Blues. Törnfallet. A Song. То My daughter [Иосиф Александрович Бродский] (fb2) читать постранично

Иосиф Бродский. Blues. Törnfallet. A Song. То My daughter

Вступление Виктора Куллэ

В одном из интервью Иосиф Бродский обмолвился, что «при существовании в двух культурах» легкая степень шизофрении является «не более чем нормой». С научной точки зрения поэт допустил ошибку, для неспециалистов распространённую: спутал одно психическое заболевание (распад процессов мышления и эмоциональных реакций) с другим — так называемым «диссоциативным расстройством личности», которое в просторечии именуют ее раздвоением. Подвела этимология: история термина «шизофрения» восходит к древнегреческому σχίζω φρήν (раскалывать рассудок). Более чем за полвека до Бродского подобную ошибку допустил в одной из статей Т. С. Элиот.

Этот забавный инцидент уместен в качестве отправной точки для рас-суждений о проблеме англоязычного творчества Бродского. Углубляясь в историю вопроса, вспомним, что расщепление личности неоднократно декларировалось им как важнейший из компонентов (или инструментов?) творчества. Так, оценивая ахматовский «Реквием», поэт утверждал, что замечательность его в том, что это «произведение, постоянно балансирующее на грани безумия, которое привносится не самой катастрофой… а вот этой нравственной шизофренией, этим расколом… на страдающего и на пишущего». Проще говоря, для Бродского способность поэта противостоять разрушительным свойствам времени была неразрывно связана с приобретением навыков отстранения. Как от собственных субъективных рас-суждений, так и от страдающего «лирического Я».

Наиболее расхожей метафорой отстранения является зеркало. Для русскоязычного творчества Бродского диалогизм, апеллирующий к беседе с собственным изображением, — вещь характерная. Достаточно вспомнить «Большую элегию Джону Донну», «Горбунова и Горчакова», пьесу «Мрамор». В эссе о Петербурге именно со способностью отстранения он будет связывать возникновение русской классической литературы. Европейский город, стоящий на краю полуазиатской Империи, предоставил пишущей братии «возможность взглянуть на самих себя и на народ как бы со стороны… Город позволил… объективировать страну».

Обратившись в Норенской ссылке к изучению английского, Бродский подчеркивал, что обнаружил сходную ситуацию во взгляде островитян на континентальную Европу: «Дело в том, что европейцы, русские в том числе… рассматривают мир как бы изнутри, как его участники, как его жертвы. В то время как в английской литературе… все время такой несколько изумленный взгляд на вещи со стороны. Элемент отстранения, который европейцу, в общем, не присущ».

Причину он выводил из самой природы английского языка, «главное качество» которого «не statement, то есть не утверждение, a understatement — отстранение, даже отчуждение… взгляд на явление со стороны». Именно это привлекало его в поэзии английских метафизиков и У. X. Одена. Михаил Мейлах вспоминал, что Бродский «очень рано усвоил и великолепно чувствовал» английскую поэзию, даже когда он еще довольно слабо знал язык. Вероятно, возможности, открываемые английской традицией, совпали с собственными поисками.

Согласно воспоминаниям Евгения Рейна, уже в начале 60-х Бродский «говорил о том, что надо сменить союзника, что союзником русской поэзии всегда была французская и латинская традиция, в то время как мы полностью пренебрежительны к англо-американской традиции, что байронизм, который так много значил в начале XIX века, был условным, что это был байронизм личности, но что из языка, из поэтики было воспринято чрезвычайно мало, и что следует обратиться именно к опыту англо-американской поэзии». Сходный интерес к английской поэзии в России XX века проявлял Борис Пастернак. Вяч. Вс. Иванов вспоминал, что летом 49 года он услышал от Пастернака: «Я одно время думал, что английская поэзия — родоначальник и источник для других европейских, как когда-то греческая». «А в шестидесятых, — продолжает Иванов, — я слово в слово то же услышал от И. А. Бродского, тогда совсем юного».

К моменту вынужденной эмиграции поэт не только вполне сносно владел языком, но и пытался что-то сочинять по-английски. До нас дошли его шуточные лимерики 1971 года, адресованные Кейсу Верхейлу, и датируемая 1969-м попытка переложения на английский стихотворения Владимира Уфлянда «В целом люди прекрасны».

Очутившись в эмиграции, Бродский воспринял окружающую англоязычную реальность как универсальное зеркало, помогающее сделать следующий шаг на пути отстранения. В эссе «Поклониться тени» он датирует начало своей англоязычной литературной деятельности летом 1977 года. При этом поэт подчеркивал, что обратился к иному языку не «по необходимости, как Конрад», не «из жгучего честолюбия, как Набоков» и не «ради большего отчуждения, как Беккет», — но исключительно из стремления «очутиться в большей близости к человеку, которого… считал величайшим умом двадцатого века: к Уистену Хью Одену». Реверанс,