Тебе это не нужно».

Однако иногда, если пребывал в хорошем настроении или получал удовольствия от занятий любовью со мной, он читал мне кое-что из написанного. Многое из того, о чем он писал, я тоже видела и замечала — но другими глазами. И, в свою очередь, обращала внимание на мелочи, которым он не придавал значения. Я сообщала об этом, пересказывала произошедшее очень точно и с обилием подробностей, но знала, что мои истории никогда не войдут в текст на белом свитке. Значки, выстроенные в ряды, немного походили на его мысли — точные, упорядоченные, в определенном смысле предсказуемые, — и все же там и сям проскальзывало иногда грязное пятно, буквы путались — и я видела в этом отображение эмоций.

Прежде чем лечь спать, я вышла на улицу и огляделась. Оказалось, что я не одинока: многие смотрели на север, так как горные вершины были усеяны кострами — это наши враги наблюдали за нами с высоты.

— Ксен!

— Я знаю, — спокойно ответил он. — В горах горят костры.

— Откуда? Ведь ты даже не вышел посмотреть.

— Слышу разговоры.

Он был так захвачен своей работой, что не мог оторваться от белого свитка. Я уже вознамерилась вернуться, но вдруг одна деталь привлекла мое внимание: завернутая в шаль фигура приближалась к дому, где ночевал один из наших полководцев — возможно, Клеанор. Мне показалось, что я узнаю изгиб бедер под просторным одеянием, но было уже темно, и я не решилась полностью доверять глазам.

Когда Ксен погасил лампу, я уже засыпала, находясь в том состоянии оцепенения, которое позволяет слышать и замечать все, что происходит вокруг, но мешает двигаться. До меня еще некоторое время доносилась перекличка часовых, а потом усталость одолела и нахлынула тишина.


Открыв глаза, я обнаружила, что Ксена нет рядом. И тотчас же двое наших слуг собрали палатку, а я осталась лежать под открытым небом — по нему бежали тучи, становившиеся все чернее. Дул сильный ветер, время от времени слышался далекий рокот грома. Высоко в горах виднелись белые стены дождя, а дубы клонились под яростными порывами ветра. Я встала, торопливо собирая вещи. И прежде всего — ящичек с белым свитком.

Ксен и другие полководцы окружили Софоса: решали, что делать дальше. Вскоре отряд наших с одним из пленников отправился к перевалу. Они намеревались вступить в переговоры с местными, попросить пропустить нас в обмен на заложников, — и неизвестно было, добьются ли успеха.

Гонцы вернулись быстро. Одни из них, раненный камнем, хромал. Им даже не позволили приблизиться.

Единственное, что мы знали о своих недоброжелателях, — название племени. Они именовались кардухами и считались врагами Великого царя; из того, что мы видели, ясно становилось, что иначе и быть не могло. Тот факт, что мы тоже являемся его противниками, ничего для них не значил. По окончании совещания Софос огласил распоряжения: оставить на месте всех непригодных животных, освободить пленников, за исключением некоторых. Чтобы удостовериться в том, что приказ будет выполнен, он выставил вдоль тропинки дюжину дозорных. Так он отловил нескольких воинов, пытавшихся увести с собой красивую девушку или же — в зависимости от предпочтений — прекрасного юношу из пленников; всех заставили вернуть жителей в деревню.

Я заметила, что человек, снабжавший эллинов наложницами, оставил некоторых в деревне. Две из них хромали: вероятно, вывихнули лодыжки на неровной тропинке и, разумеется, не выдержали бы подъема; прочие занемогли, их лихорадило. Подлый сводник мог бы разместить их на крупах ослов и мулов, но, очевидно, последние были больше нужны ему, учитывая ситуацию.

Что до меня, я ничего не могла поделать: уже взвалила на себя заботы об одной, и Ксен, разумеется, не разрешил бы взять с собой еще кого-то.

Софос хотел продемонстрировать местным, что у него нет враждебных намерений по отношению к ним: ведь он не взял заложников, запретил людям насилие и даже кражи, несмотря на то что во многих домах нашли предметы из бронзы. Но его жест доброй воли не возымел никакого результата. Дикари были уверены в одном: любой, кто ступит на их землю, должен умереть.

Армия начала восхождение к перевалу, а я удостоверилась в том, что беременная девушка ухватилась за хвост мула и следует за мной. Время от времени я окликала ее, чтобы убедиться в том, что она по-прежнему идет. Если бы она упала, никто бы не помог.

Воины двигались при полном вооружении. И тогда я поняла, почему у них такие мускулистые ноги: парни с детства приучались идти днями напролет, в доспехах. Их сила впечатляла: в руках они несли огромные щиты и длинные копья, на груди красовались бронзовые панцири, за спиной висели огромные мечи.

Все это воинство издавало шум, который менялся в зависимости от ситуации. Он представлял собой смутный гул, состоявший из всех звуков. На равнине главенствовали барабанная дробь и мелодия флейт, задававшие ритм, но в горах мы шли вперед как могли: то быстрее, то медленнее, — и время барабанов и флейт миновало. Поэтому тишину заполняли иные звуки: возгласы людей, ослиный рев, ржание лошадей, бряцание оружия при ходьбе — все это звучало нестройно, вразнобой, но при этом сливалось воедино. Иногда звон оружия становился громче всего остального, и тогда армия говорила металлически и пронзительно.

Тропинка становилась все круче, однако ничто как будто не препятствовало нашему продвижению. Но небо чернело и набухало, и вскоре пошел проливной дождь — холодный, частый и тяжелый, и я сразу же промокла насквозь. Чувствовала, как ручейки воды стекают по плечам и по спине; волосы прилипли ко лбу, а одежда — к ногам, мешая идти. Молнии пугали: сполохи огня разрывали свинцовое небо, разрезали огромные растрепанные черные тучи, стремительно проносившиеся в вышине, а гром грохотал так сильно, что сердце в груди замирало.

Казалось, воинов не смущает неистовство бури: они продолжали продвигаться в прежнем ритме, опираясь на копья, надев на головы шлемы, и при каждой вспышке молнии их металлическое оружие ослепительно блестело. Тот, у кого был конь, шел пешком, ведя животное под уздцы, направляя и пытаясь успокоить, если оно начинало нервничать от раскатов грома и ярких вспышек.

Я оборачивалась, чтобы посмотреть на беременную: казалось, ей с каждой минутой все труднее идти, — и думала о том, сколько шагов она еще сможет сделать, прежде чем рухнет. Девушка была тощей, изнуренной, синей от холода, а живот выглядел слишком большим. Скоро бедняжка выбьется из сил — и тогда обоим наступит конец. Она шаталась, скользила, и хрупкость ее тела составляла яркий контраст с могучей поступью воинов в бронзовых доспехах. Падая, несчастная каждый раз выставляла вперед руку, чтобы не ушибить живот, и резалась, ранилась об острые камни. А путь нам предстоял еще долгий и полный тягот.

Облака подбирались все ближе, и я, с детства привыкшая к тому, что белые клубы плывут высоко в небе и далеко, маленькие и чистые, спрашивала себя, какими они будут, когда я прикоснусь к ним. В какой-то момент тропинка вильнула влево, и я увидела перед собой всю колонну целиком: невдалеке заметила сначала внушительную фигуру Клеанора, потом его коня, двух помощников, а потом — странное сооружение: два мула, ступавшие друг за другом, тащили продольно расположенные шесты, к которым был прикреплен наскоро сооруженный паланкин, покрытый дубленой кожей. В том плачевном положении, в каком мы все находились, благополучию этого укрытия можно было позавидовать.

Так что за богатство скрывалось в паланкине, покачивавшемся в такт шагам мулов? Я ни на миг не усомнилась в том, что в нем находилась Мелисса и то сокровище, что она берегла в тепле между бедрами.

В то же самое мгновение послышался крик: отряд кар-духов напал на голову колонны. Вскоре зазвучали трубы, и воины бросились вперед, карабкаясь по скользкому склону, чтобы выстроиться на площадке перед врагом. Атака разбилась о щиты, наткнулась на выставленные вперед копья, и многие пали сразу же. Остальных наши окружили и добили. Восхождение продолжилось под проливным дождем.

Когда настал мой черед, я тоже прошла мимо трупов, разбросанных на земле, между скал. Большая часть лежала в линию, один на другом, остальные — чуть дальше, там, где наши воины окружили пастухов при попытке к бегству и убили. Горцы были бородаты, косматы, в одежде из грубой шерсти, в гамашах из кожи, оружие их походило на огромные мясницкие ножи. Бедняги защищали землю и семьи от непобедимых воинов. Я подумала о том, сколько смелости им понадобилось на то, чтобы напасть на чудовищ в бронзовой броне, одинаковых, без лиц. Я представила, как тела убитых принесут в хижины под плач вдов и детей-сирот.

Возможно, они не поняли, что мы всего лишь хотим пройти через их края и больше никогда здесь не появимся; они еще не возвращались в свои деревни, им лишь предстояло обнаружить, что мы взяли только еду и больше ничего не тронули. Бойня разожжет в них ненависть и жажду мести, будут новые стычки, новые жестокие схватки, новые погибшие и раненые. Идти по этой земле оказалось трудным делом, потому что не только люди, но также небо и земля выступили против нас.

Позже я разглядела в хвосте колонны Ксена: он со своими спешившимися всадниками защищал задние ряды. Узнала его по гребню на шлеме. Летописец все время подставлялся, и я за него очень боялась. Потом перевела глаза на беременную девушку, которая плелась вслед за мной, держась за хвост мула. Это, конечно, послушное животное, привыкшее тащить на себе чужой вес, однако достаточно было одного удара копыт — и две жизни угасли бы в один момент. Я не могла понять, какая сила поддерживает девушку, и задумалась о причинах, что заставляют все земные существа бороться за жизнь своего потомства. Я вспомнила, сколько человек погибло во время наших с Ксеном злоключений, и о тех немногих, кого пыталась спасти. Конечно, смерть едва ли заметила мои старания: слишком велика была разница между тем, что она себе забрала, и тем, что я стремилась вырвать из ее лап.

Мне в голову пришла одна идея, и я еще размышляла над ней, как вдруг увидела, что наша колонна входит во чрево тучи, скрывавшей вершину горы.

И исчезает в ней.

17

Когда входишь в тучу — в этом нет ничего странного. Издалека кажется, что у нее есть какая-то форма и плотность, но постепенно, по мере того как приближаешься, она теряет свои очертания, становясь просто более густым воздухом, чем-то вроде тумана. Он окружает тебя со всех сторон: звуки раздаются глуше, голоса — тише, контуры предметов размываются, делаясь мутными или вообще неразличимыми. Наши воины походили на тени с того света, их развевающиеся плащи воспринимались как естественное явление природы — как шелест листвы или колыхание травы на склонах гор.

Добравшись наконец до гребня, мы услышали позади себя крики и бряцание оружия; я почувствовала, как тревога охватывает меня. Ксен подвергается риску больше других; как он выстоит против врагов, спрятавшихся в лесах и складках земли? Увижу ли я его еще или останусь одна?

Туча перед нами расступилась, открывая взорам еще более неприступное и труднопроходимое место — скалистый склон, по которому шла тропинка на вершину горы. Я поняла, что в горах никогда нельзя быть уверенным в том, что куда-нибудь придешь: за одной вершиной может появиться другая, еще более крутая; то, что воспринимается как близкое, оказывается очень далеким, и наоборот. Человек, по мере продвижения, должен приспосабливаться к очертаниям земли, по которой ступает.

К счастью, гроза утихла, лишь время от времени падало несколько капель, но иногда внезапно вода срывалась с крон деревьев, раскачиваемых ветром. Вдруг проявилась пугающая особенность: скорость нашего продвижения увеличилась, люди все время убыстряли шаг — по непонятной причине. Хотя происходящее в голове столь длинной колонны для хвоста оставалось неведомым, каждый знал, что нужно приспосабливаться — в точности как мускулы в извилистом теле змеи слаженно участвуют в образовании витков. Подъем становился труднее и круче, мы же двигались все торопливее. Женщины не смогли бы долго выдерживать этот ритм, и напрасно я, задыхаясь, умоляла девушку не сдаваться. Краем глаза наблюдала за неловкими движениям ее нескладного, непропорционального тела, за усилиями, какие она делала, чтобы не потерять равновесие, слышала крики боли. Неужели мне никто не поможет? Ведь они даже не замечают нас, для них важны лишь мулы, которых я веду. А Ксен слишком занят своими обязанностями командующего, желанием показать всем, чего он стоит и как его недооценивали, до тех пор пока наших военачальников не предали и не взяли в плен. Он, прежде всеми презрительно называемый «писака», теперь гарцевал на коне с удивительной ловкостью, метко разил врага, ранил и убивал, нападал и отступал — без устали, и с каждым колыханием белого гребня на шлеме сознавал, какое впечатление производит на окружающих.

В нас же с девушкой, которую тащила за собой, грязных, промокших насквозь, не осталось ничего красивого и притягательного, мы не представляли никакой ценности, а войску было безразлично, выживем или погибнем. Это обстоятельство До такой степени злило меня, что, когда один из воинов, бежавших мимо, грубо толкнул девушку и она упала на землю, я схватила его за плащ, как только он поравнялся со мной, и закричала:

— Эй, ты, ублюдок, почему не смотришь, куда идешь? Видишь вот эту, с пузом: ты отшвырнул ее на землю! Теперь ее женские прелести уже ничего не стоят, верно? Проклятие, на нее всем наплевать, и если она сдохнет, никто даже не заметит, но ведь если бы такая же, как она, не вынашивала тебя на протяжении девяти месяцев — воина передо мной вообще не существовало бы. Беги, черт возьми, беги, чтоб ты провалился!

Сама удивилась своим словам: при обычных обстоятельствах я покраснела бы, даже если бы мысленно произнесла подобную фразу, — однако воин снял шлем и, обнажая двойной ряд белоснежных зубов, проговорил:

— Мы погибнем, если не побежим, девочка: мы бежим, потому что нам нужно как можно быстрее добраться хоть куда-нибудь. Когда мы там окажемся — если я еще буду жив, — навещу вас и предложу свою помощь. Держитесь.

Я не верила собственным глазам и ушам: передо мной стоял Никарх-аркадиец, герой, сумевший вернуться из вражеского лагеря, держа в руках собственные кишки, чтобы предупредить наших.

— Но ты… — пролепетала я. Напрасно: его уже не было, он надел шлем и превратился в бронзовую маску, стал таким же, как все остальные, одним из «десяти тысяч».

«Чудо! — подумала я. — Но ведь если ему удалось, нам тоже удастся».

— Мы должны двигаться вперед! — прокричала я девушке. — Стисни зубы и не сдавайся. Вот увидишь: мы справимся!

Тучи рассеялись, и я наконец поняла, что творится в голове колонны. Кардухи заняли проход и в большом количестве, тесными рядами, выстроились наверху. В руках они держали большие луки, их было видно издалека, а еще они приготовились бросать в нас огромные камни.

Колонна остановилась.

Вскоре я увидела Ксена: он стремительно проскакал мимо, догоняя Софоса, находившегося впереди. Я догадывалась, о чем они говорят.

— Вы что, с ума сошли? Оставили нас позади, ничего не сказав, а мы постоянно подвергались нападениям.

— Ты разве не понимаешь? Взгляни вверх. Я пытался первым добраться до перевала.

Нас окружили со всех сторон, и ясно было, что Софос не намерен принимать бой в столь неравных условиях.

По крайней мере удалось хоть немного прийти в себя. Девушка выпустила из рук хвост животного и села на землю, тяжело дыша. Я привязала первого мула к деревцу и подошла к ней: бледная, тощая, с черными ввалившимися глазами, она еле переводила дух. Рядом с ней я заметила лужу дождевой воды, наполнявшей углубление в камне.

— Пей, — велела я, — а потом вымой руки: они испачканы дерьмом. И у меня еще осталась кое-какая еда. — Я протянула ей кусок хлеба, который она жадно проглотила. Не помню, как долго дуреха не ела.

Ксен продолжал возмущаться, так как считал, что хвост колонны должны были предупредить об опасности; кроме того, его расстроила потеря двоих воинов из числа лучших. Огромный камень, скатившийся сверху, расплющил шлем и пробил череп Басию-аркадийцу. Второй погиб от стрелы, пронзившей щит и панцирь, — тяжелой смертоносной стрелы кардухов, с крупным наконечником пирамидальной формы.

Но больше всего злила необходимость оставить трупы непогребенными. Ксен верил в богов, и мысль о том, что тела воинов подвергнутся надругательству и будут покалечены, а их души не найдут покоя в ином мире из-за того, что их не погребли с честью, мучила его. С другой стороны, во время сражения в русле канала он наносил врагам ужасные увечья только для того, чтобы испугать персов. Это воззрение касалось только греков.

В рядах царила растерянность, и Ксен предложил решение: во время стычек задней части колонны с местными ему удалось захватить двух пленных, и теперь следовало допросить их, чтобы выяснить, нет ли здесь другого пути, годного для вьючных животных. У нас был переводчик, даже два: один знал персидский и язык кардухов, другой — персидский и греческий. Откуда они взялись — неизвестно! По всей видимости, в армии существовал человек, занимавшийся подобными вопросами, и сумевший их найти. Но это определенно случилось уже после того, как наши военачальники попали в плен, и после того, как мы решили идти на север.

Первый пленник не сказал ни слова. Ни угрозы, ни побои не развязали ему язык. Клеанор ударил его рукоятью копья в живот, отчего горец согнулся пополам, а потом по спине, с огромной силой. Пойманный рухнул на колени, ничего не сказав. Тогда Софос сделал знак одному из своих людей, тот вынул меч из ножен и пронзил пленника насквозь. Кардух осел, словно пустой мешок, а по земле широко растеклось пятно крови. Ксена удивил этот поступок, но потом он понял, что это верное решение, так как второй пленный заговорил и подтвердил, что существует еще один проход, по которому можно провести вьючных животных к перевалу. До сих пор он молчал, боясь, что товарищ сообщит о его предательстве остальным.

— Нам следует знать что-нибудь еще? — спросил Софос. Речь его была спокойна, а человек, пораженный мечом, тем временем вздрагивал на земле в агонии.

— Да, — ответил кардух. — Над проходом высится гора, ее нужно занять заранее, иначе снова попадете в ловушку и вам уже никто не поможет.

Тем временем небо прояснилось, и солнце, начинавшее клониться к закату, подсветило облака красным и золотым, сообщая долине атмосферу мира и благополучия. Слышалось пение птиц, шелест листвы больших деревьев, подобных которым я никогда прежде не видела. У некоторых были огромные стволы и столь ветвистые кроны, что в их тени могло бы спрятаться более сотни человек. Другие, росшие ближе к вершине, имели более остроконечную форму, и зелень их выглядела гораздо темнее, даже приобретала ярко-синий оттенок. Повсюду лилась вода. В глубине долины она пенилась и грохотала среди громадных камней, стремительно падала по уступам скал, образуя взвесь из мельчайших брызг, в которых радугой преломлялся свет. В лесу украшала стебли цветов блестящими прозрачными жемчужинами. Мне, явившейся из края засушливых степей, все это казалось невероятным богатством, но также и признаком некой огромной и враждебной силы.

Нам предстояла очень трудная задача, поскольку в любом из двух проходов — том, что заблокировали кардухи, и том, который стремились занять наши, — хорошо просматривался второй. Военачальники решили, что нужно ударить по двум направлениям одновременно: Ксен нападет на кардухов, засевших у перевала, чтобы они подумали, будто мы хотим завладеть проходом, и таким образом отвлечет внимание от главного предприятия, а отряд добровольцев под покровом ночи последует за пленником и завладеет высотой над вторым перевалом. На рассвете звук трубы возвестит о том, что путь открыт. В этот момент враги заметят обман и бросятся в атаку, чтобы блокировать второй проход, и воинам предстоит любой ценой сохранить высоту за собой до тех пор, пока армия не завершит бросок и в дело не вступит замыкающий шествие отряд Ксена.

Ксен объяснил мне все это перед выступлением — так ясно и доходчиво, что я без труда все поняла. Вероятно, сказалась привычка жить среди воинов: теперь и я начинала разбираться в военной тактике, у меня стали появляться соображения по поводу того, как надо поступать в той или иной ситуации.

— Когда вы начнете приводить в исполнение план? — спросила я.

— Немедленно.

— И ты вызвался руководить отвлекающей атакой?

— Да.

— Но почему? Сегодня ты уже участвовал в битве, потерял двух лучших воинов. Другие могут сделать это вместо тебя, и никто не станет осуждать.

— Потому что я лучше всех подхожу для выполнения подобной задачи. И потому что Агасий-стимфалиец поведет людей ко второму перевалу с местным проводником. После меня он лучший.

— А Софос?

— Вне всяких сравнений.

— Да, ты прав: он — вне. Может, именно поэтому всегда появляется в нужное время в нужном месте.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Просто сложилось определенное ощущение… Мне тебя не хватает. С тех пор как мы вошли в эти края, вижу тебя лишь изредка и издалека. Я живу в постоянном страхе, что с тобой случится несчастье. Смерть в этой земле подкарауливает нас за каждым деревом.

Ксен потрепал меня по щеке.

— Смертный приговор висит над нами с тех пор, как мы попадаем в этот мир. Остается только узнать, как и когда.

— Я по-другому смотрю на это.

— Знаю. Ты борешься против смерти, считаешь, будто можешь изменить ход событий. Маленькая самонадеянная варварка.

— И мне это удается. Я видела аркадийца Никарха.

— Я тоже слышал, что он выкарабкался. Он состоит в отряде Агасия, с другими аркадийцами. Этот парень — крепкий орешек.

— Не подвергай себя риску понапрасну. Погибнуть ни за что — удел глупцов.

Ксен не ответил и взглянул на беременную девушку:

— Ее ты тоже хочешь спасти?

— Ее и ребенка.

Солнце садилось. Ксен надел шлем, взял щит и оставил мне на попечение своего коня Галиса. Это было чудесное животное светлого окраса, с большими выразительными глазами, тонкими ногами, сильными мышцами и длинной гривой, которую Ксен расчесывал каждый вечер, пока слуги чистили жеребца.

— Оставайся в укрытии. Они попадают в цель с невероятного расстояния. Я хочу найти тебя здесь, когда вернусь. Ты хорошо поняла? И его тоже, — добавил он, похлопав коня по крупу.

Галис довольно фыркнул.

Я улыбнулась и кивнула, и Ксен ушел.

Тем временем второй отряд под командованием Агасия приготовился выступать; они вели с собой проводника, руки его были связаны за спиной. Люди аркадийца выжидали в лесу, пока Ксен начнет нападение, вызывая на себя ярость кардухов.

Грубые и свирепые люди.

Им оказалось недостаточно, что мы собираемся уйти из их страны: они хотели, чтоб все мы простились с жизнью за появление в горах. Никто из нас не должен выжить. Нередко я размышляла о том, что подобная остервенелая целеустремленность имеет под собой иную причину, нежели просто защита территории, но кардухи, видимо, хранили свою тайну очень ревностно, если, конечно, она вообще существовала.

Я велела девушке никуда не двигаться и оставаться в укрытии, спрятала Галиса за вековыми деревьями, а сама отправилась на поиски места, откуда могла бы следить за ходом событий.

Ксен скакал вверх по склону на сменном коне: я видела, как белый гребень колышется на ветру. Солнце скрылось, и долину заливал бледный, призрачный свет. Отряд, выстроенный веером, следовал за командиром под прикрытием щитов.

Над перевалом уже сгущались грозовые тучи, озаряемые молниями. Вскоре полил сильнейший дождь — ручьями, потоками. Ксен прокричал что-то, преодолевая раскаты грома, и повел людей на штурм перевала. Но, как только они начали карабкаться по склону, сверху раздался еще более угрожающий грохот, словно гора распадалась изнутри. Я увидела, как груда камней катится вниз с чудовищным гулом. Они сталкивались друг с другом, подпрыгивали на уступах, гремели, увлекая за собой новые глыбы. Ксен закричал еще громче, превозмогая жуткий шум оползня, и его люди кинулись в укрытие.

Те, кто не успел вовремя спрятаться под достаточно большим выступом скалы, распластались на земле, накрывшись щитами.

Гроза свирепствовала все сильнее, и при каждой вспышке молнии доспехи наших воинов, блестящие от дождя, загорались, словно огонь. По-видимому, между нашими и позициями кардухов существовало какое-то препятствие, хоть я и не могла его разглядеть: Ксен остановился и старался пробраться к ним то с одной стороны, то с другой, но у него не получалось. При каждой попытке горцы сбрасывали большое количество камней, и булыжники порождали настоящие обвалы. Это было ужасное зрелище, и молнии делали его еще более пугающим. Одна из них попала в гигантское дерево: оно с чудовищным грохотом рухнуло на пути атакующих и вскоре вспыхнуло, словно факел, озаряя всю долину сиянием.

Ксен дождался, пока сила пламени поубавилась, и продолжил атаки, одну за другой, отвлекая врагов, пока не наступила ночь. Лишь затемно греки вернулись в лагерь; кроме того, люди устали. У многих сил вообще не осталось. Я смотрела, как они возвращаются, и сердце мое сжималось. Грязь покрывала их, многие истекали кровью, некоторые опирались на товарищей, зажимая руками раны, а в глазах у них стояло выражение, которое трудно описать, невозможно забыть.

Ксен пришел последним, а после того как до лагеря добрались все люди, вверенные его попечению, тут же отправился к Софосу, чтобы узнать, как идут дела у второго отряда.

Агасий со своими воинами уже, наверно, достиг пункта назначения и занял высоту, откуда можно было контролировать второй перевал. Вероятно, завтра нам удастся выбраться из ловушки, устроенной кардухами. Я взглянула на беременную девушку и подумала о том, что для нее этот переход может стать последним. Придется двигаться с той же скоростью, с какой пойдут мужчины, и точно так же подвергаться опасности попасть под камнепад и под град смертоносных стрел. Наши принесли с собой несколько трофеев: в два локтя длиной, они казались небольшими копьями, а падая сверху, обладали сокрушительной мощью.

Оставалось лишь одно решение, но мне предстояло действовать неожиданно и, быть может, даже применить силу, хотя это слово при одной мысли о нем вызывало у меня улыбку. Ксен ушел, чтобы принять участие в совещании. Тогда я занялась девушкой: принесла ей одеяла и кое-какую еду.

— Как тебя зовут? — Я до сих пор не знала ответа на этот вопрос.

— Листра.

— Что за странное имя?

— Не знаю. Мой хозяин всегда называл меня так.

Она говорила по-гречески хуже, чем я, со странным акцентом, словно смешавшим в себе отзвуки многих языков и наречий.

— Откуда ты родом?

— Не знаю. Меня купили, когда я была еще совсем маленькой.

— Значит, ты не ведаешь, сколько тебе лет?

— Нет.

— А когда родится ребенок — тебе известно?

— Нет. А какая разница?

С ней трудно было спорить.

— Выслушай-ка меня хорошенько. Поешь, а потом поспи. Постарайся как можно лучше отдохнуть. Устраивайся на этом выступе скалы, чтобы не намокнуть, если снова пойдет дождь. Сейчас он прекратился, но в здешних краях никогда не знаешь, когда пойдет снова.

Девушка набросилась на еду, не заставив просить дважды.

— Завтра нас ожидает самое худшее. Если удастся выбраться отсюда, вероятно, какое-то время мы сможем продолжать путь… не то чтобы спокойно, но и не дрожать все время от страха. Завтра может произойти все, что угодно, и каждому предстоит самому позаботиться о себе, не следует ждать ни от кого помощи. Не знаю, окажется ли этот день лучше, чем сегодняшний, или хуже, но ты не отпускай хвост мула. Если что-нибудь случится — кричи, и я тебе постараюсь помочь, однако сама не знаю, буду ли в состоянии это сделать.

Листра посмотрела на меня с выражением запуганного животного.

— Я не говорю, что нам предстоит умереть; есть вероятность, что справимся, но тебе не стоит ни на кого рассчитывать, даже на меня. Ты поняла?

— Поняла, — ответила девушка все с тем же запуганным выражением.

Я дала ей еще кусок хлеба. Лежалого и черствого — но все же хлеба.

— Оставь его на завтра и съешь только тогда, когда почувствуешь, что не можешь без него обойтись. На плохую ситуацию найдется худшая. Ты поняла?

— Поняла.

— А теперь отправляйся спать.

Я повернулась, чтобы уйти, и чуть не столкнулась с молодым человеком в бронзовых доспехах.

— Наконец-то я вас нашел. Раньше не мог: был на поле боя. Но теперь вижу, что с вами все в порядке, чему очень рад. Я не хотел толкать ее.

— Никарх-аркадиец. Кто бы мог подумать? Ты знаешь, что я ухаживала за тобой, пока ты пребывал больше на том свете, чем на этом?

— Действительно, твое лицо кажется мне знакомым.

— Береги себя: ведь на сей раз зашить тебя будет труднее.

Он улыбнулся улыбкой большого ребенка, героя, неосознающего собственного героизма, и отправился разыскивать свой отряд.

Я велела поставить палатку и разожгла костер. Это было нелегко: ведь все имевшееся в нашем распоряжении дерево оказалось сырым, — однако в каждом отряде существовали рабы, в чьи обязанности входило хранить огонь в специальных глиняных плошках и следить за тем, чтобы он не угасал никогда — ни днем, ни ночью. Наконец мне удалось добиться того, что пламя стало достаточно сильным и не слишком дымило, и даже приготовить кое-какую еду: ячменный суп с оливковым маслом. У нас еще оставался небольшой запас провизии — Ксен берег его, как драгоценное сокровище, и мне позволялось пользоваться им с величайшей умеренностью. Я отнесла немного Листре.

Потом Ксен вернулся с совещания военачальников, на котором они спланировали на завтра практически каждый шаг для обоих отрядов.

Вокруг царила странная атмосфера, словно время остановилось. До нашего слуха откуда-то сверху доносились непонятные звуки — крики и возгласы на незнакомом языке; порой стук падающих камней возвещал, что кто-то движется там, в темноте, наблюдая за нами.

Наши часовые тоже были начеку, они постоянно перекликались, и от этого возникало почти осязаемое чувство тревоги. Вдруг раздался свист, и огромная стрела вонзилась в ствол дерева, росшего неподалеку. Такая могла бы пронзить человека насквозь.

Потом — снова свист и предсмертный крик. Затем Ксантикл приказал — его высокий голос напоминал орлиный клекот:

— Все в укрытие! В укрытие!

Послышался свист — сотни стрел резали воздух. Ксен вскочил и закрыл меня щитом: одна стрела попала в его край, другая — в центральную часть, после чего отскочила в землю. Повсюду крики, замешательство, стоны.

Лишь позже, с восходом солнца, мы сможем сосчитать убитых и раненых. Но их было очень много.

Нас окружил незримый враг: поначалу мы застигли его врасплох, но потом он привык к нашей манере сражаться, к нашему оружию и отвечал со всей силой и храбростью, на какую только был способен. А завтра нас ждало тяжелейшее испытание: воинам придется брать почти непреодолимые препятствия, биться с нечеловеческими отвагой и решимостью. Все поставлено на карту, и если под конец дня нашим придется уступить, у выживших останется только одна забота — бороться до последнего вздоха, до последней капли крови, чтобы не сдохнуть, как животные на бойне, после жесточайших пыток.

Лекари уже вовсю занимались нашими ранеными. Ксен, сняв доспехи и отложив меч, писал при свете лампы.

18

Пока мы укладывались на ночлег, отряд, ведомый проводником, направился вперед по тропинке, чтобы занять перевал, через который нам предстояло пройти. Они двигались в тишине, стараясь не шуметь. Так воины добрались почти до вершины холма, где кардухи разжигали костер и готовились ко сну. Врагов застали врасплох и перерезали. Немногие оставшиеся в живых спаслись бегством. Но горы обманчивы: не эта высота господствовала над перевалом. Рядом находился еще один холм, повыше, охраняемый еще одной группой горцев, но было уже слишком темно для нападения, и наши остановились.

На рассвете, пока мы собирались, отряд Агасия снялся с места и направился ко второму холму. В воздухе стоял густой туман, похожий на тучу, сквозь которую мы проходили накануне, но шел скорее от земли, чем с неба. Он стелился, словно привидение, по оврагам и кручам, из него торчали только верхушки глыб, острые выступы скал и кроны деревьев. Под покровом этой молочной, неверной пелены наши воины могли продвигаться незаметно. Когда кардухи обнаружили их, греки уже подобрались слишком близко, а посему разгромили врага.

Может, этот туман послал на землю один из богов, покровительствующих воинам в красных плащах, чтобы они могли продвигаться беспрепятственно, скрытые потаенными складками небесного покрывала.

Вскоре мы услышали клич трубы, призывавшей нас идти к перевалу. Я плохо спала, все раздражало меня, в том числе этот пронзительный звук, но он по крайней мере пробудил меня к жизни. Труба протрубила во второй раз — и ее голос напомнил пение петуха в моей деревне, оповещавшего о восходе солнца. Листра, беременная девушка, взятая мной на попечение, уже проснулась и заняла свое место в караване, вместе с мулами. Небо почти расчистилось. Ксен уже исчез, его конь — тоже. Тем лучше: так у меня больше свободы действий.

Когда мы выступили, я поняла, что происходит: большая часть воинов, под командованием Софоса, поднималась непосредственно по склону на холм, занятый нашими. Прочие полководцы — Тимасий-дарданец, Ксантикл с развевавшейся по ветру шевелюрой, Клеанор, весь блестевший от пота, — искали другие тропинки, чтобы вскарабкаться на кручу, и подгоняли своих людей. Воины помогали друг другу, протягивая вниз рукояти копий.

Нам же предстояло воспользоваться самой широкой дорогой, той, по которой могли пройти вьючные животные. Наконец я увидела Ксена. Он двигался позади, словно овчарка, охраняющая стадо, и следил за тем, чтобы никто не отстал и не потерялся. Нас защищали сзади и справа, а враг надвигался слева — отряды улюлюкающих кардухов с огромными луками. Ксен крикнул что-то своим людям, и те без промедления выстроились параллельными рядами и атаковали засевшего на возвышении противника. Греки вызвали на себя стрелы и камни, чтобы наша длинная извилистая вереница могла продолжить восхождение. Ксен мог бы выстроить свой отряд клинообразно, но не сделал этого: очевидно, хотел оставить горцам путь к бегству, на случай если они решат отступить. В каком-то смысле вел войну, одновременно предлагая мир, и в этом было некое противоречие. Но кардухи ничего не поняли или не захотели принять его условий. Пока поднималась вверх по склону, не отрывая глаз от Ксена и его отряда, мне вдруг вспомнились собственные размышления о переводчиках: разумеется, кто-то позаботился о том, чтобы снабдить нас ими. Кто мог это сделать и как? И когда нашлось время для этого? Персы все время преследовали нас, держась на близком расстоянии, и кардухи тоже: они не давали нам передохнуть с тех пор, как мы вышли из их деревень. Если бы я была мужчиной, одним из полководцев или военачальников, постаралась бы узнать об этих переводчиках как можно больше, но Ксен однажды пренебрег моими сомнениями, когда я предупредила его о возможных последствиях встречи с Тиссаферном. А ведь войско тогда потеряло пятерых военачальников…

Прежде чем мы добрались до третьего завитка дороги, Ксен занял высоту и обратил врагов в бегство. Дорога к перевалу оказалась открытой. И небо продолжало оставаться ясным. Лишь несколько легких перистых облаков, похожих на клочья шерсти, плыли в вышине. Ксен расположился на склоне, выставив впереди легкую пехоту и позади — тяжелую. Он не решался снова вернуться в тыл колонны. И был прав: вскоре на нас снова напали, с другого холма. Я боялась, что это никогда не кончится, что кардухи станут атаковать беспрестанно, выскакивая из каждого оврага или расщелины. И этому не будет предела, и мир не настанет до тех пор, пока хоть один из нас останется в живых. Третий набег, за ним четвертый. Я перестала их считать. Горцы подкарауливали нас за каждой вершиной, за каждой седловиной, появляясь из ниоткуда, и метали тучи стрел, которые пронзительно свистели, обрушиваясь смертоносным градом. И камни — в огромных количествах.

Время от времени я смотрела на Листру: она продвигалась вверх все с большим трудом, тяжело дыша. Я кричала ей:

— Держись за хвост мула!

Но она, возможно, боялась — ведь животные нервничали, пугаясь шума и внезапных криков, — и плелась в гору без посторонней помощи, стараясь не упасть. Когда мы занимали какую-нибудь высоту, Ксен покидал ее и двигался дальше, чтобы обосноваться на следующей. Нам необходимо было добраться до остальных — иначе нас отрезали бы и разрубили на куски.

Вскоре Ксен в третий раз атаковал холм, где расположились враги, и ему удалось согнать их оттуда. Казалось, наши злоключения близятся к концу, однако в этот момент к нему подбежали два воина: они кричали, стремясь привлечь его внимание. Ксен бросился вниз.

— Что случилось?

— Враг снова занял первый холм, — ответили воины, еле переводя дух. — Их тысячи, мы не справились; многие из наших погибли, другие ранены. Смотри, они наверху.

Ксен повернулся к холму, откуда доносился победный военный клич кардухов, больше похожий на пронзительный и нестройный визг, подобный крику хищной ночной птицы.

Взглядом поискал своего помощника, нашел исвистнул, подзывая.

— Приведи сюда переводчика, — велел он, как только тот подошел.

Вскоре явился переводчик.

— Ступай туда, — приказал ему Ксен. — Скажи им, что я прощу о перемирии, чтобы каждая сторона могла подобрать своих мертвых.

Он никогда не отказывался от своих убеждений: воевал, ранил, убивал, как другие, но при этом соблюдал определенные правила, исполнял некие ритуалы, и это помогало ему чувствовать себя человеком, а не зверем. Почтение к павшим было из их числа. Если приходилось оставить товарища непогребенным, это причиняло Ксену огромную боль, а иногда мучило его днями напролет.

Пока шли переговоры, врагов становилось все больше, а два наших отряда — тот, что занял перевал, и тот, который с трудом поднимался вверх по тропинке, — стремились к месту встречи. Очевидно, согласие на переговоры явилось для кардухов лишь тактическим ходом. Они вдруг напали на нас все вместе, испуская дикие вопли и сталкивая по склону огромные булыжники. Я подбежала к Листре и повалила ее на землю у края тропинки.

— Голову вниз! Голову вниз!

Крупный камень попал в одного из наших мулов, и тот рухнул на землю с раздробленным хребтом. Я смотрела, как он изо всех сил пытается подняться на ноги, и никогда не забуду выражение панического ужаса в его вытаращенных глазах. Один из воинов, проходя мимо, точным ударом вонзил копье в основание черепа животного и прикончил его. Он положил конец страданиям мула, и колонна смогла двигаться дальше.

Как только закончился камнепад, я подняла голову и увидела Ксена: он вел своих людей в наступление. Словно безумный несся к вершине холма и кричал:

— Вперед, вперед!

Это выглядело удивительным: казалось, храбрость его безгранична, он первым вскарабкался наверх, не обращая внимания на стрелы, свистевшие вокруг. Вдруг снова раздался этот ужасающий шум — грохот камнепада, сметающего все на своем пути. Кардухи опять кидали в наших глыбы и булыжники. А у Ксена нет щита! Ему нужно было двигаться очень быстро, чтобы повести людей в атаку, и он оставил его висеть на сбруе коня. Я увидела, как огромный камень, ударившись о выступ скалы, разбился на четыре смертоносных куска. Одному из наших обломок попал в грудь, отбросив шагов на двадцать, второму раздробил бедро. Юноша рухнул на землю, вопя от боли, но вскоре затих — вся его кровь за несколько мгновений вытекла из разорванной артерии.

С замиранием сердца я смотрела, как белый гребень на шлеме Ксена дерзко раскачивается среди града стрел и камней, бросая вызов подручным смерти, на каждом шагу пытавшимся ухватить его, словно бешеные собаки.

«Вот сейчас он упадет, — думала я, чувствуя, как теряю сознание. — вот сейчас упадет». Каждый раз, как камень свистел мимо его шлема, стрела вонзалась в пяди от его ступни.

Вдруг мои глаза уловили блеск наконечника стрелы, и я тут же угадала ее неумолимую траекторию. Вот сейчас мое сердце остановится, вот сейчас жизнь угаснет вместе с его жизнью, жизнью Листры и всех воинов, следовавших за ним вверх по склону. Стрела искала грудь Ксена и ударила бы, стремительно, со свистом, но отскочила от металла. Щит закрыл Ксена: молодой герой подставил бронзовую преграду, прикрывая своего командира и отводя стрелу. Потом, бок о бок, защищаясь одним на двоих сверкающим щитом, они продолжили подниматься, ведя за собой остальных. И отряд, занявший перевал ночью, примчался к ним на помощь. Ряды сплотились, красные плащи ярким пламенем горели в лучах дневного света, щиты полыхали, ослепляя врагов.

Теперь кардухи находились очень близко, в их звериных глазах стояло выражение ужаса, они перестали быть зловещими призраками ночи, таинственными, грозными существами, духами горных вершин, повелителями камнепадов, — превратились в косматых пастухов, одетых в кожи, спасающихся бегством, усыпая землю убитыми и ранеными. Я увидела, как Тимасий-дарданец ведет своих в бой и красное знамя развевается на древке его копья; Клеанор, рыча, словно лев, преследует противника с отрядом аркадийцев, а шевелюра Ксантикла колышется при каждом прыжке. Мелодия флейт сопровождала этот бросок, и в такт ей раздавался боевой клич.

Все кончилось. Когда наши оказались на перевале, взорам их открылась долина, и воины остановились, опираясь на копья, переводя дух и осознавая, что по-прежнему живы. Увидев белый гребень на шлеме, я забыла обо всем — даже о беременной девушке. Закричала что было мочи:

— Ксен! Ксе-е-ен! — Бросилась к нему и обхватила руками за шею.

Знала, что смущаю возлюбленного — вот так, перед всеми, — но мне было все равно, я лишь хотела ощутить биение его сердца, увидеть блеск глаз и коснуться пропитанных потом волос под шлемом. Он тоже обнял меня и несколько мгновений не отпускал, словно мы остались наедине, перед колодцем в Бет-Каде. Потом Софос взглянул на него, и летописец меня оставил.

Как только выдалось время, Ксен разыскал юношу, спасшего ему жизнь. Его звали Эврилох из Лус, он оказался очень молодым: думаю, не старше восемнадцати или девятнадцати лет, — у него был светлый и невинный взгляд ребенка, но при этом плечи и руки истинного воина.

— Я обязан тебе жизнью.

Эврилох улыбнулся:

— Мы здорово проучили горных козлов, и даже шкуры их у нас остались — по крайней мере пока, — и это главное.

В долине обнаружили несколько деревень, тоже покинутых, и воины разместились в домах, чтобы отдохнуть и укрыться от сырости и ночного холода, с каждым днем становившегося все более сильным. В домах нашелся необходимый нам провиант и даже вино. Один из людей Ксантикла отыскал его: оно находилось в емкостях, выдолбленных в скале и обмазанных изнутри глиной. Его хватило бы, чтобы допьяна напоить пол-армии, и Софос велел выставить охрану. Не исключено, что вино намеренно оставили там для нас: ведь такое его количество в подобной ситуации являлось оружием. Внешнее спокойствие вечера никого не обмануло. Мы знали, как действуют кардухи.

Когда воины готовились устроиться на ночлег, явился помощник Ксена вместе с переводчиком и сообщил удивившую всех новость:

— Они согласны.

— На что? — спросил Ксен.

— На перемирие, чтобы подобрать мертвых.

Ксен взглянул на него недоверчиво:

— На каких условиях?

— Мы забираем своих мертвых, они — своих.

— И все?

— Еще горцы хотят… — Он стал оглядываться, пока не нашел глазами кардуха, который провел Агасия и его отряд к перевалу. — Этого.

— Проводника? Меня это устраивает.

* * *
Вот только кардуха это не устраивало. Сообразив, что мы намерены сдать его своим, он пришел в отчаяние, принялся умолять и плакать, подходил к каждому полководцу — за это время горец научился различать их по гребням на шлемах и богато украшенным доспехам, — хватал за руки. Один отталкивал его — и проводник падал на колени перед другим, упрашивал так страстно и искренне, что даже каменное сердце дрогнуло бы. Наши понимали, какое жестокое наказание его ждет, а сам он понимал это еще лучше. Сломавшись перед угрозой насилия, кардух, вероятно, думал, что мы оставим его у себя — ведь нам понадобится человек, знающий здешние места и тропинки, — а потом, когда перестанем в нем нуждаться, наверно, отпустим. Быть может, он знал, где спрятаться — у родственников, у друзей, живших в какой-нибудь забытой богами деревеньке, где о вынужденном предательстве никто никогда не узнает.

Он не мог даже представить себе, что его, живого, обменяют на мертвых.

Кардуха повели прочь, и, прежде чем встретить свою судьбу — не знаю почему, — он обернулся ко мне, ничего не значащей женщине; может, потому, что увидел на моем лице сочувствие. А я заметила в его глазах выражение панического ужаса, как в глазах раненого мула.

Наши воины карабкались вверх по тропинке, на которой сражались всего несколькими часами раньше, освещая себе дорогу факелами, их сопровождали люди с рукотворными носилками; вернулись парни уже глубокой ночью с трупами погибших.

Их оказалось не менее тридцати — сраженных во цвете молодости, выживших в великой битве у ворот Вавилона, чтобы встретить бесславную, неприметную смерть в дикой стране. Я рассматривала их по очереди и не могла сдержать слез.

Лицо двадцатилетнего юноши, покрытое смертельной бледностью, с мутными глазами, едва не разорвало мне сердце.

Ксен устроил похороны: отряд выстроился, чтобы отдать павшим почести, в то время как флейты играли тягостную, пронзительную мелодию, напоминавшую крик. Тела поместили на три больших деревянных помоста и сожгли, окропив вином, пепел собрали в глиняные сосуды, потом участники церемонии десять раз прокричали имена погибших, держа в руках копья остриями к небу, и, пока отблески пламени плясали на щитах, мечи их раскалили в погребальном огне, согнули и похоронили вместе с урнами.

Потом зазвучала песнь — мрачный, печальный гимн, подобный тем, каким мы внимали в Сирии, под усеянным звездами небом пустыни, и мне показалось, что я слышу одинокий и мощный голос Менона-фессалийца на фоне общего хора. Его уже не было с нами, как и этих юношей, которые еще утром на моих глазах карабкались вверх по крутым склонам, протягивая друг другу древки копий. Скорбная и звучная песнь друзей сопровождала их в потусторонний мир — в слепой мир, где вместо воздуха — земля, а вместо хлеба — глина.


На следующий день вновь отправились в путь и вскоре поняли, что напрасно обольщались. Враги вели себя еще злее, дорога становилась все труднее и непроходимее. Мы двигались по еще более неровной земле, хребты следовали один за другим — в этом краю уже не стоило рассчитывать ни на перемирие, ни на возможность переговоров. Преследовавший нас дикий народ хотел, чтобы мы погибли — все до единого.

За каждый холм, за каждую высоту снова велся нещадный бой. На сей раз Ксен скакал впереди, в то время как Софос охранял тыл армии. По небу плыли длинные и узкие серые тучи, похожие на острия копий: они стремились к югу, навстречу нам. Быть может, Ксен увидит в этом дурное предзнаменование. Но пока он действовал с невероятной силой и быстротой: каждый раз, едва завидев высоту, с которой враг мог нанести удар или помешать нашему продвижению, он со своим отрядом бросался занимать ее; если холм уже был захвачен врагом, атаковал с неиссякаемым напором. Но кардухи оказались хитрыми: часто оставляли занимаемую позицию еще до схватки и прятались или же захватывали новую. Для них это не составляло труда: они были одеты в кожу и вооружены луками, в то время как нашим, в доспехах, с огромными щитами в руках, каждое движение стоило вдвое больших усилий.

Горцы хотели обессилить нас, измотать, а потом, когда не сможем ступить ни шагу, — добить. Но они плохо знали воинов в красных плащах: я видела, как Эврилох из Лус, молодой человек, закрывший Ксена своим щитом, бьется, словно юный зверь: он подбирал стрелы кардухов и бросал в них же, словно копья, часто попадая в цель; видела темные руки Агасия-стимфалийца, блестевшие от пота, разившие врагов; Тимасий и Клеанор вели своих людей наверх, чередуясь, так чтобы одни могли перевести дух, пока вторые сражаются. Защищенная сверхчеловеческими усилиями, ценой крови, длинная колонна, включавшая вьючных животных, рабов и женщин, медленно двигалась вперед, шаг за шагом, к месту остановки, которое мы пока что даже представить себе не могли.

Потом тяжкому ратному труду пришел конец: солнце село за кромкой лесов, последние крики утихли, превратившись в предсмертный хрип, в самой высокой точке неба показался серп луны, и вдруг, как по волшебству, перед нами явилась долина.

Взгляд отдыхал на этой мирной картине.

Долина оказалась большой и почти ровной, с дальней стороны ее закрывал небольшой холм, из конца в конец пересекала речка с прозрачной водой. На севере высилась гора: закат окрашивал ее в багряные тона, на большом уступе стояла деревня. Каменные дома — первые за долгое время. Соломенные крыши, маленькие окошки, маленькие двери. Тропинка в скале вела к речке, и девушка в красно-зеленой одежде, с черными волосами, украшенными сверкающей медью, грациозно спускалась по ней, неся на голове амфору на маленькой подушечке. При ее виде наступила такая тишина, что мне показалось, будто я слышу позвякивание браслетов на ее лодыжках.

Наконец-то мы будем спать в безопасности, в одном из многочисленных домов; кому не хватит места — разместятся в амбарах с зерном или в загонах для скота. Софос выставил часовых, в том числе у подножия гор, ограничивающих долину. Все надеялись на то, что худшее осталось позади.

И никто в это не верил.

Девушка, которую мы видели на тропинке, ведущей к реке, не вернулась. Мне все еще вспоминается ее изящная, горделивая фигура, и я спрашиваю себя: а не была ли она видением, божеством гор или реки, покидавшим опустевшую деревню, чтобы исчезнуть в лесу или раствориться в прозрачных водах?

Воины разожгли костры, зная, что за нами все равно следят и лучше уж поесть наконец горячей еды. Ксен пригласил к своему столу Эврилоха из Лус и аркадийца Никарха, вместе с Софосом и Клеанором. Я так и не поняла, что это — прощальный ужин перед встречей в потустороннем мире, подобный тому, какой восемьдесят лет назад устроил царь воинов в красных плащах, сражавшийся против самой большой персидской армии всех времен? Ксен рассказал мне историю этого царя, уже ставшую легендарной, — царя, не носившего ни короны, ни богатых одеяний: только тунику из грубой шерсти и красный плащ, как и триста воинов, бившихся под его началом, которые погибли в месте под названием Фермопильское ущелье. Волнующая история. Мне вспомнились слова Софоса: «Давайте есть и пить… завтра…» Внезапный порыв ветер унес прочь окончание фразы.

Когда все отправились по домам, я подошла к моему летописцу с бокалом теплого вина.

— Что будет завтра?

— Не знаю.

— Они снова станут нападать?

— До тех пор, пока хоть один из них останется в живых.

— Но почему, почему они не позволят нам уйти? Неужели не понимают, что им самим это выгодно?

— Ты хочешь сказать, что кардухам было бы гораздо легче пропустить нас, чем пытаться помешать?

— Именно. Многие из них погибли, многие ранены, и будут новые жертвы. Какой в этом толк? Имеет смысл сражаться, если есть шанс отразить нападение врага. Но мы уже здесь и хотим лишь пройти через их земли. Ведь они тоже отлично понимают: оружие, которое остается в теле человека, убивает его; то, что проходит насквозь, не задев жизненно важных органов, — щадит. Никто не желает умирать без причины. Как это объяснить?

Ксен сделал глоток вина и ответил:

— Знаешь, что говорит переводчик? Армия Великого царя напала на эту страну и исчезла в никуда. Один раз местные сделали это, и сделают снова. Горцы просто хотят, чтобы все усвоили: они уничтожат любое войско, проникшее на их территорию. Тогда никто не станет больше нападать на их страну.

— А Тиссаферн? Ведь он тоже хотел расправиться с нами. Все по той же причине?

Ксен кивнул:

— По той же самой: кто сюда пришел — уже не вернется обратно.

— Но почему персы не сделали этого, когда мы были окружены, без пищи и воды? Зачем им понадобилось убивать наших военачальников?

Ксен покачал головой.

— А откуда взялись переводчики? Кто прислал их нам?

— Не знаю.

Я пробудила в нем сомнения, как и в тот раз, когда наши полководцы отправились на встречу с персами.

— Осторожно, Ксен. Добродетель бессильна против обмана.

— Знаю, но здесь все сражаются одинаково храбро, все в равной мере рискуют жизнью. Я полностью доверяю своим товарищам — от главнокомандующего до рядового воина. И еще кое-что: предательство никому не выгодно. Мы можем спастись лишь единственным способом: выполнить свой долг, стать единым целым.

— Это правда, — ответила я, — но скажи мне: есть ли кто-нибудь, кому выгодна гибель армии? Кто-нибудь понесет ущерб, если она вернется?

Ксен пристально взглянул на меня с непроницаемым выражением. Словно хотел донести до меня мысль, которую нельзя произнести вслух, — совсем как служанка царицы-матери. Я не стала настаивать и ничего больше не сказала. Достаточно было того, что он выслушал меня. Помогла ему снять доспехи и отправилась к речке за водой, чтобы он мог помыться перед сном. Только после этого я пошла навестить беременную девушку. Изможденная, она лежала прямо на голой земле. Ветер усилился и гонял по небу куцые белесые облака, стаю трепещущих призраков, блудные души покинувших этот мир.

19

— Вставай, — велела я. — Дам тебе овчину и одеяло. А попона мула послужит подушкой.

Она стала плакать:

— Не могу. А еще среди этих каменных гор я потеряю ребенка.

— Напротив, ты спасешь его: он сын «десяти тысяч», этот маленький ублюдок, так что справится. И ради него ты спасешь саму себя… Или ради нее.

— Уж лучше бы нет. Родиться женщиной — горькая доля.

— Рождение — тяжелое испытание для всех. Сколько молодых людей погибло — сегодня, вчера, — и сколько еще погибнет! Но мы с тобой живы. Скажи: ты когда-нибудь любила?

— Любила? Нет. Но я знаю, о чем ты говоришь. Однажды мне это приснилось. Юноша смотрел на меня словно зачарованный, заставляя чувствовать себя прекрасной. Каждый раз, закрывая глаза, я ждала встречи с ним.

— А теперь он больше не является к тебе во сне?

— Он умер. Смерть — самый могущественный из снов. Ты похоронишь нас, когда мы умрем? Если можно, засыпь нас землей и камнями, не оставляй на съедение лесным зверям.

— Перестань. Когда человек умирает — ему уже все равно.

Я взяла овчину и одеяло и помогла Листре устроиться на ночлег. Потом принесла ей остатки ужина, которые специально для пес спрятала, и немного вина — чтобы подкрепить силы.

Она уснула; надеюсь, тот юноша пришел к ней в грезах.

Лупа встала из-за гор, освещая долину тысячей искорок, засияла, отразившись в водах реки, бурливо текущих по ложу из чистого песка. Я хотела лишь спать, в изнеможении упасть рядом с Ксеном и забыться, но тут мое внимание привлекли дозорные, падающие от усталости, — они охраняли нас, скрывая лица под шлемами, завернувшись в плащи.

Любопытно было бы узнать их мысли.

Все остальные уже спали, и эхо последних битв звучало у них в ушах. Какие сны им снились?

Может быть, мать, несущая в руках теплый и душистый, золотистый хлеб?

В лагере прижились бродячие собаки, которые вот уже какое-то время следовали за армией; они с каждым днем тощали, потому что пропитания для них не оставалось, и грустно выли на луну.

Подул холодный ветер, налетел, словно хищная ночная птица, покинувшая свое гнездо, но в палатке было тепло, и я прижалась к мягкому, теплому телу Ксена под шерстяным плащом. Мне снились иные земли, иные звуки, иные небеса. Последнее, что я увидела, прежде чем провалиться в забытье, была подставка, на которой висели доспехи и плащ: в темноте она казалась свирепым воином, не дремлющим, замышляющим убийство, пока вокруг все спят. Последнее, что я слышала, — голос большой реки, кипение ее бурных вод среди шероховатых скал и пропастей. Ветер…

Ветер переменился.


Проснулась от сильного холода, увидела, что одеяло сползло с ног, и поднялась. Ксен уже ушел, и подставка для доспехов опустела.

Я напрягла слух и уловила странный звук, неясный шорох, а также ржание и фырканье коней вдалеке и протяжные звуки рога.

Лаяли, устало бродя по лагерю, собаки.

Я вскочила, оделась и вышла из палатки. Отряд всадников носился туда-сюда вдоль невысокого хребта, заслонявшего от нас горизонт с севера. Невдалеке полководцы — Ксантикл, Клеанор, Агасий, Тимасий и Ксен — собрались вокруг Софоса, сжимая в руках копья, щиты их лежали на земле. Шел совет.

Я увидела, что воины указывают на что-то, и тоже повернулась в ту сторону: вершины гор позади нас буквально кишели горцами. Они размахивали пиками, трубя в боевой рог: звук этот нес в себе беспощадную ярость.

— Они никогда не уйдут, — буркнул кто-то, — и всегда будут преследовать нас.

— Тогда давайте подождем их и дадим им решительный бой, — предложил другой.

— Они останутся в горах, чтобы обстреливать нас издалека, сбрасывать камни, устраивать засады. Теперь кардухи поняли: нужно наносить удар и бежать, не вступая в открытый бой.

— Смотрите! Что там происходит? — закричал четвертый.

Многие побежали к хребту, возле которого остановились всадники. Я тоже направилась в ту сторону, с кувшином в руках, делая вид, что собираюсь набрать воды в реке. И от того, что увидела, добравшись до гребня, сердце замерло у меня в груди: впереди текла река, пересекавшая долину с запада на восток, в которую впадала та, что струилась возле нашего лагеря. А на том берегу выстроилась целая армия!

Не дикие пастухи, а хорошо вооруженные воины, пешие и конные, в кожаных панцирях и поножах, в конических шлемах с гребнями из конского волоса, черных с охрой. Их были тысячи. Крупные скакуны перебирали копытами, выдыхая клубы пары.

Мы оказались в ловушке, зажатые между горами и могучей рекой, с ордой неумолимых врагов за спиной и могущественной армией впереди, на противоположном берегу реки. Они явились как раз вовремя, чтобы помешать нам двигаться дальше, а кардухов, от которых, как мы надеялись, удалось оторваться, стало еще больше, и они вели себя воинственнее. Как это возможно? Кто устроил так, чтобы армии двух враждующих между собой народов действовали столь слаженно? Тысячи тревожных мыслей и подозрений мгновенно пронеслись в моей голове, и одновременно меня охватило еще более тревожное ощущение бессилия: даже если бы наши полководцы думали так, как я, это ни к чему бы не привело. Только боги, если они, конечно, существуют и заботятся о нас, могли вывести нас из тупика.

Неподалеку, на фоне пасмурного неба, ясно выделялись фигуры двух всадников с мрачными лицами, в развевающихся на ветру плащах. Их речи словно повторяли ход моих мыслей.

— На сей раз деваться нам некуда.

— Не говори так: накликаешь беду. Но кто это такие? Не персы и тем более не мидийцы или ассирийцы.

— Это армены.

— Откуда ты знаешь?

— Так сказал наш военачальник.

— Наше оружие лучше и тяжелее.

— Да, но позади нас — кардухи, готовые биться до последнего.

— Мы тоже.

— Да. Мы тоже.

Галопом прискакал Тимасий-дарданец.

— Что происходит? — спросил его первый всадник.

— Все не так ужасно, как кажется.

— Нет?

— Нет.

— Кто это говорит?

— Наш главнокомандующий, Хирисоф.

— У него есть чувство юмора, об этом всем известно. Мне кажется, дело плохо.

— Мне тоже, — согласился второй всадник.

— Погодите, послушайте меня, — заговорил Тимасий. — Кардухи хорошо знают, что, если они спустятся с гор, мы разрубим их на куски. Более того, нам только того и надо: пусть попробуют, и мы раз и навсегда положим конец их бесконечному преследованию. Кроме того, долина довольно большая, и они не смогут бросать в нас свои камни. А вот с другой стороны у нас армия, и это действительно проблема.

— А река? Река — тоже проблема.

— Верно, — ответил Тимасий. — Хирисоф говорит, что единственный выход — пересечь ее вброд, напасть на арменов и разгромить их, прежде чем кардухи решатся спуститься. Когда мы окажемся на том берегу реки, дикари больше не смогут нам докучать.

— Когда?

— Сейчас же. Завтракаем и выступаем; силы нам понадобятся.

Тимасий развернул коня и поскакал в сторону лагеря. Труба возвестила о том, что еда готова.

— Ладно, завтракаем, переходим на ту сторону, расправляемся с этими и идем дальше. Всего-то? Да, легко сказать. Но насколько глубока река?

— Сейчас посмотрим, — ответил второй всадник, спешился и стал спускаться. Первый последовал за ним, и, прикрываясь щитами, они ступили в воду и двинулись к середине потока. Армены держались на некотором расстоянии; казалось, происходящее их не интересует. Вероятно, они знали, что будет дальше.

Я тоже сразу сообразила, что к чему.

— Осторожно! — закричала, и в то же мгновение первый воин поскользнулся, и поток понес его. Второй пытался поймать товарища, но тоже поскользнулся и упал в бурные волны, стараясь ухватиться за что-нибудь. Лошади заржали, затопали копытами и, путаясь ногами в узде, устремились вслед за своими хозяевами.

Я принялась кричать:

— Помогите им! Сюда, сюда!

Несколько воинов сообразили, в чем дело, и прискакали, но вскоре остановились, понимая, что с судьбой бороться бесполезно.


Софос не шутил. После завтрака армия построилась колонной по пятьдесят человек в ряд и быстро двинулась к реке. Несколько человек остались охранять лагерь и защищать его с тыла от кардухов, продолжавших кричать и протяжно трубить в рог. Создавалось впечатление, что число их постоянно растет.

Быть может, воины узнали, что недавно произошло, но, очевидно, иного плана просто не было, и армия двинулась вперед. Голова колонны вошла в реку, но дно покрывали камни, скользкие от водорослей, и устоять на ногах оказалось очень трудной задачей. Одни поддерживали других, но не успели воины добраться и до середины реки, как вода уже доходила им до самой груди. Течение было столь сильным, что вырывало из руки щиты, и удержать их представлялось практически невозможным. Кое-кто попытался поднять их над головой, но армены обрушили на наших град стрел и щиты немедленно опустили вниз, чтобы защитить грудь и живот. На моих глазах армия сражалась с рекой, но борьбы была неравной, сила потока — непреодолимой, а вода — ледяной. Вскоре несколько раз протрубила труба, призывая к отступлению, и греки двинулись обратно, таща за собой раненых и громко призывая лекарей.

Мы очутились в ловушке. Врагам оставалось только ждать. Кардухи начинали спускаться, шаг за шагом. Армены не двигались, Софос отправил в сторону гор несколько отрядов легкой пехоты, а также критских лучников и метателей копий, чтобы держать кардухов на расстоянии. На протяжении целого дня ничего не происходило, и ощущение бессилия, если не отчаяния, повисло в воздухе над лагерем. Снова наступила ночь.

По крайней мере Листра теперь могла отдохнуть и восстановить силы. Но где же Мелисса? Я нигде ее не видела, хотя с наступлением вечера там и сям во множестве бродили молодые гетеры, а воины за руку отводили их в свои палатки. Быть может, предчувствуя близкий конец, мужчины в последний раз хотели насладиться любовью. Около полуночи несколько фессалийцев и аркадиец собрались вокруг костра и, поужинав, запели.

Это были воины Менона, их мощные, глубокие голоса воскрешали образы долин и гор их земли. Не слишком хорошо разбирала слова, но в этой музыке слышалась такая отчетливая, щемящая гармония, что я прослезилась. И когда в определенный момент пение стало еще громче, превратившись в единый громовой голос, а потом на мгновение слилось с одиноким криком трубы и тут же умолкло, эхо несколько раз отразило его о горы с такой силой, что, казалось, пробудило их от каменного сна. И только проходя мимо потрескивавшего костра, от которого вихрем поднимались искры, только заглянув в лица воинов, освещенные отблесками огня, я поняла, что они издали этот могучий клич, чтобы их услышал он, Менон, из подземного мира мертвых.

Я бродила по лагерю, покрыв голову платком, и слушала. Слова накладывались на слова, порой слышала жалобы, сетования, кашель. Воспоминания, ругательства, речи, полные сдерживаемого гнева, страха, грусти. Крики животных, тяжелое дыхание тел, сплетенных в восторге любви, граничащей со смертью.

Я вернулась в палатку и обнаружила, что она по-прежнему пуста: Ксен с другими полководцами отправился на поиски пути к отступлению, хотя все уже, казалось, было предрешено и долгий поход близится к завершению. На мгновение мне почудилось, будто я вижу, как среди стволов деревьев колышется что-то белое — неясный, ускользающий призрак, — потом все пропало. Мертвые пришли за нами…

Тем временем случилось непредвиденное.


Как я узнала позже, два воина, которых смыло течением — Эпикрат и Архагор, в составе отряда занявшие холм, господствовавший над перевалом, — что есть мочи боролись с водой. Много раз они пытались ухватиться друг за друга, чтобы объединить усилия, но могучий поток разделял их, а доспехи тянули на дно. Парней все время болтало из стороны в сторону, било о глыбы, камни и выступы скал, при каждом ударе они испытывали острую боль. Ледяной холод пробирал воинов до костей, дышать становилось все труднее.

Вдруг, уже теряя сознание и отдаваясь смертельным объятиям реки, Архагор увидел перед собой ствол дерева, упавший в воду. То был огромный дуб, еще цеплявшийся корнями за берег, но течение уже почти подмыло его и готовилось поглотить поверженного колосса. Архагор из последних сил уцепился за ветку и почувствовал, как его хватает за ногу Эпикрат, тоже заметивший шанс к спасению.

Это движение чуть не оторвало Архагора от опоры, но он, сообразив, в чем дело, еще крепче обхватил ветку, позволяя товарищу по себе вскарабкаться на дерево. Потом уже Эпикрат помог другу подняться и выбраться из реки. Оба ступили на землю — и в то же мгновение корни дуба с сухим треском оторвались от почвы, и пенные воды унесли его прочь. Придя в себя, греки побрели по обрывистому берегу, вверх по течению, намереваясь добраться до лагеря, прежде чем армия выступит, сочтя их погибшими.

Изнемогая от усталости, совсем одни в незнакомом краю, они вступили в бой со временем. Шли, стиснув зубы, превозмогая боль от ушибов и ран, полученных от ударов о скалы, пока бурное течение несло их. Воины не обращали внимания на голод, холод и ледяной ветер, проникавший сквозь мокрую одежду, останавливались лишь тогда, когда судороги били тело. Отдохнув, следовали дальше, подстегиваемые желанием добраться до товарищей.

Наконец бледная заря осветила громады гор и лесов, а из каменистой пропасти послышался голос реки, яростно низвергавшейся с кручи. Архагор и Эпикрат заглянули в бездну и увидели, что в расселине рождается приток, река у гор течет широка и спокойна и лишь в середине течение быстрое. Приток намыл слой песка и гальки, замедлявший течение там, где расстояние между двумя берегами было наибольшим.

Отдыхая, греки заметили, как на противоположной стороне старик, женщина и двое детей входят в пещеру и прячут в ней какие-то узелки, вероятно, содержавшие их скудные пожитки.

— Если они туда перебрались, мы тоже сможем, — пробормотал Архагор.

— Сейчас мы это узнаем, — ответил Эпикрат.

Они спустились к броду, сняли доспехи, ножны с мечами и вошли в воду, вооруженные лишь кинжалами. Дно было покрыто песком и очень мелкой галькой, в середине реки вода не доходила им даже до пояса.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросил Архагор.

— Это значит, что мы нашли брод и армия может перейти реку здесь, а потом атаковать арменов с тыла.

— Отлично. Поспешим предупредить наших, прежде чем они натворят глупостей.

Они вернулись назад и, надев доспехи, отправились к холму неподалеку, поросшему дубовым леском. По склону шла тропинка, проложенная пастухами и их стадами, и воины добрались по ней до вершины, откуда им открылся вид на лагерь и на долину, по которой текла река. В то же самое время оба увидели армию, выстроившуюся колонной в полном боевом вооружении, во второй раз предпринимающую попытку пересечь поток и атаковать арменов. Кардухи стремительно спускались с гор, чтобы напасть с тыла.

Архагор принялся кричать:

— Остановитесь! Останови-и-итесь!

— Перестань, они тебя не слышат. Попробуем догнать их, скорее, побежали! — ответил Эпикрат и бросился вперед, по, как только сделал шаг, огромный медведь вышел из леса навстречу. — Пошел прочь, проклятый! — прокричал воин, пытаясь прогнать зверя палкой, но медведь разъярялся все больше, и пришлось схватиться за меч, чтобы держать его на расстоянии. Животное угрожающе рычало, раскрывая пасть и показывая огромные клыки, вставало на задние лапы, угрожая мощными когтями. Эпикрат попытался уклониться, пройти сбоку, но зверь оказался проворнее и свирепо надвигался.

Архагор закричал:

— Беги ко мне, скорее, назад, назад!

Но Эпикрат видел, что его товарищи в долине ведут смертельную схватку с рекой и с врагами, и хотел добраться до них любой ценой. За мгновение до того, как медведь навалился на храбреца, Архагор оттащил друга в сторону и повалил на землю.

— Ты что делаешь? — закричал Эпикрат, вскакивая на ноги, но вскоре понял, что произошло. Зверь успокоился и шел по тропинке в сторону реки.

Это была медведица, ее детеныши играли у края пропасти.

Она забрала их и отнесла обратно в лес.

Эпикрат произнес со вздохом облегчения:

— Как тебе удалось…

— Увидел малышей и все понял, — ответил Архагор. — Я аркадиец и с детства привык к медведям. Первое правило: если окажешься между детенышем и матерью — ты покойник. К счастью, я их видел и все понял. А теперь побежали.

И они опрометью бросились вверх по склону холма.

* * *
Двое дозорных, несших караул у реки, заметили приближающиеся к ним фигуры.

— Стоять! — закричали они. — Или вас ждет смерть.

Одни пошел навстречу Архагору с Эпикратом, второй в это время размахивал копьем, готовый нанести удар.

— Идиот, ты не узнаешь меня? — последовал ответ.

— Архагор… Эпикрат…

— Скорее бегите к Софосу, скажите ему, что мы нашли брод. Поторопитесь, наши силы на исходе.

Два юных воина устремились вперед, быстро, словно атлеты, по дороге то и дело обгоняя друг друга. Архагор с Эпикратом опустились на землю, совершенно измученные.

Колонна остановилась за мгновение до того, как войти в воду.

Архагора с Эпикратом отвели к Софосу. Созвали новый совет — предыдущий закончился как раз перед выступлением. На нем присутствовал также новый друг Ксена, Ликий из Сиракуз, командовавший небольшим отрядом конницы, сформированным после сожжения повозок.

Отряд из двух тысяч человек послали отражать атаку кардухов: те остановились в недоумении, — остальная часть армии выстроилась в линию вдоль реки.

— Ствол дерева, поваленного бурей, упал в реку, протянувшись до самой ее середины, — начал Архагор, — мне удалось ухватиться за одну из ветвей. Эпикрат уцепился за мою ногу, и, в конце концов, мы оба вскарабкались на ствол. Просто чудо: ведь мы уже обледенели и готовы были сдаться.

— Выбрались на берег, — продолжил Эпикрат, — и сразу двинулись в путь. Течение реки стремительное, оно отнесло нас в сторону на много стадиев. Мы не хотели, чтоб вы ушли без нас… И не хотели пропустить веселье — если бы началась атака неприятеля.

— Да, — снова заговорил Архагор. — С восходом солнца мы поняли, где находимся: по крайней мере в часе ходьбы от лагеря. Продолжали осматриваться, как вдруг услышали голоса и спрятались. Пожилая пара с детьми переправлялась на другую сторону реки. В том месте над водой нависает скала, а у ее основания есть грот: там старики спрятали какие-то узелки. В общем, мне показалось, что если двое старичков с детьми сумели перейти реку, то и мы тоже сможем.

Эпикрат рассказал также про медведицу, и всем показалось, что это приключение двух воинов, благодаря которому нашелся выход из ловушки, — дело рук богов.

Полководцы немедленно разработали план: часть армии разыграет новую попытку пересечь реку, в то время как остальные переправятся через брод в долине и атакуют арменов с тыла. А один отряд будет присматривать за кардухами.

Ксен попросил меня принести остатки вина и угостить друзей, обнаруживших брод.

— Пейте, вы заслужили.

Воины залпом осушили свои чаши, и это как будто прибавило им сил.

— А теперь вперед, — сказал Софос.

Армия двинулась по берегу реки вслед за Архагором и Эпикратом. Ксен, как всегда, возглавлял отряд, прикрывавший тыл. В середине шли вьючные животные с поклажей и девушки, следовавшие за армией. Женщин собрали всех вместе; оказалось, что их очень много. Греки, оставшиеся в долине, расположились между рекой и горами, лицом к кардухам. Однако армены, увидев, что наши движутся вдоль течения, выделили два отряда конницы и отправили их в ту же сторону. Мы с Листрой находились с остальными женщинами: я сочла, что при данных обстоятельствах должна быть именно там; долго искала глазами Мелиссу, но так и не нашла. Куда она запропастилась? Мы добрались до брода, и наши начали переправляться на другой берег, где их уже поджидали всадники-армены; миновав самое глубокое место, эллины бросились вперед с боевым кличем.

Они снова стали самими собой — воинами в красных плащах, непобедимыми, наводящими ужас, безудержными. И девушки, словно обезумев, орали во все горло, подбадривая их:

— Давайте! Вперед, вперед! Скорее!

— Покажите им, у кого мужское достоинство больше!

И прочие непристойности, и даже я стала кричать такое, что не посмею повторить, но наши, ощущая поддержку в этих словах, горели желанием показать, на что способны. Тем временем Ксен и Ликий из Сиракуз во главе конницы устремились в воду, подняв целое облако брызг, и вскоре атаковали вражеский отряд с фланга.

Девушки испытывали такую уверенность в своих мужчинах, что и сами принялись переправляться. Многие, чтобы не намочить одежду, высоко задирали юбки, показывая воинам награду, которую они получат в случае победы. Но в тот момент воины должны были смотреть вперед, чтобы ни на мгновение не терять врага из виду.

Я разглядела на вершине холма двух всадников-арменов — возможно, полководцев: они повернули лошадей вспять и что есть мочи поскакали к северу. Они уже знали, чем все кончится.

Вскоре конница арменов дрогнула под необоримым напором наших. То обстоятельство, что выход из ловушки был найден так неожиданно и столь чудесным образом, многократно прибавило им сил. Греки снова стали прежним бронзовым колоссом, сметавшим все препятствия на своем пути от «Киликийских ворот» до Тигра и до гор Армении.

Софос прогнал пехоту со скалистого мыса, под которым находилась пещера, и двинулся дальше, но конница отступила лишь на небольшое расстояние — достаточное, чтобы подготовиться к новой атаке. На сей раз армены не шутили. Софос понял это и выстроил людей так, чтобы дать отпор нападавшим.

Прокричал:

— Первый ряд! Встать на колено! Второй ряд — за ними. Третий! Копья… вниз!

Я стояла так близко, что слышала его приказы и видела, как армены скачут в атаку на своих больших конях. В наших полетели копья — одна волна, потом другая, после чего натиск разбился о бронзовую стену. Красные плащи не уступили ни пяди: четвертый, пятый, шестой ряды прикрывали товарищей, загораживали щитами. Кони арменов наткнулись на острия копий, многие всадники рухнули. В который раз закипела кровавая и жестокая оргия масок — битва!

Схватка превратилась в яростное побоище, резню; грохот, ржание коней, крики, приказы командиров, лязг оружия — все смешалось воедино.

Потом шум вдруг смолк, и раздалась победная песнь, которую греки называют пеаном.

Битва закончилась.

Воины в красных плащах одержали верх.

Ликий и его всадники стали преследовать выживших и остановились лишь тогда, когда увидели, что лагерь противника не охраняется, а в нем находится большое количество продовольствия и драгоценных предметов.

Ксен, понимая, что его присутствие более не обязательно, вернулся, чтобы помочь товарищам, зажатым между двумя вражескими армиями у первого брода. Прибыв на место, он увидел, что одна часть отряда пытается перейти реку там, где переправа представлялась несколько проще, чтобы перекинуть с того берега мост. С другой стороны, на юге, кардухи уже спустились в долину и выстроились, чтобы напасть. Они рассчитывали на численное превосходство, так как небольшой отряд греков, оставшийся на берегу, выглядел легкой добычей. Рог протрубил сигнал к наступлению, и дикари ринулись в бой, оглашая пространство неслыханной прежде песнью. Софос с северного берега реки атаковал пехоту арменов и обратил ее в бегство, а потом встал на защиту брода. В тишине, нависшей над рекой, мы тоже услышали песнь кардухов. В ней не звучали ни воодушевление, ни волнение, она не походила на воинственные кличи, что позволяют людям забыть о смерти, — то была мрачная песнь, похожая на стенания плакальщиц, под еще более мрачный аккомпанемент барабана. Они еще не знали, что идут на верную смерть.

Мы молча наблюдали за этой бойней. Наши выстроились клином, опустили копья вниз и устремились навстречу врагу с неистовым кличем. Острие клина вошло в гущу врагов, словно нож в хлеб; греки не остановились до тех пор, пока не уничтожили всех. На протяжении многих дней на их глазах под камнями погибали соратники, их сбрасывали с высоты, пронзали стрелами, сыпавшимися с неба, ранили ножи — ночью, в темноте. Теперь красные плащи, по закону войны, сводили счеты.

Окончив свое кровавое дело, воины вернулись к реке. Омыв оружие в ее водах, они присоединили свои голоса к голосам товарищей, певших пеан. Я спрашивала себя: понял ли кто-нибудь, что армию «десяти тысяч» никто и ничто не может остановить, — не только людям, но и реке это не удалось. Ксен, увидев меня, направил коня в поток, двигаясь мне навстречу.

20

Это был настоящий праздник, надолго запомнившийся; в лагере арменов мы нашли провизию, одеяла, палатки, вьючных животных, оружие и некоторое количество ценных вещей: кубки, ковры, серебряные блюда и даже ванну. Ксен подарил мне ткань — очень красивую, я таких никогда прежде не видела: желтую с золотыми нитями по краям. А еще он нашел зеркало, чтобы я могла посмотреть, как выгляжу в новой шали. Это была полированная бронзовая пластина, отражавшая все вокруг — примерно как поверхность воды, когда склоняешься над прудом или колодцем.

Греки устроили пышное пиршество, многие девушки также приняли участие в нем. Они принарядились и выглядели невероятно привлекательными. Молодой женщине мало нужно, чтобы стать прекрасной и желанной. Некоторые даже подкрасили глаза и губы. Я смотрела, как они целуют и обнимают молодых воинов, переходя от одного к другому, и дарят им тепло и нежность. Они становились любовницами и женами и, не имея возможности любить кого-то одного, хотя, вероятно, и желали этого, любили их всех, как только могли. Я поняла это, когда стала свидетельницей тому, как девушки подбадривали мужчин у реки — криками и непристойностями.

Пять полководцев явились на пир в своих лучших одеждах и украшениях, захваченных в лагере арменов; вид их впечатлял. Тимасий, самый молодой из всех — лет двадцати с небольшим, — стройный, поджарый, с очень белыми зубами и темными выразительными глазами, проявлял в бою неутомимость. Это он возглавил последнее наступление на кардухов. Тимасий находился в острие клина, вонзившегося в ряды неприятеля и разрезавшего их на две части, а потом разгромившего обе.

Я также увиделаАгасия-стимфалийца с двумя девушками, по одной с каждой стороны, и Ксантикла-ахейца: его распущенные волосы походили на львиную гриву, а на коленях у него сидела еще одна наложница, полуголая, несмотря на то что становилось прохладно. Вино помогало ей согреться. И, наконец, узрела Клеанора-аркадийца. С ним должна была находиться Мелисса, но отсутствовала. Я этого ожидала: она не из тех, кого можно с кем-либо делить. Эта прелестница очень ловко умела становиться для мужчины необходимой, незаменимой, делать его рабом своей красоты и искусства — до такой степени, что могла добиться чего угодно. Быть может, Менон-фессалиец делал лишь то, что сам хотел, и именно поэтому оставил в ее душе воспоминания о себе и, вероятно, даже чувство.

Софос веселился, но выглядел трезвым: он пил умеренно и не предавался утехам с девушками. Не терял контроля над собой и все время держал руку на рукояти меча.

Не было только Ксена. Кто-то должен нести караул, пока другие предаются веселью, забывая о том, что смерть еще недавно подходила совсем близко. Он расставил двойной ряд часовых и выделил еще людей, на смену, рассудив, что остальных, вероятно, невозможно будет задействовать, так как они отяжелеют из-за вина и еды. Лично скакал туда-сюда от одного стражника к другому в полном боевом вооружении, чтобы проверить, все ли в порядке, все ли выполняют свой долг.

Я видела его на вершине холма: он изучал окрестный пейзаж. Выдалась прекрасная ночь, почти полная лупа поднималась из-за горного хребта и сквозь маленькие, стремительно проносящиеся по небу белые облака освещала землю, рисуя на ней перламутровые полосы. Я подошла к военачальнику-летописцу, тихо поднявшись по склону.

— Красивый вечер, да? И даже не очень холодно.

— Если не будет ветра, ночью похолодает. Хорошенько укройся одеялом.

— Великая победа — в тот момент, когда уже казалось, что все погибло.

— Да. Я принес жертву богам, чтобы отблагодарить их. Думаю, это было чудо.

— Ты действительно веришь в богов?

— Мой учитель в Афинах верил в них, хотя и по-своему.

В это мгновение луна сбросила тончайший покров облаков, и в долине, лежавшей перед нами, стало светло как днем. Ее ровную поверхность из края в край наискось пересекала большая река. Насколько хватало взгляда — нигде не было видно ни единой живой души: ни деревни, ни хижины, ни палатки.

— Тут никто не живет. Это странно: ведь места здесь отлично подходят для выпаса скота.

— Боятся кардухов, — ответил Ксен, — быть может, дикари совершают набеги и по эту сторону реки.

— Значит, они враги.

— Несомненно.

— Однако вчера армены появились в нужном месте в нужное время, подходящее для того, чтобы уничтожить нас одновременной атакой с двух сторон. Как будто сговорились.

— Не начинай, к чему опять подозрения? Подобное попросту невозможно. Эти два народа ненавидят друг друга.

— Значит, кто-то мог скоординировать их действия. Откуда армены узнали, когда мы соберемся переходить реку?

— Чистая случайность.

— А время? Я уже привыкла наблюдать и хорошо знаю, сколько времени нужно армии, чтобы построиться, сколько — чтобы позавтракать, одеться, приготовить животных к выступлению, облачиться в доспехи. Войско арменов больше нашего, а когда они узнали, что мы явимся сюда именно вчера? Как им удалось прийти ровно в нужный момент, с такой точностью?

Ксен задумчиво смотрел на реку, блестевшую в долине.

— В здешних краях невероятно много воды: это Тигр, и мы двинемся вверх по течению до самого истока.

— Ты не хочешь отвечать на мой вопрос.

— Хирисоф — спартанец, я афинянин. Наши города тридцать лет вели между собой кровавую, разрушительную войну, в которой выкосило самых сильных, самый цвет юношества, жгли поля, грабили города, топили в пучине моря корабли, было много жестокости, мести, насилия, пыток…

— Я знаю, что такое война.

— И все же мы с ним друзья, прикрываем друг друга со спины и сражаемся за одно и то же дело, одинаково яростно и рьяно.

— И в чем же состоит это дело?

— Спасти эту армию, спасти «десять тысяч». Они наша родина, мы все ведем эту битву, проявляем мужество и храбрость ради себя самих. Понимаешь?

— Понимаю, но не испытываю твоего доверия.

— Эта земля является частью персидской империи — так почему ж тебя удивляет, что они пытаются нас уничтожить? Арменов повели в бой полководцы-персы, а управляет этим народом сатрап. Его зовут Тирибаз. Они не дадут нам покоя, но мы готовы.

— Знаю. Я всего лишь невежественная девушка, но и забывай: женщины видят и чувствуют то, чего не видят и не чувствуют мужчины. Когда у вас уже не останется врагов, способных нападать, явятся новые — оттуда, откуда их не ждешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Но в тот день ты припомнишь мои слова.

Я сидела рядом и смотрела на луну в небе, слушала крики и шум из лагеря, радостные возгласы девушек, перекличку часовых, называвших друг друга по имени, чтобы отпугивать окрестный мрак, дабы темные силы ночи знали, что сну не удастся сломить их.

Наконец звуки празднества утихли, а потом и вовсе смолкли. Когда на долину опустилась тишина, труба протрубила один раз, и вторая стража часовых явилась на смену первой.

Ксен отвел меня в палатку, и мы занялись любовью — страстно, но совершенно беззвучно. Ни слова, ни вздоха. Мои речи еще звенели у него в ушах, словно зловещее пророчество, и ему нечего было противопоставить — даже слова любви. Потом он встал и с вином в серебряном кубке отправился на берег реки. И совершил приношение божеству потока: ведь в тот день эти чистые воды окрасились кровью.

Бурная река, подобная дикому быку, называлась Кентрит; на следующий день мы оставили ее позади и начали подниматься по плоскогорью, которое постепенно шло вверх, медленно, почти незаметно — лишь воздух становился более разреженным и холодным и учащалось дыхание.

Теперь Листра уже не так страдала при ходьбе: землю покрывала сухая трава, стада обглодали ее до такой степени, что она превратилась в однородный густой ковер желтовато-серого цвета — и оттенки его чередовались по мере смены освещения. Там и сям торчали стебли овса с малюсенькими колосками, блестевшими, словно золото, и еще одного растения, чьи семена походили на крохотные серебряные круги, напоминавшие греческие монеты. Мы двигались быстро, целый день, от рассвета до заката, ничто не побеспокоило нас. Ксен и Ликий из Сиракуз со своими конными разведчиками скакали туда-сюда, от головы колонны до хвоста, охраняя ее.

Окрестность постоянно менялась, перед нами появлялись величественные складки гор, огромные хребты, глубокие долины, похожие на пропасти, — солнце ярко прорисовывало их контуры. Дни становились короче, свет падал косо, небо приобрело ярко-голубой оттенок и сделалось почти безоблачным.

Воины шли, осматриваясь, разглядывая край, который никто из них прежде не видел. Наш поход казался теперь легким, спокойным — почти приятным, и я начинала надеяться на то, что вскоре мы действительно доберемся до своей цели.

Нашей целью было море.

Внутреннее море, на севере, со всех сторон окруженное землей, море, на берегу которого стоит множество греческих городов-портов, откуда мы сможем отправиться в любое место. Даже домой.

Мне так сказал Ксен, а он обо всем знал: о землях, морях, горах и реках, знал древние легенды и слова мудрецов, — и каждую ночь при свете лампы писал свою хронику.

Через несколько дней мы добрались до истоков Тигра, и я присела у небольшого ручейка, стекавшего со скалы, чистого, как воздух после грозы. Он напоминал ребенка: беспокойный, шумный, — но я-то знала, каким он будет, когда станет взрослым, потому что видела его: огромным, тихим, величавым, сильным и могучим, способным носить на себе корабли и эти странные лодки — круглые, в форме корзины.

Я умыла лицо и ноги в ледяной воде, получила от этого волшебный заряд бодрости и велела Листре тоже искупаться: это придаст сил ребенку и принесет удачу — ведь такие воды питают миллионы людей, дают им отдых и помощь, орошают поля, чтобы родился хлеб, наполняют рыбой сети рыбаков. Струи ручья таинственно сверкали и пели среди скал, на черном блестящем песке. Мы долгими глотками пили эту чистейшую воду и чувствовали, как она растекается по телу, словно живительный сок. Вероятно, она везде была такой, когда родился мир.

Потом войско пересекло еще одну реку, протекавшую по широкому плоскогорью, на котором расположилось множество деревень. Явились гонцы от персидского наместника: они сказали через переводчиков, что хотят говорить с нашими военачальниками. Едва узнав об этом от Ксена, я принялась умолять его не ходить туда, но он улыбнулся:

— Ты действительно считаешь нас такими глупыми? Думаешь, мы не усвоили урока? Будь спокойна: на сей раз ничего не случится.

И действительно, на встречу отправилась вся армия, поскольку размеры равнины это позволяли. Греки выстроились как во времена командования Клеарха — по пять рядов длиной двести шагов каждый, в полном вооружении, с начищенными до блеска щитами, в шлемах с гребнями, в сверкающих поножах, с копьями, острия которых словно пронзали небо.

Софос, Ксантикл, Тимасий, Клеанор и Агасий подъехали к противнику на расстояние, достаточное для того, чтобы вести переговоры. Софос держался немного впереди остальных.

Позади, в десяти шагах — Ксен, Ликий, Архагор, Аристоним… и Неон.

Еще дальше — маленький отряд конницы.

Напротив стояло многочисленное войско арменов — быть может, то самое, с которым мы сражались на Кентрите, а возглавлял его сатрап Тирибаз, в мягкой шапочке, с золотым мечом у бедра, с черной, тщательно завитой бородой, в окружении великолепных всадников.

Вперед выступил переводчик, идеально изъяснявшийся по-гречески — верный знак того, что он происходил родом из какого-нибудь города, стоящего на берегу моря, а следовательно, оно уже недалеко.

— Я говорю от имени Тирибаза, сатрапа Армении и ока Великого царя, человека, который помогает Артаксерксу садиться в седло. Тирибаз велит передать: не поджигайте деревни и дома, берите только необходимую еду, и мы пропустим вас и больше не станем нападать.

Софос обернулся и переглянулся с другими полководцами, спрашивая у них совета: все кивнули, соглашаясь, и грек подъехал к переводчику:

— Передай Тирибазу, сатрапу Армении, оку Великого царя, человеку, который помогает ему садиться в седло, что предложение нас устраивает и мы сдержим свое слово. С нашей стороны он может ничего не опасаться, но если сам намерен нарушить условия — пускай посмотрит на воинов, выстроившихся перед ним, и вспомнит: всех, кто нападал на них, ждало суровое наказание.

Переводчик кивнул, поклонился, после чего развернул коня и поскакал докладывать хозяину о результатах переговоров. Вскоре нам дали понять, что соглашение вступает в действие, и мы отправились в противоположную сторону, к северу. Армены не двинулись с места, а позже разведчики донесли, что они следуют за нами на расстоянии примерно десяти стадиев. Очевидно, что нам не доверяли.

Так мы шли несколько дней, все время поднимаясь вверх, и армены не отставали. Однажды утром я проснулась на рассвете и увидела картину, своей красотой поразившую мое воображение. Впереди насколько хватало взгляда, простирались горы, а над вершинами и бесконечными хребтами возвышалось несколько пиков, белоснежных на фоне ярко-голубого неба. На протяжении какого-то времени солнце освещало только их — они сверкали, точно драгоценные камни над громадой горы, все еще погруженной во мрак.

Пики источали розоватое сияние, сильное и чистое, словно состояли из эфира, — сокровища, сотворенные руками богов. Я заметила, что несколько юных воинов тоже любуются этим зрелищем, с таким же точно восхищением и удивлением. А Ксен спал, утомившись от ежедневных трудов. Одинокие и прекрасные пики земли арменов не войдут в его рассказ, не займут своего места среди тесных рядов четких букв, которыми он заполнял свиток, становившийся все более объемным. Когда мой летописец проснулся, я указала ему на горы, но волшебство уже пропало.

— Это просто горы, покрытые льдом, в Греции такие тоже есть: Олимп, Парнас, Пелий и Осса, — но они, конечно, не такие высокие. Лед отражает свет подобно драгоценным камням. Скоро сама увидишь.

Он произнес это без какого-либо воодушевления.

Однажды вечером мы добрались до нескольких расположенных близ друг друга деревень, группировавшихся вокруг большого дворца. Каждая деревня стояла на холме, дома были каменные, с соломенными крышами, из груб в холодный воздух поднимались струйки белого плотного дыма. Лучи закатного солнца подкрашивали столбики дыма, зажигая их словно фонари. Тысячи таких строений расположились на десятке холмов, рассыпанных по плоскогорью. А вот во дворце никаких признаков жизни не наблюдалось.

Воины разошлись, устраиваясь на отдых в домах, и нашли там в изобилии всяческие припасы: пшеницу, ячмень, миндаль, сухие фрукты, изюм, выдержанное вино, сладкое и крепкое, соленую и копченую баранину, говядину и козлятину. Обильный край.

Мы с Ксеном и слугами заняли массивное строение, высившееся у края первого холма. Это оказался то ли склад, то ли коптильня, но вполне пригодная для жилья, и Ксен предпочел остаться в ней, потому что там тоже был очаг и при этом нам не пришлось делить помещение с другими людьми.

Я разожгла огонь и стала готовить; никогда не забуду то ощущение покоя, уюта и расслабленности, что возникло у меня во время тихого ужина с любимым мужчиной — в чудесной земле, в волшебном месте, о существовании которого даже не подозревала. А потом…

Снег!

Я прежде никогда не видела его, хотя и знала, что это такое. Торговцы, следовавшие через Тавр зимой, рассказывали о нем нам, детям, и мы внимательно слушали, но описание не шло ни в какое сравнение с тем, что разворачивалось теперь на моих глазах. Я открыла дверь и глядела на улицу, от удивления потеряв дар речи: отблески огня проникали наружу, освещая картину потрясающей красоты, доказательство величия природы и богов, обитающих в ней и принимающих различные формы в зависимости от времени года и места.

Бесчисленные белые хлопья, танцуя, падали с неба, мягкие и легкие, кружась в воздухе, и ложились на землю, становившуюся с каждым мгновением все белее. Образовался рыхлый, пушистый ковер, похожий на шерстку новорожденного ягненка. Струйки дыма, поднимавшиеся над домами там, вдалеке, уносили с собой отсвет огня питавших их очагов. Снег вызывал у меня чувство ошеломления, столь глубокое и сильное, что я не могу ни описать его, ни даже воскресить в памяти.

Несмотря на то что стояла ночь, над землей разливался свет — едва заметный, слабый, рассеянный и вездесущий, не дающий тени, но тем не менее можно было гулять и не заблудиться, различая все предметы и фигуры. Снежный покров делал мир светлее.

Кто знает почему, но в тот момент я подумала, что только белый плащ Менона-фессалийца мог бы сравниться по чистоте с этим полотном, цельность которого нарушали только чьи-то одинокие следы. Следы… то ли я видела их, то ли нет — быть может, мне померещилось.

Послышался лай собаки, и ее лесной собрат ответил воем из лесов, покрывавших горы, превратившиеся в белых спящих великанов; раздались голоса наших воинов, потом перекличка часовых, затем все смолкло.

Весь мир побелел — и небо, и земля, — и все погрузилось в полную тишину.

Спала глубоким сном у огня — яркое пламя горело всю ночь, распространяя мягкое, приятное тепло. Может быть, тишина, может, эта мягкая атмосфера подарили мне крепкий сон, или же сознание того, что я сделала правильный выбор, когда последовала за Ксеном: благодаря этому решению я приобрела богатейший опыт, узрела сказочные картины, зачарованные края, испытала чувство ярости и восторга, минуты мучительной нежности.

Ксен, лежавший рядом, тоже источал тепло, иногда ворочался. В какой-то момент, открыв глаза, увидела, как его рука тянется к мечу, но потом снова обмякла. Возле коптильни, под навесом, его конь Галис время от времени фыркал, тихонько ржал и бил в мерзлую землю копытом. Это гордое, могучее животное много раз спасало Ксена от смертельной опасности. Я любила его; встав среди ночи, отнесла ему попону, чтобы укрыть от сурового холода. Он потерся мордой о мое плечо — по-своему отблагодарил.


На следующее утро мы проснулись от невероятного шума, доносившегося снаружи; Ксен выскочил с мечом в руке, но тревога оказалась ложной. Наши, словно дети, играли в снегу: обтирались, закапывали друг друга, лепили снежки и швырялись — руками и из пращей.

Жители деревень тоже выглянули из домов и с улыбкой наблюдали, как воины, явившиеся из далеких земель, столь безобидно развлекаются. Некоторые из их малышей тоже присоединились к игре, прежде чем родители успели им помешать.

Солнце ярко сияло над заснеженной долиной, и белое покрывало сверкало волшебным блеском, словно на него были нашиты алмазы или горный хрусталь. Я снова увидела на горизонте вдали три пика, стоящих на некотором расстоянии друг от друга, залитых светом утренней зари, алые, словно рубины, и подумала: а как же они будут выглядеть, когда мы подойдем к ним поближе? Потом вдруг раздались вопли тревоги и отчаяния: в некоторых домах начался пожар.

— Потушите огонь, скорее! — закричал Софос, и люди с ведрами и бадьями бросились гасить пламя снегом: ведь вода замерзла.

Все было бесполезно: дома с деревянными и соломенными крышами быстро превратились в пепел, остались лишь почерневшие развалины, казавшиеся оскорблением среди всеобщей ослепительной белизны. Хозяева стояли в сторонке и плакали. Софос велел трубить сбор, и люди выстроились на площадке позади деревни.

— Кто поджег дома? — спросил он.

— Они загорелись от солнца, — отшутились некоторые.

— Все?.. Ну хорошо. Если поджигатели выйдут вперед и признаются, то отделаются наказанием, если же я сам выясню, кто это сделал — а я выясню, — то их ждет смертная казнь. У нас договор с персами: они пропустят нас, если мы не станем жечь деревни. Тот, кто играл с огнем, поставил под угрозу жизни товарищей.

Человек двадцать воинов, среди их числа — шутники, один за другим шагнули вперед.

— Почему? — спросил Софос.

— Мы думали, что сегодня уйдем отсюда.

— Значит, вам все равно, что будет с людьми, среди зимы оставшимися без крыши над головой?

Воины молчали, словно лишились дара речи.

— Отлично. Вы повели себя как дураки, а посему на своей шкуре должны узнать, что такое остаться без крыши над головой зимой. Сегодня будете ночевать под открытым небом. Если не выживете — тем лучше: избавлюсь от нескольких идиотов. А теперь помогите жителям сожженных домов починить крышу и вставить окна и двери.

Воины подчинились, а когда наступила ночь, их отвели за границу лагеря, находившегося под охраной дозорных, оставив лишь кинжалы и плащи в качестве единственных средств к спасению.

Небо тем временем покрылось тучами. Пошел снег.

21

Я переживала за парней.

Они ведь не понимали, что делают: просто молодые дураки. Сожгли дома несчастных селян, не причинивших им ни малейшего вреда, но разве не естественно, что на десять тысяч человек нашлось два десятка глупцов?

Никого ведь не убили. А теперь они за свой дерзкий поступок могли поплатиться жизнью.

— Если по-прежнему будет ясно, они умрут, — буркнул Ксен.

— Почему?

— Или же их убьют враги, если заметят, что они остались за линией наблюдения часовых, или от холода.

— Но почему ясная погода смертельна для них?

— Потому что тепло поднимается вверх; если есть облака, они его задерживают, как крыша над головой.

— Приказ Софоса касается всех?

— Даже тебя.

— Но я не воин.

— Это ничего не меняет. Приказы Софоса имеют силу для всех. Он верховный главнокомандующий; кроме того, эти дураки сами виноваты. Пусть на себе испытают, что значит не иметь крыши над головой в такой земле, как эта.

Я постаралась придумать способ вынести из лагеря одеяла, но Ксен запретил. Тогда села у окна и время от времени глядела на небо: на западе показались облака. Но они были еще слишком далеко. Если небо не затянет, юноши погибнут.

Ксен рассказал одну историю — из тех, что показывают в театрах, — о девушке, которая ослушалась приказа царя своего города из жалости к двум молодым людям — своим братьям.

— Царь одного древнего города в моей стране — он называется Фивы, — прежде чем уйти, оставил царство двум сыновьям при условии, что оба поклянутся править по году, чередуясь. По прошествии первого года тот, чей срок истек, покинет город, а второй придет и сядет на царство. К сожалению, жажда власти пересилила, и когда Полиник — так звали второго — явился, чтобы принять бразды правления, его брат, Этеокл, отказался уходить. Тогда Полиник организовал содружество из семи царей и начал осаду Фив.

Воины обеих сторон ожесточенно бились, их дух подпитывался безжалостной ненавистью. Под конец братья решили сразиться друг с другом, но из этой схватки до последней капли крови никто не вышел победителем. Оба умерли от полученных ран. Новый царь, по имени Креонт, велел оставить тела непогребенными в качестве устрашения любому, кто не чтит законы кровной связи и верность принесенным клятвам.

У юношей была сестра по имени Антигона, невеста сына Креонта. Не обращая внимания на приказ царя, пригрозившего смертной казнью тому, кто нарушит его повеление, Антигона совершила над телами братьев ритуал погребения, бросив на них несколько горстей земли. Стражники заметили ее, арестовали и привели в суд. Антигона заявила, что невиновна, ибо существует нечто более важное, чем воля царей и городов, — закон сердца, веление природы, внушающее милость к мертвым: каким бы ни было их преступление, нравственный долг велит хоронить умерших близких. Закон души и совести выше прочих, установленных человеком.

За рассказом Ксена об Антигоне время пролетело незаметно, и, повернувшись к окну, я увидела падающий снег, белое небо и девственно-чистую землю, без каких-либо следов человеческого присутствия. Волшебная картина, заворожившая меня, очень отличалась от пыльного пейзажа Бет-Кады — сказочное белое покрывало, миллионы ледяных бабочек, преследовавших друг друга, не заставили меня забыть: природа всегда жестока, и то, что кажется чудесным тем, кто согрет теплом очага, может стать смертельным для других.

— Как закончилась история? — спросила я, словно пробуждаясь ото сна.

— Плохо, — ответил Ксен, — чредой смертей. Поэтому забудь о своих дурацких мыслях. Спи. А я пойду проверю часовых.

Но рассказ Ксена лишь укрепил меня в принятом решении — зачем он только поведал его мне? Я отнесу этим глупым юношам, лежащим на улице, в холоде, под снегом, овечьи и козлиные шкуры. Однако меня опередил звук трубы, протяжный и тревожный, разрезавший безмолвие. Я уронила шкуры и выбежала на улицу. На горах вокруг лагеря во мраке горели костры, и языки пламени окрашивали вихри снега дрожащим красноватым сиянием.

Воины вышли из домов, где расположились на ночлег, в доспехах, с оружием и в плащах. Софос и другие полководцы обратились к ним с речью:

— Слишком опасно спать по отдельности, маленькими группами. Нас могут застать врасплох под покровом темноты и тишины и перерезать. Мы проведем ночь все вместе, в центре главной деревни — вооруженные и готовые к бою! Любой, кто останется в доме, будет изгнан из лагеря в одном плаще, с кинжалом.

Так и поступили. Люди расстелили на земле сено и легли поплотнее друг к другу. В хижинах остались только девушки. Я же отправилась к Листре: поселила ее в конюшие, чтобы тепло животных помогало ей согреться.

Снег шел всю ночь, а на следующее утро на земле лежало толстое белое покрывало, и на наших воинах тоже. Они застыли, окоченели, но плащи из грубой шерсти сберегли немного тепла — и таким образом им удалось выдержать и это испытание тоже.

Двадцать товарищей, изгнанных из лагеря, выжили: они спали урывками, по очереди охраняя друг друга. Однако теперь предстояло отогреть воинов перед возможным нападением.

Ксен подал пример. Встал, схватил топор и с голым торсом принялся колоть дрова. Тем временем уже совсем рассвело: воздух был холодным, но солнечные лучи начинали понемногу греть. С крыш домов свисали сосульки, с них закапала вода, по мере того как становилось теплее. При виде того, что делал Ксен, другие тоже принялись трудиться, и вскоре закипела бурная работа. Где-то нашли жир и мазь из одного местного растения. Все это поставили на огонь и растопили, после чего позвали девушек и те стали втирать снадобье в тела наших окоченевших воинов. Не слишком тяжкое дело: ведь парням было по двадцать лет.

Приготовили завтрак, мужчины подкрепились. В горы послали отряд разведчиков, и те вернулись к полудню с пленником, который много знал. Тирибаз готовил засаду в том месте, где мы непременно должны были пройти.

Все начиналось сначала: бои за каждый перевал, засада в каждом ущелье. Над нашими головами висело настоящее проклятие, злой рок, от которого не представлялось возможности спрятаться. Однако «десять тысяч», казалось, не думали об этом: услышав это известие, красные плащи ни мгновения не колебались. Закончили завтрак, облачились в доспехи и выступили.

Небо начинало покрываться тучами, и меня это отнюдь не печалило: снег отражал свет, невыносимое, слепящее сверкание заставляло плотно смыкать веки — так, что глаза превращались в две щелки.

Армия, двигавшаяся по заснеженному краю, производила особое впечатление: она походила на длинную темную змею, медленно извивавшуюся по белой поверхности земли. Я спрашивала себя: как же нам узнать, куда идти, если все дороги и тропинки засыпало? — но путь был только один: к видневшейся впереди горной цепи, одна из вершин которой величественно возвышалась над остальными. Спустя несколько часов отряд легкой пехоты устремился прямо к перевалу, по кратчайшему пути, указанному пленником. Необходимо было занять его, прежде чем Тирибаз разместит там свои войска.

Софос отправил вслед за ними подразделение тяжелой пехоты — воинов в красных плащах, со щитами. Первые должны были добраться до перевала, вторые — прикрыть в случае атаки.

Греки заняли высоту еще до наступления вечера, прогнав арменов и других наемников и завладев лагерем Тирибаза, полным всяческого рода сокровищ. Если сатрап Армении хотел благодаря этой засаде отличиться в глазах своего царя, у него это плохо вышло. Мне пора было перестать беспокоиться. Мрачные утренние мысли развеялись к заходу солнца: казалось, нет такого препятствия, с которым не могли бы справиться наши воины.

До сих пор наши потери ограничивались относительно небольшим числом. В общей сложности — триста или четыреста человек, включая раненых, скончавшихся впоследствии. Я начинала рассуждать как воин, и мне это не нравилось. Да нет же, триста или четыреста павших в бою — это много, слишком много; пусть даже их полегло бы сто, пятьдесят или вообще один человек. Смерть двадцатилетнего юноши — непоправимая утрата. Для него, для его родителей, для женщины, которая его любит, если есть такая, — ведь у него отняли все и он уже никогда себе этого не вернет. А еще, с тех пор как существует мир и до конца времен, больше не родится такой же, как он.

Я также увидела Евфрат, маленький, как и Тигр, и мне это зрелище показалось священным: ведь он отец нашей земли и ее бог. Без него все бы высохло и превратилось в пустыню. Когда мы переправлялись через поток, вода едва доходила нам до пояса, и я до сих пор помню ледяной холод его струй, от которого на некоторое время онемели ноги.

По мере продвижения снежный покров становился все толще, и воины во время остановок в деревнях оборачивали тканью ноги, по обыкновению, остававшиеся открытыми, но многие продолжали носить все ту же короткую тунику, потому что не находили, чем утеплиться, или потому, что так им больше нравилось. Пока мы двигались — все было вполне сносно, но когда останавливались, тут же начинали синеть от холода.

Так шли на протяжении нескольких дней, все время вверх, по склонам высоких гор, белых на фоне голубого неба, серых на фоне неба облачного. Воздух колол лицо, словно иголки.

Я понимала, что Листра больше не справляется: ей стоило огромного труда пробираться по глубокому снегу, а между тем живот ее вырос. Когда она нас покинет — стало лишь вопросом времени. Однажды, пытаясь помочь ей подняться, заметила двух мулов с паланкином — тех самых, которых уже видела, когда мы добрались до гор в стране кардухов. Я оставила девушку, побежала вперед так быстро, как только могла, и остановила первого мула. Раб-погонщик замахнулся на меня уздечкой, но я увернулась.

— Прочь с дороги! — закричал он. — Ты хочешь, чтобы вся колонна остановилась из-за тебя?

— Не уйду. Я должна поговорить с женщиной, которая находится внутри.

— Там никого нет, только продукты.

— Ах вот как? Тогда дай мне поговорить с ними.

Собиралась толпа. Краем глаза я заметила, что Клеанор обернулся и смотрит в нашу сторону с беспокойством, укрепившим меня в подозрениях.

— Мелисса, — закричала я, — выходи. Я знаю, что ты там! Выходи, слышишь?

В конце концов Мелисса отодвинула полог и выглянула наружу.

— Абира… мы давно не виделись.

Между тем воины стали обходить нас по краю дороги, так что можно было не торопиться.

— Ты уже давно прячешься. Я искала тебя.

— Ну теперь ты меня нашла. Встретимся сегодня за ужином и поболтаем, ладно?

— Нет, мы должны кое-что сделать прямо сейчас. Видишь девушку с пузом? Она уже не справляется; еще немного — упадет в снег и умрет вместе с ребенком. Не для того я тащила ее сюда, кормила и помогала, чтобы она здесь сдохла.

— И что?

— Ты возьмешь ее к себе.

— Мне жаль, но места нет.

— Тогда ты вылезай.

— С ума сошла? Даже и не подумаю.

— Я для тебя пробиралась в персидский лагерь, потому что ты не могла жить без новостей о Меноне, рисковала жизнью, а ты не можешь сделать для меня то, о чем я прошу? Хорошо устроилась, о тебе есть кому позаботиться. Всего-то нужно немного прогуляться пешком, чтобы она отдохнула и согрелась. Потом Листра снова пойдет сама. Для тебя это вполне терпимая жертва, для нее — вопрос жизни, даже двух жизней.

Мелисса была непоколебима. Она просто не допускала мысли о том, что придется отказаться от удобства; теперешнее положение и без того казалось ей слишком ужасным, чтобы согласиться на худшее.

— Говорю тебе: вылезай.

Мелисса покачала головой.

Листра подошла поближе:

— Пожалуйста… не надо, я справлюсь.

— Молчи!

Мелисса задернула полог: дискуссия окончена. От этого жеста кровь ударила мне в голову.

— Открывай, гадина, шлюха! Выходи немедленно!

Я отодвинула полог, схватила ее за руку и изо всех сил потянула вниз.

— Пусти меня, — закричала она, — немедленно пусти! Клеанор! Клеанор, на помощь!

К счастью, тот оказался занят: впереди два мула, груженные провиантом, рухнули на колени, и он со своими людьми пытался поднять их на ноги.

Рывком я вытащила Мелиссу из паланкина, и она упала в снег. Красотка завопила еще громче, но воины лишь весело смеялись: никому и в голову не пришло вмешиваться в женскую драку. Неженка схватила меня за ногу, пытаясь повалить, но я ударила ее кулаком по лицу — так сильно, что она растянулась на земле. Пока дуреха орала и плакала, я помогла Листре забраться наверх. Погонщик мулов ошеломленно смотрел на нас, не зная, что делать.

— А ты что смотришь, дурень? — прикрикнула я на него. — Шевели задницей, разрази тебя гром!

Не знаю, каким образом и почему он послушался меня. Вероятно, его поразило то обстоятельство, что я ругаюсь как воин и вид у меня был такой свирепый, что он и не подумал возражать. Караван двинулся в путь, а Мелисса, видя, что никому нет до нее ни малейшего дела, поднялась и поплелась вслед за нами.

— Погоди, — хныкала она, — погоди!..

Я не обратила на нее внимания. Даже не обернулась, когда любовница Клеанора простонала:

— Мне холодно, у меня обледенели ноги, я еле держусь… на помощь, кто-нибудь, помогите!

Наконец она успокоилась и перестала жаловаться; во время остановки я позаботилась и о ней: завернула в ткань немного снега и заставила приложить к опухшему глазу.

— Я отвратительна, меня больше никто не захочет.

— Глупости, ты очень красива. Если будешь прикладывать снег — отек быстро спадет. Сама видела, как один из лекарей это делал. Кроме того, научишься быть самостоятельной, и это пойдет лишь на пользу: мы ведь еще не выпутались из неприятностей.

— Ты сделала мне больно.

— Ты тоже сделала мне больно. Мы квиты.

Мелисса утерла глаза рукавом, и я смягчилась.

— Посмотри на эту бедняжку, — указала ей на Листру, — она в любой момент может родить. Подумай: а что, если б ты оказалась в ее положении? Постарайся потерпеть до вечера, а потом отдохнешь.

Так мы шли, все время вперед, без остановки, без отдыха. Небо тем временем становилось все темнее, подул сильный и холодный, пронизывающий ветер, от которого трескались губы. Двигались днями напролет, и Листра порой просила дозволения вылезти из паланкина, чтобы уступить место Мелиссе, но та испытывала неловкость и чаще всего отказывалась. Наша красотка превращалась в сильную, достойную уважения женщину. Другие девушки тоже с честью сносили тяготы: не жаловались, не взывали о снисхождении, а если какая-нибудь падала или заболевала, другие помогали ей. По вечерам брали в руки нитки с иголками и шили обувь, чтобы иметь дополнительное оружие в борьбе со снегом, латали дыры в своей одежде и одежде мужчин. Холод делался пронзительнее, возможностей подкрепить силы оставалось все меньше, часто возникали потасовки — особенно среди мужчин. Теперь они сражались с иным врагом, действительно безжалостным, без лица, но имевшим голос — свистящий голос ветра и бури.

Мы продолжали восхождение и миновали первый из трех больших пиков, что блестели, словно алмазы, когда я смотрела на них с холма у брода через бурную реку. Они являли собой самое впечатляющее зрелище из всех, какие я когда-либо видела. По склонам тянулись широкие полосы породы черного цвета, казавшиеся застывшими реками. Они возникали из-под снега подобно спинам спящих чудовищ и доходили до самой тропинки, по которой мы пробирались.

Черные камни с острыми гранями, блестящие, как драгоценные, размером больше кулака, совершенные, потрясающие воображение, торчали из скалы.

— Это дремлющий вулкан, — пояснил мне Ксен. — Просыпаясь, он выплевывает из недр земли реки огненной лавы, и они стекают по его склонам, а потом густеют, затвердевают и становятся такими, какими ты видишь их сейчас.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказывал об этом друг, побывавший на Сицилии и видевший грозную ярость Этны.

— Что такое Сицилия?

— Остров на западе; там находится огромный вулкан, исторгающий дым, пламя и жидкую лаву, которая застывает в точности как эта. Когда-нибудь я поеду туда: хочу увидеть это своими глазами.

— А меня с собой возьмешь?

— Да, возьму. Мы больше не расстанемся.

При этих словах на мои глаза навернулись слезы, и ветер едва не превратил их в сосульки. Ксен — чудесный юноша, я правильно сделала, что доверилась ему, вместе с ним отправилась на приключения. Даже если бы погибла, если бы наше путешествие закончилось в этой пустынной ледяной земле, по которой мы ступали, — я бы не раскаивалась.

Во время привалов возникало все больше трудностей. Проблема заключалась уже не в том, чтобы терпеть неудобства, — нет: речь шла о жизни и смерти; тот, кто находил себе жилище и тепло, выживал, прочие погибали. Через несколько дней снова пошел снег — на сей раз в нем не было ничего красивого или приятного: не большие белые хлопья падали сверху, за танцем которых на фоне черного неба я наблюдала, сидя у очага, а ледяные иглы, которые ветер вонзал в наши лица с безудержной яростью. Ничто не могло остановить бурю: потоки стылого воздуха пронзали тело насквозь будто кинжалы, парализовывали, ослепляли, заставляли хлопать обледенелые одежды и плащи, в которые мы тщетно пытались закутаться.

Свист ветра становился оглушительным, он походил на нечеловеческий вой. Мы продвигались вперед как в тумане; все было смутным, неясным, каждая фигура казалась призраком, едва различимым в этом снежном вихре. Усталость и холод то и дело пересиливали нашу волю к сопротивлению, превращаясь в смертельное изнеможение, против которого почти невозможно бороться. Животные подвергались тем же испытаниям. Некоторые, груженные до невероятной степени, выбившись из сил, падали в снег и тут же подыхали. Никто не пытался снять с трупов груз, забрать поклажу, поскольку ни у кого не оставалось лишних сил.

Появились волки и стали задирать мулов и лошадей. Крики боли и ужаса, испускаемые животными, оглашали лежавшую внизу долину и вскоре угасали в молочном буране.

К вечеру буря как будто немного стихала, но ужасные, пугающие твари не исчезли. Протяжный и жалобный волчий вой звучал среди гор и лесов, а иногда по ночам мы видели, как их красные глаза блестят во мраке, отражая огонь костров. Часто отчаянный, быстро смолкавший визг следовавших за нами собак давал понять, что они стали жертвой более могучего и свирепого голода, чем их собственный.

* * *
Меня поражал героизм Мелиссы: прекрасная, неотразимая девушка, ставшая легендой после того, как, нагишом выбежав из шатра Кира, явилась в лагерь Клеарха, и обладать которой мечтал каждый воин — любой ценой, быть может, даже ценой жизни, — шла по колено в снегу с невероятным упорством, предоставив Листре, жалкой наложнице, единственное место, где можно было спрятаться от непогоды в этой длинной колонне мужчин и женщин.

Для любви уже не оставалось сил. Там, где застигало нас наступление тьмы, мы искали укрытия, чтобы дать покой усталому телу и вырвать у ночи хотя бы несколько часов сна. Время дозора становилось все меньше, так как сопротивляться железной хватке мороза было почти невозможно; нередко стража, явившаяся на смену, обнаруживала товарищей холодными и застывшими — ледяные мумии сидели, прислонившись к дереву, с широко раскрытыми остекленевшими глазами. Однажды вечером мы добрались до какой-то долины, защищенной с севера довольно высокими скалами, преграждавшими путь снегу. По сторонам валялось несколько десятков обуглившихся стволов — вероятно, в результате летнего пожара. Воины стали рубить их топорами, другие принялись обламывать ветви, а потом хранители самого дорогого — горящих углей в терракотовых плошках — развели костры. Вскоре все собрались вокруг них, потом разожгли новые, еще и еще, но замыкавшие колонну пришли слишком поздно, когда уже практически стемнело, а дерево, имевшееся в нашем распоряжении, закончилось, и новоприбывшим не удалось согреться. Начались ссоры и потасовки, кто-то потянулся к оружию, иные занялись и вовсе постыдным делом: за плату продавали место у огня. В обмен требовали зерно, вино, масло, одеяло, обувь — все, что может обеспечить выживание хотя бы на несколько дней, несколько часов, — что угодно.

Я поняла, что наши воины постепенно сдаются самому страшному врагу — эгоизму. Клеанор-аркадиец, могучий, как бык, увидев эту сцену, услышав, как один из его людей отказывается уступить место товарищу, которому нечего было предложить в обмен, бросился к воину, превратившемуся в безжалостного торговца, схватил за плечи и толкнул в пламя костра.

— Ты хочешь, чтобы все тепло досталось одному тебе? Нравится, когда горячо, ублюдок? Я тебя порадую, собачий сын!

Тот попытался отреагировать, но ничто не могло остановить Клеанора, толкавшего эгоиста все ближе к пламени, до тех пор пока плащ воина не загорелся. Тогда полководец отпустил виновного, и он с воплями побежал прочь, пылая, как факел. Повалился на землю и стал кататься по снегу: ему удалось спасти жизнь, но шрамы — знаки позора — останутся навсегда.

Ксен приходил среди последних.

Всегда.

Его место по-прежнему оставалось в хвосте колонны: он неутомимо подбирал тех, кто падал, подбадривал обессилевших воинов, поддерживал дисциплину собственным примером. Ему помогали Аристоним, Эврилох, Ликий из Сиракуз — отважные дерзкие бойцы, которых природа наделила удивительной физической силой и неукротимым духом. Но иногда их стараний оказывалось недостаточно. Мало было просто поднимать упавших, тормошить, пробуждать пощечинами, тумаками и криками: «Вставай, червяк, презренная тварь, ни на что не годная, сукин сын!»

Это уже не действовало. Один из лекарей сказал, что еда уже не дает достаточно сил для того, чтобы бороться с холодом, ветром и усталостью. Нужно есть больше — или они умрут. И Ксен поскакал вдоль каравана вьючных животных, стал рыскать повсюду, покуда не нашел пищу, которую дал своим обессиленным людям.

Кое-кто из них поднялся.

Иные остались лежать, не подавая признаков жизни.

Их тела покрыл белый саван, их последние слова заглушил свист бури.

22

Пока Софос и его люди ходили на разведку, Ксен, понимая, что воины уже не справляются с выпавшими на их долю трудностями, выстроил их среди заснеженного пространства. Полководцы велели встать ровно, и «красные плащи», несмотря на изнеможение, расправили плечи, демонстрируя храбрость и достоинство.

Он рассматривал их, и в его покрасневших глазах отражалась вся мука юношей, страдавших от боли.

Ксен оглядел воинов по очереди, поправлял плащи у них на плечах, не показывал страха при виде язв и вздувшихся артерий, одежды и обуви, уже ни от чего не защищавшей. Потом заговорил:

— Люди, послушайте меня. Мы преодолели множество опасностей, разгромили самое могущественное войско в мире, победили дикий, варварский народ, намеревавшийся нас уничтожить, бросали вызов бурным рекам, преодолевали горные перевалы, справились с двумя армиями, пытавшимися зажать нас в тиски, но теперь вынуждены сражаться с врагом без лица и без жалости, с врагом, против которого бессильно оружие. Многие из нас уже погибли, и пришлось бросить их, не похоронив с почестями, каких они заслуживали. Мы находимся на враждебной земле, в ужасных условиях, но необходимо выжить. Помните, что сказал Клеарх? «Вы должны выжить, воины! Вы должны выжить!» Именно таков и мой приказ. Тот же, что отдал вам он. Особенно нас мучают холод и свет. Холод опаснее всего, от света невозможно защититься. Никогда не стойте неподвижно по ночам. Топайте ногами, когда несете стражу, хлопайте руками по телу. Всегда ищите место, укрытое от ветра. Когда спите, развязывайте обувь. Я видел: у многих из вас распухли ноги. Это дурной знак. Лекари говорят, что после этогонаступает обморожение, а затем — смерть. В иное время они могли бы попытаться провести ампутацию. Здесь это будет лишь бесполезной мукой.

Многие из нас погибли, потому что их ослепил свет. В ясную погоду солнце, отражаясь от снега, бьет прямо в глаза. У многих из вас они покраснели. Если не будете защищаться от лучей, потеряете зрение, а вскоре после этого — жизнь. Надевайте на глаза темную повязку, оставляя лишь маленькую прорезь, — другого способа нет.

Тот, кто находит укрытие и горящий костер, выживает, кто приходит слишком поздно, спит в холоде и умирает. Несправедливо, что люди, прикрывающие ваш тыл, платят за это жизнью. Отныне каждый день отряд, следующий впереди, будет меняться местами с тем, что идет сзади, — так до тех пор, пока колонна полностью не перестроится. Таким образом все получат равные шансы выжить. И последнее: помните, что до тех пор пока мы едины, вероятность спасения выше; пока соблюдаем правила и кодекс чести, можем победить самые страшные трудности. Тот, кто спасает жизнь товарищей, спасает свою собственную, тот, кто ищет спасения лишь для себя, погибнет, и другие погибнут вместе с ним. А теперь вперед!

Ксен переместил отряд из головы колонны в хвост и сам остался с ним. Для него правило не действовало.

Сколько еще будет продолжаться эта пытка? Весна когда-нибудь наступит? Какой сейчас месяц? Какой день? Мне казалось, что с тех пор, как я покинула свои пять деревень, прошла целая жизнь. Иногда с тоской вспоминала песок пустыни, от которого мы задыхались, от которого саднило горло. Во время похода я никогда не оборачивалась, потому что не хотела видеть, как один за другим падали люди, животные вставали на колени, чтобы больше не подняться, как редела наша колонна.

Ксену теперь уже не хватало времени на летопись, но я была уверена, что ни одно событие, ни одно мгновение этого ужасного приключения не ускользает из его памяти — точно так же как из моей. Я уже не знала, где Мелисса и где Листра, которой вот-вот настанет срок рожать. Осталось совсем немного.

В ту ночь нам предстояло догнать Софоса, отправившегося на разведку с отрядом легкой пехоты и фракийцами, самыми стойкими из нас, привыкшими к холоду, зимой опустошающему их земли. С наступлением сумерек мы расположились в деревнях, вставших на пути. Разместить удалось четыре подразделения: некоторые устроились в домах, другие остались под открытым небом, но грелись у больших костров. Хвост колонны, при котором находится и Ксен, отстал и находился в это время еще так далеко, что темнота настигла их в середине плоскогорья.

Ночь выдалась ветреная, ясная, длинная и морозная. Мириады звезд, тоже ледяных, блестели в черном небе; Млечный Путь, пересекавший его из конца в конец, казался снежной поземкой, поднятой ветром.

Кругом лежала голая, открытая земля, не было ни деревьев, ни кустов — никакого укрытия. Ксен собрал людей и животных, велел отыскать среди поклажи лопаты, и воины принялись расчищать площадку для ночлега, создавая вал, способный защитить от пронизывающего ветра. Ксен зажег лампы, раздал людям небольшое количество остававшейся провизии и выделил по нескольку глотков вина. В середину площадки он поместил животных, а потом велел людям лечь вокруг них, поближе друг к другу, чтобы не терять тепло. Последние, оказавшиеся снаружи вала, укрылись плащами. Так мы провели ночь, а утром обнаружили дюжину наших в снегу — окоченевших, с глазами, превратившимися в ледяные жемчужины.

Двинулись в путь вдоль гребня невысокой цепи холмов, и в какой-то момент один из отрядов, добравшийся до вершины, разглядел что-то впереди — темное пятно на белом фоне, участок земли, свободный от снега. Они закричали:

— Идите сюда! Сюда!

И армия поднялась вслед за ними.

Впереди виднелась большая темная прогалина, над которой стоял клуб пара, а позади мы разглядели вооруженные отряды местных, кравшихся за нами, чтобы убивать и грабить отставших от колонны. Они следовали группами человек по пятьдесят каждая, одетые в шкуры, вооруженные пиками и большими ножами. В месте, где не было снега, посреди ледяной степи, обнаружился горячий источник, чьи воды наполняли естественный резервуар в пару локтей глубиной. Земля вокруг тоже оказалась теплой, и люди бросились на нее: сухая почва! Оттуда не хотелось уходить. Ксен попытался поднять их:

— Я дам вам отдохнуть, но потом снова в путь.

— Мы отсюда никуда не пойдем, — ответил одни.

— Можешь убить нас, но мы отсюда не стронемся, — добавил второй.

— Вы сошли с ума. И что собираетесь тут делать? Здесь ничего нет, только немного тепла. Не умрете от холода — так умрете от голода, или вас убьют эти. Какая разница?

Он позволил им отдохнуть, уверенный в том, что потом воины почувствуют себя лучше и продолжат путь. Летописец-командир ошибался. Многие из последних сил дотащились до источника, разделись и погрузились в воду, в чудесную ванну, приносившую утешение после перенесенных страданий, лишений, холода. Ксен знал, что они думают, и я тоже знала. Лучше умереть от истощения в резервуаре чудесного источника, словно в теплом лоне, чем вновь терпеть мороз и беспрестанную боль.

Ксену удалось так или иначе поднять на ноги большую часть, но человек тридцать остались: они не могли даже идти, тем более — нести доспехи. Тогда он смирился.

— Хорошо. Но мы обещали вам, что никого не бросим, и я собираюсь сдержать слово. Пойдем вперед, а когда найдем какое-нибудь укрытие — пришлю за вами.

Я никогда не забуду взгляды этих нагих юношей, похожих на детей, плещущихся в прозрачной воде: парни смотрели, как мы уходим, с бесконечной тоской в глазах. Ксен пробормотал, что они напомнили ему товарищей Одиссея в стране лотофагов, но я не знаю, что имелось в виду.

Думаю, наша усталость обусловилась также и воздухом. Я никогда прежде не забиралась так высоко — впрочем, как и остальные, — но понимала, что дыхание здесь гораздо более учащенное, чем обычно, и каждое движение давалось мне с большим трудом, чем на равнине.

Мы наконец догнали головные отряды армии, и Софос поспешил навстречу:

— Заходите внутрь; есть еда и питье, можно поспать в тепле, места хватит всем. Люди не проявляют к нам враждебности.

Ксен обрадовался:

— Наконец-то хорошая новость. Дай мне лошадей или мулов, еды, сухую одежду и отряд — из тех, кто отдохнул и набрался сил: все это нужно мне срочно.

Я по-прежнему думала о юношах, оставшихся в источнике, в облаке пара. Солнце начинало клониться к закату. Ночь надвигалась, точно темный плат, покрывавший часть неба. Им осталось жить час, может, два. Не больше.

Ксен получил мулов и лошадей. Отдал распоряжения Эврилоху из Лус и Ликию, после чего во главе отряда из легких пехотинцев и фракийцев двинулся обратно.


Юноши играли и брызгались водой, но снаружи с каждым мгновением становилось все холоднее. Свет мерк, пар сгущался и садился инеем на ветви кустов и высохших деревьев, тянувшихся к небу в немом отчаянии. Луна, все еще бледная, выходила из-за горного хребта, равнодушно наблюдая за происходящим. Сквозь пар доносились голоса, образы становились размытыми, звуки, множимые эхом, — нечеткими.

Скоро наступит ночь.

Скоро наступит смерть.

Черное божество с черепом вместо головы спускалось с обледенелых гор, не оставляя следов на девственном снегу, рассекая ветер. Невидимое, оно вело за собой отряды убийц, стремившихся вниз по склонам с оружием в руках.

Юноши видели, что они идут, но никак не реагировали: к чему? Смерть будет быстрой и теплой: горячая кровь смешается с горячей водой, — а после нахлынут мрак и тишина.

На вершине холма показался Ксен; он прикрикнул на коня, тот заржал, выдыхая из ноздрей пар, словно дракон. Выхватив меч, Ксен испустил боевой клич.

И тут же за его спиной возникли пятьдесят воинов — утоливших голод, хорошо вооруженных.

Они выстроились полукругом в несколько рядов по всему склону, чтобы не оставить противнику пути к отступлению. Двигаясь, греки поднимали снежную пыль. В ореоле радужного сияния воины бросились на врагов — тех самых, что нападали на хвост колонны, добивая одиноких, ослабленных; тех, что с криком налетали ночью, чтобы захватить добычу и вьючных животных, которые уже не могли подняться.

Фракийцы и спартанцы яростно сражались с дикарями, беспощадно рубили одного за другим, насаживая на копья, пронзая мечами.

Белая равнина окрасилась красным, над ней опустилась тишина.

Ксен не принимал участие в битве; в этом не было необходимости.

Он наблюдал за уничтожением врага, неподвижно сидя верхом на своем Галисе, и только когда все кончилось, ударил коня пятками и поскакал вперед. Спешившись, приблизился к источнику, из которого уже не доносилось ни голосов, ни плеска. Пройдя через облако пара, встал перед товарищами — те, замерев, наблюдали за происходящим, прислушиваясь к звукам битвы.

Ксен посмотрел на них и пересчитал. Все на месте.

— Вылезайте, одевайтесь и облачайтесь в доспехи. В четырех стадиях отсюда найдете все: крышу над головой, пищy и огонь. Вы спасены!

Воины смотрели на него, словно на чудесный призрак; потом вышли из воды, не проронив ни слова, влезли в сухое, надели доспехи и сели в седла.

Смерть подождет.

Еще до наступления темноты отставшие вошли в деревню.

* * *
Никто из нас никогда прежде не видел подобных мест. Здесь было по крайней мере около десятка больших деревень, где стояли дома с каменными стенами и соломенными крышами, но под каждым находилось еще и хранилище припасов. В этих подвалах обнаружилась всякого рода провизия и большие бочонки с пивом, легким и пенным, очень приятным на вкус. Мы нашли также кур и гусей, ослов и мулов, в деревнях очень кстати оказались большие сараи, полные сена, и помещения для людей.

Там наконец-то было тепло. После стольких страданий наши люди могли подкрепить силы и спать спокойно, не слушая яростные крики дикарей. Ксен снова стал писать, он в мельчайших деталях заносил в свиток события последних дней, по очереди обходя деревни и делая заметки.

Полководцы — Клеанор, Тимасий, Агасий и Ксантикл — устроились в самых больших домах со своими женщинами, и я отправилась навестить Мелиссу: она спаслась и снова была с Клеанором.

— Теперь ты настоящая женщина, человек, способный выдержать любое испытание в жизни и проявивший храбрость и сердечность…

— Не по своей воле, — ответила она смеясь, — ты вынудила меня.

— Мне казалось, я поступаю правильно. И до сих пор так кажется.

— Ты назвала меня шлюхой.

— Извини. Не сдержалась.

— Я не имела возможности выбирать себе судьбу, но у меня есть чувства, и они всегда у меня были: ведь я женщина, как и ты.

— Теперь я это знаю.

— Не оскорбляй меня больше, или выцарапаю тебе глаза.

— Хорошо.

— Сколько нам еще осталось идти?

— Боюсь, этого никто не знает.

— Хочешь сказать, что никто понятия не имеет, куда мы движемся? Ведь Ксену наверняка это известно, а ты его подруга.

— Армия ориентируется по солнцу и старается все время держать курс на север. Ксен полагает, что нам еще предстоит пересечь большую горную цепь, прежде чем мы доберемся до моря.

— И сколько времени на это понадобится?

— Двадцати дней должно хватить. Никто из наших никогда не был в тех краях. Кроме того…

— Что такое?

— У меня есть кое-какие сомнения, страхи, подозрения…

— Какого рода?

— Может, это лишь ощущение, но слишком уж много совпадений: нас хитростью обезглавили, враждебные войска появляются словно по волшебству и преграждают нам путь, мы внезапно попадаем в ловушки — как у той бурной реки. Кроме того, самоубийственное сопротивление кардухов не имело никакого смысла… Есть невидимые враги, от которых трудно защищаться. Думаю, мы должны быть ко всему готовы.

Мелисса вздохнула и удрученно склонила голову.

— Не слушай меня, — продолжала я, — возможно, все это мне почудилось.

Мелисса подняла голову.

— Если что-нибудь случится, будь рядом; прошу тебя, помоги мне. Ты единственный человек, которому я доверяю.

— Думаю, Клеанор защитит тебя любой ценой. С ним ты в безопасности.

— Все равно будь рядом.

Я покинула ее и отправилась к Листре: она могла родить в любой момент, и я попросила Ксена выделить мне в помощь одного из лекарей, потому что сама ни малейшего понятия не имела, что делать.

— Женщины рожают сами, — ответил он. — У лекарей есть другие занятия.

Чего-то подобного я и ждала.

* * *
Мы на какое-то время остались в деревнях, чтобы набраться сил. Софос часто ужинал с нами. Он обладал природным обаянием: высокий, атлетического телосложения, с дружелюбием во взгляде — у него всегда на все был готов ответ; казалось, ничто его не беспокоит. Лишь порой наш главнокомандующий как будто отстранялся — почти незаметно: взгляд приобретал отсутствующее выражение, словно ему приходила в голову какая-то неожиданная мысль. Он был настоящим спартанцем, потомком тех трехсот, что восемьдесят лет назад остановили Великого царя в Фермопильском ущелье, как рассказывал Ксен.

Я слушала их беседы, споры о вариантах дальнейших действий, о возможных путях продвижения.

— Как только доберемся до места, известного грекам, — произнес однажды Ксен, — наши муки окончатся. Сразу поймем, куда идти, и через короткое время окажемся там, откуда сможем вернуться на родину. Мы постоянно шли на север, никуда не отклоняясь от курса, разве что немного, если это было продиктовано необходимостью. По крайней мере я на это надеюсь.

Софос улыбнулся:

— Я знал одного человека, который вышел из питейного заведения, сильно охмелев, и отправился домой. Он брел всю ночь, а утром оказался все в том же заведении. Либо там подавали самое лучшее вино в Греции, либо виночерпий сделал круг, сам того не заметив.

Ксен и другие полководцы, слышавшие слова Софоса, от души рассмеялись. Ощущение, что цель уже близка, стало очень сильным. Еда и пиво способствовали подъему настроения, местные армены же казались людьми спокойными и расположенными нам помогать. У нас были основания полагать, что худшее осталось позади.

Я еще раз наведалась к Листре, прежде чем лечь спать.

— Рожай сейчас, сделай это здесь, в тепле и достатке.

Листра устало улыбнулась в ответ.

Мы снова выступили серым безветренным утром. Софос попросил старосту деревни послужить нам проводником, и тому пришлось согласиться. У него было семеро сыновей: греки забрали одного, чтобы подстраховаться и знать наверняка, что отец нас не предаст, и поручили надзор за юношей одному афинянину. Но не исключено, что староста и сам провел бы нас: «десять тысяч» ели три раза в день, и ему надлежало так или иначе избавиться от нас.

Несколько дней мы с трудом пробирались вперед по пояс в снегу, но ни одной деревни, ни одной хижины не попадалось нам на пути; наконец Софос потерял терпение и накинулся на старосту; тот упорно отвергал все обвинения:

— В этих краях нет деревень. Я не могу дать вам то, чего не существует.

— Мерзавец! — закричал Клеанор. — Ты хочешь, чтобы мы сбились с дороги?!

— Это неправда!

— Признайся: ты собрался завести нас в непроходимую глушь!

Тот в ответ заорал еще громче. Тогда Клеанор взял палку и начал его избивать. Староста вопил, пытался защищаться, но был безоружен, а удары сыпались со страшной силой. Ксен вмешался в происходящее:

— Оставь его; ты же видишь: он ничего не знает. Его сын у нас в руках. Если бы знал, сказал бы.

Клеанор не обратил на его слова ни малейшего внимания и продолжал лупить несчастного, до тех пор пока тот не упал на землю, отплевываясь кровью.

— Ты сломал ему ребра. Теперь доволен? — упрекнул его Ксен, вне себя от ярости.

— Сделал то, что следовало: этот мерзавец принимает нас за идиотов!

Ксен склонил голову и побрел прочь. Я слышала, как он бормочет:

— Это бессмысленно, бессмысленно…

Снег шел всю ночь. На следующее утро мы обнаружили, что проводник сбежал.

— Как это сбежал? — воскликнул Ксен, едва только ему сообщили. — Что значит — сбежал? А где были часовые? Почему никто не заметил, как он уходит?

— Вероятно, подумали, что в таком состоянии он не сможет двигаться и что не бросит здесь сына.

— «Вероятно, подумали»? Что значит: «вероятно, подумали»? Где виновные? Я хочу допросить людей, несших дозор сегодня ночью!

Софос ответил ему с каменным лицом:

— Ты никого не будешь допрашивать, летописец, у тебя нет никаких полномочий, ты не воин этой армии.

Ксен в ярости повернулся к нему спиной: никогда прежде с ним так не обращались.

— Куда ты идешь?

— Куда считаю нужным!

Софос умерил пыл:

— Я тоже вис себя от гнева, но не могу наказывать людей, которые провели ночь под снегопадом, а до этого долгие месяцы терпели нечеловеческие муки. Мы все равно выберемся отсюда.

— Ну, если ты так говоришь… — сухо ответил Ксен и пошел прочь.

Я никогда не видела, чтобы они подобным образом ссорились; других полководцев это тоже обескуражило. Ксантикл окликнул:

— Погоди. Нам надо поговорить.

— Оставь его, — сказал Тимасий. — Сейчас не время. Поговорим позже.

Ксен вернулся к своему отряду в хвосте колонны, не проронив ни слова. Он был в бешенстве.

Мы снова двинулись в путь и шли весь день, а потом еще один; снегопад усиливался; наконец впереди показалась река. На западе открылся просвет в тучах, через который проникали последние лучи заходящего солнца, окрасившие воду и снег в кровавые тона. Зрелище казалось нереальным, колдовским; так продолжалось еще несколько мгновений.

Река, широкая, полноводная, стремительно текла слева направо — значит, подумала я, к востоку. Перебраться через нее не представлялось возможным, но по крайней мере больше никаких опасностей мы не замечали.

Софос собрал верховных военачальников и пригласил также Ксена; тот не хотел приходить, но Агасий с Клеанором убедили его: они явились в нему, готовые привести на совет любой ценой, даже силой.

— Что будем делать? — спросил Софос, лицо его было мрачно.

— Построим мост, — ответил Ксантикл. — На тех холмах есть деревья.

— Мост? — подхватил Тимасий. — А что, можно. Мы воткнем в землю шесты, по два сразу, свяжем их между собой, сделаем что-то вроде сходней и по мере продвижения будем снова вбивать шесты — до тех пор пока не окажемся на той стороне.

— Тогда вперед, — сказал Клеанор. — По моим расчетам, если нам удастся переправиться, дело сделано: за той горной цепью мы должны увидеть море.

— Или еще одну горную цепь, — охладил его пыл Агасий. — Горы обманчивы, ты не заметил?

— Говорю же: там море, — настаивал Клеанор.

— Бесполезно спорить об этом, — промолвил Агасий.

Ксен молчал. Смотрел на поток и пытался понять.

— Мы должны выяснить, что это за река, — произнес он. — А наш проводник исчез, к сожалению.

— Мы снова начнем обсуждать историю с проводником? — вспылил Софос. — Все уже в прошлом, хватит!

— Давайте не будем кипятиться, — постарался успокоить их Тимасий.

Ксен продолжал:

— Это большая река, она имеет важное значение, наверняка у нее есть название, которое мы тоже знаем. Выяснив его, мы, вероятно, сможем достаточно точно определить, где находимся, и сообразить, в каком направлении идти дальше. В нашем положении, если сделаем ненужный крюк или потратим время и силы на строительство моста, это может погубить нас.

Агасий обхватил голову руками, словно пытался собраться с мыслями:

— Надо найти кого-то из местных, однако, чтобы он и на нашем языке говорил. Мне кажется, поблизости никого нет.

— Тогда строим мост, — заключил Ксантикл.

— Минутку, — перебил его Софос. — Посмотрите вон туда.

По берегу реки проходил местный житель с собакой и вязанкой дров на плечах.

— Скорее, а то уйдет! — закричал Агасий и, положив на землю копье и щит, опрометью бросился к человеку, появившемуся словно по волшебству. Остальные последовали за ним, и Ксену даже удалось обогнать Ксантикла: он пробежал там, где снег был менее глубоким.

Мужчина с вязанкой дров остановился и стал скорее с любопытством, чем со страхом, разглядывать чужестранцев, которые неслись навстречу словно безумные. Собака встревоженно залаяла, но не двинулась с места.

Ксен добрался первым и, задыхаясь, выпалил:

— Что это за река?

Собака снова залаяла. Человек покачал головой. Он не понимал.

— Как называется эта река? — закричал Тимасий, как только оказался рядом с Ксеном.

Агасий принялся размахивать руками, изображая поток, струящийся меж берегов:

— Река, понимаешь? Как называется эта проклятая река?

— Он не понимает; ты не видишь, что он не понимает? — проговорил Ксантикл.

Человек встрепенулся, словно сообразив, о чем его спрашивают.

— Ирван? Ирван кистеа? Пасе… Пасе.

— Пасе… — повторил Ксен. — Пасе… Это название. Пасе… ну конечно! Конечно! Это Фазис! Эта река — Фазис! Я знаю, где мы! Теперь уже не заблудимся. Не надо никакого моста: просто пойдем по берегу, и она приведет нас к морю и к прекрасному городу. Мы победили, друзья мои, мы победили!

Все начали радостно кричать и кидаться снегом, словно дети.

Только я не понимала.

Не понимала, почему река течет на восток, в сердце Персидской империи, в сторону, противоположную морю.

23

В ту ночь в палатке, обнявшись под бараньей шкурой, мы слушали шум реки, стремившейся вдаль. А в моей голове роились мысли и вопросы.

— Почему ты так уверен, что там, внизу, течет Фазис? И почему Фазис приведет нас к спасению?

Ксен, как и раньше, прижал меня к себе и рассказал чудесную историю:

— В здешних краях есть лишь одна большая река — Фазис. Я изучил звезды, у меня нет сомнений. Кроме того, слово, каким назвал ее этот человек — Пасе, — наверняка и есть ее настоящее название, от которого происходит наше. А еще Хирисоф тоже в это верит, он поддержал меня в намерении следовать по течению.

— Но она течет в направлении, противоположном тому, куда мы должны двигаться, — ответила я. — Если пойдем туда, окажемся в земле, еще более далекой и незнакомой, чем эта.

— Вода стремится в низину и к морю — следовательно, даже если сейчас река течет на восток, а не на запад, это лишь из-за особенностей местности. Потом она повернет, и двинется к морю, и впадет в него в том месте, где стоит город, в который много веков назад приплыл один из наших героев.

— Кто этот герой? И зачем он отправился в столь далекие края?

— Его звали Ясон, он был сыном царя. Царевича забрали из дворца еще совсем маленьким в ту ночь, когда его отца, Эсона, убил коварный Пелий, чтобы занять трон вместо брата. Ясона тайком воспитало чудесное существо, бесконечно мудрое, а став взрослым, юноша покинул горную пещеру, где вырос, и вернулся в родной город. Переправляясь через реку, он потерял сандалию и так, в одной, явился в царский дворец, до смерти перепугав дядю: оракул предсказал тому, что его свергнет и убьет человек в одной сандалии.

Тогда Пелий дал племяннику поручение, считавшееся в ту пору невозможным, дабы Ясон наверняка погиб во время его исполнения: привезти домой золотое руно — шкуру огромного волшебного барана, считавшуюся самым могущественным талисманом на Земле. Это сокровище находилось в Колхиде — стране на востоке, на самом краю Ойкумены, и его охранял огромный дракон, извергающий пламя из ноздрей.

Ясон принял вызов, собрал самых сильных греческих героев, построил первый в человеческой истории корабль, выдолбив его из ствола огромной сосны с горы Пелион, и двинулся в путь. Добравшись до Колхиды, явился к царю и попросил содействия, но помогла ему дочь последнего, прекрасная царевна Медея: она влюбилась в пришельца и поведала тайны, благодаря которым он сумел победить дракона и вернуться домой.

Ясон привез на родину золотое руно, стал царем своего города и женился на Медее.

— А чем все закончилось? Они были счастливы?

— Нет. Их брак стал кошмаром и завершился кровавой развязкой.

— Ваши истории почему-то всегда заканчиваются плохо.

— Потому что они похожи на жизнь. Действительные события редко имеют благополучный исход.

От его слов у меня все похолодело внутри: значит ли это, что наша история закончится так же, как история Ясона и Медеи? Ксен продолжил свой рассказ:

— Несколько веков спустя греки в устье этой реки построили одноименный город — Фазис. Я в точности знаю, где он находится: на берегу моря, называемого Понтом Евксинским, в богатой, плодородной земле. Если мы пойдем по течению реки, она приведет нас именно туда и наши страдания закончатся.

— А что мы будем делать, когда окажемся в городе Фазис?

Ксен вздохнул:

— Мы далее не знаем, будем ли живы завтра, а ты задаешь мне такие вопросы. Давай попробуем выжить, Абира, а об остальном поразмыслим, когда придет время.

Радужная картина нашего будущего внезапно померкла, словно небо над головой. Меня угнетала тишина, и я попыталась продолжить разговор:

— Что думает Софос о твоей идее?

— Он со мной согласен и всячески меня поддерживает.

— А остальные?

— Ты слишком много хочешь знать.

— А остальные? — повторила я.

Ксен медлил, но потом уступил:

— Они против. Ни один из военачальников не уверен в правильности такого решения. Между нами возникло бурное обсуждение, почти ссора. Выступил против даже Глус, которого я уже давно не видел. Но я стоял на своем, и Хирисоф меня поддержал. Армия пойдет туда, куда прикажем мы. Все реки текут в море. А эта — в наше море.

— Да услышал тебя боги, — произнесла я и замолчала. В душе же не была уверена.

На следующее утро мы выступили, но без какого-либо воодушевления и решимости. Ксантиклу, Тимасию, Агасию, Клеанору пришлось поговорить с военачальниками, находившимися у них в подчинении, а те сообщили обо всем воинам. Армия отправлялась на восток, но в той стороне находилась Персидская империя, и все это знали. Впрочем, возможно, мы и не покидали ее пределов, по-прежнему оставаясь во владениях Великого царя. Может, вся земля, кроме греческой, принадлежит ему.

Однажды вечером мы добрались до перевала, который преграждало огромное множество воинов. Снова повторялось то, с чем мы уже не раз сталкивались. В этой горной стороне каждая долина представлялась отдельной страной, маленькой родиной какого-нибудь племени, готового защищать ее зубами и когтями, и нам нужно было любой ценой победить врагов. Сколько таких долин лежит еще между нами и морем? Сколько перевалов придется штурмовать? Сколько деревень грабить? Я окидывала взглядом бескрайние горные гряды, заснеженные пики, сверкающие вершины, водопады и не могла даже представить себе, когда все кончится. Даже Ксен, знавший все, не мог сказать, сколько неприступных гор и крутых склонов еще придется преодолеть, прежде чем перед нами заблестят воды моря. Моря, которого я никогда не видела и — теперь я была в этом почти уверена — никогда не увижу.

Река… иногда она струилась рядом, иногда мы удалялись от нее, не теряя, впрочем, из виду. Поток был нашим проводником, нашей тропинкой, жидкой, бурливой — однажды она поможет нам добраться до цветущих лугов, чарующих равнин, обласканных весенним ветром. И там Листра научит своего ребенка делать первые шаги.

Я услышала крик, сухой приказ, а потом — рев тысяч воинов и лязг оружия и доспехов. Полководцы словно играли: перемещали отряды с одной позиции на другую, делали вид, что нападают, после чего отводили силы назад и бросали основную массу людей в другое место. Это была схватка с заранее известным результатом. Я видела, как Ксантикл безудержно разит неприятеля, как Тимасий бежит вверх по склону, подавая пример своим людям, как Клеанор с низко опущенной головой, прикрываясь щитом, крушит врагов, сметая все на своем пути, а Ксен скачет галопом с копьем в руке. Видела остальных героев этой затерявшейся армии: Аристонима из Метидреи, Ликия из Сиракуз, Эврилоха, Каллимаха… Я узнавала их по тембру голоса, по жестам, по походке. Они напоминали львов среди стада диких коз: никто не мог им противостоять.

И прежде чем наступила ночь, тела защитников перевала покрыли собой склон: все лежали там, где настиг их смертельный удар. Наши разбили лагерь, защищая проход.

Женщины и вьючные животные добрались к месту ночевки позже, когда тропинку освещал, не давая сбиться с пути, лишь бледный свет луны. По ту сторону гор на белом фоне виднелись темные пятна — укрепленные деревни, каждая из которых стояла на выступе скалы. Провизия, раздобытая в поселениях арменов, почти закончилась, воины хотели есть.

На рассвете Софос приказал распределить оставшиеся продукты, после чего велел трубить наступление.

Армия по очереди окружала деревни, чередуя атаки с отступлениями и вынуждая защитников метать стрелы и копья, бросать камни — примитивное и малоэффективное оружие, — а потом в дело вступала тяжелая пехота. Я смотрела, как Агасий, Клеоним и Эврилох из Лус в доспехах бегут по мосту, ведущему к воротам деревни, словно атлеты в безумном соревновании: перегоняя друг друга, с криками и смехом, выламывая решетки ударом щита и увлекая за собой разъяренных товарищей.

И тогда я узнала, до какой степени могут доходить любовь к свободе, привязанность к своей земле и ужас перед неведомым врагом.

Деревенские женщины стали сбрасывать детей вниз с уступа, а потом сами прыгали вслед за ними, разбиваясь об острые камни. И мужчины, бившиеся до последнего, обессилевшие, обезоруженные, следовали за женами и детьми.

Армия с трофеями и провизией двинулась дальше, по-прежнему вдоль реки, по-прежнему на восток. Мы шли днями напролет, не останавливаясь, и миновали еще одну гору, которую я некоторое время назад видела на горизонте, сверкающую в лучах рассвета, словно драгоценный камень. Она оказалась огромной, ее вершина и склоны, покрытые черными складками, прорезали пелену облаков и величественно возвышались над высокогорьем.

Потом над бесконечными, молчаливыми полями повалил снег — он шел весь день и всю ночь, беспрестанно. А может, два дня или даже три: в моей памяти они наложились один на другой. Помню только, что потеряли одного из наших слуг: он пропал во время бури.

На следующее утро у Листры начались схватки. Я надеялась, что все закончится, пока воины утоляют голод, собирают палатки и готовятся выступить в путь. Велела оставшемуся слуге привязать решетку к двум шестам, чтобы потом запрячь в эту конструкцию одного из мулов, — получится что-то вроде саней, на них можно будет поместить девушку и ребенка. Однако все произошло совсем не так, как мне того хотелось. Схватки продолжались и были весьма сильными, Листра кричала, но ребенок не появлялся на свет. Прискакал Ксен, уже в доспехах, натянул поводья своего коня:

— Что ты собираешься делать? Мы должны выступать, армия не может ждать.

— Я не оставлю ее в таком положении: ее сожрут волки. Ты не видишь, она рожает?

— Определяй в сани, и двинемся дальше.

— Нет, ребенок вот-вот родится; нужно лежать неподвижно. Осталось немного. Ступай, оставь мне слугу и мула с санями, мы вас догоним. Я легко найду вас по следам.

Ксен с неохотой согласился, зная, какая я сильная и какой опыт приобрела, научившись правильно вести себя в трудных ситуациях.

— Будь внимательна и осторожна! — Он помахал рукой на прощание и ускакал к своим разведчикам.

Снег продолжал падать, шум удаляющейся армии постепенно смолкал вдали. Слуга нервничал и беспокоился.

— Пойдем, — говорил он то и дело. — Больше ждать нельзя. Мы погибнем, если отстанем.

— Еще немного, еще чуть-чуть — и она родит, — отвечала я все менее уверенно.

У Листры, измученной и усталой, не получалось тужиться. Я пыталась помочь, нажимала на живот и кричала:

— Тужься! Давай рожай, маленькая потаскуха, рожай это дитя десяти тысяч отцов! — Но с каждым мгновением чувствовала себя все более беспомощной, а тревога становилась все сильнее.

Я задыхалась при мысли о том, что не смогу победить в битве со временем. Кричала, плакала, умоляла:

— Тужься, выталкивай этого ублюдка, проклятие, тужься! — А потом звала: — Ксен, Ксе-е-ен! — Как будто он мог меня услышать.

Листра лежала бледная, ледяная, вся в поту, глаза ее ввалились, вокруг образовались синяки. Дыхание превратилось в болезненный свист. Она посмотрела на меня тоскливо и потерянно.

— Не получается, — сказала она еле слышно. — Прости, не получается.

— Все у тебя получится, тужься, проклятие! Ну вот, я уже вижу волосики, рожай же, осталось совсем чуть-чуть, выталкивай его, давай!

Листра еще мгновение смотрела на меня со слезами — они текли по ее впалым щекам, — после чего запрокинула голову и осталась лежать неподвижно, глядя на падающий снег широко раскрытыми глазами.

Я схватила ее за плечи и стала трясти:

— Не умирай, не умирай, очнись! Держись, я унесу тебя отсюда, я тебя унесу!

Сама не понимала, что говорю, произносила бессмысленные слова, пытаясь расшевелить безжизненное тело. Руки Листры болтались, как у сломанной куклы. Я упала на нее, словно желая поделиться теплом, замерла и стала плакать — не знаю, сколько я так пролежала.

Очнувшись, огляделась, чтобы попросить помощи, и с ужасом поняла, что осталась одна. Сколько времени прошло? Где слуга? Куда ушла армия? Валил густой снег, вокруг стояла такая тишина, что в ней тонули все звуки, в том числе шум дыхания.

Попыталась встать, но не смогла: снег покрывал все кругом, он стоял между небом и землей подобно густому, непроницаемому туману. В какой-то момент мне показалось, будто вижу, как ко мне приближаются какие-то черные тени.

Кричала что было мочи, пока крик не замер у меня в горле. Потом стала искать следы армии, но все выглядело одинаковым: я осталась наедине с трупом, теперь уже полностью скрытым под слоем снега.

Я тоже умру.

Скоро.

Последую за Листрой и ее ребенком.

И больше не увижу Ксена.

И грязной деревни Бет-Када. Колодца… подруг… свою мать. Ничего…

Я погрузилась в сон, в тяжелое и сладкое оцепенение. Помню, у меня было видение. Пока это состояние понемногу овладевало мной, приснилось, будто вижу приближающуюся фигуру. Она обрела очертания фантастического существа. Белый всадник на белом коне, с лицом, скрытым краем белого плаща. Он спрыгнул на землю, легкий, словно хлопья снега, и подошел ко мне.

— Кто ты? — спросила я.

Он преклонил колени и поднял меня. Потом и этот образ растворился в вихре снега, и я лишилась чувств, окунувшись в забытье, куда даже сны и видения не могут проникнуть.

Я думала… что это смерть.


Ксен.

Это его лицо появилось передо мной в бледном вечернем свете.

— Где мы?

— В лагере. Ты в безопасности.

Я тут же вспомнила о Листре, и на глаза навернулись слезы.

— Листра умерла.

— Я так и подумал. Сожалею.

— Как ты меня нашел?

— Тебя обнаружили часовые — там, снаружи, под елью, почти окоченевшую.

— Это невозможно.

— Я тоже не могу объяснить себе этого.

— Мне кажется, я видела…

— Что?

— Человека… он был весь в снегу, весь белый.

— Может, речь идет о моем слуге? Вероятно, он нашел тебя и привез сюда.

— А где мой спаситель теперь?

— Наверное, где-то поблизости. Но искать его сейчас бесполезно. Скоро совсем стемнеет. Слишком опасно.

Я проспала всю ночь. На следующее утро отряд разведчиков обнаружил трупы мула и нашего слуги. Волки оставили от них лишь кости. Ксен приобрел у купцов, по-прежнему следовавших за обозом, еще одного слугу, и мы снова двинулись в путь.

По-прежнему шли на восток — много дней подряд, все время держась реки, и каждый вечер на совете военачальники настаивали на том, что продолжать идти в том направлении — безумие: ведь мы уже преодолели большое расстояние, но нет никаких подтверждений тому, что река приведет нас к морю. Один из них, с бесконечно длинным именем — я буду называть его Нет, — высказал тревожное предположение:

— Есть вероятность того, что эта река впадает в реку Океан, которая окружает Землю, а не в Понт Евксинский, как вы надеетесь.

— Ну что ты такое говоришь? — возразил Ксен.

— Докажи мне, что такое невозможно, — ответил Нет.

— Мы сейчас несем самые серьезные потери с тех пор, как выступили, — проговорил Ксантикл. — Из-за холода и голода потеряли больше людей, чем в битвах против Великого царя, кардухов и других племен этой дикой земли.

— И ответственность за это лежит на тебе, Ксенофонт! — воскликнул Нет.

— Нет, — прервал его Софос, — ответственность лежит на мне. — Я верховный главнокомандующий. И я убежден в том, что Ксенофонт прав. Мы должны идти вдоль реки, и вскоре она приведет нас к морю. Столько усилий потратили на то, чтоб добраться сюда; если вернемся, они окажутся напрасными.

Ксен вмешался:

— По моим сведениям, никто никогда не добирался до реки Океан, кроме флотоводца Великого царя, одного грека из Карианды, и, насколько мне известно, она очень далеко — в тысячах стадиев. Помните, что говорил Кир? «Империя моего отца столь велика, что на севере люди не могут жить из-за холода, а на юге — из-за жары».

— Но он не говорил о востоке! — не унимался Нет.

— Это ничего не меняет: крайняя точка на востоке и крайняя точка на западе находятся на одном расстоянии от святилища в Дельфах; эта река не может впадать в Океан: в противном случае она должна быть длиннее Нила.

— Я знаю, почему ты хочешь идти вдоль ее течения, — продолжал нападки Нет. — Думаешь, что это Фазис, и хочешь организовать колонию в его устье!

Многие из присутствующих повернулись к Ксену, принялись кричать и ругать его. Летописец вынул меч из ножен, бросился на Нета и зарубил бы, не останови его остальные.

— Это клевета! Кто-то распустил грязные слухи, чтобы опорочить меня. Из зависти к тому, что я сделал для армии к настоящему моменту.

— Да, по лагерю ходят подобные слухи, не стану отрицать, — ответил Нет, успокоившись, — но они весьма правдоподобны. Ты человек без земли, без родины. Если вернешься в Афины, тебя прикончат, потому что в битве за Пирей ты сражался против демократов.

Он знал все, этот Нет, — по крайней мере о прошлом Ксена и о его изгнанничестве.

— Если тебе удастся основать колонию с этими людьми, обретешь вечную славу; на площади нового города в твою честь воздвигнут статую с благодарственной надписью основателю. Ты ведь об этом мечтаешь, верно? Тем более что воины не знают, куда идти. Разве не отличное решение?

Снова вспыхнула яростная перепалка. Ксену удалось вставить слово:

— Предположим, ты прав. И что? Если бы даже таковым было мое намерение — что в этом плохого? В любом случае решает совет армии. У меня нет никаких полномочий на то, чтоб принимать столь важное решение. Даже главнокомандующий Софос не мог бы отдать вам подобный приказ. Но если ты думаешь, будто я настолько ослеплен честолюбием, что готов подвергнуть опасности жизни товарищей, которых уважаю и люблю, послать всех на смерть в бесконечной, покрытой льдами земле, — значит, ты презренный пес, подлец, прикрывающийся клеветой. Я пытаюсь спасти их, вывести отсюда надежным путем, чтобы они не умерли от непосильных тягот один за другим.

— Ах так?! — закричал Нет, хватаясь за меч.

— Ну хватит! — воскликнул Софос. — Мы идем дальше. Ксен прав: эта река может быть только Фазисом, — значит, речь идет о нескольких днях и она начнет спускаться к морю. Будем следовать вдоль ее течения — и это нас спасет. Тысячи препятствий уже преодолели — преодолеем и это.

Участники совета стали расходиться, ворча и жалуясь, но продолжили поход — снова двигались вперед, на протяжении многих дней. Выносливость воинов казалась мне невероятной: помимо холода и снежных бурь им неоднократно приходилось сражаться с местными племенами, устраивавшими засады, нападавшими по ночам, скрывавшимися за густой пеленой снега, чтобы потом внезапно выскочить навстречу с леденящими душу криками.

Софос разработал хорошую тактику, чтобы добиться своего, — старался не созывать совет военачальников. Только отдавал приказы. Долгое время это действовало, потом люди вновь стали проявлять недовольство.


Ксен перестал вести летопись — только делал очень короткие заметки. Много раз ночью, в палатке, я видела, как он открывает ящик с белым свитком, окунает перо в чернила, пишет несколько слов — и останавливается. Не смела спросить почему: ведь о причине я и так догадывалась. Он хотел обосновать перед самим собой этот выбор, стоивший нам огромных потерь. Однако больше всего меня поражало то, что Софос оказывает ему безоговорочную поддержку. Речь шла не просто о совпадении мнений: ведь иной раз ошибочность принятого решения выглядела столь очевидной, что должны были возникнуть хотя бы сомнения. Мои постепенно усиливались.

Как мне хотелось научиться читать знаки, которые Ксен чертил в своем свитке; знать, что он считает достойным памяти, а что предает забвению! Он помрачнел, нервничал и все время молчал. Говорить с ним с каждым днем делалось все труднее.

Однажды вечером мы вновь попали в трудное положение: перевал впереди закрыли плотные ряды воинов в шкурах и с большими луками, напоминавшими оружие кардухов; они непрерывно обстреливали нас, но тяжелой пехоте удалось заслонить нас от стрел, плотно сомкнув строй и выстроив стену из щитов, наложенных один над другим. Одновременно на нас напали с тыла, и Ксену пришлось бросить часть людей в том направлении. Мы который раз оказались в окружении. Полководцы встали во главе самых сильных воинов армии: Эврилоха из Лус, длинноногого Аристонима, огненноволосого Аристея и других, — и подозвали трубачей и флейтистов. Это могло значить лишь одно: решили идти в атаку и не останавливаться до тех пор, пока враг не будет разбит и уничтожен. Отряд избранных расположился в середине клина тяжелой пехоты, и, когда флейты в унисон заиграли боевой марш, когда барабаны забили, заставив сердца задрожать, клин пошел в наступление: из-за плотно сомкнутых щитов торчали лишь ясеневые древки копий, а потрепанные красные плащи разительно выделялись на фоне заснеженного пространства. Стрелы вонзались в огромные щиты, увеличивая их вес, но воины неумолимо двигались по склону холма. Когда до столкновения между двумя армиями оставалось совсем немного, заиграли трубы — так громко, как никогда прежде, — их голос наложился на звуки флейт и барабанов, оглашая всю долину. В это мгновение строй раскрылся, и отряд из пяти полководцев и десяти лучших воинов, до сей поры не участвовавший в битве, бросился к перевалу. Он налетел на врага с такой силой, что опрокинул его ряды, один за другим, разбил строй, после чего разделился на две части и ударил неприятеля с обоих флангов; на некотором расстоянии следовала остальная армия. Менее чем через час никого из дикарей неосталось в живых, однако все они сражались с такой безудержной яростью, что ранили и покалечили многих наших и немалое количество убили.

После того как резня закончилась, отряд повернул назад и воссоединился с отрядом Ксена, уже начинавшим отступать, после чего сражение возобновилось с новой силой. Повсюду звучал боевой клич, подхваченный сотнями, тысячами голосов, и когда наконец утихли рев, вопли и пронзительная музыка флейт, конные разведчики отправились на перевал, теперь свободный от неприятеля.

Вопреки ожиданиям радостных криков не последовало. Вероятно, дозорные увидели по ту сторону нечто ужасное, от чего воодушевление их угасло. Ксен на своем Галисе поскакал вверх по склону, добрался до вершины, спешился и растерянно уставился перед собой: река, служившая нам до той поры проводником, исчезла!

24

Всю армию охватила паника: воины преодолели жестокие испытания, испытали нечеловеческие страдания. Потеряли стольких товарищей, пробираясь по землям, становившимся все более непроходимыми и пустынными. Надеялись, что движутся по верному пути, в конце которого их ждет избавление от мук, спасение, объятия моря. А теперь все растаяло в одно мгновение — именно тогда, когда полагалось праздновать победу.

Нет подошел к Ксену с насмешливой улыбкой и ехидно бросил:

— Река исчезла. Что будем теперь делать?

Летописец не ответил, продолжая молча смотреть на девственно-белую равнину.

— Так что? — повторил Нет.

— Пока ничего. Река не исчезла. Эту долину ветер продувает с севера, здесь очень холодно. Река замерзла, и ее покрыл снег. Днем мы сможем обнаружить Фазис.

— Ах вот как? А потом? Будем ждать весны и оттепели? Это, конечно, шанс, но когда твоя река растает, нас уже не будет: здесь не видно ни деревень, ни какого-либо укрытия, ни места, где мы могли бы пополнить запасы продовольствия.

Софос положил конец их спору:

— Мы разобьем лагерь здесь, а завтра, когда взойдет солнце, примем решение. Дикари, напавшие на нас, не с неба свалились: вероятно, где-то поблизости находятся их деревни. А пока что поищите дрова и разожгите костры: небо ясное, этой ночью будет очень холодно.

И вот воины, только что бившиеся с неприятелем и победившие, усталые и голодные, положили на землю копья и щиты, взяли в руки топоры и начали собирать дрова.

Ксен, тоже сражавшийся на протяжении нескольких часов и получивший несколько поверхностных ран, попросил меня его перевязать, после чего присоединился к дровосекам. Наш слуга расчистил достаточно большую площадку и поставил палатку, присыпав основание снегом. Я разложила шкуры, одеяла и плащи и зажгла лампу. По возвращении Ксен обнаружит здесь некое подобие дома, уюта и тепла. Несмотря на усталость, лагерь постепенно разрастался — палатка за палаткой, а некоторые мастерили шалаши из шкур, привязывая их к трем скрепленным наверху копьям.

Появились первые вязанки дров, заполыхали костры — символ жизни, продолжавшей гореть и не желавшей сдаваться. Я взяла глиняный сосуд с тлеющими углями и понесла его в палатку, чтобы немного обогреть ее; пока искала ячмень, который собиралась обжарить, чтобы потом растолочь в ступке на ужин, взгляд мой упал на ящик со свитком. Я бы что угодно отдала за возможность узнать, что же написал Ксен за те полтора месяца, что мы идем по течению реки… Мелисса! Может, она понимает греческие буквы и сможет сложить их в слова?

Я вышла на улицу, обошла весь лагерь и обнаружила красотку в той его части, где разместились аркадийцы.

— Ты мне нужна.

— Что ты хочешь?

— Пошли, объясню по дороге.

Уже у самой палатки я спросила:

— Ты понимаешь буквы?

— Ты хочешь знать, умею ли я читать? Да, конечно: женщина моего положения должна уметь читать, писать, петь и танцевать.

— Давай заходи. Прочти, что тут написано. — Я достала из ящика свиток и развернула.

— Ты с ума сошла? Если Ксен вернется, не сносить нам обеим головы.

— Сейчас он рубит дрова, а потом пойдет обсуждать с Софосом планы на завтра. Это происходит каждый вечер. Не беспокойся: я встану у входа и буду слушать, а ты читай вслух. Если он появится — предупрежу, и ты успеешь убрать свиток на место. Если спросит, почему ты здесь, скажу, что пригласила тебя погреться у жаровни.

Мелисса нехотя развернула свиток и прочла все то, что Ксен написал с тех пор, как мы дошли до берега этой проклятой реки.

Почти ничего!

Несколько фраз, расстояния, остановки — и то не все. Там не упоминались утомительные переходы, павшие, раненые, множество товарищей, которых мы потеряли, — длинная вереница трупов вдоль дороги в никуда! Ни слова об огромной горе пирамидальной формы и даже о решении следовать по течению реки. Ни единого знака, ни единой фразы.

— Ты уверена, что там больше ничего нет? — спросила я недоверчиво.

— Ничего, можешь не сомневаться.

— Не обманывай меня, прошу тебя.

— Зачем мне это? Клянусь, ты слышала все, что здесь написано.

Я сложила свиток и закрыла ящик.

— Пошли, — сказала я. — Провожу тебя.

Мы отправились обратно к аркадийцам.

— Почему ты так расстроена? — поинтересовалась она.

— Ну как же? Там нет ни единого слова о решении двигаться по течению реки и о его чудовищных последствиях.

— Ксен хотел зафиксировать лишь главное: в подобных условиях ему, разумеется, некогда вести летопись. Он сделает это позже, когда вернемся домой и у него появится время, чтобы вспомнить и записать случившиеся события.

— Хочешь сказать, что тебе это кажется нормальным?

— Не вижу ничего странного.

— А я вижу. Могу тебе вот что сказать: я была свидетельницей тому, как и в более тяжелых условиях он до самого утра делал заметки. А сейчас не пишет, потому что нe хочет.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Послушай, мне придется снова попросить тебя о помощи.

— Как? Тебе недостаточно того, что мы натворили сегодня вечером?

— Нет. У меня есть одно ужасное подозрение, и никак не удается от него отделаться. Я непременно должна понять, что происходит, и есть лишь один способ.

— Какой же?

— Пробраться в палатку Софоса, когда его там не будет.

— Забудь об этом. Я тебя люблю, но и себя тоже люблю, и у меня нет ни малейшего желания оказаться во власти того слюнявого старика, что сдает шлюх воинам в пользование.

— Нам грозит гораздо большая опасность — не только мне и тебе, но всем нам. Нам грозит… смерть.

— Прекрасная новость. Какие еще неожиданности могут нас поджидать при подобных обстоятельствах?

— Сейчас у меня нет времени объяснять тебе. Все узнаешь и поймешь, когда настанет пора. Ты ничем не рискуешь. Просто уговори Клеанора пригласить в свою палатку Софоса и Ксена, и может быть, еще кого-то из полководцев, пользующихся его довернем. Скажи ему, что верховный главнокомандующий прислушивается только к его мнению, и он должен попытаться понять, каковы истинные намерения Софоса, а также убедить его назначить срок, по истечении которого мы повернем назад.

Сначала он попросит тебя не вмешиваться, заявит, что это не твое дело, не женское, но потом поразмыслит хорошенько и, в конце концов, сделает так, как ты предлагаешь, выдав эту идею за свою.

— Ну и даже если он так поступит?

— Собравшись, военачальники тебя оттуда выставят, и ты скажешь, что побудешь со мной до окончания совещания.

— А потом?

— Мы проникнем в палатку Софоса и постараемся найти что-либо, способное раскрыть эту тайну.

— Прости, Абира, у меня не хватит духу. Я слишком боюсь.

— Но я ведь не умею читать.

— Прости, — повторила она. — Не смогу тебе помочь.

— Тогда поступай, как я тебе сказала. Об остальном позабочусь сама. Справлюсь и без тебя.

Мелисса вздохнула:

— Ты не понимаешь, что это безумие?

— Нет, это ты не понимаешь, уж поверь мне. Мы непременно должны выяснить, что происходит, или все умрем. Прошу тебя…

Мелисса колебалась, потом произнесла:

— Ничего тебе не обещаю. Посмотрим, что смогу сделать.

— Спасибо, — ответила я, — знаю, что ты храбрая девушка.

Оставив ее возле палатки Клеанора, я вернулась к себе, когда уже стемнело.

Ксен пришел поздно, изнемогая от усталости. От костров в лагере было светло и тепло, многие наши воины расположились вокруг огня или же брали тлеющие угли и относили к себе в палатки.

Я понимала, что сейчас не лучший момент для вопросов, но набралась смелости и заговорила, пока меняла повязку.

— Что будет завтра?

— Не знаю.

— Тебя обвиняют в том, что ты завел войско в совершенно неведомый край, и люди не знают, куда идти дальше.

— У меня и так достаточно забот, хоть ты не вмешивайся.

— Я поступаю так, потому что люблю тебя.

— Ну, если ты меня любишь, молчи.

— Нет. Я должна подготовить тебя к тому, что может случиться завтра.

— Ничего не случится. С рассветом мы увидим реку и, вне всяких сомнений, сможем и дальше следовать по ее течению.

— Ты ведь знаешь, что можешь мне довериться: действительно в глубине души считаешь, что решение идти вниз по течению реки было правильным? Не сомневаешься? Не страдаешь из-за того, что весь наш путь усеян трупами и мы продолжаем терять товарищей на дороге, которая ведет в никуда?

Ксен резко обернулся ко мне, и я увидела слезы в его глазах, сверкавшие в отблесках света жаровни.

— Часть меня умерла вместе с ними, — ответил он, — но если я жив, — это лишь потому, что судьба хранила меня. Я никогда не прятался, всегда подвергался тем же опасностям, что и они, тоже был ранен, терпел лишения, бессонницу, мороз и голод. Я делился с ними своей едой. Сотни раз мог погибнуть в сражениях, в которых участвовал. Если боги оставили мне жизнь — значит, у меня есть задача: отвести людей домой. Или, если это невозможно, найти им новый дом.

— То есть основать новый город. Значит, Нет говорил правду.

— Да, я много раз думал об этом, но это не значит, что я намеренно жертвую товарищами ради своего честолюбия.

— Ты действительно считаешь, что боги заботятся о нас? Так говорил тот учитель из Афин? Тебе никогда не приходило в голову, что судьба этой армии — победить или погибнуть? Почему Софос всегда поддерживал твою идею с такой убежденностью? Единственный среди всех полководцев? И почему ты больше не пишешь?

— Я устал.

— Нет. В душе знаешь, что эта дорога ведет в никуда, и не хочешь оставлять воспоминаний о своей ошибке. Ты ошибся, Ксен, хотя и ненамеренно, а безоговорочная поддержка Софоса укрепила тебя в твоем заблуждении.

На сей раз Ксен промолчал; полагаю, на ум ему пришло множество странных событий, случившихся на протяжении нашего похода: внезапное и таинственное появление Софоса, чрезмерное количество необъяснимых совпадений, пленение военачальников и вскоре — восхождение к власти, его помощник — подозрительный, пугающий Неон, и, наконец, решение продолжать двигаться путем, ведущим в никуда.

Я снова прервала размышления Ксена:

— Ты знаешь, что воины, полководцы и высшие военачальники разговаривают со своими женщинами после занятий любовью? А женщины потом обсуждают услышанное между собой. Ты рассказал мне о том, как тебя и твоих товарищей завербовал Проксен-беотиец.

— Тайно.

— То же самое произошло со всеми остальными. Скажи, Ксен, ведь в этом ключ к разгадке: почему всех вас завербовали тайком, по секрету?

— Чтобы застичь врага врасплох.

— Врасплох? Кир собрал в Сардах сотни тысяч азиатов, они вместе с нами шли к полю сражения. Как можно спрятать столь огромную армию? Думаешь, у Великого царя нет шпионов на собственной земле? Думаешь, Кир о них не знал? Здесь другая причина, и она тебе известна. Наверняка известна! Именно она поможет нам решить загадку и понять, что за судьба нам уготована.

Летописец молчал. Странно: в этой долгой тишине, когда пошедший снег поглощал каждый звук, мне вспомнилось недавнее видение — белый всадник явился мне, когда я уже ощущала ласковое прикосновение смерти. Может, мне тоже боги доверяли какую-то задачу? И поэтому один из них предстал предо мной, возникнув из ничего, и по воздуху отнес к лагерю, где наши легко могли меня обнаружить. Иногда при мысли об этом таинственном всаднике мне казалось, что он действительно скакал на крылатом коне.

В тот вечер Ксен так и не ответил. Быть может, веки его до такой степени слипались от усталости, что он был не в силах произнести хоть слово, а может, не хотел смириться с тем, что простая девушка, маленькая варварка из восточной страны, давно уже поняла то, что от него ускользнуло, или же то, чего он не желал понимать.

Согретый слабым теплом жаровни, летописец уснул на бараньей шкуре, напоминавшей ему древние легенды, а мне хотелось добавить последние кусочки мозаики к картине, которая складывалась у меня в голове. Нужен был кто-то, кто мог бы помочь собрать ее. Не Мелисса: я не думала, что у нее есть интересовавшие меня сведения. Кто-то из воинов или полководцев — тот, кому они известны и кто не сумеет мне отказать.

Никарх-аркадиец! Человек, которому персы вспороли живот в вечер коварного пленения наших военачальников, — я помогла спасти его от смерти.

* * *
На следующий день, когда в небе появились широкие прорехи, стали видны берега реки, и разведчики разглядели ледяную корку под снегом. Однако паника, охватившая всех накануне, была слишком сильной.

Софос вновь настоял на своем, и мне его упорство показалось тем более странным, что Ксен как будто утратил часть своей уверенности. Я не знала, что говорили другие полководцы на совещании с верховным главнокомандующим, но ходили слухи о бурной, яростной стычке, которая утихла лишь после того, как Софос пригрозил пойти вперед один, с теми, кто захочет за ним последовать.

Было очевидно, что подобный исход привел бы к катастрофе и основная часть армии, брошенная на произвол судьбы, довольно скоро погибла бы, а вторая через некоторое время разделила бы ее судьбу. Софос сказал, что нужно двигаться вперед до того места, где льда на реке нет, а после никаких затруднений не будет. И подкрепил слова одной из своих любимых фраз: «Боги всегда помогают тем, кто идет вниз». Худшее скоро останется позади. Все это обеспокоило меня еще больше.

Разыскать человека в многотысячной колонне, растянувшейся на полпарасанга, — предприятие практически безнадежное, но я знала, где и как аркадийцы становятся лагерем во время привала, и после нескольких бесплодных попыток мне удалось его найти.

— Как твой живот? — спросила я, прежде чем он сообразил, кто перед ним.

— Это ты, девочка? Живот в порядке. Иногда побаливает и слегка беспокоит, особенно когда там целыми днями пусто. Но, как говорится, могло быть и хуже.

— Мне нужно с тобой побеседовать.

— Я надеялся на большее.

— Если Ксен тебя услышит, он снова вспорет тебе брюхо, но сначала отрежет яйца.

— Я весь внимание, — ответил он поспешно, улыбаясь своей широкой улыбкой взрослого ребенка.

— Расскажи мне о великой войне.

— Зачем?

— Ни за чем. Просто отвечай.

Никарх посмотрел на меня искоса, словно пытаясь по глазам понять причину столь странного вопроса, а потом сказал:

— Я не принимал в ней участия: был тогда слишком маленьким.

Ну конечно. Как я об этом не подумала?

— …А вот наш командир принимал и все уши нам прожужжал рассказами о своих подвигах. Однако, девочка, великая война длилась тридцать лет, и никто в мире не сможет рассказать тебе, что там случилось, кроме, может быть… Эй, а почему ты не обратишься за этим к своему Ксену, летописцу? Он знает гораздо больше меня.

— Потому что у него есть дела поважнее, а если остается время — пишет.

— Справедливо.

— Мне достаточно последнего периода. Что произошло перед началом этой экспедиции?

— Ну, афиняне проиграли, а спартанцы победили.

— Разве они не сражались на одной стороне много лет назад, во времена Фермопил?

— С тех пор много воды утекло. А еще недавно спорили за дружбу персов. Странно, да?

— И за кого были персы?

— За Спарту.

— Поверить не могу.

— Однако это так. Спартанцы не победили бы Афины на море без денег персов. А персы платили, потому что хотели уничтожить афинский флот — их извечный кошмар.

— А кто давал деньги?

— Царевич Кир. Это общеизвестно.

— Наш царевич Кир?

— Он самый.

— Понятно.

— Понятно? Что тебе понятно?

— То, что мне нужно было выяснить. Никому не говори, что я тебя об этом спрашивала. Пожалуйста.

— Не беспокойся. К тому же это не секрет: я рассказал о том, что все знают.

— Все, кроме меня. Спасибо. Прощай. И постарайся вернуться домой целым и невредимым.

— Я попробую, — улыбнулся Никарх.

По тому как он посмотрел, качая головой, я поняла, что ему никак не удается сообразить, зачем я приходила, но но улыбке становилось ясно, что ему было приятно снова меня увидеть.

Сердце прыгало в груди от волнения. Покидая свою деревню, я и представить себе не могла, что буду участвовать в подобных приключениях, разгадывать столь важные загадки, разбираться в событиях, изменивших судьбу целых народов. Теперь мне все казалось ясным: Кир хотел получить трон, а чтобы преуспеть в этом, ему нужно было заручиться поддержкой лучших воинов в мире — воинов в красных плащах, в как можно большем количестве, а также тех, кого они обучали своему искусству. Но спартанцы являлись союзниками его брата, Артаксеркса, и значит, перед ними стояла дилемма: если Киру удастся рисковое предприятие, он станет их царственным должником; если же проиграет, им придется доказать Великому царю, что они не участвовали в походе, что Кир нанял воинов сам, не посоветовавшись с ними. Вот какова истинная причина того, что цель похода держалась в тайне! Спартанцы хотели играть сразу на двух досках и обеспечить себе преимущество вне зависимости от того, кто победит.

Но потом, когда повернуть вспять стало невозможно, вероятно, у правителей Спарты возникли сомнения: а вдруг ситуация выйдет из-под контроля? Вдруг случится что-то непредвиденное? Значит, надо найти способ вмешаться, но для этого нужен кто-то, знающий, как действовать, и подчиняющийся непосредственно их приказам. Вот почему в какой-то момент, незадолго до того как я встретила Ксена, в армию приехал Coфoc. Вот почему никто ничего не знал о нем. Неон тоже казался мне подозрительным.

«Десяти тысячам» не оставили большого выбора: им, предстояло победить или погибнуть, а еще лучше — исчезнуть, чтобы никто не разболтал, в чем заключалась цель этой удивительной, дерзкой экспедиции.

Однако все пошло не так, как предполагалось. Армия потерпела поражение, но вот «десять тысяч» победили, выжили и теперь представляли собой угрозу, являясь доказательством тому, что Спарта предала союз с самой могущественной империей на Земле — предала Великого царя и помогала его мятежному брату.

В результате этих рассуждений я пришла к выводу, в который и сама не хотела верить. Села на камень, подставив лицо солнцу, закрыла глаза и стала обдумывать заключительную мысль: Софос служил именно для этой цели — завести выживших туда, откуда они уже не смогут выбраться, — идея Ксена пришлась тут очень кстати. Софосу нужно было лишь поддержать его. И это означало еще кое-что: Ксен ошибся, и мы движемся к своему концу, туда, откуда нет возврата.

Оставалось доказать это, но каждый раз, как я пыталась хотя бы зародить в Ксене подозрения, он отказывался допустить даже мысль о подобном, а предсказать его реакцию на столь серьезное обвинение я бы и вовсе не взялась. В душе он продолжал считать, что наибольшая опасность исходит от Великого царя. Мне требовалось доказательство, чтобы дать ему понять: существует еще одна угроза — более страшная из-за своей скрытости, — и найти его я могла только в палатке Софоса.

Весь вечер провела в размышлениях, дожидаясь, пока Ксен с товарищами вернутся с охоты — в ней он, как всегда, преуспевал. Действительно, добыча оказалась богатой: восемь оленей, четыре дикобраза, два кабана, полдюжины Зайцев, пойманных при помощи силков, и несколько птиц удивительных расцветок. У самцов был длинный хвост из бронзовых перьев и невероятной яркости рисунок на шее и крыльях. Наряд самок выглядел более скромным, но мясо оказалось не менее изысканным. В честь реки, вдоль которой мы шли и которую Ксен считал Фазисом, охотники назвали этих птиц фазанами; возлюбленный подарил мне их перья, чтобы я сделала украшения.

От обильной пищи многие пришли в хорошее настроение, и тяжелая атмосфера уныния и подозрений, распространявшаяся по лагерю, развеялась. То обстоятельство, что главнокомандующий столь уверен в своей правоте, сочли хорошим предзнаменованием.

Я задавалась еще одним вопросом: что произойдет, если ничего не найду или — хуже того — меня застигнут в тот момент, когда буду рыться в вещах Софоса? Ксен меня защитит или отдаст на произвол судьбы? И поможет ли мне Мелисса?

Мысленно я обратилась к Листре и ее так и не родившемуся малышу в надежде, что они услышат меня и окажут покровительство. Представляла себе, как этот ребенок, с морщинистой, словно у старика, кожей, на бескрайних лугах потустороннего мира играет с цветами асфодели. Я привыкла в таких случаях воображать себе греческий загробный мир, еще более тоскливый, чем наш.

Мне хотелось отогнать от себя тревожный образ, заполнивший собой все мое воображение, и я отправилась прогуляться по лагерю, натянув на плечи плащ. И тут мое внимание привлекла непонятная сцена. Я остановилась.

В отблесках костров разглядела тропинку из глубоких черных следов, в ее конце спиной ко мне стоял человек в сером плаще, вжав голову в плечи, так что ее почти не было видно.

Я подошла к нему на расстояние нескольких шагов и спросила, поражаясь собственной смелости:

— Кто ты?

Человек обернулся, и сердце мое едва ли не остановилось: в руке он держал разделанную тушку животного — то ли зайца, то ли кролика, — а в другой — сырую печень, которую пожирал, пачкая лицо кровью.

Я с трудом узнала одного из прорицателей; видела их прежде; они справляли печальные ритуалы в самые трудные моменты нашего похода.

— Что ты делаешь? — пробормотала я.

Человек ответил глухим, клокочущим голосом;

— Я принес это животное в жертву божеству ночи… И рассмотрел его печень, чтобы узнать будущее…

— И что же?

— А теперь я должен съесть ее, чтобы до конца постичь истину.

— Какую истину?

Лицо провидца превратилось в зловещую гримасу:

— О смерти… о том, какая гибель нам уготована.

25

Если мое расследование уже близилось к завершению, то исполнение следующего шага — того, что обеспечил бы меня решающим доказательством, — казалось, с каждым днем все отдалялось.

На следующий день после нашего прибытия в большую долину солнце, сиявшее в безоблачном небе, позволило обнаружить под снежным покровом реку, змеившуюся от одного конца равнины до другого. Софос в очередной раз оказался прав, и Ксен опять уверовал в свою идею. Остальная часть армии сохраняла спокойствие, убежденная в том, что железная поступь несокрушимых военачальников приведет всех к цели. Нужно снова набраться мужества, храбрости, проявлять дисциплинированность. Зима пройдет — это точно, — и вскоре земля освободится от тисков льда.

Но казалось, безбрежному плоскогорью не будет конца; воины продолжали погибать, численность армии стремительно сокращалась, девушки, подобно Листре, о которой я все время вспоминала, умирали от измождения, мороза и непосильного труда, и наконец на горизонте показалась очередная горная цепь. При виде ее Ксен погрузился в уныние, а я подумала, что пора положить конец этой неопределенности. Если бы я нашла что-нибудь в палатке Софоса, убедила бы Ксена, пользовавшегося теперь уважением у воинов, созвать собрание и принять решение вернуться назад. Даже Софос не сможет противиться воле вооруженной армии.

Однажды вечером я разыскала Мелиссу: она сидела в сторонке, на оглобле повозки, обхватив голову руками.

— Что случилось? — спросила я.

Она подняла на меня глаза, и я увидела на ее прекрасном лице следы усталости и бессонницы.

— Я больше не могу: мне не удается удержать Клеанора при себе, потому что у нас нет времени на то, чтобы побыть вместе в спокойной обстановке. Постоянное напряжение, в каком он находится, делает его нетерпимым и по отношению ко мне тоже. Он хочет, чтобы я содержала в порядке его палатку, готовила, обслуживала его. Усталость уничтожает все остальное. Быть может, вскоре он уже не захочет меня и отдаст кому-нибудь в обмен на мула или мешок ячменя. И тогда — да помогут мне боги.

Как раз подходящий момент. Боги помогали мне, я была в этом уверена, и, помогая мне, спасали также ее.

— Мелисса, теперь ты понимаешь, что мы все умрем и никто не спасется, если будем продолжать двигаться на восток? Видишь горы на горизонте? Отсюда они кажутся не слишком высокими — из-за расстояния. Когда подойдем поближе, они предстанут перед нами во всем своем пугающем величии. Как нам выдержать испытания, становящиеся все более тяжкими, где воинам взять сил на то, чтобы сражаться и дальше — до бесконечности? Они уже совершили невозможное, преодолели и победили все, с чем может справиться человек. Софос ведет нас к смерти. Я больше в этом не сомневаюсь. Ксен уже тоже в этом убежден, но не показывает виду.

Помоги мне. Я постараюсь уговорить Ксена устроить совещание в узком кругу — с Клеанором и Софосом, чтобы обсудить дальнейший маршрут. Горная день на горизонте, возможно, не позволит армии двигаться в том направлении. Ты же скажешь Клеанору, что Ксен хочет видеть его и верховного главнокомандующего на очень важной встрече. Это нe трудно. А мы тем временем будем действовать. Я выяснила, что Неон, помощник Софоса, очень падок на красивых женщин; одна из девушек отвлечет его.

Мелисса встала и обняла меня:

— Я не такая, как ты, Абира; я боюсь, мне страшно, опасаюсь не выдержать.

— Да нет же; уверена, ты отлично справишься, и все пройдет как задумано. Все это время держалась молодцом: преодолевала такие испытания, сама возможность выжить после которых прежде казалась тебе немыслимой. Пойдем же скорее!

— А если ничего не найдем?

— Тогда я уговорю Ксена созвать совет армии. Но мне нужна ты. Ты умеешь читать, Мелисса, а мне некогда выучиться.

— Хорошо, — сдалась она. — Когда?

— Чем раньше, тем лучше. Времени больше нет.

— Хорошо. Я дам тебе знать.

Через два дня Мелисса подготовила почву для встречи, а я прислала ей дичи, чтобы ужин мог продолжаться и в наше отсутствие.

При первом же удобном случае я сообщила Ксену, что Клеанор согласен устроить совещание в своей палатке и пригласить Софоса.

Мой план пришел в действие, и сознание того, насколько я хрупкая и слабая, заставляло меня дрожать. От страха ком стоял в горле, сердце сжималось в груди и так сильно билось по ночам, что мешало спать. По мере того как шли часы и приближался решающий момент, страх перерастал в панику, унять которую мне не удавалось. Часто казалось, что готова вот-вот отказаться от своих намерений и позволить событиям развиваться естественным ходом.

Так прошли два дня.

Назначенный вечер приближался, я ждала момента, когда Мелисса придет ко мне и мы вместе отправимся обыскивать палатку Софоса. Вылазка должна была начаться с наступлением темноты.

Ксен завернулся в плащ и вышел, отметив, что совещание устраивает Клеанор, а сама идея собраться в узком кругу — удачная. Лишь потом, если на ней будут приняты важные решения, имеет смысл созвать совет в полном составе.

Пока все шло хорошо. Когда он ушел, я немного подождала и, в свою очередь, отправилась по делам. Падал снег, но тучи скрывали небо не полностью, и время от времени сквозь широкие просветы между ними виднелась луна. Я двинулась к палатке Софоса и притаилась на некотором расстоянии от нее, спрятавшись за мулами, привязанными к шестам.

Вскоре главнокомандующий показался на пороге — без доспехов, но с мечом на бедре — и направился к жилищу Клеанора. По дороге он встретил Ксена, они поздоровались и обнялись. Их силуэты достаточно четко виднелись в бледном сиянии луны.

Я сидела возле мулов до тех пор, пока слева не появилась девушка, которой полагалось отвлекать Неона, — одна из молодых наложниц, путешествовавших вместе с армией. Мелисса, вероятно, хорошо ее натаскала: на ней было изящное, легкое и одновременно нарядное платье, подчеркивающее формы. Наверно, девушка умирала от холода, но выполняла свою задачу очень искусно.

Приблизившись к Неону, соблазнительница замедлила шаг, но не остановилась. Телохранитель Софоса сказал ей что-то — я не разобрала, — она ответила, продолжая идти вперед, хотя и не быстро. Неон устремился за ней и попытался взять за руку. Девушка позволила обнять ее, но потом выскользнула и отправилась дальше.

Спартанец остановился.

Ну вот, мой план уже рушится! Неон оказался слишком холодным, слишком уравновешенным. Мне стало почти дурно. Что теперь будет?

Казалось, будто Неон собрался возвращаться. Девушка уходила, время от времени оборачиваясь, до тех пор пока здоровяк не огляделся, словно проверяя, не видит ли его кто-нибудь, и не последовал за ней. Вскоре из палатки донесся их смех.

Теперь настала моя очередь, но нужно было дождаться Мелиссу. Что я могла сделать одна? А надолго ли нашей юной подруге удастся отвлечь Неона? Конечно же, не слишком: он удовлетворит свое желание, а потом вернется.

Мелисса все не появлялась. Я посмотрела в направлении палатки Клеанора, надеясь, что она вот-вот покажется на пороге, но ничего не происходило. Возможно, ее задержали или же Клеанор попросил остаться, чтобы прислуживать гостям, несмотря на то что совещание было закрытым. Я решила действовать.

Приблизилась к своей цели — входу в жилище главнокомандующего: оттуда лился неяркий свет лампы. Потом еще раз посмотрела: не появилась ли Мелисса, — никого не увидела и вошла. Как ни странно, тревога, мучившая меня, утихла: начав действовать, я впервые ощутила спокойствие.

Обыскивать было особенно нечего. На полу лежала ивовая циновка, с одной стороны на подставке висели доспехи Софоса, посередине стоял небольшой стол и пара скамеек, с другой стороны я обнаружила ящик, закрытый на засов, но без замка. Я открыла его.

Внутри лежало одеяло, второй плащ, еще совсем новый, две туники из грубой шерсти. А на дне — ценные предметы: серебряный кубок и…

— Что ты здесь делаешь? Что ты делаешь? — раздался голос за спиной. А потом — еще голоса. По моему телу пробежал болезненный озноб, чувство, никогда прежде не испытанное: как будто я совершила что-то недозволенное и теперь должна за это заплатить. Обернувшись, стала думать над ответом, но не нашла подходящих слов. Сознание помутилось. Выхода не было: мне просто нужно принять наказание.

Передо мной стоял Неон, помощник главнокомандующего, я видела также приближающегося Софоса; за ним следовал Клеанор, замыкал шествие Ксен, за его спиной маячила еще одна неясная фигура — вероятно, Мелисса: конечно же, это она меня предала.

Вскоре пришли два воина, державшие под руки девушку, пытавшуюся обольстить Неона. Ее избили до крови, она стояла полунагая и синяя от холода. На протяжении нескольких мгновений я видела только снег, бесконечные белые хлопья, спокойно покачивавшиеся в неподвижном воздухе; от всего остального я пыталась мысленно отстраниться, отгородиться.

Пришли еще два воина с зажженными факелами, неясная фигура на заднем плане обрела четкость и окончательно превратилась в Мелиссу. Сердце замерло у меня в груди.

Но в сердце женщины столько сил: вдруг, прежде чем безвольно отдаться своей судьбе, я вспомнила образ, крепко запечатлевшийся в памяти в то мгновение, когда услышала голос Неона за своей спиной: лист на дне ящика — с рисунком и надписью.

В верхней части рисунка находилась последовательность треугольников разной высоты, вероятно, обозначавших горы, в середине шла извилистая линия — должно быть, изображавшая реку, а рядом стояли четыре символа — столь четких, что они врезались в мою память, словно вырезанные на поверхности деревянного стола: ARAX.

Вдоль извилистой линии шла еще одна, прерываемая маленькими вертикальными черточками, каждая из которых была помечена одним или двумя знаками.

— Что ты искала в моем ящичке, девочка? — спросил главнокомандующий Софос ледяным тоном.

В этот момент Мелисса выбежала вперед, встала между воинами и, прежде чем кто-либо успел ее остановить, закричала:

— Я не хотела, не хотела, они меня заставили!

На ее прекрасном лице тоже остались следы побоев. Она упала на колени, плача навзрыд, и один из воинов оттащил ее назад. Клеанор даже не шевельнулся.

— Что ты искала? — повторил Софос жестко. Я не знала, что говорить, и молчала. — Ты наверняка что-нибудь об этом знаешь, — произнес он, оборачиваясь к Кеену, но тот стоял, словно окаменев, и смотрел на меня.

Ксен не ответил и обратился ко мне:

— Зачем ты это сделала? Что ты хотела взять? Почему ты ничего мне не сказала?

Неон залепил мне пощечину, разбив губу, и рявкнул:

— Тебе задали вопрос!

Ксен схватил его за запястье, прежде чем тот успел ударить еще раз, и с силой сжал его, выворачивая. Главнокомандующий взглядом приказал помощнику отойти в сторону.

Я накрыла голову платком, потому что больше ничего не хотела ни видеть, ни слышать, и разрыдалась. Но Ксен поднял меня, отодвинул платок с моего лица и повторил твердо:

— Скажи, что ты искала? У тебя нет выбора.

Я пристально посмотрела на него со слезами на глазах, а потом огляделась: Софос, Неон с каменным выражением лица, маленькая, синюшного цвета наложница, всхлипывающая в дальнем углу Мелисса, двое вооруженных воинов с факелами в руках, доспехи Софоса, красные в отблесках пламени, словно обагренные кровью. И снег… Снег, все делающий единообразным.

Меня вдруг осенило:

— Ты хочешь знать, что я искала? Вот что!

И, прежде чем присутствующие успели отреагировать, я упала на колени, выдрала прут из циновки и начертила им на полу последовательность треугольников, извилистую линию, вторую, испещренную маленькими вертикальными черточками, а сверху над первой лишней нарисовала четыре буквы: ARAX — так четко, что на лицах людей, умевших не только читать, но и понимать изображенное: Неона, утратившего вдруг свою бесстрастность, Ксена и Софоса, — запечатлелось удивление. И только Мелисса продолжала сидеть в недоумении, словно оглушенная.

Клеанор, стоявший немного позади, с любопытством следил за происходящим, не проявляя больше никаких эмоций. Может, он не умел читать или нe совсем понял, что значит это слово. Единственное, что я могла сделать, — это воспроизвести рисунок, который видела. Софос обратился к Клеарху:

— Уведи этих женщин. И вы тоже, — обратился он к воинам, — можете уходить.

Клеанор потащил Мелиссу прочь. Они остались наедине — Ксен и верховный главнокомандующий. Я высвободила свою руку из хватки одного из стражников и позволила отконвоировать себя до палатки. Но, увидев, что за мной больше никто не следит, вернулась назад другой дорогой и спряталась под брюхом у коня Софоса, непосредственно за его жилищем.

Обсуждали мой поступок: главнокомандующий требовал от Ксена признать, что я выполняла его указания.

— Как ты мог? Как посмел проникнуть в мою палатку? И у тебя даже не хватило храбрости действовать самому. Послал девушку, а она взяла себе в помощь других. — Потом добавил саркастически: — Когда три женщины хранили тайну больше часа?

— Я не имею к этому отношения, и если так говорю — значит, это правда. Ты отлично знаешь, что я никогда не лгу, что я человек чести. Однако спрашиваю себя, таков ли ты.

— Если бы кто-нибудь другой оскорбил меня подобным образом, у него не осталось бы времени на раскаяние, но ты мой друг, много раз рисковал жизнью ради армии, хотя и не состоял в ее рядах, и я должен иметь это в виду. Однако не искушай меня больше, иначе…

— Иначе что? Быть может, хочешь сказать, что тебе нечего скрывать? Послушай: Абира, девушка, которую ты тут застал, сделала все по собственной воле. Меня такой поворот событий не удивляет, хоть он и может показаться невозможным. Она уже давно заводила со мной странные речи, но я не обращал на них внимания. Очевидно, Абира искала здесь подтверждения своим догадкам, именно здесь. И если то, что она начертила на снегу, верно, я должен признать ее правоту.

— Что ты такое говоришь? Какие еще догадки?

Голос Софоса звучал как-то надтреснуто, словно в душе его что-то дрогнуло. Ксен повторил все то, что я рассказывала ему о странных событиях, многочисленных совпадениях; и даже в том плачевном положении, в каком я находилась, слова летописца наполняли меня гордостью.

Потом он добавил:

— По больше всего меня смущает рисунок на полу: на нем явно изображена река, и Абире удалось написать ее названия. Это и есть то доказательство, что она искала: ты отлично знал, что река, вдоль течения которой мы идем, не Фазис, как подумалось мне, а Аракс, если верить буквам, начертанным ею, и он впадает не в Понт Евксинский, а куда-то еще. Никому доподлинно не известно куда, но точно не в Понт Евксинский…

— Ты сошел с ума, — перебил Софос. — Ты бредишь.

— Правда? Тогда почему ты не хочешь показать мне карту, скопированную Абирой так точно именно потому, что она только что видела подлинник? Ее рисунок доказывает: ты, хотя и сознавал, что река, по которой мы идем, не Фазис, — поддерживал меня в заблуждении всей силой своего авторитета. Но почему, Софос? Да потому что эта армия должна исчезнуть, не оставив следа, вот почему! Тебе даже не потребовалось подставляться лично, достаточно было свалить ответственность на меня: «Ксенофонт прав, нужно только следовать по течению этой реки, и мы придем к морю!» Может, ты не так говорил? Бедняжка, застигнутая тобой здесь, рывшаяся в твоих вещах, все поняла — именно потому, что не является одной из нас, она не воин, привыкший прежде всего подчиняться и не спрашивать о мотивах приказа.

Наша армия должна была победить или погибнуть, так как если она выживет в случае провала — это станет доказательством предательства, доказательством того, что Спарта участвовала в попытке убийства своего главного союзника, того, кто помог ей выиграть в войне с Афинами, — Великого царя!

Отдала бы что угодно за возможность увидеть выражение лица Софоса и горячо обнять Ксена за его поступок. Несмотря на плащ, я дрожала от холода, но ни за что на свете не собиралась покидать свое укрытие.

Снова зазвучал голос Ксена:

— Вот почему воинов нанимали тайно, в отдалении, маленькими группами: не для того чтобы сохранить повесть о походе в тайне от Великого царя — ведь невозможно спрятать армию из ста десяти тысяч человек, — а чтобы скрыть причастность правительства Спарты к мятежному выступлению. Что обещал вам Кир? Что обещала царица-мать?

Снова молчание. Более красноречивое, чем тысячи слов. Потом раздался голос Софоса, холоднее ветра, бившего мне в лицо и проникавшего в самое сердце:

— Ты ставишь меня в очень трудное положение, Ксенофонт; полагаю, тебе это известно. Допустим на минутку твою правоту: и каких действий ты от меня ожидаешь?

Ксен ответил спокойно, словно его не касалось то, о чем он говорит:

— Полагаю, ты теперь должен убить и меня, и девушку… Последнее просто бессмысленно: кто станет ее слушать, зачем ей подвергаться ужасной каре, смерти? Она уже и так достаточно напугана и не представляет для тебя угрозы.

— Ошибаешься. Представляет. Впрочем, как и Мелисса: ведь твоя подруга откровенничала с ней. Не исключаю, что и Клеанор тоже: ведь от Мелиссы зависит важная составляющая его физического здоровья и душевного равновесия…

Я без труда вообразила себе насмешливое выражение лица главнокомандующего. Софос никогда не пренебрегал остротами, даже в самом тяжелом положении.

Снова последовала долгая пауза. Сквозь ткань палатки я видела, что хозяин сел и предложил место гостю. Вероятно, хотел что-то сказать, и для этого ему нужно было устроиться поудобнее, но первым заговорил Ксен:

— Я безоружен, ты можешь убить меня прямо сейчас: не стану сопротивляться… — У меня возникло ощущение, словно несколько ледяных мечей вонзаются в мое тело. — Но пощади девушку. Оставь ее в первой же деревне, что встретится на вашем пути. Она никогда не найдет обратной дороги, и даже если найдет — все равно окончит дни в своей глухой деревне, в забвении. Прошу тебя, во имя нашей дружбы, ради всего того, что мы вместе прошли и выстрадали. Я потребую этого от нее, и она подчинится. Прикажу ей больше ни с кем об этом не говорить.

Ксен любил меня. И этого мне было достаточно для того, чтобы безропотно вынести любой удар судьбы.

Я увидела, как тень Софоса склонила голову; показалось, будто слышу вздох. Затем он произнес:

— Ты задавался вопросом, какую судьбу я уготовил самому себе, в случае если удастся выполнить задачу, которую ты мне приписываешь?

— Умереть вместе с ними, — ответил Ксен, — в этом я не сомневаюсь. Никогда не думал, что ты захочешь пережить своих воинов.

— В каком-то смысле это меня утешает.

Голос Ксена задрожал от негодования, от волнения и боли:

— Но это не спасает тебя от бесчестья. Как ты можешь вести их на смерть? Как тебе удается выносить такое?

— Воин знает, что смерть является частью того образа жизни, какой он избрал.

— Но не такая, Софос, не такая смерть, когда людей ведут, словно баранов, на бойню. Воин заслуживает смерти на поле боя, и ты, спартанец, должен знать это лучше, чем кто-либо другой.

— Я, спартанец, знаю, что нужно подчиняться приказам города, любой ценой. Знаю, что можно пожертвовать нашими жизнями ради выживания и процветания народа. Как ты думаешь, что сделал Леонид в Фермопильском ущелье? Выполнил приказ!

— Но большая часть воинов не спартанцы, ты не можешь решать за всех. Они сами должны выбирать свою судьбу.

— A-а… демократия…

— Разве ты не видишь? Вылези из своей берлоги, Софос, посмотри на них!

Ксен вышел на порог, его голос теперь звучал очень отчетливо. Софос последовал за ним. Белое полотно снега было усыпано алыми кострами словно звездами.

— Посмотри на них: они всегда подчинялись тебе, сражались как львы в сотнях битв, теряли товарищей, увязали в снегу, падали в овраги, разбивались о скалы, засыпали ледяным сном смерти, пока несли караул, оберегая покой остальных. Их ранили, калечили, но они не останавливались, не теряли присутствия духа. Подобно мулам поднимались в гору, неся на себе доспехи, щиты, пожитки, раненых и больных товарищей — не возмущаясь, не жалуясь. Когда была возможность, хоронили погибших, не проронив ни единой слезы, потрясая копьями и выкрикивая именадрузей. А знаешь почему? Потому что верили в тебя, не сомневались в том, что ты выведешь их отсюда. Они знали, что в конце этого бесконечного похода их ожидает спасение, — до сих пор так думают!

Делай со мной что хочешь, можешь обвинить меня во всем — по сути, ты будешь прав, — пусть я останусь один на один со своей судьбой, приму полагающееся мне наказание, но отведи их назад, Софос, отведи парией домой.

Последовала долгая, нескончаемая пауза. И в наступившей тишине, тягостной, гробовой, я услышала далекое ворчание грома, увидела внезапные вспышки молний на горизонте. Боги, где-то шел дождь, а я смотрела на безмолвный танец снежных хлопьев, и молнии смотрели вместе со мной. Где-то наступала весна!

Я заплакала, свернувшись клубочком под брюхом коня, заплакала от чувства, столь сильного, что оно растопило лед в моем сердце. Потом вдруг голос Софоса нарушил тишину:

— Ты прав, летописец, мы не можем так с ними поступить. Вернемся. Отведем их домой. А потом пусть боги сделают так, как посчитают нужным.

26

Снег шел всю ночь, весь следующий день и всю следующую ночь.

Как будто боги хотели сообщить нам, что решение возвращаться принято слишком поздно. Что судьба наша уже определена и мы не можем изменить ход событий.

Ксену и другим охотникам удалось поймать множество диких зверей при помощи разного рода ловушек и капканов, поэтому еды у нас теперь было в изобилии; однако, когда снегопад кончился и бледное солнце стало пробиваться сквозь туман, мы не обнаружили ни тропинки, ни собственных следов, и река тоже пропала из виду. Она текла под слоем льда, который в свою очередь скрывался под густым покровом снега, доходившим нам до пояса, и каждый шаг стоил огромного труда.

Мы все равно решили выступать — так велико было желание развернуться и двинуться на запад, — но наши военачальники, которым поручили изучить новый маршрут по звездам и по солнцу, сочли, что идти обратно той же дорогой слишком долго. Кроме того, пришлось бы снова пересекать земли воинственных племен, с которыми мы уже вступали в битву.

Предполагалось двигаться сначала на север и через несколько переходов повернуть на запад. Таким образом, по их мнению, мы доберемся до места, расположенного недалеко от моря. Командиры также надеялись использовать проводников, которые помогут нам отыскать дорогу. Расчет строился на том, что по пути встретятся народы, не знакомые с нами и менее враждебно настроенные.

Итак, мы выступили. Во главе колонны шла легкая пехота, за ней — тяжелая, потом — вьючные животные с поклажей и женщины, и, наконец, конный отряд — как всегда, под предводительством Ксена.

Мелисса на протяжении нескольких дней избегала меня, боясь, что я затаила на нее зло, но я через одну из девушек передала, что буду ждать ее во время вечерней остановки в середине лагеря. Она явилась ко мне, низко опустив голову, покрытую платком, в башмаках из овечьей кожи, подвязанных кожаными веревками. Что случилось с ее красивыми, изящными сандалиями? Где она потеряла свои мази, тени для глаз, краску для бровей, бальзам для волос? Когда красотка подняла на меня глаза, я увидела перед собой кончик носа и щеки, покрасневшие от мороза, спутанные волосы, потрескавшиеся губы, распухшие от холода руки. И все же красота осталась: в блеске глаз, в чувственной линии губ, даже в тембре и выражении голоса.

— Ты никогда меня не простишь, — начала она.

— Не говори глупостей. Я не ждала от тебя никакого героизма. Ты сделала что смогла. В конце концов то, чего мы хотели, осуществилось: войско возвращается, Мелисса. Рано или поздно доберемся до моря, снова наступит весна, мы почувствуем на лицах дыхание теплого ветра, ощутим запах цветов. Нам только нужно запастись силами и мужеством. Мы уже столько вытерпели, самое тяжкое — позади… по крайней мере я на это надеюсь.

Мелисса бросилась мне на шею и долго, плача, обнимала. Потом она вытерла глаза и ушла.

Не знаю, права ли я была, произнося эти слова, действительно ли худшее осталось позади: ведь тот путь, что нам предстоял, готовил тяжкие испытания, требовал нечеловеческих усилий. Мы шли по пояс в снегу, наша самодельная обувь сразу же промокала, ноги мерзли, и холод распространялся по всему телу. Время от времени приходилось останавливаться, сушиться и, если представлялась возможность, переобуваться.

Вьючные животные часто проваливались в снег так глубоко, что не могли сделать ни шагу, ложились на живот и больше не двигались. Приходилось освобождать их от поклажи, разгребать вокруг снег, расчищать дорогу, снова грузить и толкать вперед.

Иногда солнце лишь проглядывало сквозь тучи, иногда ослепительно сняло на лазурном небе, и тогда блеск снежного покрова делался столь невыносимым, что мы надевали на глаза повязки из темной ткани. Потом, к вечеру, опять начинал падать снег: тонкие ледяные иглы немилосердно жалили наши лица, часами, без остановки. Многие девушки болели: пылали жаром и кашляли, даже умирали от этой хвори; немало мужчин разделило их судьбу.

Но ни один труп не оставили на растерзание диким животным.

Ксен не позволял этого, движимый глубоким религиозным чувством и уважением к товарищам. Каждому устраивали похороны — самые простые. Женщины плакали, подруги со слезами на глазах дарили погибшим последний поцелуи, воины с боевым кличем поднимали копья в затянутое черными тучами небо, десять раз выкрикивали имена павших, эхом отражавшиеся от бесстрастных, девственных вершин.

Встречая на своем пути деревни, мы забирали еду, корм для животных, укрывались от ненастья. Помню, однажды мы несли с собой на носилках юного воина, серьезно пострадавшего от когтей медведя во время охоты. Зверь разорвал ему правое плечо, рана загноилась, поднялась температура, он бредил. Охотник наверняка умер бы, не уложи мы его в постель.

Воина звали Деметрий, и дочь старосты деревни сама стала ухаживать за красивым юношей — светловолосым, с ярко-голубыми глазами, темными ресницами и бровями, — менять повязки, накладывать на рапу местные снадобья. Полагаю, она влюбилась и, когда пришло время выступать, попросила оставить юношу у них. Софос созвал военачальников, чтобы принять решение: многим казалось предательством оставить грека среди варваров. Наконец пришли к выводу, что единственный способ спасти его — это вверить заботам местных жителей, и мы двинулись в путь без Деметрия.

Я часто спрашиваю себя: что стало с тем юношей, выжил ли он, ответил ли взаимностью дочери старосты — изящной, стройной, пышногрудой, с глубокими черными глазами и взглядом женщины, которой нравится заниматься любовью. Надеюсь, у их истории был счастливый конец: молодой воин спасся, женился на выходившей его девушке, и дети их выросли сильными и храбрыми в том краю льдов и ослепительного снега. Однако я по опыту знала, что человеческие жизни висят на волоске, и в любой момент каприз судьбы может забросить их на вершину счастья или же швырнуть в черную пропасть горя и даже смерти.


По мере продвижения на север горная цепь, появившаяся перед нами, когда мы следовали по течению реки, оказавшейся вопреки надеждам не Фазисом, опускалась все ниже к линии горизонта, пока не исчезла почти полностью. В то же время впереди показалась еще одна — огромная, неровная, состоявшая из острых скал и глубоких долин, поросшая черными лесами, кроны деревьев в которых по форме напоминали горные пики.

Ксен сказал, что это хороший знак: вскоре мы дойдем до обжитых мест и найдем проводников, способных указать нам путь к цели.

Он не знал, что я слышала и большей частью поняла их разговор в ту ночь, когда меня поймали в палатке главнокомандующего. Мне он сказал, что просто побеседовал с Софосом, убедив его в следующем: река вскоре затеряется подо льдом, как это уже случилось однажды, и разумнее будет двигаться на запад.

Спросила, что означают четыре буквы, которые я видела на рисунке, лежавшем на дне ящика Софоса.

— Это просто запись варварского слова, его значение нам не известно, — ответил он, хорошо зная, что такой ответ меня не удовлетворит, но я наверняка больше не стану задавать вопросов. Во всяком случае, пока. Я понимала, что, если все и дальше пойдет так, нам следует готовиться к неприятностям, тяготам и, возможно, к печальному концу.

Я уже давно угадала правду, не будучи в курсе деталей. Теперь я знала, что остаткам армии придется вновь сражаться против Великого царя и могущественной Спарты, желавшей, чтобы «десять тысяч» погибли или затерялись где-нибудь далеко-далеко, там, откуда не смогут вернуться.

Предполагалось, что они победят или исчезнут, но события пошли по третьему пути: греки победили и проиграли одновременно — и вопреки всяким ожиданиям возвращались домой.

Ксен говорил, что мы вскоре должны добраться до обитаемых мест, и, по его расчетам, весна уже близко. Действительно, он не ошибся, и я сама получила тому первое подтверждение, когда холодным, ясным утром встала набрать немного снега и растопить на огне. Неподалеку стоял лес — деревья с огромными стволами и большими голыми ветвями. Как только взошло солнце, воздух зазвенел от оглушительных воплей. Я во всю прыть припустилась к лагерю, но вскоре поняла, что бояться нечего. Меня никто не преследовал. В лесу звучали не человеческие голоса. То кричали птицы.

Никогда таких не видела, но путешественники, проходившие через наши деревни, описывали пернатых. Я потихоньку вернулась и стала, раскрыв рот, рассматривать: их оказалось несколько десятков — на ветках деревьев и даже на земле. При моем появлении они замирали, словно изображения на картинке. У самцов были ярко-лазурные воротнички и такого же цвета хвосты, похожие на царские мантии, украшенные большими расплывчатыми глазками из бронзы. Изящество и удивительная красота этих чудесных созданий шла вразрез с их голосами — однообразными, нестройными воплями.

Сначала я подумала, что это наши павшие в бою и погибшие в грозу товарищи кричат от отчаяния, сокрушаясь о безвременно окончившейся жизни, и, желая, чтоб их услышали, наполняют воздух жалобами. Но потом на моих глазах одна из птиц подняла хвост и раскрыла его полукругом: перья стали переливаться бронзой, лазурью, золотом и серебром, — и я чуть не заплакала от волнения. Нет, то был не плач смерти, но песнь и танец любви. Наверняка эти птицы считались священными и какое-нибудь здешнее божество через их изящные брачные игры возвещало приход весны!

Невольно утвердилась в своем давнишнем убеждении: природа не дает все свои дары одному существу. Одним — одно, другим — другое. Соловей — маленький, невзрачный, но пение его — щемящая мелодия, самая гармоничная во всем мироздании. Я подумала также, что в земном раю все, вероятно, было идеальным, и вначале боги наградили птиц, щеголявших передо мной своей ослепительной красотой, голосом, подобным соловьиному, чтобы показать свое бесконечное могущество.

После многодневного пути наконец добрались до реки, стремившейся в направлении, противоположном тому, в каком двигались прежде, и мы пошли по ее течению. На местном языке она называлась Арпас и бурливо спускалась в долину, куда хотели попасть и мы. Погода менялась: полноводные реки и потоки блестели словно хрусталь, в их широких излучинах скользили красивые серебристые рыбки. Внизу перед нами расстилалась широкая плодородная равнина с цветущими полями и блестящими изумрудными лугами. По мере нашего продвижения становились заметны деревни, над крышами домов которых неторопливо вился кольцами дымок, поднимаясь к розовому закатному небу.

Там была весна.

Армия вновь обрела прежний голос — звучный, мощный. Я уже забыла его, так давно не слышала. Долгие месяцы мы двигались почти в полной тишине, изнемогая от нечеловеческих мук, которые сердце переносило еще тяжелее, чем плечи и ноги. Невозможно долго жить без надежды и терять товарищей, одного за другим, погибающих от руки могущественного, невидимого и неумолимого врага — призрака зимы, в одеянии из бурь и тумана.

Мы постепенно спускались в долину, оставляя позади заснеженные склоны, и глазам нашим открывалась радостная картина: зеленые пастбища, поля, усеянные цветами. Люди сбрасывали шкуры, которые делали их похожими на зверей, и день за днем обретали прежний облик. Приятно было снова видеть мускулистые руки и ноги; лица утрачивали угрюмость, появившуюся из-за косматых бород, и обретали благородство благодаря ножницам и бритвам — инструментам забытой цивилизации.

И доспехи — в особенности доспехи, — потемневшие из-за сырости и отсутствия должного ухода, вновь заиграли ярким блеском бронзы, холодным сиянием железа и серебра; гребни шлемов, отмытые в воде ручьев, колыхались на ветру, красные, голубые, белые и охряные. Трубы, возвещавшие опасность или призывавшие воинов в строй, звучали теперь ясно и четко, голоса их стали острыми словно мечи.

Мы спустились в долину вечером, на закате, и я обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на ледяной мир, который оставляла. На мгновение мне показалось, будто вижу всадника — расплывчатую фигуру, сливавшуюся со снегом в последних лучах солнца, — одно из многочисленных воспоминаний, отказывающихся покидать меня…


Племена, населявшие долину, больше занимались торговлей, чем войной, больше обменом, чем сражениями. Некоторые деревни размерами походили на города.

Армия вызывала у них скорее интерес, а не страх, любопытство, а не враждебность. Одно из поселений, в глубине долины, представляло собой самый настоящий город, с каменными и деревянными домами и рыночной площадью, где продавалось все, что душе угодно: скот, пшеница, ячмень, птица и яйца, бобы, овощи. В том месте мне пришло в голову, что у ящика Софоса, вероятно, двойное дно: я видела, как он потратил приличное количество золотых дариев — имперских монет с изображением Дария Великого, стреляющего из лука. У прочих военачальников тоже нашлись персидские деньги. Наконец-то армия пополнила запасы продуктов и самочувствие людей сильно улучшилось после свежей еды.

Ксен много времени провел на рынке в сопровождении переводчика, говорившего по-персидски, пытаясь раздобыть интересовавшие его сведения. Через несколько часов его пригласили в дом к правителю города. Очевидно, слухи расползались быстро, и за чужестранцами стали приглядывать. Человек, пригласивший Ксена, великолепно владел персидским, и у переводчика не возникло проблем.

Правитель принял гостей в своем жилище — большом доме с внутренним садом и множеством слуг и служанок в местных нарядах.

— Нечасто видишь в нашем городе армии, подобные вашей. Судя по оружию и языку, вы греки. Как добрались сюда? — спросил он.

— Наш отряд состоит на службе у Великого царя. Мы потерялись в горах во время бури и чуть не погибли. Теперь должны найти способ добраться до моря, где находятся наши товарищи, и, надеюсь, ты нам в этом поможешь.

Хозяин велел подать жареное мясо и голубиные яйца, сваренные в подсоленной воде, дабы попотчевать гостя, и сделал вид, будто верит лжи касательно задачи похода.

— Буду счастлив помочь. Прежде всего пришлю в ваш лагерь проводника, он укажет путь. В обмен попрошу о небольшой услуге.

— Считай, что мы уже выполнили твою просьбу, — ответил Ксен. — О чем идет речь?

— Об этом вам сообщит проводник. Я предпочитаю лично не требовать возмещения от тех, кто пользуется моим гостеприимством.

Ксен взял на заметку этот обычай и после обеда вернулся в лагерь, чтобы рассказать о приглашении. К вечеру пришел проводник, крепкого телосложения человек с горделивой осанкой, снаряженный для долгого похода по горам. Очевидно, правитель не сомневался в том, что его просьба будет удовлетворена. Проводника приняли в палатке, игравшей роль штаба, в присутствии военачальников крупных подразделений.

— Мы признательны тебе за столь драгоценную для нас помощь, — начал Софос. — Прежде всего хотим знать, какое расстояние отделяет нас от моря.

— Через пять дней пути я отведу вас в место, откуда видно море. Вы ведь этого хотите?

Ни Софос, ни Ксен, ни другие полководцы не смогли скрыть огромной радости. Софос ответил:

— Конечно. А как мы сможем тебя отблагодарить?

— На второй день пути окажемся в краю, где обитает враждебное нам племя. Они постоянно делают набеги на наши земли, грабят нас и разрушают дома. Это дикие и свирепые горцы. Вы разорите их страну, сожжете деревни и возьмете все, что пожелаете, в том числе женщин.

Софос оглядел лица полководцев, прочитал в них одинаковую решимость и ответил просто:

— Это можно.

— В таком случае в путь. Чем быстрее выступим, тем быстрее доберемся до цели.

Мы выдвинулись, несмотря на то что было уже за полдень, и отправились в северную часть долины, туда, где тропинка, по которой мы добрались до города, уходила в горы. Перед нами открылось узкое длинное ущелье с водопадом. Как всегда, впереди ступали разведчики вместе с проводником, а замыкал шествие Ксен с конным отрядом.

Дни становились длиннее, мы заметили это, поднимаясь по склону холма, так как солнце долго еще сияло справа над долиной, пока не спряталось за горизонт. Мы остановились на небольшой поляне, своего рода террасе, поросшей травой, достаточно просторной, чтобы на ней мог поместиться весь лагерь.

Ксен и остальные добрались до гребня, высившегося над нами, и увидели деревни, стоявшие на другой террасе. Во мраке виднелись огни костров.

— Почему бы нам не напасть на них сейчас? — спросил Агасий. — Разделаемся с этим, а потом спокойно поужинаем.

— Нет, — ответил Софос. — Мне не хочется атаковать ночью в горах. Позавтракаем до рассвета, а потом выдвинемся.

Проводник сделал шаг вперед.

— Детей и женщин тоже, — напомнил он, — кроме тех, что решите оставить себе.

— Нет, — возразил Софос, — это не оговаривалось в условиях. Мы убьем всех тех, кто окажет вооруженное сопротивление, и подожжем деревни. Больше ни о чем не проси.

В ту ночь над нами сверкали мириады звезд; Млечный Путь, пересекавший небесную твердь от одного края до другого, казалось, колыхался, словно его раскачивал таинственный ветер, а воздух наполнял аромат неведомых цветов.

После ужина Софос отправился на гребень, с копьем в руке. Ксен подошел к нему.

— Поверить не могу: всего четыре дня — и мы увидим море, — произнес он.

— Вообще-то не стоит в это безоглядно верить. Пока не увидим.

— Да. Ведь нам уже встретилось множество преград на пути.

Они какое-то время молчали, потом Ксен снова заговорил:

— Что ты собираешься делать по возвращении?

— Ничего… я никогда не попаду в Спарту.

Ксен больше ничего не сказал, потому что невозможно было ничего добавить к приговору, вынесенному Софосом самому себе. Они еще какое-то время сидели на гребне и смотрели на деревни, которые на следующий день предстояло предать огню и мечу.

Пока мужчины разбивали лагерь, я нашла под большой скалой, зеленой от мха, источник с прозрачной водой и, когда тьма стала непроглядной, разделась и медленно погрузилась в его ледяные струи. От холода едва переводила дух, но все же в конце концов мне удалось помыться. Словно снова возродилась к жизни и, добравшись до постели, заснула глубоким сном.


Разбудил меня рев множества голосов, крики ужаса, зловещий треск огня. Выбежав на улицу, увидела, что лагерь пусти его охраняет лишь маленький отряд. Добравшись до гребня, я стала наблюдать: наши воины платили цену, запрошенную с них за возможность увидеть море, — несли местным смерть.

Жители деревни сражались изо всех сил, но их осталось мало, потому что наши напали внезапно, перед восходом солнца. Многие лежали на земле, раненые, женщины с детьми на руках бежали прочь, стремясь укрыться в лесу, другие рыдали над телами убитых мужей. Мальчики подбирали оружие павших отцов и пытались сражаться с неумолимым врагом, словно с небес обрушившимся на спящую деревню. Хижины с деревянными и соломенными крышами полыхали словно факелы, вверх поднимались столбы густого дыма и искры. Вскоре смолкло все, кроме треска пламени. Армия двинулась дальше, вслед за проводником, и но очереди уничтожила все деревни, расположенные в этих горах, оставив позади только развалины, почерневшие от гари. Побоище длилось три дня кряду, и лишь когда проводник заявил, что удовлетворен, мы вернулись на дорогу, ведущую к перевалу через горную цепь, по которой шли.

По мере подъема снова появлялся снег, но лишь отдельными пятнами, то там, то тут, при этом на пастбищах показывались белые сочные цветы, очень красивые. Еще выше мы увидели целые поля пурпурных цветов с тонкими лепестками, расположенными в форме звезды: они росли так густо и буйно, что образовывали целый ковер, удивительный, великолепный. Девушки стали собирать их и украшать волосы, я тоже сорвала один. Мне было жаль смотреть на то, как воины топчут их.

Голова колонны уже перебиралась через гребень, а мы с вьючными животными еще шли позади; Ксен и его люди спешились и вели лошадей под уздцы. Наконец достигли плоскогорья, достаточно широкого, чтобы там могли поместиться два отряда: оно тянулось на запад с небольшим подъемом.

Вдруг впереди послышались неясные крики. Ксен вместе с Ликием из Сиракуз и прочими своими людьми воскликнул:

— По коням, по коням! На головные отряды напали, вперед, вперед!

Все произошло в одно мгновение: воины вскочили на лошадей и во всю прыть помчались вдоль остановившейся колонны. Военачальники строили отряды, чтобы отвести их вперед, туда, где шел бой, и оказать помощь, тем более что крики становились все громче.

Однако в них было что-то странное; мне кажется, я уловила это, а потому бросилась бежать туда, откуда они доносились.

Протяжный, мощный возглас прозвучал подобно раскату грома; чем ближе я подбиралась, тем сильнее он становился, и сердце в груди моей трепетало.

Воины произносили одно слово — слово, которое я слышала столько раз: его произносили с надеждой и мольбой в ледяные ночи, наполнявшие душу отчаянием, во время нашего бесконечного похода. Оно упоминалось в печальных песнях, звучавших в лагере, когда солнце умирало в серой пелене зимних облаков.

Море.

Да, они кричали:

— Море! Море! Море! Мо-о-оре!

Когда я добежала до гребня, задыхаясь, обливаясь потом, Ксен увидел меня и воскликнул:

— Смотри, это море!

Вокруг творилось что-то невообразимое: воины, казалось, сошли с ума, они все время повторяли это слово, обнимались, обнимали военачальников, словно благодарили их за неугасимую надежду; потом стали размахивать мечами, бить ими о щиты, не переставая при этом кричать, — и воздух дрожал от оглушительного грохота бронзы.

Я стояла неподвижно, ошеломленная, и смотрела перед собой. Густой слой облаков, скрывавший подножие огромной горной цепи, постепенно рассеивался, и с каждым мгновением, с каждым криком прогалина становилась все больше, открывая ярко-синюю, сверкающую водную ширь, прозрачную и переливчатую, испещренную тысячами сияющих волн, украшенных белой пеной. Я никогда прежде не видела его.

Море.

27

Казалось, радость и ликование никогда не утихнут. Близость моря воспринималась воинами не только как конец кошмара, но и как преддверие дома. Это означало, что теперь войско пойдет по знакомым местам, где расположены греческие поселения, города и деревни, основанные выходцами с их родины. Вдруг кто-то прокричал что-то — я не расслышала, — и некоторые воины стали собирать близлежащие камни в груду. Остальные понемногу присоединялись, и под конец вся армия, а также многие девушки, принялась таскать булыжники — каждый по мере своих сил и возможностей. Они складывали их в ложбине, сооружая большие курганы в том месте, где первые ряды из колонны увидели море. Воины хотели оставить память о походе на века, может быть, тысячелетия, передать потомкам историю своей победы над врагами, голодом, жаждой, холодом, ранами, болезнями и предательством. Навсегда запечатлеть свой невероятный подвиг.

Воодушевление было таким сильным, что груды камней росли на глазах и вскоре достигли впечатляющих размеров. Проводник стоял в стороне и молчал, задумчиво глядя вперед, словно не понимал, что делают греки, не улавливая, как мне кажется, смысла происходящего. Не двигался и бесстрастно наблюдал за предприятием — сколь неожиданным, столь и грандиозным. Холмы увеличивались в размерах с каждым часом.

С наступлением темноты воины завершили работу: курганы, каждый диаметром в двадцать шагов и высотой примерно в десять локтей, высились на краю плоскогорья над крутым склоном, спускавшимся к морю. Тем временем снова сгустились облака, заслоняя от нас бирюзовый простор Понта. Закончив собирать камни, наши бросили сверху оружие, отнятое у врагов, и только тогда проводник ожил: он сломал несколько копий и попросил греков сделать то же самое — видимо, такой сильной была его ненависть к тем, кто прежде их носил.

Настала пора отблагодарить его за то, что он довел нас сюда. В знак бесконечной признательности ему подарили коня, красивейшее персидское платье и десять золотых дариев — весьма крупную сумму. Но проводнику нравились кольца, он указывал на пальцы воинов, прося отдать ему эти украшения. Многие стали снимать их и охотно дарить. Мелисса тоже: я видела, как она сняла кольцо с мизинца и положила в руку проводника, тот убрал его вместе с остальными в сумку. Потом, не сказав ни слова, взял коня под уздцы и растворился в вечернем сумраке.

И тогда на армию снизошли покой и тишина, но также и бесконечная грусть. Восторг, безудержное, почти безумное воодушевление, крики, ликование по поводу долгожданной близости спасения и завершения похода, стоившего многих жертв и нечеловеческого труда, битвы, состоявшей из тысячи схваток, войны против людей и природы — все утихло, и наступил час раздумий и воспоминаний. Перед глазами воинов проходили сцены, навсегда запечатлевшиеся в их памяти. Печальные образы настойчиво возвращались вновь и вновь: товарищи, павшие в бою, медленно умиравшие в ужасных страданиях, искалеченные, раненые; юноши, чьи души навсегда обречены блуждать в слепом, мрачном мире.

Насыпные курганы мы посвящали им, их геройству, храбрости, мужеству. Это был единственный в своем роде памятник, разительно отличавшийся от произведений, заказанных великим художникам, выполненных из золота, бронзы и драгоценного мрамора и щедро оплаченных. Каждый участвовал в его возведении, каждый положил камень, два или сотню, не следуя задумке архитектора, и единственным вдохновением послужили чувства.

На закате многие парни плакали в сторонке, а некоторые, собравшись около самого большого кургана, завели песнь, печальную и величественную, которая поднималась к небу, где уже сияла первая звезда.

На следующее утро мы выступили: на сей раз дорога шла на спуск. «Десять тысяч» покидали мир вершин, пройденный из края в край, отмеченный одинокими могилами, очерченный горными цепями, испещренный бурными реками с грохочущими стремнинами и пенистыми водопадами. Мы двигались через рощу, где росли деревья чуть выше человеческого роста, усыпанные пурпурными цветками, на сколько хватал взгляд, и через ярко-зеленые луга с чудесными цветами, которых я никогда прежде не видела.

Повсюду текли десятки маленьких речушек, они несли в долину воду ледников и снегов, таявших в горах под теплым дыханием поздней весны.

Мелодии этих потоков и водопадов, становившиеся то громче, то тише, звучавшие иначе на каждом новом камне, — все сливалось в единый голос, неясный и волшебный, к которому примешивалось пение птиц и шелест листвы на ветру.

Мне подумалось, что именно так выглядел земной рай в золотом веке: блеск солнца сквозь ветки, сверкающие капли росы, ароматы, разносимые по миру теплым ветром.

Казалось, что страдания действительно остались позади, тяготы и голод превратились в воспоминания и все теперь будет легко. Однажды, когда мы переправлялись через речку, путь нам преградило местное племя: один из наших вступил с ними в переговоры, и нас пропустили, не причинив никакого вреда. Когда Ксен изъявил желание узнать, как юноша выучил язык народа, живущего в столь дальних краях, тот ответил:

— Я не знаю… Просто вдруг заметил, что понимаю их.

Это чудо было трудно объяснить. Молодой человек рассказал, что еще ребенком его продали в рабство в Афины, поэтому вполне возможно, что он происходит из здешних мест. Полузабытый родной язык годами жил где-то в глубине сознания, до тех пор пока память не проснулась при встрече с племенем предков.

Потом нам пришлось преодолевать горный хребет, на котором выстроились вооруженные отряды — колхи, народ золотого руна.

Я открывала для себя чудесную вселенную, в которой правда и миф постоянно сливались и перемешивались, а реальные картины превращались в невообразимые видения.

Ксен подал сигнал к наступлению, призывая воинов завоевать последний перевал: он скакал взад-вперед, от колонны к колонне, подбадривая, выкрикивая шутки и проклятия, а потом произнес:

— А теперь вперед! Сожрем их живьем!

Греки ответили ему оглушительным воплем и бросились в атаку, вверх по склону, с сокрушительными пылом и мощью. Они смели колхов во время первого же приступа, и армия расположилась лагерем в окрестных деревнях, встретившихся на пути еще до наступления вечера. Здесь произошло очень странное событие. У сотен людей проявились все признаки отравления: тошнота, жар, рвота, смертельная слабость. Решили, что так подействовал мед, но я никогда прежде не слышала, чтобы пчелы производили ядовитый мед. Как местные сами выживали в таком случае? Мне в голову пришла другая мысль, и кажется, Ксену тоже: ведь у армии есть враги и причин, по которым нас хотели уничтожить, не стало меньше.

К счастью, больные вскоре поправились, и это отчасти свело на нет мои подозрения. Мы снова двинулись в путь, и наконец перед нами открылась широкая полоса берега, а на второй день показался Трапезунд. Греческий город.

С тех пор как паши в последний раз говорили на своем языке с местными жителями, понимавшими их, прошло больше года, так что радость была огромной. Мы разбили лагерь у ворот города и, пока военачальники вели переговоры с властями, стремясь получить помощь, необходимую для того, чтобы продолжить путь, устроили игры и соревнования, дабы отблагодарить богов.

По окончании торжеств настало время принятия решений. Созванный в полном составе совет армии не оставил полководцам особого выбора: никто больше не желал продолжать поход, снова вступать в битвы и терпеть потери. Люди считали свою задачу выполненной, хотели сесть на корабли и вернуться домой. Один из воинов даже произнес речь, как будто подслушанную у актеров комедии в театре, представлявшую собой пародию на выступление воина-героя. Словно для того, чтобы все поняли: натерпелись уже достаточно!

Софос попробовал получить у городских властей военные и транспортные корабли, но результат не оправдал его ожиданий. Ему выделили лишь пару триер и десяток судов поменьше. В довершение ко всему один из наших, тот, кому вверили оба корабля, поскольку он обладал некоторым опытом в мореплавании, ночью снялся с якоря и ушел на одном из них. Его звали Дексипп, и с того дня беглец остался в памяти людей как предатель.

Оставшихся судов, разумеется, не хватало для того, чтобы перевезти целую армию, поэтому нам пришлось отойти в глубь страны, совершать набеги и грабить деревни, население которых защищалось когтями и зубами. Я не была свидетельницей этих вылазок, поскольку оставалась в лагере вместе с остальными женщинами, ранеными и выздоравливающими, но достаточно узнала о них из рассказов: греки устраивали грабежи и пожары, женщины и дети выбегали из полыхающих домов и катались по земле, сражающиеся с обеих сторон превращались в живые факелы, имели место жестокие схватки и убийства.

Но разве у воинов был выбор? Если бы они могли, конечно же, купили бы все необходимое на рынке, но денег и ценных вещей для обмена не хватало. Я вот уже какое-то время привыкла думать как они — закону выживания нельзя не подчиняться. Ужасы войны являлись печальным следствием этого закона. После того как битва начиналась, боль, кровь, телесное и душевное напряжение сметали все преграды, установленные цивилизацией, уничтожая все, что сдерживает человека в обычной жизни. Мне повезло: я всего этого не видела.

Простояв месяц, армия опустошила все окрестности: в радиусе одного-двух дней пути больше нечего было грабить. И жители Трапезунда уже не могли терпеть нас и хотели, чтоб мы ушли во что бы то ни стало; посему снова предстояло двинуться в путь. Решили, что те, кто не принимает участия в сражениях, сядут на корабли и лодки, имевшиеся в нашем распоряжении, и таким образом расход продуктов тоже заметно сократится. Командование флотом поручили Нету, военачальнику, много раз вступавшему в пререкания с Ксеном. Он, кажется, тоже вел дневник экспедиции; хотелось бы мне знать, что там написано.

Раненые, больные, немолодые воины и все женщины отплывали домой. Да, девушки уезжали — те самые девушки, что подбадривали мужчин у переправы через бурную реку, словно атлетов на стадионе, те, что обнимали их по возвращении с поля боя, перевязывали раны, утешали после сражений, ежедневных и еженощных схваток со смертью; девушки, любившие воинов потому, что каждый следующий день мог стать последним.

Теперь они уезжали.


Я осталась с Ксеном. Мелисса — с Клеанором, и еще двадцать или тридцать женщин, сделавшихся постоянными подругами некоторых воинов, поступили так же. Мы двинулись вдоль берега, не теряя из виду моря. Вскоре заметили отплывающую флотилию судов, и мне то и дело казалось, что я вижу, как наши подруги прощаются, размахивая в воздухе цветными тканями и платками. Ком подступал к горлу, и я не смогла сдержать слез. Подумала о Листре, ледяном холоде, в котором она пыталась родить, об отчаянии и одиночестве, охвативших меня, когда я осталась возле ее окоченелого трупа. О смерти, возжаждавшей получить свою дань — несчастную рабыню и ее неродившегося ребенка. И, купаясь в лучах солнца, отражавшегося от морской глади тысячами слепящих отблесков, я снова вспомнила о таинственном божестве бури, поднявшем меня с земли и по воздуху доставившем к лагерю, чтобы меня нашли. Быть может, оно состояло из снега и с приходом весны растаяло, а душа его теперь заключена в бесчисленных искрах, сверкающих в струях горных рек.

Через несколько дней пути мы добрались до первого крупного города, и настал горький момент, который мы долго откладывали на потом: надлежало сосчитать оставшихся в живых. Я не знаю, по какой причине это делалось именно сейчас: формально — для того, чтобы узнать, сколько ртов нам предстоит кормить. Армию выстроили в полном боевом снаряжении, и военачальники каждого подразделения устроили перекличку. Каждый раз, когда произносили имя выжившего, он отвечал:

— Здесь.

Но часто ответом было длительное молчание. В таком случае военачальник, хотя и знал, что называет имя мертвого, повторял его, как того требовал военный обычай, и, лишь вторично услышав молчание, переходил к следующему. В ходе переклички лица присутствующих постепенно мрачнели, потому что каждая пауза означала погибшего товарища и рождало в их воображении кровавые и мучительные образы.

И тут я вспомнила, что тех, кого я всегда называла «десятью тысячами», в действительности изначально было больше — около тринадцати тысяч. Из них теперь подали голос лишь восемь тысяч шестьсот. Более четырех тысяч умерли от холода, голода и ран.

Так же распределили между собой добычу, награбленную в ходе похода. Десятая часть полагалась богам, остальное разделили между собой, в зависимости от чти.

Меня поразило одно обстоятельство: Софос отказался от своей части и отдал ее своему помощнику, Неону из Асины. Я следила за выражением лица Ксена, ставшего свидетелем этого поступка: сначала на нем отразилось удивление, а потом печаль. Софос говорил, что никогда не вернется в Спарту, и вел себя соответственно.

Покинув город, мы двинулись дальше и добрались до границы страны, в которой враждовали две группировки. Мы образовали союз с той, что согласилась пропустить нас, и атаковали ее противника. На своем языке эти люди называли себя обитателями башен, потому что их вожди жили в деревянных башнях, возвышавшихся над остальными поселениями.

Развернулась еще одна кровопролитная битва, принесшая немало потерь, но наши и на этот раз победили. Как всегда, они построились по приказу военачальников, составили стену из щитов и хором грянули свой ужасающий боевой клич. Противник не смог им противостоять, и по окончании сражения союзники показали нам свои деревни и дома, а вожди — своих сыновей, которые, должна признаться, производили сильное впечатление. Их кормили какими-то особыми орехами, росшими в тех краях, несъедобными в сыром виде, но обладающими изысканным вкусом, если их запечь или отварить; шкурка их по цвету напоминала кожу.

В результате мальчики росли не столько вверх, сколько вширь, и откладывали толстый слой жира; их белейшую кожу покрывали ярких цветов татуировки. Я подумала, что они представляют собой что-то вроде дара богам, талисмана, чье назначение — умилостивить силы природы. Учитывая их физическое состояние, больше они ни на что не годились. Зато здешние мужчины вели себя очень активно и в некотором смысле назойливо. Словно животные, много раз пытались приставать ко всем оставшимся с армией девушкам. Мелисса оказалась одной из самых вожделенных, и если бы не вмешательство переводчиков и проводников, предложивших свои услуги и предоставивших местным надлежащие разъяснения, дело кончилось бы кровавой стычкой.

Ксен заметил, что эти варвары — самые дикие из всех, каких он когда-либо встречал; они делали прилюдно то, что у греков принято скрывать от посторонних глаз: например, сходились с женщинами и справляли нужду, — и, наоборот, занимались в укромном уголке тем, что у греков считалось явлениями публичными: разговаривали, танцевали.

Сама видела, как некоторые из них пляшут в одиночку и говорят сами с собой, и меня это позабавило. В каком-то смысле они вели себя естественно, не зная ни коварства, ни лицемерия, впрочем, не становясь от этого менее свирепыми. Тогда я подумала, что жестокость свойственна человеческой природе, особенно мужской, хотя и женщины от нее, конечно, не свободны. Рассказ Менона-фессалийца о пытках, которым царица-мать подвергла тех, кто хвастался участием в убийстве ее сына, который раз наполнил мою душу ужасом.

Теперь у нас снова была провизия и прочая добыча, а также вьючные животные. Положение армии очень переменилось. Я заметила только, что Софос, Хирисоф, как называл его Ксен, словно отошел от дел. Он занимался второстепенными поручениями — например, искал для армии корабли, — и больше не появлялся на собраниях, не вставал во главе войска. Казалось, будто главнокомандующий хочет спрятаться, словно для него здесь не было больше места. Кто знает: может, он намеревался исчезнуть внезапно, так же как и появился, и однажды утром мы попросту не обнаружили бы его рядом.

Я хотела спросить у Ксена, что он об этом думает или знает, но, с тех пор как меня застигли за обыском у Софоса, эта тема стала в наших разговорах запретной. Странно, если учесть, что, в каком-то смысле, мой поступок ускорил развитие событий и вынудил Софоса принять решение, уже зревшее в его сердце. Но я все понимала. Вмешалась в столь деликатное, тайное дело, что мое участие в нем следовало скрыть от всех. Любое слово, сказанное мной по этому поводу, представляло серьезную угрозу.

Так мы добрались до города на море, населенного греками, который назывался Котиора, если я правильно помню. Как и все прочие, попадавшиеся нам до сих пор, он подчинялся полису, расположенному западнее, — Синопе, который, в свою очередь, основали выходцы из другого города, возможно, находящегося в Греции.

Здесь Ксен не смог больше держать в тайне свое намерение, возникшее у него некоторое время назад, — стать основателем колонии. Насколько я знала, он не собирался возвращаться домой, потому что сражался на стороне проигравших, и даже если бы ему разрешили приехать в Афины и гарантировали неприкосновенность, изгнаннику не удалось бы занять какой-либо важный пост в правительстве или в армии и снискать уважение и почет. Я хорошо его знала и понимала, что подобному раскладу он предпочел бы смерть. Основать же колонию значило стать отцом для новой родины, войти в легенды, которые будут рассказывать потомкам; кроме того, в его честь установят статуи на площадях — не только в новом городе, но, возможно, и на родине тоже. Таким образом он полностью оправдается. Насколько я понимала, Греция готова была забыть о неблаговидных поступках своего сына, если тот, поселившись далеко от нее, за морем, больше не представит проблем и оснует новую общину, поддерживающую связь с родным городом.

Воинам этот план тоже принес бы свои выгоды. Многие из них не имели корней и отправлялись в поход, продавая меч тому, кто больше заплатит. Те, у кого была семья, могли привезти ее сюда, у кого не было — создать, женившись на местных девушках. Они получили бы всевозможные привилегии, стали бы основателями самых знатных родов, новой аристократии, о них слагали бы песни, они вошли бы в анналы истории нового города.

Должна признать, меня его задумка привлекала, хотя я не смела в этом признаться даже самой себе.

Если бы Ксен стал героем для своей новой родины, то мог бы жениться на мне. Я, маленькая варварка из забытой богами, безвестной деревушки, сделалась бы матерью его потомков, и мое имя в будущем поминали бы вместе с его именем. Моя длинная, полная приключений жизнь получила бы чудесное завершение подобно тем историям, что рассказывают старики в Бет-Каде, как в том сне, что приснился мне, когда я впервые встретила Ксена у колодца.

Разве не для этого Софос отошел от дел? Он ведь не такой, как другие. Может, он хотел навсегда остаться в памяти друга как человек, открывший ему путь к славной судьбе, а потом спрятавшийся в тени, чтобы Ксен оставался единственным главным действующим лицом. Других объяснений я не находила или не хотела искать.

Совещания в нашей палатке, на которых обсуждались различные варианты развития событий, происходили все чаще. Находились люди, готовые последовать за Ксеном, то есть образовать население новой колонии. Снова зашел разговор о Фазисе и Колхиде, где правил потомок царя, владевшего золотым руном, — волшебной, богатой земле, где новый город вскоре начнет процветать благодаря проходящим мимо торговым путям. Также станет возможно устанавливать отношения, заключатьсоюзы и подписывать договоры с другими городами и государствами.

Они мечтали.

Однако, возможно, на сей раз мечты превратятся в реальность? И Ксен продолжал приносить жертвы богам с помощью прорицателя, на протяжении всей экспедиции следовавшего за армией. Он хотел узнать, оповещать ли воинов о своих планах или пока оставить их при себе. Ходили слухи, что многие положительно относятся к основанию колонии, но некоторые не хотели больше делать ни шагу, другие одобряли предложения Тимасия из Дарданы, желавшего организовать поселение на своей земле или в ее окрестностях.

Когда Ксен наконец начал предпринимать какие-то шаги, оказалось, что уже слишком поздно, и осуществление плана под угрозой. Никто не хотел возвращаться в Колхиду; кроме того, мнения настолько разделились, что ни один из вариантов не получил достаточной поддержки. Единственное, в чем воины достигли согласия, — это в том, что нужно принять предложение правительства Синопы, бравшегося перевезти их по морю до конца зоны своего влияния.

Это избавляло нас от длительного похода через земли еще одного воинственного и опасного народа. Ксен сказал, что эти условия подходят ему, но он примет их, только если всю армию переправят за один раз. О разделении не могло быть и речи.

Ксен к тому времени успел снискать себе уважение и почет среди воинов, и они, собравшись на совет, решили предложить ему пост верховного командующего.

Ксен отказался: он понимал, что этот выбор продиктован случайным настроением. Рано или поздно возникнут старые упреки, последствия великой войны, и он, афинянин, не удержится долго у власти в армии, почти целиком набранной в городах, входивших в союз его противников и победителей. Он заявил, что единственный, кто достоин этого звания, — Софос.

Но тот постепенно уходил в тень — возможно, чтобы дать Ксену шанс выдвинуться, — потом же, после отказа последнего принять командование армией, ему пришлось по воле собрания воинов снова занять свой прежний пост.

Я спрашивала себя: беседовали ли они между собой, договаривались ли, но Ксен никогда мне об этом не рассказывал. Софос действовал по заранее выстроенному плану, который, однако, так и не воплотился в жизнь. В свете произошедших событий я могу предположить, что план его состоял в том, чтобы обеспечить выживание армии, оставив во главе ее Ксена. Не потому, что не нашлось других достойных полководцев, сильных личностей, способных удержать армию, а потому, что один только Ксен знал, сколь серьезная опасность угрожает армии, и он один мог предпринять нужные меры для того, чтобы избежать ее.

Мы продолжили свой путь по морю на запад и добрались до греческого города, посвященного самому главному из героев — Гераклу. В самом деле, город назывался Гераклеей, и власти его приняли нас дружелюбно. Обеспечили мукой, вином и скотом, однако всего этого не хватило бы надолго. Кто-то предложил попросить у них денег: ведь видя могущество армии, власти наверняка не откажут, — но Софос решительно отказался:

— Мы не можем облагать данью греческий город, они уже добровольно предоставили нам то, что могли. Нужно найти другое решение.

Но его не послушали. Несколько военачальников, среди коих находился Агасий — один из героев армии, совершивший множество смелых подвигов, — отправились в город с дерзким и грабительским требованием: выдать воинам огромную сумму денег золотом. Вместо ответа жители закрыли ворота и выставили у стен, с внутренней стороны, вооруженных часовых.

Тогда среди наших началось недовольство. Теперь, когда опасности остались позади, все сильнее становилось соперничество, ревность, противоречия, дух зла и распада. Никто не знал, что самая главная угроза все еще висит над нами. Самые многочисленные этнические группы — аркадийцы и ахейцы, — насчитывавшие более четырех тысяч человек, обвинили в возникших трудностях полководцев и решили отделиться. Клеанор, тоже аркадиец, ушел и забрал с собой Мелиссу. Мы обнялись, плача, потому что думали, что больше никогда не увидимся.

Армия распалась на две части.

И Ксена, и Софоса это обстоятельство очень огорчило. Единство армии до того момента оставалось их главной задачей, его они стремились сохранить любой ценой.

Ксен с верными ему людьми решил присоединиться к более крупному отряду, чтобы предотвратить распад армии, и ожидал, что Софос поступит так же, но ошибся.

Не знаю, каким образом, но Ксен узнал следующее: помощник Софоса, Неон, которому тот отдал свою часть добычи, поведал вот о чем. Стало известно, что правитель самого крупного греческого города на востоке, Византия, ответственный за отношения страны с империей Великого царя, тоже спартанец, уже в курсе нашего присутствия и делает предложение: если Софос со своими людьми явится в ближайший порт, за ними пришлют корабли.

Софос погрузился в глубочайшее уныние, не столько из-за уверенности в том, что спасения нет, сколько потому, что человек, передавший эти условия, его помощник, всегда пользовавшийся полным доверием, человек, которому он оставлял в наследство все свое имущество, теперь толкал благодетеля в руки тех, кто намеревался его уничтожить.

Да, его хотели убрать с дороги — главнокомандующего Софоса, единственного полководца регулярной спартанской армии, героя, проведшего «десять тысяч» через множество опасностей, единственного, кому была известна тайна о причастности его родины к попыткам свергнуть и убить Великого царя. Софос, которому полагалось победить или погибнуть вместе с армией, вместо этого решил ослушаться, видя отчаянную храбрость своих людей, и привел их назад, хорошо зная, что тем самым подписывает себе смертный приговор.

Быть может, он подумал, что теперь уже все бесполезно и Дексипп, сбежавший из Трапезунда на одном из кораблей, сделал это не случайно, а для того, чтобы сообщить спартанцам о возвращении армии, приговоренной к бесследному исчезновению. У него не осталось другого выхода, кроме как отправиться на встречу своей судьбе, — одним словом, он принял предложение.

На встрече Неона с Софосом не было свидетелей. Но я представила себе ее, вообразила выражение лица Софоса, когда Неон попросил его уехать: наверняка он и тогда отпустил какую-нибудь горькую и дерзкую остроту, — и заплакала. Я не забыла, что этот человек спас мне жизнь в тот день, когда Кир бросил вызов армии Великого царя, у ворот Вавилона, на берегах Евфрата.

Ксен встретился с ним вечером накануне отъезда в портовой гостинице.

— Значит, ты уезжаешь.

— Похоже на го.

— Почему? Мы с тобой вместе еще можем сотворить великие дела.

Софос усмехнулся:

— Кто тебе сказал? Один из твоих прорицателей? Узнал по внутренностям какой-нибудь овцы?

— Нет, Софос, я уверен, что если только мы захотим, то сможем…

— …Основать колонию? Твоя мечта не торопится умирать, верно, летописец? По ты серьезно думаешь, что она превратится в реальность? Действительно убежден в том, что в мире, разделенном между двумя могущественными державами, возможно основать независимый город, пусть даже в стратегически важном месте, и он станет великим и процветающим? Боюсь, ты обманываешь себя. Времена, когда кучка людей, ведомых Божьим Промыслом, бросала якорь у диких и отдаленных берегов в поисках новой родины, чтобы обрести свободу и благополучие, давно прошли. Век героев миновал навсегда.

Ксен не ответил, на сердце у него было тяжело. Софос прицепил к поясу меч, лежавший на столе, и накинул на плечи плащ.

— Прощай, летописец.

— Прощай, — ответил Ксен и долго еще слушал стук подбитых гвоздями башмаков Софоса, постепенно смолкавший в ночи.

28

Аркадийцы и ахейцы, вступив в переговоры с городскими властями, добились того, что их перевезли в бухту Кальпа, расположенную в нескольких днях пути по морю на запад.

Главнокомандующий Софос покинул армию по суше примерно с двумя тысячами человек, отказавшихся его оставить.

Ксен долго размышлял, что ему делать. Его разочарование было так велико, что какое-то время он предполагал сесть на корабль вдвоем со мной и вернуться в Грецию. Но вокруг нашей палатки собрались оставшиеся две тысячи человек и заявили, что намерены подчиняться его приказам. Такое поведение тронуло его, тем более что с ними пришел и Тимасий-дарданец, один из пяти военачальников, вскоре предложивший себя Ксену в качестве личного помощника. Для Ксена это много значило: его признали командующим, и он сразу же принял на себя соответствующие обязанности. В тот же день новый главнокомандующий убедил жителей Гераклеи перевезти отряд на запад, к границам зоны их влияния. Армия, еще недавно остававшаяся единой и непобедимой, теперь разделилась на три части, каждая из которых двигалась наугад. Помимо всего прочего, его решение выступать основывалось на желании воссоединиться, по крайней мере с наибольшим из двух новых подразделений.

Аркадийцы и ахейцы, прибывшие на место к вечеру, немедленно отправились в глубь страны, чтобы их никто не видел, и еще до рассвета внезапно напали на несколько деревень, угнав скот, ограбив дома и захватив множество пленников, чтобы потом продать в рабство.

Они уходили в экспедицию в надежде получить огромные богатства и не хотели теперь возвращаться домой с пустыми руками. Эти деревни стали для них последним шансом.

Воины разделились на несколько отрядов и договорились встретиться на холме, возвышавшемся над местностью, чтобы собрать добычу и вместе отправиться на родину, но реакция местных на набег оказалась очень жесткой. Дым пожарищ заметили в близлежащих деревнях, и слух о нападении быстро распространился. Со всех окрестностей собралось большое число конных воинов, которые по очереди атаковали груженные добычей колонны, тащившие за собой скот и пленных, и издалека осыпали их градом копий, сея смятение и смерть. Уничтожили один из отрядов, загнав его на край оврага, почти полностью истребили другой, окружив его на равнине и выиграв за счет численного превосходства; прочие, понеся серьезные потери, наконец-то сумели объединиться на холме — там они провели ночь, не смыкая глаз.

Софос, понятия не имевший обо всем об этом, продолжал двигаться вдоль берега по направлению к Кальпе; впрочем, он собирался дорого продать свою жизнь, если дело дойдет до этого.

Ксен решил отправиться в глубь страны; время от времени, встречая пастуха или крестьянина, он спрашивал через переводчиков, нет ли каких-либо известий об армии, проходившей в здешних местах. Вечером второго дня два старика сообщили ему, что чужестранная армия находится на холме, расположенном на расстоянии примерно двадцати стадиев, и держит оборону против неприятеля, осаждающего холм со всех сторон.

— Ты их видел? — спросил Ксен у того, что помоложе.

— Конечно. Они прошли здесь вчера — вон по той дороге, — ответил тот, указывая на светлую линию среди зелени равнины. — Не думаю, что им суждено увидеть завтрашний закат.

Вечером Ксен увидел у подножия холма костры, и сомнения его рассеялись; он собрал вокруг себя военачальников.

— Нас всего две тысячи, — произнес он, — наших там было четыре — видите, в каком они теперь положении? Если мы нападем завтра, несмотря на то что в нашем распоряжении имеется небольшая конница, — не думаю, что нам удастся прорвать окружение.

— Боюсь, что нет, — согласился Тимасий. — Что ты предлагаешь?

Ксен какое-то время молча размышлял, потом проговорил:

— Послушайте, мы должны добиться того, чтобы у них создалось впечатление, будто нас в десять, в двадцать раз больше. Пускай эти варвары думают, что ахейцы и аркадийцы, которых они там окружили, — всего лишь передовые отряды, а мы — основная часть армии. Ах, если б только главнокомандующий Хирисоф был с нами!

— К сожалению, его с нами нет, — заметил Тимасий, — а значит, мы должны решать проблему сами. Как ты предполагаешь действовать?

— Знаю, что это опасно, но нам следует разделиться на группы. И каждая группа подожжет все, что обнаружит вокруг себя: хижины, шалаши пастухов, сено, солому, отдельно стоящие дома, загоны, амбары, конюшни — все. Леса, заросли кустарника и жнивье не трогайте: я хочу, чтобы восприняли не как случайный пожар, а как безжалостную карательную операцию.

— Разумно, — одобрил Тимасий. — Они от страха под себя наделают. Им покажется, что мы собираемся предать огню и мечу всю страну.

— Именно. Пламя позволит нам быть в курсе того, где находятся наши отряды; мы должны сразу же покидать пожарища: осторожно, не дайте огню окружить себя, ведь ветер может поменяться в любой момент. А теперь вперед, за дело.

Вскоре люди разбились на группы по пятьдесят человек, взяли сосуды с горящими углями и, рассыпавшись по окрестностям, начали поджигать все, что горело. Вскоре пламя заполыхало повсюду, постепенно распространяясь все дальше, до тех пор пока не охватило все пространство, на сколько хватало взгляда. По распоряжению Ксена воины сделали так, что кольцо огня начало смыкаться вокруг холма, постепенно приближаясь к нему, чтобы у врагов создалось впечатление, будто к ним движется огромная армия с намерением прорвать оцепление.

На рассвете, когда стало видно холм, на нем никого не оказалось: ни осаждающих, ни осажденных. Только пепел, остатки костров и тела павших — с обеих сторон, — усеивавшие склон.

— Проклятие, что здесь произошло? — воскликнул Тимасий, объехав на коне окрестности. — Куда они все подевались?

Ксен тоже осматривал открывшееся перед ним пустое пространство, пытаясь понять, что все это значит, пока, наконец, не явился один из переводчиков и не сообщил о своем разговоре с пастухом:

— Он видел, как незадолго до рассвета, едва только огонь угас, воины спустились с холма и двинулись к берегу.

— Это они. — Ксен, подозвав к себе Тимасия, велел ему возглавить пехоту; сам же отправился вперед с конницей.

Вскоре он догнал аркадийцев и ахейцев, недавние соратники стали обниматься с радостными возгласами, словно только что пережили кошмар.

— Полагаю, вы поняли, что решение разделиться было безрассудством, за которое вы заплатили жизнями многих товарищей, — заметил Ксен. — Надеюсь, погибли как раз те, кому эта идея пришла в голову.

Ксантикл-ахеец первым шагнул вперед — грязный, на нем лица не было от усталости и напряжения:

— Ты прав, мы как будто ополоумели; не знаю, что на нас нашло…

Агасий-стимфалиец выбежал Ксену навстречу и обнял его:

— Вы спасли нас от верной смерти: долго мы не продержались бы на том холме.

— Но что произошло ночью?

— Увидев пламя пожаров, мы поняли, что это вы; враги тоже сообразили, в чем дело, и сняли оцепление; однако потом, не видя вас и побоявшись, что неприятель вернется, мы выступили, стараясь как можно дальше уйти от того места. И вот мы здесь.

— Хорошо, подавайте покончим с этим. Больше не будем разделяться. Дождемся Тимасия-дарданца с тяжелой пехотой, а потом двинемся к берегу. Местные больше нас не побеспокоят.

Мы разбили лагерь у Кальпы — это оказалось красивейшее место: полуостров, уходящий в море, с великолепной естественной бухтой, — и я с огромной радостью вновь обняла Мелиссу. Она по-прежнему была с Клеанором, и я осталась очень довольна этим обстоятельством. Также снова увидела Аристонима из Метидреи — одного из самых сильных воинов в армии; едва заметив меня, он воскликнул:

— Знаешь, девочка, на этот раз летописец действительно спас наши шкуры! Без него нас всех перебили бы!

Kсен был бы счастлив это услышать, но в тот момент он отправился исследовать окрестности: оглядывал тучные, плодородные земли, источник с чистейшей водой и перешеек, соединявший большой, почти круглый полуострове материком.

Я знала, о чем он думает: это идеальное место для колонии. Расположенная на полпути между Гераклеей и Византием, она вскоре достигла бы процветания. Когда солнце стало клониться к закату, Ксен собрал отряд воинов и небольшую конную группу, так как назавтра собирался вернуться и похоронить павших.

Я услышала, как Тимасий-дарданец спросил:

— А где главнокомандующий Хирисоф?

— Сейчас, вероятно, в Хрисополе, — ответил Ксен. Как я узнала впоследствии, Хрисополь — это город на азиатском берегу пролива, расположенный напротив Византия.

— В Хрисополе? Поверить не могу, — возразил Тимасий. — Это слишком далеко.

К ним подошел Клеанор:

— Один из наших разведчиков сказал, что он находится в здешних краях.

— Здесь? Где именно? — поинтересовался Ксен.

— Вон там, — ответил Клеанор, указывая куда-то на запад. — Примерно в тридцати стадиях отсюда.

— Почему он к нам не присоединится? — снова спросил Ксен.

— Не знаю, — произнес Клеанор и ушел. Этот вопрос его не интересовал, или он просто не хотел продолжать разговор.

Ксен велел снарядить себе коня и уехал в направлении, указанном Клеанором.

Я некоторое время стояла одна посреди лагеря, а потом вдруг мной овладела столь навязчивая мысль, что поняла: нужно действовать немедленно. Мне было необходимо знать, что происходит с главнокомандующим Софосом, где он и почему не дождался нас в бухте Кальпа. Я чувствовала, что моя судьба в определенном смысле слишком тесно связана с его судьбой, с ним, который спас мне жизнь, пытался погубить нас всех, а потом все же вывел к морю.

Войдя в палатку, надела одну из туник Ксена, завернулась в плащ до самых пят, скрыла лицо под шлемом, потом вскочила на одну из лошадей, привязанных к коновязи, и отправилась по дороге, уходящей на запад. Я не умела ездить верхом, но много раз наблюдала за Ксеном, лошадь мне попалась покладистая, и я довольно быстро добралась до лагеря Софоса. Остановив первого же воина, сказала ему:

— Я помощница Ксенофонта. Мне нужно срочно с ним поговорить.

— Он в палатке Хирисофа, — ответил тот. — Вон та, темная, в дальнем конце лагеря. — Воин произнес это со странным выражением во взгляде, словно на душе у него было тяжело от мрачных мыслей. Потом добавил: — Хирисоф очень плохо себя чувствует.

Я кивнула в знак понимания, привязала коня и двинулась к палатке. По дороге заметила небольшой военный корабль, рассчитанный на двадцать гребцов, стоявший на якоре, носом к берегу, с красным флагом и странным знаком на корме: две линии соединялись вверху, а внизу расходились. Он походил на одну из букв греческого алфавита.

У палатки стоял часовой, я подошла к нему и сказала тихонько:

— Я помощница Ксенофонта. Знаю, что он внутри. Подожду его тут: у меня для него послание.

Часовой кивнул, соглашаясь.

Я услышала два знакомых голоса: они звучали отчетливо, так как мы находились далеко от остального лагеря.

Ксен спрашивал:

— Но как это могло случиться?

Софос проговорил устало:

— Не знаю. Мне уже несколько дней нездоровилось, я принимал лекарство. Это не в первый раз. Оно всегда мне помогало. А сегодня утром я почувствовал себя плохо. Очень плохо.

Представила себе его залитое потом лицо, прилипшие ко лбу волосы, тяжело вздымавшуюся грудь.

— Чей корабль стоит на якоре?

— Клеандра. Это спартанский военачальник, правитель Византия.

— Ты встречался с ними? Чего они хотят?

— Да, встречался, вчера… Меня ждали… Задавали много вопросов… о битве, о нашем долгом походе.

— Чего они добивались? — не унимался Ксен, словно ответ его не удовлетворил.

— Тебе хорошо это известно, — произнес Софос; голос главнокомандующего звучал теперь еще слабее. — Они спросили, почему… почему мы здесь.

Последовала длительная пауза. Я слышала дыхание Софоса.

Потом он снова заговорил:

— Я ведь сказал тебе, что никогда больше не увижу Спарту. Никогда…

— Ты выиграл столько битв… эту тоже выиграешь. Армия нуждается в тебе.

— Ты возглавишь ее… Их хотят уничтожить… но ты отведешь парией домой, Ксенофонт… отведи их домой.

А потом настала тишина. Тишина смерти.

Я пошла прочь. Часовой спросил:

— Эй, а разве ты не собирался…

— Скоро вернусь, — ответила я и двинулась туда, где оставила коня. Вскочив на него, съехала в сторону от дороги, в прибрежные кусты.

Ксена я увидела лишь час спустя, когда солнце уже закатилось.

Сидела у палатки и готовила ужин на углях из сосновых дров. Летописец подошел ко мне и примостился рядом с огнем, словно ему было холодно.

— Хирисоф умер, — произнес он бесцветным голосом.

— Софос… умер? Погиб в сражении?

— Нет. Его отравили.

Я больше ничего не стала спрашивать. Мы слишком хорошо знали, что нам ничего не нужно друг другу объяснять.

Ксен стал молча есть, но вскоре отодвинул тарелку. Вдруг ветер донес с запада мелодию флейт — тех самых, что сопровождали нас во время похода долгие месяцы, в пустыне и в горах. На сей раз музыка была протяжной, скорбной, безнадежной. Ксен напряг слух и стал внимать ей, погруженный в свои мысли. Вскоре к флейтам присоединился хор голосов.

В нашем лагере постепенно стихли все звуки. Люди, один за другим, поворачивали головы туда, откуда раздавалась музыка, и вставали. Ксен посмотрел на меня, потом прокричал воинам:

— Хирисоф умер!

Потом он схватил копье и устремился к своему коню.

— Подожди! — воскликнула я. — Хочу с тобой.

Ксен уже сидел верхом; он протянул мне руку, помог забраться на коня, усадил позади себя и поскакал на запад.

По мере нашего приближения флейты звучали все отчетливее; вскоре мы увидели, как несколько воинов несут на плечах носилки с телом своего командира: Софоса облачили в доспехи, а рядом положили шлем с большим гребнем, знак его высокого ранга. На восточном краю лагеря возвели костер из сосновых стволов и ветвей, рядом стояли четыре воина с факелами в руках. Но когда один из военачальников подошел с приказом поджечь дерево, заиграли флейты, вдалеке послышался бой барабана, и в такт ему — звук шагов приближающейся армии.

Ксен повернулся в ту сторону и увидел длинную вереницу воинов с факелами, движущуюся к нам по берегу. Пламя отражалось в водной глади залива, его красноватый отблеск протянулся до самого киля стоявшего на якоре корабля.

— Это наши, — бросил Ксен; в глазах его стояли слезы.

Воины продолжали прибывать: аркадийцы, ахейцы, фессалийцы, мессенцы, лаконцы — в доспехах, с копьями в руках, — и молча строились рядом со своими товарищами, окружавшими погребальный одр.

Вся армия собралась вместе — все, кто выжил в долгом походе, — и когда под телом Хирисофа занялось пламя, а огонь, раздуваемый ветром с моря, заполыхал, освещая берег, Агасий-стимфалиец издал спартанский боевой клич. Потом вынул меч из ножен и начал бить им о щит. В тот же миг его поддержали тысячи воинов, тысячи обнаженных мечей сверкнули в красноватом сиянии костра и с грохотом ударили о бронзу, и продолжали неустанно стучать, пока костер не прогорел.

Меч Софоса раскалили докрасна на костре и перегнули пополам, как требовал обычай; кости и пепел собрали в урну, а потом десять раз прокричали имя полководца, чтобы его навсегда сохранило эхо.

Воины, один за другим, начали расходиться, каждый возвращался в свою палатку. На лагерь опустилась тьма. Мы тоже двинулись обратно, медленно, шагом, по пустынному берегу.

— Что теперь будем делать? — спросила я, чтобы прервать невыносимую тишину.

— Не знаю, — ответил Ксен. И больше ничего не добавил.


Он не забыл о товарищах, брошенных непогребенными в месте, где разворачивалась битва за холм. Просто не мог оставить их на съедение диким зверям и на произвол непогоде. На следующее утро в сопровождении многочисленного отряда Ксен отправился туда, чтобы справить обряд погребения.

Это оказалось мучительным делом: тела, пролежавшие более пяти дней, уже начали разлагаться, кроме того, дикие звери успели хорошенько поработать над ними. Многих невозможно было узнать. Ксен взял с собой самых закаленных в бою воинов, ибо они лете переносили столь жуткое зрелище. Каждому погибшему устроили короткий похоронный обряд — насколько позволяла ситуация, — но без слез не обошлось. Видеть в таком состоянии товарищей, с которыми прошли через многое, делили всевозможные опасности, прикрывая друг друга со спины, было настоящей пыткой.

В окрестностях холма открылась еще более ужасающая картина. Тела павших воинов, сведенные посмертной судорогой, лежали там одно на другом. Как ни странно, местные тоже не забрали своих покойников — быть может потому, что боялись нашей армии, гораздо более многочисленной, по их представлениям, чем то, что от нее на самом деле осталось.

Погребение заняло целый день, но под конец многих все же недосчитались. В честь погибших сложили символический курган из камней, куда поместили венки из дубовых и сосновых ветвей. Потом каждый из присутствующих попрощался с товарищами так, как подсказывало ему чувство: произнес фразу, пожелание, вспомнил что-то, — в надежде, что все это мертвые услышат в мрачных чертогах Аида. Затем воины вернулись в лагерь, молча, с тяжелым сердцем.


В последующие дни положение армии стало почти невыносимым и во многих отношениях нелепым. С течением времени религиозные чувства Ксена делались все сильнее и овладевали его душой. Армия хотела двигаться дальше, а новый главнокомандующий велел жрецу каждый день приносить жертву богам, а потом изучать внутренности мертвого животного, чтобы изречь на их основании пророчество. Всякий раз оно оказывалось неблагоприятным. Дни шли, ничего не происходило. Кое-кто стал поговаривать, что прорицатель слишком сочувствует идее основания колонии и старается удержать армию на месте, чтобы затея удалась. Ксен, возмущенный подобными обвинениями, предложил воинам самим выбрать прорицателя, чтобы он тоже участвовал в гадании по внутренностям. Исход по-прежнему оставался отрицательным, а провиант начинал иссякать.

Наконец помощник Софоса, Неон — быть может для того, чтобы показать, что он стоит не меньше, чем его покойный командир, — повел свой отряд в глубь страны на грабеж, не посоветовавшись с остальными.

Предприятие закончилось катастрофой. Людей Неона атаковали войска персидского правителя области, нанеся им тяжелые потери. Кое-кто из уцелевших вернулся в лагерь, чтобы сообщить о своем поражении, и Ксен бросился на помощь выжившим в том злосчастном начинании. Вернулись вместе уже в сумерках, подавленные, павшие духом. Казалось, судьба их теперь предрешена: войско будет продолжать терять людей, пока армия не погибнет целиком.

Прежде чем мы успели приготовить ужин, на нас напали снова. Возвращенцы немедленно пошли в контратаку, но понесли тем не менее новые потери. Военачальники выставили двойную цепь часовых на ночь.

Ксен был в отчаянии.

— Это конец, верно? — спросила я его.

Он не ответил.

— Кто на нас напал?

— Войска персидского правителя.

— Значит, спасения нет. Не нужно большe ничего объяснять: я поняла. Персы и спартанцы по разным причинам стремятся к одному и тому же: уничтожить вас.

Ксен даже не стал отрицать:

— Поэтому я и хотел оставить людей вдали от родины. Основав колонию, я спас бы их. Но парни желают вернуться домой.

— А сделав это, попадут в ловушку.

— Последнее слово еще не сказано.

— Быть может, есть выход?

— Я верю в богов и в копья своих людей.

— В богов? Своими ответами они заставили тебя торчать в этом месте до тех пор, пока не начался голод, и злосчастная вылазка стала его результатом. Сколько человек потерял Неон?

— Если бы мы двинулись в путь, несмотря на предсказания, неприятности могли быть более серьезными. До сих пор боги всегда помогали нам. Никто бы и обола[4] не дал за то, что мы доберемся сюда. Дом в шаге отсюда.

— Но ты не хочешь возвращаться домой. Хочешь остаться здесь и основать колонию.

— Это не так. В любом случае у тебя нет права вмешиваться в мои планы.

— Ну хорошо. Надеюсь, твои боги помогут тебе.

Сказала это с полнейшим неверием в голосе и тут же раскаялась: разве не боги спасли меня, когда я оказалась совершенно одна и потерялась во время снежной бури? Мне первой полагалось верить в них. Но постоянно растущее количество погибших и раненых меня тревожило. Я боялась, что мы зашли в тупик. Почти ежедневные потери ослабляли армию, и моральный дух падал, а ей предстояло решающее испытание: победить или погибнуть.

Ксен по-прежнему продолжал заниматься своими людьми — не только живыми, но и мертвыми. На следующий день он снарядил новую экспедицию, чтобы похоронить тела погибших.

На сей раз взял с собой молодых вой нов, чтобы наилучшим образом подстраховаться на случай возможного нападения, однако для них это стало тяжелым заданием. Дорога, по которой шли, была усеяна трупами, но только добравшись до деревень, воины осознали весь размер бедствия: тела лежали сотнями, так что пришлось выкопать для них общую могилу.

Оказалось, что это еще не самое худшее. Войска персидского правителя, все время пристально наблюдавшие за погребальным отрядом, внезапно появились на гребне холма и закрыли путь обратно. Пришлось сражаться с врагом, находясь в невыгодной позиции и уступая ему численно. Тимасий-дарданец возглавил конницу, а Ксен командовал всем отрядом в целом.

Меня там не было, о произошедшем я узнала из рассказов воинов и самого Ксена, а остальное, вероятно, дорисовало воображение, но там случилось чудо.

Быть может, сыграл роль вид убитых и брошенных на съедение собакам товарищей и сознание того, что сами они оказались в отчаянном положении. Может, Ксен разработал удачный план схватки или же боги помогли ему после многочисленных животных, зарезанных в их честь, но армией как будто двигала какая-то сверхъестественная сила.

Ксен закричал:

— Это они! Они убили ваших товарищей, а теперь хотят расправиться и с вами. Покажите им, на что вы способны, они ваши, вперед, ребята!

Воины бросились вверх по склону холма, укрываясь щитами, испуская боевой клич, которого устрашилось левое крыло персидской армии у ворот Вавилона. Устраняя сопротивление, они врезались в строй врага, словно меч в живую плоть, накинулись на персов подобно разъяренным быкам, плечом к плечу, щитом к щиту, и рубили всех, кто пытался противостоять.

Когда Тимасий пустил в дело всадников, в рядах неприятеля уже не осталось никакой стройности: каждый думал лишь о том, чтобы спастись бегством, и персов убивали сотнями.

Я видела, как возвращались наши воины: в поту, в грязи и в крови, строевым шагом, под звук флейт, и глаза их горели в прорезях шлемов.

Они пели. И звук песни дрожал и гремел, усиленный позвякиванием бронзы.


Опасность новых атак заставила полководцев окопаться на полуострове, перегородив перешеек рвом и валом. Поговаривали, что правитель Византия, спартанец, вскоре лично явится, чтобы вывести греков из затруднительного положения, а посему решили пока оставаться в Кальпе и ждать.

Однако дело затянулось и давняя мечта Ксена вновь обрела силу. Теперь к нему являлись с докладом остальные военачальники, у него спрашивали мудрого совета, он находил решение проблем, обладая одновременно осмотрительностью и храбростью. Место казалось идеальным: полуостров уходил в море, и оборона города, построенного на нем, представлялась нетрудной задачей; порт оказался бы защищен и укрыт от опасных ветров, источник у основания перешейка обеспечивал запасы воды, а вокруг простирался плодородный край с жирным красноземом.

Распространился слух, что Ксен намеревается основать здесь колонию, и хотя Ксен всегда отрицал это, полагаю, он сам или кто-то из его единомышленников этот слух и пустил. К нам стали приходить местные вожди, чтобы разведать обстановку, вступить в переговоры, установить дружеские отношения. Это обстоятельство разозлило воинов, ставших подозрительными, боявшихся попасть в окружение и вынужденных оставаться на месте против своей воли.

Прибытие Клеандра всего с двумя военными кораблями разочаровало нас. Уж конечно, это не тот флот, который мог бы отвезти нас домой. Положение ухудшилось после драки между одним из людей Клеандра и нашим воином, последнего схватили и поволокли на корабль спартанского военачальника. Воин служил под началом у Агасия, тот узнал его, а также человека, захватившего одного из наших.

Он разъярился словно бык:

— Проклятый подлец и предатель! Откуда ты взялся, собачий сын? Как смеешь здесь появляться? Немедленно отпусти этого юношу!

Перед ним стоял Дексипп, человек, сбежавший на одном из кораблей, предоставленных жителями Трапезунда. Агасий в мгновение ока подскочил к изменнику, и тот едва избежал участи быть проткнутым мечом насквозь. Дексипп увернулся от удара и помчался к кораблям, но Агасий догнал его, повалил на землю и стал избивать кулаками и ногами. Без сомнений превратил бы того в кровавое месиво, если бы с судов не сошли спартанцы со своим командиром; последний остановил смертоубийство.

— Довольно!

Но в этот момент люди Агасия пришли на помощь своему полководцу с мечами в руках, спартанцы обнажили свои, и напряжение достигло очень высокой степени: могло случиться что угодно.

Ксен в тот момент находился рядом со мной; я заглянула ему в глаза, и мне без слов стало ясно, что он все отлично понял. Все сходилось: Дексипп, вор, предатель, — вероятно, он был им всегда, — и шпион, предупредил спартанцев Византия о нашем присутствии. Когда прибыл Софос со своими людьми, его уже поджидали, и вскоре он, вытерпевший испытания, невыносимые для любого другого смертного, единственный человек во всей армии, знакомый с мельчайшими подробностями грандиозной интриги, согласно которой армии надлежало победить или исчезнуть, — умер.

Другие полководцы вмешались в потасовку, и сам Ксен тоже. Противников разняли. Со следующего дня начались переговоры со спартанцами. Наконец решили, что армия снова двинется в путь по направлению к проливам.

В ту ночь я плакала. Мечта Ксена погибла навсегда, и армия выступала в последний поход.

К своему концу.

29

Я предполагала, что приключение «десяти тысяч», героев, сражавшихся и побеждавших всех и все, даже силы природы, закончится в ходе решающей схватки.

Мы снова собрались все вместе под командованием Ксена, а объединенную армию еще никто не мог сломить. Только когда небольшие группы решались на безрассудные вылазки, отряды несли потери. А такое больше не повторится. Сам Агасий-стимфалиец, при поддержке Ксантикла-ахейца, утвердил смертный приговор для любого, кто попытается снова отделиться от армии.

Может быть, нас окружат в открытом поле превосходящие силы врага и похоронят под тысячами стрел, может, орды варваров нахлынут, чтобы уничтожить во время ночной атаки, или же нас утопят в море, когда мы попытаемся его пересечь. Но ничего такого не произошло. Добравшись до Византия, армия, или то, что от нее осталось, покинула героический мир битв, высоких гор, незнакомых рек со стремительным течением, земель, принадлежащих диким племенам, чтобы вернуться в мир простых смертных.

Великая война между спартанцами и афинянами поглотила лучшие силы, забрав самых талантливых и храбрых. На их место пришли посредственности, мелкие интриганы со звучными титулами флотоводцев и правителей. Куда делись воины в красных плащах, сражавшиеся в Фермопильском ущелье против бесконечной армии Великого царя? От них даже воспоминания не осталось. Их потомки лишь плели интриги и тайком заключали соглашения с былым врагом, о которых никто не должен знать. Их интересовала только власть, только возможность управлять своим маленьким мирком. Идеал утратили.

Дальнейшие события столь путаны, неясны, бестолковы и противоречивы, что мне даже трудно восстановить их в памяти. Клеандр и его флотоводец Анаксибий вели грязную и подлую игру, давая обещания и не сдерживая, сбивая нас с толку и обманывая. Может, они считали, что проще добиться того, чтобы армия распалась и рассеялась, не оставив следов. У них даже не хватило храбрости сразиться с нами на поле боя. Шесть тысяч воинов, прошедшие тридцать тысяч стадиев, сметая любое сопротивление на своем пути, по-прежнему внушали уважение и трепет. Лучше не рисковать.

Нас оставили у ворот города без денег, без пропитания и велели ждать.

Но больше всего меня разочаровал Ксен, и мне до сих пор горько об этом думать.

Я его не узнавала. Он заявил мне, что все изменилось, армия теперь не представляет никакой угрозы, а следовательно, уже не подвергается смертельной опасности.

— Моя миссия выполнена, — сказал он мне однажды вечером, когда мы стояли лагерем у городских стен. — Я покидаю армию.

— Покидаешь армию? Но почему?

— Клеандр сказал, что, если армия не уйдет, правительство Спарты возложит вину за это на меня.

— И этого тебе достаточно для того, чтобы бросить людей, с которыми ты долгое время делил жизнь и смерть?

— У меня нет выбора. Я не могу один бороться с государством, повелевающим всей Грецией.

— Ты не один. У тебя есть армия.

— Ты не знаешь, что говоришь. Эта история закончится здесь. По крайней мере для меня.

Показалось, будто я умираю. Настал момент расплаты за мое решение, принятое из любви ночью у колодца в Бет-Каде. Сколько времени прошло с тех пор? Год? Десять лет? В тот момент мне казалось, что целая жизнь миновала. Но я не раскаивалась. Ведь «десять тысяч» научили меня тому, что любое препятствие можно преодолеть, любую битву — выиграть. Я научилась никогда не сдаваться.

— Куда ты пойдешь? И куда пойду я?

— Пока не знаю. Куда-нибудь, где говорят по-гречески, и ты отправишься со мной. Я накопил в этом походе большой опыт и стал бы хорошим советником по политическим или военным вопросам — может, в Италии или на Сицилии, где находятся богатейшие города; человека с моими знаниями там хорошо примут и щедро заплатят.

Я не знала, что отвечать, — слишком подавленной себя чувствовала. С одной стороны, его слова меня утешили: он меня не бросит, я увижу новые края, далекие и прекрасные города, вероятно, у нас будет дом и слуги. С другой стороны, покинуть армию на произвол судьбы казалось мне позорным намерением, и я от этого страдала.

— Они не одни, — повторил Ксен. — У них есть военачальники: Тимасий, Агасий, Ксантикл, Клеанор. Они справятся. Я сделал все, что мог, никто не смеет меня порицать. Сколько раз я рисковал жизнью? Скольким из них жизнь спас?

Он был прав, но для меня это ничего не меняло. Ксен меня не успокоил.

Мы жили в городе, в довольно большом доме, с кухней и спальней, все с тем же нашим слугой. Ксен часто встречался с высокопоставленными людьми, но мне ничего не рассказывал.

Однажды к нам пришел некий человек с непроизносимым именем, родом из Фив, и заявил, что хочет отвести армию в свои владения, что будет платить воинам жалованье и снабжать продовольствием. Фиванец намеревался взять парней к себе на службу, чтобы они грабили для него области, населенные местными племенами, но когда наниматель явился с телегой муки, чеснока и лука, его выгнали пинками под зад и кидали в него луковицы до тех пор, пока бедолага не скрылся с глаз. Чаша терпения переполнилась. Воинам все надоело. И они начинали приходить в ярость.

На сей раз город услышал рев «десяти тысяч». Возвращенцы вышибли ворота, смели охрану и заняли крепость. Правитель со своим флотоводцем сбежали и спаслись на корабле, но прежде передали Ксену, что он должен решить проблему, если не хочет, чтобы нам устроили кровопролитие.

Воины нашли его и на плечах внесли в крепость. Навстречу вышли полководцы в своих лучших доспехах. Город лежал у их ног!

— Византий наш! — закричали они. — Давайте останемся здесь!

— Да, мы сможем облагать пошлиной товары, перевозимые через проливы, и станем богатыми. На полученные деньги наймем еще воинов — мы знаем, где искать их, — и никто нас больше не выгонит.

— Мы заключим союз с племенами, живущими в глубине территории! И станем могущественной державой, всем придется с нами считаться!

Они были правы. Так и следовало поступить. Но чтобы воплотить подобный план, нужен был вождь, человек, способный задумать невозможное и превратить мечту в реальность. Kсен был не таким. Он неоднократно демонстрировал свою храбрость, умел разрабатывать стратегию, но не творить мечту. Летописец замышлял лишь то, что практически осуществимо, предварительно спросив богов, согласны ли они.

Наконец слово предоставили ему, и главнокомандующий убедил их в том, что необходимо покинуть город. Просил доверять ему и обещал договориться со спартанцами о приемлемых условиях.

Приемлемых условиях.

Беглецы вернулись, досадуя на собственную низость, проявленную во время этих событий, но продолжали вилять, снабжая нас продовольствием в таких скудных количествах, что его хватало лишь на поддержание существования.

Воины пали духом; не видя перед собой никакого будущего, многие продали доспехи и разбрелись. В том числе и некоторые военачальники. Кое-кто из самых храбрых, как, например, Аристоним из Метидреи и Ликий из Сиракуз, пропали, ни с кем не попрощавшись. Глус, которого я прежде несколько раз видела мельком, тоже исчез.

Вероятно, они не выдерживали горечи подобного прощания и подлости ситуации. В город прибыл новый правитель, велел схватить наших раненых и больных воинов, оставшихся внутри стен, и продал в рабство по низкой цене. Ксен узнал об этом, но ничего не сделал: счел, что это наименьшее зло.

Под конец, после изматывающих проволочек и переговоров, выяснилось, что никому не нужна толпа неконтролируемых и опасных наемников. Возможно, решение было случайным, возможно, заранее подстроенным. Ксену все же пришлось взять ответственность на себя. Фракийский царь по имени Севф согласился заплатить всем, кто состоял в армии, — воинам, полководцам и крупным военачальником, каждому в соответствии с его званием. Ксен поставил вопрос на голосование, и предложение было принято.

Знаменательный признак перемен: год назад воины выступили под началом царевича Кира, а теперь согласились пойти на службу к человеку, одетому в волчью шкуру, с кожаной шапкой на голове вместо тиары.

К счастью, Тимасий, Неон, Агасий, Ксантикл и даже Клеанор пошли с нами, и так я смогла повидаться с Мелиссой. План Севфа состоял в том, чтобы отвоевать территории, потерянные нм во Фракии, и провести задуманную операцию зимой, когда никто этого не ожидает.

Суровой, ужасной зимой, возможно, еще более холодной, чем та, что мы провели в горах Азии. Многие из нас обморозились, иные лишились ушей или носа и остались навсегда обезображенными. Прекрасные юноши, которые больше никогда не смогут без смущения посмотреть в лицо женщине.

Я часто плакала в укромном уголке — от бесконечной грусти, томившей сердце, плакала оттого, что понимала: не гожусь больше для этойубогой жизни, с узким горизонтом и людьми, похожими на мышей. Но выбора не было.

Плакала, когда Ксен согласился жениться на одной из дочерей Севфа, — из политических соображений, как он сказал. К счастью, брак не состоялся: помешали другие дела. Нужно было выживать.

Kсен снова начал писать. Больше, чем когда-либо. И это тоже меня раздражало. Что такого интересного и достойного бумаги в этой варварской, ледяной земле, в косматых дикарях, в деревенской политике? Однажды вечером, когда он ужинал с верховными военачальниками в жилище Севфа, я пригласила к себе Мелиссу. От разговоров с ней у меня становилось теплее на душе.

— Я тебя не понимаю, — сказала она. — Ксен избрал наилучший вариант. А чего ты ждала — что он поведет армию на Византий и сровняет его с землей? Знаю, это тяжкое существование, но по крайней мере у нас есть пища и крыша над головой. Переживем зиму, и найдется какое-нибудь решение. Не падай духом.

Я не знала, что отвечать. Стояла у огня и грела молоко с капелькой меда — единственное, что доставляло мне хоть какое-то удовольствие, маленькую роскошь, которую я позволяла себе в обществе подруги. А еще Мелисса рассказывала мне прекраснейшие истории, и под конец ей удавалось вызвать улыбку на моем лице. О том, как она соблазняла больших людей: военачальников, правителей, философов, художников — все они падали к ее ногам. Давая им то единственное, что они хотели, красотка получала столько всего взамен: дома, драгоценности, одежду, благовония, изысканные кушанья, праздники и приемы.

— Знаешь, — говорила она, — сказать по правде, у меня ничего не осталось из этих вещей — ведь нужно всегда быть красиво причесанной, накрашенной, надушенной; в общем, все это стоит денег. Конечно, если бы Кир победил… Подумай только. Я бы еще долго оставалась его любовницей и озолотилась… Но такова жизнь. Терпение. В сущности, Клеанор — настоящий мужчина, бык. Он хорошо со мной обращается. Дает все, что в его силах. Но когда закончится эта отвратительная война, я уеду в прекрасный город на побережье, где всегда много воинов, найду себе миленькое жилище, в котором смогу принимать важных гостей, и в короткий срок снова обзаведусь всем необходимым. Видишь ли, это легко. Надеваешь наряд из красивой прозрачной ткани, изящные сандалии и позволяешь собой любоваться, когда идешь в храм принести в жертву Афродите двух голубок. Потом пускаешь слух о том, в какую баню ходишь, — и дело сделано. Как только они видят тебя обнаженной — готовы заплатить любую сумму. Знаешь… ты тоже ничего. Если Ксен тебя оставит, со мной не пропадешь, вместе нам будет неплохо.

— О да, — промолвила я. — С удовольствием к тебе приеду, но я не способна соблазнять мужчин. Лучше буду тебе помогать в качестве служанки. Посмеемся за спинами у этих дурачков, как считаешь?

И мы захохотали, сражаясь с тоской долгих ночей.

Однажды я поддалась искушению и попросила ее о том, о чем не должна была просить: прочесть мне страницы, написанные Ксеном.

— Зачем ты хочешь, чтоб я это сделала? Мы уже однажды так поступили, и это привело к беде. Ксен ведь никому не хочет показывать свои записи, разве нет?

— Да, верно. Но я должна знать, что там написано.

— А вдруг там совсем не то, что ты ожидаешь увидеть? Просто мысли о жизни, его принципы, размышления о добродетелях и пороках. Он ведь был учеником Сократа.

— Ахейца? Я не знала, что они прежде были знакомы.

— Нет. Другого Сократа. Самого великого мудреца наших времен.

— Не думаю. Ксен пишет историю нашего похода. Прочти мне последние страницы.

— Но зачем?

— Потому что я ищу ответ на вопрос, вот уже некоторое время мучащий меня.

— Не слишком хорошая идея. Знаешь, то, о чем человек размышляет и пишет, когда он один, — не обязательно правда. Правда — это его дела, то, как он себя ведет. Важны поступки, а не слова.

— Прошу. Я всегда любила тебя, даже когда…

— …Я предала тебя?

Замешкалась, не успела сказать: «Нет, я не имела этого в виду». Слишком поздно: Мелисса уже все поняла.

— Ну хорошо, — произнесла она, — как хочешь. Я твоя должница и сделаю то, о чем просишь, но это ошибка и она может разрушить твою жизнь.

— Знаю. — Кивнув, я открыла ящик.

— С какого момента? — поинтересовалась Мелисса. — Здесь у каждого эпизода нашего похода есть номер.

— С нашего прибытия в город на море.

— Трапезунд.

— Да.

Мелисса принялась читать, а я слушала ее, примостившись у входа в хижину, у притворенной двери, чтобы успеть предупредить ее, в случае если придет Ксен или еще кто-то. Стояла к подруге спиной, и она не могла видеть, как меняется мой взгляд и выражение лица.

Летопись повествовала о случившемся с точки зрения Ксена, и события проносились в моем воображении стремительно: иногда это были яркие картины, коим я стала свидетельницей, диалоги, которые слышала сама или в чужом пересказе. Он писал о себе в третьем лице — не «я», а «Ксенофонт». Может, так он пытался избавить себя от стеснительной необходимости говорить о себе хорошо. Текст заканчивался тем, что произошло пять дней назад. В последнее время летописец был очень занят и, вероятно, не находил времени на то, чтоб вести свою хронику.

Мелисса убрала свиток в ящик и произнесла:

— Это все.

Я, не подумав, обернулась, чтобы поблагодарить, она же пристально посмотрела на меня.

— У тебя слезы на глазах. Я ведь тебя предупреждала.

— Извини.

— Я так и знала. Не понимаю… Ведь там нет ничего особенного. Может, я…

— Нет, ты права. Там нет ничего особенного. Меня глубоко опечалило воспоминание о множестве погибших после нашего прибытия к морю. Прости. Это больше не повторится. В следующий раз поговорим о чем-нибудь другом. Обещаю.

Я поцеловала ее, и она отправилась к себе; начинался снегопад.


Армия воевала с середины осени почти до конца зимы: ночные вылазки, грабежи, утомительные походы, битвы в открытом поле. Им досталось сполна, и все же парни продолжали сражаться, как всегда, выживать, как велел им Клеарх, когда впервые обратился с речью. Но будущего не было, никто не знал, что случится в конце этой маленькой кровавой войны. Казалось, день за днем сбывается предначертанное: армия медленно, постепенно убывает.

Иногда казалось, что я придумала себе все то, что так мучит меня; перебирала в памяти многочисленные совпадения, трагические события, засады, предательство и искала в них какой-нибудь иной смысл. А финальная битва, кровавая развязка, которую ожидала я и, вероятно, Ксен тоже, хоть и не говорил мне об этом, все не наступала. Когда в Гераклее он намеревался уйти и все бросить, мне в голову пришла ужасная мысль: он хочет покинуть армию из страха, чтобы не разделить ее судьбу, когда настанет момент истребления.

И в Византии снова… Хотя потом летописец передумал, взял на себя ответственность, действовал храбро и мудро. Вот оно, слово найдено: мудрость. У меня перед глазами по-прежнему стоял юный герой, которого я встретила однажды вечером у колодца в Бет-Каде, и теперь никак не хотела принимать этого разумного человека, способного на трезвый расчет, обогащенного опытом. И религиозного: он столько раз спасался но чистой случайности, а теперь спрашивал советов у богов. Но прежде всего я не хотела смириться с тем, что прочла Мелисса, мне трудно было отделить автора от его повествования. Но я продолжала надеяться на то, что мужчина, которого люблю, снова завоюет меня и рассеет мои сомнения каким-нибудь благородным поступком.


На исходе зимы ситуация обострилась. Армии вот уже давно не платили, и Севф, фракийский царь, нанявший ее, даже избегал встреч с Ксеном всякий раз, как тот к нему являлся. Однажды на совете, проходившем весьма бурно, кое-кто из наших обвинил Ксена в том, что он присвоил предназначенные для армии средства.

Прежде такого не случалось, никогда еще ему в лицо не бросали столь сильных оскорблений. Я ожидала, что главнокомандующий обнажит меч, чтобы заставить обидчика взять свои слова обратно, но Ксен вместо этого произнес пылкую речь, напомнив воинам, сколько он для них сделал, страстно оправдывая свои поступки и решения.

Это был конец. Замысел тех, кто хотел уничтожить эту удивительную армию непобедимых воинов, осуществлялся наилучшим способом.

Все прояснялось, открывался чей-то хитрый замысел. Теперь, когда армия вернулась туда, откуда начала свой поход, и весть о ее подвигах распространялась, кровавая развязка лишь многократно увеличила бы ее славу и привлекла к ней внимание всего мира. Лучше загнать ее в далекую и убогую страну, не оставив выхода, и раздражение, разочарование, недовольство расколют этот бронзовый монолит, поставивший некогда на колени воинов Великого царя, а оттепель и грязь выбелят останки.

Именно это сейчас и происходило.

Я смотрела на Агасия, Тимасия, Ксантикла, Клеанора. Никто из них не выступил в защиту Ксена. Я взглянула на него. В глазах его блестели слезы, вызванные скорее горечью, чем возмущением. За долгие месяцы для него, изгнанника, человека без дома, лишенного надежды добиться оправдания и почета в Греции, армия стала страной и родиной, и каждый раз, как он намеревался покинуть ее, у него не получалось, и ему приходилось следовать велению совести и сердца.

Ксен призвал в свидетели военачальников — некоторые присоединились к обвинявшим, другие стали защищать его. Вспыхнули ссоры, кое-кто схватился за оружие.

Да, вот он, жалкий, недостойный конец, от которого померкнет слава «десяти тысяч». Перебить друг друга в захолустной Фракии. Оскорблять и убивать товарищей ради нескольких овец и монет.

Но когда уже казалось, что все пропало…

Раздался стук конских копыт!

Конный отряд.

Воины в красных плащах!

Потасовка внезапно утихла, люди успокоились, полководцы с криками и ругательствами выстроили армию. Ксен занял полагавшееся ему место, верхом на Галисе.

Я трепетала. Что происходит?

Два незнакомых военачальника остановились напротив Ксена и почтили его боевым приветствием. Это был очень важный формальный жест, который означал, что летописца признают в качестве главы армии.

— Добро пожаловать, — кивнул Ксен. — Кто вы такие, и что привело вас сюда?

Чужаки ответили:

— Нас послали город и цари с важным поручением, мы просим о возможности обратиться к армии от имени Спарты.

— Разрешаю вам, — промолвил Ксен, а воины по его знаку подняли щиты к груди и с сухим металлическим стуком опустили вперед копья.

Один из военачальников заговорил:

— Люди! Весть о ваших подвигах облетела всю Грецию и наполнила гордостью сердца эллинов. Проявленная вами доблесть превосходит всякое воображение. Вы дошли туда, куда не добиралась ни одна греческая армия, побеждали армии Великого царя, преодолевали, казалось бы, неодолимые препятствия и ценой огромных жертв вернулись сюда. Мы хотим воздать почести вашему командиру Ксенофонту, продемонстрировавшему верность и преданность своему долгу, равных которым трудно найти.

Многие воины и полководцы стали переглядываться: что происходит? Разве не спартанцы продали в рабство их больных и раненых товарищей, оставшихся в Византии? Разве не спартанский флотоводец грозился уничтожить их, если они не покинут его территорию?

— Воины! — снова загремел голос посланца. — Спарта и вся Греция нуждаются в вас! Великий царь хочет завладеть греческими городами в Азии, как намеревались сделать это Дарий и Ксеркс восемьдесят лет назад. Тогда мы сказали им «нет» и встретили в Фермопильском ущелье. Сейчас мы скажем им «нет» и высадимся в Азии. Против нас идет Тиссаферн, человек, сражавшийся с вами и подвергавший всякого рода гонениям, ваш заклятый враг. Во имя Спарты прошу действовать с нами заодно, присоединиться к остальному войску там, где началась ваша экспедиция под командованием Клеарха. Вы получите пропитание и награду в соответствии с вашими чинами, а также способ отомстить тому, кто принес вам столько страданий. Что скажете мне, люди?

Наши некоторое время колебались, после чего ответили единодушным криком, подняв копья к небу.


Воины в красных плащах вернулись туда, откуда пришли.

Ксену удалось заставить Севфа расплатиться — частью деньгами, частью скотом, — и в начале весны мы выступили. По прибытии в Азию Ксен оказался в столь стесненном положении, что ему пришлось продать коня. Он был не из тех, кого легко растрогать, но тогда пришел в чрезвычайное волнение. Ласкал Галиса, прижимался щекой к голове этого чудесного животного и никак не мог с ним расстаться. Ксен продавал верного и благородного друга, и от этого страдал и мучился стыдом.

Конь, казалось, понял, что настал момент прощаться. Фыркал, ржал, бил копытом, и когда Ксен передал поводья в руки торговцу, встал на дыбы, меся воздух копытами.

Ксен прикусил губу и отвернулся, чтобы скрыть слезы.

Я сочувствовала ему: ведь заканчивалось увлекательное приключение, горячечные мечты о величии и славе, бурные ночи любви. Все рушилось, разбивалось вдребезги — день за днем.

Ксен, казалось, становился все больше одержим религией, самой большой его заботой был поиск жертвенных животных, по еще теплым внутренностям которых он сам пытался истолковать волю богов, иногда пользуясь помощью прорицателей и провидцев. Прекрасный сон медленно умирал, постепенно превращаясь в серую, однообразную реальность.

А армия страдала от голода.

Твердую оплату воинам обещали только после того, как они доберутся до места сбора, а посему для того, чтобы выжить, парни снова взялись за старое: совершали набеги в глубь страны, грабили владения персидских вельмож, живших в поместьях и дворцах.

Во время одного из таких нападений смертельно ранили Агасия-стимфалийца, отважного воина, героя тысяч битв, верного товарища. Ксен не смог прийти ему на помощь: он находился в другом месте; в любом случае поделать ничего было нельзя — стрела пронзила печень. Клеанор бросился к Агасию под градом копий и прикрыл своим щитом. Я заметила их и попыталась принести материал для перевязки ран, но пришлось спрятаться за камнем в нескольких шагах от них, чтобы меня, в свою очередь, не убили. Я слышала, как стрелы стучали о глыбу, за которой я сидела, и о бронзовые доспехи Клеанора.

— Уходи, — скривился от боли Агасий. — Спасайся. Рано или поздно это должно было случиться.

— Но не так, — ответил Клеанор, рыдая. — Не так… не так…

— Все стрелы одинаковы, друг мой. Какая разница? Мы продаем свои жизни тому, кто больше заплатит, но в конце… в конце весь куш все равно достается смерти.

Клеанор закрыл ему глаза и с криком побежал к своим, готовящимся к ответной атаке.

Ксен в это время пытался надежно спрятать добычу. Он знал, что каждый раз после восхода солнца, словно отец, должен накормить своих воинов, а также богов — мясом жертвенных животных.

Через несколько дней два воина, услышав о том, что ему пришлось продать коня, и понимая, насколько главнокомандующему дорог Галис, сумели выкупить жеребца и привести прежнему хозяину: эту сцену я тоже никогда не забуду. Ксен издалека узнал его и стал звать:

— Галис! Галис!

И жеребец, мощным рывком вырвав поводья из рук конюха, галопом со ржанием бросился вперед, помахивая в воздухе хвостом.

Кажется, оба плакали, когда летописец гладил бархатную морду и горячий нос боевого друга.

Наконец, в конце весны, мы добрались до пункта назначения, и Ксен передал остатки «десяти тысяч» спартанскому полководцу Фиброну, возглавлявшему греческую армию в той войне. Спустя два года невероятных приключений красные плащи снова вступали в бой с давним врагом.

Я попрощалась с Мелиссой, она обняла меня, плача навзрыд. Ксен по очереди простился с уцелевшими друзьями: Тимасием, с глазами черными как ночь, быком Клеанором, Ксантиклом, с роскошной гривой волос, Неоном, загадочным наследником Софоса, и остальными.

И остался один.


Да, один. Потому что я перестала быть для него тем человеком, каким была до сих пор: один, потому что потерял армию, единственную свою родину, а я, конечно, не могла заполнить для него образовавшуюся огромную пустоту, бездну одиночества.

Я чувствовала, что на этом заканчивается моя история с Ксеном, история моей встречи с воином у колодца в золотистый осенний вечер, случившейся давным-давно.

Несмотря на это, мы вместе — втроем со слугой — и почти не разговаривая, добрались до приморского города, где он рассчитывал получить известия из дома.

И он их получил.

У жреца храма Артемиды для него хранилось письмо. Летописец сел на мраморную скамью и стал сосредоточенно читать. Я стояла молча и ждала своего приговора.

Наконец, не выдержав напряжения, от которого сердце словно зажимало тисками, я произнесла:

— Надеюсь, ничего плохого не произошло?

— Нет. У моей семьи все хорошо.

— Я рада.

Ксен как будто колебался какое-то время.

— Что-то еще?

— Да, — ответил он, потупив взор, — у меня теперь есть жена.

Я почувствовала, как сердце замерло в груди, но взяла себя в руки:

— Прости… что значит «есть жена»?

— Родители выбрали для меня невесту, и придется жениться на ней.

Слезы безудержно полились по моим щекам, и напрасно я пыталась вытереть их рукавом туники. Не будет ни Италии, ни Сицилии с прекрасными городами, которые я мечтала увидеть вместе с ним; для меня больше ничего не будет: никаких приключений, никаких путешествий — ничего.

Он посмотрел на меня ласково:

— Не плачь. Я не стану отсылать тебя прочь. Ты можешь остаться со мной… среди слуг, и мы даже иногда будем встречаться.

— Нет, — ответила я без колебаний. — У меня не получится жить такой жизнью. Но не беспокойся. Последовав за тобой, я знала, что это не навсегда, и каждый день готовилась к этому моменту.

— Ты не понимаешь, что говоришь, — нахмурился он. — Куда пойдешь одна?

— Домой. Мне больше некуда идти.

— Домой? Но ты даже не знаешь, как найти туда дорогу.

— Я найду ее. Прощай, Ксен.

Возлюбленный посмотрел на меня с глубокой грустью, и на мгновение я всем сердцем понадеялась на то, что он остановит меня, и даже спускаясь но ступенькам храма, ждала, что летописец позовет меня, мы сядем на корабль и уедем в Италию. Наконец я услышала его голос:

— Погоди!

Он догонял меня, и я обернулась.

— Возьми по крайней мере вот это. Сможешь купить еды, заплатить за дорогу… прошу тебя, возьми! — И дал мне кошель с деньгами.

— Спасибо. — Я, плача, побежала прочь.

Эпилог

Абира закончила рассказ зимним вечером, в шалаше у реки. Она покинула приморский город в конце весны и, заплатив погонщикам, двинулась на восток с арабским караваном, державшим путь в Яффу. Тридцать два дня потребовалось на то, чтобы добраться до «Киликийских ворот», и еще пятнадцать — на то, чтобы пешком дойти до Бет-Кады. Это не было слишком трудно: она хорошо помнила маршрут, проделанный с Ксеном.

Как только Абира договорила последнее слово, у нас немедленно возникла куча вопросов: интересовало все — мы хотели узнать множество обстоятельств, возбуждавших наше любопытство, которое до поры держали при себе, не желая прерывать волнующую повесть. Но теперь вопросы не давали нам покоя.

— Как ты чувствовала себя после того, как на тебя обрушилось подобное несчастье?

— Думала о том, что прожитая мной жизнь стоит тысячи других. Я прошла по землям, которых никто из вас никогда не увидит, познакомилась с удивительными людьми. Я купалась в реках, вода текла с гор высотой до самого неба, из недоступных мест. Потоки стремились в далекие моря, где не появлялся ни один корабль, и в реку Океан, опоясывающую Землю.

Я испытала удушливую жару и ледяной холод, видела столько звезд в ночном небе, сколько не увижу больше за всю свою жизнь. На пути мне встречались одинокие крепости на вершинах, покрытых снегом и льдом, головокружительные пропасти и золотистые берега, мысы, поросшие тысячелетними лесами, незнакомые народы в странных, удивительных одеждах. Я видела мир с его чудесами, людей в расцвете славы и в пучине несчастий. И была любима…

— На что ты рассчитывала, возвращаясь в деревню? И что ты ожидала здесь найти?

— Не знаю. Я думала, что моя семья все же примет меня, что за долгое время они уже забыли содеянное мной. Собиралась попросить прощения у жениха, попытаться объяснить ему причины своего решения, не сомневаясь, что он все равно не поймет. Или, может, сама того не сознавая, шла навстречу смерти, навстречу тем, кто убьет меня.

— Но ведь тебя не убили, — заметила моя подруга Абизаг.

— Напротив. Ведь именно это хотели сделать. А намерение сильнее поступка. То, что я жива, — чистая случайность, шутка судьбы и подарок ваших добрых душ.

— Абира, — вмешалась в разговор Мермах, — ты не сказала нам, что так сильно огорчило тебя, когда Мелисса прочла отрывок из летописи Ксена. Там действительно все было так ужасно?

Абира посмотрела на нас сосредоточенно, быть может, спрашивая себя, стоит ли цитировать нам рукопись, пока не преданную огласке, но потом ответила:

— Две детали… — и замолчала.

Вспомнила о Ксене? Да, конечно: ведь глаза ее заблестели.

Подул ветер. Стены шалаша задрожали, и мурашки побежали по моему телу, пока сумерки сгущались над крышами Бет-Кады.

— Две детали, — проговорила она наконец. — Первая — то, что летописец написал о смерти Софоса. «…Хирисофа тогда уже не было в живых, так как он умер от горячки, хотя его и лечили». И все, больше ничего. Восемнадцать слов, я помню их все до одного. Восемнадцать слов о человеке, который возложил на себя нечеловеческую задачу — отвести «десять тысяч» в никуда. Он возглавил этот поход, будучи готовым умереть первым, пройти через любые боль и раны, вынести все, что способно вынести сердце, оставаться командиром до конца. О человеке, решившем восстать против неизбежного и принять кару за непослушание, заплатить жизнью и передать бразды правления ему, Ксену, чтобы он спас армию.

— Но Ксен выполнил свой долг, — заметила я. — Разве он не спас армию?

— Да. Но не оплакать Софоса, лучшего друга, с которым разделил каждое мгновение этой безнадежной экспедиции, не оставить воспоминаний, достойных его грандиозной фигуры, души, великой в свете и во тьме, мог лишь человек с жалким сердцем. А нет ничего больнее, чем делать такое заключение о любимом человеке.

Мы не вполне понимали, о чем она говорит: ведь Абира привыкла находиться в обществе людей, являвшихся одновременно демонами и богами, существ, которых мы даже представить себе не могли и никогда в жизни не повстречаем. Поэтому умолкли на несколько долгих, бесконечных мгновений, слушая стоны ветра, несущего с собой первые холода.

— А вторая? — наконец набралась смелости Абизаг.

— Вторая? — ответила Абира. — Вторая касается меня.

Мы внимательно посмотрели на нее, затаив дыхание и ожидая продолжения фразы.

— «Оттуда Ксенофонт проследовал во Фракию, один, со своим конем и слугой». Я тоже была с ним. — Она заплакала.


Рассказав нам историю своего путешествия и приключений, Абира как будто освободила душу, словно ее жизненная сила рассеялась, растеклась в воздухе. Мы выходили ее своей заботой и привязанностью, но теперь она не знала, что делать дальше. Не хотела показывать свою тоску, дабы не выглядеть благодарной, но мне казалось: ее слова о том, что она вернулась, чтобы умереть, недалеки от истины. Вырвав ее из когтей смерти, мы лишь отсрочили приговор. Лишившись мечты и смысла существования, она решила поступить как «десять тысяч», которые после бесконечных странствий вернулись в место, откуда выступили. Абира хотела, чтобы круг замкнулся.

Мы с подругами все время говорили о ней, о героях ее повести, когда пасли стада. У нас создавалось впечатление, будто нам все о них известно, даже узнаем их, если красные плащи вдруг окажутся перед нами. Иногда Абизаг, самая наивная из нас, высказывала мысль о том, что Ксен может вернуться. Он осознал, что не способен жить без маленькой варварки, и в этот момент скачет за Абирой по дороге, ведущей через «Киликийские ворота» к «деревням пояса». Ей нравилось воображать, как летописец появится однажды вечером у колодца, в блестящих доспехах, верхом на своем гарцующем коне, и будет ждать спутницу там, когда она придет за водой. Влюбленные бросятся в объятия друг другу, чтобы больше никогда не расставаться.

Абизаг… милая подруга.

Так прошло еще несколько дней, небо постепенно становилось все мрачнее, дин — короче. Иногда отголоски бурь, бушевавших на вершинах Тавра, добирались до наших деревень в виде яростно свистящего ветра.

Потом, однажды ночью, когда мы, свернувшись клубочком, лежали под одеялами и думали о том, как Абира сейчас одиноко тоскует в шалаше у реки, раздался рев ветра. Он предвещал удивительно событие.

Утром, незадолго до рассвета, заскулили, а потом неистово залаяли собаки. Я встала и на цыпочках подошла к окну. Дома, плотно прижимавшиеся друг к другу, ясно выделялись на фоне жемчужного неба.

Но что происходит? Атмосфера сгустилась точно такая же, как в ту ночь, когда мы вырвали Абиру из когтей смерти. Я чувствовала странное волнение, оно росло, становилось все сильнее, безудержнее, а собаки продолжали лаять на кого-то невидимого, бродившего по степи.

Выскочив на улицу в одной ночной рубашке, я отправилась будить Мермах и Абизаг. Вскоре они присоединились ко мне. Им тоже не спалось.

Мы вместе покинули деревню и отправились к колодцу, прижимаясь друг к другу, влекомые неопределенным чувством, смутным и пророческим, какое бывает у юных девственниц, которые впервые открывают тайну месячного цикла.

Шум ветра внезапно стих и перешел в сухой, протяжный шепот: из степи надвигалась песчаная буря. Вскоре очертания предметов стали расплывчатыми, превратившись в тени. Мы закрыли краями одежды глаза и рот, но продолжали идти вперед, до тех пор пока не разглядели силуэт Абиры, который ни с чем нельзя было спутать: она замерла на пороге своего шалаша, и платье облепило ее восхитительное тело. Она стояла к нам боком и что-то разглядывала… Мы спрятались среди пальм, чтобы спасенная нас не заметила, и стали смотреть в ту же сторону.

— Смотрите! — воскликнула Мермах.

— Где? — спросила Абизаг.

— Справа.

Там виднелась неясная, призрачная фигура, которая двигалась к шалашу Абиры, и, по мере приближения, обретала четкие контуры. Вскоре мы уловили глухое фырканье коня и чуть слышное бряцание оружия. Человек проскакал так близко от нас, что можно было дотронуться до него: всадник в блестящих доспехах, в белом плаще, на могучем жеребце, черном как вороново крыло. Абира шла навстречу неуверенными шагами, словно пытаясь понять, что за призрак пред ней явился. Потом изумление отразилось в ее глазах: она замерла и смотрела, как верховой спускается с коня и снимает шлем, обнажая копну светлых волос.

Мермах шевельнулась, нечаянно сломав веточку. Услышав этот звук, воин резко обернулся, и мы разглядели его лицо. Прекрасный как бог, с серо-голубыми пронзительными глазами, он уже вынул из ножен меч.

— Это Менон! — прошептала Абизаг с восхищением в голосе. — Это он.

…Он любовался ею и, возможно, втайне любил, не открываясь. Точно снежное божество, появился во время бури и спас от белой смерти. Как неверный призрак следовал за войском среди гор и лесов, он, которого все считали погибшим, единственный, кому удалось выжить, — Менон, светловолосый и свирепый.

Абира подошла, и они долго стояли друг против друга, и белый плащ скрывал их, развеваясь на ветру. Мы не слышали слов и не видели их движений. Мне показалось, там не было слов, только взгляды. Потом воин помог ей забраться на коня, посадил перед собой и поскакал прочь.

Мы вышли из своего убежища и со слезами на глазах наблюдали, как они удаляются, медленно исчезая в тумане.

Послесловие

Эта история основана на одном из самых знаменитых произведений греческой литературы — «Анабасисе» афинянина Ксенофонта. Речь идет о дневнике экспедиции десяти тысяч греческих наемников, завербованных персидским царевичем Киром с целью свергнуть своего брата Артаксеркса, Великого царя персов, и занять трон империи. Помимо греков, в том походе участвовали также сто тысяч азиатских воинов, но именно «красные плащи» являлись ударной силой армии, способной совершить невероятный подвиг.

Длительный поход армии Кира начался весной 401 года до н. э. в Сардах, в Лидии, а к концу лета воины дошли до деревни Кунакса в окрестностях Вавилона. Здесь они вступили в битву с армией Великого царя, значительно превосходившей их числом, — на пустынной равнине на берегу Евфрата. Греки атаковали левое крыло неприятеля, опрокинули его и преследовали на протяжении целого дня. Однако по возвращении их ждал горький сюрприз: армию Кира разбили, самого его посадили на кол и обезглавили.

Так начался долгий поход домой через пустыню, горы Курдистана и плоскогорья Армении, через снежные бури и покрытые льдом, безлюдные равнины, по землям диких племен, свирепо охраняющих свои владения. Больше всего поражает то обстоятельство, что армия, состоявшая из тяжеловооруженных пехотинцев, привыкших сражаться на открытой местности, сомкнув ряды, выстояла против нападений горцев, применявших приемы партизанской войны. Противник с большим проворством и скоростью перемещался по неровной, гористой территории, которую отлично знал.

Под конец, после невероятных страданий, понеся тяжелые потери — главным образом из-за холода и голода, — выжившие добрались до моря. Их ликующий крик («Таласса! Таласса!» — «Море! Море!») остался в веках как символ успеха невозможного предприятия.

Долгий поход протяженностью более семи тысяч километров, через всякого рода опасности и препятствия, поразил воображение современников и потомков, но не имел большого исторического значения, если не считать того обстоятельства, что продемонстрировал слабость самой могущественной державы того времени. Вероятно, именно он навел Александра Македонского на мысль о завоевании Персидской империи. Действительно, ученые доказали, что Александр очень внимательно изучил «Анабасис» и в точности следовал описанным в нем маршрутом — по крайней мере на первом этапе пути: в Анатолии и Сирии.

Автор этих строк лично участвовал в трех научных экспедициях, в 80-х годах прошлого века прошедших путь «десяти тысяч» и с высокой точностью воссоздавших маршрут их следования. А в 1999 году, вместе с английским ученым Тимоти Мидфордом, осуществил полевую экспедицию, в ходе которой в Понтийских горах, за Трабзоном, были обнаружены два больших кургана, сложенных из камней. Установлено также, что насыпные холмы являются памятником, установленным «десятью тысячами» в том месте, где они в первый раз увидели море. Совместная экспедиция подтвердила теорию Мидфорда, к тому времени уже сделавшего высокоточную топографическую съемку местности.

Однако роман этим не ограничивается. Рассказанная в эмоциональном ключе история о длительном походе греков приобретает также черты международного детектива конца V века до н. э.; в этой части автор опирается на ряд открытий, уже изложенных им в научном эссе, опубликованном вскоре после завершения полевых исследований. На базе этих изысканий появились факты, наводящие на мысль о тайной и непосредственной причастности спартанского правительства к походу, официально организованному одним лишь Киром.

В первую очередь из этого следует, что командующий «десятью тысячами», Клеарх, разыскиваемый в Спарте за убийство, по всей вероятности, являлся тайным агентом Спарты.

Хирисоф, полководец регулярной спартанской армии, единственный в таком качестве в войске, принявший командование после того, как Клеарх попал в засаду вместе с высшими военачальниками, по-видимому, был отравлен своими же соотечественниками, когда привел армию в окрестности Византия.

Ксенофонт определенно опустил в своей хронике три месяца похода, а именно период, когда армия заблудилась в горах Армении и, возможно, направлялась в Азербайджан.

Как объяснить эти тревожные факты? Спарта, выигравшая войну против Афин при помощи персидского золота, знала о намерениях Кира и решила играть на двух досках одновременно. С одной стороны, дала согласие молодому царевичу на вербовку «десяти тысяч», а с другой — покрыла всю операцию завесой строжайшей тайны. В случае если бы предприятие удалось, Кир стал бы обязан им своей победой и троном; в случае неудачи спартанское правительство всегда могло доказать Артаксерксу свою непричастность к операции и остаться с ним в хороших отношениях, что обеспечивало Спарте гегемонию по всей Греции. Другими словами, «десять тысяч» должны были победить или исчезнуть. Однако реализовался третий вариант, которого никто и представить себе не мог: вопреки всяким ожиданиям «красные плащи» сумели выбраться из края, откуда прежде не возвращалась ни одна армия, и спустя два года вернуться на порог греческого мира. Эти события, которые Ксенофонт предпочел обойти молчанием и окружить тайной, стали сюжетом художественного произведения с высокой степенью правдоподобия.

Валерио Массимо Манфреди

Примечания

1

Женская половина в греческих домах. — Примеч. авт.

(обратно)

2

В греческой мифологии — старый сатир, наставник Диониса. — Примеч. ред.

(обратно)

3

В Спарте выборная должность. В руках эфоров сосредоточилась большая власть, даже контроль над царями входил в круг их обязанностей. — Примеч. ред.

(обратно)

4

Греческая мелкая серебряная монета. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

  • Главные действующие лица
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • Эпилог
  • Послесловие
  • *** Примечания ***