Нутро любого человека [Уильям Бойд] (fb2) читать постранично, страница - 2

(„Не нравится мне физиономия этого герра Гитлера“); и нет тайком сделанных вставок, свидетельствующих о здравомысленной прозорливости („Ах, если бы существовал безопасный способ обуздать энергию атома“), — ибо дневник ведется вовсе не для того. Мы ведем дневники, чтобы ухватить и удержать ту совокупность наших „я“, которые и образуют нас, отдельных человеческих существ. Представьте себе наше продвижение во времени в виде одной из тех бойких картинок, что иллюстрируют Происхождение Человека. Вы видели их: диаграммы, которые начинаются с волосатой обезьяны, скребущей кулачищами землю, и, пройдя череду медленно распрямляющихся, утрачивающих волосистость гоминидов, достигают чисто выбритого нудиста белой расы, сжимающего рукоять каменного топора или копья. Все промежуточные стадии приобретают облик неуклонного продвижения к этому мускулистому идеалу. Но наши, человеческие, жизни не таковы, и правдивый дневник показывает нам реальность более хаотичную и запутанную. Этапы развития в ней присутствуют, однако они перемешаны, рассогласованы и повторяются случайным образом. Различные „я“ борются на этих страницах за место повиднее: узколобый неандерталец отпихивает плечом размахивающего топором Homo sapiens; неврастеничный интеллектуал ставит подножку обвешанному побрякушками туземцу. Тут нет никакого смысла; логичного, легко воспринимаемого продвижения не происходит никогда. Автор правдивого journal intime^[3] сознает это обстоятельство и не пытается установить какой-либо порядок или иерархию, не пытается судить или анализировать: я и есть все эти люди — все эти люди суть я.

Каждая жизнь и ординарна, и исключительна одновременно и лишь соотношение двух этих категорий придает ей обличие интересное либо скучное. Я родился 27 февраля 1906 года в стоящем на берегу залива приморском городе Монтевидео — в Уругвае, маленькой стране, вклинившейся между мясистой Аргентиной и пережаренной Бразилией. „Южноамериканская Швейцария“, так ее иногда называют, и в отношении сухопутном это сравнение вполне оправдано, ибо, несмотря на длинную береговую линию страны — эта республика окружена водою с трех сторон: Атлантикой, огромным устьем реки Плата и широкой рекой Уругвай — сами уругвайцы к мореплаванию подчеркнуто равнодушны, обстоятельство, которое всегда согревало мне душу, разделенную, так сказать, между британским морским волком и приверженным суше уругвайцем. В силу моего генетического наследия, решительно разделенной оказалась и моя натура: я люблю море, но таким, каким оно видится с берега, — под моими ногами неизменно должна присутствовать суша.

Отца моего звали Франсис Маунтстюарт (род. 1871). Мать — Мерседес де Солис. Она, по ее уверениям, происходила от первого европейца, Хуана Диаса де Солис, ступившего в начале шестнадцатого столетия на уругвайскую землю. Поступок малоудачный, поскольку и сам Хуан, и большая часть сопровождавших его землепроходцев были вскоре убиты индейцами чарруас. Впрочем, не важно: спорящую со здравым смыслом похвальбу мамы проверить все равно невозможно.

Родители познакомились, когда мать, хорошо говорившая по-английски, стала секретаршей отца. Отец был генеральным директором уругвайского мясокомбината компании „Фоули и Кардогин, Свежее Мясо“. Самый известный ее продукт это „Наилучшая солонина Фоули“. („Наилучшая Фоули“: кто из нас, британцев, хоть раз в жизни да не попробовал ее?), однако основу бизнеса компании составлял экспорт замороженных мясных туш в Европу: ее огромный frigorífico — бойня, соединенная с большими холодильниками, — располагался на побережье в нескольких милях к западу от Монтевидео. Frigorífico „Фоули“ был в начале двадцатого века не самым большим в Уругвае (эта честь принадлежала компании „Лемко“ из Фрай-Бентос), но очень прибыльным — благодаря стараниям и упорству Франсиса Маунтстюарта. Отцу было тридцать четыре года, когда он в 1904-м обвенчался с моей матерью (бывшей на десять лет моложе его) в прелестном кафедральном соборе Монтевидео. Два года спустя, на свет появился я, их единственный ребенок, получивший в честь двух моих дедов (ни один из которых до рождения внука не дожил) имя Логан Гонзаго.

Я помешиваю в голове варево воспоминаний, надеясь, что на поверхность всплывут какие-то куски Уругвая. Мне удается различить frigorífico — огромную белую фабрику с ее каменным пирсом и высокими дымоходами. Удается услышать мычание тысячного стада скота, ожидающего, когда его забьют, разделают, обмоют и заморозят. Однако frigorífico и окружавшая ее холодная аура поставленной на поток смерти^[4] не нравились мне, — они меня пугали, — я предпочитал наш дом с примыкавшим к нему густо заросшим деревьями участком земли — большую виллу на элегантно-шикарной Авенида-де-Бразил в новом квартале Монтевидео. Я помню лимонное дерево в нашем парке и дольки лимонного света на каменной террасе. Был там еще вделанный в кирпичную стену