Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии. [Жак Рубо] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Жак Рубо Прекрасная Гортензия

Глава 1 Эсеб

Летом бакалейная лавка Эсеба открывалась в восемь утра. Зимой, впрочем, тоже. Но летом лавку открывал сам Эсеб собственной персоной: поднимал решетку, которая никогда по-настоящему не запиралась, выносил на тротуар коробки с овощами и фруктами, открывал их, раскладывал содержимое — помидоры, апельсины, персики, салат, бананы — практично и красиво, то есть самые гнилые запихивал в нижний ряд или на задний план, а сверху и спереди помещал те, что еще сохранили сколько-нибудь приличный вид. Закончив, таким образом, к полному своему удовлетворению, трудовой день, он занимал позицию на мостовой, между помойными баками, в нескольких шагах от остановки (по требованию) автобуса «Т».

Как только открывалась дверь магазина, или, самое позднее, как только вслед за этим раздавался лязг заржавленной решетки, на пороге появлялся Александр Владимирович и с царственной грацией прыгал на коробки, устраиваясь обычно среди лимонов, которые, по его мнению, выглядели здоровее, чем груши или лук. Там он возлежал в позе сфинкса, ожидая пробуждения мадам Эсеб, а главное — своей утренней порции молока «Глория». Ожидание это никогда не бывало чересчур долгим, поскольку Эсеб полностью отстранился от торговли и всю ответственность взяла на себя его супруга. У Эсеба же были другие заботы.

Мы воспользуемся этой краткой передышкой, чтобы набросать портрет Эсеба (когда я говорю «мы», то подразумеваю рассказчика или, вернее, рассказчиков этой истории, ибо всякая история предполагает не одного, а нескольких рассказчиков, ведь во всяком правильно построенном повествовании имеется великое множество мест и мозгов, в которых происходит что-то важное; только слабоумный романист всегда пребывает в одной и той же точке, то есть внутри самого себя, под собственной макушкой. Сам я, Жак Рубо, — лишь тот, кто водит пером, а точнее, гелевой ручкой «пилот», которая пишет очень тонко, на что указывает желтый ободок на крышечке, тогда как ручка с белым ободком пишет толсто; гелевая ручка стоит дороже, ну да ладно, — вот почему я говорю «мы», употребляя это местоимение из скромности. Впрочем, в данном романе, как вы скоро увидите, есть Рассказчик, — один из персонажей этой истории. Он появится во второй главе и будет говорить «я», как делают обычно рассказчики в романах. Но я прошу не путать его со мной, Автором).

Итак, чтобы набросать, если можно так выразиться, портрет Эсеба, мы воспользуемся этой краткой передышкой: в шестьдесят лет — в возрасте, который он сохранял практически до самой смерти, — Эсеб утратил интерес к в общем-то тривиальным проблемам бакалейной лавки и все заботы о ней возложил почти исключительно на мадам Эсеб и Александра Владимировича, чтобы посвятить себя другой деятельности, если и не более возвышенной, то, во всяком случае, более волнующей с его точки зрения.

Лавка Эсеба, основанная его отцом, Эсебом-старшим, находилась в широкой части улицы Вольных Граждан, на пересечении с крошечным отрезком улицы Закавычек, которую в то время перерезал пополам сквер Отцов-Скоромников. Улица Закавычек в этом месте очень узка, а улица Вольных Граждан напротив выступающего фасада церкви Святой Гудулы, наоборот, расширяется — ей приходится огибать церковь, чтобы влиться в центральную часть города, как она привыкла делать с незапамятных пор. Справа, по направлению к востоку (если мы встанем перед бакалейной лавкой, как обычно стоит Эсеб), находится перекресток улиц Вольных Граждан и Староархивной. Перекресток этот довольно-таки просторен, отчасти по причине вышеупомянутого расширения улицы Вольных Граждан, а также и потому, что дом, стоявший на углу, почти напротив Эсеба, состарился и сгинул, словно зуб, расшатавшийся по вине микробов и из-за отсутствия твердых убеждений. Обнажившаяся вследствие этого стена соседнего дома (с каркасом из потемневших балок в чистейшем старонормандском стиле) покрыта рисунками, надписями и объявлениями, ведущими между собой яростную борьбу за существование; среди надписей вполне предсказуемого содержания («Эмильена каждаму дает! Тибя видили в сквере, превет от Бебера!») есть и такое, несколько загадочное и вместе с тем меланхолическое признание: «Только я один понимаю Пюви де Шаванна!»

Муниципалитет, испытывая временные трудности с озеленением, посадил тут две маленькие, ничего не ждущие от жизни белые акации, которые плохо переносят выхлопные газы и делают вид, будто находятся в каком-то другом месте. И это им настолько хорошо удается, что даже создает опасность: дело в том, что движение по улице Вольных Граждан одностороннее, с запада на восток, то есть, по отношению к нам, слева направо; а по Староархивной — сверху вниз (так показано на плане города, однако для нас это выглядит как оттуда — сюда), или, если вы внимательно следите за нашими рассуждениями, с севера на юг. Так вот, машины беспечно подъезжают к перекрестку каждая со своей стороны, с уверенностью в своем превосходстве. Поскольку светофора здесь нет, а обе акации успешно прикидываются невидимками, то часто, особенно среди ночи, дело кончается аварией, треском, лязгом, скрежетом, нашествием полиции и «скорой помощи», а также взаимными обвинениями, от которых радуется сердце мадам Крош, консьержки из дома 53. Эсеба все эти волнения оставляли равнодушным.

Надо вам сказать, что улица Вольных Граждан, сама по себе полностью лишенная памятников старины, равно как и интереса — те же свойства отличают ее соперницу и перпендикуляр, Староархивную улицу, — связывает между собой два чрезвычайно притягательных для туристов района. Первый, на востоке, знаменит старыми дворцами из старых времен, старыми улицами с подновленными фасадами (улица Олеандра де Меандра, улица Плесси дю Армана — «писца и сочинителя», улица Пеана де ла Круладьера — «юриста», улица Эмиля Золя — «романиста с материалистическими взглядами», улица Элеазара де Брокур-Серсильи, графа де Шандевиля, и так далее, и тому подобное), старыми мастерскими старых художников, изысканными кафе-кондитерскими и садами с причесанной осенней листвой. Во втором, на западе, ближе к центру, пульсирует современная жизнь, в галереях нью-йоркской живописи на углах пешеходных улиц можно купить все полотна, залежавшиеся в Бронксе, там и сям красуются приглашенные городским советом клошары (наполовину — клошары-осведомители полиции, наполовину — полицейские, переодетые клошарами), поддельные поэты декламируют стихи, стоя у фонтана, юные музыканты и музыкантши на миниатюрных флажолетах и массивных виолах да гамба допоздна наигрывают прохожим элегические пьесы Марэна Марэ. Как сказано в путеводителях, старый квартал лучше осматривать утром, а современный — днем. А потому между двумя кварталами с утра до вечера не иссякает разнонаправленный поток: это снуют туристы, большей частью пешие. Дойдя, предположим, до нашего перекрестка, они останавливаются в нерешительности, достают из сумки, рюкзака или кармана план, останавливают такси, прохожих, машины, автобусы «Т» и спрашивают на чужеземных языках: «Пютипон, плиз?» или «Гъюго, битте?», затем радостно исчезают, устремившись за храм Святой Гудулы или свернув на улицу Закавычек, в сквер Отцов-Скоромников.

С точки зрения Эсеба, которой мы будем придерживаться в этой главе, туристы четко делились на две основные категории (помимо особых или пограничных случаев, жителей Шотландии и иже с ними): мужчины относились к категории I, женщины — к категории II. Категория I интереса не представляла. Категория II (женщины), в свою очередь, делилась на две подкатегории («Понимаешь, — объяснял он мадам Эсеб, — это вроде как овощи в коробках: бывает зеленая фасоль, а бывает горошек; горошек бывает обычный и высшего сорта; а высший сорт бывает сырой либо вареный, верно?» — говорил он мадам Эсеб, но та уже спала). Итак, в категорию II (женщины) входили Интересные (А), а также Неинтересные (В). Подкатегория IIВ (Неинтересные) интересовала его столь же мало, как и категория I (мужчины). Интересовался он исключительно Интересными (IIА), в число которых по зрелом размышлении включил еще особую группу Небезынтересных — на эту мысль его навел отец Синуль, горячий поклонник Николая Кузанского и, по словам Эсеба, «большой потешник»; эту группу мы обозначим как IIА.

Прекрасно, скажете вы, теперь остается узнать, по каким именно признакам Эсеб определял представительниц категории II как интересных (словом «вы» с этой минуты и до конца романа мы будем обозначать Читателя, портрет коего, обобщенный или составленный по описанию, украшает кабинет коммерческого директора нашего издательства и коему мы из почтения не решаемся тыкать). Ответ звучит просто: по возрасту, каковой по биологическим причинам, а также из предосторожности начинался с пятнадцати лет и не должен был превышать максимума в пятьдесят девять, то есть шестьдесят минус один — поскольку, как мы помним, именно шестьдесят лет Эсеб с некоторого времени решил считать своим неизменным возрастом. Мадам Эсеб тогда исполнилось пятьдесят девять, то есть опять-таки шестьдесят минус один, если наши подсчеты верны, а стало быть, она пока еще числилась в Интересных (впрочем, как раз в это время появился Александр Владимирович, и всю нерастраченную нежность мадам Эсеб обратила на него); но поскольку мадам Эсеб в отличие от мужа продолжала очень заметно стареть, она становилась явно Неинтересной; таким образом, она, можно сказать, была Интересной в историческом аспекте и Неинтересной в соотнесении с современностью и вследствие этого находилась вне игры, что вполне устраивало Эсеба с моральной точки зрения.

Итак, любая женщина от пятнадцати до пятидесяти девяти лет была Интересной; однако у Эсеба был еще один критерий, налагавший дополнительные ограничения: Туристичность. Интересными могли быть исключительно туристки. Следует отметить, что некоторые обитательницы этого квартала, подходящие по возрасту, были зачислены в категорию IIА (точнее, IIА) как приравненные к туристкам или как почетные туристки. Чтобы развить далее эту классификацию, вызывающую большой интерес, нам следует задаться вопросом: что именно могло быть интересного в женщине, особенно в туристке. С этой целью мы присоединимся к Эсебу во время осмотра кандидаток, подвергавшихся постоянному отбору.


Когда на перекрестке появлялась туристка, она попадала в поле зрения Эсеба, и его изучающий взгляд следовал за ней, пока она не скрывалась из виду. Если она двигалась по противоположной стороне улицы, он осматривал ее в профиль. Если она переходила улицу напротив него (с той стороны на эту), он осматривал ее в фас. (Чтобы не дать ей перейти левее и оказаться у него за спиной — так ему пришлось бы оборачиваться, — он применил тактику отпугивания: сдвинул помойные баки и кучу старых ящиков влево от лавки.) Наконец, если она переходила правее или же — и в особенности — если она сворачивала на улицу Закавычек, он осматривал ее со спины и на близком расстоянии. Он стоял на своем посту, слегка расставив ноги, в брюках серого, а на коленях — неопределенного цвета, почти закрывающих ботинки, в зеленом свитере с пятнами от перезрелых овощей и фруктов, кое-как заправленном в брюки, и серой фуражке отставного служащего ФЭК — ФГК[1], надетой набекрень.

Тело его оставалось почти неподвижным, если не считать головы, вращавшейся вокруг своей оси (которую мы назовем шеей) вслед за глазами, а в самой голове двигалась еще сильно выступающая, удлиненная и плохо выбритая нижняя челюсть, ритмично поднимаясь и опускаясь со звучным чавканьем и невнятным ворчанием (смысл этой фразы, перенятой им от деда, так и остался для него нераскрытым, он адресовал ее исключительно самому себе как лозунг, поучение и комментарий одновременно: «Клево дело, мальцы, клево дело!»). Однако он не смотрел на лицо туристки, не смотрел на ее ноги, не смотрел на ее шею и плечи и лишь мельком смотрел на ее колени (но только если они были открыты). Он наблюдал исключительно за движением промежуточных частей — бедер, живота, груди и спины, стараясь, как истинный исследователь, за видимым угадать более или менее тщательно скрытое невидимое, обращая внимание на выразительные лобковые выпуклости, отсутствие лифчика, подолы платьев, которые благодаря удачному взаимодействию законов движения и трения сильно задираются вверх и порой даже зажимаются между ягодицами, если таковые достаточно упруги, крепки, округлы и удобоохватны (последнее определение мы выбрали за благозвучность, хотя оно выглядит несколько устаревшим). Он никогда не упускал из виду краешки трусов — их легко распознать по четким выпуклым линиям. Но с особым, можно сказать, слюноглотательным нетерпением он подстерегал восхитительные сюрпризы: нежданные открытия, представшие взору в расстегнувшемся вороте блузки, пушок, мелькнувший из-под мини-юбки в отсутствие нижнего белья и не всегда совпадавший по цвету с волосами (лишь в этих случаях его взгляд поднимался выше подбородка); а эффектные ракурсы, когда предмет наблюдения, стоя к нему задом, нагибался и поднимал какую-нибудь упавшую вещь, вызывали у него трепет. В эти редкие благословенные минуты он впадал в своего рода экстаз, из которого его могло вывести лишь еще одно видение, несущее с собой новые надежды.

Нетрудно понять, почему он больше любил лето и почему ограничивался одними туристками. Ведь летом (к которому можно также отнести весну и часть осени) солнца больше, а потому уменьшается общее количество предметов одежды и вес каждого из них, что способствует появлению открытых участков и усиливает вероятность прозрачности, а также волнующего взор увлажнения. Что же касается предпочтения, вначале случайного, затем обдуманного, безоговорочного и безусловного (он вообще не ставил себе условий), оказываемого туристкам, то тут дело было сложнее. Он не был эстетом и сосредоточивал внимание на туристках не потому, что находил их самыми красивыми. Целью его деятельности было познание, то есть выработка классификации. Но туземки, с юных лет закаленные эсебовскими, неоэсебовскими и параэсебовскими взглядами, характерными для нашего климата и наших больших городов (и вызывающими зависть всего мира), привыкли заслоняться от них красотой в соединении с элегантностью, то есть совершенством. Однако совершенство непроницаемо. Панцирь красоты защищает лучше, чем какой-нибудь скафандр. А познание — и Эсеб вполне отдавал себе в этом отчет — нуждается в несовершенстве, дабы раскрыть тайны природы. Если взгляд хочет отследить ногу до того места, откуда, как говорится, она растет, найдется ли у него более надежный вожатый, чем поехавший чулок?

А потому безвкусица в одежде, простодушие, небрежность или попросту невинность туристок, особенно из тех стран, где мужские взгляды не задевают их напрямую, открывали Эсебу богатейшие возможности: шорты, откуда выглядывали ягодицы или даже трусики; темное белье под светлым и просвечивающим платьем; золотистые волоски, вспыхивающие на свету сквозь прозрачный нейлон из-под короткой юбки; вымокшие в грозу платья, опять-таки прозрачные и подчеркивающие выпуклости фигуры; груди, вздрагивающие от холода или редких капель дождя; подолы, задранные шаловливым ветерком или могучим шквалом. С мая по октябрь несметные толпы швейцарок, немок, голландок, англичанок, американок и даже японок доверчиво подвергали себя эсебовским изысканиям. В результате, как правило, они бывали порядком удивлены и даже слегка потрясены.

Была и еще одна, важнейшая причина, по которой Эсеб выбрал туристок. Сам того не зная, он согласился с поэтом, сказавшим: «Любите то, что нельзя увидеть дважды», и желал, чтобы каждый из его опытов стал единственным в своем роде, поразительным, волнующим приключением, неким рубежом между невозвратимым прошлым и непроницаемым будущим (он терпеть не мог повторения одного и того же, кроме как в еде). «Нельзя увидеть дважды одну и ту же туристку на улице Вольных Граждан», — говаривал он мадам Эсеб, дабы расширить ее философские познания и уберечь от ревности. «Зато ты всегда один и тот же, старый грязнуля!» — нежно отвечала она. Впрочем, ему было бы весьма затруднительно узнать какую-нибудь туристку, если бы она решила вдруг предстать перед ним снова. Иногда он, обознавшись, принимал за туристку обитательницу своего квартала и начисто забывал ее до следующего раза. «Понимаешь, — говорила Иветта отцу Синулю, — меня не смущает, что он балдеет от моей задницы, в мои годы это даже приятно, но ведь он всякий раз меня не узнает!»

Глава 2 Гортензия

В то утро, когда началась эта история, ясное и теплое утро начала сентября, я вышел из дому чуть раньше восьми. Я еще не успел как следует проснуться, ибо новая работа, к которой я приступил незадолго до этого, была не то чтобы ночной, но предполагала скользящий график.

Сперва я зашел к мяснику Буайо. Обычно я был его первым покупателем, поэтому в лавке было еще пусто и прохладно, а из-за двери холодильной камеры приятно пахло телячьей головой, петрушкой и свежими опилками. Я купил два раза по триста граммов филе, пакетик замороженного горошка и вакуумную упаковку якобы молодого картофеля, сваренного и готового к употреблению: бросить на три минуты в кипящую воду, затем подать на стол, размять вилкой и сдобрить оливковым маслом. Это было основное, что мне требовалось для четырех обедов, а в дополнение я еще покупал у мадам Эсеб сладкие фруктовые сырки и чуть подальше, на улице Вольных Граждан, — хлеб и фрукты. Я всегда запасаюсь едой на четыре обеда, предварительно составив их меню из регулярно чередуемых диетических компонентов по списку, который висит у меня над холодильником. Это очень просто и избавляет от размышлений — пренеприятнейшего занятия (особенно в моей работе), вдобавок отнимающего массу времени. Иногда я ужинаю в забегаловке на углу — ради салата и сельдерея с соусом (на десерт — карамельный крем или кекс) либо в китайском ресторане, ради имбирного варенья и личи в сиропе: это несколько разнообразит мой рацион.

Буайо тоже как-то раз в субботу вечером, перед выходным, поужинал в китайском ресторане вместе с женой, мадам Буайо (Вероника была у бабушки в Тиэ), и пришел к выводу, что китайцы готовят мясо совсем не так, как мы. «Вот что я вам скажу, месье Морнасье, — заметил он мне, — наша еда — это хороший лангет или бифштекс с луком. Но куча мелких ошметков неизвестно какого животного — это не для нас! То есть я не хочу сказать, что получается невкусно, но тем не менее!» Над прилавком у Буайо висит картина, которую он нашел на чердаке у родителей жены, на берегах Ионны. «Этой картине самое малое сто лет!» — гордо изрекает он. На картине изображен покойник, лежащий на столе, а вокруг него — люди в черном, в старинных костюмах, вооруженные остро отточенными инструментами, чтобы резать труп в различных местах. Буайо доволен картиной, которую, по его словам, никто, кроме меня, не одобряет. Мадам Буайо находит ее «омерзительной» и говорит, что на такое незачем смотреть Веронике. Но Веронике пять лет, и у нее совсем другие заботы: ей надо сохранить за собой постоянное место в песочнице в сквере Отцов-Скоромников, на которое претендуют другие попки. Однако вернемся к нашей истории, а то Рассказчик расскажет нам всю свою биографию.

Расплатившись, я вышел из лавки, а Буайо вышел за мной, оба мы остановились и стали смотреть на проходящую напротив группу молоденьких, свеженьких скандинавок, только что прибывших из своей Скандинавии и в предвидении летних забав и южного солнца чрезвычайно легко одетых. Будь мы сильно постарше (как, например, Автор), мы бы с волнением вспомнили первые обнаженные шведские груди, мелькнувшие на целомудренных экранах начала пятидесятых, маленькие груди Биби Андерсон в фильме «Она танцевала одно лето». Скандинавки остановились в лучах пока еще нежаркого солнца и защебетали, размахивая зелеными и синими путеводителями, красными и коричневыми планами и оглашая воздух скандинавскими согласными с бесчисленными «ц» и «ш». Все это было весьма приятно, и мы молча созерцали их взором добрых дядюшек, но внезапно нас грубо оторвал от созерцания ядовитый голос мадам Крош, консьержки из дома 53, которая втаскивала опустевшие помойные баки в подъезды с первого по шестой: «Сексапил, как говорят англичане!» В это мгновение зазвонил колокол Святой Гудулы, и я заторопился в бакалейную лавку («Эсебʼс», как сказали бы в Оксфорде), ибо с минуты на минуту должна была появиться невольная виновница моего раннего пробуждения.

Эсеб уже стоял на посту. В полутьме лавки мадам Эсеб и Александр Владимирович беседовали с отцом Синулем, который пришел купить сырков на завтрак своим дочкам-близняшкам, Арманс и Жюли: один сырок, с абрикосом, для рыжей Арманс, другой, с клубникой, для белокурой Жюли; этот цветовой диссонанс раздражал меня, словно досадная фальшивая нота в великолепной органной фуге, исполненной их отцом. (В моей профессии важно вовремя ввернуть эффектную фразу, Автору до такого не додуматься!) Отец Синуль был органистом и атеистом. Кроме сладких сырков он покупал еду для себя — сыр и литр пива, что составляло тему его традиционной беседы с мадам Эсеб:

— Милая мадам Эсеб, ваш куломье очень вязкий!

— Ах, месье Синуль, они теперь только такой и делают. Мне они привозят только пастеризованный сыр. Настоящий они приберегают для экспорта.

— А ведь хороший куломье, из свежего молока и желтый внутри, это даже лучше, чем камамбер, правда?

— Ах, еще тридцать лет назад у нас был такой чудный маруаль!

— А вьелиль!

— А северный с запахом! Между прочим, в самом лучшем корсиканском овечьем сыре, когда его разрежешь, видны маленькие червячки.

— А как ваш муж, все по-прежнему?

— Все такой же старый грязнуля, вон, поглядите на него!

Александр Владимирович брезгливо встопорщил усы. Засим беседа прервалась привычной паузой, перед тем как обрести второе дыхание. Я мог бы воспользоваться этим, чтобы купить сладкие сырки (два с малиной, два с лимоном и ни в коем случае не со смородиной, чей пурпурный цвет не вызывал у меня энтузиазма), но мне было не к спеху.

Отец Синуль убрал в корзинку молоко, пиво, куломье и сырки, пытаясь угадать, какую следующую тему изберет для рассуждений мадам Эсеб, ибо теперь настал ее черед. Мадам Эсеб любила беседовать с отцом Синулем: после 1950 года ее воображение перестало работать и проблемы, волновавшие ее молодых покупателей и покупательниц, — телевидение, арабы, теннис, — доходили до нее с трудом. А отец Синуль был человеком если не совсем, то почти что ее поколения. У нее было на выбор несколько надежных тем вроде предыдущей. Например: «Ну и молодежь пошла!», или «Дождемся мы от них, как же!», или «…Все эти психи за рулем (вариант: „Когда же наконец тут поставят светофор, вот и сегодня, в час ночи, опять!..“)». Неудивительно, что между мадам Эсеб и отцом Синулем часто завязывались споры о Боге и его наместниках на земле, поскольку первая была доброй католичкой, прихожанкой соседней церкви Святой Гудулы, и безропотно несла свой крест, с тех пор как на Эсеба нашло затмение; второй же был последовательным и безусловным антиклерикалом на старый лад, каких теперь уже не сыщешь. Более странным может показаться то, что они расходились во мнениях о погоде. Объяснялось это тем, что у мадам Эсеб для данной темы имелся стандартный зачин, выработанный в давние времена после американских испытаний на Бикини в 1948 году (то была эпоха Риты Хейворт и фильма «Джильда»); тогда она была молодой женой и начинающей коммерсанткой, одновременно старалась понять, что нужно мужчине и что требуется покупателям, и придумала, как ей казалось, очень оригинальный оборот, а впоследствии так и не решилась поменять его на что-то другое. Если шел дождь, она говорила: «Дождь идет, а как же иначе, наделали они дел своей атомной бомбой!» Если стояла хорошая погода, она замечала: «Погода хорошая, но это ненадолго, наделают они дел своей атомной бомбой!» Со своей стороны отец Синуль, постоянный читатель журнала «Наука и жизнь», член Союза рационалистов и поклонник экспериментального метода, считал влияние атомных взрывов на погоду не вполне доказанным фактом, а потому решительно опровергал подобные утверждения, что приводило к увлекательным и ожесточенным дискуссиям. И вот мадам Эсеб, по-видимому разнежившись на утреннем солнышке, выбрала темой погоду; но не успела она раскрыть рот, как показалась Гортензия.

_________
Громкое урчание возвестило нам о том, что она появилась в поле зрения Эсеба. Я живо обернулся, и беседа оборвалась. Поскольку героиня этого повествования именно Гортензия (а отнюдь не Рассказчик, месье Морнасье, — мы хотим уточнить это сразу во избежание путаницы, которою он не преминул бы воспользоваться в собственных подозрительных целях), нам следует дать ее предварительное описание.

Девушке, которая месяц подряд каждое утро — и каждое следующее вне зависимости от предыдущего — вызывала восторги Эсеба (а поскольку реакция Эсеба, как показано в главе 1, всегда была обусловлена объективными критериями и не искажалась воспоминаниями, то поразительная повторяемость урчания при виде Гортензии могла свидетельствовать лишь о стройности его выводов и ни о чем другом, ибо всякий раз он ее не узнавал), этой девушке, идущей по улице Вольных Граждан, было приблизительно двадцать два года и шесть месяцев. Она была чуть выше среднего роста, с большими удивленными глазами, чуть тяжеловатыми коленями, округлыми щеками. Одета она была исключительно — и мы подчеркиваем это — в очень короткое и открытое, но дорогое и яркое платье, ее туфли были вовсе не рассчитаны на хождение по улицам, зато удовлетворяли запросам Эсеба — когда она пыталась в них двигаться быстро, постоянно возникал зазор между телом и платьем. Этого пока достаточно, впоследствии у нас будет возможность описать ее более полно, более подробно и беспрепятственно.

Быстрая походка, а также отсутствие нижнего белья под платьем Гортензии (случай скорее исключительный) объяснялись тем, что она опаздывала. Несколькими минутами раньше она услышала несвоевременный звонок будильника, заметалась по своей большой квартире и спросонок выхватила из полутьмы огромного шкафа первое попавшееся платье, не заметив, что оно невесомое и полупрозрачное, и теперь совершенно неумышленно предстала в нем перед пятью парами устремленных на нее глаз; и впечатления, вызванные ею у каждого из пятерых зрителей, были весьма различными.

Отец Синуль смотрел на нее с добродушной снисходительностью, ибо она напоминала ему его дочек, особенно дочкиных подружек, стайку очаровательных юных созданий, до ужаса неотличимых друг от друга и очень легко одетых, которые постоянно мелькали в гостеприимном доме Синулей. Он уже запасся пивом, куломье и сырками, предвкушал прохладу Святой Гудулы и веселые разговоры в бистро — одним словом, впереди был славный денек, и при виде Гортензии его глаза мягко заблестели за стеклами очков.

Что до меня, то в моем взгляде читалось гораздо большее волнение: вот уже месяц каждое утро (но по иным причинам, нежели Эсеб, и прекрасно зная, кто передо мной) независимо от того, в котором часу удалось заснуть накануне, я непременно приходил в бакалейную лавку, чтобы увидеть, как Гортензия идет по противоположной стороне улицы, и сегодня мне впервые посчастливилось так хорошо ее разглядеть. Конечно, я был взволнован этим видением, но еще больше волновала меня задача, которую я поставил перед собой ради моих профессиональных планов, близких к решающей фазе: не влюбляться в Гортензию. Так я решил, решил твердо, бесповоротно, раз и навсегда; одна-единственная минута созерцания, которую я позволял себе по утрам, эта ежедневная и быстролетная минута должна была обеспечить мне душевный покой в оставшиеся 23 часа 59 минут, однако вместо этого она заставляла меня колебаться в моем решении. Сегодня утром отсутствие кусочка ткани, впрочем, как правило, почти незаметного (хоть у меня нет наблюдательности и опыта Эсеба, все же и я могу судить об этом), а также быстрая походка со всеми своими последствиями представляли серьезную угрозу для моего будущего. Вот почему мой взгляд был не столь безмятежным, как у Синуля, и не столь откровенным, как у Эсеба.

А мадам Эсеб это зрелище оставило совершенно равнодушной. Навидалась она этих милашек за тридцать лет. Одной больше, одной меньше. Раз это занимало Эсеба и он не рассовывал куда попало помидоры, рис и молоко, она даже была довольна. Она подумала только, что эта Гортензия не трусиха, если ходит по улице без трусов, да еще в платье, сквозь которое все видно. Но чему тут удивляться. Известно, какая теперь молодежь.

Александр Владимирович находил поведение Гортензии постыдным и безнравственным, а все в целом — нестерпимо скучным.

Гортензия скрылась за углом улицы Вольных Граждан, провожаемая пятью парами молчаливых глаз, поцокиванием языка и вздохом. Александр Владимирович кашлянул.

Глава 3 Александр Владимирович

— А у вас кашель, Александр Владимирович, — заметила мадам Эсеб, — не надо было на улицу босиком выходить!

Этот упрек, адресованный лавочницей своему коту, нуждается в некоторых пояснениях.

Однажды зимним утром, в году 19… от Рождества Христова, шел снег. Мадам Эсеб, дрожа от холода, вышла поднять решетку (под предлогом полного отсутствия туристок Эсеб еще валялся в постели) и вдруг увидела перед дверью лавки изящную ивовую корзинку, нечто вроде колыбельки, завернутой в пурпурный сиземус (сиземус — роскошный польдевский бархат. — Примеч. Автора); ручку корзинки украшал розовый бант, с которого свешивалось письмо, запечатанное оранжевой восковой печатью. Подув на озябшие пальцы, мадам Эсеб распечатала письмо. Там было написано следующее:

«Я, лежащий в этой колыбели, — Александр Владимирович, плод страстной и преступной царственной любви. Моя мать была в свите князей польдевских, посетивших твой город, и не смогла побороть пагубное влечение к одному местному дворянину. Их брак был невозможен по дипломатическим и династическим соображениям чрезвычайной важности. Вот почему я стал сиротой и подкидышем, доверенным твоим заботам, Бертранда Эсеб. В корзине ты найдешь кошелек, полный далматинских и польдевских золотых монет: этого должно хватить на мое содержание и воспитание, пока не придет час, когда я смогу добиться подобающего положения при дворе. Рацион мой таков: утром — молоко, но исключительно фирмы „Глория“, в чистом блюдце. Рубленое сырое мясо, но исключительно от филейной части. Раз в неделю — балтийская сельдь со сметаной. Остальное — по моему желанию. А ты, кому я доверен, будешь помнить об оказанной тебе чести и при всех обстоятельствах будешь проявлять ко мне почтение, какого заслуживает мое происхождение и мой будущий сан. Ты будешь обращаться ко мне только на „вы“ и всегда называть меня полным именем. Всякого рода уменьшительные имена или клички, будь то Алекс, Влади или Мурзик, абсолютно недопустимы.

Подпись: неразборчивая

(на польдевском языке)

P.S.: По воскресеньям к рациону следует добавлять ломтик хлеба с беконом и яйцо всмятку, причем яйцо должно быть горячим и приготовленным в яйцеварке, именуемой egg-coddler».

В самом деле, в колыбельке лежал совсем юный котенок, с длинным, слегка экзотическим, но породистым носиком и усами, в которых опять-таки чувствовалась порода. Он открыл глаза, взглянул на мадам Эсеб, и негромкое повелительное «мяу» возвестило о том, что он голоден. Мадам Эсеб поспешила выполнить приказ.

С тех пор она посвятила жизнь воспитанию Александра Владимировича и уходу за ним. Она сразу же обменяла польдевское золото на нефтедоллары и поместила их в ближайший банк на Староархивной улице, чтобы в тот день, когда, согласно ее ожиданиям, Александр Владимирович будет призван к польдевскому двору, он смог появиться там в облике, подобающем его сану. Ни разу ей не пришло в голову хоть в чем-то отступить от точнейших указаний, содержавшихся в письме, которое она бережно хранила в тумбочке рядом с портретом покойного отца, счетами из прачечной и запасом картеровских пилюль от печени (это было все ее достояние). Но надо признаться, что в основе ее слепого послушания лежал страх.

Каким-то поистине немыслимым, сверхъестественным и даже, возможно, дьявольским образом автор письма дал ей понять, что знает ее позорную тайну, ее Грех, тогда как она думала, будто тайна эта навеки стерлась из памяти людской после смерти предыдущего настоятеля церкви Святой Гудулы, которому она открылась на исповеди.

Ибо мадам Эсеб на самом деле звали Бертрандой; но в брачный союз перед Богом и людьми она вступила не под этим именем; она взяла имя, как ей казалось, более соответствующее ее скрытой сущности, — Эдвиж. И официально она звалась Эдвиж Эсеб: бомбежки Второй мировой войны, уничтожившие и ее семью, и акты гражданского состояния, и церковные книги в ее родном северном городке, позволили ей спокойно и без осложнений совершить подлог, когда она, сиротка, приехала в большой город и поступила в прислуги к семье Эсеб, куда ее устроил отец Ансестрас, — в его церкви она нашла приют, проблуждав весь день по улицам со своим чемоданом.

— Как тебя зовут? — спросил он.

И она, не задумываясь, в мгновенном порыве, исходящем из сокровенных глубин души и глубокого восхищения актрисой Эдвиж Фейер, ответила:

— Эдвиж, отец мой.

Вот так и получилось, что именно Эдвиж, а не Бертранду соблазнил и взял в жены Эсеб, после того как его отец, Эсеб-старший, соблазнил ее, но в жены не взял. И теперь, после долгих лет безнаказанной лжи, таинственный покровитель польдевского кота проник в ее позорную тайну. Единственный шанс спастись был в том, чтобы неуклонно следовать полученным инструкциям. И она подчинилась.


Александр Владимирович вырос. Он очень скоро узнал тайну своего рождения — ибо мадам Эсеб регулярно читала ему письмо, желая удостовериться, что ни в чем не нарушила предписания, — и решил приспособить для себя скромное, но временное жилище и окружение, в котором он оказался по прихоти судьбы. С мадам Эсеб он держался спокойно и благожелательно, но фамильярности не допускал. Время от времени он разрешал ей гладить себя, но лишь затем, чтобы развивать и поддерживать его способности к мурлыканью. Как только она пыталась выйти за рамки почтительной привязанности, он, не двигаясь с места, изгибал спину так круто, что ее рука повисала над ускользающей пустотой. В то же время зеленые глаза безмолвно, но внятно говорили:

— Бертранда, не забывайся!

И мадам Эсеб отдергивала руку, словно ее ударило током.

К концу второго лета жизни Александр Владимирович утвердил свою власть практически на всей территории, которую он задумал подчинить, своеобразном княжестве или польдевском анклаве среди варварских земель: эта территория включала тротуар на эсебовской стороне улицы Вольных Граждан, сквер Отцов-Скоромников и все ближние дома, в том числе церковь Святой Гудулы. После доблестных сражений он изгнал оттуда завсегдатаев местных крыш и бродячих котов; вся знать в округе покорилась ему, и лишь изредка какой-нибудь пришелец решался оспаривать его господство. Затем он стал устраивать тщательно подготовленные засады на местных собак, чем поверг их в панический ужас, а одного добермана довел до тяжелой депрессии, и того пришлось долго лечить психоанализом и бараньим рагу. Пес торговца антиквариатом месье Андерталя, очень старый бульдог, не смел морду высунуть на улицу. Но наиболее впечатляющим было воздействие, оказанное им на Бальбастра, или Бабу, пса Синуля: едва завидев Александра Владимировича, пес приседал на задние лапы и принимался долго и с подвыванием лаять, подражая звучанию органного регистра, который называют vox humanum; это было так жутко, что отец Синуль после тщетных попыток излечить его пинками и оскорблениями (вроде «собака пьяницы») перестал брать его с собой в бакалейную лавку и даже водить в сквер. Оставались только птицы и дети.

В сквере помимо чахлых кустов букса и бересклета росли два дерева: липа и каштан. Стоявшая у фонтана липа принадлежала воробьям: на ее ветвях они устраивали общие собрания, а у ее подножия летом принимали пылевые ванны, которые прописывают им их доктора. Что касается голубей, то их главной заботой было как можно больше загадить крышу и фасад церкви Святой Гудулы, а также пометить головы влюбленных и философов, сидевших на скамейках. Александр Владимирович счел такое положение нестерпимым с точки зрения экологии и нравственной гигиены и решил принять меры. Напуганные воробьи быстро разлетелись по другим скверам; но голуби, чья тупость широко известна, оказались непробиваемы. Тогда на мостовых появилось десятка два голубиных трупов, а в муниципалитете подумали, будто этих пернатых сразила какая-то неизвестная эпидемия и они представляют опасность для школьников; была проведена дорогостоящая операция по отлову голубей — с помощью сетей, птичьего клея и кукурузных зерен со снотворным, — затем пойманных птиц ночью выпустили на паперть кафедрального собора в столице соседней страны, жители которой так и не поняли причин этого птичьего нашествия. Так Святая Гудула была очищена от скверны, и Александр Владимирович смог заняться детским вопросом.

Ежедневно, в полдень и в пять вечера (а по средам — с утра и допоздна), на штурм сквера Отцов-Скоромников устремлялись полчища детей. Самые маленькие устраивались в песочнице со своими ведерками, совочками и лопатками, писали в штанишки, пускали сопли в фартучки или курточки, засовывали разнообразные предметы друг другу в зад, в пупок, в глаз и в другие привычные и непривычные места под умиленными взорами матерей и отцов-одиночек, а также снисходительных бабушек. Те, что постарше, орали, свистели, скакали, носились, лазали по заборам и по деревьям, играли в футбол своими портфелями, фуражками или банками из-под кока-колы, задирали платья, спускали штаны, обследовали друг друга, словом, предавались всяким подвижным и развивающим играм, для которых изначально предназначены скверы.

Александр Владимирович вовсе не намеревался чинить им препятствия, он хотел только, чтобы их деятельность не мешала его собственной. А потому, как только в сквере появлялся какой-нибудь новичок, еще неопытный и никем не предупрежденный, он с небрежным видом подходил к такому малышу, уводил его возможно дальше от глаз матери, и когда этот несчастный, радуясь удобному случаю, уже собирался дернуть его за хвост, поджечь или подрезать ему усы или бросить в глаза песком для первого знакомства, он усмирял неосторожного, впившись когтями ему в икру, ягодицы или палец, — такие царапины очень болезненны и сильно кровоточат, но совсем не опасны. Единственным исключением (ведь правил без исключений не бывает) являлась юная Вероника Буайо. Только ей одной позволялось гладить Александра Владимировича, что, разумеется, давало ей огромное превосходство над всеми соперниками и соперницами по песочнице. Если бы Александра Владимировича спросили, в чем причина такого особого расположения, он, вероятно, ответил бы: «Потому что это была она, потому что это был я». Однако была и другая причина, о которой мы расскажем в надлежащее время.


Выйдя первым из лавки после явления Гортензии, Александр Владимирович на мгновение остановился. Он собирался наведаться на третий этаж в четвертом подъезде дома 53, чтобы свести знакомство с рыжей кошечкой, недавно поселившейся там. Не стоило, однако, проявлять любопытство столь поспешно: это было ниже его достоинства и могло ввести в заблуждение молодую особу. Его царственная осанка, многочисленные и славные победы над местными котами, пышный исчерна-серый мех с синеватым отливом, непринужденность и живость движений, усы — все это обеспечивало ему огромный, легкий и даже несколько утомительный успех у прекрасного пола. Когда он шел по улице, сердца всех кошек стремились к нему. Но визиты Александра Владимировича в квартиры, расположенные на его территории, объяснялись не только любовными похождениями. Ему нужно было знать, что там происходит: однажды, быть может очень скоро, когда ситуация изменится и в Польдевии будут ждать его возвращения, оттуда приедет секретный агент, снимет жилье в одном из соседних домов и начнет потихоньку наводить о нем справки, перед тем как официально явиться к Бертранде Эсеб. Он хотел узнать об этом заранее, чтобы упредить козни врагов. Вот почему он снисходил до дружеских отношений с кухарками, прислугой, а также с хозяйками квартир. Он стучался в окна, открывал лапой ставни, проскальзывал через неплотно закрытые двери. В настоящий момент его занимала квартира в третьем подъезде, на четвертом этаже справа: полтора года она пустовала, а неделю назад в ней появился новый жилец (если только это не был старый, вернувшийся после полутора лет отлучки; во всяком случае, раньше тут такой не попадался). Квартира состояла из комнаты и кухни; первая выходила на сквер, вторая — на Староархивную (дом 53 по улице Вольных Граждан окаймлял сквер с двух сторон).

Было четверть девятого утра. Занавески в комнате еще не были раздвинуты, но слегка шевелились на ветру (окно было открыто), благодаря чему Александр Владимирович, проворно взобравшись по водосточной трубе и удобно усевшись на подоконнике между бутылкой молока и причудливой, восточного вида терракотовой статуэткой, смог заглянуть внутрь: в комнате стояли кровать и стул, стены были голые, только в глубине, по обеим сторонам застекленной двери, виднелись большие книжные шкафы. Повсюду громоздились пакеты разной величины, обернутые в бумагу различных цветов, чемоданы и коробки; определить их содержимое было невозможно. В другом помещении, как он знал (он побывал там накануне), была такая же свалка: лишь стол, табуретка и холодильник наводили на мысль, что это кухня. Ванная, уборная и разветвленный коридор также служили складом загадочных предметов; все это невероятно заинтриговало Александра Владимировича. Большая часть книг, названия которых он смог прочесть благодаря своему острому зрению, представляла собой библиографические редкости и коллекционные экземпляры; тут были первые издания, каталоги выставок и аукционов, проспекты букинистов; установить какую-либо последовательность в выборе названий, тем или эпох было невозможно.

Таинственный обитатель этого жилища (Александр Владимирович подозревал даже, что он занял его самовольно) все еще спал. Это был молодой человек лет двадцатипяти-тридцати, чуть выше среднего роста, со светло-каштановыми волосами, глазами неизвестно какого (поскольку они были закрыты) цвета, с носом правильной формы, без особых примет. Рядом с ним на ящике немецкого пива, служившем тумбочкой, стоял маленький будильник фирмы Кинцле. Он спал обнаженным. Александр Владимирович вел преимущественно ночной образ жизни, а потому довольно быстро успел заметить, что молодой человек ложится очень поздно, встает не раньше девяти, не принимает гостей и не получает писем. Он выходил из дому глубокой ночью, незаметно для всех, с одним-двумя чемоданами или пакетами и возвращался на рассвете, опять-таки с одним-двумя чемоданами или пакетами, но, насколько мог судить Александр Владимирович, не всегда теми же самыми. Этот человек вызывал у Александра Владимировича сильнейшее любопытство. Вряд ли это был террорист, и не очень-то верилось, что он посланник или противник польдевских князей, поскольку он не проявил ни малейшего интереса к кошкам: ни у кого не справлялся об Александре Владимировиче, не заводил якобы незначащих разговоров с мадам Эсеб. Впрочем, быть может, он просто ждал назначенного часа.

Легкий прыжок — и Александр Владимирович оказался в комнате. Беззвучно приблизившись к неплотно закрытому чемодану, стоявшему у стены рядом с кроватью, он заглянул туда, намереваясь рассмотреть содержимое. И сразу все понял. А молодой человек даже не пошевелился.

Глава 4 Святая Гудула

Отец Синуль достал из кармана ключ и открыл калитку церковного двора со стороны улицы Закавычек, где данное владение числилось под номером два; как всегда по утрам, он зашагал со своей корзиной по аллее, направляясь к органу. Слева тянулась высокая стена, отделявшая его от сквера; справа была капелла князей Польдевских, за нею — огород прямоугольной формы, на дальнем конце которого рос каштан, упиравшийся ветвями в основное здание церкви.

Храм Святой Гудулы, шедевр готики, не уступающий Святой капелле и Пантеону, состоит, как известно, из построек и пристроек всех веков, всех стилей и всех эпох. Благодаря чудесам, какие, на радость историкам искусства, нередко случаются в хронологии и в архитектуре, на ренессансном фундаменте выросли романские колонны. В церкви имеются надгробия епископов XII века и катакомбы с раннехристианскими фресками (по мнению одних специалистов, они относятся ко времени мученичества Святой Гудулы, которая изображена на них с фиолетовой розой, обагренной ее кровью, по мнению других — ко времени сооружения базилики Сакре-Кёр). Она претерпела надругательства от поклонников Палладио, а при Наполеоне ею позанимался кто-то из учеников Дюрана. Короче говоря, в ней можно найти все или почти все что угодно.

Польдевская капелла — сооружение сравнительно недавнее. Прежде она находилась возле авеню Шайо, и над ней постоянно висела угроза реставрации, экспроприации, выравнивания и сноса для срочного строительства автостоянки, но в последнюю минуту ее спасла нефть. Да-да, в Польдевии, в этом затерянном, диком горном краю, полном усов и бандитов (зачастую представленных в одном лице), сорок лет назад вопреки всем стараниям немецких геологов доказать невозможность этого (см. научную периодику: «Archiv der petroleum studies», «Annalecta oilia» и др.) были обнаружены богатейшие залежи черного золота. На окраине столицы проводились буровые работы в поисках новых термальных источников, и вдруг из-под земли забил мощный, энергоносный, тысячебаррельный фонтан драгоценной жидкости. Для Польдевии наступили новые времена. Центр месторождения находится прямо под площадью Кенелева, в самом сердце столицы, и инженерам приходится идти на некоторые ухищрения, но дело стоит того!

Шестеро князей Польдевских, будучи горячими сторонниками современных реформ в Польдевии, не забывали и о славном прошлом своей страны. Высокие доходы от нефтедобычи позволили им целиком и полностью — до последнего камешка и до последнего кочешка — перенести на новое место капеллу памяти несчастного князя Луиджи Вудзоя и прилегающий к ней огород, уход за которым был поручен одному овощеводу из Сен-Муэдзи-сюр-Эон.

Солнце медленно выбиралось из утренней мглы и озаряло печальные грядки с пышным и сочным салатом, которые обозначали (символически) место рокового падения с лошади, некогда оборвавшего жизнь бедного князя Луиджи. От свежевскопанной земли исходил дивный, забытый запах навоза с легкой экзотической ноткой: салат удобряли навозом польдевских горных пони, еженедельно за большие деньги доставляемым самолетом. Отец Синуль на мгновение остановился, чтобы вдохнуть полной грудью этот ностальгический аромат, напоминавший ему молодые годы в Гатинэ. Затем он вошел в церковь.

Там было прохладно и пусто — если не считать трех богомолок (двух старых и одной молодой, одной мнимой и двух настоящих), без особых надежд ожидавших появления отца Домернаса, нового настоятеля Святой Гудулы, два года назад сменившего на этой должности отца Ансестраса. Дело в том, что из-за финансовых затруднений Церковь была вынуждена сократить расходы, и отец Домернас числился настоятелем сразу нескольких храмов; поэтому он всегда спешил, ездил на велосипеде и, неуверенно чувствуя себя с прихожанами, старался по возможности не видеться ни с одним, а главным образом, ни с одной из них. В Святой Гудуле вдобавок еще приходилось встречаться с отцом Синулем, а Синуля кюре ужасно боялся, поскольку тот, как и сам дьявол, был превосходным богословом.

Отец Синуль очень любил свой орган: это был инструмент, каких сейчас уже не делают, могучий и чуткий одновременно, которому чудом удалось избежать двойного ущерба — от старости и от реставрации. Говорили, будто на нем играл когда-то Луи Маршан. Он был несовременен, порой брюзглив, но при всем при том бесподобен. Синуль обожал его.

Он поставил пиво так, чтобы до него можно было дотянуться, и решил размять пальцы. Для этой цели он выбрал вещь весьма мистического содержания, «Литании» Жеана Алена, где речь идет о душе, безвозвратно погрузившейся во мрак отчаяния и не имеющей другого исхода, кроме твердого упования на помощь и утешение, даруемые верой, ну и все такое прочее; но главное, чрезвычайно ценное для любого органиста преимущество этой пьесы заключается в том, что от нее много шуму. А отец Синуль полагал, что от органа непременно должно быть много шуму. Зачем бы людям в старину строить церкви из таких больших, тяжелых камней, если не для того, чтобы стены могли выдержать вибрации от органного «тутти»[2]? Всякий уважающий себя органист мечтает — втайне, конечно, ибо церковные власти за такое по головке не погладят, — чтобы от его «тутти» рухнул какой-нибудь собор, подобно тому как в давние времена под марширующей армией рушились мосты.

Отец Синуль заиграл «Литании» Жеана Алена. Все три богомолки (как настоящие, так и мнимая) от испуга чуть не свалились со стульев. Вот и еще одно достоинство этой пьесы, подумал отец Синуль: богомолки от испуга шлепаются задом об пол. Про эту особенность «Литаний» Синуль узнал во время поездки в Шотландию, благодаря одному органисту из Инвернесса, атеисту и алкоголику, не пожелавшему жениться на своей любовнице: за такое непресвитерианское поведение ему отказали в прибавке к жалованью, и в отместку он всячески пытался довести членов конгрегации до сердечного приступа. После многочисленных порций виски он доверил некоторые секреты ремесла Синулю, тогда еще холостяку и начинающему органисту, и его наставления не пропали даром.

Размяв пальцы, прочистив уши и возвеселив сердце благодаря успеху «операции „Будильник“», как это у него называлось, Синуль принялся размышлять над одной жгучей профессиональной проблемой, которую надо было решить как можно скорее. Первым делом он выпил поллитра пива, затем со вкусом рыгнул, поставил пиво на место и погрузился в раздумья. В Святой Гудуле ожидалось важное событие: одиннадцатиметровый отрезок улицы Закавычек, от улицы Вольных Граждан до сквера Отцов-Скоромников (по ту сторону сквера улица устремлялась к новым горизонтам), должен был принять второе крещение (если нам дозволено так выразиться) и отныне носить имя аббата Миня; на этой ультракороткой улице будет единственное домовладение, под номером один, и номер этот будет стоять на калитке, через которую, если вы еще не забыли, только что вошел отец Синуль и откуда можно напрямую попасть в капеллу князей Польдевских. Этот план созрел давно, однако долгие годы оставался неосуществленным: на всех заседаниях муниципалитета против него выступали либо светская, либо клерикальная партия, а иногда и обе сразу. И вдруг проект прошел благодаря хитроумному маневру епископа, монсиньора Фюстиже — он добился согласия обеих партий по отдельности, подбросив каждой из них «просочившуюся информацию» о категорическом несогласии другой. Против был подан только один голос: это проголосовал муниципальный советник, которого возмутило столь вопиющее нарушение правил нумерации домов в крупных населенных пунктах (нам известен лишь один прецедент — городок Кон-Минервуа, где добывается знаменитый розовый мрамор и где дома пронумерованы так, словно они стоят на одной стороне единственной улицы, траектория которой непостижима для человеческого ума). Одинокое строение на новой улице должно было числиться под номером два, а не под номером один, как постановил муниципалитет. Почему для увековечения памяти аббата Миня было выбрано именно это место, мы разъясним в надлежащее время.

Как известно, незабвенный аббат является автором «Патрологии», многотомного собрания сочинений восточных и западных отцов Церкви, а следовательно, Синулю надлежало подобрать такие пьесы для органа, которые бы соответствовали торжественности момента и общему духу «Патрологии». Но сколько он ни ломал голову, он не смог придумать ничего, кроме одной, безусловно подходящей вещи: прелюдии и тройной фуги си бемоль мажор Иоганна Себастьяна Баха. По правде говоря, сосредоточиться ему мешала неотвязная мысль: почему для церемонии выбрали именно его? Влиятельных друзей в муниципалитете у него не было, взгляды его всегда вызывали возмущение начальства, хотя семейная и личная жизнь были безупречны: у него не было любовницы, и он никогда не появлялся на людях заметно пьяным.

Выпив еще пива, он решил продолжить это занятие в бистро напротив, у мадам Ивонн. Под сводами церкви царила глубокая, прохладная тишина. Из ризницы доносились голоса. «Надо же, — удивленно подумал Синуль, — неужели отец Домернас пришел?»

Предвкушая маленький богословский диспут о Предопределении, Непорочном Зачатии или Ядерном Оружии — этим всегда можно было задеть за живое бедного молодого священника, — отец Синуль отворил дверь в ризницу и нос к носу столкнулся с монсиньором Фюстиже.

— Синуль!

— Фюстиже!

Давненько уже они не встречались; можно сказать, со студенческих лет.

— Ну как, все еще карр-карр? — спросил монсиньор Фюстиже.

— Карр-карр! — отозвался Синуль.

Карьера монсиньора Фюстиже, весьма успешная с самого начала, сделалась молниеносной после того как он, став папским нунцием в Польдевии, сумел вернуть в лоно католической веры двух из шести князей Польдевских: нежданно-негаданно в распоряжении Церкви оказалась кругленькая сумма польдевских нефтедолларов. Возвратившись на родину и достигнув еще более высоких полномочий, он, естественно, сделал все, что было в его силах, для прославления Польдевской капеллы, и переименование улицы в честь аббата Миня (а также маленький сюрприз, который он к этому случаю приготовил) пришлось как нельзя более кстати. Когда он изучал список органистов, пригодных для участия в церемонии, взгляд его упал на имя Синуля, старого друга, которого он давно потерял из виду, но не забыл: вот почему предпочтение было отдано Синулю, ко всеобщему удивлению и к полному недоумению самого органиста.

— Карр-карр! — в один голос воскликнули Синуль и монсиньор Фюстиже, радостно хлопая друг друга по спине.

Отец Домернас не верил своим глазам и ушам, у него тряслись колени. Однако Фюстиже был занят, а Синулю все сильнее хотелось выпить; поэтому он быстро откланялся, дав свой адрес и вспомнив несколько историй из прошлого, которые вогнали в краску отца Домернаса.

— Приходи, пожрем как следует!

Но монсиньор Фюстиже посетил Святую Гудулу не только ради подготовки к церемонии. Его посещение было связано с обстоятельствами прискорбными и тяжелыми, хотя и неизвестными широкой публике: два года назад, во время визита в нашу страну или, вернее, в наш город, юный князь Горманской (имена князей обычно заканчивались на «ской» или «дзой», а имена княгинь — на «грмрска» (произносится «гырмырска») или на «жрмрдза» (произносится «журмурдза»)), главный наследник князей Польдевских, бесследно исчез.

У каждого поколения польдевской династии был свой порядок наследования, по принципу очередности, неукоснительно соблюдаемому с XIII века, когда был положен конец кровавым княжеским распрям: старший сын Первого Правящего Князя становился вторым в династической иерархии (если это была дочь, она становилась Правящей Княгиней № 2), наследник (или наследница) второго князя становился четвертым, третий переходил на шестую позицию, четвертый — на пятую, пятый же становился вторым; а первенец шестого князя (будь то мальчик или девочка) оказывался первым; таким образом, как вы сами, дорогой читатель, сможете определить путем несложных вычислений, каждая семья поочередно занимала все иерархические ступени. Через шесть поколений титул Первого Князя возвращался к его исконному обладателю — потомку Арнаута Данилдзоя, а вся схема в целом соответствовала эмблеме польдевской династии, каковою является спираль, и удовлетворяла ее священное животное — улитку (которую ни в коем случае не следовало изгонять с салатных грядок возле капеллы). Вдобавок, что немаловажно, такой порядок престолонаследия исключал гражданские войны и политические убийства, а также вакуум власти (ибо каждый из шести наследников должен был взять в жены или в мужья особу британского происхождения, то есть родом из Уэльса, Англии, Шотландии, Корнуолла, Северной Ирландии или с острова Мэн). Эта система вполне себя оправдала, поскольку уже восемь столетий действовала без каких-либо серьезных осложнений.

И вот князь Горманской, которому вскоре предстояло сделаться первым лицом в Польдевии — передача власти происходила, когда князю № 1 исполнялось пятьдесят три года, — внезапно исчез. Несмотря на все усилия секретных служб и частных детективов, следов его отыскать не удалось. Неизвестно было даже, жив он или нет. А время не стояло на месте. Дата, выбранная монсиньором Фюстиже для праздника по случаю переименования улицы и перемены адреса Святой Гудулы, совпадала с пятидесятитрехлетием Первого Князя, то есть, согласно вековой традиции (идея которой, по преданию, была подсказана Арнауту Данилдзою Большими Улиточными Богами), началом процесса передачи власти. Отсутствие молодого князя могло возыметь самые нежелательные последствия для спокойствия и стабильности в княжестве, а также для расстановки сил на мировой арене. Но вдруг, совершенно случайно, монсиньору Фюстиже удалось получить новые сведения: поговаривали, будто князя Горманского видели именно здесь, в квартале Святой Гудулы, и монсиньор Фюстиже пришел предупредить отца Домернаса, чтобы тот глядел или, вернее, слушал в оба, не упускал никаких, даже самых малозначительных указаний, какие могли содержаться в разговорах прихожан; ибо, если только эта новость была правдивой, какие-то подробности неминуемо должны были дойти до него. Его надеждой (которая, если бы она сбылась, навсегда обеспечила бы будущее католической, апостольской и римской Церкви в Польдевии в ущерб ее соперницам — один из Правящих Князей был англиканцем, другой — православным, пятый — агностиком, а шестой, по слухам, программистом) было найти юного князя до наступления рокового дня, убедить его вернуться на родину и взять на себя бремя власти, а также торжественно представить его парламенту и князьям прямо во время церемонии. Вот почему он лишил себя удовольствия предаться воспоминаниям в обществе Синуля. Он и не подозревал, что при этом упустил единственную возможность приблизиться к разгадке непроницаемой тайны.

Глава 5 Гроза Москательщиков

Когда я вошел в «Гудула-бар», бистро напротив церкви, возле сквера Отцов-Скоромников, там было почти пусто: первые клиенты, ранние пташки, уже разлетелись по своим делам, а все прочие еще спали. Хозяйка, мадам Ивонн, самолично подала мне мой обычный завтрак: большую чашку кофе, щедро долитого молоком и не слишком горячего, два рогалика, а также газету. Теперь это была единственная газета в нашем городе, других не выпускали в целях экономии бумаги и мыслей. Полное название газеты звучало так:

«Парикмахер На заре свободы День за днем В столице Без предубеждения Все для вас».

Название это стало итогом слияния шести газет, прежде ожесточенно боровшихся за горстку читателей; и со временем самая могущественная из них поглотила остальные одну за другой. Перед тем как исчезнуть окончательно, каждая газета в порыве предсмертной гордости желала оставить память о себе и добивалась, чтобы ее название присоединили к основному; и теперь название достигло поистине непомерной длины. Попробуйте-ка подойти к киоску и единым духом выпалить: «„Парикмахер На заре свободы День за днем В столице Без предубеждения Все для вас“, пожалуйста!» А потому все называли это издание просто и коротко: «Газета».

На первой полосе я увидел заголовок, которого ждал:

«Гроза Москательщиков наносит новый удар!»

Под заголовком была помещена чрезвычайно расплывчатая фотография, на которой, по логике вещей, должна быть запечатлена москательная лавка, однако по виду это напоминало скорее надгробный монумент и наводило даже на мысль о соборе Святого Петра в Риме. Разглядеть что-либо не представлялось возможным. Фотография занимала почти всю полосу, а пониже было написано только: «Продолжение на 8-й стр.) — От нашего спцкрррэюя». Я тут же раскрыл газету на восьмой странице, но там все было посвящено международным событиям, о которых сообщалось под рубриками, расположенными в алфавитном порядке согласно названию страны — Аделайд-Айленд, Алабама, Андорра, Атлантида, Афганистан, как теперь принято у журналистов. На этой странице не было абсолютно ничего, имеющего хотя бы отдаленное отношение к заголовку на первой полосе. Я не клюнул на эффектный подзаголовок: «Дочь текстильного короля зажила на всю катушку» и пришел к мнению, что это ошибка: должно быть, имелась в виду не восьмая, а шестая или девятая страница. И в самом деле, на четвертой странице обнаружилась статья «Гроза Москательщиков» (начало на стр. 7):

«Вчера, четвертого сентября, в двадцать три часа пятьдесят девять минут (по другим данным, в двадцать три часа пятьдесят восемь минут), на тихой улице *** в квартале *** нашего города (продолжение см. на 3-й стр.)».

Третья страница (на которой каким-то чудом действительно нашлось продолжение) была хитроумнейшим образом набрана наоборот, то есть не сверху вниз, а снизу вверх, и вдобавок бустрофедоном[3], поэтому на мгновение я подумал, что она написана по-польдевски; но все же опыт профессионала одержал верх, и вскоре я смог прочесть следующее:

«…Супруги Лаламу-Белен, владельцы москательной лавки в доме №*** по вышеназванной улице, уже удалились в спальню, расположенную над магазином, как вдруг их пронизал леденящий ужас, ибо они отчетливо услышали чудовищный грохот этажом ниже.

Берта Лаламу-Белен сказала: „Господи Боже мой!“, а ее супруг Гюстав Лаламу-Белен сказал: „Черт возьми!“, но несмотря на разницу в выражениях, мысль у обоих была одна и та же: они стали тридцать шестой жертвой дерзкого преступника, который уже полтора года орудует в нашем городе, сводя на нет гигантские усилия преследующей его полиции, и которого теперь называют „Грозой Москательщиков“. „Это он, вне всякого сомнения!“ — сказал инспектор Блоньяр нашему специальному корреспонденту. Инспектор Блоньяр, взявший расследование в свои руки около года назад, после седьмого налета (см. „Парикмахер На заре свободы День за днем В столице Без предубеждения Все для вас“ от 14 июня), прибыл на место происшествия менее чем через полчаса после звонка потрясенного хозяина лавки. „Это он. Несомненно, он. То же время. Тот же почерк“. Так слово в слово сказал инспектор Блоньяр в эксклюзивном интервью для наших читателей (имеются в виду читатели „Газеты“, однако наши читатели также вправе с этим ознакомиться. — Примеч. Автора). В самом деле, москательная лавка Лаламу-Белен являет собой удручающее зрелище (см. фото на первой полосе), к которому мы, увы, уже притерпелись. Как всегда, улик на первый взгляд более чем достаточно, но они не дают почти ничего…»


Я отвел глаза от газеты. Продолжение я мог бы пересказать, не читая: как и в предыдущие тридцать пять раз, злоумышленник проник в магазин после закрытия, несмотря на сложную систему сигнализации и на все расставленные ему ловушки, сразу, как только супруги Лаламу-Белен пошли есть луковый клопс и смотреть телевизор. Действуя с поистине дьявольской методичностью и совершенно бесшумно (ни единый звук не привлек внимание несчастных жертв, хотя они были настороже, как и все москательщики нашего города в последнее время), он проделал то же, что и всегда: разлил по полу все лаки и краски, опрокинул жавелевую воду на рулоны туалетной бумаги, оборвал щетину на всех щетках, растопил все свечи, выжал из тюбиков ваксу, стараясь, по своему обыкновению, не смешивать цвета, так что получилось нечто вроде радуги, протянувшейся с юго-запада на северо-восток. Эта особенность его почерка была выявлена только после четырнадцатого нападения благодаря феноменальной проницательности инспектора Блоньяра (просмотрев цветные фото с места предыдущих преступлений, инспектор сделал вывод: преступник, очевидно, действовал так с самого начала). Страшная работа была проделана быстро и эффективно. Под конец, опять-таки по обыкновению, он подвесил к потолку гирлянду кастрюль, свернутую в виде спирали. Миниатюрное взрывное устройство с часовым механизмом сработало за минуту до полуночи, оборвав веревку, на которой держалась кастрюльная спираль, что и произвело характерный устрашающий грохот, возвестивший супругам Лаламу-Белен об их несчастье. На первый взгляд (и в соответствии с инвентарной книгой) из лавки ничего не пропало.

Все терялись в догадках о том, кто преступник и каковы его цели (если вообще это был преступник-одиночка, а не целая банда). Инспектор Блоньяр непререкаемо заявил, что преступник действует один, но никто не знал, на чем было основано это убеждение (которое, должен признаться, совпадало с моим собственным). Возникшую в самом начале версию рэкета почти сразу же отбросили, поскольку прибыль маленькой москательной лавки отнюдь не заслуживала такого внимания со стороны организованных преступных группировок. Не удалось обнаружить и каких-либо следов незаконных торговых операций, в которых были бы замешаны мало преуспевшие представители почтенной гильдии москательщиков. Большинство наблюдателей предполагало, что это дело рук психопата, но психопата хитрого и методичного; однако инспектор Блоньяр думал иначе.

Общество раскололось, но все с одинаковым интересом следили за беспощадной борьбой с неясным исходом, которая развернулась между неизвестным преступником и знаменитейшим из наших сыщиков. Инспектор Блоньяр поставил на карту свою профессиональную репутацию и мудрость в бою. Страховые премии для москательщиков выросли вдвое. Но время шло, а следствие, похоже, топталось на месте. Налеты происходили по разным числам, в среднем приблизительно два раза в месяц, во всех кварталах города. Всякий раз жертвами становились маленькие москательные лавки на тихих уединенных улочках. Никто не видел и не мог описать никаких подозрительных личностей. Злоумышленник легко вскрывал любые замки, действовал бесшумно, а сделав свое гнусное дело, бесплотной тенью исчезал в темных переулках. За минуту до полуночи грохот упавших кастрюль возвещал о том, что он побывал здесь. На место преступления прибывал инспектор Блоньяр со своим верным напарником. Стиснув зубы, он смотрел на этот разгром, произносил несколько кратких фраз для прессы и телевидения и с виду казался невозмутимым. Но чувствовалось, что раз от разу он становится все более нервным. Он не говорил, что собирается кого-то арестовать, что идет по верному следу. Он приезжал, смотрел, возвращался в свой кабинет, нервно разворачивал лакричный батончик «Кэллард-Боузер» в черно-серебряной обертке — эти батончики, которые один коллега из Скотланд-Ярда заказывал для него у «Фортнема и Мейсона», были его единственной слабостью, — съедал его, комкал серебряную бумажку и бросал ее в корзину (причем, как правило, промахивался) и в сотый раз погружался в изучение досье. Страна замирала в ожидании. Казалось, что озарение так и не придет, что впервые за всю свою карьеру инспектор, осмелимся сказать, плетется в хвосте у событий!


Я закрыл газету и отдал ее мадам Ивонн. Кафе начало наполняться посетителями, и все разговоры, естественно, вертелись вокруг ночного происшествия. Я почти не прислушивался к ним, меня охватило лихорадочное возбуждение. Наступил решающий момент для моей карьеры, для моих планов на будущее. Я поразмыслил, кое-что проверил, сделал кое-какие предположения и выводы, мог более или менее ручаться за них, но этого было недостаточно; все зависело от одного обстоятельства, на которое я никак не мог повлиять. Если сегодня утром, прямо здесь, не произойдет ожидаемое мной событие, то мои шансы будут сведены к нулю и все придется начинать сначала. Правда, это будет означать, что тайна Грозы Москательщиков так и останется неразгаданной. Я был настолько встревожен и озабочен, что не заметил, как рогалик размок у меня в чашке, а это дурной знак: я всегда обмакиваю рогалик в кофе, но только чуть-чуть, чтобы откусывать от него влажные, но твердые кусочки. Я даже не поздоровался с Александром Владимировичем, который против обыкновения сегодня утром находился в кафе. Однако я чувствую, что вы тоже в сильном нетерпении и сгораете от желания проникнуть в смысл моих вещих слов (впрочем, Автор все равно не позволит мне дольше держать вас в неведении), а потому не буду дольше держать вас в неведении и расскажу, что мне удалось обнаружить.

Да, вы угадали: мне действительно удалось обнаружить кое-что, относящееся к тайне Грозы Москательщиков. Однако прежде чем сообщить о моем открытии, я должен уточнить мое место в этой истории: я был журналистом, но в те времена — журналистом начинающим, «москательное» дело было совсем не по моей части, и в первое время я интересовался им не больше, чем все окружающие, то есть время от времени и не слишком пристально. Но примерно за месяц до минуты, когда я зашел в «Гудула-бар» (то есть времени, когда разворачивается действие моего рассказа), меня осенила догадка, которая показалась мне поразительной. Вдохновленный этой догадкой, я с большим трудом сумел добиться некоей встречи. Встреча эта на первый взгляд закончилась неудачей. Чтобы не расставаться с моей догадкой, чтобы вознаградить себя за неудачу, надо было прийти к другой догадке (как вы увидите, вытекающей из первой). Я провел много ночей без сна, но я додумался.

Число жертв к тому времени достигло тридцати четырех. Когда я пометил флажками на плане города пострадавшие москательные лавки, мне сразу бросилось в глаза, что преступник двигался по спирали; эта спираль просматривалась совершенно четко — всякий раз жертвой была выбрана лавка, ближе всего расположенная к спиральной линии. И вдобавок он следовал по этой линии в обратном направлении, то есть не от центра спирали, а к центру. Сделав по возможности точный чертеж этой спирали, я совершенно точно установил, что преступник движется к скверу Отцов-Скоромников. Тогда я составил список москательных лавок этого квартала, наиболее близких к спирали. Через несколько дней Гроза Москательщиков совершил тридцать пятый налет, и пострадала одна из трех лавок, которые я отметил на плане как возможную мишень. Моя гипотеза подтвердилась. Я мысленно продолжил линию, прикинул расстояние и после несложных подсчетов убедился, что:

1. предстоит налет еще на одну лавку;

2. она станет тридцать шестой и последней;

3. пострадать должны именно супруги Лаламу-Белен.

Я оказался перед затруднительным выбором. Если бы я сообщил о том, что знаю, мне могли бы не поверить; хуже того, мое открытие не достигло бы цели, заключавшейся не столько в разгадке тайны, сколько в реванше после первого поражения. Поразмыслив минут десять, я решил ничего не предпринимать. И вот теперь мое предсказание сбылось. Но я успел понять и еще кое-что (на мой взгляд, даже более важное): сосчитав на фотографиях упавшие кастрюли и сделав необходимую скидку на некачественную печать и на известное количество кастрюль, порою не попадавших в объектив, я обнаружил, что их количество с большой долей вероятности всегда было одним и тем же, то есть их всегда было пятьдесят три; а это означало, что движение по спирали должно было привести преступника в дом 53 по улице Вольных Граждан, в дом, где я жил!

Я съел рогалик, допил кофе. На колокольне Святой Гудулы только что пробило девять. Дверь «Гудула-бара» открылась. Вошли двое мужчин. Я выиграл.

Быть может!

Глава 6, в которой инспектор Блоньяр пользуется возможностью наконец прояснить, какие отношения связывают его с Рассказчиком

Как-то раз, примерно за полгода до событий, описанных в предыдущей главе, я сидел у себя в кабинете. Это был ничем не примечательный день в середине зимы, один из тех бесцветных, серо-белых дней, которые я называю бумажными, потому что в такие тусклые дни думаешь: нет, сегодня ничего интересного не случится, и от скуки начинаешь разбирать досье, дописывать отчеты, которые залежались на столе, методично, но без вдохновения выполнять текущие дела. Было около десяти утра. Полчаса как я дописал очередной отчет, который получился весьма кратким: три дня назад на улице *** Гроза Москательщиков совершил свое двадцать третье нападение; и снова, как обычно, не появилось ни единой зацепки, и к предыдущим отчетам добавить было практически нечего. Я закончил отчет, и настроение у меня было неважное. Я нервно открыл новую пачку «Кэллард-Боузер» и нервно пытался разорвать ногтем указательного пальца прозрачную обертку одного из восьми лакричных параллелепипедов, как вдруг зазвонил внутренний телефон.

— Это вы, Блоньяр? Зайдите ко мне на минутку!

Тут не было ничего необычного. Шеф вызывал меня к себе ежедневно или почти ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день: я знал его с детства, когда-то он часто проводил отпуск в наших краях, в Н., и дружил с моим отцом. Утро было такое тусклое, что на столе у Шефа уже горела лампа с желтым абажуром. Напротив стола сидел в кресле молодой человек; он встал, нас представили друг другу, и он протянул мне руку.

— Инспектор Блоньяр. Журналист Морнасье…

— Не журналист, а романист, — улыбаясь, уточнил он.

— Ну да, журналист по обязанности, романист по склонности. Месье Морнасье — сын моего старого друга, он собирает материал для романа и хотел бы, чтобы вы держали его в курсе одного из ваших расследований. Если, конечно, это вам не помешает.

Я взглянул на молодого человека: на вид лет двадцати четырех, худощавый и, прямо скажем, не из робких. Особой радости я не испытал, но после такого заявления Шефа отступать было некуда. Я подумал, что подсуну ему дело об ограблении ювелирной лавки, которое было уже почти раскрыто и от которого я рассчитывал избавиться через несколько дней. Я утвердительно буркнул сквозь лакричный батончик и попросил его пройти в мой кабинет.

— Да-да, — сказал он, — именно с этого мне и надо начать, с кабинета знаменитого инспектора Блоньяра.

Я усмехнулся про себя: по прихоти случая в моем кабинете шел ремонт. И я временно занимал другой кабинет — пыльную комнату в допотопном стиле, с мебелью черного дерева и печкой, топившейся углем, — такие печки лет тридцать назад попадались на вокзалах в провинции. В этом кабинете я когда-то начинал, там я проработал инспектором пятнадцать лет и, должен признаться, сохранил в душе привязанность к этой большой чугунной печке, которая зимой раскалялась докрасна.

— Садитесь, месье… э-э…

— Мор-на-сье. Как у вас тут замечательно, — восторженно добавил он, — все по старинке, подлинный интерьер конца двадцатых годов! На такое я и не надеялся. Однако, инспектор Блоньяр, — продолжал он, не дав мне даже заикнуться о ювелирном деле, — должен сразу предупредить вас: меня интересует только одно из ваших расследований — дело Грозы Москательщиков!


Хватит! Хватит! Хватит! Роль Рассказчика состоит в том, чтобы говорить «я» и рассказывать, что с ним происходит, если Автор решит, что о происходящем с ним надо рассказать, когда это с ним происходит (вернее, после того как это с ним произойдет). Но Рассказчик не вправе подменять собой Автора, тем паче перевоплощаться в другого персонажа данной истории, чтобы придать себе больше значения! Как тут читателю не запутаться? Вдобавок сцена практически целиком заимствована из другого романа! Если Рассказчик так понимает задачу романиста, то французскую литературу можно поздравить с ценным приобретением! Мы продолжаем наше повествование, но теперь все будет как полагается: Рассказчик расскажет, что ему положено, от собственного имени.


Реакция инспектора Блоньяра была крайне неблагоприятной, я понял это сразу. Вначале он ничего не ответил, просто дружелюбно и спокойно поглядел на меня, жуя один из своих знаменитых лакричных батончиков. Потом сказал:

— Нет, месье Морнасье! Только не Гроза Москательщиков!

Это был провал; я встал, собираясь выйти из кабинета, но, очевидно, выглядел таким пристыженным и жалким по сравнению с самоуверенностью (которую напустил на себя со страху, обычно я держусь очень скромно и сдержанно), проявленной в кабинете Шефа, что инспектор почувствовал нечто вроде угрызений совести и добавил:

— Послушайте, молодой человек, это трудное расследование, наверно, самое трудное за всю мою карьеру. Поймите меня правильно: я не хочу, чтобы мне наступали на пятки, я не могу так работать! Но у меня есть предложение: если у вас появится какая-нибудь мысль насчет этого дела, стоящая мысль, которая не пришла в голову мне, хотя бы одна-единственная, — заходите. Надумаете что-нибудь толковое — сможете следить за ходом расследования в целом. Это достойное предложение, правда?

Он пожал мне руку, и я вышел. Он был уверен, что я больше не появлюсь у него в кабинете; это чувствовалось по его рукопожатию, читалось в его взгляде. Он уже почти забыл обо мне; на какую-то секунду он пожалел меня, видя мое разочарование, зная, что я знакомый Шефа, а потом ему стало жалко, что он меня пожалел, и в последний момент он добавил условие, позволяющее окончательно меня устранить: «…которая не пришла в голову мне». И я очутился на улице, как часом раньше, а дела мои не продвинулись ни на шаг; хуже того, я был отброшен назад. Похоже, мой блестящий замысел лопнул, как мыльный пузырь.

Около года назад я начал работать в крупной ежедневной газете одного большого приморского города, а недавно стал сотрудником здешнего корпункта этой газеты. Я не собирался долго оставаться неприметным писакой и придумал себе двойной план: наблюдать за расследованием инспектора Блоньяра, в решающие моменты быть с ним рядом, и одновременно (я не солгал Шефу) писать роман, первый из серии романов, героем которых станет Блоньяр (или, точнее, вымышленный персонаж, во многом схожий с настоящим Блоньяром) и которые принесут мне славу и успех.

Таинственное дело Грозы Москательщиков, вызвавшее такое острое любопытство в обществе, казалось, давало мне долгожданный шанс, и я решил во что бы то ни стало добиться этой встречи, от которой зависело все мое будущее. Но меня ввел в заблуждение образ инспектора, созданный журналистами; я не знал, что в действительности интересы дела для него куда важнее, чем шумиха вокруг его имени, и вот все мои расчеты развеялись, как дым. Поначалу я впал в глубочайшее уныние. Но затем воспрянул духом. Еще не все потеряно: если у меня появится плодотворная мысль, о которой говорил инспектор, то я не только сотру позор поражения, но и получу прекрасную возможность осуществить свои планы. Завоевать уважение Блоньяра — вот единственный способ сблизиться с ним, заставить разговориться и открыть секрет его метода, благодаря которому он стал самым удивительным сыщиком нашего столетия! Я лихорадочно принялся за работу.

Мне пришла в голову одна мысль (вы знаете, какая), и я не сомневался, что она стоящая (вначале ее подсказал мне внутренний голос, затем я получил подтверждение извне: сбылось мое предвидение о тридцать шестом налете), но не знал, достаточно ли она хороша, чтобы Блоньяр зауважал меня и согласился терпеть мое присутствие. Его приход в «Гудула-бар» доказывал, что та же мысль пришла в голову и ему; а ведь мне нужно было нечто большее, чем просто стоящая мысль, — нечто, ускользнувшее от его внимания. И я не был уверен, что располагаю этим, хотя была одна мыслишка, о которой я вам еще не говорил. А время поджимало: если я не ошибался, преступник дошел до конца своей дьявольской спирали и мог исчезнуть без следа. Инспектор Блоньяр с напарником сели за столик в дальнем конце зала. Я встал и направился к ним.

— Инспектор…

Он взглянул на меня, и я понял, что верно уловил смысл сделанного мне предложения, ибо он меня не узнал. Инспектор Блоньяр обладал невероятной, феноменальной, непогрешимой памятью, то есть напрочь забывал все, что не относилось к его расследованиям, что не могло помочь ему найти преступника. Раз он забыл меня, значит, решил, что мне не по силам откопать нечто полезное для него и ускользнувшее от его внимания.

— Инспектор, вы, очевидно, не помните меня, я заходил к вам полгода назад и просил разрешения наблюдать за расследованием дела Грозы Москательщиков, а вы тогда сказали: приходите, когда у вас будет стоящая мысль, которая не пришла в голову мне. Я перед вами, и, по-моему, у меня есть то, что вам надо.

Инспектор Блоньяр снова взглянул на меня.

— Садитесь, я вас слушаю, — сказал он просто.

Я сел и очень быстро рассказал ему все: о спирали, о движении к центру, о предвидении тридцать шестого налета, о неизменном количестве кастрюль, о доме 53 по улице Вольных Граждан. И тут я остановился; это была только первая часть моей игры, не мог же я всерьез предполагать, будто великий Блоньяр не заметил или не вычислил чего-либо из обнаруженного мною. Он выслушал меня молча, не переставая жевать свой лакричный батончик, с рассеянным, сонным видом. Когда я остановился, он взглянул на меня с некоторым уважением (если мне не показалось), но сказал только:

— Я знаю.

— Извините, шеф, — сказал напарник, который сидел напротив и тоже до сих пор не проронил ни слова, — извините, шеф, это вам так кажется.

— Не вмешивайся, Арапед, пусть молодой человек рассказывает дальше, ведь если я не ошибаюсь, молодой человек, вы еще не закончили. Как вы понимаете, если вы дошли до определенного рубежа в разгадывании этой тайны, то и я нахожусь там же, а значит, согласно нашему уговору, эти сведения бесполезны для меня, если только у вас нет чего-то еще, каких-то неизвестных мне фактов или гипотез. Вы не знаете, знаю ли я это, но надеетесь, что не знаю, верно? Итак, о чем идет речь?

Отступать было некуда.

— Ладно, — сказал я. — Я долго прохаживался по местам преступления, вокруг каждой из тридцати пяти пострадавших лавок, и обнаружил следующее: в каждом случае на глухой стене, не далее чем в пятидесяти трех шагах от магазина, кто-то рисовал черной краской силуэт мужчины, который мочится. Это нельзя назвать произведением искусства, рисунок сделан очень грубо, но все же ошибиться невозможно, это именно фигура мужчины, который мочится. Так вот, насколько мне известно, в других частях города такой рисунок на стенах не появлялся. Не хочу сказать, что осмотрел каждую стену, но я очень много ходил по улицам и нигде больше не встречал такой «стенной живописи». А когда я по той же логике, какой придерживались и вы, предугадал налет на лавку Лаламу-Беленов, из-за которого вы сегодня здесь, то тщательно осмотрел их дом и все вокруг и понял то, чего не мог понять раньше: появление рисунка предшествует налету, потому что накануне такой рисунок появился здесь. И последнее: скоро что-то случится в доме 53 по улице Вольных Граждан — не налет, а что-то другое, ведь там нет москательной лавки, — потому что на стене дома напротив церкви, по улице Закавычек, прошлой ночью появился силуэт мужчины, который мочится!

Глава 7 Рассказчик

Когда инспектор Блоньяр нарушил наконец долгое молчание, он не стал ни хвалить меня за мои блестящие выводы, ни тем более подтверждать, что последний из них ускользнул от его внимания (в этом я уже был почти уверен и все же нуждался в подтверждении). Он пристально взглянул на меня и сказал:

— Откуда вы знаете, что рисунок появился прошлой ночью?

— Знаю, потому что живу в этом доме и по утрам и вечерам прохожу мимо этой стены.

— И давно вы живете в этом доме?

— Уже год, но…

Я хотел сказать: «Но разве это имеет отношение к делу?», как вдруг у меня возникла мысль настолько ужасная, что я не закончил фразу: инспектор подозревал меня! Он был так уверен в себе, так привык додумываться до всего первым, что мог объяснить мой успех только одним: преступником был я! Когда прошлой осенью я приехал в город, то сразу же, поистине чудом (Хм-хм. — Примеч. Автора), учитывая мои скудные средства, нашел себе квартирку в этом доме, где, судя по всему, обитал и преступник. Конечно, это было простое совпадение (Хм-хм! — Примеч. Автора), но вопрос инспектора показывал, что его мысли приняли опасное направление. «А ведь у меня даже нет алиби!», — подумал я. Инспектор Блоньяр улыбнулся:

— Я не подозреваю вас, молодой человек. Я совершенно не помню ваше лицо, а это, поверьте мне, лучшее доказательство того, что вы не замешаны в этом деле, ни как преступник, ни как жертва. Я никогда не ошибаюсь. И потом, вы приехали сюда год назад, а налеты продолжаются уже полтора года.Арапед?

— Да, шеф?

— Принесите мне выпить. То же самое.

Инспектор Арапед, правая рука Блоньяра, встал и направился к стойке, где мадам Ивонн налила его шефу двойной гренадин-дьяволо, а ему — бочковое пиво «Гиннес». Инспектор Блоньяр скомкал серебристую, в черную волнистую полоску обертку из-под батончика и отпил глоток гренадина-дьяволо («Красное и черное», — подумал я).

— Арапед, малыш, не понимаю, как можно в девять утра пить этот деготь, почему бы вам не взять клаксен или ферне-бранка, жгучий ликер графа Бранка, если уж у вас такой вкус?

— Шеф, откуда вам известно, что я ощущаю в этом пиве горький дегтярный привкус, как вы утверждаете? А если даже так бывало раньше, то откуда вы можете знать, будет ли эта кружка пива отдавать такой же дегтярной горечью, как все предыдущие, — если для простоты рассуждения допустить, что так оно и было? Вот, предположим, мед: одним он сладок, другим горек, верно, шеф? Не окажется ли он для меня горьким, если, скажем, я попробую его сразу после пива? Ощущение, шеф…

— Арапед, прошу тебя, не философствуй на работе, нам платят не за это!

Но Арапед еще не закончил.

— Извините, шеф, но можем ли мы полагаться на то, что рассказывают люди о своих ощущениях? Они, конечно, не лукавят, но, шеф, можно ли почитать их слова за истину? Разве больные вирусным гепатитом не утверждают, что предметы, которые нам кажутся белыми как снег или как мука, на самом деле желтые, а те, чьи глаза налиты кровью, не называют те же предметы красными? А если учесть, что у одних животных глаза желтые, у других — налитые кровью, а некоторые вообще альбиносы, то разве нельзя предположить, что они видят предметы в соответствии с цветом своих глаз? А разве вам, шеф, если вы долго и пристально смотрите на солнце и потом склоняетесь над книгой, не кажется, что буквы сверкают и переливаются золотом? Разве это не должно подрывать ваше доверие к свидетельским показаниям, шеф?

Инспектор Блоньяр дал Арапеду закончить эту тираду, не вызвавшую у него ни малейшего удивления, затем сказал:

— Ну хорошо, молодой человек, вы выиграли. У вас есть две ценные идеи, которые возникли и у меня, и одна ценная идея, которая не пришла мне в голову. Считайте, что с этой минуты вы участвуете в расследовании. Но будьте осторожны! Ни слова об этом в вашей газете, пока я не дам команду, — а то наш молодчик все поймет. Пусть пока думает, что ему удалось нас провести. Когда разрешу, тогда и напишете. Договорились? Скажите: «Кошка сдохла, хвост облез, кто промолвит, тот и съест».

Я с готовностью принес клятву, которой требовал инспектор. Я был вне себя от радости.


Теперь солнце освещало верхнюю часть фасада Святой Гудулы, а вдоль сквера Отцов-Скоромников било наклонно, продольным огнем, и уже коснулось цветов на окне «Гудула-бара»; оно лениво вползало в кафе, медленно пробираясь между ножками столиков. Меня охватило мягкое жизнеутверждающее тепло, как от клубничного мусса со взбитыми сливками и клубничным вареньем. Александр Владимирович, полузакрыв глаза с царственно-равнодушным видом, казалось, внимательно слушал наш разговор, но вот он зевнул, потянулся, мягкой походкой вышел из кафе, осторожно перешел улицу и исчез из виду, проскользнув сквозь решетку сквера. Инспектор Арапед маленькими глотками пил свое пиво, время от времени тыльной стороной ладони отирая усы, на которых англо-ирландский напиток оставлял коричневую пену.

— Однако, молодой человек, — продолжал инспектор Блоньяр, — задача ваша не в том, чтобы таскаться за мной с блокнотом и ручкой. Если уж я приобщаю вас к расследованию, то вы должны внести свою лепту.

— Я только этого и хочу.

— Вот и отлично. Мы составим план кампании. Но сперва введу вас в курс дела: я знаю и кое-что еще, чего вы не обнаружили. Вам нечего стыдиться, просто у вас не было всех необходимых данных. Это можно было узнать, только изучив списки товаров. Я приказывал составить такой список после каждого налета. До меня… ладно, не будем плохо говорить о коллегах. Это все рутина, и притом довольно скучная. Наша работа — это на восемьдесят девять процентов рутина и на одиннадцать процентов — привычка, правда, Арапед?

— Да, шеф, — отозвался Арапед, явно думавший о чем-то другом.

— О том, что я сейчас вам скажу, знают только четыре человека: я, моя жена и Арапед.

— А кто четвертый? — наивно спросил я.

— А четвертый — сам преступник!

И инспектор улыбнулся, довольный этой маленькой победой.

— Итак, я приказал составить по возможности точный список всего, что находилось в магазине после каждого налета, с указанием, где оно находилось, так сказать, географически (благодаря этому нам удалось сосчитать кастрюли: вы правы, их каждый раз было пятьдесят три). Я затребовал данные о наличии товаров до налета и сверил их с моими списками. Хотел знать, действительно ли во время налета ничего не пропало. Это оказалось трудным делом, поскольку особых ценностей нигде не имелось и на первый взгляд все было на месте. У москательщиков прескверная память: ни один не может сказать толком, что было у него в магазине. Я потратил уйму времени и наконец нашел, что искал. Но журналистам об этом и словом не обмолвился, чтобы не спугнуть преступника.

— Не факт, что он читает газеты, — заметил Арапед.

— Но факт, что мы его не спугнем, — сказал инспектор.

— Верно, — согласился Арапед, — извините, шеф.

— Ну вот, — продолжал инспектор, — можно считать доказанным, что в каждой лавке он прихватывал с собой одну вещь, всегда одну и ту же (как минимум, а возможно, и еще что-нибудь). Похоже, его интересует только один предмет, не имеющий коммерческой ценности: раскрашенная керамическая статуэтка, из партии в пятьдесят три штуки — да-да, именно столько! — статуэток польдевского производства, ввезенных сюда экспортно-импортной компанией «Объединение скобяной и москательной торговли», чтобы выдавать их как премию покупателям сковородок. Такие статуэтки поступили только в те тридцать шесть лавок, которые пострадали от налетов. Ни один владелец лавки не помнит, что они у него были, не помнит, чтобы он вручал их покупателям, ни у кого их не осталось, и никто не смог сказать мне, как они выглядят. Что вы на это скажете?

Я ошарашенно молчал


План кампании был прост и вполне в духе нестандартных методов инспектора Блоньяра: влиться в жизнь квартала и особенно — в жизнь сквера, церкви и дома 53 по улице Вольных Граждан, который был в центре событий; общаться с владельцами лавок, детьми, собаками, домохозяйками; раскрыть глаза и навострить уши, подметить необычную деталь, подслушать неосторожное слово и в нужный момент — но только в нужный момент! — нанести удар.

Необходимо было начертить план квартала, и мы это сделали. Вы найдете его на следующей странице.

Затем мы договорились о встрече в воскресенье, у Блоньяра дома. Я откланялся. Напротив «Гудула-бара», на улице Закавычек, был канцелярский магазин, и я решил купить специальный блокнот, чтобы заносить туда, словно в вахтенный журнал, все эпизоды расследования; это пригодится для моей будущей книги, первой книги, которую мне предстоит написать в сотрудничестве с великим человеком. Выходя из кафе, я услышал голос инспектора Арапеда:

— Шеф, вот вы сказали: «преступник», а вы уверены что это мужчина?



Рис. 1

Первое межглавье Что происходит? Что мы узнали?

У наших читателей, как и у нас самих, несомненно, возникло немало вопросов. Стало быть, пришло время остановиться и перечислить некоторые из них. Как мы неоднократно убеждались, авторы романов редко бывают настолько совестливы или настолько любезны, чтобы, подобно нам, предоставлять читателям моменты передышки, когда они могли бы убедиться, что их вопросы не остаются без ответа, что их недоумение разделяют и автор, и большинство персонажей. Эти островки отдыха, наше изобретение, которое мы очень рекомендуем современникам, собратьям и последователям, мы предлагаем назвать «межглавьями». Туда приглашаются все желающие; там можно перевести дух, спокойно поразмышлять над вопросами, перед тем как снова зашагать вдоль повествования.

Вопросы приводятся ниже; наши читатели могут попытаться на них ответить.

1. Из какого романа Рассказчик позаимствовал описание своей первой встречи с инспектором Блоньяром?

2. Кто тот таинственный молодой человек, которого Александр Владимирович увидел в пустующей квартире на четвертом этаже, справа, в третьем подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан?

3. Почему преступник избрал жертвами тридцать шесть москательщиков?

4. Почему преступник выводит на плане города москательную спираль?

5. Почему он крадет статуэтки?

6. Какую роль в этом деле играет Польдевия?

7. Где находится князь Горманской?

8. Почему преступник вблизи места преступления рисует черным силуэт мужчины, который мочится?

9. Каковы мотивы преступника?

10. Замешана ли в деле Гортензия?

11. Что увидел Александр Владимирович в незакрытом чемодане?

12. Вопрос инспектора Арапеда: почему инспектор Блоньяр уверен, что преступник — мужчина?

13. Сумеет ли инспектор Блоньяр с блеском раскрыть это дело?

14. Для чего преступнику нужен грохот кастрюль?


Отдельный вопрос:
Почему Александр Владимирович вдруг перестал прислушиваться к беседе инспекторов Блоньяра и Арапеда с Рассказчиком, которая, по-видимому, чрезвычайно его занимала (см. гл. 7.)?

Ответ на отдельный вопрос
(по просьбе читателей):
Вы правы: причиной тут может быть только любовь. Любовь поразила Александра Владимировича в сердце и в усы (любовь проникает в сердце мужчины через глаза, но в кота, как сказано у Галиена, проникает через усы).

Любовь ждала его в доме 53 по улице Вольных Граждан, четвертый подъезд, третий этаж, налево. И цвет ее был рыжим.

Через окно, до которого уже добралось солнце, Александр Владимирович увидел письменный стол. За столом в лиловом шелковом халате сидел Философ: он мыслил. На стол перед собой он посадил совсем юную рыжую кошечку, чей рыжий мех был усеян белыми пятнышками. Она мурлыкала.

Она делала это не из прихоти, а по обязанности. Она мурлыкала старательно и настойчиво. Ибо такова была ее работа, для этого ее наняли: мурлыкать, когда Философ мыслит; мурлыкать, чтобы он мыслил; мурлыкать, пока он будет мыслить. Сердце Александра Владимировича под пышными усами забилось сильнее. Он царапнул лапой по стеклу.

(Продолжение после глав 9 и 11, продолжение второго межглавья — после глав 18, 23 и 26.)

Глава 8 Гортензия

Совершенно не замечая, что пять пар глаз с разным выражением прикованы к ее округлостям, четко различимым под легчайшим одеянием, Гортензия свернула на улицу Вольных Граждан и вскоре исчезла из виду позади Святой Гудулы. Она направлялась к точке, уже обозначенной нами на плане в главе 7 как булочная-кондитерская Груашана. Когда она, запыхавшись, вошла в булочную, мадам Груашан грузно восседала за кассой и, как всегда, неуклюже и медлительно пыталась обслужить толпу покупателей. Гортензию она встретила благодушно и с чувством облегчения и не стала ругать за опоздание.

— А вот и она, — только и сказала покупателям мадам Груашан, как бы давая исчерпывающее объяснение.

И правда, это объясняло все, ибо Гортензия представляла собой дар любви, который Груашан преподнес своей супруге. Мадам Груашан была округлая, сдобная, с пышной, затейливо уложенной шевелюрой шоколадного цвета и во многом напоминала бесчисленные эклеры, буше и корзиночки, ежедневно и превосходно изготавливаемые ее мужем; она была пухлая, как булочка с маком, и неспешная, как выпекание безе. Ее природная медлительность осложнялась полной неспособностью к арифметике, а также запросами девяти неугомонных маленьких Груашанов, которых регулярно производила супружеская духовка столь же вдохновенно и успешно, как фирменные трубочки с кремом. В конце концов Груашан понял, с какими непреодолимыми трудностями сталкивается его жена в торговле, и сделал ей подарок — Гортензию. Два раза в день, в восемь утра и в шесть вечера, Гортензия помогала продавать хлеб и пирожные, а кроме того, она приходила в самое горячее время — в воскресенье, после мессы. Надо сказать, булочная Груашана располагалась не напротив главного входа в церковь Святой Гудулы, — это было бы банально и грубо, — а гораздо более предусмотрительно: напротив неприметной маленькой двери с другой стороны, что позволяло богомолкам совершать упоительные, волнующие набеги на сласти, не опасаясь насмешливых взглядов непосвященных, — здесь они были в своем кругу.

Мадам Груашан бесконечно гордилась Гортензией: во-первых, это был дар и залог любви (хоть и несколько иного рода, чем девять маленьких Груашанов или бесчисленные пирожные и кремы, которые ей приходилось дегустировать, ибо Груашан не пускал в продажу ни одной партии, не узнав ее мнения); вдобавок нежная и аппетитная Гортензия казалась ей каким-то особым, ожившим кондитерским изделием, честь создания которого принадлежит ее мужу. И наконец — это было дополнительное удовольствие, вроде лишней ложки взбитых сливок, вдвойне сладостное для никогда не учившейся мадам Груашан, — Гортензия училась на философском факультете. Это поразительное обстоятельство вызывало у мадам Груашан (внешне всегда невозмутимой и благодушной) восторг, смешанный с легким ужасом.

Когда опоздавшая Гортензия, толком не проснувшись и нервничая, на ощупь искала венские булочки в корзине для ржаного хлеба, хозяйка не упускала случая сообщить покупателям:

— Знаете, она учится на философском факультете!

Как правило, это производило сильное впечатление на покупательниц; на покупателей тоже, однако приходится с сожалением признать, что тут, за редким исключением, дело было отнюдь не в философии. Мадам Груашан заметила, что присутствие Гортензии вызывает необычный приток покупателей, но в своей невинности приписывала этот успех удачной идее мужа, а также естественному уважению, которое жители квартала испытывали к философии. Покупателей прибавилось, более того: некоторые отцы семейств вопреки своим привычкам стали самолично приходить за хлебом, частично избавляя своих супруг от хлопот по хозяйству. Вдобавок, что весьма любопытно, при Гортензии стали быстрее расходиться определенные сорта хлеба и пирожных, особенно те, которые надо было доставать с нижних полок, для чего ей приходилось опускаться на колени или же нагибаться, либо стоя лицом к клиенту, подходившему поближе, чтобы указать нужный сорт, либо повернувшись к нему спиной и являя собой не менее соблазнительное зрелище, чем сами пирожные.


Лишь в одном Гортензия не оправдала надежд Груашана: в способностях к арифметике. Вопреки наивным ожиданиям своих нанимателей она умела считать не лучше, чем мадам Груашан. Она просто была смелее. Не отличая одну монету от другой, не в состоянии отнять два шестьдесят от пяти или один девяносто пять от десяти, она вскоре смирилась с этим и стала полагаться на случай. Впрочем, это не имело сколько-нибудь серьезных финансовых последствий, так как покупательницы, и богомолки, и все прочие, сами исправляли ошибки, а покупатели были слишком взволнованы соседством грудей и других частей тела Гортензии, чтобы обращать внимание на сдачу, вследствие чего (и при содействии закона больших чисел) баланс более или менее сходился. Мадам Груашан была на седьмом небе.

Итак, в то утро, как и всегда по утрам, она ласково кивнула Гортензии и сообщила очереди (состоявшей из одних мужчин):

— А вот и она! Знаете, она учится на философском факультете!

Но, спросите вы, каким ветром Гортензию, студентку философского факультета, занесло в булочную Груашана? Быть может, испытывая недостаток в средствах, брошенная родными на произвол судьбы, решив всецело посвятить себя науке, она тратила на книги все средства, которые не скупясь, но по своим скромным возможностям предоставлял ей Груашан (прибавляя к ним вчерашние эклеры и корзиночки), а сама питалась исключительно хлебом и водой из фонтанов, портила глаза и губила молодость, постигая Платона или Шопенгауэра по дорогостоящим научным изданиям, купленным на последние гроши? И раз было сказано, что Гортензия — героиня нашего романа, не следует ли из этого, что роман на самом деле посвящен Судьбе Бедной Студентки в Современном Мире? Но почему тогда сверхлегкое платье, которое было на Гортензии в это ясное, теплое сентябрьское утро, было названо «дорогим», то есть стоящим много денег, а стало быть, недоступным для продавщицы булочной? И почему ее квартира названа «большой»? Чтобы читатель не пошел по ложному пути, нам придется сразу раскрыть эту тайну.

Родители Гортензии отнюдь не испытывали финансовых затруднений. Они принадлежали к верхушке чрезвычайно узкой и замкнутой касты Крупных Колбасников, и расходы на образование единственной дочери не требовали от них жертв. К тому же они были вовсе не против таких расходов; они обожали свою дочь и восхищались напряженной и возвышенной работой ее ума не меньше, чем мадам Груашан. Но дело вот в чем: Гортензию глубоко возмущали их бесконечные подарки, она находила их щедрость бестактной, их настойчивость — неуместной. Наконец, новое происшествие переполнило чашу ее терпения: в начале лета, лицемерно ссылаясь на неожиданную удачу в делах, отец издевательски подарил ей квартиру, ту самую, где она сейчас жила. Не то чтобы квартира была темной, неудобной или в плохом районе: она сама ее выбрала. Но были задеты ее принципы, а этого она стерпеть не могла. И тогда она решила зарабатывать на жизнь; она повесила в своем квартале объявление: «Студентка философского факультета согласна на любую работу», и в тот же день ее взяли к Груашанам. Ей платили раз в неделю, и вечером своего первого рабочего дня она в счет будущей получки купила платье, то самое, которое было на ней в это утро, в первый день действия романа.


Итак, у Гортензии все как будто складывалось хорошо: она готовилась писать диссертацию под авторитетным руководством профессора Орсэллса и работала в булочной Груашана. Но эту светлую картину, увы, омрачала одна тень: ее сердечные дела были не в том состоянии, какое подобало особе с ее дарованиями, мечтами и чаяниями. Очень рано ей пришлось с удивлением заметить, что ее внешний облик вызывает бурный интерес у представителей противоположного пола; с годами этот интерес не слабел, а, наоборот, усиливался (чему она по природной скромности не переставала удивляться), и она благосклонно вступала в любовные связи, которые не были ей неприятны, лишь совсем чуточку поколебавшись, помедлив и покапризничав, поскольку боялась причинить боль отказом. Но вскоре она столкнулась с непреодолимыми трудностями. Наличие сразу нескольких связей создавало дефицит времени, а иногда приводило к бурным сценам, которые ужасали ее, тем более что она не понимала смысла обращенных к ней упреков. Кроме того, не проводя четких различий между физической активностью в любовной связи и активностью, так сказать, речевой, она с похвальным упорством пыталась поделиться своими интеллектуальными, преимущественно философскими, проблемами с тем мыслящим индивидом, чья телесная оболочка находилась в ее постели, или же в чьей постели находилась она сама. После многочисленных неудачных попыток ей пришлось признать очевидное: все они засыпали, а потом смывались. Однажды, эксперимента ради, она решила изменить порядок операций, начав с обсуждения этики Спинозы, но и в этом случае результат показался ей неудовлетворительным: молодой человек, учившийся на том же факультете, так увлекся Спинозой, что забыл обо всем на свете, и в конце концов она заснула, нетронутая и обманувшаяся в своих ожиданиях.

Обо всем этом она рассказывала Иветте, которая была для нее не только врачом-гинекологом, но и наперсницей, и при случае разъясняла ей странности и причуды, с какими она порой сталкивалась в любовных приключениях. Гортензия, однако, нуждалась также и в советах менее анатомического свойства: насчет смысла жизни и того, как заставить любовников более чутко относиться к ее философической душе. Иветта охотно отвечала на вопросы, но ее сжатые афоризмы, сводившиеся к аксиоме из двух частей: а) все мужчины свиньи; б) все женщины шлюхи, — хотя и расширяли кругозор Гортензии, все же не могли служить прямым руководством к действию. Этим летом смутная неудовлетворенность Гортензии постепенно обретала все более четкие контуры, превращаясь в желание, которое можно было бы определить так: встретить Мужчину, который соединял бы в себе все достоинства ее лучших партнеров и при этом с готовностью выслушивал бесконечный поток философских рассуждений и комментариев. Но он не появлялся, и у Гортензии уже возникали подозрения: либо она родилась под несчастливой звездой и отмечена проклятием, либо у нее есть какой-то скрытый, ужасающий физический недостаток. Разглядывая себя в зеркало, она не находила в своей наружности ничего отталкивающего, а интерес мужчин к ней не уменьшался. Более того, сегодня утром он казался особенно живым и острым. Наверно, все дело в качестве воздуха.

Глава 9 Молодой человек из автобуса «Т»

По утрам Гортензия работала в булочной до четверти десятого; к этому времени наплыв покупателей ослабевал, а маленькие Груашаны уже были в школе. Освободившись, она отправлялась в Библиотеку. Мадам Груашан целовала ее в обе щеки и давала ей пакетик с завтраком: кусок горячей, истекающей сыром пиццы в фольге, два миндальных рогалика или несколько птифуров; она боялась, что ее помощница, предаваясь тяжелой умственной работе в таком суровом месте, как Библиотека, может исхудать и лишаться шансов удачно выйти замуж. Итак, в четверть десятого Гортензия вышла из булочной на улицу Вольных Граждан. Как вам уже известно из первой главы, движение на этой улице было одностороннее, с запада на восток; поэтому автобус, идущий в обратную сторону, останавливался на параллельной улице Кардинала Бирага, ближе к северу, куда и поспешила Гортензия.

Полагаю, вы заметили, как трудно роману двинуться вперед — не на бумаге, а во времени — от своей отправной точки. Мы делаем уже третью попытку описать утро 6 сентября 19… года, но дошли только до середины этого утра (встреча с инспектором Блоньяром). Нужно разъяснить столько всего, случившегося до начала романа, что просто удивительно, как еще удается продвинуться хоть на минуту. Нам бы очень хотелось обсудить это с некоторыми коллегами, прежде всего с Александром Дюма: одним махом оказаться двадцать лет спустя — дело нешуточное!

На остановке ждали четверо; автобус появился сразу же. Он был переполнен, и водитель проехал мимо, даже не сбавив скорость; через тридцать метров он затормозил у светофора. Гортензия прибегла к своей обычной тактике: встала у передней двери и два-три раза подпрыгнула, чтобы привлечь внимание водителя. Водитель — по утрам это всегда бывал один и тот же, — подождав, пока она подпрыгнет два-три раза (ее груди под платьем тоже подпрыгивали, и очень убедительно), открыл дверь и был награжден сияющей улыбкой. Автобус «Т» удалился под негодующие вопли четырех кандидатов в пассажиры.

Пока Гортензия проталкивалась в середину автобуса, нескольким счастливцам удалось прижаться к ней и потрогать ее. Одна женщина попыталась выколоть ей глаз зонтиком, который специально для этого случая брала с собой даже в ясную погоду. С Гортензией она пока не преуспела, но попробовать стоило. Эта была рослая, костлявая мать семейства, часто ее сопровождал сын, угловатый, стеснительный верзила. Сегодня утром он вез с собой герань в горшке; в трясучем автобусе его оттеснили довольно далеко от матери, которая регулярно и громко обращалась к нему с просьбой не разбить горшок с геранью для тети Моники. От волнующего и ароматного соседства Гортензии он стал пунцовее герани и подумал с большим, чем обычно, раздражением: «Я люблю маму, но как она меня достала!» (Если вы думаете, что он и есть молодой человек, упомянутый в названии главы, то вы ошибаетесь: это роман, а не водевиль.)

Большую часть своего содержимого автобус «Т» выгружал на третьей остановке, напротив универсального магазина; после этого Гортензия, которой до Библиотеки надо было ехать еще девять остановок, всегда садилась на одно из освободившихся мест, желательно поближе к выходу. Итак, она уселась по ходу автобуса и положила сумочку и папку на сиденье напротив. По ту сторону прохода сиденья были двойные; два из них, напротив и наискосок от Гортензии, были заняты. У окна сидела мать с новорожденным младенцем; кокон из пеленок скрывал его от посторонних взглядов, однако он заявлял о себе, отчаянно, хоть и беззвучно дрыгая ногами. Молодая мать с кисло-молочным цветом лица пыталась унять его телодвижения плавным покачиванием, но без особой надежды на успех. Рядом с ней сидел весьма дородный прелат в пурпурном облачении и читал маленький черный требник. Когда автобус после остановки сорвался с места, он положил требник на колени и с улыбкой сказал Гортензии, указывая на сверток с младенцем: «Е pur si muove!»[4]

Улицы были забиты транспортом. Регулировщики на перекрестках заливались свистом, изнемогая от непосильной нагрузки. Автобус «Т» величаво прокладывал себе путь среди обезумевших малолитражек; неунывающие рассыльные на велосипедах и мотоциклах осторожно, словно горнолыжники в тумане, пробирались сквозь толчею. Герои нашего времени — пешеходы — с риском для жизни переходили улицу: то были отцы семейств, добывающие пропитание своим белокурым крошкам, школьники и худосочные старики, которых кое-кто забавы ради пугал истошными гудками. В коридор, специально оставленный для автобусов, такси и «скорой помощи», устремлялись машины иностранцев и провинциалов. Гортензии нравилось ехать вот так, неспешно и уютно: ведь властная непринужденность ее поклонника и друга — водителя — надежно защищала ее от уличной сутолоки и шума; в это время она начинала просыпаться по-настоящему и обдумывать свой рабочий день в Библиотеке.

Она готовилась писать диссертацию, и вскоре у нее должна была состояться решающая встреча с научным руководителем, профессором Орсэллсом, которому она собиралась представить набросок первоначального плана, а также задать несколько тонких и глубоких вопросов. Пока автобус тащился к Библиотеке, она успевала наметить себе программу, проверить состояние карандашей, ручек и тетрадок, убедиться в наличии нужных шифров и выбрать из списка книги, которые сегодня надо было попытаться извлечь из хранилища. Она чувствовала себя как солдат, проверяющий снаряжение перед атакой, как регбист, пробующий силы перед турниром Пяти наций, как… (недостающее вписать сообразно личным вкусам).

Вдруг она подняла глаза: возле нее в проходе стоял человек, явно желавший занять место напротив. Пурпурный прелат и юная кисло-молочная мать с упакованным ребенком сошли. Гортензия быстро переложила сумку и папку себе на колени, освобождая место для незнакомца, который тут же его занял.

Это был молодой человек лет двадцати пяти, в черном, с серьезным, спокойным, грустным лицом. Он сел напротив, не сказав ни слова, и поставил в проходе рядом с собой маленький черный чемоданчик. Автобус продвинулся вперед на метр и снова замер неподвижно. Неподалеку (на улице Нежной Фиалки) был рынок, и запах капусты и апельсинов проникал в автобус сквозь открытое заднее окно. Дети прыгали вокруг продавца жареных каштанов, протягивали монетки и, получив взамен желанный кулек, дули на его обжигающее содержимое; их дыхание голубоватым облачком сгущалось в морозном воздухе (извините нас, пожалуйста, и выкиньте из головы предыдущую фразу: эта зимняя картинка попала сюда по ошибке. — Примеч. Издателя. С финансовой точки зрения оказалось выгоднее поместить здесь такое примечание, чем выбрасывать фразу, не замеченную нашими корректорами). Гортензия с интересом разглядывала отражение молодого человека в окне, слегка потускневшем от пыли. У него был прямой, несколько длинный, чуть экзотический, но благородный нос. Он был аккуратно причесан, но волосы его, казалось, легко было растрепать, а Гортензия питала слабость к аккуратным шевелюрам, которые, по всей видимости, легко было растрепать. Ростом он был чуть выше ее, и она подумала, что такой рост можно считать приемлемым. Несмотря на определенную широту взглядов, Гортензия никогда не вступала в близкое знакомство с теми, кто был ниже ее ростом. Однако ей предстоял долгий и трудный день в Библиотеке, и сейчас не время было изучать молодого человека с его прямым и благородным носом, волосами, которые легко растрепать, приемлемым ростом и красивыми руками, чинно сложенными на коленях.

В эту минуту сработал закон отражений, и Гортензия заметила, что молодой человек тоже ее разглядывает. Он разглядывал ее прямо, откровенно и, судя по накопленной информации (что выразилось в его взгляде), уже довольно долго. А она даже не отдавала себе в этом отчета — настолько она была поглощена разглядыванием его отражения в окне автобуса, который между тем приближался к остановке «Библиотека». И вот он нарушил молчание и сказал:

— У вас красивые глаза, мадемуазель, особенно правый.

Это соответствовало действительности.

Гортензия быстро поднялась и вышла. Автобус и молодой человек покатили дальше.


Гортензия направилась к читальному залу Библиотеки, куда мы, разумеется, последуем за нею, но с некоторой задержкой. На это есть две причины.

Во-первых, еще рано: читальный зал откроется только в десять утра. Это веская причина.

Вторая причина имеет более романтический, можно даже сказать, структурный характер. Следующая, десятая глава называется «Библиотека». А название настоящей, пока что не законченной главы — «Молодой человек из автобуса „Т“». Таким образом, мы находимся на своего рода нейтральной полосе, и даже если бы время позволяло (то есть если бы вдруг наступило десять часов), просто не имеем права проникнуть в Библиотеку. Все, что нам позволено сделать до конца главы, — это вместе с Гортензией занять очередь читателей, дожидающихся открытия зала.

Было только без четверти десять, но очередь собралась порядочная. Как всегда по утрам, первыми были члены Секстета Стариков, которые появлялись у этих дверей еще до девяти, чтобы войти раньше всех и занять места, причитающиеся им по праву. Четверо из них были мужского пола, двое — женского. Их читательские интересы нисколько не совпадали, их политические, религиозные и литературные взгляды расходились коренным образом, но это не помешало им объединиться для борьбы с остальными читателями, которые, как им казалось, претендовали на их места; вот почему каждое утро они становились перед дверями читального зала и мило улыбались друг другу, хотя каждый был уверен, что остальные пятеро — замшелые старые дураки и занимаются полной чушью; никто не осмеливался прийти позже других, опасаясь, что кто-то из них займет его место, разумеется, лучшее из всех.

Самым старшим в Секстете Стариков был живчик девяноста лет от роду. Одевался он весьма молодо, скажем, в малиновый костюм с желтым галстуком, болтавшимся, как зоб у индюка. Он собирал материалы для фундаментального труда под названием «Советы столетнему соискателю должности». Исследовал различные системы здорового питания, погружался в тайны Востока, изучал мемуары всех знаменитых людей, добившихся признания в этом возрасте. Он был не только старейшиной, но и кумиром всего Секстета, и ему внимали, словно оракулу.

Возраст молодежи, то есть пяти остальных, колебался от семидесяти семи до восьмидесяти лет. Самый старший из них, собственно говоря, не был читателем Библиотеки, он не перерегистрировал свой билет уже лет десять, и его пускали в зал лишь во избежание скандала. Раньше, когда зрение позволяло, он часто бывал здесь. Этот старик много лет прослужил в таможенном управлении, а выйдя на пенсию, стал проводить долгие часы за конспектированием для «Всеобщей истории контрабанды», книги, которую он намеревался завершить, когда зрение улучшится. Теперь он каждое утро присоединялся к товарищам по Секстету и играл свою роль в обмене колкостями, но при этом у него была только одна цель — пописать. Едва проникнув в зал, предъявив замусоленный читательский билет и получив место, он сразу устремлялся (с позволения сказать, ибо на самом деле он тащился, пыхтя и отдуваясь, еле переставляя отечные ноги) в подвал, в уборную, где проводил не менее четверти часа в ожидании вдохновения, которое, как он объяснял друзьям, никогда не подводило его в этом привычном месте. У него было любимое присловье: «Как сказал герцог Веллингтон, джентльмен не должен упускать случая пописать, ведь никогда не знаешь, что нас ждет» (он говорил это, желая позлить самую младшую, семидесятисемилетнюю коллегу по Секстету, которая сочиняла страстные письма императору Наполеону). Сделав свое дело, веселый и довольный, он возвращался домой и снова впадал в дремоту.

Трое остальных стариков занимались чем-то гораздо более таинственным; чем именно, Гортензия так и не поняла; впрочем, вряд ли это было понятно даже им самим. Поскольку она обычно занимала очередь сразу за ними, то они прониклись к ней симпатией, убедившись, что она не претендует на их места, и давали ей советы, основанные на многолетнем опыте: как преодолеть препятствия, воздвигаемые Библиотекой перед нахалами, которые вздумают попользоваться ее книжными сокровищами.

Продолжение ответа на отдельный вопрос из первого межглавья:
Юную рыжую кошку, которая смотрела из окна на Александра Владимировича в начале ответа на отдельный вопрос (см. первое межглавье), звали Чурмска (произносится Чуча). Мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, наняла ее в мурлыкальщицы к своему мужу, философу Орсэллсу, которому ее помощь была необходима для завершения очередного эпохального труда.

Она работала на совесть, однако ее хозяин явно не был удовлетворен достигнутыми результатами. В самом деле, ее нежное мурлыканье, от которого трепетали усы Александра Владимировича, оказывало на профессора Орсэллса совершенно иное действие: его нервную систему эти вибрации погружали в сон. Когда Чуча мурлыкала, профессор храпел. Проснувшись, он чувствовал, что долго и напряженно мыслил, однако не помнил, о чем именно. Это приводило его в прескверное расположение духа, он бранил свою сотрудницу за нерадивость и тыкал ее носом в раскрытые тома своих сочинений, дабы она исправилась. А между тем Чуча и Александр Владимирович молча глядели в окно друг на друга. Их усы трепетали в унисон.

(Продолжение после главы 11.)

Глава 10 Библиотека

Проникнув по читательскому билету в зал, охраняемый и обороняемый, словно космический корабль, получив при входе оранжевый четырехугольник из прозрачного пластика с номером места (ей всегда доставалось одно и то же), положив все это (билет и номер) на стойку в качестве залога (так, если верить гангстерским фильмам, отнимают имя и личные вещи у человека, переступившего порог тюрьмы), Гортензия побросала сумку, папки и завтрак мадам Груашан на стол и устремилась в зал каталогов, чтобы побыстрее найти шифры нужных ей книг. Дело в том, что оборонительная стратегия Библиотеки, по закону и по традиции обязанной предоставить обладателю билета (каковой выдавался только благонадежным после заполнения головоломной анкеты) доступ к ревниво хранимым и нежно лелеемым сокровищам, состояла в том, чтобы как можно дольше оттянуть момент их выдачи недостойным невеждам, которые втайне жаждут надругаться над ними, запачкать, порвать, поцарапать их, а то и просто украсть.

Высшая цель была такова: добиться, чтобы к долгожданному вечернему звонку (который для читателей был набатом, а для нее — праздничным благовестом) этим ненасытным варварам было выдано как можно меньше книг. А потому читатель, пробравшийся в книжную крепость, должен был действовать с максимальной быстротой. Этим и объяснялась страшная давка на лестницах, ведущих в зал каталогов, но Гортензии сегодня удалось попасть туда вовремя и занять выгодную позицию.

Первая трудность состояла в том, чтобы установить тщательно скрываемый шифр нужной книги. Если вы думаете, что в каталоге были указаны в алфавитном порядке авторы с перечнем их произведений, то вы глубоко ошибаетесь. Предположим, Гортензии захотелось почитать «Моего друга Пьеро» Раймона Кено. Вначале нужно было выяснить дату — не выхода книги, это было бы слишком просто, а ее поступления в Библиотеку. Поступления за несколько лет на букву «К» были занесены в толстый том, засунутый в какой-нибудь дальний угол зала. Надо было откопать этот том, найти фамилию автора, название произведения, выписать шифр, а затем установить, в каком томе находится действующий шифр, ибо первый шифр устарел и был заменен другим, более современным, во время очередной революции в библиотечном царстве. Само собой, тут могла выручить только долгая практика, либо владение тайными знаниями, либо дружба библиотекаря. Гортензии уже не раз приходилось вытирать слезы американским студенткам, пришедшим с вольных просторов Библиотеки Конгресса и страдающим у пыльных стеллажей.

Но это еще не все! Если вам каким-то чудом удалось найти действующий шифр или же вы в отчаянии записали первый попавшийся, если вы заполнили требования на каждую книгу и положили их в ящик, это еще не значит, что ваши испытания позади: Библиотека проиграла только первое сражение, но не всю войну. Начинается долгий период ожидания, когда, как вы наивно полагаете, люди в хранилище бросают все дела и лихорадочно ищут вам книги. Вы ждете. Проходит полчаса, час — ничего. Вы уже написали все письма, много раз поднимали глаза к запыленному стеклянному куполу, через который с трудом просачивается свет, но вот к вам идут, вам несут книгу, она у вас на столе! Вы радостно ее хватаете. Увы! Это не «Мой друг Пьеро» Раймона Кено, шифр которого вы по надежной наводке отыскали в тематическом каталоге, в разделе «Цирк». Перед вами — «Einfürung in der Theorie der Electrizität und der Magnetismus» Макса Планка, Гейдельберг, 1903. Вы бросаетесь к консультанту. Вам приходится ждать десять минут: некая финка не может понять, почему «Критическое обозрение французского дискобола» за 1909 год в зале имеется, а за 1910 — нет. Ей терпеливо объясняют на весьма приблизительном немецком языке, что по соображениям безопасности заведующий фондами решил перенести все спортивные журналы с 1910 года в другой зал, который, впрочем, только что закрылся. Наконец, настала ваша очередь. Сравнение требования с шифром книги Планка наглядно доказывает вашу правоту: в самом деле, Z — это не W, а 8 — не 4. Ну и что теперь делать? Ждать еще час? Возможно, книга, которую вы получите, опять окажется не «Пьеро» и вдобавок еще менее интересной, чем та, которую вы получили. Смирившись, вы возвращаетесь на свое место и принимаетесь за изучение квантовой теории.

Такова была тактика номер один: тактика ошибки, согласно которой вашу книгу якобы случайно отдавали другому читателю. И люди метались по залу, пытаясь совершить сложный, часто тройной обмен, например книгу о пигмейской кухне поменять на первое издание «Prolegomena rythmorum» отца Ризольнуса. Но была и более виртуозная тактика отказа: у хранителей фондов имелся большой арсенал уклончивых ответов, которые читатель получал вместе с возвращенным требованием. В этом случае борьба могла длиться несколько дней. Выглядело это так: раздатчик книг со своей тележкой появлялся в вашем ряду, но для вас у него ничего не было. Проходили дополнительные полчаса, и вы получали обратно измятое требование с пометкой: «книга на номере». На следующий день вы заказывали ее снова. Вам отвечали: «уточните шифр». На третий день ответ гласил: «в переплете». И наконец, на четвертый день вы получали отписку, полную изощренного садизма: «книга на вашем номере с…» Далее было указано число, когда вы подали первое требование. Это был последний этап вашей борьбы, вы в панике пытались объяснить, что так и не получили злосчастную книгу, и при этом испытывали тяжелое чувство, что вас принимают за идиота, маразматика или книжного вора. Библиотекари успокаивали вас, и в их жалостливых взглядах читался окончательный приговор: вот и еще одного беднягу ухайдакали!

Разумеется, если вы не впадали в отчаяние и не улетали ближайшим рейсом в Лондон, чтобы утешиться в Британском музее, то со временем могли научиться обходить некоторые из этих капканов. Скажем, на случай отказа имелась следующая контрмера: заказать какую-нибудь другую книгу, а на ту, которая вам была нужна, снова подать требование через несколько дней. Противнику приходилось напрягать память, а это для него было слишком обременительно. Так что против решительно настроенных читателей система отказов не срабатывала. Поэтому в Библиотеке неустанно придумывали все новые методы борьбы: например, объявить пожарную тревогу или перевести назад часы над входом, чтобы впустить читателей на полчаса позже (днем часы переводили опять, но уже вперед, чтобы пораньше освободить зал). Последнее изобретение, которое поставило в тупик даже Гортензию, а одного академика довело до нервного срыва, заключалось в том, чтобы внезапно и на неопределенный срок закрыть целый отдел хранилища. Так, по понедельникам не выдавали поэзию; по вторникам — математику; в среду — книги по истории и навигации и вообще любые книги, изданные до 1863 года. Эта новейшая тактика как будто увенчалась успехом: уныние овладело даже самыми упрямыми читателями. Один видный специалист по риторике Ренессанса собрал пресс-конференцию, на которой в присутствии рыдающих жены и детей заявил, что прекращает борьбу и становится агентом по недвижимости. Многие читатели по наивности полагали, будто можно чего-то добиться, обратившись к властям; они учредили читательский комитет, написали открытое письмо, обратились с запросами в Сенат и Палату депутатов, пытались использовать дружеские связи с влиятельными лицами. Библиотека только ухмыльнулась. Объявили выборы в представительное собрание читателей, в два тура, по мажоритарному принципу и по партийным спискам; у входа поставили ящик для читательских жалоб, в отделе спортивных раритетов починили отопление, кое перед кем открылась блестящая карьера — и на этом все кончилось.


За год работы Гортензия достигла большого искусства в обезвреживании коварных ловушекБиблиотеки: на зависть многочисленным читателям, процент получаемости книг порой доходил у нее до двадцати пяти! (Ее даже выдвигали на читательскую премию, которую она не получила из-за темных закулисных интриг.) Однако перед ней, как и перед остальными читателями, стояла еще одна серьезная проблема: соседи.

Одни соседи спали и храпели, другие болтали без удержу и прыскали от смеха. Попадались и крайне неприятные соседи-приставалы. Гортензия, конечно же, научилась справляться с такими, можно сказать, рутинными ситуациями, но были еще два особо тяжелых случая.

Первым из них был Зловонный Старикашка. К несчастью, он не входил в Секстет Стариков, поэтому нельзя было знать заранее, когда он явится и какое место займет. В свое время Зловонный Старикашка был заядлым читателем; но после разочарования в любви круг его чтения свелся к одной-единственной книге — «Учебнику» Эпиктета, который всегда лежал перед ним на столе рядом с другой, его собственной книгой, сочинением Луи Вейо. Томик Вейо он доставал из кошелки, где лежал также сыр, который, по мнению большинства экспертов, был свидетелем потопа; однако отнюдь не сыр делал соседство Зловонного Старикашки столь пугающим. Дело в том, что после разочарования в любви он перестал не только читать другие книги, но и мыться. На ближайших к нему местах результат ощущался немедленно; затем запах распространялся концентрическими волнами на расстояние в три ряда. Впрочем, до эвакуации зала дело так и не доходило, поскольку Старикашка был настолько несчастен, что не мог долго оставаться на одном месте, и через полчаса уходил в другую Библиотеку. Гортензия очень боялась его визитов: если этот мученик любви выбирал себе место где-нибудь рядом, приходилось выбираться на воздух, по крайней мере, на час, чтобы отдышаться.

Столь же пугающим было соседство Дамы-Мортаделлы. Люди, помнящие этот некогда весьма популярный сорт колбасы, вероятно, поймут, за какие особенности фигуры дама получила такое прозвище. Но не внешность дамы (хотя и не слишком приятная) была причиной того, что ее соседства следовало тщательно избегать. Усаживаясь за стол, Дама-Мортаделла непременно нагромождала на него огромную кучу книг (обычно словарей и часто очень объемистых). Она выкладывала из них с трех сторон нечто вроде крепостной стены, в которой оставляла небольшие отверстия наподобие бойниц средневекового замка, и через них выливала на соседей расплавленный свинец и кипящее масло своих взглядов, настолько свирепых, что мало кто мог их выдержать. Если же человек не убегал сразу, ему на стол падали аккуратные записочки, в которых его внешность, манеры, его родня и его будущность подвергались таким непристойным оскорблениям, что некий знаток ненормативной лексики, прочтя их, зарделся, словно английская школьница викторианских времен.

Но в тот день у Гортензии, к счастью, не было неприятных соседей. В ожидании возможного прибытия заказанных книг, каковые, опять-таки к счастью, появились всего лишь с часовым опозданием, она пошла в сад Библиотеки, чтобы вкусить от кулинарных даров мадам Груашан. Солнце припекало, но веял чудесный легкий ветерок, заставлявший трепетать зелень лип. Из фонтана в бассейн с пятьюдесятью тремя золотыми рыбками извергались четыре струи: Сена, Рона, Луара и Гаронна, и ветер обдавал сидящих облаком восхитительно освежающих брызг. Это сочетание ветерка и освежающей влаги, равно как и пристальные взгляды прохожих, открыло Гортензии то, о чем она до сих пор не догадывалась: на ней не было нижнего белья. Поскольку она не была уверена в непрозрачности платья, особенно на таком ярком солнце, она засмущалась и дала себе зарок впредь быть осторожнее. Вытерев руки от томата, жира и липкого крема, она вернулась в зал, где на столе уже лежала стопка книг и статей по предмету ее исследования — философии Филибера Орсэллса, — и приготовилась к плодотворному трудовому дню. В это мгновение чья-то нога под столом коснулась ее ноги. Подняв глаза, она встретилась взглядом с сидевшим напротив молодым человеком из автобуса «Т»!

Глава 11 Ужин у Синулей (часть первая: приготовления)

Вечером того же дня Иветта ужинала у Синулей. В пять часов она спровадила последнюю пациентку, записала на автоответчик номер Синулей для тех, кому она могла понадобиться по делу или как задушевный собеседник, заперла кабинет, спустилась на два этажа в шестом, то есть ближайшем к скверу Отцов-Скоромников, подъезде дома 53, перешла сквер, свернула на улицу Закавычек (в направлении, противоположном Святой Гудуле); пройдя метров десять, она набрала код ПЛ 317: раздалось негромкое жужжание, она с силой толкнула тяжелую старинную дверь и вошла. Пройдя через подъезд мимо лестницы (если бы она поднялась наверх, то попала бы в роман, не имеющий ничего общего с тем, который вы сейчас читаете), она очутилась в довольно просторном дворе, который правильнее было бы назвать садом и в глубине которого находился еще один сад, с двух сторон огражденный решеткой; он тянулся метров на тридцать в длину и упирался в высокую стену, а посредине стоял небольшой павильон в стиле рококо, каких полно на южной окраине Парижа, но в двух шагах от улицы Вольных Граждан их никто не ожидает увидеть (кроме Иветты, разумеется — она-то успела привыкнуть к этому зрелищу).

Это был двухэтажный домик с погребом, прачечной, с кустами малины и вишневым деревом в саду. Из открытого окна гостиной слышались громовые раскаты: Синуль играл на своем шумофоне органную токкату Фрескобальди. Гостиную освещало мягкое вечернее солнце.

— Привет, старушка! — сказал Синуль.

Бальбастр восторженно залаял.

— Сидеть, собака пьяницы! — цыкнул на него Синуль и, надо сказать, не погрешил против истины.

— Ох уж это бабьё! — вздохнула Иветта, опускаясь в кресло.

Синуль убавил звук и сочувственно глянул на Иветту. Оба они были женоненавистниками — Иветта по профессии, Синуль по убеждению, — но их сходство этим не ограничивалось. Они были примерно одного возраста и одинаково любили пиво: Синуль немедленно вытащил из холодильника две большие бутылки. Хотим сразу же уточнить (знаем мы вас, читателей!), что отношения между Иветтой и Синулем были абсолютно целомудренными; у них было много общего, а у мадам Синуль, библиотекарши, любившей искусство и книги (Иветта и Синуль были ко всему этому глубоко равнодушны), имелись давние разногласия с мужем касательно религии и пива. Однако, будучи женщиной сдержанной и осмотрительной, она старалась этого не показывать. Иветта подробно описала Синулю несколько медицинских случаев, с которыми столкнулась в последнее время, затем они, захватив с собой пиво, отправились на кухню, и Синуль приступил к приготовлению ужина.

Он обожал готовить, составлял меню, словно программу органного концерта, пользовался пряностями, точно голосами органа, и собирался изложить эту свою систему в объемистом труде, который писал уже лет десять: «Кулинария как вид органной музыки». Каждый ужин становился поводом для эксперимента. Сегодня он хотел приготовить петушка в винном соусе не хуже, чем какой-нибудь Клерамбо. К сожалению, из-за экономии сил и бумаги ужин, о котором мы будем рассказывать в этой и следующей главах, не станет тем, чем должен был стать: парадным ужином, где встретятся все основные действующие лица этой истории, где герой и героиня, оказавшись (под бдительным взором Рассказчика) в противоположных концах огромной гостиной, сияющей белоснежными скатертями и блистающей огнями люстр, робко, медленно и постепенно, точно в лабиринте, двинутся навстречу друг другу, а в их внутренних монологах будут понемногу раскрываться основные пружины интриги и сложные, противоречивые характеры персонажей (а рецензенты непременно отметят это, похвалят нас и даже сравнят с таким мастером пера, как П.). Все это придется отложить на потом. А сейчас у нас обычный семейный ужин, необходимый для продолжения повествования потому, что он будет прерван телефонным звонком.


На этом ужине присутствуют только Иветта, пес Бальбастр, он же Бабу, и семья Синуля, за исключением его сына Марка. В кухне, уже изрядно пропахшей пивом, Синуль открыл новую бутылку. В эту минуту дверь распахнулась и вошла Арманс, старшая дочь Синуля. Она расцеловала Иветту в обе щеки (строго говоря, в три: в левую, в правую и снова в левую. — Примеч. Автора.). Затем она обратилась к отцу:

— Привет, папочка, ты собирался подкинуть мне деньжат.

Синуль был застигнут врасплох. Винные пары, воздействие различных сортов пива, душевная беседа с Иветтой погрузили его в состояние блаженной тупости: не сразу поняв, о чем речь, он благожелательно кивнул и только потом спохватился, что потерпел крупное поражение в ежедневной непрестанной борьбе, которую вел со своей дочерью.

— Подкинуть-то подкину, — начал он, — но, к сожалению, не сразу.

— Но ты же сказал «да», Иветта тоже слышала, — возразила Арманс. — Обещал мне купить трусики от Шанталь Томас, а теперь не желает, — пожаловалась она Иветте. — Мне уже выйти не в чем.

Синуль снова овладел собой. Осознав, что ситуация безнадежна и терять больше нечего, он дал волю своему негодованию:

— Ну, во-первых, это очень дорого, а у меня нет денег. И вообще я не понимаю, зачем это нужно!

Синуль никак не мог смириться с мыслью, что его дочери достигли половой зрелости — это уже само по себе было невероятно, — а затем и возраста, когда заводят любовников. Такая мысль казалась ему чудовищной, и он растрачивал огромные силы в безнадежном арьергардном бою. Дверь кухни снова открылась. На сей раз это была младшая из близняшек, белокурая Жюли.

— Между прочим, — сказала она, — Николь остается ужинать.

Николь стояла в дверях позади подружки. Обе только что вышли из ванной и были совершенно голые.

— И так все время! — сказал Синуль, отхлебнув пива, чтобы успокоиться. — Ты понимаешь? Все время ходят нагишом — то одна, то другая, то обе сразу. Я знаю, что я старик, пьяница, импотент, но все-таки! Все эти грудки, попки, нежные пушистые волосики разных цветов то и дело мелькают перед глазами, не дают сосредоточиться, я без конца сбиваюсь и фальшивлю.

— Ну да, — сказала Иветта, — как говорит мадам Эсеб, такая у нас теперь молодежь! Раньше женщина раздевалась только перед любовником, если была замужней, да и то не всегда. Но тебе жаловаться не на что! По крайней мере, у твоих дочек ягодицы до колен не висят.

И это была правда.

— Это правда, — отозвался Синуль испытав внезапный прилив отцовской гордости, — они у них кругленькие.

Если бы в кухне находилась его супруга или кто-либо еще, он бы обязательно добавил: «Жаль, что в наше время кровосмешение запрещено, даже в своей семье!», однако в присутствии Иветты он воздержался от этого: он знал, что Иветту смутить невозможно, слишком много она повидала на своем веку.

— Совсем голову заморочили, — сказал он, — не помню, куда я девал лавровый лист. Вот чертовщина, куда же они могли его поставить? Бьешься с ними, бьешься, а порядку никакого, черт возьми!

— Синуль, — кротко сказала Иветта, — лавровый лист на столе перед тобой.

Так оно и было.

Вернувшись в гостиную, они снова уселись в кресла, оставив еду на кухне пропитываться соусом, настаиваться или томиться в духовке (в зависимости от рецепта). Вечер понемногу клонился к закату, косые солнечные лучи золотили макушки деревьев. Синуль, который не мог жить без звукового фона («музыка и радио, — говорил он, — это вроде майонеза, придает жизни вкус»), включил приемник. Послышался важный голос диктора:

«Сегодня утром в епископской резиденции монсиньор Фюстиже сообщил, что торжественное открытие улицы аббата Миня состоится в самом скором времени и что он лично примет участие в церемонии, равно как и польдевский посол. Польдевия, недавно подписавшая договор о нефтяном сотрудничестве с нашей страной, проявляет особый интерес к этому событию, поскольку оно произойдет по соседству с капеллой, прежде находившейся на авеню Шайо и воздвигнутой в память злосчастного князя Луиджи Вудзоя, погибшего вследствие падения с лошади. Как мы помним…»

— Представь, — сказал Синуль Иветте, — утром я видел этого старого поганца Фюстиже, и он попросил меня играть на церемонии!


Дочерям Синуля к тому времени сравнялось семнадцать лет (не в сумме, а каждой). Арманс была чуть постарше. У нее были рыжие волосы, и она начинала карьеру рыжей, то есть обретала способность смущать покой ближних. Она была болтунья, ворчунья и шалунья, по очереди или одновременно — в зависимости от погоды и влажности воздуха; она ворчала на отца, на мать, на брата, на сестру, на собаку, на своих и родительских знакомых, на друзей и подружек; она стала исчезать по ночам, почти до утра, к большому огорчению Синуля: с одной стороны, он страшно гордился, что произвел на свет рыжую девчонку, будущую пожирательницу мужских сердец (все мужчины — свиньи, говорила Иветта), но, с другой стороны, страшно ревновал. Будучи рыжеволосой и стремясь выполнить обязательства, какие сей факт налагает на молодую особу, помнящую о своем долге, Арманс открыла для себя Англию, английские оттенки листвы и цвета английской осени, которые она воспроизводила в своей одежде; открыла она и романы Джейн Остен. Скоро ей должно было исполниться восемнадцать, и по этому случаю Синуль обещал взять ее в морское путешествие до Портсмута, с заездом в Лайм Риджис — городок, где происходят наиболее важные сцены романа «Убеждение» (мы очень рекомендуем нашим читателям и то и другое — и путешествие, и роман). Синуль собирался расширить свой кругозор путем продолжительных посещений английских пабов, этих храмов пива и британского духа (впрочем, как нам кажется, не вполне совпадающего с тем британским духом, который пронизывает романы Остен). Арманс постоянно нуждалась в деньгах и в нежных чувствах и пополняла свой бюджет по этим двум статьям, нанимаясь временной няней к многодетным друзьям своих родителей, а также к самым симпатичным мамашам из числа пациенток Иветты. Это позволило ей получить довольно четкое представление о расположении многих квартир (часто тех же самых, где бывал Синуль по шумофонным делам), в том числе и в доме 53 по улице Вольных Граждан, что напрямую связано с развитием этой истории.

Если Арманс была рыжеволосой и непредсказуемой, как почва Калифорнии или речка Блионна (этот приток Дюрансы славится своим настолько капризным нравом, что пролегающую вдоль него улицу прозвали Временной) (разве испокон веку на романисте не лежала обязанность повышать культурный уровень читателей? — Примеч. Автора в обоснование предыдущей информации в скобках), то младшая сестра, Жюли, была белокурой и с виду благодушной, как ее мать. Она крайне редко выходила из себя, причем в то время (к огорчению Синуля, оно уже истекало) ее могли вывести из себя только сестра, брат, мать, собака или другие лица и исключительно в тех случаях, когда они задевали отца — прямо, косвенно или предположительно. Она умеренно хорошо училась (Арманс и тут проявляла свой огненный темперамент) и отдавала предпочтение предметам, требующим длительного размышления, но каким-то непостижимым образом оказывалась совершенно безоружной перед любым экзаменом, если он был заявлен именно как экзамен и за него ставилась оценка. Эта ее особенность, очень беспокоившая родителей и не раз изумлявшая учителей, впервые проявилась в одно давнее утро, когда она собиралась в школу, будучи еще маленькой белокурой девочкой, а не юной белокурой девушкой (надо же помочь читателю сориентироваться в различных временных пластах повествования!) (к моменту написания этой главы отношения между нами и Автором были прерваны, так как мы отказались уплатить ему аванс. Поэтому мы не знаем, обращено ли это высказывание Автора к самому себе, или же оно является частью романа; на всякий случай оставляем его в тексте. — Примеч. Издателя). Тогда Жюли вдруг упала головой на кухонный стол (это еще не был тот великолепный «кухонный верстак», который папаша Синуль смастерил впоследствии), рядом с чашкой шоколада и тартинками с абрикосовым джемом, и разрыдалась, признавшись испуганным родителям:

— Понимаешь, сегодня у нас сочинение, а еще меня обязательно спросят по алгебре, и надо будет сказать, что 22 умножить на 14 будет 308, а я не смогу!

Посвятив две страницы описанию Арманс и Жюли — в порядке старшинства, — мы должны добавить несколько слов об их брате, который пока не присутствует в романе: он разъезжает по Новой Зеландии с подружкой и виолой да гамба, разыгрывая перед изумленной овечьей и овцеводческой публикой концерты господина де Сент-Коломба (сведущие читатели уже догадались, что его подружка тоже играет на виоле да гамба, поскольку концерты господина де Сент-Коломба написаны для двух виол!).


Продолжение окончания главы 9
Мы продолжаем рассказ о любви Александра Владимировича и юной Чучи. Мы, конечно, могли бы включить этот рассказ в повествование из жизни людей и собак, излагаемое в главах нашего романа, но мы не стали облегчать себе задачу по двум причинам:

а) любовные похождения Александра Владимировича ни в коем случае не следует смешивать с похождениями других персонажей, поскольку:

1) это похождения принца (не то чтобы любовь принцев в романе вообще отсутствовала, но любовь Александра Владимировича является таковой вдвойне, чего нельзя сказать о другой любовной интриге, на которую мы намекаем);

2) это похождения кота;

б) кот гуляет сам по себе, и дороги прозы, которые он выбирает, принадлежат только ему.

Итак, по причинам а) и б) смешивать эту историю с остальными недопустимо.

(Продолжение во втором межглавье.)

Глава 12 Ужин у Синулей (продолжение: собственно ужин и телефонный звонок)

Синуль послал дочь купить хлеба и пополнить запас пива, опасаясь, что его не хватит. Было уже довольно темно. В комнату проникали аромат цветущих лип и даже отдельные комары. Зажгли свет, достали из буфета пять тарелок, вилки, ножи и бокалы. В честь Иветты постелили свежую скатерть, Синуль согласился выключить радио. Поели редиски с маслом и солью, огурцов со сметаной и по маленькой порции шампиньонов по-гречески. Синуль ел стоя, прихлебывая из огромной пивной кружки, которую купил во время гастролей в Дюссельдорфе. Он обычно не садился за стол до окончания ужина, поскольку приходилось то и дело вставать и заглядывать в духовку, а при его телосложении лишние движения отнимали много сил. После закусок съели петушка в вине; его сравнили с другими петушками в вине, вошедшими в семейную хронику, а также с петушками в вине, отведанными у друзей и конкурентов, и он был признан превосходным. Время от времени наступали на хвост или на лапу Бальбастру, который вечно подвертывался под ноги, и всякий раз на него орали.

Иветта и Синуль одновременно и независимо друг от друга завели длинные монологи. Арманс ворчала. Жюли тихо паниковала из-за теоремы Дезарга (или Паппа — в точности неизвестно). Мадам Синуль благожелательно молчала. Воздали должное тающему во рту овечьему сыру и свежайшему сыру брусе. Убрали грязные тарелки. Достали пирожные мадам Груашан, их было шесть: корзиночка, эклер с кофейным кремом, эклер с шоколадным кремом, еще одна корзиночка с шоколадным кремом (первая была с кофейным), кусок клубничного торта со взбитыми сливками и какое-то разноцветное изделие, загадочное по содержанию и ромбовидное по форме, которым сразу же завладела Арманс. Синуль отверг эти кондитерские изыски. Он предложил Иветте малины, от которой прежде времени покраснели кусты в саду, а воздух наполнился благоуханием. Малины захотели все. Ягоды залили густыми сливками и присыпали сахарной пудрой; малиновый сок, смешиваясь с желтоватыми сливками и сахаром, растекался по тарелкам розовеющим ручейком. Синуль приготовил Иветте и себе крепкий кофе и налил по рюмке грушевой настойки, а мадам Синуль — полрюмки вербеновой. Арманс встала, расцеловала Иветту в обе щеки и сказала «чао»; засим она удалилась. Поскольку направление ее пути не связано напрямую с нашим повествованием, мы не станем его указывать. Лицо Синуля исказилось от ревности.

Стол опустел. Пища и напитки были уничтожены, к приятной сытости неизбежно примешивалось ощущение быстролетности жизни. Из темноты доносились ночные звуки: шорох гусениц в саду, далекий уличный гул, мерные удары колокола Святой Гудулы. Все это навевало смутные воспоминания, которые предшествуют и способствуют сонливости. Стол перед каждым из сотрапезников был усеян крошками — у кого больше, у кого меньше. Было душно. Перед тем как разойтись по домам, решили продолжить отдохновенный процесс пищеварения в саду. Там стояли ажурные стулья из белого металла, которые называют садовыми, хромоногие шезлонги и один ротанговый стул (что такое ротанг, мы не знаем, но при подобных романтических обстоятельствах всегда присутствует ротанговый стул). Прежде чем выйти в сад, Синуль включил шумофон.


Шумофон был гордостью и шедевром Синуля. Не имея ни финансовых (из-за любви к пиву и большого семейства), ни территориальных (его домик был слишком тесен) возможностей установить у себя орган, он изобрел инструмент, максимально к нему приближенный (во всяком случае, по мощи звука, в чем, к своему огорчению, могли убедиться соседи), и это был шумофон. С годами шумофон все более совершенствовался (то есть приближался к совершенству, существование коего подтверждено наукой), пока не достиг, наконец, такого богатства и такой чистоты звучания, какие только может обеспечить передовая современная техника. Синуль собственноручно собирал и подгонял, завинчивал и паял все детали своего инструмента (что приводило к массе необъяснимых неисправностей, ибо он постоянно терял электрические схемы), и в результате отовсюду торчали пучки спутанных разноцветных проводов — чрезвычайно эффектное зрелище.

Чтобы добиться желаемого, Синулю пришлось разработать целую систему. У всех его друзей имелись шумофоны его работы. Он приходил к ним, изучал обстановку, выяснял их эстетические запросы и финансовые возможности (к его приходу они должны были запастись пивом: это позволяло ему приятно расслабиться после посещений магазинов, где продавались детали для шумофонов), выслушивал их доверительные признания и выносил вердикт: новички получали шумофон, собранный из устаревших деталей другого инструмента, чей хозяин, также член синулевского кружка, намного превосходил их в музыкальном и финансовом отношении. И вот после целого ряда обменов, установок и перестановок (сопровождаемых распитием пива и доверительными признаниями) настал день, когда Синуль смог почти задаром дополнить свой шумофон новой, жизненно важной деталью, и теперь он знал: из шумофонов его друзей ни один не выдерживал сравнения с его собственным. Иветта часто приходила к нему послушать музыку, и на этот случай он держал в своей фонотеке записи опер Верди. Но сегодня вечером он поставил этюд для клавикордов Карла Филиппа Эммануэля Баха — единственно подходящий вариант для данного места и времени. Задремавший Бальбастр вздыхал во сне, судорожно дергая лапами.

— Готов поспорить, — сказал Синуль, — что ему снится Гоп-ля-ля.

Гоп-ля-ля была единственная любовь Бальбастра, маленькая белая кудлатая собачка, жившая когда-то в домике в глубине сада, напротив Синулей. Бальбастр был в ту пору еще молод и неукротим, он как безумный носился вдоль садовой ограды, а она кокетливо резвилась в травке по ее другую сторону, надежно защищенная от его ухаживаний чугунной решеткой и высокомерием хозяев, которые, несмотря на мольбы Арманс и Жюли, растроганных любовным горем своего пса, категорически запретили этому безродному выскочке встречаться с их породистой Гоп-ля-ля. Потом они уехали, Гоп-ля-ля исчезла, но память о ней навсегда осталась в сердце Бальбастра.

Синуль зычным голосом воскликнул: «Гоп-ля-ля!», и Бальбастр, вмиг проснувшись, бросился в глубину сада и забегал взад-вперед вдоль решетки, заливаясь лаем в регистре, более близком к «Аве Мария» Гуно, чем к своему обычному регистру, характерному для французской органной школы XVIII века, — за это он и получил такую кличку. Синуль и Иветта покатились от хохота.

— Перестань мучить бедную собаку, — мягко сказала мадам Синуль.

Поняв тщетность своих усилий, Бальбастр с упреком взглянул на хозяина, улегся и опять заснул. В саду все затихло.

Иветта и мадам Синуль собирались в воскресенье пойти на какую-нибудь выставку. Они еще не решили, что им выбрать — Гецлера, Гийомара или викторианскую живопись. Впрочем, выставку старопольдевской скульптуры тоже все хвалили. Жюли пошла мыть посуду. Синуль ощутил какое-то смутное беспокойство; возможно, подумалось ему, я немного выпил. Он никак не мог сосредоточиться на таком важном деле, как программа торжественного концерта, а время не стояло на месте. Он предчувствовал бессонную ночь и боялся ее. Бессонница донимала его все чаще — из-за пива, а также материальных и моральных проблем, усугублявшихся из-за бурного и стремительного взросления его потомства, особенно дочерей.

— Я пью, чтобы забыть, — иногда говорил он Иветте.

— Забыть о чем?

— Забыть о том, что я пью.

Возле малинника, под большим олеандровым кустом, завозился семейный ежик. Синуль, в свою очередь, заснул, и теперь они с Бальбастром храпели рядышком. И тут зазвонил телефон.


— Иветта! Тебя к телефону! (голос Жюли)

— Кто звонит?

— … (Мы временно ставим себя на место Иветты и этим отточием хотим показать, что она не расслышала ответа.)

— Кто это?

— Это Гортензия! По телефону!

— Иду, иду!


Прошло некоторое время.

Телефонный звонок и последующий обмен репликами разбудили Синуля, и он с нетерпением ждал, когда Иветта вернется в сад: он обожал всякие занимательные истории про друзей и знакомых, а Иветта при ее профессии, природной говорливости и склонности к спиртному была неисчерпаемым источником таких историй, позволявших Синулю отшлифовать его суждения о состоянии «нашего прогнившего общества» (цитата). Убежденный социофизиономист, последователь Лафатера и Сурио, Синуль создал собственную классификацию человеческих типов, настолько интересную, что мы непременно поделимся ею с читателями, если только для этого хватит места в нашем повествовании.

Прошло еще какое-то время (как вы можете понять по красной строке).

По прошествии этого времени Иветта вернулась в сад. Судя по ее лицу, ей только что доверили тайну, которой она теперь жаждала поделиться.

— Ну? — спросил Синуль.

— Звонила Гортензия, — сообщила Иветта. Впрочем, все и так знали, кто звонил, знал даже Бальбастр, всегда присутствовавший при телефонных разговорах.

— Ну и что?

— Она влюбилась!

Интерес Синуля сразу угас. Сообщение о том, что Гортензия влюбилась, нельзя было считать новостью — уж слишком часто оно звучало. Жизнь самой Гортензии это событие, безусловно, украшало, но в пересказе из вторых рук оно теряло значительную часть своей прелести. Вариантов было два. Либо: она его разлюбила, между ними все кончено, она в отчаянии, этот подлец ушел, знаешь, чего он от нее добивался? Либо: она влюбилась. «Это я уже слышал, — отвечал Синуль, который вообще часто жаловался на свою память, но в таких случаях она его никогда не подводила. — Это я уже слышал в прошлый вторник. — Да, но в прошлый вторник это был Икс, а сегодня — Игрек. — Но ты не говорила, что она разлюбила Икса. — Не говорила, потому что этого не было: сейчас она влюблена в Икса и в Игрека».

Такой вариант представлялся наиболее интересным, однако, подумал Синуль, сейчас он маловероятен: в последнее время Гортензия усердно занималась и ей было не до нежных чувств.

— А-а, — несколько равнодушно отозвался Синуль, — и кто же это на сей раз или, если по порядку, с каких это пор?

— С середины сегодняшнего дня, — сказала Иветта.

Интерес Синуля внезапно усилился. Вот это действительно новость! Впервые он оказался, если можно так выразиться, в первых рядах зрителей. Обычно Гортензия какое-то время выжидала, прежде чем открыться Иветте и поведать ей о своих душевных терзаниях (как выражались в XVIII веке), а при необходимости и обследовать место происшествия (если вы поняли, о чем речь); и вдобавок Иветта не бежала сразу же с докладом к своему другу Синулю. То, что о событии сообщалось по телефону, а также сам факт присутствия Иветты придавало ему какое-то своеобразие: так паприка придает особый вкус супу-гуляшу, а шафран — рыбному бульону.

— Рассказывай, — попросил Синуль, с которого мигом слетел сон.

— Ну так вот, — начала Иветта.

Глава 13 Обольщение Гортензии

Мы оставили наших читателей в подвешенном состоянии: им, как и Синулю, не терпится узнать, что побудило Иветту после телефонного разговора с Гортензией вынести вердикт: «Она влюбилась!» Однако мы заставили вас пребывать в мучительном ожидании вовсе не для того, чтобы создать атмосферу «саспенса», как это называлось когда-то в рецензиях на фильмы Хичкока: мы не пользуемся такими примитивными приемами. Но глава под номером тринадцать (коммерческий директор нашего издательства, окончивший американскую школу бизнеса по специальности «гостиничный менеджмент» — идеальная подготовка для издателя, — сказал редакционному совету, а совет — мне, что в модных нью-йоркских отелях не бывает тринадцатого этажа, поскольку 63,12 % клиентов — суеверные люди, и поэтому желательно, чтобы в романе не было тринадцатой главы, ведь читатели, составляя лишь 46,29 % от общего числа клиентов гостиниц, тем не менее на 79,11 % также суеверны. Но мы на это не пошли: с учетом дальнейшего содержания романа, известного нам одним — ни коммерческий директор, ни редсовет, ни критики наверняка не станут читать дальше, а к многочисленным читателям он еще не попал, — важно, чтобы ключевое событие было изложено именно в тринадцатой главе, хотя нам отлично известно, какое значение придают этому числу фаталисты и пессимисты; кстати, число тринадцать, будучи простым числом, не является числом Кено. Мягко, но решительно мы отклонили предложение коммерческого директора, с легкой иронией заметив, что при его взглядах нельзя было бы позволить герою романа пройти под лестницей, а это нанесло бы ощутимый вред современной прозе, которая и так находится не в лучшем состоянии. Победа осталась за нами, и в романе появилась глава 13, которую мы спешим продолжить, пока наши разъяснения не вытеснили упомянутое событие окончательно, заставив его переехать в следующую главу, после того, как мы убедили вас, что оно может произойти только в этой)… (Скобка закрывается.)

…Ну вот, глава под номером тринадцать как нельзя лучше подходит для того, чтобы поведать о взаимосвязи слов и поступков, заставивших Гортензию говорить по телефону с Иветтой так, что она (Иветта) сочла возможным сообщить Бальбастру и супругам Синуль (Бальбастру с его неутоленной страстью к далекой возлюбленной, конечно, было тяжело это слушать):

— Она влюбилась!


Итак, вернемся в то позднее утро, когда Гортензия, оторвав глаза от книги из-за того, что под столом чья-то нога терлась об ее ногу, оказалась нос к носу (правда, между носами оставалось подобающее расстояние) с молодым человеком из автобуса «Т».

Он улыбнулся ей.

Гортензия тоже улыбнулась, не зная, как вести себя дальше. В руках у молодого человека была газета, и он тут же вновь уткнулся в нее. Это была лондонская «Таймс». Несколько смущенная такой непоследовательностью, Гортензия снова погрузилась в чтение. Потом она пошла в каталог проверить один шифр. Когда она вернулась, на ее столе лежал листочек бумаги, один из тех листков, которых так боятся читатели Библиотеки: с их помощью вас вызывают к дежурному консультанту, а он строгим тоном объясняет, что заказанная вами книга не может быть выдана по какой-то из сорока четырех причин, выдуманных Библиотекой.

Но на этом листке было крупно и разборчиво написано красным: «Читатель с места 53 будет очень рад, если вы согласитесь выпить с ним кофе».

Гортензия быстро оглядела столы. Это был он.

Никто еще не знакомился с ней таким способом, и в первую минуту она заколебалась. Но первые слова молодого человека, сказанные в автобусе (где она могла их слышать раньше? или прочесть? она не знала этого, а вы что скажете, дорогой читатель?), его внезапное появление в Библиотеке, чтение «Таймс», хорошая погода — теплая и солнечная, но не слишком жаркая, — все это склоняло ее к доброжелательности. Она взглянула на него, и ее взгляд сказал «да». Он встал, и они вдвоем вышли из Библиотеки.


Встречи вроде той, что предстояла Гортензии и молодому человеку из автобуса «Т», происходили в бистро «Неправильный шифр», по ту сторону сквера с географическим фонтаном, столь привлекательного для читателей в эти не по-осеннему теплые деньки. Там же происходили и деловые встречи, обмен библиографическими данными или тайными каналами для добывания шифров и получения книг. Проходя через сквер, Гортензия все отчетливее ощущала чрезмерную легкость облекающей ее одежды, но не знала, как защититься от взглядов идущего рядом молодого человека, не приподняв при этом слишком короткое платье. Впрочем, молодой человек как будто не проявлял особого интереса к данному обстоятельству, и это успокоило Гортензию, но вместе с тем и разочаровало. Они прошли через сквер, лениво обсуждая ненормально теплую погоду, которая, конечно, долго не продержится, и вошли в бистро.

Официант Гастон, большой поклонник Гортензии, залихватски подмигнул ей, а она сделала вид, что ничего не замечает; несмотря на ранний час, он уже был сильно навеселе, но еще в рабочем состоянии, то есть можно было надеяться, что он не смахнет со стола полные стаканы. Гортензия и молодой человек заказали соответственно швепс и кофе. Гастон сделал Гортензии обычный комплимент:

— Повезло им, что могут на вас поглазеть, а то все пялились бы на свои пыльные старые книги.

Лицо его, цветом всегда напоминавшее вино, сейчас было еще как божоле (к концу дня оно приобретало насыщенный оттенок старого бургундского, а иногда и бордо). Гортензия долго не могла понять, как он ухитряется так напиваться, когда за ним все время следит очень строгая на вид хозяйка, наверняка не позволяющая ему пить у стойки; наконец она разгадала его тактику: в «Неправильном шифре» между столиками и стойкой бара стоял аквариум с золотыми рыбками, вокруг которого и на котором стояли комнатные растения почти в рост человека. Поставив на стойку поднос с грязными стаканами и чашками, Гастон освобождал его и тут же нагружал заказанными напитками: стакан швепса, чашка кофе, две кружки пива, бутылочка минералки и большая бутылка божоле; затем, ловким движением выхватив из-под стойки бутылку божоле или бургундского, он наливал и ставил на поднос якобы кем-то заказанный бокал вина; обслужив клиентов, он задерживался у растений, скрывавших его от хозяйского глаза, за долю секунды осушал бокал и возвращался к стойке как ни в чем не бывало, удовлетворенно блестя глазами и с заметно побагровевшим лицом. Из всех постоянных клиентов «Неправильного шифра» эти манипуляции заметила, по-видимому, лишь одна Гортензия, и для Гастона, чрезвычайно гордившегося своей уловкой, она с тех пор стала как родная. Он следил за тем, часто ли она приходит и в каком обществе, выражая при помощи всевозможных гримас и ужимок свое мнение о бывших, настоящих и будущих любовниках и поклонниках, с которыми она появлялась в кафе. Когда у Гортензии состоялась единственная и незабываемая встреча с ее наставником, профессором Орсэллсом, это вызвало крайнее недовольство Гастона, а она, разумеется, не могла ему объяснить, что с профессором ее связывают отношения совсем иного рода. В это утро он лишь лукаво взглянул на молодого человека, но никак не выразил своего отношения к нему. И Гортензия, сама не зная почему, была ему за это очень благодарна.

Глава 14 Обольщение Гортензии (окончание)

— Левый тоже хорош, — сказал молодой человек, продолжая тему разговора, затронутую в автобусе и оставленную позднее.

К сожалению, мы вынуждены называть его не иначе как «молодым человеком», ибо Гортензия, чьими глазами мы смотрим на все, начиная с предыдущей главы, еще не знает его имени. В интересах нашего повествования мы вынуждены также отказаться от описания его внешности и можем сказать лишь следующее: он был одет в черное и имел при себе маленький чемоданчик, который в кафе задвинул под стул. Весь его облик оставлял смутное ощущение какой-то незавершенности, нечеткости черт, как если бы он был братом самого себя. После вступительной фразы он стал расспрашивать Гортензию о Библиотеке, о теме ее работы, о том, часто ли она там бывает. Как он сам оказался в Библиотеке, он не объяснил. Гортензия, подумавшая вначале, что он пришел туда из-за нее, теперь задала себе вопрос: не совпадение ли это? Но она всегда охотно рассказывала о своей работе, которой отдавалась с таким увлечением, а потому пустилась в долгие рассуждения о философской системе Орсэллса, что, по-видимому, вызвало у молодого человека большой интерес. Он сидел очень прямо, положив локти на стол, внимательно слушал Гортензию и неотрывно смотрел на нее, а порой задавал какой-нибудь вопрос, чтобы подчеркнуть свою заинтересованность. Гортензия все говорила и говорила и вдруг заметила две вещи.

Во-первых, она заметила, что молодой человек смотрит уже не на ее губы, а десятью или пятнадцатью дюймами ниже, во-вторых, что расположенные там части тела, прикрытые полупрозрачным платьем (из нижнего белья Гортензия обычно носила только трусики), помимо ее воли явно и бесспорно отреагировали на этот взгляд. У нее перехватило дух. По всему телу разлилось нежное тепло, и она подумала: «Вот оно!» У Гортензии случилось то, что мадам Эсеб с ее старомодным лексиконом назвала бы внезапно нахлынувшим чувством (самой мадам Эсеб не довелось пережить этого ни с кем из Эсебов, ни с отцом, ни с сыном, ни даже с Александром Владимировичем, которого она страстно любила; к Эсебу она испытывала давнюю привязанность с оттенком презрения. Но это не значит, что такое состояние было знакомо ей лишь по книгам или, точнее, по любовным романам: когда-то и мадам Эсеб довелось узнать внезапно нахлынувшее чувство. Но это было частью ее позорной тайны, над которой мы лишь приподняли завесу, а теперь опускаем снова). Гортензия уже не вполне понимала, что говорит, от системы Орсэллса зачем-то перешла к своему выпускному сочинению по философии Юма, из эпохи ее первых любовников, и все пыталась угадать, чем дело кончится, ибо молодой человек как будто ни о чем не подозревал, хотя неизменное направление его взгляда и делало такую гипотезу совершенно неправдоподобной.

Прошло несколько минут. Волнение Гортензии достигло нижней половины тела, которую, к счастью, скрывал столик; она сама чувствовала, что речь ее становится все менее связной. У нее было впечатление (впрочем, ошибочное), что она покраснела. Она чувствовала, как сковывает ее платье, что было по меньшей мере странно и, безусловно, оскорбило бы тех, кто его задумал и создал. Наконец, после нескончаемой паузы (длившейся на самом деле минут шесть), молодой человек достал из кармана черный кошелек, изучил каракули Гастона так внимательно, словно перед ним был манускрипт XII века, достал из кошелька пригоршню монет, вглядываясь в них, словно они были ему мало знакомы, выбрал две-три, положил их на стол, затем снова взглянул на часть тела Гортензии, занимавшую его перед этим, и сказал:

— Право же, здесь слишком людно. Нам бы следовало продолжить беседу в другом месте, потому что мне трудно следить за вашими рассуждениями.


— Раз уж так получилось, — сказал молодой человек (они опять ехали в автобусе «Т»), — можно узнать, как вас зовут?

— Угадайте с трех раз, — ответила Гортензия, снова почувствовавшая себя подростком.

— Агата?

— Нет.

— Клементина?

— Нет, — с трудом выговорила Гортензия, ибо ее второе имя было Клементина.

— Ну, так значит, Гортензия?


Квартира, которую купил Гортензии ее садист-отец, находилась в отреставрированном доме XVII века, на углу улицы Вольных Граждан и Староархивной, то есть наискосок от дома 53 по улице Вольных Граждан. Она состояла из четырех больших, расположенных на разных уровнях комнат, с террасой, выходившей в сад монастыря абрикотинок; таким образом, уличный шум в квартиру почти не проникал. Придя домой, Гортензия тут же сделала пипи и надела трусики; последнее было довольно-таки нелепо, учитывая, что скоро придется опять их снимать, но, как известно, женская логика непостижима, и даже романист, который, подобно нам, посвятил долгие годы исследованию женской души (без этого не станешь профессионалом), не может утверждать, что познал все ее тайны.

На это ушло совсем немного времени, но Гортензия успела глянуть в зеркало и убедиться, что все в порядке, все как надо. Она знала (взгляды, слова и поступки мужчин — и не одних только мужчин — были достаточно красноречивы), что недурно сложена, может считаться хорошенькой, а порой даже красивой и уж во всяком случае привлекательной, но из-за природной скромности и неуверенности в себе она думала, будто все дело тут в каком-то колоссальном недоразумении, которое рано или поздно разъяснится, и тогда люди поймут, насколько она заурядна. Она признавала за своей фигурой лишь одно бесспорное достоинство: ягодицы переходили в ляжки без всякой видимой границы, образуя непрерывную линию, весьма, как ей казалось, изящную. Она снова надела платье и вернулась в гостиную. Это была просторная комната с белоснежным пушистым ковром на полу (источником страданий для уборщицы), с небольшим возвышением, к которому вели две ступеньки, и выходом на террасу. Там, на террасе, в солнечные дни Гортензия загорала — а отставной полковник Анахронизмос следил за ней в бинокль, — чтобы придать своей коже ровный нежно-золотистый оттенок, ведь вышеупомянутая особенность фигуры осталась бы незамеченной, если бы изящную линию нарушила белая полоса от купальника или трусов.

Молодой человек внимательно рассматривал коллекцию безделушек на камине — их подарила Гортензии бабушка. Гортензия предложила ему что-нибудь выпить, и он ответил, что выпил бы воды. Она открыла огромный холодильник, где стояло несколько бутылок, а из еды — только дюжина яиц и пачка спагетти. Она поставила на низенький столик у дивана два бокала и наполнила их минеральной водой; бокалы тут же запотели. Она села на краешек дивана, онопустился в кресло напротив. Он как будто не смотрел на нее, но явление, которое она наблюдала в кафе, повторилось снова, не оставив никаких сомнений относительно обуревавших ее чувств.

Они выпили воды.

Наступила пауза.

— На чем мы остановились? — спросил молодой человек.

Ответить на этот вопрос было весьма затруднительно: если имелась в виду орсэллсовская система, которую она начала излагать в кафе по его просьбе, то она начисто забыла, на чем тогда остановилась, и даже не хотела вспоминать. Если же имелось в виду другое, то она приблизительно знала, на чем они остановились, но с нетерпением ждала, что будет дальше. Ни на секунду не отводя взгляда от грудей Гортензии, словно он боялся нарушить эффект воздействия этого взгляда, молодой человек улыбнулся. Гортензия выпила большой глоток холодной минералки и отставила стакан. Молодой человек тоже отставил стакан и взял Гортензию за руку. Затем он перешагнул через разделявший их столик и сел на диван слева от нее. Гортензия почувствовала облегчение: она опасалась, что он сядет справа (так поступали двадцать восемь процентов мужчин, желавших ее соблазнить, и ей это очень не нравилось). Пока все было прекрасно.

Усевшись рядом, молодой человек взял ее лицо в ладони и нежно, без настырности поцеловал ее в губы, а затем в оба виска, щеки, подбородок, левую щеку, левый висок и в лоб; описав, таким образом, окружность против часовой стрелки — направление отсчета, принятое у математиков всего мира, кроме Польдевии, ибо польдевские математики считают в обратную сторону, — он приподнял ей подбородок и поцеловал в шею, а затем в затылок, заросший мягкими пушистыми волосками, надушенный, освещенный солнцем; там он отважился на быстрый, легкий укус, от которого по спине Гортензии пробежал, как сказали бы в любовном романе, неизъяснимый трепет, или попросту очень приятный нервный импульс. Пока правая рука молодого человека, на сей раз целовавшего Гортензию более серьезно, поддерживала ее затылок, левая рука решительно направилась к ее ноге, медленно и осторожно проследовала по колену и забралась под платье, поднимаясь все выше и проверяя форму и консистенцию того, что под платьем скрывалось. Если судить по страстности поцелуя, результат проверки весьма его удовлетворил. Но вдруг рука замерла в нерешительности, нащупав трусики. Это были трусики для особых случаев, тоненькие и почти незаметные, и то, что Гортензия, ни минуты не колеблясь, надела именно их, показывало степень ее волнения. Но рука молодого человека явно была не готова к этому: после предварительного осмотра в Библиотеке и в автобусе не ожидалось никаких, даже столь влекущих препятствий.

После секунды видимого замешательства рука снова двинулась вверх, между тем как поцелуй прервался, и правая рука переместилась на правое бедро Гортензии, пытаясь измерить его округлость (чего оно, надо сказать, очень и очень заслуживало). Итак, левая рука двинулась вверх, однако не стала пробираться между легчайшей тканью и телом, а вместо этого легла поверх трусиков, нежно накрыв ладонью то, что мы склонны назвать интимной растительностью Гортензии, поскольку более точного названия нет, и вдобавок мы не в курсе теперешних законов против порнографии.

Больше Гортензия была не в силах терпеть. До сих пор она оставалась покорной и безучастной, не сопротивлялась молодому человеку и не поощряла его; ей казалось, что происходит нечто необыкновенное, раз она не в силах пошевелиться. Но в эту минуту она издала легкий стон. Молодой человек быстро и решительно (в нужный момент она непроизвольно приподняла ягодицы) снял с нее платье. Гортензия осталась совершенно обнаженной, если не считать трусиков, которые оказались золотистого цвета, почти как ее кожа. Молодой человек не пожелал их снять, и Гортензии почудился в этом некий упрек, наказание за нежданную помеху. Но это не обеспокоило и не разочаровало ее — совсем напротив. Между тем груди Гортензии оставались в той же позе ожидания, какую они приняли еще в кафе, и молодой человек принялся легонько покусывать их одну за другой, приподнимая к себе. Так продолжалось довольно долго, и наконец он, все еще в строгом черном костюме встал, взял Гортензию за руку и повел ее в спальню.

Это была большая, просторная и удобная комната с широкой низкой кроватью и множеством подушек. На камине… (нет, мы не станем дальше описывать спальню Гортензии: это важно и интересно, но сейчас читатель ждет от нас не этого). Гортензия легла на спину. Молодой человек открыл чемоданчик, достал несессер, вынул оттуда зеленую зубную щетку, тюбик зубной пасты «Сенсодин», механическую бритву «Жиллет» с заготовленным лезвием и пену для бритья в аэрозольной упаковке. Он сразу нашел ванную, поставил на полочку свои вещи, вернулся в гостиную, закрыл свой черный чемоданчик и поставил его возле стула, на который стал аккуратно складывать одежду. Сначала пиджак, потом рубашку и брюки, затем темно-синие носки (перед этим он снял черные ботинки) и, наконец, красные плавки. Он остался обнаженным. Он стоял спиной к лежащей на кровати Гортензии, и она могла вдоволь налюбоваться им, ибо это был красивый молодой человек. В ту минуту, когда он обернулся к ней, и стало видно, что она ему не безразлична, он сказал:

— У тебя идеальные ягодицы. Идеальные ягодицы — это те, что переходят в ляжки без всякой видимой границы, так, что нельзя понять, где кончается ягодица и где начинается ляжка. Второй раз в жизни мне довелось увидеть такие ягодицы. Спасибо.

Тут Гортензия поняла, что влюбилась и ревнует.

Молодой человек подошел к кровати, но не лег, а наклонился к Гортензии, снял с нее трусики, и вот, наконец, она осталась обнаженной. А значит, пришло время закончить описание Гортензии. Завершить портрет героини, который мы набросали в главе 2.

Мы просим извинить нас за то, что этот портрет представлен не в самых выгодных обстоятельствах, когда читатель оказался бы наедине с Гортензией и смог созерцать ее сколько угодно. Но в этой сцене присутствует молодой человек с совершенно ясными намерениями, которые обусловлены его плотским желанием и логикой нашего повествования, а читатель не может ждать дольше, так как дело близится к развязке. С другой стороны, мы просим извинить нас за то, что мы ставим читателя в положение вуайера, но тут уж ничего не поделаешь: не будь в спальне этого молодого человека, на его месте был бы кто-то другой, возможно, постарше, и в любом случае там был бы сам Автор, так что нам придется всем вместе разглядывать эту красивую молодую женщину, которая нагишом лежит на кровати; ее правая нога чуть согнута в колене, бедра чуть раздвинуты, груди немыслимо напряжены (уточним, пока не забыли, ибо события развиваются стремительно, что Гортензия приняла такую позу не из кокетства и не из распущенности: она надеялась, что зрелище, открывшееся взору благодаря чуть согнутой ноге и чуть раздвинутым бедрам, сможет отвлечь внимание от коленей, которых она необоснованно стеснялась). К сожалению, читателю так или иначе придется стать вуайером, ведь книгу купят и прочтут очень многие. Стало быть, если мы осуждаем эту порочную склонность, у нас есть только два выхода из положения: либо не позволить читателю взглянуть на Гортензию (хотя будет очень обидно за него), либо предельно уменьшить число читателей, чтобы ущерб свелся к минимуму. Этот нравственный парадокс был блестяще исследован профессором Орсэллсом. Но вернемся к нашей героине.

Мы будем описывать ее согласно традиции, то есть начиная сверху: ее волосы сияли как золото; точнее, они были почти белокурыми, мягкого светло-каштанового цвета, средней длины; а волосы под мышками (к счастью, она их не сбривала!) были еще светлее и источали (слева и справа — несколько по-разному) сильный пряный аромат, который, по-видимому, обладал возбуждающим действием (по крайней мере, Гортензии часто об этом говорили, а ближе к вечеру это подтвердил и молодой человек), и который мы, к сожалению, не можем охарактеризовать точнее, поскольку для запахов не существует измерительной шкалы, как, скажем, для цветов спектра, землетрясений (по шкале Рихтера это было бы семь и девять десятых балла) или ураганов (восемь баллов по шкале Бофорта); лоб ее сверкал лилейной белизной, брови были изогнуты, как лук стрелка, и отделены от носа маленьким Млечным путем, ни шире, ни уже, чем надо; глаза, блеском превосходившие изумруды, светились, словно две звезды; на лице ее, как на утреннем небе, белизна гармонично сочеталась с ярким румянцем; рот был маленький, а губы алые. Шея длинная, ручки маленькие.

Соски ее грудей были необычайно чувствительны, а сами груди (скорее маленькие, чем большие) чуть круглились книзу, но были налитыми и упругими; ее бедра удобно заполняли ладони; пупок был маленький и круглый, живот — слегка выпуклый, покрытый почти бесцветным пушком, который тянулся прямой линией, симметрично такой же линии, спускавшейся от спины к ягодицам, о красоте коих мы не сказали и десятой доли того, что следовало, но время поджимает; пушок был похож на сережки ивы, расцветающей весною в Сьерра де Куэнка, месте, воспетом Гонгорой; внизу живота волосы были совсем светлые, еще светлее, чем под мышками, и росли пышно, ровно, аккуратно, словно садик над гротом в стиле Ренессанс. Ее чувствительное место, которое легко было найти языком или пальцем, вырисовывалось четко. Ее колени были чуть тяжеловаты, она носила обувь тридцать восьмого размера. Ногти она не красила.

А между тем молодой человек, все еще стоя возле кровати, долго смотрел на нее спереди, потом сзади, потом опять спереди. Его интерес к ней был по-прежнему бесспорным, очевидным и неослабевающим. Гортензия протянула к нему руки. Он склонился к ней, и глава закончилась.

Второе межглавье Продолжается прерванный рассказ про обольщение Гортензии, который услышала по телефону Иветта и передала Синулю; тем самым мы восстанавливаем хронологию событий

— Так она влюбилась? — спросил Синуль.

— Это мужчина ее жизни.

— И она сообщает это по телефону в его присутствии?

— Он ушел.

— Уже?

— Не говори глупостей, ему надо на работу!

— А что в нем такого необыкновенного?

— Он прекрасно умеет заниматься любовью, и он ей сказал, что у нее абсолютно идеальные ягодицы, потому что между ягодицей и ляжкой нет никакой видимой границы.

Синуль задумался.

— Это действительно так? Я не знал, что у Гортензии…

— Ну да, это одно из достоинств ее фигуры.

— А чем он еще отличился, этот супермен?

— Он почти сразу угадал, как ее зовут.

— Надо же, — сказал Синуль.

— Да, и у него такая профессия, при которой приходится работать ночью, это называется — странствующий ночной антиквар.

Синуль поднял бровь.

— Повтори-ка.

Иветта повторила.

Синуль так и застыл с поднятой бровью. Он посмотрел на Иветту, и та тоже подняла бровь.

Поднимем бровь и мы.

Продолжение окончания главы 11,
в котором продолжался ответ на отдельный вопрос из первого межглавья
Пока Иветта, Синуль, Автор и Читатель поднимают бровь (правую или левую?), мы вернемся назад, в послеполуденный час, когда неспешно завершилась глава, посвященная обольщению Гортензии.

Было жарко. Чуча мурлыкала, как умела она одна. Она мурлыкала, исполняя свой долг, но еще и для того, чтобы звуковые волны от ее мурлыканья, затронув усы Александра Владимировича и смутив его сердце, достигли лап и когтей, вонзившихся в деревянный подоконник кабинета профессора Орсэллса.

Профессор Орсэллс мыслил и громко храпел.

Но жара была такой, что перед тем как погрузиться в раздумья под мурлыканье, он открыл окно. Александр Владимирович прыгнул в комнату. Мурлыканье Чучи стало еще обольстительнее и нежнее.

Александр Владимирович прыгнул на письменный стол. Его морда коснулась изящной мордочки Чучи. Их усы соприкоснулись.

Глава 15 Инспектор Блоньяр

— Понимаешь, Луиза, — сказал жене инспектор Блоньяр, — если нет подозреваемого, это еще куда ни шло, а вот если нет мотива, это просто беда!

— Ты прав, Ансельм, — ответила она. — А почему?

Было воскресенье. Погода стояла жаркая. Жара не прекращалась с начала лета. Инспектор снял пиджак и сидел в гостиной, а его жена Луиза, вернувшись из церкви, пылесосила квартиру. У нее был новый пылесос, купленный со скидкой по совету очень симпатичного представителя фирмы, месье Неликвидиса, который жил как раз в том доме, где проводил расследование ее муж. «Это не случайное совпадение», — подумала она. Она поставила на кухонный стол коробку с пирожными, купленными у мадам Груашан. Они жили невдалеке, на бульваре Мариво, и мадам Блоньяр ходила к мессе в церковь Святой Гудулы. На кухонном столе лежала старая клеенка с рисунком, воспроизводившим вторую слева картину Мондриана на дальней стене первого зала справа в городском музее Гааги. Мадам Блоньяр пылесосила пол. Чтобы заполнить досуг, инспектор обдумывал вслух некоторые трудные дела; несмотря на шум пылесоса, жена его слышала и время от времени отвечала ему, как отвечали ученики Сократу, ибо это помогало ему размышлять.

— Почему? — переспросил Блоньяр. — Узнал мотив — считай, что нашел подозреваемого, вот почему. Нашел подозреваемого или подозреваемых — считай, что нашел разгадку. А нашел разгадку — считай, что арестовал виновных. Арестовал виновных — считай, что их осудили. Выходит, что мотив — это одна пятая всего дела, но без этой пятой нельзя обойтись, и она не менее важна, чем остальные четыре. А знаешь почему?

— Да, в самом деле, почему? — сказала Луиза Блоньяр, на минуту выключив пылесос.

— Согласись, — сказал ее муж, — что расследование — это как дом.

— Верно, Ансельм, теперь, когда ты мне это сказал, я и сама вижу: полицейское расследование совсем как дом, такое образное сравнение весьма смело, но вполне обоснованно.

— Вот-вот: обоснованно! Чтобы построить дом, нужно заложить фундамент, и расследование тоже должно иметь под собой прочную основу, и эта основа — мотив! Некоторые думают, будто основа — подозреваемый, но, по-моему, это все равно что начинать строить со второго этажа, прямо в воздухе: ничего не получится, кроме кучи битого кирпича. Вот почему так трудно расследовать такие дела, как дело Грозы Москательщиков. А если взять добротное, классическое убийство…

Луиза кивнула.

— Как надо действовать? Надо составить список знакомых жертвы, потому что в нашей стране убивают только тех, кого знают, у нас не Нью-Йорк и не Чикаго. Перебираешь знакомых, и — бац! Вот он, мотив!

— Если не ошибаюсь, чаще всего их бывает даже несколько, — отважилась заметить мадам Блоньяр, выйдя из роли эха.

— Конечно, конечно, — снисходительно заметил муж. — Но это ничего не меняет. Да, мотивов может быть несколько, но ведь за каждым из них стоит подозреваемый, и получается, что ты разом строишь фундамент и первый этаж.

— Второй, Ансельм, ты говорил, что подозреваемые — это второй этаж.

Инспектор Блоньяр нахмурился, ибо не желал потерять нить своих рассуждений.

— И если я правильно поняла, Ансельм, — сказала мадам Блоньяр, изничтожая клок пыли под креслом, — в деле Грозы Москательщиков у тебя нет мотива?

Вопрос был чисто, можно сказать, сугубо риторический, ведь мадам Блоньяр прекрасно знала, что ее муж пока не слишком продвинулся в этом деле. Оно даже снилось ему по ночам, а это не предвещало ничего хорошего.

— Ни черта у меня нет! Какой-то молодчик, которого никто не видел, каждый раз устраивает дикий тарарам, чтобы украсть грошовую польдевскую статуэтку, а потом как сквозь землю проваливается, и еще рисует на стенах, извини за выражение, писающие фигурки, хорошо хоть, что малыш Морнасье нашел эту улику. Парень далеко пойдет, но зачем все это, зачем? Чего ему надо? Что он еще задумал? Прямо зло берет!

— Не расстраивайся, Ансельм, ты докопаешься до сути, ты ведь всегда докапываешься!

Блоньяр с нежностью взглянул на жену; он развернул лакричный батончик и бросил обертку в жерло пылесоса, который поглотил ее с шелковистым шуршанием.

— И почему ты так веришь в меня? — спросил он растроганно.


Луиза Блоньяр могла бы ответить мужу не лукавя (а это с ней случалось): «потому что я люблю тебя, дурачок» или «потому что ты лучше всех», но на самом деле причина ее веры в мужа была гораздо более глубокой и потаенной и крылась в прошлом, когда они еще не были знакомы. Конечно, она всегда тщательно скрывала это, боялась, что он поднимет ее на смех, или, возможно, не хотела ставить его в неловкое положение (точнее мы сказать не можем, хотя нам в отличие от Блоньяра известны мотивы кое-каких поступков в этом романе). Дело в том, что Луиза, дочь полицейского, более того, большого полицейского начальника — отец ее, генеральный контролер Леонар, до недавней отставки был директором высшей школы полиции в Сен-Мидасе, — с шестнадцати лет, когда она стала красивой и скромной девушкой с косичками, в носочках и штанишках «кораблик» (одна из самых соблазнительных деталей старинной моды), знала, что выйдет замуж только за коллегу отца — она обожала эту профессию. Приняв решение, подкрепленное не только волевым импульсом, но и бессознательным ощущением, что так оно и будет, она задалась вопросом: кто? Надо сказать, выбор у нее был огромный, ведь перед ее глазами прошли все, кому суждено было прославить родную полицию. По воскресеньям отец часто приглашал их к себе, и она подавала им чай (генеральный контролер был вдовцом, и хозяйство в доме вела Луиза); они глядели на нее во все глаза, кто робко, кто развязно, кто искренне, а кто с расчетом, и она могла не торопиться с решением.

Она решила выбрать самого лучшего, самого безупречного, идеального. Но тут же задалась вопросом: а возможно ли это? Иначе говоря, можно ли быть уверенной, что такой человек существует и что именно он станет ее мужем? Однако путем весьма несложных умозаключений она пришла к выводу, что волноваться не о чем, ибо если ей пришла мысль о таком воплощенном совершенстве, то, значит, оно непременно должно существовать в действительности. «Вот, например, сапожник, — думала она, рассеянно проливая кипящий чай на руку пунцовому, онемевшему от смущения студенту полицейской академии, — сапожник не сможет приняться за ботинок, пока не создаст его мысленный образ, целиком или по частям. А создать образ он сможет только тогда, когда представит себе другие ботинки, запечатлевшиеся в его памяти. Стало быть, — размышляла она, — когда появится тот, кого я жду, я его сразу узнаю», — и она улыбалась смущенному молодому человеку, который не был тем, кого она ждала. Такие мысли часто приходили ей в голову, и незадолго до ее семнадцатилетия, когда отец собирался устроить чаепитие для своих лучших учеников, доказательство существования будущего мужа обрело нужную убедительность: «Я полагаю, это кто-то такой, лучше, безупречнее, совершеннее которого я не могу себе представить никого. Даже сомневаясь в правоте моих слов, я понимаю, что говорю, и человек этот существует в моих мыслях. Если же он существует еще и в реальности, а не только в моих мыслях, то в реальности он должен быть лучше, безупречнее, совершеннее, чем в моих мыслях. А раз тот, о ком я думаю, должен быть несравненно выше всех других, значит, он не может существовать только в моих мыслях. Но если так, значит, он должен существовать и в моих мыслях, и в реальности. Следовательно, он существует на самом деле».

На день ее рождения пришли лучшие из выпускников, в том числе и получивший самые высокие оценки блестящий молодой человек по имени Жубер. Столь же одаренный, сколь и честолюбивый, Жубер давно уже присмотрел себе Луизу и ухаживал за ней со всей настойчивостью, какая была возможна при строгом распорядке учебы в высшей школе и строгости отца девушки. В тот день он привел с собой приятеля, Ансельма Блоньяра, который по оценкам занимал всего лишь семьдесят третье место. Блоньяр, как и остальные, был влюблен в Луизу, но знал, что Жубера ему не обойти, и до сих пор не посещал ее чаепития. Едва взглянув на него, Луиза поняла: это он. Через шесть месяцев они поженились.


Ей ни разу не пришлось пожалеть об этом. Но сейчас так называемое дело Грозы Москательщиков встревожило ее не на шутку, и не только потому, что Ансельм из-за него плохо спал, а порой даже становился раздражительным, но еще и потому, что возможный провал был словно пятно на защитном чехле, облекавшем ее любовь к нему. Это сравнение нужно пояснить.

Блоньяры жили небогато; квартира на бульваре Мариво была небольшая и обставлена скромно, не считая гарнитура из четырех очень красивых кресел, подаренных Луизе к свадьбе престарелой тетушкой. У Луизы, рачительной хозяйки, была мания чистоты. За обедом и ужином, как правило, не садясь за стол сама, она несколько раз подбирала крошки вокруг тарелки каждого гостя (когда они с мужем ели одни, она поступала так же), чтобы не запачкать сияющий зеркальным блеском паркет. Для кресел она собственноручно изготовила чехлы, которые надевались, если в гостиной никого не было. Но однажды и чехлы показались ей такими красивыми, что стало жалко их пачкать, и она положила поверх чехлов еще накидки, чуть менее красивые. Если на накидках появлялись пятна, это причиняло ей боль, но, конечно, не такую сильную, как если бы пострадали чехлы, не говоря уж о великолепии самих кресел. Так было и с ее любовью: провал расследования умалил бы совершенство Ансельма, но это было бы как пятно на накидке поверх чехла, покрывающего кресло ее неизбывной любви. Вот почему она тревожилась, но в сущности не так уж и сильно.

Именно она предложила устроить этот воскресный обед, для которого были куплены маленькие трубочки с кремом у мадам Груашан и готовилось превосходное тушеное мясо — это способствует работе мозгов в жаркую погоду. Был приглашен холостяк Арапед, а еще мадам Блоньяр настояла на том, чтобы молодой Морнасье, Рассказчик, принял участие в обеде и в последующем военном совете. Она сгорала от желания увидеть человека, который нашел улику, не замеченную Ансельмом, не говоря уж обо всех прочих, которые Ансельм обнаружил помимо него.

Назначенное время приближалось (гости должны были прийти без четверти двенадцать, ибо мадам Блоньяр сохранила свои провинциальные привычки: обед в двенадцать, ужин в семь, если, конечно, Ансельм не задерживался на работе). Луиза велела мужу побриться и почистить зубы, потемневшие от лакричных батончиков, и пошла на кухню доводить до готовности тушеное мясо. Это блюдо она всегда готовила с особой тщательностью, потому что оно стало причиной первой и единственной драмы в ее супружеской жизни.

Тогда Блоньяры только что поженились, только что устроились в своей первой квартире в провинциальном городке, где началась его служба, и молодая женщина (ей не было еще восемнадцати) впервые готовила мужу обед. Крошечная квартирка была на шестом этаже неказистого дома, в бедном квартале, но на тихой улице; стоял сентябрь, было жарко, и Луиза приготовила тушеное мясо: всю ночь оно томилось на медленном огне, в винном соусе с пряностями; утром она дала ему остыть, тщательно сняла жир, снова поставила на плиту, снова сняла жир; незадолго до прихода Ансельма сварила морковь; под конец она встала у окна и то и дело высовывалась на улицу, высматривая знакомую плотную фигуру, чтобы в последнюю минуту сдобрить благоухающий соус тертым сыром. Но вот и Ансельм. Она услышала, как он открывает дверь. Он вошел в кухню и вдруг, не сказав ни слова, даже не поцеловав ее, угрожающе нахмурил черные брови, схватил благоухающую кастрюльку и выбросил ее в окно! Он терпеть не мог сыр!

Глава 16 Стратегия паука

— Действовать будем так, — сказал инспектор Блоньяр.

А мы с инспектором Арапедом, наевшись тушеного мяса и трубочек с кремом, внимательно его слушали.

— Нервный центр всего дела, его гордиев узел — теперь я в этом убежден так же, как и вы (он кивнул в мою сторону), — находится в доме 53 по улице Вольных Граждан. Нутром чую, — добавил он, не замечая, что цитирует любимое выражение своего коллеги и друга из Скотланд-Ярда, инспектора Ловетта (принявшего Блоньяра в свой «Союз друзей английского барсука»: см. «Блоньяр в Лондоне», следующую книгу нашей серии, которую мы выпустим, если разойдется эта — поняли намек?). — Наш молодчик прячется в одном из шести подъездов этого дома. Он летает там и сям, как увертливая, но безмозглая муха. А мы запасемся терпением, как паук, мы соткем паутину и заманим туда муху, то есть Грозу Москательщиков. Ладно! Где раскинуть паутину? В сквере напротив дома, примыкающем к Святой Гудуле, есть три скамейки. На средней с утра до вечера буду сидеть я, переодетый бродягой. Это позволит мне расспрашивать людей в местных магазинах, особенно у мадам Эсеб, и в кафе, не привлекая к себе внимания. Инспектор Арапед, которого абсолютно невозможно принять за кого-либо, кроме как за инспектора полиции, будет опрашивать всех официально. А вы, молодой человек, заставьте разговориться ваших друзей в этом квартале. Никакой конспирации, напротив, преступник должен знать, что мы идем по его следу, он должен испугаться и совершить промах. И этот его неизбежный промах будет подобен полету неосторожной мухи, он угодит в паутину, а в центре паутины буду сидеть я, Блоньяр.

— Оʼкей, шеф, — без энтузиазма согласился Арапед.

Он терпеть не мог это занятие — целыми днями записывать в блокнот идиотские ответы свидетелей на дурацкие вопросы, которые по обязанности надо им задать. Потом надо было распечатать все в трех экземплярах и, наконец, кратко изложить Блоньяру, чтобы тот не тратил свое драгоценное время на чтение.

— С чего начинать?

— С бакалейной лавки.

Выйдя от Блоньяров (инспектор Арапед остался обсудить некоторые детали), я свернул на улицу Козий Скок, миновал винный магазин, где купил бутылку муската для мадам Блоньяр (очаровательная женщина, очень утонченная, но с головой ушла в хозяйство), и сел на скамейку в саду на Арденнской площади. Надо было собраться с мыслями. Я поразмышлял о Деле, о его возможном скором завершении, а затем подумал о Гортензии, которую не видел с того самого утра, утра начала романа. Она больше не проходила в восемь часов мимо лавки Эсеба; возможно, она заболела. Я решил расспросить о ней у Иветты — кажется, это ее подруга, — но мой интерес к Гортензии пошел на убыль, опасный момент уже был позади.

Недалеко от меня двое малышей, очевидно брат и сестра, играли на лужайке. За ними присматривала очаровательная молодая особа, с которой я тут же завязал беседу: это оказалась студентка из Польдевии по имени Магрушка, приехавшая в город на лето (мы вставили эту сцену для того, чтобы читатель не волновался за Рассказчика: истины ради мы лишили его всякой надежды на взаимность Гортензии, но зато, скажем по секрету, студентка Магрушка не останется к нему равнодушна). Примерно через час я расстался с ней, чтобы написать отчет о совещании у Блоньяра, и мы условились о встрече в ее свободный день. В сквере Отцов-Скоромников никого не было.


Теперь, когда я перечитываю в синей тетради эти заметки, все видится мне гораздо яснее и отчетливее, чем два года назад, когда я по горячим следам, сразу после развязки, написал бестселлер, благодаря которому смог целиком посвятить себя призванию романиста (имеется в виду «Блоньяр и Гроза Москательщиков», первый роман блоньяровской серии: просим не путать это дешевое чтиво с нашими сочинениями. — Примеч. Автора). Теперь уже очевидно, что поворотным пунктом в расследовании стал этот обед и вдохновенный, беспроигрышный план Блоньяра, принятый в присутствии Арапеда, жены инспектора и меня самого перед блюдом с пирожными: раскинуть паутину на скамейке сквера Отцов-Скоромников. Конечно, буря в ночь осеннего равноденствия поставила решающую точку, подбросила недостающую улику, и все же, если бы в сквере почти круглые сутки не сидел Блоньяр, неузнаваемый, но излучающий энергию, ум и упорство, то преступник скорее всего не допустил бы роковую оплошность, которую ветер, орудие судьбы, превратил для него в катастрофу.

В понедельник утром в сквере появился инспектор, закутанный в длинный, засаленный, проеденный молью старый халат, в замасленном берете (им вытерли сковородку мадам Блоньяр), с лакричными разводами на лице, обутый в кеды, которые он позднее сменил на резиновые сапоги. Я почти уверен, что преступник физически ощутил его присутствие, его ауру, его жажду справедливости и стал терять почву под ногами.

Среди всех данных, какие удалось собрать Арапеду, ежедневно в десять утра являвшемуся с докладом к инспектору прямо в сквер (а я с моей синей тетрадкой садился на скамейку рядом, чтобы сделать заметки для будущей книги), первую ниточку нам подбросила консьержка, мадам Крош: по ее сведениям (ради которых несчастному Арапеду пришлось вынести целую лавину грязных сплетен и доносов на каждого жильца) за последние два года в доме не появилось ни одного нового лица; в двух или трех квартирах никого не было — их владельцы уехали в провинцию или за границу, но не стали на это время сдавать их внаем. Так она сказала Арапеду, и мы ей поверили. И Блоньяр молниеносно сделал вывод — преступника надо искать среди обитателей дома, это господин с респектабельной внешностью, которая вводит в заблуждение даже его близких, своего рода доктор Джекил, скрывающий в себе мистера Хайда. Это был первый шаг к истине.

Второй шаг нам помогла сделать юная Вероника Буайо; поделившись с ней батончиками, инспектор заручился ее доверием и получил шанс выловить жемчужины в потоке детского лепета. Много раз, надеясь, очевидно, на еще один подарок доброго дяди, она повторяла, что черная краска — это так интересно, и неправду говорит мама, будто маленькие девочки всегда пачкаются, если рисуют черной краской, а еще неправда (она рассказывала об этом с перерывами в несколько дней, среди других разговоров, и только Блоньяр с его феноменальной памятью мог связать все воедино), будто черная краска больше не продается. Однажды вечером она видела в окно (квартира Буайо находится в третьем подъезде на первом этаже, и Вероника влезала на подоконник, чтобы впустить Александра Владимировича), как один дядя играл с банкой черной краски. Она показала Блоньяру, где играл дядя, но для меня навеки останется загадкой, как инспектор сумел добиться своего, не пообещав за это банку краски. Но дело не в этом; показания Вероники позволили резко сузить круг подозреваемых, ибо вышеупомянутый дядя (описать его она не смогла, но нельзя же иметь все сразу) выходил из четвертого подъезда.


Трудно было переоценить последствия этого открытия, и когда я услышал новость, меня пробрала дрожь восторга. Даже обычно невозмутимый Блоньяр, казалось, был перевозбужден, и будь он настоящим бродягой, я поклялся бы, что он пьян. Только Арапед оставался холодно-бесстрастным и даже пожал плечами, но для него это было типично. Число подозреваемых сразу сократилось до девяти, так как в четвертом подъезде было только девять обитаемых квартир; дом был пятиэтажным, на каждом этаже по две квартиры, итого десять, но в одной квартире, по словам мадам Крош, сейчас никто не жил, значит, их оставалось девять.

Тут Арапед достал из большой черной папки, которую держал под мышкой, план четвертого подъезда, и мы углубились в список жильцов. Выглядел он так:


Левая сторона

Первый этаж: месье Андерталь, антиквар;

второй этаж: месье Неликвидис, представитель фирмы (пылесосы и сковородки);

третий этаж: семья Орсэллс;

четвертый этаж: месье и мадам Ивонн;

пятый этаж: мадемуазель Мюш.


Правая сторона

Первый этаж: месье Жозеф, пономарь Святой Гудулы;

второй этаж: мадам Энилайн, химическая чистка и крашение;

третий этаж: семья Груашан;

четвертый этаж: временно свободен;

пятый этаж: сэр Уайффл, писатель-свиновед на пенсии.


Блоньяр долго размышлял над этим списком. Потом сказал:

— Мадемуазель Мюш, конечно, можно не принимать в расчет. Наш преступник — мужчина.

— Но, шеф… — начал Арапед.

— Никаких «но»! — отрезал Блоньяр. — А кроме того, если мне не изменяет память и если в твоем докладе нет ошибки, в ноябре прошлого года мадемуазель Мюш стукнуло семьдесят три, и я не очень представляю, как она выходит по ночам рисовать на стенах черной краской мужчин, которые мочатся, а уж тем более — как она устраивает погромы в москательных лавках. Князь Горманской в отъезде, его квартира пустует — стало быть, две квартиры исключаем. Остается семь.

Я не мог представить себе в роли преступника булочника Груашана или пономаря, и Блоньяр согласился со мной, что это маловероятно, но в расследовании преступлений не стоит полагаться на маловероятность, и не стал вычеркивать их из списка. Правда, он признал, что они остаются в нем ненадолго.

— Сейчас я назову вам подозреваемых в порядке вероятности, каким он видится мне, — сказал он.

Я тут же зафиксировал это на бумаге. Скоро мы увидим, как Блоньяр был близок к истине.


Список подозреваемых в порядке вероятности, как его видел инспектор Блоньяр:

1,2. Месье Неликвидис и месье Ивонн (в равной степени);

3. Орсэллс;

4. Андерталь;

5. Сэр Уайффл;

6. Груашан;

7. Жозеф.


— Так, ребятки, — сказал инспектор, потирая измазанные лакрицей руки, — дело начинает проясняться!

Глава 17 Орсэллс

Гортензия была на седьмом небе. Она искрилась весельем, хотя бесконечные любовные игры, которым она предавалась с новым любовником, совершенно истощили ее силы. Он проявлял в этом такую фантазию и изобретательность, что порой она просто диву давалась. Ее восторгу не было конца. Все это было хоть и прекрасно, но несколько утомительно, и после того как она два дня подряд опаздывала к мадам Груашан на полчаса, ей пришлось, сославшись на диссертацию, попросить освободить ее от торговли по утрам. Груашаны пошли ей навстречу, не уменьшив жалованья — по крайней мере, на время. Между тем с диссертацией дело тоже обстояло неважно: помимо физической усталости от любовных безумств ей никак не удавалось сосредоточиться на трудных вопросах философии, и все время, когда Он не был с ней, на ней, вокруг нее или позади нее, она мечтала о нем или подробно рассказывала Иветте, что он сказал и что сделал.

Так Иветта, слово в слово передававшая все Синулю (оба они с каждым днем поднимали брови все выше), узнала, что молодой человек из автобуса «Т» носил фамилию Морган (именно так мы будем называть его впредь; настоящую его фамилию мы пока назвать не можем, а если фамилия Морган подходит для Гортензии, то она подойдет и нам), мать его была англичанка, отца он не помнил. Каждый вечер, около девяти, оставив обессиленную Гортензию в постели, перекусив яичницей, сардинами или спагетти, которые она готовила для него дрожавшими после изощренных забав руками, он брал свой черный чемоданчик и уходил на работу, работу странствующего ночного антиквара. Несмотря на настойчивые расспросы Иветты, Гортензия не смогла рассказать о его работе подробнее, и, по правде говоря, это ее не очень интересовало.

Тем временем положение с диссертацией становилось угрожающим: она обещала своему научному руководителю, профессору Орсэллсу, представить к концу лета подробный план; лето закончилось, а план еще не был закончен, и при ее теперешнем образе жизни не было никаких шансов закончить его к сроку. Поразмышляв об этом несколько дней, она решилась пойти к Орсэллсу и попросить об отсрочке. Чтобы подготовиться к этому испытанию, она, как всякий раз, когда у нее случались затруднения, решила накануне визита купить себе платье и две пары туфель.

Всю одежду, купленную при таких обстоятельствах, она засовывала в огромный шкаф и никогда не доставала оттуда: эти вещи покупались не для того, чтобы их носить, а в качестве транквилизаторов. Носила она то, что покупал ей отец, когда в очередном приступе отцовского садизма он приглашал ее на обед, угощал семгой и дарил деньги либо квартиру. Она выбирала совсем другие ткани, другие цвета, другие цены; это были два совершенно разных гардероба, и, конечно, они хранились в разных местах. Итак, в тот день она купила две пары синих туфель и красное платье и, придя домой, тут же засунула их в шкаф. У нее было смутное ощущение, что в прошлый раз (по случаю разрыва с очередным другом) шкаф переполнился до отказа, она даже подумала, не купить ли еще один, но, по-видимому, она ошибалась: в шкафу оказалось достаточно места.


В то время Филибер Орсэллс, несомненно, был самым видным интеллектуалом города, а следовательно, и страны (в других местах, конечно, тоже водились интеллектуалы, но им не суждено было стать видными, поскольку они не жили в этом городе). Каждая из тридцати пяти его книг получила отзывы в прессе, а тираж их порой достигал пяти тысяч экземпляров; он высказывался обо всех важных событиях и по всем актуальным вопросам, и книги его обычно назывались так: «Современная философия и Икс», «Современная философия и нефть», «Современная философия и промышленная революция» и так далее. Он непрестанно призывал соотечественников взглянуть на мир философски и осознать, наконец, что в этом мире существуют: новые средства массовой информации; комиксы; научно-фантастические фильмы; безработица; сексуальная, антисексуальная или парасексуальная революция; ислам, буддизм, и так далее, и тому подобное. Его высказывания были, как правило, весьма решительны, и газеты охотно воспроизводили их, отводя им один или целых два процента места, которое обычно занимали интервью велогонщиков, рок-звезд или лидеров модных политических партий. Его успех был бесспорен, особенно у молодых интеллектуалов и студентов, которых подкупало широко распространенное мнение, что Орсэллс — маргинал, выдающийся ум, притесняемый властями, угнетенный, замалчиваемый, ненавидимый генералами от науки и литературы, консерваторами, и прочее, прочее, прочее. Вся его слава идейного борца была построена на этом мифе, в который искренне уверовал он сам (это всегда идет на пользу делу).

В частной жизни он был прост и скромен. В перерывах между курсами лекций в Америке, Японии или Германии он жил с женой и двумя дочерьми, близнецами по имени Адель и Идель, в небольшой квартире дома 53 по улице Вольных Граждан. Он был женат на своей бывшей студентке, на восемнадцать лет моложе его; она была невозмутимой, кроткой, белокурой, бледной; вот уже лет десять она почти не разговаривала. В девичестве она звалась Энада Ямвлих.

Орсэллс приветливо поздоровался с Гортензией и провел ее в свой кабинет. Извинившись, он попросил подождать, пока он дочитает страницу корректуры своей тридцать шестой книги. Гортензия воспользовалась этой задержкой, чтобы внимательно осмотреть комнату (это могло бы стать отличным поводом для пространного и тщательного описания, помогающего раскрыть характеры обоих персонажей благодаря описываемым предметам, но мы не станем пользоваться этим избитым приемом XIX века, из-за которого интерьеры квартир превратились в «нравоучительные пейзажи»). На письменном столе философа, ближе к левому углу, лежал путеводитель по Польдевии, открытый на разделе «Искусство».

На встречу с профессором она явилась в строгом туалете, а не в том легком одеянии, которое носила последнее время по настоянию Моргана (в память об их первой встрече, как он говорил) и особенность которого заключалась в отсутствии нижнего белья и в полупрозрачности платья. На улице по-прежнему стояла жара, и Гортензия чувствовала себя стесненно из-за непривычной одежды, а также, возможно, из-за того, что пришла сюда с такой неблаговидной целью и доставит огорчение великому человеку, безоглядно в нее поверившему.

— Ну-с, — сказал Орсэллс, — как дела? Как ваши успехи?

Гортензия твердо решила не давать честного ответа на этот вопрос. Она ответила уклончиво, рассказала о своей усталости, но скрыла ее истинную причину, намекнув только, что это связано с работой в булочной. Под конец она попросила совета — как ей казалось, это был лучший выход из положения. Орсэллс обожал давать советы.

Ее расчет оправдался. Нет, на совет она не рассчитывала да и не нуждалась в нем, тем более что трудность своего положения она обозначила весьма туманно (а как объяснить научному руководителю, что все ваше время уходит на плотские утехи?); кроме того, советы, щедро раздаваемые Орсэллсом (и правым, и левым, и центристам, а также культуристам и нумизматам), отличались такой обобщенностью и отвлеченностью, что не могли повредить никому; просто она надеялась выпросить желанную отсрочку, посадив его на любимого конька.

— Дитя мое, — начал Орсэллс елейно-наставительным тоном, — при всех обстоятельствах, особенно в вашем случае, следует обращаться к истокам, то есть к основам, которые являются одновременно онтологическими и моральными, относящимися к этике и в то же время к онтологии, или, как предпочитаю говорить я, — вы знаете мои маленькие слабости, — к онтэтике.

— Трактат «Онтэтика», книга первая, глава первая, сноска «один», первая строка, — машинально пробормотала Гортензия.

— Как вам известно, все основано на моральном значении глагола «надлежать». Фраза «надлежит сделать А» подразумевает, что мы обязательно должны стремиться к исполнению А, и притом во всех возможных мирах, где стоит проблема бытия, а точнее, как я говорил на лекции в первом семестре 19… года, виртуального бытия. «Надлежит» имеет также и всеобъемлющий смысл: говоря «надлежит сделать А», я тем самым утверждаю, что всякому человеку (кому-то другому или мне самому, во всех возможных мирах) надлежит сделать А в идентичных обстоятельствах (то есть в таких же обстоятельствах независимо от положения во времени и пространстве, занимаемого этими индивидуумами и этими мирами). Следовательно, «надлежит сделать А» можно истолковать как «я хочу, требую и приказываю, чтобы в любой схожей по абстрактным характеристикам ситуации абсолютно каждый сделал А».

Из этих предпосылок, которые не поставил бы под сомнение ни один здравомыслящий философ (лицо профессора на мгновение омрачилось при воспоминании об одном собрате, все же поставившем их под сомнение), я вывел «золотое правило онтэтики», особенно применимое, как говорят наши кембриджские друзья, в вашем случае:

Вы вправе поступить с кем-либо определенным образом, только если вы готовы:

1. сделать то же самое во всех возможных мирах;

2. согласиться с тем, чтобы объектом данного поступка стали вы сами.

— В любом из возможных миров? — спросила Гортензия.

— В любом извозможных миров, разумеется. Это я вам привел в сжатом виде тот вывод, который неизбежно следует из «золотого правила». А теперь, дитя мое, попробуйте применить это правило к вашей просьбе об отсрочке, учитывая, что в этом мире объектом вашего поступка являюсь я, — сказал он с улыбкой.

— Да, конечно, — сказала Гортензия, — но, может быть, надо попробовать на другом примере, более далеком от нас…

— Ну ладно, предположим, что я задаю следующий вопрос: должен ли я оттолкнуть стоящего впереди человека, чтобы раньше него сесть в автобус? Это конкретная, насущная проблема, которая сплошь и рядом возникает в нашей повседневной жизни. Подъезжает автобус, мы видим, что он переполнен и что если мы проявим пассивность, то не сядем в него даже последними, зато будем первыми, кто не сел. Тут-то и возникает вопрос: толкать или не толкать? У вас остается секунда на то, чтобы применить «золотое правило онтэтики». Вот почему надо знать все его аспекты. «Золотое правило» гласит: я должен толкнуть его в том и только в том случае, если в конечном итоге для меня лучше, чтобы я толкал и меня толкали, а не то, чтобы не толкали никого — ни меня, ни человека, стоящего передо мной в очереди на автобус. Ибо абстрактный смысл данной ситуации в том, что толкать и быть толкаемым — по сути одно и то же, а это, согласитесь, глубочайшая философская истина. То, что объект и субъект меняются местами, ничего не меняет. Но вся прелесть в том, — и Орсэллс, увлекшись, порывисто схватил Гортензию за правое колено, — что эта моральная теорема действует только в том случае, если стоящий впереди хочет того же, что и вы. Но ежели впереди вас стоит какой-нибудь робкий паренек или беспомощная старушка, которые вовсе не желают толкаться и не будут особенно возражать, если толкнут их, — в этом случае толкаться надо. Толкайтесь, толкайтесь — у вас на это полное моральное право! Можно было бы рассмотреть вариант той же ситуации с тремя участниками, — добавил Орсэллс, — именно таким путем мне удалось решить проблему «трех небесных тел», над которой безуспешно бьются физики и астрономы.

Гортензия высвободила колено, поблагодарила Орсэллса за бесценный совет и сказала, что ей необходимо выяснить, какие аспекты «золотого правила» применимы к ее научной работе. Без сомнения, через два месяца она сможет дать исчерпывающий ответ на этот вопрос (именно такую отсрочку она просила у профессора: возможно, в ноябре, думала она, любовные безумства не будут отнимать у нее столько времени, и ей удастся сосредоточиться на плане диссертации).

И она ушла.

Глава 18 Великая буря осеннего равноденствия

Этому событию предшествовала долгая подготовка. Словно повинуясь небесному велению, за несколько дней до равноденствия духота начала сгущаться и постепенно стала невыносимой. Дети ни с того ни с сего поднимали рев, царапались, доводили родителей до ручки; родители без всякого повода орали друг на друга; продавцы лимонада процветали, едва успевая подвозить товар; собаки высовывали язык от жажды; деревья, дома и даже небо покрылись, будто пленкой, липкой испариной; холодильники тоже высовывали язык; люди на террасах кафе напоминали китов, выброшенных на берег в Биаррице. Отец Синуль не протрезвлялся, причем непреднамеренно: каждая очередная кружка пива выходила из него потом, и жажда только усиливалась. Даже инспектор Блоньяр выпивал по три двойных гренадина-дьяволо. Надвигалась великая буря осеннего равноденствия. Метеорологи предсказывали ее уже шесть раз, но ее все не было. Над Святой Гудулой плыли тяжелые черные тучи, похожие на мешки с мукой или цементом; они в сомнении качали головой и уносились вдаль, чтобы пролиться дождем где-нибудь над Польшей или над Триестом.

И вот, наконец, момент настал. В три часа дня на улице почти стемнело. Небо было цвета олова, или ярь-медянки, или пепла на пожарище. Антиквару Андерталю (он побежал домой, в четвертый подъезд, на первый этаж дома 53 закрывать окна, которые оставил открытыми, чтобы уловить хотя бы слабое дуновение воздуха) это напомнило древнеанглийский оловянный сосуд, приобретенный им за сходную цену и суливший большую выгоду. Тучи проплывали совсем низко, сливаясь воедино и угрожающе нависая над головой.

В шесть вечера, за два часа до захода солнца по летнему времени, изобретенному нам на радость в двадцатые годы сенатором Онора, упало несколько капель дождя. Но то была ложная тревога. Однако птицы попрятались, и улица опустела. На самом деле Провидение собиралось начать боевые действия к восьми часам. Месье и мадам Буайо пререкались с последними покупателями. Буайо гонял мух, укрывшихся в лавке и от страха забывших про ростбиф. Маленькая Вероника сидела одна в детской. Ей совсем не нравилось небо за окном, она очень испугалась и хотела уже заплакать и позвать маму, чего обычно из гордости старалась не делать, как вдруг к ней на кровать вскочил Александр Владимирович и потерся прохладной мордочкой о ее нос. И она сразу перестала бояться.

— Алисан Владимивич! — нежно сказала она.

Александр Владимирович быстро лизнул ее шершавым языком, затем залез к ней на грудь, как на перину, и вскоре она заснула; и сам он задремал на часок, убаюканный ее мерно поднимавшейся и опускавшейся грудью.

Поднялся ветер, из песочницы полетел песок; для острастки ветер перевернул несколько помойных баков, потом остановился и стал выжидать; улица снова опустела. По радио все еще передавали, что завтра будет ясная солнечная погода. Но вот ветер принялся за дело по-настоящему. С дома на Староархивной улице сорвались три черепицы и кусок карниза. И началась неистовая буря осеннего равноденствия. Захлопали небрежно закрытые окна, пошел счет разрушениям (прочие подробности см. у Виктора Гюго и Джозефа Конрада). Александр Владимирович проснулся и тихо удалился, не разбудив девочку.

Буайо закрыл магазин, мадам Буайо отправилась на кухню греть ужин. Настало время традиционного визита Александра Владимировича, когда их с мясником объединяло общее дело, ибо у них была одна и та же страсть, и даже буря не могла помешать ее удовлетворению. Это происходило лишь в определенный час, вдали от осуждающего взгляда мадам Буайо и в отсутствии покупателей: к концу дня, после того как товар был убран в холодильник, а мусор выброшен, на прилавке под старинной картиной, предметом особой гордости Буайо (см. гл. 2), оставались кусочки более или менее жирной баранины, свинины, телятины и говядины, и мясник их съедал; но не в одиночку, а вместе с Александром Владимировичем, у которого была та же страсть. Однажды, когда он угощался один, жена застала его за этим занятием и пришла в ужас, вот почему он стал делить трапезу с Александром Владимировичем, чтобы иметь оправдание в случае внезапного появления мадам Буайо. Александр Владимирович также любил утолять свою страсть потихоньку: ведь он знал, что Буайо ни за что не донесет на него мадам Эсеб.

Полакомившись, он пробежал через сквер и вышел навстречу буре, прижимаясь к стенам, — продолжить свое ночное наблюдение. Ибо Александр Владимирович, словно тень, следовал за молодым человеком из автобуса «Т», тем, кого Гортензия знала и любила под именем Морган, и тем самым, как мы теперь можем признаться (читатель, конечно, давно уже догадался об этом, ведь читатель гораздо умнее нашего редсовета, который потребовал этого идиотского разъяснения, — а что поделаешь?), кого Александр Владимирович видел в доме 53 и о ком, как показало расследование Арапеда, консьержка мадам Крош не имела ни малейшего понятия: то есть, по всей очевидности (но мы этого не утверждаем!), молодой человек самовольно занял пустующую квартиру.

Александр Владимирович шел за ним повсюду; довелось побывать и у Гортензии, где он насмотрелся на прелести нашей героини и неоднократно был бесстрастным свидетелем любовных игр, с его точки зрения, далеко не столь изысканных, как восхитительный танец рыжей кошечки Орсэллсов, которой он посвящал все свободное от слежки время. А следить за молодым человеком было необходимо: хотя Александр Владимирович во многом уже разобрался, решающего звена в цепи пока недоставало. Он знал, что, несмотря на бурю, а возможно, именно из-за бури, молодой человек сегодня ночью выйдет из дому, и чувствовал, что скоро совершит открытие, которое изменит все его будущее.

А буря вовсю бушевала над городом; под ударами ветра автомобили выписывали зигзаги, стараясь по возможности не сталкиваться друг с другом; автобус «Т» застрял на перекрестке, и одна миниатюрная старая дама в миниатюрном автомобильчике, едва доходившем автобусу до щиколотки, поносила его такими словами, что люди в автобусе вздрагивали от удивления, когда удавалось их расслышать, — свирепый ветер то и дело набивал рот воздухом, не давая переварить его и выдохнуть. А влюбленная пара, не обращая внимания на весь этот кавардак, увлеченно применяла на практике формулу, которую вы можете найти (под названием corkscrew movement[5]) в одном из томов «My Life and Loves»[6] Фрэнка Харриса — одной из любимейших книг Гортензии, когда ей было четырнадцать лет. Она добралась до нее, взломав «особый» ящик родительского книжного шкафа, и отдала ей предпочтение перед Крафт-Эбингом и Хавелоком Эллисом. И Фрейдом.

Александр Владимирович вздохнул, уселся в выжидающей позе, подобрав под себя лапы, и стал думать о другом.


Буря бушевала всю ночь. Между двумя натисками ветра пошел дождь. На город низверглись потоки воды, унося к переполненным водостокам всевозможный мусор и выполняя за городское управление большую часть непосильной работы по уборке собачьего дерьма, из-за которого наши улицы превратились в сплошную добрую примету.

Молодой кн… (досадная опечатка: мы хотели сказать «молодой человек»), как и предвидел Александр Владимирович, надолго ушел из дому этой ночью. Он надежно защитил себя от непогоды, надев непромокаемый плащ и клеенчатую шляпу. А вот Александр Владимирович, несмотря на свою осторожную походку и знание местности, все же промочил лапы; он от души пожелал, чтобы эта история поскорее закончилась. Молодой человек вернулся к себе (если можно так сказать) около трех часов ночи, как обычно, нагруженный чемоданами и свертками; вскоре он отправился к Гортензии, чтобы насладиться отдыхом (мы не говорим: праведным отдыхом).

Буря почти что исчерпала свои сюрпризы. Тучи, вернее, то, что от них еще осталось и было в состоянии двигаться, построились в когорты, центурии и легионы и ушли к востоку, постепенно освобождая небо и готовя нежную утреннюю зарю над опустошенным городом: на земле валялись ветки деревьев и каминные трубы; из прорванной канализации выливались мутные хлорированные потоки и смешивались с чистыми небесными водами; в общем масса работы для водопроводчиков и мусорщиков, а впоследствии и для армии, поскольку наводнения не заставят себя ждать.

Но в этот предрассветный час все было спокойным и безмятежным. Атмосферное давление и степень влажности воздуха резко изменились, горожанам стало легче, они обрели наконец долгожданный отдых и легли спать, заранее готовые к тому, что жизнь в городе придет в норму не сразу. Птицы снова появились на деревьях, напились из луж и защебетали среди свежей, вымытой листвы нечто похожее на мелодии Мессиана. Солнце, от страха спрятавшее голову под подушкой, уже собиралось потихоньку возвращаться. Водосточный желоб в сквере Отцов-Скоромников был забит землей и песком. Дождевые реки оставили после себя извилистые песчаные дюны и отмели, удивительно напоминавшие пересыхающее русло Луары, и ученые из университетской лаборатории внутренних вод, которым министерство урезало фонды, решили продолжить исследования здесь, поскольку воспроизведение явлений природы в натуральную величину было им уже не по карману.

Александр Владимирович удостоверился, что молодой человек крепко спит в объятиях Гортензии, нагой, невинной и такой безмятежной в час грозного ненастья, словно на нее слетел безгрешный сон Вероники Буайо. Затем он выскочил на перекресток, перешел улицу Вольных Граждан и вернулся в сквер, где вдруг застыл как вкопанный перед открывшимся ему зрелищем. Под окном одной из квартир в третьем подъезде, а именно квартиры на третьем этаже справа, где жил молодой человек, лежали обломки какого-то керамического изделия, очевидно, посуды; хотя нет, это были обломки статуэтки, которую Александр Владимирович видел в главе 3 на подоконнике рядом с бутылкой молока. Резкий порыв ветра нарушил ее равновесие, и она, повинуясь силе тяжести, с ускорением, близким к g (с учетом сопротивления воздуха, разумеется), упала вниз и разбилась на N кусков (он не успел их сосчитать); Александр Владимирович в одно мгновение увидел опасность, угрожающую его планам; так же мгновенно он понял, что надо делать, и начал действовать (все вместе заняло не более секунды, ведь коты обладают необычайно быстрой реакцией); оглядевшись вокруг и убедившись, что его никто не видит (было шесть утра, небо на востоке едва начало светлеть, но сквер Отцов-Скоромников был совершенно безлюден), он передвинул лапой обломки статуэтки (по одному) на нужное расстояние.

Затем он улыбнулся в усы и возвратился в бакалейную лавку.

Дополнение к главе 18 и одновременно
продолжение ответа на отдельный вопрос
из первого межглавья, который уже продолжался
в главах 9, 11 и во втором межглавье
Коты обладают необычайно быстрой реакцией, и передвижение обломков статуэтки, поверженной наземь во время великой бури равноденствия, заняло всего лишь секунду. Но нам надо с большим упорством, чем в предыдущей главе, задаться вопросом: с какой целью Александр Владимирович совершил этот поступок, возымевший ощутимые последствия. Глава 18 (настоящее дополнение относится к ней, будучи вместе с тем продолжением рассказа о любовном приключении Александра Владимировича) дала Александру Владимировичу некий мотив, правда окутанный тайной. И у главы 18, конечно, имеются на это свои причины (нам ли не знать, мы сами ее писали). Однако следует помнить, что у кошачьих поступков в отличие от человеческих никогда не бывает единственного или даже главного мотива. Когда человека раздирают различные чувства, в конечном итоге побеждает одно (это происходит от несовершенства человеческой речи, неспособной выразить все в таком гармоничном звуке, как «мяу», но растягивающей мысль на длинные фразы. Не говоря уже о различии языков, множественных, а потому и несовершенных).

У Александра Владимировича была еще как минимум одна, менее веская причина для того, чтобы передвинуть обломки статуэтки. Мы раскроем ее в два приема (связанных между собой логически и хронологически) в главах 23 и 26.

Глава 19 Сон Арапеда

Инспектору Арапеду снился сон. Ему снилось, что он находится в большом, чисто прибранном полицейском комиссариате с современным оборудованием, где у него есть свой кабинет и своя комната для допросов. Тот же сон снился ему прошлой ночью и все остальные ночи с самого начала романа; он полностью сознавал это и всеми силами пытался уловить смысл сновидения, снова и снова ускользавший от него. В кабинете находились трое: он сам как действующее лицо и одновременно как взгляд со стороны (то есть он знал, что спит и действует во сне); инспектор Блоньяр, державший в руке стакан с минимум четырьмя порциями гренадина-дьяволо и огромный лакричный батончик размером с плитку шоколада; и наконец, на желтом пластиковом стуле, купленном в дешевом дижонском универмаге во время командировки (это был кухонный стул Арапеда, он его сразу узнал), — подозреваемый Икс. Арапеду очень хотелось увидеть его лицо. Каждую ночь ему казалось, что он лучше различает его черты, но это было как знакомая фамилия, которая вдруг выпадает из памяти, или общеизвестное иностранное слово, которое почему-то не можешь перевести (Арапед понял, что слова иностранного языка — это все равно что имена и фамилии в родном языке, и чрезвычайно гордился своим лингвистическим открытием). Подозреваемый сидел на желтом стуле, пытаясь, и пока что успешно, скрыть свое лицо, которое — Арапед не сомневался в этом — было лицом преступника, но во сне он был подозреваемым, так как находился на допросе.

Они с Блоньяром проводили third degree, допрос третьей степени, как Хэмфри Богарт, Джеймс Кейни или Эдвард Дж. Робинсон. Аранед всегда мечтал провести third degree в надлежащей обстановке, например со сверхъяркими лампами и гамбургерами. Но third degree из его сна привел бы в замешательство калифорнийского окружного прокурора, а может быть, и самого Перри Мэйсона: это был диалог между ним и Блоньяром о проблеме улики, и подозреваемый прямо-таки умирал от желания высказаться, он весь извертелся на стуле, но ему не разрешали говорить, и было ясно, что в момент допроса он не выдержит, что Арапед увидит его лицо, узнает в нем обвиняемого (чье имя было уже совсем рядом, на следующей странице книги) и услышит признание. Но пока этого не произошло. Беседа-допрос была примерно следующего содержания.

Блоньяр: Приятно узнать, что ты отказался от нелепых взглядов, которых, как мне сказали, ты придерживался.

Арапед: А каких?

Блоньяр: Я слышал (и, к сожалению, ничто в нашем прежнем допросе не позволяет мне опровергнуть этот слух), будто ты поддерживаешь теорию, самую несостоятельную из всех, какие когда-либо поддерживал полицейский: что ни в одном преступлении не может быть вещественных доказательств чьей-либо виновности.

Арапед: Я глубоко уверен: того, что полицейские, следователи, судьи и журналисты называют вещественными доказательствами, на самом деле не существует, но я не вижу в этой точке зрения ничего абсурдного.

Блоньяр: Как! Да есть ли на свете что-нибудь более несуразное, более противное и ненавистное здравому смыслу, более проникнутое губительным скептицизмом, нежели мнение, будто доказательств не существует?

Арапед: Тихо, тихо, дорогой Блоньяр. А если я докажу вам, что именно вы, утверждая, будто доказательства вещественны и реальны, тем самым впадаете в махровый скептицизм и рискуете запутаться в парадоксах и противоречиях?

Блоньяр: Разве ты не отъявленный скептик?

Арапед: А что такое, по-вашему, скептик?

Блоньяр: Ну как же, это человек, который подвергает сомнению министерство юстиции, префектуру полиции, процедуру обнаружения улик, короче, сомневается во всем.

Арапед: Стало быть, тот, кто сомневается в чем-то одном, имеющем отношение к некоему особому вопросу, не может считаться скептиком?

В эту минуту Арапед чувствовал, как его переполняет уверенность, чувствовал, что вот-вот прижмет Блоньяра к стенке; но это чувствовал и подозреваемый, он так бешено вертелся на стуле, что мост сновидений, хрупкий, как японский бумажный мостик, не выдержал, и Арапед снова очутился у себя в кровати. Он зажег свет и пошел готовить утренний кофе с молоком.


Арапед вырос в небогатой семье. Учеба давалась ему с трудом, но под конец в нем проснулись задатки мыслителя, он поступил в полицию и стал правой рукой знаменитого инспектора Блоньяра. Арапед бесконечно восхищался инспектором и очень хотел бы обратить его в пирронизм — философскую систему, к которой после долгих колебаний примкнул он сам. Он был холост, медлителен, плотного телосложения, среднего роста, носил черный костюм; жил он вместе с матерью в маленькой квартирке на проспекте Секста Эмпирика, в посольском квартале.

Арапед был чрезвычайно добросовестным полицейским. Что бы ни поручил ему инспектор Блоньяр — допрос или тщательный, методичный сбор данных, — он выполнял это с маниакальной безупречностью, вызывавшей восхищение, зависть и некоторую ревность со стороны коллег. Блоньяр частенько говаривал, что без Арапеда он, пожалуй, никогда не смог бы довести расследование до конца, то есть до решающей стадии, когда осуждение виновного становилось неотвратимым, несмотря на все усилия и уловки адвокатов. Так оно и было, и безупречная маниакальность Арапеда (вопреки раздраженной реплике Блоньяра во время одного из их бесчисленных философских диспутов) проистекала именно из его пирронизма, а не приходила с ним в противоречие. Всякая уверенность подвергалась у него беспощадной травле, и всегда он выискивал какой-нибудь неприметный изъян в системе доказательств, промах, который видел только он (а все остальные довольствовались второсортной уверенностью) и который вызывал у него лукавую полуулыбку, не доставлявшую радости Блоньяру (ибо арапедовский скепсис порою порождал существенные трудности).

Благодаря систематичности мышления и серьезному отношению к служебным обязанностям (он старался никогда не проявлять рассеянности в присутствии Блоньяра) Арапед вел насыщенную трудовую жизнь, и времени на развлечения у него почти не оставалось. Он не ходил в гости, кроме как к Блоньярам, раз в неделю водил маму в кино — она обожала музыкальные комедии и была без ума от Басби Беркли (и несколько раз таскала Арапеда на этот бездарный и неправдоподобный, по его мнению, фильм, где Кармен Миранда сходит или, вернее, спускается на кране с парохода, а на голове у нее вместо шляпы огромное блюдо овощей и фруктов, tutti frutti hat); а раз в месяц в одиночестве смотрел американские детективы: он коллекционировал сцены допросов, которые, как в данном случае, оживали в его снах.

Он неустанно упражнялся в терпении. Для этой цели он придумал идеальное упражнение, которое регулярно выполнял с давних пор: очистка яиц. Чтобы Читатель смог оценить характер и сложность этого упражнения, уточним: речь шла о сырых яйцах. Каждое утро в течение часа он занимался этим на специальном маленьком столике. Яйцо ставилось на столик в рюмке со спиленным верхом, оставлявшей открытыми девяносто один процент поверхности скорлупы. Вначале он надрезал верхушку и снимал первый кусочек скорлупы, не повредив мембрану яйца, затем неторопливо, с максимальной осторожностью очищал его целиком и только тогда стремительно бросал на сковородку, где его мама жарила яичницу с беконом. Вся операция в целом занимала неделю. Ни разу еще он не потерпел неудачи. Бывало, что по воскресеньям, когда расследование шло особенно туго, он очищал яйцо за один сеанс, длившийся почти десять часов. Каждое очищенное яйцо он запечатлевал на цветной фотографии, а потом вешал их на стену по двадцать три штуки в ряд. На стене уже красовались двадцать шесть полных рядов, и он как раз собирался начать новый.


Тщательно вымыв руки марсельским мылом после утреннего сеанса очистки (это было очень трудное яйцо, утиное, с тонкой скорлупой, и пришлось предельно сосредоточиться, чтобы не потерпеть фиаско в самые ответственные моменты, как, например, пересечение экватора, если вы понимаете, что мы имеем в виду), инспектор Арапед достал блокнот и прикинул план действий на сегодня: в этот день, второй день после великой бури равноденствия, ему надо было идти в лавку Эсеба и записывать показания хозяина и хозяйки. Он вздохнул. По правде говоря, он не очень любил эту работу: показания, которые ему давали разные лица, подозреваемые или просто свидетели, добровольно или по принуждению, всегда отличались возмутительной сбивчивостью и неточностью. Он предпочитал даже грубую ложь — тут, по крайней мере, знаешь, что к чему; но от Эсебов нельзя было ожидать ничего хорошего.

Он уже почти выполнил свою миссию, опросил Груашанов, Орсэллсов, супругов Ивонн, в общем всех, кто жил в четвертом подъезде. А также и обитателей других подъездов, хоть и не столь тщательно. Он заполнил целую тетрадь своим аккуратным почерком, старинной ручкой марки «сержан-мажор» (когда кончился запас этих ручек, оставленный ему покойным отцом, капитаном жандармерии Арапедом, он стал заказывать их копии в маленькой мастерской на улице Шофурнье). Писал он фиолетовыми чернилами, подложив под руку промокашку, на слегка наклонной конторке; каждый день он ксерокопировал вчерашний отчет и сдавал его инспектору Блоньяру, но приносил также и тетрадь — Блоньяр не любил читать ксерокопии, он говорил, что написанное от руки лучше усваивается.

Он старательно редактировал эти доклады по вечерам, после ужина (куриный бульон, рагу с картофелем и запеканка); в то время как мать вязала, он проверял орфографию по старому словарю Литтре, а синтаксис — по Гревиссу. Каждая фраза у него начиналась с заглавной буквы, а в начале абзаца буква была чуть крупнее. Он разнообразил стиль описаний, иногда используя косвенную речь, часто вводя диалоги с ремарками и указанием действующих лиц, как в пьесах из маминого любимого журнала «Иллюстрация». Например: «…сентября, девятнадцать часов сорок минут, у супругов Буайо; сцена представляет мясную лавку; на полу, посыпанном опилками, лежат две куриные лапки; юная Вероника стоит рядом с отцом, который держит ее за руку и говорит, чтобы она отвечала дяденьке инспектору:

Арапед: А этот дядя, который играл банками с краской, он был высокого роста?

Вероника: Да.

Арапед: Вот такого? Нет? Может, такого? Выше твоего папы?

Вероника: Нет, не выше папы, папа выше его, у папы есть большой ножик, чтобы резать мясо, когда я вырасту, я тоже буду мясником, и у меня будет ножик».

Не стилистические или эстетические соображения заставляли Арапеда править свои доклады, словно рукопись великого писателя. С одной стороны, это помогало ему сосредоточиться, не упустить из виду детали, которые потом могут оказаться важными; с другой стороны, он пользовался случаем, чтобы между строк продолжить свою вечную философскую дискуссию с Блоньяром; он подчеркивал неточность ответов, отсылал к другим страницам тетради, желая выявить противоречия в показаниях разных свидетелей, и завершал свой труд каким-нибудь афоризмом из Монтеня или Чиллингворта. И потом он знал, что таким образом возбудит интерес, а стало быть, и интеллектуальные способности Блоньяра и что от этого возбуждения родится блистательная идея.

Глава 20 Эсеб

Мадам Эсеб отвечала на вопросы инспектора Арапеда услужливо и словоохотливо, часто призывая в свидетели Александра Владимировича; она рассказала обо всем, что знала, — и это не добавило ничего нового к сведениям, которыми уже располагал Арапед, — и обо всем, чего не знала, — это был очень долгий рассказ, также, естественно, ничего не давший Арапеду. Ее словоохотливость и услужливость нисколько не удивили инспектора, привыкшего общаться со свидетелями этого возраста и из этой среды, однако тут чувствовался некий перебор, и Арапед подумал, что мадам Эсеб есть что скрывать (так оно и было, и мы еще всего не знаем), но ее тайна, пусть даже и позорная, вряд ли заинтересует полицию и в любом случае никак не связана с расследованием. Поэтому он слушал с непроницаемым видом, два-три раза удивленно поднимал бровь — и каждый раз мадам Эсеб вздрагивала, бросала взгляд на Александра Владимировича и становилась еще словоохотливее и услужливее.

Не напрямую, но вполне четко она предоставила Эсебу алиби, по крайней мере по последним эпизодам дела, и Арапед, глянув в открытую дверь на старого бакалейщика, стоявшего на посту перед лавкой, не удивился: он не включал Эсеба в число наиболее вероятных подозреваемых.

Гораздо больше его заинтересовал кот. Он явно что-то знал, более того: это «что-то», видимо, затрагивало его самого, так как он тщетно пытался скрыть от наметанного глаза инспектора свое любопытство и напряженный интерес к разговору. Недавно инспектор прочел новеллу одного английского автора, где шла речь о коте по имени Тобермори, которого некий немецкий ученый, приглашенный на уик-энд в загородный дом, научил говорить по-человечески; и Тобермори воспользовался этим, чтобы раскрыть множество смешных и постыдных секретов как хозяев дома, так и гостей, что сделало уик-энд чрезвычайно забавным. Арапед подумал, что хорошо бы научить Александра Владимировича человеческой речи, затем доставить в снившийся ему по ночам комиссариат, посадить на желтый стул и подвергнуть допросу третьей степени; такой подозреваемый вряд ли выдержал бы дискуссию о вещественных доказательствах. Вздохнув, он закрыл блокнот и поблагодарил мадам Эсеб, которая, по-видимому, почувствовала огромное облегчение.

Выходя из лавки, он встретился в дверях с человеком, в котором узнал по фотографии (перед каждым опросом он запасался фотографиями свидетелей-подозреваемых, чтобы составить представление об их характере и о том, как они будут ему отвечать; это позволяло ему заранее выбрать ту или иную тактику: ведь нельзя задавать одним и тем же тоном одни и те же вопросы угольщику, пономарю и чиновнику) отца Синуля, органиста церкви Святой Гудулы. Он воспользовался этим, чтобы представиться и попросить уделить ему минутку. Синуль обрадовался такой неожиданности, так как успел забыть, за чем жена послала его в лавку (у него случались провалы в памяти: нередко он рассказывал Иветте то, что узнал от нее накануне или что с утра прочел в «Газете», которую она как раз держала под мышкой). Отец Синуль растолковал Арапеду все обстоятельства Дела, его социокультурное значение и его возможное развитие в будущем. Инспектор много услышал о Деле вообще и очень мало — в частности, но поскольку Синуль занимал далеко не первое место в списке подозреваемых, можно было не огорчаться. Затем инспектор направился к Эсебу.

Эсеб отнесся к его появлению без восторга, наоборот, даже с раздражением. Он чувствовал, что сейчас его будут беспокоить по пустякам. После бури равноденствия небо вновь прояснилось, но стало гораздо прохладнее, и дни, как и положено осенью, укоротились, это вдруг стало заметно, скоро введут зимнее время, и вечера станут еще темнее. Волна туристок пошла на убыль, пока еще их было довольно много, но они позже появлялись на улице и раньше исчезали, а главное, начали прикрываться со всех сторон. Эсебу это, понятное дело, причиняло большие неудобства: период изобилия, когда у него глаза разбегались и слюнки текли, как от количества и качества, так и от выпуклости и прозрачности, сменился если не скудостью (худшим временем был февраль), то необходимостью напрягать внимание, чтобы ничего не пропустить, — мучение, да и только. Впрочем, появились и кое-какие новые возможности: пользуясь знаниями, накопленными за весну и лето, можно было проверить себя и определить умозрительным путем то, что теперь было скрыто от взгляда. В этом была своя прелесть; день выдался прохладный, юные англичанки, легкомысленно надевшие прозрачные блузки, проходили мимо, дрожа всеми своими маленькими острыми грудками и всеми своими маленькими розовыми ягодицами (очень правдоподобная гипотеза) на свежем сентябрьском ветерке, и Эсеб опять повеселел.

И надо же, этот увалень пристал к нему с расспросами. Эсебу понадобилось некоторое время, чтобы сообразить, чего от него хотят: инспектор спрашивал, не наблюдал ли он каких-нибудь сомнительных личностей и неблаговидных действий на улице Вольных Граждан.

— Ваша уважаемая супруга сказала мне, что вы большую часть времени проводите здесь и никто не может пройти мимо вас незамеченным.

Вначале Эсеб не понимал, зачем его об этом спрашивают. Он решил, что муниципалитет проводит статистическое обследование, выясняя, сколько туристок передвигается в том или ином направлении в зависимости от времени суток, дня недели и сезона; он располагал совершенно точными сведениями такого рода и готов был ими поделиться. Заодно можно было спросить у этого увальня, почему с востока на запад они ходят чаще, чем с запада на восток; не хотелось думать, что в центре города их похищает какая-нибудь банда торговцев живым товаром. В итоге произошло недоразумение. Когда Эсеб назвал несколько цифр, Арапед записал их, а потом подумал, что на одной улице не может быть столько подозреваемых. Сменив тактику, он попросил Эсеба описать кого-нибудь из подозреваемых. Эсеб тут же приступил к описанию, заимствуя из богатого арсенала своей памяти контрасты между цветом платья и цветом трусов, воссоздавая особенно яркий экземпляр.

— Вы не представляете, — сказал он, — как могут разочаровать ягодицы, когда сравниваешь то, что видишь, с тем, что там должно быть, ведь некоторые вводят в заблуждение нарочно, да-да, нарочно! Жуть что такое!

Арапед почувствовал, что сходит с ума. Взяв себя в руки, он спросил Эсеба, может ли тот без анатомических подробностей описать ему одного из подозреваемых, то есть мужчину. Изумление, с каким посмотрел на него Эсеб, тут же сменилось возмущением.

— Что-что? Мужчину? Да вы что, рехнулись? Да кому они нужны, мужчины, я понятия не имею, сколько их тут ходит, и зачем мне, спрашивается, смотреть на мужчин? Разве у мужчин есть груди? Разве у них есть… — и он стал подробно перечислять все остальное, обратив Арапеда в поспешное бегство.

Вечером, перед тем как лечь спать, Эсеб ощутил нечто вроде сомнения. Он только что доел суп, как обычно вздувая в тарелке пузыри, как вдруг ему вспомнились слова инспектора: добропорядочный гражданин должен смотреть, что делается вокруг, чтобы при необходимости сообщить властям о неблаговидных действиях. Только при этом условии в нашем городе можно будет жить безопасно. И вдруг Эсеб спросил себя: а является ли он добропорядочным гражданином? Вначале этот вопрос не показался ему таким уж серьезным.

— Может, я и не добропорядочный гражданин. А на черта мне это надо — быть добропорядочным гражданином? На мужчин смотреть неинтересно, это каждый понимает.

И он доел йогурт с персиками в сиропе, преисполнившись благородного негодования, которым тут же поделился с мадам Эсеб. А она, радуясь, что ускользнула от испытующего и опасно проницательного взгляда инспектора, но все еще не успокоившись, возразила: когда эти люди задают вопросы, им надо отвечать, а то будут неприятности.

— Не обижайся, Эсеб, но, по-моему, ты напрасно так разговаривал с инспектором — он такой вежливый, такой воспитанный, просто удивительно, обычно они ведут себя куда хуже!

Эсеб досадливым жестом отмахнулся от ее поучений; для него это было делом принципа, от него добивались признания, будто на мужчин тоже интересно смотреть, а он не мог на это пойти, за кого они его принимают, за педика, что ли. Он встал из-за стола, обуреваемый праведным гневом.

Но позже, когда он остался один (мадам Эсеб спустилась в лавку поговорить с Александром Владимировичем), возбуждение улеглось и возникло чувство неуверенности. Дело было не в разговоре с инспектором полиции, он вовсе не жалел, что отказался ему отвечать; нет, охватившие его сомнения были гораздо серьезнее, мучительнее, глубже: сколько лет уже длятся его изыскания, а что он сумел узнать? Задавшись этим вопросом, он попытался выразить в одной фразе квинтэссенцию знаний, которые приобрел в результате многих тысяч метких, точных и систематических наблюдений, но не смог это сделать; уму его представилось лишь беспорядочное скопление губ, трусов, плеч, грудей, ляжек, принадлежавших женщинам разных стран, в разной экипировке, и вдруг они заплясали у него перед глазами, и у него закружилась голова.

«Ничего я не знаю, — сказал он себе, — совсем ничего». Все было понапрасну, без толку. Он осторожно поднялся со стула — вокруг него все вертелось, а в голове продолжался адский хоровод женских тел, все более и более обнаженных и растрепанных.

И тут, как бывало всякий раз, когда в его жизни возникала трудная проблема, он решил пойти помочиться. Уже несколько лет у него с этим был непорядок; не то чтобы ему было больно, просто это занимало все больше времени. Приходилось стоять перед унитазом по пять-десять минут и думать обо всякой всячине, ожидая, пока это, наконец, получится — медленно, очень медленно, но наверняка. Вначале это его раздражало, а потом он превратил этот недостаток в достоинство: он заметил, что когда стоишь вот так, думая о том, как бы пописать, а потом писаешь и думаешь, то все житейские невзгоды забываются, все неразрешимые проблемы решаются сами собой; про себя он называл это Мочиться по методу Эсеба. Метод состоял в следующем: несколько минут он проводил в раздумьях обо всем и ни о чем, чтобы привести мочевой пузырь в хорошее моральное состояние, это было весьма важно; а затем, почувствовав, что скоро сможет пописать, брал стакан лимонада, заранее поставленный на подоконник, и отпивал большой глоток. И тогда, каким-то чудом, согласно закону природы, который он не смог бы сформулировать, но который по важности не уступал закону всемирного тяготения или теории относительности, он, наконец, мочился, и с каждым следующим глотком его мочевой пузырь опорожнялся все сильнее, а сам он испытывал глубокое удовлетворение, превращаясь в некий космический водоем. Когда весь лимонад был выпит, а мочевой пузырь пуст, волновавшая его проблема оказывалась решенной!

Но сегодня дело не клеилось. Адский водоворот голых женских тел и мучительные сомнения, порожденные гнусными вопросами инспектора Арапеда, не давали ему покоя; видения, накопившиеся у него в голове за долгие годы, неудержимым потоком рвались наружу, и от них не оставалось ничего. Выходя, он поставил стакан на подоконник и увидел свое лицо в зеркале над бачком. Он увидел свое постаревшее лицо и заплакал.

Глава 21 Иветта идет к Гортензии

В первое воскресенье после отмены летнего времени Гортензия позвонила Иветте: она хотела ее видеть.

— Приходи обедать, — сказала Иветта.

Она зевнула; было уже одиннадцать часов, но ее мучило похмелье: накануне она слишком много выпила у Синуля, после того как вместе со своим отцом посмотрела шестую телепередачу из цикла «Лучшие матчи между сборными Франции и Уэльса».

— Нет, — ответила Гортензия, — приходи ты ко мне, я хочу тебе кое-что показать.

— А как же Морган? — спросила Иветта, зная, что Морган не любил попадаться на глаза друзьям и знакомым Гортензии.

— Он поехал на уик-энд к матери, из-за отмены летнего времени.

— Из-за отмены летнего времени?

— Да, летнее время отменили, и ему надо ее поддержать и утешить. Она никак не может к этому привыкнуть, то есть не может привыкнуть к перемене времени. Понимаешь, она англичанка, — добавила Гортензия, как будто это все объясняло.

Они назначили время и условились, что Иветта принесет десерт и хлеб.

Гортензия не хотела ничего говорить, пока они не пообедают. Она казалась напряженной и нервной и совсем не походила на беззаботную цветущую особу с кругами под глазами, словно только что вставшую с постели, какой она была весь предыдущий месяц. Спагетти были переварены, кусочки сала подгорели. Гортензия скатывала, а потом расплющивала шарики из хлебных крошек.

После обеда Гортензия отвела Иветту в спальню. Она положила на кровать черный кожаный чемоданчик и сказала Иветте:

— Вот, смотри! Я уверена, что он мне изменяет. Там внутри наверняка есть доказательства, но будет лучше, если чемоданчик откроешь ты, я не хочу рыться в его вещах.

Иветта улыбнулась и открыла чемоданчик: в нем лежали инструменты, толстый стальной стержень, раздвоенный на конце, большая связка ключей, отвертки, бритвенные лезвия, несколько пар перчаток… Была еще маленькая пачка писем, перевязанная голубой ленточкой. Приглушенно вскрикнув от ярости, Гортензия схватила письма.

— Может, стоило надеть перчатки? — насмешливо спросила Иветта.

— Зачем?

— Чтобы не оставлять отпечатков пальцев!

Но Гортензия пропустила это мимо ушей. Она взяла верхнее письмо из пачки и углубилась в чтение. На лице ее отразилось живейшее изумление.

— Ничего не понимаю, — сказала она, — что ты об этом думаешь, Иветта?

В письме было написано следующее:

«Тюрьма аббата фариа, лазарет,…сентября…

Пишу тебе из лазарета, дружище Гогор, не знаю, что еще со мной стряслось, бывает такая хворь, что она есть, а ее не видно, вот я и попала в лазарет тюрьмы аббата фариа». Далее следовали новости о разных подружках и прочих знакомых по обе стороны решетки, а подпись гласила: «Маргарита, твоя старая мочалка».

— Ну, если это — его пламенная страсть, то тебе пока нечего бояться, — сказала Иветта.

Гортензия просмотрела еще несколько писем, но, по-видимому, не узнала больше ничего существенного. Она вздохнула и села на кровать.

— А это что такое? — спросила она, показывая на содержимое чемоданчика, разложенное на покрывале.

— А это, детка, — собравшись с духом, ответила Иветта, — это, если я не ошибаюсь, инструменты взломщика. Вон та здоровая штуковина называется фомка, и их здесь не меньше трех, разного размера. Это, по-моему, алмаз, которым режут стекло, чтобы проделать аккуратную дырочку и без шума открыть окно. А это веревочная лестница.

Гортензия вначале была ошеломлена. Она посмотрела на Иветту и, казалось, помолодела лет на пятнадцать, то есть стала выглядеть довольно-таки юной. Затем углы ее рта раздвинулись, губы слегка задрожали, и вдруг она расхохоталась.

— Ах, это замечательно, чудесно, как я рада! — кричала Гортензия, хлопая в ладоши, дрожа от восторга, целуя колени Иветте, корчась от смеха, держась за бока и давясь от хохота при виде фомки.

— Это чудесно, просто чудесно, мой любовник мне не изменяет, мой любовник — взломщик!

— Хорошо, если ты так к этому относишься, — сказала Иветта.

Она дождалась, пока этот припадок прошел.

— Теперь объясни, откуда ты взяла, что он тебе изменяет?

— Ну, — сказала Гортензия, целуя фомку в губы, — просто мне в голову пришло: ты ведь знаешь, он мне сказал, что работает странствующим ночным антикваром.

— Да, знаю, — ответила Иветта, — и это не показалось тебе странным?

— Нет, — сказала Гортензия, — а что тут странного?

— Хм, — сказала Иветта, — я сказала «странным»?

— Понимаешь, я захотела, чтобы он остался у меня на ночь, а он отказался. Он каждый вечер уходит после десяти и редко когда возвращается раньше семи утра, не могу сказать точнее, утром я сплю, мы столько занимаемся любовью, что у меня нет сил идти на работу. О диссертации и говорить нечего!

— А Морган? — спросила Иветта.

— О, он неутомим, он говорит, что унаследовал это от предков. Знаешь, он наполовину англичанин, наполовину польдевец.

— Я не знала, что он польдевец, — сказала Иветта.

— Да, и князь, его отец, кажется, оставил его, когда он был совсем маленький. Вот это меня и встревожило: я подумала, что, может быть, не удовлетворяю его, хотя стараюсь, как могу. Он говорит, что я очень способная, — добавила Гортензия, как будто это был ее первый любовник и Иветта не была в курсе ееличной жизни на всех этапах. — А потом мне вдруг пришло в голову, что он завел себе кого-то еще. Правда, по ночам он работает, но я не совсем понимала, зачем он, проспав все утро, опять уходит во второй половине дня. Я хотела пойти с ним в кино, знаешь, сейчас показывают ретроспективу Хичкока, а он — ни в какую…

— Знаю, — сказала Иветта, — что дальше?

— А то, — явно смущаясь, продолжала Гортензия, — что позавчера я решила проследить за ним. Он вышел, как обычно, с большим и тяжелым чемоданом, долго шел не останавливаясь, я даже устала. Он свернул на бульвар Корнишон-Мулине, к большому красивому дому, позвонил, открыла какая-то женщина, он провел там всего минут пятнадцать (я сразу поняла, что он приходил не за этим), и когда он вышел, чемодан как будто стал легче. Какая же я дура, он просто сбывал товар!

— Наконец-то догадалась, — сказала Иветта, — а потом?

— А потом он пошел на другую улицу, и все повторилось, так было несколько раз, и в каждом доме он проводил немного времени, а я думала, что там живет одна из них и он заходит только для того, чтобы назначить свидание (когда он у меня, он не звонит по телефону), я прямо сходила с ума от ревности. Когда он вернулся, чемодан на вид был пустой, потом я вошла в квартиру, сказала, что была в Библиотеке (а он принял это как должное, он-то совсем не ревнивый!), и с невозмутимым видом спросила, где был он. А он сказал: «Да так, прогуливался». Ну, тут я окончательно удостоверилась и решила, что мне необходимо узнать все, и позвала тебя, и мы выяснили, в чем дело. Теперь все хорошо.

Иветта не считала, что все так уж хорошо, однако не решалась испортить радужное настроение Гортензии.

— Вообще-то я должна была кое-что заподозрить, — чуть погодя сказала Гортензия.

Они пили кофе на кухне, чемоданчик уже был закрыт и поставлен на прежнее место.

— Позавчера он принес три японские пишущие машинки и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, кто этим заинтересуется. У него было много таких машинок. А я не могла понять, какое отношение пишущие машинки имеют к антиквариату! Я часто получаю от него небольшие подарки, всякие безделушки, дюжину старинных вышитых салфеток, норковое манто (правда, не в очень хорошем состоянии), он очень, очень щедрый.

На этом разговор закончился.


— Но ты могла бы все же объяснить ей, — сказал Синуль, — что вычитание и сложение — два взаимно уравновешивающих действия, и вполне возможно, что…

— Могла бы, — ответила Иветта, — но она страшно обрадовалась, когда узнала, что он, судя по всему, ей не изменяет (между нами, я не представляю, как бы он нашел для этого время при его бурной деятельности!), и я не решилась испортить ее радужное настроение. Думаю, ничего плохого с ней не случится, парень на вид безобидный, хоть и взломщик. Пожалуй, надо бы прочитать ему мораль.

— Ну, — сказал Синуль, — такому, как он, что мораль, что рояль…

— … А у тебя — ни того, ни другого, — в один голос подхватили его дочери, Арманс и Жюли.

Эту шутку они слышали без малого восемнадцать лет.

— Ну и дурища эта Гортензия, — сказала сестре Арманс, когда они остались одни, — ужас какая дурища!

— А как там у тебя с торжественным концертом? — спросила Иветта. — Ты участвуешь?

— Да, — ответил Синуль, — я получил официальное приглашение, это мне устроил Фюстиже.

— И что ты будешь играть?

— Знаешь, я провел небольшое музыковедческое расследование в Библиотеке. Надо было найти что-нибудь подходящее к случаю, то есть имеющее отношение к Польдевии, и я нашел: это чакона Телемана, которую он написал после посещения польдевских таверн, куда он часто заглядывал. Он приехал туда по приглашению одного из князей и написал там двенадцать кантат и одиннадцать квартетов, а вдобавок небольшие органные пьесы, никому не известные и совершенно очаровательные. В чаконе тридцать шесть вариаций, но вместо того чтобы просто варьировать мелодию (это польдевский народный напев, напоминающий беррийскую песенку «Берришон-шон-шон…»), он использует шесть совершенно самостоятельных мелодических фрагментов, а потом повторяет их один за другим, это довольно сложно, но необычайно увлекательно, включаются все органные регистры, но самое интересное — пьеса обрывается как раз в тот момент, когда она должна вернуться к начальной мелодии. Не знаю, оценят ли эту чакону польдевские князья, но играть ее чертовски приятно. Вот, послушай.

И Синуль направился к шумофону, на котором стоял кассетный магнитофон. Когда он разучивал органную пьесу, то записывал себя на магнитофон, чтобы потом прослушивать запись на диване с кружкой пива и проверять качество исполнения. И вот полилась телемановско-польдевская мелодия, мужественная и в то же время нежная: словно в букете, скромные цветочки народной музыки соединялись в ней с роскошными, изысканными растениями, которые умел выводить лишь гамбургский капельмейстер, любитель не только пассакалий, но и тюльпанов. Меланхолическая тема «берришон-шон-шон», обогащенная восточными, пряными, экзотическими нюансами, какие она обрела в польдевских горах, заполнила гостиную Синулей, смешиваясь с ароматом осенних чайных роз, из которых мадам Синуль сделала икебану на столе; а под столом храпел Бальбастр и видел во сне утраченную возлюбленную, маленькую Гоп-ля-ля.

— Просто удивительно, — заметила Иветта, — как часто в последнее время приходится слышать о Польдевии. Вот и этот инспектор, который расследует дело Грозы Москательщиков…

— Он и к тебе приходил? — перебил ее Синуль.

— Да, и спрашивал, не видела ли я в нашем квартале польдевскую статуэтку, и я сейчас подумала…

— Что? — нетерпеливо спросил Синуль: звучал особенно трудный пассаж чаконы.

— Я подумала: а это случайно не та штука, которую я видела в чемоданчике у дружка Гортензии.

— Какая штука? — спросил Синуль. Ему было не до этого: он заметил, что между восемнадцатой и двадцать третьей вариациями играет слишком быстро.

— Да нет, — сказала Иветта, — я наверняка ошибаюсь.

Третье и последнее межглавье Польдевская Венера

Как ты уже, конечно, догадался, дорогой и проницательный читатель, Иветта не ошибалась: князь Горманской — ибо это был именно он, пропавший наследник польдевского княжества, а в данный момент профессиональный взломщик и неистовый любовник прекрасной Гортензии, — держал у себя один из шести уникальных экземпляров знаменитой Польдевской Венеры, или Венеры с улиткой, творения великого ювелира польдевского Ренессанса Мальвенидо Снайлдзоя.

Каждый экземпляр представлял собой небольшую нефритовую статуэтку в изысканном, даже маньеристском стиле, изображающую прекрасную богиню с улиткой на руках. Ты, дорогой читатель, уяснил себе также и то обстоятельство, что статуэтки, разыскиваемые инспектором Арапедом и инспектором Блоньяром в ходе следствия, были лишь посредственными терракотовыми копиями этого сокровища польдевской культуры.

Улитка имеет весьма солидные размеры; она высунула рожки и с нескрываемым восхищением взирает на роскошные формы богини.

Глава 22 Четверо в лодке

Первое воскресенье октября обещало быть ясным. Солнцу, не столь молодому, как ему хотелось бы, требовалось больше времени, чтобы войти в форму; поздними вечерами холодный воздух уже пощипывал лицо, и верхняя одежда готовилась выйти в свет. Но с полудня пятницы, казалось, снова наступило лето. И все бросились вон из города.

Синули с Иветтой опять вытащили в сад шезлонги. Мадам Орсэллс позвонила Арманс и Жюли и попросила их заняться ее близняшками; сначала она хотела просить об этом одну Арманс, но, поразмыслив, решила, что Жюли не будет лишней. Близнецы Орсэллс, Адель и Идель, были настоящими сорванцами, но другая пара близнецов, Арманс и Жюли, отлично с ними справлялась. Мадам Орсэллс срочно нужно было отстучать под диктовку мужа крайне важную рукопись, которую уже в понедельник следовало сдать в типографию. Сестры Синуль охотно согласились на ее просьбу, во-первых, ради карманных денег, во-вторых, потому что очень любили мадам Орсэллс, урожденную Энаду Ямвлих, величавую, белокурую, грустную и кроткую.

В четвертом подъезде дома 53 царила тишина и пахло хлоркой: после первого же прогноза на уик-энд все жители устремились на природу. На лестнице слышался не стук электрической машинки мадам Орсэллс («смит-корона 2000», с самокорректирующей лентой за 35,50 франка), а ее теплый грудной голос: она напевала романс на кухне, стоя у плиты, в то время как близнецы пили овомальтин (питательный шоколадный напиток, приобретенный их отцом в Риме, на конгрессе по прикладной философии) и уплетали блинчики с кленовым сиропом (привезенным из Монреаля, с конференции авангардных философов двух континентов), по шесть штук на каждую. Мадам Орсэллс пела: «Вы сказали мне, Лисандр, что найдете палисандр и повеситесь на нем, распугав всех птиц кругом!» Последние слова дважды повторялись на печальных, низких нотах. Перевернув блинчики, она раскладывала их по тарелкам — один Адели, один Идели, поливая каждый кленовым сиропом цвета темного меда и кладя сверху мгновенно таявший кусочек масла; у сестер Синуль уже текли слюнки. А сестры Орсэллс преспокойно ели, даже не думая помочь матери, но зато подвергая ее систематической критике.

— Это самая идиотская песня, какую я когда-либо слышала, — сказала Адель, глядя прямо перед собой в окно.

— Ты права, — сказала Идель, — птицы не могут бояться трупа Лисандра, их интеллект слишком ограничен, чтобы заметить разницу между живым и мертвым, по крайней мере, у людей.

Мадам Орсэллс ничего не ответила; к глубокому молчаливому негодованию Арманс и Жюли, на барышень Орсэллс не обрушилось ни одной оплеухи; мать допела песню до предсказуемого конца и дожарила блинчики, восхитительные, как всегда. На ней было длинное черное платье, одна туфля (другая нога была босая), а по спине до самых ягодиц спускалась пышная пепельная коса; у нее была длинная, широкая и круглая шея и полные плечи, над которыми с павлиньей грацией покачивалась маленькая головка.

Барышни удалились вчетвером. Мадам Орсэллс осторожно поцеловала каждую в обе щеки, что в сумме составило восемь поцелуев.

— До свидания, мадам, — сказала Арманс, — мы приведем их в шесть часов, после полдника, вас устроит?

— Называйте меня Энадой, — ответила мадам Орсэллс, — конечно, устроит.

Спускаясь по лестнице, они слышали, как она пела уже не столь печально: «Я прожил с ней три года, она вдруг говорит: ты похож на папу с мамой, ужас-ужас, ты мой брат! и вот тогда…», но тут ее прервал Орсэллс, и конец куплета так и остался неизвестным.


Арманс и Жюли разработали программу, которая обеспечивала им постоянное стратегическое преимущество. Для начала — прогулка в лодке по озеру; затем — обед. Во время обеда Иветта с одной стороны и Синуль — с другой, каждый в своем стиле, сумеют достойно ответить на любую философскую вылазку барышень Орсэллс. Наконец, на послеобеденное время был намечен главный удар: поход в кино. Просмотр «Ночи живых мертвецов» должен был поколебать твердые убеждения близнецов о различии между двумя состояниями материи — живым и мертвым.

Озеро находилось в отдаленной части города, до него нужно было добираться на автобусе, конечная остановка которого была недалеко от лодочной пристани. С утра пораньше можно было свободно взять напрокат лодку и найти на обширной глади воды, окружающей остров, тихое местечко, чтобы читать, мечтать, загорать или целоваться, если вы приехали для этого. Арманс хорошо знала озеро, все лето она регулярно бывала здесь с разными мальчиками, и Синуль жестоко ревновал. Как только лодка доплыла до тихого заливчика, который Арманс открыла уже давно, девушка достала роман Джейн Остен, сняла майку и подставила маленькие рыжие груди солнцу, которое пригревало сквозь золотистую дымку, но не так сильно, чтобы обжечь ее нежную кожу. Жюли сделала то же самое, но в белокуром варианте, и открыла книгу по термодинамике пламени — это было ее последнее открытие. Близнецы переглянулись (имеются в виду, конечно, близнецы Орсэллс; мы понимаем, что при двух парах близнецов может возникнуть путаница, но что же делать, если так оно и было!).

— Папа говорит, — начала Адель, — что девочки ужасно глупеют, как только у них начинает расти это.

— Да, — эхом отозвалась Идель, — как он говорит, одно из двух: либо tits (она показала на свою грудь), либо that (и показала на голову: близнецы учились в передовой двуязычной школе и часто говорили между собой по-английски).

Арманс ничего не слышала, поглощенная чтением Джейн Остен, и барышни решили переключить скорость.

— Папа говорит, — сказала Идель, — что мама круглая дура.

— Она считает, — добавила в качестве пояснения Адель, принимая эстафету, — что все вытекает из одного источника, а эта концепция давным-давно признана несостоятельной.

Не говоря ни слова, Жюли поднялась и встала, так что лодка угрожающе накренилась. Это было недвусмысленное предупреждение, и барышни поняли, что им не следует заходить слишком далеко. Они принялись за свои любимые комиксы: «Пир Платона», «Счастливчик Локк против Спинозы» и «Приключения Морали». Время от времени они отрывались от чтения, чтобы отпустить ехидное замечание об одноклассниках или — иносказательно — о матери либо привести какое-нибудь из суждений отца, но не выходили за рамки вооруженного мира, установленного старшими близнецами. Так продолжалось некоторое время.

К ним подплыли утки. Это были породистые птицы, вывезенные из Англии, а точнее — из Кембриджа, согласно недавно принятому закону о культурном обмене. Привыкнув общаться с нобелевскими лауреатами по физике, наблюдать за падающими на лужайку яблоками вместе с Исааком Ньютоном, плыть по Кему под плакучими ивами, беседуя с лордом Бертраном Расселом, они ощущали здесь некоторый интеллектуальный голод, но любили Арманс и Жюли, ибо от них словно веяло ароматом родного края. Адель и Идель вдоволь накормили уток сократическими комментариями и булочками, и утро в целом прошло сносно.

Возвращаясь к пристани, Жюли и Арманс работали веслами и пели: «Берришон-шон-шон, капюшон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Обогнув остров, они запели так: «Берришон-шон-шон, корнишон-шон-шон, ты смешон-шон-шон!»

Всего в этой песне четырнадцать куплетов аналогичного содержания (правда, в некоторых случаях «шон» почти неуловимо и очень изящно меняется на «жан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, баклажан-жан-жан», или даже на «чан»: «Берришон-шон-шон, ты смешон-шон-шон, носом в чан-чан-чан»). Арманс и Жюли выучили эту прекрасную меланхолическую балладу Нижнего Берри с диска, подаренного Иветтой, где ее исполняет великая певица Тилли Бомм[7] под аккомпанемент гуслей. Барышни Орсэллс краснели от стыда перед лицом такой вопиющей безвкусицы.

За обедом (баранье жаркое с фасолью и мороженое) Адель кратко изложила «Сумму теологии» Фомы Аквинского, а Идель подвергла уничтожающей критике «Философские исследования» Витгенштейна. Поедая мороженое, она заметила, что, по мнению ее отца, инспектор Блоньяр никогда не разрешит загадку Грозы Москательщиков, поскольку «его подход к делу чересчур картезианский» (так ее понял Синуль, рассеянно прислушивавшийся к разговору; но она произнесла не «картезианский», а на английский лад — «картьюзианский»). Чуть позже Идель подчеркнула, что польдевская философия нас всех удивит, — так предсказывал ее отец.

В уме Синуля и в его нетвердой памяти эти два замечания слились воедино, а на следующий день всплыли в долгой беседе с мадам Ивонн; и странное дело, Синуль высказал их не от своего имени, он приписал Орсэллсу утверждение, будто инспектор Блоньяр никогда не доберется до разгадки, потому что ищет картезианское толкование, в то время как решение, безусловно, следует искать в Польдевии. Это было последнее недостающее звено в длинной дедуктивной цепи, которое в итоге и привело расследование к успешному концу.

Доставив барышень Орсэллс домой в условленное время, Арманс и Жюли еще должны были прослушать весь текст, напечатанный за день мадам Орсэллс; они охотно обошлись бы без этого, но им еще не заплатили.

Этот текст был одной из вершин орсэллсовского метода. В преамбуле сообщалось, что речь идет о Революции в Мышлении (чтобы текст согласились напечатать в газете или журнале, он обязательно должен был начинаться с объявления о Революции в Мышлении; автору также надлежало сообщить, что он — маргинал, гонимый всеми философскими школами, мыслитель-диссидент без всякой поддержки, который в одиночку пробивается к истинам — истинам самым что ни на есть достоверным и самым неудобным для привычек наших современников). Основой этой Революции является «золотое правило онтэтики», изложенное нами в главе 17 в терминологии самого автора. «Золотое правило» объяснялось, излагалось и доказывалось на многочисленных примерах, а затем Орсэллс, расчистив себе путь, переходил к сути дела: после многолетних изысканий, вооруженный одним лишь «правилом», как мореплаватель — компасом или как исследователь межзвездных пространств — телескопом (тут приводилось очень уместное сравнение с Галилеем, отсылавшее к многообещающей преамбуле), он увидел то, чего никто еще не дерзал заметить: Вся Совокупность Человеческих Знаний имела центром некое ядро, скрытое в таинственной глубине, которое лишь он один мог вручить обществу после надлежащей подготовки, уже частично проведенной в работах… (далее следовал список работ, имеющихся в продаже); еще не пришло время дать описание этого древнего, глубоко скрытого центрального ядра знания, это станет темой следующей работы, но уже сейчас можно дать ему имя; и это имя было: Ология. В центре человеческого знания всегда была, есть и будет Ология. Поэтому надо научиться мыслить ологически, изменить наши пошлые привычки, в одну священно-философскую ночь стряхнуть с себя наши привилегии научных монополистов и приступить к постижению Ологии (это была поэтическая, пророческая часть текста: описывались ужасные последствия, которые ожидают нас, если мы не сможем вовремя переродиться). Весь объем научных и прочих дисциплин, серьезные и несерьезные науки следовало систематизировать заново, сгруппировав вокруг центрального ядра, многие из них должны были измениться и прежде всего — сменить название. Для некоторых это будет не так уж трудно, поскольку почва уже подготовлена: так, психология будет называться псих-ологией, — новое название будет подчеркивать ологическую основу науки, освобожденную от устаревшей оболочки; бактериология станет бактери-ологией, геология, конечно же, ге-ологией, но другим наукам придется претерпеть более глубокие изменения. Ни математика, ни химия, ни физика не смогут остаться в прежнем состоянии. Физика, например, отныне станет физис-ологией (чтобы не путать с физиологией). И станет очевидным, что в каждой науке с одной стороны содержится присущая ей ология, а с другой — некий а-ологический или не-ологический остаток, который следует пересмотреть и поставить на службу Ологии. «Во всех вещах, — говорил Орсэллс в одной из чеканных формул, какие умел создавать только он, — Ология должна быть поставлена во главу угла».

Таков был впечатляющий труд, который мэтр продиктовал супруге в октябрьское воскресенье, когда четверо близнецов катались на лодке.

Глава 23 Синуль, мадам Ивонн и Бесконечность

Мадам Ивонн была крепкой, уравновешенной, нисколько не молодящейся, пышущей здоровьем пятидесятилетней женщиной. Не всегда ее звали мадам Ивонн, и «Гудула-бар» не всегда назывался «Гудула-баром», обе эти сущности как таковые насчитывали не более десятка лет, но под другими именами успели прожить на три десятилетия больше. Случилось это вот как: одновременно со своей соотечественницей мадам Эсеб (мадам Ивонн прекрасно знала ее настоящее имя, но не предполагала, что в нем заключена позорная тайна, и никому бы его не назвала) юная Ивонн поступила «в услужение» к Арсену, в заведение «Угольщик Святой Гудулы, торговля углем и винами. Обслуживаем на дому». Старую вывеску еще можно было разглядеть у входа в новый погребок, однако не будем забегать вперед.

В то время как богомолки после мессы впадали в грех чревоугодия, лакомясь пирожными в булочной Груашана (это было сразу после войны, когда там еще заправлял Груашан-старший), их мужья, покинув церковь через другой выход, устремлялись к «Угольщику Святой Гудулы», чтобы пропустить стаканчик красного вина и съесть сосиску, пирожок, баночку паштета или ломтик сала. В первом зале за стойкой стоял хозяин, Арсен, во втором было несколько столов; между залами была натянута толстая веревка, вернее, даже две, к которым прислоняли перепивших клиентов, чтобы дать им протрезветь; затем приходили матери, жены, дочери, служанки или любовницы (часто одна и та же особа одновременно выступала в нескольких ролях) и уводили их домой. Двадцать лет трудилась Ивонн во втором зале и у веревки, она была любовницей Арсена, она была сильной и смелой и держала в страхе пьяниц. Разливая вино, таская мешки с углем, Арсен постоянно страдал от жажды, он пил и пил. Наконец однажды в погребе к нему пришли розовые слоны и не расставались с ним до тех пор, пока Ивонн не решилась отправить его в больницу.

В больнице он пролежал год (ему угрожал цирроз печени), отощал и бросил пить, а когда вернулся, застал большие перемены. Ивонн, на которой он незадолго перед тем женился, все перевернула вверх дном: «Угольщик Святой Гудулы» превратился в «Гудула-бар». Чтобы чем-нибудь занять Арсена — вино он больше разливать не мог, от красного цвета ему делалось плохо, — она решила торговать не вином, а пивом (тут она ничем не рисковала, поскольку пиво Арсен не любил). Погреб был превращен в пивное святилище, где властвовал Арсен. Там было триста шестьдесят шесть различных сортов пива — бельгийского, английского, андоррского, японского, американского в банках, югославского, вишневого, безалкогольного, пива «Джозеф Конрад» с копией рекомендательного письма, которое писатель дал пивовару, пиво «Доктор Джонсон» со знаменитым девизом: «Никакое учреждение в мире не осчастливило человечество так, как паб», ибо таково было честолюбивое стремление Арсена: сделать из своего подземного царства паб. Он сменил черную блузу на твидовый пиджак и даже стал курить вересковую трубку. Одновременно с рождением «Гудула-бара» рождалась и мадам Ивонн; вначале она была просто Ивонн, затем, в то время, когда муж был в больнице, — мадам Арсен; и вот наконец она окончательно сменила имя, став хозяйкой заведения. А ее мужа Арсена стали называть месье Ивонн. Это его очень забавляло. В «Гудула-баре» продавались также табак и газеты. Синуль наведывался туда очень часто, чтобы пополнить запас пива и узнать о последних событиях, местных и мировых: первые он узнавал от мадам Ивонн, вторые — из «Газеты». Он стал одним из главных дегустаторов Арсена, месье Ивонна, который неизвестно почему нежно называл его «консул», и одним из самых любимых клиентов мадам Ивонн — по причинам, которые выяснятся очень скоро.


Синуль уже давно обитал в этом квартале, но никогда не ходил к «Угольщику», и только преобразования, совершенные мадам Ивонн, заставили его переступить порог этого заведения. Тогда она только начинала дело и еще не была уверена в успехе (ради переделок пришлось залезть в долги), поэтому уделила большое внимание такому, как ей казалось, важному клиенту — ведь он служил органистом в Святой Гудуле и в глазах Ивонн занимал высокое общественное положение. В тот день Синуль пришел вместе с коллегой, органистом-любителем, по профессии астрономом, они выпили пива и решили купить «Газету». Синуль подошел к стойке, взял на стенде, слева от кассы, два экземпляра «Газеты», достал кошелек и сказал мадам Ивонн:

— Две «Газеты», одну мне, другую ему. Скажите, а вы уверены, что они одинаковые? Понимаете, нам не хотелось бы читать разные новости.

Мадам Ивонн попыталась рассеять его заблуждение.

— Уверяю вас, дорогой месье, во всех экземплярах «Газеты», которые я продаю, напечатаны абсолютно одинаковые новости, строчка в строчку, — возмущенно, но с достоинством сказала она, давая понять, что немедленно вышвырнула бы вон того несчастного, который осмелился бы поставить ей номера «Газеты», не совпадающие друг с другом точно и полностью, как требовали эти два клиента.

Синуль важно отвесил поклон и, сдерживая смех, удалился, очень гордый своей маленькой шуткой. А мадам Ивонн подумала, что у него, наверно, не все дома или же, наоборот, завелся кто-то лишний, и прониклась к нему сочувствием. Она оказывала ему покровительство, обслуживала раньше других и, подавая «Газету», с улыбкой говорила:

— Это правильный экземпляр, я вам гарантирую.

Спустя некоторое время американские астронавты полетели на Луну. Все сидели перед телевизорами, мадам и месье Ивонн — тоже (телевизор поставили во втором, большом зале, чтобы можно было смотреть важные футбольные матчи), а утром (из-за разницы во времени пришлось просидеть до утра) каждый, кто пил у стойки кофе, черный или с молоком, либо рюмку кальвадоса, немного возбужденный от бессонной ночи и от важности события (да-да, в ту пору люди сочли это важным событием! Как все меняется, верно?), высказывался о качестве изображения и о том, как все это потрясающе; и тут между клиентами разгорелся спор. Видно было, что кадры передаются издалека, но непонятно, с какого расстояния. Некоторые утверждали, будто это гораздо дальше, чем Белуджистан, другие — что это не ближе, чем Беконле-Брюйер, и мадам Ивонн поинтересовалась мнением Синуля — ведь он, конечно, был грамотный, знающий человек, иначе как бы он мог играть на этих огромных трубах в Святой Гудуле. Синуль привел некоторые цифры, рассказал о Солнце и планетах, об антиподах, о земном радиусе и меридианной плоскости и начертил на салфетке несколько схем. Все было замечательно, но вот Синуль заговорил о том, что это расстояние — сущий пустяк по сравнению с расстоянием, отделяющим Землю от звезд, и нарисовал перед недоверчивыми вначале глазами мадам Ивонн дивную картину: как сияющие фотоны летят сквозь непреодолимые межзвездные пространства, которых никогда не смогут достичь даже самые мощные ракеты НАСА. Он говорил о световых годах, о Проксиме Центавра, о туманности Андромеды и целомудренно обошел молчанием парадоксы времени. В «Гудула-баре» разыгралась целая космическая драма.

Вечером того же дня, ложась спать, мадам Ивонн задумалась о световых годах. Она попыталась представить себе далекие звезды, отделенные от нас такой пустотой — ногу не на что поставить, а есть ведь и другие, те совсем далеко, до них миллиарды и миллиарды световых лет, и бедные световые лучи стремятся к ним что есть сил, но несмотря на всю свою скорость, почти не двигаются с места, точно «мерседесы» на автостраде, ведущей на юг, в первый день августа. Мадам Ивонн не могла уснуть. У нее разболелась голова от всех этих световых лет и непомерно далеких звезд, и она тронула храпевшего рядом мужа за плечо.

— Арсен, — сказала она, — когда я думаю об этих бесконечных пространствах, мне становится страшно.

После этого незабываемого случая отец Синуль еще больше вырос в ее глазах, и когда он заходил в «Гудула-бар» промочить горло после тяжелых трудов, она часто интересовалась его мнением по актуальным вопросам — для собственного удовольствия и духовного обогащения, а также для повышения культурного уровня клиентов, ибо таков долг всякой уважающей себя хозяйки бистро — а мадам Ивонн всегда помнила о своем долге.


Вот почему на следующий день после прогулки близнецов на озере мадам Ивонн спросила отца Синуля, что он думает о деле Грозы Москательщиков.

— Теперь этим занялся инспектор Блоньяр, — сказала она, как говорила уже долгие месяцы каждый понедельник, — преступнику придется туго.

И тут в памяти Синуля произошло короткое замыкание, какие случались только у него: две мысли Орсэллса, пересказанные сначала дочерьми философа, потом Арманс и Жюли, явились ему одновременно как его собственные. А поскольку мало-мальски уравновешенный человек, если ему одновременно явились две мысли, предпочитает соединить их в одну, а не выражать обе сразу, или же одну за другой, но независимо друг от друга, Синуль сказал:

— Блоньяру никогда не раскрыть это дело.

Мадам Ивонн его слова привели в некоторое замешательство: относясь иронически к полиции вообще, Синуль никогда прежде не выказывал особого скептицизма по отношению к великому Блоньяру, на которого, впрочем (как он сообщил Иветте), ему было «глубоко плевать». Поэтому она попросила объяснить, что он имеет в виду, а он и сам хотел это сделать, поскольку две мысли вдруг слились в одну, которую ему не терпелось высказать.

— Все очень просто, — сказал он. — Блоньяр пользуется картезианским методом, потому что не знает никакого другого. А от этого дела за милю разит Польдевией. Вот к Польдевии ему и надо приглядеться поближе, а иначе он ничего не добьется.

Мадам Ивонн опять попросила его объяснить, что он имеет в виду, — она предвкушала замечательную «тему для разговоров» на целый день — и тут, неожиданно для самого себя, он сказал:

— О, я уже давно так думаю. Похоже, однако, что так начинают думать уже повсюду, только вчера моя дочь, которая, как вы знаете, пасет орсэллсовских детей (мадам Ивонн, конечно же, знала об этом; мадам Ивонн знала о делах Арманс и Жюли гораздо больше, чем их простодушный отец), сказала мне, что точно так же думает Орсэллс, знаете, Орсэллс из дома 53, специалист по галиматье (Синуль презирал философию).

Мадам Ивонн, разумеется, знала профессора Орсэллса. Он редко появлялся в «Гудула-баре», но это была фигура национального масштаба, которую полагается знать всем.

Этот разговор сам по себе не имел большого значения, однако он имел место в тот момент, когда инспектор Арапед, готовясь к ежеутреннему брифингу с Блоньяром и Рассказчиком на скамейке в сквере (той, что стоит посредине, спиной к фасаду Святой Гудулы), зашел подкрепиться «гиннесом» и взять двойной гренадин-дьяволо для своего шефа. Арапед никогда не оставлял разговоры в бистро без внимания — он знал, что в одиннадцати процентах случаев ключом к уголовному делу служат именно разговоры в бистро. Он был знаком с обоими участниками разговора, каждому была посвящена отдельная глава в его объемистой книге о Деле; поэтому он навострил уши (мы чуть не сказали: «развесил», добавив тем самым еще одну деталь к описанию внешности Арапеда) и зафиксировал в памяти слова Синуля о «польдевском следе», который усматривал в Деле Орсэллс. Это стало одной из последних улик, необходимых для завершения расследования.

Мадам Ивонн и Синуль завели беседу о Польдевии, о ее истории, географии, о проблеме польдевских эмигрантов. Папаша Синуль сообщил все, что запомнил из статьи «Польдевия» в Большой Рационалистской Энциклопедии. Читатели также могут с ней ознакомиться.

Продолжение главы 18 (конец)
Профессор Орсэллс выпускал свою сотрудницу Чучу на улицу всего раз в день. Сначала он хотел доверить ее дочерям, Адель и Идель, которые могли бы настроить ее на философский лад, заставив бегать за их велосипедами, но мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, пожалела Чучу и отдала ее на попечение Вероники Буайо. Вероника брала ее с собой в песочницу, где они безмятежно играли и делали пи-пи. В эти дни цвет меха Чучи гармонично сочетался с цветом листьев каштана, которые становились все краснее. «Как гармонично сочетается цвет меха Чучи с осенним багрянцем каштановой листвы», — думал Александр Владимирович, глядя, как они резвятся в песочнице.

Он и не подозревал (Амур заставляет забывать об осторожности даже котов), что за этим зрелищем наблюдает мадам Эсеб и что сердце ее пронзил раскаленный кинжал ревности. Мадам Эсеб была ревнива до чрезвычайности. Вооружившись биноклем, унаследованным от покойного отца, она наблюдала за окном профессора Орсэллса и вскоре воочию убедилась в измене Александра Владимировича. Она долго плакала и решила отомстить.

И вот в одно прекрасное утро профессор получил анонимное письмо. За подписью «Доброжелатель», как уже догадались наши проницательные читатели, скрывалась мадам Эсеб! Чтобы отвести от себя подозрения, она даже воспользовалась синими чернилами (вместо обычных фиолетовых) и не сделала ни одной орфографической ошибки.

«Ваша кошка вам изменяет, — говорилось в письме. — Спросите-ка у нее, чем она занимается прямо у вас под носом, когда мурлыкает по вашему приказу. Вот она, теперешняя молодежь! Подпись: Доброжелатель».

(Продолжение и окончание в конце главы 26.)

Глава 24 Гортензия: разочарование

Эта глава, двадцать четвертая по счету, начинается с неожиданности: вопреки утверждениям и коварным намекам Автора (которые он поместил в скобках во второй главе, не подозревая, что с помощью подруги жены я буду читать всю книгу, глава за главой, по экземпляру корректуры, оставленному для главного редактора, и с редким хладнокровием дождусь наиболее подходящего момента для разоблачения), вопреки сказанному мной самим в шестнадцатой главе (но я не кривил душой, именно таковы были в то время мои мысли, а наш Автор, как полный идиот, попался в ловушку, которую я невольно ему расставил, и, воображая себя большим умником, заявил «истины ради», будто я лишился всякой надежды на взаимность Гортензии, и начал злословить о моих вполне или почти что целомудренных отношениях с очаровательной Магрушкой из Польдевии (неутомима, как пони, и какие восхитительные груди!)) — я вовсе не перестал думать о Гортензии, более того: благодаря удачному повороту в моих делах, а стало быть, и наличию свободного времени я решился ее любить и полюбил. Мне было кое-что известно о жизни Гортензии, поскольку моя мать по счастливому совпадению была близкой подругой Иветты, я бывал у нее дома (ведь мы с ней были соседями), и она мне все рассказала. Так же, как Иветта — и даже больше, чем Иветта, ибо она относилась к этому недостаточно серьезно, — я беспокоился за Гортензию и с нетерпением ждал, когда же у нее откроются глаза и она увидит истинную сущность этого взломщика, в которого втюрилась по молодости и неопытности в ходе изучения невероятно сложной, интеллектуально завораживающей философской системы Орсэллса. (Ну, каков наш Автор? Подождите, вы еще и не то увидите!)

Все, что я вам рассказываю, исходит из надежного источника, вначале от Иветты, а затем непосредственно от Гортензии.

Обнаружив чемоданчик и обследовав с помощью Иветты его содержимое, Гортензия на какое-то время успокоилась и снова без оглядки погрузилась в любовные наслаждения. Первым делом она призналась Моргану в своем проступке (он прекрасно знал об этом: открывая чемоданчик, Иветта разорвала волос польдевского пони, который он привязывал к замку, чтобы проверять, не рылись ли в чемоданчике в его отсутствие; он понял, что Гортензия узнала, чем он занимается на самом деле, и приготовился исчезнуть при необходимости). Она сказала, что нисколько не осуждает его, ибо каждый должен поступать сообразно своим склонностям, и еще больше обрадовалась, когда он сумел дать исчерпывающий ответ на ее хитроумные, научно обоснованные, витиеватые расспросы в духе «золотого правила» Орсэллса. Всякий человек, сказал он, вправе делать то, что считает для себя нужным, — так создан мир (в нем говорили древние гены польдевских бандитов, но Гортензия об этом не знала), и если он, Морган, столкнется на узкой дорожке с человеком, способным ограбить его самого, то не будет расстраиваться (согласно «золотому правилу», этим он доказал Гортензии, что его действия не только абсолютно оправданны, но что он должен был с житейской и моральной точки зрения действовать точно так же в любом из возможных миров) (даже в мирах, где он не был бы польдевцем, если только Гортензия, не зная о его происхождении, могла такое предполагать; быть может, он неизбежно был польдевцем, то есть польдевцем во всех возможных мирах, включая те миры, где нет Польдевии).

Короче говоря, Гортензия была счастлива вновь оказаться в объятиях взломщика и позволила взламывать себя всеми способами, какие только можно вообразить. Это было бабье лето их любви. Они проводили послеполуденные часы в восхитительной сладострастной неге. Они ели яичницу с макаронами или пиццу, любовно разогретую Гортензией, а на десерт пирожные, которые присылала мадам Груашан, чтобы не дать Гортензии умереть от истощения. Вечером Морган уходил на свою работу взломщика, а утром приходил и отсыпался. Так могло бы продолжаться еще долго, и Гортензия думала, что это продлится еще долго, но вышло иначе. Должен признаться, мне было тяжело все это выслушивать, тем более что Иветта, не зная о моих чувствах, не упускала ни единой подробности, и если бы не мой напряженный интерес к расследованию, которое близилось к успешному концу, я бы, вероятно, не выдержал (ну и что бы ты сделал, придурок? — Примеч. Автора) (а он занервничал! — Примеч. Рассказчика) (Может, вы прекратите? Какое дело читателю до ваших разборок? — Примеч. главного редактора, завизированное издателем и одобренное редсоветом, секретаршей, верстальщицей, любовником секретарши и коммерческим директором.)


Произошло это так.

Погода все еще стояла ясная. Солнечные дни были как норвежские омлеты между холодными, но живительными ночами. Но приближалось начало учебного года, синоптики все упорнее и все убедительнее обещали холод и сырость, и на тайном военном совете Крупных Колбасников шла подготовка к зимней кампании. А значит, Гортензии нельзя было больше откладывать грандиозную операцию по уборке летних вещей и доставанию зимних, и на это имелись три причины.

Во-первых, с началом учебного года Гортензии придется ходить на лекции. Там она потратит те скудные силы, которые останутся у нее после безумств Моргана.

Во-вторых, когда на улице станет холодно, а главное — мокро, нельзя будет носить летнюю одежду и придется надевать зимнюю. Многие подруги Гортензии уже сделали этот шаг, и она не могла больше откладывать.

Третья и самая главная причина заключалась в том, что Гортензия не могла провернуть это дело в одиночку, ибо:

а) у нее было огромное количество как летних, так и зимних вещей, и все их надо было перекладывать с места на место, доставать с полок, вынимать из ящиков, снимать с вешалок; б) при этом Гортензия всегда прибегала к помощи мамы, которая решала, что именно в ее гардеробе стало лишним и чем его следует дополнить — в порядке отцовского садизма; в) поскольку Крупные Колбасники приступили к рождественской кампании (отбор индеек, оптовые закупки паштета из гусиной печенки, трюфелей и т. д.), отец Гортензии очень скоро должен был стать крайне нервозным и постоянно нуждаться в присутствии супруги, и ей, конечно же, будет некогда заниматься Великой Уборкой и ездить по магазинам.

По всем этим причинам (первой, второй, третьей «а», третьей «б» и третьей «в») Гортензия позвонила маме, и они условились о встрече в пятницу, во второй половине дня. Она раньше времени отпустила Моргана и начала доставать летние вещи.

Взглянув на летний гардероб дочери, мать сразу же увидела то, что давным-давно должна была заметить сама Гортензия, не будь она так рассеянна, так наивна, так молода, неопытна и так влюблена: огромного количества вещей недоставало — и притом огромного количества самых дорогих, самых элегантных, самых изысканных вещей, о чем читатель, если он не столь же молод (или стар, какая разница), неопытен и влюблен, догадывался с самого начала. Мать Гортензии побледнела. В ее материнском сердце (точнее, в голове, но сначала в сердце) вихрем пронеслись самые ужасные подозрения: наркотики, тайные пороки, аборт, жиголо — все, что пугает и тревожит матерей в наше время, — худшие подозрения пронеслись, сопровождаемые набором слов, какие полагаются в таких случаях. Вначале Гортензия не поняла, о чем ее спрашивают и почему мать так взволнована. Потом сообразила, в чем дело, и пелена упала с ее глаз. Она покраснела, забормотала что-то невнятное, наотрез отказалась отвечать на вопросы, усилив сразу все самые страшные и взаимоисключающие подозрения матери, обещала все рассказать в другой раз, проводила ее, села на кровать и залилась слезами.

Она проплакала пятьдесят три минуты. Затем она вытерла глаза, приняла очень горячую ванну и начала злиться (браво, Гортензия! Я давно этого ждал! Милая, дорогая Гортензия! — Примеч. Рассказчика). Взламывать и обчищать загородные дома, фабрики по пошиву бюстгальтеров, ювелирные лавки — это прекрасно, это призвание Моргана, его судьба, к этому по сути его обязывало «золотое правило», и она ничего не имела против. Но покуситься на ее туфли, в жаркой тишине after-glow[8] (так в «Унесенных ветром» называются минуты после неистовых объятий, когда любовники в томном изнеможении распростерлись на смятом ложе) вероломно красть самые дорогие и красивые экземпляры из ее коллекции обуви — это уже слишком! Гортензия мгновенно увидела Моргана в другом свете, и этот свет ей не понравился. Она решила посоветоваться с Иветтой. Позвонила ей и сообщила о своем Разочаровании.

Иветта отозвалась сразу. Было пятнадцать часов шесть минут. С помощью трех телефонных звонков она назначила на семнадцать часов в доме Синуля заседание Военного Совета. В нем должны были принять участие Синуль, его жена, дочери и Бальбастр (он сполна узнал страдания любви, когда потерял Гоп-ля-ля), сама Иветта и я, Рассказчик. Меня пригласили на эту ответственную встречу, так как Иветта (ни о чем не догадываясь) предполагала, что мои связи с Блоньяром могут оказаться полезными, если понадобится дать ход этому делу. Помимо принятых решений итогом Военного Совета у Синулей стала дружба, завязавшаяся между Гортензией и Арманс (которая находила ее симпатичной, хоть и несколько глуповатой для ее возраста); дружба эта очень пригодилась мне впоследствии, когда Арманс была на стажировке в издательстве, где публикуется наш Автор.

Итак, Военный Совет под председательством Иветты собрался в семнадцать часов в гостиной Синулей, перед громадным блюдом с пирожными и булочками от Груашана, способствующими работе мысли и щекочущими воображение. Гортензия была одета, как одеваются в печальных обстоятельствах. Она выбрала самое строгое из своих летних платьев, какое можно было бы надеть, например, на уик-энд в Уэльсе, где не разглядишь моря, пока не ступишь вводу, потому что дождь и туман стоят в воздухе плотной завесой; приходится целый день сидеть в пабе или у себя в комнате и есть ячменные лепешки с корнуэльским кремом. Впрочем, строгость этого платья возмещалась его открытостью вверху и внизу; верхняя его часть щедро открывала груди Гортензии, когда она наклонялась над тарелкой, а нижняя как бы сама собой поднималась над скорбно и непроизвольно расставленными коленями так, что у меня, сидевшего напротив, перехватывало дыхание и пропадал голос.

Иветта начала с того, что кратко объяснила причины моего присутствия на Совете. Гортензия не была со мной знакома, но я почувствовал, что пламенные взгляды, которые я устремлял на нее возле лавки Эсеба в течение месяца, оставили в ней какой-то подсознательный след: она мгновенно дала понять, что считает меня своим страстным поклонником (так оно и было), и у меня сложилось впечатление, будто я не был ей противен, несмотря на ее угнетенное состояние. Это еще более укрепило во мне решимость помочь ей избавиться от преступника, который так постыдно обманул ее доверие.

Затем Иветта изложила присутствующим историю событий, особо подчеркнув доверчивость и невинность счастливой Гортензии, ее снисходительность в тот момент, когда был открыт чемодан взломщика, и под конец сообщила о сегодняшнем трагическом открытии.

— Вот почему мы собрались здесь. Что будем делать?

Синуль предложил набить ему морду при условии, что мы в это время будем держать его за руки и за ноги. Все остальные единогласно отвергли это предложение.

В полицию решили пока не обращаться. Не исключалось, что я попрошу о помощи Блоньяра, но это в самом крайнем случае.

— Скажи честно, — спросила Иветта, — ты правда решила с ним порвать?

Решимость Гортензии была непоколебима. Она не проведет больше ни одной ночи в объятиях того, кто украл ее туфли.

Мы поспорили.

Мы поели.

Мы выпили чаю, шоколада, кока-колы, пива.

Был разработан следующий план действий: первым делом Синуль и Рассказчик (то есть я) пойдут к Гортензии и поставят на дверь еще один замок, поскольку у Моргана наверняка есть все ключи. Потом Иветта переночует у нее в комнате для гостей, они вдвоем дождутся возвращения преступника, и тогда, защищенная дверью и Иветтой, Гортензия скажет ему:

Глава 25 Первая любовь Гортензии: заключительная сцена

— Уговоры бесполезны, Морган, ты не войдешь сюда, — решительно скажет Гортензия через дверь, когда ее падший возлюбленный вернется к ней на заре после ночи беззакония, надеясь расслабиться возле ее нежной, невинной, обманутой плоти.

Но все вышло не совсем так. Иветта и Гортензия поужинали, Гортензия немного выпила, чтобы утешиться, они посмотрели по телевизору старый фильм и легли спать. Когда они проснулись, было уже светло. А под дверь была подсунута записка на листе бумаги, сложенном вчетверо:

«Вижу, ты все знаешь. Встретимся в одиннадцать утра в сквере, на средней скамейке, со стороны Святой Гудулы. Морган».


— Ты с ума сошла, не вздумай туда пойти! — сказала Иветта на втором Военном Совете у Синулей, срочно созванном в девять сорок пять для обсуждения непредвиденных ночных происшествий. — Кто знает, вдруг он дал твои ключи какому-нибудь сообщнику, и пока один будет заговаривать тебе зубы в сквере Отцов-Скоромников, другой унесет все твои платья и туфли! Ты с ума сошла, не смей туда ходить!

Но Гортензия твердо стояла на своем. Она хотела послушать, что он ей скажет. Да, она больше не любила его, слишком гадко он ее обманул, но она не могла отказать ему в этом последнем свидании.

Дело зашло в тупик. Гортензия наотрез отказалась взять с собой Синуля, или Рассказчика, или даже Арманс, Жюли или Бальбастра.

— Прощу прощения, что прерываю вас, — сказал читатель, — но, если память мне не изменяет, в шестнадцатой, а затем в двадцать третьей главе — во время разговора Синуля с мадам Ивонн, при котором присутствовал инспектор Арапед, — вы сказали, что эта скамейка по утрам всегда занята, потому что именно там инспектор Блоньяр ведет расследование. Конечно, я не вправе вмешиваться в процесс создания романа, это не мое дело, но я читаю романы так давно, я начал еще в семь лет с «Последнего из могикан», а потом, как все мы, прошел через «Поиски утраченного времени», «Воспитание чувств» и «Моего друга Пьеро» и, как видите, продолжаю их читать, так что мне даже кажется, будто я пишу их сам, и потому позвольте внести предложение. Есть возможность решить проблему безопасности Гортензии, не нарушая ее запретов. Поскольку средняя скамейка занята, стало быть, надо перенести свидание на одну из боковых, а месье Морнасье, сидя на средней, будет следить за происходящим и потом все доложит нам, как и положено Рассказчику.

Мы позволили читателю высказаться, потому что его прямо-таки распирало. А теперь нам хотелось бы обратить его внимание на то, что сцена Уборки летних вещей, ставшая поводом для первого Военного Совета, а затем и второго, о котором мы бы уже успели рассказать, если бы нас не перебивали, — эта сцена произошла в пятницу. Вот так. А после пятницы, как мы знаем, наступает суббота, выходной день, когда инспектор Блоньяр и инспектор Арапед сидят дома, когда на скамейке в сквере Отцов-Скоромников не бывает совещания по делу Грозы Москательщиков. Таков наш ответ на предложение читателя, сделанное им, безусловно, с самыми лучшими намерениями.

Надо было срочно принимать решение, ведь Гортензия еще должна была переодеться и подготовиться к встрече с Морганом.

Иветта предложила следующее.

Пускай Гортензия идет в сквер, раз она на этом так настаивает, хоть это и опасно. Арманс и Жюли займут наблюдательный пост у окна в кабинете Иветты, откуда очень хорошо виден сквер; если им что-то не понравится, они тут же позвонят Синулю — он, его жена и Бальбастр будут наготове. В любом случае они должны будут позвонить, когда на исходе встречи Гортензия предложит Моргану обмен его вещей (чемоданчика с набором инструментов взломщика, бритвы, зубной щетки, а также сменной пары носков и плавок) на ее ключи. Обмен должен был состояться в подъезде, где живет Гортензия, на первом этаже; Иветта и Рассказчик будут находиться у нее в квартире с того момента, когда она уйдет в сквер, чтобы предотвратить возможное вторжение сообщника Моргана, если свидание окажется ловушкой.

Этот план был единодушно одобрен собравшимися, кроме разве что Бальбастра, у которого не было ни малейшего желания идти в сквер и встречаться там с Александром Владимировичем.


Когда Гортензия пришла в сквер, он уже был там. Сердце ее забилось сильнее, но это было уже печальное, прощальное сердцебиение. Любовь ушла, остались лишь сожаления, на которые спустя годы можно будет оглянуться с улыбкой и нежностью, как глядят на выцветшую старую фотографию. Морган сразу понял, что все потеряно, и теперь мы можем назвать его имя и титул: князь Горманской, джентльмен и взломщик, сразу понял, что надежды не осталось, потому что Гортензия надела осеннее платье и туфли. Его наметанный глаз мгновенно определил: это признак разрыва. Радостный, чарующий эпизод в его жизни подошел к концу. Впрочем, эти отношения все равно не смогли бы продолжаться — из-за предстоящих событий.

Свидетелями последней сцены в драме первой любви Гортензии, завершившей важный период ее жизни, вначале были только Арманс и Жюли, которые все видели, но ничего не слышали, и Александр Владимирович, на которого мы будем вынуждены сослаться, чтобы продолжить наш рассказ. Однако Александр Владимирович по своим соображениям подверг беседу Гортензии с ее высокородным любовником строгой цензуре, и мы просим извинить нас за многочисленные купюры в тексте.

Было ясное октябрьское утро, разумеется, с налетом печали. Солнечный свет был мягким и нежарким, каким-то ленивым, листья каштана были в багряной осенней ливрее, а сверкающие плоды, покрытые у основания плода (эта часть у каштанов светлее, ближе к серому, а не цвета красного дерева) мелкой пушистой белой пыльцой, уже выглядывали из сочной зеленой кожуры, словно молодые груди из корсажа и иногда падали с веселым стуком на головы прохожих. Да, октябрь вступил в свои права. За шпиль Святой Гудулы зацепилось белое полупрозрачное облачко, вроде тех, что поддерживают ангелов на барочных картинах: казалось, оно не поняло, куда дует ветер. Сквер был безлюдным, песок — влажным, жители квартала отправились на последний пикник при ясной погоде.

Завидев Гортензию, Горманской встал.

— Как поживаете, дорогая? — спросил он вежливо и невозмутимо.

Гортензия немного растерялась: она думала, что увидит Моргана пристыженным, угодливым, умоляющим о снисхождении, лицемерящим, а это высокомерное «вы» сбивало ее с толку.

— О, Морган, — сказала она, — как ты мог? Я готова была все понять, все простить, но мои туфли — это немыслимо!

— В самом деле, мне следует извиниться перед вами. Да, я был неправ, и если скажу, что не мог устоять перед соблазном, это только осложнит мое положение. Но перед тем, как все объяснить, — надеюсь, вы дадите мне на это несколько минут? — позвольте сказать вам, что мое имя, как вы и подозревали, вовсе не Морган. Я могу вам открыть, кто я на самом деле, если вы поклянетесь никогда не делиться этим с кем бы то ни было. Тут затронуты интересы Европы, а может быть, и всего мира.

Гортензия поклялась (и сдержала клятву. — Примеч. Автора).

— Мое настоящее имя, — продолжал князь, — ………. (здесь и далее — купюры Александра Владимировича). Я кн………. и пр………. Моя мать, эта святая женщина, родилась в А………. Она происходит по прямой линии от кор………. Вик………. С детских лет………. как я оставлю старую мать………. бриллианты………. ломбард………. устроиться на работу………. «Не бывать тому, чтобы кн………. и пр………. стал рабо………. или слу………. ты хочешь моей смер………. и моего позо……….», — сказала она: что я мог сделать?………. (это было краткое изложение. Беседа длилась пятьдесят три минуты, что составило почти двадцать три страницы машинописного текста, с аккуратными подчистками Александра Владимировича.) Простите ли вы меня когда-нибудь, Гортензия, и, быть может, когда я верну себе закон………. пр………. вы прибудете по моему приглашению на корон……….? Я представлю вас моей матери. Уверен, что, несмотря на значительную разницу в происх………. у вас найдется много тем для разговора, моя мать в сущности обычный человек. Вот и все.

Гортензия выслушала принца, ни разу не прервав, и в самые волнующие моменты рассказа украдкой смахнула слезу с одного из своих прекрасных глаз, с правого глаза, который особенно нравился Моргану (именно Морган, а не принц, был ее возлюбленным, и она всегда мысленно будет называть его этим именем). Когда он умолк, она порывисто протянула ему руку, и он поцеловал ее. Потом они вместе направились в квартиру Гортензии.


Увидев, что Гортензия и ее спутник покидают сквер, Арманс и Жюли сразу сообщили об этом отцу, а главное, Иветте, которые находились в напряженном ожидании (а у Синуля еще и сосало под ложечкой, потому что было уже почти двенадцать часов).

В дом, где жила Гортензия, нельзя было войти, просто толкнув дверь, как в дом Синулей. Двери подъездов днем и ночью были на замке. У хозяина каждой квартиры (все квартиры в доме были собственностью жильцов) был свой ключ, а гости пользовались домофоном. Согласно плану, разработанному Иветтой, обмен ключей на чемоданчик должен был произойти перед домофоном, что позволило бы ей услышать разговор и вместе с Жоржем (Жорж — это я. — Примеч. Рассказчика) поспешить на помощь, если возникнет такая необходимость.

Послышались шаги.

Горманской (для нас, а для Иветты и Жоржа, которые слушают домофон, это голос Моргана): Значит, так.

Гортензия: Значит, так.

Горманской: Вот и кончилась наша история. Она была прекрасна.

Гортензия (ее голос дрожит от волнения): Пр………. (это не купюра Александра Владимировича, это сама Гортензия, помня о своей клятве, прикрыла рукой домофон, когда назвала титул собеседника). Пройдет месяц, год, и как мы будем страдать, когда………. где вас будут отделять от меня горные кручи (изумление Иветты и Жоржа).

Горманской: Право же, малышка, через месяц вы об этом забудете.

Гортензия (спохватившись): О, Морган, эти туфли — как вы могли?

Горманской (церемонно): Согласен, это была ошибка, и я снова прошу у вас прощения. Я не мог знать, что в них заключена такая ценность, если мне дозволено так выразиться. К несчастью, они уже не у меня, знаете, товар не должен залеживаться, его надо сбывать, как только представляется случай. В порядке компенсации я пришлю вам шесть первоклассных соковыжималок и электронную машинку с памятью, настоящее чудо современной техники.

(Далее следует техническая дискуссия о различных моделях машинок, которую воспроизводить необязательно.)

Гортензия: Благодарю вас. Вот ваши вещи.

Горманской, после паузы: Все на месте?

Гортензия, сухо: Разумеется, все на месте!

Горманской: Вот ваши ключи и четыре дубликата к ним. А теперь пришла пора расстаться.

Гортензия (опять растрогавшись): Пришла пора расстаться. О, Морган, как было хорошо, когда ты………. (тут Гортензия снова прикрыла домофон рукой).

Горманской: Прощай, Гортензия, прощай.

Гортензия: Прощай, Морган, прощай.

Звук удаляющихся шагов. Конец заключительной сцены драмы первой любви Гортензии.

Глава 26 Церемония

Церемония открытия улицы аббата Миня, как и было намечено, состоялась 14 октября, во второе воскресенье месяца. Монсиньор Фюстиже, который слепо и беспредельно верил в Провидение, когда речь шла о ходе событий в целом, но чувствовал себя менее уверенно, когда дело касалось повседневной жизни, пережил трудные дни: до самой среды он не получил никаких известий о молодом князе Горманском, а отсутствие князя могло бы сильно подпортить церемонию. От полной безвыходности отец Домернас решил даже заговорить с одной из трех богомолок; к несчастью, это была мнимая богомолка, молодая, темпераментная особа; пользуясь случаем, она сделала ему настолько недвусмысленное предложение, что он в панике спасся бегством.

И наконец, в среду свершилось чудо. Отец Домернас сообщил монсиньору Фюстиже, что с ним желает встретиться некий человек по поручению «сами знаете кого». Местом встречи должен был стать сквер Отцов-Скоромников; монсиньор Фюстиже, в мирской одежде, должен был ждать на скамейке с сегодняшним номером «Таймс» (раздобыть сегодняшний номер «Таймс» стоило больших усилий). Посланец князя Горманского должен был обратиться к нему и назвать пароль: В воскресенье солнце встанет на западе.

Монсиньор Фюстиже был немало изумлен видом княжеского посланца. К нему приблизился глубокий старик, которому можно было дать лет сто (сколько ему было в точности, никто не знал), дряхлый, сгорбленный, с кривой шеей и головой, вдавленной в плечи, но странность его была не в этом: он был одет как щеголь времен Директории, на голове — треуголка, в руке — трость с золотым набалдашником, который он беспрестанно вертел. Всем своим обликом, а также взглядами исподлобья он удивительно напоминал изображения престарелых развратников, какими украшены старинные издания Ретифа де ла Бретонна, Кребийона-младшего и английские романы XVIII века: опытные сводни предлагают old rake[9] невинных девочек, а он глядит на них с гнусным вожделением.

Вначале монсиньор Фюстиже инстинктивно отшатнулся, затем взял себя в руки. Сообщение оказалось коротким: князь Горманской будет присутствовать на торжестве, но только во время самой церемонии. Его лицо и фигура будут полностью скрыты черным плащом, и только на одно мгновение будет показана часть тела, которая носит на себе фабричное клеймо князей Польдевских. Князь, присутствующий на церемонии, или его представитель сразу же узнает эту отметину: она убедительнее любых документов.

Он не задержится ни на минуту после окончания церемонии, и никто не должен заниматься его поисками, пока не пройдет год и один день. Если по истечении этого срока он не появится при дворе, можно будет наводить о нем справки, но вряд ли это окажется необходимым. Князю Горманскому будет достаточно слова монсиньора Фюстиже, которому он полностью доверяет; эти условия обсуждению не подлежат. Монсиньор Фюстиже без колебаний согласился.

Старый щеголь, передавший поручение князя, был личностью хорошо известной в квартале Святой Гудулы, где он проживал с незапамятных времен; он никого не пускал в свою мансарду на Староархивной улице и выходил оттуда только раз в день, с наступлением темноты; маршрут его прогулки был всегда один и тот же. Никто не знал, как его имя, на что он живет. Он семенил по тротуару, наклонив голову и гримасничая, мертвенно бледный, словно старый распутник времен Людовика XVI после безумной оргии, бормоча невнятные слова и крутя трость с золотым набалдашником.

В квартале выдвигались различные гипотезы о том, кто этот человек и почему он так одевается. По версии мадам Эсеб, которую поддерживала также мадам Ивонн, прежде он служил у виноторговца по фамилии Кучер; тридцать лет назад фирма Кучер проводила рекламную кампанию, имевшую большой успех: по кварталу ездил дилижанс, рекламирующий их вина, с настоящей лошадью и настоящим кучером. Этот самый кучер, не смирившись с потерей работы, сохранил костюм, который носил в пору былого процветания, когда все дети квартала с аплодисментами бежали за ним по неизменному маршруту дилижанса. Другую, более романтичную гипотезу, получившую активную поддержку мадам Буайо, отстаивала мадам Груашан, унаследовавшая ее от матери: этот человек вместе с мансардой якобы получил колоссальное наследство от кузена-англичанина, который нажил состояние в Польдевии; но по условию завещателя наследник должен был ежедневно, до самой смерти, повторять пешком маршрут, который совершал когда-то на козлах в этой же одежде.

У этой истории будет продолжение.


Обозревать это знаменательное для нашего романа воскресенье мы начнем с дома Синулей.

Синуль проснулся довольно рано, ночью его донимали очень тревожные, свинские, по его собственному выражению, сны. Он долго сидел в горячей ванне, распевая во всю глотку: «Когда стыдливая заря/ алеет в небе чистом/ природа радуется вся/ и птички голосисты», — один из своих коронных номеров.

Потом он выпил большую кружку черного кофе в обществе Бальбастра.

Затем он нагишом прогулялся по дому, собирая различные принадлежности парадного костюма, которые спрятала чья-то злокозненная рука. Два года он не надевал этот костюм и теперь обнаружил, что не может застегнуть пояс на брюках; пришлось прибегнуть к помощи дочерей.

— Подбери пузо, толстяк, — сказала Арманс.

В итоге он пришел к компромиссу: оставил верхнюю пуговицу незастегнутой и целиком положился на пояс.

Торжество проходило в три этапа.

В десять утра началась месса. Проповедь монсиньора Фюстиже была возвышенна, красноречива и блистала яркими образами. Он кратко рассказал об истории Польдевии и ее князей, особо останавливаясь на тех представителях династии, на которых снизошел свет истинной веры, и этим же светом, вдохновенно и смело продолжал он, сияют факелы на нефтяных полях Польдевии, несущие суровому и мужественному народу не только материальное и финансовое, но и духовное благополучие, ибо нефть, зародившись в древности на болотистых равнинах и став частью подземного царства, по воле Провидения может превратиться в духовную сущность, пылающую чистым, нравственным, согревающим огнем и способную преобразить моральный облик отважного народа; нам на долю выпало великое счастье — беречь и охранять бесценную капеллу, которую брат наш Мунезерг некогда посвятил памяти несчастного Луиджи Вудзоя, представшего перед Богом во цвете лет и на коне, как все вы знаете. Сегодня же, чуть позже, продолжал монсиньор Фюстиже, мы почтим память бедного принца вместе с памятью одного из лучших служителей слова Божия, автора «Патрологии» аббата Миня: наконец-то в нашем городе появится улица его имени, единственная, которая для этого подходит, как мы скоро увидим.

Затем отец Синуль исполнил тридцать шесть вариаций Телемана на тему польдевской народной песни «Берришон-шон-шон». Ласкающая, берущая за душу музыка, утонченная и в то же время простая, заполнила церковь, где было непривычно многолюдно: пришли почти все жители квартала, не считая прихожан и официальных лиц. Там были:

месье и мадам Груашан с девятью малышами, каждый из которых держал в руке рогалик с шоколадом;

месье и мадам Ивонн;

мадам и месье Буайо с Вероникой;

Эсеб, мадам Эсеб и Александр Владимирович;

мадам и месье Лаламу-Белен;

мадам Энилайн, владелица химчистки;

месье Андерталь, антиквар;

Иветта;

Гортензия с Жоржем Морнасье, Рассказчиком;

месье Жак Рубо, Автор;

семья Орсэллс: месье Орсэллс, мадам Орсэллс, урожденная Энада Ямвлих, Адель и Идель Орсэллс;

сэр Уайффл, писатель-свиновед;

мадемуазель Мюш;

месье Неликвидис;

мадам Крош, консьержка в доме 53;

инспектор Блоньяр с супругой;

инспектор Арапед с матерью;

мнимая богомолка

и многие-многие другие.


В середине дня начались Ритуальные Состязания Улиток. В Польдевии улиточные бега привлекают множество зрителей — особенно состязания, которые являются частью ритуала передачи власти, но здесь зрителями были только дети. Объединенными усилиями Груашанов, Эсебов и супругов Ивонн был устроен роскошный полдник с мороженым, фруктовыми соками и пирожными. Полдник состоялся по окончании забега, когда были названы имена трех улиток-победительниц: каждую из них тренер или тренерша брали в руки и торжественно поднимались на пьедестал почета. Забег состоялся на большом листе белой клеенки, расстеленном у подножия Святой Гудулы; чтобы все присутствующие могли следить за напряженными моментами соревнования (все участники были чемпионами), его снимали особыми камерами с увеличением, а в сквере был установлен телеэкран, на котором было видно, как громадные улитки напрягают силы в борьбе за победу. Признанной чемпионкой была надменная виноградная улитка, окруженная целой стаей прихлебателей, приносивших ей на дистанцию салатные листья и укроп (на дистанции были разложены куски кирпича, создававшие препятствия в виде подъемов и спусков, была даже река, которую надо было переходить по веточкам). Но любимицей публики стала молодая, мало кому известная серая улитка с огорода Польдевской капеллы, полная отваги, фантазии и чисто польдевского задора; эту улитку тренировала Вероника Буайо, и вот, несмотря на все ухищрения именитой соперницы, дерзко попиравшей правила игры и спортивную этику, питомица Вероники первой пересекла финишную линию под бурные аплодисменты болельщиков. Награду — маленький желтый помидор — она получила из рук Вероники, которая нежно поцеловала ее в крохотную мордочку перед строем телекамер.

А затем началась собственно церемония.

На возвышении, рядом с монсиньором Фюстиже, заняли места члены недавно сформированных и еще не расформированных законодательных собраний, в общем представители власти; представитель князей Польдевских граф Монте-Кридзой, отец Домернас и на втором плане папаша Синуль; а также таинственная фигура в длинном черном плаще с капюшоном, полностью скрывавшим лицо и фигуру. Взоры всех присутствующих были устремлены на это странное явление; любители скверных шуток пустили слух, будто это стриптизерка, одним словом, все сгорали от любопытства.

Близился вечер. Солнце словно застыло над Святой Гудулой: оно не хотело пропустить развязку этого действа. Уличный шум стал затихать и отодвинулся куда-то вдаль. Наступила торжественная вечерняя тишина.

Монсиньор Фюстиже сделал шаг вперед: по его знаку представитель князей Польдевских также сделал шаг вперед, человек в черном сделал то же самое. Все затаили дыхание. Монсиньор Фюстиже резким движением приподнял край широкого черного одеяния, скрывавшего незнакомца (или незнакомку). Обнажилась левая ягодица, и на этой левой ягодице (явно мужской) красовалась фабричная марка всех князей Польдевских — улитка! По толпе прошло движение. Тут посланец князей Польдевских заговорил:

— Князь Горманской, мы приветствуем тебя! Первый князь Польдевии, мы приветствуем тебя! Хранитель священной улитки, мы приветствуем тебя, защитник наших гор, мы приветствуем тебя, желаем тебе ограбить тысячу дилижансов, желаем тебе обольстить тысячу трех прекрасных польдевских дев, мы приветствуем тебя!

Это шестикратное приветствие (произнесенное на польдевском, но с синхронным переводом монсиньора Фюстиже) разнеслось над сквером, и оглушительные овации приветствовали нового первого князя Польдевии, князя Горманского.

— Мы хотим его видеть, мы хотим его видеть! — кричала толпа, в особенности женщины.

Но капюшон оставался опущенным на лицо. Монсиньор Фюстиже призвал к спокойствию; он объяснил, что по соображениям безопасности князь Горманской вынужден сохранять инкогнито, но меньше чем через год можно будет навестить его в Польдевии. Кое-кто засвистел, но в итоге толпа успокоилась.

Огромным усилием воли Гортензия сохранила невозмутимый вид: волнующее зрелище, которое она видела в последний раз, не заставило ее нарушить клятву и открыть опасную тайну: Морган и Горманской — одно и то же лицо. Но она смертельно побледнела, и Рассказчик, сидевший рядом с ней, предложил проводить ее домой, на что она охотно согласилась.

Между тем на сцену вынесли 366 картонных коробочек и составили их в виде пирамиды с шестигранным основанием, справа от монсиньора Фюстиже. Он опять взял слово, чтобы рассказать собравшимся, какой для них приготовлен сюрприз.

— Друзья мои, — сказал он, — как вам известно, сегодня мы наряду с Польдевией чтим память великого человека — аббата Миня, составителя «Патрологии», капитального труда, где в трехстах шестидесяти шести томах собраны все творения Отцов Церкви. Улица, носящая теперь его имя, — единственная улица в точности такой длины, какая необходима для установления витрины — вот она, на стене слева от меня (см. план рис. 1) — с полным изданием «Патрологии»! В каждой из этих коробочек (он показал на пирамиду) — том уникального первого издания «Патрологии» в переплете из литого золота, изготовленном на пожертвования князей Польдевских, да воздаст им Господь. А сейчас, — продолжал монсиньор Фюстиже, — я буду открывать по одной эти коробочки, вынимать книги и ставить их в витрину.

Сказав это, он открыл коробочку, лежавшую на самой вершине пирамиды и помеченную тремя цифрами 1 — римской, арабской и польдевской.

Монсиньор Фюстиже открыл коробочку, и на лице его отразилось величайшее изумление. Собравшиеся увидели его руку, и в этой руке был кирпич!

Епископ принялся лихорадочно открывать коробку за коробкой, посланец польдевских князей и члены уже сформированных и еще не расформированных законодательных собраний помогали ему в этом, и вскоре пришлось признать очевидное: в каждой из 366 коробочек было по кирпичу.

«Патрология» была похищена!

Князь Горманской смылся.

Продолжение главы 23 (окончание)
Захваченные страстью, Чуча и Александр Владимирович забыли об осторожности. Как только раздавалось философическое похрапывание Орсэллса, Александр Владимирович появлялся в комнате, мягким прыжком опускался на бюро и подолгу наслаждался обществом Чучи: их носы терлись друг о друга, их усы перепутывались, их шерсть одновременно пускала искры; их души мурлыкали в унисон.

Получив анонимное письмо, Орсэллс в соответствии с «золотым правилом» отреагировал немедленно: он купил синтезатор, имитирующий храп, и миниатюрный магнитофон, который спрятал за воротником своего лилового халата. Затем включил устройство и стал ждать.

Чуча замурлыкала, Александр Владимирович явился, и они любили друг друга. Как только пленка с философическим храпом закончилась, Александр Владимирович и Чуча расстались.

Профессор Орсэллс выждал, когда Александр Владимирович окажется далеко (он очень боялся его когтей), чтобы разоблачить бедную маленькую Чучу, которая ни о чем не догадывалась. Он позвал жену и дочерей, включил миниатюрный магнитофон, скрестил на груди руки и в ужасном молчании взглянул на Чучу. Чуча дрожала всем телом, от усов до хвоста.

— Вы шлюха, мадемуазель, — сказал Орсэллс. — Вы у меня больше не служите!

Наутро, вылакав блюдце молока, тайком налитое мадам Орсэллс, Чуча с тощим узелком на плече брела по скверу Отцов-Скоромников, где прохладный, уже осенний ветер колыхал листву каштанов перед Польдевской капеллой. Куда ей идти, совсем одной в этом огромном мире, что с ней теперь станется?

А вы что об этом думаете?

Глава 27 Арест

На следующий день, четырнадцатого октября, шел дождь. В десять часов утра инспектору Блоньяру было поручено заняться делом о краже «Патрологии» (а также делом о вторичном исчезновении князя Горманского — по всей вероятности, оба этих события были связаны между собой). Шеф высказался без обиняков:

— Дело серьезное, Блоньяр, очень серьезное. Прошел слух, будто его святейшество говорил по прямому проводу с президентом. Военно-морской флот Швейцарии призвал резервистов. Польдевцы недовольны, очень недовольны, двусторонний договор о дружбе и нефтяном сотрудничестве под угрозой. Если учесть, что в переплете каждого тома было шесть раз по двадцать шесть унций золота, девять изумрудов, одиннадцать рубинов, четырнадцать алмазов по восемнадцать каратов каждый, получается кругленькая сумма! Надо нам поторапливаться, а не то я вылечу отсюда, а если вылечу я, то вы, дорогой мой Блоньяр, вылетите вместе со мной!

Итак, дело Грозы Москательщиков необходимо было распутать еще быстрее, чем предполагалось. Блоньяр заработал с удвоенной скоростью, стал думать еще напряженнее, если только это возможно, удвоил свой лакричный рацион, и наконец в четверг, 18 октября, долгожданное решение пришло.

Инспектор принял нас с Арапедом на своей скамейке в сквере, но на этот раз он не был переодет бродягой, как в предыдущие дни. На нем был его костюм для ареста, и я понял, что развязки следует ждать прямо сегодня.

— Во время всего расследования, — начал Блоньяр, — мне ежеминутно приходилось идти против очевидных истин, доказанных долгими годами службы, поступать вопреки общепризнанной методике. Впервые кто-то другой вышел на след преступника раньше меня (инспектор махнул рукой в мою сторону), и, отнюдь не желая принизить ваши достижения и умалить ваш талант, я просто скажу вам: «Тут что-то не так». Я говорю это не для того, чтобы оправдать собственные промахи, не потому, что мое самолюбие уязвлено, а объясняю суть дела: только признав исключительность этой тайны, я смог приблизиться к ее раскрытию. Но это еще не все. Разве не парадокс, что в нашем с вами романе, романе детективном, поскольку в нем имеются даже не один, а два сыщика, Рассказчик, наблюдающий за ходом расследования, преступник и его преступления, — что в таком романе нет ни одного убийства? И не пролилось ни капли крови? Говорю вам, в атмосфере этого дела и вправду есть что-то необычное, странное, я бы даже сказал, чужестранное.

Закончив эти предварительные пояснения, перейдем к самой тайне. Поскольку я не мог раскрыть ее, пока шел обычными путями, я двинулся в необычном направлении. Вместо того чтобы строить дом снизу вверх, от фундамента к первому этажу, от первого этажа ко второму и так далее, я начал строить, можно сказать, с середины, в воздухе. Но не беспокойтесь, очень скоро я коснулся земли.

Что должно дать нам Решение, чтобы быть приемлемым для нас? Оно должно ответить на следующие вопросы:

Кто тот неизвестный преступник, которого мы называем Грозой Москательщиков?

Почему он нападает именно на москательщиков, а не на железнодорожных служащих или аптекарей?

Была ли у этого человека возможность совершать бандитские нападения?

И последний, но немаловажный вопрос: кто тот единственный, чья кандидатура соответствует трем вышеперечисленным условиям?

Это я назвал бы контрольной проверкой решения.

— Но, — сказал Арапед, — если есть несколько возможных преступников, как же нам выбрать одного?

— Если есть несколько возможных преступников, Арапед, значит, есть и самый возможный из всех, иначе вам вообще не отыскать подходящего! Начнем все сначала.

— Сжальтесь, шеф, — сказал Арапед, — подумайте о читателях. Если вы хотите начать все сначала, вам надо рассказать обо всем, что произошло, и притом более пространно, ибо к описанию каждого события придется добавить развернутый комментарий касательно роли данного события в общей картине следствия. Нет в мире романиста, который согласился бы на такой рискованный шаг, и я еще не уверен, что этим бы дело ограничилось, что вы не были бы вынуждены, дойдя во второй раз до места, где мы сейчас находимся, снова повернуть назад, чтобы объяснить, как и когда объяснение событий совпадает с самими событиями, и если после первого возвращения к месту, где мы сейчас находимся, объем романа вырос бы втрое, то после второго возвращения он увеличился бы уже в семь раз, но вообще-то, раз вы решились ничего не упускать из виду, вы и на этом не остановитесь, и в итоге, боюсь, получится расходящийся ряд чисел, то есть роман будет расти до бесконечности и не завершится никогда. Хуже того, поскольку преступник должен быть арестован после сцены, которая происходит сейчас, — если я не ошибаюсь, он все еще на свободе, — это означает, что преступник избежит ответственности!. Вы же не хотите, шеф, чтобы наше расследование закончилось так бесславно? А потому я прошу, я заклинаю вас: не начинайте все сначала, шеф, лучше изложите вкратце!

На минуту Блоньяр задумался, машинально роясь в кармане, где у него обычно лежали лакричные батончики; но сегодня в кармане было пусто: когда инспектор надевал костюм для ареста, жена запрещала ему есть батончики, чтобы не запачкать костюм до знаменательного события. Казалось, он взвешивает аргументы Арапеда, последовательно рассматривает каждый из них и, судя по всему, аргументы эти показались ему — по крайней мере на первый взгляд — неопровержимыми, ибо он со вздохом сказал нам:

— Хорошо, излагаю вкратце.


Начну с того момента, когда мы, объединив усилия, довели преступника до самого логова, то есть до дома 53 по улице Вольных Граждан, вот этого самого (он показал на дом). Вначале благодаря сведениям, полученным мной от Вероники Буайо, мы сократили число подозрительных квартир до десяти, и почти сразу же их стало восемь: одна квартира пустует, а в другой живет мадемуазель Мюш, немощная и к тому же вечно ноющая старуха. Внимание! В противоположность тому, что вы подумали — вернее, что я позволил вам думать, дабы не усложнять дело, — тогда еще у меня не было подозреваемых: ведь у подозреваемого должен быть мотив, а до мотива нам еще было далеко! Нет, тогда еще речь шла только о лицах, чья причастность к преступлению не была невозможной. И вот великая буря равноденствия разом уменьшила число этих лиц (я их считаю по квартирам, но исключаю членов семьи) до трех.

— Как? — в один голос вскричали мы с Арапедом.

— Да, до трех, — твердо сказал Блоньяр, — и я докажу это!

Его густые темные брови угрожающе сдвинулись, неукротимая энергия сверкнула в его взгляде. Я готов поклясться, что в эту минуту ледяная рука ужаса сжала сердце преступника.

— Возьмите план, который мы составили в седьмой главе.

Мы взяли план.

— Видите шесть крестиков возле дома 53, чуть левее двери четвертого подъезда?

Мы увидели.

— Наутро после великой бури равноденствия я, как всегда по утрам, прежде чем сесть на скамейку, обозначенную на плане как «скамейка инспектора Блоньяра» — звучит неплохо, а нарисовал ее на плане отец Синуль, это мне очень помогло в расследовании, — стало быть, я, как всегда, обошел дом со стороны сквера, пытаясь определить по наитию то место, где за закрытыми ставнями душа преступника тщетно искала забвения (я ведь знаю, он — животное ночное). Так вот, в то утро на тротуаре у дома, там, где на плане поставлены шесть крестиков, лежали обломки изделия из терракоты. Это были обломки польдевской статуэтки!

— А им было неоткуда взяться, кроме как из окна квартиры преступника! — в один голос вскричали мы с Арапедом.

— Совершенно верно.

— Но что это дало вам? — спросил Арапед.

— Я понял, что эти обломки никоим образом не могли попасть сюда из окна квартиры, расположенной слева от лестницы, — торжествующе воскликнул инспектор, — если, конечно, у них не было крыльев!

Мы молча обдумывали это блестящее умозаключение.

— Но в таком случае, — заметил я, — у вас все-таки оставалось пятеро кандидатов в подозреваемые, то есть нет, четверо (я забыл про мадемуазель Мюш).

— Нет, — сказал инспектор. — Арапед?

— Вы правы, шеф, их оставалось только трое, ведь окно первого этажа расположено слишком низко, чтобы статуэтка могла разбиться на пятьдесят три куска. Следовательно, к моему величайшему сожалению, придется исключить из списка месье Андерталя, антиквара.

— Значит, ты к нему приглядывался?

— Да, а почему, я вам объясню позже.

— Итак, их оставалось трое, — продолжал Блоньяр, — и я не скажу вам, кто оказался подходящим. Первым делом надо исключить еще кое-кого. Не будем забывать, что статуэтка — посредственная копия одного из вариантов знаменитой польдевской Венеры с улиткой — явно свидетельствует о том, что преступник как-то связан с Польдевией. Польдевия — в центре этого Дела. Только в двух из оставшихся трех квартир живут люди, тесно связанные с Польдевией. Так что мы можем твердой рукой вычеркнуть из списка мадам и месье Ивонн.

— Тем лучше, — сказали мы.

Арапед добавил:

— And then they were two, и вот вам результат — двое негритят, но я надеюсь, что в нашем случае конец будет не такой, как в песенке — and then they were none! (и вот вам результат: не стало негритят). В сущности, — заметил Арапед, — сыщик действует по тому же принципу, что серийный убийца: он отбрасывает подозреваемых одного за другим.

Это открытие, по-видимому, доставило ему глубокое удовлетворение.

— В самом деле, — продолжал инспектор Блоньяр, — еще до того, как поставить вопрос о мотиве, я уже знал, что кандидатов в подозреваемые только двое — профессор Орсэллс и месье Неликвидис!

На миг воцарилось молчание: мы пытались постичь всю глубину этих слов.

— И каждый из этих двоих тут же превратился в настоящего подозреваемого, поскольку ни у того, ни у другого нет алиби. Неликвидис живет один, он все время в разъездах. Профессор Орсэллс работает по ночам, запершись у себя в кабинете, и может выйти из квартиры незаметно для жены и дочерей — разве что кошка его увидит. Оба побывали в Польдевии. Неликвидис проработал там пять лет представителем своей фирмы. Орсэллс читал там лекции, более того: его жена, урожденная Энада Ямвлих, — польдевского происхождения.

У обоих есть серьезный мотив.

Из-за конкуренции польдевской фирмы, той самой, что в качестве премии прислала несчастным москательщикам терракотовые статуэтки, Неликвидис не смог продать партию сковородок, и здесь мотив очевиден: месть.

У Орсэллса мотив столь же серьезный, хоть и менее очевидный: зависть! Зависть к тем, кому на газетных страницах уделяют больше места, хотя они — пигмеи по сравнению с ним. Под маской Грозы Москательщиков он превратился в звезду, о его подвигах сообщают аршинные заголовки на первой полосе, и люди нетерпеливо перелистывают газету в надежде узнать подробности.

Каждый их них, если он — преступник, жаждет привлечь к себе внимание: за этим стоит, во-первых, потребность бросить вызов обществу, а во-вторых, тайное желание, свойственное всем преступникам, — быть арестованным, но арестованным мной, разумеется. Или же, наоборот, перехитрить меня.

Чтобы узнать о связи Неликвидиса с Польдевией, достаточно было заглянуть в его досье. С Орсэллсом все оказалось сложнее — следы были запутаны. Одно замечание отца Синуля, случайно услышанное Арапедом в «Гудула-баре», заставило меня еще раз покопаться в досье Орсэллса, а то бы у меня остался лишь один подозреваемый, тот, чья виновность казалось несомненной.

Теперь все части шарады вам известны.


Осталось совершить еще один акт — ритуальный, торжественный, неизбежный. Оба подозреваемых находились у себя дома. На рассвете полицейские незаметно оцепили квартал, контроль на границах был усилен.

Арапед нажал кнопку у двери четвертого подъезда. Дверь открылась. Мы поднялись наверх, Блоньяр шел последним. Мы позвонили, дверь открылась.

— Извините за беспокойство, мадам, — сказал Блоньяр, — я инспектор Блоньяр. Могу я видеть вашего мужа, профессора Орсэллса?

Этот момент запечатлелся в моей памяти навсегда. Мадам Орсэллс, высокая, стройная, бледная, с пышной белокурой косой, с единственной туфлей на левой ноге. За ее спиной, прижавшись друг к другу, в скромных платьицах, — две девочки, Адель и Идель, воплощение невинности. Последние счастливые минуты семьи, чей покой сейчас будет нарушен железной поступью правосудия.

И вот Орсэллс вышел к нам, вероятно, из своего кабинета. На мгновение он и Блоньяр смерили друг друга взглядом, словно боксеры перед началом матча; взгляд Орсэллса выражал хорошо разыгранное удивление, его лицемерно-вопрошающие глаза словно говорили: «Я проиграл сражение, но я не проиграл войну!»

На минуту все замерли, затем Блоньяр сказал:

— Филибер Жюль Орсэллс, он же Гроза Москательщиков, именем закона вы арестованы.

Глава 28 Последняя глава

Эту последнюю главу я пишу сейчас, погожим весенним утром, сидя в моем кабинете. Чтобы выстроить ее по всем правилам, я основательно подготовился: прочел последние главы трехсот шестидесяти шести романов, вывел на основании этого несколько общих правил и теперь постараюсь применить их на практике.

Прежде всего следует отметить, что последняя глава совершенно необходима. Чтение всех изученных мною последних глав вызвало у меня сильное желание избавиться от этой тяжелой и неблагодарной работы, ведь вы и сами понимаете: для большинства моих собратьев по перу работа эта действительно тяжелая и неблагодарная. Кульминационный момент романа, как правило, приходится на конец предпоследней главы, и за этим может последовать лишь спад напряжения,антиклимакс, как говорят англосаксы.

Все это так, но вот беда: обойтись без последней главы чрезвычайно трудно. Ведь если вы откажетесь от последней главы, желая эффектно завершить ваш роман предпоследней, то она тем самым станет последней, и тогда неожиданная развязка, гармоничное разрешение всех аккордов и эмоциональное напряжение, запланированные на предпоследнюю главу, придутся на последнюю, а предпоследняя не вызовет ни малейшего интереса, как, впрочем, и последняя, потому что читателя можно удивить и привести в восхищение, только если он знает, что эта глава — еще не последняя. Последнюю он, разумеется, читать не будет, но привык видеть ее во всех романах — коротенькую главку, за которой следует оглавление или просто слово КОНЕЦ. Если же, приняв во внимание данное обстоятельство, отступить назад еще на одну главу, это ничего не даст, потому что в результате вы можете дойти до нулевой главы — маловато для целого романа. Правда, вы будете избавлены от последней главы, но какой ценой!..

Одно время я предполагал включить в роман, под номером и названием каждой главы, краткое содержание предыдущих глав, как это сделано во многих превосходных романах, которые мне довелось прочесть. Но я отказался от этой мысли по той же причине, по какой решил не упразднять последнюю главу. В самом деле, что можно поместить в качестве краткого содержания под номером и названием первой главы? Ничего? Но тогда в романе возникнет досадная асимметрия, которая навлечет на него суровое порицание критиков, а также студентов университета в штате Небраска. Мой коллега Стивен Ликок в прекрасном романе «Гувернантка Гертруда», похоже, сумел-таки решить проблему первой главы. Он написал: «Глава первая: краткое содержание предыдущих глав: предыдущих глав не было».

Это остроумно, изящно, но, боюсь, слишком искусственно.

Один мой друг, авангардный романист Дени Куантро, доведя до предела идею Ликока, написал замечательный роман, основанный на этом принципе. Текст первой главы помимо краткого содержания в духе Ликока состоит лишь из слов: «Предыдущей главы не было». Затем следует вторая глава. Краткое содержание главы 1, помещенное в начале главы 2, гласит: «В главе 1 рассказывалось о том, что предыдущей главы не было». А текст главы 2 таков: «Перед предыдущей главой не было предыдущей главы». Просто потрясающе. К несчастью, Куантро не смог заинтересовать своим проектом ни одного издателя, и его роман так и остался неоконченным. Поэтому я не знаю, как он решил бы проблему последней главы, с которой ему рано или поздно пришлось бы столкнуться.

Но вернемся к нашим баранам, вернее, к нашей черной овце, последней главе нашего романа, которая будет вполне традиционной.

Последняя глава пишется в настоящем времени, в момент, когда романист и читатель находятся в одном временном потоке. Все страсти улеглись, все преступления, радости и горести остались позади, повседневная жизнь вступила в свои права, читатель читает, романист пишет последнюю главу, в которой прощается с персонажами, рассказывает о том, что с ними случилось после предпоследней главы, той, где получили развязку основные события повествования. За время, прошедшее с тех пор, романист успел написать роман, и теперь ему осталась только последняя глава.

Инспектор Блоньяр вместе со своим верным помощником Арапедом бьется над разгадкой дела о краже «Патрологии». Победа в деле Грозы Москательщиков была неполной. Орсэллс отделался легким приговором, поскольку у присяжных остались некоторые сомнения в его виновности. Была организована широкая кампания в его защиту, в которой приняла участие и Гортензия, и в результате он был освобожден. А все потому, что прокурор оказался полным тупицей и не смог воспроизвести главное доказательство: рассуждение Блоньяра о том, что виновность Орсэллса неизбежно вытекала из его философии, из «золотого правила онтэтики». Он вконец запутался, и адвокату Орсэллса с помощью того же «золотого правила» удалось если не доказать невиновность своего клиента (слушатели за ним не поспевали), то хотя бы заронить сомнение в умы присяжных, которые в итоге вынесли недостаточно суровый вердикт.

Надо признаться, что Арапеда тоже не вполне убедили доводы инспектора.

— Это похоже на доказательство, — говорил он про ссылку на «золотое правило», — это пахнет доказательством, на этом написано «доказательство», но можно ли считать это доказательством целиком и полностью?

Блоньяр не обиделся, отнеся эту недоверчивость за счет всем известного скептицизма Арапеда. Не рассердился он и на Рассказчика, занявшего нейтральную позицию, поскольку причины такой позиции показались ему понятными и простительными. Но будет лучше, если я дам вам прочесть письмо Рассказчика, написанное в то время, когда мы с ним еще были в дружеских отношениях (то есть до неприличного и незаслуженного успеха его посредственной книги о деле Грозы Москательщиков).

«Теперь, как вы понимаете (в письмо было вложено извещение о его свадьбе с Гортензией), я вынужден соблюдать строгий нейтралитет в этом деле, поскольку Гортензия всецело на стороне Орсэллса, а я сотрудничаю с Блоньяром (он вроде бы не сердится). Должен сказать, что оживленные дискуссии о применении „золотого правила онтэтики“ к данному случаю заставили меня задуматься. И все же я не сомневался в виновности Орсэллса».

Итак, Рассказчик женился на Гортензии. Он помирил ее с родителями, и Гортензия, смягчившись, позволила крупной партии польдевских окороков (лучших в мире) превратиться в нарядный домик в Нормандии, куда новобрачные удалились после освобождения Орсэллса: ей нужно было закончить диссертацию, а ему — написать бестселлер о деле Грозы Москательщиков.

У мадам и месье Ивонн все хорошо. У Груашанов, Буайо, Синулей и Иветты все хорошо. Потеряв Александра Владимировича, который бесследно исчез после воскресной церемонии, мадам Эсеб со временем как будто утешилась. Эсеб снова взялся за труд своей жизни — наблюдение за туристками, но порой взгляд его теряет нужное направление, смещается, и он вдруг замечает, что смотрит на бегущую мимо собаку.

У Святой Гудулы все хорошо.

У всех все хорошо.

КОНЕЦ

Самая последняя глава

Спустя примерно три месяца после событий, описанных в главах 26 и 27, то есть на следующий день после шестого нападения преступника, прозванного «Скандалистом в Химчистке» (на сей раз пострадала вдова Энилайн, проживавшая в доме 53, подъезд 4, по улице Вольных Граждан. Со своей обычной наглостью преступник вошел в химчистку за несколько минут до закрытия и потребовал, чтобы ему немедленно и самым тщательным образом вычистили омерзительно грязные брюки, а когда мадам Энилайн отказалась принять заказ, устроил ей скандал и в приступе ярости, очевидно, хладнокровно разыгранном, начал разбрызгивать по всему помещению едкое вещество (азотную кислоту), повредив висевшие там вещи. Затем он исчез, как всегда, неприметный и неуловимый), Кароль, студентка факультета воздушной палеонтологии, села в автобус «К» на остановке «Староархивная улица». Как известно, маршрут автобуса «К» перпендикулярен маршруту автобуса «Т» и пересекается с ним на перекрестке улицы Вольных Граждан и Староархивной.

Кароль, красивая темноволосая девушка, одетая по погоде (на улице был мороз), положила сумку на свободное сиденье напротив. Когда автобус отъезжал от остановки, она заметила на стене напротив дома 53 по улице Вольных Граждан нарисованную белой краской фигуру женщины в синем бюстгальтере. Нарисованная женщина мочилась стоя. На третьей остановке (Кароль направлялась в Музей естественной истории) в автобус вошел молодой человек с явным намерением сесть на свободное место напротив. Кароль тут же переложила сумку к себе на колени, и молодой человек сел.


Усевшись напротив, он взглянул на Кароль и сказал:

— У вас красивые глаза, мадемуазель, особенно левый.

Это была правда.

Похищение Гортензии

Часть первая Убийство в Святой Гудуле

Глава 1 Тридцать три удара в полночь

Стояла ясная, теплая погода, но дело было не в Бельгии. В тот вечер вокруг церкви Святой Гудулы все дышало покоем. В огороде у Польдевской капеллы улитки мирно жевали салат. Напротив, в «Гудула-баре», последнего пьяницу выставили за дверь, а горшки с цветами — на окна. В булочной Груашана, напротив бокового входа в церковь, дремали в витрине пирожные. В сквере Отцов-Скоромников также царил покой. Песочница была пуста. Во всех шести подъездах дома 53, в домах, выходящих на сквер, в домах на углу Староархивной улицы — ни одного освещенного окна. Светили только звезды и полная весенняя луна, делая посмешище из городских фонарей. Листья фикусов на окнах «Гудула-бара» и листва деревьев в сквере казались черными, описанный песок в песочнице — бело-желтым, усеянное звездами небо — темно-синим. Ни один автомобиль, ни один автобус «Т» (остановка по требованию) не нарушали задумчивой тишины улиц (как, впрочем, и тихой уличной задумчивости). Кругом — ни души, ни даже кошки. В общем, ни одной кошачьей души. Городской шум доносился едва слышно, словно издалека, словно из другого мира: мира тревожного, изменчивого, обманчивого; мира жестокого, свирепого, кровожадного; мира лихорадочного, припадочного, упадочного; мира злобы, нищеты и преступлений; мира пневмонии, эмболии, энтропии; мира зависти, корысти, напасти; ликантропии, пиромании, сизигии, — нужное подчеркнуть… проще говоря, реального мира. То была минута невыразимого умиротворения (которое нам, однако, удалось выразить: что-то, а выражаться мы умеем).

Но не будем слишком увлекаться описанием этой идиллической местности (недолго ей еще такою оставаться) и перенесемся мысленно на угол улицы Отцов-Скоромников и улицы Закавычек: правый угол, если встать спиной к скверу, как мы стоим сейчас.

Что значит «мы»?

Под «мы» я подразумеваю:

а) Вас, дорогой мой Читатель: там есть место только для одного из огромной массы моих дорогих будущих читателей. Извините, что я выбрал лишь одного из вас, но разве вы могли бы все одновременно поместиться на углу улицы Закавычек? Она же такая узенькая! Во времена моей шальной юности (имеется в виду моя юность как Автора, сам я к тому времени уже достиг весьма солидного возраста), когда я делал первые шаги на славном, но нелегком пути романиста, я взвалил на себя обузу — Рассказчика. Это было сделано не оригинальности ради, не из любви к модернизму — поверьте, мне чужды такие пристрастия. Мною руководили щепетильность и скромность. Я хотел сделаться незаметным, скрыться за спинами моих персонажей, чтобы не смущать их, чтобы они чувствовали себя свободными. Пусть события развиваются сами собой, во всей их подлинности. Я всегда рассказываю только о подлинных событиях, потому что ужасно не люблю выдумывать, а врать не умею. Но в моем первом романе случилось вот что: Рассказчик, которому я неосмотрительно позволил говорить от первого лица, как делают все рассказчики, вошел во вкус. Сначала он сказал «я», потом стал говорить «Я», затем «Я, я, я» и наконец «Я!» А мне даже слово вставить не давал. По мере того как роман продвигался к блистательно неожиданному финалу, выяснилось, что это человек невиданной наглости и непомерных претензий. Он то и дело вмешивался и опровергал сказанное мной, утверждая, будто ему лучше знать, что происходит. Он изменял ход событий, чтобы играть в них эффектную роль. И в итоге даже опубликовал собственную версию этой истории, а меня обвинил в ошибках, пропусках, искажении фактов и плагиате! Я решил обойтись без его услуг и избавиться от него как от Рассказчика. Но только как от Рассказчика. На этих страницах вы увидите его в качестве персонажа, и, уверяю вас, он получит по заслугам;

б) Себя. Вот почему в начале этой леденящей душу истории мы стоим на углу улицы Закавычек вдвоем, а не втроем (кстати, как говорят англичане, two is company, three is a crowd: двое — это компания, а трое — это уже толпа).

Итак, перенесемся мысленно на разогретый за день тротуар. Замрем на мгновение, недвижные, невидимые и неслышные в необъятной ночной тишине под весенней луной. Невидимые, молчаливые, но зоркие и объединенные общей целью. (Если «я» — это некто Иной, то это не кто Иной, как ты, Читатель, ближний мой, брат мой.) Перенесемся мысленно на тротуар улицы Закавычек, пройдем по этой узкой улице метров десять, наберем (мысленно) код ПЛ 317. Толкнем тяжелую дверь. Пройдем через двор, проникнем в сад. Остановимся на минуту и посмотрим на маленький трехэтажный домик, стоящий в глубине сада. Здесь проживает с семьей отец Синуль, органист в церкви Святой Гудулы. Но в данный момент семья отсутствует. С началом весенних каникул мадам Синуль уехала к родителям; Арманс и Жюли развлекаются, каждая в своей цветовой гамме. Сын Синуля, Марк, играет на виоле да гамба в Японии. Дома только отец Синуль. Он храпит.

_________
В глубокой ночной тиши в доме Синулей кто-то пошевелился. (Внимание: речь идет не об отце Синуле. Отец Синуль спит и храпит — в отличие от экс-президента Соединенных Штатов Джералда Форда, он может делать эти два дела одновременно.) Тем не менее некто в доме Синулей все же проснулся, потянулся, встряхнулся, поднялся, открыл дверь и вышел в сад. Прогуливаясь по залитому лунным светом саду, некто обнюхал розовые кусты, прошелся взад-вперед, зевнул, пукнул и опять зевнул. В листве липы запел соловей. Патруль из шести муравьев (под командованием пятиногого лейтенанта-инвалида, личный номер 615243) пересек обсаженную гелиотропами дорожку в направлении малинника. Некто (тот, о ком мы говорим) обошел кругом весь сад. Калитка была открыта. На минуту он задумался (в дальнейшем, кроме особо оговоренных случаев, до конца главы некто будет обозначен словом «он»), затем, пожав плечами (как бы желая сказать: «а почему бы и нет, собственно?»), прошел через двор. Дверь на улицу тоже оказалась открытой.

(Но кто же оставил ее открытой, кто так дерзко пренебрег важнейшими правилами поведения в большом городе, не говоря уж об элементарной осторожности? Кто, я вас спрашиваю? Это сделали вы, дорогой Читатель, когда я шел впереди, показывая вам дорогу. И вы же оставили открытой калитку в сад. Это вы, Читатель, совершили поступки, которые привели к ужасным, роковым последствиям, не забывайте, это были вы!)

Перед большой, тяжелой дверью, отделявшей двор от улицы, он снова задумался, на сей раз подольше. Он не ожидал, что дверь будет открыта. Он зашел так далеко, не рассчитывая на это. Улица с ее манящими тайнами была совсем рядом: запахи улицы, сквер, кусты — все это неудержимо влекло его. Но в то же время он боялся. Смешно сказать, но он боялся кота. Не всех котов вообще, а одного-единственного, совершенно конкретного кота. Этот кот был властелином сквера в истории, которая предшествует нашей (вы, конечно, уже заметили, что всякой истории обязательно предшествует какая-нибудь другая история, вот почему истории так трудно рассказывать); а наша история, соответственно, является продолжением предыдущей. Звали кота Александр Владимирович. Правда, грозный Александр Владимирович уже много месяцев как не появлялся в здешних краях. Он исчез после церемонии в честь переименования улицы — когда отрезку улицы Закавычек, огибавшему сквер Отцов-Скоромников, присвоили имя аббата Миня, и новая улица глядела на старую, как воплощенное в асфальте угрызение совести. Он знал, что кот исчез, и все же боялся. Но искушение оказалось сильнее страха. Он вышел на улицу и скоро очутился в сквере: он был один, он был свободен.

В это мгновение зазвонил колокол Святой Гудулы. Он остановился и стал считать на пальцах долгие и величавые удары колокола, которые пронизывали тишину, луну и ночь. В прошлый раз колокол звонил в одиннадцать часов. Он насчитал тогда одиннадцать ударов (он любил и замечательно умел считать удары колокола). А теперь он с легкой дрожью удовольствия (страха он уже не чувствовал) ждал двенадцатого удара, возвещавшего наступление полуночи, чтобы продолжить свою тайную прогулку. Колокол пробил девятый раз (до этого был восьмой, а до него — седьмой, а еще раньше шестой, но я о них не упоминаю, чтобы не растягивать абзац), затем десятый, одиннадцатый. Потом, разумеется, последовал двенадцатый удар и он застыл на месте, охваченный невыразимым ужасом, — раздался тринадцатый полночный удар.

_________
Я написал: раздался тринадцатый полночный удар, и тут же спросил себя: а можно ли называть это полночью? Если двенадцать ударов означают полночь, то что может быть причиной тринадцати? В какой мир перенеслись мы с этим сверхкомплектным ударом колокола? В какое неведомое измерение пространства и времени? Это чрезвычайно серьезные вопросы, и не мне их решать, но поставить их — мой долг перед читателем.

Он застыл на месте, охваченный невыразимым ужасом. Но после тринадцатого удара, прозвучавшего в полночный час вопреки всякому правдоподобию, вопреки всем распространенным обычаям, сразу же раздался четырнадцатый, пятнадцатый. И с каждым новым ударом дьявольского колокола его цепенящий, леденящий, слепящий ужас становился вдвое сильнее. Все новые полночные удары раскалывали тишину, удваивая его ужас. Он машинально продолжал считать удары. Не веря своим ушам, как зачарованный, он считал их на пальцах: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Колокол прозвонил тридцать три раза, потом умолк. Ужас сковал его по рукам и ногам, он словно окаменел. Ведь ужас этот был громаден с самого начала, с тринадцатого удара, а затем удваивался с каждым новым ударом, то есть теперь первоначальную величину ужаса следовало возвести в двадцатую степень. Стало быть, если первоначальный ужас принять за N, то теперь его величина составляла Nʼ, a Nʼ равнялось 2057152 N, если наши расчеты верны.

Мы воспользуемся его временной неподвижностью, чтобы дать очень простое и совершенно естественное объяснение случившемуся: несколько месяцев назад настоятель Святой Гудулы, с негласного разрешения епископа Фюстиже, решил для привлечения туристов нанять настоящих звонарей, виртуозов в своем деле. По рекомендации отца Синуля он выписал из Бургундии двух местных знаменитостей, достигших подлинных высот в несравненном искусстве колокольного звона: Молине Жана и Кретена Гийома. И вот в эту самую ночь, первую ночь нашего романа, Молине Жан и Кретен Гийом захотели выспаться и подарить себе семь часов вполне заслуженного отдыха. Но, как настоящие профессионалы, связанные контрактом, не сочли возможным пропустить ни одного удара. Они отзвонили положенное число ударов без перерыва, в полночь, сразу после обычного двенадцатого. А затем пошли спать. Таким образом, прозвучало 1 + 2 + 3 + 4 + 5 + 6 + 12, итого 33 удара.

(Поскольку вам пришлось самому произвести этот несложный расчет, дабы убедиться, что я вас не обманываю, позвольте рассказать вам одну забавную историю: однажды в Восточной Пруссии, в конце XVIII века (точную дату можно определить по содержанию рассказа), учитель в школе, где учился юный Гаусс… но нет, хватит: мне сделали замечание, что мы тут не историю математики пишем, а РОМАН.)

Колокол умолк, и он (согласно нашему с вами уговору, словом «он» обозначается тот, за кем мы следуем с четвертого абзаца, а вовсе не юный Гаусс) долго еще не мог оправиться от ужаса. Когда он снова смог пошевелиться, первой его мыслью было поскорее вернуться туда, откуда он не должен был уходить: к себе домой. Но в эту самую минуту он услышал в кустах какое-то зловещее шуршание. Источник звука находился где-то между ним и улицей Закавычек. Это означало, что путь к спасению отрезан. Он пулей вылетел на улицу аббата Миня. Все еще бегом (а мы бежим следом, но это не нас он услышал в кустах, ведь мы столь же тихи, сколь и невидимы) он повернул налево, мимо церкви, на улицу Вольных Граждан.

Он бежал, бежал, пока совсем не обессилел, и, запыхавшись, остановился.

Он огляделся вокруг: никого. Немного успокоившись, он направился домой, — окольным путем, чтобы не проходить через сквер.

Наконец он увидел дверь родного дома и устремился к ней, трепеща от облегчения и нетерпения. Внезапно перед ним выросла чья-то фигура. Он знал, кто это, это был друг. Радостно двинулся он вперед, чтобы приветствовать друга. Но что-то его остановило: то ли сомнение, то ли предчувствие. Подняв глаза, он узрел перед собою ужасающее, адское видение смерти. Страшный крик замер в его сдавленном страхом горле. Он бросился бежать к Польдевской капелле, мирной обители, последнему убежищу.

Поздно!

Послышался удар, затем предсмертный хрип.

И вновь все затихло в лунном свете, льющемся с ночного небосвода. Вновь воцарился покой вокруг Святой Гудулы: ни души, ни даже кошки.

(?)

Глава 2 Набережная Нивелиров

Инспектор Блоньяр сидел за столом у себя в кабинете, на набережной Нивелиров. Когда вы прочли «сидел за столом», то сразу же представили себе инспектора сидящим перед столом в кресле и занимающимся рутинными инспекторскими делами. Но вы ошибаетесь.

Инспектор Блоньяр сидел по другую сторону стола. И важно объяснить, по какой причине, ибо это позволит нам пролить яркий и сфокусированный свет на нестандартные методы работы инспектора, этого непревзойденного мастера по решению криминальных загадок.

Письменный стол инспектора стоит напротив двери, между двумя окнами, выходящими на набережную. У стола есть передняя и задняя сторона: передняя сторона обращена к двери.

Находясь по другую сторону стола, инспектор может видеть набережную, реку и плывущие по ней баржи, а вдобавок, и это самое главное, он сидит спиной к двери.

Всякого, кто входил в кабинет, Блоньяр вначале видел в зеркале, стоящем перед ним на столе. «Если хочешь разгадывать загадки, — объяснял он своему помощнику Арапеду, — сумей увидеть истину с изнанки, в мире Зазеркалья». «Да, шеф», — отвечал Арапед, оставаясь, однако, при своем мнении: он исповедовал философию скептицизма и пытался придерживаться этой философии в повседневной жизни, что весьма и весьма непросто. Идея истины вызывала у него ощущение, похожее на морскую болезнь. Но он не подавал виду.

Этим утром, всего несколько часов спустя после трагических событий, описанных в первой главе, набережная Нивелиров являла собой великолепное зрелище:

слева от инспектора на небе пылал рассвет;

на берегах реки начиналось ровное, непрерывное гудение автомобильных моторов;

какая-то баржа, груженная углем, лениво двигалась по течению неизвестно куда — ведь сейчас уголь никому не нужен;

у моста было очень оживленно: бригада пожарных пыталась вытащить вполне созревшего утопленника, который застрял под одной из опор.

Утренний свет с присущей ему пылкостью зажег ослепительным огнем овальное зеркало, стоявшее на столе инспектора чуть-чуть набок.

В зеркале отражалось с одной стороны ослепительно красное солнце, а с другой — лицо инспектора. Нижнюю часть лица покрывал крем для бритья. Перед зеркалом стояла миска с очень горячей водой, от которой в утреннем воздухе поднимался пар, и блюдце с холмиками густой пены, откуда выглядывали бесчисленные темные с проседью волоски.

В руке инспектор держал старомодную опасную бритву, принадлежавшую когда-то брадобрею лорда Бертрана Рассела (подарок от старого друга, суперинтенданта Беджера из Скотланд-Ярда), и брился по раз и навсегда установленному распорядку:

а) подбородок,

б) нижняя губа,

в) правая щека,

г) левая щека,

д) верхняя губа,

е) шея

Именно во время процедуры бритья, разделенной на шесть операций (или тактов), на инспектора обычно находило дедуктивное озарение, после чего успех расследования был предрешен; свидетельством этих частых озарений были шрамы, оставленные протестующей бритвой.

Слева от Блоньяра, по другую сторону стола, почти незаметный за компьютерным дисплеем, сидел инспектор Арапед. Он ждал завершения процедуры бритья, а также окончания разговора, который Блоньяр вел со своей женой Луизой по телефону, стоявшему справа от него.

Луиза Блоньяр решала для себя философский вопрос: что приготовить на обед — жареных жаворонков, баранью ногу или запеканку по-деревенски. Она последовательно рассматривала различные гипотезы, а когда она умолкала, Блоньяр заполнял паузы привычными замечаниями: «ты так думаешь?», «хм», «да», «нет», «это точно», «однако», «в самом деле», «ты права». Это был разговор влюбленных и, как все разговоры влюбленных, он, как правило, не приводил к сколько-нибудь определенному результату.

Из вышеприведенного описания становится совершенно очевидно, что инспектор Блоньяр:

1) был мужчиной средних лет,

2) был, скорее всего, левшой, если исключить, что он: а) преждевременно постарел; б) выделывал несолидные выкрутасы руками и телефонным проводом.

В дальнейшем вам придется проявлять к моему тексту усиленное внимание, дабы не упустить из виду подобные вещи, потому что в следующих главах мне не всегда будет хватать времени и терпения указывать вам на них.

_________
Инспектор находился у себя в кабинете в столь ранний час потому, что они с Арапедом провели всю ночь за работой. Это с ними бывало часто.

Благодаря признаниям обвиняемого, который еще накануне был просто подозреваемым номер один, им удалось завершить расследование важного и необычного дела.

В прославленном на весь мир соборе чьей-то преступной рукой был разбит драгоценный нефритовый сосуд, по форме напоминающий турецкий боб. Очень скоро подозрения Арапеда сосредоточились на одном свидетеле, с виду самом безобидном из всех: торговце гвоздями из города С., пользовавшемся превосходной репутацией.

Всю ночь Блоньяр с Арапедом попеременно бдели над этой черной душой, стремясь направить ее на путь истинный с помощью признания. Проще говоря, они допрашивали подозреваемого.

Допросы проводились в маленькой комнате без окна, которая освещалась единственной голой лампочкой в шестьдесят свечей, свисавшей с белого потолка среди белых стен. На полу лежал желтый линолеум, всегда чистый, прямо-таки сверкающий чистотой (за этим следил Арапед, пользовавшийся, как и я (у меня тоже желтый линолеум, белые стены и голая лампочка под потолком) замечательным средством «Блеск», — производство компании «Зельцер»).

Подозреваемый сидел на пластиковом стуле, также желтом, но отвратительного, грязно-желтого оттенка; цвет и форма стула вызывали такое отвращение, что у подозреваемого к горлу подступала тошнота и оставалось только одно желание: убежать со всех ног, лишь бы не сидеть на столь уродливой мебели. Ночь близилась к утру, и уродство стула, его грязная желтизна, резко контрастирующая с теплым цветом линолеума, все сильнее подрывали моральный дух подозреваемого, внушали ему неуверенность в себе, и он страстно мечтал поскорее выбраться отсюда.

А в это время Блоньяр и Арапед мерили шагами комнату, описывая бесконечные спирали. Блоньяр, как бы не обращаясь напрямую к подозреваемому, произносил монолог о Деле. Он вновь и вновь рассматривал происшедшее со всех сторон, во всех подробностях, выдвигал все мыслимые гипотезы, цитировал показания свидетелей, перечислял улики и доказательства. Он не лгал подозреваемому. Он применял то, что у него называлось «Стратегией Истины».

В эту ночь, последнюю ночь расследования, — он знал, что на сей раз преступник должен сломаться, да и сам преступник в глубине души знал это, — Блоньяр, неуклонно идя к цели, избрал оружием не хитрость, а абсолютную искренность. Он не скрывал ни одного слабого места в своей версии, в восстановленной им картине событий, но слабость превращалась в силу. Ибо становилось очевидно, что он знает, и рано или поздно, так или этак, сумеет доказать. Так стоит ли продолжать борьбу? — благодушно спрашивал он время от времени.

Когда инспектор, задумавшись, умолкал, раздавался голос Арапеда.

Арапед негромко, монотонно читал весьма трудные отрывки из одного философского сочинения, сопровождая чтение резкими критическими замечаниями. В эту ночь, когда должно было решиться Дело о Разбитом Сосуде, он долгие часы подряд читал «Этюмологию» профессора Орсэллса, но, хотя подозреваемый не сводил с него умоляющего взгляда, так и не прочел главу, в которой объяснялась причина замены «и» на «ю»: хотя подозреваемый торговал гвоздями, он был человеком образованным, занял третье место в чемпионате Уазы по орфографии и знал, как пишется слово «этимология».

И наконец в шесть утра было сделано признание: «Да, это я разбил сосуд». Преступника, испытавшего неимоверное облегчение, увели, чтобы отдать в руки суассонских жандармов.

Повесив трубку и тщательно вытерев лицо, Блоньяр сказал Арапеду: «Думаю, с утра работы не будет. Пойдем спать».

В эту минуту зазвонил телефон!

Это был сам Шеф.

— Блоньяр, вы?

— Да, это я.

— Надеюсь, не помешал?

— Ну что вы.

— Вам поручается особо важное дело, чрезвычайно ответственное и деликатное. Мне позвонил монсиньор Фюстиже, собственной персоной, представляете? Та-та-та-та…та-та-та-та-та…

Блоньяр уже не слушал, только машинально запоминал некоторые полезные подробности, выхватывая их из выспренного, любезного и невразумительного потока слов Шефа, который, грубо выражаясь, спихнул на него свою работу, а сам умыл руки.

Под сахарной пудрой намеков и марципаном государственных интересов скрывалась примитивная начинка: если вы справитесь с делом, все почести достанутся мне, если вы его провалите — позор ляжет на вас.

Повесив трубку, Блоньяр на минуту задумался, глядя на сияющий шар солнца в зеркале. Затем покачал головой и сказал: «Убийство в Святой Гудуле. Едем туда».

И они поехали.

Глава 3 Место преступления

Тело жертвы было обнаружено в шесть часов четырнадцать минут (по местному времени) мадам Эсеб, бакалейщицей из дома 53 по улице Вольных Граждан.

Как всегда по утрам в течение сорока одного года, встав и умывшись, она сразу же направилась в Святую Гудулу на утреннюю молитву. Все эти годы, каждый Божий день, она испрашивала прощения за свой Грех. Грех мадам Эсеб относится к Отдаленным Причинам Непосредственных Причин описываемых здесь событий, то есть принадлежит Пред-Предыстории нашего романа, но мы не можем ничего сказать о нем (к моему большому сожалению). Кроме того, последние несколько месяцев она молилась о том, чтобы вернулся ее кот, любимый и потерянный ею Александр Владимирович.

Этим утром она проснулась в хорошем настроении, с каким-то необъяснимым предчувствием (а можно ли вообще объяснить предчувствия? Это еще труднее, чем объяснить чувства — то есть трудно до чрезвычайности); вскоре она вновь увидит Александра Владимировича. Воздух на улице был чистым и свежим, как мех Александра Владимировича весенним утром. Да, воздух был чистым и свежим, — неоспоримое доказательство того, что дело было не в Бельгии; и мадам Эсеб, торопясь в церковь, не ощущала бремени своего греха.

Она двинулась в сторону алтаря, к шестой скамье в девятом ряду. В этот ранний час в церкви еще было полутемно, и ей показалось, что она различает там, на скамье, на ее привычном месте, какую-то темную массу. Сердце в ее старой груди застучало. Она подошла ближе.

И обнаружила труп.

Испустив душераздирающий крик, она лишилась чувств и рухнула на пол, как бесформенная масса (итого две массы).

Крик мадам Эсеб, лишившейся чувств при виде мертвого тела и крови, встревожил настоятеля церкви, который сочинял проповедь в ризнице.

От этого крика кровь застыла у него в жилах.

Он бросился в церковь. Вначале ему показалось, что перед ним два трупа, ибо мадам Эсеб упала к ногам покойника (подчеркиваю: покойника), и на ней была кровь. Однако он заметил, что она еще дышит. Первой его мыслью было позвонить в полицию. И вдруг в том же девятом ряду, недалеко от головы убитого, он увидел нечто такое, что заставило его передумать.

Это был рисунок, сделанный синим мелком. Он состоял из спиралевидных линий (см. таблицу на рис. 3 гл. 21) и с поразительной точностью воспроизводил портрет священной улитки, который украшает фронтон Польдевской капеллы (как и все храмы шести основных конфессий Польдевии). Как известно, улитка — тотемическое животное польдевцев; она спасла их от голодной смерти во время последнего ледникового периода, о чем свидетельствуют огромные залежи раковин, обнаруженные археологами при раскопках (в научных кругах идет ожесточенная полемика: доисторические польдевцы питались улитками, но как они их готовили? Тушили с маслом, чесноком и зеленью? Запекали в корзиночках из слоеного теста? Или пользовались каким-то древним, утраченным рецептом? Науке неизвестно). А улитка Польдевской капеллы священна вдвойне, поскольку во время церемонии была освящена самим архиепископом, монсиньором Фюстиже.

Долг предписывал настоятелю известить монсиньора о случившемся. Промедление было недопустимо.


Когда Блоньяр с Арапедом вошли в церковь, там было очень оживленно.

С одной стороны, вокруг мадам Эсеб собрался кружок соседок и лавочниц: они успокаивали ее и высказывали жуткие догадки, от которых можно было снова упасть в обморок.

С другой стороны, озабоченный кюре беседовал с представителем архиепископства, личным советником монсиньора Фюстиже; у советника вид был тоже озабоченный, но вместе с тем дипломатично непроницаемый.

В углу два профессиональных звонаря, Молине Жан и Кретен Гийом терпеливо ждали наступления следующего часа, не подозревая о роли, какую они сыграли в происшедшей драме. Чтобы скоротать время, они повторяли тихонько и с каждым разом все быстрее: «Сшит колпак не по-колпаковски, надо колпак переколпаковать», а затем «Сшит колпак не по-колпаковски, дили-дон, надо колпак переколпаковать, дили-дили дон». Это чрезвычайно увлекательное занятие.

Несколько любопытных, в том числе группа туристов, наполовину японская, наполовину польдевская, пытались разглядеть убитого, который, несмотря на природную скромность, вынужден был позировать фотографам во всех ракурсах. Появление инспекторов вызвало прилив интереса среди собравшихся. Блоньяра узнали в лицо.

Возле трупа кто-то стоял на коленях: это был судебный медик, доктор Петио. Увидев Блоньяра, он встал и протянул инспектору руку, всю в пятнах и ссадинах от кислотных ожогов (в свободные минуты он проводил опыты по растворению тканей животных в различных кислотах: азотной, серной, соляной, а также лимонной и муравьиной, намереваясь написать фундаментальный научный труд по этому вопросу). Не утруждая себя любезностями, доктор сказал:

— Время смерти: за два часа до или через два часа после полуночи.

Причина смерти: удар тупым предметом в основание черепа; продавливание черепной коробки, и так далее.

Пол жертвы: мужской.

Возраст: вроде бы средний, точнее сказать не могу, это не совсем моя область.

Послеоперационный шрам от удаления аппендикса отсутствует.

Результаты вскрытия: через двое суток после того, как он поступит в мое распоряжение.

Вопросы есть?

У меня все, приступайте.

_________
Блоньяр смотрел на убитого. Он сверлил его пронизывающим взглядом, со всей пытливостью и зоркостью, на какие был способен. Это была первая минута их встречи, имевшая для Блоньяра такое же значение, как первый взгляд для влюбленных. Между ним и жертвой устанавливалась связь, целью которой было раскрытие тайны убитого, выяснение имени соперника Блоньяра, — убийцы. Необходимо было как можно ближе познакомиться с жертвой. Жертва будет уклоняться от расспросов, скрытничать, всячески оберегать свою тайну: тайну своей жизни. Но Блоньяру надо преодолеть ее сопротивление. Прошлое жертвы должно стать будущим их знакомства, и в этом прошлом когда-то, где-то произошло некое событие, которое, как говорят компьютерщики, запустило программу, неизбежно приведшую к смерти, к убийству. В жизни жертвы, как на видеопленке, прокрученной в обратную сторону, появится незнакомое лицо — лицо убийцы.

Вот почему Блоньяр так пристально смотрел на убитого. Он сразу понял, что задача его на сей раз будет чрезвычайно трудна.

Этот убитый был не такой, как другие. Он и инспектор говорили, в общем-то, на разных языках. И хотя он принадлежал к близкому, знакомому миру, инспектор не был подготовлен к тому, чтобы войти в этот мир. В данном расследовании ему придется совершать огромные усилия, чтобы думать, как жертва, рассуждать, как она. (В этом заключалось своеобразие блоньяровского метода: большинство великих сыщиков пытаются рассуждать, как преступник, ставят себя на его место — глубокое заблуждение! Решающей фигурой в преступлении является жертва; преступник — лишь ее тень.) На мгновение его охватила паника: а что если преступник — тоже… Однако он сразу же взял себя в руки: должно быть, на нем сказалась усталость, бессонница, реакция после успешного завершения Дела о Разбитом Сосуде.

Отведя глаза от трупа, отныне четко запечатленного в его памяти (а также на негативах полицейского фотографа), он медленно обвел взглядом место преступления. Как сюда попал убитый? Сам пришел? Что ему здесь понадобилось? Вопросов была уйма.

Когда он смотрел на толпу, взгляд его встретился со взглядом старой женщины, сидевшей на скамье среди других женщин, которые утешали ее, расспрашивали, ловили каждое ее слово, жадно и с восхищением смотрели на нее. (Как мы знаем, это была мадам Эсеб.) И вдруг вспыхнула и погасла какая-то искра, словно между ними пробежал электрический ток. Эта старая женщина что-то знала. Или скорее боялась чего-то, подумал Блоньяр. Она боялась чего-то такого, о чем не хотела знать.

Попробуем чуточку опередить инспектора. Этот непостижимый человек продвигается с такой быстротой. К счастью, у нас есть свои источники сведений. Мы ведь присутствовали, или почти присутствовали при убийстве.

Мы-то совершенно точно знаем, что жертва боялась Александра Владимировича. Мы знаем это с первой главы, которую пока еще не забыли. А еще мы знаем, что у мадам Эсеб было предчувствие: вскоре она вновь увидит своего любимого и потерянного кота Александра Владимировича. Поэтому мы, используя безошибочную интуицию Блоньяра, можем угадать, чего опасается мадам Эсеб: что Александр Владимирович вернулся в Город и замешан в убийстве. Эта мысль не дает ей покоя. Она даже забывает о своем Грехе, сегодня она так и не успела помолиться.


Блоньяру не пришлось долго прислушиваться к своей интуиции или выяснять, насколько она верна. В церкви послышался шум; все взгляды обратились к двери.

Пришел отец Синуль, сопровождаемый болезненным любопытством и поверхностным сочувствием окружающих. Он шел, согнувшись пополам от душевной боли, усугубленной болью физической (физическая боль была вызвана подагрой: у него как раз был острейший приступ подагры, — от неухоженности и от злоупотребления пивом); опираясь на двух молодых женщин, которые поддерживали его с обеих сторон, он пришел опознать жертву.

Мадам Ивонн, его соседка и хозяйка «Гудула-бара», разбудила его и со всей возможной осторожностью сообщила страшное известие. Перед этим ему снился часто повторявшийся тяжелый сон: маэстро Андре Изуар нещадно ругает его за исполнение чаконы Пахельбеля, которую, как ему казалось, он знал назубок.

Он не хотел идти один и, поскольку дочери его были в отъезде, попросил двух молодых женщин сопровождать его. У той, что поддерживала его справа, были рыжие волосы. Ее звали Лори. Вскоре мы с ней еще встретимся.

Та, что поддерживала отца Синуля слева, была Героиня нашего романа: Прекрасная Гортензия. Сейчас не время описывать ее внешность, — отец Синуль дошел до девятого ряда скамей. Арапед и Блоньяр отошли в сторону. Отец Синуль один идет к шестой скамье. И смотрит на убитого.

Его черты еще искажены ужасом, но в то же время они словно смягчились, проникнутые величавой безмятежностью, которая предшествует распаду. Он успокоился навсегда. Он больше не будет страдать, не испытает ни голода, ни жажды, забудет о муках любви.

В последней, отчаянной попытке самозащиты, перед роковым ударом, он зажал хвост межу задними лапами. Его шерсть слиплась от крови.

— Бедный ты мой старикан! — говорит Синуль.

Жертва — его собака Бальбастр.

Глава 4 Гортензия

Гортензия — это героиня; и не просто героиня, а Героиня с большой буквы. И это Прекрасная Героиня: Прекрасная Гортензия.

Кроме того, это Моя Героиня. Меня, Автора этих строк, радует и ободряет тот факт, что я могу предложить читателям такую прекрасную героиню. Мне кажется (впрочем, возможно, я ошибаюсь), что если у тебя перед глазами, по крайней мере, на время, необходимое для чтения книги, будет красивая, милая и неглупая героиня, это доставит тебе удовольствие и отвлечет от жизненных тягот. В вечном споре, который ведется в литературе с самого ее возникновения: что лучше — молодая, красивая, милая и абсолютно здоровая героиня, или же старый, уродливый, противный и больной герой, — я решительно придерживаюсь первого мнения.

Итак, Гортензия — это Героиня. И все же я не могу, здесь и сейчас, дать вам ее портрет.

Причина проста: это мне запретил Издатель.

А почему Издатель запретил мне давать портрет Гортензии, моей героини, обладающей всеми моральными и физическими свойствами, какие положены молодой и красивой героине? Именно из-за ее физических свойств, о которых я без конца распространялся в первом, машинописном варианте моего произведения.

Дело в том, что в данный момент мой Издатель занимается самоцензурой. В окружающем мире, с которым я стараюсь не иметь ничего общего, поскольку недоволен тем, как обстоят в нем дела и хочу наказать его за это моим невмешательством, в окружающем мире, говорю я, у издателей есть в данный момент два непримиримых врага: как пробурчал мне по телефону мой издатель («пробурчать» — редкое старинное слово, обозначающее тон, каким издатель разговаривает с автором, требуя сделать купюры), некто Правонезнайский и некто Квипрокво (по крайней мере, так я расслышал сквозь бурчание и дипломатичное покашливание) не желают читать о физических свойствах героинь (а тем более героев).

Я сказал Издателю: «Если господа Правонезнайский и Квипрокво поражены вирусом сморщивания томата, вирусом перемежающегося некроза табачного листа, а также, вероятно, вирусом скукоживания репы (такиевирусы действительно существуют, их названия были мне любезно предоставлены Жюли Синуль), это не объясняет, почему я не могу подробно остановиться на физических свойствах моей героини, как того хотелось бы читателям, и особенно на некоей выступающей части тела, находящейся позади, которая так гармонична и вызывает столько эмоций».

Но Издатель ничего не желал знать.

Однако я отлично знаю Гортензию. Я ее знаю вдоль и поперек, спереди и сзади, сверху донизу, но не подумайте ничего такого: я ее знаю, потому что я ее Автор. Часто мне приходилось по настоятельной необходимости, для подготовки и стимуляции творческого процесса, следовать за нею в постель, или в ванну, где она любит подолгу нежиться в ароматной пене, или под живительный холодный душ, от которого заостряются кончики двух округлостей, расположенных ниже шеи. Я видел ее под дождем, в теплом море в полночь, среди прохладной травы в летний зной; и в каждом случае одежда находилась на некотором расстоянии от нее, но не на ней.

Все это я сказал моему Издателю, но он был непоколебим.


Я встретил Гортензию в автобусе «Т», когда она, юная, серьезная и старательная студентка философского факультета, ученица нашего великого философа Орсэллса, направлялась в Библиотеку нашего Города, чтобы предаться там оргии чтения, необходимой для написания диссертации (которую она потом благополучно дописала): «О некоторых парадоксальных, но закономерных случаях применения основного принципа онтэтики». В то время я тоже регулярно посещал Библиотеку. И мы с ней часто встречались. То есть мы часто оказывались в одном автобусе: тесные, но целомудренные отношения Автора с Героиней допускают лишь незримые встречи, ведь роман — это не автобиография.

Я был почти рядом в тот день, когда напротив нее сел молодой человек и произнес фразу, с которой у них началась захватывающая любовная история.

Как видите, мои отношения с Гортензией начались не вчера.

Вот резюме того, что нам сейчас нужно знать о былых приключениях Гортензии:

1) встреча с молодым человеком.

2) Гортензия влюбилась, у Гортензии возникли подозрения, Гортензию обманули (но не в любовном смысле), Гортензия разлюбила, ибо молодой человек обманул и разочаровал ее.

3) Тем не менее она не перестала ездить на автобусе «Т» в Библиотеку и нашла в себе силы дописать диссертацию.

4) Но был еще кот по имени Александр Владимирович. Это был кот необычайной красоты, настоящий герой. Красивый героический кот. Его любила мадам Эсеб. А он влюбился в очаровательную рыжую кошечку по имени Чуча.

5) А еще был преступник, преследуемый инспектором Блоньяром и его верным помощником, инспектором Арапедом.

6) Все эти события, все эти детективные или/и любовные истории происходили вокруг церкви Святой Гудулы с ее Польдевской капеллой и расположенного рядом с ней сквера Отцов-Скоромников (см. План места действия рис. 2 гл.21).

7) Инспектор Блоньяр довел расследование до победного конца, нашел и арестовал преступника.

8) Александр Владимирович и один из князей Польдевских, князь Горманской, исчезли в один и тот же день.

9) Мадам Эсеб была безутешна; Бальбастр, пес отца Синуля, вздохнул с облегчением.

10) Прошло время.

11) Прошло время, и настала весенняя ночь, когда несчастный Бальбастр был зверски убит.

_________
Мы с вами не раз замечали, что в жизни все безнадежно перепуталось. Настоящее купается в прошлом, как муха в варенье. Вот почему экскурсы в прошлое Гортензии необходимы, чтобы понять ее настоящее, то есть настоящее время нашего повествования.

Заметим, однако, что Гортензия, поддерживающая отца Синуля с левой стороны, выглядит озабоченной.

Лори тоже это замечает.

Вряд ли можно объяснить эту озабоченность смертью собаки Бальбастра, сколь бы трагична она ни была, и горем отца Синуля. Отец Синуль справится со своим горем. Гортензия никогда не была в близких отношениях с Бальбастром, хоть тот и принимался иногда обследовать носом те части тела Гортензии, которые мне запрещено описывать.

Мы уверены, причина в чем-то другом.

Лори тоже так думает. Пойдем за ними.


Проводив отца Синуля до его садика и немного утешив его с помощью ласковых слов и холодного пива, Гортензия и Лори пошли в «Гудула-бар». Лори заказала кофе и стакан воды у Красивого Молодого Человека, который был новым официантом у мадам Ивонн. Гортензия заказала кофе без воды, но с тартинкой.

— Ну как у тебя, получше? — спросила Лори.

— Нет, — ответила Гортензия.

Надо вам сказать, что Гортензия была замужем.

Случилось это так: после того, как Гортензия полюбила, а затем разлюбила, ей стало грустно; а поскольку ей было грустно, она немножко влюбилась в того, кто решил оказать ей утешение и поддержку.

Она с головой ушла в занятия философией.

Ее утешителя и опору звали Жорж Морнасье; он был журналист и рассказчик. Как журналист он публиковал в «Газете» нашего Города отчеты о расследованиях инспектора Блоньяра, чьим секретарем и биографом он стал. Как рассказчик (персонаж, который говорит «я» и рассказывает о происходящем) он действовал в моем романе, повествующем о приключениях Гортензии, о том, как она влюбилась в Красивого Молодого Человека, как и почему она перестала его любить, и как она встретила месье Морнасье, журналиста и Рассказчика в романе о том, как Гортензия… вы поняли, что к чему?

Они поженились.

Вначале все шло неплохо. Муж Гортензии был сильно влюблен в нее, она отвечала на его чувства симпатией и благодарностью, хоть и не испытывала таких конкретно-телесных восторгов (точнее сказать не могу: самоцензура Издателя), как в первое время. Но что поделаешь? Брак есть брак!

Но постепенно ситуация стала ухудшаться. С одной стороны, гимнастическое рвение Гортензии все более ослабевало; все менее хотелось ей изображать куклу… С другой стороны, внимание и предупредительность мужа, вначале казавшиеся ей приятным проявлением его привязанности, стали ее утомлять: «Куда ты идешь, дорогая?» — спрашивал он. «Когда ты вернешься, дорогая?» — интересовался он. «Радость моя, с кем ты говорила в одиннадцать тридцать четыре в автобусе „В“ между остановками „Казакова“ и „Клео де Мерод“?»

В самом деле, если из предыдущих фраз убрать слова «дорогая» и «радость моя», то получится приблизительно следующее: «Куда ты идешь? С кем ты говоришь? В котором часу ты вернешься?»

Позже Гортензия заметила, что муж стал часто поглядывать на нее с каким-то странным выражением лица. Казалось, мыслями он где-то далеко. Казалось, что-то его гнетет, портит ему настроение. Он стал мало есть. За едой нервничал, скатывал шарики из хлебных крошек, нарезал мандариновую кожуру на триста шестьдесят пять кусочков (а иногда даже на триста шестьдесят шесть). Вдруг приходил с работы после обеда, хотя утром говорил, что будет допоздна сидеть в редакции. Уехав в провинцию, чтобы сделать репортаж об очередном расследовании Блоньяра, в полночь звонил домой. Гортензия не понимала, что с ним происходит.

Познакомившись с Лори — они мгновенно стали подругами, и между ними не было тайн, — Гортензия вскоре поделилась с ней своими заботами.

Это было в «Гудула-баре», Лори заказала две чашки кофе с двумя стаканами воды (был полдень, и она уже почти проснулась). Гортензия взяла горячее молоко с тартинкой. Лори разом выпила остывший кофе из второй чашки, запила глотком холодной воды, закурила сигарету от спички (и положила обгорелую спичку обратно в коробок), посмотрела на Гортензию и сказала: «Так ты не понимаешь, что это значит?»

Гортензия: Нет.

Лори: Ты правда хочешь, чтобы я тебе объяснила?

Гортензия: Само собой, тут что-то неладно, но я теряюсь в догадках, что именно.

Лори: Ну так вот, у твоего мужика сдвиг по фазе.

Гортензия широко открыла глаза (очень красивые, кроткие, с поволокой, большие и удивленные), полные простодушия и неискушенности глаза студентки философского факультета.

Гортензия: Что?

Лори: Ревнует он тебя, вот что!


К утру, когда стало известно об убийстве, дела вовсе не наладились, а наоборот, усложнились.

Глава 5 Урок геометрии

Место действия опять меняется.

Покинув место преступления, мы вышли из Святой Гудулы вслед за отцом Синулем, которого поддерживали Гортензия и Лори, мы перешли улицу Отцов-Скоромников, мы проводили отца Синуля до его отдохновенного садика, исцеляющего душевные раны, затем мы пришли в «Гудула-бар» и дожидаемся там Гортензию и Лори. Мы себе спокойно пьем — я, как обычно, виски с содовой, а вы, Читатель, то, что вам захочется: выбор остается за вами. Мы смотрим в окно, сквозь листья фикусов, и видим человека, который выходит из церкви и решительным шагом направляется к скверу Отцов-Скоромников.

Кто он, этот человек?

Я

Да, я, Автор этой книги.

Один хитрец сказал когда-то: «Нельзя выглянуть в окно и увидеть себя идущим по улице». Однако сейчас мы именно это и делаем. Я иду по улице, а вы, дорогой Читатель, идете рядом со мной. И одновременно я нахожусь в «Гудула-баре», опять-таки вместе с вами, за два столика от Гортензии и Лори, которые не замечают нас:

а) потому что они поглощены беседой, и вдобавок то и дело переглядываются с Красивым Молодым Человеком, недавно поступившим на работу в «Гудула-бар» (они точно помнят, что в прошлый раз его тут не было),

б) потому что мы невидимы и концептуальны.

Но следует учитывать, что есть «мы» и «мы». Или, вернее, есть «я» и «я» (с вами дело обстоит еще сложнее, и я предоставляю вам самому выпутываться из ваших топологических и экзистенциальных трудностей).

Если хотите, мое «я», находящееся в «Гудула-баре», можно называть «я-1». «Я-1» наблюдает и описывает происходящее. Это неотъемлемое право и священный долг Рассказчика: следить за событиями и сообщать о них Читателю. Согласитесь, однако: есть что-то унылое и даже раздражающее в пассивной роли невидимого наблюдателя, который не имеет в романе своего голоса, не может вмешаться в действие.

Тут в дело вступает «я-2». «Я-2» — это тоже я, Автор, но в качестве непосредственного участника событий, существо из плоти и крови, а не просто глаз и мысль. Я купаюсь в солнечном свете, заливающем поутру фасады домов на улице Отцов-Скоромников, «Гудула-бар», угол улицы Закавычек, где мы побывали накануне, Бакалейный театр, открывшийся недавно на углу Староархивной улицы (репертуар Бакалейного театра, — где зрители сидят на ящиках со сгущенным молоком, — состоит из замечательных, специально подобранных пьес: «Приключения Оливки», «Любовь и морковь», «Баклажан-проказник»), в то время как фасад дома 53 по улице Вольных Граждан, куда я направляюсь, пока еще в тени.

Я направляюсь в этот дом. Я иду на урок геометрии.


Дверь четвертого подъезда была открыта, и на площадке первого этажа я встретил Карлотту. Она увлеченно беседовала со своей подружкой Эжени.

В то утро Карлотте было пятнадцать лет и восемьдесят дней. Она была рыжая, и рост ее составлял приблизительно пять футов и пять дюймов (но она быстро двигалась в направлении шестнадцати лет и шести футов). Эжени была блондинка, отставшая от Карлотты на сто пятьдесят пять дней и один дюйм (и, судя по всему, не имевшая надежды скоро ее догнать). Эжени жила в первом подъезде, на четвертом этаже.

Последние несколько дней Карлотта теоретически лишилась возможности бывать у Эжени, а Эжени — бывать у Карлотты. Таково было высочайшее повеление мамы Эжени, которая считала, что дочь мало занимается и хотела приучить ее к усидчивости. Тридцать семь ежедневных визитов и семьдесят три ежедневных звонка по телефону, необходимые им для поддержания дружбы, были запрещены (мама Эжени тоже хотела иногда пользоваться своим собственным телефоном). Поэтому они встречались поочередно то в первом, то в четвертом подъезде. После школы их практически всегда можно было найти в одном из двух мест.

— Чао, — сказала мне Эжени, ибо наступило время моего урока.

Желая быть в курсе последних достижений современной науки, как это совершенно необходимо Автору в наши дни, я недавно пришел к выводу, что абсолютно невежествен в геометрии. Отец Синуль охотно объяснил, подкрепляя объяснения примерами из исчисления предикатов по Эдварду Нельсону, лямбда-исчисления («не путать с исчислением лямбда», — сказал он мне, добродушно смеясь), а также сложных категорий Бенабу, что из-за моего невежества мне практически недоступны:

1) информатика,

2) понимание глубинных процессов, управляющих «нашим чудесным обществом» (кавычки подчеркивают эмоциональный и саркастический характер высказывания).

Я робко попросил его преподать мне основы этих знаний, чтобы ликвидировать мою отсталость. Он был так добр, что быстро начертил на уголке страхового полиса один из ста вариантов доказательства теоремы Паппа Александрийского, но тут же остановился, сославшись на подагру, онтологические проблемы и растяжение локтевого сустава. Он посоветовал обратиться к Карлотте, ученице предпоследнего класса лицея Фарадея. «Это дочка Лори, новой подруги Гортензии», — добавил он.

Теперь вам все понятно, да? Карлотта — дочь Лори; Лори — подруга Гортензии; Гортензия, наша героиня, дружит с отцом Синулем; отец Синуль — старый друг Автора. Синуль и Автор принадлежат к одному поколению, прошли через одни и те же испытания. Я иду на урок геометрии.

Успокойтесь, дорогой Читатель, вам не придется самому брать уроки геометрии. Достаточно, если вы будете присутствовать как зритель на уроке, который сейчас пройдет на ваших глазах. Для усвоения материала, излагаемого в этой истории, геометрия не нужна. Просто мы пользуемся ею как удобным предлогом, чтобы проникнуть в квартиру на четвертом этаже справа, в четвертом подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан. А вот это нам действительно необходимо.

_________
Я вошел в квартиру с большой осторожностью (на то у меня имелись веские причины). Я находился в прихожей, вокруг которой располагались четыре комнаты, кухня и ванная. Сразу направо была кухня, налево — большая комната со всем необходимым для глаза (телевизор), уха (шумофон) и интеллекта (книжный шкаф). (А также диван, чтобы спать, и кресло-качалка, чтобы раскачиваться, напевая одну из песен Джейн Биркин.) Напротив входной двери была ванная, правее — комната Карлотты. Слева от прихожей ответвлялся коридорчик; справа по коридорчику находился «уголок тихого досуга и чтения, вдали от тревог изменчивого мира» (где находились также корзина Мотелло и «Кроссворд» Жоржа Перека); заканчивался коридор дверью в комнату матери Карлотты — Лори.

Кухня и комната Карлотты выходили на перекресток улиц Вольных Граждан и Староархивной; после острой критики в моем первом романе городские власти установили на перекрестке светофор, убавив тем самым на 83 процента количество и интенсивность металлического скрежета, воплей пешеходов и пререканий между водителями (к большому огорчению дежуривших там ученых-зоологов: после исчезновения большинства редких видов они стали коллекционировать названия животных).

Встав поутру, Солнце приходило завтракать в кухню, большую и уютную. Оно приподнимало жалюзи на окне, чтобы проникнуть через стекло, не вывихнув и не поцарапав лучи, смотрело в красную тетрадку, где мать и дочь оставляли друг другу сообщения, и (проявляя некоторую невоспитанность) читало там самые последние реплики, обращенные Карлоттой, Лори и Мотелло друг к другу, устремляло рассеянный взор на потолок, а затем медленно направлялось в сторону коридора. (Солнце никогда не торопится, оно надвигается не спеша, величественно и неотвратимо.) Вы спросите: как Солнце узнало, что потолок — это потолок? Очень просто: Лори оставила ему точные указания. Местонахождение потолка можно было определить по стрелке с надписью «потолок»; кран с холодной водой легко было найти, ориентируясь по стрелке «холодная вода», кран с горячей водой — аналогично; таким образом, для Солнца в этой квартире не было неприятных сюрпризов. На стене, над кухонным столом, висел план квартала, где был виден каждый дом, и Солнце могло проверить, куда оно попало: «Вы находитесь здесь», — гласила надпись красными чернилами.

Оставим Солнце на кухне и встретимся с ним опять в комнате Карлотты, где оно ведет себя точно так же (таковы чудеса света, и их геометрическое объяснение весьма поучительно).

Войдя в комнату Карлотты, я почувствовал себя так, словно очутился в совершенно незнакомом месте: после предыдущего урока, который был всего неделю назад, здесь все изменилось. Карлотта устраивала у себя полную перестановку в среднем каждые шесть дней: эта перестановка была примером того, как с помощью конечных средств можно достигнуть бесконечности, ибо всякий раз результат был совершенно иным. Не только кровать, письменный стол, стул, лампа, шкаф стояли на новом месте и выглядели по-другому, — то же самое происходило с постерами, журнальными вырезками и фотографиями: их расположение и характер менялись в зависимости от того, как менялись пристрастия Карлотты по мере продвижения от пятнадцати лет к шестнадцати годам. То же самое происходило с радиоприемником и телевизором.

Я осторожно примостился на кухонном стуле справа от письменного стола, который сегодня стоял задом к двери и левым боком к окну. Вынул тетрадь, чтобы еще разок проверить домашнее задание, пока Карлотта в большой комнате возилась с видеомагнитофоном. На письменном столе в ленивой позе разлегся Мотелло; вид у него был миролюбивый и сонный, но чуть заметное подрагивание усов не предвещало ничего хорошего. Я не одобрял его привычку отрабатывать наскоки из-за угла на моей персоне, а также постоянные попытки установить рекорд в скалолазании, карабкаясь по моим брюкам. Он, конечно, поднимался очень быстро, но при этом нужно было надежно закрепляться, от чего страдала не одна только ткань. Кроме того, было очевидно, что он терпеть не мог геометрию.

Глава 6 Продолжение урока геометрии

Как я уже сказал, а теперь повторяю и подчеркиваю, все свободное пространство в комнате Карлотты занимали:

— постеры;

— цветные фотографии, изображавшие преимущественно людей и лошадей, хотя попадались также коала и кенгуру;

— воззвания и рекомендации, обращенные к самой себе;

— открытки, которые Лори присылала со всех концов света;

— большие, средние и совсем маленькие вырезки из газет, журналов, программ радио- и телепередач…

Все в целом было зыбким, текучим, изменчивым, поскольку отражало этические и эстетические воззрения Карлотты во всем их непостоянстве. В итоге получилось некое трехмерное (в высоту, в ширину и во времени) произведение искусства, своего рода фреска, композиция которой непрестанно изменялась, отмечая этапы на пути из детства в отрочество, и уже в отрочестве позволяя предугадать порывы своевольной рыжеволосой юности.

Когда я, примерно год назад, начал изучать геометрию под ее просвещенным руководством (поначалу я едва поспевал за ней, — с такой фантастической быстротой она рассуждала и считала), во фреске явно преобладала лошадиная тематика: почти все пространство занимали белые или темные гривы великолепных, лихих скакунов на фотографиях из журнала «Всадник» или на репродукциях картин Стэбса из лондонского музея Виктории и Альберта. Но постепенно, сперва медленно, затем все быстрее и быстрее, центр тяжести, барицентр произведения стал смещаться в сторону музыки. Эжени и Карлотта сошлись на почве общей безумной любви к песням и портретам молодых людей из группы «Хай Хай»: это была финско-польдевская группа (бабушка одного из молодых людей переехала в Гельсингфорс (тогда он еще не назывался Хельсинки) в начале века, и они ужасно гордились таким происхождением), чьи песни поражали слушателя (когда ему удавалось разобрать слова) редким синтаксико-лексико-морфологическим своеобразием, компромиссом между тремя грамматиками — финской, польдевской и английской, ибо основным языком у вокалистов был английский.

Например: I have my heart insidethr/ (неразборчиво) by yr image penetratedgangen in

unless you with your kiss again my heart inside me d…skoi be givinʼ

Но совместное обожание «Хай Хай» продлилось недолго. Эжени (видно, тут сказались те сто пятьдесят пять дней, на которые ее обогнала Карлотта и которые она никак не могла наверстать) так и осталась поклонницей «Хай Хай» (она отчаянно, по гроб жизни влюбилась в Мартенского, самого потрясающего красавца из всех красавцев в группе), в то время как в помыслах Карлотты и на ее стенах (а также в разговорах) место «Хай Хай» постепенно заняла другая группа, чистокровные британцы из Ливерпуля (это доказывал их суперхит «No»: они произносили «нау» — самый что ни на есть ливерпульский акцент). Эта группа называлась «Дью-Поун Дью-Вэл».

У Карлотты были все постеры «Дью-Поун Дью-Вэл», все их сорокапятки и альбомы, все их интервью в немецких, японских или польдевских журналах с построчным, дословным переводом, выполненным с помощью словарей, которые она одолжила у одноклассниц, изучавших немецкий, японский или польдевский как первый (или хотя бы второй) язык. (Она постоянно, тщательно, въедливо изучала эти документы, чтобы найти крупицу истины в противоречащих друг другу заявлениях музыкантов, в изобилующих ошибками, а то и просто вымыслом, статьях немецких, японских или польдевских журналистов.)

Кроме того, у нее были видеозаписи всех концертов группы, всех их телеинтервью на одиннадцати музыкальных каналах. А еще она обладала редчайшим сокровищем: тремя пиратскими кассетами с их дебютными выступлениями, которые прислал Лори на день рождения ее ливерпульский друг Джим Уэддерберн.

Она была влюблена в Тома Батлера, самого Красивого Молодого человека в группе. Эжени была еще ребенок и не могла понять безусловного превосходства Тома Батлера над Мартенским из «Хай Хай», а потому для общей любви к «Дью-Поун Дью-Вэл» Карлотте пришлось искать другую родственную душу, которой оказалась подруга по имени Аврелия. Между Карлоттой и Аврелией был уговор: когда они соблазнят Тома Батлера (они познакомятся с ним в Ноттингеме, на улице, возле студии звукозаписи — адрес студии Аврелия отыскала в одном итальянском журнале), то будут делить его между собой. Он будет проводить неделю с одной, неделю с другой, и они не станут ревновать его ни друг к другу, ни к его невесте, портрет которой висел на видном месте в комнате Карлотты. А вот соперничающие группы получат по заслугам… Карлотта при мне разорвала на мелкие кусочки, растоптала ногами и выбросила в мусорное ведро интервью этих ужасных «Мотор-Вэлли», которые имели наглость обозвать ритмическую линию «Дью-Поун Дью-Вэл» ультрапримитивной и намертво привязанной к размеру в две четверти (впоследствии оказалось, что подлый журналист все это выдумал, что «Дью-Поун Дью-Вэл» и «Мотор-Вэлли» — давнишние друзья, что Тим Батлер (не путать с Томом Батлером), вторая звезда «Дью-Поун Дью-Вэл», в свое время играл в первоначальном составе «Мотор-Вэлли», и что обе группы записываются в одной и той же студии.

_________
Напевая композицию «Дью-Поун Дью-Вэл», которая поднялась с двенадцатого на одиннадцатое место в рейтинге телепередачи «Тридцать девять ступенек» — там проводилась решающая котировка музыкальных ценностей, — Карлотта погромче включила радио (передававшее другую песню «Дью-Поун Дью-Вэл»), а в это время по телевизору в шестой раз показывали наиболее важные фрагменты их интервью в аэропорту Осаки, перед отбытием в концертное турне («на самом деле концерт в Роморантене будет четвертого, в Бедарье — пятого, в Клермоне — шестого, в Шелле — седьмого, в Бедфорде — восьмого, а они говорят, что четвертого — в Бедфорде, пятого — в Роморантене, шестого — в Шелле и сельмого — в Бедарье», — пояснила мне Карлотта, заметившая эту грубую ошибку в телепрограмме). Свободной рукой она протянула мне лист бумаги с упражнением по геометрии для сегодняшнего урока (наконец-то!).

Я взглянул на него, и мне стало не по себе (занятная стилистическая конструкция, правда?) от пугающего количества разноцветных линий, как параллельных, так и пересекающихся, образовывавших треугольники и словно бы параллелограммы, от множества мудреных значков (чертежи Карлотты обычно отличались большим изяществом, от чего мое геометрическое невежество казалось мне уже совершенно непростительным). Увы, это действительно были параллелограммы, или, вернее, видимость параллелограммов: а я должен был научно доказать, что параллелограммы на чертеже являются параллелограммами на самом деле. Я имел неосторожность сказать об этом Карлотте; на секунду оторвавшись от приемника, она строго заметила: геометрия — это не детективный роман (она была большим знатоком Агаты Кристи и сразу же разгадала загадку моего первого романа, чего не сумел сделать ни один критик). В геометрии не следует отталкиваться от результата, чтобы создать гипотезу, а следует обосновать результат с помощью тех или других гипотез. «Ты понял?» — мягко, но решительно спросила она. Сердце у меня упало сантиметров на девять, а голова слегка закружилась от вихря децибелов, которые разрывали мне уши, но, казалось, совершенно не беспокоили Мотелло.

Дело в том, что у Карлотты был пунктик: она терпеть не могла — почти так же, как группу «Мотор-Вэлли» (впрочем, нет, «Мотор-Вэлли» она ненавидела) — терпеть не могла Фалеса Милетского, а стало быть, я не мог воспользоваться теоремой, известной среди фанатов геометрии как «теорема Фалеса». Бесчисленные параллельные линии, бороздившие чертеж во всех направлениях, оставляли мне мало шансов. «Выкручивайся, как знаешь, — сказала Карлотта. — Но чтобы никакого Фалеса». И в тридцать седьмой раз поставила кассету с обожаемым Томом Батлером.

Я усердно принялся за работу: во-первых, потому, что не хотел окончательно уронить себя в глазах Карлотты, строгих, но справедливых, а во-вторых, потому, что в случае успеха надеялся получить от нее помощь в одном деле, которое я задумал недавно и для которого мне были необходимы ее познания, — но об этом деле я расскажу в свое время.

Мотелло спрыгнул с письменного стола, не сумев под бдительным оком Карлотты стащить мой карандаш — для пополнения коллекции трофеев (в основном это были предметы, которые он в знак любви похитил у Лори и Карлотты). Потом в соседнем помещении послышался какой-то шум; я не обратил на него внимания: мешали радио, телевизор и мои отчаянные попытки определить центр тяжести фигур С и М с коэффициентами соответственно 15 и -37, однако для тонкого слуха Карлотты этот шум, видимо, что-то означал, ибо она тут же вышла из комнаты, после чего я, на сей раз явственно, услышал шлепки и царапание кошачьих когтей по сверкающему паркету (средство «Блеск» от фирмы Панцер): Мотелло норовил увильнуть от наказания. Он жестоко ревновал Лори, и ревность побуждала его расправляться с теми, кого он принимал за соперников: комнатными растениями. Как только появлялась возможность (в данном случае — урок геометрии), он пытался свести с ними счеты: раздирал когтями, высыпал землю из горшков, грыз листья.

— Ну что, получается? — спросила Карлотта.

Часть вторая Польдевский след

Глава 7 Мотелло и Лори

Мотелло явился к Лори и Карлотте несколько месяцев назад. Он поскребся в дверь квартиры на четвертом этаже справа в третьем подъезде. Как он объяснил, ему стало известно, что в этой квартире есть вакансия кота.

Действительно, за несколько недель до этого кошка Лори по имени Лиилиии, самая стильная кошка своего поколения, которая одним лишь пожатием серых плеч и едва заметным волнообразным движением хвоста умела выразить целую гамму чувств, глупейшим образом дала себя похитить в сквере Отцов-Скоромников, где она совершала ежедневную послеобеденную прогулку.

Это похищение, о котором можно было бы сказать многое (ибо оно относится не к предпредыстории нашей драмы, как Грех мадам Эсеб, но к фактам и обстоятельствам, которые прямо предшествуют излагаемым здесь событиям), вызвало у Лори и Карлотты горе и боль, холодную ярость и полную растерянность. Предпринятые меры ни к чему не привели. Хотя были известны приметы похитителя (вернее, похитительницы), и ее фоторобот развесили по всему кварталу, вместе с большой цветной фотографией Лиилиии. Лори и Карлотте позвонили десятки людей. Им предложили: одиннадцать кошек, черепаховых, рыжих и черных; трех собак — бриара и двух кокеров; один велосипед; руку и сердце (четыре раза). Кто-то видел, как Лиилиии покупала билет на скоростной поезд до Лиона; как она выходила с заседания правительства; как она читала «Пособие для малых козоводческих ферм» (на английском языке, издательство «Оверлок-Пресс»)…

Когда частный детектив Корделия Джеймс, нанятая от полного отчаяния, потерпела фиаско, Лори и Карлотта решили:

что на данный момент нет никакой надежды найти Лиилиии;

что не может быть и речи о новой, менее стильной кошке в их жизни,

что не может быть и речи о жизни без кошки или кота (позже мы объясним, почему).

Лори отвергла идею Карлотты — взять новорожденную пантеру, — и они смирились с необходимостью завести кота.

На другой день после того, как это решение было принято, к ним явился Мотелло. Я прошу вас обратить внимание на это обстоятельство и на всякий случай повторяю:

На другой день после того, как это решение было принято, к ним явился Мотелло.

Он сказал, что родился год назад, от неизвестных родителей, что шерсть у него черная, а особых примет нет.

Шерсть у него была замечательная: густая, блестящая, переливчатая, пожалуй, даже слишком красивого, слишком безупречного черного цвета.

Он избегал разговоров о своем происхождении, о том, какую жизнь он вел до того, как очутился в этом доме. Только невнятно пробормотал что-то о парке и о сиротском приюте. Но Карлотта и Лори не стали докучать ему расспросами, — они не отличались въедливостью, да и сами не очень-то любили изливать душу. В конце концов, это касалось только его. Он хотел быть котом в квартире на четвертом этаже справа, в доме 53 на улице Вольных Граждан. А им был нужен кот; он был котом, а значит, можно было рискнуть и посмотреть, что из этого получится.

Возникает вопрос: зачем нужен кот (или кошка) в квартире, где уже есть постеры с лошадьми, два радиоприемника, два плейера с наушниками, шумофон, два телевизора, видеомагнитофон — общая собственность матери и дочери, фикус и другие домашние растения, не говоря уж о Солнце, которое утром входит через кухонное окно, а вечером уходит через сквер, перед тем, как улечься под бочок к Святой Гудуле? Я предлагаю вам свой вариант ответа, не лишенный здравого смысла и требующий некоторых предварительных пояснений.

_________
В самом начале нашего века, который, если верить газетам, идет к концу, некий рыжий ирландец по имени Блум поселился на юго-востоке нашей страны, возле устья большой реки, впадающей в море, между двумя городками с похожими названиями, — полагаю, это поможет вам найти их на карте. Несколько десятилетий спустя на свет появилась рыжая девочка по имени Лори Блум (погодите возмущаться: я не собираюсь пересказывать вам всю семейную хронику); девочка выросла и стала матерью Карлотты. Лори была рыжая, в деда; рыжей была и Карлотта.

Дороти Эдвардс когда-то высказала весьма верное наблюдение, которое я процитирую по памяти и не совсем точно: «Самый скелет рыжей девушки имеет в себе нечто восхитительное. Если однажды придется беседовать с привидением, то пусть лучше это будет привидение рыжей». Это чистая правда. Однако у скелетов рыжих девушек есть и другая особенность: огромный, прямо-таки неисчерпаемый заряд статического электричества.

Возможно, вы не знаете, что такое статическое электричество. Рекомендую проделать следующий опыт: попробуйте знойным августовским днем взяться за металлическую ручку двери в номере мотеля на берегах Миссисипи (где-нибудь между Кантоном и Прери-ду-Шин); по внезапному болезненному ощущению, отдающему в локоть и в плечо, вы сразу поймете, что такое сильный заряд статического электричества. Так вот, рыжеволосая дама постоянно обладает стократ большим зарядом электричества, который накапливается в ее восхитительном скелете. Если вы ее неосторожно заденете, не физически, а словесно, последует такой удар тока, что вы приклеитесь к потолку. Разве что, как в случае Лори Блум, забота о ближнем направит разряд в обратную сторону, то есть внутрь; тогда приклеится к потолку она сама, что ненамного лучше.

А теперь представьте себе, что получается, если в одной квартире живут две рыжие дамы, обладающие к тому же почти одинаковыми генами, поскольку они — мать и дочь. Думаю, вы все поняли.

Что же делать? Все очень просто. Надо завести кошку. У кошки есть свой заряд электричества, моральный и нервный, и она идеально выполняет роль третьего полюса в этом электромагнитном поле, о котором не имел понятия старина Максвелл. Кошки прекрасно понимают рыжих дам, особенно черные кошки, — благодаря цветовому контрасту с рыжим дамским двухполюсником.

Вот почему, как мне кажется, была одобрена кандидатура Мотелло, несмотря на некоторые неясности и странности в его биографии, которые я зафиксировал в памяти, когда нас представили друг другу. Очевидно, Мотелло догадался о моих подозрениях, так как он с самого начала стал проявлять ко мне даже не враждебность, а молчаливое презрение; он решил запугать меня неожиданными прыжками со шкафов и книжных полок или нападениями из-под кресел на мои ноги. Эта его тактика увенчалась полным успехом.

Он поселился здесь не случайно, у него была какая-то неясная, но далеко идущая цель. Здесь ему иногда приходилось туго. Чувствовалось, что он привык командовать, все делать по-своему, но на новом месте это у него не вышло. Всякий раз, как на него орали, он упрямо прижимал уши, махал хвостом с интервалом в три и семь десятых секунды, затем впивался когтями в нежное тело Карлотты; в ответ раздавался громкий шлепок. Он тут же отступал с поля боя, побежденный, но не раскаявшийся.

Несмотря на постоянную угрозу со стороны Мотелло, я продолжал приходить к Лори и Карлотте. Мне было необходимо углубить познания в геометрии. Кроме того, меня заинтриговал тайный замысел Мотелло, о котором Лори и Карлотта, по-видимому, совершенно не подозревали. Теперь-то я знаю (поскольку пишу этот роман, а стало быть, знаю все, что в нем происходит), с какой целью Мотелло устроился в эту квартиру.

Была еще и третья причина, заставлявшая меня пересекать сквер Отцов-Скоромников: я собирал материал для фундаментального «Трактата о Рыжих», который начал писать, наблюдая за Арманс, старшей дочерью Синуля. Когда Синуль первый раз пришел к Лори, то вызвал у Карлотты электрический разряд такой силы, что удалился оттуда в полном изнеможении; после этого он сказал мне, что только сейчас понял, насколько смягчился характер у его дочери: он словно перенесся на восемь лет назад, когда Арманс было четырнадцать.

Глава 8 Польдевская капелла

В рассказе Мотелло о его жизни было много несообразностей, в его поведении — много странностей. Я отмечу здесь три факта.

Прежде всего, было довольно-таки странно, что он явился к Лори и Карлотте уже на следующий день после того, как они, надеясь на возвращение Лиилиии, решили временно взять кота. Они еще никому не успели сказать об этом. Приход Мотелло они восприняли как чистое совпадение. Но я в этом сомневался. Совпадение — злейший враг романиста. Ведь абсолютная власть над событиями — единственное наше достояние (но события не должны выходить за рамки Воображаемого Возможного Мира, в этом вся трудность, вся красота, и даже весь героизм нашего ремесла; нам нужна хотя бы эта власть, пусть она только бумажная, ведь Реальный Мир не очень-то ласков с нами, как будет показано в следующей главе). А потому события должны развиваться согласно плану и иметь логическое объяснение; объяснять появление Мотелло только тем, что он случайно проходил мимо, когда двум донельзя рыжим дамам понадобился кот, — это никуда не годится!

Далее: Мотелло отрекомендовался как черный кот, и чернота его шерсти действительно была неоспорима. Но вот однажды, в холодный зимний день, когда я сидел на диване в большой комнате и ждал начала урока — точнее, ждал, пока у Карлотты закончится буйный приступ ликования, выражавшийся в бесконечных сальто-мортале: накануне ей удалось достать редкий постер, на котором «Дью-Поун Дью-Вэл» были изображены в виде инопланетян, — произошло нечто исключительное: Мотелло, возможно, напуганный этими сальто-мортале или укрощенный холодной погодой, вдруг забрался ко мне на колени. Он замурлыкал. Почесывая ему пузо, я, к своему удивлению, заметил, что у корней его шерсть не антрацитовая, а серо-черная, слегка отливающая синевой. Мотелло бросил на меня настороженный взгляд, тут же загладив его мурлыканьем, живо соскочил с моих колен и не забирался на них, по крайней мере, недели три; когда он наконец опять это сделал, его шерстинки были черны от начала до конца, если можно так выразиться.

И последнее, самое важное: однажды Карлотта вернулась из лицея на час раньше (сумев убедить учителя истории, что у него отстали часы: она потом два месяца хохотала над этой проделкой) и не обнаружила в квартире Мотелло. Она звала его, заглядывала во все углы. Ей уже представилось, будто он выпал из окна, сломал лапу, уполз в кусты и не может позвать на помощь. Она позвонила в кафе «Императорская развилка», где Лори, как обычно, пила послеобеденную кружку «гиннеса»: Лори сказала, что не выпускала Мотелло, и он должен быть дома.

Через пятьдесят минут, после безуспешных поисков по всему кварталу, Лори и Карлотта пришли домой и увидели Мотелло на кухне. Когда его спросили, где он был, он стал уверять, будто заснул в шкафу над мусорным ведром — а ведь Карлотта точно помнила, что заглядывала туда. Эта загадка так и не прояснилась, но я заметил (хотя никому не сказал о этом), что он появился как раз в то время, когда Карлотта обычно возвращалась из лицея.

Предоставляю вам самим сделать выводы из этих трех фактов.

Так или иначе, одно обстоятельство казалось мне неопровержимым: Мотелло вовсе не был годовалым, но удивительно смышленым котом-подростком, за которого себя выдавал.

_________
Примерно в то же время, когда Мотелло пришел к Лори и Карлотте, возможно, чуть раньше, а возможно, чуть позже — для нашей истории это не имеет значения — в пустовавшую квартиру на четвертом этаже слева в третьем подъезде дома 53 въехал новый жилец. Я это знаю, потому что я Автор и знаю все, а вы это знаете, потому что я вам об этом говорю.

Я не могу сделать вас прямым свидетелем этой сцены: тогда нам с вами пришлось бы совершить сколь неуклюжие, столь и бесполезные кульбиты во времени и в пространстве. Не забывайте, что мы уже, с одной стороны, сидим в «Гудула-баре», почти рядом с Лори и Гортензией, а с другой стороны, присутствуем на уроке геометрии. Хватит с нас и этого. Так что придется вам поверить мне на слово.

Упомянутая квартира оставалась пустой очень долго, с того дня, который последовал за воскресным торжеством у Польдевской капеллы и переименованием отрезка улицы Закавычек в улицу аббата Миня. В тот памятный день, день исчезновения Александра Владимировича, оставившего мадам Эсеб скорбной и безутешной (хоть и не вдовой: ведь ее муж Эсеб был в добром здравии), большой фургон полностью вывез из квартиры неизвестно какое количество мебели и других содержавшихся там вещей: неизвестно какое, потому что контейнеры были наглухо закрыты, и полностью, потому что я вам это говорю. И вот в квартире появился новый жилец. Большой фургон полностью доставил неизвестно какое количество мебели и других вещей в наглухо закрытых контейнерах. Новый (?) владелец (или съемщик?) квартиры дал на чай кряжистым, мускулистым грузчикам, а перед этим побеседовал с ними, чтобы вдохновить на добросовестный труд: «Сегодня хорошая погода, — говорил грузчикам новый жилец квартиры на четвертом этаже слева в третьем подъезде, — но в воздухе чувствуется прохлада». А грузчики хором отвечали: «Дождик-дождик, перестань, мы поедем в Иордань!» (Это были грузчики в старинном духе). А еще, протягивая им монету, — как выяснилось, золотую и польдевской чеканки, — он сказал: «Держите, молодцы, и пейте за мое здоровье», — грузчики поблагодарили его, сказав: «Осушим мы чашу и снова нальем». Это было его единственное появление на публике. Он не вступал в разговоры ни с мадам Батюс, новой консьержкой, ни с мясником Буайо, который жил в этом же доме; его не видели ни в булочной Груашана, ни в «Гудула-баре», ни в москательной лавке Лаламу-Беленов. Он не получал писем, выходил из дому с наступлением темноты и сразу исчезал, словно умел проходить сквозь стены, а возвращался на рассвете. По словам мадам Батюс, раза два или три встречавшейся с ним на площадке первого этажа, это был молодой человек лет двадцати восьми-тридцати двух, недурной наружности, ростом чуть выше среднего, со светло-каштановыми волосами, глазами неопределенного цвета (было темно, и он не дал ей времени вглядеться внимательнее), с длинным, изящным носом и без особых примет. Он был удивительно тихий: ни единого звука не проникало из его квартиры в квартиру Лори, хотя их разделяла лишь тонкая стенка.


Примерно тогда же, когда к Лори явился Мотелло, а в соседнюю квартиру вселился таинственный новый (?) жилец (владелец?), а может быть, чуточку позже или чуточку раньше — для нас это роли не играет — Карлотта и Эжени совершили грандиозное открытие.

Как-то в субботу, после обеда, они играли в сквере в бадминтон, коротая время до передачи «Звездная дорожка», и вдруг от мощного удара Карлотты волан перелетел через ограду, отделяющую сквер от огорода возле Польдевской капеллы. Вокруг никого не было: все уехали за город по случаю хорошей погоды. Поэтому Карлотта смело перелезла через ограду и забралась в польдевский огород, засаженный салатом латук. Было божественно тихо; обитавшие в огороде улитки мирно храпели на свежем воздухе. Карлотта не сразу заметила волан и махнула рукой Эжени, зовя ее на помощь. Между тем волан грациозно приземлился у небольшого сарайчика, сколоченного из неплотно прилегающих друг к другу досок: выступ стены защищал его от посторонних взглядов как со стороны сквера, так и со стороны дома 53, а также с улицы аббата Миня. На цыпочках, чтобы не потревожить царственный сон улиток, Карлотта подошла поближе и… онемела от удивления; изсарайчика раздался звук, похожий на стон, жалобный, недовольный, но полный достоинства, унылый, но мужественный, — впрочем, какими бы ни были психологические нюансы, различимые в этом звуке, природа его не вызывала сомнений: это было ржание. В те времена Карлотта еще переживала страстное увлечение лошадьми. Она знала наизусть все статьи «Лошадиной энциклопедии», выписывала журнал «Всадник», преодолевала препятствия так же легко, как трудности геометрии и была горячо привязана к чистокровному арабо-английско-польдевскому жеребцу по имени Ростанг. Услышать и распознать ржание, даже приглушенное, она могла бы и за шесть километров.

Она сделала знак Эжени, чтобы та подошла как можно тише. Они заглянули в щель между досками и увидели

пони
чудесного, грустного, одинокого, трогательного польдевского пони золотисто-серой масти, с густой рыжей гривой, представителя самой горделивой, самой дикой, самой неукротимой, самой прекрасной породы пони, какая существует на свете. Пони тоже посмотрел на них, нашел, что они милые, и выразил сильнейшее желание познакомиться с ними поближе. Это желание было взаимным. Они досыта накормили его салатом (предварительно извинившись перед улитками, которых пришлось разбудить и перенести на другие растения), поцеловали его в морду, пообещали принести морковки, а когда он попросил редиски, пообещали и это. Они узнали, что его зовут Кирандзой. Все трое еще раз бурно расцеловались. Эжени и Карлотта перелезли через ограду в сквер и отправились к Карлотте на совещание на высшем уровне.


В то время стены комнаты Карлотты были целиком заполнены лошадьми, а группа «Дью-Поун Дью-Вэл» еще пребывала в туманном будущем. Однако с некоторых пор между Карлоттой и Лори, равно как и между Эжени и ее матерью возникли определенные трения. В обоих случаях суть теоретических разногласий между матерью и дочерью была одна и та же: дочь хотела приобрести лошадь, а мать отделывалась от нее дурацкими отговорками типа: «На какие деньги?» либо «Где мы будем ее держать?». Матерям эти аргументы казались вескими и неопровержимыми, дочерям — мелочными и надуманными.

И вот, к удивлению Лори и матери Эжени (которые, правда, не делились друг с другом впечатлениями и тем самым упускали возможность побольше узнать о дочерях), многомесячные, нудные и непрерывные, как китайская пытка, разговоры о покупке лошади разом прекратились и больше не возникали. Лори связывала это с появлением Мотелло. Мать Эжени тоже нашла какое-то объяснение (какое именно, не знаю), и они забыли об этой истории. Вскоре обе матери, одновременно и независимо друг от друга, стали замечать, что сдача с суммы, выданной для похода в магазин, и вообще мелкие деньги таинственным образом испаряются. Это были благоразумные матери, они решили не придираться, подумав, что надо снисходительно отнестись к возросшим потребностям дочек; они прикупили девочкам кое-что из одежды, добавили карманных денег; но мелочь продолжала исчезать, хоть и не так заметно.

Теперь я могу рассказать, какой благородной и важной цели служили эти деньги: на них покупали сласти для пони Кирандзоя, чтобы облегчить ему страдания, вызванные необходимостью скрываться и жить взаперти, как того требовала его высокая, ответственная миссия, характер которой он раскрыть не мог, хотя горел желанием сделать это.

Иногда, в сумерках, они забирались в сад и делали по нему несколько кругов галопом. Однажды Мотелло увидел их и улыбнулся в усы.

Глава 9 Мадам Бовари — это не я (содержит впервые опубликованную Переписку Автора с Издателем)

Я автор скромный, но решительный. Когда в четырнадцать лет я задумал создать романическую фреску в тридцати семи толстых томах, где весь опыт, накопленный человечеством (равно как и животными), был бы претворен в немыслимо гениальной прозе, я не потерял голову,

о нет,
(я помню все так ясно, словно это случилось вчера, даже еще лучше. Впрочем, наши воспоминания — это всегда вчера или, хуже того, это сегодня, которое только что ушло от нас: дело было в среду, и, по моей тогдашней привычке, я сидел на холме, в тени древес густой. И развивалися передо мной разнообразные вечерние картины. Здесь пенилась река, долины красота, и т. д., там дремлющая зыбь…)

в общем, я не потерял голову, я стал ждать. Я прекрасно понимал, что не знаю жизни и не знаю романов, а без этого мой план осуществиться не может. Я набрался терпения, я жил, я читал. Я читал, живя, и жил, читая (я больше читал, чем жил? Или же наоборот? Иногда эта мысль не дает мне покоя). Я был ребенком, время шло медленно, и мир познавался трудно.

Что касается романов, то я совсем запутался.

С одной стороны, их писали и печатали в огромном количестве, на всех языках, во всех ипостасях и обложках. Некогда было перевести дух и оценить реальные масштабы всей романической продукции перед тем, как взяться за перо самому. Я твердо решил сделать это, как только у меня найдется время (к сведению начинающих романистов: времени всегда не хватает, жить и читать — дело долгое. А ведь еще надо было улучить минутку, чтобы поесть, и так — в продолжение многих лет! И кем я только ни трудился, вдали от суеты пустой, вдали от зависти людской, я скромно, просто жить учился. Я был рабочим, землекопом, и на Монмартре телескопы я в день затменья продавал).

С другой стороны, роман не стоял на месте, его форма и его форматы постоянно менялись; самое его обозначение, вопреки советам маститого критика Саула Крипке, также подверглось изменениям. Появился так называемый «новый роман», потом антироман, экс-роман и построман; затем появились манро (научный роман), марон, а также морна и марно. Я видел, или, вернее, я читал, как наша слава и гордость, Роза Мимозо, перешла из авангарда в аванложу, а Одилон Диамант — в арьергард, и произошло это как-то тихо и незаметно. Но где же был я, пока все это свершалось? Увы, я был все там же, то есть нигде.

И вот в одно прекрасное утро я проснулся и сказал себе: ты не знаешь ничего, ничего, ничего; ты полный ноль, полный ноль, полный ноль (я обращаюсь к себе на «ты»). Но разве это мешает написать роман? Нет, разумеется. И тогда я взял быка за рога. Открыл пачку бумаги, вытащил лист, вставил его в машинку и стал ждать.

Я ждал, пока оно придет, и когда оно пришло, я его как пришло, так и напечатал. Ладно.

Мне была необходима героиня. Я взял Гортензию.

Я знал, что воображение у меня никудышное. Ничего страшного, подумал я, буду говорить только правду. Просто расскажу, как все было, что случилось и что стряслось (не знаю, замечали ли вы, но иногда что-то может просто случиться, а иногда — стрястись). Я изложу события сухо и лаконично, избегая лирических отступлений, не оставляя возможности для двойственного прочтения. Я напишу так: произошло нечто; нечто произошло по такой-то причине; сначала произошло то, потом это, потом еще что-то… Когда я расскажу все, из этого получится роман. Я отнесу его издателю, и дело с концом.

Как же я был наивен в те годы (когда роман вышел, мне стукнуло пятьдесят три). Сейчас я вам объясню, в чем выражалась моя наивность. Но сперва хочу предупредить вас: Мадам Бовари — это не я!

Другими словами, прекрасная Гортензия — это не мадам Бовари, я — это не прекрасная Гортензия, а следовательно, мадам Бовари — это не я. К тому же Гортензия прекрасна, молода, и она героиня, а я немолод, не прекрасен и не герой: отец Синуль и Джим Уэддерберн, приятель Лори (он тоже романист, но, на его счастье, романист английский), не сговариваясь, сказали мне: «Ты не герой».

Когда роман вышел в свет, меня переполняли радужные надежды. Для того чтобы вы смогли измерить всю глубину моего разочарования, я ознакомлю вас с наиболее важными отрывками из моей (неопубликованной) переписки с Издателем. Предоставляю вам их В ПЕРВОЗДАННОМ ВИДЕ. Я только вычеркнул некоторые фамилии: мало ли, вдруг кто-нибудь на меня в суд подаст.

Еще одно уточнение: мой роман, как все современные французские романы, целиком списан с «Унесенных ветром».

Письмо Автора Издателю,
приложенное к корректуре его романа
под названием «Прекрасная Гортензия»
Сквер Отцов-Скоромников, 4 марта 19…

Дорогой Издатель,

Вы пожелали, чтобы я прочел корректуру романа некоего Жака Рубо под названием «Прекрасная Гортензия». Я проделал эту работу и возвращаю вам корректуру, надеясь, что вы взамен пришлете мне корректуру МОЕГО романа под названием «Прекрасная Гортензия». Должен вас предупредить: в романе, который вы мне прислали, имеются поразительные совпадения с моим романом, и в таком количестве, что в случае его опубликования может быть возбуждено дело о плагиате. Он слово в слово совпадает с моим романом, если не считать пробела перед 28-м знаком на 7-й снизу строке на странице 168 моей рукописи, а также недостающих слов на 18-й снизу строке 169-й страницы: приблизительное (поскольку они отсутствуют) количество этих слов указано на стр. 219.

Инспектор Блоньяр, к которому я тут же обратился за советом, был категоричен: очень маловероятно, что речь идет о совпадении.

Вдобавок, «плагиатор» (если тут действительно, как я опасаюсь, однако не решаюсь утверждать, имел место плагиат), по мнению инспектора, лицо польдевской национальности. В самом деле, легко заметить, что скобки в тексте очень часто открываются, но не закрываются (быть может, они закрываются где-то вне текста, но тогда где именно?). Известно, что в логике существует так называемая польская система обозначений, в которой скобки всегда только открываются, но не закрываются. Однако польская система, по сути — польдевская, как и ее изобретатель, профессор Лукашевичманской. Что и требовалось доказать.

С глубоким авторским уважением

Автор

P.S.: Я слышал (хоть и не решаюсь в это поверить), будто в этом году вы собираетесь публиковать не только мою книгу. Не кажется ли вам, что это приведет к прискорбной путанице в умах читателей и нанесет ущерб не только моему Произведению, но и вашей репутации?


Шестое письмо Автора Издателю
Город, улица Вольных Граждан, 53

(число не указано)


Автор романа «Прекрасная Гортензия» —

Издателю романа «Прекрасная Гортензия»


Дорогой Издатель,

Как мы с вами договаривались,… числа, в первый День Продажи Моего Романа (точную дату не указываю в целях безопасности) в трех книжных магазинах нашего Города, выбранных на плане наудачу, по так называемому «методу Монте-Карло», рекомендованному Франсуа Ле Лионнэ, основателем-председателем Улипо, а также его секретарем Марселем Дюшаном.

Я предполагал, что все случайные и ненужные книги будут убраны с полок, что мой роман будет выложен на столах стопками по четырнадцать экземпляров, а рядом с ним (но не в таком количестве и не на таком видном месте) — труды, которые могут упростить и облегчить чтение моего произведения:

«Мой друг Пьеро» Раймона Кено

«Einführung in der Thäorie der Electrizität und der Magnetismus» Макса Планка (гейдельбергское издание 1903 года)

«Prolegomena rhytmorum» отца Ризольнуса

«Провансальская кухня» Ребуля

«Adversos mathematicos» Секста Эмпирика.

Я с удовольствием представлял себе, как люди, желающие приобрести мою книгу, по просьбе приветливых продавцов выстраиваются в длинные очереди, держа в руке талон с порядковым номером и маленькую анкету, в которой указан их возраст, потолок (не могу написать «пол»: моралисты по судам затаскают), имя и профессия, как они подходят к столу, и каждый взамен денег получает именной экземпляр с дарственной надписью, только что сделанной на компьютере.

Каково же было мое изумление, когда я увидел, что никто не озаботился принять необходимые меры, более того: во всех трех магазинах продолжали продавать и другие книги, помимо моей (в том числе, говорю это с болью, но без упрека, просто потому, что не могу не сказать, в том числе книги, изданные вами же, дорогой мой Издатель (вы что, не прочли постскриптум в моем первом письме?)). Я терялся в догадках: что могло стать причиной такого упущения? Случайность? Недоразумение? Или саботаж??? Мне не удалось продолжить расследование в других магазинах: я вывихнул руку, сбрасывая со столов в третьем магазине лишние книги, которые мешали моей. Я тут же обратился за помощью к отцу Синулю, но его приковал к постели — я цитирую — «ишиас, который у него сделался, когда он слушал по радио утреннюю гимнастику». Вдобавок у него обострилось воспаление локтевого сустава. Я просто не знаю, как быть.

Удрученный, но
по-прежнему
ваш, запятая
Автор

P.S.: Хочу сообщить вам, если вы еще этого не знаете, что в газете «Независимый вестник Северо-Западного Кон-Минервуа» появилась интересная рецензия на мою книгу. Вот ее содержание:

«Джек Рубоу. „Прекрасная Елена“. Прочтите обязательно, если вам больше нечего делать и у вас кончилось снотворное».

Вам не кажется, что если из этой статьи ксерокопировать первые три слова, ее можно с успехом использовать для рекламы?


Письмо № 6-бис Автора Издателю
(написано в тот же день)
После слова «ваш» в конце предыдущего письма вместо, «запятая» следует читать:

откройте кавычки, «,»

С уважением

Автор

P.S.: Слова «откройте кавычки», запятая, здесь ни к чему. Точка. Но у меня кончилась корректирующая лента, а отец Синуль заболел и не может заменить картридж, поэтому мне, к сожалению, не удалось их уубрррать.

(Продолжение Переписки в главе 18)

Глава 10 Инспектор Шералокидзуки Холамесидзу

Мы оставили инспектора Блоньяра в церкви Святой Гудулы, перед трупом Бальбастра, собаки отца Синуля. Его пронизывающий, словно лазер, взгляд был устремлен на мадам Эсеб. За это время у нас с вами много чего произошло, а инспектор едва успел сказать отцу Синулю «до свидания». Они с отцом Синулем были старыми знакомыми; впервые они встретились, когда инспектор расследовал ужасное дело Грозы Москательщиков, затем во время его работы над не менее ужасающим делом Скандалиста в Химчистке. В свободное время инспектор заходит к Синулю подискутировать; он приводит с собой Арапеда, который допекает Синуля своим скептицизмом. Синуль и мадам Блоньяр соперничают в искусстве приготовления тушеного мяса и петушка в вине. Но сегодня, увы, не время для угощения и для беседы.

Отец Синуль, конечно, друг инспектора, и однако, сколь это ни покажется жутким и невероятным, не является ли он подозреваемым? Да, его боль непритворна, но что стало причиной этой боли — скорбь или раскаяние? Бывало ведь, что хозяин убивал собаку (бывало и наоборот, но гораздо реже). Блоньяр не имеет права выбросить из головы эти мысли, хотя ему крайне неприятно. Он жмет руку Синулю и оборачивается к мадам Эсеб. Но ему не дают прислушаться к внутреннему голосу. Его вызывают к телефону. Воспользуемся этим, чтобы вновь включиться в повествование; мы практически ничего не упустили.

Кто звонил Блоньяру? Это опять был Жубер, его Шеф. Он не церемонился.

«Блоньяр, это деликатнейшее дело! Я знаю, что убийства собак — не в вашей компетенции (хотя они были знакомы тридцать лет, Жубер обращался к нему на „вы“), но я пользуюсь тем, что Булед Огг (инспектор из Отдела собак) по уши увяз в деле „Октопупса“ (банда престарелых анархистов грабила супермаркеты: они брали только собачьи деликатесы — консервы „Октопупс“, а затем бесплатно раздавали их неимущим старикам Города), и поручаю дело вам. Мне опять звонил монсиньор Фюстиже; министерство внутренних дел и архиепископство считают, что вам необходим помощник. Я не могу отказаться. Это польдевский инспектор в чине суперсуперинтенданта, как мне сказали, лучшая ищейка местной полиции. Зовут его… э-э… черт возьми, это не та бумага, это счет от прачки, вот бестолочь! Это я не вам, Блоньяр, а моей секретарше… ну наконец, его зовут Шералокидзуки Холамесидзу или как-то в этом роде; ладно, мне пора, желаю удачи!»

И в эту самую минуту появился польдевский инспектор, сопровождаемый Арапедом.

— Меня зовут Шуреликадзику Халимисудзо, — сказал он. — Здравствуйте, инспектор Блоньяр, как я предполагаю? считаю? уверен?

Польщен я крайне, в высшей степени, большая честь, очень-очень большая

Всемирно прославленные, и Блоньяр, самые-самые инспекторы, работать с Арапедом

Для всех пример Польдевия чтит как пример у нас в стране вы примерные

искусства дедукции дедуктивное расследование возвели в искусство

поставить вам на службу мои скромные но с лучшими чувствами всем чем могу познания буду стараться


Считаю? Здравствуйте Предполагаю? инспектор? уверен? Блоньяр

в высшей степени польщен крайняя честь

Арапед очень-очень инспекторы самые-самые и Блоньяр прославленные работать с

Польдевия чтит как У нас пример для всех в стране

До уровня дедуктивное расследование искусство возвели

Всем чем могу мои скромные буду стараться вам на: службу

… … … …

… … … …


Я уверен Польщен Блоньяр Пример Искусство децукции Мои скромные Всем чем могу

(уменьшение количества точек указывает на ослабление внимания Блоньяра во время приветственной речи польдевского инспектора).

Наступила пауза.

_________
Блоньяр повернулся к Арапеду.

— Что он говорит?

— Он говорит по-французски, — деликатно заметил Арапед.

— А, — сказал Блоньяр, не слишком этим успокоенный, — ну так переведи.

— Если убрать все формулы вежливости и излияния чувств, получится, грубо говоря, следующее: назвав себя, инспектор предположил, что обращается к вам. Он добавил, что очень рад поработать с нами, поскольку в его стране мы пользуемся неплохой репутацией (чуть лучше средней, если я правильно понял расстановку ударений), и что он постарается оказать нам помощь в случае, если наше расследование не нанесет ущерба интересам Польдевии, — сказал Арапед, знавший польдевский язык.

— А, — сказал Блоньяр, — они что, всегда так выражаются?

— Нет, — ответил Арапед, — инспектор специально подготовил французский вариант приветствия, имея в виду, что иностранцы медленно соображают (в Польдевии, конечно), а их речь, как правило, не отличается богатством мысли.

— А, — сказал Блоньяр, испытывавший неудержимую тягу к моносиллабизму (который, вопреки распространенному мнению, не всегда сочетается с монотеизмом), — значит, это надолго.

Он не ошибся. Инспектор Шер. Хол. (в дальнейшем мы для краткости будем называть его Шер. Хол.; таким образом, в тексте романа, кроме специально оговоренных случаев, аббревиатура Шер. Хол. будет обозначать польдевского инспектора), инспектор Шер. Хол. сообщил Блоньяру и Арапеду следующее (наш Издатель на стадии корректуры умудрился выбросить диалог инспекторов, занимавший сорок семь страниц и содержавший все необходимые нюансы, и заменил его кратким пересказом, за который Автор не несет никакой ответственности).


В Польдевии имеется шесть князей. Правящий князь — это князь Горманской, приятная личность, по крайней мере в том, что относится к данному делу, но есть еще пять князей, что в сумме составляет шесть. Один из этих пяти не-правящих князей хочет стать Правящим; он считает себя вправе притязать на это. Его зовут Кманороигс. Князь Горманской по личным и романтическим причинам на несколько месяцев выехал из страны. Князь Кманороигс хотел бы, чтоб он не вернулся и можно было бы занять его место. Князья поразительно схожи наружностью; это два Красивых Молодых Человека, которых практически невозможно отличить друг от друга; оба они обладают выдающимися способностями к переодеванию и маскировке. Как их распознать? Только одним способом: по фабричной марке на левой ягодице. На обеих марках изображена спираль, напоминающая раковину улитки (улитка — священное животное Польдевии); однако между ними есть едва уловимое различие. Внутри спирали вытатуированы точки, сгруппированные по шесть, но у каждого князя — по-своему.

План Кманороигса прост. Убив Бальбастра (это, бесспорно, его рук дело), подставить князя Горманского, добиться его ареста, а самому вернуться в Польдевию и стать Правящим Князем. И последнее: князья исповедуют разные религии. Князь Кманороигс — компьютеропоклонник. Он выдающийся программист.

Глава 11 Размышления о браке

К утру, когда стало известно об убийстве, дела вовсе не наладились, а наоборот, усложнились.

Последняя фраза четвертой главы повторяется для того, чтобы облегчить нам возвращение к Гортензии после долгих странствий, когда мы переносились:

— из «Гудула-бара» в квартиру Лори и Карлотты, вслед за Автором.

— из четвертого подъезда дома 53 по улице Вольных Граждан в скрытый от посторонних глаз сарайчик позади Польдевской капеллы.

— из сарайчика в Святую Гудулу, чтобы познакомиться с инспектором Шер. Хол.

И вот мы снова в «Гудула-баре», собственности мадам Ивонн, где недавно появился новый официант, Красивый Молодой Человек. Мы остаемся в рамках места действия, указанного на плане, который продается вместе с книгой (см. рис. 2 гл. 21).

Мы в «Гудула-баре», Лори пьет вторую чашку кофе и закуривает сигарету «джек-плиз». Гортензия ест тартинку, щедро намазанную маслом: с недавних пор мадам Ивонн находит, что Гортензия худовата-бледновата. Затем вытирает губы салфеткой: это очень воспитанная молодая женщина.

— Ты права, — говорит она, — он ревнует. Другого объяснения быть не может. Что мне делать?

— Ревность поддается лечению, — отвечает Лори. — Но у меня нет времени на разговоры, и вообще я еще не проснулась.

Утром она чуть не упала с постели от звонка отца Синуля, и день начался не так, как обычно, а в обратном порядке: она вышла из дому, не успев проснуться, выпить чаю и принять душ, и теперь вот выпила кофе натощак, без чая. Все сбилось в кучу. Она посмотрела в окно, увидела часы на колокольне Святой Гудулы и ужаснулась: «Как, уже десять? Не может быть! Я опоздала!» У нее была назначена встреча в сквере с Джимом Уэддерберном, человеком пунктуальным и любившим рано вставать. К счастью, он не перевел часы на местное время, а по Гринвичу было еще только девять.

— Ну, пока, — сказала Лори, — я тебе вечером позвоню.

И она ушла.


Лори и Гортензия встретились в магазине; Лори покупала некий предмет туалета, весьма облегченный и мандаринового цвета (много воды утекло с тех пор, подумала она, вспомнив, как они впервые обменялись улыбками), а Гортензия покупала точно такой же предмет, только небесно-голубого цвета. Они улыбнулись друг другу, вместе вышли из магазина, вместе свернули за угол, вместе зашли выпить кофе, потом решили встретиться снова, потом нашли, что по очень многим вопросам их мнения полностью совпадают; Лори посоветовала Гортензии посмотреть несколько хороших фильмов, Гортензия дала Лори почитать несколько книг, а Лори, в свою очередь, тоже дала ей книги. Гортензия повела Лори на лекцию Агамбена, который рассказывал о седьмом письме Платона с такой проницательностью и такой убежденностью, что на минуту им даже показалось, будто они что-то поняли, и это доставило им огромное удовольствие; затем они заговорили на менее отвлеченные темы и выпили пива во второй штаб-квартире Лори (помимо ближней штаб-квартиры — «Гудула-бара», где она пила утренний кофе, у нее была еще главная штаб-квартира, ближе к центру города, где она пила послеобеденное пиво, — кафе «Императорская развилка»). Гортензия пригласила Лори поужинать, но ее муж испортил им вечер. Тогда Гортензию пригласили на ужин в третий подъезд дома 53. Кроме хозяек, там были еще Арманс и ее приятель Пиб, который денно и нощно трудился над усовершенствованием компьютерных игр шестого поколения; они пили смородиновку, ели кальмаров в пряном соусе с сыром и огурцами. Гортензия была на седьмом небе. Но когда она спустилась оттуда, то, что было внизу, показалось ей еще безотраднее, чем раньше. Она погляделась в зеркало своей жизни, и собственное отражение ей не понравилось.

_________
Лори ушла, а Гортензия застряла на половине тартинки. Не поймите меня буквально: я вовсе не хочу сказать, будто она шла по тартинке и вдруг встала как вкопанная, нет, она просто приостановила процесс поглощения хлеба с маслом и сидела в задумчивости с недоеденной тартинкой в руке.

Она не смогла бы толком объяснить, почему вдруг с нежностью и сожалением вспомнила благословенные времена, когда она просыпалась одна в большой квартире, которая еще принадлежала ей и только ей. Это было после ухода ее любовника Моргана (его настоящее имя было князь Горманской, вы имеете право это знать). Это было до того, как Морган, кажется, разочаровал и обманул ее; да, верно, он разочаровал и обманул ее; он был взломщиком — но его сделали таким не пренебрежение к морали и не материальные затруднения, а природная склонность, обусловленная в генетическом и культурном плане его происхождением. Он родился в далекой стране, где все не такое, как у нас, другая история, другая география, верно, верно, по эту сторону Пиренеев, нет, по ту, а может, это вообще Альпы…

(как вы понимаете, мы вступили в особое пространство романа, называемое «внутренним монологом». Мы как бы уменьшились до микроскопических размеров, сделались невещественными и неощутимыми и в таком виде проникли в левое ухо Гортензии, маленькую мочку которого так приятно покусывать во время любовных забав, и теперь мы путешествуем по ее мозговым извилинам (совершенно очаровательным, как и все у Гортензии; боюсь, от цензурных ножниц господ Правонезнайского и Квипрокво могут пострадать не только детали ее внешности, но также ее мозг и ее мысли). Мы подбираем обрывки мыслей, обуревающих ее в то время, когда она сидит в задумчивости с недоеденной тартинкой в руке, опираясь локтями на столик кафе, пока еще прохладным утром жаркого весеннего дня. Мы подбираем ее мысли и воспроизводим их в стиле «внятного внутреннего монолога», то есть не пытаемся передать несвязности, неточности и отступления от темы в размышлениях Гортензии. Конец пояснения).

Моргана, думалось ей, нельзя назвать просто взломщиком, а каким чудесным любовником он был (ее охватило сладостное тепло воспоминаний), правда, с его стороны нехорошо было красть у нее, да еще ничем не рискуя, пользуясь ее абсолютным, неограниченным доверием и непростительной наивностью, а главное нехорошо, некрасиво было красть у нее туфли правильно она сделала что не простила его и разлюбила когда узнала правду но так или иначе теперь поздно об этом жалеть, она никогда больше его не увидит никогда какое страшное слово она влипла в этот брак а как иначе это назвать именно влипла вот значит какой он брак? вот почему о нем так мало говорится а она попалась в эту ловушку какая тоска муж ревнует да еще без всяких к тому оснований что же мне теперь делать с моей жизнью пропала жизнь, подумала Гортензия и на глаза ей навернулись слезы (обратите внимание, как убывает пунктуация при внутреннем монологе) надо что-то делать надо с кем-то поговорить у нее есть только Лори но Лори утром занята и вообще от Лори можно чего-то добиться не раньше пяти часов вечера надо еще чтобы она поняла в чем дело хотя зачем морочить голову подруге к подругам не пристают со всякой ерундой типа любви брака и пропащей жизни но с другой стороны она должна выговориться она не может больше держать это в себе поворот судьбы сожаления пропащая жизнь сплошные строгости это правда он не должен был уводить у нее туфли и платья ее платья и драгоценности тоже а потом продавать о Морган ты не должен был о Морган ты меня покинул и предал и вот что теперь со мной сталось я замужем за ревнивцем!.. Ее мысли стали двигаться по кругу, от чего у нас самих, исследователей очаровательного тумана, царящего в мозгах Гортензии, начинается головокружение друг мой Читатель скажите мне если мысли Гортензии движутся по кругу значит ли это что след от них будет непременно представлять собою окружность быть может он окажется эллипсом или винтовой линией быть может быть может даже какой-нибудь более сложной кривой всякое может быть извините это у меня теперь начался внутренний монолог в то время как я нахожусь внутри очаровательного мозга Гортензии но вам вовсе незачем заглядывать в мой совсем не очаровательный…

Слезы уже текли ручьем из прекрасных серых глаз Гортензии, они падали на тартинку и в остывшее молоко.

— Ну-ну, Гортензия, — сказала мадам Ивонн, — стоит ли плакать из-за такого пустяка, вы еще увидитесь с вашим возлюбленным.

Гортензия высморкалась в бумажный носовой платок, вытерла прекрасные серые глаза, полные слез, поблагодарила мадам Ивонн и ушла. Она поняла, что ей надо сделать: поговорить с отцом Синулем.

Глава 12 Подготовка к введению в биэранализ

И вот Гортензия вышла за порог «Гудула-бара», утирая слезы, которые все текли и текли, как бывает, когда тоскуешь о невозвратном прошлом; а солнце било ей в глаза. Вначале неуверенно, затем со все возрастающей решимостью она направилась к скверу, хотя только что намеревалась пойти к Синулю. Взглянув на план (рис. 2 гл. 21), мы сразу поймем, что тут налицо противоречие: чтобы попасть к Синулю, надо воспользоваться улицей Закавычек, а для этого, выйдя из «Гудула-бара», свернуть направо, на улицу Отцов-Скоромников. Но Гортензия поступила не так!

Если бы она поступила так, мы попали бы в другой роман, совсем непохожий на тот, что вы сейчас читаете и переживаете. Потому что в романах, как и в жизни, постоянно оказываешься на распутье, и приходится, увы, делать выбор. Иногда не можешь решиться сразу, открываешь скобки и забираешься внутрь, но это весьма небезопасно. Ты знаешь, когда ты вошел в эти скобки, но не знаешь, когда выйдешь оттуда. А может случиться и так, что ты вообще забудешь вернуться: там тебя встретит дремучий лес других возможных приключений и будет манить своими тайнами. Несколько шагов вперед — и опять колеблешься: перед тобой новая дорога и новое распутье. Почему бы не открыть еще одни скобки, скобки в скобках, и так далее? А вернуться назад по этой дороге нельзя.

Мне очень хотелось бы исследовать некоторые из этих параллельных воображаемых миров, и я предложил издателю, несмотря на колоссальную нагрузку, которой бы это для меня обернулось, сотворить целый лес расходящихся и сходящихся, как тропинки, версий, с картой пространственно-временных маршрутов, подробный путеводитель для туристов по вымышленному миру. Вместо того чтобы глупейшим образом печатать одинаковую для всех книгу, нашему читателю, в старых добрых традициях X века (в сущности, это было недавно), когда книги заказывали переписчикам, вручили бы персональный экземпляр. Эта книга не стояла бы на полках. Или же умный книготорговец предлагал бы два варианта: либо покупайте обычный экземпляр, как у всех (конечно, превосходного качества, как и вся продукция данного Автора, пояснил бы он), либо заказывайте персональный, выбранный по «меню» возможных развилок сюжета. Этот экземпляр еще не был бы напечатан. Книготорговец задал бы своему компьютеру параметры той версии романа, которую выбрал клиент, и вскоре книга была бы готова. Отец Синуль заверил меня, что такое возможно уже сейчас, но большие магазины против, поскольку им надо побыстрее распродать огромные залежи компакт-дисков. (Не совсем понимаю, где тут связь, но у отца Синуля есть знакомства в мире книжной торговли, и он утверждает, что все именно так.)

Представляете, как было бы замечательно: Читатель получал бы единственный в своем роде экземпляр, непохожий ни на какой другой; кроме того, сделав выбор, он стал бы участником творческого процесса. Какие перспективы открылись бы для творчества (и для участия в нем). Книгу, которую прочел бы такой читатель, не смог бы прочесть никто другой, даже ее Автор.

Это разнообразие вариантов отвечало бы разнообразию читателей; я полагаю, что читатели разнообразны (если вы купите два экземпляра книги в разное время, они будут различными, компьютер зафиксирует время заказа, и это отразится на книге, предназначенной уже Другому Читателю), но вместе с тем читатели не были бы совершенно обособлены друг от друга, ведь в различных версиях было бы много совпадений (все они были бы написаны мной); они пересекались бы, переплетались, смешивались воедино, либо противоречили друг другу, но не терялись в бесконечной дали, как замкнутые, безнадежно чуждые миры. Конечно, объем работы для меня многократно, быть может, стократно, вырос бы, но это не имело значения: я готов был принести себя в жертву ради усовершенствования романа как жанра. Вы не поверите, но мой Издатель не пожелал слушать об этом долее тридцати семи секунд. Поэтому вы никогда не узнаете, что произошло бы, если бы Гортензия, вместо того чтобы повернуть к скверу, направилась бы прямо к отцу Синулю (впрочем, узнав это, вы не узнали бы того, что узнаете сейчас, того, что произойдет с Гортензией в этом романе, в единственном его варианте, который был написан; проблема непростая, но сейчас мне некогда ею заняться).

_________
Проходя через сквер, Гортензия увидела Лори, оживленно беседующую со своим другом и компаньоном Джимом Уэддерберном; она увидела Джима, и мы тоже увидели его, поскольку идем следом за Гортензией. Прошу отметить это обстоятельство. Не останавливаясь, она махнула им рукой, вышла на улицу аббата Миня, стараясь пройти как можно дальше от лавки Эсеба и самого Эсеба с его любознательно-сверлящим взглядом, затем свернула налево, на улицу Вольных Граждан и вошла в булочную Груашана.

Но зачем? А затем, что она так и не доела тартинку с маслом, которое из несоленого стало соленым от пролитых ею слез. И ей хотелось есть. Мадам Груашан, величественная и пышная, восседала за кассой. Она цвела красотой, напоминая одновременно эклер и ватрушку, и ожидала появления на свет очередного маленького Груашана (кажется, одиннадцатого). Она взглянула на Гортензию ласково и с беспокойством: молодая женщина показалась ей какой-то бледной и вялой. Гортензия, прежде работавшая в булочной, находилась под кулинарным покровительством мадам Груашан, которая регулярно вручала ей пакетик пирожных для улучшения аппетита. В магазине почти никого не было; один лишь продавец, новый помощник мадам Груашан, выкладывал на поднос трубочки с кремом и напевал модную песенку:

Кекс миндальный
В массиве Центральном
Бывает как мед золотистым.
Однако в Венеции
Различные специи
Придают ему цвет аметиста.
(Музыка Вольфганга Амадея Моцарта, KV 331,

часть первая, рондо; слова Автора).

Целуя мадам Груашан, Гортензия искоса взглянула на него. Это был Красивый Молодой Человек, даже очень Красивый Молодой Человек. Она подумала, что в квартале сразу появилось много Красивых Молодых Людей (не считая просто привлекательных). С тех пор как она вышла замуж, ей казалось, что Красивые Молодые Люди все куда-то исчезли, и вот они обнаружились опять. Их даже можно было увидеть по телевизору. Когда она последний раз была у Лори, Карлотта показала ей кусочек рекламного ролика, который записался перед концертом «Дью-Поун Дью-Вэл». Она снова увидела (а мы видим в ее глазах — обратите на это внимание, пожалуйста) берег моря, пляж и Красивого Молодого Человека. Собираясь войти в воду, он медленно снял джинсы и остался в узеньких плавках и во всем своем великолепии. Девушки, загоравшие на желтом рекламном песке у синего рекламного моря, приподнялись на локте, чтобы рассмотреть его, как сделала бы на их месте и сама Гортензия. Он медленно обернулся, но конец рекламы с маркой джинсов был вырезан: очевидно, Карлотта боялась упустить секунду из выступления обожаемых «Дью-Поун Дью-Вэл». Гортензия вспомнила эту рекламу, и ее охватило смятение. Ей стало холодно, ей стало жарко, она ощутила трепет в сокровенной глубине своего существа, чего не бывало уже очень давно. И снова она подумала: о Морган о Морган зачем ты оставил меня?


Отец Синуль сидел в саду у столика, заваленного телеграммами соболезнования. Он вопросительно взглянул на Гортензию.

— Я пришла на сеанс, — сказала она.

Часть третья Страсть

Глава 13 Введение в биэранализ

Когда я печатал этот заголовок, «глава 13», я чувствовал, что от моей машинки исходит некое недовольство. Тринадцатая глава — это проблема. После того как в американских отелях исчезли тринадцатые этажи, было решено убрать страницы с этим номером из газет, а позднее — из романов (не исключая и тех, что были написаны до начала борьбы с числом тринадцать). Если в современном романе появляется тринадцатая глава, это выглядит как старомодная и пассеистская причуда романиста из старой Европы. И все же я решил оставить тринадцатую главу по следующим соображениям: в моей книге важную роль играют числа, и в особенности — разница между четными числами и нечетными. Для характера персонажа, для его поступков вовсе не безразлично, в четной главе он действует или в нечетной. Убери я тринадцатую главу — и за двенадцатой сразу последует четырнадцатая. Таким образом, глава 14 по сути превратится в нечетную главу, поскольку глава 12, как вы понимаете, четная. Но само по себе число 14 от этого не превратится в нечетное; оно так и останется четным. Возникает пренеприятнейшее несоответствие, вроде того, что описывает Ле Лионнэ в своем «Словаре замечательных чисел»: следует ли считать 13-бис четным числом, или же нечетным? Убрать тринадцатую главу означало бы поставить под сомнение принцип чета и нечета, и эта неопределенность оказала бы на героев безусловно отрицательное воздействие. Я не могу нанести такой удар отцу Синулю, который играет главную роль в этой главе, тем более после того, как у него подло убили его любимого Бальбастра.

Ну хорошо, скажете вы, а что если роман переведут в Америке? Вопрос, конечно, непростой: на случай, если в Америке кто-нибудь решит перевести мою книгу (в Англии проблема пока не достигла такой остроты), и глава 13 так или иначе будет выброшена, мне, возможно, следовало бы сделать эту главу максимально облегченной, переходной, чтобы вместе с ней не выбросили какой-нибудь важный поворот сюжета. Но я не могу это сделать. Не могу убрать из этой главы то, в чем заключается ее особая притягательность: рассказ о биэранализе, изобретении отца Синуля, с которым я не успел вас ознакомить в главе 12, потому что Гортензия завернула в булочную.

Итак, пришлось оставить в неприкосновенности главу 13. Вот эта глава.

Что такое «биэранализ?» Рассмотрим этимологию этого слова. Оно состоит из двух частей. «Биэр» — английское слово, означающее пиво. Анализ — это анализ.

Биэранализ — новейший и самый совершенный тип анализа. Вначале был патанализ Альфреда Жарри; затем появился психоанализ в его мночисленных старых и современных разновидностях, как, например, эгоанализ Хулио Харерама. И наконец, Синуль изобрел биэранализ.

Это происходит следующим образом: пациент или пациентка входит в кабинет отца Синуля. В кабинете стоит письменный стол, перед столом — кресло, на столе — лампа и какие-то бумаги. А еще в кабинете стоит кушетка. Пока все вполне традиционно. Но заметьте: во всех классических разновидностях анализа пациент ложится на кушетку и начинает говорить. В то время как аналитик сидит за столом и просматривает почту. А отец Синуль внес в этот процесс кардинальные изменения, с которыми отныне нельзя будет не считаться.

На кушетку ложился он сам, с кружкой пива. Анализируемый (ая) садился за стол и говорил.

Для чего было нужно пиво? Для того чтобы воссоздать атмосферу английского паба, располагающую к откровенности. Представим себе типичную английскую семью за обедом. Папа читает «Таймс», за которой его не видно. Мама нервно ходит из столовой на кухню и обратно, проверяя готовность «кастрюльки» (французский рецепт). Дети сидят не шелохнувшись. Мертвая тишина. Хочешь поговорить — иди в паб. Это и навело отца Синуля на мысль о пиве.

Почти сразу же он засыпал и начинал храпеть. В этом была вся суть его метода: если пациент замолкал, отец Синуль просыпался от внезапно наступившей тишины, и сеанс заканчивался неудачей. Поэтому пациент должен был, вынужден был говорить, говорить, под ежеминутной угрозой возможного, затем вероятного, затем неизбежного пробуждения отца Синуля. И снова возникает сравнение с пабом: вспомните, какое лихорадочное возбуждение охватывает посетителей перед закрытием, когда звенит колокольчик, возвещающий о наступлении closing time. У отца Синуля тоже имелось нечто подобное: если пациент говорил без умолку (то есть сеанс прошел успешно), он прерывал сеанс с помощью особого приема. Чем дольше лились слова, тем глубже погружался он в сон. И тогда кружка выпадала из его руки, запястье поворачивалось, и польдевские наручные часы-будильник говорили: I love you (по-польдевски). Отец Синуль просыпался, сеанс был окончен.

Для полноты картины упомянем еще одно коренное преобразование, внесенное отцом Синулем: сеансы биэранализа проводились совершенно бесплатно. Более того, если сеанс приходился на соответствующее время, отец Синуль угощал пациента обедом.

_________
Гортензия села за стол и выложила все, что у нее было на душе. Но она не осталась обедать, ей нужно было возвращаться домой и готовить обед мужу. Отец Синуль порекомендовал ей меню, вполне соответствующее тому, что он услышал во время сеанса. Конечно, на сеансах он спал, но при этом прекрасно слышал, что ему говорили; все сказанное сразу же вторгалось в его сны и, помимо его сознания, становилось источником необычайно верных диагнозов и рекомендаций.

Когда она удалилась, отец Синуль решил пойти поработать.


Зная, что отец Синуль выполняет обязанности органиста в церкви Святой Гудулы, мы уже предвкушаем бесплатный органный концерт и представляем себе его программу: немножко Баха, немножко Пахельбеля, может быть, еще Букстехуде, и под конец — какой-нибудь пышный хорал Преториуса. Глубокое заблуждение! Как часто бывает у людей в зените жизни, отца Синуля обуяла неодолимая страсть: он полюбил компьютер.

На это была причина: во время приступов подагры (все более частых) дотронуться до органнойклавиатуры стало почти невозможно, он кричал от боли. А вообще, честно говоря, с годами он устал без конца стучать по инструменту, словно глухой для глухих. Он хотел играть лишь тогда, когда у него появится желание (это порой случалось), но главное, ему надоел орган Святой Гудулы; он хотел опробовать новые инструменты, выехать куда-нибудь на гастроли: органы, вина и сыры долины Луары; или, скажем, органы и пабы графства Кент. На свете было столько занятий, куда более интересных, чем работа: читать самые последние книги по научной фантастике, спорить о «нашем чудесном обществе» со старыми друзьями, в частности, с Автором, усовершенствовать биэранализ, выслушивая волнующие признания красивой молодой женщины, пререкаться с дочерьми, орать на жену и на сына, и т. д.

И вот его осенила гениальная, потрясающая идея: в тот день он нарезал картошку, предварительно почищенную Жюли, для своей фирменной запеканки по-деревенски, — чтобы проверить, чем она отличается от запеканки Лори, — угодил ножом себе по пальцу и залил кровью весь стол. Жюли повела его к врачу, а он всю дорогу думал о своей замечательной, грандиозной идее: если он не хочет играть на своем органе сам, значит, некий Икс должен играть вместо него. Однако этот Икс не может быть помощником, нанятым за деньги, потому что:

— если он будет платить Иксу, у него не останется денег на пиво, на книжки по фантастике, на компакт-диски, не говоря уж об антрекотах для пропитания обожаемых малюток (рыжей и блондинки);

— если он не будет платить Иксу, какой Икс согласится играть вместо него?

Из этого следует, что Иксом должен стать некто, не принадлежащий к роду Гомо сапиенс. Подумаем о магнитофонной кассете. Хорошо. Предположим, это будет кассета, записанная неким Игреком. И получается, что Игрек опять-таки не может принадлежать к роду Гомо сапиенс, поскольку он, в сущности, — вариант Икса. Конечно, можно использовать диск Шапюи или Изуара, хоть они и ужасно дорогие. Но ведь любой сколько-нибудь музыкальный человек, услышав запись, сразу все поймет, а это чревато увольнением. Стало быть, необходимо, чтобы:

Икс = Игрек = Синуль.
Пустой разговор, скажете вы, всё вернулось к исходной точке: если для того, чтобы не играть на органе, Синуль должен будет записывать на магнитофон свою собственную игру на органе, что он этим выиграет?

Тут-то и проявляется вся гениальность идеи Синуля. Вместо него будет играть компьютер. Компьютер научится играть в неподражаемой синулевской манере, а сам он в это время будет отдыхать.

Предстояло решить двойную задачу.

Во-первых, надо было раздобыть такое устройство, которое запустит в компьютере нужную программу, пока он, сидя за клавиатурой, будет читать научно-фантастический роман. Это не представляло особой сложности, подобные устройства уже появились на рынке. Еще лучше было бы (но тут все упиралось в деньги, а денежный вопрос нельзя было решить, не решив вторую, более трудную часть задачи) посадить за клавиатуру робота с дистанционным управлением, который будет играть (то есть включать компьютер) за него, тогда ему не надо будет даже подниматься наверх.

Во-вторых, надо было обеспечить музыку. Для этого ему требовалось:

а) достать компьютер

б) освоить его настолько, чтобы можно было создать запас музыкальных номеров, необходимый для свободной жизни.

С помощью друзей из Центра сравнительного патанализа, которые работали поблизости, на Староархивной улице, в Особняке польдевских послов (памятнике архитектуры XVII века), он получил в пользование машину, работающую с нужной скоростью. Сначала он поставил ее прямо в спальне. Но мадам Синуль, в первое время проявлявшая чудеса терпения, однажды сказала: «Или она, или я. Или твоя любовница покинет наше семейное гнездышко, или я уйду к маме».

Вот почему отец Синуль, собравшись поработать, должен был преодолевать расстояние в сорок девять метров, отделявшее его от помещения, где стоял его компьютер.

Глава 14 Рождение транснациональной компании

В сквере Отцов-Скоромников со стороны Святой Гудулы стоят три скамейки. Каждую осеняют ветви дерева. Ту, что ближе к улице Отцов-Скоромников, — ветви каштана, ту, что посредине, — ветви липы, ту, что напротив Польдевской капеллы, — ветви иудина дерева. Время близилось к полудню; визгливые детские орды исчезли в соседних домах, чтобы подкрепиться (гамбургерами и прочим), перед тем, как возобновить штурм песочницы и ушей окружающих. Остался только один четырехлетний мальчик, который наполнил ведерко землей, смочил ее в фонтане и торжественно выложил в виде кучи у ног Лори, сидевшей на средней скамейке, под благоухающей липой.

Солнце поднималось все выше, но как-то нерешительно, словно внезапно наступившая тишина сбила его с толку. Оно не хотело уходить слишком далеко от Лори, которая прикрыла глаза и казалась умиротворенной и довольной в омывавшем ее потоке света и тепла.

На этой скамейке, занимавшей центральное положение в сквере, а следовательно, и во всем квартале, несколько лет назад инспектор Блоньяр, переодетый клошаром, в замасленном берете, старом халате и резиновых сапогах провел долгие часы, выслеживая дерзкого преступника, которого прозвали Грозой Москательщиков. Со скамейки были видны все окна дома 53 по улице Вольных Граждан, а также окна домов по улице Отцов-Скоромников, по крайней мере, до «Гудула-бара». Когда облака, выплыв из-за плеча Святой Гудулы, оказывались над сквером, они застывали на месте, так не хотелось им покидать этот тихий, уютный уголок; но ветер подгонял их, и они против воли уносились в Лотарингию, проливаясь дождем и проклиная свою кочевую жизнь. Но сейчас небо было голубым, чистым, прозрачным. Сквозь полуприкрытые веки, слегка отягощенные сиянием весеннего солнца, Лори видела, как наверху, в большой комнате, ее дочь Карлотта выделывает сальто-мортале, избывая таким образом небольшую часть переполнявшей ее животной энергии.

Послышался какой-то шум: это за мальчиком с красным ведерком пришел его старший брат. Уходя, он крикнул Лори: «Мадемуазель, мадемуазель, возьмите меня в женихи, я холостой».

И сквер опустел.


Войдя в «Гудула-бар», Лори увидела на экране телевизора молодого человека, шагавшего по песчаному пляжу. Он подошел к синему-синему морю, снял джинсы и остался в очень узеньких плавках. Как и в предыдущий раз, загоравшие на пляже девушки приподнялись, чтобы посмотреть на него, ибо это был Красивый Молодой Человек. А он не удостоил их взглядом, он повернулся и посмотрел на собаку, бегущую к нему издалека. Джинсы молодой человек держал в руке, и, когда камера надвинулась на него, чтобы показать марку джинсов, Лори показалось, что она видит у него на ягодице татуировку, выглядывающую из-под трусов; но картинка вдруг исчезла, потому что мадам Ивонн переключила канал.

Официант улыбнулся ей. Она заказала кофе и стакан воды.


Лори выглядела задумчивой, и не столько от того, что она не выспалась и разомлела на солнышке в сквере, сколько от разговора с ее другом и компаньоном Джимом Уэддерберном. Слово «компаньон» наводит на мысль о деловой инициативе. И мы не ошиблись. Речь идет о процветающем деле, которым владеют на паях Лори и Джим Уэддерберн. И процветание дела достигло таких масштабов, что это уже создавало проблемы, вызывавшие беспокойство у Лори. Сейчас мы кратко объясним, в чем суть.

_________
Джим Уэддерберн был англичанином по матери (он взял ее фамилию) и польдевцем по отцу, которого, по его уверению, он не помнил. Он жил в Лондоне, в полуподвале «мьюз», расположенной в дальнем конце Королевского Предместья Кенсингтон и Челси. Там он писал романы, а кормился, продавая польдевские ценные бумаги, завещанные отцом и позволявшие ему вести скромную, но сносную жизнь. Я сказал, что он писал романы: английские романы. Не романы на английском языке, а именно английские романы: бывают английские романы, написанные на другом языке, и бывают совершенно не-английские романы, написанные по-английски. Джим Уэддерберн писал по-английски английские романы. (Как распознать английский роман? По особому, не поддающемуся определению истинно английскому аромату, который никогда не обманет.) Самый первый назывался «Finite corpse»[10]. Пять его романов преспокойно канули в забвение, а шестой, к величайшему изумлению автора и издателя, стал бестселлером. Следует признать, что этот роман несколько отличался от остальных пяти, быть может, он был менее английским. Назывался он «Lady Bovaryʼs Lover».

Джим Уэддерберн уже видел себя на пороге благополучия, которое позволило бы ему долгие годы заниматься сочинением преспокойно забытых романов и не заботиться о завтрашнем дне. А главное, он приближался к осуществлению мечты своей жизни: объехать весь свет и посетить все на свете книжные магазины. Книжные магазины были его единственной, ненасытной страстью. Но тут разразилась катастрофа. Представьте себе, в Техасе жила одна дама по фамилии Бовари, вдова скромного нефтяника, который оставил ей скромные средства; слишком скромные, с ее точки зрения. Как только «Любовник леди Бовари» перестал фигурировать в списке американских бестселлеров (он продержался в нем тридцать семь недель), к издателю Джима Уэддерберна пожаловали господа Смоллбоун и Петтигрю, адвокаты из Бостона. Они прилетели на «Конкорде». Они сообщили издателю, что от имени своей клиентки миссис Бовари, Париж, Техас, собираются взыскать с него 1 миллион 178 тысяч долларов за «вторжение в частную жизнь».

Издатель Джима Уэддерберна вежливо улыбнулся.

— Джентльмены, — сказал он с изысканной любезностью, — роман мистера Уэддерберна — своего рода литературная мистификация, под которой вполне бы могла стоять подпись Ди. Эйч Флоуберт. Леди Бовари, — сказал он, — персонаж вымышленный, и ее сходство с какой бы то ни было реальной Бовари в прошлом, настоящем или, возможно, будущем времени абсолютно исключается.

— This we know very well (Это мы и сами знаем), — ответили господа Смоллбоун и Петтигрю, получившие образование в Гарварде. — We dont think you get the point (Как нам кажется, вы не совсем поняли, в чем дело).

Разумеется, миссис Бовари из Парижа, Техас, готова была признать (их устами), что леди Бовари (героиня романа) не имела с ней ничего общего. Но именно в этом и заключалась ее претензия: две Бовари были так непохожи, что это могло нанести серьезный ущерб клиентке, которая оказалась в незавидном положении (вызывающем бессонницу). Ей приходится объяснять подругам и знакомым по Клубу вдов в Париже, Техас, что она не является точной копией героини романа, рекомендованного журналом «Ковбойское обозрение» и продержавшегося тридцать семь недель в списке бестселлеров.

Тут издатель взял истинно британский ледяной тон. Он отказался от переговоров, выступил в качестве ответчика в окружном суде штата Массачусетс и —

проиграл процесс.

Потому что американское законодательство и правоведение недвусмысленно говорят: всякая вымышленная история есть чья-то биография. Это первая аксиома. Вторая состоит в том, что всякая биография есть «вторжение в частную жизнь». Как объяснил в своем решении судья Никсон, если в вымышленной истории имеются несовпадения с явными или скрытыми фактами биографии истицы, это наносит тяжелый урон ее частной жизни: показывая ее не такой, какая она на самом деле, книга вызывает у друзей и знакомых сомнения в ее прямоте, чистосердечии, и правильности жизненного пути. То, что автор поступил так совершенно неумышленно, является отягчающим обстоятельством: незнание реальной жизни персонажей не освобождает от ответственности. Надо было навести справки.

Издатель тут же вчинил иск Джиму Уэддерберну и разорил его.

Теперь Джиму надо было зарабатывать на жизнь. Но как? Однажды, когда он уныло тратил последние фунты стерлингов в парижских книжных магазинах, он познакомился с Лори.

Они только что купили одну и ту же книгу, альбом фотографий Жана-Ива Куссо. Лори положила свой альбом в пластиковую сумочку, которую привезла с острова Ре, Джим Уэддерберн положил свой в сумочку, которую ему дали в книжном магазине на острове Мэн. Каждый посмотрел на сумку другого. Лори подумала, что хорошо было бы иметь дома пластиковую сумку с острова Мэн, где говорят на особом диалекте и живет особая, нигде больше не встречающаяся порода кошек. А Джим Уэддерберн подумал: «Ах, если бы у меня была пластиковая сумка из книжного магазина на острове Ре, где португальские иммигранты добывают соль и поют такие чудесные фадо». И тут у них возникла потрясающая идея: они обменялись сумками и пошли к Лори, чтобы отпраздновать удачную сделку бутылочкой сен-жозефа и устрицами. Так родилось их малое предприятие: они ездили по свету, посещали все книжные магазины и привозили оттуда пластиковые сумки, которые затем продавали за баснословную цену либо отдавали заказчикам. Это давало им возможность:

заработать на жизнь;

путешествовать;

проводить массу времени в книжных магазинах.

Джим Уэддерберн вышел победителем из схватки с судьбой.

Но Лори находила, что успех предприятия превзошел все ее ожидания. Их завалили заказами. Зачем заниматься продажей и обменом пластиковых сумок из книжных магазинов, если у тебя не остается времени ходить по книжным магазинам? Малое предприятие постепенно превратилось в транснациональную компанию. Пришла пора нанимать посредников и оставить себе только самые трудные случаи, добывание самых редких экземпляров.

Глава 15 Удар молнии в пригородном поезде

В шесть вечера Гортензия навестила Лори в ее главной штаб-квартире — кафе «Императорская развилка». Они заказали пиво «гиннес» и с наслаждением погрузились в темную и не слишком прохладную пену этого божественного напитка. Между первой и второй кружкой Лори дала Гортензии несколько советов, которые мы здесь приведем в сжатом виде: время не ждет, с начала романа не прошло и суток, а мы уже в пятнадцатой главе; сейчас не время подробно и тщательно выписывать диалоги. Наиболее важных советов было три, один относился к внутреннему миру, два — к поведению в мире внешнем. А именно:

I. Делай все, что захочешь.

II. Возобнови философские штудии и начни ходить в библиотеку.

III. Завтра, в воскресенье (дело было в субботу, вы могли бы об этом и сами догадаться), поезжай в гости к тете Аспазии, которая живет за городом, в Сент-Брюнильд-на-Опушке.

Что можно сказать о тете Аспазии? Она:

а) существует в действительности,

б) оглохла и не подходит к телефону.

Зачем к ней ехать? Затем, что это может оказаться полезным.


Вот так и получилось, что назавтра, в воскресенье, в середине дня Гортензия сидела в пригородном поезде, уносившем ее к тете Аспазии, в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Но ей не суждено было попасть туда (знаю, о чем вы подумали, но вы ошибаетесь: Гортензию похитят не в этой главе, время еще не настало).

Когда накануне вечером, за десертом, она объявила: «Друг мой, завтра я еду к тете Аспазии», — муж ничего не сказал, но поднял брови, и на лице у него мелькнуло подозрение, как у Мотелло, когда тот подходит к миске и догадывается, что под лежащей сверху макрелью спрятаны овощи.


Поезд на Сент-Брюнильд-на-Опушке был сочетанием двухэтажной электрички и скоростного суперэкспресса. Гортензия заняла место в самом начале первого вагона, на втором этаже, откуда лучше виден пейзаж, открыла пластиковую сумку из барселонского книжного магазина (подарок Лори), достала третий том гегелевской «Науки логики» и «Стансы» Джорджо Агамбена (в оригинале, по-этрусски) и приготовилась отлично провести время.

Поезд выехал из Города между двумя рядами обшарпанных многоэтажек и двинулся через пригороды между двумя рядами многоэтажек, таких же обшарпанных, но пониже. За окном тянулись заброшенные заводы, мелькнула вывеска «Винтовые зацепления Дюрана», домики из грязного кирпича, сады и огороды, заваленные шлаком. Переехали реку, где на полуострове, под зловонными потоками нечистот, безмятежно росла спаржа. В вагоне сильно запахло жженой резиной. Пейзаж, одним словом.

Поезд остановился в Бекон-ла-Муйер. В купе вошел господин в черном и сел с другой стороны, ближе к коридору. Он достал из кармана книжечку в зеленой обложке издательства «Лоуб Классикал Лайбрэри». Книга была двуязычным изданием Секста Эмпирика, а господин — инспектором Арапедом. Арапед следил за Гортензией. А она ничего не замечала.

Через минуту в купе вошел молодой человек. Он сел напротив Гортензии.

Как известно, купе в скоростных пригородных электричках довольно узкие. Вы сели на диванчик и поставили ноги на пол, и если кто-нибудь сядет напротив и тоже поставит ноги на пол (то есть если он не безногий и не разлегся на диванчике вопреки правилам хорошего тона), то вам с ним будет очень трудно не прикасаться друг к другу ступнями, коленями и ляжками. Гортензия убедилась в этом очень быстро. Она не подняла глаза от книги, когда молодой человек вошел и уселся напротив: она увлеченно читала у Джорджо Агамбена описание «демона меланхолии», «полуденного демона», который дает вам увидеть в небе черное солнце и соблазняет вас дурманом отчаяния. Однако, почувствовав, что колени ее во что-то уперлись, она подняла глаза, и

__________
она подняла глаза, и

прямо в глаза ей ударила молния.

В одном фильме Питера Гринуэя, который вы, конечно, видели, беседует компания англичан, и каждый рассказывает, как в него угодила молния, и как он выжил. Если бы Гринуэй был знаком с Гортензией, он, несомненно, включил бы ее в свою коллекцию. В ту минуту ей показалось, что она не выживет: сердце у нее бешено забилось, потом замерло, потом снова бешено забилось, мозг сделался жидким, как бараньи мозги под масляно-лимонным соусом, она ощутила жар и холод в таких местах, о которых я не должен упоминать, она встрепенулась, пошатнулась, задрожала. Это был удар молнии.

Более или менее уверившись в том, что она уцелела в неистовой буре чувств, она взглянула в окно, чтобы увидеть причину такого смятения; в окне отражался Красивый Молодой Человек, со странно знакомыми и в то же время какими-то неопределенными чертами лица. Магнит его глаз слегка отклонился, увлекая за собой взгляд Гортензии.

Все это происходило в полнейшей тишине. Слышно было только, как стучат колеса на стрелках. Поезд останавливался на станциях, опять трогался, одни пригородные домики сменялись другими, а колени Гортензии все теснее прижимались к коленям молодого человека, ее взгляды все теснее переплетались с его взглядами.

Поезд остановился в Сент-Брюнильд-на-Опушке. Поезд терпеливо ждал, пока Гортензия соберет волю в кулак, а книги — в пластиковую сумку, и сойдет на платформу, чтобы навестить тетю Аспазию. Гортензия не шелохнулась. Вздохнув, поезд тронул с места. Платформа станции проплыла у нас перед глазами:

Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке Сент-Брюнильд-на-Опушке, говорили панно на столбиках, они проносились все быстрее, и все труднее было их прочесть, а поезд, вздыхая, увеличивал скорость, чтобы уложиться в расписание.

— Вы пропустили станцию, мадемуазель, — вежливо заметил молодой человек.

Не веря своим ушам, Гортензия взглянула на него. Этот голос. Этот голос. Не может быть. Это был… Это был Морган (то есть, как мы знаем, князь Горманской). А он, словно догадавшись, что она сейчас произнесет его имя, приложил к губам указательный палец левой руки (вертикально), призывая к молчанию (надо сказать, у польдевцев этот жест имеет совсем другое значение, и Гортензия прекрасно знала об этом. Она покраснела).

— Может быть, имеет смысл сойти на следующей станции. Через тридцать семь минут будет поезд в обратную сторону.

Следующая станция была Сент-Габриэль-во-Ржи. Как и Сент-Брюнильд-на-Опушке, она примыкала к лесу, только с другой его стороны. Сойдя на платформу, Гортензия почувствовала слабость и головокружение, и Морган (то есть князь) предложил ей ненадолго зайти в кафе возле станции, чтобы восстановить силы. Арапеда в пределах видимости не было.

Они зашли в кафе возле станции и молча выпили по бокалу лимонада. Затем Морган предложил прогуляться в Сент-Брюнильд через лес, не спеша: от свежего воздуха ей станет лучше. Гортензия согласилась.

Лес был зеленый, густой и темный. Среди кустов вилась тропинка, уводившая в сторону Сент-Брюнильд. На краю леса была дощечка с надписью:

Вы входите в лес. Будьте осторожны!

За одним деревом может скрываться другое!

Они вошли в лес. Они молчали. Они держались за руки. Кругом росли цветочки — красные, белые, желтые, голубые. Гортензия нарвала цветов и воткнула себе в волосы, но они не хотели держаться. Ее сердце, чувства, мозг уже не были так возбуждены; они постепенно привыкали к новому повороту событий, невероятному, невозможному, и все же реальному.

Они вышли из леса. Они все еще молчали. Оказавшись в Сент-Брюнильд-на-Опушке, они не пошли к домику тети Аспазии. Они сели в поезд в сторону Города. И сошли в Бекон-ле-Муйер. У самой железной дороги стояло массивное здание почти без окон. На вывеске было написано: «Флобер-отель». Они вошли внутрь. Хозяйка, кривая на один глаз и косая на другой, дала им ключ от номера 37 и полотенце. Они поднялись на четвертый этаж. В комнате было только одно окно с грязными занавесками, выходившее на железную дорогу. Внизу в обе стороны проносились поезда.

— Раздевайся, — сказал Морган.

— Сначала ты, — сказала Гортензия.

Вот так, воскресным вечером, во «Флобер-отеле», в отвратительной, и одновременно райски прекрасной комнате Гортензия свершила Прелюбодеяние (иначе не скажешь; хотя по моей просьбе социологи провели обследование, и только шесть процентов опрошенных сказали, что им известно значение этого слова).


На ужин Гортензия подала зеленый горошек. Муж сказал ей «спокойной ночи» и ушел в редакцию. Гортензия пошла в свою комнату. Шесть плюшевых коала дожидались ее, чинно сидя в ряд на пианино. Они гадко посмотрели на нее — все, кроме одного, самого мягкого, самого плюшевого, самого любимого. Она взяла его в постель, прижала к груди и заснула.

Во сне она видела Горманского, Моргана, своего любовника. Снова, как несколько часов назад, во «Флобер-отеле», она склонялась над ним и целовала улитку на левой ягодице — фабричную марку князей Польдевских.

Но точки, которые усеивали улитку, были не на месте!

Глава 16 Допрос на колокольне

Вслед за воскресеньем, которое мы посвятили исключительно любовным безумствам Гортензии, нашей героини, и Горманского-Моргана, настало утро понедельника, и нам надо вернуться к расследованию, — пока не особенно успешному, — дела об убийстве Бальбастра.

В понедельник утром у Арапеда прескверное настроение. Увлекшись чтением парадокса об ученике в книге Люсьена де Самиздата, он упустил Гортензию в Сент-Габриэле-во-Ржи и доехал до самого Сент-Кюкюфа. Арапеда можно понять, парадокс и правда замечательный: у знаменитого адвоката есть ученик, которому он преподает искусство выступления в суде. «Когда мне вам заплатить, учитель?» — спрашивает ученик. «Когда выиграешь первый процесс». Через некоторое время ученик заявляет, что готов приступить к адвокатской работе, и ставит учителя в известность о том, что ни в коем случае не собирается ему платить. «Не понимаю, — говорит учитель, — ты ведь должен заплатить мне, когда выиграешь первый процесс. Значит, по-твоему, ты не сможешь выиграть никогда?» «Смогу, — отвечает ученик, — но вам я не заплачу». Разъяренный учитель подает в суд. Но вот парадокс: если дело выиграет учитель, ученик по закону должен заплатить, а по уговору не должен, поскольку проиграл. Если выиграет ученик, по закону он платить не должен, но по уговору должен, поскольку это его первый выигранный процесс. В каждом случае возникает противоречие, и это доставляло Арапеду такое наслаждение, что он начисто забыл о слежке.

А Блоньяр в это утро был доволен жизнью. Накануне мадам Блоньяр впервые после зимы приготовила тушеное мясо. Она воспользовалась рецептом знаменитого Пьера Лартига, написанным в виде секстины: стихотворения из шести строф с «посылкой». Получилось нечто божественное, и Блоньяр начинал трудовую неделю в превосходном расположении духа.


В понедельник утром Блоньяр и Арапед допрашивали звонарей Кретена Гийома и Молине Жана. Допрос происходил на их рабочем месте: звонари не могли явиться в кабинет Блоньяра на набережной Нивелиров, поскольку должны были отзванивать каждый час и каждые полчаса. Они занимали вдвоем квартиру звонарей Святой Гудулы, помещавшуюся на колокольне, этажом ниже колоколов. Туда можно было попасть, взобравшись по винтовой лестнице в семьдесят три ступеньки.

Перед тем как лезть наверх, Блоньяр купил в булочной Груашана восемь рогаликов с маслом, чтобы все участники допроса могли перекусить прямо на месте.

Мадам Груашан сидела за кассой, стараясь не обращать внимания на томные взгляды своего нового помощника, Красивого Молодого Человека, который настойчиво ухаживал за ней. Он ей нравился, она находила его привлекательным (он даже похож, думала она, на ее любимого певца, который прежде был любимым певцом ее мамы, — Жана Саблона), но она оставалась непреклонна, проявляя то мягкое, но упорное сопротивление слоеной булочки, то холодную непроницаемость шоколадной глазури. Юноша утверждал, что его зовут Стефан. Когда Блоньяр зашел в булочную, он как раз напевал продолжение песни про «кекс миндальный», текст которой приводится в главе 12.

Когда в Сан-Марино
Пекут булки с тмином,
Они выходят румяными,
Однако в Сорренто
С добавкой абсента
Их выпекают багряными.
Когда в Пиньероле
Пекут профитроли,
Они бывают вишневыми,
А на Бермудах
От медной посуды
Становятся темно-лиловыми.
Торт с ананасом
В море Саргассовом
Бывает бледным как плесень.
Однако в Моравии
От примеси гравия
Становится цвета агрессии.
Коржик с корицей
Бывает в Ибице
Розовым, как лососина.
Однако в Претории
От окиси тория
Становится он темно-синим.
Пряник с анисом
Возле Кадиса
Бывает цвета шпинатного.
Однако в Карпатах
С добавкою мяты
Выходит цвета невнятного.
После шестой строфы певец делает паузу, чтобы взять дыхание. Мы выдерживаем эту паузу.

Выходя, Блоньяр услышал, как Стефан запел совсем другую песню. Теперь он обращался прямо к мадам Груашан, которая выглядела одновременно возмущенной и польщенной, слушая первый куплет этой песни:

Песня Стефана, помощника в булочной
Мое бедное сердечко
Как прозрачный леденец
От любви несчастной тает:
Ах, пришел ему конец!
Припев:
На, сгрызи мое сердечко
как прозрачный леденец!
_________
Колокольня в сечении имела вид прямоугольника. Ее длина составляла приблизительно двенадцать метров шестнадцать сантиметров, а ширина — приблизительно шесть метров семнадцать сантиметров. Звонари жили в однокомнатной квартире с оборудованной в углу кухонькой и небольшой, но удобной, почти квадратной ванной: приблизительно шесть метров восемь сантиметров на шесть метров семнадцать сантиметров. На верхний этаж, к колоколам, вела стремянка. Мебели в комнате было очень мало, только самое необходимое.

Кретен Гийом и Молине Жан сейчас сидели в разных концах этой комнаты. Они были похожи, как две однояйцевые капли воды, и каждый был Красивым Молодым Человеком. Допрос напоминал парную игру в пинг-понг, где пару составляли не союзники, а противники: по одну сторону сетки — Молине Жан и Арапед, по другую — Блоньяр и Кретен Гийом.

Когда оба инспектора вошли, звонари смотрели по телевизору интервью группы «Дью-Поун Дью-Вэл»; отвечая на вопрос журналиста, Том Батлер объяснил, в чем причина громадного успеха его группы в Польдевии: его бабушка была польдевского происхождения. «И это была святая женщина», — добавил он, тряхнув красивой головой.


Протокол допроса

(цитируется по тетради Арапеда)

Место рождения: Мон-Атис (у Молине Жана) и Мон-Барей (у Кретен Гийома).

Национальность: Бургунды (в доказательство предъявлен паспорт; кажется, подлинный).

Дата рождения: одна и та же.

Блоньяр: Вы близнецы?

Арапед: Вы близнецы?

Малине Жан и Кретен Гийом: (в один голос): Да.

Блоньяр: Но у вас разные фамилии.

Малине Жан: И отцы тоже разные.

Кретен Гийом: И матери.

Арапед: И тем не менее вы — близнецы?

Молине Жан: Да.

Кретен Гийом: Да.

Блоньяр: Как же вы объясняете этот факт?

Молине Жан и Кретен Гийом: (в один голос): Никак не объясняем. Это одна из загадок жизни.


Арапед: (Кретену Гийому): 3 + 7?

Ответ: 4

Арапед: (ему же): 7 + 3?

Ответ: 1

Арапед: (Молине Жану): 9 + 14?

Ответ: 5

Арапед (обоим): 18 + 19?

Оба: 1

Арапед: (обоим): 19 + 18?

Ответ: 10


Блоньяр: (обоим): Можете ли вы сейчас воспроизвести тридцать три полночных удара, которые пробили в ночь с пятницы на субботу?

Оба: До ре ми фа соль ля ля до соль ре фа ми ми ля фа до ре соль соль ми ре ля до фа фа соль до ми ля ре ре ля ля.

— Знали ли вы убитого?

— Да, это был симпатяга, всегда в хорошем настроении, всегда, бывало, лизнет руку, когда они с хозяином придут играть на органе.

Алиби:

Молине Жан: лежал в постели.

Кретен Гийом: лежал в постели.

Свидетели:

У Молине Жана: Кретен Гийом.

У Кретена Гийома: Молине Жан.

Глава 17 Вредные букашки в программах

Спускаясь по винтовой лестнице, Блоньяр сказал Арапеду:

— Ты заметил кое-что странное?

— Нет, а что?

— Я не видел летучих мышей. А ты видел летучих мышей?

— Нет, летучих мышей я не видел.

— А ведь на колокольне всегда должны быть летучие мыши. Тем более на такой жуткой колокольне, как эта (жуткой из-за тридцати трех ударов в полночь, которые прозвучали перед убийством Бальбастра).


Немного погодя Блоньяр сказал:

— Ну, что скажешь?

— Они такие же бургунды, как я.

— Но это не единственное, в чем они солгали.

— Да, я заметил, что в мелодии, которую играли у них колокола, нет ни одного си. А в Польдевии си — это нота правды. Они считают и производят арифметические действия так, как принято у польдевцев. Поэтому я думаю, что они — польдевцы и лгут нам.

— И я того же мнения, — сказал Блоньяр. — Но что они пытаются скрыть от нас?


Затем Блоньяр зашел в лавку к мадам Эсеб, где в это время Джим Уэддерберн покупал йогурты. А Эсеб лежал в постели с… (фу, как не стыдно! Какое у вас грязное воображение! Вы что, сидели за одной партой с господами Правонезнайским и Квипрокво?)… с полевым биноклем. Ревматизм приковал его к постели, и мадам Эсеб поставила у изголовья зеркало, чтобы он мог в бинокль разглядывать на улице туристок. Кажущаяся близость изумительных форм, которые дефилировали у него перед глазами, необычайно воодушевляла его (именно тогда он принял решение больше не вставать с постели). Мадам Эсеб была встревожена. Она рассказала о том, как обнаружила мертвое тело. Ее толстый, глупый рыжий кот подволакивал уже не одну, а сразу две лапы: он не пожелал признать превосходство Мотелло, и Мотелло дал ему повторный урок. Блоньяр не стал задавать мадам Эсеб нескромных вопросов: он лишь помолчал минуту (очень долгую минуту: она продлилась ровно шестьдесят три секунды), глядя на нее рассеянным взглядом. Под конец она не выдержала:

— Это не Александр Владимирович, старший инспектор, клянусь вам, это не он!

— А кто сказал, мадам, что это был Александр Владимирович? — очень мягко спросил Блоньяр.

Она ничего не знает, подумал он и откланялся.


Настало время вернуться в кабинет и заглянуть в компьютер. Цель была проста: Блоньяру требовался полный список тех, кто когда-либо, недавно или много лет назад (но после окончания Второй мировой войны) нападал на собак; там фигурировали все известные собаконенавистники, с описанием преступного почерка каждого из них, и все недавние и нераскрытые дела о нападениях на собак, в том числе со смертельным исходом… Он не рассчитывал на ошеломляющий результат, но попытаться все же стоило.

В коридоре перед дверью кабинета они столкнулись с польдевским инспектором Шер. Хол., выходившим из туалета. Туалет находился между кабинетом Блоньяра и комнатой, где стояли компьютеры (Блоньяр связывался с ним через терминал в кабинете). Инспектор Шер. Хол. вошел вслед за ними. Войдя, он сказал:

— Меня зовут Шоруликедзаки Хилумоседза.

………………………….

Он говорил долго. Арапед перевел.

— Инспектор хотел бы обратить ваше внимание на то, что туалеты у вас, на набережной Нивелиров, не отличаются безупречной чистотой. В моей стране, говорит он, тщательно следят за чистотой в туалетах. У нас даже есть поговорка: «Чистота в туалете — путь к святости». Я научил сына правильно вести себя в туалете. Ему всего пять лет, но он никогда не забывает протереть бумагой сиденье после того, как он им воспользовался. Ваши люди не заботятся об окружающих. Почему они не признают своей ответственности за то, что из них выходит? Почему не думают о человеке, которому придется убирать запачканный туалет? И это у вас называется культурой? Позавчера, стоя в очереди в туалет в магазине, я слышал, как в кабинке кто-то страшно громко шуршит бумагой. И надо же, оттуда вышла молодая, хорошо одетая женщина. Мой шестилетний сын уже знает, что нельзя шуметь, когда ходишь по-большому, он спускает воду совсем-совсем тихо.

Не отвечая, Блоньяр подошел к столу, где стоял компьютерный терминал. Он объяснил приезжему инспектору, что надеется узнать нечто полезное, изучив список собаконенавистников. Инспектор снова заговорил.

— Я понял, и для меня большая честь наблюдать за тем, как великий Блоньяр, образец для всех нас, применяет свои научные методы. Ничто не идет в сравнение с научным методом. Недавно мой шестилетний сын сказал мне: «Папа, вчера в ванне я пукнул в воду. Сначала я понюхал пузырьки, которые поднимались к поверхности воды. А потом поймал эти пузырьки в тазик и опять понюхал. И знаешь, от них пахло точно так же». Думаю, мой сын станет великим ученым, вам так не кажется?

Инспектор Блоньяр ничего не ответил; усевшись перед дисплеем, он открыл файл с нужной ему информацией. Раздался легкий треск, гудение, и вот на экране высветились слова:

Пахельбель, Гексакордум Аполлинис, Ариа Себальдина.

и в ту же минуту из глубин компьютера полились мощные и торжественные звуки органа.

Польдевский инспектор, инспектор Блоньяр и инспектор Арапед онемели и застыли на месте от изумления, словно три соляных столпа.


Не ожидая, пока они придут в себя, перенесемся с быстротою молнии обратно в квартал Святой Гудулы. В тот момент, когда Блоньяр выходил из лавки Эсеба, отец Синуль входил в Особняк польдевских послов, где размещался Центр сравнительного патанализа и стоял его компьютер. Он пришел работать. Ему понадобилось двое суток, чтобы преодолеть это небольшое расстояние: ведь решение поработать было принято сразу после сеанса биэранализа, который он провел с Гортензией в главе 13. Дело в том, что после потрясения, вызванного смертью Бальбастра, надо было чем-то утешиться. И он пошел в «Гудула-бар». Мадам Ивонн угостила его пивом; затем месье Ивонн, Арсен, наведался в погреб и принес ему финского пива из только что полученной партии. Он, в свою очередь, тоже поставил им пива; в итоге он влил в себя довольно много кружек и вернулся домой поразмышлять. О работе не может быть и речи, завтра воскресенье, кроме того, надо принимать устные и письменные соболезнования, да и жена с дочерьми вот-вот вернутся.

Этажом выше стояла печь, в которой обжаривали кофе, и воздух был насыщен ароматом всевозможных «арабик» и «Колумбии». Отец Синуль считал, что это его стимулирует. Он включил компьютер: экран засиял мягким янтарным светом, элегантным, успокаивающим, строгим и обольстительным одновременно. Отец Синуль сразу повеселел. Вначале он немного позабавился, загоняя ненужные значки в угол «рабочего стола» с помощью обитателей своего зверинца (у него был кенгуру для переходов, енот-полоскун для уборки, кот для вставок в текст, жираф для поиска в труднодоступных местах и т. д.), чтобы размять пальцы, а затем занялся серьезным делом.

Ему надо было прослушать часть программы, которую он написал в пятницу, до несчастья. Он достал из коробочки дискету, посмотрел на нее и нахмурился: он не помнил, какой именно файл ему нужен. Надпись на дискете ему ни о чем не говорила. Кроме того, с программой явно что-то было неладно: недоставало одной мелочи, которую он записал на листке бумаги. Он выдвинул ящик стола, и сердце у него сжалось. Как среди этого вороха листков найти нужный? «Память ни к черту, — подумал он, — пора бросать пить».

Наконец, все было готово. Синуль уселся перед экраном, который всякий раз радовал его своим янтарным сиянием. Нужный цвет и фактуру для своего экрана он обнаружил, прогуливаясь по Лондону, куда его притащила мадам Синуль: ей хотелось посмотреть, как в галерее Клор заново развесили Тернера. Хорошо еще, что на свете есть пабы! И вот однажды в музее Виктории и Альберта он увидел кусок янтаря. И сразу захотел, чтобы экран его компьютера в точности походил на янтарь — текстурой, блеском, мягким свечением и прелестью. Центру сравнительного патанализа это обошлось в кругленькую сумму. В электронных кишках забурчало, раздалось победное «пи-и!», и зверюга, как с нежностью называл ее Синуль, возвестила:

«Я готова».

Синуль вставил дискету в дисковод и стал ждать. На экране появился длинный список имен с несколькими строчками пояснений к каждому. Ошеломленный Синуль придвинулся поближе, чтобы лучше видеть, и прочел следующее:


Орсэллс Филибер, философ.

Обычная тактика по отношению к собакам: садится на скамейку в сквере и начинает читать вслух перед собакой, которую выбрал жертвой, отрывки из своих новейших сочинений. Когда несчастное животное, не выдержав пытки, оскаливает зубы и рычит, — подает жалобу на хозяина и требует, чтобы собаку ликвидировали.


Не веря своим глазам, пораженный Синуль включил принтер: оттуда немедленно вылез список городских собаконенавистников, тот самый, что был нужен Блоньяру, получившему вместо него концерт органной музыки. Мы-то с вами понимаем, что преступник поменял местами две дискеты, дабы запутать инспектора. Но Синуль не мог понять решительно ничего.

Вначале он подумал, что это проделки вирусов, вредных электронных букашек, которые забираются в программы, файлы, дискеты, сети, и все там путают, портят, съедают и искажают. Заветная мечта этих тварей — вызвать полную неразбериху в компьютерах Великих Мировых Держав, чтобы те по ошибке начали войну, которая уничтожит человечество и позволит вирусам властвовать на Земле безраздельно.

Опять вирус, в первую минуту подумал Синуль. Но тут же его прошиб холодный пот. Он вспомнил, что с его компьютером такого случиться не могло: у него была самая современная и дефицитная защита от вирусов, разработанная профессором Джирардзоем.

Что же произошло?

Он щелкнул мышью, вызывая антивирусную программу.

Программа исчезла!

Глава 18 Секрет Автора

Вызванный повесткой к инспектору Блоньяру, я пришел как раз вовремя, чтобы застать трех почтенных сыщиков в полном оцепенении, но слишком рано, чтобы понять причину этого. Из компьютерного терминала лилась органная музыка, и неподвижность присутствующих вполне можно было объяснить благоговением перед божественными звуками «Гексакордум Аполлинис».


Блоньяр дослушал до конца первую вариацию и выключил компьютер. Воцарилось молчание. Никто не выразил своих чувств. Никто не объяснил, почему здесь звучала музыка. По общему согласию, они решили обменяться впечатлениями позже. На то была только одна причина: будучи Автором, я не мог не знать, что здесь произошло нечто чрезвычайное, и должен был отметить их невозмутимость и хладнокровие перед лицом чрезвычайного происшествия. Блоньяр держался так, словно все шло «согласно намеченному плану», как в самом обычном, банальном расследовании. Я с готовностью явился к инспектору, потому что хотел увидеть вблизи, и в действии, только что предоставленное в его распоряжение чудо техники: компьютер с текстовым редактором «Мак Альпин» новейшей модификации и программой «Детектив». И при всем при том мне было интересно, зачем я ему понадобился.

Он сказал, что хотел бы посоветоваться со мной в этот важный для расследования момент, а главное, в важный момент для моего романа, где описываются события, которые он, Блоньяр, расследует: ибо роман дошел до середины.

Я сразу понял, что он меня подозревает. Быть может, я слегка преувеличиваю. Конкретных подозрений у него не было, но он не вполне исключал вероятность того, что мое участие в этом Деле не ограничивается ролью простого рассказчика.

Блоньяр не очень-то разбирался в литературе. Времени на чтение у него почти не оставалось, а читал он в основном писателей-классиков, рекомендованных женой, мадам Блоньяр. Поэтому современная литература вызывала у него сильнейшее недоверие. Он не понимал, что моя книга по определению не может быть нелепой и сверхавангардистской разновидностью детективного романа, в которой преступником является Автор. Бывало, что сыщик сам оказывался преступником либо жертвой, бывало, что в преступлении изобличали рассказчика, словом, были испробованы все возможные комбинации, но не написан еще такой роман, где преступником либо жертвой был бы читатель; равным образом и автора никто пока не пытался вовлечь в подобные извращенные фантазии. Во всяком случае я такого прецедента не создам. Даже если бы я, эксперимента ради, — хотя на мой взгляд, повторяю, такие вещи совершенно несовместимы с высоким призванием романиста, — на секунду представил себя убийцей Бальбастра, этот сюжет не получил бы развития. Поскольку в чужой шкуре я чувствую себя еще неуютнее, чем в собственной, ябыстро отказался бы от этого замысла.

Вопросы Блоньяра подтвердили мою догадку. Начав издалека, с мнимого интереса к моему рабочему расписанию, он спросил, чем я был занят в вечер преступления, и я понял, что он хочет выяснить, есть ли у меня алиби.

Алиби у меня было.

Я был у Лори и Карлотты, куда ходил два раза в неделю смотреть телевизор. Я посмотрел сначала «Супер-Джейми», потом «Звездную дорожку» с моим любимым Мистером Споком, потом машинку Кит (которую дублирует мужской голос), потом Питера Фалька в сериале «Коломбо» (это мой любимый герой: у него в точности такой плащ, как у меня, и он задает вопросы подозреваемым в точности так, как задавал бы их я, будь я сыщиком, а не логически мыслящим и бесстрастным инопланетянином. Капитан звездолета спрашивает у меня: «Прямо перед нами — поле сил гондваниацев. Если мы сейчас проникнем туда по закону Брюстера, сколько у нас шансов пройти с помощью простой рефракции?» Я без запинки отвечаю: «Один шанс на миллион шестьсот семьдесят четыре тысячи восемнадцать». Капитан говорит: «Прорвемся». В минуту столь грозной опасности для человечества, атакуемого гондванианскими захватчиками, метод Коломбо неприменим. Но я с удовольствием испробовал бы этот метод на таких персонажах данной истории, как, например, помощник мадам Груашан, Молине Жан или Том Батлер. Увы, это невозможно: я не могу выйти из роли).

Я ответил на вопросы Блоньяра без всякого волнения. Вопроса, который я боялся услышать, он так и не задал. Когда я сказал, что посмотрел еще музыкальную передачу «Тридцать девять ступенек», его интерес уже угас. Он знал, что у меня твердое алиби. И не спросил, почему это вдруг я, романист, заинтересовался популярной музыкальной передачей. А я вовсе не жаждал, чтобы меня об этом спросили. Поскольку это имело отношение к моему плану.

Что это за план, я расскажу вам в следующей главе, первой главе второй половины книги. Но сперва я должен ознакомить вас с дальнейшими фрагментами моей переписки с Издателем: это своего рода background[11], не раскрыв которой, я не смогу рассказать, что подвигло меня на создание этого плана.

__________
Дальнейшие фрагменты неопубликованной переписки

Автора и Издателя

насчет романа под названием «Прекрасная Гортензия»


Девятое письмо Автора Издателю
Дорогой Издатель,

В ожидании выхода моей книги в вашем издательстве я подписался на всю французскую и иностранную периодику, чтобы не пропустить отзывов о моем Произведении, когда они появятся в печати, и иметь возможность немедленно ответить на каждый из них срочным заказным письмом с уведомлением о вручении.

Для пущей надежности я связался (за большие деньги) с агентством, которое выискивает, собирает и классифицирует критические статьи и просто упоминания в печати: мне хотелось располагать всеми публикациями, вплоть до самых крошечных.

Прошло полтора месяца. На мой адрес стали поступать первые новозеландские журналы: две из трех комнат моей квартиры у сквера Отцов-Скоромников наполнились прессой, и мне пришлось перейти в третью. Каждый день я спускаюсь на первый этаж и жду почтальона, потому что консьержка категорически отказалась приносить мне корреспонденцию. И тем не менее в большой тетради, которую я завел для вырезок, — распределенных по странам и датам, а также по степени важности так, как учат нас лучшие специалисты (согласно теории ритма отца Ризольнуса), — в этой тетради пока всего шесть вырезок, да-да, именно шесть. (Больше всего мне нравится самая первая, в «Независимом вестнике Северо-Западного Кон-Минервуа» — я вам уже ее пересказывал (кстати, «Ведомости Юго-Восточного Кон-Минервуа», очевидно, из зависти, ни единым словом не упомянули о моей книжке — как это мелко!).) Кроме того, я получил кучу посылок (и счетов) из агентства, но все присланные ими вырезки относятся к книге о выращивании гортензий, вышедшей в Монако (и уже переведенной в Андорре, в то время как Лихтенштейн и Сан-Марино еще только приобрели права), — книге, которой я не писал и которая интересует меня, как прошлогодний снег. Несложный подсчет показывает, что в общей массе мировой журналистики моей книге посвящено менее 0,00000001 процента. Я потрясен.

После долгих раздумий я пришел к выводу: надо что-то делать. Предлагаю следующее: свяжитесь с вашими знакомыми с телевидения и как можно скорее (на носу лето!) подготовьте передачу, которая пойдет в эфир по всем каналам в восемь тридцать. Это будет дискуссия на тему: являются ли ягодицы Гортензии идеальными согласно определению идеальных ягодиц, данному в моей книге возлюбленным Гортензии? В дискуссии будут участвовать (и в этом вся хитрость) не безвестные литературные критики, не напыщенные специалисты по ягодицам, а весомые личности: Раймон Барр, Франсуа Миттеран, Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер, монсиньор Фюстиже и, «last but not least»[12], мадам Горбачева.

Если вы возьметесь за дело быстро и решительно, победа будет за нами!

С уважением

Автор


Для полноты картины привожу здесь единственное письмо, полученное от Издателя в ответ на тридцать семь писем, которые я послал ему в эти трудные месяцы до того, как пасть духом при виде равнодушия мира ко мне.

Письмо (единственное, а стало быть, № 1)
Издателя Автору
Дорогой Автор,

Меня больше не удивляет ваше удивление: я провел небольшое расследование и теперь должен признать, что вы правы: помимо вашей книги в магазинах продается и множество других! Я сам попробовал применить так называемый «метод Монте-Карло», и мне пришлось констатировать тот факт, что полки магазинов все еще заполнены книгами-паразитами. После организованного мною совместного заседания Национального профсоюза издательских работников, Общества литераторов, Союза полиграфистов и объединения Улипо при Доме писателей я могу дать рациональное объяснение этому ужасному проколу: книги, которые вы видите в магазинах, — ФАЛЬШИВКИ! Очень ловко сработанные, но фальшивки.

К сожалению, ваша книга стала жертвой одной из самых грандиозных интриг издательского мира (после выставления на продажу полного собрания сочинений Рекса Стаута в магазине на улице Карла Пятого). Всех поголовно издателей объединила общая цель: посрамить членов жюри престижных литературных премий, научно доказав, что в этом году премии достанутся фальшивке. Механика этого дела проста: каждый выпускает свои книги под чужой маркой, а чужие книги — под собственной! Просто, не правда ли? Вглядитесь внимательно в эти томики: их явно выпустил «Сей», но на них марка «Галлимара». Их явно выпустил «Грассе», но на них марка «Альбен Мишеля». Точно таким же образом кое-кто из наших собратьев воспользовался нашей маркой, чтобы выпустить свои книги; вот тогда-то вам в душу и закралось страшное подозрение: «Мой издатель выпускает не только мою, но и другие книги!»

Успокойтесь, ваша книга — единственно ПОДЛИННАЯ из всех, выпущенных в этом году. (…)

(…) Вы должны постоянно помнить о том, что все книги, продающиеся в магазинах и написанные не вами, суть ОБМАН (нередко это один переплет, внутри которого — пустота). Впрочем, если в каких-нибудь магазинах не будут продавать «Прекрасную Гортензию», вам стоит известить меня об этом: такие книготорговцы рискуют крупными НЕПРИЯТНОСТЯМИ. Из-за их оплошности вся история может выйти наружу, потому что только благодаря «Прекрасной Гортензии» люди верят в подлинность современной книжной продукции.


Вот лицемер! (Примеч. Автора)

Часть четвертая Побег

Глава 19 Тридцать девять ступенек

Как вы догадываетесь, дорогой Читатель, мой первый роман не имел того ошеломительного успеха, на который я рассчитывал. И вместо того чтобы принести мне баснословный доход, он заставил меня раскошелиться: мне пришлось оплатить не только подписку на бесчисленные периодические издания, не только непомерно раздутые счета из агентства, но также и все книги, попорченные во время моих объяснений с некоторыми книготорговцами.

Выйдя из тяжелой депрессии, я мужественно взялся за работу. Начал писать второй роман, тот, который вы сейчас читаете, чтобы снова испытать судьбу; а еще потому, что уже втянулся в это дело.

Но в то же время я сказал себе: «Жак Рубо, не надо класть все яйца в одну корзину». И тут меня осенило, и вскоре у меня возник план.

Однажды, когда я был на уроке геометрии, слушал радио и смотрел различные телепередачи, в то время как Карлотта тренировала Мотелло (об этом я расскажу позже), показывая ему, как надо брать препятствия (стулья, линейки и кресла), я случайно увидел знаменитую музыкальную передачу «Тридцать девять ступенек».

Напомню вкратце, в чем ее суть: это ежедневный конкурс песен, предлагаемых жадному вниманию публики; остальные передачи такого типа значительно уступают ей в популярности. Рейтинг самых любимых песен составляется по современнейшей технологии социологических обследований. Участники различных групп занимают места согласно рейтингу на гигантской лестнице в тридцать девять ступенек: там можно сколько угодно их разглядывать, слушать их песни, смотреть их клипы. Самые непритязательные занимают первую ступеньку (их там может быть несколько), а победители дня — верхнюю, тридцать девятую. Казалось бы, ничего особенного, обычный конкурс. На следующий день рейтинг может измениться. Но — и в этом вся оригинальность передачи — если участникам какой-нибудь группы, согласно изменениям в рейтинге, надо уступить свое двадцать третье место тем, кто был на восемнадцатом, а самим занять четырнадцатое, они могут отказаться и защищать свое место когтями и зубами (некоторые виды оружия запрещены). В результате на экране разыгрываются целые сражения, что весьма полезно для спортивной формы певцов, которая часто заставляет желать лучшего.

Мой план умещается в немногих словах: попасть в «Тридцать девять ступенек». В тот день перед моим внутренним взором предстало ослепительное видение. Я постепенно поднимался все выше и выше по этим ступенькам, исполняя все более и более прекрасные песни, все более и более ценимые публикой, благодаря успеху и постоянной тренировке у меня вырабатывалась великолепная спортивная форма, позволявшая мне выдерживать натиск соперников и неуклонно двигаться к вершине.

Для этого было необходимо:

— сочинять песни:

— проверять их качество у знатока,

— делать гимнастику и соблюдать диету.

Такова была первая фаза моего плана.

Я взялся за дело без промедления. Первая моя песня — та, что я вложил в уста Стефана, помощника мадам Груашан: «Кекс миндальный». Вы уже ознакомились с шестью ее куплетами (а всего их семьдесят три). А вот еще три куплета, которые я пропел Карлотте — величайшему знатоку в этом деле:

Куплеты 7, 8 и 9 песни Автора
под названием «Кекс миндальный»
Пирог с клубникой
На Мартинике
Бывает цвета заката,
А на Брахмапутре
От перламутра
Становится белым как вата.
Пирог с мармеладом
На Колорадо
Бывает цвета гнедого,
Но в Сан-Бернардино
С добавкой хинина
Становится цвета седого.
Корзиночки с кремом
Обычно в Сан-Ремо
Выходят цвета болотного.
Но близ Бухареста
С добавкой асбеста
Становятся цвета кислотного.
Я вдохновенно исполнил это на дивную, искрящуюся мелодию Моцарта. Потом замолк в ожидании приговора.

Пока я пел, Карлотта смотрела по телевизору рекламу с молодым человеком в джинсах (эта картина навсегда запечатлелась в моей памяти), но это не помешало ей внимательно выслушать все до конца.

Ее приговор был сокрушительным. Не стараясь скрыть от меня правду, она сказала просто: «Типичное Средневековье».

Сердце у меня упало. Я понял, что впереди еще долгая дорога.

Но я не утратил надежды.

_________
Истина, моя единственная муза, побуждает меня сказать, что выступление в передаче «Тридцать девять ступенек» было только первой частью моего плана. Была и другая часть, еще более возвышенная и дерзновенная, и мне придется открыть ее вам, ибо именно она стала основой моих дружеских отношений с Джимом Уэддерберном, а иначе я знал бы его только понаслышке, чего я очень не люблю. Я люблю, когда между мной и моими героями устанавливаются прямые человеческие контакты. Все мы существуем только на бумаге или благодаря бумаге. Чего уж там.

Во второй части моего плана я, добившись успеха в «Тридцати девяти ступеньках» (под руководством Карлотты, которая уже тренировала Мотелло, успех был делом времени) и заработав колоссальные деньги, мог бы вложить их в

КИНО

Я финансировал бы производство фильма под названием:

ЖИЗНЬ ЖАКА РУБО

Я был бы продюсером фильма, но снимал бы его не я, и не я бы в нем снимался. В роли Жака Рубо я согласен был видеть только одного актера:

РОБЕРТ МИТЧЕМ

в роли Жака Рубо

Оставалось найти режиссера, который пожелал бы это снять. Лори представила меня своему компаньону Джиму Уэддерберну, Красивому Молодому Человеку.

У Джима Уэддерберна имелся некоторый опыт работы в кино. Ему пришлось быть актером: один американский кинорежиссер, пораженный его сходством с молодым Шекспиром, заключил с ним контракт на исполнение роли Шекспира во всех вестернах (роль небольшая, но играть ее приходится очень часто). Эпизод всегда примерно один и тот же. Шекспир, отвергнутый героиней фильма, которая предпочла ему Гэри Купера, Керка Дугласа или Берта Ланкастера, вскакивает в седло и мчится на берег каньона. Там он раздевается (оставаясь лишь в плавках стиля Ренессанс) и с криком «Быть или не быть» бросается в стремительный поток. Все шло замечательно до определенного момента, который Джим Уэддерберн показал мне на забракованном куске пленки из его первого и единственного вестерна: когда он боролся с потоком, в камеру, как назло, каждый раз попадала его левая ягодица, и на ней — фабричная марка в виде улитки, его врожденная отметина. Так кончилась его карьера шекспировского актера. Затем он стал режиссером и за год поставил два или три вестерна, перед тем как вернуться в свою «мьюз» и засесть за романы. Мой план ему понравился, и он начал размышлять над сценарием.

Он не захотел снимать банальную биографию: тогда было то, а тогда — сё; Митчем (в роли Жака Рубо) — подросток, играющий в школьном дворе… Нет. Это должны быть короткие эпизоды, длиной чуть более минуты, очень лаконичные: в каждом будет показано, как могла бы (или не могла бы) сложиться жизнь Жака Рубо. И, чтобы подчеркнуть самостоятельность эпизодов, каждый будут снимать как отдельный фильм, с титрами и всем прочим. Уэддерберну хотелось, чтобы каждый из этих фильмов по напряжению и насыщенности не уступал лучшим рекламным роликам (которые бывают и еще короче).

Так, в одной из моих возможных жизней я буду университетским профессором. В кадре — строгий фасад высшего учебного заведения. Жак Рубо (в исполнении Роберта Митчема) входит в здание. Своей неподражаемой походкой Митчем идет по длинному коридору. Издалека доносится вкрадчивый женский голос, каким обычно делают объявления в аэропорту: «Студентов, пришедших на лекцию месье Рубо, просим пройти в аудиторию триста семнадцать». Митчем (Рубо) все еще идет по коридору. Тот же голос произносит: «До начала лекции месье Рубо остается пять минут». Конец фильма. Красота.

В другой, более драматической серии Жак Рубо находится в глубокой депрессии. Номер отеля в Манхэттене; Митчем лежит на кровати мрачный, небритый, с горькой складкой у рта, окруженный полупустыми бутылками «бурбона». Он звонит по телефону. На другом конце провода, за Атлантикой (для убедительности камера показывает бушующие океанские волны) трубку снимает отец Синуль с кружкой пива в руке. «Алло», — говорит он. Слышен голос Митчема, говорящего на своем характерном французском языке: «Алло, доктор Синуль? Это Жак Рубо. Я хотел бы узнать результат анализа».

Глава 20 Похороны Бальбастра

Отец Синуль выключает компьютер. Он ничего, ну ничего не понимает. В задумчивости выходит он из Особняка польдевских послов и направляется к дому.

Инспектор Блоньяр заканчивает беседу со мной. Он задает еще несколько вопросов, но для проформы. Он смотрит на часы. Пора! Мы с ним отправляемся на улицу Закавычек.

Мадам Ивонн и ее супруг Арсен, сопровождаемые новым официантом, выходят из «Гудула-бара». «Гудула-бар» на час закрывается. Лори и Карлотта спускаются по лестнице третьего подъезда дома 53 по улице Вольных Граждан. Карлотту отпустили с урока истории. Это очень кстати: ей надо было написать сочинение по одной из речей Шарля де Голля. Она слегка озадачена: ей казалось, что «Шарль де Голль» — это аэропорт. Только что она получила «отлично» за краткий пересказ одной пьесы:

«В Испании живет один мужик. Он ни фига не верит в Бога. За это статуя дает ему по репе».

Весь квартал направляется к улице Закавычек.

Дома осталась только мадам Эсеб, в память об Александре Владимировиче. За это ее сурово осудили.


Да, этим утром в фамильном саду Синулей предали земле тело Бальбастра.

После вскрытия его зашили, подгримировали в похоронном бюро, и теперь он лежит в стеклянном гробу безмятежный, почти радостный.

Гортензия тоже здесь. Она думает о Моргане, своем возлюбленном. Она смотрит на официанта из «Гудула-бара», который напоминает ей Моргана, ее возлюбленного. Она говорит себе: «Я люблю его». А еще она говорит себе: «Что же мне теперь делать?»


У могилы собралась вся семья Синулей. Здесь мадам Синуль, ее дочери и их друзья. Марк Синуль вернулся из Польдевии, где он гастролировал вместе с подружкой Кайюрмчой; они исполняли перед восторженной аудиторией концерты Сент-Коломба для двух виол. Марк Синуль сочинил пьесу для двух виол: «Могила Бальбастра», которую они с подружкой сыграют после того, как Автор произнесет Надгробную речь. Они прилежно репетируют в музыкальной гостиной синулевского дома. Марк зевает, он не привык рано вставать (как и Лори), но Кайюрмча не дает ему заснуть. Она привыкла быть начеку и следить, чтобы партнер делал все как надо.

Входят два могильщика. Они встают по обе стороны гроба.

Первый могильщик: Кто строит прочнее всех?

Второй могильщик: Не знаю. Мне наплевать.

Первый могильщик: Эх ты, осел! Прочнее всех строим мы, могильщики; дома, которые мы строим, простоят до Судного Дня.

Крякнув, они берутся за гроб и опускают его в могилу.

Отец Синуль (глядя на Бальбастра): Ах, мой бедный старый пес. Прощай, собака пьяницы!

Автор подходит к могиле. В руке у него листки с написанной речью.


Надгробное слово о Бальбастре Синуле
«Дамы и господа, собаки и кошки! Себастьян Руйяр в своем эпохальном труде:

„Гимноподы, или О хождении босиком. Раскритиковано и одобрено мэтром Меленом, адвокатом Парижского парламента“. Париж, „Под оливой“, 1624. Ин-кварто, с.326 (на самом деле 366), шифр Арсенал 4, инвентарный номер 4526 — рассматривает такой вопрос: почему мы ходим обутыми, а не босиком? И приходит к заключению: потому, что нагота приличествует невинности, мы же, грешные твари, не можем и не хотим явить наготу наших душ, равно как и ног. А вот брат наш, друг наш Бальбастр ходил босиком. И сколь же красноречиво, друзья мои, это свидетельствует о лучезарной невинности его души, ведь ног-то у него было четыре».


Такова была вступительная часть моей речи, которую я не буду приводить здесь целиком: вы сможете прочесть ее в столовой Синулей, где она висит между картиной Гийомара «Бальбастр на велосипеде» и картиной Гецлера, где шесть Бальбастров-регбистов сражаются со сборной Уэльса.

Основная часть моей речи делится на шесть разделов.

В первом я говорю о физическом совершенстве Бальбастра.

Во втором — о его моральном совершенстве.

В третьем я говорю о нем как о гармоничном сочетании физического и морального совершенства, которое в точности отвечало высокому понятию «собака». Я рассказываю, как за воскресным чаем у Синулей, пока мы с хозяином беседовали, Бальбастр приходил и садился возле моей левой руки, и я подолгу трепал его по загривку и спине, а он сидел не шелохнувшись, — идеальное воплощение понятия «собака».

В четвертом разделе я говорил о скорбящих родственниках.

В пятом — о его хозяине Синуле, который горевал больше всех. О том, как они выходили вдвоем, хозяин — за газетой и пивом, Бальбастр — чтобы пописать на фонарные столбы, колеса автомобилей и кустики, мечтая о своей великой, потерянной любви, кудлатой собачке Гоп-ля-ля.

В последнем разделе я говорил о черной, преступной душе убийцы, я чувствовал, что он бродит среди нас, мучимый раскаянием.

Я взывал не к мести, но к правосудию.

Это был финал.

Когда я умолк, зазвучала благородно-меланхолическая, нежная и волнующая музыка, в которой иногда слышались парафразы собачьего лая: «Могила Бальбастра» Марка Синуля; музыканты расположились у самой могилы, в изголовье усопшего. Он выглядел таким живым, таким спокойным, что, казалось, вот-вот вскочит, отряхнется и начнет подвывать в терцию.

И вот, когда собравшиеся, кто растроганно, а кто рыдая, слушали мою Надгробную речь, явился призрак Бальбастра, видимый лишь троим из нас. Он вошел в сад, проскользнул через толпу и уселся у могилы с другой стороны, напротив музыкантов.

Кто его видел? Я, вы (не тот «я», который произносит речь, а тот, который вместе с вами наблюдает за этой сценой) и еще некто. Вы догадываетесь, что речь идет об Убийце!

Призрак заговорил:

Призрак Балъбастра: Что-то неладно в квартале Святой Гудулы.

Услышав эти вещие слова, убийца, несмотря на свои железные нервы, счел за благо улизнуть. И улизнул. Должен сказать, что его уход, которого мы не видели воочию, остался незамеченным всеми, кроме Карлотты.

Не страх гнал его прочь. Он был неустрашим. И не муки совести — он их не знал. Но что же тогда?

Если правда, что, как утверждает Спиноза, концепт собаки не может укусить, призрак собаки, очевидно, не столь терпелив, сколь концепт. И убийца не желал проверять, может ли призрак Бальбастра тронуть не только его слух, но и его икры.


Приняв соболезнования, близкие покойного сели за стол.

Глава 21, с Приложениями

Эта глава предназначена для отдыха и грустных размышлений. Нам нужно:

— Погрустить о безвременно ушедшем Бальбастре.

— Ознакомиться с Приложениями:

1. План места действия.


Рис. 2
2. Фабричные марки.


Рис. 3
Это фабричные марки князей Польдевских, которыми отмечены левые ягодицы всех князей. Улитки имеют символическое значение.

— Искать разгадку, как это делает инспектор Блоньяр.

Глава 22 Рынок Апельсиновых Младенцев

В нескольких шагах от Святой Гудулы в северном направлении находится рынок Апельсиновых Младенцев. Это настоящий рынок, каких сейчас уже немного. Он располагается на собственной территории, обнесенной стенами. Входят туда с двух противоположных сторон, через ворота, над которыми угловатыми готическими буквами написано:

Рынок Апельсиновых Младенцев
открыт в 1317 году
Этот рынок не загромождает улицу, не швыряет яблочные огрызки и салатные кочерыжки под колеса автомобилей, как другие рынки, которых я не назову.

Здесь есть торговки зеленью, торговки цветами, торговки неизвестно чем. Как в старое время, здесь слышатся зазывные голоса, благозвучностью напоминающие грегорианский хорал:

«Огурчики берем, хозяюшки!»

«Кому тыквы, спелые тыквы!»

«Не берите у меня, я даром отдаю!»

Подходя к воротам со стороны улицы Жюло, вы натыкаетесь на две шеренги зеленых колясок с орущими младенцами в оранжевых костюмчиках; за ними присматривают приезжие няни-студентки в форме клуба «Плейбой», стараясь удержать их поведение в рамках относительной благопристойности. Это подарок населению от муниципалитета. Замысел вот какой: прочитав над воротами название рынка и заглянув в путеводители и словари, дабы узнать, что оно означает, туристы должны увидеть перед собой наглядное пособие. Они читают: «Апельсиновые Младенцы» и понимают это как «Орэндж Бэбис», либо «Бимби ди колоре аранча», либо «Лимонософф закуски». И что они видят перед воротами? Апельсиновых младенцев, орущих в колясках. Так с помощью новейших достижений прикладной лингвистики и теории коммуникаций была отчасти решена проблема непереводимых названий, которая уменьшает нашу долю в общем объеме международной торговли.

Однако, какие бы там сказки ни рассказывали туристические агентства, к XIV-му веку восходит сам рынок, но отнюдь не его название. Когда-то это был скотный рынок. Здесь продавали коров, свиней, коз, но главным образом овец. Их пригоняли огромными гуртами, с которыми владелец не всегда мог справиться, и на тесном пространстве рынка возникала страшная неразбериха, клубилась пыль, раздавалась брань. Чтобы покончить с этим, было решено поставить у ворот погонщиков. Они должны были либо сдерживать, либо вести и направлять эти бесконечные стада — смотря по необходимости. Король издал указ, согласно которому погонщикам овец полагалось «быть в зеленом, а в бело-синем — их владельцам». В те времена повальной неграмотности все запоминали указ со слуха и потом повторяли: «… а в бело-синем — их владельцам». По указу стали называть и рынок. Впоследствии указ отменили, но название успело закрепиться, хотя смысл его был забыт. В результате эволюции в произношении и таких явлений, как озвончение-оглушение согласных, а также ассимиляция и диссимиляция, люди стали говорить: рынок «Апельсиновых Младенцев». Это один из ярких и убедительных примеров, приводимых нашим великим философом Филибером Орсэллсом в его книге «Этюмология».


Время перескочило от понедельника, дня похорон Бальбастра, к субботе, базарному дню. Лори и Гортензия идут на Рынок Апельсиновых Младенцев.

Лори удалось выпить чашку чая № 1 еще до одиннадцати часов благодаря Карлотте, которая принесла ей рогалики и «Газету». День сегодня солнечный, и Лори соглашается встать. А между тем у Мотелло разыгрался приступ ревности. Мотелло влюбился в этих рыжих дам, в чью жизнь ранее вошел по каким-то своим, скрытым причинам. Ему совсем не нравится, что Карлотта, в которую он влюблен, приносит Лори, которую он любит и на подушке которой лежит, рогалики и булочки. Он потягивается, требует свою долю, пытается спихнуть Карлотту с кровати, сбивает трубку с телефона (к телефону он испытывает лютую ревность) и в конце концов похищает у Лори часы и уносит их в хранилище трофеев. Теперь Лори не узнает, который час, она опоздает на встречу с Гортензией, и можно будет еще долго лежать рядом с ней на подушке. По этому поводу я замечу, что Александр Владимирович, бывший кот мадам Эсеб, в свое время любил рыжую кошку по имени Чуча (не знаю, зачем я сейчас напоминаю вам об этом: как-то вдруг в голову пришло. Ну и ладно, а то потом забуду…). Лори не торопится, она решает кроссворд в «Газете». Наконец она встает. Обиженный Мотелло удаляется на пианино и лежит там черным пятном на черном фоне.

_________
Выйдя из дома, Лори могла бы свернуть налево, обогнуть дом по проулку, отделенному решеткой от сквера, попасть на улицу Отцов-Скоромников, а затем, дважды повернув опять-таки налево, попасть на Староархивную улицу, где на противоположной стороне перекрестка, у своего дома, под белой акацией ее ждет Гортензия. Но на ее пути возникло препятствие: собственники квартир, в припадке собственничества, повесили у входа в проулок запирающуюся калитку, дабы ни один не-собственник не смел ступить ногой на их заповедную территорию. Тем, кому проход был разрешен (к их числу относились и съемщики квартир), выдавался ключ. Лори, не питавшей особой любви к запирающимся калиткам, пришлось повернуть направо, потом еще раз направо, и еще раз направо, чтобы встретиться с Гортензией в условленном месте (к счастью, собственники еще не успели повесить калитку с другой стороны). Они пошли по Староархивной, потом свернули на улицу Жюло. Гортензия весело распевала старинную песенку, которой ее научил Морган:

Увы, у старого Жюло
здоровье сильно подкачало:
задел его автомобиль —
и сердце биться перестало.
Вот он стоит у райских врат,
апостол видеть его рад:
«Входи, Жюло, и будь как дома!»
— Этой песне меня научил Морган, — пояснила она.

Они зашли в кафе на углу: Лори надо было выпить две утренние чашки кофе. Гортензии принесли стакан холодного молока и тартинку, и Гортензия все рассказала. Лори не стала ее осуждать.

В то утро на рынке Апельсиновых Младенцев было особенно людно. Младенцы понапрасну надрывались в своей апельсиновой роще: все их няни собрались вокруг Тома Батлера, кумира Карлотты и харизматического лидера группы «Дью-Поун Дью-Вэл», который пришел за покупками. Он покупал салат и раздавал автографы. Ибо вопреки мнению Карлотты (введенной в заблуждение скверным переводом статьи из монакской газеты), студия группы «Дью-Поун Дью-Вэл» не была оборудована в старых манчестерских доках (вблизи которых Карлотта и Эжени — студия группы «Хай-Хай» якобы находилась там же — собирались случайно познакомиться с Томом Батлером и Мартенским). С недавних пор группа «Дью-Поун Дью-Вэл» записывала песни в Особняке Польдевских Послов, над помещением, где обжаривали кофе, и рядом с комнатой отца Синуля. Лори купила филе лосося на обед и две макрели для Мотелло. Еще она купила триста граммов соленого масла, моццареллы, овечьего сыру и деревенского хлеба. Затем подруги пошли к овощной торговке мадам Свекловитц, урожденной Репейо. Мадам Свекловитц подходила к своему делу творчески: ей удалось разработать и внедрить эффективнейшую систему торговли овощами. Обычно всякий весовой товар, будь то овощи, или сосиски, или отбивные котлеты, продается так. Вы говорите: «кило картофеля». Продавец или продавщица выгребает из кучи несколько картофелин (больше чем на килограмм: с наметанным глазом это нетрудно) и с размаху кидает их на весы — стрелка переходит за отметку «1000». Не давая стрелке отклониться в обратную сторону, продавец (продавщица) говорит: «Тут больше килограмма, возьмете, или убавить?» И вы берете больше, чем собирались. Продавцу это выгодно: он быстрее распродаст товар и получит больше денег. Многие экономисты указывали, однако, что у покупателя при этом возникает неприятное ощущение, будто его надули. Ему был нужен килограмм картофеля, а его заставили купить на сто или на двести пятьдесят граммов больше. При этом он чрезвычайно резко реагирует на попытку обсчета. И его никто не осмеливается обсчитать: не потому, что покупатели способны произвести ряд несложных арифметических операций — это бывает крайне редко, а потому, что человек, которому навязали лишний картофель, неизбежно становится подозрительным. С такого человека возьмут разве что лишних десять сантимов, то есть обсчитают в пределах нормы.

Мадам Свекловитц, урожденная Репейо, самостоятельно додумалась до современной теории торговли картофелем (задолго до Спенсера Фридмана, получившего за это открытие Нобелевскую премию).

Все просто: картофеля из кучи набирают не больше, а меньше чем на килограмм. Вам говорят: «Тут меньше чем на килограмм. Добавить, или не надо?» Вы, потрясенный таким самопожертвованием продавца, отвечаете: «Не надо». На первый взгляд, продавец ничего не выигрывает. Но в этом вся сила новой системы: теперь, завоевав доверие покупателя, можно спокойно его обсчитать. Так продавец продаст меньше, но дороже. И приобретет постоянных покупателей.

Побывав однажды вместе с Лори на рынке, я оценил по достоинству открытие мадам Свекловитц. Она поняла, что я все понял, и с тех пор всегда отпускала Лори нужное количество товара и в точности по указанной цене.

В тот день булочная Груашана была закрыта. Мадам Груашан отправилась на рынок в сопровождении Стефана, своего нового помощника и «очень Красивого Молодого Человека», как в один голос сказали Гортензия и Лори. Но Стефан ни на кого не смотрел, кроме мадам Груашан. Он обволакивал ее влюбленными взглядами и нашептывал свою песенку. Набрав овощей и фруктов, Гортензия и Лори перешли Нормандскую улицу, чтобы купить к жареной лососине белого сен-жозефского вина.

Потом они зашли отдохнуть в кафе на углу улицы Жюло. Мадам Груашан и Стефан поставили свои сумки у соседнего столика. Стефан пытался подольститься к неприступным коленям хозяйки, напевая:

На, грызи мое сердечко,
Как прозрачный леденец.
Лори заждалась своего кофе. И пошла к стойке. За стойкой сидел польдевский инспектор Шер. Хол. Он спросил ее, как поживает Мотелло.

Глава 23 Мотелло знакомит Карлотту с Горманским

Когда Гортензия и Лори вернулись с рынка Апельсиновых Младенцев, Карлотта сидела перед телевизором. Она опять просматривала кассету, на которую записала избранные интервью с группой «Дью-Поун Дью-Вэл» и главное, с Томом Батлером. В ожидании выпуска новостей она просматривала эту кассету в четырнадцатый раз. Узнав, что Том Батлер живьем появился на рынке, она секунд на тридцать впала в бурное отчаяние, а затем заявила, что ни в коем случае не откажется от посещения студии в Манчестере. Тем более, что Эжени все равно поедет туда посмотреть на своего обожаемого Мартенского.

Не отрывая глаз от Тома Батлера, Карлотта проводила тренировку с Мотелло. Она решила подготовить его к соревнованиям по преодолению препятствий на ближайших Олимпийских играх. Если вы подумали, будто мы сообщаем об этом забавы ради, то вы глубоко ошибаетесь. Мы не забавляться сюда пришли. Великолепная спортивная форма, которой Мотелло достиг в ходе этих тренировок (при его исключительных природных данных) (замечу по этому поводу, что у польдевцев очень развита прыгучесть: в стране, где кругом горы, иначе и быть не может), стала решающим звеном в цепи событий, сорвавших планы преступника. Так что советую вам воздержаться от замечаний. Мотелло отрабатывал прыжок через барьер, то есть линейку, закрепленную между большой комнатой (где стоял телевизор) и кухней, причем линейка поднималась все выше. Добиваясь от Мотелло чистоты стиля и улучшения результатов, Карлотта проявляла чудеса терпения. После удачного прыжка она говорила: «Отлично, котик!» Когда линейка падала, или прыжок получался недостаточно стильным, говорила: «Давай еще разок, бездарь хвостатая!», — и уязвленный Мотелло превосходил самого себя. Он прыгал все лучше и лучше, но его беспокоила одна вещь: ему казалось, что задние лапы стали расти слишком быстро. Он вспрыгивал на умывальник в ванной и смотрелся в зеркало, однако так и не сумел определить, насколько обоснованны его опасения.

Гортензия и Лори решили посидеть на кухне за рюмочкой смородиновки, перед тем как начать приготовление обеда.

Между тем настало время телевизионных новостей. (Странно все-таки, что вы не задали мне вопрос, зачем Карлотта дожидается теленовостей! Вас не удивляет, что она их дожидается? С чего бы это ей вдруг понадобились теленовости? Если догадаетесь, можете пропустить несколько строчек на следующей странице.)

Начались новости. На экране появилась эмблема телеканала; прозвучали позывные. Затем в кадре возникла внушительных размеров лестница, на ступенях которой никого не было. По обе стороны лестницы, у подножия, собрались в лихорадочном ожидании телеоператоры и репортеры со всего мира. Там было тридцать семь камер: восемнадцать слева и девятнадцать справа. С минуту лестница оставалась пустой; это создало дополнительное напряжение. Волнение операторов усилилось. Послышался какой-то шум. И вот наверху лестницы показался

Ведущий телевизионной программы новостей.

Стрекотание камер, ловящих каждое его движение, чтобы передать по другим национальным каналам, а через спутник — на весь мир, пока он величественно спускался по мраморной лестнице телестудии, напрасные попытки журналистов, оттесняемых охранниками, приблизиться к нему и взять интервью, потасовка охранников с неаккредитованными фотографами и треск разбитой аппаратуры, — все это на блестящем техническом уровне продемонстрировали нам невидимые объективы его родной телекомпании. Затем заставка исчезла, и мы увидели студию. Ведущий заговорил (не хочу называть его фамилию, она и так у всех на устах):

— Добрый день, в эфире новости телекомпании…, с вами… Главная новость дня: выход в эфир теленовостей, которые веду я, — после четырехдневного перерыва. С шести часов утра телекамеры всего мира были нацелены на знаменитую мраморную лестницу нашей студии, где я должен был появиться в назначенный час, перед тем как прийти сюда и сообщить вам, дорогие телезрители, самые свежие новости. Итак…

И опять показали ту же сцену, но на сей раз с другой точки, из глубины студии. Теперь мы видели не только возбужденную толпу репортеров у подножия лестницы, но и студийные камеры, в таком же возбуждении снимающие начальные кадры передачи.

Поблагодарив за внимание телезрителей и другие телеканалы, ведущий сказал:

— Переходим к другим новостям. Принцесса Корделия Сан-Марийская опровергла сообщения о своем повторном браке с Маргарет Тэтчер…

Третьей новостью оказалось интервью в прямом эфире с Томом Батлером, взятое на рынке Апельсиновых Младенцев. Именно этого и дожидалась Карлотта. Она записала интервью, потом пошла на кухню. Обед был почти готов.

— Опять жареная лососина, — возмутилась она. — Хоть бы гамбургеров для разнообразия дали.

Она сварила себе равиоли, поела и гордо удалилась в свою комнату, захватив порцию клубники со сливками.

Мотелло последовал за ней. Поскольку он не доел макрель, она догадалась, что ему нужно сказать ей что-то важное, но так, чтобы не услышали Гортензия и Лори.

_________
Беззвучной, необычайно упругой походкой Мотелло прошел в ванную и, встопорщив ус, дал Карлотте понять, что она должна закрыть дверь и открыть кран, дабы никто не услышал шум и не распознал его причину. Затем он проскользнул под ванну. Послышался скрип отодвигаемой перегородки, и Мотелло исчез. Карлотта легла на пол и попыталась тоже залезть под ванну, но несмотря на всю ее гибкость, ей это не удалось. Минуту спустя Мотелло вернулся. Они с Карлоттой вышли на лестницу.

Как мы помним, в третьем подъезде того же дома, на третьем этаже слева находилась квартира, куда недавно въехал таинственный молодой человек. Эта квартира примыкала к квартире Карлотты, и в разделявшей их стене было проделано отверстие, через которое Мотелло мог в любой момент незаметно уйти.

Мотелло позвонил в дверь. Дверь открылась, и перед Карлоттой предстал князь Горманской, возлюбленный Гортензии, назвавшийся Морганом, Правящий Князь Польдевии. Мотелло представил ему Карлотту как своего тренера. Князь учтиво поклонился:

— Рад познакомиться, мадемуазель.

Карлотте он понравился, хотя и показался немного чопорным. Чем-то он похож на Тома Батлера, подумала она.

— Мадемуазель, — сказал он, — меня привела сюда Любовь.

Карлотта приготовилась слушать с удвоенным вниманием. Пусть ей расскажут о Любви, это наверняка пригодится, когда они с Эжени будут гулять, небрежно насвистывая, возле манчестерской студии и случайно встретятся с Томом Батлером (в сопровождении Мартенского).

— Да, мадемуазель, любовь. Уверен, вы сможете меня понять. Я люблю Гортензию, я люблю ее больше, чем чуть-чуть, больше, чем сильно, больше, чем страстно, больше, чем безумно и, разумеется, больше, чем нисколько! Я ЛЮБЛЮ ее. (До чего они средневековые, эти польдевские князья, подумала Карлотта, не лучше Автора.) Я пытался забыть ее, когда ужасное недоразумение разлучило нас. С ледяной пунктуальностью выполнял я долг венценосца, но ничто не могло развеять мою печаль, угасить безмерное желание снова увидеть ее. И вот я решил вернуться сюда инкогнито, встретиться с ней, просить о снисхождении, вернуть ее привязанность… или умереть. Для этого труднейшего предприятия я заручился помощью моего друга, князя Александра Владимировича, которого вы знаете под именем Мотелло. По соображениям конспирации ему пришлось сообщить о себе сведения, не вполне соответствующие действительности. Прошу вас, простите его: он сделал это по моей просьбе.

Карлотта простила.

— Вы, разумеется, не догадываетесь, что побудило меня сегодня просить вас о помощи. (Очень даже догадываюсь, подумала Карлотта, я не вчера родилась. Ты хочешь похитить Гортензию на твоем пони Кирандзое, и тебе надо, чтобы кто-то вывел его из сарайчика и пригнал в нужное место. Тут и гадать нечего.) Я вам все объясню, — продолжал князь. — Я виделся с Гортензией. Гортензия любит меня. Уверен, любовное приключение со мной придется ей по вкусу больше, чем та тусклая жизнь, которую она ведет сейчас. С этой целью я в строжайшей тайне поставил в пристройку у Польдевской капеллы моего личного пони, главного пони моей свиты, князя Кирандзоя. (Карлотта изобразила удивление и восхищение.) Мотелло рассказал мне о ваших способностях к верховой езде. Во имя Любви я прошу вас о помощи.

И он раскрыл ей свой план.

Глава 24 Гортензия выбирает Приключение

За жареной лососиной последовал салат из порея, за моццареллой с укропом — клубника со сливками или с лимоном. За белой смородиновкой последовал белый сен-жозеф. Мотелло мурлыкал над миской с макрелью. В кобальтово-синих чашках дымился кофе.

Гортензия и Лори говорили о браке и о любви.

— Так мне решиться? — спросила Гортензия голосом, полным намеков и недомолвок.

— Решайся, — ответила Лори.

Карлотта улыбалась про себя. Мотелло мурлыкал.


У Гортензии было назначено свидание с Горманским. Это было их первое свидание в Городе, и произошло оно в понедельник, неделю спустя после похорон Бальбастра. А за городом они встречались каждый день: после обеда садились водин и тот же поезд, потом бродили по лесу, среди мелких цветочков. Горманской рассказывал о Польдевии. Гортензия делала беглый обзор знаменитейших философских систем. Именно теперь, а не в первые, былые дни их любви, она впервые в жизни осознала глубокое внутреннее родство любовной страсти и философии. Ибо Горманской действительно слушал ее. И они не вспоминали о всяких там туфлях и платьях.

К вечеру они выходили из леса, доезжали до Бекон-ле-Муйер, поднимались все в тот же номер «Флобер-отеля» и преображали эту убогую комнату неиссякаемым жаром плотской страсти.

Когда Гортензия возвращалась домой, колени у нее дрожали.

А в Понедельник они встретились в Библиотеке.

Вступив под торжественные своды, где родилась ее любовь, Гортензия ощутила глубокое волнение. С тех пор она почти не бывала здесь: обязанности замужней женщины отнимали много времени, кроме того, какая-то скрытая печаль безотчетно заставляла ее избегать этих мест, свидетелей утраченного счастья. Но теперь все изменилось.

А в Библиотеке все было по-прежнему. Гортензия собиралась заказать книгу, рекомендованную ей ее возлюбленным-князем:

Генрик де Вахтендонк. Польдевическая Польдевония. Естественная и Духовная История Польдевцев, как Восточных, такожде и Западных. О различных достопримечательностях оных областей. С описанием нравов, обрядов, законов, образа правления и ведения войны означенных Польдевцев.

Антверпен, у Кристофа Плантена, 1596.

Это был рассказ первого путешественника, посетившего Польдевию в конце XVI века, и Морган хотел, чтобы Гортензия прочла его.

Она отдала требование на книгу, вынула из сумки «Философские осколки» Кьеркегора и стала читать, чтобы скоротать время. Сердце у нее тревожно билось, внутренний взор обращался то в прошлое, то в будущее. Библиотека на вид казалась вполне доброжелательной, словно бы образумившейся. Вскоре Гортензия поняла, в чем дело.

Неустанно сражаясь с назойливыми читателями, желавшими читать ее книги, Библиотека путем проб и ошибок сумела, наконец, выработать верную стратегию. Оторвавшись от Кьеркегора (ей трудно было сосредоточиться: не терпелось увидеть Его), она заметила, что книги были на столе у очень немногих. Одни читатели рассеянно рылись в словарях, другие (имевшие стальные нервы) писали письма или просматривали «Газету». Но книг у них не было, и им их не приносили.

Прошло какое-то время. Наконец, после полуторачасового ожидания, по залу, где давно уже не осталось свободных мест, прошло движение. Между рядами столов шел человек из книгохранилища в белоснежном халате, толкая перед собой тележку — нет, не с книгами (пусть не с теми, которые были заказаны, но хоть какими-нибудь), а с возвращенными требованиями. Читатели вскакивали и разбегались по всем углам зала, выстраивались в огромные, нервные очереди к окошку приема требований. Гортензия тоже получила отказ: к ее требованию была пришпилена розовая бумажка, сообщавшая, что такие издания можно читать только в зале редкой книги.

Собственно говоря, это был даже не зал, а узенький коридорчик в одном из хранилищ, где поставили десяток неудобных конторок. Но главной особенностью этого зала было не неудобство и не слабое освещение, а то, что он мог вместить лишь десятую часть всех читателей, которых направляла в него Библиотека. Точно так же обстояло дело и в других залах. В таких условиях читатель получал на руки в лучшем случае одну книгу из десяти положенных: если даже ему удавалось с боем занять место в главном зале, у него все равно не было шансов пробиться в отдел редкой книги или отдел ветхих крупноформатных изданий, еще не отданных в переплет. Гортензия, разумеется, пришла слишком поздно, чтобы еще надеяться получить своего Вахтендонка. Но она не признала себя побежденной. Дело в том, что в Библиотеке имелось второе издание, выпущенное тем же печатником, со знаменитой картой Абрахама Ортелия, и Гортензия, повинуясь какому-то чутью (ее направляла Любовь), послала требование также и на эту книгу. Книгу можно было читать только в зале микрофильмов. Гортензия пошла в этот зал, и — о, чудо! — там оказалось одно свободное место, которое она заняла. В зале был он.

(Не будем доискиваться, по каким сложным дипломатическим каналам князю Горманскому удалось добиться места (и даже двух мест: для себя и для нее) в зале микрофильмов Библиотеки. Мы знаем, что они оказались там. Для нашего повествования этого достаточно.)

Усевшись рядом перед проектором, на экране которого одна за другой высвечивались страницы польдевского путешествия Вахтендонка, они шептали друг другу о любви. И он изложил ей свой план.

_________
— Где ты была?

— В Библиотеке.

— Ну да, ты говоришь, что ходила в Библиотеку, чтобы я заподозрил, будто ты ходила на свидание с любовником, в то время как на самом деле ты была у тети Аспазии. Так почему бы тебе не сказать прямо: «Я ходила на свидание с любовником?»


Не будем задерживаться на этой тяжелой сцене.


Гортензия выбрала Приключение.

В среду вечером она приготовилась к отъезду. Собрала и уложила платья и туфли, которые понадобятся ей в новой жизни. В последний раз обошла квартиру. Солнце садилось. Оно выбиралось из-за Святой Гудулы, и его косые лучи проникали в комнату через большое окно с голубыми занавесками. На секунду у нее сжалось сердце при мысли о том неизведанном, что ожидает ее в дальнем краю. Она прилегла на постель — уже одетая, в синем домино, как было условлено. Времени уже почти не осталось. Солнце уходило неохотно, понимая, что никогда больше не увидит Гортензию в ее спальне — это зрелище всегда доставляло ему удовольствие. Поразмыслив, однако, оно рассудило, что в дальнем краю увидит ее снова, такую же, а быть может, еще более красивую. И удовлетворенно удалилось. Настали сумерки.

Перед тем как уйти, Гортензия прочитала вслух стихотворение — идеальное стихотворение с идеальной, абсолютно точной рифмой. Как говорит Карлотта, «без рифмы нет поэзии».

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

Любовь любовь любовь любовь любовь

О, Любовь

Часть пятая Похищение

Глава 25 Маскарад

Солнце село прямо на багровый горизонт. Оно село, но это не слишком изменило его внешность, поскольку оно было круглое. Оно село, потом улеглось в койку. Оно погасило свет, и настала ночь.

Вначале свет был розовым. Затем небо стало бледнеть, птицы убрали в футляры инструменты — флейты, гобои, скрипки, виолы и виолончели эпохи барокко. Воцарилась тишина. Над морем сверкнул зеленый луч, снятый Эриком Ромером по указаниям Жюля Верна. Стали загораться звезды. Потом окончательно стемнело, и ночь вступила в свои права.

Это была ночь полнолуния. Луна взошла, луна заглянула долгим сонным взглядом в пространство, в тайну, в бездну. Мы с ней уставились друг на друга: она сверкала, а я страдал. Я страдал потому, что мне жали ботинки. Я надел маскарадный костюм, а к костюму полагались новые ботинки. Это был костюм оранжевого Пьеро: желтые ботинки, холщовая сумка, фуражка ветерана Бургундской Электрической компании и рыжий светящийся плащ дорожного рабочего; мечта моей жизни — носить такую одежду каждый день, но мне не хватает смелости.

Я шел на маскарад, который устраивал журнал «МЫ неистребиМЫ» по случаю выхода тридцать седьмого номера. В этот вечер Гортензия собиралась «дать дёру» со своим князем Горманским. Он хотел увезти ее к себе в Польдевию. Перед ночным клубом «Бункер», где состоится маскарад, будет ждать карета, запряженная пони (нашим старым знакомым, князем Кирандзоем, другом Эжени и Карлотты). На нее никто не обратит внимания. Что тут удивительного, если кто-то приехал на маскарад в карете, запряженной пони?

Эжени сказала маме, что останется ночевать у Карлотты. Карлотта сказала маме, что останется ночевать у Эжени. На самом деле обе они в костюме пажей пойдут на маскарад с Мотелло (в костюме кенгуру). В полночь синее домино (Гортензия) и красное домино (Горманской) выйдут из «Бункера». Эжени, одетая пажом, откроет дверцу кареты и затем, когда карета примет драгоценный груз, закроет. Она сядет рядом с кучером. На месте кучера будет Карлотта. Повинуясь знаку князя, карета помчится по пыльным дорогам. На первой станции, у заставы Раймона Кено, Эжени и Карлотта спрыгнут вниз, наденут свою обычную одежду, возьмут рюкзаки и, после плотного завтрака, заказанного принцем в кафе «С+7», поедут на метро в школу. Вот каков был этот четкий, абсолютно безупречный и романтический план.

_________
Владельцы журнала «МЫ неистребиМЫ» все сделали, как надо. Гостям подавали не опостылевшее шампанское, но шипучее асти и белое игристое вино Лангедока. Они освежались пивом, спрайтом и «горной росой». Они ели равиоли по новой моде — с устрицами или с брокколи. Тут и там деловито сновали метрдотели, ведя за собой поварят с огромными кастрюлями, в которых были спагетти с дарами моря. Они предлагали спагетти гостям и пели:

Вот спагетти, вот дары моря,
Дети Конго, живите без горя!
или же:

Вот спагетти, вот дары моря,
Дети Либерии, живите без горя!
Вот спагетти, вот дары моря,
Дети Намибии, живите без горя!
Вот спагетти, вот дары моря,
Дети Анголы, живите без горя!
Перечислив все страны Африки, они запели про «детей Бирмы», а к концу вечера — даже про детей Тасмании!

Ночной клуб «Бункер» прежде был театром, и гости, вдвоем или в более многочисленной компании, устраивались в ложах и вели там легкую, искрометную беседу, в которой часто попадались подлинные перлы остроумия. Расхаживая среди масок, я порой вынимал из холщовой сумки блокнот и делал записи. Мы, романисты, всегда на трудовом посту. Среди гостей были П. Фур., Гарри М., Мат. Лин., только что вышедший из тюрьмы, куда его посадил Квипрокво, и многие другие — всех, к сожалению, перечислить не смогу. Я заметил даже Розу Мимозо, разумеется, одетую Арлекином. Фил. Сел. явился в костюме кардинала Карло Борромео.

Я чуть не столкнулся с отцом Синулем: на нем был парик в виде пивной кружки, придававший ему облик безвестного, но гениального сына И.С.Баха.

Карлотта и Эжени, сопровождаемые Мотелло в костюме кенгуру, старались увернуться от любителей пажей и не попасться на глаза Лори, которая тоже была здесь и пила «бурбон» с друзьями: для такого случая она надела смокинг. Девушки поглощали молочные коктейли, одна — с малиной, другая — с клубникой, и через наушники наслаждались песнями групп «Дью-Поун Дью-Вэл» (Карлотта) и «Хай-Хай» (Эжени). Рядом с ними на стойке бара сидел Мотелло, которому было неудобно в костюме кенгуру, несколько стеснявшем его в движениях; он пытался помешать шутливо настроенным или хлебнувшим лишнего гостям использовать его сумку в качестве урны. Увидев, как Лори от другого конца стойки вдруг повернулась в их сторону, они заволновались. Не хватало еще нарваться на мамашу во время выполнения такой ответственной миссии! Они обратились в бегство, бросив Мотелло, который спрятался под стойку, и поднялись по лестнице наверх. Там они забрались в ложу и преспокойно погрузились в чтение романов Патриции Хайсмит, ожидая звонкого наступления полуночи. Ибо полночь должны были возвестить звоном колоколов Кретен Гийом и Молине Жан, одетые, если можно так выразиться, колоколами.

Они выбрали себе удобную, просторную ложу в первом ярусе, с краю. Занавес над сценой был опущен, но из-за него доносился какой-то шум, похожий на звуки настраиваемых инструментов. Очевидно, предстоял концерт. Ложа была обтянута великолепным черным бархатом, с вызолоченным барьером, склонившись к которому можно было заглянуть в соседнюю ложу. А в соседней ложе находились три Красивых Молодых Человека и вели между собой оживленную беседу. Один из них был новый официант из «Гудула-бара». В другом, стоявшем к ней спиной, Карлотта узнала Джима Уэддерберна. Третий был ей незнаком. Официант из «Гудула-бара» и Джим Уэддерберн не надели ни маскарадного костюма, ни маски. Официант из «Гудула-бара» пришел в костюме официанта из «Гудула-бара», а Джим Уэддерберн — в костюме Джима Уэддерберна. Этот факт сам по себе должен был бы заинтриговать Эжени и Карлотту. Прийти на маскарад, устроенный журналом «МЫ неистребиМЫ», без костюма и без маски — этому могли быть только два (впрочем, не взаимоисключающих) объяснения:

а) оскорбительное безразличие

б)? (пункт «б», дорогой читатель, заполняйте самостоятельно; я вам подбрасываю новую улику, так постарайтесь ее использовать).

Но Эжени и Карлотте было не до этого: они завороженно смотрели на сцену, которая заполнилась инструментами и музыкантами. Журнал «МЫ неистребиМЫ» подарил своим гостям концерт группы «Хай Хай». Когда Мартенской запел, Эжени восторженно зааплодировала и затопала ногами. Певец выступал в обычном концертном костюме из элегантных лохмотьев и, когда он бился в творческих конвульсиях, у него на правой ягодице мелькала татуировка в виде большой улитки.


Между тем до полуночи оставалось совсем немного. С двух противоположных концов обширного пространства, населенного масками, две особенно тщательно замаскированные маски начали двигаться навстречу друг другу. На одной из них было синее домино, которое скрывало и в то же время четко обрисовывало фигуру нашей Прекрасной Героини. На другой было красное домино, не вполне скрывавшее царственную осанку князя Горманского. Некто, одетый кенгуру (мы не побоимся сказать, что это был Мотелло) старался не потерять их из виду. Наконец они встретились. Это произошло на одном из верхних ярусов, в тихом, уединенном месте. Они сняли маски. Да, это был действительно он; да, это была действительно она. Молча, без единого слова они поспешили к выходу. На улице ждала карета, бил копытом пони, по обе стороны дверцы недвижно стояли два пажа. Князь кивнул им, и они ответили молчаливым кивком. Князь открыл дверцу, Гортензия села в карету. Он сел рядом. Дверца захлопнулась. Пажи вскочили на козлы. Князь, как было условлено, постучал в окошко. Пони включил мотор. Карета стронулась с места, набрала скорость и исчезла в ночи.

Глава 26 Похищение а также Монолог Автора: «О польдевцах и силикатах»

Да, это действительно была она. Но действительно ли это был он? Не хочу долее держать вас в напряжении. Нет, это был не он! Гортензию самым настоящим образом похитили! И кто? Ужасный Кманроигс, смертельный враг Горманского и убийца Бальбастра! Гортензия была в руках злейшего врага своего возлюбленного!

Но как же, как это могло случиться?

Как было условлено, синее домино, трепеща от волнения, двинулось навстречу красному с шестым ударом колокола, отбивавшего полночь. В колокол звонили Кретен Гийом и Молине Жан, одетые ватиканскими колоколами. Но полночь еще не наступила! Было только одиннадцать пятьдесят четыре, и Горманской, вошедший в «Бункер» точно в одиннадцать пятьдесят пять через потайную дверь (в нем опять-таки взыграли гены польдевских бандитов, самых древних в мировой истории), появился слишком поздно.

Ну хорошо, говорите вы (только не кричите на меня, пожалуйста), а где была Эжени, где, черт возьми, была Карлотта? Эжени и Карлотта, согласно полученным указаниям, вышли из клуба на улицу слева и заняли свой пост. Кирандзой кивнул им в знак благодарности. Мотелло не смог проследить до конца за красным домино, потому что ничего не видел из-за съехавшей на нос маски кенгуру, и его увлекла за собой компания подвыпивших молодых людей. Но он не стал волноваться. Он присоединяется к Эжени и Карлотте возле кареты. Они ждут.

Двенадцать часов девять минут (по-настоящему). Выходит удрученный Горманской. Гортензия похищена! Карета, в которой ее увезли, стояла на улице справа от клуба.

Пони был поддельным Кирандзоем; пажи были настоящими пажами, служившими ужасному Кманроигсу. Был даже поддельный Мотелло, сидевший на крыше кареты!

Вы можете представить себе отчаяние нашего квинтета. Эжени и Карлотта бросились в объятия Лори, выходившей в эту минуту из «Бункера», и все ей рассказали.

В начале главы я сказал, что не хочу долее держать вас в напряжении. Действительно, я мог бы устремиться вместе с вами за доверчивой, слишком доверчивой Гортензией по следам мчащейся в ночи кареты. Но я не сделал этого; в соответствии с моими строгими моральными принципами романиста, которые требуют от меня правдивости и доверия к Читателю, я сразу раскрыл вам суть драмы. А дело вот в чем: у меня в запасе гораздо более напряженный и драматический сюжетный ход, для успеха коего вам лучше сразу узнать то, чего еще не знает Гортензия: что под красным домино скрывается не ее возлюбленный, князь Горманской, но злейший враг ее возлюбленного, а следовательно, и ее самой. И вот источник драматизма и напряжения: догадается ли она о подмене? Да, конечно, их сходство поразительно, как сказал бы один мой знакомый кролик, однако это сходство относится лишь к телесной оболочке, но не к душе. Она не сможет вечно пребывать в заблуждении. Только вот в чем вопрос: как долго это заблуждение продлится? То есть, если не ходить вокруг да около, а называть вещи своими именами, грозит ли ничего не подозревающей Гортензии участь, которая, как утверждали мои предшественники-романисты, хуже смерти (я цитирую)? Суждено ли ей спастись? И если да, то каким чудом?

Нас затянуло в таинственные лабиринты сходства. Порою сходство бывает скрытым, выраженным лишь в сходной комбинации генов. Так, в романе «Капитан Фракасс» герцог Валломбрёз едва не переспал с родной сестрой, и только неожиданность в последнюю минуту помогла ему избежать ужаса кровосмешения. А вот в песенке брат с сестрой узнают друг друга слишком поздно:

Я прожил с ней три года,
Она вдруг говорит:
Ты похож на папу с мамой!
Ужас-ужас! Ты мой брат!
В данной ситуации есть признаки дуализма. Польдевские близнецы (откуда бы взяться такому дьявольскому сходству, если мы имеем дело не с двойниками, не с двойней, или даже целой шестерней?), добрый и злой, белый и черный, как споловиненный виконт, как современные доктор Джекил и мистер Хайд, оспаривают друг у друга нежное тело Гортензии!

А если Гортензия вовремя догадается, что «это был не он», будет ли это к лучшему? Что она сможет сделать? И что он, безжалостный преступник, в этом случае сделает с ней?

Вот в чем драматизм и напряжение данного момента повествования, от которого я временно отстраняюсь, чтобы обратиться к вам с авторским монологом:

Польдевцы и силикаты: монолог Автора
Мы живем среди польдевцев. Мы живем среди силикатов: можно ли сказать, что это одно и то же, или нет? Этому вопросу я хотел бы посвятить несколько строк моего внутреннего монолога.

Общеизвестно, что силикаты составляют значительную часть земной коры. Наша мать Земля содержит их в огромном количестве. С незапамятных пор (с тех пор, как у нас появились ноги), ступая по ней, мы наступаем на силикаты. Кремний — один из основных элементов, составляющих земной шар. Однако сами мы созданы не на кремниевой, а на углеродной основе. Из праха мы вышли и в прах возвратимся; ведь Земля, как говорится в стихотворении Поэта, знает, что тела, которые она принимает, — это ее дети, слепленные из праха, которые возвращаются к ней, как в родной дом.

Правда и то, что мы берем у нее и отдаем ей, в виде скелетов, преимущественно углерод, а не кремний. Выдвигались и все еще выдвигаются гипотезы о том, какой могла бы стать жизнь на основе кремниевых соединений. Но в нашем мире силикаты не проявляют свойств, присущих живым организмам.

А вот польдевцы — другое дело. Они попадаются повсюду. Но они живые, даже очень живые.

Прежде всего, конечно, они встречаются у себя на родине, в Польдевии. С незапамятных пор им принадлежит неприступный горный край, который они населили усами и бандитами (часто совмещенными в одном лице). Однако они живут и среди нас, и в этом случае, при небольшой численности, их активность весьма велика. Лишнее тому доказательство — роман, который я пишу сейчас и в котором правдиво излагаются подлинные события. Какое влияние оказывают на нас польдевцы? Благотворное? Губительное? Должны ли мы их опасаться? Или, быть может, в них наше будущее, наше дерзновение, наша надежда. Я не знаю, и я пытаюсь разобраться в этом.

Передо мной мелькают образы, наполняющие главы, периоды, абзацы романа. Они неотступно преследуют меня. Я снова вижу Джима Уэддерберна на средней скамейке сквера Отцов-Скоромников: конечно же, он польдевец, по крайней мере, наполовину. Я вижу Стефана, помощника мадам Груашан, влюбленного в свою пышную, сдобную хозяйку. Я слышу его, слышу его песенку:

Булочка с маком
Возле Карнака
Бывает цвета имбирного.
Но в городе Сплите
От окиси лития
Становится цвета клистирного.
Пирог с грибами
Бывает в Ассаме
Желтым, даже оранжевым.
Но в Сан-Рафаэле
От силикагеля
Становится черным как сажа.
Пирог с морковью
Выходит в Анконе
Цвета дохлой лягушки…
Но ведь и он тоже польдевец, Красивый Молодой Человек из Польдевии, я знаю, я чувствую это. И опять обнаруживается связь между польдевцами и кремнием, на нее прямо указывают слова песенки.

А вот еще пример.

В этом романе много рыжих шевелюр. Лори рыжая, Карлотта рыжая, Арманс Синуль рыжая, кошка, которую любил Александр Владимирович (он же Мотелло), тоже рыжая.

(Вы меня слушаете? Когда произносишь монолог, есть опасность по дороге растерять слушателей, вот я и проверяю, здесь ли вы еще.)

Мы окружены польдевцами, рыжеволосыми красавицами и силикатами.

И все это, надо сказать, неслучайно. Случайность — категория, которой нет места в повествовании.

Электропроводные свойства кремния имеют колоссальное значение. Отец Синуль уверяет, что все крохотные детальки в его компьютере — силиконовые. «Это самый подходящий материал», — говорит он.

Конечно, красивая женщина не обязательно должна быть рыжей. Гортензия ведь тоже красива. Мэрилин Монро красива. Среди моих знакомых есть даже красивые брюнетки. Но у рыжих необыкновенный скелет: способность генерировать электричество — лишь одна из его многочисленных особенностей.


Делать выводы предоставляю вам самим.

Глава 27 Мадам Ивонн; Бесконечность; Синуль

У мадам Ивонн была своя Тема для разговоров. Всякий хозяин и всякая хозяйка кафе должны иметь такую Тему. Бывают обычные темы: погода, спорт, налоги, телевидение, спорт, телевидение, погода… Вокруг этих тем вертится все, что можно услышать в кафе, — помимо неизбежного обмена репликами насчет еды, напитков и телефона. Но бывает еще и особая Тема, которая придает заведению неповторимый колорит, оригинальность, изюминку. Чаще всего ею становится одна из обычных тем; но тогда мы имеем дело с обычным кафе. Такие тоже нужны. Бывает, что в разговорах господствует какая-нибудь животрепещущая тема, как, например, польдевцы, рыжие красавицы, силикаты. В этих кафе любят ставить и обсуждать Серьезные Проблемы. Там говорят о привилегиях, о морали, об экологии, о скоростных поездах — поднимают серьезные проблемы и тут же стараются их решить. Эти кафе я обхожу стороной. К сожалению, в последнее время их все больше и больше. Как говорит отец Синуль: «Гадить на тротуаре — не значит всерьез ставить проблему чистоты улиц».

Но есть такие кафе, где существует своя собственная Тема, объединяющая кружок единомышленников, которые знают, что сюда можно прийти не просто выпить, но еще и поговорить на любимую Тему.

Темой мадам Ивонн была Бесконечность. Этим она была обязана отцу Синулю. Именно он раскрыл перед ней один из самых впечатляющих, даже устрашающих видов бесконечности — бесконечность космического пространства, с галактиками, которые кажутся нам просто песчинками, с чудовищными водоворотами спиралевидных туманностей и долгой, немыслимо долгой работой света, который силится превратить все это в одну большую дружескую компанию, в своего рода вселенское бистро. Эта картина ужасала ее и в то же время зачаровывала. Как говорится в песенке:

Когда мне было восемь лет, учитель говорил,
Что страшно далеко от нас до всяческих светил,
Меж ними — холод, пустота и вечный, вечный мрак,
С тех самых пор я по ночам заснуть не мог никак.
Припев:

Коперник, Стенли Кубрик, Кеплер, Птолемей,
Туманность Андромеды, Лаплас и Галилей,
Квазары и пульсары, сизигии Луны, —
Ну как от этого всего не напустить в штаны!
Это и стало фирменной Темой мадам Ивонн.

Со временем, благодаря отцу Синулю и другим посетителям кафе, она узнала, что существуют и другие виды бесконечности. В «Гудула-баре» часто звучали имена Аристотеля и Георга Кантора. Мадам Ивонн по-прежнему испытывала слабость к геометрической бесконечности, бесконечности небесной сферы, но при случае не пренебрегала и бесконечностью Числа или Времени.

У официантов в «Гудула-баре» с этим дело обстояло неважно. Либо они совершенно не интересовались Бесконечностью, ничего в ней не смыслили и плевать на нее хотели. Либо они испытывали к ней слишком большой интерес и не признавали конечных чисел, в которых выражалось количество заказов: ну почему 1 «перье», 3 «оранжины», 2 пива, 6 кофе, 4 кальвадоса, 5 «ферне-бранка», а не 5 «перье», 1 «оранжина», 4 пива, 3 кофе, 6 кальвадосов и 2 «ферне-бранка»? Ведь в сумме выходит одно и то же конечное число. Надо сказать, такая точка зрения редко встречала понимание у клиентов.

Поэтому официанты в «Гудула-баре» часто менялись. Мадам Ивонн отличалась предусмотрительностью: всем, кто приходил наниматься, она сразу же задавала вопрос о Бесконечности и, если ответ ее не удовлетворял, выставляла кандидата за дверь. И все же уровень персонала казался ей недостаточно высоким. Когда к ней пришел тот, кого мы называем новым официантом из «Гудула-бара», Красивым Молодым Человеком, она начала беседу, не питая особых надежд на успех. И пережила настоящее потрясение. У молодого человека были совершенно четкие представления о Бесконечности. Он в нее не верил. «Десять в двадцать третьей степени — разве такое может быть?» — говорил он. Мадам Ивонн чуть не задохнулась от негодования. Однако, будучи опытной хозяйкой бистро, она сразу поняла, какую выгоду можно извлечь из подобной ситуации. Разумеется, она не в первый раз встречала человека, который отрицал существование Бесконечности. Но почти все они выдвигали какие-то неубедительные, невнятные, как говорил отец Синуль, аргументы. А этот молодой человек был так тверд в своих убеждениях и так складно рассуждал (хотя она не поняла ни слова), что у нее возникли кое-какие надежды. Она тут же наняла его. И не пожалела об этом. Он прекрасно справлялся со своей работой — как она и предполагала, поскольку приняла его за противника Бесконечности (которым он не был), — и вдобавок придал ее фирменной Теме приятный оттенок новизны, отчего дискуссии в кафе словно обрели второе дыхание.

_________
Весть о похищении Гортензии распространилась по кварталу с быстротою молнии, породив массу самых фантастических слухов и волну бессильного гнева. Гортензия пользовалась всеобщей любовью. «Такая приветливая», «Всегда найдет доброе слово», «Чудо как хороша», — слышалось вокруг. Мадам Груашан была почти что в трауре. Все надеялись на Блоньяра. Вскоре в кафе появился и он сам, с озабоченным видом. Оба преступления, несомненно, были связаны между собой. Присутствующие вспомнили Бальбастра, и прослезились. Им стало еще страшнее.

Но это не могло помешать разговорам на любимую Тему. События приходят и уходят, а Тема остается.

В кафе находились (я называю только главных участников дискуссии, но был еще хор случайных клиентов):

— Мадам Ивонн и новый официант

— Адмирал в отставке Нельсон Эдвард

— Отец Синуль

— Профессор Джирардзой.

— Мотелло.

Отец Синуль и профессор Джирардзой вместе пришли в «Гудула-бар» из Центра сравнительного патанализа. Профессор Джирардзой создал самую надежную в мире защиту от вирусов, зловредных букашек, пожирающих программы. Отец Синуль установил эту защиту в своем компьютере, но одна букашка там все-таки завелась и, похоже, не маленькая (см. гл. 17). «Не понимаю я вас, — говорил Синуль, — хоть убейте, не поверю, что теорема Геделя в Польдевии не имеет силы». (Антивирусная защита профессора Джирардзоя, как и сам профессор, — польдевского происхождения.) Это была шутка. Но профессор не засмеялся. Он задумчиво почесал в бороде и пробормотал: «Быть может, нам не следует слишком долго дразнить Божество». От всего этого отец Синуль почувствовал жажду. Он внес предложение продолжить беседу за рюмочкой.

Незадолго до этого мадам Ивонн приступила к делу:

— Вот он, — сказала она адмиралу Нельсону Эдварду, показывая на нового официанта, — не верит в Бесконечность. Он думает, что у всего есть конец, — неосторожно добавила она.

— Я этого не говорил, — оживился официант, — я только сказал, что представление о бесконечном у вас туманное и расплывчатое, как, впрочем, и о конечном. Я сказал, — продолжал он, обращаясь главным образом к адмиралу, своему давнему антагонисту, — что вы, как почти все адмиралы и математики, даже не знаете, что такое число. Например, ваше представление о Больших Числах основано на игре слов: вы путаете подсчет нарисованных папочек с арифметическими операциями. Возьмем число 65536. Записанное таким образом число мы с вами можем подсчитать. Затем вы мне говорите, что существует число, которое вы называете 2 в степени 65536, то есть 2, умноженное на 2 и опять на 2, и так 65236 раз, и что оно существует постольку, поскольку вы сможете досчитать до него, рисуя палочки. А я вас спрашиваю: откуда вам известно, что вы это сможете? Предположим, каждую палочку вы нарисуете довольно быстро, ну, скажем, за тот малый отрезок времени, который нужен свету, чтобы продвинуться на диаметр протона, предположим также, что возраст нашего уголка Вселенной — двадцать миллиардов лет; в этом случае вам, при вашем способе записывать числа, понадобятся 10 в степени 19684 возрастов Вселенной, то есть «число», состоящее из единицы и 19684 нулей, чтобы досчитать до ваших 2 в степени 65536. Я с вами считать не буду. Вы мне напоминаете историю о банковском клерке, которому дали пачку стодолларовых купюр. Ему надо было удостовериться, что в пачке их ровно тысяча. Он стал считать: одна купюра, две, три, четыре… так он досчитал до семидесяти трех и остановился. Если до семидесяти трех все было в порядке, значит, все в порядке и дальше.

Адмирал Нельсон Эдвард заметил, что все это очень мило, но где-то существует огромная куча целых чисел, их там бесконечно много, об этом знают все, бери сколько хочешь, и что сам он верил и будет верить в реальное и сиюминутное бесконечное множество целых чисел, как его в свое время научил командир, адмирал Дьедонне.

— Еще раз повторяю, — сказал официант, — вы вольны верить в любые бесконечности, если вас это забавляет, только я прошу вас: напрягитесь и уточните, что вы под этим подразумеваете.

Он выпил полбутылки минеральной воды, чтобы перевести дух.

— Целые числа со временем изнашиваются, — загадочно пробормотал профессор Джирардзой, рассеянно поглаживая бороду.

А официант продолжал:

— Возьмем другой пример: на стандартном листе бумаги для машинописи умещается, предположим, 1500 знаков. Знаков, которые вы выбираете на клавиатуре машинки, состоящей, предположим, из 80 клавиш. Это означает, адмирал, что вы можете напечатать на машинке 80 в степени 1500 различных текстов. Вот вы печатаете (теперь он обращался к мадам Ивонн) первый знак, выбрав его из 80 знаков, имеющихся в вашем распоряжении. Потом второй, совершенно независимо от первого. Так 80 возможностей умножаются еще на 80. С каждым следующим знаком вы снова умножаете на 80 число комбинаций знаков, которыми может начинаться текст, — они ведь все разные, не правда ли? («О-о!» — удивилась мадам Ивонн, представив себе громадный ворох машинописных страниц с разными текстами, разлетающихся в разные стороны. Это было еще чудовищнее, чем космический корабль.) Не берусь утверждать, — сказал официант, — что «число» этих текстов является конечным. Быть может, оно бесконечно. Быть может, вся совокупность этих текстов вообще не поддается сколько-нибудь обоснованной оценке. Быть может, в необозримом будущем люди сумеют напечатать на этой машинке какую-нибудь новую страницу, непохожую на все предыдущие. И в пространстве, и во времени, и в мысли Бесконечность не так уж далека от нас. Быть может, занимаясь самыми обыденными делами, обрывая лепестки ромашки: любит — не любит, плюнет — поцелует, или разнося по залу 2 «перье», 5 «оранжин», 6 кружек пива, 1 кофе, 3 кальвадоса и 4 «ферне-бранка», мы погружаемся в Бесконечность.

Адмирал ничего не ответил. Он был немного ошеломлен и решил написать письмо в НАСА, чтобы там впредь были поосторожнее.

Отец Синуль воспользовался наступившей передышкой и заговорил о лямбда-исчислении. Компания стала расходиться.

Глава 28 Тайна Бальбастра

А что же убитый? Все забыли о нем? После скорби, после жалости и гнева пришло время забвения?

Только не для инспектора Блоньяра. Он достает из сумки йогурт, на сто процентов состоящий из овечьего молока: «Этот натуральный йогурт сделан из овечьего молока, ежедневно поставляемого пастухами Обществу сыроделов в Бекон-ле-Муйер. Чтобы в полной мере насладиться его вкусом, попробуйте его натуральным или с сахаром. Зато (?) он превосходно сочетается с любым вареньем и со спиртными напитками долголетней выдержки. Согласно исследованиям профессора Шаганиского, йогурт…» Блоньяр вытащил стаканчик из картонной упаковки, на которой он прочел эту надпись. Слово «зато» в пятой строчке на миг озадачивает его, когда он зачерпывает ложкой из двенадцатигранного стаканчика кремообразную белую массу.

Он сидит у себя в кабинете на набережной Нивелиров. Только что занялась заря ужасного дня, последовавшего за похищением Гортензии. У Солнца пристыженный вид: оно чувствует за собой часть вины. Йогурт и документы по Делу Блоньяр принес в пластиковой сумке, которую дала ему жена. Эту сумку мадам Блоньяр заказала у Лори по каталогу в лондонском книжном магазине «Собака Баскервилей» на Бейкер-стрит. Над изображением собаки была надпись «The Hound of the Baskervilles», набранная гарнитурой того же названия.

Блоньяр не забыл о Бальбастре. В последнее время инспектора ежедневно видели в сквере Отцов-Скоромников разгуливающим на четвереньках; не для того чтобы побывать в шкуре убитого и вникнуть в его мысли, — в данном случае Блоньяру пришлось отказаться от привычного метода, — а для того чтобы попытаться повторить его последние шаги, представить себе его последние минуты. Все улицы вокруг Святой Гудулы были тщательно проверены. Арапед обошел все соседние дома и записал в свою объемистую тетрадь все свидетельские показания. Одно из них оказалось чрезвычайно важным.

Блоньяр долго размышляет над прочитанным, время от времени устремляя проницательный взгляд на фотографии Бальбастра, которые разложил на столе рядом с йогуртом.

Мадам Энилайн, владелица химчистки на улице Отцов-Скоромников, покинула свою квартиру на втором этаже в четвертом подъезде дома 53 по улице Вольных Граждан, потому что разволновалась (читайте «Скандалиста в Химчистке», историю одного из расследований инспектора Блоньяра, изданную в этой же серии), и пошла ночевать к дочери, которая живет на улице Закавычек, напротив дома Синулей. Мадам Энилайн очень чувствительна к шуму и спит мало. В тот вечер, когда было совершено преступление, она видела Бальбастра. Видела она и преступника, то есть вероятного преступника, но со спины. Она описывает его очень точно: среднего роста, без особых примет. Блоньяру это описание не дает ничего, кроме факта, что преступник — мужчина; но и в этом нельзя быть абсолютно уверенным: для мадам Энилайн все преступники — мужчины, и наоборот, после Дела Скандалиста в Химчистке, все мужчины — преступники. Гораздо важнее то, как она описывает поведение Бальбастра: «Бедный песик подошел к нему, виляя хвостом. Он казался таким довольным! А потом вдруг остановился, принюхался и побежал прочь, словно за ним гнался сам дьявол. Так оно и было, за ним действительно гнался сам дьявол. Тот, другой, преследовал его по пятам. Заклинаю вас, инспектор, остановите его. Это наверняка тот же самый, что напал на меня (преступник, прозванный „Скандалистом в Химчистке“, был разоблачен, но не был арестован)».

Вывод: убитый знал убийцу.

Возникают две версии:

— убитый знает убийцу, знает, что это друг (виляние хвостом), и бежит навстречу. Но внезапно чует угрозу, спасается бегством, убийца преследует его, настигает возле Святой Гудулы и, не дав ему укрыться под сенью храма, наносит смертельный удар. Эта версия очень правдоподобна.

— или же убитому кажется, что он знает убийцу. Убитый идет навстречу убийце с такой же радостью, как и в первой версии. Но потом видит, что ошибся (в темноте можно спутать и двух не очень похожих людей), шарахается назад и убегает. Дальше все, как в первой версии. Эта версия кажется возможной.

Принимая первую версию, следует допустить, что в жизни убитого были какие-то обстоятельства, сблизившие его с убийцей.

Согласно другой версии, в жизни убитого был кто-то, похожий на убийцу. Именно этого «кого-то» и надо искать в первую очередь.


Для проверки обеих версий требуется одна и та же подготовительная работа. Но во втором случае, то есть если жертва никогда прежде не видела убийцу и была введена в заблуждение случайным, мимолетным сходством, у Блоньяра еще масса дел.

Но Блоньяр так не думает. В цивилизованной стране, такой, как наша, действует определенная аксиома. Убивают только знакомых. У нас не Америка. Мы хорошо разбираемся в человеческих отношениях. Согласно этой аксиоме, первая версия не требует дополнительного сбора данных. Со второй дело сложнее. Бальбастр знает Икса. Убийца тоже знает Икса (слабая форма аксиомы, которую Блоньяр, в духе своего метода, склонен излагать так: Людей убивают только их знакомые, или знакомые их знакомых).

В любом случае, показания мадам Энилайн чрезвычайно важны и дают направление дальнейшему расследованию. Блоньяр доедает йогурт (стограммовый стаканчик).

_________
В жизни Бальбастра была тайна. И она будет раскрыта немедленно (время поджимает, роман близится к концу). Раскрыть ее суждено Арапеду. Он приходит к Блоньяру с польдевским инспектором. Польдевский инспектор не в своей тарелке. Он проявляет какую-то неуместную, необъяснимую осторожность. Возможно, у него тоже приступ подагры, как у Синуля. Он садится на краешек стула и внимательно слушает. Слушает и смотрит. Как мы.

Арапед ставит на стол видеомагнитофон, включает его, вставляет кассету. На экране появляется Красивый Молодой Человек из рекламы джинсов. Он идет по пляжу, глядит на море. Загорающие девушки приподнимаются на локтях и следят за тем, как он, стоя спиной к зрителю, медленно снимает джинсы и остается в плавках. Потом он оборачивается — вдоль кромки воды движется какая-то фигура, быстро приближаясь к нему. Он держит джинсы так, чтобы их марка была видна зрителю. А еще зрителю видна улитка, вытатуированная у него на левой ягодице. Но главное, зритель видит, чем заканчивается этот рекламный ролик. В кадре возникает собака, она порывисто ласкается к молодому человеку, вырывает у него из рук джинсы и волочит их по песку — но так, чтобы видна была марка.

Эта собака — Бальбастр!


Незадолго до событий, описываемых в нашей истории, Бальбастр прочел в «Газете» новость, которая его очень встревожила: один злокозненный субъект изобрел аппарат, не дающий собакам лаять. Да, не дающий лаять. На собак надевали особый ошейник, излучавший волны, которые проникали в мозг и блокировали выделение гормонов, вызывающих лай. И собака замолкала. Ей хотелось лаять, она открывала рот, но оттуда не вылетало ни звука! Испытания аппарата прошли успешно, и фирма собиралась приступить к его серийному производству. Бальбастр был вне себя от ужаса. Он поговорил с собаками у себя в квартале; все сошлись на том, что надо принять ответные меры и незамедлительно: иначе с собаками случится то, что уже случилось с курильщиками. Надо было принять меры, но какие?

Первым делом — взбудоражить общественное мнение: организовать инициативную группу, в которую войдут собаки, владельцы собак, девочки и мальчики, имеющие собак или мечтающие их иметь. Для этого нужно было создать объединение. И Бальбастр создал ОЗСЛ (Объединение в защиту собачьего лая). Но для того, чтобы организация могла существовать и вести активную деятельность, нужны были деньги. Бальбастру долго пришлось искать источники финансирования. Хотя сразу же нашлась масса желающих вступить в ОЗСЛ, членских взносов было явно недостаточно (они составляли одну мозговую косточку ежемесячно; при таких средствах, да еще при постоянных протестах «зеленых», невозможно было позволить себе даже минуту рекламы на телевидении).

Но именно разговоры о рекламе на телевидении подсказали Бальбастру решение финансовой проблемы.

Доходы некоторых собак, входивших в объединение, значительно превышали доходы его рядовых членов. Эти собаки снимались в рекламных роликах, которые расхваливали собачью еду, а также продукты и изделия для детей (собака всегда хорошо смотрится в рекламе печенья или стирального порошка). Здесь таились огромные потенциальные ресурсы. Вот почему Бальбастр как председатель объединения решил подать личный пример и согласиться на то, что всегда было противно его строгим принципам: на съемки в телевизионной рекламе.

Арапеду удалось раздобыть в рекламном агентстве пробные и забракованные фрагменты этого ролика. На них запечатлелись Бальбастр и Красивый Молодой Человек. Отношения у них были явно дружеские. Это былинеразлучные друзья, сказал директор агентства. Один от другого не отставал. («Неудивительно, — заметил Арапед, — ведь у них на двоих было целых шесть ног».) Наконец-то они напали на след.


(Успокоим Читателя. Несмотря на кончину Бальбастра и ущерб, который понесло ОЗСЛ из-за последующих склок в руководстве, собакам в настоящий момент ничто не угрожает: ошейник-излучатель так и не запущен в серийное производство. Было доказано, что его применение вызывает нежелательные побочные эффекты: лая действительно не слышно, зато собаки начинают кусать всех подряд — непрерывно, молча и без предупреждения.)

Глава 29 Концерт группы «Дью-Поун Дью-Вэл»

Беспримерное по наглости и коварству преступление — похищение Гортензии — ускорило ход событий. Сейчас, в полночь, перед входом в «Бункер», нас отделяют от развязки лишь двадцать четыре часа, если не меньше.

Через девять минут наступит полночь. Перед «Бункером» собрались Горманской, пони Кирандзой, Мотелло, Карлотта с Эжени и присоединившаяся к ним Лори. Вид у них нерадостный. Все они думают об угрозе, которая нависла над Гортензией.

Что делать дальше?

С восторгом согласившись помочь Гортензии и князю (восторг вызывала прежде всего перспектива править каретой, которую повезет ее друг Кирандзой), Карлотта в первую секунду не обратила внимания на дату и время проведения операции. Но уже в следующую секунду она подумала об этом и заколебалась. Правда, ей удалось скрыть эти колебания от окружающих (но только не от проницательных взглядов Горманского, Мотелло, Эжени (она-то все понимала) и Кирандзоя). Карлотта попала в ужасное положение. Именно на этот день и на этот час был назначен первый ночной концерт группы «Дью-Поун Дью-Вэл» в Городе; под стеклянным куполом зала «Надир», где должен был пройти концерт, вмещалось десять тысяч зрителей. Благодаря Автору, отстоявшему длинную очередь за билетами (сами они в это время были в школе), девушки получили возможность туда попасть (именно поэтому каждой из них разрешили ночевать у другой: концерт наверняка должен был кончиться под утро). И вот Карлотте пришлось отказаться от концерта. Она мужественно перенесла этот удар. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, ни один волос не шелохнулся в ее рыжей шевелюре. Твердым голосом она спросила у князя, каковы будут его указания.

Однако теперь, когда Гортензия была похищена, у Карлотты был шанс поспеть на концерт, если она поторопится. Князь Горманской, хотя и был в смятении, сказал, не раздумывая: «Милые дамы, моя карета в вашем распоряжении». И вот Лори осталась выпить с князем по стаканчику, чтобы поддержать его морально, а Карлотта, Эжени и Мотелло помчались в карете к «Надиру».

На десять тысяч мест было продано тринадцать тысяч билетов, не считая фальшивых. Поскольку место оставалось за тем, кто пришел первым, будущие слушатели и слушательницы начали собираться у дверей сразу после школы. Карлотта и Эжени и сами так поступили бы, а теперь они могли рассчитывать разве что на последние ряды. Но с ними был Мотелло, постепенно обретавший свое истинное лицо, лицо князя Александра Владимировича. Предъявив у служебного входа дипломатический паспорт, он провел их в зал и усадил в первых рядах. Кирандзой, тайный поклонник группы, охотно последовал бы за ними. Но Александр Владимирович резонно заметил, что если он, кот, еще может пробраться в толпе незамеченным, то для пони это будет гораздо труднее. Кроме того, кто-то должен был охранять карету, на которой им предстояло вернуться после концерта на сквер Отцов-Скоромников. Кирандзой вздохнул, но согласился с его доводами.

Мы не войдем в «Надир». Это нам уже не по возрасту. Но мы знаем из первых рук, что там происходило, поскольку Карлотта позвонила нам сразу же, после того как вернулась и приняла ванну, чтобы успокоиться.

_________
«С ума сойти да, просто с ума сойти, да

передать не могу

я и сама рехнулась

нет, не совсем, доктор не нужен

народу уйма видишь сквер так вот,

это зал на десять тысяч

а там минимум двенадцать, яблоку упасть негде

привет ну ладно нет, правда не нужен

ты знаешь

все орали как ненормальные

и не одни девчонки ребята тоже передать не могу

я села справа

справа ты понимаешь, зачем

чтобы смотреть на Тома

ты меня понимаешь

я была не в себе не в се-бе

вот-вот все обвалится

прожекторами прямо в морду прожектора хоть кого разбудят

одна тетка была под зонтиком

наверно от падучих звезд и вдруг мне кто-то

на шпильках на ногу ка-ак наступит

оборачиваюсь и вижу — Аврелия нет, сначала слышу

— Аврелия

ну кто еще может прийти на шпильках уверена это она

она меня не узнаёт

этот концерт просто ужас как в аду

„Карлотта!“ она рехнулась

он выходит и ослепительно нам улыбается да-да именно

он ослепительно улыбается ей я думала я ее убью

Аврелия кричит где она я ее убью

она смотрит на Тома в бинокль

Том меня заметил честное слово, он меня заметил

мозги плавятся это уже не я

не может быть передать не могу доктор не нужен

это я рехнулась это я да, я

так вертелась, что шея заболела

Том прямо передо мной на него светит красный

прожектор он в майке

он там, наверху он чуть-чуть слишком высокий, когда

смотришь снизу только чуть-чуть передать не могу

а мы с Эжени и Аврелией в первом ряду

все орут

все орут и хлопают

я себе даже ноги оттоптала

они выходят

одна дура на сцену полезла, ее оттуда стаскивают

мы трое были самые ненормальные из всех

но это не я! это не Карлотта! нет, не Карлотта, это

кто-то ненормальный

Джозеф[13]

Джозеф говорит „Вы самая лучшая… публика“

Джозеф снимает куртку на нем красная майка со звездами

привет спецэффекты все орут чтоб он вернулся

в первом ряду все хлопнулись в обморок в первом ряду одни девчонки

у меня джинсы к ногам прилипли

Том говорит „good night!..“ а мы орем „НЕ-Е-ЕТ!“

вот они возвращаются

они спели:… а потом… потом…

ладно, ладно

приходим домой, я включаю радио и что я слышу

„Дью-Поун Дью-Вэл“ передать не могу».


Так прошел концерт группы «Дью-Поун Дью-Вэл» в зале «Надир» в ту ночь, когда похитили Гортензию.

Глава 30 Эксгумация

Несмотря на неослабный интерес к концерту и активное участие в происходящем, Карлотта заметила в зале, слева от сцены, инспектора Арапеда. То немногое, что она знала об инспекторе, не позволяло заподозрить в нем просвещенного любителя группы «Дью-Поун Дью-Вэл», а потому она несколько удивилась. Она обратила внимание, что он не сводит глаз с Тома Батлера. Она и сама была глазастая, знала, сколько будет дважды два, и даже могла прибавить два к двум тридцать семь раз, отнять единицу и получить правильный результат, так что присутствие инспектора на концерте ей сильно не понравилось. Но ее недовольство сменилось тревогой, когда после концерта, проходя с Мотелло через коридор за сценой, она услышала, как инспектор сказал одному из охранников: «Передайте, пожалуйста, эту повестку Тому Батлеру. Инспектор Блоньяр просит его явиться завтра в десять утра к отцу Синулю. Адрес написан на повестке».

Вернувшись домой, приняв ванну, поболтав с Эжени, позвонив Автору, она приняла важное решение: прогулять завтра школу, в частности, урок географии, который весь будет посвящен Новым Странам-Производителям Нефти: II) Польдевия.

Вместо школы она пойдет к отцу Синулю.

Что там должно произойти?


Известно, что в последние несколько лет здоровая реакция на пороки современного мира вызвала интерес к обычаям прошлого, которые были незаслуженно отвергнуты в угоду Науке, этому колоссу на глиняных ногах: теперь раковые заболевания лечат отваром ромашки, видные политики советуются с гадалками и заглядывают в хрустальный шар перед тем, как принять решение; узнав, что обезболивание — вредно и опасно, некоторые больницы решили удалять аппендикс без наркоза или не удалять вообще. Одним словом, везде и всюду прослеживается благоприятная эволюция в умах.

Эта прогрессивная тенденция, идущая из самых глубин нашего общества, не обошла стороной и расследование преступлений. Юристы стали возвращаться к практике средневековых судебных процессов. Блоньяру пришлось уступить давлению высокого начальства и показать, что он тоже пользуется в работе новейшими, вернее, старейшими, но обновленными методами. Несмотря на собственное предубеждение, и при явном неодобрении скептика Арапеда, Блоньяр решил применить один из самых знаменитых методов в мировой истории. Честно говоря, от метода как такового он не ожидал ничего путного; но он был не прочь подвергнуть некоторых подозреваемых (а у него уже возникли довольно-таки конкретные подозрения) испытанию, настолько непривычному для современного человека, что оно могло выявить интересные вещи.

Известие о дружбе Бальбастра с Красивым Молодым Человеком из рекламного ролика и показания мадам Энилайн не только подтвердили предположение инспектора, что в деле имеется польдевский след, но и позволили уточнить, куда этот след ведет. Красивым Молодым Людям, недавно появившимся в квартале Святой Гудулы и удивительно похожим друг на друга, придется дать кое-какие объяснения. Возможно, планируемый эксперимент, при всей его архаичности, позволит выиграть время. А время дорого: опасность, которой подвергается Гортензия, возрастает с каждым часом. Блоньяр не сомневался (хоть и не знал всего того, что знаем мы с вами), что похищение — дело рук разыскиваемого им преступника. Поэтому он вызвал повесткой Тома Батлера, Стефана — помощника мадам Груашан, официанта из «Гудула-бара», а также Молине Жана и Кретена Гийома. Джим Уэддерберн куда-то запропастился. Личность Молодого Человека из рекламного ролика пока не была установлена. Польдевский инспектор Шер. Хол., сопровождавший Арапеда и Блоньяра, вопреки обыкновению, был нервозен и, по-видимому, не в своей тарелке. Отец Синуль, которого предупредили заранее, ждал на пороге с ироническим видом и банкой пива в руке.

Все прошли в сад.

_________
Блоньяру нужно было проэкзаменовать (это был своего рода экзамен) одного-единственного подозреваемого, которого он считал польдевцем, и последить за его реакцией. Поэтому у раскрытой могилы Бальбастра стояли только три инспектора, отец Синуль и я (мы уже не были подозреваемыми, поскольку нас никоим образом нельзя было причислить к Красивым Молодым Людям!). В саду еще была Карлотта, спрятавшаяся за клумбой с маками. Подозреваемые сидели в гостиной Синулей, под портретами Бальбастра, и ждали, когда их вызовут. Чтобы успокоить нервы, Стефан напевал один из куплетов своей песенки, за который схлопотал от хозяйки пару подзатыльников:

К твоим лакомствам отрадным
Так и тянется рука,
Если в печке вдруг прохладно,
Я добавлю огонька!
Припев:

На, сгрызи мое сердечко
Как прозрачный леденец!
В саду появился Том Батлер. Он все еще был в концертном костюме и дрожал как лист, хотя утро было ясное и теплое.

Испытание, которое он должен был пройти, называлось «Привод к телу». В Средние века подозреваемого в убийстве приводили к телу убитого. Если раны жертвы вновь начинали кровоточить, или если она подавала какой-либо другой знак, это означало, что испытуемый виновен. Жертве оказывалось полное доверие, считалось, что она не должна солгать.

Итак, по распоряжению следователя Бальбастра эксгумировали. Он лежал в стеклянном гробу, нетронутый тлением (он был забальзамирован и в таком виде несколько напоминал императора Нерона), бесстрастный и безмятежный.

— Подойдите сюда! — сказал Блоньяр Тому Батлеру.

Три инспектора придвинулись ближе, чтобы следить за реакцией жертвы. Том Батлер подошел к самому краю могилы. Карлотта притаилась за цветущим деревом зизифуса.

Шерсть Бальбастра поднялась дыбом, точь-в-точь как волосы мадам Макмиш в книге графини де Сегюр, урожденной Ростопчиной, «Добрый маленький чертенок».

Это был знак. Блоньяр сделал шаг вперед. Том Батлер побледнел.

— Постойте! — закричала Карлотта, бросаясь между Блоньяром и Томом Батлером и почти что заслоняя его своим телом. — Вы забыли о Проверке.

— Верно, — отозвался Блоньяр, — верно, мадемуазель Карлотта, мы чуть не забыли о Проверке. Что вы предлагаете?

Карлотта объяснила. Все отошли от могилы, и шерсть Бальбастра приняла обычный, спокойный вид. Полицейские принесли телевизор с видеомагнитофоном и поставили их недалеко от гроба. Карлотта поставила кассету, которую принесли по ее просьбе, и на экране появился Мартенской из группы «Хай Хай», Большая Любовь Эжени. Том Батлер остался стоять в отдалении, а остальные подошли к Бальбастру.

Его шерсть опять встала дыбом.

— Видите, — торжествующе сказала Карлотта, — ваш Привод к телу ничего не доказывает.

— Возможно, — ответил Блоньяр. — Благодарю вас, мадемуазель.


Карлотта вернулась домой. Радуясь победе, благодаря которой, думалось ей, Том Батлер избежал ареста, она чувствовала, что над ним все еще тяготеет подозрение. Из происшедшего можно было сделать много различных выводов, и не все они были в пользу Тома Батлера (а какие именно?).

Ей предстоит сделать еще многое. Она должна, она должна…

Она должна освободить Гортензию и разоблачить настоящего преступника.

Часть шестая Карлотта против Кманроигса

Глава 31 Блоньяр

После того как Карлотта вмешалась в проведение испытания, а затем ушла, Блоньяр какое-то мгновение казался растерянным. Я думал, что он собирается арестовать Тома Батлера или, по крайней мере, задержать его для допроса. Но он явно передумал. Он объявил, что испытание на время прерывается, и гроб Бальбастра снова опустили в могилу. После бурных реакций, которые было нелегко истолковать, его шерсть опять лежала ровно.

Три инспектора вышли из сада Синулей и направились в «Гудула-бар». Временно лишившись официанта, который был в числе испытуемых, мадам Ивонн сама обслуживала посетителей. Она подошла с несколько холодным видом. Она очень любила инспектора Блоньяра, завсегдатая, постоянно приводившего новых клиентов с тех пор, как еще во время дела Грозы Москательщиков кафе стало его штаб-квартирой. Но она была уверена в невиновности официанта, у которого были такие интересные соображения насчет Бесконечности. Ей было бы очень тяжело видеть, как его уводят в наручниках. Конечно, если это он убил Бальбастра… Но она была убеждена в обратном.

Она принесла инспектору обычную (двойную) порцию гренадина-дьяволо, а Арапеду — «канада-драй». Однажды Арапеду показалось неубедительным, как Блоньяр выстроил улики (не будем забывать, что он был скептиком по природе, по убеждению и по философской склонности), и он заявил: «Это не улики, вам так только кажется, это „канада-драй“ из улик». Он был очень горд этим сравнением и с тех пор стал пить «канада-драй».

Поставив поднос на стол, мадам Ивонн спросила:

— А что будет пить Красивый Молодой Человек?

Инспектора Шер. Хол. явно удивила такая характеристика. Он долго молчал, скрючившись на стуле, а затем ответил:

— Меня зовут Шоруликедзаки Холемасидзу. Я глубочайше-величайше, мадам Ивонн, очень-очень большая честь…

В общем, он хотел «ферне-бранка». Он пригубил этот огненный напиток и выпил его залпом, даже не моргнув.

К этому времени его вклад в расследование был нулевым. Он тенью ходил за Блоньяром и Арапедом, внимательно слушал, много записывал, читал все донесения, восхищался методами Блоньяра и условиями его работы, особенно компьютером в кабинете, но не высказывал абсолютно никаких замечаний по делу, если не считать разговоров о самобытности нравов в Городе по сравнению с нравами в польдевской столице.

Поскольку излияния Шер. Хол. всегда были нескончаемыми, Блоньяр даже радовался, что ему не приходится терять время на обсуждение версий заезжего инспектора. В самом начале он спросил у своего Шефа, сколько еще ему придется терпеть присутствие Шер. Хол., и услышал в ответ, что терпеть придется до конца расследования, что на этом настаивает начальство, и что есть лишь одно средство избавиться от Шер. Хол.: разгадать загадку как можно быстрее. Блоньяр запасся терпением, он был очень вежлив с инспектором, все ему показывал, пропускал мимо ушей его слова в лаконичном переводе Арапеда и отвечал односложно.

В кафе царил полумрак, и инспекторы не заметили Мотелло, который, свернувшись на стуле, наблюдал за ними сквозь полузакрытые веки. Он перестал краситься (больше не нужно было притворяться перед Лори и Карлоттой), и местами на нем уже проглядывал царственный серо-черный с синеватым отливом окрас Александра Владимировича.

— Арапед, — сказал вдруг Блоньяр, — сходи ко мне, узнай, как дела, а я тут посижу, подумаю.

— Иду, шеф.

— Да, и кстати, зайди к шифровальщикам, спроси, удалось ли уже прочесть телеграмму из польдевской службы безопасности. Хорошо бы наконец получить ответ на все вопросы.

— Оʼкей, шеф, — сказал Арапед.

Он направился к выходу; инспектор Шер. Хол., минуту поколебавшись, последовал за ним. Александр Владимирович спрыгнул со стула и тоже вышел на улицу.

Блоньяр остался один.

_________
На самом деле он вовсе не был так растерян, как могло показаться после акции в защиту Батлера, устроенной Карлоттой (честно говоря, он едва не ввел в заблуждение даже нас).

После ухода Арапеда, Шер. Хол. и Александра Владимировича, — которого он видел, потому что тот и не думал скрываться от него, — он вначале незаметно, потом все более заметно преобразился. Он допил гренадин-дьяволо, достал из кармана пакетик английских лакричных батончиков, открыл его, вынул из серебристо-черной обертки два батончика, разом засунул их в рот и стал задумчиво жевать. Он поискал взглядом хозяйку.

— Еще один? — спросила мадам Ивонн.

— То же самое, — ответил Блоньяр.

Этот обмен репликами в «Гудула-баре» сыграл колоссальную роль в успехе расследования: здесь в лингвистическом аспекте прозвучал философский, метафизический, онтологический, ритмический, а теперь и детективный парадокс — «еще один» и «то же самое» могут быть идентичными.

Мадам Ивонн принесла второй стакан гренадина-дьяволо.

У Блоньяра начинала вырисовываться схема Раскрытия. К сожалению, ему пока не хватало решающей улики. Он вздел очки (есть такое выражение), достал из кейса рубашку, в которую была завернута внушительная стопка машинописных страниц, и с жадностью погрузился в чтение. Какое-то время слышался лишь чавкающий звук от пережевывания лакрицы и шелест бумаги, пристававшей к липким пальцам. Наконец он прервал чтение, поглядел на Святую Гудулу, отпил глоток и поставил стакан.

Вдруг он хлопнул себя по лбу.

— Ну конечно! Какой же я идиот! — воскликнул он. — Так оно и есть! — повторил он с явным удовлетворением.

Он все понял.

(А вы?)


Внимание: мы не говорим, что недостающий фрагмент головоломки, о котором на протяжении стольких глав мечтал Блоньяр, наконец-то лег на свое место. Головоломки — настоящий бич детективных романов. Никогда, думал разъяренный Блоньяр, отшвыривая очередной детективный роман, никогда раскрытие преступления не бывает похоже на решение головоломки. Если автор пишет о головоломке, значит, он плохо знает свое дело.

Мы вас предупредили.

Глава 32 Где Гортензия?

Именно этот вопрос сейчас задает себе сама Гортензия: «Где я?»

Вернемся в ту роковую полночь, когда карета поглотила ее и унесла вдаль.

Тут же начались маленькие неожиданности и маленькие разочарования.

Во-первых, ей бы хотелось поцеловать на прощание Карлотту и Эжени, поблагодарить их. Она понимала, что надо спешить, что к рассвету необходимо оторваться от возможных преследователей, но ведь она покидала Город, покидала, быть может, на очень долгое время; нескоро она вновь увидит Карлотту; и от этого у нее слегка защемило сердце. Поцеловать бы Карлотту, передать привет и поцелуй Лори, сказать, что она напишет, что она даст о себе знать, чтобы они ее не забывали. Она была немного разочарована.

Во-вторых, ей показалось странным, что Морган все время молчит.

Про себя она продолжала звать его Морганом, как в первые дни их любви: обращение «князь» звучало чересчур холодно, торжественно, церемонно. «Князь Горманской» — прямо потеха. Она говорила так только, чтобы посмеяться, во время их любовных игр в номере «Флобер-отеля». Откинувшись со вздохом облегчения на черные бархатные подушки кареты (а ей как будто говорили, что подушки будут красные), она прошептала:

— О, Морган…

— Что? — спросил он, словно не поняв собственного имени.

Она подумала, что это от волнения.

И все же чуточку удивилась. Ведь он всегда отличался необычайным хладнокровием. И был очень красноречив, особенно в минуты страсти. А сегодня он молчал; правда, руки его, напротив, были весьма разговорчивы, но прежде она не замечала за ними такой грубости и неловкости. Он просто не в себе, подумала она.

Карета остановилась. Перед тем как выйти, «Морган» (мы поставим кавычки, дабы не забывать, что это не настоящий Морган, а ужасный Кманроигс) достал из кармана повязку и завязал ей глаза, пробормотав что-то насчет «безопасности». Она послушалась, хотя была сбита с толку. Она думала, что им надо как можно быстрее выбраться из Города. Возникли непредвиденные обстоятельства, объяснил он, и планы изменились; придется провести несколько дней в укрытии, пока coast не будет clear[14].

С завязанными глазами Гортензия поднялась по лестнице, поддерживаемая «Морганом», который опять-таки был весьма неловок; раз или два она споткнулась и услышала нетерпеливое восклицание. Ей это не понравилось.

Войдя в комнату, она почувствовала нечто, похожее на запах конюшни. Комната была просторная, но из мебели в ней было только самое необходимое: кровать, умывальник, стул. На кровати были разбросаны подушки. Кровать и подушки отражались в огромном зеркале на потолке. Все это было ярких, кричащих цветов, простыни — из оранжево-розового шелка. На миг у нее возникло впечатление, что она находится в борделе (разумеется, в литературном борделе, знакомом нам по описаниям лучших авторов). И снова это показалось ей удивительным. Наверно, обстоятельства были действительно чрезвычайными, раз для нее не могли найти другого убежища, кроме этой странной комнаты. «Морган» вошел и закрыл за собой дверь. Наконец они остались одни.

_________
Как отличить одно от другого, добро от зла, черное от белого, если они заключены в одинаковые оболочки, схожи на ощупь, а вокруг — серый сумеречный свет? Как распознать под внешним подобием абсолютную внутреннюю противоположность? Такова была проблема, с которой, сама того не зная, столкнулась Гортензия. И проблема эта с каждой минутой становилась все насущнее. Ничего не подозревающая Гортензия сама старалась приблизить роковой исход.

Она бросилась на кровать, и «Морган» столь же порывисто последовал за ней. Она хотела поскорее скрепить плотскими узами (хорошо сказано) их отныне неразрывный союз, изгладить воспоминание о своей ошибке, ошибке, которая обернулась разлукой. Он спешил тоже; пожалуй, даже слишком спешил. Он был очень возбужден, однако, вопреки их тогдашнему и теперешнему обыкновению, похоже, собирался обойтись без долгих поцелуев и ласк, которые составляли для Гортензии важнейшую часть их наслаждения друг другом. Смеясь, она дала себя раздеть и хотела оказать ему ту же услугу. Но он пожелал раздеться сам. И впервые у нее внутри прозвучал сигнал тревоги; однако, охваченная страстью, она не обратила на это внимания. Обнаженный, во всей своей красе (это был Красивый Молодой Человек), он лег рядом с ней. Еще минута — и они сольются воедино; увы, думаем мы, Гортензия погибла!

Нет!

Она сказала ему:

— Ты что, забыл наш уговор?

И в самом деле, он его забыл по той простой причине, что никогда не знал о нем. Он хотел, чтобы Гортензия и дальше оставалась в заблуждении, а следовательно, отдалась ему по своей воле (позже у него будет время рассеять это заблуждение и повести дело как надо, без кривляния), поэтому он отстранился (заметьте, что мы описываем происходящее, не выходя за рамки приличия), и Гортензия, перевернув его на живот, наклонилась, чтобы поцеловать его в левую ягодицу, туда, где была вытатуирована священная улитка — фабричная марка князей Польдевских.

Это был их неизменный любовный ритуал, без которого они не могли соединиться. Она наклонилась и

внезапно

перед ней, как молния,

как ослепительная молния, промелькнуло

мучительное видение, —

сон, приснившийся ей на странице 278

Вот улитка, вот усеивающие ее точки, — но

Точки были не там.

Вместо



она видела



Это был не Морган, это был Кманроигс. Она была в руках врага.

Что делать?

У нее было три секунды, чтобы принять решение.


Отпрянув, она со смехом сказала: «А теперь поймай меня!» — и сделала вид, будто убегает. Кманроигс устал ждать. Он набросился на нее, стараясь, впрочем, без лишней грубости, раздвинуть ее ноги так, чтобы они составили угол, благоприятствующий его намерениям (то есть от «пи» дробь три до «пи» дробь два радиан). И в эту минуту Гортензия легко, весело и непринужденно нанесла ему сильнейший удар коленом.

— Куда? — спросите вы.

Именно туда, куда вы подумали.

За три секунды, которые были в ее распоряжении, она отказалась от другого возможного варианта (мигрень), поскольку имела дело с безжалостным преступником. Оставался только удар коленом. И удар получился великолепный, достойный сборной Лезиньяна по регби в ее лучшие дни. Надо сказать, что ярость обуревала Гортензию даже больше, чем тревога за собственную участь. Это удвоило ее силы.

Кманроигс взревел от боли. Гортензия выразила сожаление и соболезнование; но теперь она была в безопасности, по крайней мере, до утра. Вряд ли он придет в себя раньше, чем через двенадцать часов.

Глава 33 I: Пленница. II: Освобождение

I: Пленница
Когда она проснулась, в комнате кроме нее никого не было. Она быстро осмотрелась. Комната была обита материей, и снаружи доносились лишь слабые звуки (похожие на перезвон колоколов). Свет исходил от единственной лампы. У нее не было ни малейшего представления ни где она находится, ни сколько у нее времени, чтобы предпринять что-либо; но судя по всему, времени было немного. Возможно, Кманроигс поверил, что его ударили нечаянно, возможно, у него возникли подозрения, но так или иначе, придя в себя, он поспешит довершить начатое, и как тогда ему помешать? Совершенно ясно, что он не остановится перед насилием. Она совсем пала духом.

Дверь открылась, и вошли ее тюремщики. Их было двое, два Красивых Молодых Человека, похожих друг на друга как две капли воды. Не сказав ни слова, они поставили на стул поднос с завтраком. Стакан с апельсиновым соком и стакан с соком маракуйи. Небольшой кофейник и сливочник с густыми сливками. Чайник, тарелка с шестью тостами, двумя рогаликами и булочкой. Глазунья из двух яиц с беконом и кембриджскими сосисками. Вазочки с разными вареньями, масло, сахар, черная бумажная салфетка. Гортензия подумала, что ее откармливают, как гусыню на жаркое. Однако поела с аппетитом.

Одновременно с молчаливыми стражами в комнату проникла летучая мышь. Казалось, они с ней знакомы, во всяком случае, они не обратили на нее никакого внимания. Она подлетела к подносу и попросила разрешения выпить немного молока. Гортензия охотно позволила. И от летучей мыши, которую звали Бэтвумен, она узнала, что находится на колокольне Святой Гудулы!

Когда Бэтвумен поняла, что Гортензию удерживают там насильно (вначале она подумала, что речь идет о каком-то тайном приключении), она возмутилась и предложила свою помощь. Гортензия тут же согласилась. Достав из сумочки ручку с зелеными чернилами, она написала на салфетке письмо Мотелло и вручила его Бэтвумен, которая спрятала его под крыло.

Молине Жан и Кретен Гийом (ибо это были именно они) вернулись в комнату забрать поднос. Все так же молча они вышли и заперли дверь на два поворота, не обратив внимания на то, что Бэтвумен вылетела вслед за ними.

Гортензия легла на кровать и стала ждать.

Чтобы занять время, она почитала Спинозу.

II: Освобождение
Бэтвумен впустую потратила два часа, кружа над сквером и стуча в окно: разбудить Лори ей не удалось. Наконец она перехватила Александра Владимировича, когда тот выходил из «Гудула-бара». Было уже почти одиннадцать утра. Времени оставалось совсем мало.

Александр Владимирович разбудил Карлотту, которая рухнула на кровать и заснула, как была, одетая, после заступничества за Тома Батлера. Она бросилась на улицу. И в эту минуту на углу появился Стефан с корзиной булочек на голове: он нес их в «Гудула-бар». Александр Владимирович и Карлотта переглянулись. Опоздай они — и разразится катастрофа; соверши они оплошность — и катастрофы не миновать.

— Пошли! — беззвучно произнес Александр Владимирович, встопорщив усы.

— Пошли! — беззвучно ответила Карлотта, тряхнув рыжей шевелюрой под роскошной соломенной шляпой с черной лентой. Стрелка на часах Святой Гудулы приближалась к одиннадцати. Остановив Стефана у решетки сквера, Карлотта объяснила ему ситуацию. Стефан понял ее с полуслова. Став на видное место у подножия колокольни, он во все горло запел первый куплет своей песенки:

Кекс миндальный
В массиве Центральном
Бывает, как мед, золотистым.
Однако в Венеции
Различные специи…
Ему не дали допеть до конца. Услышав этот немузыкальный бред (не говоря уж о голосе), Молине Жан и Кретен Гийом выскочили на балкон своей квартиры под колоколами и стали осыпать его грубой польдевской бранью. Он ответил им в том же духе.

А в это время Александр Владимирович взобрался по веревочной лестнице, которую Бэтвумен привязала к балкам, и проник в ту же квартиру с противоположной, северной стороны. Пока Карлотта искала ключи от комнаты, где заперли Гортензию, Александр Владимирович повис на веревке и раскачал колокола: раздался оглушительный трезвон. Звонари-разбойники бросились по лестнице наверх, чтобы расправиться с Александром Владимировичем, но он мощным прыжком перенесся на каштан посреди сквера.

Когда он спрыгнул на землю, Молине Жан и Кретен Гийом, успевшие кубарем скатиться по лестнице, оказались прямо перед ним. А с другой стороны, со стороны улицы Закавычек, путь ему преградил убийца! Он проходил по улице Отцов-Скоромников и уже собирался свернуть на Первоапостольскую, как вдруг неурочный звон колоколов возвестил ему, что у Святой Гудулы творится неладное. Он бегом бросился к скверу, сбил с ног Стефана, который упал прямо на булочки, и вот три бандита, сверкая глазами от бешенства, надвинулись на беззащитного с виду кота, сидевшего под каштаном.

И тут тренировка под руководством Карлотты дала ошеломляющий результат. В три прыжка — скок-скок-скок — Александр Владимирович пролетел над головами Молине Жана и Кретена Гийома над решеткой сквера и мягко приземлился на подножку кареты, которую вез Кирандзой, которой правила Карлотта и в которой, целая и невредимая, сидела Гортензия. Заложив крутой вираж, Кирандзой и Карлотта вылетели на улицу аббата Миня, а трое преступников беспомощно смотрели вслед карете, уносившейся по улице Вольных Граждан.

Все это заняло шесть минут времени и шестьдесят одну строку машинописного текста, — одна из самых эффектных и самых коротких сцен побега в истории авантюрного романа.

Глава 34 Свидание с преступником и еще некоторые замечания

Развязка вот-вот наступит. Это заметно по различным признакам, в частности, по небольшому количеству страниц, которые нам осталось прочесть.

Как мы имеем основания предполагать, Гортензия спасена. Ей больше не угрожает медианный и в то же время перпендикулярный наскок врага, князя Кманроигса, убийцы Бальбастра. И все же нам хотелось бы удостовериться, что он обезврежен и упрятан под замок. Для этого необходимо выяснить, под каким именем он скрывался до сих пор. Покинуть Город он не смог. Застава Реймона Кено перекрыта полицией. Даже Гортензия не смогла выехать и в настоящий момент находится у Лори.

В оставшихся четырех главах вы найдете: объяснение Блоньяра, который скажет, под какой личиной скрывался преступник и предъявит соответствующие улики; туман рассеется, и все тайное станет явным. Будет также и эпилог, прощание с читателями. Но еще раньше будет свидание с преступником и тушеное мясо.

Помимо этого, в каждой книге должны быть выражения благодарности и содержание. Обычно они находятся вне повествования и не связаны с ним. Я считаю это абсолютно справедливым в отношении содержания; но с выражениями благодарности дело обстоит сложнее.

Вот ведь какая штука. Когда роман выходит в свет, ваши знакомые разделяются на две категории: те, кто в том или ином виде попал в книгу, и те, кого там не оказалось. Первые могут прийти в восторг или в ужас от своих портретов, но тут уж ничего нельзя сделать, да и не хочется. Книга написана, образы созданы, об этом можно спорить, это можно объяснять. Гораздо труднее давать объяснения тем, кого в книге нет. Вы встречаете на улице Икса или Игрека, и он (она) говорит: «Как же так? Я думал(а), ты мне друг, а меня даже нет в твоем романе». Есть довольно распространенный способ избежать этих упреков: выразить всем родственникам и знакомым благодарность в самом начале книги. И всем говорить: «Как это тебя нет в моей книге? Посмотри выражения благодарности!» Это воспринимается как ловкий трюк, неостроумное обыгрывание слова «книга», и все остаются недовольны. Вот почему я решил поместить выражения благодарности прямо в тексте, и я делаю это сейчас — сейчас, когда мы уже перестали волноваться за Гортензию, но еще не дошли до важнейших событий, которые потребуют от нас усиленного внимания. Итак:

Выражаю благодарность:

Моему Издателю и всем сотрудникам и сотрудницам его Издательства, без которых эта книга не могла бы выйти в свет.

Моим Родным, Друзьям и Знакомым. Если бы их не было, вернее, если бы они не были тем, что они есть, — моими родными, друзьями и знакомыми, я не стал бы тем, кем я стал, а следовательно, эта книга не была бы написана.

Моим Персонажам, чья дружеская поддержка помогла мне выполнить поставленную задачу.

Особую благодарность выражаю трем лицам:

а) отцу Синулю, любезно сообщившему мне содержание надписи на дощечке при входе в лес.

б) месье Пьеру Лартигу — за что именно, станет ясно из следующей главы.

в) мадемуазель ***, которой я адресую нижеследующее послание:


Дорогая ***,

Как ты могла заметить при чтении рукописи, в этой книге действует персонаж по имени Карлотта, чья жизнь и чьи приключения имеют несомненное сходство с твоими.

По твоим словам, ты ни за что на свете не согласилась бы носить имя Карлотта.

Надеюсь, ты простишь меня за то, что я использовал в книге это имя. Самое его использование говорит о том, что, несмотря на внешние совпадения, речь здесь идет не о тебе, а о девушке, существующей только на бумаге, в двухмерном пространстве — о порождении фантазии.

С самыми теплыми чувствами

Автор

И, как положено в таких случаях, заявляю:

Автор берет на себя ответственность за всякое случайное сходство с реальными лицами и обстоятельствами; всякое неслучайное сходство Автор будет отрицать изо всех сил.

_________
Перед тем как удалиться из книги (нелегко было принять такое решение, но я его принял), оставалось закончить еще одно, последнее дело.

Я условился о встрече с преступником. Я знал не только его настоящее имя — князь Кманроигс, но и то имя, под которым он скрывался в Городе. Он согласился принять меня только после того, как прочел мою записку и убедился, что мне все известно.

Я предпринял этот шаг после мучительной душевной борьбы. Все мое существо противилось сделке (а речь шла именно о сделке) с гнусным убийцей моего друга Бальбастра, чья гибель повергла в скорбь и ужас целую семью. Но я сознавал, что не вправе уклониться от выполнения долга.

Не хочу давать ему слово в этой главе: слишком много чести. Сообщу только, что сказал ему я.

Я сказал, что ему лучше не упорствовать, а признать свое поражение. Если инспектор Блоньяр еще не добрался до истины, то сделает это в самое ближайшее время. В любом случае, несмотря на всю чудовищность преступления, серьезное наказание ему не грозит. Принимая во внимание его княжеский сан и наши тесные, многообразные связи с Польдевией (в частности, нефтяные контракты), его просто вышлют из страны. Так пусть отправляется вершить кровную месть на своей земле, а нашу землю, наших собак и наших женщин оставит в покое. Таков был мой совет.

Но я не собирался ограничиваться советом.

Я знал: он приберег последний козырь в рукаве и, потеряв надежду осуществить свои коварные планы — завладеть княжеством и Гортензией, — может натворить еще немало зла. Как? Предав огласке истинную причину пребывания князя Горманского в нашем Городе и его деятельность в ту пору, когда он жил здесь без всяких связей с внешним миром и без средств к существованию, кроме тех, которые может предоставить работа. Все это негодяй в случае ареста намеревался выложить бульварной прессе, чтобы спровоцировать грандиозный международный скандал и хотя бы отчасти оправдаться перед своими приспешниками за позорную неудачу.

Судя по его кривой ухмылке, он считал, что никто и ничто не помешает ему отомстить за поражение.

Никто и ничто?

И тут я выложил карты на стол.

Если только он посмеет выступить со своими грязными инсинуациями, я сделаю вот что. Я распространю повсюду, вплоть до Польдевии, слух о том, как Гортензия спаслась от него, спаслась от участи, которую он ей уготовал, как она одурачила его и сумела обезвредить. Интересно, что скажут по этому поводу его приспешники. И у меня были доказательства: видеопленка, на которую он заснял эту сцену, думая, что она закончится совсем по-другому и можно будет потом наслаждаться ею еще не раз (для этого в комнате была установлена скрытая камера).


С мерзавца мигом слетела спесь. Он был сломлен.

Глава 35 Тушеное мясо

Жизнь продолжается. Солнце садится-встает садится-встает садится-встает садится-встает садится-встает. Погода радует душу.

Для отца Синуля наступила заря особого дня — дня тушеного мяса. Несмотря на горе, он чувствует себя неплохо. Они с Блоньяром обменялись дискетами, которые нарочно перепутал преступник, и компьютер снова исполняет органную музыку. Благодаря чудодейственному компрессу, большой палец на ноге болит уже не так сильно. Отец Синуль поет:

О божественный компресс,
Медицины ты прогресс!
Первым делом он идет на улицу Записных Дуэлистов за чаем для мадам Синуль, который всегда покупает в магазине «Сестры Новиа» (выйдя от Синулей, пойти направо по улице Закавычек, в конце улицы завернуть за угол, опять-таки направо, и затем — на первую улицу налево). Прославленная фирма «Сестры Новиа» идет в ногу с веком; здесь подают brunches[15]. Чай ему взвешивает Красивый Молодой Человек. Ну уж нет, думает Синуль, хватит с меня польдевцев.

Вернувшись домой, Синуль отправляет дочерей на рынок. Сегодня — день тушеного мяса.


В столовой, помимо семьи Синулей, собрались: Арапед, Луиза и Ансельм Блоньяр, Читатель (он здесь вместо Автора, который из скромности отказался фигурировать в конце романа); под портретами Бальбастра сидят их авторы с супругами: чета Гецлер и чета Гийомар. И наконец, Пьер Лартиг, повар и собиратель секстин (это такая редкая разновидность грибов). Мадам Гецлер, мадам Блоньяр, мадам Пьер Лартиг — страстные любительницы тушеного мяса, а сегодняшнее блюдо было приготовлено по особому рецепту Пьера Лартига, который разрешил Автору его опубликовать, за что и получил благодарность в предыдущей главе. Здесь присутствует и еще один гость: официант из «Гудула-бара». Все его разглядывают. Но он остается невозмутимым.

Пьер Лартиг встает и читает, уставившись на суповую миску напротив:

На шесть персон — полтора килограмма говядины: наполовину огузок, наполовину лопаточная часть, Свиная кожа, свиная грудинка, телячья нога, Оливковое масло, луковица, два литра вина, Одна морковка, головка чеснока, тонко срезанная Кожура апельсина, соль, перец, лавровый лист, веточка тимьяна.

На дно миски положите веточку тимьяна, Кружками нарезанную морковку, лавровый лист и мясо, Нарезанное крупными кубиками. Соль и перец. В последнюю очередь положите Апельсинную кожуру, а на нее налейте немного оливкового масла. (Свиная кожа и грудинка в это время должны быть в холодильнике.) Все залейте вином. На семь-восемь часов поставьте в погреб. Далее

Аккуратно разрежьте пополам Телячью ногу и раскройте ее. Лавровый лист и тимьян всплывут на поверхность маринада. Слейте маринад Откиньте мясо на дуршлаг и держите так, пока весь маринад не стечет. Нарежьте кубиками грудинку, а свиную кожу — тонкими полосками. Полоски должны быть упругими

Удивительная вещь эта свиная кожа: жирная, упругая и мягкая под ножом! В чугунной кастрюле слегка обжарьте лук и кубики мяса, затем положите полоски свиной кожи и телячью ногу. Разогрейте маринад и залейте им мясо. Добавьте очищенную головку чеснока

(Желательно еще долить чуть подогретого вина так, чтобы оно целиком покрыло мясо.) На малом огне мясо в чугунной кастрюле за пять-шесть часов пропитается ароматом апельсиновой кожуры А телячья нога, грудинка и полоски свиной кожи — запахом чеснока и тимьяна

И никто не скажет, что это — свиная кожа, такой она станет мягкой! Затем выложите мясо и вылейте соус в большую миску (тимьян убрать!) Для украшения положите ленту из апельсиновой кожуры Сверху. Дайте остыть. От телячьейноги вокруг мяса образуется желе.

Холодное мясо, полоски свиной кожи, тающие во рту кусочки телячьей ноги, — какая чудесная смесь! О вино, чесночное желе, апельсиновая кожура, тимьян!

У всех слюнки текут.
Все принимаются есть.

Глава 36 Объяснение

Инспектор Блоньяр взял слово.

Это было в саду у Синулей. По обыкновению, он пригласил всех свидетелей, всех подозреваемых, представителей прессы (от прессы явился месье Морнасье, но без своей жены Гортензии, отдыхавшей от пережитых волнений у тетушки Аспазии в Сент-Брюнильд-на Опушке), а также Читателя. Таким образом, не хватало только Гортензии, Автора и Карлотты: ей надо было переписать главные песни группы «Дью-Поун Дью-Вэл» для одной подруги. Том Батлер был здесь. Были здесь, разумеется, мадам Ивонн, мадам Эсеб, мадам Груашан и мадам Энилайн. В общем, были все или почти все.

Был здесь и убитый в стеклянном гробу, неутихающая боль для всех присутствующих, кроме троих, живой укор для убийцы и его приспешников. В кустах роз засели бдительные полицейские.


Инспектор Блоньяр, как я сказал, взял слово.

— В этом Деле у нас не было сомнений насчет личности преступника. С самого начала мы знали, что это князь Кманроигс, один из шести Князей Польдевских. Извините, что лишний раз напоминаю о всем известных вещах, но для моего отчета это необходимо. Желая стать Первым Правящим Князем Польдевии вместо нынешнего Первого Правящего Князя, князя Горманского, которого я приветствую (он сегодня здесь, как и убийца, но оба они переодеты), князь Кманроигс наметил поистине дьявольский план. Одним из пунктов это плана и стало убийство несчастного, всеми любимого Бальбастра. (Александр Владимирович встопорщил усы, давая понять, что у него на сей счет особое мнение.)

Горманской и Кманроигс — не единственные Польдевские князья, участвующие в этом деле. Князей всего шесть. Они удивительно похожи друг на друга, как один пеликан капитана Джонатана похож на другого пеликана на каком-нибудь дальневосточном острове. Каждый из них — Красивый Молодой Человек. У всех у них гениальные способности к переодеванию и маскировке. И у каждого на левой ягодице своя фабричная марка в виде священной улитки — они изображены на вашей таблице (см. рис. 3 гл. 21). Изображения эти можно различить только по группам точек, усеивающих улитку: на каждой марке они расположены по-своему. Всмотритесь повнимательнее. Видите, как трудно найти разницу. А в повседневной жизни почти невозможно определить, с кем имеешь дело: с тем же человеком, или с другим. Хотя под одинаковой внешностью скрываются, конечно же, совершенно разные люди. Один из них, князь Горманской, — очень добрый человек; другой, князь Кманроигс, — очень злой; а все остальные — вроде нас с вами: отчасти добрые, отчасти злые.

Таким образом, мы имели дело с девятью подозреваемыми; среди них предположительно были оба князя, а главное, преступник, которого мы должны были найти и обезвредить. Эти подозреваемые, Красивые Молодые Люди, имеющие явные или скрытые связи с Польдевией, присутствуют сегодня здесь. Я перечислю их:

1) Новый официант «Гудула-бара». 2) Том Батлер, вокалист группы «Дью-Поун Дью-Вэл». 3) Инспектор Шералокидзуки Холамесидзу. 4) Джим Уэддерберн, компаньон Лори. 5) Стефан, помощник мадам Груашан. 6) Молодой человек из рекламного ролика, друг Бальбастра. 7–8) Молине Жан и Кретен Гийом. 9) Мартенской, вокалист группы «Хай Хай».

Впрочем, все по порядку.

Инспектор умолк. Подозреваемые в сопровождении Арапеда зашли в дом. Инспектор Блоньяр отпил глоток гренадина-дьяволо и невозмутимо открыл новый пакет лакричных батончиков. Затем продолжал:

— Когда подозреваемые вернутся, правда выйдет наружу. Все необходимые элементы у вас в руках. Вы должны знать, кто из этих девяти — преступник, а кто — князь Горманской. Такая итоговая процедура типична для классического детективного романа, и я провожу ее по настоятельной просьбе Автора.

Наступило молчание. Александр Владимирович все знал, но не мог рассказать. Карлотта все поняла, но была в другом месте. Остальным было все равно. А Читателю?

— Добровольцы есть? — спросил Блоньяр. И крикнул: — Арапед, можете вести их обратно! — Затем добавил, обращаясь к публике: — Подозреваемые более или менее добровольно согласились на этот небольшой опыт.

Все головы повернулись к помосту, который был сооружен в саду, за могилой Бальбастра. Подозреваемые вернулись в сад.

_________
Они разделись. Теперь на каждом были только плавки. Послышались изумленные возгласы. В самом деле, без переодевания, без маскировки они были абсолютно похожи, абсолютно неотличимы друг от друга. Во всяком случае, шестеро из девяти. У троих остальных, если приглядеться, все же были некоторые различия. Подозреваемые явственно делились на две группы.

Все они держались перед публикой очень прямо, очень спокойно.

— Благодарю вас, господа, — сказал Блоньяр. — Будем действовать по порядку, методом исключения. Думаю, вы и сами заметили, что троих джентльменов следует сразу же исключить из этой компании. Речь идет о номерах 7–8 и 9 в нашем списке.

Молине Жан и Кретен Гийом внешне похожи на князей Польдевских, выдают себя за князей Польдевских, но это не князья Польдевские. Это сообщники преступника, они замешаны в убийстве, поскольку прозвонили в полночь тридцать три раза для устрашения жертвы. Они замешаны в похищении Гортензии, поскольку заперли ее в комнате на колокольне Святой Гудулы по гнусной прихоти Кманроигса. К счастью, благодаря отваге нашей Прекрасной Героини и хладнокровию Бэтвумен похищение не достигло цели.

— Повернитесь, — сказал он звонарям. И все увидели на их левых ягодицах изображения священной улитки. — На первый взгляд кажется, что тут все как надо, фабричная марка на месте. Но эти улитки — подделка, и грубая подделка. Даже количество точек не совпадает, не говоря уж об их расположении. И потом…

Блоньяр подошел к помосту, налил из флакона какую-то жидкость на кусок ваты, который протянул ему Арапед, потер изображения, и улитки исчезли. Молине Жана и Кретена Гийома увели. Осталось семь человек.

— Теперь перейдем к Мартенскому, — сказал Блоньяр. — Хотя Мартенской совершенно непричастен к этим преступлениям, все же надо уточнить: он не является князем Польдевским. Он кузен одного из князей, и тоже носит на себе изображение священной улитки, но… (Мартенской повернулся)… на правой ягодице.

Мартенской тоже удалился. Осталось шесть человек.


— Этих господ, — сказал Блоньяр, — я не стану просить повернуться. Решение загадки здесь, перед нами, но мы придем к нему иным путем, так же, как я сам пришел к истине. Истина должна рождаться из рассуждения, насколько возможно, безупречного.

Князья ушли в дом и вернулись одетыми, каждый в своем прежнем облике.


— Что делает сыщик, чтобы найти решение загадки? — сказал Блоньяр. — Он размышляет, он расспрашивает, он записывает, что-то угадывает, о чем-то вспоминает, до чего-то докапывается, словом, делает все, что положено сыщику, желающему раскрыть тайну. Я мог бы, разумеется, действовать именно так. Однако скажите мне: как мы узнаём обо всем, что делает и чего достигает сыщик, обо всем, что ему нужно знать, о тайнах жертвы, о кознях преступника, и так далее, и тому подобное?

Действительно, как?

Ответ напрашивается сам собой. Мы узнаём это, читая роман. Там имеется все, что нам необходимо, и ничего кроме того, что нам необходимо. Другие источники информации нам недоступны. Нам — сыщикам, жертвам, преступникам, второстепенным персонажам, героям, героиням, Читателю.

Как только я сделал это открытие, дальнейшие мои действия стали мне совершенно ясны. Я попросил у Автора машинописный экземпляр первых тридцати пяти глав (именно эту рукопись я читал в «Гудула-баре» в главе 31. Кстати говоря, рукопись кишит опечатками: машинка Автора имеет неприятную тенденцию менять местами буквы в словах, и эта тенденция тем досаднее, чем дальше продвигаешься в чтении. Пользуюсь случаем, чтобы указать на серьезную ошибку в рецепте тушеного мяса: об этой ошибке сообщила по телефону мадам Гецлер (и моя жена с ней согласилась). Для тушения требуется не огузок, а оковалок).

В рукописи я и откопал решение загадки. Вспомним, какая задача стоит перед преступником. Он просто князь, но хочет стать Первым, а главное, Правящим Князем. Порядок старшинства в польдевской монархии таков. Как видно из таблицы фабричных марок, правящим в данное время является князь № 6. Преступник — князь № 3. Что ему нужно? Стать № 6. Таким образом он нарушит порядок старшинства. Но порядок должен быть нарушен согласно исконному и нерушимому польдевскому обычаю, который ввел еще в XIII веке Арнаут Данилдзой. Номер 1 переходит на второе место, № 2 — на четвертое, № 3 — на шестое, самое главное место; № 4 переходит на пятую позицию, № 5 — на третью, а № 6 — на первую; получается следующее:

1 2 3 4 5 6
6 1 5 2 4 3
Заметьте, однако: все, что я вам сказал — лишь дополнительное подтверждение! Для того чтобы получить интересующую нас информацию, — под какой личиной скрывается преступник и какое имя взял себе князь Горманской, — нам достаточно внимательно прочесть роман. Как ее получить? Позволю себе привести одно сравнение.

— Что-что? Кого вы позволите себе привести? — спросил отец Синуль, которого разбудили дочери, толкнув локтем в бок — Жюли слева, Арманс справа, потому что он неприлично храпел.

— Позволю себе привести сравнение, — повторил Блоньяр. — При чтении романа мы, читатели, оказываемся в положении зрителя в фильме «Леди озера» по роману Чандлера. В этом фильме, снятом Робертом Монтгомери, который также сыграл главную роль (Чандлер сам написал сценарий и наблюдал за съемками), камера всегда установлена так, как будто все происходящее мы видим глазами героя, сыщика Марлоу. Именно это и происходит в нашем романе. Мы и Автор, и Читатель, мы — глаза, которые видят события, но мы видим также и рассказ об увиденном. Так вот, по мере развития сюжета мы встречаем шестерых князей Польдевских, они появляются у нас перед глазами один за другим, в определенном порядке, порядке, указанном в моем объяснении. Напомню вам этот порядок (я оставил только настоящих князей, самозванцы и родственники не в счет):

1) Новый официант «Гудула-бара». 2) Том Батлер. 3) Инспектор Шер. Хол. 4) Джим Уэддерберн. 5) Стефан. 6) Молодой Человек из рекламного ролика.

Затем мы снова встречаем их в романе. Но уже в другом порядке. И что это за порядок? Как вы уже догадались, это порядок перестановки правящих князей Польдевии, приведенный выше:

6 1 5 2 4 3
Но и это еще не все: князья опять появятся в романе и опять поменяются местами; они кружатся в священном космическом танце, спиралевидном, космогоническом и улиткообразном, кружатся в одну сторону, и в следующий раз порядок появления у них такой:

3 6 4 1 2 5
затем такой:

5 3 2 6 1 4
и так далее. Каждый из них появляется шесть раз.

Но как все же узнать, кто из них князь Горманской, а кто Кманроигс? Да очень просто.

Когда мы в первый и единственный раз видим своими глазами князя Горманского, на каком месте он находится? На месте Молодого Человека из рекламного ролика. Он, князь Горманской, и есть молодой человек из рекламного ролика, друг Бальбастра (для убийцы это стало еще одним поводом совершить злодеяние).

А убийца? Как найти его среди пяти остальных?

Убийцу можно определить по безошибочному признаку: он появляется семь раз. Этим седьмым появлением — непредусмотренным, излишним, экстравагантным, вызывающим — он выдает себя с головой. Кто же он? Номер третий — инспектор, а точнее, мнимый инспектор Шералокидзуки Холамесидзу!

Он и есть номер третий, стремящийся стать шестым. Он настолько одержим этой мыслью, что не может даже правильно произнести имя, которое себе присвоил: всякий раз он произносит его по-другому, а как — не скажу, вспоминайте сами!

Блоньяр окинул торжествующим взглядом свою аудиторию, которая испустила вздох облегчения. Кманроигса увели, надев на него наручники (отлитые из польдевского золота, как положено по двусторонним соглашениям). Послышался шум отодвигаемых стульев: люди собрались уходить.

— Еще два слова, — сказал Блоньяр, — я вас не задержу. Мне хотелось бы раскрыть еще одну тайну, касающуюся убитого.

Кманроигс лишил его жизни не потому, что хотел взвалить на Горманского обвинение в убийстве. Это предположение было полнейшим абсурдом. Ничто не говорило в пользу такого мотива преступления, кроме свидетельства самого преступника, которое, мягко говоря, не заслуживало доверия. Настоящий мотив вот какой: преступник хотел завладеть новой антивирусной программой профессора Джирардзоя. С этой программой он, став Правящим Князем Польдевии, смог бы осуществить свои безумные мечты о мировом господстве. Но для того чтобы достать и скопировать диск, хранившийся у отца Синуля, надо было ликвидировать Бальбастра, который скорее дал бы себя убить, чем позволил бы обокрасть хозяина.


— Бедный ты мой старикан! — растроганно сказал Синуль.

Эпилог

Глава 37 Прощальная церемония

Через несколько дней в саду Синулей состоялась скорбная и трогательная церемония. Перед отъездом в Польдевию Гортензия и князь Горманской пришли возложить цветы на могилу Бальбастра: тридцать семь великолепных черных тюльпанов.

Дни стояли погожие, но прохладные, а Гортензия пришла исключительно в легком платье (исключительно в том смысле, что под ним ничего не было), ибо так пожелал Морган, ее возлюбленный, в память об их первой встрече. Под весенним солнцем, которое не хотело упустить такое зрелище, она казалась еще моложе и прекраснее, чем обычно, и отец Синуль, добродушно наблюдавший за этой сценой, тоже вспомнил, как когда-то увидел ее на улице Вольных Граждан в похожем платье. У старого вуайера бывают еще в жизни отрадные минуты, подумал он.

На следующий день Гортензия и князь отбыли в карете, которую вез Кирандзой и которой правила Карлотта. У заставы Раймона Кено, где в наши дни действует таможенный пост, они остановятся пообедать. Там они расстанутся с Карлоттой, Александром Владимировичем и Кирандзоем, которые вернутся на сквер Отцов-Скоромников, чтобы продолжить там тренировки ввиду приближающихся Олимпийских Игр. Александр Владимирович так и не смог расстаться со своими рыжими дамами, Лори и Карлоттой. Кто осудит его за это?


Гортензия замечталась на солнышке. Она расцеловала отца Синуля, вышла на улицу Закавычек и постепенно исчезла из поля вашего зрения.

А вы остаетесь здесь.

Послесловие Алгебра, гармония и… шутка

Критики, ошеломленные новизной художественных миров, распахнутых творчеством Жака Рубо, то и дело роняют определения «поэт-инженер», «поэт чисел», «математик стиха»… Так и кажется, что речь идет об интеллекте технотронного века, уже позабывшем об эмоциях, изящной игре, юморе. А прелесть этого незаурядного таланта именно в удивительной способности находить в жизни — разных бытовых ситуациях, исторических казусах, пухлых трудах, поэтических аллюзиях, ученых дискуссиях, примелькавшихся привычках или, напротив, едва появившихся модных веяниях — забавное, легкое, феерическое… Читатель данной книги убедится в этом с первых страниц, и хорошее настроение не покинет его до самой последней строчки.


В 1985 году увидела свет «Прекрасная Гортензия», два года спустя — «Похищение Гортензии». Каждый роман существует вполне самостоятельно, хотя второй подхватывает ряд нитей первого. Оба перенасыщены «детективными» историями. Уже в первом представлена читателю фантастическая страна Польдевия и «князья», тревожащие воображение юных девушек; уже там происходят юмористические «нападения» на москательные лавки, вынудившие полицию открыть следствие. В «Похищении…» основой сюжета являются сразу две детективные истории. Во-первых, таинственное убийство любимой собаки отца Синуля — церковного органиста; во-вторых, похищение Гортензии: девушка решила сбежать с одним князем, а похищает ее другой, заклятый враг первого. При распутывании обе истории соединятся в одну: князь-злодей не только украл невесту у своего соперника, но и прикончил верного пса, охранявшего дом отца Синуля, а главное, находящийся в нем… компьютер. С этим ревностно охраняемым компьютером и входит в повесть один из моментов комического абсурда. По сути, именно эти мотивы веселого абсурда и являются движущими пружинами интриги.

Интерес не только в движении сюжета, но — главное — в иронических наблюдениях-обобщениях жизни современного человека. Высмеиваются повальное увлечение компьютеризацией, мода на фирменные знаки, преклонение перед психоанализом, шовинистические предрассудки…

Особенно изобретателен автор, создавая пародию на «роман в романе», высмеивая привычку обсуждать законы написания романа по ходу действия самого романа. Автор, соединяя в самых комических комбинациях термины и понятия, рассуждает, что такое герой, если он совсем не герой; что такое «рваная» композиция и как она рвется; сердится на читателя, который, следуя за автором, оставил открытой дверь, в которую как раз и может войти преступник…


Впрочем, если судить об индивидуальности Жака Рубо только по этим, пришедшим сейчас к нашему читателю романам, мы тоже далеки будем от полной правды. Ведь определения «поэт чисел», «математик стиха» все-таки имеют к нему непосредственное отношение.

Начинал Жак Рубо (родился он в 1932 году) как лирический поэт романтического склада, гордившийся, что «замечен» Арагоном и, едва достигнув двадцати лет (сб. «Вечернее путешествие», 1952), вошел в составленный последним «Дневник национальной поэзии» (1954). В его ранних стихах исповедальная интонация, любовный жар, боль разлуки, преклонение перед Женщиной…

Твои глаза твои глаза меня забыли
Меня забыл твой голос и твой шепот
И твой ночной зеленый омут
Под капсулой небес забыт тобой я
Как паутина пыли…
Руки твои волос копна меня забыли
Как медный грош забыт тобой я
Как слово пустое иль мертвая трава
На глади чистого пруда…
Математик по образованию, Рубо с любопытством отнесся к опытам шумной группы УЛИПО (сокращение, означающее в переводе «Правила для потенциальной литературы»). Загоревшись идеей внести в поэзию математическую упорядоченность, начал преподавать математику и стиховедение. Он проникся уверенностью, что «поэзии нужен математический язык, раз он сейчас правит миром. А просто язык лучше отдать в руки игрока, кустаря, переписчика». Позднее Рубо писал об этом времени: «Я нашел слово-пароль — „математика“. Передо мной открылась новая жизнь».

По инерции он продолжал еще выступать перед читателями с чтением своих ясных, прозрачных лирических стихов, но увлечен уже строфами, которые читать перед большой аудиторией невозможно. Выход в 1967 году книги, несшей на обложке в качестве заглавия единственную греческую букву ε (эпсилон), стал настоящей сенсацией. Книга состояла из сонетов, отмеченных то черным, то белым кружком, которые как бы имитировали фишки японской игры «го»; читать сонеты следовало в последовательности ходов, которые соответствовали правилам игры. Книга получила премию «Фенеон», раздавались голоса восхищения; но самые авторитетные ценители (например, известный писатель Пиэйр де Мандиарг) признавались, что предпочли нарушить «запрограммированное» чтение и двигаться, как обычно, — от первой страницы к последней, получая «вполне традиционное» удовольствие.

И впрямь, вне всяких хитроумных «правил» обращались к встревоженным душам строки:

Я зол и мрачен в золе и прахе
в мои литавры грохочет время
влачу в пустыне аскезы бремя
мой лик вопиет утверждая страхи
(перевод А. Парина)

«Вполне традиционный» способ чтения этой книги и побудил соотечественников называть ее в рецензиях и обзорах не «ε», а «Принадлежность». Рубо вообще охотно вводит математические знаки в качестве названия, например, отдельных глав, но обязательно намекая на их не чисто математический, но метафорический смысл. Так, в математической системе эпсилон — знак принадлежности части целому, а в системе стиха — принадлежности личности миру, себе подобным. Стихи «Эпсилона» именно на эту волну и настроены: человек (и поэт) связан с другими каждой минутой своего существования, каждой клеточкой плоти, каждой мечтой, каждым кошмаром…

Я принадлежу пальцу ударяющему клавишу ля
плащу розетке для меда моим мокасинам меху шмеля
я принадлежу броской голубизне окна…
(перевод А. Парина)

Очарование Востока материализовано не только увлечением игрой «го» (в это время Рубо участвует в составлении пособия, с ней знакомящего), но также изучением японской «танки». В 1970 году Рубо выпустил сборник вольных переводов из японской поэзии под названием «Mono no aware» — такова фонетическая транскрипция сочетания иероглифов, означающих «чувства вещей» (грусть или «даже не грусть, а скорее импульс, побуждающий нас произносить „Ох!“ и в момент боли, и в момент радости. Это чувство, которое может прийти и вместе с легкостью весеннего утра, и вместе с унынием осеннего вечера… Это спокойствие нежности и ностальгии…»).

В следующей поэтической книге — «Тридцать один в кубе» (1973) — снова сочетание строгих математических расчетов с ориентацией на восточную традицию; здесь хитрая программа — стихи пишутся в размере танки, но весьма своеобразно: если танка имеет пять строк, соответственно по 5,7,5,7,7 слогов каждая, то Рубо все ее строки укладывает в единую длинную строку, вводя, однако, увеличенные пробелы между строчками «бывшей танки», то есть после 5,12,17,24 слогов. Каждая строка книги имеет таким образом 31 слог, в каждом стихотворении 31 строка, а всего стихотворений тридцать одно — вот откуда тридцать один в кубе.

Появление таких книг и побудило заговорить о «математической поэзии». Робер Сабатье, составитель ряда прекрасных антологий, признанный знаток истории поэзии, то ли с восхищением, то ли с нежным юмором предложил для изучения творчества Жака Рубо «собрать целый коллектив, куда вошли бы математики, философы, историки, искусствоведы, медиевисты, востоковеды, специалисты по стиховедению, семиотике, даже по технике игры…»

Сам же Рубо называет себя «композитором», только владеющим не нотами, а математическими формулами и буквами. Принципом истинного творчества должна быть установка на принуждение (contrainte), то есть ориентация на правила: именно этому он научился, по его собственному признанию, у группы УЛИПО и руководителя коллектива — крупнейшего французского поэта Раймона Кено.

Некоторые рецензенты попытались придать этому стремлению «преодолевать препятствия» едва ли не политический смысл: мол «не всем поэтам выпадает удача жить под сапогом диктатуры» и ежедневно придумывать способы, как ее обмануть, поэтому-то и требуется иного рода «принуждение» («Нувель обсерватер», 1997, № 1679). Не стоит обращать внимание на столь легковесно-модные аргументы — для Рубо все было гораздо серьезнее: он хотел создать новый язык, не повторяющий привычного; игра с правилами, вынуждающая искать, придумывать, изобретать, должна была стать своеобразным психологическим стимулом к преодолению инерции, к всевластию над Словом.

Увлечение «расчетами» и «комбинациями» не мешало Рубо сохранять лирическую напряженность стиха — порой прозаического по ритмике, но истинно поэтического по своей природе, — насыщенного метафорами, эллипсами, аллюзиями…


…Видеть тебя быть глазами твоими их серою или синей радужницей в разные миги ночи. Каждый период зрения есть смерть. Время частицами оседает во мне жизнь расчленяя мою…

(перевод А. Парина)

О книге «Тридцать один в кубе» один из соотечественников Рубо написал: «Сюжет, собственно, совсем традиционный: мужчина встречает женщину…» Только здесь эта встреча, Вечная любовь измеряется грядущей встречей со смертью, неумолимым движением Времени. У многих поэтов такой мотив обретал метафизическое значение; у Рубо он трагически воплотился в реальность: в 1983 году поэт потерял жену, ушел в страшный мрак отчаяния, депрессии, из которой его выводило именно творчество. Книга «Нечто страшное» (1986), отвергнувшая «средний путь меж математикой и поэзией», дала волю мощному лирическому потоку, преодолевающему боль…

Если Рубо удивил всех, обратившись к «математической поэзии», то не меньше он удивил, погрузившись после этих сборников-конструкций в изучение поэзии Средневековья и истории стиха. Появление книг «Грааль-театр» (1977, в соавторстве с Флоранс Делэ), антологии «Трубадуры» (1980), эссе «О форме искусства трубадуров» (1987), участие в подготовке двухтомной Библиографии французского сонета (1988) и стиховедческом труде «О соотношении текста и мелодии в поэзии трубадуров» (1992) заставило корреспондентов обрушить на автора вопросы: с чего вдруг «математический поэт» воспылал интересом к далекому прошлому? Рубо ответил: «Это попытка выйти из порочного круга — необходимости избавиться от традиций и невозможности от них избавиться».

Поэтический язык трубадуров представляет собой, по убеждению Рубо, некую целостность, являющуюся условием доступности поэзии, ее естественного восприятия за границами сословий и стран. «Язык этот, — замечает автор, — сегодня утрачен». Размышления, возникающие по ходу скрупулезного анализа, позволяют видеть, что Рубо хотел бы вернуть современной поэзии утраченного ею читателя, не лишая ее, однако, права использовать возможности точных наук — поверять гармонию алгеброй, не разрушая гармонии…


Дальнейшие творческие поиски Рубо и обнаруживают балансирование на этой границе. В поэтической книге «Сон и Слово о поэзии» (1981) Рубо, повторяя и передвигая разные смысловые сочетания, вроде бы тоже «комбинирует», но результат все чаще и чаще равновелик истинным шедеврам поэтической речи.

Впитал я впитал боль твоей любви
Ко сну отхожу я с болью твоей любви
Навзничь лежу лежу прижавшись к твоей любви
И повсюду куда бы ни шел иду по боли твоей любви.
Возникает дополнительный эффект и от расположения строк лесенкой:

Тишина
Это звуки
покрытые
ночью
       Тишина
       это звук
       без финала
       звук
       осушенный
       ночью
              Любой
              звук
              обретает
              финал
              это и есть
              тишина.
Стихотворная речь во «Сне», по сути, лишена абстрактных понятий, а вместе с тем философически насыщена, ее конкретность обманчива: «капля», «берег», «река» — это все понятия, имеющие в контексте дополнительный метафорический смысл. Такой «объективизм» своей поэзии Рубо связывает с опытом У.К.Уильямса, Э.Э.Камингса. Он вообще с удовольствием называет имена тех, на чей опыт опирается, и посвятил этому целую книгу-антологию «Автобиография, глава десятая» (1977).


Следующая поэтическая книга Рубо названа «Множественность миров по Льюису» (1991). Теория математика Дэвида Льюиса воспринята как основа для размышлений о множественности слоев реальности и противоречивости эмоциональных реакций на ее «сигналы».

По разным причинам мир наш
непереносим
Он всего лишь мечта о мире
которому должно быть
Но ежели несколько раз
должное быть
обернется тем что есть
значит возможен мир для нас
И читая его пустоту
я ей не верю
Философическая множественность совмещается здесь с множественностью игровой другого Льюиса, Льюиса Кэрола, по-своему изображавшего причудливые скрещения сказочных миров.

В эссе «Поэзия и так далее» (1995) Рубо снова и снова ставит вопрос о том, какой же должна быть поэзия в современной цивилизации, чтобы вести вперед, не оставляя читателя растерянного где-то позади.

Между последними поэтическими книгами — «Сон» и «Множественность миров» — Рубо, кажется совершенно неожиданно даже для себя, обратился в жанру повести-романа, издав «Прекрасную Гортензию» и «Похищение Гортензии» (а потом еще и «Гортензию в ссылке»). И снова несказанно всех удивил.

Откуда столько озорства, юмора, легкости у приверженца теории «принуждения»? Пути творчества и вдохновения неисповедимы. Разве можем мы объяснить, где брал силы Михаил Булгаков, создавая искрящиеся парадоксами романы «Мастер и Маргарита», «Театральный роман»? А ведь в почерке «Мастера» и почерке автора двух «Гортензий» немало общего.

К «Театральному роману» Булгаков приступил после разрыва с МХАТом, лишенный возможности видеть свои пьесы на сцене; все предвещало трагическую интонацию, а повествование получилось ярким, буффонадным, на читке актеры буквально покатывались со смеху. По существу, и Рубо, создавая бытовой гротеск, вслед за Булгаковым «иронией восстанавливал то, что разрушено пафосом» (М.Чудакова о Булгакове). И у Булгакова, и у Рубо происходит наложение романа, что в руках у читателя, на роман, который пишется: Мастер пишет о судьбе Понтия Пилата, Булгаков о судьбе Мастера; «Похищение Гортензии» кроме собственной истории содержит рассказ о том, как писалась «Прекрасная Гортензия» и как из первого романа вырастал второй… Многие фигуры и у Булгакова, и у Рубо выступают сразу в нескольких ипостасях; и у того, и у другого не вдруг отгадаешь, что было на самом деле, а что пригрезилось… Булгаков выпускает на страницы романа кота Бегемота. Рубо дает волю коту Александру Владимировичу, которого можно вообще считать главным героем первого романа: люди заняты своими заботами и уверены, будто делают то, что собирались, а Кот мягко направляет их действия, часто оставаясь на втором плане, но полностью определяя все, что происходит на первом. Рубо, как и Булгаков, охотно болтает с читателем, спорит с персонажами, поправляет их, даже на них обижается…

Завершив «Похищение Гортензии», Рубо приблизился уже к тому возрастному рубежу, когда писатели привычно берутся за мемуары. Но ничего «привычного» в мемуарах Рубо опять-таки нет. Уже названия какие-то странноватые: «Великий лондонский пожар» (1989), «Петля» (1993), «Математика» (1997). Странности не только в том, что о линейной последовательности повествования приходится полностью забыть (такое с мемуаристами случается сплошь да рядом); главное — автор снова заставляет читателя вступать в игру. В «Пожаре» он начинает «примеривать» на себя манеры Стерна, Троллопа, Томаса Мэлори, Генри Джеймса, Набокова, настраиваясь на их «речь», а потом вдруг заявляет, что ни одна ему не подходит, не годится ни тот тип художественной речи, что обещает «только правду», ни «модернизм, ни тем более постмодернизм»; не хочет он называть — как принято — поэтичным закат, не хочет служить «алгебре», сколь бы ни была она «ко времени»: «Математика все-таки должна быть подчинена поэзии». Комбинируя разные слои повествования — «ветви», «вставки», «отступления», — автор сообщает любопытные факты детства, юности, вспоминает о встречах с друзьями и прогулках с женой, о путешествиях по Европе, но очень скоро становится ясно, что заинтересовать он хочет не тем, что было, а скорее причинами, почему хочется рассказать и главное — как рассказать. Складывается книга о создании этой самой книги — мемуары о том, что такое мемуары, что такое вообще художественная речь. Кстати отсюда и название: оно всплыло внезапно, во сне, вслед за образом рыжеволосой девушки на империале лондонского автобуса. А превращение образа, поразившего сознание, в образ романа — это и есть творчество, иначе говоря «перевод» с языка сознания/подсознания на язык, который можно или услышать или воспринять с печатной страницы…

Игровой стиль «Лондонского пожара» окрашен еще трагизмом недавней утраты любимого человека. «Петля» значительно ближе по характеру изложения обеим «Гортензиям». Общественную ориентацию автора выражают строгие констатации (исцарапанная пулями во время Парижского восстания 1944 года стена Люксембургского дворца в Париже и следы от пуль на берлинской стене, рухнувшей в 1990; фигуры русских женщин, закапывающих трупы, на любительской пленке немецкого солдата, и тот же солдат полвека спустя — довольный, на фоне своего магазинчика игрушек; первомайская демонстрация 1945 года, озаренная доверием к победившей фашизм России, и последующие события, показавшие, что «метастазы сталинского рака навсегда лишили смысла этот праздник 1 мая…»). Но общая стихия повествования иная: серьезное захлестывается волной веселого юмора — смеясь, человечество легче расстается с прошлым. Эпизоды, один другого забавнее, шутливые заключения, опрокидывающие причинно-следственные связи с ног на голову, — все это создает атмосферу такой же праздничной легкости, что царит в приключениях Гортензии. Книга снабжена чем-то вроде предметного указателя, и, если проследить развитие каждого предмета-мотива, забавных несоответствий наберется еще больше. А чего стоит объяснение, почему автор с детства увлекся поэзией, поддался «этому безумию»: «Оно обрушилось на меня, наверное, из-за того, что я повредился рассудком, обнаружилась анемия понимания реальности, вызванная авитаминозом, отсутствием в пище необходимых минералов, протеинов и ферментов…»

Как и в «Лондонском пожаре», в «Петле» петляющая память упорно устремлена к проблемам собственно творческого процесса: автор заявляет, что не желает подробно выписывать детали, не желает погружаться в психологию (столь же неправдоподобную, как и детали), не хочет ничего имитировать, показывать. По существу, истинный мастер Слова вообще не разворачивает картину случившегося, а дает некий импульс — предчувствие, намек, подсказку, — и читатель устремляется по тропкам своей собственной памяти, творит собственные образы…

В 1997 году вышла из печати третья мемуарная книга, сосредоточенная как раз на корневой проблеме творчества Жака Рубо — отношениях между поэзией и математикой. Ярко воссоздаются годы «революции в математике», этакого «государственного переворота», свершенного учебником Бурбаки, ликование юного Рубо, понявшего, что именно математика задает ритм мировому движению. Автор пытается распутать спряжение трех «революций» — в математике, политике, искусстве — и приходит к выводу, что на каждом из этих путей нельзя пренебречь традицией, только она должна не довлеть над новым, а естественно ложиться в его фундамент — закономерность, которая была нарушена и революционными потрясениями истории, и авангардными баталиями на поле культуры, но выдержана в науке — оттого, может быть, и убедительны успехи технического прогресса по сравнению с прогрессом (регрессом?) социальным.

Одновременно с «Математикой» увидела свет еще одна книга Жака Рубо — тоже с весьма странным заглавием: «Проклятая кочерга Джона Мак Таггарта». Смысл отдельных историй, запечатленных в ней, — во всесилии жизни по сравнению со всеми научными теориями. Неустанно трудился философ Джон Тагтарт над доказательством «отсутствия» Времени; ожесточенно продолжают этот спор о присутствии/отсутствии Времени и Реальности Бертран Рассел, Витгенштейн, Поппер… А когда аргументы исчерпаны, Витгенштейн хватает кочергу, принадлежащую Таггарту, и замахивается на коллегу… Какое уж тут «отсутствие»!

Мемуарные книги Рубо читаются совсем не легко и не гладко — не в пример «Гортензиям». Автор и сам признается, что пишет «в полумраке» (комнаты, где светится лишь экран компьютера, и собственной памяти, с трудом отделяющей бывшее от пригрезившегося): «Как страус, прячу я голову в песок ночи. Замыкаю себя во тьме, чтобы… лучше видеть». Называя эти книги «млечным путем на черном небе», коллеги Рубо отдают должное его «вежливости»: «Стараясь запутать нас, он предупреждает нас, что именно это делает, давая тем самым ключ к разгадыванию увлекательных ребусов своего повествования».

Ребусы, развлекающие нас и в романах о Гортензии, удивительным образом выполняют функцию, которую Рубо считает основной для искусства — намекают, подсказывают, наводят на мысль… И вот уже далекие от нас истории про «князей», отца Синуля и кота Александра Владимировича накладываются на эпизоды нашей жизни — бескрайней российской и малой — чисто личной. Юмористический абсурд большинства ситуаций побуждает тем самым размышлять не о приключениях на Староархивной улице или в сквере Отцов-Скоромников, а о событиях, нам хорошо известных, что случаются «здесь и сейчас». А если увидеть их в ироническом освещении, то можно, смеясь, распрощаться с тем, что только что тяготило. И поблагодарить за это французского писателя, доставившего нам так много интеллектуально-возвышенных и веселых мгновений в наше совсем не веселое время.

Тамара Балашова

Примечания

1

Французская электрическая компания — Французская газовая компания.

(обратно)

2

Исполнение отдельных эпизодов музыкального произведения всем составом оркестра или хора.

(обратно)

3

Способ письма, при котором первая строка пишется, например, справа налево, вторая — слева направо, третья — снова справа налево и т. д.

(обратно)

4

И все-таки он вертится! (итал.)

(обратно)

5

Движение по спирали (англ.).

(обратно)

6

«Моя жизнь и мои любовные связи» (англ.).

(обратно)

7

На другой стороне диска записана знаменитая «Словарная песнь», где она поет набор слов в алфавитном порядке на мотив «Континуума» Лигети, а ведь это чертовски трудно. (Примеч. Автора.)

(обратно)

8

Вечерней зари (англ.).

(обратно)

9

Старому повесе (англ.).

(обратно)

10

«Бренное тело» (англ.).

(обратно)

11

Подоплека (англ.).

(обратно)

12

Последняя, но не менее важная (англ.).

(обратно)

13

Это третий вокалист группы «Дью-Поун Дью-Вэл»: их всего трое — Том Батлер, Тим Батлер (однофамилец) и Джозеф Ли Джаст; остальные — музыканты. (Примеч. Автора.)

(обратно)

14

Пока путь не будет свободен (англ.).

(обратно)

15

Brunche (англ.) — обильный поздний завтрак, переходящий в обед.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1 Эсеб
  • Глава 2 Гортензия
  • Глава 3 Александр Владимирович
  • Глава 4 Святая Гудула
  • Глава 5 Гроза Москательщиков
  • Глава 6, в которой инспектор Блоньяр пользуется возможностью наконец прояснить, какие отношения связывают его с Рассказчиком
  • Глава 7 Рассказчик
  • Первое межглавье Что происходит? Что мы узнали?
  • Глава 8 Гортензия
  • Глава 9 Молодой человек из автобуса «Т»
  • Глава 10 Библиотека
  • Глава 11 Ужин у Синулей (часть первая: приготовления)
  • Глава 12 Ужин у Синулей (продолжение: собственно ужин и телефонный звонок)
  • Глава 13 Обольщение Гортензии
  • Глава 14 Обольщение Гортензии (окончание)
  • Второе межглавье Продолжается прерванный рассказ про обольщение Гортензии, который услышала по телефону Иветта и передала Синулю; тем самым мы восстанавливаем хронологию событий
  • Глава 15 Инспектор Блоньяр
  • Глава 16 Стратегия паука
  • Глава 17 Орсэллс
  • Глава 18 Великая буря осеннего равноденствия
  • Глава 19 Сон Арапеда
  • Глава 20 Эсеб
  • Глава 21 Иветта идет к Гортензии
  • Третье и последнее межглавье Польдевская Венера
  • Глава 22 Четверо в лодке
  • Глава 23 Синуль, мадам Ивонн и Бесконечность
  • Глава 24 Гортензия: разочарование
  • Глава 25 Первая любовь Гортензии: заключительная сцена
  • Глава 26 Церемония
  • Глава 27 Арест
  • Глава 28 Последняя глава
  • Самая последняя глава
  • Похищение Гортензии
  • Часть первая Убийство в Святой Гудуле
  •   Глава 1 Тридцать три удара в полночь
  •   Глава 2 Набережная Нивелиров
  •   Глава 3 Место преступления
  •   Глава 4 Гортензия
  •   Глава 5 Урок геометрии
  •   Глава 6 Продолжение урока геометрии
  • Часть вторая Польдевский след
  •   Глава 7 Мотелло и Лори
  •   Глава 8 Польдевская капелла
  •   Глава 9 Мадам Бовари — это не я (содержит впервые опубликованную Переписку Автора с Издателем)
  •   Глава 10 Инспектор Шералокидзуки Холамесидзу
  •   Глава 11 Размышления о браке
  •   Глава 12 Подготовка к введению в биэранализ
  • Часть третья Страсть
  •   Глава 13 Введение в биэранализ
  •   Глава 14 Рождение транснациональной компании
  •   Глава 15 Удар молнии в пригородном поезде
  •   Глава 16 Допрос на колокольне
  •   Глава 17 Вредные букашки в программах
  •   Глава 18 Секрет Автора
  • Часть четвертая Побег
  •   Глава 19 Тридцать девять ступенек
  •   Глава 20 Похороны Бальбастра
  •   Глава 21, с Приложениями
  •   Глава 22 Рынок Апельсиновых Младенцев
  •   Глава 23 Мотелло знакомит Карлотту с Горманским
  •   Глава 24 Гортензия выбирает Приключение
  • Часть пятая Похищение
  •   Глава 25 Маскарад
  •   Глава 26 Похищение а также Монолог Автора: «О польдевцах и силикатах»
  •   Глава 27 Мадам Ивонн; Бесконечность; Синуль
  •   Глава 28 Тайна Бальбастра
  •   Глава 29 Концерт группы «Дью-Поун Дью-Вэл»
  •   Глава 30 Эксгумация
  • Часть шестая Карлотта против Кманроигса
  •   Глава 31 Блоньяр
  •   Глава 32 Где Гортензия?
  •   Глава 33 I: Пленница. II: Освобождение
  •   Глава 34 Свидание с преступником и еще некоторые замечания
  •   Глава 35 Тушеное мясо
  •   Глава 36 Объяснение
  • Эпилог
  •   Глава 37 Прощальная церемония
  • Послесловие Алгебра, гармония и… шутка
  • *** Примечания ***