Бессмертники — цветы вечности [Роберт Васильевич Паль] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бессмертники — цветы вечности

ПРОЛОГ

Почтово-пассажирский поезд № 4, как всегда следовавший через Уфу в Златоуст, на этот раз явно опаздывал. Начальник станции Уфа допил свой обязательный вечерний чай, щелкнул крышкой часов и, накинув на плечи форменную шинель, озабоченно поспешил на улицу. Увидев маячившего на перроне дежурного по станции, спросил:

— Во сколько по расписанию должен быть сегодня «четвертый»? В девятнадцать двадцать?

— В девятнадцать двадцать две местного… Семь минут уже просрочил, окаянный… души в нем нет!

— С разъездом Дема связывались?

— Пока нет. Ждем вот.

— Свяжитесь немедленно. Узнайте, прошел ли у них. Пока я покурю здесь, обернетесь. Жду.

Получив указание, дежурный побежал на телеграф, а начальник достал портсигар, кинул в рот папиросу и стал шарить в карманах спички. Не успел он, однако, закурить, как дежурный вернулся и, запыхавшись, доложил:

— Через Дему «четвертый» прошел точно по расписанию, души в нем нет!

— Точно по расписанию, говорите? И на сколько опаздывает сейчас?

— Уже на десять минут, господин начальник.

— На десять? Да тут ходу-то на столько же. Что это с ним? Что за озорство?

— Вот и я тревожусь: с чего б это?

Они помолчали, напряженно вглядываясь в густеющие осенние сумерки: не покажутся ли со стороны моста желанные огоньки? Нет, огоньков не было. И шума приближающегося поезда тоже.

Начальник нашарил, наконец, спички и закурил. Ох, этот «четвертый»! С ним всегда так: пока пройдет, всю душу вымотает, каждая просроченная минута белым волоском на виски ляжет. Особенно теперь, после того, как в августе его основательно очистила какая-то шайка. И тоже под носом, считай, — на первом же от станции разъезде, только в сторону Челябинска. Оседлали поезд, отцепили почтовый вагон, — ну и плакали казенные денежки. Много тогда унесли, весь город ахнул!

Дежурный еще раз сбегал на телеграф, — все верно: через Дему поезд прошел в положенное ему время, и странно, что его до сих пор нет в Уфе.

Теперь «четвертый» опаздывал уже на полчаса, и станционное начальство не на шутку встревожилось. Подождали еще с четверть часа — нет поезда. Еще столько — нет и нет! Пришлось телефонировать полицмейстеру Бухартовскому. Тот спешно подослал вахмистра с двумя унтер-офицерами и десятью нижними чинами из охранной стражи, а вскоре явился и сам.

Следом за ним, оповещенные по телефону, прибыли жандармский ротмистр Леонтьев, начальник железнодорожной полиции ротмистр Кирсанов, пристав четвертой части города… Все нещадно курили, ругались, строили разные гипотезы и боялись посмотреть друг другу в глаза, ибо чувствовали: экспроприация, так ловко совершенная в прошлом месяце на разъезде Воронки, сегодня повторилась где-то между Демой и Уфой. Сколько тысяч господа экспроприаторы унесут сегодня?

С каждой минутой неизвестность и вызванная ею бездеятельность становились все более невыносимыми. Полицмейстер, наседая на начальника станции, требовал паровоза. Тот категорически отказывал, так как выходить на занятую линию, навстречу движущемуся поезду, строжайше запрещено инструкциями.

— Не могу, ваши благородия, не могу! Кто знает, что там впереди? Вдруг сшибетесь лоб в лоб, что тогда? До Сибири, смею сказать, я пока еще не большой охотник.

— Если у нас каждый месяц будут происходить такие дела, Сибири нам, господа, все равно не миновать, — мрачно пошутил нещадно дымивший ротмистр Леонтьев, присоединяясь к требованию Бухартовского.

— И все-таки, господа, вы настаиваете на невозможном, — отмахиваясь обеими руками, пятился начальник станции, — и пойти на это я никак не могу. Совершенно, понимаете, не могу!

Пока шло это взаимное уговаривание, команда стражников выступила в сторону Демы пешком, благо расстояние было невелико. Наставляя вахмистра и унтер-офицеров, полицмейстер несколько раз повторил, словно подчеркнул в приказе:

— При движении через мост будьте особенно внимательны, ибо не исключено, что он поврежден. Если это действительно так и поезд стоит за мостом, дайте знать тремя выстрелами в воздух. Ну а столкнетесь с грабителями, действовать решительно и смело: боевых патронов у вас достаточно.

Мысль о том, что поезд № 4 мог не дойти до станции из-за неисправности железнодорожного моста, уже обговаривалась господами офицерами, но теперь они принялись обсуждать ее с новым жаром и с новой надеждой: а вдруг и в самом деле вся загвоздка именно в нем или в каком-нибудь лопнувшем рельсе? Пусть уж лучше авария, пусть крушение, жертвы, только не это, только не новая экспроприация! Для них довольно и одной. С одной распутаться не могут: второй месяц весь город трясут — и никаких следов!..

Наконец не выдержал и начальник станции, подогнал маневровый паровоз с одним вагоном, и все быстро вскочили в него. Паровоз вздрогнул, пыхнул белым влажным паром и, беспрерывно сигналя, торопливо покатился на запад, в темноту, навстречу неизвестности.


На подходе к мосту через Белую машинист до предела сбросил скорость, и ротмистр Леонтьев, ехавший вместе с ним на паровозе, на всякий случай приоткрыл дверцу локомотива.

Медленно, словно крадучись, шел по мосту паровоз. Глухо постукивали под колесами поизносившиеся рельсовые стыки, неторопливо выплывали из темноты и грозно двигались навстречу гигантские металлические фермы моста, сонно и жутко поблескивала далеко внизу черная ночная вода…

Мост был цел. Но верстах в двух за ним железнодорожный путь преградил какой-то завал. Ротмистр высунулся из будки остановившегося паровоза и в ярком свете лобового локомотивного прожектора разглядел кучу шпал и копошившихся возле нее людей. Это были стражники, час назад под командой вахмистра выступившие навстречу поезду пешком.

Но где же сам поезд?

Разобрав завал, двинулись дальше. Однако через сотню-другую метров пришлось остановиться опять и расчищать путь. Разобрали второй завал. И лишь теперь, наконец, увидели впереди длинную темную массу стоящего поезда. Это был он, злополучный «четвертый»! Без единого огонька, затаенно молчащий, безжизненный, будто всеми брошенный, он производил жуткое впечатление.

— Ну вот, господа, можно считать, что самые мрачные предположения наши все же сбылись, — нарочито громко, почти бодро сказал в темноту Леонтьев. — Поезд стоит, в воздухе пахнет горелым порохом… Как на поле боя!

— Погодите вы, ротмистр! — зло прошипел двигавшийся рядом полицмейстер. — Сейчас всё увидим сами… А каркать, говорят, и вороны умеют… Вот так-то, дорогой!..

Осторожно, посвечивая фонарями, продвигались они вдоль темного поезда. Вот и почтовый вагон, в котором под охраной солдат и кассиров-артельщиков перевозятся золото и деньги. Двери вагона открыты, часть окон выбита, в глубине вагона кто-то то ли молится, то ли тихо причитает…

— Ну, канальи!.. Ну, мерзавцы!.. Ну, висельники!.. Да я вас всех — в петлю, на каторгу, в Сибирь! Всех, всех!..

Голова и плечи Бухартовского неприятно тряслись. Обычно подтянутый, стройный, собранный, сейчас он являл собой жалкое зрелище. «Сдали нервы», — хладнокровно заключил Леонтьев и стал внимательно осматриваться вокруг.

Вот в тусклом свете фонаря появился какой-то ящик, — должно быть, в нем хранились деньги. Замок на ящике сбит, железная крышка погнута… На дне что-то белеет… Э, да это ассигнация! Рядом — на шпалах, на песке насыпи, на откосе — еще несколько таких же бумажек… Ротмистр набрал их целую пачку и так, держа перед собой, вернулся к вагону.

— Вот, можете полюбоваться, куда их? Жалкие крохи недавнего пира… Ох, скажу я вам, и попировали же здесь господа революционеры!

Полицмейстер сидел на ступеньке вагонной лесенки, уронив голову на ладони, и беззвучно раскачивался из стороны в сторону. Леонтьева он то ли не слышал, то ли слышать не желал; плечи его вздрагивали, из горла слышалось какое-то клокотанье. «Ну, этот нынче не работник, — огорченно вздохнул ротмистр, — придется распорядиться самому. И прежде всего организовать погоню…»

С приходом жандармов и солдат темный, насмерть перепуганный поезд начал понемногу оживать. В некоторых вагонах запалили фонари, из ближайших к почтовому сначала робко, затем посмелее стали выходить люди.

С головы поезда, от паровозов, отчаянно дуя в свисток, прикатилось бледное трясущееся существо в помятой железнодорожной форме. Едва не сбив с ног ротмистра и не переставая свистеть, оно наконец остановилось и огромными мутными глазами уставилось на жандармского офицера.

— Кто таков? Что надо? — гаркнул на него раздосадованный ротмистр. — Да перестаньте вы, наконец, дуть в эту свою дурацкую дудку! Это нужно было делать раньше. С языком у вас все в порядке, говорить можете?

Постепенно это странное, диковатое существо превратилось в человека и даже представилось: главный кондуктор станции Уфа Востров. Следом за ним появились машинисты, еще один кондуктор, три солдата из охраны, кучка бледных, едва живых от пережитого ужаса артельщиков…

Наскоро расспросив о примерных силах грабителей и направлении их отступления с захваченными ценностями, ротмистр подозвал вахмистра и приказал ему организовать преследование. Тот принялся собирать своих стражников, но сделать это оказалось непросто: вся команда разбрелась вдоль поезда и усиленно собирала оброненные грабителями деньги. Пришлось изрядно покричать и даже пригрозить оружием, а деньги, спешно засунутые в карманы, выгрести, как у последних базарных воришек.

Пока он занимался этими делами, толпа пассажиров окружила полицмейстера, требуя скорейшей отправки в Уфу. Бухартовский еще окончательно не пришел в себя, долго пытался что-то сказать и в конце концов махнул рукой: катитесь, мол, ко всем чертям, без вас тошно. Ротмистр доложил ему о принятых мерах и в свою очередь потребовал задержать всех, имевших какое-либо отношение к похищенным деньгам: артельщиков, стражу, кондукторов, а в Уфе — и машинистов. Тот смачно выругался и согласно кивнул:

— Делайте, Иван Алексеевич, все, что сочтете необходимым, а я вернусь с поездом в город — доложу по службе. Встретимся утром у вас в управлении…

Вскоре поезд ушел в Уфу, а Леонтьев, сопровождаемый задержанными свидетелями, направился на демский разъезд. Здесь он приказал подать себе чаю, разложил на колченогом столе бумаги и начал форменный допрос.

Первым вызвал главного кондуктора Вострова, который, как он уже знал, должен был сопровождать поезд от станции Абдулино до Уфы.

— В Абдулино вы специально выехали для встречи поезда? Это входит в ваши служебные обязанности?

— Совершенно верно, господин ротмистр. Мы всегда поступаем так, когда с поездом следует вагон с деньгами. Хлопотно, да что поделаешь: инструкция!

— Стало быть, еще в Уфе, перед выездом в Абдулино, вы уже знали, что артельщики везут деньги?

— Непременно, непременно знал-с…

— И ни с кем об этом не говорили?

— Что вы, господин ротмистр, как можно, упаси бог! Хотя об этом по службе всегда знают многие.

— Кто именно?

— Да, считай, от господина начальника станции до последнего телеграфиста. Не один год так-то возим…

— И всегда обходилось?

— Бог миловал-с. Такого, что случилось нынче, на моем веку еще не бывало.

— Прежде не бывало, а теперь и не того еще можно дождаться. В такое время живем…

Ротмистр покатал в пальцах папироску, закурил и опять склонился над столом.

— Ну а теперь, господин Востров, о том, чему вы сами были свидетелем после прохождения разъезда Дема. Все в подробностях, до мелочей, только, ради бога, без своих выводов и рекомендаций. О чем будет нужно, я спрошу сам.

Тот стал рассказывать:

— С разъезда Дема наш поезд вышел в семь часов одиннадцать минут. Пройдя с обычной скоростью — это 30—40 верст в час — небольшое расстояние, он вдруг резко остановился, чем привел всех нас в крайнее удивление. Тут же послышалась стрельба…

— Откуда стреляли, не заметили?

— Стреляли, господин ротмистр, отовсюду, вокруг всего поезда. Только не по окнам, знаете, а все вдоль вагонов. Чтоб никто, значит, выйти не мог.

— Из какого оружия, не определили?

— Все больше из револьверов, хотя в этом деле я знаток небольшой… Да и состояние, знаете, такое было… Словом, чего не знаю, того не знаю-с…

— Дальше.

— Ну, выскочил я из вагона, а они уже почтовый облепили. Крикнул им что-то, знаете, а они в меня — пулями. Пришлось вернуться в вагон. Там — переполох, крики, истерика. Что делать? Побежал по поезду. Добрался до вагона третьего класса, на площадку, а навстречу мне — один из них, с револьвером…

— Приметы! Только точно мне, без фантазий, как запомнился, — блеснул глазами ротмистр.

— Запомнил, знаете, — вконец оживая, улыбнулся кондуктор. — Прежде всего — молодой, высокий, блондин с маленькими усиками…

— Еще! Одежда?

— На голове — широкополая черная шляпа, одет в легкую черную тужурку с черным же кожаным поясом. Через плечо — тоже ремень, только узкий. С одного бока — кобур, с другой — то ли шашка, то ли тесак. Увидев меня, разбойник, видимо, интеллигент, опустил поля шляпы на лицо и направил в меня револьвер. Прежде всего он потребовал вагонный ключ. К счастью, его у меня не было. Тогда он сказал мне, что если я еще буду выбегать из поезда и свистеть в свой свисток, то его товарищи вынуждены будут меня подсечь. Так, знаете, и сказал: «подсечь»!..

— Дальше, дальше, не останавливайтесь! — подгонял ротмистр.

— Ну, что дальше-то? — на миг запнулся Востров. — Дальше… я услышал гудки паровозов, — их два наш поезд везли, — и опять вышел на площадку. В это время мимо вагона, за кустами, пробегали три разбойника. Один из них выстрелил в меня сажен этак с восьми, но промахнулся. В лицо я их не разглядел — мешали кусты и сумерки. А первого, знаете, кабы одеть в его нынешний костюм, непременно признал бы!..

— Прежде этого разбойника еще изловить нужно, — не поднимая головы, ехидно заметил ротмистр. — А вот как вам показались артельщики, господин Востров? Ничего за ними не заметили?

Кондуктор растерянно заморгал остановившимися глазами и недоуменно уставился на жандарма. Затем, сообразив, поспешил ответить:

— Артельщики как артельщики… Не в их интересах беду на себя накликать… Хотя, сами понимаете, когда такие деньги рядом, ни за кого поручиться нельзя: не святые…

Следующим был еще один кондуктор, тоже специально выезжавший на станцию Абдулино для встречи поезда № 4, — Свиязов. Леонтьев попросил его подробнее рассказать о нападении на поезд — о том, что видел и слышал лично сам. Тот согласно кивнул и торопливо заговорил:

— Прежде всего должен обратить внимание вашего благородия на тот факт, что во время разбоя слышно было много голосов. Перекликались: «Володька», «Васька», спрашивали: «Начальник здесь?» и отвечали: «Здесь». «Десятники здесь?» — «Здесь». «Охрана здесь?» — «Все на местах». Слышалось условное пересвистывание. Притаившись на площадке вагона, я видел, как саженях в пятнадцати от меня разбойники разбивали сундуки с деньгами и, разбив, опоражнивали их. Это было за кустами, поэтому лиц разглядеть не удалось. По-моему, их было человек пятьдесят…

— Так-так, господин Свиязов, — торопясь все записать, протянул ротмистр Леонтьев. — А теперь вспомните, когда вы в последний раз перед Уфой проверяли билеты?

— Где-то между Чишмами и Демой, господин ротмистр.

— Ну и что заметили? Вы же за это время успели побывать во всех вагонах, увидеть каждого пассажира. Так?

— Именно так, ваше благородие…

— Ну и что бросилось в глаза?

— Ничего особенного я тогда не заметил. Правда, обратил внимание, что четверо молодых людей, севших в Давлеканово, стояли всей группой на площадке вагона третьего класса, что возле вагона артельщиков…

— Приметы!

— Темные пиджаки или пальто, черные широкополые шляпы, у одного — фуражка…

— Дальше!

— В Белебее сел один молодой человек, чуть рябоватый, в фуражке велосипедиста, в сером пиджаке…

— Отлично! Где был, когда обходили поезд?

— На площадке вагона первого класса, ваше благородие. Истопник Флегонтов после рассказывал, что какой-то молодой человек находился на площадке его вагона, и лишь только он, Флегонтов, отвернулся к котлу, как поезд резко остановился, ручка тормоза была опущена, а от молодого человека и след простыл.

Отпустив Свиязова, Леонтьев вышел на улицу освежиться. Была уже глубокая ночь. Несколько слабых подслеповатых фонарей еле освещали грязную привокзальную площадь. На низком осеннем небе в редких разрывах туч резко поблескивали огромные холодные звезды.

Разрывая грудью плотную ночную мглу и оглушительно грохоча, из Уфы на запад промчался длинный товарный состав. Ротмистр проводил его пустым равнодушным взглядом и нехотя вернулся в помещение. Вслед за ним, не дождавшись приглашения, вошел высокий интеллигентного вида мужчина в очках и форме почтово-телеграфного ведомства. Торопливо представился:

— Начальник Бирского почтово-телеграфного отделения надворный советник Николай Прокофьевич Войтяховский!

— Чем обязан, господин надворный советник? — нахмурился ротмистр.

— Я по поводу нынешнего происшествия, господин ротмистр. Как свидетель и очевидец считаю своим долгом…

— Насколько помню, я вас не задерживал и на допрос не вызывал, господин… Войтяховский?

— Совершенно верно, не задерживали. Однако мои свидетельства могут пригодиться. Не сообщив их вам, я просто не мог уехать вместе со всеми. Извольте выслушать меня.

Леонтьев поднял на неожиданного добровольца заинтересованные глаза и поощрительно кивнул:

— Вы поступили очень благородно. Благодарю вас за ваш гражданский порыв и слушаю.

Ободренный таким приемом надворный советник стал рассказывать:

— Следуя поездом № 4, я вечером, в семь часов с четвертью, вышел на переднюю площадку вагона первого класса, не доезжая до Уфы верст восьми. Что было именно семь с четвертью, знаю точно из того, что до выхода на площадку смотрел на часы, а что до Уфы осталось восемь верст, сказал мне какой-то молодой человек. Когда я вышел на площадку, он стоял у спущенного окна и смотрел по направлению к Уфе. Когда я спросил его о расстоянии до Уфы, то он повернулся ко мне лицом и ответил, что осталось восемь верст. Больше ни одного вопроса я ему не задал и тотчас же отправился в отделение за пальто…

— Покороче, господин Войтяховский, у меня слишком мало времени, — занервничал ротмистр. — Как выглядел этот человек?

— Одет он был в черное ватное пальто. Оно было расстегнуто, и на груди из-под него выступала косоворотка, какого цвета — не помню. На голове у него была черная широкополая шляпа. Лицо было молодое, смуглое, сухощавое, с острым подбородком и носом и еле пробивающимися усиками… Надев пальто, я опять вышел на площадку и обратил внимание, что прежний молодой человек стоит за дверьми, на первой или второй ступеньке, корпусом нагнувшись вперед, ко мне спиной, и оглядывается. Только я хотел сказать, что он упадет, как он повернулся ко мне лицом, быстро поднялся и с силой дернул рычаг тормоза. Я очень испугался, бросился в вагон и стал кричать, что будет крушение. Вагон между тем сильно раскачивался из стороны в сторону и наконец остановился. Когда я вновь кинулся на площадку, там уже никого не было, а на улице началась стрельба. Уверен, что этот молодой человек из банды грабителей. Он сел где-то раньше и ехал с нами, чтобы в условленном месте остановить поезд, и, как видите, он его остановил. Его нужно немедленно схватить!

Поблагодарив за ценные сведения, ротмистр выпроводил добровольного свидетеля и сделал первый для себя вывод. Да, группа, совершившая нападение на почтовый вагон, была хорошо осведомлена о его содержимом. Ее люди частью следовали с этим поездом из самой Самары, где формировался поезд, частью сели на промежуточных станциях, частью поджидали поезд здесь…

В зале ожидания послышалось какое-то движение и громкие голоса. Это вернулись посланные в погоню солдаты. Вахмистр ругал ночь, темноту, крестьян, отказавшихся дать лошадей. Единственное, что удалось ему установить, заключалось в том, что нападающие, очистив сундуки почтового вагона, отступили, видимо, по заранее намеченным маршрутам, нагрузив похищенное на подводы. На железнодорожном переезде эти подводы видели, пытались даже остановить, но испугались оружия разбойников.

— Сколько было подвод? — спросил ротмистр.

— Видели две, запряженные парами лошадей.

— Сколько человек было на них?

— По два-три, господин ротмистр.

— Вы полагаете, что именно они, эти четыре-шесть человек, и ограбили поезд? А те, кого я успел допросить, свидетельствуют, что их было по меньшей мере человек сорок-пятьдесят.

— Стало быть, остальные ушли другим путем, — устало вздохнул вахмистр.

— Никаких следов не обнаружили?

— Так ночь же, господин ротмистр! Утром все осмотрим заново, глядишь, чего и обнаружим.

— Утром, утром!.. А вы представляете, где они будут утром, эти молодцы? Где их потом искать? По всей России?


Ротмистр Леонтьев работал всю ночь, а утром вместе с приставом, вахмистром и унтер-офицером еще раз осмотрел место ограбления поезда. Выбрано оно было, вполне удачно: насыпь невысокая, с обеих сторон к железнодорожному полотну подступает густой заболоченный лес, справа по движению — одна река, впереди — другая. Чтобы задержать возможную помощь поезду из Уфы, путь в двух местах завалили шпалами. И лишь со стороны разъезда, до которого было всего две версты, нападающим могла грозить опасность. Но разъезд не располагал никакими реальными силами и на помощь не пришел…

Ротмистр ходил вдоль насыпи, видел множество следов, оставленных на мягкой влажной земле, потом спустился в лесок. Здесь, саженях в ста от насыпи, на поляне, он наткнулся на след недавно проехавшей подводы. Тележные колеса глубоко врезались в болотистую землю и оставили после себя две четкие ровные колеи. Рядом, параллельно первому, тянулся еще один точно такой же след. Впереди, на пригорке, они слились в один и повели в сторону железнодорожного переезда. Немного подумав, ротмистр направился туда же, дошел до переезда, постоял перед сторожевой будкой и, вернувшись к поджидавшему его вахмистру, сказал:

— Считаю необходимым для следствия в будущем опросить смотрителя переезда и линейных рабочих этого участка. Прикажите одному из унтер-офицеров, а сами со стражниками пойдите по следам, ведущим в сторону реки. Подобранные деньги и вещи, если таковые попадутся, пересчитать, описать и сдать по акту. Местных охотников до чужой казны гнать в три шеи: вон, поглядите-ка, прямо с корзинами из деревни бегут!..

Отдав последние распоряжения, Леонтьев вернулся на разъезд, дождался поезда и уехал в Уфу. В жандармском управлении, куда он явился прямо с вокзала, его мгновенно окружили взволнованные сослуживцы: известие о вторичном ограблении почтового поезда взбудоражило весь город.

Доложив обо всем, что удалось установить и предпринять, полковнику Яковлеву, Леонтьев заперся у себя в кабинете и углубился в свои бумаги. Перечитал показания, закурил… Господи, сколько же еще в нас благодушия и самой примитивной, глупой, преступной бездумности! Неужели уроки прошлого тысяча девятьсот пятого года так никого ничему не научили! А этот год? Вряд ли его можно назвать спокойным. Рабочие волнения захлестнули всю страну, чернь вооружается и в подполье сколачивает настоящие боевые дружины. Экспроприации следуют одна за другой словно по хорошо разработанному плану: в одном месте — типографского шрифта, в другом — динамита, в третьем — целых поездов… Россия стоит на грани гражданской войны, а некоторые господа все норовят жить по-старому, спокойно и беспечно, будто в прошлом веке. Но это уже невозможно: революция — это война, а на войне беспечность — преступление!..

Он со злостью выхватил из папки протокол допроса артельщика Гаврикова, отыскал глазами нужное место и стал нервно читать:

«20 сентября сего 1906 года нас шестеро артельщиков прибыло из Управления Самаро-Златоустовской железной дороги на станцию Самара, чтобы ехать до станции Уфа. Только один Михайлов должен был ехать до станции Златоуст. Со мной в железном сундуке и кожаном саквояже было около 60 000 рублей, а всего у нас, у артельщиков, было около 300 000 рублей. На станции Самара у нас вышла неприятность с дежурным по станции Левандовским, который, прицепив для нас вагон 2-го класса, посадил к нам, в заднее отделение, несколько пассажиров, что исключается инструкцией. По этому поводу у нас вышло пререкание, доходившее до криков. Мы, между прочим, говорили, что везем не щепки, а деньги. Кроме того, мы имели разговор относительно положенной для нас охраны из солдат. Нам вместо двенадцати дали всего четверых солдат. Все эти разговоры и пререкания слышали, конечно, и посторонние люди…»

— Вот так, господа, на весь базар кричим, что везем огромные деньги, да еще почти без охраны, а потом удивляемся: грабят! Как же тут не грабить!.. А сколько оружия можно накупить и непременно накупят на эти тысячи наши революционеры? Теперь голыми руками их не возьмешь…

Ротмистр закурил, завязал папку, и отправился допрашивать свидетелей. В помощь ему железнодорожная полиция выделила ротмистра Кирсанова, а окружной суд — следователя по важнейшим делам Рябинина. Распределив между собой обязанности, взялись за дело. Первым Леонтьев вызвал машиниста паровоза Лятковского. Тот принялся обстоятельно рассказывать:

— С поездом номер четыре двадцать первого сентября я следовал из Самары в Златоуст. Со мной были помощник и два солдата охраны. В семь часов одиннадцать минут вечера мы проходили от разъезда Дема к станции Уфа, и вдруг, не доезжая сторожевой будки, я увидел какой-то подозрительный сигнал: кто-то махал фонарем голубоватого цвета. Что делать? Зная, однако, что никакого сигнала тут не должно быть, я не принял его во внимание и прошел! Тем не менее поезд у меня неожиданно остановился. Ясное дело — кто-то спустил тормоз! Я сразу же вспомнил об артельщиках и, кликнув солдат, кинулся к их вагону. Тут в нас стали стрелять, пришлось вернуться на паровоз. Что делать? Попытался двинуть поезд вперед. В ответ нападающие бросили в мою будку бомбу. Бомба особенная какая-то: никого не убила и ничего не порушила, но образовала столько дыму, что мы едва не задохнулись. Отдышавшись, попробовали отцепить паровоз, чтобы уйти к станции за помощью. Разбойники это заметили и принялись усиленно стрелять. Стал давать тревожные свистки — огонь еще усилили, причем стреляли не только из револьверов, но и из ружей. Ясное дело, отстреливались и мы, то есть наша охрана. Патронов же у нее было мало да и те вскоре кончились, а помощи все не было. Что прикажете делать? Пришлось погасить огни и затаиться. Через полчаса все было кончено. А там появились и вы…

Артельщик Савельев, всхлипывая, вспоминал:

— Поезд неожиданно остановился, и тут же в наш вагон ворвалось несколько человек. У самой двери сидел солдат охраны, но только он было привстал с ружьем, как раздалось несколько выстрелов, и он упал. А у меня в это время как раз сундук с деньгами раскрыт был: это я деньги для выдачи уфимцам отсчитывал. И револьвер мой возле меня лежал, да я его и в руки взять не успел. Один из разбойников схватил его и приказал, чтобы я отвернулся и не смотрел, в противном случае буду убит. Все разбойники в нашем вагоне были в черных полумасках. В мою же простыню они высыпали из ящика деньги, коих у меня было около пятидесяти тысяч… Кто эти разбойники, как одеты, ничего от страха более не помню…

К своим прежним показаниям артельщик Гавриков добавил, что его сотоварищ Михайлов, везший деньги в Златоуст, разбою не подвергся благодаря тому, что заранее пересел в другой вагон. Михайлов подтвердил это и открыто радовался своей предусмотрительности…

До конца дня перед ротмистром Леонтьевым прошли десятки людей. Он задавал вопросы, записывал показания, спрашивал снова, уточнял, переуточнял, пока не вымотался до того, что даже своих помощников начал видеть в черных широкополых шляпах, коротких пальто и в брюках навыпуск.

Ночью ему снились сплошные завалы из тяжелых черных шпал. Они обступили его со всех сторон. Они отрезали ему все пути. Они давили его своей громадностью и невыносимо тяжкой чернотой. Он разбирал один, а за ним поднимался второй. За вторым — третий. За третьим — четвертый… И так до самого утра, пока не разбудила на службу жена.


Шли дни. Папки жандармов на глазах разбухали от обилия исписанных бумаг, но ни одна из них так и не сдвинула дела с мертвой точки. Начальник губернского жандармского управления полковник Яковлев сорвал голос, разнося своих подчиненных; губернатор Ключарев костерил всех направо и налево, жаловался в Министерство внутренних дел и с каждым днем увеличивал охрану своей резиденции.

Департамент полиции слал одну бумагу за другой, и с каждым разом все грознее, пока совершенно не потерял терпения: что там происходит, в этой полуазиатской Уфе, — один поезд грабят за другим, а они и в ус не дуют! Жалованье господам жандармам получать надоело, или служба не по плечу?.. В конце концов пригласили Яковлева в Петербург для личных объяснений.

Собираясь в столицу, полковник вызвал своего заместителя по городу Уфе ротмистра Леонтьева и этак ласково сказал:

— Милый Иван Алексеевич, если по приезде в Петербург я не получу от вас сообщения об аресте грабителей, считайте, что вы разжалованы до рядового стражника и отданы под суд. Для ваших тридцати пяти лет это было бы равносильно катастрофе, не так ли, голубчик?

— За что, господин полковник? — бледнея, еле выговорил ротмистр.

— За то, что в Питере точно таким же манером разделают и меня, ротмистр.

— А вас, простите, за что?

— За то, что в России революция, голубчик!

Полковник уехал, оставив своих подчиненных в тягостном тревожном ожидании. Ротмистр Леонтьев работал день и ночь, весь почернел, замкнулся в себе, ожесточился. Вместе с ротмистром Кирсановым они еще раз побывали на местах ограбления поездов, вместе проанализировали весь следственный материал и пришли к выводу, что обе экспроприации совершены людьми, хорошо знающими местные условия, и скорее всего даже одной группой.

— Уголовников надо исключить сразу и полностью, — решительно заявил Кирсанов. — Это не их почерк, да и не осилят они такое дело. Согласны?

С этим Леонтьев был согласен. Почерк, конечно же, не тот: нападающие действовали очень осмотрительно, изымали только казенные деньги, не нанося ущерба пассажирам, старались обойтись без ненужных жертв. Опрошенные свидетели непременно подчеркивали эту их особенность, а иные вообще утверждали, что они — не «простые» люди, а «образованные».

— Да, уголовники действовали бы иначе. Между прочим, и анархисты тоже, — соглашался Леонтьев. — Что же касается наших эсеров, то им такие дела совершенно не по плечу. Кроме того, эти господа предпочитают не церемониться с людьми и часто попадаются, а тут тебе никакой зацепки…

— Я тоже думаю, что это действует боевая дружина большевиков. Посмотрите, как все четко, по-военному. К тому же только большевики имеют сейчас такие силы. Или вы сомневаетесь, Леонтьев?

— Я не сомневаюсь. Более того — я уверен в этом. Но для того, чтобы моя личная уверенность стала бесспорным фактом дознания, мне, извините за каламбур, нужны факты. А их пока нет. Ни у меня, ни у вас.

— Да, черт побери, нет! Начальство требует улик, арестов, признаний, а у нас руки пусты… Может, зря церемонимся, Леонтьев?

— Что вы предлагаете? Арестовать за «соучастие» кого-то из артельщиков? Кого-то из стражи? Машиниста? Кондуктора? Кочегара?

— А что? Потом, разобравшись, выпустим…. А то ведь как-то неловко: столько времени прошло, а у нас — ни одного арестованного! К такому наше начальство не привыкло…

— Нет, Кирсанов, это не выход. Нужно искать «ниточку», а она приведет нас и к обыскам, и к арестам.

— Дай-то бог!..


Ночью ротмистра Леонтьева опять терзала жестокая бессонница. Не давала покоя навязчивая мысль, что он упустил, не учел, забыл что-то чрезвычайно важное, из-за чего все дело зашло в тупик. Что именно он упустил и забыл, терялось в потемках уставшей памяти и никак не вспоминалось. Может быть, всего лишь какой-нибудь пустяк, в действительности совершенно ничего не решающий, может, даже пустяка этого нет… а вот поди ж ты: всю ночь крутится в голове, не дает уснуть…

Утром, торопясь по своей Гоголевской на службу, ротмистр от неожиданности едва не споткнулся на ровном месте. Наконец-то он вспомнил! Вспомнил, что этот ротозей вахмистр так и не доставил к нему на допрос переездного сторожа с разъезда Дема. Пустяк, сущий пустяк, что может он решить в этом огромном, чудовищно сложном деле? И стоило из-за такой чепухи не спать всю ночь? Чепуха, чистейшей воды чепуха!..

И все-таки, придя на службу, он протелефонировал ротмистру Кирсанову и попросил отыскать этого злополучного сторожа. К вечеру того доставили к нему в кабинет, причем не одного, а вместе с сыном — восемнадцатилетним железнодорожным рабочим, с которым они жили вместе в сторожевой будке № 598, на железнодорожном переезде.

Опытный взгляд сразу подметил, что сын сторожа что-то очень уж нервничает, и Леонтьев решил допросить его первым. Отослав остальных в коридор, сделал строгое лицо и, нарочито грубя голос, сказал:

— Ну что, Петр Бурмистров, начнем?

Парнишка взволнованно заерзал на стуле и, задыхаясь от страха, пролепетал:

— Начнем, ваше благородие господин ротмистр… Только если вы о деньгах, так я сам все скажу, извольте не беспокоиться. Я уж и господину вахмистру докладывал, и деньги все вернул, так что не губите, ваше благородие: не подумавши я, с дурости, дьявол попутал.

Ротмистр сразу понял, о каких деньгах идет речь, но виду не подал.

— Так, так… Дьявол, значит.. Ну, ну…

— Известно, дьявол, ваше благородие! Утром, когда всем уже стало известно об ограблении почтового, пошли наши мужики на то место поглядеть, ну и я с ними. Из любопытства, значит. Ну, и нашел ямку, до краев деньгами наполненную. В жизни таких денег не видал. У меня ведь заработок всего-то ничего — семь рублей в месяц выходит, а тут этакая прорва. Глаза разбежались, руки-ноги затряслись, начал за пазуху кидать. А потом страшно стало, что же это я, думаю, делаю? Надо же по начальству заявить. Ну и заявил. И все деньги — целых триста шесть рублей — до копеечки вернул… Не губите, ваше благородие, не виноватый я…

Ротмистр разочарованно вздохнул и уже буднично, безо всякой надежды спросил, что ему вообще известно об этом происшествии.

— Что известно? — пожал плечами словоохотливый парнишка. — Да то же, что и всем: ограбили какие-то люди в масках. Сам я их не видел, потому что был в это время в будке на переезде, отца ждал: он у меня там переездным сторожем служит.

— И на переезде ничего не видел?

— А что на переезде-то? Хотя, может, это вам будет любопытно… Я про господина офицера вспомнил… Рассказывать, что ли?

— А тебя сюда для чего привезли? — повысил голос ротмистр. — Рассказывай, кого видел, что слышал, а остальное не твоего ума дело, понятно?

Свидетель стушевался и стал поспешно рассказывать. Оказывается, незадолго до приходе «четвертого», к их будке, стоящей на 598-й версте, напротив шпалопропиточного завода, приезжал в экипаже какой-то неизвестный ему офицер с девицей. Когда поезд прошел и когда затем стало слышно, что его грабят, офицер этот, стоя на переезде, произвел из револьвера выстрел в воздух. Что потом было, куда девался офицер со своей дамой, он не знает: не до них в такой момент было.

Это было ново. Так ново, что Леонтьев даже перестал писать.

— А теперь вспомни, Бурмистров, приходилось ли тебе видеть этого офицера прежде? Я имею в виду — на вашем разъезде.

— Приходилось, ваше благородие, и не раз. Офицер этот уже месяц ездит к нам из Уфы на прогулку. Привяжет, лошадь возле нашей будки и вместе с девицей уходят гулять в поле или к заводу. Сядут на лавочку и сидят, беседуют. А как уж стемнеет — Казанским трактом обратно в Уфу, домой.

— Как они выглядят, этот офицер и его дама?

— Господин офицер среднего роста, брюнет, безбородый, но с усиками. Бывал всегда в форме. Девица блондинка, высокого роста, довольно полного телосложения. Оба приветливые, молодые…

— И теперь все еще ездят?

— Нет, теперь не ездят. Видно, грабителей боятся.

Отпустив парнишку, Леонтьев закурил и взволнованно заходил по кабинету. Все, что он сейчас услышал, было столь неожиданно, что не сразу укладывалось в голове. А вахмистр тем временем уже вводил нового свидетеля. Ну-ну, что нового скажет он?

Переездной сторож подтвердил показания сына.

«Так, так, значит, с офицером все верно, — обрадовался ротмистр. — Но имел ли он какое-либо отношение к ограблению поезда? Если имел, то кем мог быть: командиром, сигнальщиком, разведчиком? Что мог означать для нападающих его выстрел с разъезда? Что все в порядке, можно «рассыпаться»? И кто эта загадочная девица, его постоянная спутница?»

Оставшись в кабинете один, Леонтьев поднял все свежие материалы, относящиеся к уфимской организации РСДРП, и стал внимательно просматривать их. Прежде всего ему нужны были фамилии активных участников митингов и демонстраций, рабочих забастовок. Такие фамилии были. Особенно много отложилось их в жандармских документах в связи с известными манифестациями в октябре и вооруженным столкновением в железнодорожных мастерских в декабре прошлого года. Аресты, обыски 1906 года тоже кой-чего дали. Словом, фамилий много, в том числе немало любопытных, замеченных не однажды. Среди них и следует в первую очередь искать большевистских боевиков, этих неуловимых и грозных экспроприаторов.

Из разложенных на столе фотографических карточек он выбрал две. Иван и Михаил Кадомцевы — два брата из многочисленной и беспокойной семьи столоначальника Уфимской казенной палаты дворянина Самуила Евменьевича Кадомцева. Есть в этой семье и офицеры, что в настоящий момент совсем немаловажно. Имеются и девицы… Вот так, господа Кадомцевы, начнем с вас…

Глава первая

Выйдя на нужную ему улицу, почти в самом центре города, Петров замедлил шаг, а потом и совсем остановился, делая вид, что всецело занят изучением витрины кондитерского магазина. Выставленные под стеклом булки, торты, пирожные остро напомнили о том, что он давно уже ничего не ел, но сейчас, в эту минуту, все это аппетитное богатство его интересовало меньше всего. Витрина была для него лишь поводом к тому, чтобы остановиться и, не вызывая подозрений, осмотреться. Главное было — еще раз удостовериться, что идет он чисто, без «хвоста» за спиной и что для многочисленных прохожих он такой же обыкновенный прохожий, как и они сами.

Он приблизился лицом к стеклу и, словно в зеркале, увидел самого себя: худое усталое лицо с давно небритыми скулами и подбородком, черные печально обвисшие усы, суровые немигающие глаза под густыми темными бровями, высокий лоб, давно нестриженые волосы, влажные от падающего на них мокрого снега, розовый шрам на открытой шее чуть повыше правого плеча…

«Ну что, брат, притомился? — сочувственно, одними губами, спросил он самого себя. — Здорово погоняли тебя «фараоны» по Кавказу, по Волге, по Москве? Зарос, оголодал, глаза — как у затравленного зверя, жутко смотреть… И все же, брат, тебе повезло: ты живой, вольный, здоровый. «Фараоны» потеряли твой след, ринулись за твоей тенью куда-то на юг, а ты уже тут, на Урале, в старинном, пахнущем железом городе Екатеринбурге, где тебя ждут новые друзья и новая работа. Сейчас ты придешь к своим, там тебя накормят, отогреют, там ты, наконец, отоспишься — спокойно, по-человечески, сразу за весь этот долгий и жуткий месяц, и опять станешь самим собой, тем простым душевным парнем, тем Ваней Петровым, каким ты знал себя раньше…»

За спиной его с веселым беззаботным щебетом промелькнула стайка спешащих полакомиться гимназисток, и он отодвинулся от стекла. Резко, одним движением поднял воротник старого черного, тесноватого в плечах полупальто, поправил на шее сбившийся воротничок рубашки и, убедившись, что шрама не видно, двинулся дальше.

У дверей магазина он невольно замедлил шаг, жадно вдохнул идущий из них теплый, пьянящий хлебный дух, но пересилил себя, лишь горько сжал сухие голодные губы: «Потерпи, браток, потерпи, скоро ты будешь у своих…»

Вот и дом, где уральцы содержат одну из своих явочных квартир. Перед домом с улицы — небольшой палисад с молодыми зелеными елочками. Во дворе — какие-то хозяйственные постройки, заборы. На втором этаже небольшого добротно сложенного кирпичного дома — жилые квартиры, на первом — аптека. Ему — в аптеку. Там он скажет свой пароль, седой старик-аптекарь ответит ему условной фразой отзыва и уведет в этот добрый теплый дом — к друзьям, к теплу, к чаю… Господи, до чего же он все-таки вымотался за эти дни!..

Еще раз оглядевшись, Иван вошел в аптеку и сразу увидел аптекаря — молодого, вежливого, очкастого. «Не седой, и не старик», — сдавила горло тревога. Что бы это значило? Товарищ что-то напутал или аптека не та?

Он вышел на крыльцо и, бросив полупустой саквояжик к ногам, принялся неторопливо сворачивать самокрутку. «Описание дома совпадает, адрес правильный… Что же произошло? И что делать: немедленно уходить или все-таки попробовать?»

Жизненные невзгоды и долгие мытарства по различным городам сделали его осторожным и недоверчивым. И в то же время силы кончались, он был голоден, изможден, всему его организму требовалась хотя бы маленькая передышка.

От голода и табака его начало мутить. Он бросил окурок в лужу, решительно поднял саквояж и опять вошел в аптеку.

— Скажите, милейший, не найдется ли у вас лекарства для моего отца?

Это был пароль. Интересно, какой последует ответ?

— А доктору вы больного показывали? Рецептик у него получили?

Не то, совсем не то! Явки нет, нужно немедленно уходить.

Сказав, что доктора еще не приглашали, Иван нехотя направился к выходу, удрученный постоял на крыльце и неторопливо побрел прочь. Сырая промозглая погода показалась теперь еще более холодной и отвратительной. Очень хотелось есть. Теплые дурманящие запахи кондитерской, мимо которой он опять проходил, на этот раз оказались сильнее его усталой надломленной воли, и он вошел. Отвернувшись от посетителей, выгреб из кармана последнюю мелочь, тщательно пересчитал, отделил несколько тусклых медяков и попросил себе булки и чаю.

В кондитерскойбыло уютно и чисто. От горячего крепкого чая по телу разлилось опасное размягчающее тепло, Иван ел свою булку, отхлебывал горячий чай, а мысленно уже прикидывал, где искать другую улицу и другую явку. Хорошо бы успеть устроиться до темна, а то ночью в этом незнакомом уральском городе и околеть недолго…

Следующая явка оказалась на противоположной стороне города, почти на окраине. Несколько раз проверив, чисто ли за спиной, он постучал. На стук никто не отозвался. Тогда он постучал снова, на этот раз более требовательно. И опять — тишина. Что же это такое?

Во дворе пожилая баба с красными от стирки руками собирала с веревок белье. Увидев его, озадаченно топтавшегося перед закрытой дверью, она опасливо подошла и ворчливо проговорила:

— Ну, что стучишь-гремишь? Не видишь разя, что никто тута теперича не живет?

— Совсем не живет, что ли? — обернулся он.

— Жили, а теперя нет… Соседка я ихняя, потому и знаю. А ты, погляжу, не сродственник ли их с Мотовилихи? Нет?

— Нет, мамаша, не сродственник, а просто знакомый.

Баба опять опасливо стрельнула глазами и вдруг как завизжит:

— Люди, люди, сюды! Хватайтя ево, лешего, ишшо один бандит заявилси!

Ивана словно ветром сорвало с места. Оттолкнув дико орущую бабу, он метнулся на улицу, добежал до перекрестка, юркнул в узкий грязный проулок, оттуда — на соседнюю улицу, потом опять в проулок… — откуда только силы взялись!

Только поняв, что его никто не преследует, он остановился, чтобы перевести дух и оглядеться, куда его занесло. Город заполняли липкие осенние сумерки. По извечной своей привычке обыватели запирали ставни и ворота, спускали с цепей собак. Вокруг редких уличных фонарей кружились рыхлые мохнатые хлопья…

— Вот так, братишка, — сказал он самому себе, — мы за них под пули, на виселицы и каторгу идем, а они, темнота разнесчастная, похлеще иных «фараонов» стараются. Только руки коротки Ваньку Петрова так запросто взять. Ванька Петров, может, еще и не такие шторма́ в своей жизни видал!

Погрозив в темноту кулаком и сплюнув, он двинулся дальше. Вот только куда теперь? Обе явки, известные ему в городе, провалены, каких-либо знакомых у него тут нет, значит, нужно сматываться. Сматываться подобру-поздорову, пока какая-нибудь «синяя крыса» не увязалась по следу.

Присев на лавочку подле чьих-то высоких глухих ворот, он достал перочинный нож, надпорол двойное дно саквояжа и извлек из него свой неразлучный «смит-вессон». Тяжелая холодная сталь револьвера привычно легла в широкую сильную ладонь. С оружием он почувствовал себя бодрее. Ну, куда теперь? Болтаться без дела по городу глупо и опасно. Остается одно — на станцию, на вокзал.

На вокзале он затерялся в массе пассажиров, согрелся и обсох. От тепла нестерпимо потянуло в сон. Стоило привалиться к стене или присесть, как глаза сами собой закрывались и в сознании образовывался мгновенный провал, словно его глушили тяжелыми ударами по голове. Как-то после одного такого неожиданного провала он обнаружил себя сидящим на полу: должно быть, привалился спиной к стене, уснул и сполз по ней на грязный холодный пол. Проходивший мимо городовой будто нечаянно споткнулся об его ногу и грозно выкатил круглые совиные глаза.

— А ну подбери свои оглобли! Чего расселся, где не положено?

Иван с трудом подтянул к подбородку застывшие ноги и опять закрыл глаза. Но городовой не отставал. Пришлось-таки подняться и перейти в другой конец зала ожидания. Там, хищно посверкивая бдительным начальственным оком, нес дежурство другой городовой. Чтобы лишний раз не пытать судьбу, Иван подхватил свой саквояжик и, слившись с толпой отъезжающих, вышел на перрон. Ему тоже следовало поспешить с отъездом: на Урале у него оставался еще один адрес, в Нижнем Тагиле, — но денег на билет не было.

«Хоть бы наскрести до ближайшей станции», — горько думал он, старательно ссыпая в бумажку последний табак. Холодный ночной воздух освежил лицо, поотогнал тяжелую неотвязную дрему, и мозг опять стал работать четко и ясно. Нет, ни до самого Тагила, ни до ближайшей станции денег у него не было. Ехать в такую погоду на крыше вагона — замерзнешь. Без билета? Бывало же и такое в его жизни. Но тогда он не был так устал и слаб и, главное, тогда у него был надежный «вид на жительство». Теперь же паспорт его «хранится» в одном из полицейских участков города Казани. Сам он тогда сумел бежать, а вот паспорт выручить не удалось. Не удалось и разжиться новым, а без паспорта в России худо. Особенно таким, как он…

Объявили посадку на его поезд. Пассажиры с чемоданами, баулами, корзинами дружно двинулись к своим вагонам. Посадка будет продолжаться около получаса, и за это время он должен что-то придумать. Но — что? Продать сапоги, подарок одного очень хорошего кавказского товарища? Или добытый в нелегкой схватке револьвер? Или этот старенький саквояж, который ему совсем не нужен? Да, без саквояжа он обойдется, это не сапоги и не револьвер, — но кто его купит?

Раздумывать не было времени, и он побежал к буфету, надеясь за полтинник предложить эту полезную в дороге вещь какому-нибудь подвыпившему приказчику.

Приказчики были, в том числе и подвыпившие, но саквояжик его никого не привлекал.

Откуда ни возьмись опять налетел городовой. Только тут Иван обратил внимание, что этих «синих крыс» стало что-то слишком уж много. Они заполнили собой залы ожидания, буфетную, телеграф, привокзальную площадь, платформу перрона… Один из полицейских как-то очень уж заинтересованно посмотрел на Иванов саквояж и какое-то время молча таскался за ним по всему вокзалу. Хитрым маневром он избавился от него и вышел на улицу. Здесь, выбирая места потемнее, он стал пробираться к поезду, до отправки которого оставалось всего лишь несколько минут. «Нужно попробовать уехать, — убеждал он себя, — а то прямо по курсу опять, кажется, буря. Столько «фараонов» на вокзале не случайно: или важную персону ждут, или важную персону… ловят. Не исключено, что меня. А мне, Ване Петрову, это совсем даже не интересно…»

Прячась в тени соседнего товарного состава, он обошел свой поезд и с противоположной посадке стороны прыгнул на подножку последнего вагона. На перроне тревожно пробил последний, третий колокол, но поезд почему-то все стоял. Только Иван успел подумать, что это, должно быть, тоже не случайно, как дверь перед его лицом распахнулась и буквально столкнула его с подножки. В ту же секунду послышались крики: «Стой!:, «Здесь он!», «Держи его!» — и долгие заливистые трели железных полицейских «соловьев».

Иван кинулся бежать. По рельсам, по шпалам, по скользкому молодому ледку — в лабиринт путей, неосвещенных товарных поездов, пустых, стоящих под погрузкой вагонов! Только бы не споткнуться, не подвернуть ногу, не упасть на льду… Беги, братишка, беги!

Однажды его чуть не настигли. Тогда он швырнул в преследователей ненужный ему саквояж и бросился под стоящий рядом товарняк. «Ложись, бомба!» — услышал он за спиной чей-то надрывный крик и краем глаза увидел падающих полицейских. Пока те ждали взрыва «бомбы» он успел еще несколько раз проскочить под стоящими вагонами и вернуться к своему поезду. Тот все еще стоял. Одним махом Иван вскочил на паровоз и рванул на себя дверцу будки:

— Вперед, братки, иначе взорву котёл!

Поездная бригада — машинист, его помощник и кочегар — находились на своих местах. Вид отчаянного, готового на все человека с револьвером в руках подействовал хлеще любого приказа. Все мгновенно пришло в движение. Паровоз рванулся, окатил станцию целым облаком непроглядного белого пара и, набирая скорость, покатил свои вагоны вперед.

В топке под котлами бушевал огонь, паровозная будка едва не плавилась от жары, а Ивана бил неудержимый озноб. Привалившись спиной к металлической дверце локомотива, он по-прежнему сжимал свой грозный «смит-вессон», но сам уже еле держался на ногах. Все тело колотило и трясло так, что колени, плечи, голова ходили ходуном. Хорошо еще, что паровозники, делая свое дело, не обращали на него внимания. А если краем глаза и заметили что, то все равно молчали, не подавали виду, и он был благодарен им за это.

На подъезде к станции, где у пассажирского поезда по расписанию была остановка, машинист, не поворачивая головы, крикнул ему:

— Эй, орел, спрячь свою пушку и скройся на время в тендере! Да не бойся! Мы тебя и видеть не видели, ясно?

Иван не сразу понял, чего от него хотят. Пока соображал, станционные строения уже замелькали за окнами паровоза, и ему пришлось поторопиться.

— Ну, смотрите, братишки, чтоб без баловства мне… Живым ведь все равно не дамся…

Оступаясь на грохочущем железном полу паровоза и по-прежнему не выпуская из руки револьвера, он прошел к открытой тендерной площадке, с трудом, работая локтями и коленями, взобрался на осыпающуюся угольную гору и затаился в темноте. Стоянка показалась ему утомительно долгой. Внизу, на улице, чувствовалось какое-то движение, слышались отдельные голоса, свистки. «Опять кого-то ловят, — подумал он, напряженно вслушиваясь в эти звуки, и сам себя ободрил: — А мы сейчас опять — ду-ду-ду! — никаким «синим крысам» не догнать. Зря только ночи не спят, опричники…»

На открытом тендере было стыло и ветрено. Но странное дело: пока он лежал там, всем телом вжимаясь в сырой холодный уголь, дрожь куда-то улетучилась. В будку к паровозникам он вернулся освеженным и почти успокоившимся: не выдали здесь, не выдадут и дальше.

Поезд между тем опять летел сквозь ночь. Бригада работала споро, заученно точно делая свое привычное дело и по-прежнему не обращала на него внимания. Чтобы не мешать кочегару, орудовавшему у открытой топки, он чуть посторонился и, привалившись спиной к железной переборке, расстегнул пальто. Нервное напряжение спало, усталое, промерзшее на ветру тело жадно впитывало живительное тепло и безотчетно радовалось ему, как короткому неожиданному счастью.

— Хорошо живете, братишки, — стараясь перекрыть грохот работающей махины, прокричал Иван. — Тепло, как у Христа за пазухой… Рай на колесах да и только!

Никто не обернулся на его голос, не улыбнулся его шутке, будто его тут и не было. Лишь молодой крепыш-кочегар еще энергичнее задвигал своей лопатой.

— А на меня не обижайтесь, — продолжал он уже серьезно, — не по своей воле я эту «пушку» в руки взял, не по своей воле и к вам вот пожаловал. Обложили «фараоны» — ни туда, ни сюда. Хорошо, вы подвернулись, а то пришлось бы одному против всей этой оравы фронт держать…

Никто не вступал с ним в разговор. Все делали свое дело молча, сосредоточенно, хмуро. Что думали они о нем? За кого принимали? Сочувствовали или просто боялись его револьвера?

— Молчите? Обижаетесь, значит, — вздохнул Иван. — Ну, что ж, я вас понимаю. Только вот что хочу сказать, чтоб себя не очень казнили. Не уголовник я, бежавший из тюрьмы. Не грабитель. Не убийца. А то, что царевы слуги такой горячий интерес ко мне проявляют, на это свои причины имеются… Вот так-то, братишки, мотайте на ус.

На следующей станции он опять отлеживался в холодном темном тендере, чутко прислушиваясь ко всему, что происходило внизу. Здесь тоже кого-то искали, но, очевидно, не так усердно, потому что продержали поезд недолго. Возвращаясь в тепло, он увидел возле своей стены ящик. Раньше его тут не было. Неужто поставили для него? Ну, спасибо, братишки…

Иван сел, положил на колени «смит-вессон» и, млея от жары, стал думать о своем. Вместе с теплом и ощущением безопасности вернулась усталость. Она путала мысли, обессиливала тело, тяжелила непослушные веки. Очень хотелось спать. Борясь с этим липким, обезоруживающим наваждением, он поминутно растирал лицо, ерзал на своем ящике, напрягал глаза.

Когда по-настоящему он спал в последний раз? Где это было? В Москве, в Казани, в Перми? На мгновение в памяти всплыла тихая улочка какого-то уездного городка, дом с багряными рябинами у крылечка, чья-то мягкая добрая улыбка… Где это было, когда? И было ли вообще?..

Уронив голову на плечо, он спал. Спал и не видел, как мелькали за окнами огни ночных уральских городков и станций, как бился в стекло и тут же таял на нем белый уральский снег, как три человека, на миг оторвавшись от своего дела, удивленно и настороженно всматривались в его лицо.

— Молодой еще, чуть постарше моего сына будет…

— А из-под рубахи тельник проглядывает. Настоящий матросский тельник, глядите!..

— И на руке — якорек: матросик, видать.

— Матросик? Это откуда же?

— Может, с Балтики, может, с Черного…

— То-то и травят его, что «может»…

— А парень, видать, лихой. За такие дела на войне «Георгиев» дают, ей-богу!..

— То — на войне! А тут — дадут… Только попадись нашим драконам, уж они не поскупятся… на «вешалку».

— Бог даст, не попадется…

— Пусть, однако, поспит, сил наберется… Совсем парня в тепле разморило…

На подходе к Нижнему Тагилу его разбудили. Он вздрогнул, оторопело заморгал воспаленными глазами, зашарил на коленях револьвер.

— Ну и жарища у вас, братки, разморило всего, как в бане. Вот задремал даже…

— Тебе куда надо-то, отчаянная голова?

— В Тагил бы заглянуть… Далеко еще?

— Сейчас будем, готовься. Перед стрелкой притормозим, а ты прыгай. В город тебе лучше пешком идти, не заходя на вокзал.

— Спасибо, братки, век не забуду. Прощайте.

— Прощай и ты.

— Береги голову!

— Счастья тебе, смелый человек!..

Нижний Тагил — старинный уральский рабочий городок. Сердце его — металлургический завод, еще в первой четверти восемнадцатого века заложенный тут известным уральским промышленником Демидовым. Характером и обличьем своим городок, как подметил Иван, изрядно походил на другие заводские поселки России, разве что казался еще более хмурым, даже мрачным: на всем здесь чувствовалась суровая печать Урала. Иван ходил по его горбатым улицам, постоял над заводским прудом, равнодушно и обреченно отражавшем низкое дымное небо, вдыхал его стылый, горьковато пахнущий перекаленным железом воздух…

Это уже стало для него правилом: прежде чем отправляться на явку, тщательно «очиститься» и оглядеться. Особенно в новых и незнакомых местах. Вот и теперь он шел по нужному ему адресу, вполне уверенный, что «хвоста» за ним нет и что в случае неудачи сможет уйти, не рискуя угодить в руки ненавистных «фараонов».

На стук к нему вышел высокий средних лет мужчина, внимательно вгляделся в лицо.

— Здравствуйте: Я привез вам гостиниц от ваших земляков.

— Спасибо за труды. Не тяжела ли была дорога?

— Дорога тяжела, да груз невелик.

— Ну и как там мои земляки?

— Просили кланяться…

Хозяин провел его в дом, с чувством пожал руку и усадил за стол.

— Откуда, товарищ?

— Долго рассказывать, второй месяц на колесах. Был в Самаре, Саратове, Москве, Казани, Перми… в Екатеринбурге обе явки, какие я имел, провалены. Осталась ваша, тагильская. Слава богу, хоть вы целы!

— Пока целы, пока… А в Екатеринбурге у нас действительно беда: почти весь городской и весь Уральский комитеты партии арестованы, работа на время встала.

— Можете располагать мной.

— Какой опыт имеете: работа в типографии, агитация среди рабочих, боевое дело? С чем больше имели дело на практике?

— С боевым делом. На флоте я побывал и минером, и электротехником, но в общем-то знаю любое оружие.

— Где пришлось служить?

Иван несколько помедлил и ответил обтекаемо:

— Служил на Балтике и Черном море. Какое-то время на Каспии… Там дороги наши со службой разошлись.

— Окончания срока, выходит, не дождались?

— Выходит, что так.

— И много среди матросов таких, как вы?

— Было много…

— Да, зашаталась, наконец, главная опора царизма — армия. Упадет эта опора — рухнет и трон…

— Все решает организованность и боевой напор рабочего класса. Это — прежде всего.

— Да, да, прежде, всего…

Хозяин вдруг смутился и захлопотал вокруг стола.

— Извините, заговорил я вас, а вы, я вижу, устали и, конечно же, голодны. Вот, покушайте сперва, а потом договорим. Так?

— Спасибо, в самую точку попали: голоден, как волк…

Потом товарищ спросил:

— Значит, решили посвятить себя боевой работе? Именно боевой?

— Хотел бы. Но если организация сочтет нужным…

— Я думаю, это и в интересах организации. Но в таком случае я бы посоветовал вам перебраться в Уфу. Там сейчас наш уральский боевой штаб, там собраны лучшие боевые силы Урала.

— Есть и успехи? — поинтересовался Иван.

— Есть. И немалые. Недавно уфимцы провернули такое дело, что всех жандармов сна лишили… Что и как, не спрашивайте, узнаете на месте. Явки я вам сейчас дам. Одну — к представителю Уральского комитета товарищу Назару, ну а второй, на всякий случай, — к товарищу… Варе. Запоминайте адреса и пароли. Конспирация у них строжайшая.

Иван слушал и запоминал. Сразу для себя решил — пойдет к товарищу Назару. С женщинами он никогда серьезных дел не имел, заранее считал их пустыми мечтательницами, годными лишь для долгих разговоров о революции, но не для самой революции. Тем более, что почти всегда они — интеллигентки. А большого тяготения к интеллигентам он с некоторых пор совершенно не испытывал.

— Чем еще можем помочь, товарищ? — как-то грустно спросил хозяин. — Денег у вас, конечно, нет?

— Совершенно…

— Что ж, на билет до Уфы я, пожалуй, наскребу. Партийная наша касса переживает сейчас не лучшие свои дни, но раз нужно, то нужно… Получите…

Иван спрятал деньги и заговорил о паспорте. Нет, ничего подходящего у нижнетагильцев сейчас не было. Значит, дорога опять будет нелегкой…


Поезд приближался к Уфе. Иван понял это по тому, как дружно задвигались, засуетились его спутники, и тоже невольно заволновался. Прежде бывать в Уфе ему не приходилось, — интересно, что это за город, что там за люди, много ли рабочих, как примут его местные товарищи? Если верить тому, что он уже слышал, то дело ему тут должно найтись. Кончатся, наконец, его скитания, начнется настоящая работа, которой он отдаст все, что знает и умеет сам.

От этих мыслей его отвлек неожиданно усилившийся в конце вагона шум.

— Что это там? — спросил он своего соседа. — Уже Уфа?

— Да нет, вроде… Станции две-три еще проехать надо, — пожал тот плечами. И вдруг тоже заволновался: — А и правда, что там такое?

Обстановку прояснил высокий, почти мальчишеский голос:

— Господа пассажиры, именем революции просим всех оставаться на своих местах, иначе будем стрелять. Деньги и ценности выложить на столики. Мы соберем их в пользу сражающегося пролетариата. Повторяю: иначе будем стрелять!

Все, кто до этого толпился у выхода, в страхе хлынули обратно, и Иван увидел обладателя этого звонкого молодого голоса. Он действительно был очень молод, а по виду — то ли гимназист, то ли студент первого семестра. В руках молодца недвусмысленно поблескивал новенький «лафоше» Верхнюю часть лица скрывала черная полумаска.

В душе Ивана все заликовало. Свои! Наконец-то свои! Это о них, отчаянных уфимских боевиках, говорил ему товарищ в Нижнем Тагиле. Как же ему сегодня повезло! Вот сейчас он поднимется и смело, открыто, на виду у всех встанет рядом с этими отважными ребятами. И сам он, матрос Ваня Петров, и его бывалый «смит-вессон» готовы к бою. Он с ними. Он тоже революционер и теперь может в этом не таиться.

Не скрывая восторга, Иван бросил взгляд в другой конец вагона, — там, заслоняя собой дверь, стояло несколько точно таких же фигур — в масках и с револьверами в руках.

По вагону, дробясь и обмирая в ознобе, прокатилось паническое:

— Террористы! Тер-ро-рис-тыы!..

— Повторяю в последний раз, — снова послышался все тот же высокий голос, — деньги и ценности — на столики Любая попытка сопротивления будет немедленно пресечена смертью. Именем революции требую спокойствия и тишины.

Иван уже готов был подняться, чтобы с радостью примкнуть к уфимцам, но помешал повисший на локте сосед.

— Сиди, парень, — горячо зашептал он ему в самое ухо. — Не видишь разве, кого нам бог послал? Этим убить — что перекреститься. Потерпи, говорю!

Иван рванул руку, сердито чертыхнулся, но сосед не отпускал. Возню их заметили и недвусмысленно предупредили:

— Эй вы там, двое у окна! Не шутите с судьбой: револьверы наши заряжены и осечек не дают. С врагами революции разговор у нас короткий.

Иван высвободил наконец руку и, тяжело дыша, откинулся на высокую спинку лавки. В замешательстве, не найдясь как ответить на окрик, стал осматриваться. Вокруг царило напряженное молчание. Сидевшая напротив пожилая крестьянка, бесконечно крестясь, торопливо разворачивала узелок с деревенской снедью, — денег, по всему, у нее не было. На соседней лавке насмерть перепуганная старуха лихорадочно засовывала под сиденье хнычущих ребятишек, должно быть, внучат. Успокоившийся сосед, обшарив карманы, высыпал на стол горсть зеленоватых медяков — весь свой наличный капитал. Большие рабочие руки его дрожали, бледный бескровный рот кривила едкая усмешка: «Вот вам… для вашей революции… Вот вам… для вашего пролетариата… сукины дети…»

И тут с Иваном что-то произошло. Мгновенный восторг остыл, радость погасла, уступив место сомнению и глухому растущему раздражению. «Что здесь происходит? — спросил он себя растерянно. — Эти жалкие гроши — для революции? Отнятые у рабочих, у старух, у детишек? Что на них купишь? И вообще — по какому праву, по чьему глупому приказу?..»

Тем временем один из налетчиков, держа в руке кожаную сумку, двинулся вдоль прохода. Пассажиры молча доставали тощие бумажники, помятые рублевки, последнюю мелочь, и все это с одинаковым безразличием моментально исчезало в сумке. Протестующих и сопротивляющихся не было: когда у твоего виска холодно чернеет дуло револьвера, охота говорить пропадает…

Чем больше Иван вслушивался в шелестящие вокруг шепоты, чем пытливее всматривался в лица людей, тем решительнее росло в нем это его раздражение. Раздражение сменилось разочарованием, разочарование — злостью.

Сборщик «пожертвований» между тем приближался. Рука Ивана, сжимавшая в кармане рукоятку револьвера, стала горячей от напряжения. Что это за спектакль? От имени какой революции действуют эти сосунки? Во имя какого пролетариата грабят простой народ? В вагоне третьего класса баре, как известно, не путешествуют, их надо искать в первом, а там бывает много офицеров. Против настоящих врагов революции кишка, выходит, тонка, а на беззащитный народ поднять руку смелости хватает… Какой позор, какая низость, какая жуткая карикатура на подлинных революционеров!

Сборщик с сумкой приближался, а Иван все еще не решил, как ему быть. В отличие от других пассажиров у него есть оружие, он может сопротивляться. Двух-трех молодцов укокошит, это точно, но сколько их там, на обеих площадках вагона? Его они уложат тоже, в этом можно не сомневаться. В перестрелке пострадают ни в чем неповинные люди: пожилые рабочие, женщины, дети.

На мгновение он ясно представил себе возможный итог этой короткой схватки. Разгромленный, заваленный трупами вагон. Проклятия одних: «На кого руку поднял? На революцию! Из-за поганого пятака!» И горячее славословие других: «Неизвестный герой, безымянный защитник народа от революционной чумы! Вот истинно русский патриот! Похоронить с музыкой за счет канцелярии господина губернатора!..»

Нет, нет, только не это! Значит, нужно сломить себя и промолчать. Но зато когда соберется уфимский комитет, он молчать не станет. И плохо придется этим мальчикам от революции, когда они встретятся опять. А встретятся они непременно и очень, очень скоро!

Ценностей у него не было, денег тоже. От той суммы, которую он получил на покупку билета в Нижнем Тагиле, правда, осталось сколько-то мелочи, но на нее он приобрел себе «головной убор» — старую, черную, с вислыми широкими полями шляпу. Теперь в кармане его скучал одинокий, прошедший через тысячи рук медный пятак. Придется откупиться им.

Сборщик подошел к их столику, равнодушно сгреб выложенное и двинулся дальше. Вскоре опять послышался высокий юношеский голос:

— Господа пассажиры, благодарим за посильные жертвы, революция их не забудет. До остановки поезда в Уфе настоятельно советуем оставаться на своих местах и не покидать вагона. Отступники и предатели караются смертью…

На следующей станции налетчики либо сошли, либо принялись за другие вагоны. Ограбленные и обманутые пассажиры подавленно молчали. «Какое мнение о нас, революционерах, унесут они сегодня с собой? — вглядываясь в бледные лица соседей, спрашивал себя Иван. — И сколько труда, сколько терпеливого черного труда потребуется, чтобы изменить это несправедливое, страшное, вбитое револьверами мнение! Как после всего, что произошло с ними, звать их на борьбу, под священные знамена революции, прекрасный облик которой так бессовестно исказили в их еще робких, неопытных глазах? Как же наказывать за такой обман, — именем народа, именем его же революции!..»

Это дорожное происшествие так потрясло и захватило Ивана, что, приехав в Уфу, он впервые забыл как следует «очиститься» и сразу же с вокзала отправился разыскивать квартиру товарища Назара.

Назар — представитель Уральского комитета в штабе боевиков, он должен нести полную ответственность за то, что делается в боевых отрядах. Как лично он и другие местные большевики относятся к подобной практике? Неужели — одобряют? Знают — и одобряют?

В нем все клокотало от возмущения и самого искреннего негодования. Узнать все сейчас же, разобраться во всем немедленно, не откладывая! Ведь ему теперь жить и работать с этими людьми, делать одно дело, отвечать за него перед своей совестью, перед своей партией. Так и только так!

Товарища Назара на указанной ему явке он не нашел: срочно выехал куда-то по заданию комитета. Как быть теперь? Идти на вторую, к товарищу Варе? Ничего не поделаешь, придется идти, хотя с женщиной о боевых делах партии не поговоришь. Жаль, очень жаль. Разговор, которого он так жаждал сейчас, немедленно, откладывался на неопределенное время. Жаль…

Положение его еще более осложнилось, когда он почувствовал за собой слежку. Откуда увязался за ним этот долговязый филер с непременной тросточкой? Неужели от самого вокзала? Или, что еще хуже, от первой явки?

Города Иван не знал, а ему сейчас так нужны были шумные людные места, где можно было бы легко затеряться среди прохожих. На пустых безжизненных улицах оторваться от шпиков трудно, значит, нужно двигаться к центру. Ну а уж там он сориентируется, не впервой.

Взяв направление на высокий многоглавый собор, какие в губернских городах обычно тяготеют к центральной площади, он резко ускорил шаг. На перекрестке свернул в улицу, идущую вдоль какого-то парка. Предзимний парк был пуст и гол, но раздумывать не было времени. Филер последовал за ним, тоже не раздумывая.

Выйдя из парка, они почти уперлись в невысокую мрачноватую церковь. Там шла служба. Иван для вида осенил себя широким крестом и нарочито медленно, с «почтительным трепетом» вошел в храм. Долговязый немедленно последовал за ним, но тут же увяз в темной и плотной массе молящихся. Пока он там толкался, Иван юркнул обратно — и был таков…

Вечером он пришел на нужную ему улицу и постучался в дом, скромно стоящий в глубине двора. На этот раз он тщательно проверился, еще засветло присмотрелся к этой улице и теперь был уверен, что «хвоста» за ним нет.

На стук отозвался молодой женский голос, такой спокойный и бархатисто-теплый, что он сразу как-то успокоился. Когда дверь слегка приоткрылась, он произнес слова своего пароля и тут же очутился в просторных чистых сенях. Прямо перед ним, держа перед собой керосиновую лампу без пузыря, стояла невысокая и очень милая чернявая женщина, почти девочка.

— Вытирайте ноги и проходите, — мягко прошелестел в полутьме ее голос.

— Спасибо, я лучше совсем разуюсь: на улице такая грязь.

— Спасибо и вам, вы избавляете меня от лишнего мытья полов. Осенью у нас с этой грязью просто беда.

— Успел убедиться, погуляв по вашей Уфе.

— Так вы приезжий?

— Да.

— И откуда? Не из Самары?

— Нет, с севера…

— Там, поди, уже снег? А мы его только ждем…

«Господи, о чем это мы говорим!» — спохватился вдруг Иван. Ему представлялась эта встреча совсем иной — по-мужски деловой и конкретной: пришел — узнал, что надо, и ушел по новому адресу А тут! Сейчас еще, поди, и чай испить позовут! И верно:

— Ну вот, теперь проходите, напою вас с холоду чаем, а заодно и поговорим. Разве вы не хотите попить чаю?

Давно голодный и смертельно усталый, он не нашел в себе сил отказаться, хотя желание как можно скорее связаться с местными товарищами было для него по-прежнему самым главным и неотложным.

Уже за столом в чистой уютной комнате, словно читая его мысли, она доверительно сказала:

— Мы тут, в этом интересном уральском крае, живем бок о бок с башкирами, а башкиры — народ восточный, древний, своеобразный. Никогда, например, не начнут говорить о деле, пока не напоят гостя чаем, не расспросят о дороге, о здоровье домашних. Словом, поучиться у них есть чему.

Здесь при довольно сносном освещении он рассмотрел ее получше. Первое впечатление во всем подтвердилось: действительно, очень мила, обходительна, — и дополнилось новыми подробностями: пенсне, большие бархатисто-карие глаза, мягкий, почти детский овал лица, остренький подбородок… Что-то детское, светлое, незащищенное исходило от всего ее облика, так не вязавшегося с ее суровой партийной кличкой: товарищ Варя.

Торопливо перекусив, Иван поблагодарил и сразу же приступил к делу. Рассказал, что прибыл из Нижнего Тагила, что имеет очень важное поручение к товарищу Назару, но того на явке не застал. Попросил как можно скорее связать его с кем-нибудь из руководителей подпольной боевой организации большевиков.

Милое детское лицо сидящей напротив женщины сразу переменилось. Не теряя своего общего очертания, оно в то же время как-то незаметно, пока он говорил, сделалось совершенно другим — взрослым, строгим и даже суровым. — Товарища Назара не знаю… С кем, говорите, вам хотелось бы встретиться, кроме него?

Он повторил, что в Тагиле ему дали лишь две явки и что никого из уфимцев он не знает.

— В таком случае лучше подождать, — спокойно предложила она.

— Ждать не могу. У меня очень серьезное дело, — начинал сердиться он.

— У наших товарищей, смею вас заверить, дела тоже вполне серьезные, — заметила она.

— Кое-что об этих делах я уже знаю, — вскипел он. — Имел сегодня счастье убедиться лично!

— Что вы имеете в виду?

— Грабежи! Во имя, так сказать, революции и сражающегося пролетариата. Самые низкие, примитивные, подлые грабежи населения!

— Выражайтесь точнее: экспроприации!

— Экспроприации кого и чего? Матерого миллионера-капиталиста или нашего же брата рабочего? Государственного банка или последнего трудового рубля? У меня, к примеру, оказалось всего пять копеек, так и ими не побрезговали, взяли. Жалкое зрелище, жалкая карикатура!

— Замолчите! — вскочила она, бледная от возмущения. — Что можете знать вы, приезжий человек, о здешних делах? Кто вам наплел такую чепуху?

— Повторяю: я видел и пережил это сам, сегодня в поезде!

— А почему вы так уверены, что это дело боевиков именно нашей организации? Они что — сами вам представились?

О, это милое, хрупкое создание видно, имеет крепкие зубки! Стопори машину, Ваня Петров, не ломись напролом, не пори горячку. Тут, похоже, есть над чем подумать…

Стыдясь своей излишней горячности и не решаясь посмотреть ей в лицо, он примирительно сказал:

— Извините, товарищ Варя, нервишки сдали, зря это я…

— Нервы свои беречь надо, молодой человек. Да и других тоже.

Иван горько улыбнулся, вспомнив свою дорогу в этот город, но ничего не сказал.

— Что же делать с вами? — опять тепло и доброжелательно спросила она. — Дать вам явку к какому-нибудь из наших — ночью в чужом незнакомом городе все равно не найдете, еще, чего хорошего, на фараонов нарветесь, а они у нас сейчас злющие — ух!

— Не волнуйтесь, одного здешнего филера я уже поводил сегодня по городу. И откуда взялся, с чего прилип — до сих пор не пойму.

— Вот видите, придется провести ночь здесь. Как говорится, утро вечера мудренее.

Иван решительно поднялся.

— Это исключено. Не имею права ставить под удар явку и вас.

— Что, даже паспорта нет?

— Ничего, кроме револьвера.

— Ох, какой вы отчаянный!.. Совершенно!

Когда он оделся и в сенях натягивал свои холодные грязные сапоги, она резко закрыла перед ним дверь.

— Никуда я вас не пущу. Удивляюсь, как это еще днем вас не взяли здешние жандармы. Посмотрите на себя, как вы одеты!

Ничего не понимая, он поднял ворот пальто, поправил на голове шляпу, недоуменно пожал плечами.

— Щеголем никогда не был и желания такого не имел. Или уфимские рабочие одеваются богаче?

— Не скажу о рабочих, а вот что запомните. На днях неподалеку от города неизвестные люди остановили почтовый поезд и экспроприировали казенные деньги. Свидетели утверждают, что одеты эти люди были точно так, как сейчас вы: в короткие черные пальто или куртки, широкополые черные шляпы и брюки навыпуск. Взгляните на себя! Да у нас таких жандармы хватают, не расспрашивая. Совершенно!..

— Остановили поезд? Целый поезд? Кто?

— Чего не знаю, того не знаю. Раздевайтесь.

— Спасибо, но…

— Раздевайтесь, — настойчиво повторила она. — Сейчас я попробую привести кого-нибудь из нашей молодежи. Они вас проводят и устроят. Ждите.

У двери остановилась, обернулась.

— Если проснется дочка, скажите, что скоро приду.

— У вас… есть… дочь?.. — еле выговорил он.

— Спит, чертенок! Да вы не бойтесь, она уже совсем большая и к людям привычная… Ну, я быстро.

Вернувшись в дом, Иван неторопливо огляделся. Квартира чем-то неуловимо напоминала свою хозяйку. Все здесь было просто, непритязательно, без дорогой громоздкой мебели и в то же время вполне добротно и мило. Небольшой аккуратный стол для письменных работ с изящной настольной лампой, высокий книжный шкаф, плотно заставленный книгами, в пространстве между окнами — несколько тяжеловатый комод со множеством выдвигаемых ящиков, простенькая вешалка у входа…

На комоде нет ни шкатулок, ни кружевных салфеток, как у других, — лишь небольшая глиняная ваза с цветами да фотографический портрет смеющегося молодого человека. Кто этот молодой человек? И что это за цветы? И вроде бы живые, настоящие, и в то же время такие сухие, что боязно взять в руки…

Обойдя гостиную, Иван на цыпочках прошел в спальню и заглянул в кроватку. Девочке было годика три, от силы три с половиной. Она сладко спала, уткнувшись лицом в бок симпатичному плюшевому медвежонку. Миленькая, чернявенькая, — должно быть, вся в мать.

Иван осторожно взял медвежонка, опустился на пол рядом с кроваткой и, привалившись спиной к стене, устало закрыл глаза…

Глава вторая

В пустующей даче своего дружка Алексеева Густомесов ждал команды на взрыв. Все в его большой «адской машине» было готово к страшной разрушительной работе, оставалось снести ее вниз, к железной дороге, установить в ямке между шпалами и подключить провод.

Провод лежал рядом. Густомесов потрогал его оголенные медные концы, на всякий случай еще поскреб их ножом и взглянул на часы: до прохода казачьего поезда оставалось чуть больше часа, а до возвращения Алексеева сорок минут. Если совет дружины даст «добро», они еще успеют установить свою машину на дороге и успешно завершить так хорошо подготовленное дело.

Казаков, введенных в город во время прошлогодних волнений, ненавидела вся Уфа и особенно боевики. Это они, казаки, темные и свирепые опричники царя, напали на рабочих, когда те собрались на свой митинг в сборочном цехе железнодорожных мастерских. Это они стреляли и секли нагайками безоружных, таскали на арканах тех, кто пытался скрыться, а некоторых, по наущению громил из черной сотни, хохоча, подняли на штыки.

Десять месяцев наводили казаки ужас на уфимцев, и не раз боевики из подпольной боевой дружины ставили перед своим советом и комитетом партии вопрос о революционном возмездии. Планов было много: одни предлагали отравить колодцы, из которых казаки брали воду, другие требовали пустить «красного петуха» на их казармы, третьи — уничтожить конюшни, где содержались их лошади. Комитет еле сдерживал молодой горячий напор своих бойцов, слал одного беседчика за другим, и они на время смирялись.

Но теперь ждать и откладывать стало больше нельзя. Ксенофонт Антонов и Владимир Алексеев недавно разведали, что казаков из Уфы перебрасывают куда-то в другой город. Неужто выпустить этих разбойников просто так, за здорово живешь? Не рассчитаться с ними за кровь и слезы товарищей? Нет, решила их тройка, не выйдет, и он, самый младший и самый терпеливый из них, засел за «адскую машину».

С революцией Володя Густомесов свел свою судьбу еще год назад, в суровые и прекрасные дни 1905 года. Теперь даже представить трудно, что эти дни действительно были и что все это не сон. Всю весну и лето город трясли рабочие забастовки. Впрочем, не только рабочие, — бастовали многие учреждения, гимназии, реальное училище, где он учился. В октябре город со всеми его большими и малыми предприятиями примкнул к всероссийской политической стачке, а когда появился лживый царский манифест о «свободах», вышел на улицы.

Одна из демонстраций, увлекшая добрую половину населения Уфы, прошла с красными знаменами через весь город и заполнила просторный Ушаковский парк. На свой митинг рабочие затребовали губернатора Цехановецкого. Тот явился, бессильный предпринять что-либо решительное и пресекающее, и более того — приказал полиции и войскам не трогать демонстрантов. Густомесов видел со своего места на заборе парка, как губернатор снял перед народом шляпу, поясно кланялся рабочим и говорил им теплые «отеческие» слова. За эти слова и за эти поклоны его потом выбросят со службы, и он навсегда покинет Уфу.

На митинге свободно выступали представители от всех партий и просто желающие. Здесь же для защиты народных митингов и собраний от полиции и черной сотни решили создать рабочую милицию. Не откладывая, объявили сбор денег на покупку оружия. Густомесов был среди тех, кто обходил толпу, а затем и дома, собирая добровольные пожертвования. А вскоре один из новеньких, пахнущих маслом браунингов лег в его горячую ладонь: он стал членом боевой организации партии эсдеков-большевиков.

После расправы, учиненной над рабочими в декабре, от обещанных царем свобод остались одни солдатские штыки да казачьи нагайки. Но революция еще жила, бурлила, грозилась снова вырваться на простор. Уфимские большевики из своего подполья продолжали руководить движением. Рабочая милиция, исчезнув с улиц, под руководством опытных товарищей превратилась в боевые отряды народного вооружения, стойкую и дисциплинированную боевую организацию партии.

Не у всех хватило силы и решимости остаться с революцией до конца, Густомесов — остался. Товарищи, заметившие его пристрастие к технике, доверили ему работу по изготовлению разрывных снарядов. На первых порах он лишь помогал товарищу Пермяку (он же — «Василий Иванович», а в действительности — Сергей Гордеев) готовить менделеевский порох, мелинит и другие взрывчатые вещества, конструировать и изготовлять бомбы. Работать приходилось то в каретнике у Алексеевых, то здесь, на даче «Золотое место», которую те арендовали, то на квартире у девушек-боевичек под непрочным прикрытием частной швейной мастерской.

Пермяк был настоящим боевиком. Всегда молчаливый, с серыми напряженными глазами, в черной рубашке с широким кожаным поясом, в широкополой черной шляпе и в черных же брюках навыпуск. Густомесов старался перенять не только его сверхъестественное хладнокровие, но и некоторые привычки. Жаль, что сейчас его нет с ними: после экспроприации на Воронках и в Деме Пермяка переправили куда-то в другую организацию. Эта «адская машина», весящая без малого два пуда, — первая вполне самостоятельная работа Густомесова. Алексеев хвалит, и ему это приятно. Но еще приятней было бы услышать сейчас доброе слово Пермяка. Остается утешать себя мыслью, что тот еще услышит о нем, о своем ученике…

Густомесов опять поглядел на часы. Ох как медленно идет время! Как там Володька? Удалось ли ему найти Ивана Кадомцева? Уломал ли совет? Или дело решается выше — в комитете, ведь без согласия комитета или его представителя в совете такие дела не делаются.

А как было бы здорово: и с казаро́й сквитались бы одним махом, и жандармов от других дел отвлекли! Говорят, больно уж рьяно взялись они хватать па улицах Уфы всех, кто хоть чем-то вызывает их подозрение. Взрыв казачьего эшелона на какое-то время сбил бы их с толку. А товарищи получили бы возможность получше спрятать концы и без особого риска подготовить новое дело.

Нет, и вправду говорят, что ждать и догонять — самое тяжелое занятие. Владимир оделся и вышел на улицу, вернее прямо в лес, который обступал дачу со всех сторон. Стоит дача на высоком диковатом откосе верстах в семи-восьми к северу от города. С откоса хорошо просматриваются река Белая, заречные дали, а прямо внизу, под ним, — железная дорога. Вот сейчас вернется Алексеев, они вдвоем спустят начиненный взрывчаткой ящик вниз, на «чугунку» и, возвращаясь, протянут наверх провод. Когда поезд полетит под откос, они, не спускаясь, смотают провод, уничтожат все следы на даче и исчезнут. Вот только бы машина не подвела. Только бы не подвела…

Затревожившись, он побежал обратно в дом. Осторожно открыл крышку с виду обычного железного ящика, напряженно наклонился над снарядом.

Нет, разбирать его он сейчас не станет, лишь мысленно проверит все, что было тысячу раз выверено и сделано прежде. Вот детонатор. Он сделал его из двух пироксилиновых шашек, вставив между ними капсюли гремучей ртути и засыпав смесью бертолетовой соли с сахарной пудрой. Провод от электрического звонка пойдет наверх, прямо сюда, на дачу. Запал тоже двойной: на искру, получаемую при помощи индуктора, и на накаливание тончайшей платиновой проволоки при помощи батареи из сухих элементов…

Все правильно.

Все более чем надежно.

«Адская машина» не подведет!..

Успокоившись, он опять вышел в лес. Походил вокруг дачи. Постоял на откосе. А Володька Алексеев что-то не спешит. Мог бы уже и вернуться, — с утра ведь в городе. Как бы, чего доброго, еще не опоздал! Ведь такая погода… Это лишь здесь, в лесу, чисто и почти сухо, а там, в городе, в поле? Может, в таком случае хоть провод протянуть? Все меньше работы нате немногие минуты.

Он опять побежал в дом, схватил моток провода — и тут же обратно, на улицу. Сейчас один конец провода он привяжет к дереву, а с другим станет спускаться по лесу вниз. Тут важно, чтобы провод нигде не запутался и чтобы его хватило. Ох, как скользят ноги по мокрой опавшей листве! Ох, как колотится в груди сердце! А чего бы, спрашивается, ему колотиться, ведь все предельно просто при минимуме риска. Когда на шестисотой версте останавливали поезд и карабкались на почтовый вагон к вооруженным артельщикам, было опаснее, и то — ничего. Правда, там он был не один. Рядом были его друзья, а на миру, говорят, и смерть красна. Другое дело, оказывается, когда ты один. Тут уж надо быть боевиком до конца. Тут уж никакой показухи и молодечества. Тут уж или — или…

Провода хватило в самый раз. Густомесов запрятал оголенный конец в кустах и стал тем же путем подниматься наверх. Наверху постоял, отдышался, посмотрел вниз, на катящийся вдоль горы долгий железный грохот.

— Ну вот, товарняк на Челябинск прошел, — сказал он вслух. — Следующим пойдет казачий, наш. А Володьки, шельмеца, все нет…

Он сел на крыльце, взял из пачки папиросу, неумело закурил. Лес вокруг стоял голый, зябкий, черный. Даже подлесок давно весь облетел, лишь на кустах дикого шиповника кое-где алели капельки переспелых ягод.

По веткам старого разлапистого дуба беззвучной рыжей тенью мелькнула белка. У нее там в дупле гнездо. Целый день она собирает опавшие желуди и носит их к себе в дупло. А желуди в этом году крупные, крепенькие, с маслянистым латунным блеском, — точно гильзы от ружья.

«А динамитом мы все-таки не богаты, — без всякой связи подумал Густомесов. — Хорошо еще, симская дружина Миши Гузакова расстаралась, подчистила какой-то склад в горах. Понемногу доставляют. Но этого мало. Для всего Урала — мало. Нужно будет сказать, чтоб раздобыли еще…»

Черный предзимний лес едва заметно двигал своими вершинами и затаенно молчал.

Рыжая белка стремительной рыжей тенью носилась по деревьям.

Густомесов ждал команды на взрыв…

Глава третья

Эту просторную лесную поляну на окраине поселка знали и любили в Симе все, особенно молодежь. С ранней весны и до последнего летнего тепла собиралась она здесь на свои гулянья, водила хороводы, пела песни, танцевала и жгла костры. Тут назначались свидания, завязывались первые сердечные тайны, обговаривались будущие свадьбы. Огни, отпылавшие здесь в молодости, грели потом человека всю жизнь.

Давно не был Михаил Гузаков на своей любимой поляне. Не до вечерок ему сейчас, не до песен, хотя кто в двадцать лет не мечтает о таких вечерах? Было время — ни одно, гулянье, ни один хоровод без его звонкого голоса не обходились. Тут он встречался с друзьями, тут, среди заводских девчат, и девушку себе присмотрел, — вместе с ней о свадьбе мечтали, торопили дни… Где она сейчас, его Мария? Встретит ли ее нынче на вечорке? Ждет ли она его, как прежде?

Последние дни были для него тяжелыми. По совету старших товарищей работу на заводе пришлось оставить, а затем и окончательно перейти на нелегальное положение. Осмелевшая симская полиция, получив подкрепление из Уфы, кинулась нагонять упущенное: обыски на рабочих квартирах, аресты и облавы стали в поселке обычным явлением.

Его, известного вожака заводской молодежи и популярного оратора-эсдека, разыскивали особенно настойчиво, и он знал об этом. Приходилось скрываться у друзей и родственников, но рисковать их безопасностью он больше не мог: решил на время обосноваться в лесу. Место уже подобрал — в верховье речки Гремячки или на Трамшаке. Горы, глушь, нехоженые места, и в то же время весь заводской край — и Сим, и Аша, и Миньяр — всегда в поле зрения. Вот соберет он свою боевую дружину, установит надежные связи с центром — и опять начнется работа, без которой он уже не представляет себе жизни…

Старинный сосновый бор мягко огибал поляну вплоть до крутого скалистого обрыва, под которым струила свои холодные воды неутомимая речка Сим. Михаил вышел из лесу со стороны вершника и, легко ступая по опавшей листве подлеска, направился к горевшему над обрывом костру.

Это место — самое красивое на всей поляне. Отсюда хорошо видна река и уходящие вдаль заречные леса и горы. Старинный завод и облепившие его улочки поселка видятся сверху не такими грязными и унылыми, какими симцы привыкли видеть их каждый день, а когда зажгутся в окнах вечерние огни, картина еще более меняется: красота — глаз не оторвать.

Здесь, на этом обрыве, любили жечь свои костры Гузаков и его товарищи по подполью. Вечерние гулянья молодежи использовались для встреч и экстренных совещаний, когда собраться у кого-то на квартире было либо невозможно, либо нежелательно из соображений конспирации. Тут, в оживленной молодежной толпе, они были вне досягаемости недреманного ока полиции, а в случае непредвиденных обстоятельств могли легко затеряться среди своих же заводских ребят или уйти в лес. Перед каждой ночной операцией боевики старались непременно побывать здесь. Тут они обговаривали последние детали задания, распределяли роли и в то же время обзаводились свидетелями, которые и предположить не могли, куда исчезнут эти веселые парни через какую-то четверть часа.

Не доходя до обрыва, Гузаков остановился. В густеющих вечерних сумерках на светлом фоне костра он четко видел лишь одну фигуру. Кто бы это мог быть? Из своих или «чужак»? И почему один?

Со стороны поселка послышалась протяжная девичья песня. Ей отозвалась захлебывающейся радостью гармонь. Потом неподалеку кто-то залился долгим разбойным свистом, должно быть призывая своих, и на другом конце поляны вспыхнул еще один огонек.

«Собирается молодняк, собирается! Может, в последний раз сегодня, ведь лето ушло, осень воздух выстудила, в поле — как в холодной нетопленной избе…»

Фигура у костра поднялась, обернулась на приближающуюся песню, и Михаил узнал в ней одного из своих боевиков.

— Ваньша, Мызгин, — ты?

Мызгин, семнадцатилетний кочегар из заводской котельной, невысокий, но сильный, плечистый крепыш, радостно шагнул ему навстречу.

— Михаил!.. А я уж и не чаял тебя встретить. Ну, как ты?

— Обо мне потом. Наших никого не видел?

— Дмитрия Кузнецова и Василия Лаптева встречал в поселке. Может, заявятся еще.

— Этим-то сейчас как раз дома бы не торчать. А остальные где?

— «Рассыпались». Думал, соберемся нынче. Как в прежние времена…

Они присели у огня, помолчали.

— А Дмитрию и Василию передай, пусть подчистят свои квартиры и сами на время скроются, — сказал, словно продолжая прерванную мысль, Гузаков. — И сам — тоже. У тебя, чай, полон дом всякой всячины. Сколько можно говорить!

— Пока всё дома. Но я спрячу. И другим накажу.

— Ну, смотрите мне, сами головой в петлю лезете.

— Завтра же все выгребу, Михаил!

— Сегодня, Ваньша, сегодня…

Гузаков оглядел теперь уже пеструю от костров поляну, прикурил от; хворостины папироску и, придвинувшись к Мызгину вплотную, тихо заговорил:

— Теперь обо мне, Ваньша, — слушай и мотай на ус. Из поселка я ухожу: хватит синим крысам глаза мозолить, да и для дела это будет лучше. Теперь наш штаб будет располагаться в горах на речке Гремячке. Ты это место знаешь. Кого из наших увидишь, посылай туда. С запасом продуктов и оружием. И учти: место это знаем пока лишь я, ты да мой брательник Петька… Понял, что тебе доверено?

Мызгин понятливо усмехнулся и, поиграв широкими плечами, мечтательно протянул:

— Гремячка — это здорово! Там хоть из пушек пали, никто не услышит. На десятки верст — ни одной живой души. Окромя медведя!

— А теперь, — не разделяя восторга молодого боевика, продолжал Михаил, — обойди гулянье, потолкайся у костров, может, и своих где приметишь. Если тут, пусть собираются у нашего огня: разговор есть. Ну а Марию встретишь… — Михаил с минуту вслушивался в звучавшую неподалеку хороводную и закончил резко, тоном приказа, — не медля проводи сюда: нужна очень.

— Тоже разговор есть? — Маленькие глазки на круглом скуластом лице Мызгина стрельнули веселым бесшабашным огнем и тут же погасли. — Хорошо, командир, сделаю все, как велишь. Жди. — И пропал в темноте.

Гузаков поправил в костре поленья и, глядя в живой беспокойный огонь, надолго задумался. Первый натиск революции отбит, по всей стране реакция двинулась в наступление, вынуждая рабочих переходить к обороне. Хочется верить, что это ненадолго, что отступление это временное и самые главные бои еще впереди. И тогда опять потребуются стойкие и смелые люди, владеющие не только словом, но и оружием…

С тревогой и грустью думалось о товарищах, «рассыпавшихся» по его приказу по окрестным лесам и селам. Это они составили ядро первой в Симе боевой десятки. Это их в декабре пятого года включил он в состав своего небольшого отряда, посланного партийной организацией на помощь московским рабочим, бившимся с царскими войсками на баррикадах Красной Пресни.

В Москву они прибыли в полном составе, готовые драться и умереть за революцию, и не их вина, что драться не пришлось: Пресня пала до их прихода на баррикады. Они видели эти баррикады. Видели следы крови, пролитой на мостовых рабочими Москвы. Видели пушки, во имя царя и его «фараонов» стрелявшие в народ. Гнев, родившийся там, они принесли на свой Урал, чтобы драться здесь. И они дрались и не сложат оружия до тех пор, пока революция не победит.

Поездка в Москву организовывалась в глубокой тайне, и все же по возвращении домой Михаила арестовали и увезли в уфимскую тюрьму. Из вопросов, которые ему задавались, он понял, что о Москве жандармам, к счастью, ничего не известно. Взяли же его лишь за агитационные выступления перед рабочими Симского завода, где он служил в конторе. Серьезных улик не было, и его вскоре освободили.

Выйдя из тюрьмы, Гузаков навестил своих уфимских друзей. Те предложили поработать некоторое время в губернском городе, подобрали хорошее прикрытие — службу агентом по продаже швейных машин компании «Зингер».

Уфу тогда трясло неимоверно: полиция и казаки мстили уфимским рабочим за их вооруженное выступление в декабре, так что каждый свободный партиец был на вес золота. Здесь он еще ближе сошелся с братьями Кадомцевыми, а их план создания тайных хорошо вооруженных и мобильных боевых дружин партии принял с восторгом. Здесь, в Уфе, он и помогал создать такую дружину, первую на Урале.

Весной 1906 года уфимский уездный исправник доносил в жандармское управление, что недавний арестант Михаил Гузаков обратно в Сим не вернулся, а, служа агентом компании «Зингер», активно служит… революции. Специфика работы позволяет ему беспрепятственно ходить по домам, а под видом доставки швейных машин доставлять то, что нужно прежде всего уфимским подпольщикам.

О донесении этом Михаил, естественно, не знал, но слежку почувствовал очень скоро. Пришлось вернуться в Сим — на прежнюю работу и… в тот же церковный хор, в котором, обладая сильным красивым голосом, Миша Гузаков пел с детства. Вскоре здесь оказалась почти вся его боевая десятка: Алеша Чевардин, Вася Лаптев, Ваньша Мызгин, Дима Кузнецов и другие. Все они, шестнадцати-восемнадцатилетние ребята, не только хорошо стреляли, но и недурно пели. А под видом спевок так удобно было проводить свои, совсем не церковного характера, «спевки»!

19 мая 1906 года тот же исправник информировал губернское жандармское начальство, что «14 сего мая в день священного коронования Их Императорских Величеств Государя Императора Николая Александровича и Государыни Императрицы Александры Федоровны» в церкви Симского завода состоялась литургия и молебен с коленопреклонением. Церковный хор же демонстративно, всем составом на службу не явился, уйдя на реку ловить рыбу. В донесении назывались имена певчих — Михаила Гузакова и его товарищей.

Все в этом полицейском документе было верно, кроме одного: не рыбу ловили в этот день певчие симского церковного хора, а в лесу за поселком занимались военным делом. В течение месяца вел эти занятия член губернского штаба боевых организаций Михаил Кадомцев…

По всей поляне от спуска в поселок и до самого вершника горели костры. Вокруг них пела, танцевала, водила хороводы отдыхающая симская молодежь. На прощанье с летом пришли и безусые подростки, и уже семейные, для кого эти гулянья — лучшее воспоминание о юных днях, и даже старики: полюбоваться играми молодых, послушать их песни, погреть старые кости у высоких костров. Для них, затурканных заботами, измочаленных непосильным трудом, это, может быть, единственная и последняя радость в жизни.

Михаил сидел у догоравшего костра и с завистью прислушивался к долетавшим оттуда звукам гулянья. Ох, как хотелось ему сейчас туда, в этот многоголосый шум, в этот визг и хохот, к этим неутомимым гармоням, певцам и плясунам! Где-то там, наверное, танцует свою любимую кадриль Мария. Танцует и тайно ждет его. А он тут, рядом, но ему туда нельзя. Сегодня — нельзя.

Встреча с Марией была ему необходима. И не только потому, что изныло, истосковалось любящее сердце, — он рассчитывал на ее помощь. Ей это под силу и вполне безопасно: съездить в Уфу и передать его записку. Дело в том, что месяца два назад у строившегося моста через Юрюзань группа уфимских и симских боевиков экспроприировала на нужды революции склад динамита. Часть его тогда же удалось вывезти в Уфу, часть же, отбиваясь от стражников, его ребята вынуждены были побросать в реку. Теперь, когда мост построен, строители разъехались, а стражники вернулись в свои команды, ничто не мешает достать его из воды и пустить в дело. Пусть только Кадомцевы пришлют к нему на Гремячку пяток надежных ребят…

Один за другим гасли на поляне костры. Гулянье подходило к концу. И вдруг со стороны поселка послышался дружный нарастающий топот. Это были они — Ваньша и Мария.

— Хорошо, что дождался, — с трудом переводя дыхание, сказал Мызгин, — пришлось в поселок бежать, дома и нашел…

— Спасибо, друг. Сейчас тебе тоже пора. Не забудь, о чем говорили.

— Не забуду и другим передам. Жди на своей Гремячке!


— Ну, вот и все, последний достали, — удовлетворенно сказал Гузаков, выходя из воды с небольшим мокрым вещмешком в руках. — Бери, хлопцы, груз. Да полегче, черти, а я пока разотрусь малость: холодна больно наша Юрюзань стала.

Товарищи приняли из его рук вещмешок, выложили из, него коробки с динамитом, патроны гремучей ртути, осторожно разложили по своим мешкам.

— Да, все, теперь можно и возвращаться. Ты готов, Михаил?

Гузаков ожесточенно растирал тело. Рядом, дробно стуча зубами, кутался в куртку его друг Саша Киселев. Целый час проработали они с ним в холодной осенней реке, поднимая со дна эти злополучные мешки.

Мария выполнила-таки просьбу Михаила, доставила Кадомцевым его записку о динамите. И вот пятерка уфимцев здесь. Торопливо докуривают папироски, осторожно устраивают за спинами свой опасный груз и нетерпеливо посматривают на симцев.

— Не пытай судьбу, сотник! Айда в лес, ходьба согреет. На худой конец костер в лесу запалим, там отогреетесь!

Михаил быстро оделся сам, помог натянуть одежду Киселеву и первым вышел на мост. За мостом их обступила прекрасная в эту пору осени уральская тайга. Шли быстро, не останавливаясь несколько часов кряду. Все согрелись, даже Саша Киселев, наконец порозовел лицом, перестал дрожать. Поэтому жечь костра не стали. Остановились на четверть часа у светлого лесного ручья, поели что у кого было припасено, запили холодной родниковой водой и пошли дальше.

К ночи Михаил вывел группу к своей Гремячке, уже в темноте отыскал заброшенную сторожку и, входя, радушно пригласил гостей:

— Входите, располагайтесь. Тут у меня тепло и просторно, даже нары есть… А утром двинемся к железной дороге…

Усталые боевики обрадованно заговорили и полезли на нары отдыхать. Михаил засветил лучину, разжег в печурке огонь и усадил Киселева поближе к теплу.

— В дороге ты разогрелся, но все равно, слышу, кашляешь. Садись тут, грейся, а я сейчас чайку вскипячу. — И, понизив голос, с нажимом сказал: — У нас с тобой такое положение, что болеть никак нельзя, Сашок. Никак, понимаешь?

Киселев согласно кивал, блаженно улыбался текущему из печурки теплу и кашлял.

За чаем Михаил рассказывал, как два месяца назад они направились в эти края за динамитом. Группу симцев возглавлял он, группу уфимцев — Михаил Кадомцев.

Шли дружно и весело, приятно взбудораженные серьезным заданием. Не заметили, как тридцать пять верст остались позади и на горы опустилась ночь. Уже ночью нашли склад, связали сторожей, изъяли все содержимое и двинулись обратно. Но тут оказалось, что группа нападения проворонила одного сторожа, который умудрился сбежать и поднять тревогу.

Лес обложили конные стражники и поднятые шумом строители-сезонники. Пришлось пробиваться с оружием в руках. Целую ночь в районе строящегося железнодорожного моста гремели выстрелы. Чтобы сохранить хоть половину с таким трудом добытого динамита, группа уфимцев во главе с Михаилом Кадомцевым стала пробиваться в одном направлении, а его, Гузакова, — в другом, но так и не смогла перебраться в ту ночь через Юрюзань. Больше того, обстоятельства заставили симцев бросить свой груз в реку, чтобы налегке уйти от преследования и, казалось, неминуемой гибели. Под покровом темноты они выбрались из ловушки, какой стало для них ущелье Юрюзани, день переждали под кучами валежника и лишь в следующую ночь смогли оторваться от противника и уйти в симские леса.

Обе группы — и уфимская, и симская — вернулись домой без потерь, но неудача на Юрюзани не давала Михаилу покоя. И вот они снова здесь. Драгоценная взрывчатка спасена и еще послужит революции. Начинять ею бомбы уфимские боевики научились неплохо…

Вскоре в сторожке стало тихо: молодой здоровый сон угомонил даже самых беспокойных. Михаил наклонился над Киселевым, снял с гвоздя свой плащ, укрыл друга потеплее, а сам вышел на воздух, в дозор.

Ночь была тихой и уже по-осеннему свежей. Сидя на колоде под навесом мохнатой старой ели, он с грустью думал о том, что скоро кончатся и эти относительно теплые дни, а там рукой подать и до зимы. Сим, Аша, Миньяр, Усть-Катав забиты полицейскими и солдатами. Собираться, как прежде, нет никакой возможности: всюду идут повальные обыски, а дома боевиков прочно взяты под наблюдение.

В Сим ни Михаилу, ни другим его бойцам возвращаться нельзя, там их ждут не дождутся «синие крысы». В Аше у Гузакова живут старший брат Павел и замужняя сестра, у Киселева — тоже сестра. Одно время они думали обосноваться у кого-нибудь из них, но и это оказалось невозможным. Оставалось село Биянки, где живут родители Михаила. Отсюда, из лесу, до него недалеко, верст двадцать пять. Надо бы разведать, что делается там, предупредить отца, который всегда его понимал, запастись теплой одеждой на случай вынужденной зимовки в лесу. Вот проводит уфимцев и заодно разведает, лишь бы Киселев окончательно не слег: этот нехороший кашель его пугает…

Едва темное осеннее небо посветлело и приподнялось над лесом, Михаил пошел будить боевиков. Встали дружно, наскоро перекусили остатками от ужина и двинулись в путь. Киселева Михаил оставил в сторожке пить чай и поправляться: кто знает, чем закончится их выход на железную дорогу и скоро ли он вернется назад?

По пути у «своего» лесника он поинтересовался обстановкой на ближайшей станции. Тот лишь присвистнул и махнул рукой:

— И-и, Михаил, и близко подходить не думай! Тебя всюду полиция ищет.

— А мне товарищей на поезд посадить надо, — помрачнел Гузаков. — Да так, чтоб комар носу не подточил.

— Смотря что за товарищи. Могли бы и сами, коли с усами…

— Не только с усами, вот в чем дело… А если дождаться ночного?

— Это уже лучше. Но тебе все равно не советую: в петлю голову суешь.

— В петлю рано, а идти все-таки надо.

В лесу неподалеку от разъезда они дождались ночи и вышли на станцию прямо к отходу поезда. Прощаясь с каждым за руку, Михаил говорил:

— Выходить по одному, а не кучей. Билеты брать тоже врозь, но чуть что — сбейтесь в кулак и деритесь, как сто чертей. Вас ведь пятеро, а это пять стволов! Посадку вашу я проконтролирую. Мне отсюда, из темноты, все хорошо видно. Потребуется, знайте: оба моих револьвера до сих пор били без промаха!


Лежа в темноте на мягкой сосновой хвое, он подождал, пока уфимцы не сели в поезд и, когда тот тронулся, повернул обратно в лес.

Киселев обрадовался его приходу, но Михаил заметил, что за эти два дня он сдал еше больше, ослаб и как-то весь посерел. Давно не топленная печь была холодна, а чайник пуст.

— Ты что же это, Саша? Я же велел тебе постоянно подтапливать и пить травяной отвар, — вздохнул он. — Или дрова жалеешь? Так ведь в лесу живем.

Киселев виновато улыбнулся.

— За тебя волновался, Миша. Нельзя тебе было идти на станцию, а меня ты пожалел… Я ведь знаю, чувствую: пожалел… Неужели я так уж плох, Миша?

У Михаила что-то остро защипало в носу. Он грубовато обнимал, мял, хлопал друга и, пряча глаза, говорил о том, что у них еще все впереди, что они еще походят по этой земле и что придет такое время, когда не они, а сами господа жандармы будут прятаться от них по лесам.

Жарко натопив печь, он взял ружье и ушел в лес за глухарями. Это было не очень конспиративно — стрелять в такой близости от людей, но иного выхода не было. Болезнь Киселева оказалась гораздо опаснее, чем сам он предполагал. Может, свежая дичь и крепкий глухариный бульон хоть немного восстановят его силы?

Саша ел глухарей, пил прекрасный наваристый бульон, но кашлял по-прежнему. «Уходить надо, — глядя на слабеющего друга, грустно думал Михаил. — Скоро зима, а у нас даже на одного нет теплой одежды. Пропадет он тут со мной, непременно пропадет…»

С каждым днем он все больше убеждался в том, что Киселева нужно как можно скорее вывести из леса. Но куда? Это могло решиться только после встречи с нужными людьми, но оставлять Сашу одного он теперь не решался.

Выручило появление в их лагере Ивана Мызгина.

Устроившись на колоде под елью, они дружно задымили табаком, и Мызгин стал рассказывать, что делается в поселках. Сам он едва вырвался из рук полиции и укрылся в лесу, зато все, что не успел закопать, — нелегальную литературу, запас взрывчатки, бикфордов шнур, несколько самодельных бомб, — попало в руки «фараонов». Арестовали Василия Лаптева, Дмитрия Кузнецова и еще кого-то. За каждым боевиком идет самая настоящая охота — с выслеживанием, засадами, облавами. Не оставляют в покое их знакомых, родственников, вымещая на них злобу за свои неудачи. Словом, тяжко там сейчас. Очень тяжко.

К такому отступлению ни они, ни их командиры готовы не были.

— Да, — вздохнул Михаил, — в своей работе главное внимание мы уделяли нападению, атаке. Они всегда давались нам легче, чем отступление. А в условиях партизанской войны, развернувшейся на Урале, умение без потерь, выйти из боя, отойти, на время рассредоточиться, чтобы затем собраться и ударить опять, должно быть доведено до искусства.

— Что ж, значит, будем учиться и этому. Главные бои впереди.

— Тяжелая эта школа, друг Тяжелее, чем мы себе представляли.

— Что же делать? Выходит, нужно и через это пройти.

— Только бы товарищи не разуверились, рук не опустили..

— С тобой не опустят!

— Спасибо, Ваньша..

Оставив Киселева на попечение Мызгина, он отправился в сторону Аши. С немалым для себя риском побывал у знакомых рабочих, проведал родственников, связался с уфимским штабом. Еще летом его боевики экспроприировали склад с полицейским вооружением. До сих пор взятые тогда револьверы хранились в тайнике симской дружины на пчельнике одного верного товарища — Ивана Курчатова. Теперь Уфа попросила передать их в распоряжение губернского штаба, что он и обещал сделать.

Вернувшись через неделю в свой лесной лагерь, Гузаков нашел его еще более печальным. Киселев совсем слег, кашлял кровью. Хлопотавший вокруг него Мызгин был хорошим шуралём в заводской кочегарке и неплохим разведчиком в дружине, но лекарь из него был никудышный. Да и что можно было сделать для больного без доктора, без лекарств, без нормальных человеческих условий?

В тот же день младший братишка Михаила Петя Гузаков вывел к их балагану Василия Королева. Пока Королев пил чай и осматривался, они по-родственному перекинулись парой фраз; из них Михаил узнал об обыске у старшего брата в Аше и у родителей в Биянке. Никого из них не взяли, но засаду оставили, это надо иметь в виду.

На Королева Петя набрел в лесу. Голодный, вымотанный, измученный бесконечными облавами, он был на изломе.

— Не нравится мне Королев, братка, — тихо сказал Петр. — Ты присмотри за ним, мало ли чего…

— А ты думаешь, сам себе я нравлюсь? — блеснул глазами Михаил. — В тех условиях, в каких нам сегодня приходится жить и бороться, не до улыбок. Тяжко нам, брат Особенно разъедает душу вынужденное бездействие. Выстоять перед ним ох как, оказывается, нелегко! Вот и Королев… Ничего, отдохнет, наберется сил, а завтра — на задание. Серьезное дело само на ноги поставит.

На следующий день тройка в составе Ивана Мызгина, Петра Гузакова и Василия Королева выступила в сторону Сима. Петр доведет товарищей до тайника и вернется домой, а Иван с Василием, нагрузившись оружием, повернут на Ашу, где на явке их будут ждать уфимцы. После этого, решил Михаил, можно будет подумать и о больном Киселеве. Пока не выпал снег, его нужно тайно устроить у своих. С квартирой и врачом он уже договорился.

Через несколько дней в тихий лесной балаган вернулся один Мызгин. Невесело доложил о выполнении задания, передал предупреждение товарищей, что лес, где они обосновались, готовится прочесать полиция. На вопрос о Королеве ответил односложно:

— Нет больше нашего Королева, сотник. Сломался наш Королев.

Сердце у Михаила сжалось.

— Что произошло? Говори яснее, Иван!

И Мызгин рассказал, как на пути к Аше Королев наотрез отказался нести оружие, как на чем свет стоит проклинал тот день, когда связался с боевиками и поверил разговорам о революции, как бился в истерике и просил отпустить его в Уфу.

— Ну и ты — что? — грозно спросил Гузаков.

— Что я? Взвалил оба мешка к себе на спину и попер…

— Я не о мешках. Я о Королеве!

— Ну, Королева, извини за самоуправство, я там малость побил, — не глядя командиру в глаза, продолжал Иван. — Очень уж мерзко стало слушать его завывания… Револьвер, конечно, отнял: зачем ему, дезертиру, с оружием ходить? Еще выбросит где-нибудь по трусости или в полицию сдаст, а у нас каждый ствол на счету, самим добывать приходилось…

Михаил чертыхнулся, сварганил огромную самокрутку и, ничего не сказав, ушел в лес. Вернулся нескоро, усталый, голодный, промокший под дождем. О Королеве — ни слова, будто и не было рядом с ним такого человека, будто навек вычеркнул его из своей души.

Утром, захватив оружие и оставшиеся продукты, одев потеплее Киселева, отправились искать новое убежище.

Дорога на Трамшак неблизкая. Двигались медленно, с частыми остановками и привалами, учитывая состояние Саши. Тот сначала бодрился, но очень скоро ослаб так, что его пришлось нести на себе. Теперь остановки стали еще чаще, а привалы длиннее.

Во время одного из таких привалов, где-то на середине пути к Трамшаку, прочесывая редкий сквозной березняк, прямо на место их отдыха вышла густая цепь полицейских. Михаил заметил их первым и тихо скомандовал:

— Ложись, ребята, — облава! Ваньша, спрячь Сашу в подлесок и затаись. Никакой стрельбы, понял, а то я тебя знаю, сорвиголова! Все сделаю сам.

Решение созрело мгновенно. С больным товарищем на руках им никуда не уйти. Можно, конечно, принять бой и биться тут до последнего патрона, но кто сказал, что это их последний час? Он молод, силен, легок на ногу. В каждой руке у него по револьверу, в вещмешке за плечами — три самодельных бомбы, бесценный подарок уфимцев, в карманах — патроны… Нужно попробовать.

«Вперед, сотник Гузаков!» — приказал он самому себе и кинулся в кустарник. Пока цепь полицейских спускалась в ложок и затем медленно выползала на взгорок, он обежал березняк и вышел ей во фланг. Револьверы в руках Михаила заговорили зло и горячо.

— Вот они, вот они!.. Сюда, сюда!..

Цепь карателей дрогнула, скомкалась, развалилась. Видя перед собой живого Гузакова, полицейские бросились к нему, на ходу перезаряжая ружья. Этого он и хотел. Свалив передних выстрелами в упор, метнулся обратно в лес. Постоял, отдышался и вынырнул в другом месте. Теперь он стрелял редко, главное — подольше поводить их по лесу, подальше увести от своих друзей.

Лес наполнился криками и беспорядочной ружейной пальбой. Охваченные служебным рвением и охотничьим азартом полицейские очертя голову лезли в самую гущу леса. Их было много, и Михаилу приходилось «вертеться» изо всех сил, чтобы вместе с ним, ослепленные яростью, вертелись и они.

Стремясь держать преследователей в постоянном напряжении, он не позволял себе отрываться слишком далеко, но и не подставлял себя под их пули открыто. Никакого лихачества, никакого геройства! Достаточно того, что они слышат его стрельбу. А чтобы создалось впечатление, что он здесь не один, нужно без конца менять свое местонахождение: пусть побегают, слуги царевы, сапоги у них казенные!..

Часа через два он начал уставать. Притомились и каратели. Однако игра со смертью продолжалась. Лишь к исходу дня, когда над лесом стали собираться серые осенние сумерки, он счел свою задачу выполненной и, совершенно обессиленный, повалился на землю. Никогда прежде не знал он такой тупой, всепоглощающей усталости. Но неподалеку все еще гремели выстрелы, и он заставил себя встать.

Пришло время отрываться и возвращаться к своим. Вот только сил для этого уже не было. Ужасно хотелось снова лечь или хотя бы сесть, привалиться спиной к дереву и еще — пить.

Он вспомнил, как недавно, уводя преследователей все дальше в горы, какое-то время бежал вдоль ручья. Определив по памяти направление, медленно побрел. Вокруг, наконец-то, все угомонилось, — ни выстрелов, ни голосов. Лес стоит грустный, задумчивый, будто озадаченный увиденным: отчего эти люди убивают друг друга?

Вот и ручей, да не ручей, а самая настоящая горная речка! Михаил вышел из-за деревьев, упал на влажные холодные камни и зарылся лицом в воду, вкуснее которой никогда не пил.

Пил он долго и жадно, пока не свело от холода рот. Поднявшись, ополоснул в воде затекшие руки, плеснул пригоршню на открытую грудь и остолбенел: из лесу, вслед за ним, к речке выходила толпа полицейских человек в десять. Его увидели — загоготали, защелкали затворами.

— Не стрелять! Брать стервеца живым! — рванулся вперед рослый урядник. — Живым, я вам говорю, так вас перетак!

Бежать было бесполезно. Тогда он скинул с плеча вещмешок и выхватил из него бомбу. Оглушительный взрыв могуче колыхнул землю. Ну вот, теперь можно и назад, в лес, желающих взять Гузакова живым, пожалуй, больше не будет.

Вскоре он столкнулся еще с одной группой преследователей и бросил вторую бомбу. После этого в лесу стихло окончательно. Михаил постоял, послушал обступившую его тишину и, с трудом передвигая ноги, не таясь, зашагал к своим…


Новое убежище, каким бы надежным оно ни было, не решало главного вопроса: как помочь Киселеву? И тогда Гузаков решил действовать. С помощью надежных людей Сашу тайно доставили в Ашу и поместили в местную больницу. Врач, свой человек, осмотрел больного, сочувственно покачал головой, но ничего не сказал. Михаил так и не понял, что же в конце концов ожидает его друга. На всякий случай поверил в лучшее: в двадцать лет так не хотелось думать о смерти.

Работа опять понемногу налаживалась. Несмотря на постоянный риск, Михаил редко бывал в лесу, но зато близкие люди могли часто видеть его то в заводских поселках, то в окрестных селах, где у него было немало верных друзей. Там однажды и разыскал его братишка Петя. Новость, которую он принес, больно ударила по сердцу: в симской больнице, под охраной полицейских стражников, умирает их отец.

Всю ночь они бежали. Где открыто — по пустым в такое время проселкам, где по тайным лесным тропам, где прямо через леса и горы, держа направление на Сим. В минуты коротких остановок, пытаясь образумить его, братишка настаивал, чтобы он вернулся, убеждал, что в Симе его непременно схватят, что сейчас ему туда никак нельзя, но Михаил был непреклонен: своего отца он очень любил.

На заводской окраине Гузаков остановился, чтобы осмотреться. Поотставший Петька, добежав до него, обессиленно повалился на землю. Михаилу стало жаль братишку, он сел рядом с ним и ласково обнял в темноте его вздрагивающую спину.

— Ничего, братка, ничего. Авось пронесет и на этот раз: отец у нас мужик крепкий.

— А ты? — опять принялся за свое Петька. — После облавы на Гремячке «фараоны» прямо с ума сходят. И стражу у больницы поставили не просто так, а как раз для тебя: не стерпит, мол, Гузаков, явится отца проведать, сам к нам в руки придет. И вот… ты сам… и идешь…

Припав к плечу брата, Петька совсем расплакался.

— Не ходи туда, Миша, они убьют тебя! Ну, хочешь, я сам сбегаю и все разузнаю, а ты схоронись пока тут. Я ведь искал тебя, чтобы только предупредить, а не на пули «фараонов» навести… Если и отец… а заодно и ты… как же тогда мы?.. как же тогда я?..

Михаил еще крепче обнял братишку.

— Ну, хорошо, хорошо, Петя. Только ты не плачь. Я же знаю, какой ты у меня смелый. И не маленький уже — шестнадцать лет стукнуло: парень!

— За тебя боюсь, — продолжал всхлипывать тот.

— И за меня бояться не надо. Ты же знаешь, что меня им так просто не взять. Вот сейчас передохнем, успокоимся и вместе все хорошенько обдумаем. Ты не считай, что если в поселке много полицейских, то они тут полные хозяева. Есть и у нас с тобой тут друзья. Не всех же они переловили да в тюрьмы отправили. Многие наши по-прежнему работают на заводе, сохранился и костяк боевой дружины. Сам, поди, чувствуешь: не одну мою записку по Симу разнес…

Когда братишка совсем успокоился, они обошли поселок огородами и остановились в темном глухом проулке.

— А теперь у меня к тебе просьба, — обратился Михаил к брату. — Сделай, как ты сам предлагал: пройдись по поселку, посмотри, что делается в больнице, а заодно загляни на Подлубовскую улицу, на нашу явку… Вернешься — решим, что делать дальше. Только тихо, чтоб ни одна собака не взбрехнула, ясно?

Петя вернулся хмурый.

— В больнице по-прежнему дежурят стражники, правда, нянечка сказала, спят сейчас. А на Подлубовской все в порядке. Там тебя ждут…

Хозяин явочной квартиры, человек испытанный и осторожный, встретил Гузакова, не скрывая тревоги.

— Не волнуйся, — успокоил его Михаил. — Я пришел чистый и так же чисто уйду. Мне бы только узнать, что с отцом. Как он там?

— Плох твой отец, Миша, чего уж тут… Мужайся, одним словом…

— А ведь не так давно мне удалось повидать его в деревне. Это всего пять-шесть дней назад. И что могло случиться за это время? Тогда-то он был совершенно здоров!

— Так ты, выходит, ничего не знаешь?

— А что такое? Что случилось?

— Об этом у нас сейчас весь поселок говорит…

Гузаков не выдержал, вспылил:

— Что же в конце концов стряслось? Можешь ты мне объяснить по-человечески!

— Ну, что ж, друг, слушай…

Отец Михаила Василий Иванович Гузаков служил в селе Биянки неподалеку от Симского завода помощником лесничего. Три дня назад он приехал по своим делам в Сим, в главную лесную контору, и, как всегда, остановился на квартире Михаила. Вечером истопил баню, попарился, помылся и сел пить чай. Тут-то и заявилась полиция. Не застав сына, набросилась на отца: «Где, старый леший, прячешь своего бандита Мишку?» Не дав одеться, мокрого, распаренного, в одном исподнем вывели во двор, ткнули в спину прикладом: «Веди, показывай, а станет стрелять, сам первый его пулю и слопаешь!»

Напрасно старик доказывал, что Михаила здесь нет и быть не может, напрасно просил разрешения хотя бы одеться, — полицейские лишь посмеивались, явно мстя ему за сына. Несколько часов продержали они Василия Ивановича на осеннем холоду, а утром, уже задыхающегося в жару, соседи доставили его в заводскую больницу.

— Это они из-за меня! — сжал кулаки Михаил. — Всю осень за мной гоняются, а взять не могут. Теперь на родных зло вымещать стали. С отца начали, с добрейшего и совершенно безвинного человека. Какая подлость! Ну, это им даром не пройдет!

— Не натвори глупостей, Михаил. Остынь.

— Не бойся, сейчас я здесь не для того. Мне бы только отца увидеть, хоть слово ему сказать!

Хозяин явки растерялся.

— Прямо сейчас? Когда там стражники?

— Нужно что-то придумать… Это очень важно для меня…

— Сейчас можно сделать только одно — навести справки о состоянии Василия Ивановича. Вот соседка — у нее муж там, в больнице, — скоро пойдет к своему с завтраком, ее и попросим разузнать. А пока приляг, отдохни малость: видит бог, на тебе лица нет…

Часы ожидания показались вечностью.

— Ну, что соседка ваша, вернулась уже? — не вытерпел он наконец.

— Вернулась… — пряча глаза, протянул хозяин.

— И что? Как отец? Ему лучше?

— Нет больше нашего Василия Ивановича, Миша.. Нет больше у тебя отца…

Михаила била нервная дрожь. Его чем-то отпаивали, что-то говорили, и ему было стыдно самого себя — своей слабости, своих горьких беспомощных слез, бессилия и растерянности.

Потом, прячась у окон, в щели между занавесками тайно наблюдал он похороны отца. Никогда прежде он и предположить не мог, что выпадет на его долю и такое страшное испытание. Глаза туманились, разум мутился, душа бунтовала и рвалась туда, на запруженную народом улицу, вслед за процессией, уносившей в небытие самого дорогого для него человека. Но сделать этого он не мог. Не имел права. Потому что давно уже не принадлежал себе.

Когда по улице, замыкая шествие, пропылила толпа полицейских, Михаил решительно направился к двери.

— Не могу больше. Раз нельзя к отцу, уйду в лес. А когда придет наше время, разочтемся за все. Ничего не забудем.

Его попытались задержать до ночи, чтобы он смог уйти без особого риска, но Михаил уже решился, и остановить его было невозможно.

Подлубовская улица, где находилась явочная квартира, была пустынна. На Подлесной — тоже ни одного прохожего. Вот по ней он и уйдет в лес…

Он шел свободно, не таясь, высокий, стройный, в бьющемся на ветру распахнутом плаще, знакомый всем и каждому в своем маленьком поселке. О себе не думал: все мысли по-прежнему были об отце. Как виноват он перед ним, как виноват! Даже проститься не смог, похоронить по-человечески. Спасибо, соседи — люди добрые и отзывчивые на чужую беду — взяли на себя эти горестные хлопоты, хоронят без него…

Улица по-прежнему была пуста. «Ну да, все на кладбище, — механически отметил Михаил. — Сейчас, поди, весь поселок там. Даже полиция, без которой нынче и похоронить простого человека нельзя…»

При мысли о полиции он невольно засунул руки в карманы. И вовремя, потому что через мгновение на перекрестке с Китаевым переулком буквально лицом к лицу столкнулся с двумя конными стражниками. Руки сами рванули из карманов револьверы. От неожиданности стражники растерялись, осадили коней и, не вступая в схватку, поскакали прочь, в сторону кладбища. Его они, конечно же, узнали.

Михаил зло посмотрел им вслед.

— Двое — на одного, а взять даже не попытались. Трусы!

И озабоченно:

— Сами не решились, сейчас всю свою ораву приведут. Нужно уходить. Немедленно.

До леса было еще далеко, но зато завод был рядом Если пройти напрямик, через заводскую плотину, то «фараонам» его не догнать: там лес подступает к самой реке, а в лесу он как дома, лес его в обиду не даст.

Михаил побежал к заводу, с разбегу перевалил через высокий забор и зашагал к плотине, за которой чернел спасительный лес. Он спешил, но навстречу ему уже бежали рабочие. Всех их он хорошо знал, и все они знали его. Неожиданная смерть Василия Ивановича потрясла их, и теперь, возбужденные и негодующие, они окружили Михаила. В Другое время их участию он был бы только рад, но сейчас ему приходилось рассчитывать каждую минуту. Так и сказал землякам:

— Спасибо, друзья, за добрую память об отце и прощайте: опять в лес ухожу, тороплюсь…

Между тем, побросав работу, подходили все новые и новые толпы рабочих. С теми же сочувствиями, с теми же расспросами. Но для долгих бесед времени у него сегодня не было.

— Простите, друзья, пора мне, — говорил он, пробиваясь в сторону плотины. — Сейчас сюда явится урядник со своим воинством, а мне одному воевать с ними не с руки. Так что не обессудьте. И не унывайте: наше время еще придет!

И тут вперед выступил молодой рабочий Алексей Чевардин. Когда-то он одним из первых вступил в Симскую боевую организацию большевиков, участвовал во многих ее операциях, а теперь, как и многие другие, умело конспирируясь, продолжал работать на заводе.

Обращаясь то к Михаилу, то к рабочим, он гневно размахивал кулаками и бросал в толпу горячие взволнованные слова:

— Так что же это получается, товарищи?.. Так что же это делается, симцы?.. И чего мы ждем, чего терпим? Сколько же можно терпеть этих драконов и кровопийц? Хватит молчать, хватит терпеть! Не дадим им измываться над нашими товарищами! Не выдадим им Михаила!

— Правильно! Не выдадим! Не дадим! — густо, в сотни голосов ответила ему толпа.

— А если явятся сюда, мы сумеем за себя постоять. Верно я говорю, симцы?

— Верно!

— Не дадим им Михаила!

— Долой драконов!..

Михаил хорошо понимал всю искренность этого стихийного возмущения, но ясно представлял также, чем все это может кончиться. Вскочив на груду кирпича, он сорвал с, головы картуз и, как когда-то на лесных рабочих сходках, заговорил. Тогда он призывал их к смелой решительной борьбе — и они понимали его, шли за ним. Теперь он призывал их к спокойствию — и они не хотели его слушать, свистели и топали ногами.

— Не позволим!

— Не дадим!

— Кончилось наше терпение!

Тогда он в отчаянии бросился к Чевардину.

— Они не хотят меня слушать, Алексей! Поговори с ними ты!

— Нет, Михаил, не будем тратить время на разговоры. Наше горе всегда было и твоим горем, разве не так? Теперь твое горе — наше горе, и ты не обижай народ. Вместе «фараонов» встретим. Костьми ляжем, а своего не отдадим!

Кто-то побежал в паровое отделение, и вскоре над поселком поплыл густой призывный бас заводского гудка. Теперь сюда бежали не только из самых дальних цехов, но и изо всего поселка. Сотни возмущенных рабочих запрудили заводской двор, требуя положить конец беззакониям полиции и властей.

— Успокойтесь,товарищи! — продолжал убеждать их Гузаков. — Не пришло еще время для таких открытых выступлений. Чего добьемся мы без поддержки других заводов, без наступления революции по всей стране? Дело может кончиться жертвами, а это неразумно и непростительно, товарищи!..

Потеряв всякую надежду образумить народ, Михаил уже начал раскаиваться, что поступил так опрометчиво, выбрав дорогу в лес через завод. Не появись он здесь в такое горячее время, не было бы и этого возмущения. А то, что оно преждевременно и обречено на поражение, для него было совершенно очевидно.

В паровом отделении кто-то опять налег на рычаг гудка.. И тут все увидели, как в широко распахнутые заводские ворота, стараясь не отстать от своего урядника, вливается внушительная колонна полицейских и стражников. Видя, что столкновение неизбежно, Михаил бросил и думать о своем лесе и зычно скомандовал:

— Товарищи, кто ближе к конторе — занимай телефон! Кто рядом со стройкой — запасись кирпичом! Пусть и у других найдется, чем встретить драконов. Но первыми в драку не вступать. У нас мирный митинг, понятно!

Тем временем колонна развернулась в цепь и с винтовками наперевес, стала надвигаться на рабочих. Саженях в двадцати она остановилась, и вышедший вперед урядник потребовал:

— Мне известно, что среди вас скрывается злостный большевистский агитатор и опасный государственный преступник Михаил Гузаков. Как таковой он подлежит непременному аресту и преданию суду. Вместе с ним требую выдачи и других подстрекателей к бунту. После чего всем остальным вернуться на свои рабочие места.

По притихшей настороженной толпе прошел глухой сдержанный ропот, но никто не двинулся с места.

— Повторяю: мы пришли арестовать Гузакова и других смутьянов, что постоянно подбивают вас на бунты. Не выдадите, прикажу стрелять!

Первый залп прогремел над головами и никого не тронул. Второй ударил по живой человеческой массе, и та отозвалась такой циклопической болью и яростью, какой никогда еще не видели эти старые заводские стены. В ответ на пули в полицейских полетели кирпичи, камни, молотки, куски железа — все, что было в руках и попадалось на глаза. Беспорядочно отстреливаясь, драконы покатились обратно к воротам, а следом за ними, все сметая на своем пути, хлынула гневная народная река.

Вскоре весь завод и поселок оказались в руках восставших. Местное начальство либо попряталось, либо бежало, бросив на произвол судьбы свои конторы и дела. Лишь из дома на Балашевской улице еще постреливали. Там закрылась группа стражников во главе с полицейским урядником — жалкий осколок прежней кровавой власти.

Время от времени над мятежным Симом вновь и вновь начинал трубить заводской гудок. Теперь он не казался людям унылым и давящим, как всегда, когда своим голодным утробным ором призывал на работу. Теперь он воспринимался как боевой клич, как их собственный грозный голос, как голос их общей рабочей судьбы. И люди воспрянули духом, извлекали из тайников припрятанные до времени револьверы, срывали со стен старые охотничьи ружья, бежали на завод, в контору, на главную площадь.

Вышедшие из подполья боевики, хорошо организованные, дисциплинированные, отлично владеющие любым стрелковым оружием, стали в эти часы главной опорой Гузакова. Каждое слово его ловилось на лету и выполнялось беспрекословно. Это они по его приказу организовали перевязку раненых и доставку их в заводскую больницу. Это они преградили дорогу тем, кто, опьянев от восторга легкой победы, кинулись было громить заводские цеха и службы. Это они окружили дом, где засели стражники, и вступили с противником в огневой бой.

Обезумевшие от страха полицейские стреляли в любого, кто оказывался в поле их зрения, будь то женщина или безобидный ребенок. Толстые сосновые стены укрыли их от пуль восставших, но от огня не могли спасти и они. Стоявший поблизости стог соломы вмиг был разобран на увесистые охапки, и пока одни палили по окнам, другие разложили ее под стенами дома.

Желая остановить бессмысленное кровопролитие, Гузаков предложил осажденным сложить оружие и сдаться. На его предложение те ответили ожесточенной стрельбой изо всех окон. В среде осаждавших появились новые убитые и раненые. Тогда в солому полетели горящие факелы.

— Смерть убийцам наших товарищей!

— Выкуривай огнем кровопийц!

— Бей «синих крыс»!..

Из горящего дома выскочило несколько смутно различимых в дыму фигур.

— Гляди, мужики, да это никак наш господин урядник собственной персоной!

— Да с ним тут весь его выводок: и жена, и дети. Что прикажешь делать, Михаил?

— Жену и детей отпустить на все четыре стороны, а урядника связать! — приказал Гузаков.

Пока возились с урядником, стражники вырвались из горящего дома и, отстреливаясь на бегу, кинулись к лесу. Пока преследовали стражников, сбежал урядник. Впрочем, далеко уйти ему не удалось: где-то на задворках его обнаружили симские бабы и так отделали коромыслами, что выбили из служаки не только его полицейскую спесь, но заодно и его подлую душу.

Теперь, когда в поселке не осталось ни одного представителя старой власти, а страсти победителей несколько улеглись, появилась возможность обдумать происшедшее. О нем, надо полагать, уже знают на соседних заводах, а то и в самой Уфе, так что с часу на час со стороны станции нужно ожидать солдат и казаков. Расправа, конечно, будет жестокой, и надо сделать все, чтобы по возможности уменьшить ее слепую карающую силу.

Потом, как всегда, будет суд. Но судить будут не тех, кто поднял оружие на народ, не тех, кто убивал, а тех, над кем измывались веками, кого убивали сегодня.

Мертвым не страшно: они уже никому на земле не подсудны. Но как быть с ранеными? Раненых легко Михаил приказал перевязать и укрыть по домам. Товарищей с тяжелыми ранениями свезли в больницу. За них сердце болело в первую очередь: как отнесутся каратели к ним? Неужто и на беспомощных поднимется подлая рука насильников и убийц?

Михаил обошел всех, кто находился в больничных палатах, каждому сказал теплое ласковое слово, каждого, как мог, ободрил. У койки Алеши Чевардина задержался дольше всех. Раненый одним из первых, Чевардин потерял много крови и теперь лежал без сознания. Когда Михаил уже поворачивался, чтобы уйти, тот на минуту очнулся. Тонкие бескровные губы слегка дрогнули в улыбке, в глазах затеплилась пригасшая от боли синева.

— Как там, сотник, чья взяла?

— Завод и поселок наши. На улицах — ни одного «фараона».

— Совсем — ни одного?

— Совсем, Алеша. Считай, что революция в Симе победила.

— Хорошо! Всю жизнь об этом мечтал…

— Но скоро здесь будут казаки!

— Все одно — хорошо…

Чевардин был настолько слаб, что даже этот короткий разговор отнял все его силы. Помолчав, он глазами попросил Михаила наклониться и горячо прошептал:

— А теперь, Миша, уходи. В лес, в горы, в другие края — до лучших времен. Спасибо тебе за все. И прощай.

— А как же вы? — вспыхнул Михаил. — Как могу я бросить вас теперь? На муки, на растерзание палачам?

— Уходи, так будет лучше всем. А народ… он, Миша, все превозмогет… и возьмет еще свое… не горюй…

На крыльце больницы фельдшер в окружении толпы женщин осматривал раненого мальчика. Помогала ему рослая стройная девушка в белом халатике и такой же белой косынке. Увидев Гузакова, она кинулась к нему.

— Миша! Да пустите же меня к нему!.. Миша!..

Растолкав баб, девушка сбежала вниз и, бледная, с глазами, переполненными слезами и ужасом, заслонила ему дорогу.

— Что ты наделал, Миша? Посмотри, сколько смертей, сколько крови вокруг! Неужели одной могилы твоего отца было мало? Зачем понадобилось еще это? Зачем, зачем?

Это была Мария.

Михаил качнулся ей навстречу, не способный от радости сразу вникнуть в смысл ее слов, но она жестом остановила его.

— Посмотри, на руках моих кровь. А сколько ее там, на заводском дворе и на площади! К чему все это? Чего ты добился, кому и что доказал?

Когда он понял, наконец, в чем обвиняет его эта красивая растерянная девушка в белом, девушка, которая этой осенью должна была стать его женой, все в нем возмутилось и заклокотало.

— Что ты говоришь, Мария! Разве это я стрелял? Разве это мы стреляли? И вообще, где ты была, когда эти драконы-опричники расстреливали нас на заводском дворе?

— На похоронах твоего отца я была, Михаил. Там, где не было тебя…

— Так и в этом, по-твоему, виноват я? Не они, а я? Я?

Это было так несправедливо и жестоко, что спазмы сдавили горло и туман застлал глаза. Чтобы этого не заметили, Михаил грубо спихнул ее с дороги и быстро зашагал прочь, к поджидающим его боевикам.

Те в это время оживленно обсуждали волновавший всех вопрос: что делать дальше? Радость победы была огромна, жажда сразиться с карателями — еще больше, но беда — мало оружия. Десяток револьверов, столько же охотничьих ружей — разве же это сила против царева войска? Не сила, конечно, это понимали все, но не сдавать же поселка просто так, за здорово живешь? Не об этом мечтали, не к этому готовили себя эти ребята.

Не вступая в разговор, Михаил направился в заводскую контору. Здесь были люди повзрослее его боевиков, мужики опытные, рассудительные, умеющие трезво, без излишнего задора оценить обстановку. И оценили они ее правильно.

— Расходиться пора, Михаил. Нам по домам, тебе — куда понадежнее. Дорого нам эти часы свободы достались, но теперь-то мы хоть знаем, что это такое. Знаем и не забудем никогда!

На его уходе настаивали все.

— Не бежать уговариваем, а сберечь себя для будущего. Или, думаешь, на этом все уже и решилось?

Михаил не перечил, знал: правильно рассудили земляки. Приказав своим боевикам сегодня же снова «рассыпаться», он сел на приготовленного для него коня и поскакал вон из поселка. На кладбище он нашел свежую могилу отца, молча постоял у изголовья, потом низко поклонился, взял коня под уздцы и тяжелым медленным шагом вошел в лес.

Глава четвертая

Эту первую ночь в Уфе Иван запомнит надолго. От товарища Вари его увела высокая неразговорчивая девушка с усталым строгим лицом и выбивающимися из-под платка рыжими волосами. Поводив с полчаса по улицам, она сдала его какому-то семинаристу — картавящему и заикающемуся, а потому тоже весьма молчаливому. Семинарист оказался большим любителем везде и всюду срезать углы. Он долго таскал его по каким-то проходным дворам и переулкам, пока не вывел снова к дому товарища Вари.

— Я уже был здесь, — устало предупредил Иван.

— Вы были у Варвары Дмитриевны? — неожиданно пространно удивился тот и повел его дальше.

Они опять долго плутали дворами, обычно, наверное, очень грязными, но сегодня с вечера все крепко прихватило морозом, и это замечалось меньше.

На Аксаковской улице любитель срезать углы сдал его другому молодому человеку, весьма приятному и не менее молчаливому. Этот темным дворам явно предпочитал праздничные фейерверки и вел его под самыми яркими фонарями, по самым центральным улицам. Свернув в одном месте направо, а в другом налево, они преодолели глубочайший овраг, в темноте перелезли через шаткую изгородь и постучались в чье-то окно.

Их провели в комнату, наполовину заполненную кочанами свежей капусты, где их встретил очередной товарищ — невысокий, кряжистый, белобрысый, с веселыми смеющимися глазами. Внимательно оглядев новичка и пошептавшись о чем-то с его приятным провожатым, он мигом оделся, весело подмигнул Петрову, и они опять пошли.

Весельчак оказался самым обыкновенным парнем, без всяких причуд. Всего за каких-то полчаса он провел его через весь город, поболтал с ним о том, о сем и сдал своему дружку на тихой улочке возле величественного даже ночью кафедрального собора. Правда, ночь к этому времени уже кончилась, но зато дальше его уже не повели. Дружок весельчака ввел его в дом, бросил на пол матрас, одеяло, подушку и, прежде чем исчезнуть, по-свойски похлопал по плечу:

— Здесь, товарищ, можешь чувствовать себя как дома. Ложись и спи. Как выспишься, поговорим.

Сколько он проспал тогда — сутки, двое? Во всяком случае не меньше, потому что поднялся совершенно свежим, молодым и сильным. Симпатичная, немного полноватая хозяйка, назвавшаяся безо всякой конспирации Александрой Егоровной, едва дождалась, пока он умоется и приведет себя в порядок. Стол у нее уже был накрыт и ждал его, и чего на нем только не было: и жаренная на свином сале картошка, и домашняя колбаса, и румяные творожники, и дымящийся ядреный чай… Забыв обо всем на свете, он накинулся на еду. Ел быстро, остервенело, некрасиво, но ничего поделать с собой не мог. Лишь когда стол опустел, поднял на хозяйку виноватые глаза и смутился еще больше. На мгновение ему показалось, что перед ним сидит его родная мать. Ведь только у матери могут быть такие внимательные, теплые и жалостливые глаза. Ему показалось даже, что она знает его давно-давно, знает и видит насквозь, и таиться от нее бесполезно.

— Ох, горюшко-горе, беда неизбывная, — вытирая кончиком платка лучистые карие глаза, то ли вздохнула, то ли всхлипнула она. — Гляжу, сердешный, издалека к нам? Досталось, поди, всего хлебнуть за дорогу-то?

— Досталось, Александра Егоровна, — не таясь, признался он. — И дорога была далекая… Такая далекая, что и вспоминать не хочется… и забыть нельзя.

— А ты, друг мой, не забывай. Иначе чем завтра жить будешь? Откуда крепость сердечную возьмешь? С чем новые беды одолеешь?

— Это вы хорошо сказали — про крепость, — заметил он. — Иному ее очень не хватает. Все, вроде бы, в человеке есть, а нет этой крепости — слаб человек.

— Вот я это сыну своему говорю. Понимает!

Иван вспомнил бесконечное хождение по ночному городу, своих молчаливых провожатых и поинтересовался:

— Сына-то вашего как зовут, Александра Егоровна?

— Сына? — так и засветилась хозяйка. — Шуриком сына зовут. Добрый, уважительный у меня сын. И отчаянный — страсть. Как уйдет по своим делам, так я уж от икон не отхожу, все молюсь за него. Твоя-то мать, поди, тоже из-за тебя ночи не спит?

— Не знаю, Александра Егоровна, не знаю…

— Давно, чай, не виделись?

— Давненько..

— А далеко ли родители проживают?

— Далеко, Александра Егоровна, хотя дело не в том…

Хозяйка споро убрала со стола посуду и, кинув взгляд за окно, обрадованно сказала:

— Вот и Шурик мой идет. С товарищем. Вы уж тут посидите, поговорите, а я во дворе покручусь: куриц своих покормлю, в сараюшке приберу… да и мало ли чего еще сделать надо…

«Опять, наверно, куда-нибудь поведут», — невесело подумалось Ивану. Впрочем, настроение сейчас у него было бодрое и даже приподнятое: он в Уфе, у своих, накормлен, напоен, — чего еще? Впервые за время «отлучки» из части по-человечески выспался — в тепле, под одеялом, без страха проснуться в кандалах, так что готов к любой работе.

Они вошли — Александр и один из вчерашних провожатых Ивана, тот, что уже под утро доставил его сюда. Оба невысокого роста, оба широкие в плечах, только Шурик несколько моложе и потемнее волосом. Старший товарищ его круглолиц, розовощек, с мягкими, светлыми, слегка вьющимися волосами, с небольшими, умными, лукаво щурящимися глазами.

— Ну вот, теперь другое дело, — удовлетворенно оглядев его с ног до головы, улыбнулся старший и протянул широкую, почти круглую ладонь. — Давай знакомиться: Назар. А это член нашей организации Александр Калинин.

— Иван, — в свою очередь представился и он. Вспомнив слова пароля, спросил: — Все ли живы и здоровы в семействе отца Иоанна?

— Все, слава богу, живы, — серьезно ответил Назар и от души рассмеялся: — А я до последнего момента сомневался… Все, знаешь, что-то тут ворочалось, скреблось. Мало ли, думаю, кому интересны сегодня дела уфимских боевиков!

— Неужто за жандармского агента приняли? — встревожился Иван.

— Приняли — не приняли, а присмотреться надо…

— Потому и по городу всю ночь протаскали? Присматривались?

— Не без того, не без того! Явка-то у тебя была в комитет, а сам требуешь боевую организацию.

— Мне нужен ты, Назар, ты — представитель Уральского областного комитета партии. И вот я тебя нашел, и это самое главное. На Урале я был в Екатеринбурге, но там никого наших не нашел. В Нижнем Тагиле мне дали явки в Уфу. И вот я тут. Согласен выполнять любую работу, какую партийный комитет или боевая организация сочтут необходимой.

Назар снова оглядел его с ног до головы и решительно придвинул стул.

— Садись, Иван, говорить будем. Раз уж решил в одной упряжке с нами ходить, исповедуйся. Сам понимаешь, чем лучше друг друга узнаем, тем крепче вера будет.

Иван сел рядом, бросил вопросительный взгляд на Александра и стал рассказывать:

— Я — Иван Дмитриевич Петров. Из семьи ветеринарного фельдшера. Работать начал рано, чуть ли не с детства. Зарабатывал свой хлеб на заводах Волги, Москвы. Там приобщился к делу, посещал кружки, участвовал в забастовках. Четыре года тому назад забрили на цареву службу — на Балтийский флот. В девятьсот пятом повздорил с начальством — перебросили на Черноморский. В том же году… опять повздорил — перевели на Каспий…

— Там опять повздорил, — хохотнул в кулак Назар, — пришлось убечь на Урал? Так, что ли?

Глядя на круглого, румяного, хохочущего товарища, Иван тоже улыбнулся.

— Пришлось вот, чего уж тут… Еле-еле от «фараонов» ноги унес.

— А что на Балтике не понравилось? — стал допытываться Назар. — Из-за чего с начальством разошелся?

— Склад с оружием большевикам сдал, а это ему не понравилось…

— А на Каспии?

— И в Баку — то же самое. Только тут я решил уйти совсем. Кавказские товарищи перебросили на Волгу. Тут за мной увязались филеры. Пришлось двигаться на Урал.

— Так, так, — вмиг посерьезнел Назар. — Ну а на Черном море на каком корабле служить пришлось?

— На Черном? На эскадренном броненосце «Князь Потемкин Таврический».

Стоявший за его спиной Александр Калинин тоненько присвистнул.

— Вот это дело! А ты не заливаешь, дядя?

Иван медленно поднялся, укоризненно покачал головой:

— Не надо со мной так, братишка — И Назару: — Еще вопросы будут?

— Не сердись, друг, но вот только теперь и начнутся главные вопросы! Нет, а, может, лучше на собрании дружины расскажешь? Так сказать, лекция о революции — человека из революции? Согласен?

Ивану это не понравилось.

— Если вам действительно интересно меня послушать, я согласен кое-что рассказать. Но только не всем, как того хочешь ты, Назар. В моем положении такой популярности мне не нужно, понимаете?

Те молча переглянулись.

— Понимаем, — согласился Назар. — Но нам-то ты, надеюсь, расскажешь? Хотя бы о «Потемкине»? Поверь, это не праздное любопытство, Иван.

— Поживем — увидим, — неопределенно ответил Петров.

— Ну а совету дружины как позволишь о себе доложить?

— Так и доложи: большевик, беглый матрос… Совету, пожалуй, все можно.

— Там и решат, какую работу тебе поручить.

— Я бы хотел боевую.

— Инструктором? Люди, прошедшие службу в войсках, нам очень нужны.

— Можно инструктором, можно рядовым бойцом. Лишь бы скорее — за дело.

— Дело будет, — твердо пообещал Назар.


На следующее утро Калинин подвел его к вешалке и с улыбкой сказал:

— Вот ваша одежда, Иван Дмитриевич. Из старой оставили только сапоги, вы уж не взыщите.

На крюке перед ним висело не новое, но еще вполне добротное пальто. Верх черный, подклад синий.

— Можно и наоборот, — усмехнулся Александр, снимая пальто с вешалки. — Вот видите, теперь верх синий, а низ черный. Работа наших девушек. По специальному заказу!

Иван повернул пальто и так, и этак, примерил, прошелся по комнате.

— Спасибо. Хорошо придумано. Всем бы такую одежу пошить!

На соседнем крюке висели теплый, ручной вязки, шарф и еще вполне сносная шапка-ушанка.

— А тут никаких хитростей нет? — разглядывая их, усмехнулся он.

— Тут пока не придумали…

Он примерил и то, и другое и остался вполне доволен. Тогда Александр передал ему небольшой тощий сверток. Иван осторожно развернул тряпицу — паспорт! Да не какая-нибудь там липа, а, похоже, самый настоящий, никакой специалист не придерется!

— Да, вполне надежный, — подтвердил Калинин. — Вот только с «Иваном Дмитриевичем Петровым» придется расстаться. Теперь вы Петр Литвинцев, а для всех нас — просто товарищ Петро.

— Почему Петро?

— Потому что Петр у нас уже есть.

Иван вчитывался в бегущие строчки документа. Петр Никифоров Литвинцев… Из крестьян Самарской губернии… 1880-го года рождения… Отец такой-то, мать такая-то… Жена Варвара…

— А без этого нельзя было обойтись? Я ведь не женат.

— Для большей убедительности, товарищ Петро. В ваши двадцать шесть лет многие уже ребятишек растят. Особенно в деревне, где женятся рано.

— Это верно… Спасибо…

— И еще, товарищ Петро. Назар просил передать, что сегодня собирается совет дружины. Вам надлежит быть.

— Где? Когда?

— Вечерком. Я провожу, тут не далеко…

Днем Иван в первый раз вышел в город осмотреться. Погода выдалась ясная, солнечная, с небольшим морозцем. Средне-Волновая улица, на которой стоял дом Калининых, находилась в так называемой Архиерейской слободе и вилась над крутым и высоким бельским откосом. Неподалеку, солидно возвышаясь над прочими строениями, находились дома уфимского губернатора и архиерея. Перед ними раскинулся довольно просторный городской сад, за ним — не менее просторная Соборная площадь с кафедральным собором в середине…

— Хороши соседи, — довольно усмехнулся Иван. — Знают уфимцы, где устраивать свои явки!

Он прошелся по Фроловской и Ильинской, погулял по Пушкинской и Губернаторской, полюбовался видами Большой Успенской, Телеграфной и Казанской. Потом были Центральная и Александровская, Гоголевская и Аксаковская, Уфимская и Достоевская, Бекетовская и Церковная… — практически весь город.

Вспомнив свои скитания по ночной Уфе, он опять усмехнулся. Тогда ему показалось, что это огромный, прямо-таки безграничный город. Теперь же он весь как бы лежал у него на ладони — не ахти какой большой, с четкой правильной планировкой, вознесенный на высокий каменистый холм. Мягко выбеленный первым зимним снегом, залитый ярким солнцем он даже понравился ему. «А что, город как город, — возвращаясь на явку, рассуждал он сам с собой, — здесь мне жить, здесь делать свое дело…» О том, что ему суждено здесь и умереть, он, естественно, знать не мог.

В пятом часу за ним зашел Калинин.

— Пора, товарищ Петро.

Они оделись, не спеша, как бы гуляя, прошли через сад, через пустую, припорошенную снегом Соборную площадь и вышли на довольно унылую Гоголевскую улицу.

— На доме под номером 33 увидите вывеску швейного заведения. Это то, что нам нужно. Пароль: «Шьют ли тут брюки из английского сукна?» Отзыв: «Шьют из любого в самое короткое время».

— А что, и в самом деле шьют? — полюбопытствовал Иван.

— Разумеется, иначе что же это тогда за конспирация? Вот, кстати, и ваш заказ.. — Калинин извлек из-за пазухи небольшой сверток. — Он вам еще не раз пригодится.

— А что это, Александр?

— Отрез английского сукна на брюки. Не с пустыми же руками в швейную мастерскую идти!

Все правильно. Серьезные дела требуют серьезной организации и конспирации. Возможно сегодня он узнает кое-что и о делах своих новых друзей. Не хочется думать, что они подобны тому подлому ограблению, которое он сам пережил недавно в вагоне третьего класса. Это было бы слишком! Во всяком случае сегодня удобный момент все прояснить, и он сделает это непременно.

У двери за конторкой сидела молодая стройная женщина — хозяйка заведения. Иван назвал ей пароль и тут же был любезно приглашен в зал — к «мастеру». В зале стояло несколько длинных рабочих столов и зингеровских швейных машин. За столами и машинами трудились девушки. Впрочем, сейчас они просто сидели на своих рабочих местах и, отдыхая, спокойно переговаривались. Все, что вокруг них происходило, было им понятно и привычно.

Из боковой двери, которую Иван вначале не заметил, неслышно выкатился товарищ Назар. По-дружески взял под руку, увлек в соседнюю комнату, представил товарищам:

— Петр Литвинцев — новый член нашего совета. Можно начинать.

Иван устроился на предложенном ему стуле и стал внимательно осматриваться. За столом, прямо напротив него, сидел паренек лет двадцати с небольшим в темном чуть мешковатом костюме и синей косоворотке. Лицо бледное, усталое. Опушенные длинными густыми ресницами красивые девичьи глаза лучатся мягким теплым светом. Под светло-русыми юношескими усиками — добрая усталая улыбка..

У окна, что рядом со столом, о чем-то задумался молодой человек в расстегнутой гимназической куртке. Рядом с ним — совсем еще юный, почти мальчик, очень серьезный товарищ механически вертит в руках бумажную деталь какой-то выкройки. Простое бесхитростное лицо, дешевое — без меха и ваты — пальтишко, старые давно не утюженные брюки, заправленные в видавшие виды сапоги… — по всему рабочий, молодой пролетарий, каких в России многие тысячи.

«Молодежь, — сделал первый вывод Иван. — Рабочих маловато, все больше из «интеллигентов»… И кто же, интересно, у них тут командир?»

Невольно вспомнились матросские кружки на Балтике и Черноморском флоте. Ах, какие там были ребята! Рослые, сильные, зрелые, настоящие красавцы! С ним было и легко, и жутко-радостно, как на гребне высокой волны. Многих, очень многих погребла эта волна. А вот он жив, все еще держится на гребне. И летит, летит, летит…

— Ну, товарищи, начнем, — заговорил сидевший за столом паренек с красивыми девичьими глазами, по-видимому командир. — Как вам известно, я и еще некоторые наши товарищи недавно избраны делегатами от Урала на всероссийскую конференцию военных и боевых организаций партии. Кое-кто из наших уже выехал, пора собираться и нам с Алексеевым. А коли так, давайте обсудим наши дела и наметим кое-что на будущее. Необходимость такого разговора вполне назрела и давайте его не откладывать.

— Тем более, что и разговор по свежим следам всегда бывает интереснее и полезнее, — добавил с места Назар.

— Что и говорить, толковый анализ любого дела — урок для будущего, — поддержал товарищей тот, кого командир только что назвал Алексеевым. — Считаю, что особенно серьезного разбора требуют экспроприации, проведенные нами на разъездах Воронки и Дема. Это ничуть не принижает роли другой работы и других наших выступлений и тем не менее именно эти, последние, выделяются и своей сложностью, и своей результативностью, и значением в смысле накопления опыта. Извините за длинную реплику, короче говорить не умею.

Алексеев шутовато приподнялся со стула, широко и как-то по-ребячьи озорно улыбнулся товарищам. Те живо отозвались на его шутку, и по комнате прошел свежий расковывающе-оживленный гул молодых голосов.

Иван присмотрелся к Алексееву. Такой же молодой, интеллигентный. Одет вполне прилично, почти с иголочки. Развитый. И при всем при том еще и боевик, участник экспроприации? Интересно… А эти мальчики, похоже, чего-то стоят, если собрались говорить о таких делах!

Теперь он слушал очень внимательно. Оказывается, в августе и сентябре уфимская боевая дружина, получив согласие партийного комитета, провела две крупные экспроприации казенных денег в почтовых поездах. Первая из них дала партии двадцать пять тысяч рублей, и этого оказалось мало. Вон как строго разносит командир действия группы разведки. Мало установить точное время, номер поезда, место в поезде почтового вагона, силу охраны, количество ящиков и мешков с деньгами. Главное — не ящики и мешки, а их содержимое! Ну разве имело смысл рисковать многими жизнями ради того, чтобы завладеть этими тяжеленными мешками с разменной медной монетой! Так недоработка разведки самым отрицательным образом сказалась на итоге всего выступления.

— Вот из-за этого-то недосмотра партийный комитет и вынужден был поручить вам организовать еще один экс, — наставительно заметил Назар. — И тут уж вы показали себя молодцами! Спасибо вам от организации.

Да, вторая такая же операция, проведенная через месяц после первой, была более удачна. Группа разведки, высланная заблаговременно в место формирования поезда, сообщила в штаб все необходимое. Группа нападения без единой жертвы со своей стороны остановила поезд и овладела почтовым вагоном. А группы обеспечения и прикрытия сделали все, чтобы захваченные двести пятьдесят тысяч рублей попали по назначению.

Все получилось дерзко, удачно, красиво, но командир и тут нашел слабое место.

— Нам было известно, что артельщики везли триста тысяч рублей, но взяли только двести пятьдесят. Почему?

— Потому что один из артельщиков успел, должно быть, пересесть в другой вагон, — вскинул маленькую стриженую головку мальчик-рабочий.

— Почему «должно быть», Федор? — строго глянул на него командир. — Ты со своими ребятами начал разведку с Самары, сделал самое трудное, а пустяка, выходит, не заметил: один из артельщиков по дороге действительно сменил место, пересел в другой вагон.

— Опасность почуял или как? — озадачился руководитель разведки.

— Нет, к вашей чести, не почуял, — мягко улыбнулся командир, — просто он пересел в вагон, который шел до Златоуста, куда и направлялся, понятно? А вместе с ним «ушли» и эти пятьдесят тысяч. Вот так-то, товарищи дорогие.

Припомнили и другие «грехи» боевиков. Вот, к примеру Владимир Алексеев. Хорошо разведал один солидный банк в Нижнем Новгороде, а о путях отступления не позаботился. Пришлось операцию отменить и переключиться на другой объект. Или известный уже конфуз с поездом № 4 у разъезда Воронки. Дважды выходили группы на операцию, и дважды нападающие не могли отцепить почтовый вагон. Удалось это лишь в третий раз, после основательной тренировки в местном железнодорожном депо…

До позднего вечера в маленькой тесной комнатке шел разговор о больших и опасных делах уфимских боевиков. Под конец командир припас две новости.

— На днях на своей квартире был арестован и отправлен в тюрьму член нашего совета сотник Михаил Кадомцев.

Новость ошеломила всех. По тому, как горячо и возбужденно обсуждали ее члены совета, Иван понял, что этот незнакомый ему Кадомцев был их очень близким товарищем и другом, возможно, одним из руководителей организации. Потеря такого человека — всегда большая беда.

— К счастью, как мне стало известно, — продолжал командир, — никаких прямых улик о причастности Михаила к операциям в Воронках и Деме у жандармов пока нет Допросы им ничего не дадут. Так что посмотрим, как станут развиваться события дальше.

Строгим взглядом окинув сгрудившихся вокруг него товарищей, он закончил:

— И последнее. Несколько дней назад в Симе произошло стихийное восстание рабочих. Имеются убитые и раненые Сейчас там свирепствуют каратели. В уфимскую тюрьму доставлено около ста арестованных, в числе которых имеются и боевики симской дружины. Партийный комитет уже предпринимает меры по оказанию помощи пострадавшим и прежде всего тем, кому угрожает судебная расправа. Наша задача — помочь ушедшим в подполье: документами, деньгами, одеждой — всем, что в наших силах.

— Где Михаил Гузаков? Что с ним? — зашумели вокруг.

— Гузаков ушел в горы. За его голову объявлена награда в десять тысяч рублей. Тебе, Новоселов, тебе, Горелов, тебе, Литвинцев, приказываю: разыскать Гузакова и, чего бы это ни стоило, доставить в Уфу. К моему возвращению он должен быть здесь, причем в самой лучшей форме Все, товарищи, вернусь с конференции, соберемся, побеседуем. Всё!

Когда члены совета разошлись, командир подошел к нему и, тепло улыбаясь, протянул руку.

— Давайте знакомиться, Литвинцев. Я — Иван Кадомцев, начальник здешних боевых дружин, тысяцкий. Старший инструктор, или начальник штаба, в отъезде. Уверен, ему тоже было бы приятно и интересно познакомиться с вами. Впрочем, скоро увидитесь: постараемся вернуться поскорее.

— Михаил Кадомцев — ваш брат? — поинтересовался Иван.

— Да, один из моих братьев.

— И что же теперь будет? Насколько я понял из вашего разговора…

Кадомцев нахмурился, не дал договорить.

— Не надо об этом, Литвинцев. Смерть любому из нас — не сестра и не тетка, а ведь делаем же мы свое дело! Надеюсь, она вас тоже не очень пугает?

— Пуганый уже, товарищ тысяцкий! Счел бы за честь и высшую награду погибнуть за революцию.

— У нас тоже так считают… А Михаилу, если потребуется, поможем. Да и сам он себя тоже в обиду не даст: уж мы-то его знаем!

На пороге тепло распрощались. Крепко пожимая Ивану руку, Кадомцев сказал:

— Включайся в работу, тезка, времени на раскачку у нас нет. Познакомься с нашими бомбистами, помоги с устройством мастерской. Подумайте с Накоряковым, где можно было бы разжиться взрывчаткой и оружием… Это ничего, что я перешел на «ты»?

— Вполне ничего… А кто этот Накоряков?

— Да вот же рядом стоит, — усмехнулся Кадомцев. — Узнаю товарища Назара: из другого всю подноготную вытянет, а о себе — ни слова! Так, что ли, Николай?

В темноте Иван не видел лица Назара, лишь услышал его знакомый тоненький хохоток…

Домой возвращались поздно вечером. По темной Гоголевской улице дошли до самого бельского спуска, затем по Фроловской обогнули Соборную площадь и напротив парка спустились на свою Средне-Волновую. После всего услышанного спать не хотелось. Не заходя в дом, прошли через огород к бане, сели на холодную, запорошенную снегом лавку, закурили.

— Ну, как наш совет? — тихо спросил Калинин. — Познакомились?

— Познакомились, — с готовностью отозвался. Иван, — хорошие ребята, боевые, такие дела делают — любо-дорого!

— Ну а командир наш?

— И командир… Только мягковат, кажется, командирской жесткости маловато. Не так?

Калинин снисходительно засмеялся.

— Это вы его в деле не видели. В деле Иван Кадомцев совсем другой человек. Никому из нас в смелости не уступит!

— На Воронках, и в Деме он командовал?

— Он и Михаил.

— То, что Михаил арестован, знаешь?

— Уже знаю. Только из Михаила им все равно ничего не выбить. Да и не долго ему там сидеть.

— Думаешь, выпустят? Или…

— Плохими были бы мы боевиками, если бы так просто уступали «фараонам» своих командиров!

Иван помолчал, покатал в ладонях холодный влажный снежок.

— Такие дела сгоряча не решаются, Александр.

— А у нас все решается не сгоряча. Вот вернутся Эразм, Иван — что-нибудь придумают.

— А Эразм — это кто?

— Эразм? — хмыкнул Калинин. — Эразм, товарищ Петро, — это личность!

— Еще один Кадомцев?

— Старший из трех. Сами мы видим его не часто, но все, что делаем, прежде через его голову проходит.

— Из отслуживших, поди?

— Поручик. В войне с японцами, кажись, ротой командовал.

— Офицер-большевик? — недоверчиво покосился Иван. — Может ли такое быть, браток?

— Не знаю, может или нет, а у нас есть.

— Невероятно… Были бы у нас тогда такие командиры, мы бы в два счета батюшку-царя без флота оставили!

— А лейтенант Шмидт? — напомнил Александр.

— Лейтенант Шмидт, братишка, у нас на всю Россию был один. И другого такого не будет.

Иван почувствовал, как резко сжалось стиснутое спазмами горло, и замолчал.

Молча выкурили по второй.

Нехотя потащились в дом.

— Давно не читал ничего нашего. Не найдется ли чего на ночь?

— Кое-что найду, — пообещал Калинин. — Только по боевой части, конечно, политики сейчас не имею.

После ужина Александр проводил Ивана в его комнату и протянул несколько мелко исписанных и изрядно уже потрепанных листков.

— Что не поймете, завтра обговорим, хорошо?

— Спасибо…

Забравшись под одеяло, он развернул листки и принялся жадно читать:

«Для подготовки к массовому вооруженному восстанию, для конкретизации идей вооруженного восстания, для самозащиты партии при… комитете РСДРП создается боевая организация. Из соображений конспиративности, с одной стороны, и для охвата широких масс рабочих и деревенской бедноты в обостренный момент классовой борьбы, с другой, боевая организация строится из трех дружин конусом в три этажа…»

То, что он читал, не имело в рукописи названия, но всем своим строем и назначением походило на боевой устав. Пробежав прочитанное еще раз, он удовлетворенно кивнул («Молодцы братишки-уральцы!») и стал читать дальше:

«…Боевая организация во внутреннем распорядке жизни и технических военно-боевых вопросах автономна.

…Один из членов комитета РСДРП делегируется на постоянно в руководящий коллектив боевой организации и осуществляет в случае надобности  в е т о  императивного мандата.

…Сотник (начальник, тысяцкий) вводится в состав комитета партии. Сотник переносит на рассмотрение комитета вопросы, не получившие разрешения в совете боевой организации…»

Все четко и понятно: боевая организация создается как вооруженная сила партии, вполне подчиненная ей и подконтрольная ее работникам. Очень и очень правильно. Только так, единственно так!..

На какое-то время его остановило совершенно непонятное ему  «в е т о  императивного мандата», но смысл в общем был ясен, и он принялся изучать следующие параграфы:

«…Первая дружина подбирается кооптацией из преданных, надежнейших членов партии… состоит из выборных: 1) сотника (тысяцкого), десятских (сотских) стрелковых и специальных отрядов (десятков, сотен) и представителя комитета РСДРП, которые и составляют руководящий коллектив боевой организации — Совет… и 2) кооптированных инструкторов, которые при сотнике (тысяцком, начальнике отряда) составляют штаб во главе со старшим инструктором (начальником штаба).

…Вторая дружина подбирается кооптацией из членов партии, отлично понимающих предстоящие задачи и трудности. 2-я дружина всегда «под ружьем», всегда «на действительной службе». Дружина делится на отряды (десятки, сотни, тысячи) стрелков, гренадеров (бомбистов), разведчиков, саперов, связистов, Красного Креста и т. п. Каждый боевик 2-й дружины проходит полный курс обучения, в случае неуспеха переводится в 3-ю дружину. Каждый боевик 2-й дружины подбирает, организует и обучает (под руководством боевика 1-й дружины) свой пято́к из третьей дружины. Боевики 2-й дружины имеют оружие у себя.

…В третьей дружине состоят все члены партии, не несущие повседневной работы в 1-й и 2-й дружинах, беспартийные рабочие и деревенская беднота, находящиеся под влиянием партии и на деле идущие под лозунгами большевиков. Боевики 3-й дружины обязательно проходят курс боевого обучения, состоят в пятка́х и являются под ружье по сигналу или по приказу пято́шников. Боевики 3-й дружины оружия при себе не имеют».

Для него, человека военного, многое здесь было ново и непривычно. Пятки́, десятки, сотни, тысячи… Пято́шники, десятские, сотские, тысяцкие… Боевики, отряды, дружины… Составители устава будто специально избегали обычных в армии названий и понятий, таких, к примеру, как солдат, офицер, отделение, взвод, рота, батальон, полк. Почему? Не потому ли, что существующая армия с ее муштрой и мордобоем давно стала ненавистна народу, а слово офицер так же чуждо, как угнетатель, сатрап, тиран? Все это Иван знал не с чужих слов, сам прошел через эту каторгу. И все-таки… не слишком ли упрощенно? Современная революционная армия пролетариата — это не бунтарская армия Емельки Пугачева. Чтобы успешно сражаться и победить армию царя, нужна сила, превышающая ее не только духом, но и организацией. Способна ли создать такую организацию структура «из трех дружин конусом в три этажа»?

«…Каждый боевик имеет двух поручителей, отвечающих за него и за его оружие полностью.

…Каждый начальник имеет двух заместителей, держащихся в курсе дел.

…В бою и при проведении боевого предприятия начальник имеет всю полноту власти вплоть до применения оружия.

…Измена, уход с поста, уход из боя, продажа оружия караются высшей мерой наказания. Высшая мера наказания — расстрел…»

Да, дисциплина у них, по всему, должна быть крепкой. В условиях подполья подготовить действительно массовое вооруженное восстание не просто сложно и трудно, а сложно и трудно чертовски. Как сработает в таких условиях предложенная организация? Шуточное ли дело — сколотить тайную всеуральскую революционную армию! Как подумаешь, дух в груди захватывает. Словно стоишь на самой высокой мачте корабля, а вокруг, на сколько хватит глазу, — все море, море да море…

Нет, теперь уж стало совсем не до сна! Иван подошел к окну, распахнул форточку и встал под холодную воздушную струю. С горечью вспомнилось, как и они, матросы, мечтали в девятьсот пятом одним махом поднять весь флот. Если бы это удалось, царизм должен был бы капитулировать. Но им это не удалось. Не хватило умения, опыта, своих сотских и тысяцких. И когда они все-таки поднялись, основная масса флота осталась верной царю или пребывала в нерешительности. Кроме того, их не поддержал «берег». Оказавшиеся, в руководстве «берегом» меньшевики не захотели стать плечом к плечу с революционными моряками. Все это и обрекло их на трагическую неудачу…

Не повторят ли уральцы ошибки черноморцев? Сумеют ли, не отвлекаясь на отдельные мелкие выступления, как, например, в Симе, собрать все силы для одновременного, мощного, неотразимого удара? Сколько рабочего люда на Урале? Тысяч пятьдесят, сто? Как охватить такую массу, как в условиях глубокого подполья обучить ее военному делу, откуда взять столько инструкторов, десятских и сотских?

И еще: до конца ли осознают уральцы, какая сила им противостоит? Не преуменьшают ли ее? Не переоценивают ли собственные силы?

Чем больше думал он об этом, тем больше возникало вопросов. И все-таки грандиозный план уральцев поразил и покорил его. С этим чувством он и отправился наутро к товарищу Назару.

Глава пятая

Услышав за спиной зуммер телефона, ротмистр Леонтьев едва не споткнулся о порог своего кабинета и крепко выругался: опять кому-то он нужен! С утра, как придешь на службу, — одни звонки. Там кассу бани ограбили, там пивной ларек взломали, там обстреляли полицейский пост… Как будто нет у него дел поважней, чем копаться во всей этой мелочи!..

Пока он раздумывал, поднять или не поднять трубку, телефон смолк. Но стоило ему снова взяться за ручку двери, как он заголосил опять.

— Ротмистр Леонтьев у аппарата!

На проводе был его коллега из железнодорожной полиции ротмистр Кирсанов. При первых звуках его голоса Леонтьев невольно трижды перекрестился («Господи, неужто опять — поезд!») иприготовился к самому худшему. Так уж выходило, что все неприятности последних месяцев приходили к нему именно оттуда — из железнодорожных мастерских, депо, разъездов и станций. На этот раз ротмистр сообщил о хищении из мастерских какого-то станка, и это его взорвало.

— Слушайте, Кирсанов, какого черта вы меня дергаете по таким пустякам? Что я вам, полицмейстер, креста на вас нет! Снеситесь с общей полицией, с ней и ищите этот ваш станок. С меня довольно и своего!

— Так станок-то токарный, — продолжал канючить Кирсанов, — новенький, американский. Только что с какой-то международной выставки привезли…

— А паровозов у вас, случаем, еще не воруют?

— Я говорю, станок-то токарный, миниатюрный, на нем в самый раз оболочки для бомб точить. Имейте это в виду.

— А вы имейте в виду, что мое дело — политический сыск, а не… Что?! Вот вернется полковник, ему и доложите!

Швырнув трубку на рычаг, он длинно и нехорошо выругался, хлопнул дверью и вышел из управления.

Еще с утра он наметил для себя присутствовать на допросах, которые вот уже несколько дней велись по делу арестованного Михаила Кадомцева следователями окружного суда. Вчера и позавчера это ему не удалось из-за свалившихся на него хлопот, вызванных бунтом симских рабочих, но уж сегодня он займется, наконец, и своим делом. Эти ограбленные поезда висят на нем страшным гибельным грузом. Не сбросишь его — сомнет и раздавит, как червяка. Единственное спасение — мять и давить самому!

Михаила Кадомцева арестовали 29 сентября. Рано утром, еще и шести часов не было, дом Зорковой по улице Гоголевской, который снимала большая семья Кадомцевых, был буквально осажден полицией. Узнав, что из сыновей дома лишь один Михаил, и что ночует он, как всегда, во флигеле, половина полицейских двинулась туда. Остальные начали обыск в доме родителей и осмотр двора.

Михаила скрутили еще полусонного. Отобрали, не дав сделать ни одного выстрела, подержанный со сбитым номером браунинг, кинжал, электрический фонарь с белым, синим и красным стеклами, подробную карту Уфы и некоторых уездов губернии, две обоймы к пистолету, целую россыпь боевых патронов, больше ста рублей ассигнациями, какой-то белый порошок, бертолетову соль и еще какую-то мелочь.

Во время осмотра двора в руки полицейским попало несколько обрезков зажигательного шнура, непонятная гипсовая форма, металлический цилиндр неизвестного назначения и небольшая связка прокламаций.

При обыске главного дома ничего предосудительного обнаружено не было, кроме старой деревянной шкатулки, в которой хранилось около шести тысяч рублей различными ассигнациями. Из них сто бумажек достоинством по двадцать пять рублей оказались совершенно новыми, будто лишь сегодня из банка.

Михаила увезли в тюрьму, с родителей взяли подписку о невыезде, а все улики, в том числе и деньги, передали судебному следователю. Вот к нему-то сейчас и спешил ротмистр Леонтьев.

Он явился вовремя: только что привели для допроса мать Михаила Анну Федоровну Кадомцеву, несколько полноватую, с красивым строгим лицом и седой гордо поднятой головой женщину лет сорока шести. Ротмистр сел на свободный стул рядом с прокурором и следователями и стал вслушиваться в показания свидетельницы.

— …На номера денег я не обращала внимания. За пять дней до обыска, в воскресенье, я разменяла свои шесть тысяч золотом какому-то торговцу — разносчику с шелковыми материями. Я отдала свои золотые деньги и получила за них шесть тысяч двести рублей кредитными билетами.

— Кто мог бы подтвердить это? — бесцветным усталым голосом спросил следователь Кожевников. — Ну кто-то из домашних, прислуга?

— Ни прислуги, ни детей тогда в комнате не было. Мы были одни.

— И вам, простите, не было страшно? Одной, с таким количеством золота, с чужим незнакомым человеком?

— Этот торговец и прежде раза три бывал у нас со своим товаром, и я его не боялась. Однажды он сказал, что хотел бы получить золото и серебро в обмен на кредитные билеты с приплатой известного процента. Я подумала и решилась на такой обмен.

— Чем объяснить, что такую большую сумму вы хранили не в банке, а у себя дома?

— Простите, господин следователь, но это уже мое личное дело! Я хозяйка, и мне лучше знать, что и как мне сподручнее.

— Я вынужден повторить свой вопрос, свидетельница, — повысил голос Кожевников, — почему такую немалую по нашим временам сумму вы хранили не в банке, как другие, а дома, в этой вашей шкатулке?

Шкатулка находилась тут же, и следователь несколько раз нервно постучал по ней кончиком карандаша.

Допрашиваемая проследила глазами за его длинной костлявой рукой, снисходительно усмехнулась и, пожав плечами, ответила:

— Деньги эти, господин следователь, собирались не один год. Лет десять откладывали мы с мужем от его жалованья да то, что присылали сыновья-офицеры. Очень уж хочется иметь под старость свой дом, всю жизнь ведь, считай, под чужими крышами прожили.

— И много денег получили вы от своих сыновей?

— Сколько точно, сейчас сказать не могу. Но присылали часто, особенно когда на войне были. Хорошо помню, как однажды с Дальнего Востока Эразм сразу выслал тысячу рублей. Часто, еще чаще, чем Эразм, присылал деньги Мефодий. Сыновья-то у меня люди порядочные, не пьют, не курят, родителей почитают…

Следователь порылся в бумагах, что-то записал и поинтересовался деньгами, найденными в кармане у Михаила. Сто двадцать рублей — тоже деньги не малые. Не слишком ли много, однако, на карманные расходы?

— Это не на карманные расходы, как вы изволили выразиться. Эти деньги я дала сыну, чтобы он вернулся в Симбирск доучиваться в своем кадетском корпусе.

— Прежде оружия у сыновей вам видеть не приходилось?

— Помилуйте, господин следователь, у какого же офицера нет оружия? Тем более у вернувшихся с войны!

— Я имею в виду ваших младших сыновей. В частности, Михаила, у которого изъяли вот этот браунинг.

Кадомцева даже не взглянула на показываемый ей пистолет.

— У Мефодия, который недавно гостил дома, был похожий. Возможно, его и есть.

— Что может сказать свидетельница о мышьяке?

— Мышьяк я покупала сама для лечения коровы. Покупал и Мефодий. Он у нас большой любитель охоты и увлекается изготовлением чучел.

— Ну, а об остальном, что было изъято во флигеле и во дворе? Что можете сказать об этом?

— Во флигеле и во дворе во время обыска я не была, поэтому ничего сказать не могу.

— Так я вам перечислю, вот послушайте!

— А что от этого изменится? Так и запишите: не была, не видела.

— Теперь вспомните, где были ваши сыновья — Иван и Михаил — 21 сентября?

— Это в день, когда почтовый поезд остановили? Дома были мои сыновья: и Ваня, и Миша. Миша, правда, собирался ехать на дачу Емельяновых, но не поехал. Вечером всей семьей попили чай, и они отправились к Сперанским.

— Где сейчас находится Иван?

— Должно быть, у родственников в Златоусте, но точно не скажу: не до Вани пока.

— И последний вопрос: смогли бы вы признать того торговца, у которого обменяли свое золото?

— Несомненно, господин следователь. Он брюнет, высокого роста, лет тридцати от роду Видимо, еврей или немец…

Пока свидетельница читала и подписывала протокол, Леонтьев в подробностях вспомнил день обыска Кадомцевых. Михаил и тогда утверждал, что часто бывает на даче отставного генерала Емельянова, а накануне его ареста там-де была хорошая пирушка Кто был на этой пирушке, он сообщить отказался, но обещал подумать, если это не причинит каких-либо неудобств его товарищам.

В то же утро, он, ротмистр Леонтьев, сопровождаемый чинами полиции, отправился за тридцать верст на дачу Емельяновых. Генерал принял гостей более чем холодно и заявил, что в агентах полиции не состоит, а чин генерала не позволяет ему доносить на своих гостей.

— Это были лично ваши гости, ваше превосходительство, или друзья вашей дочери? — попробовал уточнить ротмистр.

— А почему друзья моей дочери не могут быть и моими друзьями? — вопросом на вопрос ответил генерал.

Для обыска дачи ни оснований, ни полномочий у него не было, однако он обратил внимание, что никаких следов от «хорошей пирушки» в доме нет. Успели прибраться или… никакой пирушки не было? — подумалось тогда всем.

Интересный тип этот генерал. Сам такую жизнь прожил, все лучшие годы отдал служению трону и отечеству, а вот детям привить этих качеств не смог. Одну дочь за участие в уличных беспорядках в пятом году казаки насмерть засекли, другая тоже не очень строга в выборе друзей. Несколько лет воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, но, не закончив курса, оставила столицу и вернулась в Уфу к отцу. А отец после похорон старшей совсем переменился. Впрочем, это и понятно: родная дочь все же. Весь город провожал ее гроб до самого кладбища. Над могилой говорили речи, пели революционные песни, склоняли красные флаги. Старик слушал, кланялся народу и говорил: «Господа рабочие, теперь в ваших трудах и заботах я с вами». Трудно сказать, говорил ли в действительности он эти слова, но в донесении агента они значатся именно так.

Тем временем в кабинет впустили следующего свидетеля — отца арестованного, Самуила Евменьевича Кадомцева. Дворянин, надворный советник, столоначальник Уфимской казенной палаты, отец большого семейства, человек в годах и в пышных ослепительно белых бакенбардах… Что-то скажет он сегодня?

Леонтьев не стал прислушиваться к вопросам, задаваемым Кожевниковым, его интересовали ответы. А они ничего нового не давали, ничего не прояснили и не помогали прояснить.

— Где сейчас находится Иван, не знаю. Накануне куда-то уехал, но до сих пор не явился…

— Почему Михаил оказался вооруженным, не знаю. Но сейчас такое время, что без оружия просто ходить нельзя: всюду нападают и грабят…

— Бертолетовая соль использовалась для фейерверков. Зажигательный шнур — для этой же цели. Револьвер, наверное, Мефодия…

— Деньги, изъятые вместе со шкатулкой, в основном присланы сыновьями. Документы на этот счет при мне. Были и свои сбережения: от жалования, от продажи молока, яиц, яблок. Собирались купить себе дом…

— До 21 сентября Михаил гостил дней десять то ли в Златоусте, то ли на даче Емельяновых. Вернулся 18—19 сентября. 21-го оба сына были дома…

— Мефодий и Эразм летом ездили на Кавказ лечиться, Иван и Михаил в августе собирались в Казань продолжить учебу, но плохо подготовились… Мефодий продолжает службу в войсках, Эразм где-то в отъезде: хлопочет о восстановлении в армии…

Опять вспомнились показания переездного сторожа с разъезда Дема. Офицер с девицей каждый вечер изо дня в день приезжают туда «на прогулку», а через месяц именно в этом месте, в их присутствии неизвестные в масках останавливают и грабят поезд… Кто этот офицер? Эразм Кадомцев к тому времени с Кавказа уже вернулся, а Мефодий уже уехал к себе в часть. Если арестованный Михаил и скрывающийся Иван действительно причастны к экспроприации поезда, то участие в этом деле и Эразма вполне допустимо. Несмотря на то, что офицер и участвовал в войне с Японией…

После Кадомцевых слушали показания свидетелей Сперанских — жены статского советника Елизаветы Яковлевны и ее дочери Ольги. Обе они, допрошенные порознь, подтвердили, что и Иван, и Михаил Кадомцевы часто бывали в их доме и что дети в семье Сперанских очень с ними дружны. В сентябре у хозяйки дома гостила ее сестра, учительница музыки, и вся молодежь целыми днями занималась музицированием. 21-е сентября не было исключением. Оба брата Кадомцевых весь вечер провели у них. Иван играл на флейте, Ольга пела и играла на фортепиано. Потом все танцевали. Подтвердили они и то, что в августе братья Кадомцевы ездили в Казань — Михаил поступать в юнкерское училище, Иван — в ветеринарный институт Почему не поступили? Наверно, плохо подготовились или передумали. Расспрашивать было неудобно, а сами они этого вопроса в разговорах не касались.

Когда их отпустили, Леонтьев не выдержал.

— Господа, и вы верите всему, что тут говорится? И Кадомцевыми, и этими Сперанскими? Да разве не очевидно, что они, дружа семьями, давно обо всем договорились? Кадомцевым нужно алиби — пожалуйста, 21-го сентября они, видите ли, музицировали и танцевали у Сперанских! Это в день, когда был ограблен поезд у Демы. В августе, когда точно так же очистили поезд у Воронок, Кадомцевых вообще не было в Уфе! А кто проверял, действительно ли они ездили в Казань? Вы, Николай Васильевич, проверяли?

Следователь Рябинин покосился на Кожевникова, но тот лишь еще глубже зарылся в свои бумаги.

— Может, тогда вы, Николай Александрович?

Прокурор Никифоров снисходительно похлопал ротмистра по плечу и наставительно пояснил:

— Иван Алексеевич, дорогой, пока идет следствие, копится материал, факты… Естественно, все еще будет проверяться!

— Факты, господа? Сколько дней возимся мы с этим делом, а где они у нас, эти факты? Человек взят с оружием в руках, обыск тоже дал немало ценного, так чему же после этого верить?

— Фактам, Иван Алексеевич, фактам!

— Ну что ж, сегодня вы имеете возможность получить еще один факт…

И он рассказал, что вскоре после обыска у Кадомцевых на телеграфе скопировали телеграмму, которую любезная Анна Федоровна Кадомцева отбила своему сыну Мефодию в Казань. В ней она сообщила, что Михаил арестован, револьвер и деньги изъяты полицией, а отец Самуил Евменьевич лежит при смерти.

— Как он «лежит при смерти», вы могли только что убедиться, господа!

Следователи и прокурор заинтересованно переглянулись.

— И когда вы ждете поручика Мефодия Кадомцева из Казани? Сегодня, ротмистр?

— Да, сегодня, господа. В связи с этим предлагаю следующее: встречу Мефодия с семьей упредить — раз, для чего задержать его прямо при выходе из вагона и тут же допросить — два…. Что скажете на это? Если возражений нет, будем действовать, господа.

Возражений не было. В тот же день на перроне уфимского вокзала группа чинов полиции встретила молодого представительного офицера.

— Вы поручик двести тридцать первого Котельнического батальона Мефодий Самуилович Кадомцев?

— Так точно, господа. Я поручик Кадомцев.

— Вам придется проследовать с нами, поручик.

— Почему? На каком основании, господа? Я очень спешу на похороны отца!

— Успокойтесь, ваш батюшка Самуил Евменьевич жив и здоров. К тому же мы вас долго не задержим.

В кабинете ротмистра Кирсанова его жали прокурор Никифоров, один из судебных следователей окружного суда и ротмистр Леонтьев.

Первый вопрос — о деньгах. Кадомцев не удивился ему и с готовностью пояснил, что деньги, скопленные родителями на покупку дома, — их общие семейные сбережения: кое-что они собрали сами, но в основном эти деньги в разное время и разными суммами прислали они, их сыновья-офицеры.

— Где сейчас находится Эразм Кадомцев?

— Мне об этом неизвестно, ведь я еще не был дома. Но когда мы виделись в последний раз, он как-то говорил, что думает заняться своим делом.

— Что имеется в виду под этим «делом»?

— Восстановление в армии. Сейчас, когда он совсем здоров, это вполне естественно, господа.

— Что можете сказать относительно тех вещей, которые были отобраны при аресте вашего младшего брата Михаила?

— Какие вещи, господа? Потрудитесь хотя бы перечислить их!

— Хорошо, — следователь достал из папки протокол обыска и принялся монотонно перечислять: — Пистолет системы «Браунинг» со сбитым номером, две обоймы и отдельные патроны к нему, электрический фонарь с белым, синим и красным стеклами, четыре куска зажигательного шнура, подзорная труба, план города Уфы, карты шести уездов Уфимской губернии, расписание поездов, книга «Социальная реформа», описание автоматически заряжающегося револьвера, сверток прокламаций «Выборгское воззвание», жестяная банка с желтым порошком, пакет с надписью «Мышьяк», форма из гипса и металлический цилиндр, использовавшийся возможно в качестве бомбы… Ну, так как же, господин поручик?

Обилие изъятого материала и серьезность улик ничуть не обеспокоили Кадомцева, Немного подумав, он стал отвечать:

— Относительно всех этих вещей показываю следующее. Пистолет системы «Браунинг» принадлежит мне. Я оставил его у брата Михаила в бытность свою в Уфе в первых числах сентября проездом с Кавказа. Оставил потому, что собирался переводиться в Уфу. Пистолет никелированный с царапиной на щеке с правой стороны, подержанный, со сбитыми цифрами через одну, так что номера нельзя различить. Я купил его в таком виде в Якутске за тридцать рублей.

Следователь достал из ящика стола приготовленный на этот случай браунинг.

— Прошу взглянуть: не тот ли?

Кадомцев взял оружие, привычно осмотрел и вернул.

— Он самый. Кроме него я оставил у брата также две-три обоймы с патронами…

— Позвольте полюбопытствовать, господин поручик, — перебил его Леонтьев, — у некоторых пуль головки надрезаны крест-накрест. Как мне известно, так делается, когда готовят пули к отравлению… Не так ли?

— Совершенно верно. Это было сделано по моему распоряжению моими солдатами еще на Дальнем Востоке…

— Вы воевали с японцами отравленными пулями? — явно насмехаясь, опять прервал его ротмистр Леонтьев.

— Вы меня не дослушали, господин ротмистр. Не с японцами, а с хунгузами… Что же касается кинжала, то это подарок. Привез я его с Кавказа и по просьбе брата оставил ему. Кстати, он не настоящий, а лишь декоративный, к платью горцев, в чем легко убедиться.

Леонтьев заметил, какой разочарованный взгляд бросил в его сторону прокурор, но не отступал.

— Теперь о картах… Что вы можете сказать о картах, поручик?

— Карты принадлежат тоже мне. Я пользовался ими, так как мне приходилось охотиться практически по всей губернии. А мышьяк, это, собственно, не мышьяк, а так называемое мышьяковое мыло. Оно состоит из нескольких составных частей, в том числе и нафталина, так что должен пахнуть. Это мыло я употреблял при набивке чучел. Относительно же всего остального могу лишь предположить, что оно было подброшено недоброжелателями, возможно, бывшим соседом, пьяницей и дебоширом, которого отец вынужден был через мирового судью выселить из квартиры.

В заключение он представил несколько документов об арестованном брате Михаиле: свидетельство о благонадежности, выданное уфимским губернатором 3 июня 1906 года за № 3321, свидетельство об окончании шести классов Симбирского кадетского корпуса от 14 августа 1905 года за № 2120, копию рапорта самого Мефодия начальнику Казанского юнкерского училища с просьбой разрешить Михаилу держать вступительные экзамены.

— Откуда у вас эти документы? — уже без прежней уверенности спросил Леонтьев.

— Их оставил Михаил, когда в августе жил у меня в Казани. Теперь думал вернуть.

— Понятно, поручик…

Подписав протокол, Кадомцев заторопился к родным, а оставшиеся дружно закурили.

— Что нового у вас, Кирсанов? — чтобы как-то разрядить невеселую обстановку, спросил Леонтьев. — Только, ради бога, не спрашивайте меня об этом исчезнувшем станке, это не по моей части!

Ротмистр Кирсанов натянуто улыбнулся.

— У меня для вас, Иван Алексеевич, сегодня еще одна хорошая новость припасена. На Демском разъезде опять появился интересующий нас офицер с дамой.

— Когда? — вскочил Леонтьев.

— Вчера вечером.

— Ну, что ж, придется голубчика брать. Спасибо за новость!

Глава шестая

В этот день уроков у нее не было, и Варя решила полностью посвятить его накопившимся партийным делам. Прежде всего — забрать у знакомого товарища полученный для организации транспорт литературы, затем заглянуть к Сашеньке Ореховой, которая на днях отправляется в Златоуст, переговорить с ней о дальнейших связях и адресах для присылки «таблиц» и «календарей», подобрать в партийной библиотеке литературу для беседы в кружке, подготовиться к этой беседе. Словом, день намечался хлопотный, беспокойный, едва управишься до вечера.

Потеплее одев дочурку и прихватив санки, она вышла из дому. Для Ниночки такие вылазки — настоящий праздник: весь день с мамой, весь день среди людей, да и на санках покататься она большая охотница. Варе тоже хорошо с ней. Пусть побудет на свежем воздухе, проведает своих подружек, а если потребуется, как, например, сегодня, перевезти что-то нелегальное, саночки с ребенком — наилучшее прикрытие от недреманных жандармских глаз.

— Мамочка, мамочка, а к Настеньке Бойковой мы сегодня зайдем? — слышится сзади ее тоненький голосок.

— Зайдем, обязательно зайдем, — оборачивается к ней Варя. — Вот сделаем одно дело — и зайдем.

— И на горке покатаемся? И на горке.

— Когда сделаем еще одно дело?

— Само собой, моя умница!

— Ну, тогда быстрей, мамочка! Но-о-о, лошадка, но-о-о!..

Варя становится лошадкой и почти целый квартал, до самого перекрестка, катит санки бегом. Ниночка машет над головой воображаемым кнутом, визжит и хохочет: такая уж хорошая и веселая у Ниночки лошадка…

Получив нужный груз, Варя аккуратно разложила его в санках, застелила детским одеялом и усадила наверх Ниночку.

— Сиди спокойно, не балуйся, не то упадешь, — наказывает она дочери и направляется дальше, на Сибирскую улицу, к служащему земской управы Черневскому, приютившему на время склад их социал-демократической литературы.

Идти приходится через центральную часть города, где всегда полно городовых и жандармов. Ноги поневоле тяжелеют и сдерживают шаг, но зато дорога идет под уклон и санки катятся сами собой, почти безо всяких усилий. Ниночке это очень нравится, и она опять хохочет и визжит от удовольствия:

— Но-о, лошадка, но-о-о! Садись, мамочка, покатимся вместе, но-о!

Прохожие с удовольствием уступают им дорогу, оборачиваются, провожают добрыми улыбками. Даже у пожилых городовых при виде такой идиллии светлеют глаза, — откуда знать им, что в душе у этой юной счастливой матери и более того, что находится сейчас в санках под этой веселой, заливающейся серебристым смехом девчушкой-хохотушкой?

Но вот, наконец, впереди показались строения земской больницы. От нее до усадьбы Черневского рукой подать, значит, пронесло и на этот раз. Варя облегченно вздохнула и, попросив Ниночку не шалить, свернула к знакомым воротам.

Склад литературы Уфимского комитета РСДРП представлял собой небольшой полутемный угол, отгороженный для каких-то домашних надобностей в пустующем каретнике хозяина. Заведовал им молчаливый, даже угрюмый, но строгий и бесстрашный в работе парень — Василий Архангельский. Через него шло распределение литературы по кружкам, городам, заводам. В самые опасные поездки отправлялся он сам, и не было случая, чтобы его «тетради» не доходили по назначению.

Архангельский оказался на месте — что-то раскладывал, увязывал, упаковывал, должно быть, опять готовился в дорогу или поджидал «клиента».

— Здравствуйте, Василий Викторович! — окликнула его Варя. — Принимайте товар.

Названный уважительно по имени-отчеству Василий зарделся, как маков цвет, но тут же привычно насупился, свел на переносице широкие белесые брови и хрипловато пробасил:

— Здравствуйте, Варвара Дмитриевна… С чем, значит, пожаловали?

— Тетради привезла, получите. А для «Хадичи», что я просила, отложили?

«Хадича» — конспиративное название их партийной библиотеки. Находилась она в уютной квартире Давлеткильдеевых, и до недавнего времени заведовала ею чудесная женщина Хадича, жена видного башкирского и татарского социал-демократа Хусаина Ямашева.

— Отложил и для «Хадичи», заберите…

Вдвоем они быстро разобрали поступившую литературу, туда же, под детское одеяло, сунули связку для «Хадичи».

— А это вас не интересует?

В руках у Архангельского неведомо откуда появилась газета. Легким движением он развернул ее, и она прочла заголовок: «Уфимский рабочий».

— Да вы просто фокусник, Вася! Откуда?

— Недавно от «тетки» привезли. Первый номер. Готовлю к развозке.

— Одолжите один экземпляр для кружка, — чуть не взмолилась Варя. — А «тетка» вам еще подошлет.

— Подошлет, но только уже другой номер. Не могу.

— Как же быть? Мы все так ждали этого дня, Василий Викторович!

— Не могу. Прочтете у «Хадичи», я положил.

— Ну, спасибо и на том…

На обратном пути ей было не до игры с дочерью: охваченная радостным волнением, она спешила. Ниночка, должно быть, поняла, что маме сейчас не до нее, удобнее устроилась в санках, затихла и вскоре уснула. Так и везла ее Варя через весь город. Везла и с радостью думала о том, что вот и дождались они, наконец, своей газеты. Сколько сил было потрачено, чтобы оборудовать «приличную тетку» (нелегальную типографию), сколько людей привлечено для сбора материалов, сколько ночей просидел над ними главный инициатор и организатор газеты Николай Павлович Брюханов!

К радости примешивалась неизбежная в жизни подпольщика печаль. Газета начала выходить, а ее организатора в Уфе уже нет. Спасаясь от неизбежного ареста, товарищ Андрей (он же и товарищ Степан!) вынужден был на днях срочно покинуть город. Сейчас он, вероятно, где-то на Волге…

Давлеткильдеевы, как всегда, встретили ее сердечно и ласково. Почти год назад их познакомила Хадича. С тех пор она часто бывала в этом гостеприимном башкирском доме — иногда одна, но чаще вот так, с Ниной. Старики к ней привязались, молодые знали, что она русская учительница, и с удовольствием играли с ее веселой дочуркой. Без чая не отпускали. Вот и сейчас, покончив со своими делами в библиотеке, она пила с ними чай, вспоминала неутомимую Хадичу, Хусаина, опять жалела и от души желала им успеха.

Хадича и Хусаин Ямашевы появились в Уфе в начале 1906 года после разгрома социал-демократической организации в Казани. В Уфе они вели большую пропагандистскую работу среди башкирских и татарских трудящихся, воспитали немало надежных партийных агитаторов. Нелегкое и непростое было это дело. Ко всему очень не хватало литературы на родном языке. Кое-что переводилось и выпускалось в тайной партийной типографии, но этого было мало. Тогда и возникла мысль — от выпуска отдельных прокламаций перейти к изданию солидной политической газеты на татарском языке.

Окружной партийный комитет поддержал проект Ямашевых, и те горячо принялись за дело. Вначале сдерживал недостаток средств, но после удачных экспроприации на железной дороге отпала и эта преграда. Получив необходимые деньги, заручившись поддержкой уфимцев, Ямашевы выехали в Оренбург, избранный местом издания газеты. Всего несколько дней прошло, а газету уже ждут. И не только в Уфе!


Саша Орехова (она же Елена, Ёлка) занимала комнату в квартире их общей знакомой Лидии Ивановны Бойковой, популярной в городе домашней учительницы и репетиторши и в то же время, что, естественно, было известно лишь узкому кругу партийцев, технического секретаря подпольного комитета.

Квартира была довольно просторной, светлой и теплой. Находилась она на втором этаже дома Дымман, что стоял на углу улиц Достоевской и Суворовской, — не в самом центре города, но и не на окраине, что вполне устраивало и Бойкову, и ее друзей.

Прежде Лидия Ивановна с тремя своими дочурками жила на Малой Успенской улице и сюда перебралась недавно. От товарищей Варя слышала, что об этом позаботился вернувшийся из ссылки друг ее осужденного на каторгу мужа князь Кугушев. Сейчас он тут снова в чести: член Государственного Совета, лицо неприкосновенное и по-прежнему загадочное для уфимской полиции. Он-то, говорят, и снял для Лидии Ивановны эту квартиру, оставив за собой лишь одну комнату и превратив ее в приемную для своих посетителей. Такой человек мог себе это позволить, хотя ему хорошо известно, что большевичка Бойкова порвала со своим мужем-эсером давно и навсегда.

Что и говорить, такое положение квартиры одного из бессменных членов подпольного комитета было весьма выгодно. Прежде всего сюда была заказана дорога полиции. Пользуясь этим, здесь хранили литературу, кассу, здесь проводили заседания комитета, переживали трудные времена затравленные полицией товарищи. Сейчас у Бойковой жила пропагандист организации Александра Петровна Орехова. Уедет она — появится кто-нибудь другой. И так всегда…

Миновав Приютскую и Телеграфную, Варя вышла на Достоевскую улицу и вскоре оказалась перед нужным ей домом. Топавшая рядом с нею Ниночка опять оживленно о чем-то лопотала, а тут и вовсе вся засветилась.

— Вот мы и пришли к Настеньке, мамочка?

— Пришли, доченька, пришли.

— И мы опять будем читать с Настенькой книжки?

— Почитайте, что ж вам еще делать!

— А ты не будешь торопиться домой?

— Сегодня не буду.

— Даже когда Галочка и Наденька из школы придут?

— Не буду, не буду, если ты не станешь мешать им заниматься!

— Я буду очень стараться, мамочка…

Оставив санки в сенях, они поднялись на второй этаж, миновали кабинет члена Государственного Совета и через неширокий коридор вошли в квартиру Бойковой. Самой Лидии Ивановны дома не оказалось — пропадала где-то на уроках, старшие девочки еще не вернулись с занятий, так что полновластными хозяйками дома были Саша и шестилетняя Настенька.

Завидев гостей, поспешили навстречу. Настенька как старшая помогла Ниночке раздеться и тут же увела в детскую — пеленать кукол и читать книжки. Взрослые тем временем уединились в комнате Александры Петровны. Вместе прочитали первый номер «Уфимского рабочего» (здесь он имелся!), вместе пожалели о Брюхановых и Ямашевых.

— А вот теперь и ты собираешься, — вздохнула Варя. — И почему так: едва люди хорошо узнают друг друга и подружатся, как уже приходится расставаться?

— Не по доброй воле, Варюша, сама знаешь.

Их троих — Лидию Бойкову, Сашу Орехову и ее, Варю Симонову, — сближали не только партийные дела, но и общие интересы. Все они были учительницами, любили детей, помогали друг другу приобретать нужные книги, находить уроки. При встречах им было о чем поговорить, о чем посоветоваться, поэтому встречались они часто и охотно, подолгу засиживаясь за вечерним чаем или праздничными пирогами, готовить их Лидия Ивановна была великая мастерица.

— В Златоусте товарищ Потап висит буквально на волоске, вот комитет и решил перебросить его в Уфу, — стала объяснять причину своего неожиданного отъезда Саша. — Ну а Златоуст это такой орешек… ой-ёй-ёй! Придется покрутиться с этим «наследством».

— Тебе не впервой, Елка.

— Там я буду Лизой. И паспорт уже готов.

— Молодец, подружка. Как приедешь, дай знать, как устроилась, адрес для присылки литературы подбери. Ну и златоустовскую «тетку» работать научи, а то ведь что получается: шрифт наши ребята для них раздобыли, деньгами поделились, пора бы и за дело!

— Работает их «тетка», Варя! Только, слышно, гоняют ее господа жандармы с одного места на другое, тут уж много не наработаешь.

— И все же можно делать больше.

— Постараемся. Вот приеду, разыщу Потапа, разузнаю, что и как, и начну.

Потап — партийная кличка Александра Борисовича Скворцова. Вскоре он действительно прибудет в Уфу, станет членом комитета, а затем уедет делегатом на пятый съезд партии.

— А товарищу Леониду передай, чтобы был поосторожнее, — продолжала Варя. — Есть сведения, что полиция ищет его по всему Уралу. Не хватало, чтобы и его еще пришлось провожать.

Саша порывисто обняла свою подругу и коротко вздохнула.

— Провожать к товарищам, в другую организацию — это не беда. Беда, когда приходится провожать дальше… Откуда возвращаются не скоро и не все…

Профессиональные революционерки, они хорошо знали это. Обе в революционном движении с начала девятисотых годов. Варя — одна из организаторов первого комитета РСДРП в Казани. Там же работала пропагандистом среди рабочих, вышла замуж за товарища по подполью и вскоре потеряла его, замученного в тюрьме жандармами. Потом — работа в Перми, Саратове, Самаре. И вот второй год — в Уфе…

У Саши Ореховой дорога в революцию началась в Вятке, где она родилась и где прошла ее короткая юность. Сначала — занятия в кружках, потом — партийная библиотека, пропагандистская работа среди мастеровых и крестьян пригородных деревень. Там она — Петровна. В 1905 году высокая рыжеволосая девушка появилась в Екатеринбурге. Работала в подпольной типографии, развозила по заводам литературу, вела агитационную работу. Случайный недосмотр — и она в тюрьме. В ноябре того же года, освобожденная по амнистии, она уже в Нижнем Тагиле. Затем в Перми. Здесь она — Лиза. И еще — Ольга. В апреле 1906 года — опять арест. Тюрьма, голодовка и бегство в Уфу. В Уфе она — Елена, Ёлка, Ёлочка, а вот в Златоусте опять будет Лизой…

— Товарищ Андрей, товарищ Потап, товарищ Леонид… — вздохнула Варя. — Столько прекрасных людей, а мы порой даже имени их не знаем.

— Вот так же и у меня. Скоро на собственное имя отзываться перестану, — грустно улыбнулась Саша. — Кем за эти годы я только ни была!..

Помолчали, погрустили, но долго печалиться было не в их характере. Высокая, стройная, со свободно распущенными отчаянно рыжими волосами Саша порой походила на сполох живого пламени. Вот и сейчас, упрямо тряхнув огненной головой, она словно сбросила с себя все печали и задорно усмехнулась.

— А хочешь, Варя, смешное? Про нашу железную Лидию?

И, не дождавшись ответа, стала рассказывать:

— Это было на днях. Поздно вечером к нам постучали. Я открыла, удостоверилась, что свои (их было двое) и повела к Лидии Ивановне. Там разговорились. Оказалось, что товарищи вместе бежали из Сибири. Оба простуженные, усталые, голодные, словом, как все, находящиеся в бегах. Один — твердый эсдек, большевик, другой — тоже эсдек, но только «мягкий», из «меньшинства». Так вот, слушай, что дальше происходит. Наша железная Лидия моментально срывается с места, ставит перед нашим, большевиком то есть, тарелку со щами, а другого будто и нет за столом. Я вытаскиваю ее сюда и принимаюсь стыдить: мол, разве так можно, дорогая хозяюшка, разве это по-человечески и так далее. И знаешь, что она ответила мне? «Но ведь это же меньшевик!» Слышишь! Раз меньшевик, то, выходит, ему и куска хлеба подать нельзя! И еще обижается, когда говорим, что железная…

Ситуация, живо нарисованная Сашей, действительно была смешной.

— Ну и чем же все это кончилось? — поинтересовалась Варя.

— Когда мы вернулись, этот сложный политический вопрос уже был решен в пользу человечности.

— Каким образом?

— А вот таким. Большевик взял из буфета еще одну ложку, и когда мы вошли, они бодро хлебали щи из одной тарелки!..

Вернулись с занятий старшие дочери Лидии Ивановны Галя и Надя. Саша собрала детей на кухне, накрыла на стол и вскоре вернулась к подруге.

— Страсть как люблю детей, даже завидки берут. Хорошо тебе, Варвара, у тебя Ниночка есть, а у меня — никого.

— Будут еще, придет время.

— Когда это время придет, рожать поздно будет. А пока не до себя, пока не до любви, подруга.

— Не до любви, это верно… — грустно отозвалась Варя. — Обзаводиться в наше время семьей по крайней мере неосмотрительно. И мужчине, и женщине.

— Но ведь ты-то ни с чем не посчиталась, и замуж вышла, и дочку родила.

— Эх, милая, когда это было! Да и молодой была, глупой…

— Не глупой, а влюбленной, — поправила Саша.

— Наверно… Да и он меня любил… Вот и поженились всему на зло. Несколько месяцев чувствовала себя счастливой. Несколько месяцев — на всю жизнь! Дорого платим мы за свое счастье, Сашенька, ох как дорого!..

— И все-таки у тебя есть Ниночка, Варя.

— И Ниночка, и друзья, и… дело, — уточнила Варя, отрешенно глядя в окно.

Разговор с подругой вызвал в памяти события трех-четырехлетней давности, образ покойного мужа. Он был студентом Казанского университета и, как все студенты, — увлекающимся и горячим. А еще — мягким, покладистым, незащищенным. Наверное, поэтому рядом с ним она всегда чувствовала себя взрослее и сильнее его. И в любви к нему — она ощущала это — было, пожалуй, больше материнского, чем обычного женского. Так она теперь любит свою Нину.

— Недавно видела Петра Литвинцева, — прервала ее мысли Орехова. — Помнишь такого?

Литвинцева? Петра? Нет, такого она не помнила.

— Ну, того, которого я забрала у тебя ночью… Помнишь?

— А, это тот, с кем мы в тот вечер поругались? Ну и что же? Жив, здоров, сошелся с нашими боевиками?

— Жив. Нашим он очень понравился. Знаешь, что они говорят о нем? Только это строго между нами, Варенька…

— Ох и напустила же ты туману, Елка! Какое мне дело, кто и что о нем говорит? К тому же дружина для меня — тайна за семью печатями. У меня — свое.

— И все-таки знаешь, что говорят? — не отступала Саша. — Во-первых, абсолютно наш, большевик. Во-вторых, матрос с броненосца «Потемкин». В-третьих, во время севастопольского восстания на флоте сражался вместе с лейтенантом Шмидтом. В-четвертых, полиция разыскивает его по всей России…

— Ну, а в-пятых? — покачав головой, улыбнулась горячности подруги Варя.

— В-пятых? — рассмеялась Саша и, тряхнув своими рыже-огненными волосами, весело закончила: — А, в-пятых, за такого парня и замуж выйти можно. Несмотря на революцию! Вот так-то, подруга!


Вернулась с уроков Лидия Ивановна. Невысокая, полноватая, с открытым, почти круглым русским лицом, слишком строгим для ее тридцати двух лет. Заглянув в комнату к Ореховой, обрадованно улыбнулась и тут же втиснулась между подружками на жалобно заскрипевшем диване.

— О чем воркуете, голубки?

— Обо всем, Лидия Ивановна, обо всем, — прижимаясь к ней, пропела Саша. — Вот сейчас, прямо перед вашим приходом, говорили, к примеру, о нашей горькой бабьей доле и о любви…

— О любви? — круглое лицо Бойковой сделалось еще круглее. — В наше время — и о любви?

— А что особенного, Лидия Ивановна? — поддержала подругу и Варя. — Это же так естественно…

То, что казалось естественным им, Бойковой таким не показалось.

— Ну, если такие работницы начинают говорить о любви…

Она поднялась, еще раз оглядела каждую в отдельности и, не находя слов, решительно перевела разговор на другое.

— Пойдемте-ка лучше чай пить. За чаем поговорим. Есть новости.

Новости оказались тревожные. Недавно уфимской полиции удалось выследить и арестовать одного из рядовых местного гарнизона, через которого комитету удалось развернуть агитацию среди солдат. Больше того, изъяты все его вещи, запас нелегальной литературы, записи. Товарищ держится стойко, однако нужно быть настороже.

— Тебе, Варвара Дмитриевна, придется по пути заглянуть к Алексеевне. Передай, что услышала, и подскажи, чтоб хорошенько очистилась: могут нагрянуть со дня на день.

Варя знала, что речь идет о Марье Алексеевне Черепановой, жене члена комитета Сергея Черепанова. Оба они имели немалый опыт подпольной работы, и постановка агитации среди нижних чинов гарнизона — это их дело. Что и говорить, огорчатся Черепановы такой новости, но этот солдат, надо думать, не единственный их активист среди уфимских военнослужащих. Главное, чтобы не прервалась так хорошо начатая работа. Пусть подумают, как обезопасить себя и товарищей…

— Теперь о симцах, заключенных в здешнюю тюрьму, — продолжала Бойкова. — Надежных адвокатов для их защиты на суде мы подобрали, но этого мало. Многие из них больны, семьи бедствуют, нужно помочь деньгами. Тебе, Александра Петровна, первое задание: приедешь в Златоуст, организуй сбор пожертвований. Одним городом не ограничивайся, охвати и окрестные заводы. Златоустовцы, чай, не забыли, как всем Уралом поддержали их в девятьсот третьем. Теперь симцы в беде, нужно помочь.

Взглянув на Варю, договорила:

— Что касается Уфы, то здесь эту работу будут делать все. Какую-то сумму выделит комитет, но главное — сбор. Пусть люди учатся помогать друг другу, ценить и понимать эту помощь. Пусть каждая такая беда станет одновременно и уроком классовой борьбы, уроком классовой солидарности.

Варя и Саша слушали молча, сосредоточенно. Понимали: теперь с ними говорит не просто их давняя хорошая подруга, но член окружного комитета партии, его душа и секретарь.

— И еще для тебя, Александра Петровна. На декабрь комитет назначил провести окружную партийную конференцию. Место проведения и окончательную дату сообщим дополнительно, а пока, голубушка, надо готовиться. В твоем городе восемь тысяч рабочих, а партийная организация пока мала, даже очень, если говорить точно. Поработай, раскачай городской комитет, четко отмежуйся от кружков эсеров, чтоб люди не путались в элементарных вещах, не блуждали в трех соснах. Ну, а об остальном не буду, — говорили не раз…

Короткий зимний день подходил к концу, и Варя заторопилась. Проходя по коридору, обратила внимание на вешалку: там висело несколько дорогих шуб. В кабинете слышался приглушенный дверью разговор, это член Государственного Совета князь Вячеслав Кугушев принимал посетителей…

Навестив Черепановых и закупив продуктов к ужину, Варя вернулась домой. Уставшая от массы впечатлений Ниночка не дождалась, пока она растопит плиту, и заявила, что не голодна и идет спать. Через минуту в спальне все стихло. Когда Варя заглянула в ее комнату, та уже спала. Она поправила подушку, подоткнула одеяльце, осторожно убрала плюшевого Мишку — и задумалась. Ей вспомнилось, как вот здесь, на полу, словно охраняя спокойный детский сон, сидел с этим Мишкой в руках тот, кого Саша Орехова назвала сегодня Петром Литвинцевым. В ту ночь она просто не знала, как от него избавиться, куда деть. Пришлось сбегать за Сашей. Когда они пришли, он, не дождавшись их, уснул. Уснул, привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь, — такой большой, сильный и в то же время смертельно усталый человек…

Тогда, казалось, она обратила внимание только на это, потому что очень волновалась. Но теперь вспомнилось и другое: его изможденное, заросшее, но в общем-то вполне приятное лицо, синий, наколотый тушью якорек на кисти левой руки, розовый шрам на шее, чуть повыше плеча.

Если б она знала тогда, кто он в действительности — этот посланец Нижнего Тагила! Матрос с «Потемкина»! Трудно представить, сколько пришлось пережить этому парню, пока за ним гналась полиция. Впрочем, представить еще можно, пережить другое дело. Такое не каждому по силам, не каждому по плечу.

В тот вечер они сразу же из за чего-то повздорили. Из-за чего? Из-за того, что она не дала ему явки к Накорякову? Но ведь у нее нет и не может быть этой явки, ибо Накоряков — это Назар, а Назар это боевая дружина, тайны которой охраняются еще строже, чем тайны типографии!

Да, о Накорякове они говорили, но спорили из-за чего-то другого. Теперь уж, видно, не вспомнить, хотя это и не имеет никакогозначения Просто придется при встрече извиниться — вот и все. Наверное, она действительно виновата перед ним.

Истопив на ночь печь, она села к столу и весь вечер настойчиво штудировала взятую у «Хадичи» литературу. Завтра у нее занятие в кружке Потом беседа с девушками-дружинницами в швейной мастерской Степаниды Токаревой. Это — просьба и поручение Назара и ей хочется чтобы девушки остались довольны.

Покончив с делами, она совсем уж было решила забраться в постель, но тут послышался условный стук в ставень, и она поспешила открывать.

Поздней гостью оказалась жена рабочего, по решению комитета устроенного на должность надзирателя в уфимской тюрьме. Этот мужественный человек стал надежным связующим звеном между организацией и теми, кого уфимской полиции удалось вырвать из ее рядов и упрятать за высокими стенами тюремного замка. Через него заключенные узнают о работе на воле, о ходе следствия по их делу, о судьбе их родных и друзей. Через него передаются письма, лекарства, прокламации, а иногда и кое-что посущественнее. Сейчас он передавал, что против арестованных симских рабочих затевается что-то нехорошее. Тюремное и другое черносотенно настроенное начальство натравливает на них уголовников из соседних камер. Товарищ опасался, как бы эти головорезы не устроили в тюрьме резни политиков, просил передать это комитету и защитникам симцев. Подобное в российских тюрьмах уже случалось, значит, дело серьезное. Завтра же утром она разыщет нужных людей и передаст. Но ведь до этого завтра еще целая ночь!

Глава седьмая

Отыскав Накорякова на его явочной квартире, Литвинцев сразу предупредил:

— Я надолго, Назар. Пока не выложу все свои вопросы и не получу на них толковые ответы, не уйду. Даже если выгонять станешь. Вот так-то, веселый человек.

Накоряков закрыл книгу, которую перед его приходом читал, пригладил светлые волосы на голове, довольно крякнул и почти лег грудью на стол.

— Давай, Петро. Рано или поздно с вопросами нужно кончать. По-моему, лучше раньше. Верно?

Волнуясь, Литвинцев рассказал, какое впечатление произвело на него знакомство с уфимскими боевиками и уставом их организации, как не хватало такой организации и такой связи с рабочими черноморским морякам, и тут же признался:

— Все здорово, все грандиозно, но главной задачи вашего плана что-то не пойму. Есть же она — главная, конечная?

— Разумеется, Петро, есть. Ты прочел устав, но устав — это еще не план, сам понимаешь.

— Это я понимаю. И все-таки?

Накоряков медленно поднялся, вышел из-за стола, прошелся по комнате.

— Об этом тебе лучше было бы поговорить с руководителями совета дружины, но раз их нет, попытаюсь объяснить сам. Так сказать, в общих чертах, без деталей. Остальное обмозгуешь сам.

Он опять сел, опять тяжело навалился на край стола и, щуря светлые близорукие глаза, заговорил:

— Главная наша задача — подготовить победоносное вооруженное восстание на Урале. Когда? Это будет зависеть от развития революционного процесса в стране в целом. Мне представляется, что Урал наш должен выступить одновременно с такими важными пролетарскими районами, как Петербург, Москва, Центр, Юг, полностью согласуясь в этом вопросе с Центральным Комитетом партии и его Военно-Боевым центром. Овладев положением на Урале, мы тут же начнем формировать массовую революционную армию, основой которой должны послужить ныне существующие отряды и инструкторские школы. Эта армия, вооружившись из местных арсеналов, двинется на помощь революционным центрам, ведя полевую войну с регулярной армией правительства. В случае временных неудач в столицах свободная территория рабочего Урала может стать той революционной и материальной базой, которая даст возможность партии перестроить свои силы и нанести решающий удар царизму… Вот она какая, наша задача, Петро. И главная, и конечная.

Нарисованная Накоряковым картина ошеломила, захватила дух. Петр и не заметил, как в зубах его оказалась папироса, а комната наполнилась табачным дымом. Спохватившись, он принялся извиняться, но хозяин лишь махнул рукой — кури, мол, что уж тут! — и тоже потянулся к пачке.

Какое-то время оба молча и сосредоточенно курили, точно переваривали только что сказанное.

— Хорошо, очень хорошо! — прервал это молчание Петр. — Но как нам все-таки прежде овладеть Уралом? Здесь что ни город, то гарнизон, а ведь армия — это тебе не полиция, которую действительно можно разогнать втайне подготовленными рабочими отрядами. Что думает штаб об армии?

— Наш штаб считает, что страх перед армией — досадное наследие прошлого, — мягко улыбнулся Накоряков: — Они у нас такие герои, что берутся разделаться с ней чуть ли не в два счета…

Видя, что товарищ шутит, Литвинцев нетерпеливо заерзал на стуле.

— Я серьезно, Назар. Давай пошутим потом.

— А я в общем-то тоже не шучу. Наши специалисты действительно считают, что армию можно нейтрализовать. Что для этого требуется? Прежде всего активная революционная агитация в солдатской массе. Когда армия начинает волноваться и митинговать, согласись, это уже не армия.

— Ну а офицеры?

— Все командование гарнизонов будет заранее взято на заметку и накануне выступления арестовано. Как, по-твоему, это можно сделать?

— Можно! — с горячностью отозвался Петр. — Но лишь в том случае, если все будет подготовлено исключительно здорово и в глубочайшей тайне, не то все может обернуться наоборот.

— Это наши гарантируют.

— И чтобы во всех городах и заводах выступление произошло одновременно.

— А вот это — самое трудное, — закашлялся дымом Назар. — Пока нам до этого еще очень далеко. Больше того, мы, я имею в виду партийные организации, еще не всегда успеваем за стихийным движением революции, а нам не в хвосте плестись, а возглавлять ее надо, понимаешь? Вот — два примера. Летом этого года вышел из повиновения властей воинский гарнизон Златоуста, а рабочие города поддержать его готовы не были. В итоге — полный провал. Недавно стихийный бунт вспыхнул в поселке Симского завода. Рабочие изгнали полицию, стражников, полностью овладели заводом и поселком, но прибывшие солдаты и казаки перевернули наш Сим буквально вверх дном. И так, к сожалению, пока повсюду.

— Где же выход, Назар?

— Выход я вижу прежде всего во всемерном укреплении партийных организаций на местах, в сплочении их в единую монолитную всеуральскую силу, за которой бы пошла вся масса рабочих заводов и деревенской бедноты. В этом направлении нам кое-что уже удалось, создали, к примеру, Уральский областной комитет, пытаемся свести под одно руководство все боевые силы… Но борьба есть борьба. Первый состав обкома почти весь выловлен полицией, сейчас бьемся за его возрождение. Иные боевые отряды отрываются от партии и причиняют нам немало хлопот… В общем, работы у всех у нас непочатый край, и на легкую победу никто из наших не рассчитывает. Еще вопросы есть?

— Есть, Назар. Нашим отрядам уже сейчас нужны хорошо подготовленные командиры. Когда начнется второй этап восстания, их потребуется в сотни раз больше. Как их подготовить в условиях полицейских преследований? Посильное ли это дело?

— Сложное дело, — согласился Накоряков. — Надеемся, однако, что сегодняшние рядовые боевики в будущем смогут стать полноценными красными командирами. Все занятия — и учебные, и боевые — строятся с учетом этой задачи. Вот можешь взглянуть, чем мы тут с ними занимаемся… — Он извлек откуда-то потертую, сложенную пополам тетрадку и протянул ее Петру. — Читай, если разберешься в моих каракулях..

Он развернул тетрадку и побежал глазами по мелким убористым строчкам:

«…Строй. Одношереножный, рассыпной и пр. Фланги, расчеты, смыкание… Сигналы, дозоры… Резервы, передвижение резерва… Разведка. Саперное дело. Фортификация. Окопы различного профиля…»

«…Части оружия, сборка, разборка, заряжение, прицеливание, определение расстояния, стрельба…»

«…Изучить город, правительственные здания, квартиры административных чиновников, полиции, жандармов, шпиков, офицеров…»

«…Иметь своих между солдатами, казаками, городовыми, телефонистами, телеграфистами, железнодорожниками. Знать быт войск, настроение солдат. Число солдат, которые выступят активно Сколько? Кто предводитель? Квартиры начальников. Режим…»

— Понял что-нибудь? — улыбнулся своей обычной обезоруживающей улыбкой Накоряков.

— Через слово, но смысл ясен… Одно скажу: молодцы уральцы, широко размахнулись!

— Не хвали прежде времени, Петро. Настоящая работа лишь начинается. Из трех уставных дружин действует практически лишь одна, а к массовому военному обучению рабочих и подступиться пока невозможно.

— Ну, солдата подготовить — дело не долгое. Во Франции и Швейцарии на обучение рядового тратится всего пятьдесят часов, а на подготовку артиллериста — два месяца. Поменьше муштры, побольше настоящей деловой учебы! По себе знаю…

И еще один вопрос остро волновал Петра.

— Скажи, Назар, а не слишком ли много в наших рядах людей непролетарской закваски: гимназистов, реалистов, служащих?.. Прямо скажу, интеллигенты меня всегда настораживают. Не срежемся на них?

Накоряков понимающе усмехнулся, тихонечко хохотнул в кулак и сказал:

— Уж не дворян ли Кадомцевых ты имеешь в виду? Ну так они у нас не единственные. Дворянку Лидию Бойкову еще не узнал? Ничего, узнаешь, она у нас самый стойкий член комитета… Между прочим, один из лучших наших разведчиков Сережа Ключников тоже не из рабочих. Больше того, он — сын екатеринбургского полицейского исправника. Не ожидал?

Увидев растерянность на лице Петра, довольно рассмеялся.

— Ну а мне-то ты веришь? Вижу, что веришь. Однако имей в виду: я, брат, тоже не пролетарий. Учился в духовной семинарии, а батюшка мой, если тебе это интересно, служит становым приставом. Так-то, друг Петро…

Просмеявшись, он по-дружески похлопал его по плечу и уже серьезно закончил:

— Ты прав, «интеллигенты» в наших рядах не редкость. Но основа организации, ее массовая база — рабочие, настоящие уральские пролетарии, испытанные не в одном деле. Так что за это можешь не волноваться…

Договорившись вечером отправиться к бомбистам, они распрощались. Обстоятельный разговор и общие тревоги еще больше сблизили их. Каждый почувствовал и поверил: они станут друзьями.


С наступлением зимы для Густомесова начались тяжелые дни. Сворачивались занятия боевых отрядов в лесах за городом, спала волна эксов, изо дня в день уменьшались заказы на изготовление бомб. До последнего времени он жил на пустой даче Алексеевых — один, без необходимых материалов и продуктов, без денег и работы, полностью предоставленный самому себе. Товарищи о нем словно забыли. Даже Володя Алексеев не заявлялся, — с того самого дня, когда они хотели взорвать казачий эшелон.

Эшелон они не взорвали — не разрешил комитет. «Адскую машину» пришлось разобрать, из ее взрывчатки от нечего делать он изготовил почти три десятка обычных бомб для метания. В каждой по фунту с лишним динамита, рванет — куска не останется, не то что головы!..

Когда кончилась взрывчатка, а затем и табак, стало совсем худо. Никогда не думал он, что бездействие так тяжко и мучительно для человека. Еще недавно безусым реалистом он не прочь был поваляться лишний часок в постели, а о каникулах, когда бездельничать можно было целыми днями, мечталось как о блаженстве. Теперь он только и делал, что лежал. В лучшем случае сидел у горящего камина и в десятый раз перечитывал томик Виктора Гюго, забытый на подоконнике Соней Алексеевой, сестренкой Володи.

Он ждал вестей из города, но их не было.

Он ждал хоть кого-нибудь, кто бы передал ему дальнейшие указания штаба, но там будто все вымерло — никого.

Оставить мастерскую без разрешения? Нет, этого сделать он не мог. Полная опасностей и смертельного риска работа давно отучила его от прежней юношеской легкости в решениях и воспитала в нем настоящего сознательного бойца. Мастерская с этими бомбами, шнурами, «гремучкой» — не просто место его каждодневной работы. Это его боевой пост, а с поста без приказа не уходят.

Долгое молчание города он объяснял себе тем, что после нашумевших осенних эксов совет счел нужным на какое-то время рассыпаться и затаиться. Но дни шли за днями, недели за неделями — и ничего нового. Такого, чувствовал он, быть не могло. Невольно в голову лезли мысли одна тревожнее другой: арестован штаб? схвачены связные? взят Алексеев?.. Все могло случиться, ничего этого исключать нельзя.

Что же ему в таком случае делать?

Греясь у горящего камина, он вспоминал дом, куда ему уже никогда не вернуться, товарищей, друзей. Где они сейчас — Володя Алексеев, Шура Калинин, Сережа Ключников, Петя Подоксенов, Федя Новоселов? А девичья коммуна на углу Успенской и Суворовской? Оля Казаринова, Люда Емельянова, Леля Сперанская, Инна Писарева… Держатся еще? Не провалились?..

В конце концов он потерял счет дням и очень мучился, соображая, октябрь сейчас или уже ноябрь. В таком невеселом состоянии и застала его Соня Алексеева с подругами, решившими отпраздновать на даче чей-то день рождения.

От Сони он узнал, что Владимира Алексеева и Ивана Кадомцева в Уфе нет, а Миша Кадомцев арестован. В городе идут повальные обыски. Полиция ищет экспроприаторов и, похоже, имеет шансы на некоторый успех.

Теперь он понял, отчего товарищи его «забыли». Видно, берегут, опасаются подставить под удар, да малость переусердствовали: еще неделька — и они нашли бы его тут околевшим от голода.

На следующее утро девушки ушли в город. Уйти вместе с ними, без приказа оставить мастерскую он отказался. Попросил лишь передать товарищам о его положении и принять какое-то решение.

Через пару дней за ним пришел Петр Подоксенов. Решением штаба дружины он на время прекращал работу и переводился на квартиру к Алексеевым. Здесь его навестили Назар из комитета и еще один товарищ, назвавшийся Петром Литвинцевым. Товарища этого прежде он никогда не видел, но Назар отрекомендовал его членом совета и человеком, наделенным самыми серьезными полномочиями.

Весь вечер они проговорили о самых разных вещах. Литвинцев попросил начертить схему изготовленных им бомб, и они вместе тщательно и долго изучали их достоинства и недостатки. Достоинств было немало, но недостатков — еще больше. Литвинцев этот, по всему, толковый парень, дело знает не хуже профессионального взрывника или минера. Вон как исчеркал все его чертежи! С таким не соскучишься.

Условившись о месте дальнейших встреч, гости ушли, и он облегченно вздохнул: подполье живет, подполье борется, и хорошо, что он опять нужен.


В начале зимы комитет подобрал для Литвинцева новую квартиру — подальше от городской сутолоки, в тихой рабочей слободе Нижегородке. Тепло распрощавшись с гостеприимной Александрой Егоровной, он оставил дом Калининых и, сопровождаемый связным Давлетом, ушел обживать свой угол.

Давлет был молчаливым, но быстрым и сообразительным пареньком, каких охотно берут в разведчики или в связные. Собственно, всем этим он и занимался, хотя главной его задачей теперь была охрана «товарища инструктора» Поселили его рядом с ним, в той же слободе, на той же улице, в доме напротив. Тихий, неприметный, он сопровождал Петра в его хождениях по городу, страховал от возможных шпиков и филеров, дежурил на явках. А вечерами провожал до самого дома, о существовании которого знали лишь они двое да еще товарищ Назар из комитета.

В эти дни Литвинцев познакомился со многими уфимскими боевиками. И не только уфимскими. Как-то на квартире все тех же Калининых он застал симца Ивана Мызгина. Выслушав рассказ о тамошних событиях, он под конец не выдержал, закурил.

— Да, братишки, распоясалась российская полиция. Опять в силу вошла, за пятый год мстит, лютует… Ну и мы тоже хороши! Смотри, какие герои выискались! На целый день республику у себя учинили. Одни во всей России и — на целый день!..

То, что произошло в Симе, его потрясло и возмутило одновременно. О полиции и казаках говорить нечего: эти без разбоя и крови не могут. Но — свои! Куда смотрел сотник симских боевиков Михаил Гузаков? На что рассчитывал, разжигал рабочих, Чевардин? Поднять людей на бунт — дело не хитрое. Но зачем так — без цели, подготовки, а стихия никогда еще к победе не приводила. И для революции такие разрозненные, ничего, кроме потерь, не дающие выступления — все равно что нож в спину. И терпеть такого она не будет.

Он высказал, что в нем сейчас кипело, и, обращаясь к Мызгину, добавил:

— Что касается Гузакова и Чевардина, то разговор о них особый. Думаю, совет разберется в их действиях и скажет свое слово. И слово это будет далеким от восторга, а, наоборот, очень даже суровым и строгим приговором.

— Приговором?! — вскочил со своей лавки Иван. — А кто ты такой, что наших командиров судить собрался? Да еще таких, как Михаил! По какому праву?

Литвинцев улыбнулся (горячность паренька ему понравилась), но ответил строго:

— Кто я и что я, братишка, кому знать надо, знают. Дело не во мне, а в том, что все мы члены одной партии одной организации, товарищи по борьбе. Вот по праву этого товарищества и судим мы друг друга и себя, И за доброе, и за дурное. Сегодня твоего командира Гузакова, завтра меня. Если, конечно, натворю чего.

Не найдясь, что ответить, Мызгин опять сел, но сдавать своих позиций не думал.

— Все равно за такое не судят. И без жертв революции не сделаешь, невозможно такое. Или сам ты по-другому на это смотришь, не из меньшевиков ли будешь в таком случае?

Петру совсем не хотелось ссоры, и он сказал примирительно:

— О революции мы еще потолкуем, братишка, а сейчас давай лучше подумаем, как помочь твоим товарищам. Гузаков, говоришь, скрылся, а где, знаешь?

Иван обвел всех недоверчивым настороженным взглядом и по-детски набычился.

— А зачем это тебе? Чтоб судить?

— Суд — дело совета. А мне приказано помочь ему уйти от полиции. Как думаешь, деньги и добрая липа у него имеются?

— Ничего у него нет, а где он, все одно не скажу, — уперся Иван. — Вы бы для начала лучше Чевардину помогли. Ему это нужнее, да и искать нечего — тюремную больницу, чай, видеть приходилось?

— Что еще известно о нем?

— Так ведь раненый он. Пулю, говорят, вынули, рану малость подлечили… Скоро опять в тюрьму, а там — суд, петля, и нет нашего Алешки.

— Суд… петля… — непроизвольно повторил Литвинцев. — Это они могут… На это они быстры… На это они мастера…

От Калининых он отправился на городскую окраину, где, по словам товарищей, как раз и располагалась больница уфимской тюрьмы. Бывать там прежде ему не приходилось, а теперь это было просто необходимо. В голове его уже зрел дерзкий план. Но сначала нужно все увидеть самому. Непременно самому!..

Придумав какое-то поручение и отослав с ним Давлета, он остался один. Одному в таких случаях лучше: никто не мешает думать, да и внимания меньше привлекаешь. А ему пока — только посмотреть… Только посмотреть…

Миновав центральные улицы, Литвинцев вышел на окраину. Шел медленно, не мешая вариться и крепнуть возникшим в его голове мыслям и в то же время внимательно присматриваясь к новому району. О больнице никого не расспрашивал, нашел сам. Так же, не торопясь, обошел вокруг по одной улочке, затем по другой. Присмотрелся к забору, старый, гнилой, оторвать несколько досок большого труда не составит. Но если бы все дело было только в нем! Больница-то тюремная, значит, есть и охрана. Вон у наглухо закрытых ворот маячит приметная фигура в длинной темной шинели. У входа в лечебный корпус — еще одна. По всему, не пустует и караулка. А в самой больнице должны быть и стражники. Сколько их?

Присев на лавочке у ближайшего к больнице дома, Литвинцев закурил. Курил он тоже медленно, не спеша, ничем не выдавая своего интереса к тюремному объекту, но цепкий, мимолетно брошенный взгляд его подмечал все, что там происходило Вот часовой внешней охраны, оставив свое место у ворот, лениво побрел вдоль забора. Саженей пятьдесят в одну сторону, столько же — в другую. В ворота за это малое время не проникнуть, да и забор тут разбирать рисково. Значит, подходить нужно с тыльной стороны, через заросшие бурьяном задворки, куда ни одна «синяя крыса» не сунется, особенно в ночное время. Или как раз на ночь там и выставляется дополнительный дозор?

Литвинцев курил, мурлыкал себе под нос полузабытую матросскую песенку и продолжал наблюдать. Главное тут — не забор, не ворота, а лечебный корпус Строение деревянное, одноэтажное, палат на восемь с большими закрашенными понизу окнами. На окнах решетки. За решетками — стекла. Стекло еще можно снять, а вот решетку? Если прутья тонкие, их легче срезать специальными саперными кусачками. А если в палец, что тогда?

Теперь все мысли Петра крутились вокруг этих решеток. Какие они? Издалека не разглядеть, через забор на виду у стражи не полезешь: А побывать там просто необходимо. И не обязательно ему самому, завтра кто-нибудь из «родственников» понесет больному Чевардину передачу и все разглядит как следует. Тогда все станет ясно. Тогда останется только решить.

Петр уже собрался было уходить, но тут на лавку рядом с ним тяжело плюхнулся незнакомый крепко подвыпивший дядька. В руках у дядьки была старая замызганная сумка, из которой во все стороны торчали мотки медного электрического провода, концы железных монтерских кошек для лазания по столбам и разные инструменты. Довершала картину небрежно заткнутая бумажной пробкой бутылка. Пьяный пытался вытащить ее из сумки, но сумка сползла с колен на землю, бутылка путалась в проволоке, и у него ничего не выходило.

«Электромонтер, — понял Литвинцев, — можно даже сказать — товарищ по профессии… Я ведь тоже не на всю жизнь в подпольщиках, — доводилось и электричеством заниматься…»

Ему стало жаль бедолагу.

— Где так наклюкался, кореш? Как теперь на столбы полезешь?

Пьяный словно тут только и увидел его. А, увидев, расплылся в такой счастливой улыбке, точно встретил самого дорогого друга.

— Этта харашо, што ты… Вместях мы этта дела… а потом… хушь ко мне, хушь в трактир…

Говорил он странно, полусловами, полуфразами, и все лез лобызаться, действительно приняв Литвинцева за кого-то из своих дружков.

— Куда тебе в таком виде на столбы! — приструнил его Петр. — Еще убьет, гляди: это же, как-никак, электричество! Шел бы лучше спать, садовая голова.

— А мне… не на столбы… Мне вон в энто… заведение… Строга приказана…

— Это в больницу, что ль? — догадался Литвинцев. — Проводку наладить? Вместях, говоришь?

Петра осенило. Случай сам шел ему в руки, и не воспользоваться им он просто не мог.

— Ну, вместях так вместях. Давай твою сумку. Да держись, чтоб хоть до караулки дойти, а уж там…

Что будет «там», он и сам пока не знал, но раздумывать не было времени.

— Ну, собрался, говоришь? Тогда, братишка, полный вперед! Вместях мы это дело мигом сработаем, зато потом, дорогуша, — спать. Спать, спать, спать!…

— С тобой… хушь на тот свет… — возликовал пьяный монтер и благодарно обслюнявил ему подбородок.

Подхватив одной рукой сумку, другой — ее хозяина, Литвинцев направился прямо к высоким воротам. Часовой остановил, стал разбираться, кто да что, да зачем. Потом вызвал из караулки своего начальника.

— Вот, полюбуйтесь, господин унтер-офицер! Говорят, вы затребовали электрические сети чинить, а сами и лыка не вяжут. Что делать прикажете?

— Это он не вяжет, — выступил вперед Литвинцев, — а я за каждого пьяницу не ответчик. Знал ведь, куда идем, и все-таки нализался, мерзавец! Да стой ты, родимый, когда с тобой сам господин офицер говорить изволит!

— Дыхни! — коротко приказал унтер.

Петр «дыхнул».

— Глядит-ко, тверезый! — искренне удивился тот. — Что ж, в таком случае придется поработать за двоих. Эттого пропустить, а эттого… пусть полежит пока у ворот…

Случай явился, случай творил чудеса, но и сам Петр уже вошел в роль.

— Я-то тверезый, господин офицер, да вот только работа моя — на столбах, на улице. А в помещении должен работать он. У него на это и доку́мент выписан, и инструмент есть. Понимаете?

— А ты понимаешь, что в тюремном помещении свет потух! — заорал вдруг унтер. — Или прикажешь — в ночь без света? С таким-то народцем? А ну, выполнять что приказано, и чтоб через час свет у меня горел!

Через час свет в тюремной больнице горел. В караулке тоже. А еще через час в теплом доме Калининых Литвинцев ставил перед боевиками задачу:

— Новоселову — раздобыть саперные кусачки с длинными ручками. Калинину — найти хорошую пролетку с лошадью и подобрать надежную квартиру. Мызгину — разведать состояние Чевардина и предупредить о готовящемся побеге. Всем остальным — приготовить оружие, и ждать общей команды. Время и место сбора сообщу дополнительно…

Прежде Чевардина Литвинцеву видеть не приходилось, поэтому в больнице разыскивать его он не стал. Не знали Алексея и уфимские боевики, так что с передачей пришлось послать Мызгина. Тот успешно выполнил задание и, вернувшись, возбужденно докладывал:

— Алексей после операции еще не ходит, но до окна доберется. В палате их только двое: он и еще один — очень тяжелый. Ни сиделки, ни надзирателя при них нет. Окно палаты выходит во двор…

Обговорив свой план с членами совета, Литвинцев приступил к его исполнению. Это было его первое боевое дело в Уфе, и очень хотелось, чтобы оно прошло без сучка, без задоринки. Поэтому все готовил основательно. Сам отбирал и готовил людей, определял роль и место каждого, требовал абсолютной аккуратности и беспрекословного подчинения. Ребята попались ему бывалые, обстрелянные, все схватывали на лету, легко и даже как-то беспечно. Иногда эта беспечность походила на браваду, и тогда он начинал сердиться, ибо никакой бравады и беспечности в боевой работе не терпел.

Ночь, выбранная для проведения операции, выдалась холодная и ветреная. Небо еще днем заволокли тяжелые низкие тучи, и теперь из них то и дело начинала сыпать колючая снежная крупа. Ветер швырял ее в лицо, гремел ставнями и калитками, гнул деревья и раскачивал редкие уличные фонари.

К больнице вышли несколькими группами по два-три человека. Тихо, без единого слова приступили к делу: одни взяли на прицел часовых и караулку, другие принялись выламывать в заборе проход, третьи занялись окном.

Саперные кусачки работают легко и бесшумно. Вот уже снята решетка. Выставлены стекла. На подоконнике на мгновение появляется чья-то нескладная фигура. На нее набрасывают тулуп и бережно опускают вниз. В это время у пролома в заборе останавливается еле различимая в темноте пролетка. Вот уже и пролетки нет. И вообще никого нет. Только свистит в голых кустах холодный предзимний ветер, тяжко ворочаются в небе черные снежные тучи да плещется на распахнутом окне обезумевшая от воли темная тюремная занавеска…


Похищение из тюремной больницы одного из вожаков симского восстания всколыхнуло весь город. Полиция ответила на него массовыми облавами и обысками и, хотя партийное подполье было к ним готово, комитет распорядился отложить на время всякие собрания и боевые дела.

Потянулись унылые, однообразные, скучные дни.

— Ну, братишка, вот и угодили мы с тобой в штиль, — подмигнул Литвинцев своему связному Давлету. — Если надолго, то худо: столько времени потеряем, как наверстать потом?

— Приходится терпеть, — отвечал невозмутимый Давлет. И многозначительно прикрывал глаза: — Дис-цип-ли-на!..

— Дисциплину я тоже чту, — усмехнулся Петр. — Но разве два человека — это собрание?

— Два человека — не собрание, — убежденно подтвердил связной.

— А раз два человека — не собрание, тогда айда ко мне на квартиру пить чай!

Они пили чай, от нечего делать соревновались в скорости разборки и сборки оружия, курили. Так прошло еще два дня. Этот срок показался Литвинцеву вполне достаточным, и он отправил Давлета на разведку.

— Потолкайся по городу, посмотри, послушай. Если наши где болтаются, предупреди. И — обратно.

Вернулся Давлет к обеду. Усталый, довольный. Взглянув на него, улыбнулся и Петр.

— Ты, братишка, не то золотой нашел. Или своих повидать удалось? Светишься весь…

— Повидал, товарищ сотник, — радостно заявил паренек.

— Почему — сотник? Мне этого звания ни штаб, ни совет еще не присвоили.

— Ребята присвоили. Сами. Без штаба.

Ему была приятна эта маленькая неожиданная новость: признали, поверили, оценили! — но он свел ее к шутке и строго спросил:

— Ну, как они там? Дисциплину не нарушают?

— Очень не нарушают, только больно тебя ждут.

— Где же ты их видел?

— У Федьки Новоселова видел… У Шурки Калинина видел… В гостином ряду еще видел…

— Ну вот! А сам говоришь, не нарушают. Да они там без нас совсем распустились!

— Так ведь по два-три человека, командир. А два-три человека — это не собрание!

Не дав связному передохнуть, Литвинцев принялся одеваться.

— Ну, раз, говоришь, три человека — не собрание, пошли к товарищу Назару, Давлет!..

Накоряков встретил его приветливо. Петр рассказал о делах в дружине, о настроении молодежи, особенно трудно переживающей такие затяжные штили, и попросил:

— Нам бы собраться на вечерок, а? А ты бы нам хорошего беседчика из комитета подкинул: пусть ребята увидят друг друга, услышат умные слова, глядишь, настроение и поднимется.

— Значит, собраться? — задумался Назар. — И где?

— Я думаю, на Гоголевской, в швейном заведении Токаревой. Место испытанное.

— Опять, значит, под носом у жандармов? Через десять домов на этой же улице квартирует ротмистр Леонтьев, тебе эти известно?

— Теперь известно. Так это даже к лучшему!

— Многовато народу… Как бы не привлечь внимание недреманного ока, Петро.

— Так ведь кому к рождеству не хочется справить обнову, Назар! Одни придут под видом клиентов, другие… встречать девушек. Ведь могут же быть у наших девушек кавалеры?

— Кавалеры! — привычно хохотнул Накоряков. — Ну, что с тобой делать: давай соберем. Только не всю массу, а лишь тех, кто ближе к делу. А беседчика я вам, так и быть, подошлю.

От боевиков Петр прослышал, что Накоряков представлял на четвертом съезде партии уфимскую организацию, и теперь не удержался, по-дружески упрекнул:

— Что же ты, брат, о таком деле промолчал? Из меня, можно сказать, душу вынул, чтоб на свет посмотреть, а сам о съезде — ни полслова! Что там о боевых делах говорилось? Что думает о них Ленин?

Накоряков озадаченно потер лоб.

— Ну и задал ты мне задачку, Петро. В двух словах об этом не скажешь.

— А ты скажи в десяти. На это, чай, времени у тебя хватит?

Они шли пустой вечерней улицей. Накоряков огляделся, словно прощупал улицу насквозь, и тихо заговорил:

— Большевики к этому съезду подготовили ряд своих резолюций, в том числе и по вопросам вооруженной борьбы. Однако меньшевики, имевшие численное большинство, основные из них успешно провалили. Поэтому-то вместо четкой и ясной боевой программы партия получила одни расплывчатые фразы, которые вяжут нас по рукам и ногам.

— Ну а Ленин? Ленин-то что? — прервал его Петр.

— Ленин всегда был сторонником решительных боевых действий в революции. Еще год назад, когда Боевой центр Петербургского комитета ознакомил его со своими планами, он ответил специальным письмом. Один наш товарищ дал мне его прочесть. Замечательное, боевое, скажу я тебе, письмо! Кое-что для себя я специально затвердил наизусть… Кстати, о памяти. Как ты уже заметил, у меня почти нет никаких бумаг. В нашей работе лучше обходиться без них. Так что развивай свою память, дружок. Память тебя не подведет…

Они молча миновали освещенное место и остановились в тихом темном переулке.

— Так вот, упрекая комитетчиков за бумажную волокиту и канцелярщину, Владимир Ильич писал: «В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! вот оно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с «учеными» записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно…»

Приглушив голос, он продолжал:

— И еще: «Отряды должны тотчас же начать военное обучение на немедленных операциях, тотчас же. Одни сейчас же предпримут убийство шпика, взрыв полицейского участка, другие — нападение на банк для конфискации средств для восстания, третьи — маневр или снятие планов и т. д. Но обязательно сейчас же начинать учиться на деле: не бойтесь этих пробных нападений. Они могут, конечно, выродиться в крайность, но это беда завтрашнего дня, а сегодня беда в нашей косности, в нашем доктринерстве, ученой неподвижности, старческой боязни инициативы. Пусть каждый отряд сам учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов, которые завтра поведут за собой сотни тысяч».

— Прекрасно, Назар, прекрасно! — горячо прошептал Литвинцев. — Уральцы, я вижу, хорошо усвоили эту ленинскую программу. Ведь это же действительно целая программа для нас, для всех истинно революционных сил России. Значит, мы на правильном пути!..

Через несколько дней с небольшим свертком под мышкой, сопровождаемый молчаливым Давлетом, он направился на Гоголевскую. Прогуливаясь в ожидании назначенного часа, и раз, и другой прошелся мимо дома № 15, в котором проживал известный в городе жандармский ротмистр, но ничего особенного не заметил и повернул к заведению Токаревой.

Один за другим подходили сюда боевики. Задняя комната мастерской уже была переполнена, а они все шли и шли: кто с хозяйственной сумкой, кто со свертком, а кто и с цветами в руках. «Кавалеры!» — усмехнулся своим мыслям Петр. — И где только в такую пору цветами разжились, конспираторы? Поди, всю герань на окошках покромсали!..»

Он заглянул в бумажные кульки к одному, к другому и обнаружил самые настоящие цветы. По тому, как и кому их дарили, догадался, что дело тут не только в конспирации. Молодежь — этим сказано все. Для кого собрание, лекция, а для кого еще и свидание с любимой. Несмотря на то, что рядом проживает гроза уфимских подпольщиков ротмистр Леонтьев. Несмотря на то, что в революцию не до свадеб…

— Да, народу собралось много, надо бы поостеречься, — вслух подумал Петр. Через минуту пара боевиков отправилась на угол Пушкинской, другая пара — на угол Успенской Одного он выделил специально для наблюдения за домом ротмистра Давлета оставил в приемной, рядом с конторкой хозяйки: если что — предупредит.

Когда он вернулся в дом, лекция уже началась. Высокий женский голос рассказывал о героях Парижской коммуны. «Ну, удружил товарищ Назар, подослал беседчика, — недовольно поморщился Литвинцев — Да с такими орлами разве женщине разговаривать? Слушать же не станут!»

Но — странное дело — слушали. И еще как: не шелохнувшись! Отсюда, от порога, при тусклом свете керосиновой лампы ему было не разглядеть лица беседчицы, но голос ее показался ему знакомым. Где и когда он его слышал? А ведь слышал же, точно — слышал! Если не здесь, в Уфе, то… где же еще?

Наступая товарищам на ноги, он пробрался вперед и присел на край широкого подоконника. Поднял глаза и узнал, наконец: товарищ Варя! Откуда-то из памяти выплыло ее полное имя, тихое и светлое, как далекое летнее утро, — Варвара Дмитриевна. Где он слышал его, от кого? В связи с чем?

Он плохо слышал, что она говорит, о чем рассказывает, потому что весь был поглощен своими мыслями и этим радостным чувством  у з н а в а н и я. Почему за все эти дни он ни разу не вспомнил о ней? Был занят? Всецело отдался работе? Не позволял себе думать о пустяках? Но такой ли уж это пустяк — встретившийся тебе в жизни хороший человек?

Он попытался заставить себя слушать и не смог. Зато смотрел, не отрываясь. На эти темные, гладко зачесанные назад волосы. На этот нежный, детский овал лица. На этот острый, милый, чем-то притягивающий подбородок…

Как жаль, что он не может разглядеть ее глаз, — мешают стекла пенсне и плохой свет И еще жаль, что нет у него цветов. В свои двадцать пять лет он лишь дважды дарил девушкам цветы: мальчишкой — и это было смешно, а потом матросом, в Питере, — и это было грустно, потому что в цветах, купленных на его нищенские матросские пятаки, никто не нуждался.

После лекции поговорили о делах в дружине, о дисциплине и стали расходиться Первыми со своими сумками и свертками потянулись к выходу «клиенты» Следом за ними — «кавалеры», конспиративные и самые настоящие. Как, впрочем, и «невесты».

Последними уходили они с Давлетом.

Увидев их, товарищ Варя остановилась, подняла большие внимательные глаза.

— Здравствуйте, товарищ Петро. Как вас приняла Уфа? Как устроились?

— Все хорошо, Варвара Дмитриевна, спасибо, — слегка запинаясь, ответил он. — А Уфа, оказывается, совсем неплохой город. Не Питер, конечно, и не Одесса, но дела делать можно…

Они вышли на улицу. Пока сидели в помещении, погода изменилась, мороз ослаб, ветер пропал, крупными хлопьями повалил снег. На неосвещенных улицах — редкие прохожие и еще более редкие извозчики. Тихо, тепло, красиво… Благодать!

— Вы одна? В такую темень? — спросил Петр, видя, что она собирается прощаться.

— Одна. Но вы не волнуйтесь, я привыкла.

— По-моему, будет лучше, если мы с товарищем вас проводим…

— Спасибо. Я, признаться, не такая уж трусиха, но темноты действительно боюсь. Это у меня с детства.

— А я с детства боюсь только… шершней.

— Кого, кого? — То, что она улыбнулась, он понял по голосу и даже представил себе ее улыбку — широкую, белозубую, со слегка вздернутыми кверху уголками губ.

— Я говорю: шершней. Это, знаете, такие пчелы: огромные, как воробьи, и злые, как волки. Кто-то еще в детстве мне сказал, что укусы их бывают смертельными, а я тогда только начинал жить. Когда случалось отбиваться от этих крылатых пиратов, жизнь мне казалась особенно прекрасной. В эти минуты я очень хотел жить. Да и сейчас еще, между прочим, хочу… Смешно?

— Что смешно? Что хотите жить?

— Нет. Что боюсь шершней!..

Они тихо рассмеялись и пошли медленней. Говорить не хотелось, да и, казалось, не о чем было говорить.

— А знаете, — сказала она вдруг, — я все думаю: из-за чего в тот вечер мы с вами повздорили? Вы не помните?

И опять ему показалось, что она улыбнулась.

— Повздорили? — удивился он. — Мы с вами, Варвара Дмитриевна?

— Так вы не помните? А я помню. Вы, кажется, доказывали мне что-то одно, а я вам обратное. Не так?

— Может быть, если вы помните. Я тогда был в таком состоянии…

— Да, вид у вас был ужасный.

— Еще бы!

— А я, видя это, не догадалась сдержаться.

— Значит, я наговорил что-то такое… Извините меня.

— Нет, это я виновата, Петр. Это вы извините меня.

— Нет, нет, это я!

— Ну, что вы, — смутилась она. — И все-таки из-за чего мы тогда повздорили?

— Если вспомню, скажу.

— Спасибо… Вот мы и пришли.

Над городом вовсю хороводил снегопад. Снег кружился в воздухе, лип на ресницы, таял на губах.

— А вам понравилась моя сегодняшняя лекция? Вы очень внимательно слушали, я заметила.

Он едва не сгорел со стыда, вспомнив  к а к  он слушал ее там, у Стеши Токаревой. Пришлось солгать.

— Очень толковая лекция, Варвара Дмитриевна. Товарищи довольны.

— Спасибо еще раз… До свидания, Петр.

Он проводил ее взглядом до крыльца, постоял, помял носком сапога снег и, вспомнив о папиросах, закурил. Подошел деликатно поотставший в дороге Давлет. Тоже закурил, выжидательно посмотрел на своего командира.

— Куда теперь, товарищ Петро? Домой?

Он бросил тоскливый взгляд на дом Вари, на полутемную, сказочную от снегопада улицу, на Давлета и, словно отвечая самому себе, сказал:

— Никакой лирики, братишка. Снегопад это, конечно, хорошо и красиво, только не для нас… Так что домой, Давлетка, домой!

Уже уходя, он увидел, как в квартире Вари вспыхнул свет. За легкими белыми занавесками раз, другой промелькнула ее быстрая тонкая фигурка и пропала. Потом свет загорелся на террасе. Там занавесок не было, и он опять увидел ее, уже раздетую, простоволосую, домашнюю. В одной руке она держала половинку французской булки, от которой торопливо откусывала, а другой снимала с веревки задубевшее на холоде белье.

Сердце у Петра мягко сжалось. «Голодная, а дома, поди, ничего. И печь нетоплена, и за дочуркой еще к подруге бежать надо, и белье сушить-гладить… Как все успеть одной?»

Обернувшись к Давлету, глухо сказал:

— Моя бы воля, я бы женщин в революцию не пускал. С них довольно и того, что они есть.

Давлет не ответил. Давлет думал. Давлет вспоминал свою мать.

Глава восьмая

Вернувшийся из столицы полковник Яковлев сразу же потребовал полного отчета обо всем проделанном за время его отсутствия. Внимательно изучив массу бумаг по поводу ограбления почтовых поездов и не найдя в них ничего конкретного, он опять вызвал к себе Леонтьева и устроил ему такой разнос, какого тот в своей жизни еще не слышал.

Ротмистр краснел, бледнел, кусал дрожащие губы и терпеливо сносил начальственную брань. Противопоставить ей он ничего, к сожалению, не мог. Пока не мог. Но вот получится ответ из Самары, и тогда кое-что у него уже будет. По крайней мере, участие в этих эксах Михаила Кадомцева будет доказано. Деньги — это серьезная улика. Если их номера совпадут с теми, что банк выдал артельщикам, тогда все станет ясно и судьба арестованного будет решена.

Но это еще не все. Завтра он арестует еще одного очень любопытного человека, и этот арест разом переломит весь ход дела. Кто этот человек? О, этого полковнику он пока не скажет. Достаточно того, что он получил из бумаг. А там подойдут заключения экспертов, и, глядишь, он свое наверстает. Как бы господину полковнику еще извиняться не пришлось!..

Ответ из Самарского отделения государственного банка пришел в тот же день. Леонтьев дрожащими руками вскрыл конверт и, пропуская все ненужное, канцелярское, стал жадно читать:

«…были ли выданы из банка артельщикам кредитные билеты 25-рублевого достоинства за №№ 626201—626400, это мне неизвестно. По осмотру в кладовой банка оказались 25-рублевые кредитные билеты высших и низших номеров, поэтому можно заключить, что означенные номера билетовнаходились в банке. Из С.-Петербургского Государственного банка кредитные билеты присылаются пачками в 1000 листов. По справкам в препроводительных бумагах оказалось, что номера присланных 25-рублевых билетов не обозначены…»

Пока он читал, пот залил ему лицо. Вытащив платок, он судорожно вытер его и почувствовал, что начинает зябнуть.

Опять неудача! Все эти дни он, можно сказать, только и жил тем, что верил и ждал. Теперь же рухнуло и это. Деньги, изъятые у Кадомцевых, для суда уже не улика. Сам он может быть тысячу раз уверенным, что они взяты именно из ящика артельщика, и тем не менее это не улика. Невозможно доказать почти очевидное! Позор да и только!..

От досады на самого себя, на безалаберность российских банков (не могли даже номеров записать, растяпы!) он готов был расплакаться, но тут зазуммерил телефон, и он поспешил к аппарату. Следователь из окружного суда сообщил о готовности экспертиз белого порошка и «бомбы», обнаруженных и изъятых по обыску у Кадомцевых. Спрашивал, подослать ли, как будто сам не знал, как ждет он всех этих материалов! Олух царя небесного! Болван березовый! Дурак!..

Высказав следователю все, что он о нем думает, ротмистр бросил трубку и через несколько минут услышал стук в дверь. Запыхавшийся рассыльный принес акты экспертиз. Леонтьев расписался в получении, выпроводил рассыльного (вот как нужно работать, господа!) и тут же принялся читать.

Сначала о порошке:

«Судебно-химическое исследование порошка в бумаге с надписью «Мышьяк» и четырех патронов с пулями револьвера «Браунинг»: а) исследованный белый порошок есть белый мышьяк, б) в отверстиях и надрезах пулек присутствие какого-либо яда не обнаружено».

Потом — о «бомбе»:

«Предъявленный мне цилиндр в ремонте в токарном цехе не был и таких цилиндров там не вырабатывалось, а ввинченные в него гайки находятся в большом количестве в токарном цехе, где они заказываются целыми сотнями и каждая стоит копеек 25. Называются они крышками масленок — дышловых и кулисного движения…»

Ротмистр повернул бумагу и так, и этак, посмотрел даже на свет. Что за чепуха? Что еще за крышки-масленки, когда речь идет о бомбе? И кто этот умник, давший такое заключение?

Внизу бумаги стояла подпись:

«Н. М. Румянцев, мастер токарного цеха Уфимских железнодорожных мастерских».

Леонтьев прочел, плюнул и взял другую, подписанную мастером вагонного цеха:

«Предъявленный мне цилиндр несомненно составляет принадлежность классных вагонов Коломенского или Сормовского заводов, скорее Коломенского. Именно: употребляются подобные цилиндры для прокладок между рессорными сережками у тележек вагона; Этот цилиндр чугунный и, вероятно, тот, который мне предъявляется, тоже чугунный и притом старый, бывший в употреблении. Он мог попасть между проданным в лом железом…»

Ротмистра Леонтьева опять прошиб пот. Он вытер лицо, выкурил две папиросы одну за другой и впал в долгую безжизненную неподвижность… Так, так, значит, и бомба — совсем не бомба? «Цилиндр для прокладок», «принадлежность классных вагонов», «детская игрушка», «грузило для квашения капусты», «предмет для бучения белья»… Точно так же, как точные карты уездов — для охоты, яд — для выделки чучел, а зажигательные шнуры — для праздничных фейерверков… Поздравляю вас, Анна Федоровна Кадомцева, тут ваша взяла. Конечно, никакая это не бомба, раз нет в ней динамита. Просто это нашим болванам примерещилось, так что извините великодушно, впредь будем сдержаннее в своих фантазиях…

Два поражения, два краха за день — легко ли пережить? Ротмистр достал из кобуры пистолет, проверил обойму, заглянул для чего-то в ствол… и сунул обратно. Потом оделся, закрыл кабинет на ключ и, сказавшись больным, ушел домой. Дома он пил весь остаток дня и весь вечер, пока не свалился в самом подлом скотском состоянии. А утром его ожидала радость: пришла, наконец, экспертиза гипсовой формы, тоже изъятой у Кадомцевых. И были в этой экспертизе такие слова:

«Предъявленная мне форма несомненно сделана из гипса и, видимо, неопытной рукой, судя по отделке формы. По-видимому, форма сделана для отливки капсюлей, но для чего именно, т. е. для какой надобности капсюлей я не знаю, так как вообще не знаком с оружием и патронами для заряжения оружия. Меня смущает в меньшем из углублений, на внутренних стенках, правильные полоски. Если это не случайно происшедшие полоски, а сделанные нарочно, то сделать их чрезвычайно трудно, и не всякий даже специалист может это сделать. В двух углублениях как бы даже производилась отливка чего-то, как это видно из оставшихся на стенках следов или того металла, из которого производилась отливка, или от графита, которым гипсовую форму, сделанную для отливки, натирают. Кроме того, на отливку указывают желтые пятна по краям, которые обыкновенно образуются на гипсе от действия жары… Техник Н. А. Аполлонов, г. Уфа».

— То-то и видно, что техник, — процедил сквозь зубы ротмистр и опасливо покосился на другие бумаги. — А впрочем, тут все-таки что-то есть. Капсюли, отливка, графит… Хреновый экспертишка, но… поглядим, что толкуют другие.

В следующем акте было всего несколько строк. Но эти строчки стоили целого тома самых серьезных судебных бумаг:

«Предъявленная мне гипсовая форма служила для отливки пикриновой кислоты в куски цилиндрической формы, которыми можно снарядить бомбу. На гипсовой форме имеются следы пикриновой кислоты.

Артиллерийский чиновник Евг. Барда,
г. Казань».

От восторга ротмистр едва не расцеловал обычную канцелярскую бумагу.

— Вот это эксперт! Вот это специалист! Сразу видно образцового военного человека. Ну, спасибо тебе, дорогой незнакомый Барда, век тебя не забуду. За такую радость и свечки не жаль. Вот помрешь, я тебе та-акую свечу отгрохаю — на том свете светло станет! Ей-богу, не вру.

Радость не давала усидеть на месте, и он принялся ходить по кабинету.

— Пикриновая кислота! Бомба! Вот так-то, господа Кадомцевы, словил же я вас, наконец! Теперь уж не отопретесь, не выкрутитесь, как бы ни старались. Однако что такое эта самая пикриновая кислота?

Ответ на этот вопрос содержался в следующей бумаге:

«Пикриновая кислота… кристаллы горького вкуса, плохо растворяются в холодной воде, хорошо — в горячей, сильно взрывчаты. Употребляется пикриновая кислота для снаряжения бомб в плавленном виде и тогда называется  м е л и н и т о м. Для взрыва пикриновой кислоты необходим запал из сухого прессованного пироксилина или динамита и пистона с гремучей ртутью. При взрыве пикриновая кислота обладает большой разрушающей силой…»

Леонтьев ликовал. Что бы там Кадомцевы теперь ни говорили, как бы ни изворачивались, а с пикриновой кислотой они дело имели. И плавили, и бомбы начиняли — это определенно!

Что из этого следует?

Порывшись у себя в столе, он извлек из ящика длинный список — всех замеченных в близких отношениях с Михаилом Кадомцевым и решительно заработал карандашом.

— Федор Новоселов, Григорий Миславский, Владимир Алексеев, Андрей Плотников, Игнатий Мыльников, Николай Сукеник, Борис Нимвицкий, Василий Архангельский…

Леонтьев насчитал сорок пять человек.

Стало быть, сорок пять ордеров: двадцать — на обыск и двадцать пять — на арест. Вот так-то, господа революционеры. Поговорим?

Созвонившись с прокурором и заручившись его поддержкой, он положил список в папку и бодро направился к полковнику. Тот внимательно выслушал его, еще более внимательно прочел акты экспертизы гипсовой формы, справку о пикриновой кислоте, список подозреваемых боевиков и, удовлетворенно кивнув, проговорил:

— Действуйте, ротмистр. И не забудьте подготовить доклад в Департамент полиции по поводу ликвидации уфимской боевой дружины большевиков. Там ждут.

«За себя хлопочет, перед начальством обелиться старается, — неприязненно подумал, собирая свои бумаги, Леонтьев. — Оно и понятно: представили к генералу, а тут такая конфузия. Ничего, однако, будет Яковлев генералом! Нашими трудами будет…»

— Идите, идите, Иван Алексеевич. Сегодня я вами доволен, голубчик, — усмехнулся полковник.

— Рад стараться! — щелкнул каблуками вспыхнувший ротмистр и четким бодрым шагом покинул кабинет начальства.

К себе он возвращался как на крыльях. На ходу извлек из кармашка часы, — сейчас ему должны позвонить об аресте  т о г о  человека. И пусть на нем мундир офицера, он посидит-таки у него в каталажке, пожрет арестантской похлебки, а там, глядишь, и расскажет, откуда у него такой интерес к Демскому переезду.

Однако едва Леонтьев вошел и расположился за столом, появился дежурный.

— Господин ротмистр, вас к господину полковнику! Немедленно!

Леонтьев чертыхнулся и заспешил обратно. То, что ему вскоре пришлось увидеть в приемной полковника Яковлева, обескуражило и потрясло. Еще несколько минут назад здесь было пусто, сейчас же вся просторная приемная была полна народу. Празднично разодетые, чем-то взбудораженные люди плотно окружили начальника губернской жандармерии и едва не висли на его груди. В невообразимом гвалте ничего нельзя было понять. О чем галдят эти расфранченные мужчины? О ком причитают эти разодетые, как на свадьбу, женщины? Чего хотят или чего не хотят? Как оказались здесь?..

Всю свою последующую жизнь ротмистр Леонтьев будет вспоминать этот день, самый черный и позорный день в своей службе. Как потом выяснилось, именно на этот день один из офицеров Уфимского губернского воинского присутствия имел несчастье назначить торжество по случаю своей долгожданной женитьбы. Свадьба была в самом разгаре, когда в дом ворвалась полиция и, действуя сообразно полученным инструкциям, скрутила руки молодоженам и увезла их в тюрьму. Хуже того, семья этого офицера находилась в самых дружеских отношениях с семьей полковника Яковлева, и сам этот офицер, конечно же, никакого отношения ни к большевикам, ни к ограбленным поездам не имел.

Что делалось с полковником, когда он увидел вернувшегося ротмистра! И что делалось с ротмистром, когда он понял, какого дурака свалял!.. Ни тот, ни другой передать словами этого не могли.

…И все-таки другие намеченные ранее обыски и аресты в эту ночь состоялись.

Глава девятая

Утренний урок у Вари закончился, а до вечернего было еще довольно времени, и она решила проведать своих хороших знакомых Давлеткильдеевых. Как всегда, захватила с собой Ниночку и кое-что для «Хадичи». Заодно хотелось узнать, как подвигается дело у Хусаиновых в Оренбурге: удалось ли получить разрешение на издание легальной, как они мечтали, газеты, найти типографию, нужную поддержку в тамошнем обществе? Получен ли первый номер или когда его ждать? Здесь, в Уфе, башкирские и татарские товарищи ждут свою социал-демократическую газету с большим нетерпением, часто говорят об этом. И это понятно: сами так же волновались перед выходом первого номера «Уфимского рабочего»…

Как и следовало ожидать, Давлеткильдеевы были неплохо осведомлены о положении дел в Оренбурге. От них она узнала все, что ее интересовало, попила с хозяевами чаю и отправилась домой, предполагая по пути проведать еще кое-кого из нужных ей людей. Она находилась уже на Александровской, когда совершенно неожиданно для этого времени над городом вскинулся и поплыл, почти не прерываясь, хорошо знакомый всем уфимцам гудок железнодорожных мастерских.

Сначала подумалось — пожар. Как и другие прохожие, она остановилась и стала озираться, желая удостовериться в этом. Но пожара нигде не было, а гудок ревел все призывней и тревожней, словно задался целью поднять весь город.

Потом она увидела, что люди, которых на улицах становилось все больше, устремились в сторону тюрьмы. Вместе с ними, подхватив санки, побежала и она. На перекрестке с Достоевской толпа любопытных остановилась, увидев, что снизу, от мастерских и депо, навстречу ей движется многочисленная, запрудившая всю улицу толпа рабочих. В минуту, когда гудок ненадолго смолкал, можно было услышать отдельные выкрики, которые затем — из уст в уста — мгновенно разлетались по всему городу:

— К тюрьме, друзья, все — к тюрьме!

— Там убивают наших товарищей!

— Надзиратели устроили избиение политических заключенных!

— Долой драконов! Все к тюрьме! Все к тюрьме!

«Ну вот, предупреждал же нас Лаушкин!» — едва не закричала Варя, чувствуя, что вся холодеет. Еще неделю назад она слово в слово передала его донесение товарищам из комитета. Те кинулись к адвокатам, но что могут сделать адвокаты, когда власть и сила на другой стороне?

Колонна рабочих росла на глазах В нее со всех сторон вливались все новые и новые сотни встревоженных и негодующих горожан.

— К тюрьме, товарищи!

— Не позволим издеваться над нашими братьями!

— К губернатору!

Вскоре в этой колонне оказалась и она Ниночка на руках, санки где-то брошены, все внимание — тому, что делается вокруг.

С Достоевской навстречу этому взволнованному шествию выскочили два экипажа, сопровождаемые конными стражниками и казаками Не уступая дороги, демонстранты остановились. Встали и экипажи со своими сопровождающими. Что теперь будет?

Варе на миг представился расстрел рабочего собрания в декабре прошлого года. Тогда, как и сейчас, на это собрание сошелся чуть ли не весь город. В них стреляли Вокруг было много раненых. Вместе с Инной Кадомцевой и другими женщинами она выносила их из-под огня и, разрывая на бинты нижнюю юбку, перевязывала. Одному подростку пуля пробила шею. Кровь лилась из нее ручьем, и ее никак не удавалось остановить. Она истратила на него весь запас своих бинтов, вся извозилась в этой крови, а она все лилась и лилась. Эта кровь и этот подросток с тех пор часто снятся ей по ночам.

Крепко прижав к себе испуганно притихшую дочь, Варя вся подалась вперед. Не помня себя, закричала:

— Не смейте! Не смейте стрелять! На вас и без того слишком много крови!

— Не смейте! Не смейте! — поддержали ее голоса в толпе. — Не смейте издеваться над рабочим людом! К тюрьме, товарищи, к тюрьме! — И снова все смешалось в сплошном грозном гуле.

В переднем экипаже находился прокурор окружного суда Поднявшись со своего мягкого сиденья, он вскинул над головой руку и потребовал тишины.

— Господа рабочие и горожане! Факт, столь встревоживший вас, нам уже известен. Оповещен о случившемся также его превосходительство господин губернатор. Мы заверяем вас, что приложим все силы к скорейшему справедливому разбирательству и наведению в тюрьме надлежащего порядка.

Варя плохо слушала речь прокурора. Глаза ее неотрывно следили каждое движение казаков и стражников: будут или не будут стрелять? Народу хоть и много, но все безоружны. А без оружия на пули не пойдешь.

Вдруг боковым зрением она уловила в толпе какое-то движение. Присмотревшись, заметила десятка два молодых парней, спешно выдвигавшихся в голову колонны. Вот мелькнуло одно знакомое лицо, другое, третье… Совсем рядом, подавая кому-то знаки и едва не задев ее плечом, прошел Петр Литвинцев. Шапка надвинута на самые брови, в глазах напряженный блеск, под усами бледные, крепко сжатые губы…

Боевики! Они здесь! Они не дадут в обиду народ. Они уже возле прокурорского экипажа!

А прокурор все говорил. Вежливо, обходительно, без обычных окриков и команд. Чтобы ему поверили окончательно, объявил:

— Сейчас по этому делу, которое, естественно, волнует и меня, я направляюсь в тюремный замок. Вместе со мной туда же следуют и известные в городе господа адвокаты. Спросите их, и они вам скажут, что это действительно так.

Во втором экипаже поднялись двое. Варя их знала: присяжные поверенные Ахтямов и Кийков. Оба постоянно ведут дела политических заключенных, оба по просьбе комитета защищают арестованных симских рабочих, оба, что неизвестно властям, являются социал-демократами, правда, не большевиками, а сторонниками «меньшинства».

— То, что произошло в тюрьме с симцами, есть преступление, — обращаясь к рабочим, сказал Кийков. — Не могу говорить за господина прокурора, но за защиту скажу определенно: мы сделаем все от нас зависящее, этому вы можете верить.

— Расследуйте по-честному! — выкрикнули из передних рядов, где плотной решительной массой сбились железнодорожники. — Пусть все будет на ваших глазах. Чтоб без обману!

— Добейтесь, чтобы погромщики были наказаны!

— И подстрекатели тоже!

— Под суд их, под суд!..

Выговорившись, толпа организованно расступилась, и экипажи двинулись в сторону тюрьмы.

В тот же вечер на квартире Лидии Ивановны Бойковой собрались члены подпольного партийного комитета. Все были взволнованы случившимся и с нетерпением поджидали Лаушкина, от которого рассчитывали получить подлинную картину того, что произошло в тюрьме. Правду об этом злодеянии должен узнать весь город, весь рабочий Урал! И первое слово тут — газете, прокламации, работающим в заводской массе агитаторам и пропагандистам, — всем, кто изо дня в день ведет большое и многотрудное партийное дело. Борьба за освобождение симских повстанцев с этого дня должна вступить в новую фазу…

Об этом гневно и страстно говорил руководитель комитета Сергей Александрович Черепанов. Варя вслушивалась в его слова, прикидывала в уме предстоящую работу, а сама нет-нет да и поглядывала на дверь, выходящую в просторный коридор, служивший одновременно и прихожей для приемного кабинета князя Кугушева.

Лаушкин между тем появился совсем с другой стороны — из кухни. Там за высоким посудным шкафом есть дверь, о которой знают очень и очень немногие. Если шкаф отодвинуть (а сделать это не сложно, ибо он на колесиках), то по довольно крутой лестнице можно спуститься на первый этаж, а оттуда — через черный ход — во двор. Однажды заседавшему здесь комитету уже приходилось использовать этот тайный ход, и все получилось прекрасно: дежурившие у парадного филеры проторчали там всю ночь и ушли под утро, не солоно хлебавши. Теперь этот путь, только в обратном порядке, проделал Лаушкин: «железная Лидия» умеет ценить и беречь свои кадры! И верно, таких людей нужно оберегать.

Лаушкин, которого Варя видела впервые, не в пример другим тюремным надзирателям, был невысок ростом, сухощав и слаб голосом. На вид ему было лет сорок, темные прямые волосы и усы уже тронула первая седина, на лбу и вдоль щек пролегли резкие морщины, придававшие лицу печальное и даже скорбное выражение.

И совсем уж не надзирательскими были у Лаушкина глаза. Темные, глубокие, грустно-жалостливые. Человеку с такими глазами служить в тюрьме трудно. Но Лаушкин служил. Потому что так было нужно. Потому что поручил комитет.

Черепанов предложил Лаушкину место за столом и, когда тот освоился, попросил рассказать о тюремном погроме. Лаушкин понял, что собравшихся тут людей волнует именно это, и стал рассказывать…

В ожидании суда арестованных симских рабочих разместили в четвертом корпусе Уфимской тюрьмы, в двух соседних камерах на первом этаже, — человек по пятьдесят в каждой. Напротив этих камер через коридор, находились такие же камеры уголовников, уже осужденных и отбывавших тут свои сроки.

Следствие по делу «симского бунта» шло медленно. Так как большинство схваченных карателями людей не было даже причастно к этому событию, то собрать сколько-нибудь убедительные улики оказалось непросто. Столичное же и местное начальство, рассчитывая на «громкий» процесс, как всегда, торопило и жало. О справедливом судебном разбирательстве не могло быть и речи. Об оправдании — тем более. И тогда созрел план стравить уголовников и политиков. В случае удачи вину за очередной бунт можно было бы опять взвалить на симцев, и тогда обвинительного материала будет сколько угодно.

Ничего конкретно об этом плане Лаушкин, разумеется, не знал. Он просто видел, как неожиданно резко изменилось отношение к уголовникам. Им улучшили питание, их стали баловать дополнительными прогулками и передачами, их угощали табачком, с ними любезничали. И всегда при этом «честные, заблудшие страдальцы» противопоставлялись крамольникам-политикам, которые-де только и мечтают, как бы убить батюшку-царя, надругаться над верой, а их, «оступившихся мучеников», извести под корень как вредный и противный народу элемент.

Служивший в этом же корпусе Лаушкин неоднократно слышал такие нравоучительные беседы. Вели их в основном надзиратели — народ злобный и невежественный, не гнушались этой лжи и чины повыше.

Тогда Лаушкин забеспокоился. О том, что против симцев что-то замышляется, он предупредил партийный комитет и самих симцев. Тем временем агитация среди уголовников усиливалась. И вот наступил этот день. Проходя еще утром по прогулочному двору, Лаушкин обратил внимание на появившихся тут пожарников. Размотав водометные шланги, они готовились опробовать свои брандспойты.

— Чего это вы тут? — удивился он. — Не то пожара ждете? Или каток на нашем дворе залить решили?

— Приказано, — нехотя ответили пожарники, — а для чего — начальство спроси. Сами не знаем…

Войдя в корпус, он уже издали услышал шум в камерах уголовников. Оказывается, вместо хорошей еды, к которой они за последние дни успели привыкнуть, им принесли какую-то баланду. И опять же овиноватили политиков: это-де они настояли, это-де они не считают их за людей, и теперь хорошую еду будут выдавать им…

Подошло время выводить заключенных на прогулку. Всегда это делалось очень строго: у каждой камеры было свое время, а во дворе — свое место. Сегодня же вслед за первой камерой уголовников, не дождавшись окончания прогулки, выпустили одну из камер симцев. Едва те вышли во двор, уголовники набросились на них с кулаками. На их стороне были внезапность и искусно разожженная тюремщиками ненависть. Да и в своей безнаказанности они тоже были уверены, ибо надзиратели не скрывали своего к ним сочувствия и даже открыто подзадоривали на расправу.

Не ожидавшие нападения симцы вначале растерялись, пытались образумить погромщиков словом, но, видя, что дело принимает серьезный оборот, вступили в схватку. Вскоре борьба шла уже на равных, и тогда надзиратели выпустили вторую камеру уголовников…

Напрасно Лаушкин призывал к порядку, напрасно тормошил надзирателей, избиение симских рабочих продолжалось, приобретая все более жестокий характер. Тогда он побежал в тюремную контору. Не найдя смотрителя, бросился к его помощнику: «Там уголовники убивают политиков! Надо что-то делать!» «Пусть убивают, нам меньше работы останется, — осклабился тот. — Я даже не против поглядеть, как это у них получается. Вот сейчас закончу и пойду…»

Он невозмутимо дописал какую-то бумажку и не спеша направился  г л я д е т ь. И тут Лаушкин решился. Воспользовавшись тем, что телефон остался без присмотра, он быстро связался с нужным товарищем из комитета и в нескольких словах рассказал об учиненном в тюрьме погроме. Это он должен был сделать, такой ход был предусмотрен, но этого ему показалось мало. Тогда он, уже на свой страх и риск, протелефонировал в контору железнодорожных мастерских, где служил его хороший знакомый, близкий к районной партийной организации железнодорожников. Организация эта была самой многочисленной, зрелой и активной в городе. В самые горячие дни революции за ней шли тысячи. Лаушкин не сомневался, что железнодорожники не останутся равнодушными к судьбе своих братьев и, не мешкая, придут им на помощь.

Потратив на все это несколько минут, Лаушкин кинулся обратно, в свой четвертый корпус. Во дворе его по-прежнему шла кровавая свалка. Но теперь уже наступали симцы. За время его отсутствия вторая их камера тяжелыми скамьями, точно таранами, сокрушила кирпичную стену и через коридор поспешила на выручку к своим.

Кто-то надоумил симцев снять рубахи и, заложив в них кирпич поувесистей, превратить их в грозное оружие. Действовало это оружие не хуже кувалды в руках бывалого кузнеца. Ошеломленные уголовники не выдержали такого сокрушительного напора и были бы вконец разгромлены, если бы ни тюремщики. Вот тут-то и пустили они в дело еще загодя приготовленные пожарные брандспойты. Мощные струи ледяной воды ударили в гущу сражающихся. И в ту же минуту тревожно и призывно затрубил над городом гудок…

Что было потом, все тут знали. Печально оглядев комнату, Лаушкин замолк.

— Спасибо тебе, друг, — крепко обнял его Черепанов. — Сегодня ты сделал очень большое дело. И вообще… мы очень высоко ценим… твою мужественную работу… там.

Лаушкин скорбно вздохнул.

— Тяжко мне там, товарищи… Тяжко все это видеть… людей наших там видеть… А главное, помочь-то нечем. Ну, что я там могу? Понимаете?

— Как не понять, как не понять! — подсела к нему Бойкова. — Честному человеку такая служба похуже пытки, но — нужно, Лаушкин, нужно, милый!

— А вот что касается твоей помощи, то тут ты не прав, — энергично запротестовал Черепанов. — Помощь твоя необходима и велика. Ты и представить не можешь, как велика! Хотя товарищи наши даже не подозревают о ней, что, между прочим, очень хорошо…

— Товарищи — ладно, сам себе тошен стал. Домой со службы идти стыдно — дети, как на чумного, глядят. Знакомые плюются… а кто так вообще… шкурой зовет. Вот это тяжельше всего! Так что… подумайте, товарищи… может, другого кого, а? А мне бы обратно — в цех, в слесарку, а?.. Не можно?

— Пока не можно, друг, — опять обнял его Черепанов. — Очень много наших сейчас в тюрьме. Вот полегчает, подберем другого. А пока потерпи. И на знакомых не обижайся. Придет время — узнают правду, сами первыми шапки снимать будут. Увидишь!..

Расходились от Бойковой поздно вечером. Уже на улице кто-то осторожно взял Варю под руку.

— Как у вас завтра с уроками, Варвара Дмитриевна?

— Только утренние.

— Вот и хорошо. Будет экстренный календарь. Как всегда, у Василия. Разнесете по адресам, который он вам даст.

— Все сделаю, будьте покойны. И… кланяйтесь тетке…

Это был Григорьев, занимающийся подпольной уральской типографией, личность настолько засекреченная, что входить с ним в контакт могли только члены комитета. Да и то не все.

Дома, сидя за столом над тетрадками своих учеников, она то и дело возвращалась ко всему пережитому за этот день. Тепло и благодарно думалось о скромном партийном работнике Лаушкине, по заданию организации надевшем ненавистный мундир тюремного надзирателя. О Григорьеве и его друзьях, в глубоком подполье выпускающих газету и всегда экстренные календари — листовки. Даже мягкотелому Алексею Алексеевичу Кийкову она прощала сегодня его меньшевистскую мягкотелость, ибо защищать в такое время политиков тоже необходимо мужество — и немалое.

По-особому тепло думалось о Литвинцеве. Когда там, у тюрьмы, народ стал расходиться, он сам разыскал ее в толпе. В руках его были потерянные ею санки.

— По-моему, это ваши, Варвара Дмитриевна?

— Где вы их нашли? И когда успели?

— Я вас еще прежде с Ниночкой заметил… А теперь смотрю: стоят!

Ей было приятно, что даже в такой критической обстановке он думал о ней. Значит, заметил, узнал среди тысяч. И вот — какая мелочь! — санки:..

— Спасибо, Петр, Ниночке без них было бы очень плохо.

— Как-нибудь вместе покатаемся с горки. А пока прощайте, меня ждут дела…

И ушел — плечистый, крепкий, бесстрашный, с засунутыми в карманы руками, в которых так уютно чувствуют себя и детская игрушка, и револьвер, и бомба.

Оторвавшись от тетрадей, взгляд ее остановился на портрете покойного мужа, и ей сделалось перед ним неловко.

— Прости меня, Сережа. Но если бы ты был жив, ты бы тоже уважал этого человека…

Почувствовав в своих словах долю неискренности, она осталась недовольна собой и повторила еще раз, но более твердо и горячо, словно и в самом деле была в чем-то виновата перед его памятью:

— Прости…

Глава десятая

Литвинцеву передали, что его хочет видеть товарищ Назар.

Вскоре он был у него.

— Ну как, жмут нас господа жандармы? — вместо приветствия спросил Накоряков и сам же себе ответил: — Жмут дьяволы! Сколько нужных людей похватали, а работать надо. Надо ведь, товарищ Петро?

— Надо, и особенно сейчас, Назар, когда многие наши товарищи в тюрьме, — обрадовался такому началу Петр. — Если все увидят, что и без них боевая организация действует по-прежнему, кое-кому станет легче, а то, глядишь, и вовсе вырвутся на волю.

— Что предлагаешь?

— Взорвать полицейское управление. Или участок.

— Ого! Сам надумал? — расплылся в улыбке Назар.

— И сам, и не совсем сам, — смутился Литвинцев. — Но ведь никого из Кадомцевых нет, а время не ждет. Нужно действовать.

Накоряков потер ладонями полные румяные щеки, пригладил на темени мягкий светлый хохолок и отрицательно покачал головой.

— Полицейское управление — хорошо, но пока не срок. Сначала нужно выполнить задание комитета…

— Слушаю, товарищ Назар, — по-военному вытянулся Петр.

— Нужен шрифт для «тетки». Стало не хватать: когда была одна газета, управлялись, сейчас же возникает необходимость подумать еще о паре газет. Да прокламации печатать надо. Да златоустовцы просят шрифтом подсобить… Одним словом, Ваня, надо.

Впервые за все это время он назвал его настоящим именем — Ваня, и по одному этому Литвинцев понял, что это действительно необходимо.

— Хорошо, Николай, — назвал и он Накорякова его подлинным именем, — передай комитету, что шрифт будет. Начнем подготовку сегодня же. Куда доставить шрифт?

Накоряков сказал адрес, назвал пароль явки, и они распрощались. В тот же вечер в бане Калининых на Средне-Волновой улице собрались оповещенные по цепочке боевики. Петр рассказал о задании комитета и оглядел товарищей.

— У кого какие соображения, прошу поделиться.

Предложения посыпались, как из мешка. Прежде всего — основательная разведка. Для этого хватит двух человек. В группу нападения — человек пять. В группу прикрытия — троих. Одному найти лошадь. Лучшее время для операции — вечер. На какой типографии остановиться, подскажут результаты разведки.

Наскучавшиеся без дела ребята сразу ожили, а по дельным, толковым предложениям Петр понял: опыт есть, не подведут.

Через несколько дней разведка сообщила:

— Большим запасом различных шрифтов располагает губернская типография, но она хорошо охраняется. Неплохой шрифт и в достаточном количестве имеется также в частной типографии Соловьева, что на Центральной улице. В типографии два хода: один парадный — с улицы, но закрыт на зиму, другой черный — выходит во двор. Ворот нет, поэтому въезд во двор свободен. Именно там, во дворе, получают заказчики свои заказы. Сюда же привозят бумагу, краски. Словом, появление во дворе с лошадью не вызовет никаких подозрений.

— Охрана? — спросил Петр.

— Вечером — один вахтер, ночью — трое караульных.

— Телефон?

— Имеется, но можно на улице обрезать провод.

— Когда типография отпускает заказы?

— До пяти часов вечера.

— Освещение?

— Электрическое.

— Ясно. Значит, потребуются маски…

Поблагодарив ребят, он сам проверил данные разведки, осмотрел подход к типографии, двор, место входа телефонного провода, окна. Наметил место для повозки. Продумал путь к отступлению, дорогу на явку. Все сходилось как нельзя лучше, все обещало успех.

В назначенный день все опять собрались у Калининых. Гостеприимная Александра Егоровна старалась приветить и угостить каждого. По опыту она догадалась, что у боевиков сегодня дело, и открыто болела за них, предсказывая непременную удачу.

Перед выходом Петр потребовал проверить оружие, приготовить маски. Первыми ушли разведчики. К подходу основной группы они должны еще раз все осмотреть, вывести из строя телефон, встретить возницу с лошадью. На этом их роль закончится, и они должны будут немедленно «рассыпаться».

Через полчаса выступили основные группы. День отгорел, город заполняли ранние зимние сумерки. Дул холодный северный ветер. Редкие прохожие кутались в высокие воротники и торопились поскорее добраться до жилья.

— После дела всем собраться у Калининых, — в последний раз повторил Петр. — На деле — ни одного лишнего слова. Оружие применять лишь в случае крайней необходимости Отходить каждому по своему маршруту. Всё!

На Центральной их встретили разведчики. Условный знак рукой — все в порядке, можно начинать. Хорошо! В типографский двор проникли беспрепятственно и сразу же обнаружили повозку. Литвинцев осмотрел лошадь, сани и тихо окликнул возницу.

— Ты как поставил коня, казак? Хвостом вперед поедешь? А ну, разверни немедленно!

Боевик, исполнявший роль возницы, кинулся исправлять свою оплошность, а они неслышно проскользнули к черному ходу.

Лошадиный топот и громкий скрип полозьев по мерзлому снегу, должно быть, привлекли внимание вахтера. Тот откинул запор, высунулся из дверей на улицу, чтобы узнать, в чем там дело, и тут же полетел в какую-то черную бездну, — это два передних, боевика накинули ему на голову мешок.

Теперь оружие к бою, маски на лица и — вперед!

В типографии их появление вызвало переполох. Пришлось повысить голос и объяснить, что они не бандиты и ничьих жизней им не нужно. Единственное, чего они займут у господина Соловьева, так это пудов десять типографского шрифта. Только и всего!

Собрав всех работников заведения в один угол и оставив стеречь их одного боевика, Петр повел остальных опоражнивать кассы. Через полчаса с погрузкой было закончено, и повозка отправилась по своему адресу. Отпустив группу нападения, Литвинцев вернулся в помещение, снял часового и, уходя, положил на порог нечто, что сразу же было принято всеми за бомбу.

— Вот и все, братишки, — сказал он на прощанье типографщикам. — Извините, что пришлось действовать таким вот макаром… но что поделаешь, если иначе не возьмешь? А шрифт нам очень нужен: люди вы грамотные, сами, небось, понимаете — для чего. Для доброго дела, одним словом, не во вред вам, таким же пролетариям, как и мы, совсем не во вред…

Указывая на «бомбу», виновато развел руками:

— И за эту штуку тоже извиняйте: приходится. Короче, выходить пока не советую. Вот через часик — будет в самый раз. А то — не дай бог… Прощайте.

Он вышел за порог, плотно прикрыл за собой дверь и прислушался: тихо. Ну, что ж, если так, то и ему пора восвояси. Пока здесь придут в себя, он будет уже далеко.

Чай у Александры Егоровны в этот вечер был особенно вкусен. Опорожнили один, самовар — поставили второй. Крепко поругали товарища, не сумевшего как следует поставить лошадь. Вспомнили, как смешно дрыгал ногами сторож, когда его заталкивали в мешок, который потом сами же едва не погрузили на сани, решив, что в нем тоже шрифт…

А в типографии все еще было тихо. Явившаяся к ночи полиция долго боялась войти в помещение, а когда все-таки вошла и осмотрела «бомбу», то ею оказалась простая консервная банка, начиненная… мерзлым конским пометом.


Предложение Давлета сходить в баню и хорошенько попариться пришлось Литвинцеву по душе.

— А что? Не вечно же у Шурки Калинина толочься, людям глаза мозолить. Вот только веничка, братишка, у нас с тобой нет. А париться без веника…

— Купим в бане, командир.

— Тогда нынче же и идем. Как смеркаться начнет, так и отчалим.

Баню выбрали на улице поглуше и потемнее. Спокойно дошли, купили у старичка-кассира билеты и веники, разделись и сразу — в парную.

День был будний, время позднее, поэтому народу в бане было мало, да и тот уже расходился.

Вскоре они остались одни. Мойся, парься, плещись — благодать! Так бы и плескались всю ночь, если бы не ворчливый банщик, пригрозивший закрыть воду или выключить свет.

Пришлось поторопиться. Не успели, однако, одеться — крик в вестибюле:

— Караул, грабят!..

Дальнейшее произошло почти мгновенно. Выхватив револьвер, Литвинцев метнулся к двери и закрыл собой выход. Давлет с револьвером в одной руке и с бомбой в другой появился следом.

— А ну, шайтан вам брат, клади все обратно! Клади шибко, не то всех бомбой сжигу!

В углу вестибюля, у кассы, столпилась группка ребят в черных полумасках. Обескураженные и ошеломленные, они настолько растерялись, что словно забыли о собственном оружии.

— Револьверчики — на пол, — напомнил о нем Петр. — И не вздумайте шалить: с нами такие номера не проходят. Ну!

Грабители покидали оружие и затравленно сбились в своем углу. Оглушенный старичок-кассир очнулся, со стоном поднялся и неожиданно ловко юркнул в свою будку. Банщика же вообще не было ни видно, ни слышно: то ли заперся в своей парной, то ли дал деру через запасной выход во двор.

«Только бы полицию не привел», — подумал Литвинцев и, подобрав брошенное оружие, стал разглядывать молодцов.

Их было трое. Высокие, тонкие. Совсем еще юнцы.

— Ну, что прикажете с вами делать? В полицию сдать, как подлых мелких грабителей, или, может, для начала поговорим?

— Мы не грабители, — выступил вперед самый рослый.

Голос его показался Литвинцеву знакомым. И сразу вспомнились осень, вагон третьего класса на подходе к Уфе, молодые налетчики в таких же черных полумасках, под дулом револьверов собирающие у трудового люда «пожертвования» для «сражающейся революции».

Как он тогда негодовал, что только не передумал об уфимских большевиках и как жаждал встретиться с этими мальчиками вновь!

И вот — встретился. Но что теперь с ними делать? Не перестрелять же, хотя, может быть, они этого и заслуживают. Или действительно сдать в полицию?

— Так, так, значит, не грабители? — продолжая думать о своем, заговорил Петр. — Значит, опять — во имя сражающейся революции, во имя страждущего пролетариата? По вагонам, по аптекам, по баням! По карманам и кошелькам мужика и рабочего! По узелкам баб и старух! И все это — во имя революции? И все это — светлым именем ее?!

Он еще не знал, что предпримет, что сделает с ними, но остановить себя уже не мог. Давно копившиеся негодование и злость теснили дыхание, рвались наружу, и он говорил:

— Все ваши слова о революции — постыдная ложь. Настоящие революционеры насмерть бьются за трудовой народ с его извечными врагами, а не грабят его! А что делаете вы? Как назвать то, что вы творите и какой карой за такое карать?

— Мы не грабители, — повторил все тот же высокий дрожащий голос. — Мы тоже… для революции…

— Нет, не для революции, а наперекор ей! На стыд ей, на позор ей, на проклятье ей от народа, который вы обманываете и грабите! Придет время, и народ сам будет судить таких негодяев. Но тогда оружие будет в его руках!

— Так мы…

— Вон! Все — вон! А встретитесь снова, перестреляю без разговора, как злостных провокаторов и шантрапу. Щенки!..

Домой возвращались молча: после такой «бани» на душе было нехорошо. Правда, все обошлось, более того — в сумке у них лежали три трофейных револьвера, и все же Литвинцев был недоволен собой. Что он говорил там? Зачем? Разве такие поймут его боль и тревогу? И ведь главного, главного своего он им так и не сказал.

— Товарищ Петро, — по-мальчишески дернул его за рукав Давлет. — А ты на войне был?

— На какой? — на мгновение опешил Петр.

— Ну… с японцами хоть? Был же?

— Почему ты так решил?

— Сам рубцы видел. И рубаха моряцкая… На «Варяге» воевал?

Литвинцев растроганно улыбнулся, но ответил строго:

— Нет, братишка, не воевал я с японцами. И на «Варяге» не служил, хотя хлебнуть морской водицы тоже довелось. Что ж до рубцов… то… о них тоже как-нибудь в другой раз, ладно?

Вспомнив, как решительно действовал его связной в стычке с анархистскими налетчиками, Литвинцев похвалил Давлета за смелость и тут же пожурил:

— А вот бомбу с собой носишь зря. Вещь эта серьезная, вольного обращения не терпит. К тому же — в баню!

— У меня служба такая, — буркнул Давлет.

— Я не о службе. Я о бане!

— Сам тоже в баню не пустой пошел…

— Обо мне, братишка, другой разговор. Тебе же приказываю: без надобности оружие с собой не таскать. Потребуется, сам скажу. А то вдруг облава или еще что. Заметут наугад, по-дурному, а ты — с оружием. Ну раз с оружием, то… сам понимаешь, что это такое…

И опять долго шли молча. Ночь стояла тихая, безветренная, светлая от полной луны. Город спешно гасил последние огни и тихо отходил ко сну. Только в их слободе кое-где еще светились окна и перекликались лаем собаки.

— Вот оружие… — опять заговорил Петр. — Страшная это штука в руках людей неумных, злых, а то и нечестных. И вообще… революция — это не только стрельба. А то ведь у нас как? Заимел иной револьвер и уже думает, что он и есть самый настоящий революционер. А раз революционер, то и пали направо-налево, чтоб сплошной грохот стоял. Неправильно это и вредно. И людей, кто так думает, я бы на три версты к революции не подпускал. Да и партии их — тоже…

Прощаясь со связным, попросил:

— Найди-ка мне завтра товарища Назара, Давлет. Есть у меня одна серьезная мысль… Словом, вместе помозговать надо…


Накоряков опять куда-то спешил, поэтому пришлось быть кратким.

— Хочу, Назар, встретиться с главарями здешних эсеров и анархистов. Своими террористическими и хулиганскими действиями они только революцию порочат и у нас под ногами путаются. С этим нужно кончать. Терпеть такое больше невозможно.

— С эсерами, Петро, наши комитетчики уже беседовали. И не раз. А результата, как видишь, никакого.

— Не хотят, стало быть, в одном строю идти? Ну да, этим крикунам абы как, только бы на виду красоваться. Своих людей не жалеют и наших подводят под удар. — Литвинцев протяжно вздохнул. — И что самое обидное: цель-то у всех у нас одна — «долой самодержавие». Вот и бить бы по ней единым кулачищем, так нет же — все пятерней норовим, по отдельности, в одиночку, да еще и ножку друг дружке подставляем! Зачем? Для чего? Почему не вместе?

— Боятся самостоятельность свою потерять.

— Ну а анархисты эти?

— Эти нас вообще к себе не подпускают.

— А если попробовать? Комитет возражать не будет?

— Попробуй. У них там какой-то святой Павел верховодит. Только будь осторожен: этот народец воспитан на других принципах, наших законов они не чтут.

— Мне бы только добраться до этого святого, уж я бы с ним поговорил!..

Целую неделю боевики Литвинцева нащупывали дорогу к уфимским анархистам. Потом вели долгие изнурительные переговоры о встрече. И вот, наконец, согласие получено: святой Павел, он же Паша Миловзоров, будет ждать Петра на своей явке.Одного и без оружия. Как договорились.

По адресу, полученному от Горелова, Литвинцев быстро нашел явку анархистов, находившуюся в небольшом галантерейном магазинчике, и попросил доложить о себе «господину хозяину».

Господин хозяин оказался маленьким плешивым старичком с седоватой козлиной бородкой и бойко поблескивающими очками.

— Я вас слушаю, сударь.

— Передайте святому Павлу, что земля потрясена, мир разверзся и огонь возмездия в наших сердцах, — с трудом выговорил Петр длинный и вычурный пароль анархистов.

Старичок стрельнул в него своими очками, накрутил бородку на палец и торопливо скрылся в соседней комнате.

Вернулся он нескоро в сопровождении двух молчаливых приказчиков. Один из них недвусмысленно занял место у выхода, а другой устроился за прилавком с таким видом, что Петру стало как-то не по себе.

«Что это они? — сдерживая себя, подумал он. — Ведь была же договоренность: встреча с глазу на глаз, один на один… Или напутали с адресом мои дипломаты? Или сам что-то наврал в этом дурацком пароле»?

— Так я слушаю вас, сударь. Чем изволите интересоваться? — опять подступил к нему хозяин. — Говорите громче, а то уши что-то с утра заложило, в первый раз не понял.

— Передайте святому Павлу, что мир потрясен, земля разверзлась и огонь возмездия в наших сердцах, — почти по слогам пропел Литвинцев старику в ухо. Старичок довольно ухмыльнулся, взял гостя под руку и через соседнюю комнату провел его в мрачноватый, но сухой и вполне пригодный для проживания подвал.

Когда глаза привыкли к темноте, Петр увидел перед собой довольно молодого интеллигентного человека, смотревшего на него с нескрываемым интересом. Это и был вожак уфимских анархистов Миловзоров, более известный по кличкам святой Павел и Павел Черный.

Подавая руку, Миловзоров представился:

— Павел…

Литвинцев крепко стиснул его тонкую длинную кисть. Усмехнулся:

— Святой? — и тоже представился. — Петр.

— Святой Павел и святой Петр? — засмеялся Миловзоров. — В этом есть что-то символическое. Не находите?

— Не нахожу, — серьезно ответил Петр, — потому что и сам грешен, и в других святости не вижу. А вы?

— Тоже грешен, друг мой, но грех мой свят… Проходите, я искренне рад видеть вас у себя.

Они прошли к столу, должно быть, специально накрытому к этому случаю.

— Садитесь, Петр. В наших краях не принято сразу заводить разговор о деле, тем более с гостем.

Усаживаясь напротив, Литвинцев заметил:

— Я уже слышал об этом. Хороший обычай. Но расспрашивать меня о дороге и родичах не стоит: у нас, как и у вас, отвечать на такие вопросы не принято.

— Гостю позволительно и спрашивать. Но при этом он сам должен ограничивать свое любопытство.

— Я не любопытен, вернее, почти… — доверительно сообщил Петр, беря со стола бутылку какого-то заморского напитка. Повертел перед глазами, пощелкал языком, поставил. Взял другую, полюбовался и поставил тоже. — Хорошо живете. Нам, нелегалам, такая жратва и во сне не снится. А в общем-то, когда живешь на копейки из партийной кассы, привыкаешь к минимуму. А больше этого минимума ничего, оказывается, и не нужно.

Миловзоров недоверчиво изогнул брови.

— Это вы-то — на копейки? После того, как треть миллиона положили себе в карман?

— Не себе, Павел, не себе. Мы, большевики, умеем отличать свое от общего, принадлежащего партии. А вот о вас этого не скажешь. На какие деньги едите-пьете, господа? Не на те ли, что похитили в аптечной кассе Янчевского? Или в кассах бань Лаптева и Катенева? Или в вагонах третьего класса, из кошельков простого трудового народа?

Литвинцев не любил дипломатию, да и не те это были люди, чтобы гнуть перед ними спину, поэтому решил дальше не церемониться.

— Против кого деретесь, господа анархисты? Против народа? Кому палки в колесо ставите? Нам? Ради чего? Не пора ли выяснить позиции и от отдельных глупых драчек переходить ко всеобщему наступлению революции против тирании Николая?

Миловзоров, конечно, знал, с кем у него будет встреча, но такой бурной атаки, по-видимому, все-таки не ожидал.

— По-моему, слишком много вопросов, — кривя рот после внушительной рюмки рома, проговорил он. — Я же предупреждал, что гостю нужно сдерживать свое любопытство. Неужели не предупреждал, Петр?

Это глупое, банальное паясничанье вконец вывело Петра из себя. Забыв обо всякой дипломатии, он вскочил и, роняя на столе бутылки, потянулся к Миловзорову. Тот испуганно отпрянул назад, но помешала спинка стула, и Литвинцев успел-таки схватить его за лацканы пиджака.

— Кончай валять дурака, Миловзоров! Не для того я тебя добивался, чтобы занимать друг друга словоблудием и жрать твой заморский ром. Мне без шутовства, всерьез с тобой поговорить надо. Как с революционером, как с человеком, черт бы тебя побрал! Вот и давай толковать, раз сошлись!

За дверью по лестнице прогромыхали пудовые сапоги, дверь распахнулась, и в помещение едва не влетели уже знакомые Петру «приказчики». Петр машинально сунул руку в карман, готовый ко всему. Глаза его на секунду встретились с глазами Миловзорова, тот не выдержал этого взгляда и, чтобы не выказать своей растерянности, накричал на незваных гостей:

— Чего явились? Кто приглашал? А ну полный кругом, и чтоб ноги вашей тут не было!

Когда дверь за ними закрылась, пожаловался:

— Не дают спокойно поговорить, олухи. Ты уж извини, Петр, что так глупо все началось. Давай начнем сначала. Сядем вот сюда, на диванчик и потолкуем… Кстати, папиросы у тебя есть? А то у меня от этих гадких сигар уже все внутренности в саже.

— Вот это мужской разговор! — искренне обрадовался Петр. — Терпеть не могу сиропную, никому не нужную болтовню… А папиросы найдутся, как же. Кури, браток, проветривайся русским дымком, полегчает.

Они не спеша размяли папиросы, прикурили от одной спички и сладко затянулись.

— Так чего ты хотел, Петр? — уже спокойно и запросто спросил Миловзоров. — Если стыдить пришел, то поверь: я и сам стыдить себя умею.

— Не в стыде дело, а в совести и в понимании… стратегии.

— Тебе хорошо говорить о стратегии, когда за тобой такая сила. А что под силу нам? Пивные лавки и бани — это, конечно, не очень здорово, но что-то ведь делать надо!

— Не надо, Павел! Вот этого-то как раз и не надо! — опять загорелся Петр. — Своими безответственными хулиганскими наскоками вы только отталкиваете людей от революции. Да и много ли дают вам такие экспроприации?

— Мелочь, — вздохнул Миловзоров. — Оттого еще обиднее.

— А настоящего дела хочешь?

— Банк? Еще один поезд? — оторопел Миловзоров. — Нет, брат, нам такое не по плечу.

— Почему только вам? Давайте вместе! Уверяю: все получится как надо!

Тот даже о папиросе забыл.

— Ты что, святая душа, в большевики меня агитировать пришел?

— Зачем это мне? Я знаю о твоих убеждениях, не разделяю их, но и не требую никаких отречений. Ты принадлежишь своей партии, я — своей, но враг-то у нас — один!

— Что же ты предлагаешь? Слить боевые организации, несмотря на партийные различия?

— Партийные различия, партийные различия!.. С ними мы разберемся потом, а сейчас действовать надо сообща, не дробя сил революции!

— А социалисты-революционеры? Как смотрят на эти вопросы они?

— Советуются со своим руководством, от прямого ответа уходят.

Миловзоров задумался.

— То же самое, пожалуй, отвечу тебе и я. Надо посоветоваться.

— И… уйти от прямого ответа?

Долго убеждал он Миловзорова, долго доказывал то, чего и доказывать-то не было нужды, — бесполезно.

— Боишься? — прямо спросил Петр. — Ну да, у нас из таких бутылок не попьешь, это точно. Но неужели этот сытый подвал тебе дороже победы?

Миловзоров курил и молчал.

— Ну хотя бы взаимодействовать в-повседневных делах мы с вами можем? — не отступал Петр. — Пусть никакой общей организации не будет — ладно. Но если кто-то один из нас богат, скажем, взрывчаткой, а другой патронами или ценными данными разведки, почему бы нам не поделиться, почему не помочь друг другу? Вот тебе, Павел, что сейчас нужно прежде всего?

— Пулемет, — не задумываясь, бросил тот.

— Чтобы на аптеки войной ходить? — рассмеялся Литвинцев. — Хороши, братишки!

— Не на аптеки. Сейчас я готовлю кое-что покрупнее…

— Ну-ну… Но пулеметов пока даже в царской армии — кот наплакал. Мы обходимся без них.

Так ни о чем не договорившись, они стали прощаться.

— Пулемета нет, но если что-то потребуется, не забудь наш разговор, — сказал напоследок Петр. — Если же по-прежнему будете заниматься грабежами, пеняйте на себя: на вас сил у нас хватит.

— Неужто против нас пойдете? — вскочил оскорбленный Миловзоров. — Вместе с полицией — против нас, истинных революционеров?

— Не вместе с полицией, Павел. И не против революционеров. Но бандитов и хулиганов, терроризирующих население, щадить не станем. Это передай своим.

У порога Миловзоров задержал его.

— Над твоими советами мы подумаем, Петр. Но и ты прими один мой совет: когда в следующий раз решишь встретиться со мной, получше затверди пароль, а то народ у меня больно горячий.

Смеясь, Петр покачал головой.

— Значит, все-таки напутал? Ну и мастера же вы по части изобретения паролей, — пока выговоришь, язык сломаешь.

— Ну, не обессудь, Петр. Счастья тебе. Что там ни говори, на одной земле живем, под одним мечом ходим.

— И тебе, «святой» человек, тоже. Будем, однако, надеяться на лучшее… Прощай.

Глава одиннадцатая

Нудный осенний дождь все чаще переходил в снег, и тогда в считанные минуты лес вокруг совершенно преображался, делаясь как бы чище, просторней и в то же время чужее и незнакомее. Пролежав день-другой, снег незаметно исчезал, уходя в бурую опавшую листву и землю, тоненькими струйками стекая по стволам деревьев. Лишь на северных склонах оврагов он держался дольше, а то и совсем не успевал растаять до нового снега, копясь и нарастая день ото дня.

В то утро Гузаков проснулся рано, задолго до рассвета. За ночь сторожка выстудилась, от окна ощутимо тянуло холодом. «Наверно, опять фуфайка выпала», — подумал Гузаков и нехотя спустился с нар. Одно звено в окне не имело стекла, и он постоянно затыкал его своим старым ватником. Ночью стеганка действительно вывалилась, вот и выдуло все тепло.

Михаил подошел к окну, высунул голову на улицу и замер, вслушиваясь в необычную для леса тишину. Ночью опять шел снег, и лес теперь стоял белый, тихий, точно ушедший в долгий непробудный сон. «Вот и зима явилась, — невесело подумалось Михаилу. — Надо что-то делать…»

Водрузив на место ватник, он спешно натянул сапоги, плащ, в ночное время заменявший ему одеяло, снял с гвоздя картуз и в растерянности остановился. Спешить было некуда. Вокруг на десятки верст стоял такой же белый безмолвный лес. Люди далеко, друзья неизвестно где. Куда спешить, зачем?

Две недели назад, измученный одиночеством и неизвестностью, он уже пытался оставить свою «медвежью берлогу». Осторожно, кружа хорошо известными ему лесными тропами, добрался до своей старой базы на Гремячке и, никого не найдя там, пошел дальше. Все мысли его были о родном поселке, о симцах, о судьбе товарищей, о которых после восстания он ничего не знал. А знать хотелось. А знать было необходимо. Он не спал ночами, весь извелся и, наконец, пошел.

К ночи тропа вывела его к пчельнику Ивана Курчатова[1], где находился тайный склад симской боевой дружины. К счастью, хозяин оказался на месте, и они проговорили до утра. От Курчатова Михаил узнал подробности того, что происходило в Симе после его вынужденного бегства. Как и предполагал, расправа была жестокой. Очень жестокой…

— Завод-то хоть работает? — спросил Михаил.

— Завод работает, а поселок ровно вымер, — горестно покачал головой Курчатов, — ровно душу из его вынули. На улках и днями-то пусто, а уж по вечерам не то что песни — громкого слова не услышишь. Однех заарестовали и в узилище отправили, другея поранитые по чердакам да баням прячутся, — в кажной семье беда, у кажного свое горе.

— Убитых похоронили как следует, дядя Иван? Как того заслужили?

— Схоронили, — тяжко вздохнул пасечник. — Под штыками да нагайками. Не до флагов да речей было.

— Жалко ребят: совсем ведь еще мальчишки!..

— То-то и оно… Только, думаю, отольются палачам наши слезы…

— А раненые наши, что в заводской больнице остались? С ними-то что? — заволновался Гузаков.

— А им какое дело, карателям? Раз ранен, стал быть, и виноват! Всех увезли в тюрьму, Миша, всех.

— И Алешу Чевардина тоже?

— Стало быть, и Алешку. Ему-то особливо пригрозили «Петля, — говорят, — тебя в Уфе дожидается». Чуть живого увезли.

— Ну а Ваньша Мызгин — на воле, не слышно?

— Иван Мызгин? — Про этого не знаю. Можа, на воле еще.

Помолчали, покурили, каждый думая о своем.

— А про своих отчего не спрашиваешь? Вижу ведь, душа болит, а молчишь.

— Страшно спрашивать, — признался Михаил. — Моих-то и подавно каратели не пожалели.

— Не пожалели, верно. И Павла взяли, и Петра, и… мать тоже.

— Ну а мать-то за что?

— За то, что родила тебя такого, Миша. Вас, Гузаковых, они крепко ненавидят. Хорошо хоть ты их злобы избежал.

— Лучше б я вместе со всеми был, дядя Иван.

— Не говори, а стерегись лучше. Твою голову уездный исправник в тыщу рублей оценил, имей это в виду.

— Всего-то? — усмехнулся Михаил. — Чего так дешево?

— А ты пойди поторгуйси, глядишь, сотню-другую и, накинут, — невесело отшутился Курчатов.

— Придет время, поговорим. Только за исправничью голову я и рубля не дам.

— Так и скажешь ему?

— Не я скажу, а мои револьверы, дядя Иван!

— И все ж таки поостерегись, сынок. Люди разные бывают, иной на деньги польстится, отца родного предаст, не то что земляка. Иль сам таких не знаешь?

— Знаю и к таким не пойду. А свои меня не выдадут. Они это кровью своей доказали.

— Кровью — это так, — согласно кивнул Курчатов. — И все ж таки перетерпи: придет еще твое время.

— Наше время, — поправил Михаил.

— Сим, я думаю, это еще не Россия. Всю Россию этак-то запросто под шомпола не положить.

— Революция свое слово еще скажет!

На рассвете Курчатов отправился в поселок. Михаил попросил его разузнать, кто из его боевой дружины арестован, а кто скрывается. Если скрывающихся много, он попытается что-то предпринять. По крайней мере, без дела сидеть не будут.

Уходя, дядя Иван оставил ему кисет и уцелевшую краюху хлеба.

— Вернусь вечером, жди. Огня, однако, не жги, сиди в омшанике, там тепло.

День он провел в омшанике среди ульев. Несколько раз выходил на улицу, садился у порога, курил и напряженно вслушивался в доносящиеся из поселка звуки. Никогда еще ему не было так плохо: находиться рядом со своими — и бояться показаться им на глаза!.. Каково-то им сейчас, как живут, о чем думают? А те, что томятся в суровых уфимских застенках, хорошо знакомых ему по собственному опыту? Вот уж где настоящее царство «синих крыс»! Не пали бы духом, не опустили бы рук. Особенно раненые, которым, поди, и ран перевязать некому…

Он думал о матери, о братьях, о своих друзьях-боевиках, о тех, кто оказался за решеткой безо всякой провинности, испытывал перед ними непроходящее чувство вины, мучился невозможностью хоть как-то облегчить их тяжкую участь. «Не смог убедить, не сумел предотвратить», — в который раз выговаривал он себе, вспоминая день двадцать шестого сентября, ставший роковым для многих из его земляков.

Особенно горькими были мысли об отце: перед ним он винил себя безо всяких сомнений. Но убил его не он, и упреки Марии тут несправедливы. Не права она и в том, что один он виноват в тех бедах, что обрушились тем днем на его родной Сим. И разве в этой огромной общей беде нет его собственной беды, его собственного горя?

Эх, Мария, Мария, зачем ты так? И где ты сейчас сама? Удалось ли избежать расправы или тоже там, в тюрьме? Перед тобой, выходит, я тоже виноват. Кого же в таком случае винить мне, Мария?..

«Народ все превозмогет», — всплыли в памяти невеселые слова Чевардина. Превозмогет, чего и говорить, но этого мало. Пришло время учиться. Чтобы быть сильнее своего врага. Чтобы одерживать победы не на одном заводе, а всюду. Чтобы побеждать не на день, а навсегда.

И все-таки чувство вины на проходило. Ему было бы несравненно легче, находись он вместе со всеми. Может быть, там, в тюрьме, кому-то сейчас так нужны его ободряющие слова, его дружеский взгляд, пример, а он вот здесь, в лесу, живой и здоровый, слушает родной поселок и кусает в бессилье губы. Что и говорить, к такой роли он себя не готовил, к такому он не привык…

Вечером пришел Курчатов. Принес увесистую торбу с едой и свежие новости. Хороших среди них не было. Почти все его товарищи арестованы и находятся в тюрьме. На воле Иван Мызгин и еще несколько ребят, но где точно, узнать пока не удалось.

— Взяли и Саньку Киселева, — мрачно договорил Курчатов, — там, в тюрьме, сказывают, и помер товарищ твой.

— И Киселева?.. Тоже взяли… — поник Михаил.

— В ашинской больнице сыскали. Еле живого уволокли, ну и… Да что там говорить: звери, они и есть звери! Разве им человеками быть дано?

Михаил отвернулся, чтобы скрыть нахлынувшие слезы, и принялся сворачивать самокрутку. Посидели, помолчали. Когда Курчатов заторопился обратно, Гузаков попросил:

— Если о ком-то из наших дознаешься, дядя Иван, передай, что я жду их в лесной сторожке на Трамшаке. Это верстах в тридцати отсюда. Лучше искать через лесника Никифора Кобешова. Мызгин эти места знает тоже.

Уже прощаясь, Курчатов вдруг будто что-то вспомнил и принялся решительно стаскивать сапоги.

— Ну-ка, примерь. Сдается мне, что один номер обуви носим.

Михаил не сразу понял его намерения.

— Сымай свои башмаки. Куда тебе в них в лесу-то, навстречь зиме? Подойдут сапоги — бери, а я в твоих как-нибудь до дому доберусь. Только не тяни время, сынок.

Гузаков быстро переобулся, прошелся взад-вперед перед Курчатовым, смущенно улыбнулся.

— Подошли, дядя Иван, хоть правый и жмет малость. Неужто дарите — вот так, ни за что ни про что?

— Дарю, — мягко улыбнулся Курчатов. — Чтобы легче от полиции бегалось. Ну, прощай, однако, пора мне вертаться домой.

На рассвете Михаил покинул приютивший его пчельник и опять ушел в лес.

— Вот и зима, — повторил Гузаков, выходя в мягкую, обволакивающую тишину заснеженного уральского леса. Постоял, любуясь сказочной красотой, покурил, вернулся в сторожку за ведром и, осторожно ступая по свежему, незапятнанно-чистому снегу, направился к Трамшаку за водой для чая. На ослепительно белом фоне леса ручей казался тонкой черной ниткой, замысловато извивающейся между зарослями на дне уютного распадка. Мороз был еще слишком слаб, чтобы застудить питающийся горными родниками поток, и Трамшак весело скакал по своей каменной дорожке, закипая на перекатах и слегка дымясь. Говорят, местами он не перемерзает даже в лютые зимние холода.

Вскоре чай был готов. В сторожке аппетитно запахло распаренным смородиновым листом, жаль только к чаю ничего нет: последний сухарь он дожевал еще вчера.

Что делать? С одного чая сыт не будешь, нужно на что-то решиться: или спуститься вниз, к Кобешову, или попытать счастье на охоте. Берданка у него есть, есть и несколько патронов, одного-двух глухарей подстрелить можно. Удастся охота — протянет еще несколько дней, а там подойдет кто-нибудь из своих, и они вместе решат, как быть дальше.

Все последние дни он жил этим ожиданием. Ждал днем, ждал ночью, выходя из сторожки на малейший стук и шорох. Но товарищей не было. Если бы был на свободе Петя! Уж он бы изловчился пройти через все полицейские заслоны. Но его нет. Нет, по-видимому, и Вани Мызгина, иначе где бы он пропадал в такую пору один?

Он закинул за спину ружье, пересчитал последние патроны и медленно побрел вверх по распадку. Чтобы не привлечь выстрелами непрошеных гостей, решил уйти подальше в горы, где и дичь не пугана и людей поменьше. А к ночи вернется в сторожку, растопит печь, устроит себе царский ужин. Если кто подойдет, получится настоящий праздник!

Мысли о товарищах заставили его остановиться. Он обернулся, отыскал в снежной белизне темное пятнышко своего зимовья и горько вздохнул: никого. То, что сторожку трудно было разглядеть даже с такого близкого расстояния, его обрадовало, — пройдет чужак рядом и ничего не заметит. И тут же спохватился: но ведь точно так же могут не заметить и свои! А это уже никуда не годится…

Ему захотелось тут же вернуться назад и что-то предпринять. С трудом убедил себя, что об этом можно будет подумать по возвращении, и зашагал дальше. Весь день он провел в горах, поднимаясь с увала на увал, осматривая распадок за распадком. Заснеженный лес был тих и, казалось, необитаем, но кое-где он все-таки натыкался на известные ему следы. Вот на этой полянке с час назад мышковала лисица. Из-под этой колоды вышел прогуляться по утреннему бору заяц. Ну а эти огромные следы могли оставить только лесные великаны — лоси. Вон и они — спокойные, могучие, независимые. Одной такой туши ему хватило бы до самой весны!

Пожалев, что все патроны у него только с дробью, он обогнул место кормежки лосей и на первом же поваленном дереве присел отдохнуть. Короткий предзимний день незаметно перевалил за середину, а у него на поясе — ни зайца, ни глухаря. «Этак вообще можно вернуться ни с чем, — осерчал на себя Гузаков. — Что это со мной сегодня?»

Да, парню, выросшему в лесу, в семье помощника лесничего, такое было бы непростительно. Лес он знал и любил с детства. Охотился с тех самых пор, как хватило сил держать в руках ружье, а стреляло оно у него всегда без промаха.

Пристыдив себя за такое долгое и пустое хождение, Михаил поднялся и, сторожа глазами верхушки сосен, пошел краем опушки. Однако удача ждала его на земле. Это был большой матерый заяц-русак, не успевший до конца сменить летнюю шубу на зимнюю, чтобы совершенно слиться цветом с поляной. Эта оплошность и выдала его охотнику.

Привязав трофей к поясу, Михаил сразу повеселел и, сориентировавшись, взял направление на Трамшак. В верховье ручья он подстрелил еще пару молодых глупых рябчиков, что было очень кстати — и для его кухни, и для его самолюбия, и почти бегом стал спускаться вниз — к сторожке, к своей берлоге.

К вечеру стало заметно подмораживать, на открытых местах потянуло холодным северным ветром, легко пронизывающим его тонкий осенний плащ. Вначале, разгоряченный охотой, он не придавал этому особого значения, но под конец изрядно продрог. Особенно досаждали стынущие в сапогах ноги: что ни говори, а зима не лучшее для такой обуви время.

Версты две он бежал, безуспешно пытаясь согреться. Потом к нему вернулась тревога: а вдруг в сторожке его дожидаются друзья? А то и так — пришли, не застали и опять ушли? Ведь может же быть и такое!

Теперь его подгонял не только холод, но и эта тревога. И чем ближе подходил он к дому, тем острее она становилась, и он опять бежал. По пути ему дважды пришлось перепрыгивать через Трамшак. Один раз он не рассчитал прыжка и зачерпнул сапогами воду. Острая боль обожгла ноги, и он побежал еще быстрее.

Вот, наконец, и знакомый ельник, сторожка! Кинул взгляд в одну сторону, в другую — ни единого чужого следа. Рванул на себя дверь — пусто!


Рябчиков он съел в тот же вечер — обоих сразу. Зайца растянул на целую неделю, все больше налегая на бульон, ставший под конец обыкновенным безвкусным кипятком.

Однажды он обнаружил, что кончился табак.

Вскоре после этого кончились спички.

Кончился запас смородинового листа.

А друзья все не шли.

Чтобы обмороженные ноги меньше болели, он отрезал от ватника рукава и приспособил их себе вместо обуви. Нечто подобное, только сшитое из тонкой валеной кошмы, местные башкиры надевали в лапти. Лаптей у него не имелось, сапоги и для портянок были тесны, пришлось ограничиться этим изобретением, благо рукава оказались довольно просторными. В них он колол дрова, носил воду. В них дважды, а то и трижды в день выходил на приметный вершник встречать товарищей. А те все не шли.

Отогревшись после дежурства на вершнике, Михаил брал ружье с двумя последними патронами и уходил в бор на глухарей. Однажды он видел их совсем рядом со сторожкой, но скрип снега и так некстати открывшийся кашель вспугнули осторожную птицу прежде, чем он успел вскинуть ружье.

Последние патроны сгорели впустую.

Тогда он попробовал охотиться с револьвером. Прежде это ему удавалось, но теперь руки дрожали, голова кружилась, — уйму патронов извел и хоть бы одного ранил: все — мимо.

Наконец, он понял, что никто в эту глушь к нему не придет. Это открытие как бы раскрепостило его, вернуло ему полную свободу в своих действиях и поступках, рассчитанных лишь на него одного. Перспектива умереть здесь медленной голодной смертью или околеть в лесу на пустой бессмысленной охоте его не привлекала. Более того — она возмутила все, что еще было в нем живого и гордого. Нет, нет, только не это! Уж лучше умереть на какой-нибудь станции в открытом бою с полицейскими и стражниками. То будет достойная смерть!

Эти мысли пришли к нему ночью, как всегда тревожной и бессонной. Осознав свое положение во всей реальности, он встал, оплел обрывками веревок свою уродливую обувь, сунул в карманы плаща револьверы, а в опустевший мешок — последнюю бомбу и вышел в темный, глухо шумящий лес.

Поселок Сим из своих планов он исключил сразу: далеко, не хватит сил дойти! Миньяр — тоже. До Аши путь поближе. Кроме того, по дороге — дом лесника Кобешова. Там ему пропасть не дадут. Там он узнает, что творится в поселках и на железнодорожных станциях. Там примет и окончательное решение, куда дальше — в Уфу или в Златоуст…

Утром Никифор Кобешов вышел во двор, чтобы задать корове сена, и едва не споткнулся обо что-то темное, смутно проступавшее из наметенного за ночь сугроба. Подошел, наклонился — человек. Мигом разгреб рыхлый снег, с трудом доволок бедолагу до крыльца, глянул в лицо и обмер:

— Миша? Гузаков?! — и обрадованно: — Живой!..

В этом затерянном в лесах доме Михаил бывал не раз. Семья у Никифора большая, многодетная, никогда не знавшая настоящей сытости, но нигде, пожалуй, так не радовались его появлению, как здесь. Никифор был своим человеком для боевиков Сима и Миньяра, рискуя жизнью, выполнял роль связного и разведчика, укрывал у себя беглецов, делился последним. Ему доверяли. И не было случая, чтобы он не оправдал этого доверия.

Вот и теперь, подобрав Гузакова замерзающим, Никифор, не раздумывая, принялся за дело. Прежде всего кликнул жену. Вдвоем они внесли Гузакова в дом, раздели и принялись растирать худое бесчувственное тело. Когда Михаил очнулся, жена вздула в печке огонь и принялась хлопотать в бане. Потом была баня. После бани — чай, горячий, крепкий, с маслом и медом, а уж потом и печь, где он, не просыпаясь, проспал добрых тридцать часов.

Здесь, у Кобешова, через верных людей и отыскали его уфимские боевики во главе с Александром Калининым. Он их узнал сразу, а они его — нет: так изменился в своих скитаниях. Пришлось напомнить кое-какие встречи в Уфе, совместную операцию по добыванию динамита, — признали, обрадовались.

— Перед поездкой в Питер Иван Кадомцев наказал найти тебя, чего бы это ни стоило. К его возвращению ты должен быть наготове в Уфе, понял?

— А что там, в Питере, ребята?

— Всероссийская конференция военных и боевых организаций, — объяснил Калинин.

— Ух ты, в с е р о с с и й с к а я!

— А ты что, не знал?

— Так ведь в наши леса почта не ходит!

— Это верно. Тем более — наша.

— А как там симцы? Суда еще не было? — помолчав, спросил Гузаков.

Боевики быстро переглянулись.

— Симцы твои живы и здоровы. Кое-кого уже освободили. Остальные ждут суда.

— Алеша Чевардин жив?

— А что с ним станется!

— Так его же тяжелораненым в тюрьму увезли. Неужто поправился наш Алешка!

— Поправился. Далеко сейчас, в безопасности.

Михаил опять недоуменно уставился на уфимцев.

— Алексей в тюрьме. Вы с кем-то другим его путаете.

— Это Чевардина-то? Ну да, его спутаешь! — загоготали боевики. — Пока через окно тащили, навек запомнили.

— Через какое окно, где?

— Так ты и этого не знаешь? — засмеялся Калинин. — Мы же, считай, твоего Алешку из петли вынули. Нет его в тюрьме, на воле он, в Екатеринбурге чай с невестой своей попивает, понял?

— Так он ведь даже ходить не мог, — продолжал сомневаться Михаил.

— А мы его — на руках. Через окно тюремной больницы, через забор — и к себе, на явку. Там и на ноги поставили. Оттуда — в Екатеринбург. Так что не горюй, жив твой Алексей. Теперь тебя на ноги ставить будем.

Гузаков отступил на шаг словно затем, чтобы одним взглядом сразу увидеть всех, и восхищенно развел руками:

— Ну, уфимцы, ну, молодцы!.. Узнаю орлов по полету!.. Берите меня к себе, не подведу!

— Для того и искали, собирайся. Сегодня мы должны быть в Уфе.

До станции, укрыв сеном, его довез на санях Никифор. Пока они прощались, Калинин взял билеты, а другие разведали обстановку. Вскоре они были уже в вагоне. Заняли свое купе (не поскупились ради такого дела!), закрылись на все запоры и выложили на стол револьверы. А Гузаков еще и бомбу.

— Мой вагон — моя крепость? — подмигнул Калинину. — Неужели думаешь, что и вагон первого класса нашим «фараонам» не внушает доверия? В прежние времена они заглядывали сюда с трепетом: господа едут! Или от старого воспитания ничего уже не осталось?

Калинин распечатал свежую пачку папирос и, пуская ее по кругу, предупредил:

— А ты, Михаил, воздержись. При твоем кашле курить вредно, особенно крепкие.

Лишь после этого ответил на его вопрос:

— Что касается воспитания наших «фараонов», то оно в последнее время действительно пошатнулось. Лезут, вламываются повсюду — и в первоклассные вагоны, и в первоклассные квартиры. Хватают десятками. Многие мечтают поправить свой финансовые дела за счет таких, как ты. Кому, к примеру, не хочется положить, в карман объявленные за тебя десять тысяч?

— Не преувеличивай, — довольно улыбнулся Гузаков. — Мне говорили — всего одну. Верные люди говорили, Александр.

— Так это когда еще было! Теперь — десять! Десять тысяч за эту косматую голову, дорогой ты мой Гузаков!

Они обнялись и затихли.

Вагон слабо покачивало.

На столике при тусклом ночном освещении холодно поблескивала вороненая сталь револьверов…

Глава двенадцатая

Литвинцев выслушал доклад Густомесова и наклонился над картой Уфы. Нашел называвшиеся улицы, прикинул места, где бы могли находиться выбранные дома, и покачал головой:

— Думаю, это не лучшее, что нам нужно, Владимир. По-моему, ни тот, ни другой варианты не подойдут.

— Почему, товарищ Петро? — растерялся Густомесов, потративший немало сил, чтобы подобрать для своей мастерской место понадежнее. — Я же говорил, что там живут очень преданные нашему делу товарищи. Очень удачно расположение домов. Есть проходные дворы, а у Тимофея для прикрытия можно было бы открыть какой-нибудь магазинчик или, скажем, мясную лавку. Главное же — очень надежные люди, товарищ Петро. И они согласны.

— Все так, Владимир, все так. Однако ты не учел, братишка, безопасности людей. Стоит провалиться нам, как на каторге окажутся и они. Вот тот же Тимофей… Сколько, говоришь, у него детишек?

— Семеро, кажись… Да еще старики…

— Вот видишь! Как же не думать о них? К тому же дело наше, сам знаешь, какое, чуть что и… Нет, нет, не настаивай! Давай поищем еще.

Через несколько дней они встретились опять. На этот раз втроем, — по просьбе Петра Густомесов пришел со своим приятелем девятнадцатилетним боевиком Петром Подоксеновым, которого они еще раньше наметили на роль хозяина снимаемой квартиры.

Опять проговорили весь вечер. Перебрали с десяток различных вариантов и остановились на одном, предложенном Литвинцевым.

— Я имею в виду дом железнодорожного служащего Савченко. Находится он в довольно тихом Солдатском переулке. Двухэтажный. Сдаваемая квартира на втором этаже. Состоит из просторной комнаты и холодных сеней. Два окна выходят в Солдатский переулок, два — во двор. Цена умеренная. Хозяин по делам службы часто бывает в разъездах, хозяйка ведет знакомство с эсерами и анархистами. На втором этаже других жильцов нет. Кто снимает первый, этаж, установить пока не удалось… Что скажете, друзья?

Густомесов и Подоксенов одобрительно переглянулись. Смущало их лишь то, что квартира находится на втором этаже.

Литвинцев снисходительно улыбнулся.

— Почему ничего не скажете о хозяйке? Самое слабое место этого варианта, по-моему, именно она. Я так считаю, товарищи…

— А нельзя ли поглядеть этот дом… в натуре? — вскинул голову решительный Подоксенов.

— Отчего же нельзя?

— Ну тогда идем. Там и решим окончательно: подходит или нет.

— Но мы не договорили о хозяйке, — запоздало напомнил Густомесов. — Товарищ Петро прав, знакомства ее не самые безобидные.

— Брось, Володька! Какое нам дело до хозяйки? — нетерпеливо прервал друга Подоксенов. — Одевайся. Пока не совсем стемнело, надо посмотреть. Там все и порешим…

На следующее утро в доме № 2 по Солдатскому переулку появился новый жилец. В паспорте его значилось, что он сарапульский мещанин Иван Михайлович Ложкарев, а из слов, сказанных им, следовало, что по профессии он часовой мастер, приехал в Уфу, чтобы найти работу, а при счастливом стечении обстоятельств — открыть собственное заведение.

Уплатив за квартиру за два месяца вперед, новый жилец начал обустраиваться — купил и привез подержанный диван, пару тоже давно не новых стульев и три длинных стола.

— А столы-то для чего, господин Ложкарев? — озадачился хозяин. — По крайней мере, одного бы хватило.

— Да нет, Дионисий Александрович, одного мне мало, — по-хозяйски двигая мебель, убежденно ответил жилец. — Один будет обеденным, это, согласитесь, совершенно необходимо. Второй будет служить мне для работы. Ну а третий, надеюсь, займет моя жена, большая мастерица по части всякого швейного дела.

— Так вы же, если верить документам, не женаты!

— Верно изволили заметить: не женат. Но — мечтаю! И невесту уже имею, и родительское благословение при мне. Так что  н а д е ю с ь, уважаемый Дионисий Александрович, н а д е ю с ь!

— Завидую вашей невесте, — не осталась в стороне и хозяйка. — Вы такой молодой и уже такой практичный. Уверена: она будет счастлива с вами… в нашем доме.

Вскоре Савченко уехал куда-то в командировку, и делами нового жильца никто больше не интересовался. Лишь однажды, дня через три, зашла хозяйка, чтобы вернуть после прописки паспорт. Еще раз похвалила за практичность и предусмотрительность, поинтересовалась, скоро ли ожидать свадьбы, и пожелала приятному молодому человеку всяческих благ. Тот, в свою очередь, поблагодарил за душевное к нему расположение и этак мельком, ненавязчиво дал понять, что покуда он еще холост, его будут посещать друзья. Узнав, что это вполне порядочные юноши, хозяйка не возражала. Расстались они довольные друг другом.

Между тем новоиспеченный сарапульский мещанин продолжал устраивать свой быт, — то ящик какой-то принесет, то коробку, то еще что-нибудь. Вещи потяжелее помогали принести и поднять на второй этаж друзья — тоже люди спокойные, обходительные; всякую мелочь (мало ли чего требуется в доме!) носил сам.

Вскоре к новому савченковскому жильцу привыкли, пригляделись и соседи. А что, жилец как жилец. Непьющий, уважительный, старательный. Пока не женат, стало быть, и говорить не о чем. Вот и пускай его живет, никакого интереса до его дел у них нет…

Если бы, однако, у кого-то из них неожиданно возник такой интерес и он проследил бы маршруты его путешествий по городу, то для него приоткрылась бы картина весьма бурной деятельности нового соседа. Где он только не бывает за день, с кем только не видится! То на Аксаковской, то на Средне-Волновой, то на Гоголевской, то на той же Успенской либо Центральной… У купца Алексеева он, несомненно, клянчит, для своего дела деньги. Но вот что ему нужно у других, не имеющих ни больших средств, ни отношения к ремонту часов? И что наполняет его объемистую сумку, когда он по нескольку раз в день возвращается в свою квартиру?

Однако, зачем гадать, если все это даже у ближайших соседей не вызвало никакого интереса? Посмотрели, посудачили и забыли. Вот и хорошо!

Вскоре Подоксенов-Ложкарев доложил:

— Квартира снята, обставлена, хозяевами и соседями принят благожелательно, пора браться за главное.

Что это означало, Литвинцев хорошо знал.

— Для начала все необходимое сосредоточим у Густомесова на Аксаковской. Оттуда будем переносить по частям. И все раздельно: кислоты, гремучий студень, пироксилин, динамит… Непременно раздельно, это нужно усвоить крепко и навсегда!

Ему хотелось посоветоваться с членами совета дружины, но никого из руководителей на месте не оказалось. Старшие Кадомцевы как уехали на конференцию военных и боевых организаций, так словно в воду канули, — уже который месяц никаких вестей от них нет. То же самое и с Алексеевым, которому организация поручила доставить экспроприированные деньги в Питер. То, что он их доставил и сдал, стало известно из условной телеграммы, но что с ним самим, где он сейчас, даже представить себе невозможно. После многочисленных осенних арестов где-то скрываются Федор Новоселов, Василий Горелов и Григорий Миславский. Накоряков мечется между Уфой, Екатеринбургом и Пермью, сколачивая новый Уральский областной комитет РСДРП. Остались они с Володей Густомесовым. Но тот вполне с ним согласен: «Вы человек военный, вам видней».

Воскресное утро перед самым Новым годом выдалось ясное, морозное. Встретились в комнатке Густомесова, любезно выделенной ему родителями Алексеева. Комнатка была светлая, довольно просторная, но в то утро от обилия корзин, ящиков и различных свертков в ней не осталось места даже для прохода.

— Как ты здесь живешь, Владимир? — сокрушенно вздохнул Литвинцев. — Здесь от одних испарений отравиться можно. А ну пошли во двор. Там хоть и холодно, зато воздух свежий — отдышишься. Заодно и поговорим.

Бледный, осунувшийся, с раскалывающейся от боли головой Густомесов не возражал. Во дворе они обсудили порядок переноски всех этих корзин и коробок в Солдатский переулок — что взять в первую очередь, что в последнюю, что непременно сегодня, что потом. Главное — позволить Густомесову начать свое дело немедленно, ибо бомбы нужны для новых дел.


Густомесов делал бомбы. Как пришел в первый день, так и остался на целую неделю. Спал здесь же вместе с Подоксеновым на старом жестком диване. С утра Петр уходил за продуктами, а он садился за стол: кроил, резал и клеил картон, на точных аптекарских весах развешивал взрывчатые вещества, плавил и отливал в формах капризную пикриновую кислоту, а то углублялся в математические расчеты какого-нибудь нового снаряда.

После завтрака Подоксенов навешивал на дверь замок и уходил на весь день «на службу». Этого требовал Густомесов. Когда тот пытался выказать недовольство, Владимир снимал очки и делал удивленные глаза.

— Ты что, не видишь, чем я тут занимаюсь? Жить тебе надоело?

Подоксенов подхватывал пальто, шапку и неуверенно пятился к порогу.

— А сам? Сам-то ты что, заговоренный, что ли?

— Не знаю, что это такое. В курсе физики и химии подобного не встречал.

— Ну и ну! — качал круглой головой Подоксенов. — Смотри, однако, поосторожней, не подорвись сам. Где мы другого такого Архимеда возьмем?

— Архимед не делал бомб. Наука в его время до них еще не дошла.

— Если бы ты жил в его время, все одно придумал бы!

— Ты еще здесь, Петька?

— Все, все, ухожу!

Подоксенов бросал на друга последний восхищенно-прощальный взгляд и осторожно закрывал за собой дверь.

Оставаясь один, Густомесов весь отдавался своему опасному и вместе с тем любимому делу. Думать о трагических случаях не было ни времени, ни желания. Кроме того, он был молод. Двенадцатого октября ему исполнилось восемнадцать лет, а кто в восемнадцать всерьез думает о смерти?

Он давно уже заметил, что тревожные мысли и дурное настроение всегда мешают ему в работе: то цилиндр для «македонки» получится косым, то пробирку с серной кислотой уронит, то еще что-нибудь. Поэтому старался всегда быть спокойным, собранным, даже веселым. Мурлыкал какие-то песенки. Читал на память стихи. Вслух беседовал с великими химиками. Или молча думал о Соне…

Говорить о Соне вслух Владимир себе не позволял. Другое дело — думать! А думалось о ней так хорошо! Мысленно он дарил ей цветы, угощал пирожными, катал в лодке по вечерней Деме, целовал ее теплые душистые руки, говорил какие-то удивительные слова, каких не найти ни в одном словаре на свете… и в то же время делал свое дело. И все у него получалось, все ладилось. Даже капризная пикриновая кислота вела себя вполне благоразумно и миролюбиво, спокойно остывая в гипсовых формах и превращаясь в грозный, всесокрушающий мелинит…

Соня — гимназистка, младшая сестренка Володи Алексеева. Когда прошлой зимой Алексеев поселил его у себя, он и предположить не мог, кем станет для него эта милая, любознательная девушка. Хорошо, что она этого не знает. Даже не догадывается. А он будет думать о ней. Только думать. И ему от этого хорошо.

По вечерам возвращался Подоксенов. Осторожно приоткрывал дверь и первым делом осведомлялся:

— Ну как, живой?

Владимир оставлял свое дело, и они вместе топили печь, готовили ужин, обсуждали принесенные Петром новости. Чаще всего они были невеселыми. В Екатеринбурге схвачены новые члены комитета. Забастовка в депо не удалась. Повсюду — обыски и аресты. Многие товарищи в тюрьме. В среде партийцев идет отчаянная полемика о выборах в новую Государственную думу. Захваченный меньшевиками Центральный Комитет партии на чем свет стоит ругает боевые организации и требует их роспуска. А они, не подчиняясь ему, на свой страх и риск продолжают свое дело, ждут нового подъема, готовят его…

Однажды после такого вечернего разговора Подоксенов попросил Владимира обучить и его своему «колдовскому» ремеслу.

— Одному тебе трудно. Да и много ли ты сделаешь один? А начнем вдвоем, сразу дело пойдет веселее, вот увидишь!

— Это верно, — раздумывая, соглашался Густомесов. — Вот только теоретической подготовки у тебя нет. Может, за книжки засядешь? Они у меня есть.

Книжки эти Подоксенов видел и даже не раз перелистывал. «Записки по применению подрывных патронов к порче и разрушениюжелезнодорожных сооружении», «Взрывчатое вещество «Беллит», «Взрывчатое вещество Фарье «Аммонит», «Минное искусство», «Руководство по подрывному делу с атласом 245 чертежей»… Чтобы разобраться во всех этих формулах и чертежах, трех классов приходской школы было явно недостаточно, и он беспомощно качал головой: нет-нет, такая наука ему не по плечу! Вот и сейчас, услышав об этих книгах, он сразу сник.

— Хорошо тебе, за твоими плечами — реалка. Да и голова — будь здоров! А у меня что? Таблицу умножения и ту вызубрил не до конца.

— В нашем деле не зубрить, а понимать нужно, Петя.

— А ты мне показывай и объясняй. Этак и быстрей и лучше будет. Ну хотя бы сначала на пластилине. А я пойму, ей-богу!

Приобрели пластилин, стали заниматься. Потом приступили к изучению запальника. В ту же ночь едва не случилась беда. Вечером кто-то из них, убирая стол, допустил досадную оплошность, сложив стеклянные пробирки на пакетик с бертолетовой солью. В одной из пробирок оказалась серная кислота. Ночью она вылилась на пакетик, и тот полыхнул таким огнем, что в квартире едва не вылетели окна. Дальнейшую учебу пришлось отложить до лучших времен.

Как-то вечером вместе с Подоксеновым пришел Литвинцев. Владимир как раз заканчивал сборку очередной македонки, и он подсел к нему посмотреть.

— Никогда не видел, как делаются эти штучки. По-видимому, просто, а как?

Гордый за друга, Подоксенов весь засиял.

— Для нашего Архимеда такое дело — раз плюнуть!

И Густомесову:

— Покажи, Володька, свое искусство! Что тебе стоит?

— Вам действительно интересно? — смутился застенчивый Густомесов. — Ну, тогда смотрите. Это и в самом деле просто, сейчас убедитесь…

Заготовки у него были, и он начал сборку.

— Вот видите — в руках у меня два картонных цилиндра. Один вставляем в другой. Пространство между ними заполняем динамитом или гремучкой. В меньший цилиндр вставляем пробирку… Сверху ее запаиваем… Концы обклеиваем… Туда подсыпаем… Донышко закрываем… Готово, можно бросать.

Густомесов уверенно взял бомбу и, увлекшись показом, занес ее над головой, как бы готовясь бросить в противника. Подоксенова будто ветром от стола унесло.

— Володька, ты что — сдурел? Положь на место, тебе говорят!

Владимир поставил бомбу на стол, снял очки и принялся массировать глаза.

— Устал? — участливо спросил Литвинцев. — Ну, отдохни, братишка, на сегодня хватит. Вот сейчас попьем чаю, поболтаем и по домам. Завтра можешь сделать себе выходной. Я ведь вижу, как ты устал, в таком состоянии работать опасно.

За чаем зашел разговор о нехватке взрывчатых веществ и специалистов по изготовлению «ручной артиллерии». Литвинцев пообещал обсудить эти вопросы с товарищами.

— Плохо, что бомбы делаются в основном только в Уфе, — высказал свою давнюю мысль Владимир Густомесов. — Одна развозка их потом чего стоит. Да и опасно это. Хорошо бы организовать такие мастерские при каждой дружине, чтобы в любое время они были под рукой. В Златоусте, например, в Миньяре, Белорецке, Усть-Катаве…

— Это сколько же потребуется взрывчатки, если везде? — вскинул белесые брови Подоксенов.

— В принципе столько же. Причем использоваться она будет на месте, не нужно будет везти в Уфу.

— Это верно, — согласился Литвинцев, — но там нет специалистов, Володя.

— Можно подготовить. Собрать толковых ребят, обучить и вернуть на место для работы. Я слышал, что такие школы или уже имеются, или создаются. Вернутся Кадомцевы, нужно будет разузнать.

— Постараемся сделать это побыстрее, — пообещал Литвинцев. — Да и над конструкцией бомб не мешает подумать, чтобы увеличить их поражающую способность…

Густомесов понял его с полуслова.

— Наладить изготовление металлических корпусов? В таком случае лучше из чугуна. Чугун хрупкий и при взрыве дает массу мелких осколков. Нужно лишь заново рассчитать количество необходимой взрывчатки: это все-таки не картон.

Новая мысль захватила всех. Тут же на столе появились бумага, справочники, карандаши. Засиделись допоздна. Прощаясь, Литвинцев пообещал передать на днях опытный образец. Потом они его снарядят и где-нибудь за городом испытают…

В этот вечер они долго не могли уснуть: прикидывали, где, на каком руднике можно было бы без особого риска разжиться взрывчаткой, где организовать отливку чугунных корпусов для бомб, кого послать на учебу в бомбистскую школу.

— А ничего у нас инструктор, правда, Володь? — неожиданно спросил Подоксенов.

— Ничего, не такой трусишка, как ты. От одного вида бомбы не шарахается в дверь.

— Это верно, — посмеялся над собой Петр. — Здорово ты меня тогда напугал. Но я привыкну. Вот попрошусь в бомбистскую школу и тоже стану делать такие штучки. Как думаешь, пошлют?

— А с кем я останусь?

— Кого-нибудь другого дадут, посмелее.

— Не надо мне никого другого. Не отпущу. А к бомбам со временем привыкнешь. Мне и самому с ними бывает страшновато.

— Правда, Володь?

— Честное слово. Как подумаю, какую силищу в руках держу, так аж пот всего прошибает.

— А ты не думай об этом, Володь! Делай себе и не думай! А?

— Да, лучше об этом не думать. Лучше думать о чем-нибудь другом, нейтральном… Во всяком случае приятном…

— Ну, приятного сейчас не много, — протянул Петр.

— И все-таки бывает…

— Это хорошо…

Уже засыпая, Густомесов опять услышал возбужденный голос друга.

— А ты знаешь, Володь, что Шурка Калинин мне шепнул? Под большим секретом. Сказать?

— Если под секретом, то не говори, — поворачиваясь к стене, проворчал он.

— Но от тебя секретов у меня нет. Сказать?

— Лучше спи, а то на «службу» проспишь, великий часовщик!

— Ну, ладно, давай спать. Только Шурка говорит, что наш товарищ Петро — беглый матрос. С «Потемкина»!.. Этот Шурка всегда знает больше всех. Вот я и думаю: верить ему ли нет? Ты-то как — веришь?

Густомесов не ответил. Он уже спал.


Новую бомбу испытывали за городом. Доехали поездом до глухого полустанка, нашли в лесу небольшую полянку среди берез и переглянулись.

— В самый раз, товарищ Петро?

— В самый раз, — кивнул Литвинцев. — Тут и остановимся. Предлагаю для начала покурить. Как ты, Густомесов?

— Курите, я бросил.

— Молодец, а ты, Давлет, уже куришь?

— Виноват, не утерпел… А слышно далеко будет?

— Что… слышно?

— Ну, как рванет!

— Боюсь, что далеко…

Курили молча, сосредоточенно, не сводя глаз с белой заснеженной поляны. Потом Литвинцев достал из вещмешка бомбу, осторожно взвесил ее на вытянутой руке и оглянулся на товарищей.

— Всем отойти сажен на тридцать в лес. Бросать буду я.

Давлет беспрекословно подчинился приказу командира и первый, глубоко проваливаясь в снегу, побрел прочь от опасного места.

— Ну а ты, Владимир, чего ждешь?

— Мне нужно быть здесь, товарищ Петро. Я должен видеть это сам, понимаете?

— Как так? — не понял тот.

— Вы бросайте, а я понаблюдаю из укрытия. Мне это необходимо для будущих расчетов.

Лицо его было столь решительно и серьезно, а очки блестели так задорно, что Литвинцев не стал настаивать на своем.

— Хорошо, наблюдай. Вон видишь толстенную березу? Иди туда и ложись. Только головы мне не высовывать! Слишком дорога она для нас, эта голова твоя!

Густомесов отошел к березе, примерился и лег за дерево в мягкий снег.

— Ну вот, теперь можно и метнуть.

Он еще раз взвесил бомбу: тяжеловата. Но тут же размахнулся и, вкладывая в бросок всю свою силу, с резким выдохом метнул снаряд на середину поляны. Едва успев укрыться за деревом, он услышал взрыв. По толстым березовым стволам градом хлестнули осколки. Поднятый взрывом снег медленно опадал на землю…

Потом они измерили шагами поляну, осмотрели каждое дерево и почти всюду находили свежие осколочные раны. Береза, заслонившая собой Петра, тоже была ранена. Он осмотрел рваную царапину на ее боку и на миг похолодел.

— Как раз на уровне груди. Прямо против сердца…

Всю обратную дорогу они обсуждали результаты испытания.

— Разлет осколков получился даже большим, чем я ожидал, — довольно говорил Густомесов. — И густота приличная, правда?

Петр со своими выводами не спешил: пусть сначала выговорится бомбист.

— А нужен ли такой большой разлет в боевой обстановке, товарищ Петро? Вы, говорят, человек военный, скажите, как на ваш взгляд?

Петр думал.

— Если такого разлета не требуется, снаряд можно будет облегчить. Тогда и метнуть его можно будет дальше. А сейчас даже вы, очень сильный человек, бросили всего сажен на десять. Этого мало, верно?

«Удивительно толковый паренек, — слушая Густомесова, думал Петр. — Вот настанет новая жизнь, отправим учиться. И станет наш Володя первым народным профессором. Или народным генералом! Новой России такие люди позарез будут нужны…»

— Так что же вы молчите, товарищ Петро? Или я несу вздор?

— Не вздор, Володя, не вздор, — успокоил его Петр. — Для ближнего боя снаряд действительно слишком силен, своих же побить может. Стало быть, и заряд нужен поменьше, и корпус потоньше. Тогда и бросать сподручнее будет, все правильно.

— В таком случае прикинем? — блеснул очками Густомесов. Выломив в подлеске прутик, он тут же принялся что-то чертить и писать на снегу. — На сколько уменьшим: на четверть? на треть? на половину?

— Давай рассчитаем все варианты. Поменьше — для наступления, побольше — для обороны. Идет?

— А вы, товарищ Петро, действительно военный человек. Давно отслужили?

— Давно… Месяца четыре назад… Ну и что у тебя, выходит?

— Вышло уже. Посмотрите!

В город возвращались уже вечером. Из железнодорожных мастерских как раз выходила первая смена. Не долго думая, они влились в черную людскую массу и тут же словно растворились в ней.


Боевой организации стало известно об активном сотрудничестве с жандармами начальника уголовного сыска пристава Ошурко и его помощника Разжигаева. Из уст в уста передавались рассказы о тайной картотеке, якобы составленной ими на уфимских политиков. Обыски и аресты в последнее время все чаще проходили при их непосредственном участии, что также подтверждало ходившие среди боевиков слухи.

В конце концов сомнений на этот счет не осталось совсем. Нужно было действовать. Но прежде чем принять окончательное решение, требовалось согласовать его с руководством совета или комитетом партии.

Отыскав «железную Лидию» и заручившись ее поддержкой, он вышел на членов комитета братьев Черепановых. С Сергеем Александровичем Черепановым Петр уже однажды встречался: тогда решался вопрос об организации охраны подпольной типографии. Сейчас тетка работала бесперебойно. И в том, что она работала, немалой была заслуга опекавших ее боевиков.

Выслушав сообщение о «политической деятельности» уфимского уголовного розыска, Черепанов встревожился.

— Ваши подозрения вполне походят на правду, Литвинцев.

— Это уже не подозрения, а точно установленный факт, Сергей Александрович.

— Что предлагает совет дружины?

— Взорвать это паучье гнездо вместе со всей их тайной картотекой! — не задумываясь, ответил Петр.

— Взорвать? А безопасность людей гарантируете?

— Какая гарантия может быть в боевом деле? Как всегда, примем все меры предосторожности, это наш закон.

Предупредите и вы своих товарищей: могут последовать обыски.

— Разумеется, разумеется… Действуйте, Литвинцев. Успеха вам.

В тот же день Густомесов получил заказ на изготовление снаряда повышенной мощности. Когда он был готов и доставлен в дом Александра Калинина, Петр собрал группу боевиков и от имени совета дружины отдал приказ о ликвидации уголовного розыска.

— Наконец-то, — переглянулись довольные подпольщики. Все они давно ждали этого момента.

Как всегда перед выходом на дело, подробно обсудили обязанности каждого. Александр с одним из боевиков, Андреем Кочетковым, бросает бомбу в окно. Двое дежурят на ближайших перекрестках. Чтобы отвлечь внимание полицейских и дворников, один из них поджигает подступающий к самому забору сарай…

Литвинцев проводил товарищей до Фроловской, пожелал успеха и вместе с Давлетом вернулся в дом Калининых. Неутомимая Александра Егоровна, несмотря на позднее время, не спала. Он извинился перед ней за беспокойство и, не раздеваясь, присел на лавке в прихожей.

— Какое же это беспокойство, милок? — ласково улыбнулась хозяйка. — Плохо вы еще знаете свою старуху Егоровну, если можете так думать. А для меня каждое ваше собрание — настоящий праздник. Вот как придут к Шурику его друзья, так весь дом будто молодеет. Люблю молодежь!

Петр подумал о ее Шурике, о том, на какое дело его послал, и почувствовал себя перед ней виноватым.

— Люблю молодежь, — продолжала между тем Егоровна, хлопоча возле печи. — Своих детей бог мне не дал, а без детей что за жизнь, особенно для женщины? Много лет дом наш не знал детских голосов. Тяжко мне было тут, будто в склепе на погосте жила. А потом взяла из приюта Шурика, и все разом переменилось. Шурик-то у меня веселый, общительный, пока рос — друзьями оброс, а мне-то от того и хорошо. Вожусь с ними и всех люблю. Будто и они мои. Будто сама их на свет родила.

Заметив в его руках незажженную папиросу, укоризненно покачала головой.

— А вот волноваться понапрасну не надо. Все сделают, как велел, и в целости вернутся домой. Так всегда было: и когда городовых разоружать ходили, и когда почтовые останавливали, да и в другие разы тоже. Обойдется и на сей раз, уж моему-то сердцу можешь поверить…

Много, эх как много знает эта Егоровна! Разумно ли было с самого начала посвящать ее во все дела боевиков? Ведь все-таки женщина, почти старуха… Однако боевики ее любят. Любят и ни в чем не таятся перед ней.

Ему вспомнилось, как однажды холодной осенней ночью его, голодного, изможденного, загнанного полицией, привели в этот дом, где он сразу стал своим. Здесь его не просто приютили до лучших времен, — здесь ему открыли душу, доверили все сокровенное, а такое не забывается.

— И все-таки, Александра Егоровна, выйду-ка я, покурю, — поднялся Петр. — Заодно и ночь послушаю. У вас тут такое тихое место…

— Тихое, тихое, — понимающе улыбнулась Егоровна. — Выдь, послушай, так и быть. Утомила я тебя своими бабьими разговорами.

Во дворе его встретил Давлет.

— Ну как, ничего пока не слышно?

— Тихо, товарищ Петро.

— Ну, покурим тогда, подождем. Глядишь, чего и услышим.

— Пора б уж… Чего они там?..

— Подождем, подождем, Давлетка. До утра еще далеко, не торопи.

— Подождем… Разве ж я против?

Они закурили, молча вышли за ворота. Постояли.

— Тихо?

— Тихо, товарищ Петро.

— Ну-ну… Время еще есть… Погуляем?

— Погуляем, товарищ Петро. Зачем нам в такую ночь в душной избе сидеть, верно?

Блескучие башкирские глаза Давлета плутовато сузились.

— Ты чему-то улыбаешься? Чему?

— Над собой смеюсь, товарищ Петро. Сам себя обмануть хочу, а не выходит.

— Как так?

— Хочу спокойным быть, как ты, а сам от тревоги на месте устоять не могу. Так бы и побежал туда, к ним, к нашим.

— Кто же тебе сказал, что я спокоен? Я сам?

— Конечно, товарищ Петро! Вон как спокойно стоишь, смотришь, спичку зажигаешь… Сильный ты человек, командир.

— В наше время нужно быть сильным, друг.

Со Средне-Волновой они поднялись на Фроловскую. Дошли до Ушаковского парка. Опять встали.

Ночной зимний парк смутно просматривался сквозь заиндевевшую прекрасного чугунного литья решетку. Слева над ним поднимались такие же смутные в ночи купола Воскресенского кафедрального собора. Сейчас собор был тих и каменно пуст, будто кто-то огромный и сильный вынул из него его холодную, притворно-лживую душу.

Таким же мрачным, каменно-бездушным казался и дом уфимского архиерея. Ни одного огонька в окнах, ни малейшего признака жизни. Не дом — призрак.

Зато в доме губернатора, напротив, еще вовсю светились окна первого этажа. У ярко освещенного подъезда в длинных овчинных тулупах неспешно прохаживались караульные. На их закинутых за спину винтовках сурово поблескивали примкнутые штыки.

От одного вида этих сытых, одетых в тулупы служак Петру сделалось зябко. Но главное — там все тихо, спокойно. Если бы в городе взорвали полицейскую часть, у губернатора, пожалуй, не было бы такой тишины.

— Морозно, однако, Давлетка. Не пора ли в тепло?

— Постоим еще, командир.

— Курить что осталось?

— Табак один.

— На таком холоду не завернешь!

И все-таки они опять спустились на Средне-Волновую, — чтобы ненароком не привлечь к себе внимания охранявших губернаторский дом полицейских. Свои после взрыва должны были рассыпаться в темных улицах района речки Сутолоки, а потом собраться на берегу Белой, под откосом. Оттуда — по откосу, через темную, спящую Архиерейку, через заднюю калитку — домой. Может, они уже и дома? Пьют горячий сладкий чай, угощаются ароматными шанежками Егоровны, а они тут мерзни, жди…

Спешно вернулись во двор, заглянули в дом — никого. Одна Егоровна стоит перед образами, земные поклоны бьет…

Тут же, не дав себе согреться, снова вышли в ночь.

— Вспомни, никакого огня в стороне первой полицейской части не видел, Давлет?

— Нет, никакого пожара там нет.

— Вот и я думаю… Если б взрыв был, мы бы его услышали. Да и сарай, как договорились, подожгли бы.

— Ни взрыва, ни огня…

— Что будем делать?

— Пошли меня, товарищ Петро!

— Не могу, Давлет, не проси.

— Разреши, а? Не гляди, что я такой малый, я тоже много чего в жизни повидал. И револьвер у меня совсем как у тебя. И голова не худая. Отпусти, командир.

— Где у тебя табак?

— Здесь табак, здесь!

— Давай сюда, попробуем завернуть.

— Ты заворачивай, а я не могу. Пока первую искуришь, я уже там буду. Кончишь вторую — вернусь. Ну, командир!

Литвинцев сворачивал самокрутку и с трудом сдерживал себя, чтобы не отправиться на разведку самому. Но он командир. Ему не положено подменять своих боевиков и влезать в каждую мелочь. Для этого есть другие: пусть учатся самостоятельности.

Тревога росла с каждой минутой.

В конце концов он не выдержал.

— Ну, Давлет, давай оружие и — на полных парах. Да глаза прибавь, чтобы ничего не упустить!

Давлет с сожалением протянул свой револьвер, лихо подмигнул и тотчас исчез в темноте за воротами. Петр остался ждать. Выкурил первую самокрутку. Выкурил вторую. Начал ладить третью…


Литвинцев напряженно вслушивался в тишину спящего города. Чтобы не мешал скрип снега, он даже ходить перестал. Сорвал с головы шапку. Отложил воротник. Весь превратился в слух.

Тихо.

Неожиданно из глубины двора послышались чьи-то частые шаги и приглушенный разговор. Они? Уже возвращаются? Но ведь взрыва-то не было!

Сунув руку в карман, где лежал револьвер, он пошел навстречу этому шуму.

Да, это были они.

Все.

Но без бомбы.

— Где снаряд? Почему не выполнили приказа?

Усталые, запыхавшиеся на крутом подъеме боевики молчали.

— Докладывай, Калинин!

Калинин отделился от группы и встал перед командиром.

— Не взорвалась бомба, товарищ Петро.

— Не взорвалась? А где она сейчас?

— Там, — вяло махнул рукой Александр, — внутри… Как и было сказано, в кабинете пристава…

— И не взорвалась?

— Не взорвалась, товарищ Петро…

— Где же вы так долго пропадали?!

Калинин виновато переминался с ноги на ногу.

— Сначала ждали взрыва. Думали, что все-таки рванет. А потом ломали головы, что делать… И вот пришли…

Дальнейший разговор происходил в бане. Благо, еще до конца не выстудилась, а самое главное — не на улице, где и ночью могут оказаться чьи-нибудь лишние уши.

Когда зажгли лампу и все уселись, Петр потребовал полного обстоятельного доклада. Калинин рассказал, по каким улицам шли, что видели, как разошлись по своим местам, как они вдвоем с Андреем Кочетковым подняли над головой бомбу…

— А вот тут остановись, — прервал его Литвинцев — Вспомни хорошенько, как вы все это проделали. Подошли, подняли и бросили, так что ли?

— Нет, не совсем так… — облизнул сухие губы Калинин. — Ну, подошли, значит, кругом — никого… Пока я держал бомбу, Андрей искал спички. Я приказал ему зажечь шнур. Спички у Андрея что-то долго ломались, но потом одна все-таки вспыхнула. Тогда мы вдвоем подхватили ящик и бросили его в окно.

— Но шнур-то у вас загорелся? В этом вы хотя бы убедились?

— Шнур? — смутился Калинин. — Не помню, товарищ Петро. Должен был загореться, ведь огонь был!

— А ты, Кочетков, — продолжал допытываться Петр, — ты видел, что шнур от твоей спички загорелся?

Кочетков при обращении к нему тоже встал. Но стоять свободно, во весь рост мешал низкий потолок бани, и он отвечал согнувшись, что делало его вид еще более виноватым.

— Спички, наверно, отсырели… Но огонь был, честное слово!.. И шнур… Как же он мог не загореться, если он бикфордов?..

— Но сам-то ты видел, что он горит?

— Не помню, товарищ Петро. У нас было так мало времени… Всего двенадцать секунд…

— Садись, Кочетков, все ясно. У кого есть папиросы?

Выкурив папиросу в несколько затяжек, он повторил:

— Ясно, все ясно, товарищи…

— Что «ясно», товарищ Петро? — встревожился, видя его решимость, Калинин.

— Ясно, что струсили, Александр. Бросили бомбу, не запалив шнура. Струсили!

— Это я струсил? — вскочил Калинин. — Не было еще такого дела, на которое я не вызывался бы добровольно. Не на такое ходил, и никто никогда меня трусом не видел. Спросите любого: в дружине Шурку Калинина знают все!

— Сядь, Калинин. Ты был командиром группы, с тебя и спрос. А ссылаться на свои прежние заслуги не нужно, они у всех у нас есть.

Наступило долгое, гнетуще-тягостное молчание. Нарушило его лишь появление Давлета, доложившего о том, что помещение полицейской части не взорвано и что никого из группы он там не застал. Увидев всех в сборе, очень удивился.

— Но ведь дом цел, только окно выбито… Как так, товарищи?

— Садись, Давлет. Мы как раз тоже думаем об этом.

— А вдруг бомба была неисправна? — подал голос один из боевиков. — Ведь может такое быть.

— Не может, — резко отрезал Петр.

— А вдруг?

— Докажи.

— Как?

— Пойди туда и принеси ее. Здесь разберем, проверим.

— Туда?!.

Желающего пойти за бомбой не нашлось. Приказать? Он мог это сделать, приказать, ведь он — командир. Но командиром он стал недавно, и посылать людей на возможную гибель ему еще не приходилось.

Опять молчали. Опять курили. Курили и молчали.

Чтобы не задохнуться в дыму, попросили Давлета открыть дверь предбанника. Давлет открыл. Потоптался у темного порога и пропал. А они все курили. Курили и молчали.

— Может, послать за бомбистами? — неуверенно проговорил Калинин.

— Чтобы они пошли  т у д а  вместо нас?

— Нет, конечно… Нет, — смешался Александр. — Я не подумал, извините…

— Ты, Александр, т а м  не подумал, — жестко сказал Петр. — Что нужно сделать, раз снаряд не взорвался?

— Расстрелять его из револьвера, — сказал кто-то.

— Верно! — словно вспомнив что-то, воскликнул Калинин.

— Но в помещении темно: ночь!

— Заберись на подоконник и посвети, — вступил в разговор третий.

— Стрелять с подоконника по бомбе? Где ты окажешься после своего выстрела?

— Но ведь приказ выполнять нужно! Сколько раз жизнью рисковали!

— А можно было и иначе: плеснуть на пол керосину и поджечь. От огня бомба сработала бы, как часы.

— Но ведь керосин мы вылили на сарай!

— Еще принести, раз такая оказия вышла!

— Да, да, еще не поздно!.. Разрешите, товарищ Петро? Клянемся: задание совета будет выполнено!

Петр с интересом слушал, но в разговор не вступал. Пусть выговорятся, разберутся, осмыслят свое положение сами. Сегодняшняя неудача — урок для каждого: настоящий боец учится не только на победах, но и на поражениях.

— А можно сделать и так: забраться через окно в дом.

— Т у д а? К  н е й?

— …забраться, говорю, в дом, поставить ящик на окно…

— Ты думаешь, ее сейчас можно трогать? Не рванет?

— …поставить на окно, спуститься самому и поджечь шнур с улицы. Отбежать времени вполне хватит. А дом разнесет по бревнышку: бомба-то ого какая, больше пуда!

— Так чего же мы ждем, надо идти!

— Зачем всем-то? Тут хватит и одного!

— Пусть идет тот, кто забыл зажечь шнур в первый раз. Теперь, поди, не забудет!

— Но ведь огонь-то был!..

— Товарищ Петро, товарищ Петро!..

Опять появился Давлет. Протиснулся к Литвинцеву, сунул в руки какой-то провод.

— Что это, Давлет?

— Шнур. Посмотри, командир, сам, был огонь или нет.

— Откуда? — дрогнул голосом Петр.

— От бомбы. Я быстро сбегал. Пока вы говорили, я обернулся.

— Кто разрешил? — вспыхнул Петр. — Кто разрешил, спрашиваю!

Давлет приложил обе руки к груди.

— Никто, товарищ Петро. Очень хотелось узнать правду. А спроситься забыл. Так задумался, что забыл…

— Ну, братишки, — не выдержал Литвинцев, — так мы много не навоюем. Придется разбор всей сегодняшней операции перенести на совет. Пусть там решат, что с нами делать, доверять ли нам оружие дальше.

Всякие разговоры мгновенно смолкли. Опять наступила тишина. Первым ее нарушил он сам.

— Шнур действительно не был подожжен. Можете убедиться сами.

Шнур пошел по рукам. Все опять оживились.

— А теперь, герой, доложи, как ты его раздобыл. Это тоже необходимо. Особенно тем, кто при одном виде бомбы теряет голову.

Давлет виновато поднялся, для чего-то стащил с головы шапку, откашлялся.

— Ну-ну, — подстегнул его Петр. — Там ты был смелее. Рассказывай.

— А что рассказывать, товарищ Петро? — пожал плечами Давлет. — Подхожу к дому… так, будто мимо иду. Возле дома — мужики… Слышу, смеются: кто-то за что-то полиции окна выбил. Останавливаюсь, будто и мне интересно. Заглядываю в дом и нарочно роняю туда шапку. «Вот теперь и лезь!» — хохочут мужики. Чего хохочут, не понимаю. Однако лезу, мне это как раз и нужно. Залезаю, нашариваю в темноте шапку. Там же и бомба. Шнур цел. Что делать? Запалить — людей побью. Без приказа не решился. А шнур обрезал: интересно же правду узнать…

— Эх, Андрюха!.. — послышался глухой стон Калинина. — Что же ты натворил, окаянная твоя голова? Судите нас, товарищи! Виноваты мы. Судите!

Литвинцев почувствовал — пришло время подводить итог, все ждут его решения. И он поднялся.

— Боец революции Давлет! За проявленную инициативу и смелость объявляю тебе свою командирскую благодарность. А за самовольство и игнорирование приказа — десять суток домашнего ареста!

Слова его звучали негромко и скорее деловито, чем строго. Однако воздействие их было огромно.

— Боец революции Калинин! За проявленную при выполнении боевого задания халатность, за невыполнение приказа командира объявляю тебе десять дней домашнего ареста и порицание товарищей по оружию.

— Боец революции Кочетков! За проявленную при выполнении боевого задания трусость именем совета объявляю тебе, что отныне ты исключаешься из второй дружины и переводишься в третью. Оружие сдай. Какое наказание совет вынесет мне, вашему командиру, я сообщу вам при первой же возможности. На этом все. Можно расходиться.

Глава тринадцатая

Полковник Яковлев больше не угрожал своему помощнику разжалованием, однако ни в чем, как и прежде, спуска не давал.

— …В городе появилась тайная типография большевиков. Теперь, после ограбления частных типографий Гирбасова и Соловьева, они печатают не только прокламации, но и свою газету! Куда вы смотрите, ротмистр Леонтьев?..

— …Произвести столько арестов и упустить главарей! Где Николай Накоряков, Иван Кадомцев, Владимир Алексеев, Григорий Миславский? Где вожак симских бунтовщиков Гузаков? О чем вы думаете у себя в кабинете, ротмистр Леонтьев?..

— …Вчера в полицейском помещении первой части города помощник пристава Разжигаев обнаружил ящик, наполненный гремучим студнем и пироксилином. Что это за ящик? Бомба? Где ее сделали, кто?.. На что вы надеетесь, ротмистр Леонтьев?..

Ротмистр Леонтьев слушал, кусал губы и работал. Типография — это, конечно, серьезное дело. Но революционеры неплохо научились прятать свою «технику», и так запросто, одним наскоком ее не возьмешь. Нужно начинать с людей. Среди арестованных есть люди, которые по своему положению в подполье могли быть близкими к комитету или типографии. Но они молчат. И улик на этот счет — никаких.

Он перерыл все, что имелось в его делах о возможных руководителях уфимского подполья, и остановился на письме, поступившем несколько месяцев назад из Казанского губернского жандармского управления. Касалось оно все того же Накорякова:

«…сын станового пристава Николай Никандров  Н а к о р я к о в  подлежит аресту по ликвидации местных революционных организаций. В случае обнаружения последнего — обыщите, арестуйте по охране и телеграфируйте мне. Приметы его следующие: маленького роста, плотного телосложения, блондин, волосы на голове светлые, слегка вьющиеся, цвет лица розовый, немного подслеповат…»

— «Немного подслеповат…» — задумчиво повторил Леонтьев, — стало быть, в очках…»

Он мысленно провел перед собой всех арестованных в последние недели. Были среди них и люди в очках. Были и блондины, и розовощекие юнцы, и низкорослые крепыши. Не было лишь человека, который бы один обладал всеми этими приметами сразу.

«Нужно будет еще раз опросить филеров, — решил ротмистр и перешел к следующему, — Иван Кадомцев. Брат подследственного Михаила Кадомцева. Подозревается в принадлежности к боевой организации большевиков. По некоторым данным — участник и руководитель недавних громких экспроприации на железной дороге. Из дома скрылся. У родственников в Златоусте не обнаружен. В Казани, Екатеринбурге и Перми полицией не замечался…»

Он хорошо помнил, что в свидетельских показаниях по делу Михаила Кадомцева что-то было и о его брате. Затребовав нужную папку, он открыл ее и принялся неторопливо просматривать. Из протокола допроса Анны Федоровны Кадомцевой:

«21 сентября Иван и Михаил были дома, обедали и пили чай в шесть часов вечера…»

Из показаний Самуила Евменьевича Кадомцева:

«Где находится сейчас Иван, не знаю, накануне куда-то уехал, но до сих пор не явился».

Из объяснения поручика Мефодия Кадомцева:

«Где находится брат Иван, не знаю».

Из свидетельских показаний жены статского советника Елизаветы Яковлевны Сперанской:

«Братьев Ивана и Михаила Кадомцевых знаю хорошо, они часто бывают в нашем доме… Были ли 21 сентября, не помню, но 22-го, помню точно, были, ибо шел разговор об ограблении поезда. Тогда об этом говорили все…»

— Не то, все не то! — начинал раздражаться Леонтьев, продолжая между тем с прежней настойчивостью перечитывать лежащие перед ним бумаги.

Из показаний свидетеля портного Ивана Иванова:

«20 сентября Иван Кадомцев принес заказ на брюки. Заказ я исполнил 24 сентября и в тот же день лично сдал его Ивану Кадомцеву у меня на квартире. Помню хорошо, потому, что был с ним разговор о том, что очень уж плохой материал принес».

Прасковья Ивановна, мать портного:

«Видела Ивана Кадомцева 21 сентября, возвращаясь с базара. В руках у него был маленький ящичек для посылки».

Зинаида Ивановна, жена портного:

«Видела Ивана Кадомцева 21 сентября, возвращаясь из потребительской лавки в двенадцать часов дня. Он нес домой ящичек для посылки, которую собрался отправить брату…»

Из показаний свидетельницы дворянки Елизаветы Воткеевой:

«21 сентября была у Кадомцевых дома. Было это после восьми часов вечера. Иван ушел провожать знакомую матери, при мне вернулся и сел писать адрес на посылочном ящике. Потом вместе с матерью проводил меня до дому…»

В день ограбления поезда у разъезда Дема, а также и в последующие дни Ивана Кадомцева видели в Уфе. Но после ареста брата он совершенно исчезает из поля зрения и родственников, и знакомых. Почему? Боится ареста? Выходит, тоже рыльце в пушку? По крайней мере в его жандармской практике еще не было случая, чтобы кто-то укрывался от полиции без всяких на то причин.

«Ну и дали же мы маху с этими Кадомцевыми! — возвращая папку, невесело думал Леонтьев. — Стараясь уличить одного, арестованного, совсем забыли о другом, который в те дни ходил рядом. А теперь пойди сыщи его в такой стране как наша! У него, конечно, и паспорт уже другой, и внешность другая: эти господа революционеры на подобные дела большие мастера…»

Иван Кадомцев и Владимир Алексеев — старые приятели. Неудивительно поэтому, что и Алексеева обыск не застал дома. Где-то скрывается молодой купчик. Но ничего, деньги кончатся, голод живот подсушит, сам на отцовские хлеба вернется. Так всегда кончают революционные мальчики из богатых семей…

Что касается Михаила Гузакова, то эта личность беспокоила ротмистра Леонтьева меньше всего. А что? Симская организация разгромлена на корню. Сам он, если не замерз еще где-нибудь в лесу, без своих сообщников никакой реальной опасности не представляет. К тому же десятитысячная премия, объявленная за его поимку, окончательно изолировала Гузакова от населения. Стоит ему лишь показаться в поселке, как он тут же будет схвачен своими же рабочими.

Тут, правда, вспомнился ротмистру случай с побегом из тюремной больницы одного раненого во время бунта симца. Сам он, будучи совершенно беспомощным, ни перепилить решетку окна, ни перебраться через забор, конечно же, не мог. Его выкрали оттуда действующие на свободе товарищи. Не исключено, что есть среди них и симцы, тот же Гузаков, например…

Воспоминание о мощной многотысячной демонстрации в защиту арестованных симских рабочих совсем испортило ротмистру настроение. Да, революция еще не исчерпала всей своей энергии. Стоило кому-то из комитетчиков явиться в депо и мастерские с вестью о погроме в тюрьме, как тысячи людей, побросав работу, хлынули в город. Для большого грозного пожара не хватает порой одной спички. Горючего материала еще ой как много, а спички — в руках революционеров. Пока есть этот горючий материал, пока спички не выбиты из рук поджигателей, революция не выдохнется. Это не мешает понять даже полковнику Яковлеву…

«И все-таки дело движется, — подытожил свои раздумья ротмистр Леонтьев. — После первой ликвидации в Уфе готовим вторую. Эта уже будет поглубже, в расчете на руководство комитета и боевой организации. Недавние обыски показали, что мы находимся на правильном пути».

23 ноября в доме на углу Достоевской и Суворовской был произведен обыск. Чтобы не озлоблять и без того недружного с полицией члена Государственного Совета князя Кугушева, снимавшего верхний этаж дома, дождались его отъезда из города и нагрянули. Приемной его сиятельства, конечно, не коснулись, зато в комнатах Лидии Ивановны Бойковой поработали как следует. И в нижние квартиры заглянули, и надворные постройки не обошли. Словом, как всегда.

В делах управления материалов, бросающих тень на Бойкову, было немало. Одна из первых социал-демократок города, стойкая большевичка, возможно даже член комитета. В недавнем прошлом — жена известного деятеля эсеровской партии Михаила Бойкова, порвавшая с ним из-за идейных разногласий. Неоднократно обыскивалась, допрашивалась, но всегда оставалась на свободе.

Среди жандармских офицеров Уфы ходил слух, что, уходя на сибирскую каторгу, террорист Бойков якобы сказал кому-то из них: «Если с головы Лидии и моих детей упадет хоть один волос, за них найдется кому отомстить, передайте это своим».

Леонтьев не очень-то верил в подлинность такого разговора, но замечал, что в отношении к Бойковой его сослуживцы всегда словно бы опасаются переступить какую-то известную им одним черту. Боятся мести? После убийства товарищами Бойкова царского министра Плеве и «казни» трех уфимских губернаторов об этом думалось само собой. Не считаться с этим, по-видимому, было нельзя. Вот и на этот раз, несмотря на изъятие большого количества нелегальной и тенденциозной литературы, Бойкова оставлена на свободе, Распорядился об этом сам полковник Яковлев Тоже верит в эту бородатую жандармскую сплетню? Опасается эсеровских пуль? Мечтает успеть примерить генеральский мундир?..

Взглянув на часы, Леонтьев подошел к телефонному аппарату и затребовал полицмейстера Бухартовского.

— Что нового о бомбе, обнаруженной в кабинете пристава Ошурко?

— О бомбе? — неохотно отозвался полицмейстер. — Пока ничего, Иван Алексеевич. Хотя… вы любите анекдоты, ротмистр?

— Анекдоты? — удивился Леонтьев. — Что с вами сегодня, Бухартовский?

— А я думал, любите! — захохотала трубка. — Однако все же послушайте. Это, ей-богу, интересно.

И Бухартовский рассказал, к какому выводу относительно этой загадочной бомбы пришли в городской полиции. Осмотрев ящик с взрывчаткой, специалисты сошлись на том, что если бы его бросили в окно террористы, то при взрыве они могли бы пострадать и сами. На такое сознательно никто не пойдет. Следовательно, террористы исключаются Просто бомбу принес кто-то из своих, а окно выбил для отвода глаз. Кто? Ключи от помещения имеются только у пристава Ошурко и его помощника Разжигаева. Разжигаев прежде имел дело с взрывными работами, и соорудить такую бомбу ему ничего не стоит. Кстати, он первый и обнаружил этот злополучный снаряд.

— Зачем Разжигаеву такой спектакль? — искренне возмутился Леонтьев.

— Чтобы начальство заметило и поощрило за рвение.

— Значит, сам подложил, сам и обнаружил?

— Именно так, Иван Алексеевич! Впрочем, есть еще один вариант. Некоторые утверждают, что бомбу мог подложить Разжигаеву кто-то из обиженных им мужей Очень уж наш Разжигаев красивых молодок любит. Да и они им, кобелем, тоже слышно, не гнушаются… Интересно?

— Анекдот, не больше!

— Вот и я говорю.

— А с Разжигаевым не беседовали? Что он?

— Отпирается изо всех сил, шельмец! До того дело дошло, что боимся, как бы пулю себе в лоб не пустил.

— Ну а третьего варианта у вас нет?

— Что вы имеете в виду, ротмистр?

— А то, что бомбу бросили все-таки наши любезные экспроприаторы, но она почему-то не взорвалась Прикажите осмотреть запальник, возможно все дело в нем. Если бомба с бикфордовым шнуром, обратите внимание, нет ли в нем порыва… Вот так, дорогой! Жду новых сведений, но на этот раз, чур, без анекдотов.

Рассказанное Бухартовским и забавляло, и возмущало его. Вот жеребцы, нашли время для забав! Все на пороховой бочке сидим, того и гляди взлетим в воздух, а им бы только зубы поскалить. Расскажи такое полковнику — не поверит..

Воспоминание о полковнике заставило его вернуться к работе. На столе перед ним лежало свежее дело, по которому сейчас велось дознание. Интересное дело и, главное, безо всяких там бомб и револьверов. От таких дел сейчас, в это беспокойное время, приятно отдавало давно ушедшей милой стариной и даже какой-то умиротворенностью. Впрочем, старина эта была не так уж и стара — всего каких-то десять лет. Тогда он только начинал свою карьеру, окончив юридический факультет университета. Ах, какое это было доброе, тихое время! Служба не обременяла, и времени для собственных удовольствий оставалось предостаточно. А что? Местных революционеров было тогда мало, все ссыльные находились под надзором. Ну, побеседуешь с кем-нибудь, проведешь для острастки два-три обыска в год, изымешь кое-какие книжонки — вот и все дела… А сейчас? Господи, и куда катится эта сумасшедшая Россия! За десять лет — будто новая страна. Откуда такая прыть?

Дело, которое дожидалось ротмистра, действительно было небезынтересным. 9 декабря в квартире Седой полиция произвела неожиданный для хозяйки обыск. Седая — полицейская кличка местной акушерки Марии Герасимовны Волковой. А Волкова, как дозналась та же полиция, активная участница революционного движения, социал-демократка-большевичка, возможно пропагандистка. Одно то, что они большие подруги с Бойковой, говорит о многом.

С обыском, правда, произошла некоторая заминка. В комнате, занимаемой Волковой, ничего предосудительного не нашли, но зато в соседней обнаружилось целое книгохранилище. На некоторых книгах имеется даже штамп «Рабочая библиотека». И даже библиотечные номера есть! В одной пачке, к примеру, связаны книги с номерами от 2902-го до 2911-го, в другой — от 2745-го до 2755-го. Тысячи книг! Да еще каких: Маркс, Энгельс, Лессинг, Лафарг, Либкнехт, Ленин, Плеханов, Каутский… Здесь же — чистые подписные листы Уфимского комитета РСДРП, первые номера «Уфимского рабочего», листовки…

На вопрос, кому принадлежит это имущество, Седая сказала, что даже не подозревала о нем и что комнату эту снимал-де у нее агент издательства «Новый мир» некто Алексей Смирнов.

Стали искать Смирнова и, конечно же, не нашли. Да и существует ли он на самом деле, этот мифический Смирнов? Пристав поверил, что существует, но, почувствовав приближающийся провал, скрылся. Так и записал в протоколе. А вот он, ротмистр Леонтьев, в эту сказку многоопытной Волковой не верит. Ее это имущество, ее! А Смирнов — сказка, миф, выдумка для дураков! Вот только как доказать это?

Леонтьев только начал входить во вкус этого дела, как зазуммерил телефон. Он подошел к аппарату.

— Иван Алексеевич? Новость!

Это был полицмейстер Бухартовский.

— Надеюсь, на этот раз без анекдотов?

— Абсолютно исключено!

Бухартовский заметно волновался.

— Так я слушаю, говорите.

— Получено сообщение о подготовке новой экспроприации.

— Где? Когда? — взвился Леонтьев.

— Где — не сказано. Известно лишь, что такое задание получено уфимской боевой организацией большевиков.

— Господи, неужто опять — поезд?.. Третий! — забыв о трубке, простонал ротмистр.

— Что, что говорите? — задребезжало в аппарате. — Что-то вас плохо слышно стало. Впрочем, остальное при личной встрече, ротмистр. При личной встрече, говорю!..

Леонтьев вернулся к столу, резким щелчком выбил из пачки папиросу и закурил.

— Вот так всегда… Одно за другим, одно за другим… Не жизнь, а сплошной пирог… с горчицей и перцем.

Вошел адъютант Яковлева.

— Это вам, Иван Алексеевич. Весьма срочное. — И вышел.

Леонтьев докурил папиросу, сунул дело Седой-Волковой в ящик и, с трудом пересиливая себя, придвинул оставленную адъютантом бумагу.

Это было сообщение начальника железнодорожной полиции ротмистра Кирсанова. В нем было следующее:

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о

21 декабря1906 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


По полученным мною агентурным данным, в четырех домах, находящихся около казенного винного завода, саженях в десяти от последнего, стоящих отдельно на стороне станции «Уфа» за полосой отчуждения, имеется оружие, бомбы, нелегальная литература и в подполах — часть денег (серебро), награбленных 21-го сентября с. г. в почтовом поезде.

Хранитель указанного, он же, по-видимому, и один из руководителей боевой дружины революционеров, — токарь Уфимских железнодорожных мастерских Федор Новоселов. Проживает он в одном из указанных домов, на квартиру которого должно быть обращено наибольшее внимание…

Ротмистр Кирсанов
— Господи! — на радостях перекрестился Леонтьев. — Услышал же ты, наконец, моленья грешного раба твоего!.. Сколько мы ищем голубчиков этих! Сколько кровушки моей они выпили. Ну, поквитаемся теперь за все, господа экспроприаторы! Что не успели пропить-прогулять, вернется, а остальное жизнями своими возмещать будете. Да, да, да, жиз-ня-ми!..

Приказав собрать всех филеров, Леонтьев оделся, сунул в карман шинели заряженный пистолет и отбыл домой обедать. Ходить по городу без оружия в последнее время даже днем он не решался.

Глава четырнадцатая

И вот, наконец, темная громада Казанского вокзала дрогнула, сдвинулась с места и медленно поплыла назад. Потом, когда поезд набрал ход, за окном замелькали занесенные снегом тихие московские пригороды, дачи, села. Поля, перелески, овраги, снова поля и снова перелески… — великая российская равнина, родная до боли земля.

— Ну вот, теперь и Москва позади. Кажется, все обошлось, хвоста за собой не привезем, — облегченно вздохнул Иван Кадомцев и ободряюще улыбнулся притихшей рядом Ольге.

— Домой хочется, — прильнула та к его плечу. — По подружкам соскучилась, по нашей девичьей коммуне, по работе…

— Можно подумать, что эти два месяца ты провела в развлекательном путешествии. А ведь страху натерпелась, считай, на всю жизнь, трусиха! Что, я не прав?

— Натерпишься, пожалуй, с таким грузом, — обиженно отстранилась Ольга. — Пока до Питера добралась, издрожалась вся, ни одной ночи не спала.

— А чего бояться-то было? — усмехнулся Иван. — Не бомбы же.

— Это тебе все нипочем, а вот у меня однажды корсет расстегнулся. Ну, думаю, всё — сейчас посыплются. А в нем двадцать тысяч! Да в кармашках нижней юбки столько же. Что бы было, маменька!

— Это, конечно, неконспиративно — перевозить такие суммы в одежде…

— Зато потолстела сразу — как твоя бочка! Вот и хорошо, думаю, меньше мужчины глазеть будут. И что бы ты думал? Все равно пялятся, бесстыжие, прямо проходу не дают.

— Это потому что ты у меня такая красивая.

— А я думала — деньги чуют…

Два месяца назад вслед за Эразмом они отправились в Петербург. Первой с изрядной суммой денег выбралась из Уфы она, Ольга Казаринова, вслед за ней — тоже с деньгами — Иван и последним — казначей дружин Владимир Алексеев.

Выехали в разное время и разными поездами, чтобы лишний раз не рисковать: даже в случае провала кого-либо из них партия должна получить «уральский гостинец». И она его получила.

…В Петербурге на Офицерской улице Ольга сняла к его приезду небольшую уютную квартиру. Хозяевам объявила, что со дня на день ждет мужа с Урала. И вот он приехал. Посидели, попили чаю, накоротке обговорили свои дела, и в тот же день Иван отправился разыскивать своего старшего брата Эразма.

Огромный, шумный, незнакомый город поразил и озадачил его. Столица! Это тебе не заштатная Уфа, не Казань и Вятка, где знакома каждая улочка. Как тут найти человека? И все-таки он его нашел. На Васильевском острове. В маленькой, плохо освещенной комнатке большого каменного дома. Под чужой фамилией…

Не виделись они давно, считай с самого лета. Срочно вызванный в Боевой центр, Эразм не смог принять участия в подготовленной им демской экспроприации и теперь жадно слушал рассказ Ивана.

— Хорошо, очень хорошо! — то и дело прерывал он его. — Все получилось превосходно. Молодцы! Теперь работа у нас пойдет! Теперь дело двинется! И главное, совсем, совсем без потерь!..

Эразм ликовал. Большой, сильный, возбужденный, он то тискал его в могучих объятьях, то принимался энергично вышагивать по комнате, уже строя новые планы.

Очень не хотелось Ивану огорчать его в эти радостные минуты, но он решил не утаивать от брата и неудач.

— Мишу арестовали, Эрик… В тюрьме он сейчас, понимаешь?..

— Миша — в тюрьме?! — побелел Эразм.

— И мама… — тоже…

— Да ты с ума сошел! Как это могло случиться, почему?

Теперь он негодовал. Негодовал так же бурно, как только что радовался. Пришлось подробно рассказать, как из-за элементарной неосторожности попался Михаил, как настойчиво полиция навязывает ему участие в экспроприациях, хватается за любую мелочь, но, к счастью, доказать пока ничего не может.

— Пока! — блеснул глазами Эразм. — А дальше? Вы уверены, что собрать улики не удастся? А если все-таки удастся?

Он попытался успокоить брата.

— Если дело действительно примет худой оборот, Мишу мы в беде не оставим. На этот счет ты можешь быть уверен.

— Ну а мама? Ее-то вы как сумели подставить? Что с ней теперь будет?

Иван виновато потупился.

— Ругай меня, брат, это я недодумал. Деньги, что выделил комитет для нужд дружины, я попросил спрятать маму. Во время обыска их, конечно, нашли. Вместе с нашими, семейными… Но доказать, что это именно те деньги, не могут…

— Опять — пока? — покосился на него брат. — Ох, друзья, и наломали же вы без меня дров! Голова кругом идет… наломали…

Ивану не терпелось расспросить о делах в столице, о конференции, на которую он прибыл, но Эразм лишь невесело отмахнулся:

— Об этом в другой раз, Ваня… Не до того мне сейчас. — И даже о деньгах не спросил.

На следующий день они с Ольгой привезли эти деньги — два толстых увесистых саквояжа. Эразм за это время успел собраться, успокоиться, опять, как всегда, был бодр и энергичен. Пока Ольга ходила в кондитерскую, они разговорились о делах. Иван слушал внимательно. Многое в этих делах было для него ново и даже неожиданно, и Эразм, не имевший от него тайн, обстоятельно, не торопясь вводил его в курс последних партийных новостей.

Знал Эразм много. Член Боевого центра при Центральном Комитете партии, он работал вместе с такими выдающимися деятелями, как Саммер, Ярославский, Красин, Лядов. Знал, как непросто сложилась ситуация в партии после четвертого, объединительного, съезда, больно переживал каждую стычку с меньшевиками и прочно, уверенно стоял на позициях твердых ленинцев.

— Плохо это, Эрик, — делал свои выводы Иван. — Разгар революции, а штаб расколот. Готовим силы для всеобщего вооруженного восстания, а командиры кричат — не сметь! Как же так?

— Не командиры это, Ваня, — энергично поправил его Эразм.

— Не ведь ЦК — это ЦК!

— Меньшевистский ЦК. И тамошние командиры действительно кричат. Но это командиры без армии. Армия-то, Ваня, за нами, за большевиками, и мы с революцией в прятки не играем.

Эразм вспомнил, с какими надеждами шли на этот объединительный съезд большевики, какие четкие и реалистические подготовили резолюции. Тогда движение было на подъеме, наступательная сила революции была настолько велика и очевидна, что совершенно отвергнуть боевую программу большевиков не рискнуло даже меньшевистское большинство съезда. В итоге съезд хотя и не выработал четкого и ясного плана восстания, тем не менее принятые им документы по достоинству оценили роль боевых рабочих дружин и призывали укреплять их еще более энергично.

— Ну а как теперь с конференцией, Эрик? — допытывался Иван. — В наш партийный комитет поступило указание ЦК ни под каким видом не посылать на нее своих делегатов.

— Но уфимский комитет с этим указанием не посчитался? И правильно сделал, потому что комитет наш стоит на большевистских позициях. А теперь слушай дальше…

Необходимость созыва всероссийской конференции военных и боевых организаций партии назрела давно. Как и всякое новое дело, работа в войсках и боевая работа вооруженных рабочих дружин нуждались в обмене живым практическим опытом, в тщательном анализе уже выработанных и только рождающихся форм действий, в товарищеском обсуждении имеющихся трудностей.

Идея такой конференции буквально витала в воздухе, но устроить ее оказалось непросто. Не говоря уже об усилившихся гонениях полиции, активным противником такого совещания выступил сам ЦК, после объединительного съезда захваченный меньшевиками.

Меньшевики, осудившие Декабрьское вооруженное восстание в Москве и другие вооруженные схватки с царизмом, были сейчас, как никогда, далеки от подлинных задач и забот революции. Не с массовой вооруженной борьбой с царским правительством, не с вооруженным восстанием народа связывали они свои надежды на будущее. Куда привлекательнее (и безопаснее!) представлялась им легальная, разрешенная правительством парламентская деятельность в стенах Государственной думы. Они всерьез подумывали о союзе с легальными кадетами и даже искали такого союза, так что «возня» с боевыми организациями могла лишь помешать их главному интересу.

Однако существовали партийные документы, с которыми хотя бы для видимости приходилось считаться. Тот же четвертый съезд принял решение о созыве конференции военных организаций. Чтобы не утратить «революционного лица», меньшевистский ЦК решил выполнить хотя бы это обещание. Большевики Петербурга и Москвы, исходя из реально сложившихся условий, настойчиво добивались, чтобы на эту конференцию были приглашены и представители боевых организаций, но все их старания были тщетны. Меньшевистский ЦК разрешил собраться лишь представителям чисто военных организаций, где никаких вопросов, связанных с вооруженной борьбой пролетариата, естественно, не обсуждалось.

Ясно, что такая конференция никого не удовлетворила. Большевики, заручившись поддержкой Ленина, стали готовить свою конференцию. Узнав об этом, ЦК метал громы и молнии. Денег, конечно, не дал ни копейки. А они были так нужны!

— Молодцы, уральцы, вовремя привезли, — потирал руки Эразм. — Теперь дело у нас пойдет. Недельки через две, глядишь, и соберемся.

— Через две недели? — разочарованно переспросил Иван. — Это сколько же времени у меня пропадет зря!

— Не пропадет, Ваня, — успокоил его Эразм. — У меня тут столько дел — десятерых будет мало. А на твою помощь я рассчитываю. Надеюсь, не откажешься поработать на столицу?

— Что ты имеешь в виду?

О своих делах брат говорил сдержанно, хотя и не без гордости. За Невской заставой, на Путиловском заводе, на Васильевском острове он вел занятия с местными боевиками, помогал создать надежные дружины. В столице империи, под носом Департамента полиции, создавалась Центральная инструкторская школа. Такие же школы для подготовки командного состава рабочих дружин предстояло создать в каждом районе города. И все это — вместе с партийными комитетами, под их непосредственным контролем.

— Нашу структуру, смотрю, внедряешь? — удовлетворенно кивнул Иван.

— Нашу, уральскую, нами с тобой выстраданную и испытанную, — обнял его Эразм. — Очень уж она питерцам по душе пришлась. Думаю, и на конференции найдутся наши сторонники. Даже уверен в том!

С этого дня началась его работа в столице. Вместе с Ольгой они развозили «уральские гостинцы», литературу, выполняли роль связных. А по вечерам он помогал брату налаживать учебу в только что созданных дружинах. Незаметно пролетели три недели.

— Что же с конференцией, Эра? — напомнил он брату. — Когда же она состоится? И где?

Эразм загадочно улыбнулся.

— А вот завтра в столовой политехнического института получим явки, и тогда все станет ясно.

— А пока, выходит, тайна?

— За семью печатями!

— Даже для тебя?

— Даже для меня, Ваня…

Всероссийская конференция военных и боевых организаций открылась через несколько дней в финском городе Таммерфорсе. Местные рабочие социал-демократы встретили русских революционеров по-братски, оградив их от всяких забот о еде и ночлеге. Для каждого делегата нашлось местечко в уютных рабочих квартирах, а для заседаний им предоставили большой зал Народного дома, причем не делали из этого большого секрета.

Ивана, привыкшего к постоянной бдительности и конспирации, это насторожило.

— Послушай, Эрик, — шепнул он брату, — а эти милые финны не подведут нас под монастырь?

— Привыкай, брат, — покровительственно усмехнулся тот. — Финляндия, это тебе не Россия. Кроме того, финны хорошо знают, что если мы сбросим своего царя, то их родина станет, наконец, свободной. Разве не так?

Иван промолчал, но когда приветствовать русских революционеров явился самодеятельный хор и когда этот хор на финском языке запел «Интернационал», ему даже сделалось страшно.

— Хоть бы окна закрыли, — дернул он Эразма за рукав. — Сейчас сюда нагрянет полиция, а у нас даже оружия нет…

Эразм не ответил, он пел, а вечером от души смеялся над его наивными страхами. И тогда Иван узнал, что русской полиции в Финляндии нет, а финская, по уже известным причинам, русских революционеров не трогает. Больше того, когда ей стало известно о засланных в Таммерфорс петербургских шпиках, то все они были немедленно взяты под стражу, и отпустят их только тогда, когда конференция завершит свою работу и все делегаты разъедутся по своим местам.

— Невероятно! — не переставал удивляться Иван. — Как же они выкрутятся потом перед Департаментом полиции?

— Опыт на этот счет у них есть. Скажут, что приняли шпиков за… революционеров. Так бывало уже не раз.

Конференция между тем продолжала свою работу. Для участия в ней прибыли представители одиннадцати военных и восьми боевых организаций — Петербургской, Московской, Кронштадтской, Нижегородской, Литовской, Рижской, Казанской, Севастопольской, Воронежской, Уральской, Финляндской и некоторых других.

Восприняв конференцию как «большой скандал», меньшевистский ЦК запретил своим организациям участвовать в ее работе, поэтому состав был чисто большевистским. Но разногласий и различных заскоков было немало и среди большевистских делегатов. Так, один из докладчиков договорился даже до того, что вместо, главных партийных органов, руководящих всем движением в целом, предложил создать некий самостоятельный «Главный Боевой Совет». Взяв все дело вооруженного восстания в свои руки, этот Совет давал бы указания как местным партийным органам, так и Центральному Комитету, то есть стоял бы над партией. Товарищи поопытнее горячо раскритиковали эти фантазии, убедительно доказав, что боевая работа — лишь одна из сторон деятельности партии, что отрывать ее от партийного влияния и руководства, а тем более противопоставлять ее общепартийной работе, — совершенно недопустимо.

Что касается меньшевистского ЦК, то о нем было сказано немало весьма нелестных слов.

В один из перерывов между заседаниями стоявший у окна Иван услышал за спиной знакомый голос. Обернулся — Володька Алексеев! Разодетый, сияющий, с пухлым портфелем в руках.

— Ну, забрались, скажу я вам! — тяжело отдувался он. — Еле отыскал. — И по-свойски широко улыбнулся: — Ну, как вы тут? Начали уже?

Подошел Эразм, крепко стиснул руку.

— Ну вот, а мы с братом уже волноваться начали: где он да как он? А он — вот он, собственной персоной и с грузом. С грузом ведь, земляк?

Поскольку из соображений конспирации делегаты выступали под вымышленными именами, подлинные имена не назывались даже в личных беседах. Догадливый Алексеев тут же учел это.

— Груз со мной, товарищ Петр. Доставил как было велено. Кому прикажете сдать?

Эразм не сдержался, крепко обнял парня.

— Считай, что уже сдал. И готовься в новую дорогу.

Вечером, на квартире, они долго говорили о своих делах. Новости, привезенные Алексеевым, не радовали. В Уфе идут повальные обыски и аресты. Многие боевики в тюрьме. Симская организация разгромлена. Некоторые заводские дружины, потеряв связь с партийными комитетами, становятся неуправляемыми.

— И все это из-за того, — заметил Эразм, — что нет на Урале единого партийного центра. Уральский областной комитет до сих пор не восстановлен, отсюда такая разрозненность и в наших рядах.

— Это дело нужно срочно поправлять, — поддержал его Иван.

— Каким образом?

— Пока нет единого партийного центра, нужно создать такой центр по боевой работе. Это первое. Второе: взяв все уральские боевые дела в свои руки, наведя порядок в своих рядах, мы сможем помочь укрепиться ослабленным репрессиями партийным комитетам. И третье: начать эту работу предлагаю с созыва всеуральской конференции боевых организаций по типу этой, Таммерфорской. Мы, Эра, просто обязаны это сделать, понимаешь?

Эразм надолго задумался. Иван видел, что брата мучают какие-то сомнения, но не торопил: пусть все хорошенько обдумает, взвесит, в случае чего можно и поспорить.

Но волновало Эразма совсем другое.

— Это потребует больших денег, Ваня. Где их возьмем?

— Деньги пока есть, — успокоил брата Иван.

— Сколько?

— Тысяч тридцать. Может даже больше.

Эразм опять помолчал.

— А знаешь, — заговорил он снова, — деньги эти нам придется отдать. Как они ни нужны нам на Урале, здесь они партии нужнее. Вот конференцию проводим, для закупки оружия за границей создаем две военно-технические группы, в Киеве и Львове открываем две инструкторские школы бомбистов, товарищи из военных организаций просят помочь с выпуском литературы для работы в армии… А подготовка нового съезда партии?.. Владимир Ильич очень надеется на помощь уральцев…

Теперь пришла очередь задуматься ему.

— Не тужи, Иван, — поддержал его неунывающий Алексеев, — двадцать пять тысяч мы так и быть выделим центру. А оставшихся до новой экспроприации нам хватит.

— Эксы, эксы… — вздохнул Иван. — Боюсь, на эти эксы мы все свои силы положим, а кто и когда будет делать главную работу? И как в чрезвычайных условиях, которые мы сами же создаем этими эксами, заниматься военным обучением рабочих, готовиться к массовому вооруженному выступлению? И не кажется ли вам, друзья, что при очень хороших планах практическая наша работа в последнее время приобретает какой-то однобокий характер?

Он высказал наболевшее. Ни Эразм, ни Владимир спорить с ним не стали. С тем и отправились на ужин, заботливо приготовленный для русских гостей хлебосольными хозяевами дома.

Утром Алексеев по заданию Эразма уехал в Петербург. Оттуда он отправится в Киев, где передаст местным товарищам свой «уральский гостинец», договорится о связях и попробует закупить ящик-другой оружия.

Проводив друга, Иван поспешил в Народный дом, где уже началось очередное заседание…

В горячих спорах, в живом товарищеском общении пролетела целая неделя, и вот конференция подошла к концу. Иван стал собираться домой.

— Ничего не выйдет, Ваня, — остановил его Эразм. — Наши выступления на конференции так заинтересовали представителей боевых организаций, что принято решение на специальном совещании обсудить опыт уральцев. Готовься к большому разговору.

После совещания Боевой центр попросил братьев Кадомцевых поработать в столичных организациях. Что было делать? Пришлось отложить свои уральские дела до лучших времен и взяться за работу в Петербурге, где началась решительная перестройка по уральскому образцу.

Гельсингфорс, Выборг, Невская и Нарвская заставы, Петербургская сторона, Васильевский остров… — где только не привелось побывать Ивану за эти зимние недели! В одном месте закупалось оружие, в другом оборудовался тайный склад, в третьем открывалась подпольная патронная мастерская, в четвертом разворачивала свою работу инструкторская школа…

После Нового года Иван не выдержал.

— Всё, брат, больше я не могу. Пора возвращаться. Вот вернется Ольга с деньгами, и мы уедем домой. Поторопись и ты.

И вот они уже едут. До Москвы добрались благополучно. Здесь закупили на двоих полное купе и облегченно вздохнули: ну, теперь уже скоро и Уфа! Как она там без них?..

Глава пятнадцатая

— Больной, к вам гости, — подойдя к койке Гузакова, объявила нянечка. — Приглашать?

— Кто? — поднимаясь и натягивая больничный халат, спросил он.

— Какой-то господин… Фивейский, если верно расслышала. Прикажете звать?

— Такого не помню, — задумался Михаил и тотчас, сообразив, шумно обрадовался: — Ах, Фивейский, говорите! Родственничек прибыл! А я-то думаю, а я-то… Зовите же, наконец!

В палату в накинутом на плечи белом халате быстро вошел среднего роста молодой человек с большими девичьими глазами и светлыми усиками. Остановился, поставил на столик узелок с гостинцами, знакомо улыбнулся.

— Ну, здравствуй, что ли, дружище. Не признаешь?

— Ба, да это же сам Иван Кадомцев!

Михаил молча шагнул вперед, и они радостно обнялись.

— Ну, вот и ты здесь, Ваня. Значит, все в порядке… Значит, опять — за дело?

— Тебе-то, допустим, о делах еще думать рано?

— Пустяки! Не такой я хлипкий, чтобы какой-то простуде поддаться. Хоть сегодня — с тобой!

— Ну-ну, не геройствуй! Всему свое время, дорогой… Потерпи…

В палате никого, кроме них, не было, и они могли говорить свободно, не таясь. Усевшись на край, кровати, опять пытливо оглядели друг друга.

— А ты сдал, старина. Что врачи говорят?

— Воспаление легких было… Да еще ноги подморозил… Но теперь ничего, можно сказать, здоров.

— Это хорошо…

— А ты, Иван, все такой же. Где пропадал, куда ездил?

— Об этом, друг, потом… Наши-то навещают?

— Заглядывают когда-никогда… Это они меня сюда упекли.

— Знаю.

— Держат меня здесь, конечно, не как Гузакова, это ты понимаешь.

— Понимаю.

— А тебе, Иван, жить сейчас в Уфе опасно. Ищут.

— Тебя тоже ищут, тебе тоже опасно… Но ведь дело делать надо?

— Дело… Как там сейчас, на воле?

— Пока не весело. Полиция жмет. Многие наши в тюрьмах.

— Как и симцы наши…

— И симцы — тоже…

Вспомнив о гостинцах, Иван развязал узелок.

— Угощайся. Это тебе от нашей девичьей коммуны. Просили кланяться.

— Спасибо. Жива еще их коммуна? Там собираетесь?

— Коммуна жива, но собираемся каждый раз в другом месте. А вообще-то я только недавно вернулся. Как узнал, где ты, так сразу к тебе.

— Спасибо…

— Сейчас наши ищут для тебя надежную квартиру и паспорт. Как найдут, сообщат. Тогда можно будет подумать и о выписке. Ты нам очень нужен, Михаил. Понимаешь, очень!

Иван ушел. А через несколько дней опять является нянечка с новостью:

— К вам, батюшко, сестрица пожаловала. Встречай-те-ко, голубчик.

Сестра! Сюда? Зачем? Михаил даже было подосадовал на нее: что это она так неосторожно, еще филеров на след наведет! — а вышел и глазам не поверил — Мария! Забыв обо всем, кинулся навстречу, обнял и повел в конец длинного сумрачного коридора, подальше от любопытных глаз.

— Как ты нашла меня здесь? — спросил он, когда они остались одни.

Девушка, еще минуту назад даже не подозревавшая, к кому ее послали товарищи, была удивлена и обрадована не меньше его. Но разочаровывать не стала.

— Нашла вот… И гостинцев принесла. Принимай.

Гостинцы оказались как нельзя кстати: новый паспорт, немного денег и теплое белье. «Только револьверов нет», — огорчился он: в большом городе без оружия он чувствовал себя как-то неуютно.

Впрочем, сейчас было не до таких мелочей. Рядом была Мария, она жива, невредима, и это главное.

— А я столько о тебе передумал всякого, — смущенно заговорил Михаил, глядя ей в глаза. — После того, что произошло тогда в нашем Симе, всего ожидать можно было. Как там сейчас, успокоились?

Вспомнив о доме, Мария погрустнела.

— Не знаю, Миша. Я сама давно там не была, а съездить все никак не решусь: до сих пор страх где-то внутри сидит.

— Так ты… сейчас… тоже здесь? — обрадовался он.

— Здесь… Только об этом — в другом месте. Сам-то как, герой?

— Да вот на ногах уже. Сегодня выписка.

— Так иди, оформляйся. А я подожду.

Через час он выписался из больницы, и Мария отвела его на специально снятую для него квартиру. Дорогой он узнал, что с осени она тоже живет в Уфе, в девичьей коммуне, а служит в швейном заведении Степаниды Токаревой. Под вывеской этого невинного заведения скрывалась одна из явочных квартир уфимских подпольщиков, а девушки-швеи не только аккуратно являлись на службу, но и выполняли различные поручения организации…

Перед тем как оставить его в квартире одного, Мария растопила печь, принесла продуктов, вскипятила чай.

— Ну вот, теперь в тепле не пропадешь. Это тебе не лесной балаган на Трамшаке.

— Ты уже уходишь?

— Пора, Миша… Я и так засиделась у тебя… А за то, что я наговорила тебе тогда, в симской больнице, прости меня. Очень уж нехорошо мне тогда стало: столько крови вокруг, раненые, убитые…

— И во всем виноват один я?

— Не надо, Миша. Я потом все поняла. Ну а тогда… прости, милый. Если можешь…

Михаил ласково привлек ее к себе и долго гладил милые вздрагивающие плечи.

— Это ты прости меня: не сумел, видно, объяснить… Но теперь, слава богу, все позади. Мы опять вместе.

— Только ты опять не пропадай так. Мне и тут страшно без тебя. Видишь, какая я трусиха.

— Здесь ты не одна. Хотя время сейчас такое, что нужно быть готовым ко всему. И все же не горюй: наши праздники еще впереди!

— Ну, так я пошла. А тебе наказ: никуда не выходить и ждать. Товарищи дадут о себе знать сами.

— А ты передай все же: Гузаков, мол, вполне здоров и готов к любому делу.

— Не Гузаков теперь, — улыбнулась Мария, — а Чертов…

— Не Чертов, а Дьяволов тогда уж!

— Ну и придумали же тебе дружки фамилию: скажешь и перекрестишься — брр!

— Вот и хорошо, пусть крестятся слабонервные… И еще «фараоны». Уж кому-кому, а им я Сима не прощу!…

Мария ушла в свою девичью коммуну, а Михаил, возбужденный радостной встречей, возрожденный свободой и предчувствием больших новых дел, стал дожидаться товарищей. Будь у него хоть одна верная явка, он давно, несмотря на запреты, разыскал бы их сам, но явок не было. Оставалось одно — ждать, а это было тяжко…

Так, в мучительном ожидании, прошло несколько дней. Наконец-то появился связной — невысокий тщедушный паренек с быстрыми черными глазами и характерным башкирским выговором.

— Товарищ Дьяволов? — удостоверился он. — Одевайся и айда со мной. Провожу куда надо.

— Ух, наконец-то!

Михаил готов был на радостях расцеловать этого паренька.

— А куда идем, друг?

— А разве я не сказал? — простодушно удивился тот.

— Нет же.

— А, по-моему, сказал.

— И все-таки — куда?

— Куда надо. Я ведь так и сказал: провожу куда надо. Или нет?

— А что там будет — «куда надо»? — входя в игру, усмехнулся Михаил.

— «Хор» будет, товарищ Дьяволов. Идти пора…

— Очень хорошо! — обрадовался Гузаков. И подмигнул: — Давно хороших песен не пел. Наконец-то отведу душу!

Короткий январский день догорал в последних отблесках холодного заката. Сухая морозная поземка шелестела под ногами сыпучей снежной крупой, наметала вдоль заборов длинные сугробы, точила углы домов и телеграфные столбы.

Связной споро шел впереди, изредка оборачиваясь, точно боялся оторваться слишком далеко. И надо сказать, что при всем своем немалом росте и соответствующей ширине шага Гузаков еле успевал за ним. Так они проскочили центральные улицы, поплутали по уже темным, лишенным какого-либо освещения улочкам Старого города и вошли в ворота небольшого предприятия. Здесь связной сдал его своему товарищу и заторопился обратно — за следующим участником назначенной «спевки».

Вскоре Гузаков оказался в теплом просторном помещении, приятно пахнущем сухим деревом и стружкой. Здесь уже было довольно много народу, и все — члены боевой организации. Многих из них Михаил знал. Они подходили к нему, радостно тискали в объятьях, дружески похлопывали по спине, интересовались здоровьем. От них он узнал, что Иван Кадомцев вернулся с конференции военных и боевых организаций, которая проходила где-то в Финляндии, и все с нетерпением ждут его отчета. «Вот конспиратор, — усмехнулся про себя Гузаков. — Заходил ведь, но о конференции — ни слова…»

Помещение постепенно наполнялось. Длинные сосновые доски, аккуратным штабелем лежавшие в дальнем конце цеха (Гузаков решил, что они находятся в цехе чьей-то мебельной фабрики), превратились в скамьи, тщательно вычищенный от стружки столярный верстак — в стол для президиума. Михаил занял место поближе к столу, чтобы лучше слышать и видеть ораторов. Особенно его интересовал доклад Ивана о конференции.

Когда все приглашенные собрались и, угомонившись, устроились на скамьях, появился совет дружины во главе с Иваном Кадомцевым. Михаил поискал глазами Эразма, Алексеева, но не нашел их. Зато появились люди, которых он не знал совсем или прежде видел только мельком. В их числе был и Петр Литвинцев, заходивший к нему в больницу поговорить о делах. Чем он занимается в организации? По всему, бомбистской мастерской, раз был озабочен подбором ребят для обучения этому «адскому» делу. Из симских ребят Михаил посоветовал разыскать Ваньшу Мызгина, а из златоустовцев — Петю Артамонова, брата одного из руководителей тамошней дружины. Где у них эти курсы? Кто их учит? Поскорей бы вернулись, открыли свои заведения и принялись за дело: с наступлением весны потребность в бомбах опять возрастет…

Кадомцев тем временем начал свой доклад. Коротко, не называя фамилий, рассказал об участниках конференции, о царившей там атмосфере, об интересе, который вызвала у собравшихся работа на Урале, об отношении к боевой работе меньшевистского ЦК. Более подробно остановился на решениях конференции и прежде всего на оценке экспроприации.

Для боевиков рабочих дружин этот вопрос был «больным». Рискуя свободой и жизнью, они раздобывали оружие, экспроприировали для нужд партии типографии, бомбистскую технику, деньги. На эти деньги издавалась литература, содержались нелегалы, те же типографии, явки, инструкторские школы, финансировались различные мероприятия. Разговоров вокруг этого вопроса всегда было много. Все хорошо знали, что четвертый съезд партии разрешил изъятие на нужды революции  б о е в ы х  средств правительства. Что же касается средств  д е н е ж н ы х  (того же правительства!), то экспроприация их была признана недопустимой. Тем более — частного имущества! Теперь сама жизнь, революционная энергия масс ломали эти обветшалые установки, однако замахнуться на частную собственность не решилась даже Таммерфорская конференция, отметившая лишь, что она «за партийное разрешение экспроприации всякого казенного имущества при условии самого строгого контроля со стороны партии и полной отчетности перед всем населением».

Позиция меньшевистского ЦК вызвала среди уфимских боевиков бурю негодования. Многие из них, не ахти как начитанные и подкованные теоретически, впервые столкнулись с таким странным и непонятным явлением, когда центральный руководящий орган партии не только не руководит, но и всячески мешает, сознательно ограничивает и тормозит революционную работу. Ни понять, ни тем более оправдать такую позицию они не могли.

— Не надо нам такого ЦК! — слышалось со всех сторон.

— Как меньшевики оказались у руля нашей партии? Куда смотрели большевики?

— Когда будет очередной съезд?

— Для чего было объединяться с меньшевиками? Пусть себе целуются с кадетами!

— Революция этого им не простит!..

Кадомцев долго и терпеливо слушал, потом решительно поднял руку, требуя тишины.

— По вопросу о положении в партии перед вами выступит присутствующий здесь товарищ из комитета. Думаю, он сумеет ответить на все ваши вопросы, а пока вернемся к конференции. Кто хочет высказаться по ее решениям?

— Как отнесся к конференции товарищ Ленин? — не удержался, выкрикнул с места Гузаков. — Известны ли ему ваши резолюции?

Кадомцев опять поднял руку, но в зале уже и так установилась полная тишина: эти вопросы интересовали всех.

— Подготовка конференции, — стал объяснять он, — шла с ведома и одобрения товарища Ленина. Перед открытием ее один наш товарищ встретился с ним и привез от него частное письмо, в котором товарищ Ленин предостерегал нас от всяких боевых крайностей и прожектерства. Так что хотя его и не было среди делегатов, влияние его ощущалось во всем. С протоколами конференции товарищ Ленин тоже ознакомлен и наши решения в целом одобряет. И вообще должен сказать, что товарищ Ленин стоит за самое решительное и энергичное вооружение масс, за самую серьезную и энергичную подготовку к вооруженному восстанию, но в то же время требует строжайшей дисциплины, полнейшего подчинения партии. Вот так, товарищи!

Ответом ему были дружные аплодисменты.

— Вот это по-нашему, по-рабочему!

— Голосуй предложение: решения конференции одобрить и принять к руководству!

— Что и говорить, теперь все ясно, голосуй!

Дружно проголосовали, одобрили, однако полной ясности у многих все-таки не было.

— Меня интересует вопрос об эксах, — поднялся рядом с Гузаковым молодой парень. — Конференция, как и съезд, требуют не трогать частной собственности, а мы экспроприируем частные типографии. Как теперь на это смотреть?

— Да, да, — поддержали его другие голоса, — кто мы теперь: обычные грабители или революционеры?

— Динамит тоже берем у частных компаний. Что, и этого нельзя?

— Если нельзя, то где брать?

Тут же всплыли и другие вопросы:

— Как относиться к боевым дружинам эсеров и анархистов?

— Кроме дружин, развелось немало других любителей экспроприации. Их что — тоже считать революционерами?

— Тех, что грабят аптеки и бани?

— А потом обжираются в ресторанах!

— Есть такие любители не только среди гимназистов и семинаристов, но и на некоторых заводах!

— Почему партийные организации не контролируют их работу?

— Почему позволяют прикрываться именем революции?

— А как отчитываться перед населением, как того требует резолюция конференции? Экспроприировал банк — и собирай жителей своей улицы? Так что ли?

— Да, да, как это понять?

— Может, и господ жандармов на эти отчеты приглашать?

— Нет, что ни говорите, а без единой крепкой организации нам дальше нельзя.

— Нужна конференция боевых организаций всего Урала!

— Обязать совет обговорить этот вопрос с Уральским обкомом партии!

— Обсудить все эти вопросы на конференции и навести в нашем деле настоящий революционный порядок.

— Действовать, как требует товарищ Ленин!

Договорились на том, что все эти вопросы действительно требуют серьезного обсуждения во всеуральском масштабе. А коли так, пусть совет от имени общего собрания уфимской боевой организации обратится к Уральскому областному комитету партии с предложением организовать такое обсуждение. Там же можно будет детально обсудить решения Таммерфорской конференции и всерьез заняться своими местными проблемами. Крепко подумать над дальнейшим совершенствованием структуры дружин и руководящих областных и окружных центров. Никакого послабления тем, что лишь прикрывается революционными, лозунгами, а на деле не поднялся выше уровня рядового мародера и грабителя. Боевые организации — вооруженная сила партии. Так они задумывались, так начинались и так должно быть всегда. Иначе великое дело выродится в карикатуру. А то и еще похуже.


После собрания, предварительно сменив место, сошелся на экстренное совещание совет дружины. Теперь это был обыкновенный обывательский дом с высоким забором, крепкими воротами и теплым бревенчатым мезонином, каких в городе — многие сотни. Рядом — городское полицейское управление, через забор — приземистые строения земской больницы, чуть подальше и вниз — большой темный овраг, густо поросший молодыми тополями и кустарником.

Высокая строгая женщина провела их в заранее приготовленную комнату и, не проронив ни слова, оставила одних. На столе, тоже будто поджидая гостей, стоял горячий полуведерный самовар. Здесь же — ваза с сахаром, дюжина стаканов и большая тарелка с баранками.

— Присаживайтесь, товарищи. Не знаю, как вы, а я голоден, как сто волков. Поэтому прежде чем снова взяться за дела, позвольте хотя бы выпить стакан чаю.

По-хозяйски устроившись за столом и отхлебнув из стакана, Кадомцев весело оглядел переминающихся у порога товарищей и пригласил понастойчивее:

— Ну, не чинитесь, друзья. Новоселов, Литвинцев, Гузаков… что же вы, честное слово? Не верю, что не хотите чаю. Кроме того, мы у своих. И этот стол накрыт специально для нас.

— Между прочим, за чаем и поговорить можно, — поддержав друга, последовал его примеру Горелов. — Рассказал бы ты нам, Иван, что-нибудь хорошее: чем, к примеру, живет столица, какие там настроения, ждут ли нового подъема революции… Или уже не ждут?

— Кто ждет, а кто так даже открещивается, — выбирая баранку поаппетитней, усмехнулся Кадомцев. — Меньшевикам он, конечно, будет не с руки, а наши ждут, верят. Готовятся, разумеется: можете судить хотя бы по прошедшей всероссийской конференции…

— И все-таки как там оценивают нынешний текущий момент? — подключился к разговору Новоселов.

— Наши считают, что после первых атак наступил период накопления энергии. Перед новым взрывом.

— Как у вулкана? — улыбнулся Гузаков и, придвинув к себе стакан, грустно закончил: — Да, много еще в России горючего материала. Пока все не перегорит, не успокоится.

— А что так печально, Михаил?

— Земляков своих вспомнил, симцев…

— Считаешь, что Сим твой уже «перегорел»?

— Что — Сим? На любом уральском заводе такое повториться может! А это не дело. Так они всех нас поодиночке расколотят.

— Если будем выступать поодиночке, расколотят, — подтвердил Кадомцев. — Бунт — это вчерашний день борьбы, и от него надо решительно отходить, Михаил.

— Меня в этом убеждать не нужно, я о другом. Как охватить организацией все эти тысячи и тысячи людей, как слить их в один сознательный поток, как дать стихии цель и направление? Нашим организациям это, к сожалению, пока еще не по плечу.

— К этому идем. Будут у нас сильные партийные организации — будет и единый поток. Победить в революции без крепкой организации невозможно. Можно, конечно, выгнать стражников, на день-два захватить завод, но победить — невозможно.

— Не тужи, Михаил, — повернулся к Гузакову Новоселов, — такие открытые столкновения для рабочих тоже небесполезны. То, что партийные агитаторы не в состояние вбить в наше сознание за годы, в такие моменты усваивается за дни. Причем часто даже без посторонней помощи, будто сами до этого дошли. Ну а то, до чего додумался, что выстрадал сам, всегда особенно дорого и ценно.

— Это тебе, Миша, Федор говорит, рабочий. Мотай, как говорится, на ус.

Общий разговор разрядил обстановку. Все принялись дружно пить чай и хрустеть баранками.

— Ну а ты, Литвинцев, что все молчишь? Неужто никаких вопросов у тебя нет?

— Отчего же нет? — вскинул голову Петр. — Боюсь, у меня их столько, что за целый день не обговоришь!

— Начни с одного, самого первого, — улыбнулся Кадомцев.

— Хорошо. Отчего и где так долго пропадали? Эразма Самуиловича до сих пор нет. Почему?

Кадомцев налил себе еще чаю, размешал в стакане сахар, тепло посмотрел на друзей.

— После конференции, одобрившей наши с вами планы, питерцы попросили немного поработать у них. С боевыми силами, прямо скажем, у них неважно: дружин мало, оружия мало, инструкторских школ — нет совсем. Пришлось помочь, пару месяцев поработать.

— Ну, а Эразм?

— На конференции Эразма опять избрали членом Боевого центра. Работает как одержимый. Уже сколотил не одну дружину и школу. Скоро вернется в Уфу.

— Уральский опыт пригодился? — довольно засветился Горелов.

— Питерцы взяли на вооружение нашу структуру. Да и другие тоже. Кроме того, создаются школы бомбистов — в Киеве и Львове…

— А мы своих послали в Питер! — огорчился Литвинцев.

— Не волнуйся, оттуда их переправят на юг. В Киеве их встретят Володя Алексеев и Люда Емельянова, они помогут им перебраться за границу. Договоренность на этот счет есть.

— Значит, демские деньги работают на революцию?

— Еще как! На них мы провели конференцию, на них открываем инструкторские и бомбистские школы, закупаем оружие, издаем газеты, готовим партийный съезд… Большая работа требует больших расходов, товарищи…

Задумчивые девичьи глаза Кадомцева разом посуровели.

— Что еще, Литвинцев?

— Свою бомбистскую мастерскую мы поставили, работает хорошо, но…

— Знаю, молодцы!

— Но кончается взрывчатка. Оболочки для бомб делаем единицами. Совсем нет денег.

— Деньги скоро будут, — уверенно сказал Кадомцев, — а динамит нужно поискать там, где он есть: на горных заводах, в железорудных карьерах. Причем потребуется, его много, и не только для нас. — Он виновато заглянул в лица друзей и пояснил: — На конференции один товарищ предложил для начинки бомб какое-то мудреное вещество, которое нужно научиться делать самим. Я высказался против такой кустарщины и… пообещал всем столько динамита, сколько будет нужно. На Урале его много!

— Слово, конечно, держать надо, но и на Урале динамит в булочных не продают.

— Готовь экспроприацию, Литвинцев.

— Займемся. И еще…

— Да у тебя, действительно, вопросов целый ворох!

— Соскучился, давно не говорили. Да и когда еще поговорим?…

Литвинцев помолчал, покусал кончики отросших усов и, глядя прямо перед собой, глухо сказал:

— Плохо работа у нас идет, тысяцкий. Полгода нет Эразма, значит, нет и штаба. Нет штаба — нет ничего. Подготовку командиров забросили, с третьей дружиной не работаем, рабочих обращению с оружием не учим Живем от одной экспроприации до другой. Дело ли это, товарищи?

За столом воцарилась тишина.

— Я, конечно, человек на Урале новый, — продолжал в этой тишине Литвинцев, — может, чего-то не знаю, чего-то не понимаю. Но это же элементарно, товарищи, уезжает командир — дело продолжает его заместитель. В условиях подполья это необходимо вдвойне — и не то что на месяцы, на каждый день, на каждый час!

— Справедливо, Литвинцев, но не забывай: сейчас зима!

— В зимний лес отряды на ученья не выведешь! — поддержали Кадомцева члены совета. — Вот придет весна.

— А если революция начнется зимой?

Литвинцев решительно отодвинул недопитый чай ивзволнованно поднялся.

— Товарищи, простите меня за прямоту, но иначе я не могу. Меня действительно очень тревожит состояние наших дел, а еще больше наше к нему отношение. Революция — это война, война народа с правительственными войсками и аппаратом. Она может начаться в любой момент и ждать нас не будет. Ссылаться на то, что сейчас зима, легкомысленно. Готовить людей можно и зимой: заниматься изучением оружия, различных приемов, тактики, топографии… Вот мы с вами собираемся завладеть арсеналами царской армии. Допустим, что это нам удастся. Но кто из нас умеет стрелять из пушки? Кто сумеет разобрать и собрать пулемет? Револьверы, которыми мы располагаем, — это оружие лишь для ближнего боя. У нас совершенно нет винтовок… К всеуральской конференции, которую решено провести в ближайшее время, нужно прийти не только с хорошими планами. Планы у нас есть! Наполнить их живой практической работой — другое дело. Только так нам удастся выполнить роль, возложенную на нас партией. Только так мы действительно можем стать боевой силой революции!

Чай остыл, да и пить что-то расхотелось. Литвинцев сел, вытащил пачку дешевых папирос и, ни на кого не глядя, закурил. Вслед за ним задымили и остальные, исключая одного Ивана Кадомцева, который, как и все другие мужчины в его семье, не курил.

— Колючий ты человек, Литвинцев, — поймав его взгляд, медленно проговорил Кадомцев, — но, как всегда, прав. Вот вернется Эразм, познакомитесь и, думаю, вполне сойдетесь. Нашему увлекающемуся начштаба нужен именно такой помощник, как ты.

Литвинцев не ответил. Эразма он не знал и сказать что-либо по этому поводу не мог.

— А теперь давайте поговорим о том, ради чего я вас собрал, — как бы подводя черту, подо всем, что было до этой минуты, сказал Кадомцев. — Боевой центр поручает нашей организации произвести экспроприацию казенных денег, крайне необходимых для нужд боевой работы. Объектом экса может стать банк в городе Вятке. Прошу выслушать мои соображения…

Домой Литвинцев возвращался уже ночью. На душе было нехорошо. Прямая и резкая критика, с которой он выступил на совете, кажется, пришлась товарищам не по душе. Но молчать он тоже не мог, не имел права. Работа в организации действительно застопорилась. Надо что-то делать. Теперь, когда вернулся главком Иван Кадомцев, и начать бы ее по-настоящему, да опять не до того. Сколько сил потребует экспроприация в Вятке? На какое время? А экс динамита на Урале? Словом, все лучшие силы уфимской организации в ближайшее время опять будут отвлечены. Из членов совета на месте остается один Василий Горелов. Новоселов и Гузаков войдут в группу «вятичей». Сам он отправится на уральские заводы. Кому же работать, кому направлять повседневную жизнь дружин?

При обсуждении плана вятской экспроприации они опять едва не повздорили. Когда стало известно, что возглавлять группу собирается Кадомцев сам, Петр возразил в самой резкой форме.

— Где это видано, чтобы генералы ходили в атаки наравне с рядовыми солдатами? Ведь не считаешь же ты, что сидят они в своих штабах только из-за трусости?

— Ну и сказал же, Литвинцев! Какой я тебе генерал!

— Красный генерал, Иван. Если больше нравится уставное обращение, — тысяцкий, главком боевых отрядов Урала. И только поэтому я буду голосовать против назначения тебя командиром группы в Вятку. С удовольствием соглашусь с кандидатурами Гузакова, Новоселова, Горелова, Алексеева, Калинина или кого другого, но против твоей — возражаю самым категорическим образом. Согласись, это не разумно. И ничем не оправдано. Не хочу накликать беды, но в случае неудачи мы потеряем не только Ивана Кадомцева, и ты это хорошо знаешь. Да и те, кто ведет сейчас следствие по делу твоего брата Михаила, тебе только спасибо скажут: вместе с твоей судьбой решится и его судьба.

— Не надо о Мише, Литвинцев, прошу тебя…

— А я с Литвинцевым согласен, Иван, — поднялся Гузаков. — И в самом деле, почему тебе ехать самому? Назначь меня — расшибусь, а доверие оправдаю. Или Литвинцева!

— Видите ли, друзья, — вмешался Горелов, — уфимские боевики уже привыкли к Ивану и пойдут за ним в огонь и в воду. Если будет командовать он, успех дела обеспечен. Так было на Воронках, так было в Деме, так будет и там.

— Совершенно не согласен с такой постановкой вопроса, — запротестовал Литвинцев. — Что значит привыкли? И почему боевик не должен так же безоговорочно верить любому своему командиру? Рассуждая так, мы никогда не создадим настоящей революционной армии!

— В революционной армии командиров будут выбирать, Петро…

— В отделениях, взводах, ротах, даже батальонах — да. Но не в армиях, Горелов. Об этих постах должно будет позаботиться само правительство, если оно захочет иметь стоящую армию. Здесь же вы генерала избираете унтер-офицером, тысяцкого — десятским!

— Но если так решат сами боевики?

— Не советую идти на поводу даже у боевиков. А вот воспитывать и объяснять кое-что — надо, Кроме того, такие дела решаются в комитете партии. Я уверен, что в этом случае комитет воспользуется своим правом на вето.

— Хорошо, перенесем этот вопрос в комитет…

Расстались они прохладно, еще не остыв от спора. Идти было далеко, но Литвинцев не торопился: хотелось подольше побыть одному, спокойно обдумать все, что было пережито за сегодняшний день. Неожиданная стычка на совете тяжелым камнем легла на душу. Он любил этих людей, преклонялся перед их мужеством, но разве же он не прав? Был бы рядом Назар, он бы его понял. Со временем поймут и товарищи, но кто скажет, сколько его отпущено им, этого времени? Успеют ли встретиться вновь и по-дружески пожать друг другу руки?..

Согревшись ходьбой, Петр отложил воротник пальто, огляделся и неожиданно обнаружил себя на тихой полутемной улице, перед домом, в котором жила товарищ Варя. Было уже поздно, но одно окно в доме еще светилось. Значит, не спит. Наверно, проверяет тетрадки своих учеников. Или готовится к завтрашним урокам. Или штудирует что-нибудь архиважное из новинок партийной литературы.

Ему представилась чистая ухоженная комната, в которой он когда-то побывал, маленькая темноволосая женщина, склонившаяся над книгой, теплый свет неяркой настольной лампы, нежно золотящий ее легкие быстрые руки…

Его неудержимо потянуло на этот свет, в это тепло, в эту тишину. Он бы, пожалуй, даже постучался, но тут неподалеку появился ночной полицейский патруль, и от недавнего светлого очарования не осталось ровно ничего.

Сжав в кармане рукоятку револьвера, он бросил последний взгляд на окно и зашагал прочь. Навстречу патрулю.

Глава шестнадцатая

Дом, в котором жил Новоселов, был взят под наблюдение, обыскан с подвала до чердака, но никакого намека на деньги или оружие не явил. Ничего не дал также осмотр соседних домов. Не сыскался и виновник всего этого полицейского переполоха предполагаемый руководитель боевой дружины токарь Федор Новоселов, что, впрочем, и не удивительно: он давно перешел на нелегальное положение и сменил квартиру…

Ротмистр Леонтьев задыхался под грузом сыпавшихся на него дел. В тюрьме продолжались допросы симцев. Многих из них, не имевших никакого отношения к восстанию, пришлось в конце концов освободить. Вышли на свободу и некоторые из уфимцев, арестованные по подозрению в принадлежности к боевой организации большевиков. Улики остальных были не настолько убедительны, чтобы требовать каторги, но цель была именно такой, и дознание продолжалось, не принося, однако, сколько-нибудь серьезных результатов.

После рождественских праздников вернулся в Уфу князь Вячеслав Александрович Кугушев. Узнав, что в его отсутствие в снимаемой им квартире полиция произвела обыск, тут же явился с протестом. Пошумел, покричал, погрозился жалобами господину министру и побежал к полицмейстеру Бухартовскому — тоже протестовать и грозиться. После полицмейстера его видели у губернатора Ключарева. Неизвестно, как протекал их разговор с начальником губернии, однако сразу же после этого визита полковник Яковлев запросил все бумаги о Кугушеве и прозрачно намекнул, что-де есть высокое пожелание хорошенько присмотреться к сему «неприкосновенному» господину.

Чтобы выведать побольше, Леонтьев прикинулся простачком и сделал удивленные глаза.

— Старые грехи князя кому-то покоя не дают? Ну, что ни бывает в молодости! Тем более, когда ты знатен и богат Сейчас Кугушев — член Государственного Совета, высшего законодательного органа при государе-императоре. А то, что фрондирует, заигрывает с либералами, так, может, такому вельможе без подобных чудачеств и нельзя?

Полковник кисло поморщился и перестал играть в намеки и недомолвки.

— Старые грехи, ротмистр, это не совсем то же, что и, скажем, старые, позабытые увлечения. В политике старые грехи могут порой означать нечто совсем противоположное, как, например, старые и стойкие убеждения.

— Но манифест государя-императора и амнистия…

— Амнистия предлагает преступнику исправиться, раскаяться, но механически не исправляет его. А посему надо иметь голову на плечах, Иван Алексеевич! Раз вам указано «присмотреться», стало быть есть причина, присматривайтесь.

— На какой предмет?

— А этого, друг мой, я и сам не знаю. Приставьте к нему толкового филера и обо всем замеченном докладывайте мне, ясно?

— Письменного указания дать не соизволите?

— Соизволю, когда найду необходимым… Идите и выполняйте, ротмистр!

Через несколько дней филер доложил, что князь Кугушев с другими известными в городе лицами провел большое предвыборное собрание избирателей. Ничего предосудительного в самом этом факте, конечно, не было: приближались выборы в Государственную думу и проводить такие собрания вполне разрешалось законом. Но когда стало известно о характере произнесенных там речей, ротмистр задумался. Прежде чем идти к полковнику, которого Леонтьев давно и стойко не любил, он решил посоветоваться с полицмейстером. Бухартовский был в курсе всех пожеланий на этот счет и тут же предложил свой план.

— На очередное такое собрание я посылаю своего помощника, который в штатском платье вместе с толпой проникает в зал и прослушивает всех ораторов лично. Если информация вашего филера подтвердится, составим протокол, которому тут же дадим ход.

— Но ведь Кугушев — лицо неприкосновенное, — напомнил ротмистр.

— А мы его и не коснемся! Мы просто поставим кое-кого в известность о его политической деятельности в Уфе, а уж там решат без нас, терпеть ли этого князя дальше.

— Думаете, изгонят из Государственного Совета?

— Не хочу предугадывать, хочу лишь надеяться. Приструним князя — с другими легче станет, вот о чем моя забота.

— А по-моему, по нему опять его Вытегра плачет!

— А что, я не против! — рассмеялся Бухартовский и вызвал своего помощника.

На следующий день опять состоялось предвыборное собрание. Но теперь Леонтьев уже точно знал, что там делалось, кто и что говорил. Протокол, составленный в полицейском управлении, подробно излагал речь каждого оратора, которые, точно сговорившись, в один голос ругали «военно-полевое» министерство Столыпина, призывали выдвигать в думу только людей из левых партий, требовали от новой думы действий смелых и решительных — «вплоть до применения силы».

Особенно выделялся на этих собраниях оратор Трапезников. «Похоже, представитель из центра, — решил для себя Леонтьев. — Поэтому, представляя его публике, Кугушев не назвал ни чина, ни имени-отчества, а ограничился одной фамилией. Фамилия, конечно, липовая, ищи его теперь по этой липе…»

Протокол Бухартовского пошел по принадлежности. Губернское начальство возмущалось и негодовало, требуя запрещения каких бы то ни было собраний и наказания распустившихся либералов. Собрания были запрещены. Филеры наружного наблюдения сбивались с ног и все же не успевали проследить каждого порученного их опеке. А через день по указанию губернатора в дело вступили прокуратура и суд, умеющие быть весьма «скорострельными», когда этого требовало большое начальство.

Громоздкая машина дознания заработала с небывалой поспешностью, но вскоре вынуждена была остановиться: все устроители крамольных собраний куда-то мгновенно подевались, а личностей большинства ораторов не удалось даже установить.

Яковлева и Леонтьева вызвал к себе губернатор.

— Ну, где ваш князь Кугушев? Все ищете? И все не можете найти?

Получив заверение, что поиски ведутся, безнадежно махнул рукой и протянул какую-то бумажку.

— Бросьте, господа, свои поиски, лучше прочтите-ка это. И учитесь, учитесь, как нужно работать!

Это была телеграмма. Из столицы. За подписью товарища министра внутренних дел Крыжановского. О том, чтобы уфимские власти не мешали местным деятелям проводить предвыборные собрания.

— Узнаю почерк его сиятельства князя Кугушева! — стрельнув глазами в полковника, желчно заметил губернатор. — Пока мы с вами в статьях да параграфах ковырялись, он уж и в столицу скатал, и людей в министерстве настроил, и телеграммкой Крыжановского в нас запустил.. Скор на ногу наш князь, скор! Вот как дела делать нужно, господа офицеры, учитесь у противника!

Леонтьев видел, как вспыхнуло лицо полковника, и отвернулся.

— Ну, что ж, господа, покажем его сиятельству, что и мы еще что-то в сей жизни значим, — грузно поднялся Ключарев. — Берите, ротмистр, бумагу, пишите ответ… Я продиктую…

23 января 1907 г.

Петербург

Министру внутренних дел


На Вашу телеграмму от 21 января докладываю — избирателям князю Вячеславу Александровичу Кугушеву и другим были разрешены предвыборные собрания 17, 18, 19 и 22 января. Уже на первых двух собраниях выяснилось, что таковые устраиваются  н е  б е с п а р т и й н ы м и  и не могут быть по характеру своему отнесены к предвыборным собраниям, д о п у с к а е м ы м  з а к о н о м, почему когда на третьем собрании в явно противоправительственном и революционном направлении стали произносить речи  р а б о ч и е  и лица, не только не имеющие избирательных прав в Уфе, но и приезжие  н е и з в е с т н ы е  о р а т о р ы, то таковое было прекращено полицмейстером. Возбудив преследование против устроителей собраний за нарушение правил 4 марта о собраниях и поручив произвести  р о з ы с к  н е и з в е с т н ы х  о р а т о р о в  для привлечения их по 129 статье Уголовного уложения, я по соглашению с прокурором и местным жандармским управлением признал невозможным разрешить вышеназванным лицам дальнейшие собрания. При сем присовокупляю, что князь Вячеслав Кугушев, выборный член Государственного Совета от земства, и его приверженцы принадлежат к крайним революционным партиям.

Губернатор Ключарев
— К крайним, ваше превосходительство? — торопясь записать каждое слово начальника губернии, почти механически переспросил Леонтьев.

— А вы другого мнения, ротмистр? — удивился губернатор. — Ну да, ну да, Кугушев — легальный кадет! Вы это хотите сказать, Леонтьев? Однако вспомните, с чего этот господин начинал: в юности — социал-демократ (так?), с появлением партии социалистов-революционеров — эсер, каковым и угодил в тюрьму, а затем и в ссылку (тоже так?). Ну а сейчас, вы полагаете, он — искренний кадет? Достаточно ли искренний, ротмистр?

— Не думаю, — чувствуя, куда клонит губернатор, поспешил реабилитировать себя Леонтьев. — Даже наоборот, ваше превосходительство… совсем наоборот!..

Через несколько дней по заданию полковника Яковлева Леонтьев подготовил для Департамента полиции отчет о политическом состоянии губернии. Нашел он в этом отчете и место для Кугушева. О нем он писал:

«Член Государственного Совета князь Вячеслав Александрович Кугушев (по выборам от земства). В последнее время объявил себя приверженцем партии «народной свободы» (ранее за антиправительственную деятельность привлекался несколько раз при жандармском управлении в качестве обвиняемого и был подвергнут заключению под стражей и выслан в административном порядке). В настоящее время все усилия прилагает к достижению популярности среди так называемой «прогрессивной публики» и, пользуясь своим званием члена Государственного Совета и обладая большим состоянием, достигает этого. Он устраивает предвыборные — в Государственную думу — собрания, на которых разрешает ораторам произносить речи явно революционного характера, вследствие чего привлечен уездным членом Уфимского окружного суда в качестве обвиняемого в нарушении закона 4 марта 1906 г. о собраниях.

Ввиду такого положения вещей администрация в отношении Кугушева действует примирительно и затрудняется применить репрессивные меры.

Необходимо, если невозможно изолировать губернию от князя Кугушева, лишить его звания члена Государственного Совета, что будет содействовать уменьшению его популярности».

— Кугушев — Кугушевым, а Трапезникова не забывайте, — напомнил ему Яковлев.

Ротмистр не забывал, расписал филерам приметы, но тот как сквозь землю провалился. Лишь однажды кто-то из филеров обмолвился, что будто бы похожего человека видел однажды выходящим из дома, где квартирует семья башкирских интеллигентов Давлеткильдеевых. Вначале Леонтьев не придал этому сообщению значения, но потом вдруг вспомнил, что когда-то Департамент полиции запрашивал его о каких-то уфимцах с этой фамилией. Порылся в бумагах, нашел:

«По имеющимся в Департаменте полиции агентурным сведениям, заграничные представители Центрального Комитета социал-демократической рабочей партии для своих конспиративных сношений с проживающими в г. Уфе единомышленниками пользуются следующим адресом: «Пушкинская, д. Нагарева, кв. Джантюрина, Гайше Давлет Кильдеевой»…»

Здесь же хранилась и копия его ответа вместе с другими материалами. Да, дом такой в Уфе имеется. Обнаружена и княжна Биби-Гайша Сеид Аскаровна Давлеткильдеева, переехавшая сюда из города Оренбурга. Однако ни в чем предосудительном девица сия не замечена…

«Тогда не была замечена, — размышлял ротмистр Леонтьев, — но это еще ничего не значит. Тем более, что у нее бывают такие подозрительные гости…»

Распорядившись приставить к квартире Давлеткильдеевых филера поопытнее, он закурил и стал не спеша разбирать поступившую почту.

Среди прочих бумаг внимание Леонтьева привлекло любопытное письмо, написанное нервным ломаным почерком, без обратного адреса и указания имени отправителя.

В обычном почтовом конверте лежало два листка. На одном был записан старый, уже известный ему шифр уфимского комитета РСДРП, на другом — «Словарь для конспиративного разговора на улице». В словаре — десятка два слов: социал-демократ — сортировщик, социалист-революционер — слесарь, максималист — машинист, анархо-коммунист — кочегар, программа — условие, оратор — певец, дискуссия — дуэт, собрание — хор, массовка — гулянка, кружок — спевка, организация — мастерская, боевая организация — сборная мастерская, боевик — сборщик, бомба — модель, бомбистская мастерская — модельная мастерская, запал — втулка, оболочка — шаблон, начинка — завязка, револьвер — папироска, маузер — добрый молодец, склад — шкаф…

— Любопытно, — силясь что-то понять, проговорил Леонтьев. — Шифр старый, его мы взяли при обыске еще чуть ли не год назад, комитет им давно не пользуется. А вот «словарь» — это что-то новое. Знают ли его наши филеры?

Долго гадать времени не было, и он отложил это странное письмо до лучших времен. «Наверно, из окружного суда, — мелькнула успокаивающая мысль. — Залежались у кого-то бумаги от старых дел, переслали в архив. Будет время, погляжу еще раз, очень уж любопытно!»

Вскоре, захваченный другими срочными делами, он совсем забудет об этом письме и вспомнит о нем лишь тогда, когда придет второе — точно такое же, без обратного адреса и имени отправителя. В нем Леонтьев обнаружит продолжение так заинтересовавшего его «словаря» и поймет, что это — не из суда и вовсе не для жандармского архива…

Глава семнадцатая

Срок «домашнего ареста» Давлета подходил к концу, и Литвинцев решил навестить своего бесстрашного телохранителя. Застал он его на квартире за очень мирным занятием — чтением газеты.

Присмотревшись, понял, что это не русская газета, и спросил:

— Что читаешь, Давлет? Буквы какие-то необычные… Понимаешь?

— Буквы арабские, товарищ Петро. А понимать их меня еще в детстве жена нашего муллы научила.

— И что же это такое?

— Наша социал-демократическая газета «Урал», товарищ Петро! — не без гордости ответил Давлет. — Недавно стала выходить в Оренбурге.

— И о чем в ней пишут?

— О многом, в том числе и о революции и социализме. С нашим народом впервые на его родном языке о таких вещах говорят. Впервые, понимаешь, товарищ Петро? Это для нас настоящий долгожданный праздник!

Петр взял из его рук газету, покрутил перед глазами и бережно вернул.

— Ну, Давлет, теперь, надо думать, среди татар и башкир станет больше большевиков? Газета свое дело сделает?

— Сделает, товарищ Петро, обязательно сделает! — засветился Давлет. — Только и сейчас у нас тоже большевики есть. Вот товарищ Хусаин… Знаешь такого?

— Ямашев? Слышал много, но лично не знаком.

— А жену его Хадичу-апу тоже… только слышал?

— К сожалению, Давлет.

— А ведь они и делают для нас эту умную газету. Есть и другие, кто вместе с ними. И в Уфе есть, если хочешь, познакомлю.

— Вот вернемся, тогда и познакомишь, Давлет.

— Значит, едем? — чуть подумав, как о давно решенном, спросил паренек. — Когда?

— Да вот сейчас прямо и поедем. Собирайся получше, это надолго. И должен предупредить: поездка очень серьезная, так что никаких вольностей, понятно?

— Понятно, товарищ Петро. Папироски — с собой?

— Непременно. Огонька к папироскам возьми побольше: груз невелик, а на душе спокойней… Сейчас зайдем ко мне, кое-что прихватим — и прямо на станцию.

По пути зашли к нему. Попросив Давлета подержать его солдатский сундучок, Петр закрыл дверь на замок и следом за ним вышел на улицу.

— Это и есть то самое кое-что? — возвращая сундучок, хитровато сощурился Давлет.

— Да, это и есть… А что?

— Тяжеловат, товарищ Петро.

— Да, немного есть, — думая о своем, ответил он.

Смешанный поезд № 20 уходил на Челябинск в восемнадцать двадцать восемь. Взяв билеты в вагон третьего класса, они тут же заняли свои места и, чтобы не привлекать к себе внимания, по примеру соседей принялись за ужин. Солдатский сундучок при этом стоял рядом на видном месте. Петр часто ловил на нем беспокойный взгляд Давлета и никак не мог понять, что его так волнует. Стар? Непригляден? Конечно. Но зато как удобен! Именно за это качество прежде всего и приобрел он его за бесценок на уфимской толкучке.

Последние дни для Петра были беспокойные, он изрядно устал и теперь, пользуясь случаем, решил немного отдохнуть. Предупредив Давлета, что в Миньяре им выходить, он отодвинул свой сундучок к окну, бросил на него шапку — чем не подушка? — и с удовольствием вытянулся на полке.

В вагоне было не очень опрятно, но зато тепло. Ночные фонари еле горели. Дробный, монотонный перестук колес отгонял всякие мысли, отуплял, навевал сон. И он уснул. Почти мгновенно. И так же мгновенно проснулся: проходивший по вагону проводник объявил станцию Воронки. Да, одного этого слова было достаточно, чтобы от усталости и сна не осталось и следа. Воронки! Каких-то полгода назад где-то здесь совершили свою первую дерзкую экспроприацию боевики братьев Кадомцевых. Был ли с ними в тот вечер и Давлет? Наверное, был, надо спросить.

Отодвинув сундучок, он приник к холодному и влажному стеклу окна, но смог разглядеть лишь редкие тусклые огоньки да черноту поднимающейся к небу горы.

— Где это было? — шепотом спросил Давлета.

Тот в это время тоже, напряжение всматривался в окно.

— Где-то здесь… Только сейчас ничего не видно…

— Жаль… Очень хотелось посмотреть…

Потом он опять лег, но сна уже не было. Вспомнился вчерашний разговор с Иваном Кадомцевым. Прежде чем отправиться, в Вятку, тот разыскал его у Калинина и пришел проститься. О недавней размолвке на совете — ни слова. Сказал лишь, что комитет утвердил его группу и что он уезжает. Зная, что он тоже уезжает на заводы, снабдил верными адресами и попросил передать руководителям местных дружин, чтобы не теряли связи со своими партийными комитетами. Никаких самовольных эксов и авантюр. Никакого глупого молодечества. Иначе дружины будут распущены.

На случай неудачи в Вятке («Всякое может быть, сам понимаешь») еще раз наказывал поближе сойтись с Эразмом, который со дня на день должен вернуться в Уфу. Сойтись и вместе идти до конца.

Простились они, как никогда, тепло и сердечно. Пожелали друг другу удачи, хорошо понимая, какой ценой она может им достаться. Проводить себя Иван не разрешил…

Потом, вне всякой связи, словно бы сама собой, вспомнилась неприятная история с Кочетковым, боевиком, которого он месяца два назад за трусость исключил из дружины. Недавно ребята стали просить о его возвращении, уверяя, что он исправился. В доказательство его смелости приводился тот факт, что он будто бы сам раздобыл себе оружие и в одиночку экспроприировал какого-то крупного военного начальника. Когда разобрались, то оказалось, что Кочетков просто-напросто обокрал квартиру отставного генерала Емельянова, очень уважаемого подпольщиками человека, отца боевички Люды Емельяновой. Вгорячах Литвинцев приказал расстрелять мерзавца, но у боевиков не поднялась на такого негодяя рука, и его просто хорошо проучили и отпустили. И, наверное, зря, думал он теперь, потому что знает этот Кочетков многих…

В Миньяре Петр встретился с местными товарищами и напрямик спросил о динамите. Те посоветовали побывать в Златоусте или в Сатке, где на складе завода «Магнезит» этого добра всегда в избытке.

В Златоусте у Литвинцева была явка к товарищу Лизе. В сравнении с окружающими поселками Златоуст выглядел довольно солидным городом. Здесь действовал большой горно-металлургический завод. На нем выпускали оружие для русской армии. При заводе имелся арсенал.

Пока искали нужную улицу, неведомо откуда привязался филер. Вначале он был один, но вскоре за ними двигалась уже целая группа человек в пять-шесть. Все с интересом поглядывают на их сундучок, а приблизиться бояться. В чем дело?

Бежать было бессмысленно, но и ждать, когда тебя возьмут голыми руками, тоже глупо. Что же делать?

— Брось в них свой ящик, товарищ Петро! — горячо зашептал Давлет, когда преследователи приблизились почти вплотную.

— Это еще зачем? — уставился на него Петр.

— А чтоб всех — одним махом! И бежать!

— Каким махом, Давлетка? Готовь-ка лучше свои «папироски».

— Если бомбу жалко, я задержу, а ты скрывайся. Только быстро, товарищ Петро!

— Какую бомбу? Где ты ее видел?

— А в сундучке разве не бомба?

Как ни опасно складывалась ситуация, а удержаться от смеха Литвинцев не смог. А что если и филеров привлек именно этот злополучный сундучок? Если и они увязались за ними только потому, что, как и его друг Давлет, решили, что в нем — бомба?

Раздумывать не было времени. Заметив, что неподалеку провод на столбе сильно провис, он решительно направился к нему. Положил сундучок на снег, откинул крышку и краем глаза заметил, как отвисла у Давлета челюсть.

— Чего стоишь без дела? Бери хотя бы провод, помощничек!

Не глядя, он бросил ему под ноги моток проволоки, а сам вытащил монтерские кошки и стал нацеплять их на ноги. Незаметно кинул взгляд за спину — филеры остановились. Закуривают. Ну-ну, не ожидали такого оборота? Неужто его догадка верна?

Опоясавшись специальным поясом и натянув резиновые перчатки, он полез на столб. Добрался до изоляторов, перекусил провод кусачками и принялся натягивать. Пока он этим занимался, один из филеров подошел к столбу, заглянул в ящик, разочарованно пожал плечами и вернулся к своим. Петру сверху хорошо было видно, как они, сбившись в кучу, оживленно заговорили. Наверно, обсуждают положение, в каком оказались. Даже смеются!..

Закончив работу наверху, Литвинцев спустился вниз, сложил инструменты обратно, оставив на себе лишь пояс. Да еще кошки не стал убирать, только снял с ног и перевесил через плечи. Пусть все видят: человек занят серьезным делом, чинит электричество, и мешать ему не надо.

Поскольку филеры все еще не уходили, пришлось сделать вид, будто они ведут осмотр всей линии. Не раз и не два забирался Петр на столбы, что-то там чинил, менял, стучал, пока они не добрались до окраины. Здесь никаких филеров уже не было.

Ну и нахохотались же они там! И над собой, и над глупыми златоустовскими шпиками, которых им удалось так ловко провести.

— А я из самого, дома думал, что это бомба, — похохатывая, тихо признался Давлет. — И все сердился, чего ты с ней так бесцеремонно, вдруг, думаю, рванет!

— Ты-то ладно, — улыбаясь, курил Петр, — но почему на эту удочку попались и они?

— Больно сундучок у тебя приметный, товарищ Петро!

— Специально купил. Неужто такое добро бросать?

— Теперь не надо: уже убедились. А я и не думал, что ты такой мастер, товарищ Петро.

— Электротехник, — не без гордости пояснил Петр, — я и на флоте электричеством занимался.

— А инструмент откуда?

— В Уфе одолжил, для конспирации. Если что, мол, работу ищу. Бумаги в порядке, инструмент имеется, голова и руки при мне. Что еще, верно?

— Еще? Счастья немного, товарищ Петро. Совсем немножко, как сегодня…

К вечеру они уже неплохо ориентировались в новом для себя городе, знали не только его центральную часть, но и предместья — Косотурку, Татарку, Ветлугу, Демидовку. В одном из этих предместий обнаружилась улица, которую они разыскивали. Вот и нужный дом. Высокая девушка в стеганой телогрейке и пимах несет от колодца полные ведра. Из-под большой теплой шали выбиваются пряди прекрасных ярко-рыжих волос.

— Здравствуй, красавица! — слегка поклонился Петр. И тихо: — Мы от Потапа.. Велел передать привет и спросить о здоровье.

Девушка поставила ведра и поправила на голове платок.

— Спасибо Потапу за заботу. Слава богу, живы еще. Проходите.

И вдруг радостно улыбнулась Петру:

— А я вас помню, Литвинцев. Теперь, значит, к нам? Помочь прислали?

Чтобы не входить в такие подробности на улице, Петр пошутил о добрых хозяйках, встречающих гостей полными ведрами, подхватил эти ведра и первым направился в дом.

Весь этот вечер они провели за самоваром. Саша Орехова (она же и товарищ Лиза) дала им исчерпывающую характеристику города и его революционных сил, но о боевой дружине знания ее были довольно скудны.

— По этому вопросу я сведу вас с руководителем нашего комитета товарищем Леонидом, — пообещала она. — Ну а уж он свяжет вас с кем надо.

Утром Литвинцев встретился с товарищем Леонидом. Это был человек среднего роста, русый, с маленькими усиками и бородкой интеллигента. Лицо белое, круглое, румяное. На щеках симпатичные ямочки. «Не революционер-подпольщик, а добрый, милый детский доктор, — усмехнулся про себя Петр. — С такой внешностью хорошо лечить детей или торговать булками, но с полицией при такой внешности не поиграешь. При всем желании изменить невозможно…»

И тем не менее партийный вожак златоустцев произвел на него очень хорошее впечатление. Изрядно начитан. Осторожен. Деловит. Пытался найти общий язык с эсерами, но ничего не получилось. Теперь зол на них отчаянно — не дают работать: своими бесконечными ликвидациями, эксами и неизбежными провалами держат в напряжении весь город, подставляют под удар и большевиков. Город кишит полицией и войсками. Обыски и аресты идут беспрерывно. Но тюрьма здесь старая, плохая, бегут из нее и уголовники, и политики. Бывает, ловят опять. Опять сажают, и опять — бегут.

Петр рассказал о готовящейся уральской конференции боевых организаций и решении открыть в Златоусте, при здешней дружине, мастерской для изготовления бомб.

— Для решения этих вопросов практически мне необходимо встретиться с представителем вашего комитета в дружине, с ее командиром или начальником штаба, — сказал он. — Как думаете, эти люди сейчас в городе?

Товарищ Леонид смущенно улыбнулся, приятно округлив свои полные румяные щеки.

— В городе. И все три — в одном лице сразу.

— Как так?

— С людьми плохо стало: аресты, переброски… Да и дело такое, что любому не доверишь.

— Так как же зовут вашего… бога?

— Кого, кого?

— Ну, товарища, который… сразу в трех лицах. Иначе — триедин, как бог!

— Триедин? А что, и верно — триедин! — расхохотался товарищ Леонид. Смеялся он тоже очень смешно и мило, и Петр опять подумал, что революционеру-подпольщику так смеяться нельзя: очень приметно. А примет у подпольщика должно быть как можно меньше. Еще бы лучше — совсем без них.

— Иван Артамонов, — мгновенно посерьезнев, тихо сказал Леонид. — Человек строгий, лет двадцати пяти, в революционном движении с конца прошлого века. Большевик. Идеям революции предан до бесконечности. Отличный конспиратор. Товарищ совершеннейшего бесстрашия и удивительной силы.

— Кто по профессии?

— И слесарь, и формовщик, и машинист — много чего перепробовал.

— Не его ли братишку Петю Артамонова мы отправили за границу в бомбистскую школу?

— А вот это для меня новость! Но если Петька, то — его.

— Интересная семья…

— Хорошая семья, товарищ Петро. Рабочая, уральская, наша…

С Артамоновым они встретились на явке у Ореховой. Это действительно был очень толковый рабочий, очень строгий и серьезный, с прекрасным, хотя и несколько грубоватым лицом и прямо-таки могучим рукопожатием. Прощупав гостя в долгом разговоре обо всем и ни о чем и в конце концов поверив ему, он круто перешел к делу.

— Товарищ Леонид передал мне, что тебя интересует, Петро. Можешь считать, что мы согласны. Помещение для бомбистской найдем, взрывчатку тоже. Вернется Петька, пяток ребят обучим — и дело пойдет…

Петр попросил рассказать о дружине: чем занимаются, что за народ.

— Занимаемая по программе инструкторской школы. Инструктора в основном наши же, прошедшие службу и побывавшие на войне с Японией. Летом выходим в горы всей дружиной, зимой занимаемся по квартирам пятка́ми. Оружия мало. Винтовок почти нет. Бомб единицы. Люди молодые, надежные, но…

— Говори, говори, — заметив смущение, подбодрил Литвинцев. — Небось, как у нас в Уфе: раз оружие в руках, то покоя уже нет, каждому подавай дело, да непременно порисковей?

— Бывает и похуже. В Уфе вы — хозяева положения. У нас же много эсеров, а они большие охотники пострелять. Наших это, само собой, подзадоривает, горячит. Тоже ищут «настоящего» дела, мечутся. Бывает, что уходят к ним. Вот недавно такой случай произошел, а парень наш, рабочий, деповский. Так и заявил: «Программу большевиков разделяю, но тактика социалистов-революционеров мне ближе».

— Так и ушел?

— Ушел…

— А вернуть назад не пробовали?

— Как?

— Делом. Не вечно же изучать уставы и наставления. Когда-то и на деле испытать себя нужно.

— Были дела, но не ахти какие… Но теперь, думаю, будут?

— Будут. Но только те, без которых обойтись нельзя. И первое — экс динамита. Пудов двадцать. Это задание губернского штаба.

Артамонов задумался, и строгое лицо его стало еще строже.

— Значит, не только для собственных нужд?

— Правильно понял, Иван.

— Сделаем.

Они закурили. Помолчали.

— И еще, Иван. Уральские заводы издавна работают на военное ведомство. Дай задание группе своих разведчиков, пусть уточнят, где и что делается на заводах вашего округа: снаряды ли для артиллерии, ядра, гранаты, винтовки, холодное оружие… Пока мы не овладели настоящими арсеналами, нужно превратить в арсеналы их. Если, скажем, Кусинский завод вырабатывает гранаты, то задача кусинцев — обеспечить гранатами всех. Прибавь к этому оболочки для гранат и бомб… Другие заводы дадут порох, патроны, пушки, снаряды — все, что потребуется для дела революции сегодня и завтра. И завтра, понял?

— Широко задумано… Понял, Петро.

— О том, что начинать такие дела нужно с холодной головой, не говорю. Это слишком серьезно, чтобы браться за них без основательной подготовки.

— Само собой…

— Теперь о динамите. Где взять, не подумал?

— Не торопи, Петро.

— И все же, предположительно?

— Можно и здесь. Можно и в Кусе. Но лучше в Сатке.

— Явку к тамошним ребятам дашь?

— Хочешь посмотреть сам?

— Хочу.

— А мы для чего?

— Не помешает.

В Сатке по явке, полученной от Артамонова, он вышел на местных боевиков. С их помощью осмотрелся в поселке, побывал в карьере, где время от времени ухали тяжелые взрывы, узнал дорогу к динамитному складу. И задумался…

Вспомнилось, как недавно выручили его монтерские кошки и знание электротехники. А еще хлеще получилось в Уфе, где благодаря им он смог побывать даже в тюремной больнице и подготовить похищение из-под стражи раненого боевика.

Что и говорить, к черту на рога полез, но что было делать? Там он был один, а здесь, в случае чего, подстрахует Давлетка. Надо же узнать, что делается на этом складе! Как он охраняется, есть ли телефон или другая какая сигнализация. И самое главное — есть ли динамит?

Товарищи говорят, что раз в неделю со склада взрывчатку возят в рудный карьер. На одной подводе, с охраной. Можно было бы отбить, но что значит для организации эти три-четыре пуда! Дай их Володе Густомесову — за неделю на македонки переведет! А если так, то брать нужно склад. Весь. Но — как?

Чем больше он думал, тем решительнее склонялся к тому, чтобы побывать на складе самому. Риск? А что сегодня — не риск? В данном случае риск как раз небольшой, ведь не собирается же он брать склад в одиночку. Сейчас главное — разведка. И тут его монтерские кошки сгодятся как нельзя лучше. Не впервой!..

По его просьбе саткинцы раздобыли лошадь и сани-розвальни. Кинув в передок свой сундучок, Петр отдал вожжи Давлету и приказал ехать.

— Куда? — не вмешиваясь в дела командира, спросил тот.

— По дороге… Вдоль электрической линии…

Линия вывела их за поселок. Дорога шла рядом, лишь иногда ненадолго отклоняясь то из-за скалистого взгорка, то из-за глубокого оврага. Потом и линия, и дорога повернули вправо и по неширокой просеке побежали в глубь леса. Проехав с версту по этой просеке, Петр попросил остановиться. Вылез из саней, огляделся, вытащил из сундучка кошки и пояс.

— Что, товарищ Петро, опять — на столбы? — догадался Давлет.

— Опять… А ты, братишка, будь настороже…

На первом столбе он пробыл недолго. Главное было увидеть — далеко ли склад. Оказалось, совсем недалеко, саженей через полтораста, в уютном сосновом лесочке.

«Хорошее место, из поселка не видно, — отметил про себя Петр. — Группа захвата может выйти прямо из леса. Только чтоб тихо, без стрельбы. А подводы можно оставить вон у того поворота… Погрузить — и полный вперед!..»

Чем ближе подходили они к складу, тем на дольше задерживался он на столбах. Сторож у ворот его, конечно, уже видит. Что ж, пусть привыкает, а он между тем присмотрится: что за строение, сколько там сторожей, часто ли меняются. Для подготовки операции все это пригодится.

На последнем столбе, у самой ограды, Петр провозился особенно долго. Теперь все было как на ладони: и сам склад, и утонувшая в сугробах сторожка, и тропинка вокруг ограды, и густой со всех сторон лес. Сторожей тут двое. Пока один греется в сторожке, другой топчется у ворот, изредка прохаживаясь в ту или другую сторону. Снять этого глухаря в тулупе не составит никакого труда. Вот сейчас он спустится вниз, подойдет, попросит огоньку и…

От нетерпения аж в кончиках пальцев закололо. Глянул — белые, приморозил!

Спустившись на землю, Петр зачерпнул сухого морозного снега и принялся энергично растирать руки.

— Эй, паря, — окликнули его от сторожки, — заходи в караулку, согрейся. На таком холоду да при таком деле и околеть недолго!

Кинув кошки на плечи и сделав Давлету знак — жди, мол, Литвинцев, не раздумывая, направился к воротам. Стоявший на часах сторож сам распахнул перед ним калитку, пропуская на запретную территорию.

— Давай, давай, паря. Там у нас как у Христа за пазухой. И чаек есть, и к чаю чего. Растеплись после своих восхожденьев.

В сторожке действительно было тепло. На столе громоздился большущий самовар, рядом — заварной чайник, кружки, прикрытая полотенцем домашняя снедь. На стене — старый телефонный аппарат.

— Айда, сынок, разоблачайся, похлебай горячего, — настойчиво привечал его хозяин сторожки, пожилой сивобородый мужик.

Петр разделся, пояс и кошки бросил к порогу, сел к столу.

— Ну и зима нынче… Того и гляди околеешь на каком-нибудь столбе…

— Да, дело твое не сахар, — посочувствовал старик. — Ты бы хоть тулуп по такому случаю надел.

— В тулупе несподручно, еще загремишь оттуда. Не то электричеством шибанет. Долго ли?

— Было, было у нас такое. Давно только. Тогда у нас энтот монтерил… ну, который потом в японской сгинул. Не знаешь?

— Нет, не знаю. Я ведь недавно в ваших краях.

— Я этак-то и подумал.

— Решил вот линию вам починить, а то мало ли чего приключиться может. Вам ведь, как ангелам, одной искорки хватит, чтобы на небушко взлететь.

— Что правда, то правда, — с готовностью подтвердил словоохотливый мужик, — а с керосинками было еще хуже: тут уж гляди да гляди. Теперь, слава богу, спокойнее… А ты знай себе пей, пей, добрый человек…

Петр пил чай, согревался, жевал сдобные шанежки, а самого внутри так и колотило. Случай! Опять — случай! Зря, видно, говорят, что один скворец и гнезда не совьет, одной рукой и узла не завяжешь. Завяжешь! Вон он, считай, один, а захоти — целый динамитный склад будет его. Что стоит ему, молодому, вооруженному, убрать этого старика? А потом того — у ворот? И тогда отворяй ворота, грузи на сани сколько влезет — и-и…

— А аппарат-то в порядке? — чтобы отвлечься и унять бившую его нехорошую дрожь, спросил он, у сторожа. — Если что, так я заодно погляжу, а то когда еще наш брат к вам заглянет.

— Трещит! — весело отмахнулся тот. — А ты ешь себе, ешь. Да вот чайку еще плесни, размягчайся знай. Сейчас ведь опять на холод, поди.

И вот этого человека, живого, заботливого, бесхитростно-душевного, простого русского человека, делающего для меня добро, мне пришлось бы убить? Из-за двух или трех ящиков динамита, которые все равно ничего не решат? Из-за той страшной и жестокой борьбы, о которой он, может, ипонятия не имеет. Или, хуже того, сочувствует ей, такой же пролетарий, как и я.

Нашарив в кармане папиросы, Петр закурил. Старик пристроился рядом, вытащил самосад.

— Тепло у вас, — чтобы что-то говорить, сказал Петр. — И работа ничего, не переломишься.

— Работа ничего. Раз в месяц привезут со станции груз, примешь, стал быть, потаскашь. А потом опять ничего. Ничего…

— И помногу завозят, говоришь?

— Пудов по тридцать быват. Это сичас у нас пусто, а то… Вот в марте-то опять и привезут…

«Вот и хорошо, что пусто», — отпустило наконец Петра. Чтоб не искушало. Чтоб не мутило душу прежде времени. А придет это время… Господи, до чего же может озвереть человек!

Возвращаясь в Златоуст, Петр уже в деталях обдумывал план предстоящей операции. Конечно, исчезновение такого количества взрывчатки вызовет переполох во всей округе. Значит, нужно отрезать Сатку от Кусы и Златоуста, а последний — от Уфы и других городов. Заранее позаботиться о транспорте и собственном складе. Предельно тщательно подготовить людей. Постараться обойтись без стрельбы и ненужных жертв.

Встретившись с Артамоновым, он высказал ему свои соображения и приказал начать подготовку операции.

— Месяца на подготовку вам хватит. Я подключусь дней за пять. Без меня не начинать ни в коем случае.

Вспомнив минуты, проведенные в сторожке, и все, пережитое там, еще раз повторил:

— Готовьтесь по-серьезному и ждите меня. Без меня не начинать.

Глава восемнадцатая

Варя торопилась на собрание. Квартиру инженера Беллонина на Телеграфной улице она знала — бывала не раз. Сегодня там соберется весь комитет и актив городской организации. Будет разговор о выборах во вторую Государственную думу и о подготовке к пятому съезду партии. Наверное, изберут и делегатов, ведь съезд, как всегда, состоится за границей, а путь туда неблизкий и нескорый, выехать придется заблаговременно и, понятно, в глубочайшей тайне от недреманного ока российской охранки.

Место для такого важного мероприятия товарищи, на ее взгляд, выбрали не самое лучшее, да и время — середина дня — тоже. Телеграфная — одна из центральных улиц Уфы. Неподалеку, на Церковной, находится первый полицейский участок, на Большой Казанской — тоже не ахти как далеко — городское полицейское управление, так что весь этот район у полиции как на ладони. Кроме того, неожиданное появление на улице, где в общем-то нет ни больших магазинов, ни каких-либо значительных учреждений, большого количества людей может обратить на себя внимание. Тем более, что все эти люди направятся в один и тот же дом…

Раз возникнув, тревога не отпускала, однако радость от встречи с товарищами, чувство важности предстоящего несколько заглушили ее опасения. И совсем успокоилась Варя, когда увидела Петра Литвинцева. Его ребята-боевики будут охранять их собрание. А раз так, то можно не волноваться.

За время их последней встречи Петр, на ее взгляд, совсем не изменился. Только глаза под широкими крыльями бровей стали еще строже и напряженнее да в уголках сильного, волевого рта появились чуть приметные горькие складки.

Где он живет, чем занимается, где и как питается? Впрочем, о занятиях его она могла еще как-то догадываться: бомбистская мастерская, обучение военному делу боевиков, подготовка экспроприации… Не жизнь, а сплошное хождение над пропастью. Есть ли среди тех, кто разделяет все опасности и лишения этой жизни, верные и любящие его люди? Может ли он положиться на них полностью, как на самого себя? Есть ли перед кем излить душу в минуты тревог и сомнений? Или такие, как он, подобных слабостей не знают?

Она смотрела на него и не могла ответить себе, чем именно стал близок ей этот человек. Своей силой, мужеством, таинственностью? Тем, что они делают в общем-то одно общее дело, служа ему одинаково честно, свято и бескорыстно? Но разве мало в организации других мужчин, которых она тоже искренне ценит и уважает? И почему именно при встрече с ним хочется хоть на какое-то время снова почувствовать себя молодой и счастливой?..

На косоворотке у Петра не хватало двух верхних пуговиц. Она заметила это, и ей стало жаль его: некому устранить даже такой мелочи, такого пустяка! Из-под косоворотки виднелся краешек полосатой матросской тельняшки… От кого-то она слышала, что Литвинцев — беглый матрос-потемкинец. Но зачем тогда эта тельняшка? Разве он не понимает, что в его положении это почти улика? Надо будет сказать ему, подумала она. И пришить пуговки. Вот прямо сейчас попросить у Люды Беллониной иголку и пришить. Тогда и тельняшки этой не видно будет…

И опять ее охватила тревога: и за собрание, и за Петра. И тут Варя поймала себя на мысли, что эта, вторая тревога чувствуется ею гораздо острее и больнее, и ей стало совестно. «Не о том думаешь, Варвара, — принялась выговаривать она себе. — Тут такие дела, такое время… Лучше послушай, что говорят товарищи: все приглашенные уже в сборе…»

В большой квартире Беллониных собралось человек двадцать пять. Зала и смежная с ней спальня были полны народу.

За большим столом в центре залы сидели члены комитета, здесь же — кто на чем — устроились активисты организации, среди которых было немало хороших Вариных подруг и приятельниц — медичек, учительниц, служащих местных земских учреждений и различных присутственных мест.

Об отношении большевиков к Государственной думе говорил Черепанов. Здесь для Вари все было понятно: в условиях спада революции для борьбы с царизмом нужно использовать и ее легальную трибуну, — и она слушала не очень внимательно, продолжая думать о своем.

Тревога Вари была небеспочвенна: работать с каждым месяцем становилось все труднее и опаснее. Недавно полиция едва не напала на след подпольной типографии, а потом вдруг взяла под наблюдение квартиру Давлеткильдеевых. А ведь там хранилась нелегальная библиотека комитета! Боже мой, каких только страхов не натерпелась она, пока не перевезла все книги на другую квартиру! Как всегда, выручили санки и Ниночка. Наблюдающие за домом господа, похоже, ничего не заметили и продолжают свое дежурство. Но Давлеткильдеевым они уже не страшны. Что же касается библиотеки, то она тоже в безопасности, работает на новом месте…

О подготовке партии к пятому съезду, созыва которого потребовали ведущие большевистские организации России, говорил незнакомый Варе товарищ, присланный центром. Собрание выразило свое недоверие меньшевистскому ЦК, принципиально осудило его оппортунистическую раскольническую деятельность и избрало делегатов на съезд.

В то время дверь из прихожей открылась, и Варя увидела молодого человека из окружения Петра. Подозвав Литвинцева, он зашептал ему что-то на ухо, и она заметила, как мгновенно потемнело лицо Петра. Прежние тревоги — и за товарищей, и за него — вспыхнули с новой силой.

Литвинцев вышел вместе с боевиком и вскоре вернулся. Голос его прозвучал негромко и почти спокойно:

— Товарищи, за домом замечено наблюдение полиции. Прошу закончить собрание и первыми покинуть квартиру членов комитета.

Видя, что некоторые товарищи засуетились и заволновались сверх меры, успокоил:

— Сейчас главное для всех нас — спокойствие. Пока полицейских мало, смело выходите за ворота и — в разные стороны. Не мешкайте, но и не создавайте толчеи!.. Не волнуйтесь и вы, товарищ Трапезников: мои люди вас проводят!

Во двор Варя выскочила едва ли не первая, ибо сидела у самого выхода. Она хорошо видела, как один из боевиков увел Трапезникова, как дружно рассыпались за воротами члены комитета, как повалили туда же и другие, но сама вся тянула, все медлила, дожидаясь, когда пойдет и Петр.

— А вы чего тут мнетесь? — подбежав к ней, не очень вежливо бросил Литвинцев. — Полицейских напугались?

— А вы сами, Петр? — пролепетала она. — Сами вы как?

— Я знаю свое дело, — резко оборвал он. И вдруг чуть ли не присел перед ней на корточки, как перед маленькой беспомощной девочкой.

— На улицу вам уже не пробиться… Что же мне с вами делать, горе мое?

На мгновение ей показалось, что он растерялся. Но в следующее мгновение она уже была у него на руках и, жмуря от ужаса глаза, куда-то поплыла. Потом был короткий, совершенно невообразимый полет. И тут же — снег, снег, снег! Снег в рукавицах, снег за шиворотом, снег в валенках, даже во рту!

Открыв глаза, она обнаружила себя в незнакомом дворе барахтающейся в глубочайшем сугробе, наметенном у плотного дощатого забора. Рядом, валясь кроной на забор, словно воткнутая в сугроб, стояла старая ветвистая яблоня. Дальше — еще одна, а там еще и еще… Чей-то сад, чей-то двор… Господи, что же это такое!..

Ее душили слезы бессилия и гнева. Что он сделал с ней? Как он смел? Кто учил его такому обращению с женщинами? Вот она сейчас выберется из этого снега… вот она выберется… выберется… Должен же в конце концов когда-то кончиться этот бесконечный проклятый снег!..

Заливистые полицейские свистки за забором вернули ее в реальную жизнь. Значит, полиция уже во дворе. Кого-то хватают, за кем-то бегут, кого-то ведут… А что же он? Что же его боевики? Или останавливать бешено мчащиеся поезда и экспроприировать типографии легче, чем разогнать бомбами толпу полицейских?

А свистки все верещали и верещали. Совсем рядом, по ту сторону забора. Теперь Варя поняла, отчего она здесь и почему он обошелся с ней так неделикатно. Просто, видимо, не было другого выхода. Чтобы спасти ее от ареста, не нашел ничего другого, как выбросить со двора… в соседний сад. Как чурку! Как полено! Взял — и через забор!..

Лежа в снегу, она тихо заплакала. Но теперь уже не от гнева, а от тревоги и страха за него. Ведь он остался  т а м. И не стрелял, не бросал бомб потому, что был не один. Достаточно было бы одного выстрела со стороны боевиков, чтобы эти «синие крысы» открыли огонь по людям. Так в горячности можно было бы погубить всех, и хорошо, что они это поняли раньше ее…

Когда за забором все улеглось, она выбралась, наконец, из своего сугроба, миновала дом и по хорошо расчищенной дорожке вышла к калитке. Хорошо, что дом был заперт и ее никто здесь не видел. На улице после недавнего полицейского набега тоже было пусто и тихо. Так, никем не замеченная, она прошла по Телеграфной, потом свернула на Уфимскую и вскоре оказалась дома.

Вечерний урок прошел не ахти как, потому что всеми своими мыслями она еще была там, среди товарищей. Похоже, полиция нынче похватала многих. Но — кого? Сумели ли скрыться члены комитета? Что стало с Петром и его боевиками? Где они сейчас — в участке или уже в тюрьме?

Неизвестность — самая страшная пытка для человека из подполья. Чтобы прекратить эту пытку, она довела урок до, конца и, не заходя домой, отправилась в город. Квартира Волковой оказалась самой близкой, и она решила заглянуть туда прежде всего. «Если Мария Герасимовна дома…»

Волкова была дома. Обрадованно распахнула дверь, чуть не за руки втащила в квартиру, засыпала вопросами. Оказывается, она ушла от Беллониных одной из первых и успела… рассыпаться! Теперь ее беспокоила судьба других.

От нее Варя отправилась на Гоголевскую, где в доме Еремина снимала квартиру медичка Валентина Мутных. На стук вышел сам хозяин.

— Кого там опять бог несет?

— Я к вашей постоялице, господин Еремин.

— Пациентка, что ль?

— Пациентка. Я массаж у нее беру.

— Не будет массажа, сударыня. Ступайте себе домой, нет Валентины.

— Когда же приходить, не сказала?

— Никогда, совсем никогда! У нее теперь новая квартира — огромная, каменная, понятно? А с меня и одного обыска хватит. Весь дом антихристы перевернули. Ну как есть весь дом!..

Он сердито захлопнул дверь и загремел железными задвижками.

— Куда теперь? — озадаченно спросила себя Варя. — К Наде Бычковой? Это на Бекетовской. Интересно, дома ли она?

Бычковой дома тоже не оказалось, а в квартире ее был произведен обыск. Не обошла полиция и квартиры Бойковых. Открывшая Варе двенадцатилетняя Галинка сквозь слезы рассказала, что мама в тюрьме и что недавно у них была полиция. Унесли какие-то книжки и все деньги. Маленькую Настеньку, конечно, изрядно перепугали, а вот они с Надей совсем даже не испугались, потому что уже большие и к обыскам привыкли.

Успокоив и приласкав детей Лидии Ивановны, Варя заторопилась домой, где ее у соседки дожидалась Ниночка. Весь день ей было как-то не до нее (такие дела!), а теперь она чуть ли не бежала, чувствуя и вину перед ребенком, и бесконечную любовь к нему, и радость оттого, что есть еще к кому ей бежать, кого любить и перед кем виниться…

Глава девятнадцатая

Ротмистр Леонтьев с трудом сдерживал в себе гнев: этот выскочка Ошурко опять поставил его в чертовское положение. В двадцать пять лет — пристав, заведующий уголовным розыском и все — мало? Хочет большего? А для чего? Чтобы заметило начальство, понятно: в молодости все мы изрядно тщеславны и честолюбивы. Но зачем же за счет других? Или на своем уголовном поприще совсем уже не осталось дел? Все переделал, всех воров переловил, умирает от скуки?

— Василий Акимович, я пригласил вас, чтобы лично от вас услышать все обстоятельства вчерашнего дела. Но прежде позвольте сделать вам одно дружеское замечание…

Леонтьев с трудом подбирал слова, чтобы сохранить хотя бы внешние приличия и не выдать своего раздражения.

— Политическими делами и политическим сыском у нас, как вам хорошо известно, занимается не общая полиция, а жандармский корпус. Ваша задача как чина общей полиции — уголовный сыск, моя — политический. При всем моем уважении к вам и к вашей молодости должен, однако, сделать вам замечание…

Ошурко стоял перед ним навытяжку, глядел в лицо преданными глазами и согласно кивал при каждом его слове. «Прикидывается щенком, — все больше раздражаясь, подумал ротмистр. — Играет простака, а сам, сукин сын, в душе смеется… Не рано ли, однако?»

— В последнее время я стал замечать, что вас, голубчик, настойчиво тянет к делам политическим. Не находите ли вы сами, что это странно и, смею сказать, несообразно вашему положению и должности?

— Всегда рад помочь, когда представляется возможность! — не задумываясь, с прежней неколебимой преданностью в глазах рявкнул молодой пристав.

— За помощь спасибо, однако подменять собой политическую полицию никому не позволительно. Телефон, надеюсь, у вас исправен? Стало быть, пользоваться надо, раз возникло что-то экстренное. Вот вчера, к примеру. Разве нельзя было прежде протелефонировать мне?

— Виноват, господин ротмистр, увлекся!

— Увлекся и все дело испортил. Разве не так?

— Но ведь десять человек арестовано, господин ротмистр.

— Десять — да. Но ведь не двадцать же и не тридцать, как должно бы. Однако, думаю, вы меня поняли? Давайте и впредь помогать друг другу, но не пахать два поля сразу. Богу — богово, Цезарю — Цезарево! Не нами сказано, но весьма мудро и прямо-таки к нашему случаю… Рассказывайте же, голубчик, я вас слушаю. Не по протоколу, а как было, мне так интереснее.

Они сели за стол, и Ошурко стал рассказывать:

— Вчера, четвертого февраля, часов в одиннадцать или двенадцать дня я получил сведения, что на Телеграфной улице против дома господина Безсчетнова прохаживается какой-то подозрительный молодой человек, поставленный, видимо, для наблюдения. Для проверки я отправился туда сам и на противоположной стороне улицы действительно увидел молодого человека в черной тужурке и в папахе с синей верхушкой. Предположение, что это часовой, вполне подтверждалось, и я попытался задержать его, послав с этой целью двух городовых. Но как только эти городовые стали приближаться, часовой скрылся во двор Безсчетнова, чем вызвал еще большее подозрение. Тогда я приказал городовым укрыться, а сам стал из-за сугроба наблюдать дальше. Вскоре со двора Безсчетнова вышел другой молодой человек. Он тоже стал прохаживаться взад и вперед. Когда он отошел от дома подальше, то был неожиданно для себя задержан моими городовыми и препровожден в полицейское управление.

— Что сообщил задержанный?

— Этого тогда я знать не мог, ибо вместе с ними в управление не пошел, рискуя упустить нечто важное.

— Что же вы предприняли дальше?

— Оставшись один, я решил зайти во двор Безсчетнова. Во дворе никого не было. Тогда я вошел к домовладельцу и попросил домовую книгу, чтобы навести кое-какие справки о его жильцах. К слову сказать, у Безсчетнова не один дом, а целых пять, и все находятся в одном дворе. Чтобы не вызвать преждевременной тревоги, я попросил хозяина проверить, не происходит ли чего подозрительного в его домах. Он ушел и тут же вернулся, доложив, что в квартире, снимаемой межевым инженером Беллониным, что-то делается, так как тот к себе его не впустил. Ввиду этого обстоятельства я отправился за нарядом полиции, но городовых, оставленных мною во дворе соседнего дома, уже не было. Позже я узнал, что они арестовали кого-то и также ушли в управление.

— А тем временем участники собрания начали беспрепятственно расходиться?

— Да, пока у меня не было городовых, со двора ушло человек десять-пятнадцать. Потом подошли городовые, и я распорядился закрыть ворота. Этим способом удалось задержать еще несколько человек, вышедших из квартиры Беллонина. А всего вместе с Беллониным десять.

Теперь Леонтьев знал, чем объяснить начальству возможную неудачу дознания! Все-де испортило вмешательство пристава Ошурко и его тупоголовых городовых. Вместо того, чтобы поставить в известность жандармерию, они, желая выделиться, взялись за дело сами и не справились с ним, упустив не только основную массу участников незаконного собрания, но и — что самое главное! — их главарей. К тому же в числе задержанных могли оказаться совершенно посторонние люди из прохожих, и такие, кажется, действительно есть.

Ротмистр перечитал составленные в полицейском участке протоколы, подчеркнул фамилии арестованных и досадливо поморщился:

— Ну вот, десять человек, а что толку? Кроме Бойковой — ничего интересного… Нахватали для числа, явно для впечатления, а теперь — что? Выпускать?

В числе задержанных были три женщины и семеро мужчин, вернее, если исключить инженера Беллонина, молодых рабочих парней. Все три женщины упорно отрицали свою принадлежность к каким-либо организациям, на собрании не были, Беллониных не знают, других арестованных — тоже. Бойковой он, конечно, не верит, а вот что представляют собой Надежда Бычкова и Валентина Мутных, пока совершенно неясно. В прежних делах они не встречались, ни разу не обыскивались, не отмечались филерами. Не исключено, что просто прохожие, угодившие под неразборчивую метлу Ошурко.

Но если в женской части группы была хоть одна любопытная личность. — Бойкова, то в мужской не было и этого. Тимофей Шаширин, Игнатий Мыльников, Федор Трясоногов — здешние молодые рабочие, проверить это не составит большого труда. Иван Ильин и Василий Сторожев — тоже. Петр Литвинцев, по всему, вообще не здешний. В Уфе появился недавно, беспаспортный бродяга, каких на Руси тыщи…

Оставался один Беллонин, но он, инженер-интеллигент, что белая ворона в стае, человек тут совершенно чужой. Арестованных вблизи его квартиры парней он видит впервые, и должно быть, не лжет, раз о главном говорит вполне чистосердечно и правдиво.

«…Беллонин на предложенный, ему вопрос ответил, — заглянул Леонтьев в протокол, — что сейчас в его квартире было собрание совершенно неизвестных ему лиц, коих было свыше десяти человек; квартира его была предоставлена им по просьбе Трапезникова для обсуждения некоторых вопросов по выборам в Государственную думу. Личность Трапезникова ему неизвестна, а знает он его лишь потому, что видел его в Дворянском доме на бывших предвыборных собраниях…»

Эх, Трапезников, Трапезников!.. Из-за одного этого господина дело могло бы получиться интересным и серьезным, но, начатое так безалаберно и бездарно, ничего обнадеживающего не сулило. Убедившись в этом до конца, ротмистр переслал все бумаги полицмейстеру Бухартовскому: пусть разбирается сам. У него же дел и без того по горло, ему недосуг возиться с разными там мальчишками и беспаспортными бродягами. Вот так, дорогой Ошурко! Сам заварил, сам и хлебай теперь свое варево. Хоть и не вкусно…

Леонтьев уже начал было забывать это дело и вскоре забыл бы совсем, если бы не губернатор. Узнав, что дело о собрании передано в общую полицию, он сначала удивился, а потом бурно вознегодовал. Что могут эти тупоголовые городовые? Кто подсунул этим простофилям такое тонкое политическое дело? Где были полковник Яковлев и ротмистр Леонтьев, почему остались в стороне? А ну вернуть все эти бумажки в их жандармскую епархию!..

Да, как ни старался Леонтьев спихнуть это заведомо бесперспективное дело на своего коллегу полицмейстера, ничего из этого не вышло. А загружен он был и в самом деле сверх всякой меры: на нем до сих пор висели дела об экспроприации почтовых поездов в августе и сентябре прошлого года, дела арестованного Михаила Кадомцева и других уфимских боевиков, дело о рабочей библиотеке бесследно исчезнувшего Алексея Смирнова и масса всяких других больших и малых дел вроде загадочной подпольной типографии местных большевиков.

В самый разгар переписки по поводу злополучного собрания на Телеграфной появилось еще одно громкое дело. 13 февраля возле своего дома, прямо на улице, несколькими выстрелами в упор был убит тюремный инспектор Колбе. Убийцу схватили на месте преступления. Леонтьев его уже видел: молодой, лет восемнадцати рабочий парень, крепкого телосложения, с приятным чистым лицом. Назвался Василием, членом организации эсеров Златоуста. Мотив преступления политический — наказать одного из участников избиения симских рабочих. Эсеры любят «наказывать», набиваться в защитники, тут их хлебом не корми. Но что стоит убийство этого жалкого Колбе по сравнению с тем, какую массу людей подняли в защиту симских рабочих уфимские большевики! Он видел эту массу, осадившую тюремный замок и дом губернатора, и может дать вполне профессиональную оценку такой защите.

Дело юного террориста было для него ясным от начала до самой виселицы, и он уделил ему ровно столько времени и внимания, сколько оно заслуживало.

Другое дело — это собрание у Беллонина. Одно то, что проводил его человек, известный под фамилией Трапезников, говорило о многом. Была у Беллонина, конечно же, и Бойкова. Эта особа известна полиции уже давно, и если она там была, то собрание могло быть только социал-демократическим. В этом случае ее вполне можно принять за лакмусову бумажку.

Леонтьев догадывался, что собрание у Беллонина было не рядовым. Там, скорее всего, заседал партийный комитет, но об этом при начальстве он даже не заикался, иначе ему бы вообще не дали покоя. А так он возьмется, раз этого требуют Яковлев и Ключарев. Начнет дознание, испишет сотни листов казенной бумаги, потянет, сколько будет возможно, а неудачу в конце концов все-таки свалит на Ошурко.

Приготовив бланки для оформления протоколов допроса, арестованных и свидетелей (все эти бланки были яркого красно-малинового цвета!), Леонтьев приступил к делу.

Сначала выслушал свидетелей. Их было много. Все они, снимавшие квартиры в домах Безсчетнова, видели в своем дворе людей, некоторые даже наблюдали свалку у ворот и слышали полицейские свистки, но опознать кого-либо из задержанных не брались. Существенно помочь дознанию, такие свидетельства, конечно, не могли. А полковник торопил. Услышав снова фамилию Трапезникова, насторожился.

— Батенька мой, уж не тот ли это крайне левый оратор, что выступал на предвыборных собраниях князя Кугушева?

— По-видимому, тот, господин полковник.

— Так что же мы медлим, ротмистр! Берите бумагу и пишите.

Леонтьев снисходительно усмехнулся, однако ничего объяснять не стал, взял перо, бумагу и молча принялся записывать:

«Уфимскому полицмейстеру. С е к р е т н о. Прошу Вашего распоряжения об установлении личности Трапезникова, выступавшего оратором на предвыборных собраниях в гор. Уфе в сем году, и принятии мер к его задержанию…»

Вернувшись к себе, ротмистр Леонтьев от души посмеялся над наивностью своего начальства и приказал привести на допрос арестованных. Тимофей Шаширин — токарь железнодорожных мастерских, из крестьян, семнадцать лет… Василий Сторожев — рабочий-булочник, из крестьян, восемнадцать лет… Иван Ильин — кузнец-молотобоец, из крестьян, в день зарабатывает пятьдесят копеек, холост, имеет двух братьев и пять сестер, нигде не учился, слабо читает по печатному, а писать не умеет совсем…

«Господи, и такие берутся решать будущее России, толкуют о Государственной думе, — сокрушенно покачал головой ротмистр, но тут же позволил себе усомниться: — А, впрочем, это лишь предположение пристава Ошурко. А пристав этот сначала делает, а только потом думает. И то не всегда».

Как и следовало ожидать, ни Беллонина, ни его жены, ни Трапезникова никто из допрошенных не знал. О нелегальном собрании слышат впервые. Никаких политических партий не знают, ни запрещенной, ни какой другой литературы не читают…

«С таким-то образованием почитаешь! — брезгливо скислился ротмистр. — Особенно господина Маркса. Или Плеханова. Или Ленина… Вон столичные профессора — и те, говорят, об теоретиков этих все зубы источили, где уж до их теорий простому народу. Умея лишь складывать слова «по печатному», такую науку не осилишь. Смешно и спрашивать о том, да приходится: порядок есть порядок…»

Был уже вечер. Ротмистр Леонтьев включил свет, открыл форточку и долго, с наслаждением курил. Допрос свидетелей и арестованных ни на вершок не приблизил его к цели, но он не расстраивался, ибо не верил в успех с самого начала. Не тех, не тех людей взяли городовые Бухартовского и Ошурко! Теперь это ясно для него как день. Так чего же тогда лезть из кожи, мотать себе нервы? Разве нет других, более серьезных дел? Тех же ограбленных поездов, той же типографии, например?

От этих невеселых мыслей его отвлек заглянувший в кабинет конвойный.

— Последний остался, ваше благородие. Прикажете ввести?

И тут он вспомнил, что не допросил еще одного, не местного, беспаспортного, специально оставив его напоследок.

— Ну, что ж, введи, посмотрим на этого бродягу…

Леонтьев вернулся к столу, приготовил новый бланк и стал ждать. И вот в кабинет вошел крепыш среднего роста, лет двадцати пяти, с черными усами и смелым открытым взглядом спокойных серых глаз.

— Фамилия?

Вошедший не спеша оглядел кабинет, лежащие перед ротмистром яркие красно-малиновые бланки, его самого и, глядя ему прямо в лицо, независимо ответил.

— Литвинцев.

Глава двадцатая

Иван Кадомцев и коммунарка Ольга Казаринова покинули Уфу первыми. Вскоре из Вятки пришла условная телеграмма, и Михаил Гузаков собрал всю группу «вятичей», в которую вошли он сам, Федор Новоселов, Филипп Локоцков, Яков Заикин и еще ряд бывалых, испытанных товарищей. Из арсенала дружины им выдали по одному маузеру и браунингу, а также несколько ручных бомб. Немного поспорив, маузеры надежно упаковали и оформили багажом, а сами с легкими браунингами и бомбами, разбившись по разным вагонам, отправились в путь.

На вятском вокзале их встретила красавица Ольга. Глядя на эту милую, стройную, неотразимо красивую девушку, можно было подумать о чем угодно, лишь не о том, что она — тайный член боевой организации, на счету которой немало серьезных, полных смертельного риска дел.

Из всей группы земляков Ольга близко знала только Федора Новоселова. Его-то она и отыскала прежде всего. Вот они медленно, увлеченные разговором, прошлись по перрону, пересекли вокзальную площадь и направились в город. Следом за ними, не упуская друг друга из виду, двинулись и остальные.

К приезду группы Иван снял на окраине дом, где они и обосновались. В первый же вечер, сгрудившись над картой города, обсудили свою задачу. Говорил в основном Иван.

— Деньги в банке есть, товарищи. По словам одного из служащих, несколько миллионов. Надеюсь, это нас устроит?

Вокруг удовлетворенно загудели. Еще бы! На такие деньги не то, что сотню, весь Урал вооружить можно!

— Но банк есть банк, друзья, взять его — задача непростая. Что здесь самое сложное? Думаете, охрана? Нет. Самое сложное, как и в любом деле, отход после успешной операции.

— С миллионами, кончено! — весело хихикнул кто-то.

— С тем, что сможем взять, — строго уточнил Кадомцев, — Если наша атака для противника — всегда неожиданность и фактор внезапности в первые минуты — наш могучий союзник, то при отходе все быстро меняется. Из атакующих мы превращаемся в обороняющихся, это раз. И не просто обороняющихся, а отступающих, это два. После первых минут неведения и растерянности полиция придет в себя, отмобилизуется и двинет в бой все свои силы, это три. На помощь ей придет вся мощная государственная машина с ее карательными органами, войском, телеграфом, железными дорогами, это четыре…

— И все равно деньги должны поступить в кассу партии, а мы с вами без потерь вернуться на свой Урал. Это — пять! — бодро закончил вместо него Гузаков. — Или не так, товарищ тысяцкий?

Кадомцев не выдержал взятого строгого тона, широко улыбнулся и звонко шлепнул его по спине.

— А ты, симский бунтарь, уже оклемался? В огонь рвешься?

— Почему только в огонь? И в воду тоже!

— Ни того, ни другого обещать тебе не могу. Банк надо брать тихо, без беготни и стрельбы. У кого поджилки трясутся или с нервами слабо, останется дома.

— Банк — это тебе, Миша, не склад динамита в глухих уральских лесах, — наставительно пробасил Новоселов. — Банк — это центр города, где каждый обыватель или прохожий может оказаться твоим врагом.

— А может, не каждый, Федя? — лукаво блеснул глазами Михаил.

— У нас на Руси конокрадов и грабителей бьют всем миром.

— Так то ведь конокрадов и грабителей!

— А ты для них кто? Может, приказ штаба им покажешь? Так ведь и его нет, приказа. По такому поводу, сам знаешь, бумаги не пишутся.

— Зачем приказ? Я им речь скажу!

— И всю Вятку на бунт подымешь?

— Это Гузаков может!

Смех, дружеские подначки, шутки — без этого они не могут. Молодежь!

— Ну, будет, друзья, мы опять отвлеклись, — призвал их к порядку Кадомцев. — Слушай задачу для каждого. Завтра же начнем подготовку. Режим внешней охраны — Локоцков. Режим внутренней охраны — Новоселов. Система сигнализации — Гузаков. Вербовку служащих банка и сейфы беру на себя. Связь с местным партийным комитетом, подготовку запасных квартир и приобретение транспорта — тоже. Предупреждаю: пока только разведка и изучение. Никаких импровизаций. Результаты каждого дня обсуждаем здесь.

Начались томительные дни подготовки.

Со временем боевики изучили все: когда и в каком числе заступает на пост внешняя охрана, когда сменяется, кто делает развод, как выглядит каждый, как ведет себя на посту днем, ночью, в метель, мороз. После детального обсуждения пришли к выводу, что обезвредить внешнюю охрану большого труда не составит.

— А может, и не трогать их совсем? — подал интересную мысль Михаил Гузаков. — Пусть стоят себе у парадного, а мы тем временем…

С большими предосторожностями изучили двор, запасные выходы, состояние окон. С помощью подкупленного банковского служащего вычертили подробную схему здания со всеми его кабинетами, коридорами, хранилищами, местами расположения стражи. Наметили несколько мест для обрезки телефонного кабеля и электрических проводов. Приобрели хорошую быструю лошадь со всей упряжью и санями. Тщательно продумали пути отхода по улицам города.

— Так куда все-таки будем отходить? На станцию? На квартиры?

Этот вопрос волновал всех.

— Вокзал оцепят прежде всего, — вслух рассуждал Михаил. — Соваться туда даже при благоприятном исходе нападения — большая глупость: сквозь сито просеют, а возьмут.

— А если паровоз захватить? — подключился Новоселов. — Сделать это проще простого: вскочил, «папироски» к бою — и вперед!

— До первого разъезда?

— А что предлагаете вы?

Об этом думали, ведя наблюдение, об этом спорили по вечерам, грудясь к столу и терзая и без того уже истрепанную карту города Вятки. Иван слушал, покусывал кончики светлых усов и молчал. Возможно, у него были на этот счет свои соображения, возможно, тоже пока раздумывал. Придет время, скажет сам: он командир.

Когда все, казалось, было готово к операции, в банке не стало денег. Чтобы не терять времени зря, Иван решил проверить пути отхода вплоть до Златоуста. Вместе с ним уехали Ольга и Новоселов. Оставшиеся, выполняя указание Кадомцева, выходили теперь на наблюдение по ночам. Значит, операция назначена, на ночное время, заключил Гузаков, подолгу просиживая над расписанием движения поездов через Вятку. И невольно ежился: неужели Иван решился? На вокзал — с оружием и деньгами? Или это всего лишь вариант?

Через неделю вернулся Иван. Вошел, глядит то на одного, то на другого, а в глазах — тревога. Тревога командира мгновенно передалась и остальным.

— Что случилось, Иван? Говори, не томи!

— Не будет вятских миллионов, ребята.

— Как так не будет? Почему? — обступили его товарищи.

— Пока мы были в отъезде, в моей квартире полиция произвела обыск. За мной следят.

— Что предлагаешь?

Боевики озадаченно переглянулись.

— На первое — отправить в Уфу Ольгу. Она доберется, не волнуйтесь. И даст нам знать, что решит Эразм. Тот уже дома.

— А нам что же — сидеть и ждать? — разочарованно оглядел друзей Гузаков. — Иван теперь будет жить с нами, но и это не дело…

— Что предлагаешь, Михаил?

— Отправить в Уфу и Ольгу, и тебя. Раз за тобой началась охота, нам ты здесь не помощник. А операцию проведем без тебя. Вот сейчас обсудим и решим. Верно, товарищи?

Товарищи подавленно молчали. Как неожиданно все перевернулось! Так хорошо началось и так нежданно-негаданно рухнуло!..

— Нет, без Ивана нам такое дело не осилить, — горько вздохнул Федя Новоселов.

— Согласен, — тихо отозвался Локоцков.

— Почему? — Гузакову вспомнилось недавнее выступление на совете дружины Петра Литвинцева, и теперь опять он был полностью на его стороне. — Почему? — повторил он еще решительнее. — Операция подготовлена с участием и под руководством Ивана, каждая группа превосходно знает свою задачу, чего же еще? Нет командира? Выберем. Или ты, Иван, назначь сам.

Кадомцев мучился сомнениями.

— Дело не во мне и не в вас, Михаил…

— А в чем?

— Одни, без связей, вы ничего не сделаете.

— Так дай нам эти связи, сведи с нужными людьми и уезжай.

— К сожалению, не могу… не имею права…

— Почему, тысяцкий?

— Потому что это связи Боевого центра. Нам была обещана помощь военных из здешнего гарнизона. Без меня они на это не пойдут.

— Ну, тогда решай сам…

В тот же день Ольга уехала в Уфу. А вскоре оттуда пришел приказ: «Операция отменяется, всем возвращаться».

Из Вятки выбирались по одному. Чтобы не рисковать всем, бомбы сложили в один чемодан, маузеры — в другой. И тем, и другим очень дорожили и дарить их вятским городовым не думали: пригодятся еще не раз!

Чемодан с бомбами достался Гузакову. Попадешься с таким грузом в руки полиции — считай, что столыпинский галстук тебе обеспечен. Значит, ухо нужно держать востро! Дышать — в полдыха, спать — вполглаза. А лучше вообще не спать.

Он уезжал последним. Тщательно проверился в городе, нанял извозчика, на вокзале проверился еще раз. Не заметив ничего подозрительного, сел в вагон, забрался на свою верхнюю полку и, положив голову на чемодан с бомбами, стал изучать влажные натеки на потолке. Этим невеселым делом он занимался до самой Перми. Здесь он пересел на екатеринбургский поезд и, чтобы не уснуть, продолжил свое не очень увлекательное занятие, правда, теперь на потолке другого вагона.

Перед самым Екатеринбургом с ним приключилась беда — он уснул. Так неожиданно, так глубоко и крепко, что не услышал ни остановки поезда, ни сонного голоса проводника, приглашавшего пассажиров покинуть вагон, ни того, как загоняли поезд в тупик. На верхней полке в полупустом и полутемном вагоне его никто не заметил и не разбудил. А в это время на оцепленном вокзале шла облава на какого-то очень важного революционера. Возможно, как раз на него. Так одна беда неожиданно уберегла его от другой еще большей беды.

За Челябинском начались свои, родные места. Теперь приходилось особенно остерегаться, потому что здесь его знали как нигде. А быть узнанным, когда тебя разыскивает полиция, к тому же обещающая за твою голову десять тысяч, ему совсем не хотелось.

Глава двадцать первая

«1907 года, февраля 4 дня я, Отдельного корпуса жандармов полковник Яковлев, принимая во внимание имеющиеся в Уфимском губернском жандармском управлении сведения о личности крестьянина Петра Никифорова Литвинцева, на основании статьи 21 Положения о государственной охране, высочайше утвержденного 14 августа 1881 г., п о с т а н о в и л: крестьянина Петра Никифорова Литвинцева впредь до разъяснения обстоятельств настоящего дела содержать под стражею в уфимской губернской тюрьме, о чем ему и объявить; копию с сего постановления препроводить смотрителю названной тюрьмы и господину прокурору Уфимского окружного суда…»

Петр прочел этот косноязычный жандармский документ, повертел в руках длинную хрустящую бумагу и, вернув, полицейскому чиновнику, простовато улыбнулся:

— И вроде бы про меня, и в то же время не про меня. И впрямь — какие сведения могут быть обо мне у вашего начальства, когда я только-только в Уфу приехал? Что это за бумага?

— Это постановление его высокоблагородия полковника Яковлева о твоем аресте и содержании под стражей. Видишь, написано: «…о чем ему и объявить». Вот, значит, и объявляю. Распишись…

— А это еще для чего?

— Для того, чтобы видно было, что данное постановление тебе объявлено.

— Только-то?

— Да, только. Вот перо, пиши: «Настоящее постановление мне объявлено». Число… Подпись… Так… Ну, вот и хорошо!

— Хорошо ли… невинных людей на улице хватать?

— Окажется, что действительно не виновен, выпустят.

— Это когда же окажется?

— Когда разберутся, надо полагать.

— Побыстрей бы, ваше благородие, не за тем ведь приехал!

— Ну, меня это не касается. Жди…

Точно такие же постановления были зачитаны и остальным арестантам — Игнатию Мыльникову, Василию Сторожеву, Ивану Ильину, Владимиру Трясоногову, Тимофею Шаширину, Николаю Беллонину. Поворчав на самоуправство полиции, все расписались, кроме одного Ильина: он был неграмотен.

Когда полицейский чиновник и сопровождающие его лица удалились, вся камера столпилась вокруг Литвинцева.

— Ну как, Петро, может, зря эти бумажки подписали?

— Пустая формальность. Нас они ни к чему не обязывают.

— А сведения в жандармском управлении? Откуда они у жандармов?

Мыльников, Ильин, Шаширин и Трясоногов — активные боевики, участники многих эксов. Их тревоги ему понятны.

— Прежде с полицией дела иметь не приходилось? Никому?

— В каком смысле, Петро?

— В тюрьме первый раз?

— Бог, как говорится, миловал, в первый!

— Тогда какие же могут быть сведения? Тоже — пустая формальность. Все постановления по одной шаблонке сделаны, разве не видите?

— А что — и верно! Только фамилии разные вставлены, наши!

Видя, что товарищи несколько успокоились, Петр решил подготовить их к главному.

— Скоро начнут таскать на допросы, поэтому давайте условимся крепко и точно: друг друга мы совершенно не знаем, никогда не виделись, ясно? Беллонина не знаем тоже. О собрании на его квартире понятия не имеем. И всех нас полиция задержала на улице, чисто случайно. Что бы вам ни говорили, чем бы ни грозили, стойте на своем, не давайте себя сбить или обмануть. Этим мы и себя сбережем, и другим поможем. — Несколько помолчав, добавил: Если хотите, это мой приказ, друзья. Может быть, последний.

Из всех арестованных хуже всех чувствовал себя Беллонин. Закончив разговор с боевиками, Петр подсел к нему.

— Вам бы, Николай Никитич, тоже следовало подготовить себя к допросам. От ваших показаний будет зависеть очень многое. И для нас, и для тех, кому удалось благополучно уйти, ну и для вас, разумеется, тоже.

— Напрасно тревожитесь, доносчиком никогда не был.

— Простите, я не хотел вас обидеть. Но тюремного опыта у вас нет, думал, мой пригодится.

Беллонин поглядел на него заинтересованно.

— Значит, не в первый раз?

— Грешен, господин инженер, случалось… И вот что я из всего этого вынес. Никогда не говорите на допросе правду…

— Само собой! — рассмеялся инженер. — Этому и меня учить не надо, не ребенок!

— Я хотел сказать, что на допросе нельзя говорить правду, но при всем при том нужно быть как можно более правдоподобным. И в том, что ты говоришь, и в том, как держишь себя. Причем чем твоя версия проще, тем она правдоподобнее. Ведь правда, она всегда проста, не так ли?

— Согласен с вами. Однако что вы можете сейчас посоветовать мне? Не вообще, а конкретно, в нашем сегодняшнем положении?

— Пристав уже спрашивал вас о собрании?

— Первым делом!

— И что вы ему сказали?

— Сказал, что незнакомые люди собрались поделиться мыслями о выборах в Государственную думу.

— А как они попали в вашу квартиру — незнакомые?

— Привел один человек.

— Тоже незнакомый?

— Нет, я слышал его выступление в Дворянском собрании. Только и всего.

— Фамилия?

— Трапезников.

— Вот и отлично! Ваша версия готова. Держитесь за нее крепко!

— Но ведь это — правда.

— Тем более. Правды здесь ровно столько, сколько нужно для образования правдоподобия. Словом, все валите на этого загадочного Трапезникова, который, конечно же, совсем не Трапезников, и на то, что подобные собрания нынче проходят повсюду.

— Но ведь для их проведения необходимо разрешение губернатора!

— А вот этого, господин инженер, вы как раз и не знаете! Не знаете и все! Можете даже каяться и виниться, другой вины за вами нет.

Слушая его горячую убежденную речь, Беллонин заметно оживился и даже повеселел.

— А вы действительно бывалый человек.

— Я же говорю: грешен, господин инженер. Беда, как говорится, вымучит, она же, горькая, и выучит.

Наклонившись к самому уху Беллонина, он прошептал:

— Теперь у меня к вам одна просьба, Николай Никитич. Разрешите?

Инженер молча кивнул — дескать, слушаю.

— Скоро вы вернетесь домой, всемью. У вас будет время покопаться в снегу, кое-что расчистить в своем дворе…

— Извините, дорогой, но для этого у нас имеется дворник!

— Это нужно сделать до дворника.

— Что именно?

— В сугробе за вашей уборной закопаны пять револьверов. Сами понимаете, чьи они. Не дайте им пропасть.

— Кому передать? — быстро сообразил инженер.

— Варвару Дмитриевну Симонову знаете?

— Ей? — удивился Беллонин.

— Правильно поняли! А то мне очень уж не хотелось делать такого подарка вашему дворнику.

Вечером их развели по разным камерам. «Вовремя поговорили, — удовлетворенно заметил Петр, — остается надеяться, что товарищи не подведут».


Ротмистр Леонтьев придвинул к себе допросный бланк, обмакнул перо в чернильницу и поднял на арестованного вопросительный взгляд.

— Итак, фамилия, имя, отчество? Звание?

— Петр Никифоров Литвинцев. Рабочий, из крестьян.

— Место родины?

— Самарская губерния, Бузулукский уезд, Графская волость, село Киселевка.

— Вероисповедание?

— Православный.

— Лета?

— Двадцать шесть лет.

— Грамотность или место воспитания?

— В девять лет поступил в сельское училище в Киселевке и окончил его через три года.

— Был ли под судом или следствием?

— Не был.

— Женат или холост? Если женат, то на ком?

— Женат. Жена Варвара Андреевна Литвинцева, двадцати двух лет, проживает в селе Киселевке, детей нет.

— Имеются ли собственные средства и в чем они заключаются?

— Живу за счет личного труда.

— Знаете ли какое ремесло?

— Чернорабочий…

Пройдясь таким образом по всем графам и получив на них исчерпывающие ответы, Леонтьев отодвинул чернильницу, бумагу и свободно откинулся на спину стула.

— А теперь давайте побеседуем, Литвинцев… В полицейском управлении, как следует из протокола, при задержании вы отказались указать место своего жительства в Уфе. Почему, позвольте узнать?

— Потому что у меня его тут нет, ваше благородие.

— Как так? Бродяга, значит?

— Не бродяга, ваше благородие, зачем вы так-то? — натурально обиделся арестант. — Имеются у меня и место жительства, и дом, и семья. Я ж вам говорил давеча: Самарская губерния, Бузулукский уезд…

— Я про Уфу, Литвинцев, про Уфу! В Уфе где живете?

— В Уфе дома у меня нет, верно…

— Вот я и говорю — бродяга. Беспаспортный бродяга!

— Никак нет, ваше благородие, не бродяга я…

Леонтьева уже начинал раздражать этот человек.

— Ну, довольно! Когда появились в Уфе, чем занимаетесь?

— Вот с этого и следовало бы начинать, а то — бродяга, бродяга!..

— Я сказал, довольно! Извольте отвечать, Литвинцев!

— Хорошо, отвечу. В Уфу я приехал из Самары третьего февраля для приискания заработка. До этого дней пять прожил в Самаре в обществе приказчиков. Тоже искал работу. В Уфе у меня есть знакомый магометанин Давлет. Ночь провел у него в Нижегородке, чей дом, не знаю.

— Прежде в нашем городе бывать приходилось?

— В первый раз тут.

— Откуда же Давлета знаете?

— Познакомился с ним летом девятьсот пятого. На пароходе по пути в Саратов. Фамилии не знаю, Давлет — и все.

— Так вы, кроме Самары, и другие города знаете?

— В Саратове работал грузчиком, в Казани — учеником слесаря в пароходстве, в Нижнем и Астрахани — матросом… Жизнь повидал, что и говорить…

«А ведь, похоже, не врет, — приглядываясь к арестанту, думал ротмистр. — Полурабочий-полукрестьянин, типичное явление русской жизни. От земли оторвался, к городу не пристал. Вот и носит его из конца в конец России…»

— Выходит, человек вы бывалый, Литвинцев, — продолжая присматриваться, говорил Леонтьев. — Только вот почему без документа ходите? Тем более — в дороге, в чужом городе.

— Так ведь все вещи и паспорт у Давлета оставил, ваше благородие. А то ведь и потерять не долго.

— Адрес? Чей дом? Отвечайте быстро!

— Адрес — Нижегородка, чей дом, не знаю. Я там всего-то одну ночь переночевал, только глазами место и запомнил. Если не верите, отпустите на два часа — все сам и принесу. Тогда и убедитесь.

Леонтьеву показалось, что в серых глазах этого простоватого на вид бродяги мелькнуло что-то похожее на усмешку.

— Что смеетесь? Или весело у нас в тюрьме показалось?

— Виноват, ваше благородие. Просто второй раз об адресе спросили, вот я и подумал: а памятью барин не силен, не силен… Чтобы память хорошая была, нужно много меду есть. А еще лучше — с грецкими орехами. У нас в Астрахани боцман один был. Так тот только тем и питался, но зато, скажу я вам, память у человека была — каждый грешок за матросом годами помнил.

Ротмистр выдвинул ящик стола, взял из пачки папиросу и, основательно размяв ее, закурил.

— О памяти не надо, Литвинцев, на нее я пока не жалуюсь. Вспомните-ка лучше, голубчик, как вы четвертого февраля попали на квартиру к инженеру Беллонину и что там делали?

— Я — и чтоб к господину инженеру? — вполне искренне удивился арестант. — В квартиру? Да кто я, по-вашему, таков, чтоб с господами инженерами знаться?

— Отвечайте но делу, Литвинцев!

— В жизни ни с одним инженером не знался. Вот с боцманом…

— Отвечайте четко и ясно: инженера Беллонина знаете?

— Никак нет, ваше благородие.

— В квартире его бывали?

— А как это можно?

— Отвечать!

— Нет, не бывало такого.

— Где она находится, знаете?

— Представить себе не могу.

— Подумайте хорошенько!

— Так думать не приходится…

— А где вас полиция арестовала, помните?

— Глазами помню. Большая улица, двор, а в глубине двора, этак на отшибе, — уборная. Хорошо хоть нужду справить успел, не то бы беда стряслась, извиняйте за грубость. Я поначалу так было и подумал: за то и взяли, что без спроса в чужую уборную сходил. А что мне было делать? К себе в Киселевку бежать?

Столько и так простодушно никто из арестантов в этом кабинете еще не говорил. Похоже, этот бродяга даже не подозревает, что ему грозит. А впрочем, что ему может грозить, если никаких улик за ним нет? Вот посадить бы сюда самого Ошурку, пусть бы повозился со своим товаром! Нахватал на улице всякого сброду — готово дело! А дела-то, настоящего дела как раз и нет!

Устав от разговорчивого арестанта, ротмистр малость передохнул, еще раз от души отругал выскочку Ошурку и приказал ввести инженера.

Беллонина ему было искренне жаль. Умный интеллигентный человек, участник японской кампании, офицер, а дал обмануть себя каким-то проходимцам с вымышленными именами.

— Так кто же мог предположить, что этот Трапезников окажется таким непорядочным человеком, — натурально переживал Беллонин. — Кроме того, подобные собрания проходят нынче по всей России. Манифестом государя и специальным законом это предусмотрено.

— Совершенно верно, предусмотрено. Но с предварительного разрешения губернатора и чинов полиции, любезный Николай Никитич!

— Вы так полагаете, господин ротмистр?

— Не полагаю — знаю. Мне это по должности положено. А вы, поди, и разрешения у этого Трапезникова не спросили?

— Не спросил. Даже если бы и было такое разрешение, все равно не спросил бы.

— Потому что не знали порядка?

— Не знал. Видит бог, не знал. И готов понести за это заслуженную кару. Так и передайте господину полковнику: очень винюсь.

— Передам, непременно передам. А для вас это — урок!


Материала о личности, образе жизни и характере деятельности Лидии Бойковой в жандармском управлении было немало. Проанализировав и сгруппировав его по отдельным графам, Леонтьев получил следующее.

Бойкова Лидия Ивановна, дворянка, тридцати трех лет. Родилась в Калужской губернии, в Литвинском уезде, в имении Алферова. Окончила прогимназию в Калуге. Затем — педагогические курсы в Москве. Домашняя учительница. Дает частные уроки, чем и живет. Муж — дворянин Михаил Петрович Бойков, тридцати четырех лет, местожительство его неизвестно: находится на каторжных работах. Имеет трех дочерей Галину — 12 лет, Надежду — 10 лет, Анастасию — 6 лет. Из родных имеет: мать, трех братьев и двух сестер. Один из братьев — земский начальник, другой — акцизный чиновник, третий — секретарь присутствия по воинской повинности. Имение в 306 десятин заложено в Дворянском банке…

«Обычная для нашего времени дворянская семья, — размышлял над документами ротмистр Леонтьев. — Все выбились в люди, служат Отечеству, делают полезное дело. И как в этой нормальной добропорядочной семье могла появиться личность с совершенно иными взглядами и убеждениями? Причем — среди женщин! Или дело тут не в семье, а в воспитании, так сказать, общественном? В прогимназии училась вдали от дома, в гимназии и на курсах — тоже. Считай, с раннего детства вне семьи, вне ее доброго, устойчивого влияния. Однако без влияний — полезных или дурных — юность не обходится. Не обошлось и тут. И вот результат: женщине всего тридцать три года, и тринадцать из них прошли под строгим присмотром полиции. Много ли счастья в такой жизни?

«С Николаем Никитичем Беллониным, — читал он ее показания, — и его женой я совершенно не знакома. В квартиру Беллониных я попала совершенно случайно: спросить относительно урока, о котором узнала от своих знакомых. О том, что там проходило какое-то собрание, я не знала. Личности задержанных вместе со мной мне совершенно неизвестны… Ни к какой социалистической партии вообще, а к уфимской организации Российской социал-демократической рабочей партии в частности, я не принадлежу; если у вас на этот счет имеются какие-либо сведения, то я считаю их ложными. Деньги, двести рублей, отобранные при обыске в квартире, прошу вернуть и передать моей старшей дочери Галине…»

— Трое детей, а все туда же, в революцию, — покачал головой ротмистр. — И чего не сидится, чего неймется? Сначала мужа потеряла, сейчас, глядишь, и детей потеряет… А все из-за чего?

Через день о результатах проведенных допросов Леонтьев докладывал полковнику Яковлеву. Тот на спеша ознакомился с бумагами и, неодобрительно взглянув на своего помощника, протянул:

— Не густо, батенька мой, не густо… Чем порадуете еще?

Ротмистр хладнокровно пропустил мимо ушей это ехидное «порадуете» и доложил то, к чему пришел сам.

— Об окончательных выводах, господин полковник, говорить пока рано, однако, насколько позволяют судить уже имеющиеся материалы, с той или другой степенью уверенности можно прийти к следующему суждению…

— Ох, Леонтьев, Леонтьев, — сморщился за столом полковник, — вам бы с таким лексиконом не жандармом, а адвокатом служить. Давайте-ка без этих виляний и ухищрений, терпеть не могу этого дурацкого языка!

— Виноват, господин полковник, но…

— Продолжайте, как умеете, бог с вами. Слушаю.

«Вот так всегда, — пожалел себя обиженный ротмистр, — только начнешь мысль развивать, а тебя — будто поленом по голове. Ну, не солдафон ли? А еще в генералы метит!..»

Далее он говорил не столь блестяще, но более уверенно.

— В том, что собрание было, никаких сомнений нет. Кстати, инженер Беллонин этого и не отрицает. Характер его тоже ясен, но было бы куда лучше, если бы я смог допросить ораторствующего на подобных предвыборных собраниях Трапезникова. К вам, господин полковник, его, очевидно, уже доставляли?

О Трапезникове он напомнил с умыслом, хотя отлично знал, что этот человек по-прежнему неуловим. Видя, какую кислую мину состроил при этом имени его начальник, ротмистр почувствовал себя в какой-то степени отомщенным и продолжал уже в более приятном настроении:

— Конечно, без Трапезникова многое остается неясным, так как Беллонин никого из присутствовавших у него на квартире не знает. Сам он, к слову сказать, человек вполне порядочный и глубоко раскаивается в своей ошибке, что и просил вам передать.

— В чем он видит свою ошибку?

— В том, что не знал порядка проведения предвыборных собраний и нарушил закон.

— И вы верите этой сказке?

— Да, я испытываю к нему чувство доверия, господин полковник. Во-первых, человек интеллигентный, уважаемый, во-вторых, бывший офицер, участник войны с Японией…

— Ну, батенька мой, это не аргумент! — прервал его полковник. — С этой войны многие нижние чины и офицеры вернулись революционерами… Однако, продолжайте, я слушаю.

— Что касается арестованных женщин, то все они вне всякого сомнения социал-демократки и на тайном собрании присутствовали. Правда, пока это лишь умозрительное заключение, так как неопровержимых улик нет, а пристав Ошурко не удосужился захватить их непосредственно в квартире. Сами они, и прежде всего известная вам Бойкова, свое участие в собрании и принадлежность к партиям категорически отрицают.

— А вы хотели бы, чтобы они сами вам во всем признались? С настоящими революционерами такого не случается. Что, кстати, обнаружено у них по обыску?

— У Бойковой — три брошюры тенденциозного характера. У Мутных — политическая библиотека из сорока девяти названий. У Бычковой — одна сомнительная рукопись.

— Да, не густо… А о мужской части арестантов что скажете, ротмистр?

— О Беллонине я уже сказал. Из уже известных управлению личностей имеется один Трясоногов. Остальные — молодые рабочие семнадцати-двадцати лет. Есть один беспаспортный бродяга… Словом, Ошурко тут явно перестарался, похватал кого надо и кого не надо.

— А кого, на ваш взгляд, было  н а д о, ротмистр?

— Прежде всего  т о г о  с а м о г о  Трапезникова, господин полковник.

— Мда… ищет полиция сего оратора, ищет… А пока прочтите-ка, что она ответила на мой запрос. Это вам пригодится.

А р е с т а н т с к о е

С е к р е т н о

17 февраля 1907 г.

№ 184

В Уфимское губернское жандармское управление


В отношение от 14 сего февраля за № 767 имею честь сообщить, что Владимир Федоров Трясоногов, Лидия Ивановна Бойкова и Надежда Исакиевна Бычкова, насколько мне известно по агентурным данным, принимают деятельное участие в местной группе социал-демократов и вообще личности крайне неблагонадежные в политическом отношении. Что же касается Тимофея Шаширина, Игнатия Мыльникова, Валентины Мутных, Николая Беллонина, Петра Литвинцева, Ивана Ильина и Василия Сторожева, то они до дня задержания 4 сего февраля ни в чем не замечались, причем некоторые из них полиции совершенно не известные.

Зав. розыскным отделом Ошурко.
Леонтьев прочел ответ пристава и опять почувствовал себя уязвленным.

— Не понимаю вас, господин полковник, для чего вы обратились по этому случаю к заведующему  у г о л о в н ы м, — он специально выделил это слово, — розыском, если я вам сейчас толкую то же самое. Только поточнее его. Не буду скрывать, мне это неприятно.

— Для пользы дела, батенька мой, для пользы дела, — примирительно пропел полковник. — Стало быть, личности всех установлены? Что предполагаете делать дальше?

— С женщинами и Беллониным вопросов нет. К ним можно будет вернуться, когда отыщется Трапезников или начнет давать правильные показания кто-нибудь из рабочих. Среди последних может быть кто-то из тех, кого пристав Ошурко считает часовыми собрания. Возможно, это Трясоногов, возможно…

— Тот самый беспаспортный бродяга? Как его, кстати, зовут?

— Петр Литвинцев, господин полковник.

— Возраст?

— Двадцать шесть лет.

— Бывалый, поди, человек? И говорун?

— Совершенно верно: и бывалый, и говорун… Как вы догадались? — искренне удивился Леонтьев.

— Опыт подсказал, опыт! И еще опыт гласит, что именно среди таких тертых да бывалых прежде всего и нужно искать настоящих революционеров. Что может семнадцатилетний полуграмотный мастеровой? Ему и двух слов связать непосильно, не то что жандармскому ротмистру зубы заговаривать. Подумайте над этим, Иван Алексеевич. И пока я с ним не встречусь, никаких решений о нем не принимать. Никаких, понятно?.. Кстати, как, бишь, его зовут?

— Петр Литвинцев, господин полковник!

Глава двадцать вторая

В общей камере на появление Литвинцева никто не обратил особого внимания, и, заняв свободный уголок на необъятно широких нарах, он тут же лег. Был уже вечер, маленькая лампочка под высоким потолком камеры светила в треть накала, чужие незнакомые люди, каждый из которых был занят самим собой, тоже укладывались на ночь, и то, что все они были такими незнакомыми и такими погруженными в свои собственные несчастья, создавало иллюзию почти полного одиночества. Во всяком случае они не отвлекали его пустым праздным любопытством, не занимали ненужными разговорами или бесполезными жалобами, не мешали думать.

А думать было о чем. Провал собрания на Телеграфной, арест целой группы партийных активистов и боевиков были столь неожиданны и так круто меняли его собственную жизнь, что в первые часы просто опускались руки. Хорошо, что именно в эти часы рядом были товарищи, менее опытные и нуждавшиеся в его поддержке. Поддерживая их, помогая им, он помогал и самому себе. Хотя никто из них об этом даже не догадывался.

Сейчас, когда их развели по разным камерам, у него появилась возможность собраться с мыслями. Прежде всего хорошо то, что они не в одиночках. О чем это говорит? Во-первых, о том, что за серьезных преступников их не принимают, и, во-вторых, что полиция пока даже не подозревает, что в руках у нее оказалась целая группа боевиков, расправа с которыми обычно бывает короткой и жестокой.

Еще там, во дворе безсчетновских домов, спешно выпроваживая участников, собрания и предвидя дальнейшее развитие событий, он изъял у боевиков их револьверы. Теперь, взятые без улик, и, главное, без оружия, они могут вести себя без особых опасений и требовать освобождения. И он не сомневается, что все они вскоре опять будут на свободе.

И все-таки покоя в душе не было. Он ничего не знал о судьбе комитета, о Накорякове и Скворцове, только что избранных делегатами на пятый съезд партии, о представителе центра, которого в те критические минуты он поручил заботам Давлета. А Варя? Что с ней стало потом? Где она сейчас?..

В полицейском управлении их группу продержали довольно долго. В группе было десять человек — семь мужчин и три женщины. Женщины оказались не из пугливых, держались смело и независимо, делая вид, что никого тут не знают. В общем-то так оно и было: боевиков в партийной организации знали немногие, да и сам он знал из них только одну — члена комитета учительницу Лидию Ивановну Бойкову.

Из того, что при них никого в управление больше не привели, можно было заключить, что остальным удалось-таки благополучно рассыпаться и добраться до своих квартир. Но ведь могут взять и на квартирах. Не сегодня, так завтра, причем по любому другому поводу, — способности уфимских полицейских на такие дела хорошо известны.

Оставалось ждать и надеяться, что все обойдется. Однако ждать в неизвестности трудно вдвойне. Тем более, когда сам ты уже никому ничем не поможешь и — более того — ждешь решения собственной судьбы.

Арест для революционера всегда не ко времени: столько дел задумано, столько не завершено, а тебя вырывают из этой работы, ломают все твои планы, рвут с таким трудом налаженные связи, зачастую известные только тебе одному Кто заменит тебя на свободе и продолжит твое дело? Сколько времени потребуется, чтобы найти и вновь связать оборванные полицией нити? Как пойдут дела у других — без тебя, без твоих знаний и опыта, без всего того, что осталось у тебя в душе?

Этот арест для Петра был слишком неожидан. Накануне он только вернулся с заводов, ничего не успел предпринять, а тут — собрание, нужны боевики для охраны. Боевиков он привел, наладил наблюдение, но произошло что-то непредвиденное, появилась полиция… Конечно, место для такого многолюдного хора товарищи выбрали, не подумав. Если бы тот же Назар или Черепанов посоветовались с ним, он бы устроил все иначе. Однако когда дело задумывалось, в Уфе его не было, а потом, должно быть, откладывать уже было нельзя. И все-таки поторопились товарищи, забыли об осторожности, о том, что это уже не девятьсот пятый год.

Вспоминая о поездке по уральским заводам, он еще больше досадовал на свой нелепый арест. Что будет с экспроприациями, которые они подготовили с Артамоновым и другими уральцами? Особенно в Сатке. Артамонов, конечно, будет ждать, как и условились, но кто сообщит ему об его аресте и передаст приказ действовать самостоятельно? Остается надеяться, что к марту он все-таки выйдет на свободу. Без вины больше месяца в тюрьмах, говорят, не держат. Значит должны выпустить и его…

Уснул он под утро с теплыми и светлыми мыслями о Варе. Потом она пришла в его сон, маленькая, хрупкая, с прекрасным детским лицом и удивительными смеющимися глазами. Вокруг был глубокий белый снег. Он нес ее по этому снегу на руках — мимо каких-то строений, людей, деревьев, по залитому солнцем белому полю, которому не виделось ни края, ни конца.

Через несколько дней Литвинцева повезли на допрос. Допрашивавший его жандармский ротмистр показался ему довольно скучным и примитивным типом, и он еще больше утвердился в мысли, что долго держать его здесь не будут.

Однако после этого допроса о нем словно забыли. День следовал за днем, неделя за неделей — никаких перемен. Вот уже и февраль на исходе, а с освобождением господа жандармы не спешат Чего-чего, а этого от них он совсем не ожидал!

Кончился февраль.

Первые дни марта прошли в какой-то сплошной нервной лихорадке. Артамонов, конечно, ждет. У него все готово к эксу. Как передать ему, чтобы действовал самостоятельно? Через товарищей, которые могут выйти на волю? Но все они разбросаны по разным камерам и ничего друг о друге не знают. Может, их уже и выпустили? Или держат, как и его? У Трясоногова при обыске в кармане нашли пулю от револьвера Теперь это может ему повредить, хоть он и утверждал, что нашел ее на улице и поднял лишь, для того, чтобы сделать грузила для удочек. В таких случаях жандармы становятся очень недоверчивыми. Но ведь в его, Литвинцева, карманах ничего не нашли! И этот ротмистр Леонтьев, кажется, вполне поверил, что во дворе Безсчетнова он оказался случайно. Отчего же тогда его держат?

Однокамерники Литвинцева жили какой-то своей неприметной жизнью — беседовали, играли в карты, чинили одежду, ссорились, даже ходили в церковь, ему же, так и не вошедшему в их круг, все это было чуждо, — он жил другим.

Однажды сосед по нарам, высокий, сутуловатый человек чиновного вида, сочувственно спросил:

— Что мучает вас, сотоварищ? Смотрю, даже по ночам не спите. Отчего?

Он не нашелся, что ответить, лишь неопределенно пожал плечами.

— Зря вы так терзаетесь, юноша. Лучше бы попросили книг или пошли с нами в церковь. Зачем лишать себя этих невинных удовольствий? В наших условиях неразумно пренебрегать даже этим.

— Не до книг мне сейчас. А церковь — это та же полиция, только духовная: вместо полицейской «селедки» — крест!

— Ну и пусть. А вы все-таки ходите.

— Зачем?

— Ну, хотя бы для разнообразия. Впрочем, там и друзей можно встретить, если они в этом же замке, и новостями разжиться… Неужели вас ничто не интересует?

Литвинцева это заинтриговало.

— Скажите, а как вы добились этого права?

— Возможности слушать службы? Слава богу, в российских тюрьмах этим правом может пользоваться любой. Стоит лишь заявить по начальству.

Разговор их прервал зычный голос надзирателя:

— Петр Литвинцев, одеваться — в контору!

Он давно привык к своему новому имени, но сейчас, задумавшись, малость замешкался.

— Литвинцев, кому говорят! — повторил надзиратель. — А ну, марш за мной! Сколько ждать?

«Ну, вот и вспомнили, — заликовало все внутри. — Если нынче выпустят, послезавтра буду уже у Артамонова, а там…»

В конторе его ждали тот же ротмистр Леонтьев и жандармский полковник Яковлев. Литвинцев одним взглядом охватил небольшую прокуренную комнату, стол для начальства, табурет, прибитый ножками к полу, — для допрашиваемых арестантов, взятое в железную решетку окно, засиженный мухами портрет царя на стене. Немолодое рыхловатое полковничье лицо с седыми висками и маленькими цепкими глазками, настороженно следящими за каждым его движением, не предвещало ничего хорошего. «Ну, этого старого жандармского пса так просто не проведешь, гляди, братишка, в оба», — приказал себе Петр и весь подобрался, готовясь к трудному поединку.

— Ну-ну, ты, стало быть, и есть тот самый бродяга Литвинцев? — прощупав его всего, то ли спросил, то ли утвердил полковник. — Не наскучило еще сидеть в нашем невеселом заведении?

— Наскучило, — честно глядя ему в лицо, сказал Литвинцев. — Только не бродяга я, ваше высокоблагородие. Просто паспорт мой вместе с вещами у знакомого башкирца остался, а сходить за ним господин ротмистр не велит.

— Читал я, голубчик, твои показания, — нахмурился полковник, — и про этого башкирца, и про все остальное, чем ты тут моего помощника угощал. И где только так врать выучился?

— Что господину ротмистру говорил, то и вам скажу, и все будет правда, — стараясь сохранить спокойствие, ответил он.

— Мне от тебя одна правда нужна: как ты оказался у инженера Беллонина на незаконном собрании четвертого февраля. Скажешь честно — похлопочу о смягчении наказания, будешь запираться — милости не жди.

«Знаю я вашу жандармскую милость!» — зло подумал Литвинцев, но ответил скромно и вполне уважительно:

— Зря вы так-то, ваше высокоблагородие. Меня господин ротмистр обо всем этом уже пытал, и показания мои самые что ни на есть правильные.

— Ну-ну, поговори мне еще! — величественно заворочался на стуле Яковлев. — А этот шрам на шее у тебя, голубчик, отчего? Вспомни.

— В Волге купался, ваше высокоблагородие. Нырнул, а там коряга, вот и напоролся на сук.

— Давно это было?

— Давно уж. Два лета назад.

— Да ты же тогда, голубчик, на военном флоте служил! Или опять запамятовал, сочинитель?

— Никак нет, ваше высокоблагородие, на флоте военном я не служил. Ни два лета назад, никогда.

— А откуда эта тельняшка и якорек на руке?

— Якорек боцман за рубль выколол, когда я еще матросом по Волге плавал. Ну а тельники у нас на Волге, считай, на каждом втором, даже на бабах: и красиво, и тепло, и носко. Правду говорю, ей-богу.

— Ну-ну, — то ли подтверждая, то ли ехидствуя, закивал полковник. — Родом-то откуда будешь, матрос?

— Самарской губернии, Бузулукского уезда, Графской волости, села Киселевки, ваше высокоблагородие, — четко ответил он.

— Ну-ну… Подготовьте-ка, ротмистр, запрос в эту Киселевку, действительно ли оттуда сей молодец? И прикажите увести.

— Что, опять в камеру? — сорвавшись, почти крикнул Литвинцев. — Сколько же держать можно, ваши благородия? Цельный месяц сижу, а за что? Мне ведь работу подыскать надо, семью кормить, а не в тюрьме казенную похлебку хлебать.

— Потомись, потомись, Литвинцев, а мы пока подумаем, что и как. Глядишь, когда и выпустим.

— Мне сейчас надо, сейчас, а не «когда»!

— Увести арестанта!

Вернувшись в камеру, он еще и еще раз продумал каждое слово, сказанное на допросах, и не нашел ничего такого, что могло бы уличить его во лжи или вызвать какое-либо подозрение. Что же помешало жандармам поверить ему? И откуда это предположение, что он бывший матрос военного флота? В тельняшке ли одной тут дело?

Ничего хорошего не обещал и запрос на его мнимую родину, ибо никаких Литвинцевых в далекой и незнакомой Киселевке нет и в помине. Сколько времени может занять эта переписка? Неделю, месяц? И как быть ему потом, когда все выяснится? Сочинять новую версию. Начнут проверять и ее, а это — новые и новые месяцы заключения. Кроме того, есть и еще одна опасность, куда более страшная: в конце концов в нем действительно могут опознать беглого матроса, и тогда столыпинского галстука не миновать…

Ничего для себя не решив, он впервые со своими однокамерниками отправился в тюремную церковь. Служба шла вяло, казенно, но хор, состоявший из заключенных, звучал весьма недурно. «От души поют, грехи замаливают», — невесело подумал Литвинцев и в ту же секунду почувствовал ищущее прикосновение чьей-то руки. В следующее мгновение пальцы его уже крепко сжимали небольшой бумажный комочек, который тут же исчез в кармане его пальто.

В камере, устроившись в своем углу, он осторожно развернул бумажку и беззвучно прочел:

«Наши держатся хорошо. Инженера и женщин уже выпустили. Что нужно передать на волю, подготовь переслать обратной почтой».

Эти несколько слов, полученных от неизвестного товарища, были для него как глоток свежего воздуха. Забыв на время о собственных неудачах, он от души радовался за других. Прежде всего радовало освобождение Бойковой и ее подруг. Доброй вестью был также выход Беллонина: теперь комитет будет иметь точную информацию об их положении, а сверток с револьверами, закопанный в сугробе безсчетновского двора, найдет себе лучшее применение, чем мокнуть в снегу, и уж во всяком случае не станет добычей полиции.

Мысль об этих револьверах немедленно породила другую: а что, если полиция уже завладела ими? Связать эту находку с недавним собранием и арестами сможет не только многоопытный полковник Яковлев, но и самый примитивный вахмистр или унтер. А такая улика, пусть даже косвенная, ничего хорошего не сулит, и не оттого ли их до сих пор: держат, что улика эта уже начала свою страшную работу?

Так неожиданная радость сменилась новой тревогой. Но теперь он был не один. Тоненькая, никому не видимая ниточка связала его с друзьями на воле. А раз так, то он уже не столь беспомощен, как прежде. Его приказы, вырвавшись из этих каменных стен, дойдут до боевиков. Дело, которое на время остановилось, двинется опять. И это самое главное!

Следующего выхода в церковь Литвинцев ждал с небывалым нетерпением. На клочке бумаги, приготовленном для передачи, он попросил срочно известить златоустовского «хозяина», чтобы гостей не ждали и свадьбу играли без них. Что за гости, что за свадьба, умница Артамонов, конечно же, поймет и организует экспроприацию динамита сам. Удачи, ему и его замечательным ребятам! Сделают дело чисто — появятся на Урале новые бомбистские мастерские, окрепнут, получив ручную артиллерию, рабочие дружины, сильнее станет революция. О возможной неудаче ой не думал: в таком деле ее просто не должно быть.

Вслед за первой ласточкой улетела на волю вторая:

«У землемера остались наши папиросы, — извещал он товарищей и тут же спрашивал: — Успел ли он их вернуть? Если не успел, возьмите сами».

«Папиросы» — это не что иное как револьверы, а «землемер» — межевой инженер Беллонин…

Связь постепенно наладилась и стала почти регулярной. Литвинцева очень обрадовало, что Беллонин сдержал свое слово, выкопал оружие и передал по назначению. В Златоуст с его поручением товарищи направили Давлета, и он тоже успокоился: теперь у Артамонова развяжутся руки, и он приступит к «свадьбе», не дожидаясь гостей.

Кроме ответов на свои вопросы, Литвинцев стал получать и другую информацию, очень нужную ему в заключении. Так, он узнал, что делегаты-уральцы благополучно выехали на пятый съезд партии, что в Уфу из Питера вернулся Эразм Кадомцев, что в Екатеринбурге состоялась очередная областная конференция РСДРП, поддержавшая инициативу уфимских боевиков о созыве общеуральской конференции боевых организаций.

Мечта Ивана Кадомцева начинала осуществляться, но у Петра это почему-то особого восторга не вызывало. Удручало другое. Медленно, ой как медленно делаются дела, решать которые в условиях революции (как и на войне!) нужно едва ли не мгновенно! Сколько месяцев прошло после Таммерфорской конференции? Четыре? А когда еще удастся собрать уральскую? Опять пройдут месяцы. А нового подъема революции что-то не видно. Зато фараоны жмут вовсю…

С тревогой и надеждой ждал он известий о группе «вятичей». Если удастся и эта экспроприация, боевые организации Урала получат достаточные средства, чтобы реорганизовать свои силы и активизировать работу. К лету события в стране могут снова накалиться, значит, нужно готовить Урал к боям.

На запрос об Иване с воли ответили, что его местонахождение неизвестно. Это серьезно обеспокоило Литвинцева, но потом он подумал, что товарищи просто не посвящены в его дело и что нужно еще немного подождать.

«Пора бы и вернуться, — прикидывая прошедшее время, думал он. — Больше месяца прошло, как они там? Пора бы…»

Он хорошо представлял себе, как это серьезно — взять банк, однако твердо верил, что у Ивана это получится. Видно, просто не все еще готово или возникли какие-то осложнения. Вот устранят их и все пойдет на лад…

Через неделю «почта» принесла печальную весть о неудаче экса в Вятке. Никаких, подробностей, конечно, не сообщалось. «Из В. наши вернулись без приданого», — вот и все. Вернулись — значит, все обошлось без потерь, иначе об этом было бы сказано как-то по-другому.

«Хорошо хоть все живы и все на свободе», — облегченно вздохнул Литвинцев и с еще большей тревогой стал ждать сообщений из Златоуста.

Глава двадцать третья

В тот вечер Варя вернулась домой позднее обычного: пошла с Ниночкой проведать детей Лидии Ивановны и неожиданно задержалась там, потому что Бойкову как раз выпустили из тюрьмы. Разговоров по такому случаю было много, вот и не заметили, как вечер прошел, — домой собралась уже в одиннадцатом часу. Утомившаяся за день дочь быстро уснула, и она, перед тем, как лечь самой, присела к столу.

Освобождение Бойковой, Бычковой, Мутных и Беллонина было большой радостью. Оно свидетельствовало, что полиции так и не удалось разобраться в том, что за люди оказались во дворе Безсчетнова и что делалось в квартире Беллонина. Теперь можно было ожидать и других.

Еще там, у Бойковых, ей очень хотелось расспросить о Литвинцеве, но побоялась выдать себя с головой, лишь узнала, что того приняли за беспаспортного бродягу и, стало быть, долго держать не станут. С этими мыслями она принялась стелить себе постель. Но тут кто-то негромко постучал в окно.

Пригасив свет, Варя подошла к окну, осторожно отодвинула занавеску и выглянула на улицу.

В ночном мраке ничего нельзя было разобрать.

Стук между тем повторился.

«Кто-то из своих, — облегченно вздохнула Варя. — Полиция стучит не так. У этих господ совсем другие манеры…»

Она накинула на плечи пальто, сунула ноги в валенки и заторопилась в сени открывать. И каково же было ее удивление, когда пожилая женщина в огромной шали, потертом плюшевом жакете и пимах прямо у нее на глазах начала превращаться в молодую, задорную, никогда не унывающую Сашу Орехову!

— Сашенька, голубушка, ты ли это? Откуда? Что с тобой? — затормошила она свою подругу.

— Я, Варюша, я, — разматываясь, посмеивалась та. — Вот сейчас распеленаюсь, скину дорожное, сразу узнаешь… Не скучала тут без меня?

— Не дают скучать, милая!.. А ты — как снег на голову. Не из Златоуста своего?

— Оттуда…

— У вас там такие холода?

— Наоборот, жарко: еле от жандармов ушла.

— В самом деле? Что ты говоришь!

— До самой станции на хвосте сидели. Спасибо ребятам: отвлекли и посадили в вагон. Думала, дорогой возьмут. Однако, ничего… Еще вопросы будут?

— Будут! И очень, очень много, но это потом, за чаем. А сейчас здравствуй, Сашенька. Ох и соскучилась же я по тебе, златовласка ты моя!..

Сбросив дорожную одежду, Саша распустила по плечам свои огненно-рыжие волосы и погляделась в зеркало. Рядом с ним на комоде стояла дешевая вазочка со старыми засохшими бессмертниками.

— Все бережешь? Свежих не хочется?

— Будут и свежие, теперь уже скоро…

— Ну да, цветы друг другу не мешают, для каждых свое время, свой час.

— Цветы, как и люди: одни день покрасуются и отгорят, других на всю жизнь хватит.

— Ты про эти бессмертники?

— И про них…

Они проговорили почти до утра. А утром Варя вспомнила:

— А знаешь, Саша, сегодня мы своего депутата в Петербург провожаем. На станции будет митинг. Пойдешь?

— Какого еще депутата, куда? — с трудом поднимаясь после бессонной ночи, спросила Орехова.

— Да в Государственную думу. Пойдешь?

— Митинг, говоришь, будет?

— Готовим.

— Тогда пойду.

Скорый поезд уходил в Москву в час тридцать девять минут дня, а народ на платформе начал собираться чуть ли не с самого утра. Когда Варя и Саша приехали на вокзал, там уже собралось шестьсот-семьсот рабочих депо и железнодорожных мастерских. Узнав о готовящихся проводах депутата, потянулись сюда и люди из города. Следом за ними замелькали приметные шинели полицейских и городовых, так что к назначенному времени вокзал гудел, как растревоженный улей.

Давно уфимские рабочие не собирались так открыто, такой большой и дружной массой, поэтому настроение у всех было приподнятое, праздничное. К тому же и день-то какой: своего рабочего депутата в Думу провожают, чтоб перед самим царем и всеми богатеями рабочее дело защищать! Сами избрали, открыто, по закону! Открыто и провожать будут. А что сказать на прощанье, это тоже их рабочее дело, и полиция им — не указ!..

На шнырявших в толпе городовых и шпиков посматривали свысока, без боязни.

— Глядите-ка, братцы, что-то рожи у них нынче такие постные!

— Как не быть постными, если видит око, да зуб неймет!

— Да, нынче все законно: чай, члена Государственной думы на службу посылаем, а не просто бузим.

— Депутат — лицо неприкосновенное, тут уж ничего не попишешь!

— Это он — неприкосновенный, а все мы, остальные? Где ваши мандаты, а ну, покажь!

— Дома забыли! — заразительно хохочет богатырь-кузнец из мастерских. — Вот как батюшка-государь кликнет вместе с ним думу думать, так в один момент найдем!..

Да, положение уфимской полиции действительно было щекотливым. Не помогло и появление ротмистра железнодорожной полиции Кирсанова: такую массу одним начальственным видом не испугаешь.

За полчаса до отхода поезда на ступеньках одного из вагонов появился сам депутат. Толпа встретила его криками ликования и восторга.

Подождав, пока народ отшумит и притихнет, депутат начал свою прощальную речь:

— Товарищи мои и земляки! Вы облекли меня высоким доверием, и вот теперь я уезжаю на первые заседания Государственной думы. Перед нами, рабочими депутатами, стоит большая задача: точно определить безмерные нужды нашего угнетенного народа, показать те формы нового устройства России, без которых народ не увидит светлой жизни, указать пути к свободе и счастью. Пока дума может заниматься только этим делом — делом разоблачения всей неправды, делом раскрытия глаз всем тем, кто еще не понял положения угнетенного народа и не нашел пути к своему освобождению. В этой работе народные депутаты думы будут черпать силы из народа, из вашей дружной и сплоченной поддержки.

Пробившийся к вагону ротмистр попросил господина депутата не устраивать митинга и спокойно пройти в вагон, но получил такой гневный отпор собравшихся, что не нашел ничего лучшего, чем незаметно исчезнуть. А тот между тем продолжал:

— Товарищи, вы должны понять, что без вас мы — ничто. Вы должны понять, что каждое наше слово должно быть вашим словом — словом ваших заводов, сел и городов. Вы должны понять, что каждое наше заявление должно быть воплем всего исстрадавшегося народа. Мы, народные депутаты, должны составлять с вами одно тело и одну душу…

Народ внимательно слушал своего депутата.

— Пишите нам о своих нуждах, вскрывайте произвол и насилие, чинимые властями и богатеями, составляйте наказы, присылайте с этими наказами своих ходоков. Нам, депутатам от рабочих, это очень нужно. Помните, только тогда, когда у нас будет ваша поддержка и когда мы будем чувствовать вашу силу, только тогда задачу, которую вы перед нами поставили, мы выполним до конца!

Депутат закончил свою речь и низко поклонился народу, который устроил ему долгую и горячую овацию.

Тем временем на подножку вагона поднялся один из железнодорожников, чтобы сказать депутату напутственное слово от имени уфимских рабочих. Узнав в нем партийного агитатора железнодорожного района, Варя и Саша обрадованно переглянулись: ну, этот скажет! И он, будто подтверждая их уверенность, заговорил:

— Не на пир, не на праздник в столицу провожаем мы тебя, дорогой наш товарищ, а на трудную и почетную борьбу. Помни это! Мы бесправны, нас душит грубая лапа полиции и нищеты. Помни же, что ты должен бороться в думе с правительственным произволом и за всю волю. Смотри: мы голодны, грязны, раздеты. Кроме грубых полицейских лап нас давит выхоленная рука буржуазии, выжимая из нас наши жизненные соки. Помни же, дорогой наш товарищ, что в думе ты должен бороться не только с правительством за свободы, но и с буржуазией за восьмичасовой рабочий день и другие требования рабочих. Ты должен бороться за землю для крестьянства, за всенародное Учредительное собрание. И если ты исполнишь наш наказ, пойдешь до конца с твоим многострадальным народом, мы поддержим тебя, в какие бы обстоятельства ты ни попал, и за это, когда ты возвратишься, мы скажем тебе наше горячее пролетарское спасибо. Прими же от нас прощальный привет и пожелания успеха!

Следом за ним выступило еще несколько рабочих. Но вот пробил колокол отправления, паровоз подал предупредительный гудок, и поезд тронулся. Сотни рук разом вскинулись над головами. И тут же грянула песня: «Вихри враждебные веют над нами…» Клич революции, песня борьбы.

— «Варшавянка» — на виду у всей городской полиции! Лихо, правда? — стиснула Варину руку Саша Орехова. — Давно такого видеть не приходилось, с самого девятьсот пятого!

— И я тоже об этом думаю, — прошептала в ответ Варя. — Правда, у нас не так давно еще один случай был — весь город затрясло. И тоже полиция ничего поделать не могла. Несколько часов тюрьма и губернаторский дом находились как бы в осаде. Тысячи людей вышли на улицы.

— В Златоусте народ все больше за городом собирается, под охраной боевиков…

Вспомнив о чем-то, Орехова на мгновение примолкла и вдруг лукаво улыбнулась.

— А знаешь, кого я в Златоусте встретила? Литвинцева, Петра, помнишь?

Варя вся зарделась.

— Отчаянная голова этот матрос, скажу я тебе. Как у него здесь дела? В Златоусте ребята от него прямо без ума, честное слово!

Варя не нашлась что ответить.

— Молчишь? Давно не виделись?

— Не очень…

— А что такая хмурая? Опять поругались?

— Ну, что ты!.. Он действительно хороший работник и товарищ. Недавно я даже на руках у него побывала!

— Ох ты, Варька! Завидую самой черной завистью. Расскажи, как было!

— Невесело было, Сашенька. Просто собрались мы как-то водном доме на совещание, а тут — полиция. Когда я выскочила во двор, наших уже у ворот хватали. Вот тут-то я и оказалась у Петра на руках. Чтобы избавить меня от полиции, он не нашел иного выхода, как выкинуть меня через забор в соседний сад! Тем и от ареста спаслась.

— Ну а он?

— В тюрьме…


Весенние дни летят быстро. Не успела оглянуться — март кончился, апрель на пороге. А апрель — это уже тепло, солнце, заливистые песни скворцов, первая зелень и цветы.

В апреле она опять провожала Сашу Орехову. На этот раз в Самару.

— Кем-то ты будешь там: опять Леной, Елкой, Лизой?

— От своего имени отвыкать стала, — коротко вздохнула Саша. — Что-нибудь придумают товарищи…

— Надолго ли в Самару?

— Наверное, пока опять не выследят.

— Пожалуй, выследят, милая. Больно уж ты приметная для них: таких златокудрых во всей России не много наберется.

— Предлагаешь постричься и носить парик?

— А если перекраситься?

— Ни за что! Не дождаться им этого! В тюрьму пойду, но такая, как есть. Однажды один товарищ сказал, что когда волосы у меня распущены, я похожа на красное знамя. Как же после этого их перекрашивать?

— Ох, Сашенька, ну и сумасбродка же ты у меня!..

Последний вечер они провели вместе. Что-то увлеченно стряпали, говорили о чем-то веселом, но на душе у обеих было тяжело.

Прощаясь, Саша попросила:

— Подари мне на память веточку бессмертника, Варя. Бог знает, увидимся ли еще когда.

Варя порывисто обняла подругу, всхлипнула.

— Не надо, Саша, не для тебя эти цветы… Тебе еще жить да жить, милая… Я еще на свадьбе твоей наплясаться хочу, другие цветы подарить!..

Орехова, конечно, знала судьбу этого букетика. Несколько лет назад Варя передала его в камеру своему мужу Сергею. Сам он оттуда живым не вышел, а вот цветы живы и сейчас. Только совершенно сухие, словно из жести.

— Спасибо, подружка, будем верить, что мы еще поживем!

— Пиши. И, пожалуйста, не очень хвастайся своими волосами. В конце концов это неконспиративно.

— Подумаю… Поцелуй за меня Ниночку…

В конце весны в Уфу вернулись Хадича и Хусаин Ямашевы. Издание их газеты было запрещено оренбургскими властями, и они ставили перед комитетом вопрос о новых изданиях для татар и башкир. Комитет одобрил их планы, собрал нужные на первых порах деньги и стал подыскивать место. Бывая в эти дни у Давлеткильдеевых, Варя слышала, что Ямашевы собираются в Челябинск. Значит, опять — проводы. «Если освободят Петра, то его, наверное, тоже переправят в какую-нибудь другую организацию», — неожиданно подумала она. И от этой мысли ей сделалось еще грустнее…

Глава двадцать четвертая

Несколько дней назад полицейско-чиновничья Уфа распростилась с бывшим начальником губернского жандармского управления Яковлевым, получившим, наконец, чин генерала и новое назначение. Вместо него на освободившуюся должность прибыл новый полковник — новая метла — с фамилией, весьма подходящей для шефа жандармов — Ловягин. Доморощенные острословы не преминули воспользоваться этой возможностью, чтобы хоть в какой-то мере освежить свои поистершиеся шутки и остроты, но этого хватило не надолго, и они вскоре выдохлись и успокоились.

Ротмистр Леонтьев лучше других был осведомлен о готовящихся в управлении переменах и отнесся к ним с полным равнодушием. Полковника Яковлева он не любил, работалось с ним трудно, так что его уходу он мог бы только радоваться, если бы по опыту не знал, что новая метла метет чище не оттого, что она лучше, а оттого, что, не успев поизноситься, крепче дерет.

В неколебимой верности этой старой истины он убедился в первый же день, когда новый начальник с ходу обрушил на него целый поток восклицаний, звучащих одновременно и вопросами, и самыми неодобрительными упреками. Формально он, конечно, был прав, дел за ним накопилось очень много, причем все они без исключения были изрядно просрочены, но что поделать: революция! Он набрался смелости напомнить об этом своему новому начальнику и попросить увеличения штата. О революции полковник Ловягин знал, о нехватке и перегруженности жандармско-полицейского аппарата — тоже, поэтому разговора на эту тему не получилось. Вместо заинтересованной и доброжелательной беседы о делах, он бросил Леонтьеву две свежие подпольные газеты и, глядя куда-то в сторону, не сказал и даже не приказал, а будто выдавил из себя:

— Займитесь, ротмистр. И чтоб духу от этих господ в моей губернии не было!

Вернувшись к себе, Леонтьев уселся за стол, закурил и нехотя развернул газеты. Одну из них — орган Уфимского комитета РСДРП «Уфимский рабочий» — он уже знал. Другая — «Солдатская газета» — была очередным сюрпризом Уральского областного комитета большевиков. Обе печатались в здешней, уфимской типографии.

— Беспокойный народ эти эсдеки, — глубоко затягиваясь, грустно проговорил ротмистр. — «Уральский рабочий» — есть, «Уфимский рабочий» — есть, газету для татар и башкир — только что прикрыли… И вот еще одна — для солдат. Осталось придумать газету для крестьян, и тогда все «угнетенные» классы будут обеспечены!..

На первой странице «Уфимского рабочего» через весь ее верхний угол красовалась энергичная резолюция Ловягина:

«Помощнику моему в гор. Уфе ротмистру Леонтьеву. Весьма срочно. Разобраться и доложить!»

Здесь же, на сером газетном поле, напротив начала какого-то столбца, гневно возвышался поставленный жирным полковничьим карандашом красный вопросительный знак.

— Ну что ж, срочно так срочно, — туша в пепельнице папиросу, поморщился ротмистр и стал читать:

«26 февраля 1907 г. состоялась  о б щ е у р а л ь с к а я  к о н ф е р е н ц и я. На нее явились делегаты от организаций: Воткинской — 1, Пермского округа — 1 и Перми — 2, Екатеринбургской — 3, Екатеринбургского округа — 1, Уфалей-Кыштымской — 1, Алапаевской — 1, Богословской — 1, Красноуфимской — 1, Нижне-Тагильской — 1, Челябинской — 1, Тюменской — 1, Златоустовской — 1, Миньярской — 1, Уфимской — 1.

Не явились делегаты от Катав-Ивановской и Белорецкой организаций, от Ижевской, Вятской, Сарапульской, от Пермского округа — 1, от Уфимских крестьянских организаций и от некоторых других. Всего явились представители 7118 организованных рабочих с 18 решающими голосами, не явились делегаты приблизительно от 2500 организованных рабочих…»

— Все ясно, — снова закурил ротмистр, — эсдеки готовятся к своему пятому съезду, вот и активизируются. А эта общеуральская конференция по счету, пожалуй, уже третья. Весь Урал, район с добрую европейскую страну, подмяли под себя эти господа ленинцы. Неужели и впрямь думают победить?

«Порядок дня был принят следующий: 1) отчеты; 2) утверждение организаций; 3) безработица на Урале; 4) профессиональное движение на Урале; 5) кооперативное движение на Урале; 6) текущий момент; 7) реорганизация партии; 8) политическое руководство ЦК; 9) оценка выборов и тактика в связи с Государственной думой; 10) подготовка к вооруженному восстанию; 11) отношение к либеральной оппозиции и революционным партиям; 12) закрепление результатов выборов; 13) постановка военно-боевых организаций на Урале; 14) выборы на съезд; 15) выборы областного комитета…»

Пункты десятый и тринадцатый были жирно подчеркнуты красным.

«…Из отчетов выяснилось, что со времени прежней областной конференции работа на Урале сильно разрослась, почва для этой работы в высшей степени благоприятная, настроение почти всюду боевое. Отмечен недостаток партийных сил. Избирательная кампания обнаружила решительное преобладание социал-демократического влияния на рабочие массы Урала и почти полное отсутствие работы других революционных партий среди рабочих… Конференция состояла лишь из представителей фракции большевиков и с небольшими поправками приняла по всем вопросам резолюции, подготовленные областным комитетом. На конференции выяснилось, что на партийный съезд выбрано уже 15 делегатов, все большевики…»

Сообщала газета и о других партийных конференциях, в частности — в железнодорожном районе города Уфы, где недавно были избраны подрайонные комитеты в мастерских и депо, а также и районный комитет. В Катавскую районную организацию, оказывается, входят организации Катав-Ивановска, Усть-Катава, Юрюзани, Белорецка и Тирляна. Всего в этом районе числится 264 члена их партии…

Сделав нужные выписки, Леонтьев аккуратно сложил газету и надолго задумался.

— Не будь этих газет, что бы мы знали о них, не имея внутренней агентуры? — проговорил он наконец. — Все, начиная с департамента и кончая полковником Ловягиным, требуют немедленной их ликвидации, и это правильно, но тогда мы окажемся вообще без информации. Жить по донесениям филеров внешнего наблюдения — все равно что блуждать в потемках. По ним даже путевого отчета не составишь…

Неожиданное открытие «полезности» подпольной печати для жандармерии ничуть не обрадовало ротмистра. Будь это в его силах, он бы разделался с ней в два счета, не задумываясь о таких пустяках. Но подпольная типография неуловима, а среди арестованных за последние месяцы нет ни одного, кто бы дал хоть какие-нибудь стоящие показания.

Появление «Солдатской газеты» свидетельствовало о том, что большевики развернули свою агитацию уже и в армии. Но там у них ничего не выйдет, считал Леонтьев. В армии — дисциплина, там не помитингуешь и не поагитируешь, там каждый человек на виду. Да и законы армейские озоровать не дают, — это вам не завод или мастерские! Армия — извечная опора существующего в стране образа правления, и тут все усилия напрасны!

И все-таки «Солдатскую газету» он просмотрел. До него ее читал полковник Ловягин, очень внимательно читал, о чем свидетельствовал след его красного карандаша, тянущийся из столбца в столбец, из статьи в статью. Леонтьев шел по этому красному следу, перечитывал отмеченное, делал для себя нужные выписки и шел дальше. В одной заметке корреспондент из «казармы № 12» писал об охватившем страну голоде (лето 1906 года было неурожайным) и приводил своих читателей к следующему выводу:

«Чтобы не было голода, надо добиться такого порядка: сам народ должен быть хозяином в государстве, только депутаты народные могут распоряжаться народным добром. Чтобы не было голода, надо завоевать  н а р о д у  в с ю  в л а с т ь  и отнять ее у царского правительства».

Из «Казармы № 11» неизвестный «Новобранец» писал:

«Заботится начальство, чтобы не скучали солдаты: просит оно родителей писать новобранцам. О чем писать? Пишите, мол, чтобы служили нам верой и правдой, чтобы не нарушали присягу подневольную, обманную, чтобы почитали начальников…

Знает кошка, чье мясо съела! Значит, неспокойно на душе начальства стало, коли писать родственникам вздумало. Значит, понадобилось ему задобрить нас и наших родителей, чтобы слушали мы его приказы жестокие, беззаконные.

He помогут вам те письма обманные, отцы-командиры наши.

Не те времена теперь, народ не тот стал, не те новобранцы пошли! Знаем мы по спине своей собственной сладость солдатчины. Знаем сами теперь, кому служить, кого защищать.

Пишите, старайтесь, господа начальники, а мы, новобранцы, как время придет, сами будем знать, кому пулю пустить».

Нет, при чтении таких вещей спокойным оставаться нельзя. Леонтьев швырнул газету на стол, закурил и нервно заходил по кабинету. Что и говорить, в армию за последние годы пришло немало беспокойного и даже революционного элемента. С каким трудом удалось прошлой осенью собрать и отправить новобранцев! Подстрекаемые революционными агитаторами деревни отказываются давать царю солдат. В заводских поселках и на станциях проводы новобранцев превращаются в многолюдные политические митинги с непременными лозунгами: «Долой самодержавие царя!», «Да здравствует самодержавие народа!»

Привести молодых солдат к присяге тоже стало проблемой. В уездном Стерлитамаке додумались даже до того, что предложили не желающим присягать заменить присягу честным словом. Однако, дорожа своим честным словом больше святой присяги, солдаты все-таки присягнули, давая при этом понять, что такая присяга их ни к чему не обязывает и что все они не ставят ее ни в грош!..

После такого рода размышлений трудно было переключиться на повседневные дела, но и они требовали к себе внимания. За каждым из них теперь словно бы стояла мрачная тень нового начальника с огромной колючей метлой в руке. Попасть под эту метлу Леонтьеву не хотелось.

Всю весну он усиленно занимался оставшимися еще с прошлого года делами. Разобравшись с ними, приступил к последним, возникшим в связи с февральскими арестами. Некоторых из арестантов за неимением улик он освободил, организовав за ними негласное наблюдение на свободе, с остальными продолжал работать, не питая, впрочем, больших надежд на успех. Среди последних был и Петр Литвинцев.

Что делать с этим бродягой, ротмистр положительно не знал. В первое время он склонен был отпустить его на все четыре стороны, но разговор с полковником Яковлевым насторожил. Правда, теперь Яковлева не было в Уфе, и он, ротмистр, ни от кого не зависел, был свободен в своем решении.

Выпустить? Можно и выпустить, ведь из-за неимения улик Литвинцеву до сих пор не предъявлено даже формального обвинения. Департамент полиции, за которым он числится, каждый месяц осведомляется о ходе дознания, и отвечать становится все сложнее. Со всех точек зрения освобождение Литвинцева возможно и желательно, но…

Но ротмистр не лишен был чувства долга. Что ни говори, а Яковлев в своей жандармской службе кое-что понимал. И разве не возможно, что под личиной безобидного бродяги скрывается один из тех, кого, например, руководство партии эсдеков направило на Урал для укрепления областного комитета? Разгромленный прошлым летом Уральский обком РСДРП опять действует. И даже проводит общеуральские партийные конференции! В то же время из агентурных данных, полученных пермскими и екатеринбургскими органами, хорошо просматривается появление среди людей, близких к комитету, совершенно новых лиц. Не из их ли числа и этот говорливый беспаспортный бродяга?

Вспомнился последний дружеский совет Яковлева порыться в циркулярах Министерства внутренних дел на тот случай, если окажется, что Литвинцева разыскивают как бежавшего или скрывающегося серьезного преступника. В последние годы таких молодчиков развелось более чем хотелось бы, особенно после известных пресненских событий в Москве, восстаний в армии и на флоте, неудачных экспроприации на юге и в Прибалтике. Немало таких деятелей и тут, на Урале. Взять того же Ивана Кадомцева, — где он? Где Михаил Гузаков? Где «товарищи» Лука, Леонид, Назар, Лазарь, Степан, Андрей, Потап? Где Алекееев, Новоселов, Миславский, Токарев, Мызгин, Соколов? Где десятки других коноводов боевых дружин, чья антиправительственная партизанская деятельность охватила уже не только Уфу и заводы Уфимской губернии, но и весь Урал?

Леонтьев обложился циркулярами и фотографиями разыскиваемых. Среди последних встретились старые знакомцы Якутов, Серебровский, Воронин, Накоряков, за которыми полиция охотится уже давно. А вот фамилии Литвинцева в циркулярах не было. Так и должно быть, после некоторого раздумья решил Леонтьев. Каким же дураком надо быть, чтобы, бежав из-под стражи, скрываться под собственной фамилией! А среди революционеров таких дураков нет, значит фамилия Литвинцев может быть уже другой, полученной вместе с чужим паспортом где-нибудь в Самаре, Саратове или Уфе…

Перебирая фотографические карточки за прошлый год, ротмистр задержал взгляд на одной, запечатлевшей молодого симпатичного матроса в аккуратной форменке и слегка сдвинутой на висок бескозырке. Странное дело, но в памяти Леонтьева сразу же возникли матросская тельняшка и синий якорек на руке Литвинцева. Похож? Сейчас он не мог этого сказать. Нужно было немедленно послать в тюрьму фотографа и, получив снимок, сличить ее с этим. Можно будет даже произвести экспертизу.

Отдав распоряжение о посылке фотографа, он вернулся к своему прерванному занятию и отыскал в циркуляре некоторые сведения о хозяине этой карточки:

«Иван Дмитриев Петров, беглый матрос Каспийского флотского экипажа, возможный член военной организации с.-д. партии, связанный с боевыми дружинами на Кавказе…»

Опять эти боевики! Мало ему своих, уфимских! Этак, глядишь, опять завяжется дело, которое потом не будешь знать, как и развязать. Нет, нет, это ему лишь показалось.

Мало ли кто носит матросские тельняшки и накалывает себе якоря! Тем более, что Литвинцев сам не скрывает, что плавал матросом на волжских пароходах!..

Вспомнив о том, что запрос о Литвинцеве на место проживания его семьи до сих пор еще не отослан, он закончил необходимые формальности и отправился на беседу с филерами. Все они в один голос утверждали, что с приходом весны активность их поднадзорных значительно возросла. Теперь они не только ходят друг к другу в гости, но и встречаются на прогулках — в садах, на берегу реки, просто на улицах. По вечерам в районе мусульманского кладбища и водокачки опять стали собираться подозрительные толпы. Среди рабочих мастерских и депо зреет недовольство. В среде местных политиков много новых лиц. Кроме того, в Уфу вернулся Эразм Кадомцев…

Недавно начальник Самарского жандармского управления известил своего уфимского коллегу о том, что, по доставленным ему сведениям, в Уфе готовится повторение демской экспроприации. И вот после долгого отсутствия появляется Эразм Кадомцев. Случайно ли это? И не ждать ли следим за ним появления его исчезнувшего братца Ивана?

Леонтьев срочно поставил в известность полковника Ловягина. Тот вошел в сношения с полицмейстером и губернатором, и машина заработала. Специальные группы выехали на изучение местности в Юматово, Дему, Воронки, Шакшу и другие станции и разъезды. В район железной дороги стали стягиваться подразделения местного гарнизона и силы полицейской стражи.

Вскоре вся железная дорога от западных границ губернии до восточных была взята под охрану. За Эразмом Кадомцевым, проживавшим открыто у своих родителей, установили круглосуточное наблюдение. С тревогой ждали выхода печально известной «четверки» с большой суммой денег. И облегченно вздохнули, когда она прошла спокойно, безо всяких эксцессов до самого Златоуста.

Немало времени эти тревоги и хлопоты отняли и у ротмистра Леонтьева. Когда же он опять вернулся к своим повседневным делам, то первым делом поинтересовался ответом на запрос о личности Литвинцева. Ответа еще не было, зато заключение экспертизы давно лежало у него на столе. Как он и ожидал, несомненной тождественности Литвинцева и беглого матроса Ивана Петрова экспертиза не установила. Но сходство заметила тоже, особенно в верхней части лица: лоб, брови, глаза. Но мало ли на свете людей с похожими бровями или глазами?

Леонтьев с облегчением сунул бумажку в стол. Ну и слава богу. Вот получится ответ из Киселевки, выпущу на все четыре стороны. У меня и без того забот полон рот. Не до бродяг!..

Да, весна делала свое дело. Сошел снег, открылись реки, просохли дороги и окрестные леса. Теперь опять пойдут рабочие массовки за городом, а боевая дружина выведет в тайные лесные лагеря свои неуловимые отряды, чтобы подготовить для полиции новые неприятности.

Первое мая в Уфе прошло почти спокойно, но в лесах, по докладам филеров, то тут, то там встречались большие массы народа. То же самое делалось в других городах и рабочих поселках Урала. В Златоусте, по сообщениям оттуда, едва ли не каждую ночь происходили вооруженные нападения на полицейских и городовых. Сводя счеты с заводской администрацией, кто-то неизвестный подложил бомбу под нефтяные баки, в результате чего сгорели сто шестьдесят тысяч литров нефти и машинное отделение. В апреле выстрелами в окно был убит председатель местного отделения «Союза русского народа» Аникеев. Через день двое неизвестных ранили начальника депо станции Златоуст инженера Васильева… В городе идут аресты. Из-за ненадежности местной тюрьмы арестованных доставляют в Уфу…

В начале мая из Самары пришел ответ на запрос о личности «назвавшегося Петром Литвинцевым». К полной неожиданности Леонтьева ни в Киселевке, но во всей Графской волости никого из родственников Литвинцева не оказалось. Значит, все показания этого человека — бессовестная ложь?

Не успел он осмыслить этого неприятного факта, как из Златоуста пришло сообщение, заставившее на какое-то время забыть обо всем другом: в ночь на 11 мая из склада саткинского завода «Магнезит» неизвестные лица, действуя силой оружия, вывезли 13 ящиков динамита и других взрывчатых веществ, 1408 аршин бикфордова шнура и 1707 капсюлей.

Более шестнадцати пудов взрывчатки — в руках боевиков! Да этого хватит, чтобы растрясти всю Уфу!

И начальствующая Уфа затрепетала…

Глава двадцать пятая

В мастерской у Густомесова повеселело: весной из заграничной школы бомбистов вернулись посланцы уральской боевой организации Иван Мызгин и Петр Артамонов. Поработав несколько дней вместе, проводили в Златоуст Артамонова. Вместо него совет дружины направил Владимира Алексеева, Тимофея Шаширина и еще двух ребят — Ивана Павлова и Василия Мясникова.

Такое неожиданное увеличение штата бомбистов потребовало значительной перестройки всей работы мастерской. Тем более, что Алексеев лишь недавно вернулся в Уфу и разыскивался полицией, а Шаширин только что вышел из тюрьмы, и теперь за ним могли присматривать филеры.

Работать стали по ночам: приходили поздно вечером и уходили до рассвета. Бессменный страж мастерской Петр Подоксенов теперь безотлучно находился дома. Товарищи запретили ему выходить в город, сами приносили еду и воду и лишь изредка отпускали на час-другой отдышаться от ядовитых испарений да разве еще в баню. О местонахождении мастерской по-прежнему знали лишь члены совета дружины и сами бомбисты.

С наступлением лета и получением большой партии взрывчатки изготовление бомб резко возросло. Чтобы не хранить их здесь же, среди корзин с динамитом и пакетов с гремучей ртутью, на медовом заводе Алексеевых соорудили надежный подземный тайник. Отсюда с великой осторожностью бомбы развозились по всему Уралу.

Теперь Густомесов опять квартировал у Алексеевых. Отоспавшись после бессонной ночи, читал принесенные Соней книги, слушал рассказы Алексеева о Таммерфорской конференции и других интересных поездках, чертил схемы новых адских машин и мечтал о технологическом институте.

Как-то, увидев у Алексеевых Люду Емельянову, не удержался, спросил:

— Эта генеральская дочка только подруга Сони или твоя тоже? Извини, что я, кажется, вмешиваюсь в твои личные дела, но в нашем положении лучше знать друг о друге все.

Владимир доверительно улыбнулся.

— Наша, тезка, наша! Ну, значит, и моя тоже. Люда — отличная девушка, иного парня стоит, честное слово.

— С каких это пор генералы стали готовить кадры для революции? — недоверчиво покосился Густомесов.

— Кадры, говоришь?.. Да давненько уже. Наш генерал — не первый.

— Я серьезно, Володя…

— И я тоже…

И Алексеев рассказал, что вот уже больше года Людмила Емельянова — тайный член организации, выполняет очень серьезные поручения. Когда прошлым летом готовилась экспроприация поезда в Деме, штабом операции служила их, Емельяновых, дача. Лошади с повозками, участвовавшие в деле, были генеральскими. Деньги, взятые в почтовом вагоне, после экса хранились на генеральской же даче, зарытые под стогом сена. Потом Люда помогла переправить их в Уфу и развозила по назначению — в Питер, Киев и другие места.

— Говорю это только тебе, — предупредил Алексеев, — потому что знаю: от тебя никуда не уйдет.

— Интересно, — покачал головой Густомесов, — очень интересно… А этот генерал Емельянов не смог бы устроить дело Литвинцева? Ну, поговорить, с кем надо… подкупить, наконец?

— За Петра не беспокойся, скоро выпустят, — уверенно ответил Алексеев.

— Когда? Что-то не похоже.

— Других же выпустили!

— Вот это как раз и тревожит. Других освободили, а его держат. Нельзя ли что-то предпринять?

— Поговорю в совете.

— А с Мишей Кадомцевым как?

Алексеев виновато отвел глаза.

— С Мишей, брат, худо: дело передается в суд, а он у нас скорострельный…

— А помочь нельзя?

— Что можно было сделать, сделали. На большее Иван разрешения не дает.

— Где он сейчас?

— Где-то на Урале.

— А Эразм?

— Пока здесь.

— То-то опять работа у нас пошла!


Весной 1907 года во многих уральских организациях начал ощущаться острый паспортный голод. Совет решил добыть паспорта в Уфе, поручив это дело группе молодых боевиков. Те с усердием взялись выслеживать паспортиста, ходившего за чистыми бланками из полицейского управления в Уфимское казначейство. Ждали случая, когда тот окажется без сопровождающих, чтобы сделать дело с полной гарантией и без шума. Долго следили, а когда уже решились, то оказалось, что полицейские шпики выслеживают их самих. Пришлось срочно рассыпаться и начинать все сначала. На этот раз уже не в Уфе.

Теперь группу возглавил Александр Калинин. Раздобыл где-то пару отличных коней, пролетку — и в волостное село Дмитриевку. В пролетке — мнимое начальство: все в форме, при оружии, не подступись!

Подкатила пролетка к волостному правлению, вошли боевики в помещение и сразу — к писарю: «Ревизия!» Писарь оказался под мухой, выложил все, что требовали, а когда перед глазами закачался вороненый ствол калининского револьвера, и вовсе сник.

Так организация получила довольно большое количество вполне надежных документов, которые выручат потом не одного революционера…

Густомесов слушал рассказы товарищей и в душе завидовал им. Это тебе не пикриновую кислоту плавить, не македонки лепить, думал он, явно недооценивая своей тихой, невидной работы.

С приходом лета боевая работа уральцев опять оживилась, но того большого революционного подъема, которого все они так ждали, что-то не чувствовалось. В начале июня пришло известие о разгоне второй Государственной думы и аресте депутатов социал-демократической фракции. Но и это не вызвало ожидаемого взрыва. Почему?

Ища ответ на этот свой вопрос, Густомесов обратился к газетам, само собой, нелегальным. Из них он узнал, что в Уфе

«для подготовки рабочих к могущему быть выступлению решено было начать устную и письменную агитацию. Решено было устраивать массовки и митинги. Но первая массовка железнодорожных рабочих подверглась зверскому расстрелу стражниками без предупреждения».

Из Миньяра сообщили:

«Факт разгона думы и издание нового закона (о выборах) встречены рабочими как акт насилия самодержавного правительства над народом. На массовых собраниях преобладает мнение о необходимости самых решительных действий со стороны народа. Организации приходится удерживать рабочих от открытых выступлений».

Из Катав-Ивановска:

«По поводу разгона думы были массовые рабочие собрания. Настроение рабочих боевое. Решили временно воздержаться от открытых выступлений до получения сведений из Центров…»

Все взоры уральцев в эти дни были направлены к центру, но тот молчал. Революция шла явно на убыль, и июньские события в столице означали не что иное, как ее поражение.

Революция завершилась победой самодержавного правительства, но ни чувства, ни разум мириться с этим не хотели. Особенно у тех, кто еще не растратил своих духовных и физических сил, кто держал в руках оружие и готов был сражаться. На Урале таких было немало.

Густомесов и его друзья трудились в эти дни с каким-то новым подъемом и упорством, словно смертельно опасной работой хотели заглушить в себе свои сомнения и разочарования. И бомбы шли из мастерской небывалым потоком, причем зачастую даже минуя склад Алексеева и направляясь непосредственно к тем, кто по-прежнему жаждал борьбы. Вот с большой партией бомб уехал в Самару Мызгин. В Златоуст, Екатеринбург и Пермь отправились другие В Пермь же, к тамошным эсерам, на переговоры о совместном эксе крупной партии динамита направился посланец уфимских большевиков. (Пройдет какое-то время, и двадцать семь пудов взрывчатки окажутся в руках не сложивших оружия борцов…)

В один из этих дней, укрывшись в саду Алексеевых, боевики-бомбисты, как обычно, обсуждали свои дела. Вдруг прибегает Соня:

— Мальчики, что вы тут сидите — наших арестовали!

Все разом вскочили, готовые бежать, стрелять, отбивать своих.

— Где? Кто арестован? За что?

— Эразма Кадомцева и Сережу Ключникова взяли. Люда Емельянова прибежала сказать…

Эта новость буквально оглушила их. Эразм — в тюрьме! Вот уж чего никто не ожидал. Как они теперь без них: без мудрого и предусмотрительного Эразма, без осторожного и бесстрашного Ивана, без таинственного и отчаянного Литвинцева?.. Где сейчас Иван Кадомцев, их тысяцкий и главнокомандующий?.. Знает ли, что из всех трех братьев на свободе теперь только он один? Где его искать: здесь, в Уфе, или опять где-нибудь в Златоусте, где готовится общеуральская конференция боевых организаций?..

Все были так потрясены, что не сразу обратили внимание на подошедшего Павлова. Тот, по всему, тоже явился не без новости.

Наконец заметили и его.

— Ты чего, Иван?

— Предлагаю экс в моем заведении. Вот послушайте только…

Павлов служил на казенном винном складе, куда для раздачи сидельцам казенных винных лавок только что привезли несколько ящиков новеньких бельгийских браунингов с большим запасом патронов.

— Упускать такой случай нельзя, — горячился Павлов, еще ничего не знавший об арестах. — Причем брать нужно немедленно, иначе раздадут. Да вы что нынче все… сонные какие-то? Я тоже ночь не спал, а ничего…

Когда ему рассказали о приключившейся беде, то притих было и он. Но не надолго.

— Все равно пистолеты оставлять там нельзя. Почти сто штук — всю уфимскую полицию разогнать можно. А случись тюрьму брать…

— Тюрьму пока брать не будем, — улыбнулся Алексеев. — Но вообще предложение стоящее. Считай, что понято и принято. На эксе возглавишь группу захвата.

Вечером от вернувшихся из-за реки товарищей они узнали о состоявшейся там сходке рабочих и тактических занятиях боевиков. Пока рабочие читали прокламации и слушали ораторов, боевики под руководством Эразма Кадомцева на соседней поляне занимались своим делом. Когда стало известно, что полиция выследила массовку и обложила лес, Эразм приказал боевикам слиться с рабочими и, не ввязываясь в открытое столкновение, рассыпаться по окрестным лесам и перелескам. Сам же с Сергеем Ключниковым, не таясь, направился к реке, где находилась паромная переправа. Увидев перед собой армейского поручика (а Эразм в таких случаях непременно надевал форму), спокойно беседующего с интересным молодым человеком, стражники растерялись и пропустили их через свое кольцо. Арестовали их уже на уфимском берегу, при выходе с парома.

— Вот пока все, что удалось узнать, — коротко резюмировал Алексеев. — Что касается браунингов на винном складе, то экспроприация эта нам крайне необходима. Согласие Ивана Кадомцева получено, он сейчас как раз в Уфе, так что будем готовиться. Командование группами предлагаю поручить Павлову и Новоселову, общую охрану операции — Тимофею Шаширину. Остальное — на ваше усмотрение…

— Потребуется лошадь, — подсказал Павлов. — Но поставить ее нужно к задним воротам: там нет охраны, да и ящики таскать будет ближе, они там рядом лежат.

— Принято…

Двадцатого июня вечером боевая десятка собралась на последнюю поверку. Все оказались в строю, ящики с пистолетами, по словам Павлова, все еще находились на складе, можно было начинать.

— Тимофей, тебе стоять у главных ворот снаружи, — отдавал последние распоряжения командир. — Если что — никакой стрельбы, понял. Сигнал опасности — три коротких свистка. Сигнал отбоя — один длинный.

— Федя, Новоселов! Пароль не забыл! Повтори ему еще раз, Павлов!..

Ровно в двенадцать легкие неслышные тени сгрудились у главных ворот склада. Новоселов громко постучал. Сторож, не открывая, осведомился, кого это так поздно черти носят, и, услышав в ответ слова пароля, ничего не подозревая, принялся отодвигать засов. Едва ворота открылись, как он тут же был обезоружен, связан и с кляпом во рту уложен на землю.

Услышав непонятную возню во дворе, вышел из конторы заведующий — богатырских сил мужчина, который заставил-таки их повозиться, пока не оказался на земле рядом со сторожем.

Пока нападающие занимались этим делом, группа Павлова открыла кладовую и через задние ворота принялась таскать тяжелые ящики. Вскоре все нужное уже лежало на телеге. Можно было уходить.

Операция прошла отлично, если не считать смешной истории, случившейся с Тимофеем Шашириным. Стоя на часах у главных ворот, он то ли не расслышал сигнала отбоя, то ли командир забыл его подать, и простоял, терзаясь самыми страшными предположениями, до самого утра. А утром, рассказывал он после, у склада для той же цели собралась группа боевиков-эсеров. Заглянули боевики в открытые ворота, увидели связанных сторожей и, на чем свет стоит кляня «этих вездесущих большевиков», стали сматывать удочки. «Тогда ушел и я», — как бы оправдывался Тимофей.

Первым об этой дерзкой экспроприации узнал пристав четвертой части, тут же сообщил полицмейстеру. Бухартовский схватился за голову и побежал к шефу жандармов Ловягину. Ловягин поднял весь свой аппарат и, пробушевав несколько часов, донес в Департамент:

«В первом часу ночи на 21-е сего июня во двор казенного винного склада в гор. Уфе проникли до пятнадцати молодых людей и, схватив сторожей, заткнув им рты и угрожая револьверами, ворвались в кладовую, откуда похитили на днях полученные складом 92 револьвера системы «Браунинг», 7375 патронов, 52 кобуры и скрылись… По опросу очевидцев, грабители действовали крайне уверенно и шли прямо в те места, где хранилось оружие, и брали из многих ящиков лишь те, в которых было оружие. Эта осведомленность наводит на мысль, что в числе служащих склада могли быть лица, способствовавшие этому нападению. Розыск грабителей и судебное следствие производятся…»

Розыск этот ни к чему не привел, хотя на ноги была поднята вся городская полиция, все дворники и даже добровольцы из черной сотни, всегда охотно помогавшие властям в их борьбе с революцией.


Еще до возвращения Мызгина Густомесову стало известно, что квартира на первом этаже их дома освободилась и что хозяйка сдала ее анархистам. Те, по всему, приступили там к организации своей химической лаборатории, но действовали не очень конспиративно. Как бы не провалились сами и не провалили других!

Владимиру вспомнилось предупреждение Литвинцева на этот счет, и он встревожился. Когда вернулся Мызгин, анархистская лаборатория уже действовала вовсю. В любое время суток туда входили и оттуда выходили какие-то люди Что-то приносили, что-то уносили. Потом в разных концах города рвались чьи-то бомбы. С ними группа Миловзорова попыталась штурмом овладеть местным банком, но то ли бомбы получились плохие, то ли стража оказалась на высоте, только ничего из этой затеи не вышло, и все нападавшие очутились в тюрьме.

Как быть с таким соседством? С кем посоветоваться?

Литвинцева нет. Кадомцевых нет. В партийный комитет нет явки.

— Будем работать, — сказал он Мызгину. — Пока не познакомимся с полицией или сами взлетим на воздух. Другого выхода пока не вижу.

И принялся собирать новую македонку

Глава двадцать шестая

Не доехав до Уфы верст десять, Гузаков сошел на маленькой пригородной станции и отправился в город пешком. Как всегда в последнее время, он очень спешил, но благоразумие и опыт взяли верх: нужно быть осторожным. Десять верст для его молодых крепких ног — не расстояние, зато он минует вокзал и тамошних завсегдатаев-селедочников, при одном виде которых у него начинают чесаться руки. А это нехорошо. И вообще лучше не встречаться с этими господами. Береженого, как говорится, сам бог бережет…

Долгий летний день подходил к концу, жара спала, и после обессиливающей вагонной духоты здесь, среди полей и лесов, вновь дышалось легко и свободно. Неприметный, густо заросший подорожником проселок весело взбегал с пригорка на пригорок, легко перепрыгивал через ручьи и мелкие каменистые речушки, прихотливо огибал небольшие крестьянские поля и доверчиво нырял в таинственный зеленый полумрак встречавшихся на пути лесков.

Уже зацветала липа, от распаренных берез тянуло полузабытым банным духом — благодать! Михаил снял пиджак, кинул его под одиноко стоявшую березу, а сам распластался рядом на траве. Хорошо! Хорошо, что Ивану Кадомцеву потребовалось послать надежного человека в Уфу. Хорошо, что он опять выбрал его. Хорошо, что он знает, как исполнить все его поручения. Хорошо, что он снова увидит свою Марию…

Редко, ох как редко выпадает ему такое счастье. Но на этот раз он пробудет в Уфе целую неделю, и, значит, всю неделю они смогут быть вместе. Впрочем, не всю, конечно, а только по вечерам, потому что днем он будет занят своими делами, а она — своими. Но зато уж вечера и ночи будут их. Хотя летом они всегда такие короткие…

Вспомнив о делах и живо представив встречу с любимой девушкой, Михаил и сам не заметил, как опять оказался на дороге.

В город он пришел к заходу солнца, как того и хотел. Поплутав по тихим окраинным улочкам, вышел на ту, где находилась известная подпольщикам «девичья коммуна», и, высмотрев нужный дом, остановился закурить. Пока сворачивал самокрутку и прикуривал, успел осмотреться: «хвоста» нет, занавеска на левом окне полуспущена, а на крыльце стоит все то же ведерко со шваброй: условный знак, что квартира вполне «здорова».

Бросив окурок в придорожную канаву, Михаил взошел на крыльцо и негромко постучался. Дверь открыла симпатичная статная девушка, но не Мария. Проходя мимо кухни в гостиную, он невольно придержал шаг: так аппетитно пахло оттуда жарящимся на сковородке салом! Заглянул — над плитой хлопочет девушка. Тоже симпатичная и тоже статная, но не Мария. В гостиной накрывала на стол маленькая и остроносенькая — совсем, совсем не Мария…

Радостное ожидание встречи мгновенно сменилось острой тревогой.

— А где же… — от волнения даже перехватило дыхание, — а где же…

— Ваша землячка Мария? — пришли ему на помощь девчата. — Мария теперь с нами не живет.

— А где же… она теперь… живет?

— Сняла неподалеку отдельную комнатку. Весной еще, месяца два назад. Отделилась.

— Почему? С чего бы это? — удивился Михаил.

— Не понравилась ей наша коммуна. Шумно, говорит. А работаем по-прежнему вместе — в швейном заведении на Гоголевской.

Пока шел этот разговор, на столе появился ужин — хлеб, жаренная с салом яичница, чай. Девушки принялись наперебой приглашать его к столу, но теперь Михаилу было не до ужина. Расспросив, как найти Марию, он торопливо распрощался с гостеприимными коммунарками и, пока окончательно не стемнело, заспешил разыскивать новую улицу.

Марию он нашел быстро, безошибочно угадав дом, о котором ему сказали девушки. Крыльцо дома выходило во двор, покато спускавшийся к оврагу, и оттого оно было довольно высоким. На крыльце, на самой верхней ступеньке, уронив голову на колени, сидела Мария. Может, отдыхала после работы, может, ждала кого, может, вышла подышать перед сном свежим воздухом и вот замечталась…

Он тихо окликнул ее, она вздрогнула, метнулась было в дом, но он успел перехватить ее и прижать к себе, приговаривая что-то бессвязное, ободряющее и ласковое. Короткий испуг прошел, руки Марии вскинулись, крепко обвили его шею, и она доверчиво прильнула к нему всем телом.

— Господи!.. А я уж и не чаяла… Живой!

Потом они сидели рядом, укрывшись от ночной свежести широким Михаиловым пиджаком, вспоминали свой Сим, родных, друзей. От Марии Гузаков узнал, что мать его из тюрьмы, наконец-то, выпустили, а братьев ждет суд. О Кузнецове и Лаптеве она ничего не знала. О других симских боевиках — тоже.

— Ты бы хоть раз кому передачу снесла, — ласково упрекнул он ее. — Свои, как-никак, земляки. Или боишься?

— Боюсь, Миша, — честно призналась она. — Однажды только с подружками сходила и больше не могу.

— А что от подруг ушла?

— Да все потому же, Миша… Страшно мне что-то… Вот с тобой ничего не боюсь, а без тебя… Я-то думала: всё уж, слопали тебя фараоны… А ты надолго ко мне?

— Побуду…

До утра просидели они на крыльце. А потом Мария представила его как приехавшего из деревни родственника, и хозяйка выделила ему на время гостевания сеновал.

Поручения Ивана Михаил выполнил. Стал наводить справки о своих земляках-симцах. Многие из них по-прежнему томились в тюрьме. Дело шло к суду. По сведениям, добытым через судебных чиновников, некоторым, в том числе его братьям Павлу и Петру, грозила каторга. Дело боевиков Лаптева и Кузнецова рассматривалось отдельно. Судьбу их должен был решить военно-полевой суд, а что это такое, Михаил знал.

На квартиру Марии Михаил возвращался усталый и опустошенный своими терзаниями. К судьбе симцев был причастен и он, может, даже в чем-то виноват перед ними. Но опять и опять спрашивал он себя: в чем? Разве этот тяжкий и опасный путь они выбрали для себя не сами? Разве Кузнецов, Лаптев и все боевики его дружины взяли в руки оружие по недомыслию или из глупого молодечества? А те, что двадцать шестого сентября голыми руками разметали ненавистную полицейскую свору? Только ли его защищали они в тот кровавый день?..

Забравшись на сеновал, он валился на топчан и ждал возвращения Марии. Поведение ее тоже заставляло задумываться. Когда-то смелая, независимая, решительная, сейчас она словно надломилась — слиняла, замкнулась в своих страхах и тревогах, и страхи эти, по всему, терзали ее жестко.

Зато когда они были вместе, когда поздним вечером она поднималась к нему на сеновал, все ее сомнения и тревоги словно оставались там, внизу, на той жестокой и враждебной ей земле, куда она больше ни за что не вернется. Но проходила ночь, приходило утро, и она опять и опять спускалась на эту землю, — чтобы приготовить завтрак, успеть на службу и потом целый день под стрекот послушной «зингерки» в тревоге ждать нового вечера.

В последнюю их ночь, когда, все ужебыло сказано, Мария неожиданно удивила его.

— А знаешь, Миша, о чем я мечтаю? — перебирая его волосы, вдруг спросила она.

— О чем? — ласково привлекая ее к себе, поинтересовался он.

И тут она засмущалась.

— Говори, говори, мне это интересно, — ободрил ее Михаил.

— Ну, раз интересно…

И она стала мечтать вслух. О том, как он закончит свои дела и они повенчаются. Как потом уедут далеко-далеко, где их никто не будете знать и где не нужно будет хорониться от полиции. Как они будут работать, любить друг друга и растить детей…

Михаил слушал, не перебивая и во всем соглашаясь с ней Иначе это было бы просто бессовестно, да и какой же чудак откажется от своего счастья? Хотя покидать свой Урал он все-таки не собирался.

Рано утром, едва посерело над городом небо, Михаил тихо собрался, поцеловал Марию в теплые сонные губы и осторожно спустился во двор. Наступивший день застал его в дороге.


Весну и лето девятьсот седьмого года Гузаков провел в горно-заводских уральских районах, помогая Ивану Кадомцеву наводить порядок в поотбившихся от рук отрядах и готовить конференцию боевых организаций Урала. Основным местом для себя Иван избрал на это время пролетарский Златоуст. Здесь он решил проводить и конференцию, благо места вокруг города лесные, горные, малообжитые, куда здешняя полиция выбирается крайне редко и очень неохотно.

Златоустовские товарищи рассказывали, что местный полицейский исправник Сторожев настолько труслив, что буквально камнем висит на жандармском ротмистре. Это весьма на руку здешним революционерам. К слову сказать, примерно такого же мнения об исправнике придерживался и начальник пермского охранного отделения подполковник Бабчинский. Как-то, объезжая Урал, он ознакомился с состоянием дел в Златоусте и не преминул заметить потом в отчете, что этот самый Сторожев

«слывет настолько трусливым, что избегает всяких столкновений с революционными организациями и, по сведениям, сообщенным мне сотрудником, даже уплачивает в пользу их Красного Креста по 10 рублей в месяц».

Так ли это было на самом деле, сказать трудно, но все же златоустовские боевики чувствовали себя не столь напряженно, как, скажем, их товарищи в Уфе. Были на их счету и серьезные эксы, и ликвидации провокаторов, и другая работа для всей партийной организации, и помощь соседним уральским заводам — и все без больших потерь и серьезных неудач.

С приближением лета и ожиданием нового подъема движения активизировалась работа и в Златоусте. Несмотря на ряд крупных провалов местных эсеров, повлекших за собой массовые обыски и аресты, рабочие были настроены по-боевому. Михаил чувствовал это и в заводском, и в железнодорожном районах, где имел немало хороших и надежных товарищей, особенно в среде боевиков.

Были среди них убежденные, стойкие большевики, такие, как братья Артамоновы, Калугин, Кудимов, Головкин, были и еще молодые, неустоявшиеся, мечущиеся ребята, горевшие желанием действовать во что бы то ни стало, не считаясь ни с чем. Таким был слесарь железнодорожного депо Васил Ишмуратов, в конце концов ушедший к эсерам.

В начале апреля боевая организация, в которую он вошел, решила ликвидировать начальника депо инженера Васильева, известного черносотенца и самодура, снискавшего своими действиями всеобщую ненависть рабочих. На сходке, проведенной в лесу возле вокзала, бросили жребий. Он пал на Ишмуратова. Проникший в организацию провокатор не замедлил доложить об этом своему начальнику, но Ишмуратов успел опередить нерасторопную златоустовскую полицию и привести приговор в исполнение К сожалению, Васильев был только ранен, зато сам Ишмуратов оказался за решеткой.

За два дня до этого покушения кто-то из боевиков-эсдеков тоже не удержался от соблазна и разрядил свой револьвер в руководителя местного отделения черносотенного «Союза русского народа» ярого черносотенца-фанатика Аникеева. Все усилия местных властей найти убийцу ни к чему не привели, и полиции ничего не оставалось, как отнести и этот акт на счет все того же Ишмуратова.

В середине мая, желая как-то проявить себя, исправник Сторожев собрал целую команду конных стражников, сел в пролетку и отправился в путешествие по тракту Златоуст — Куса. Тракт этот давно пользовался дурной славой и не раз уже привлекал к себе всяких любителей эксов. Дело в том, что по этой дороге возили почту и немалые порой деньги. Осенью прошлого года здесь произошла серьезная экспроприация. После этого было еще несколько попыток, к счастью для полиции, неудачных. Но теперь лето, они могут повториться!

Проехав мост через речку Ай, кортеж исправника стал подниматься на гору Мышляй. Дорога здесь оказалась такой узкой, что на ней с трудом могли разъехаться два экипажа.

— Вот здесь это и произошло, — напомнил исправник. — Поставив свою повозку поперек дороги, грабители остановили почтовый экипаж и легко взяли кругленькую сумму Буду просить губернатора, чтобы дал денег на расширение дороги.

На Липовой горе за Медведевкой на всем трехверстном пути густой высокий осинник подступил прямо к тракту.

— Прекрасное место для засады, — констатировал исправник. — Буду просить губернатора, чтобы дал денег на вырубку леса.

Вернувшись домой, он написал губернатору Ключареву докладную, но едва та ушла в Уфу, как ему доложили:

— Группой неизвестных лиц на Липовой горе ограблена почта. Никого задержать не удалось.

Произошло это 22 мая. Продумав целую неделю, исправник решился, наконец, организовать прочесывание леса 29 мая, рано утром, все наличные силы полиции и сорок солдат с офицерами из четвертого батальона двенадцатого Великолукского полка собрались на берегу Ая. Каждому выдали по двадцать четыре боевых патрона, словно ожидались ожесточенные бои с крупными силами неведомого неприятеля. Не упустили и такое нужное дело, как перевязочный пункт: на войне — как на войне! Его организовали на десятой версте по Кусинскому тракту.

Операция длилась весь день. Каждый кустик, ложок, овражек на пути от айского моста до Медведевки были осмотрены самым тщательным образом. Были и выстрелы, но всякий раз искомые партизаны оборачивались то корягой, то камнем, то пнем. Между тем те, кого здесь так старательно разыскивали, спокойно пили чай в Златоусте, от души смеялись над незадачливым исправником и обсуждали планы новых операций…


Выполняя то роль связного, то роль инструктора, Михаил объездил добрую половину Урала. Бывая в Уфе, непременно интересовался положением своих друзей симцев и уезжал в еще большей тревоге: несмотря на все усилия привлеченных партийным комитетом защитников, Василию Лаптеву и Дмитрию Кузнецову помочь было невозможно, им грозила смерть.

Вернувшись из очередной такой поездки, он узнал об аресте Ивана Артамонова. Взяли его с оружием в руках, на допросе он не стал отрицать, что является членом боевой организации, но давать какие-либо показания категорически отказался. С тем его и увезли в Уфу.

— Не слишком ли много потерь? — спросил Гузаков Ивана.

Тот лишь вздохнул.

— Что предлагаешь, сотник?

— Хорошенько тряхнуть уфимскую тюрьму. Ведь если собрать все наши силы, сделать это можно. Там сейчас столько наших! Это ж сколько «галстуков» принять придется, представляешь?

— Уфа — это не Сим, Миша… — напомнил Иван.

— Понимаю, но все равно — можем же? Если всей дружиной? А?

Кадомцев так и не ответил на его предложение. Лишь дал понять, что на такой операции одним махом можно положить работу целых двух лет, чего комитет им, конечно, не позволит.

В июне из Лондона с пятого съезда партии стали возвращаться посланцы Урала. Они привезли немало приятных новостей, главной из которых была полная победа на съезде большевиков.

— По всем основным вопросам повестки дня, — с гордостью докладывал Накоряков, — прошли наши резолюции. Меньшевики при всем желании ничего поделать не смогли. Уральцы на съезде стойко держались ленинской позиции.

— Как решился вопрос о боевых организациях? — выражая настроение всех, спросил Гузаков.

— Это, пожалуй, единственный вопрос, по которому наша резолюция не прошла, — помрачнел Назар. — Ста семьюдесятью голосами против тридцати пяти съезд принял резолюцию меньшевиков.

— Направленную против нас?

— Очень резко, даже категорично осуждающую всякие экспроприации и партизанские действия.

— За какую резолюцию голосовал Ленин?

— Он был в числе тридцати пяти…

Узнав, что и резолюция «тридцати пяти» была довольно-таки осторожной (в ней говорилось о том, что «в настоящий момент, при отсутствии условий для массового революционного взрыва, партизанские действия нежелательны» и что формой боевых организаций может быть «система партийной милиции, заключающаяся в обучении военному делу всех членов партии в рамках существующих партийных ячеек»), присутствовавшие на собрании задумались. Решения съезда положено выполнять, но как это трудно — самим, своими руками рушить то, что с таким трудом, такой ценой удалось создать за годы революции!..

Чтобы прийти к какому-то решению, обратились в партийные комитеты, и вскоре совещание девяти ведущих уральских комитетов РСДРП постановило:

«1. Согласно постановлению партийного съезда распустить все боевые дружины… оторванные от партии; 2. Заняться организацией партийной милиции по типу существующей в Уфе…»

Большой ясности в такой сложный для партии вопрос это решение тоже не внесло. С одной стороны, оно вроде бы исходило из решений съезда и в то же время по существу проводило резолюцию «тридцати пяти», отвергнутую съездом.

На какое-то время деятельность всех дружин практически была парализована. Достаточно было сойтись двум-трем боевикам, чтобы разгорелся спор. Одни утверждали, что решение съезда о роспуске всех дружин глубоко ошибочно и навязано партии меньшевиками. Другие, ссылаясь на то, что Ленин голосовал против меньшевистской резолюции, требовали игнорировать указание съезда и по-прежнему выполнять роль боевого авангарда своих партийных организаций. Третьи сомневались, пойдут ли на такое нарушение устава сами партийные комитеты. Четвертые, приводя примеры безобразного поведения мелких, отбившихся боевых отрядов, принципиально настаивали на их немедленном разоружении и объявлении вне закона; что же касалось дружин, созданных непосредственно при комитетах и действовавших под их руководством, то об их роспуске не могло быть и речи. Встречались среди спорщиков и такие, кто без устали кричал, что партия предала своих боевиков, а раз так, то полагаться теперь нужно только на самих себя. Одни из таких крикунов со временем находили себе место среди анархистов и эсеров, другие мелкими группами рассеялись по всему Уралу, безо всякой пользы для дела погибая в случайных стычках с полицией и местным населением.

Иван Кадомцев старался избегать всех этих шумных, но в общем-то бесполезных споров. Для него вопрос был ясен. Своим товарищам он говорил:

— Будем руководствоваться решением уральского партийного совещания, ибо мы — часть этих организаций. Как они согласуют это с Центральным Комитетом, им виднее. А от всего попутного, стихийного, неуправляемого будем освобождаться. Я думаю, это будет совершенно по-партийному.

Между тем условия работы все усложнялись. Партийные и боевые организации буквально мучил денежный голод. И это понятно, ведь расходов требовалось все больше и больше. Многих товарищей приходилось теперь не только снабжать фиктивными документами, но и длительное время содержать на нелегальном положении или даже отправлять за границу. Все труднее и труднее становилось находить и снимать явочные квартиры, помещения для складов и типографий, иметь своих среди судебных и тюремных чиновников. Нельзя было не думать и о тех, кто сидит в тюрьмах, об их семьях, зачастую очень нуждавшихся в материальной поддержке. А сколько средств съедали одни поездки — агентов, связных, развозчиков литературы и оружия, делегатов! Ставшие регулярными общеуральские конференции и совещания тоже требовали немалых расходов. А денег не было.

Время для новых экспроприации было совершенно неподходящим. Но другого выхода не было. И Михаил начал готовить экс.

Глава двадцать седьмая

— Куда я попал, что это за страна? — потрясая кулаками, кричал на своих подчиненных полковник Ловягин. — Все мы с вами сидим на пороховой бочке! Мало того — живем под прицелом сотни револьверов, которыми в один час можно изрешетить всю нашу полицию. Вот я и спрашиваю: что это за страна? Куда я попал? Кого мне за это благодарить?

— На Урал попали, господин полковник, — сочувственно вздохнул ротмистр Леонтьев. — А благодарить некого, разве что — революцию?

У полковника не было никаких оснований не верить своему помощнику, тем не менее такое объяснение его не устроило. Покричав еще, он обрушил на стоявших перед ним офицеров управления целую дюжину самых противоречивых распоряжений и, сказавшись занятым срочными делами, заперся в своем кабинете.

«Собачья жизнь, — возвращаясь к себе после этого разноса, невесело думал Леонтьев. — Хорошо еще, что Сатка — не пригород Уфы, а то бы эта история с динамитом стоила мне карьеры…»

История с револьверами произошла не в Сатке, а как раз в Уфе, однако он сумел так поставить дело, что все шишки повалились на общую полицию и ее начальника Бухартовского, что, между прочим, было молчаливо, но по достоинству оценено полковником. Зато игра с Кадомцевым была проиграна им самим, только им, и тут он, не возражая и не оправдываясь, принимал всю вину на себя.

Эразм Кадомцев, вернувшись после долгой отлучки в Уфу, жил открыто, не скрываясь, в доме своих родителей. Давняя мысль о военной руке, умело направлявшей всю партизанскую войну местных боевых организаций, возникшая в ходе следствия по делу эксов в Деме и на Воронках, теперь опять не давала Леонтьеву покоя. Правда, тогда, прошлой осенью, он здорово оскандалился, приказав арестовать какого-то офицера и его невесту. Но если это было лишь какое-то глупое, нелепое, необъяснимое недоразумение? Если люди его тогда что-то бездарно напутали и своей глупостью испортили ему все дело?

По собранным им справкам получалось, что накануне ограбления почтовых поездов Эразма Кадомцева в Уфе не было. Уезжал на лечение с братом Мефодием на кавказские воды! Но это — слова! Разве сам он, к примеру, не может распустить о себе слух, что вызван по делу в Департамент полиции в Петербург, а в это время совершенно инкогнито распутывать здесь, в Уфе, какое-нибудь очень хитрое дело? Как вот это, с братьями Кадомцевыми?

Чем больше он думал об этих братьях, тем больше и больше убеждался в их активной причастности ко всем этим блестящим экспроприациям, от которых так и отдает чисто военной, тщательно подготовленной и довольно искусной работой. На войне за такую изобретательность жалуют орденами и другими отличиями. Чем отличить вас, господа Кадомцевы?

Арест Кадомцева, готовившийся с самой весны, к безграничной досаде ротмистра, был исполнен так бестолково, что никаких бесспорных улик не давал. Вместо того, чтобы взять его там, на месте боевых учений дружины, вместе с другими боевиками, с оружием и инструкциями, его берут уже почти в городе и, понятно, лишь с одними предположениями вместо четких, ясных и вполне подтверждаемых обвинений.

Не будучи уличенным ни в чем основательно, Эразм Кадомцев и повел себя соответствующим образом. В какой-то мере помогло ему и то, что эти дураки Бухартовского умудрились взять его вместе с сыном уездного полицейского исправника Сергеем Ключниковым. Тоже нашли боевика, селедочные души! Этак они скоро друг друга хватать начнут, стоит лишь начать!

Продержав несколько дней для выяснения личности, Ключникова выпустили. Откуда было знать Леонтьеву или тому же Бухартовскому, что Сергей Ключников давно и прочно связал свою жизнь с революцией и является активным членом уфимской боевой организации? Вот Кадомцев — другой разговор. Тут было немало весьма правдоподобных предположений и подозрений, но их еще требовалось доказать. Однако материала для доказательства не было, и его выпустили тоже.

Теперь ротмистр кусал локти и устраивал себе самые жестокие разносы, но это было маханием кулаками после драки и ничего не меняло. В оправдание себя он мог, конечно, напомнить, что приставил к Кадомцеву самых лучших своих филеров, что они  п о в е л и  его прямо от тюремных ворот, не спали дни и ночи, но он не оправдывал себя и этим, потому что, несмотря на все его меры, Эразм из Уфы исчез.

Все надежды на то, что усиленной слежкой удастся в конце концов взять этого опытного конспиратора с поличным, рухнули, и Леонтьев чувствовал, что такого подарка поручик запаса Кадомцев ему больше не преподнесет, что в уфимскую тюрьму его больше не заманишь.

Вместе с этими надеждами рушилось и многое другое, что могло бы приоткрыть тайну революционного подполья на Урале. «Будем работать, — невесело успокаивал он себя. — «Ум приходит, мудрость — медлит», — говорили древние. Хотелось бы надеяться, что в следующий раз мы будем мудрее…»

— Будем мудрее, — повторил Леонтьев, усаживаясь за стол и безо всякого энтузиазма придвигая к себе бумаги. — Литвинцев… Почти полгода под стражей — и никакого толку! Отдать под суд за пользование чужим паспортом? Но у него и паспорта нет. За бродяжничество? Чего проще? Только как бы потом опять не кусать себе локти!.. Пусть посидит еще, это, во всяком случае, будет мудрее…

Отложив дело Литвинцева, он взял лежавшее в папке письмо, машинально распечатал его и так же машинально, все еще думая об этом злополучном Литвинцеве, принялся читать:

«Господин ротмистр! В двух предыдущих письмах я отправил на Ваше имя шифр, которым пользуется уфимская организация РСДРП, и словарь для разговора боевиков на улице или в общественных местах. Все хорошо обдумав, я прошу у Вас встречи, где я мог бы сообщить Вам кое-что для Вас полезного. Хорошим местом для такой встречи может быть трактир на углу Аксаковской и Приютской. Я буду там в среду между 10-ю и 11-ю часами дня. Будьте в штатском. Подойду сам. Бывший член боевой организации эсдеков Андрей Кочетков».

Словно «бывший» было подчеркнуто дважды.

— А что? — радуясь и одновременно страшась чего-то, задумался ротмистр. — Из бывших революционеров иногда получаются неплохие сотрудники жандармских управлений. Если это не ловушка уфимских боевиков, то это как раз то, чего мне все время так не хватало.

Леонтьеву вспомнилось недавнее убийство пристава Бамбурова (средь бела дня и массы гуляющих в Видинеевском саду!), и он зябко поежился: с этими боевиками шутки плохи! Немало неприятностей доставил им и он, так что нужно быть готовым ко всему… Однако иметь среди них своего человека — это так заманчиво… Господи, где же был этот Кочетков раньше, почему так долго молчал?..

В назначенный день и час, сунув в карман револьвер, ротмистр отправился в трактир на Аксаковскую. Для вида заказал что-то рыбное и начал ждать. Ждать пришлось недолго. Едва половой расставил тарелки, Кочетков появился — лет восемнадцати, высокий, хлипкий на вид, бледный, с нервно подергивающимися губами. «Какой хлюпик, — расслабленно усмехнулся ротмистр, — а я-то ожидал увидеть если не Илью Муромца, то уж во всяком случае Алешу Поповича. А тут… боже мой, и такие сморчки держат в страхе весь город!»

— Здравствуйте, господин ротмистр, я — Кочетков, — плюхнувшись на стул, с дрожью выдохнул «бывший боевик».

— Ну и что? — равнодушно глядя мимо него, дернул плечами Леонтьев.

— Как — что? Я пришел, чтобы вы знали… Я долго думал… я…

— Сколько был в дружине?

— Месяцев шесть… Тогда все шли… Время такое, сами понимаете, а теперь вот решил…

— Как вышел из дружины? Почему?

— Не выполнил задания, первого своего задания, — уже лепетал обливавшийся холодным потом добровольный осведомитель. — Я вам сейчас все расскажу. Вы должны знать этот случай, господин ротмистр… Это было зимой… В числе других я должен был бросить бомбу в полицейский участок… на Церковной…

— Помню, — кивнул ротмистр. — Почему снаряд не взорвался?

— Из страха перед броском я не зажег шнур… Он был очень короткий…

— Ясно, за трусость и исключили?

— В общем, пожалуй что, так… Тогда я понял, что это страшные, жестокие люди. Они могут убить не только противника, но и послать на смерть товарища… Я ненавижу их! Я проклинаю тот день, когда связался с ними!..

— Тебя изгнали и ты, озлобившись, решил отомстить. Не так ли?

— Нет, это не месть… Вернее, не только месть. Это принципиально и серьезно, господин ротмистр…

«Лжешь, жалкий и трусливый человечишко, — ковыряясь в тарелке, с неприязнью думал Леонтьев. — Сначала, когда дали в руки оружие, тоже, поди, клялся, что это серьезно и на всю жизнь. А как наложил со страху в штаны, так сразу вспомнил и что молод, и что еще не жил, и что еще не поздно спасти свою шкуру… Ну, что ж, спасай, из тебя кое-что вытянуть можно. Особенно если снова внедрить в организацию и немного поднатаскать…»

— Господин ротмистр, вы меня совсем не слушаете!.. Я говорю вам это совершенно искренне и готов дать любую клятву, что…

— Где сейчас Иван Кадомцев? Ты с ним знаком?

— Лично не знаком, но слышать приходилось. Говорят, он давно за границей — может, в Швейцарии, а скорее даже во Франции…

— Такие сведения нас не интересуют. Если хочешь иметь с нами дело, запомни: все должно быть совершенно точно, безо всяких «может» и «говорят».

— Понял, господин ротмистр. К следующему разу уточню.

— Кто сейчас возглавляет дружину в Уфе?

— Человек, которого все зовут «товарищ Петро».

— Петр?

— Не Петр, а Петро, господин ротмистр.

— Фамилия? Приметы?

— Фамилии не знаю, у них все больше клички. А росту среднего, в темном пальто на вате, брюки носит навыпуск, поверх сапог, лицо красивое, с черными усами, на руке наколка…

— Якорь?

— Совершенно верно, господин ротмистр.

— Выходит, не видел с самой зимы? Ведь все эти приметы в основном зимнего времени.

— Да, с тех пор я его не видел…

— Может, он уехал? Или уже арестован?

— Ну да, такого арестуешь! Скорее себя бомбой взорвет, а живым не дастся.

— Бомбы, которыми тут пользуются, местные или привозные?

— Местные. Сами делают.

— Это точно, Кочетков?

— Можете мне верить, господин ротмистр, они их, как блины, пекут. Только это такая тайна, что за нее любому голову оторвут…

Для первого знакомства этого было вполне достаточно. Назначив место и время новой встречи, ротмистр расплатился и, не простившись, направился к выходу.

Кочетков догнал его уже на улице. Преданно заглянул в глаза, зашептал:

— Господин ротмистр, вы забыли распорядиться, что мне делать. Не приду же я на встречу с пустыми руками!

— Так ты, выходит, ничего не понял? Тогда повторяю: Кадомцевы, Петро, бомбы. На первое время хотя бы одно, но совершенно точно. И не бегай за мной по улице, если жить не надоело!

Да, ротмистр Леонтьев мог поздравить себя: хоть и не велико приобретение, а ко времени. Знает этот Кочетков, конечно, не много и далеко не первых лиц, но если с ним хорошо поработать,, а, главное, помочь снова втереться в организацию, дело может пойти. Во всяком случае лед тронулся.

Глава двадцать восьмая

— Литвинцев, в контору на допрос!

«Зачастил ротмистр, зачастил, — накидывая на плечи пальто, нехотя вышел из камеры Литвинцев. — Что ему еще нужно? Ждет новых показаний? Искренних и покаянных? Все еще надеется на что-то?»

Семь месяцев прошло со дня ареста. Семь долгих, томительных, впустую сгоревших месяцев. Правда, для жандармов они были не совсем пустыми, кое в чем они все-таки преуспели. Выяснили, например, что в Киселевке ни его родители, ни он сам, ни его «жена» никогда не проживали и что, стало быть, он скрывается под чужим именем. Более того, прошлый свой допрос Леонтьев начал примерно так: «Ну-с, товарищ Петро, давайте побеседуем еще раз…» Откуда жандарму стала известна его подпольная кличка? Кто предает его?

«Бежать, надо бежать», — понял тогда Литвинцев. Но как бежать в его положении? Свиданий у него не бывает, с передачами к нему никто не ходит, — ведь в Уфе у него ни родных, ни знакомых нет. Товарищи на воле знают его версию и поддерживают ее, ограничиваясь короткими записками, которые он получает прямо в ладонь в полутьме тюремной церквушки. А в записку, что величиной с пуговицу, ни пилки, ни револьвера не завернешь. Тут нужны другие каналы…

«И все-таки при первой же возможности поставлю товарищей в известность, что думаю бежать, — решил он. — Как? Нужно подумать. Может, когда повезут на допрос в жандармское управление, может, прямо из тюремной конторы, где сначала нужно прибить этого настырного ротмистра и завладеть его оружием. Вот сейчас еще раз все осмотрю, прикину и решу…»

Они вышли в тюремный двор — он впереди, стражник с винтовкой сзади. Обезоружить этого увальня ему ничего не стоит, не успеет даже охнуть. Но что потом? Караульная команда в тюрьме большая, не добежишь до ворот — изрешетят пулями, как мишень на полигоне. Нет, так никуда не уйдешь…

Стояло свежее солнечное утро начала сентября. На чисто выметенный, выстланный камнем двор тюрьмы ложились длинные тени от окружавших ее построек. Выкатившись откуда-то из глубины тюремного городка, через всю площадь, направляясь к воротам, проследовала хозяйственная повозка. Пожилой привратник при ее появлении привычно загремел ключами, распахнул железные створки ворот и махнул рукой: проезжай, мол.

И тут двор наполнился грохотом выстрелов и криками. Группа арестантов, вооруженная автоматическими пистолетами и кинжалами, паля направо и налево, бросилась к воротам. В одном из них Литвинцев узнал вожака уфимских анархистов Павла Миловзорова. Потрясая оружием и подбадривая товарищей криками, он, видно, возглавлял это отчаянное предприятие. Длинные волосы его растрепались, красивое бескровно-бледное лицо точно светилось, а большие округлившиеся глаза горели яро и невидяще.

Литвинцев в замешательстве остановился. До ворот — рукой подать. Оглянулся — за спиной никого. Во дворе идет форменный бой, ни стражникам, ни надзирателям сейчас не до него. А ворота широко распахнуты. Раненый привратник корчится от боли у своей будки. Лучшего случая для побега не бывает. Вперед, Ваня Петров!

Спокойно застегивая пальто, Литвинцев не спеша подошел к воротам… и вышел на улицу. Грохот боя остался за его спиной. Не оглядываясь, Петро так же невозмутимо пересек улицу, прошел до перекрестка и, увидев приоткрытую калитку, юркнул во двор. Двор был пуст. В глубине его, среди усыпанных плодами яблонь, примыкая к забору соседнего двора, стояла баня. Он укрылся в бане и, приоткрыв окошко, стал вслушиваться в происходящее на улице.

А там все еще слышались выстрелы. От тюремных ворот они потянулись в сторону Гоголевской, — должно быть, анархистам удалось-таки вырваться за ворота и теперь они на бегу отстреливались от стражи. От души желая им удачи, Литвинцев вспомнил свою встречу с Миловзоровым и огорченно вздохнул:

— Эх, Павел, Павел, бедовая голова, ничего ты так и не понял. И все-таки я желаю тебе успеха. На худой, конец лучше пасть в открытом бою, чем болтаться в петле… Беги, братишка, беги!..

О трагическом исходе этой отчаянной схватки он узнает потом, сейчас же следовало хорошенько обдумать собственное положение. Что и говорить, ему сегодня крупно повезло! Но скоро в тюрьме спохватятся, начнут искать… Не найдя, доложат по начальству. Начальство предпримет какие-то меры… А он тут сиди, как в западне, жди. Хорошо, хозяев пока не видно. Но что будет, если кого-то вдруг потянет в баню? Ведь у него и оружия никакого нет…

Выстрелы на Гоголевской стихли. С улицы теперь доносились лишь приглушенные расстоянием голоса любопытствующих, без которых не обходится ни одно мало-мальски значительное событие в городе. Но вот со стороны тюрьмы донеслось какое-то неясное движение, и вскоре Литвинцев узнал голос старшего надзирателя:

— Гражданы, тут у нас один политик утек, не видали?

Его спросили о приметах, и он сказал:

— Среднего роста, в черном пальто, брюки навыпуск… С усами!

Толпа что-то неясно прогудела в ответ и стала расходиться, ибо все самое интересное для нее уже кончилось. Оставшиеся на улице стражники и подоспевшие полицейские решили прочесать ближайшие, улицы и двинулись вдоль забора к калитке.

Для Литвинцева наступил критический момент. Сидеть в этой бане и дожидаться, когда его возьмут голыми руками, он не намеревался. Значит нужно что-то делать! Не теряя времени, он выбрался из своего укрытия и, прячась за баню, вскоре оказался у глухого забора. Заглянув, в соседний двор и найдя его вполне спокойным, он раздвинул подгнившие у земли доски и через образовавшуюся щель вполз в густые заросли смородины. Вернув забору его прежний вид, замаскировался, затаил дыхание и стал ждать.

Из двора, откуда он только что так удачно выбрался, слышались голоса его преследователей, оглушительное кудахтанье разгоняемых кур и испуганно-протестующие крики женщины, должно быть хозяйки:

— Чего вы тут делаете, антихристы? Какой вам в моем дому арестант? Ну, погодите, вот я вашему полицмейстеру все как есть об вас расскажу. Жаловаться губернатору буду!..

А непрошеные гости между тем делали свое дело. Обыскав весь дом, принялись за хозяйственные постройки, заглянули в погреб, в баню и, не солоно хлебавши, поплелись к калитке — на выход.

«Сейчас за этот двор примутся», — сообразил Литвинцев и тем же путем вернулся в первый, уже обысканный. Просидев там часа два-три, заправил брюки в сапоги, вывернул пальто синим цветом наверх (пригодилось-таки изобретение девушек из швейного заведения Стеши Токаревой!) и, как ни в чем не бывало, вышел на улицу.

Подвернувшийся извозчик подвез его до бельского откоса у водокачки. Здесь он спустился к реке, увидел за ней близкий, густой, дружно желтеющий осенний лес и наконец-то почувствовал себя на свободе. И верно: реку можно было переплыть на любой лодке или одолеть самому вплавь, а в лесу его никакие стражники уже не нашли бы.

Однако бежать из города не входило в планы Литвинцева. Здесь его дело. Здесь его друзья. Здесь и враги.

Вечером, поднявшись по знакомой тропинке на Средне-Волновую улицу, он постучался к Калининым. Открывшая ему Александра Егоровна, как всегда, ничему не удивилась, радостно захлопотала и, накормив ужином, принялась топить баню…


Литвинцев не переставал удивляться энергии и революционной одержимости матери Калинина. Совсем недавно отсюда, из своего дома, провожала она одного из товарищей сына на смертельно опасное дело — ликвидацию пристава Бамбурова, а потом здесь же, подвергаясь не меньшей опасности, укрывала его от полиции.

За два или три дня до побега Петра из тюремной больницы, через вырытый подземный ход, бежали четыре большевика во главе с членом подпольного комитета Иваном Кибардиным. Успех этого смелого предприятия обеспечил привлеченный ими уголовный арестант башкир Хасан, не одну неделю проведший в сыром и мокром подполе, в опасной и изнурительной работе. И всех пятерых в течение нескольких дней опять прятала у себя Александра Егоровна.

Кибардина Литвинцев еще застал здесь, но обстоятельно поговорить не удалось: получив явку куда-то в другой город, тот срочно покидал Уфу. Думая о нем, Петр вспоминал братьев Черепановых, Накорякова, Ивана Кадомцева, Михаила Гузакова, Ивана Артамонова… Где они сейчас? Чем заняты? Не нужна ли им его помощь?

О них он расспрашивал долгими осенними вечерами за горячим самоваром или сидя в окружении товарищей в теплой и уютной бане, излюбленном месте их неспешных дружеских бесед и собраний. Здесь он узнал, что Черепановы «еще здоровы», что Накоряков успешно съездил на съезд партии и теперь мотается по всему Уралу, пропагандируя его решения, что Кадомцев и Гузаков в Уфе почти не бывают, а вот Артамонов, слышно, взят, и взят довольно прочно…

Его интересовало все. Он от души радовался успешным операциям боевиков, остро переживал неудачи, еще и еще раз расспрашивал о решениях съезда относительно боевой деятельности партии. В создавшихся условиях он еще мог смириться с резолюцией «тридцати пяти», но о всеобщем роспуске дружин и слышать не хотел. Решение уральских комитетов — другое дело, с ним он был согласен целиком: все отряды, которые лишь компрометируют идею народного вооружения, распустить, а сильные, надежные, составляющие со своими партийными организациями одно неразрывное целое, укрепить еще больше с перспективой новой, еще более могучей революции, в неизбежность которой он верил неколебимо.

Очень хотелось обменяться мыслями с теми, кто сам присутствовал на съезде, слушал и беседовал с Лениным, с теми, в чьих руках теперь находится судьба боевых организаций Урала. Он ждал нового паспорта с тем, чтобы сразу же выехать в Златоуст, где, как удалось установить его друзьям, находились Кадомцев и Гузаков. После разговора с ними все станет ясно, и тогда он опять возьмется за работу: или здесь, в Уфе, или где-то поблизости на Урале.

Вскоре ему доставила другой паспорт, на этот раз на имя уфимского мещанина Василия Федоровича Козлова, по профессии электротехника, двадцати лет. Вместе с документом и небольшой суммой денег комитет передал распоряжение немедленно выбраться из Уфы и обосноваться в Саратове.

— Почему в Саратове? — недоумевал он. — Почему не на Урале? Ну, если не в Уфе, то в Златоусте, Екатеринбурге, Перми?.. Почему не на Урале?

За год, что он прожил здесь, Урал стал ему дорог, и уезжать не хотелось. Уговоры товарищей, что это делается ради его же безопасности, лишь раздражали. Он всей душой рвался к делу, от которого был так долго оторван, а о безопасности в революции могут рассуждать только господа меньшевики или мягкотелые интеллигенты, при одном упоминании о виселице падающие в обморок!

— А может, это и не на долго, товарищ Петро? — щуря за очками светлые близорукие глаза, тихо сказал Володя Густомесов. — Мы еще с вами поработаем, вот увидите. Есть у меня для вас одна идея, думаю, понравится. В другой раз помозгуем вместе… Я уверен…

Этот тихий дружеский голос, эта простая, идущая от сердца убежденность, этот скромный белокурый мальчик, чьи умные руки не знали ни страха, ни усталости, подействовали на Петра больше всяких уговоров и настойчивых разъяснений. Кроме того, он хорошо знал, что такое приказ, и все равно выполнил бы его даже против своей воли.

Теперь предстояло выбраться из Уфы. Боевики, опекавшие его в доме Калининых, сообщали, что его ищут всюду, что речные пристани, железнодорожный вокзал и ближайшие к городу разъезды и станции кишат шпиками и переодетыми полицейскими. Уезжать в таких условиях было невозможно, но и задерживаться в Уфе — тоже, потому что дом Калининых уже начал привлекать внимание, а другого такого убежища на примете не было.

Стали строить и обсуждать различные планы. Находчивая Александра Егоровна предложила на виду у всей улицы сыграть свадьбу своему дорогому племяннику. Не известно, был ли на самом деле у нее племянник, но существа дела это не меняло. Обсудив с сыном и его друзьями этот «маневр», пригласила его самого, увлеченно рассказала о задуманном, заранее посмеялась над тем, как ловко проведут они уфимскую полицию, шутя, пообещала найти невесту посговорчивее да покрасивей. Посмеявшись вместе с ней, он не стал возражать, и работа закипела.

Когда все необходимое для фиктивной свадьбы было готово, поехали за невестой. Каково же было его удивление, когда под веселую воркотню Егоровны в горницу вошла… Варвара Дмитриевна, товарищ Варя! Удивление сменилось радостью, каким-то светлым, невообразимым предчувствием, и с этой радостью, с этим смешанным чувством восторга и предчувствия он поспешил ей навстречу. Она, по-видимому, переживала примерно такое же состояние и, вся сияя, как девочка, кинулась к нему в объятья.

Товарищи все это приняли за должное — играть так играть! — и дружно уселись за столы.

Весь день в доме Калининых на Средне-Волновой улице звучали песни, звенела гармонь, произносились самые искренние пожелания добра и счастья молодым, их детям и детям их детей.

Заглянувшие на шум соседи ушли, вполне удовлетворив свое любопытство и выпив по стакану-другому доброго вина. В толпу ребятни щедро летели предусмотренные обычаем медные деньги и горсти сладких, в красивых обертках, конфет.

Все вокруг кипело, радовалось и пело, как на настоящей свадьбе, и никто из друзей даже не догадывался, что так оно и есть, что свадьба и в самом деле самая настоящая, трижды радостная и трижды желанная. А сами они уже знали это, чувствовали это. По горящим ли глазам, по счастливым ли лицам друг друга, по тому ли необъяснимому и горячему предчувствию, но знали, что для них это не игра, что это серьезно и навсегда.

С этим чувством их и унесла стремительная тройка, специально нанятая для этого случая. И оно, это чувство, не обмануло их.


Благополучно выбравшись из Уфы, тройка довезла «молодых» до пароходной пристани верст за двести от города, где ямщик купил им билеты до Саратова и тепло распрощался со своими пассажирами.

…Пароход шел вниз по реке. Литвинцев стоял на палубе и, облокотившись на перила, задумчиво смотрел на закипавшую у борта тяжелую темную воду, на медленно проходившие рядом встречные пароходы и баржи, на неоглядный водный простор, слабо очерченный смутно видневшимися в густевших сумерках берегами.

— Волга… Уже Волга…

Папироса в руке его догорела и погасла, и он закурил другую. От резкого северного ветра и речной вечерней сырости становилось прохладно, но он не уходил. Ему хорошо было здесь одному. Все тут — и эта огромная пустынная палуба, и этот бескрайний простор с редкими трепетными огоньками на далеких берегах, и это медленное, порой почти совсем не различимое движение, и это небо над головой, тоже такое бескрайнее и пустынное, — все располагало к спокойным неспешным размышлениям, к сосредоточенно-грустным раздумьям о пережитом, будило память и рождало мысли, такие же простые, спокойные и понятные, как и все вокруг.

На этой реке он вырос. На этой реке он научился зарабатывать свой хлеб и познал его цену. На этой реке он стал пролетарием, человеком, своим трудом создающим все сущее на земле, но низведенным несправедливой жизнью до того горького и позорного положения, которое сравнимо лишь с рабским.

Жизнь обошлась с ним не лучше и не хуже, чем с другими такими же молодыми пролетариями, и он был благодарен ей. Переходя из города в город, с завода на завод, он рано познал ее суровое лицо и решительно потянулся к тем, кто поставил себе целью изменить это лицо, сделать его для рабочего человека добрым и ласковым, как он того заслужил, а главное, к тем, кто знал, как это сделать.

Первые встречи с такими людьми, первые захватывающие беседы в рабочих кружках, первые митинги и стачки… Они выковали его характер, закалили волю, приучили на все смотреть глазами своей правды, своего класса.

На цареву службу он ушел неисправимым бунтарем и «смутьяном». А там началось такое, чего бы прежде и на десять жизней хватило с избытком. Одним словом, революция…

Литвинцев курил, провожал глазами огоньки проплывавших мимо пароходов и вспоминал. Тепло и благодарно думалось о людях, с которыми сталкивала его жизнь. Светло и радостно мечталось о новых и новых делах, ведь для него революция не кончилась и, он уверен, не кончится никогда.

Очень хотелось бы опять вернуться на Урал. Попить чаю в теплом гостеприимном доме неугомонной Александры Егоровны. Поколдовать над новой адской машиной с тихим и вдумчивым Володей Густомесовым. Поводить за нос нахальных ищеек Леонтьева с молчаливым и смышленым Давлетом.

Но прежде всего — привезти оставленную на время «маневра» у Бойковых Ниночку. Варя за нее спокойна, а он нет. Ведь у Лидии Ивановны своих трое. К тому же и сама она живет в постоянной тревоге за завтрашний день…

— Петр! Что же ты так долго? Я тебя заждалась.

Появившаяся на пустынной палубе хрупкая женская фигурка радостно кинулась к нему.

— Вышел покурить, а пропал на час. Я уже тревожиться стала.

— О чем же тревожиться, Варя? Если на пароходе и есть крысы, то они совсем не  с и н е г о  цвета!

— Лучше бы не было никаких!

— Совершенно согласен… Однако пойдем в каюту, уже холодно.

— Сейчас… Посмотри, простор какой… Волга…

— Наша Волга. Ведь мы оба с тобой — волгари…

Он распахнул пальто, мягко привлек ее к себе и, заботливо кутая, уткнулся лицом в ее густые, раздуваемые ветром волосы.

Так они простояли довольно долго — тихие, радостно-смущенные, счастливые. Теперь они муж и жена. Если бы кто-то еще неделю назад взялся предсказать им судьбу, у него вряд ли хватило бы на такое фантазии. Да они и не поверили бы такому фантазеру! И тем больше теперь их счастье.

Глава двадцать девятая

Побег Литвинцева из тюрьмы не удивил ротмистра Леонтьева. Подвернись такой случай любому арестанту, бежал бы и он. Другое дело — побег группы недавно арестованного «Ивана Ивановича», по всему, одного из видных руководителей здешнего комитета эсдеков. Те неделями рыли подземный ход, имели связь с волей, готовились основательно и долго… И куда только смотрят люди Бухартовского? О чем думает он сам!..

Зато собственные дела стали его радовать. Не без помощи нового «сотрудника» филеры нащупали в Солдатском переулке явку какой-то организации. Если верить их докладам, гнездо большое, активно посещаемое. Пока не почувствовали слежки, нужно брать.

28 сентября в городе началась обширная полицейская ликвидация выявленных анархистских и эсеровских организаций. Нагрянули и в Солдатский переулок, в дом Савченко. Постучались в квартиру на первом этаже — никого. Привели хозяина-домовладельца.

— Где ваши жильцы, господин Савченко?

— Да еще вчера были, ваши благородия. Может отлучились куда?

— Кто снимает эту квартиру?

— Брат и сестра Кочергины из Мензелинска. По отзывам жены, вполне спокойные и порядочные люди.

— Ключи от квартиры имеются?

— Обязательно. Извольте…

Пропустив вперед пристава Брежедовского, Леонтьев вошел в квартиру и опасливо огляделся.

— Ну, Клементий Александрович, можете приступать. Мы, кажется, попали именно туда, куда хотели.

Пристав пригласил понятых и хозяина. Предупредил:

— Только прошу, господа, ничего не трогать:здесь бомбы!

Да, это были бомбы. К счастью, не заряженные. Тут же на столе лежали металлические осколки для начинки все тех же бомб. Рядом в полнейшем беспорядке валялась масса анархистской литературы. На стуле — пара перчаток: мужские лайковые и женские фильдекосовые на теплой подкладке. На спинке стула — черный репсовый и зеленый шерстяной галстуки, синяя бумазейная женская кофточка, на полу — носовой платок… В ящике стола нашлась целая кипа фальшивых паспортов. На полупустой этажерке — записная книжка с шифрами и какой-то альбом.

— Прошу прощения, но я просил ничего не трогать, господин ротмистр!..

Пристав заслонил собой этажерку так, как если бы он заслонял его самого от неминуемой гибели.

— Это не альбом, Иван Алексеевич, а очень интересная бомба. Так сказать, бомба-сюрприз. Не верите?

Не успел Леонтьев ответить, как пристав распахнул окно, осторожно поднес к нему альбом и, широко размахнувшись, выбросил его в пустой сад. В то же мгновение там словно разверзлась земля. Дом качнулся, пол поплыл под ногами. В саду среди молодых облетевших вишен образовалась большая дымящаяся воронка.

— Убедились? — торжествующе потер руки пристав.

— Хорош сюрприз, — побледнел ротмистр и полез в карман за папиросой…

Оформив необходимый в таких случаях протокол, вышли во двор. Подошли к другой двери. Постояли.

— А на втором этаже, господин Савченко, у вас тоже квартира? — спросил Леонтьев.

— Совершенно верно, квартира. Тоже изволите посмотреть? — услужливо подкатился перепуганный случившимся хозяин.

— Кто снимает?

— Некий Иван Ложкарев… Мастер по часовому делу… Один…

— Проводите!

Они поднялись на второй этаж.

— Стучите.

Хозяин робко постучал — тихо. Постучал еще — никакого ответа.

— Откройте сами.

Хозяин принялся энергично орудовать ключом, но тот даже не входил в скважину.

— Жилец замок сменил, ваши благородия… Что прикажете делать?

— Брежедовский, найдите лом, ломайте замок!

Все, что произошло потом, подробно и документально точно зафиксировано в полицейских документах. Начало им положил вот этот протокол.

ПРОТОКОЛ
1907 года, сентября 28 дня.

Я, пристав 3-го участка г. Уфы Брежедовский, вследствие поручения начальника Уфимского губернского жандармского» управления прибыл сего числа в 8 час. утра в дом Дионисия Савченко № 2 по Солдатскому переулку… для производства обыска в порядке 21-й статьи Положения о государственной охране у квартиранта, жившего в верхнем этаже… Квартиру эту, как оказалось по записи в домовой книге, снимает некий сарапульский мещанин Иван Михайлов Ложкарев. Квартира эта оказалась запертою снаружи, вследствие чего я, пристав, в присутствии хозяина дома Савченко и понятых снял замок у входных дверей и приступил к производству обыска в квартире, занимаемой Ложкаревым, причем оказалось: квартира состоит из одной комнаты и сеней, комната имеет четыре окна, из коих два выходят во двор и два в Солдатский переулок; комната представляет собой целую мастерскую, в коей находятся три стола, все заполненные разными инструментами для приспособления взрывчатых бомб; в корзине дорожной, из лозовых прутьев найдена 31 картонная коробка, в коих находится по 2 фунта гремучего студня в каждой и отдельно в 3-х картонных коробках того же гремучего студня по одному фунту; в той же корзине в картонной коробке — один из кусков того же гремучего студня и внизу, под коробками со студнем, найдена трехдюймовая скорострельная граната, по-видимому, уже начиненная и завинченная дистанционной трубкой старого образца; в той же корзине в деревянном небольшом ящике находится цилиндрического вида довольно большая форма, тоже, по-видимому, уже начиненная; внизу этого ящика, под бомбою, 8 свинцовых пуль… в той же коробке 9 кусков свинца для отливки пуль; там же еще найдено 12 жестяных трубок, из коих одна чем-то начинена, и 11 пустых гильз, по-видимому, от револьвера «Маузер»…

На полу около печи 4 ручных снаряженных бомбы цилиндрической формы с тесьмами, 9 оболочек из картонной бумаги с деревянными донышками для ручных бомб, пустых таких же 14… Две связки стеклянных, длиной в три четверти, трубок пустых; в жестяной коробке таких же, разрезанных коротких, не запаянных трубок штук до 50 и 12 коротких таких же трубочек, наполненных какой-то жидкостью, концы которых запаяны. А также 13 свертков свинца для приготовления бомб, 6 флаконов с разными жидкостями, 2 стеклянные аптекарские банки с такими же пробками, одна наполнена почти до половины каким-то темным составом в виде клея, а другая — чем-то белым, в виде толченого сахара, две резиновых перчатки, употребляемые, по-видимому, для работы с ядовитыми веществами, 6 полулистов большого формата картонной бумаги желтого цвета, 3 чертежа разных взрывчатых снарядов, 12 книг руководства…

На окне найдено открытое письмо с адресом: Уфа, Аксаковская ул., дом Алексеева, Владимиру Густомесову. В правом ящике большого стола футляр с очками и в нем рецепт для очков профессора А. Г. Агабабова Густомесову и счет с 30 августа разных расходов… Из литературы найдено: 1) № 20 газеты «Уфимский рабочий» за 6 мая.

Пристав 3-го участка г. Уфы (подпись)
Увлекшись осмотром техники, не сразу обратили внимание на вешалку, где висела одежда исчезнувшего жильца. Леонтьев подошел, с любопытством потрогал давно не чищенные пуговицы на форменной шинели и удовлетворенно заключил:

— Шинель, фуражка и брюки — форма учащегося реального училища. Густомесов — реалист, Клементий Александрович?

— Был, да выбыл: здесь, наверно, интереснее показалось.

— Отец у него, по-моему, заведует в городе телефонной станцией?

— Так точно, господин ротмистр.

— Срочно его сюда! На предмет опознания вещей. И в протокол!

Привезли Густомесова-отца. Тот с недоумением рассматривал свои когда-то загадочно исчезнувшие из дому циркули, напильники, кусачки, стамески, с нескрываемым страхом обошел корзину с бомбами и, все больше бледнея, застыл перед вешалкой, узнав одежду сына. В глубоком обмороке его вынесли во двор и привели в чувство нашатырем. В протоколе пристав записал, что вещи принадлежат бывшему ученику уфимского реального училища Владимиру Густомесову. Обморок отца был лучше и красноречивее любой экспертизы.

В тот же день на Аксаковской улице переодетые полицейские неожиданно набросились на Густомесова. Вскоре в их руках оказались Иван Павлов и Петр Подоксенов. Но то, что это именно они, еще требовалось доказать.


Ротмистр Леонтьев допрашивал арестованных. Владимир Густомесов, арестованный первым, от показаний отказался. Иван Павлов — тоже. Теперь он пытался разговорить Подоксенова, парня на вид спокойного и рассудительного, но по своим знаниям и общему развитию к работе со взрывчатыми веществами совершенно не пригодного. Ясно, что организация использовала его лишь как подставное лицо для найма квартиры. Если он будет вести себя благоразумно, то суд это учтет…

Леонтьев настойчиво проводил эту мысль, но хмурый, замкнувшийся Подоксенов решительно все отрицал: квартиры не снимал, ни к какой организации не принадлежит, других арестованных не знает.

Конечно, ничему из всего этого Леонтьев не верил и верить не мог.

— Скажи, Подоксенов, кто снабдил тебя паспортом на имя Ложкарева? — допытывался он.

— Никакого Ложкарева не знаю.

— Верю, самого Ложкарева ты мог и не знать. Я говорю о его паспорте, с которым ты сиял квартиру в доме Савченко.

— Такой квартиры я не снимал.

— Но хозяева и соседи утверждают, что ты, Подоксенов, и тот Ложкарев — одно лицо! Ты снял квартиру с его паспортом и жил в ней в течение нескольких месяцев, выдавая себя за часового мастера.

— Хозяев и соседей подговорила полиция. Они говорят по принуждению.

— Значит, ты жил все это время в другом месте?

— В другом.

— Где именно?

— Это к делу не относится.

— Понимаешь ли ты, что за содержание мастерской бомб тебя могут повесить? — не выдерживал этой пытки Леонтьев.

— Причем тут я? Раз Ложкарев снимал квартиру, его и вешайте.

— Ложкарев — это ты!

— Ошибаетесь, моя фамилия Подоксенов.

— Кто свел тебя с Густомесовым?

— Такого не знаю.

— Ну, смотри у меня, Подоксенов-Ложкарев! Сейчас не девятьсот пятый год, научим говорить правду!

Его «учили». Причем очень прилежно. Изо дня в день.

— Подоксенов, ты хочешь жить?

— Нет

ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ ЭКСПЕРТОВ
«Если бы предъявленные мне оболочки для бомб были начинены сильным взрывчатым веществом, как например пироксилином, гремучим студнем и др., то при взрыве каждая такая бомба могла бы разрушить большое здание. Подобные бомбы особенно опасны своими чугунными осколками. Взрыв таких бомб может происходить или посредством электрического тока, или посредством вложенного в них и воспламененного запальника…»

«Жидкость в стеклянных пробирках, запаянных с верхнего конца, представляет собой серную кислоту. Порошок есть бертолетовая соль. Соединение серной кислоты с бертолетовой солью образует сильную вспышку, служащую детонатором для воспламенения взрывчатого вещества в бомбах… Листы картона служили для изготовления корпусов ручных бомб. Цилиндрические коробки с гремучим студнем есть так называемые бомбы македонского образца »

Глава тридцатая

Подготовить крупную экспроприацию не удалось, и Гузаков шел на встречу с Иваном Кадомцевым без особой надежды на одобрение его плана. Однако, выслушав его, Иван заинтересовался.

— Значит, говоришь: или железнодорожная касса на станции Усть-Катав, или почтовое отделение в селе Верхние Киги. Сколько мы можем получить из кассы?

— Рублей пятьсот — семьсот. Больших денег там не бывает.

— Так. А в Кигах?

— Разведка сообщила, что можно будет взять тысяч пять.

— Так. А если обе эти операции слить в одну?

— Не думал, Иван…

— Так давай подумаем вместе. Если первым провести экс на железной дороге, то полиция, конечно, всполошится. На преследование вас будут стянуты все подручные силы, к вам будет приковано все внимание. А тут другая ваша группа тихо, без шума посетит почтовое отделение в Верхних Кигах. Может, на следующий же день… Как, сотник, получится?

— А почему бы и нет? — повеселел Михаил. — Люди готовы, разведка свое дело сделала, можно начинать.

— Людей береги. И предупреди: пусть без надобности не палят, мы не грабители!

30 августа группа боевиков из трех человек, возглавляемая Гузаковым, вышла из леса и направилась к станции Усть-Катав. К зданию вокзала подошли уже в сумерках Народу было немного, да и тот в ожидании поезда толпился на платформе. Здесь же для поддержания порядка бдительно прохаживался непременный в таких местах «фараон».

— Будем брать, — коротко шепнул друзьям Михаил. — За вами «фараон», за мной касса. Начинаю с подходом поезда… По местам!

Вот, шипя и отдуваясь, подошел пассажирский поезд. Помещение вокзала опустело совсем. Можно начинать.

Дверь кассы оказалась незапертой, и все последующее заняло не больше одной минуты. Стоило Михаилу войти и наставить на кассира пистолет, как у того от страха отнялся язык. Взяв из ящика деньги, Гузаков пожалел пожилого кассира (дом, поди, полон детей!) и тут же на каком-то незаполненном бланке составил расписку:

«Деньги изъяты на нужды революции. Вернем народу после победы. Михаил Гузаков»

Уходя, на всякий случай предупредил:

— Кричать и бежать за полицией не советую. Мои товарищи проследят, имейте это в виду!

Рано утром на квартиру полковника Ловягина позвонил дежурный офицер.

— Господин полковник, получена экстренная телеграмма. Разрешите доложить?

— Читайте! — предчувствуя неладное, рявкнул полковник.

— «30 августа вечером тремя злоумышленниками ограблена станция Усть-Катав. Взято 597 рублей. Грабители скрылись в горах за Юрюзанью. Ротмистр Апостолов».

В погоню за Юрюзань из Усть-Катава ушли пятнадцать конных казаков. Кропачево снарядило отряд пеших солдат. А в это время в Верхних Кигах к почтовому отделению подъехала тройка.

Эту группу возглавлял Федор Новоселов. Под началом у него были Иван Огурцов, Николай Кудимов, Иван Головкин и еще два Ивана — Хрущев и Сидоркин. В основном ребята из Златоуста и Миньяра, один командир уфимец.

«Как там у них дела?» — тревожился Гузаков. О них он узнает позже, когда через несколько дней, отбившись от погони, они соберутся вместе на тихой Александровской сопке под Златоустом. А пока в Уфу летела новая телеграмма златоустовского жандармского ротмистра Апостолова:

«Вчера утром злоумышленниками ограблено почтовое отделение деревни Верхние Киги. Убит почтальон, тяжело ранен начальник отделения. При преследовании грабителей ими еще убит один и ранено четыре крестьянина и полицейский урядник. Преследование продолжается».

Да, операция, на которую возлагались такие надежды и которая ожидалась простой и легкой, на деле вылилась в настоящее сражение.

С е к р е т н о

7 сентября 1907 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


В дополнение телеграммы моей от 1 сентября доношу, что обстоятельства ограбления почтового отделения в деревне Верхние Киги Златоустовского уезда были таковы. 31 августа около 9 часов утра пять неизвестных молодых людей, вооруженных револьверами и кинжалами, прибывшие, как выяснилось, в эту деревню еще накануне, наняли тройку обывательских лошадей и подъехали к почтовому отделению. Трое из них вошли в помещение…, где в это время находились почтальон и начальник отделения; первый выстрелом из револьвера был убит наповал, а у второго потребовали ключи от кассы; получив ключи, разбойники открыли кассу и взяли оттуда около 50 руб. денег, на 6000 руб. контрольных марок сберегательной кассы, а также несколько посылок. Лежавшие в кассе отдельно и прикрытые книгами 6000 руб. денег разбойники не заметили и не взяли. Затем они вышли из почтового отделения, и, уходя, один из них несколькими выстрелами смертельно ранил начальника отделения. Потом сели в нанятый экипаж, столкнули с него кучера и выехали из деревни.

Вскоре в Кигах была организована крестьянами погоня за грабителями, коих они настигли в соседнем селе Леузы, верст около 15-и от Кигов. Разбойники, заметив погоню, стали отстреливаться, но при выезде из села Леузы, проехав еще версты четыре, они были уже плотно окружены большой толпою крестьян, предводимых полицейским урядником села Леузы Габитовым, и должны были бросить приставших лошадей и скрыться в придорожные кусты. Из кустов они открыли стрельбу по наседавшим крестьянам, среди коих лишь у одного был браунинг с 7-ю патронами, быстро расстрелянными, да и у полицейского урядника имелся револьвер.

Вскоре разбойниками был тяжело ранен Габитов, убит один из крестьян, тяжело ранен один и легко 6 крестьян, а также убито и ранено 4 лошади. После таких потерь и в особенности после ранения урядника крестьяне стали отставать и постепенно прекратили преследование уходивших… Телефон между Кусинским заводом и г. Златоустом (28 верст) оказался поврежденным — были обрезаны и украдены два звена телефонной проволоки, почему в Златоусте сведения о грабеже получились лишь на другой день. Организованная погоня как из Кусы, так и из Златоуста, продолжавшаяся двое суток и производившаяся почти по пятам разбойников… результатов не дала; разбойникам удалось скрыться в глухих лесах между Златоустом и Симским заводом.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что разбойники не старались скрыть от крестьян своих лиц, будучи по-видимому, уверены, что их никто здесь не знает. Приметы их подробно описаны, и ныне розыск производится по этим приметам и тем следам, которые они оставили…

Ротмистр Апостолов
…В глубоком сухом логу возле заброшенной охотничьей землянки горел костер. Вокруг него, усталые и удрученные, сидели люди. Все нещадно курили. На иных белели свежие бинты.

— Говори, говори, Федор, — подгребая в костер угли, сказал один из них, высокий и плечистый. — Или, считаешь, все?

— Не все, Михаил, — не поднимая глаз, ответил Новоселов. — При отступлении тяжело ранен в поясницу Иван Головкин. Несли сколько могли, но когда преследование возобновилось, пришлось спрятать в лесу. К нему срочно нужно доставить доктора.

— А ты не допускаешь, что он уже в руках у жандармов?

— Уверен, что нет…

— Дальше.

— Особо отличился Иван Огурцов. Он сумел спешить одного из преследователей и, вскочив на его лошадь, преградил дорогу толпе. Отлично бил из маузера. Многих спешил еще. А когда и под ним убили лошадь, вскочил на другую и догнал нас.

— Так…

— И самое главное, Михаил: денег-то почти нет. Можно сказать, все впустую..

Опять курили. Молчали. Говорить никому не хотелось, да, собственно, и не о чем было говорить.

— А тебя не удивило, — по-прежнему обращаясь только к командиру, спросил потом Гузаков, — что главными вашими преследователями стали крестьяне, кигинские мужики с дубьем?

— Известное дело — мужики, — невесело отозвался Федор и вздохнул: — Темнота… Революция ведь и для них делается, а не понимают…

— А не кажется ли тебе, что с самого начала вы повели себя как самые обыкновенные грабители, вот и подняли на себя народ?

— Что-о?! — вскочил оскорбленный Новоселов. — Это мы — грабители? После всего, что пережили?

— С кем воевал, Федор? И вообще зачем было стрелять в безоружных почтовых служащих? Неужто этот бедолага почтальон показался вам таким грозным сатрапом, что вы от страха разучились соображать? И начальника отделения — тоже… Зачем столько неоправданной крови?

— Нервишки сдали, Миша… Сам все вижу и понимаю: дело дрянь. Как тысяцкому докладывать будем?

— Доложим то, что есть. А прежде нужно позаботиться о Головкине. Доктора я тебе не обещаю, а сестричку найдем…

Никогда еще Гузаков не видел Ивана Кадомцева в таком подавленном состоянии. Губы утончились и обескровились, прекрасные девичьи глаза запали в темные ямы, и в них — такая тоска, такое отчаяние, что хоть не гляди…

Не сказав по докладу ни слова, он лишь распорядился:

— «Кигинцам» сдать оружие и ждать суда совета дружины. И еще: это был последний экс. Когда революционеры начинают слишком много стрелять, это становится опасным… для дела революции…

Тяжело переживал Михаил эту неудачу, а в это время его скромной персоной были озабочены десятки крупных начальствующих лиц — от симского унтера Миронова до директора Департамента полиции империи Российской.

С е к р е т н о  Э к с т р е н н о

15 сентября 1907 г.

Уфимскому губернатору


По полученным агентурным сведениям, разыскиваемые Михаил Гузаков, Николай Гнусарев, Мызгин (Волков), Соколов и др. революционеры скрываются в лесах между Казармой Твердышевой и селом Сергиевкой, а также что будто бы бывают и на пчельнике своего доверенного Курчатова; пчельник этот находится недалеко от Симского завода.

О чем сообщаю на распоряжение Вашего превосходительства.

Полковник Ловягин
Распоряжения поступили немедленно и самые категоричные. В соответствии с ними с 17 сентября началась небывалая военно-полицейская операция по прочесыванию гор и лесов огромного заводского района. Штаб всей этой операции расположился в поселке Усть-Катавского завода, объединяя силы уфимского и златоустовского уездных исправников, а также приданные им подразделения войск и казаков. Все участники операции получили боевые патроны. В нескольких деревнях срочно оборудовались пункты питания и перевязки раненых. Между командирами групп спешно обговаривались вопросы взаимодействия и связи…

Через четыре дня командир первой группы доносил по начальству, что за это время им обследован район радиусом в восемьдесят верст. Обыскам и допросам подверглись все родственники и знакомые Михаила Гузакова в деревне Биянки, массовые облавы и обыски прошли в Миньяре. И все — бесполезно:

«Ни Гузакова, ни каких-либо других бродяг не обнаружено».

Группа уфимского исправника прочесала район вокруг Ашинского завода радиусом в шестьдесят верст. Итогом этой многодневной операции стали массовые облавы и обыски в Аше. Причем на все это время поселок и станция были буквально блокированы многочисленным конным отрядом. И опять:

«Михаила Гузакова и вышесказанных его сотоварищей обнаружить и задержать не удалось».

Третья группа за это время точно так же обшарила район Симского завода. Общая протяженность его составила сто километров! В нескольких местах свежевыпавший снег сохранил следы группы людей, направлявшихся лесами в сторону Уфы. Михаила Гузакова здесь знал каждый второй, а каждый третий мог рассказать о нем не одну занятную историю, впрочем, больше похожую на легенду о народном любимце-герое. Самого Гузакова обнаружить не удалось.

Четвертая, конная, группа до поры до времени находилась в резерве. Когда стало ясно, что, несмотря на всю свою грандиозность, операция проваливается, ее пустили на повторное прочесывание Ашинских лесов и гор. И снова — облавы, обыски, допросы! Вернувшись, урядник доложил что три недели назад Гузакова видели на Шакшинском пчельнике, а также на Ашинских и Медвежьих печах и у одного из своих старых товарищей в Аше, где находится сейчас — неизвестно…

Усталые, удрученные неудачей покидали каратели затаившийся Усть-Катав. А в это время из Златоуста в Уфу пробирался Гузаков. О том, чтобы побывать в родном Симе, не могло быть и речи, но не навестить могилу отца он не мог. С кладбища заглянул на пчельник Ивана Курчатова, поблагодарил за старую и верную дружбу и собрался дальше. Провожая его до ближайшего вершника, Курчатов задумчиво говорил:

— Не пойму, Миша, зачем приходил ко мне? То ли проведать, то ли проститься?

— Думал проведать. А теперь такое на душе чувство, будто вижу все это в последний раз… Если что, дядя Иван, так ты уж за могилкой отца пригляди…

— Пригляжу, сколь жить буду… А ты никак уезжаешь, гляжу?

— Уезжаю.

— Вертаться будешь, заглядывай, не забывай. Глядишь, к тому времени все и переменится, не придется хорониться по лесам.

— Веришь, значит, дядя Иван?

— Верю и тебе верить велю.

— Спасибо…


После неудачного экса в Кигах его долго не беспокоили. Вдруг прибегает связной от Ивана Кадомцева: «Есть срочное дело, собирайся!» Пришел, как на боевую операцию, в каждом кармане по револьверу, а Иван улыбается.

— У тебя посвежее рубашки не найдется?

— Рубашки? — растерялся он. — Найдется, конечно… А зачем?

— На свадьбу, Миша, приглашаю.

— Да? — только и смог выговорить он.

— Мы с Олей Казариновой решили пожениться, Михаил. Знаю, время не для свадеб, но если люди счастливы и в такое время, если это помогает им обоим и делу… Ты, думаю, не осуждаешь меня?

— Так вы с Олей… с Олей… — с трудом перестраивался Михаил.

— Да, с Олей Казариновой. Я смотрю, ты удивлен?

— Еще бы! И когда это вы успели сговориться? Еще в Вятке?

— Раньше, гораздо раньше!

— Ну и конспираторы! От души поздравляю с… прекрасно проведенной операцией!

Ночью подкупленный поп тайно обвенчал молодых, потом вместе с самыми близкими друзьями они посидели за более чем скромным свадебным столом, а вечером Гузаков уже получал новое задание.

— Поступило указание Центрального Комитета всякую боевую работу прекратить, — сказал Иван. — Для сохранения кадров революции рекомендуется организовать устройство преследуемых в безопасных районах страны, а руководителей движения переправить за границу. В числе последних и ты, Михаил.

— Значит, складываем оружие?

— Не складываем, а, точнее сказать, складируем, Михаил! Но прежде тебе необходимо съездить в Киев. Через этот город в скором времени пролягут дороги для многих из нас. Нужно договориться с киевлянами, которые хорошо знают пути за кордон. Надеяться только на легальный переход границы было бы легкомыслием.

— Вы с Ольгой когда думаете ехать?

— Не о нас пока разговор… Пока не будет решения суда по делу брата, сам понимаешь, уехать не могу.

— Правильно.

— И еще. Раз уж ты окажешься в тех краях, загляни в Дубно: там у нас лежит ящик с бельгийскими браунингами. Деньги за них заплачены. Если не дадут оружия, пусть вернут деньги, они нам сейчас тоже очень нужны. В дороге будь осмотрителен, не горячись. И помни, от тебя теперь будет зависеть судьба многих…

Самым сложным оказалось добраться до Уфы. Зато в Киеве он быстро обо всем договорился и поехал дальше. Ящик с браунингами в Дубно был цел, но находился в организации анархистов. Пришлось выдать себя за анархиста с Урала. Поверили, выдали оружие, даже посадили на поезд. Но в пути его плотно обложили неведомо откуда взявшиеся шпики. Ночью, прихватив груз, он попытался на какой-то станции оставить свой поезд и пересесть на другой. Однако «хвост» немедленно последовал за ним. Пришлось хорошенько размяться и пострелять. Спасли его ночь и проходивший через станцию товарный поезд, на который он вскочил на ходу. Драгоценное оружие досталось врагу…

В Уфу Гузаков вернулся на исходе ноября. Разыскал на явке Ивана Кадомцева, отчитался о командировке и спросил о Михаиле: решилось ли его дело?

— Три года содержания под стражей, — удовлетворенно ответил Иван. — Из них год с небольшим уже отсидел, так что через два года опять будем вместе.

— Да, для нашего скорострельного времени это не так уж и плохо, — согласился Гузаков. — Так что теперь вас уже ничто в Уфе не держит?

— Скоро расстанемся… Собирайся и ты.

Через несколько дней Иван и Ольга покинули Уфу. Уехали и другие. Теперь из членов совета дружины в городе оставался только он. Как и в редкие летние наезды, жил у Марии, под чужим именем. Узнав, что пришло время готовиться в дорогу, Мария ликовала. На радостях огорошила еще одной новостью: у них будет ребенок! И тогда Михаил понял окончательно: пора выбираться и им. Куда? Только не в эмиграцию! Попробует затеряться где-нибудь на Украине. Но до этого нужно обвенчаться с Марией. А как это сделать, если охота за ним в самом разгаре? Или отложить до лучших времен? До Киева? А что скажет на это она?..

Шли дни, а он все никак не мог завершить своих последних дел и уехать. Пятого декабря, сопровождаемый Тимофеем Шашириным, он спешил по Центральной улице на конспиративную встречу с одним товарищем. Короткий зимний день подходил к концу. Сухая морозная поземка гнала вдоль широкой улицы шуршащие белые шлейфы летучего снега. Холодало.

Оставив позади опасный успенский перекресток, где постоянно дежурили городовые, они невольно прибавили шаг. Навстречу, прячась в поднятые воротники, двигались редкие прохожие. Две солидные дамы в широченных ротондах, держась под руки, заняли чуть не весь тротуар. Друзья придержали шаг, чтобы пропустить их по чистой натоптанной дорожке, пропустили и тогда произошло невероятное…

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о

Декабря 5 дня 1907 г.

В Уфимское губернское жандармское управление


Розыскным отделением уфимской городской полиции были получены сведения, что в Уфу для организации шайки крупных разбойных нападений прибыл известный неуловимый предводитель заводского района крестьянин Симского завода Михаил Васильев Гузаков. Известно было, что Гузаков отличается решительностью, силой и храбростью, почему взять его без жертв будет трудно. Ввиду этого следивший за ним народ был переодет в штатское платье, а те, которые должны были схватить его, — в женское. В начале шестого часа Гузаков появился на Центральной улице, где был схвачен переодетым околоточным надзирателем и повален на землю. Другой переодетый бросился на шедшего с Гузаковым товарища его. Во время борьбы Гузакову удалось выхватить револьвер и таковой упереть в бок околоточного надзирателя, но выстрел произвести не удалось, так как околоточный надзиратель, зная устройство браунинга, удачно успел схватить за предохранитель, чем не дал возможности открыть его. Другие переодетые городовые в это время выхватили браунинг. Случайно проходивший в штатском платье стражник, не зная в чем дело и видя свалку, попытался у переодетых городовых выхватить браунинг. Городовые приняли стражника за одного из товарищей Гузакова и один из них произвел выстрел, при чем ранил его в палец руки. Подоспевшим наружным нарядом полиции была рассеяна большая толпа собравшегося народа, арестованные препровождены в полицейское управление, а затем в тюрьму. Товарищ Гузакова до сих пор назвать себя отказывается. При задержанных было два браунинга, восемьдесят патронов, часть из них нарезных, печать Уфимской боевой организации социал-демократической рабочей партии, три паспорта, из них один чистый бланк, двадцать подписных листов, разные рукописи и заметки о переводе довольно значительной суммы, несколько записок, всевозможных руководств по военному, стрелковому и саперному делу.

За полицмейстера (подпись)
Когда их привезли в тюрьму, во дворе собрались, кажется, все ее служащие и надзиратели, начиная со смотрителя и кончая последним золотарем. Крики, улюлюканье, глумливый смех и угрозы немедленной расправы посыпались со всех сторон. Так, под двойной охраной конвоя и разъяренной толпы тюремщиков они миновали площадь и вошли в уже знакомый им следственный корпус, где их ждали заранее приготовленные каменные норы-одиночки. В камере Гузакова вдобавок ко всему стояла внушительных размеров железная клетка, в каких в зверинцах содержат тигров и львов. Втолкнув его туда, один из надзирателей победно осклабился:

— Ну, тигра полосатая, отсюда, чай, не убежишь?

— Поди вон, крыса! — прозвучало ему в ответ.

Глава тридцать первая

Ротмистр Леонтьев мог быть вполне доволен собой, так как успехи его службы были в эти дни у всех на виду. Недавно его приглашал полковник Ловягин. Сказав пару топорных жандармских комплиментов, почти ласково попросил:

— Иван Алексеевич, голубчик, примитесь теперь за типографию. Этот сотрудник ваш… — как там, бишь, его?.. — оказался неплохой ищейкой. Пообещайте ему что только возможно, но след в эту проклятую печатню пусть разнюхает. Сколько же можно терпеть такое зло?

«И этот «генерала» ждет не дождется», — в сердцах подумал Леонтьев, довольный, однако, той переменой, которая произошла в его начальнике.

— Приложу все силы, — пообещал он, — но как искать, когда даже зацепки нет!

— Надо искать, голубчик, надо искать. Ведь после очередной ликвидации комитета РСДРП в Екатеринбурге тамошняя техника перекочевала к нам в Уфу и теперь печатает свои газеты здесь.

— Пока это лишь предположение наших пермских и екатеринбургских коллег. Тайно перевезти типографию не так просто: это не чемодан с нелегальщиной и даже не бомбы. К тому же это и не обязательно, — уральские газеты можно печатать и в здешней типографии: шрифтами ее обеспечили неплохо…

— Ищите, голубчик, ищите! А между дел поднимите бумаги относительно арестанта Артамонова из Златоуста. Судебный следователь и помощник мой по городу Златоусту уже замучились с ним: не человек, а сфинкс египетский!

— Кто он, этот Артамонов?

— Взяли при ликвидации. Пули расстрелял, а бомба не сработала.

— Эсдек? Эсер? Анархист?

— Молчит мерзавец. Попробовали образумить, так он один раскидал и чуть не изувечил пятерых. Говорю же: сфинкс египетский, а не человек.

— Хорошо, посмотрю, Николай Николаевич.

Леонтьеву и самому были интересны такие люди. Вот недавно во дворе здешней тюрьмы был повешен вожак уфимских железнодорожников, бывший председатель стачечного комитета и рабочего совета Иван Якутов. После декабрьских событий пятого года ему удалось скрыться, и лишь через год его обнаружили где-то в Харькове. Арестовали, опознали, привезли в Уфу. Судил его военно-окружной суд, и как мужественно встретил этот человек свой приговор! Сколько воли и самообладания было в его последнем слове!..

Или тот же Михаил Кадомцев, которого так и не удалось обвинить в ограблении почтовых поездов, хотя можно биться об заклад, что он не только участвовал, но и руководил этим рисковым делом.

Сейчас в тюрьме Михаил Гузаков, Владимир Густомесов, Петр Подоксенов и еще десятка два боевиков-эсдеков. Не из их ли когорты и этот сфинкс Артамонов?

В архиве управления материалов об Артамонове ни за девятьсот шестой, ни за девятьсот седьмой годы не нашлось. Пришлось копнуть глубже, даже окунуться в прошлый век. И вот — первые следы…

Когда-то, еще в 1895—1897 годах на Златоустовском казенном заводе действовал подпольный эсдековский кружок, возглавляемый инженером Рогожниковым. В этот кружок входил и молодой рабочий Иван Артамонов. В 1898 году группа кружковцев этого завода во главе с Рогожниковым перебралась в Саратов и там, устроившись на Волжском сталелитейном заводе, организовала еще один кружок. Но он вскоре был разгромлен и рассеян полицией. Избежавшие ареста в Саратове вернулись в Златоуст, где однако были обнаружены и взяты. По делу этого кружка шло серьезное дознание, в результате чего многие были сосланы, а Иван Артамонов отдан под особый надзор полиции в месте проживания его родителей — городе Златоусте.

О, этот Артамонов уже тогда был хорошей штучкой! Вон сколько бумаг исписали о нем в Златоусте, Саратове, Уфе, Петербурге. К своим сегодняшним бомбам и револьверам он шел издалека…

Интересно, однако, устроена жизнь, листая старые бумаги, думал ротмистр Леонтьев. Родится на свет человек, растет, чему-то обучается, становится взрослым, служит, растит детей… Всю жизнь работает, причем работает много, прилежно, с душой и в полном уважении к начальству — и никто его, такого хорошего, не знает. Кроме семьи и близких друзей. Стоит же человеку отклониться от этого правильного пути, податься в политики — и о нем уже становится известно всем, от околоточного надзирателя до министра и государя. Правда, сейчас с такими не очень-то церемонятся: военно-полевые суды и карательные экспедиции знают свое дело, сейчас не девятьсот пятый год!

Пофилософствовав таким образом, ротмистр снова приступил к бумагам. Переписка об Артамонове подобралась большая. Вот первая реакция златоустовских властей на появление в их городе особоподнадзорного Ивана Артамонова. Уездный исправник волнуется и просит уфимского губернатора «воспретить Артамонову проживание в Златоустовском уезде», и без того склонном ко всякого рода беспорядкам и незаконным требованиям. Разделяя опасения златоустовской полиции, губернатор обращается в Департамент полиции. Просьба та же — удалить Артамонова из уезда и губернии, но столица не видит пока в этом необходимости. Вот если появятся новые конкретные факты, изобличающие его преступную деятельность, тогда — другой разговор, а пока… Кроме того, порядок есть порядок, и нарушать его по желанию каждого уездного исправника или даже губернатора — не дело.

Губернатор недоволен, но намек понят: в Златоуст идет указание бдительно наблюдать за Артамоновым и сообщить в канцелярию губернатора «самые точные сведения об образе жизни, занятиях, знакомствах и поведении» поднадзорного. Ответ приходит вполне успокаивающий: «в образе жизни и поведении» Ивана Артамонова пока-де «ничего предосудительного не замечено», «в настоящее время сношений с подозрительными лицами, по-видимому, не имеет»…

Ну, что ж, бывает и так, — оступился однажды человек, понес заслуженное наказание и одумался. Правда, так бывает редко. Чаще случается наоборот: понес наказание, извлек  о п ы т  и стал осмотрительнее. Сразу и придраться вроде бы не к чему, а чтобы присмотреться поближе, нужно время.

Несколько месяцев об Артамонове не было никакой переписки. Лишь через полгода тогдашний начальник Уфимского губернского жандармского управления полковник Ша-тов пишет все тому же губернатору:

С е к р е т н о

25 апреля 1901 г.

Господину уфимскому губернатору


Вследствие отзыва Вашего превосходительства от 5 сего апреля имею честь уведомить, что удаление Артамонова из пределов губернии, а также и соседней Оренбургской, в интересах местного наблюдения представляется не только желательным, но и положительно необходимым, так как, стоя по развитию своему выше общего уровня и посему пользуясь среди товарищей своих авторитетом, Артамонов, видимо, самым нежелательным образом пользуется этим и, конечно, вследствие сего, не нуждаясь в ком-либо из интеллигентов, способен к самостоятельной деятельности и объединению местных сил при возникновении какого-либо неудовольствия рабочих на местном Златоустовском заводе или на одном из соседних.

Полковник (подпись)
И опять губернатор пишет в столицу. И опять ему напоминают о «Высочайшем повелении» и отсутствии веских оснований для постановки этого вопроса. А что Артамонов? По-прежнему живет в своем Златоусте, работает машинистом паровой машины в ремесленном училище, общается с беспокойным заводским элементом и, кажется, замечается в посещении какого-то кружка?

С е к р е т н о

Июня 9 дня 1901 г.

Его превосходительству господину уфимскому губернатору


Сельский обыватель гор. Златоуста Иван Павлов Артамонов, обвинявшийся в государственном преступлении…, по своим воззрениям принадлежит к кружку лиц, недовольных существующим положением рабочих; хотя кружок этот ничем особенным себя не проявил, тем не менее из поступающих сведений стало заметно, что он растет. Ввиду чего проживание Артамонова, способного к самостоятельной организационной деятельности, в Златоусте и в постоянном общении с горно-заводскими рабочими нежелательно.

Докладывая о вышеуказанном, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство, в интересах охранения общественного порядка и спокойствия, не признаете ли возможным возбудить где следует вопрос о запрещении Артамонову проживания в г. Златоусте и его уезде хотя бы на время отбывания им надзора полиции.

В дополнении рапорта имею честь донести Вашему превосходительству, что… Ивану Павлову Артамонову служба машинистом в Златоустовском ремесленном училище… мною воспрещена.

И. д. уездного исправника (подпись)
В третий раз обращаться к столичному начальству губернатор не стал, по крайней мере, никаких бумаг по этому поводу Леонтьев не обнаружил. Но зато были другие — рапорты из Златоуста о поведении, знакомствах, образе жизни Артамонова, о том, что 7 марта 1902 года окончился срок его гласного надзора и что с того же числа за ним был учрежден… негласный надзор.

«Очень умно, — отметил про себя ротмистр Леонтьев, — иначе этих прохвостов на чистую воду не выведешь… А они живучи у нас, ух и живучи же!..»

Последний листок в старом деле Артамонова исходил из канцелярии губернатора. Вначале он несколько удивил ротмистра, но, подумав, Леонтьев лишь пожал плечами: что ж, мол, и так бывает, жизнь есть жизнь…

С е к р е т н о

3 мая 1903 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


Имею честь уведомить Ваше превосходительство, что мною одновременно с сим за № 48 выдан заграничный паспорт состоящему под негласным надзором полиции Ивану Павлову Артамонову, командированному горным начальником Златоустовских заводов, в числе других, в Австрию, в г. Капфенберг на завод «Общества Братьев Бёлер» — для изучения сталеделательного производства…

Губернатор
Вот и все, что удалось найти Леонтьеву в архивах своего управления и в канцелярии губернатора. Правда, чуть позже, просматривая «Сведения, полученные при наблюдении с 1 января по 1 июля 1903 года по Уфимской губернии», он еще раз встретился со своим знакомцем.

«Артамонов Иван Павлов, социал-демократ. В Златоусте служил мастером кирпичного цеха. 5 мая выбыл за границу Хотя за время наблюдения ничего предосудительного в политическом отношении не замечалось, но знакомство ведет исключительно с поднадзорными лицами».

«Что же произошло после 5 мая 1903 года?» — спрашивал себя ротмистр Леонтьев. Никаких сведений, которые помогли бы ему ответить на этот вопрос, в жандармских делах не было. Надо полагать, за границу Артамонов съездил и курс обучения, как требовалось командировкой, прошел. Но как долго он был там? Как вел себя за границей? Впрочем, если бы было что-нибудь серьезное, заграничная агентура дала бы знать. Но никаких указаний на этот счет нет. Значит, все было хорошо. Или сказался накопленный в Саратове и Златоусте опыт?

Так или иначе, но до самого дня ареста истинного лица Артамонова златоустовская полиция не знала. Начальства там за последние годы сменилось немало, те, что знали его по прежним делам, разъехались, а новые или недооценили его способностей, или же ему удалось усыпить их бдительность своим внешне обычным, «правильным» поведением. Между тем, он эсдек-большевик, член боевой дружины, возможно даже ее руководитель. Не этим ли обстоятельством и объясняется факт полного молчания о нем жандармских бумаг? Боевики хорошо изучили науку конспирации, да и молчать на допросах они умеют… Вот вам и ответ полковнику Ловягину.

Полковник с интересом выслушал информацию своего помощника и, видимо, в качестве расплаты преподнес ему новость.

— Я помню, в свое время вас очень огорчило исчезновение Эразма Кадомцева. Теперь можете успокоиться: сей господин наконец-то обезврежен. Прочтите.

Это была телеграмма из Петербурга.

«4 декабря, — читал он, — арестован поручик запаса Эразм Самуилович Кадомцев, проживавший нелегально по паспорту киевского мещанина Мартынова. Наблюдался в боевой организации. У него в квартире задержан нелегальный Владимир Иванович Николаевский. Прошу сообщить имеющиеся сведения…»

— Подготовьте ответ, Иван Алексеевич. Я думаю, это доставит вам некоторое удовольствие.

— Благодарю, исполню сейчас же.

— И не забудьте о печатне…

Глава тридцать вторая

Литвинцев ехал в Уфу. Правда, на этот раз он был уже не Литвинцевым и не уфимским мещанином Козловым, а крестьянином ФедоромКонстантиновичем Маловым, о чем свидетельствовал паспорт за № 878, выданный ему 29 ноября 1907 года в одном из волостных правлений Пензенской губернии.

Никакого отношения к этой губернии он, конечно, не имел. Как выбрался в сентябре из Уфы, так и обосновался в Саратове. Явки, которыми его снабдили перед отъездом, действовали, он быстро вошел в местную революционную среду, стал работать в боевой дружине и вот собрался в Уфу за оружием, которого в Саратове катастрофически не хватало.

Рисковое это было дело — ехать в город, из которого недавно бежал. Провожая его, Варя не раз останавливала на нем тревожный взгляд и начинала советовать, какой улицей лучше незаметно выйти с вокзала в город, как повязать шарф, чтобы прикрыть лицо, что говорить, если…

Он молча слушал ее и ласково улыбался. Все хорошо, все правильно, вот только этого «если» быть не должно. А уж если случится, то будет не до разговоров. Во всяком случае он будет стараться. Чтобы не волновалась, отобьет телеграмму. А встречать, на саратовский вокзал пусть приходит Афанасий Сурков, — вернется не с пустыми руками, это уж точно…

В Уфу он прибыл часов в пять вечера. Смешавшись с толпой пассажиров, вышел на привокзальную площадь, не торгуясь, взял извозчика и через час знакомой дорогой подошел к дому Калининых на Средне-Волновой. Было уже довольно темно, но открывшая ему Егоровна без труда признала в нем своего дорогого «племянника» и вся засветилась от радости.

— Ну вот, слава богу, еще раз свидеться довелось! Правда, Шурик мой сказывал, что все в тот раз получилось хорошо, а все-таки волновалась… — И лукаво прищурилась: — «Невеста»-то как, жива-здорова? При тебе?

Он благодарно обнял старушку.

— Спасибо, Александра Егоровна, все получилось еще лучше, чем ожидалось. И с дорогой, и с «невестой». По гроб перед вами в долгу.

— О гробе не говори. Я, старуха, и то о нем не думаю. А вам, молодым, еще жить да жить!

— А Шура где? Мне его так повидать хотелось, — опасаясь, что может не застать Александра Калинина, спросил он.

— Шурик здесь, в городе. К знакомому аптекарю пошел.

— За лекарствами? Болеете?

— За такими лекарствами, от которых в один момент душа в рай улетает…

Оказывается, Калинин искал цианистый калий. Недавно состоялся суд над большой группой эсеров-боевиков. Одних приговорили к длительным каторжным работам, других — к «вешалке», вот и решились ребята испортить палачам праздник — принять мгновенно действующий яд и отравиться. Передали просьбу своим товарищам на волю, а те яда не нашли. Обратились за помощью к боевикам-эсдекам. «Вот Шурик и ищет…»

Александр пришел с одним из своих многочисленных друзей — Виктором Галановым. Вместе посидели за чаем, поговорили и принялись рассыпать добытый порошок по пакетам. Увидев это, Александра Егоровна набросилась на них с неожиданной для нее суровостью.

— Что вы делаете, несмышленыши? Разве можно с этим товаром так-то? Надышитесь и на тот свет: не мука́ ведь!

Она сердито отстранила всех и принялась за дело сама.

— А как же вы, Александра Егоровна?

— Я старая. Если помру, вы останетесь. А вот что я буду делать без вас?

Как всегда, вышли в баньку покурить.

— Плохо у товарищей-эсеров с нервами, если на такое решились — сказал Литвинцев. — Настоящий революционер и умереть должен по-настоящему — гордо и смело.

— Ну, не скажи, Петро, — загорячился Калинин. — Чтобы отважиться на такой шаг, тоже нужно быть очень сильным.

— Или наоборот, очень слабым, разуверившимся в своем деле!

— Легко судить со стороны… Я бы, пожалуй… — и замолчал.

— Истинный революционер не должен бояться такой мелочи. Уж если отдал всю свою жизнь борьбе, то чего же еще бояться смерти? Смерть революционера тоже принадлежит революции.

— Смерть, смерть!.. А жить-то как охота! Ведь мы еще, по сути, и не жили еще… Что видели?..

— Много видели, Шура, много. И жили хорошо: правильно.

— Может быть… Но каково-то сейчас нашим товарищам?

Здесь он узнал об аресте Гузакова, о провале бомбистской, об аресте в Питере Эразма Кадомцева.

— Другие скрылись за границу, — вздохнул Калинин, — а оттуда друзьям не поможешь — далеко. А ведь всех их — и Гузакова, и Артамонова, и Густомесова ждет виселица… Страшно подумать!

— Да, страшно, — помрачнел Петр. — Неужто ничего придумать нельзя?

— А что придумаешь, если дружина распущена, оружие спрятано, руководителей нет.

— Иван Кадомцев тоже за границей?

— И он, и Володя Алексеев, и многие другие…

— А много наших еще на свободе? Собрать можно?

— Ребята есть, и собрать можно, а что?

— Вот дело свое сделаю, вернусь, тогда поговорим конкретнее. Не верю, что так-таки ничего нельзя сделать. Помните, как одного симца из тюремной больницы выкрали? Помните. Вот то-то же.

— Неужто вернешься, Петро?

— Вернусь, если поможете. Сейчас мне нужно оружие, братишки. Ну, хоть десяток «добрых молодцев» и столько же македонок. Как?

Калинин и Галанов переглянулись.

— Нет, столько обещать не можем. А маузеров вообще нет…

Через несколько дней они провожали его на поезд. На улице еще не рассеялись утренние сумерки, когда они спустились с горы к вокзалу. Здесь он их остановил.

— Дальше я один… Спасибо за помощь… Ждите..

Скорый поезд № 1 уходил на Самару в 11-38 утра. Литвинцев выбрал именно этот поезд, чтобы, прибыв в Самару ночью, ночью же пересесть на свой, саратовский. А уж из Уфы он как-нибудь да выберется. Здесь его, пожалуй, уже не ищут.


Не останавливаясь на мелких станциях, скорый мчался на запад. Литвинцев сидел у окна, невесело смотрел на плывущий вслед поезду белый простор и все никак не мог освободиться от ощущения, что за ним следят. Впервые он заметил это, когда в вагоне проверяли билеты. Обычно этим формальным делом занимался один кондуктор, а тут по вагону вместе с ним двигалась целая толпа рослых крепких мужиков, одетых кто в железнодорожные шинели, кто в штатские ватники и пальто. Из-под одного такого пальто на миг показался уголок полицейского кителя… Или это ему лишь показалось? Но люди эти не прошли вместе с кондуктором в другой вагон, а расположились поблизости, обстреливая его оттуда очень уж заинтересованными взглядами. Почему?

Нестерпимо захотелось курить. Засунув корзину подальше под лавку, он демонстративно вытащил папиросы, спички и направился в тамбур. Одновременно с ним поднялись и двое в железнодорожном. Курили вместе, в одном тамбуре, не глядя друг на друга. В вагон опять вернулись вместе.

Теперь он был почти уверен, что это переодетые полицейские и что он у них на крючке. Где и когда они подцепили его? В городе или уже на станции? И почему не пытаются взять? Скорее всего выжидают благоприятного момента, чтобы обойтись без жертв. Значит, знают, что вооружен. Может быть, знают и о содержимом корзины… Кто же его предает, вот уже второй раз?..

Литвинцев смотрел в окно. За ним, подступая к самому полотну, тянулся заснеженный зимний лес. Если бы было лето!.. Ах, если бы было лето!.. Летом он долго не раздумывал бы, а что делать одному в лесных январских сугробах? Замерзать?

На подходе к станция Раевка на руках у соседки раскричался грудной ребенок. Воспользовавшись этим, Литвинцев вытащил свою корзину и, сказав, что поищет места поспокойнее, двинулся по вагону. «Если в Раевке поезд остановится, сойду, — решил он. — Ну а окажись мои опасения напрасными, успею вскочить в какой-нибудь вагон и дальше поеду уже спокойно…»

Но нет, опасения его не зряшны. Вон как дружно поднялись со своих мест его переодетые опекуны! Он — в тамбур и они за ним, он — в соседний вагон, и они туда же. Он сел, и они принялись рассаживаться, не упуская его из виду.

Поезд подошел к станции. Постоял положенное ему время и двинулся дальше. И тут Литвинцев рванулся к двери, растолкал стоявших в тамбуре пассажиров и, прижав к груди корзину, выбросился из вагона в сугроб. Поезд уже набрал значительную скорость, однако прыжок оказался удачным, бомбы в корзине выдержали удар, и он, вскочив, побежал назад, к станции. Прежде всего нужно дать телеграмму Варе, чтобы успела избавиться от хранящегося дома оружия. Пока его преследователи остановят поезд, он успеет это сделать, и тогда уж будет видно, как решать свою собственную судьбу.

Вот и контора станционного телеграфа. Поставив корзину у ног, Литвинцев взял бланк, стремительно заполнил его и протянул телеграфисту.

— Прошу немедленно, самым срочным образом! Я доплачу!

Телеграфист принял бланк, позевывая, пересчитал слова и сказал сумму оплаты. Литвинцев сунул в окошечко деньги и еще раз настойчиво попросил:

— Передайте прямо сейчас. Это для меня очень важно. Вот вам на водку.

Телеграфист что-то проворчал, но тут же сел к аппарату и начал передавать, шепча слова текста:

«Саратов, Царевская улица, дом 87, квартира 2… Симоновой Варваре. Связи задержкой начальством прибыть не могу… Подумай о своем здоровье… Прощально целую… Василий Козлов…»

Теперь можно было подумать и о себе. А поезд уже остановлен. Рассыпавшись цепью, переодетые жандармы и полицейские окружали здание вокзала. Литвинцев метнулся в одну сторону, в другую и остановился на виду у всех посреди широкой, замусоренной конским навозом привокзальной площади.

Бежать бессмысленно: пули летят быстрее. Да и куда бежать? Теперь главное — не даться живым…

Решение пришло само собой. У него есть оружие. В корзине ждут своего часа четыре бомбы. Одного выстрела хватит, чтобы таящаяся в них сила мгновенно вырвалась наружу и разметала все вокруг.

Поставив корзину на снег, он вытащил пистолет и стал ждать, когда кольцо окружения сожмется вокруг него. Видя, что он вооружен, враги его придержали шаг.

— Не стрелять! Брать живым! — кричал из-за их спин толстый верзила с распаренным красным лицом, должно быть, какой-нибудь урядник.

С каким удовольствием разрядил бы он в это жирное, потное лицо всю обойму своего браунинга! Но тогда уцелеют остальные. Значит, нужно подождать еще. Пусть подойдут совсем близко, чтобы разом покончить со всеми. Вместе с собой…

И они приближались, точно загипнотизированные лягушки к пасти удава.

Шаг, еще шаг, еще…

— Не стрелять!..

Еще недавно красные от бега лица стали белее полотна. Усатые рты оскалились в злости и нетерпении. В глазах — и торжество, и выжидание, и страх…

Ну, теперь можно стрелять!

Не поднимая руки, он нажал на спусковой крючок и закрыл глаза.

Но выстрела не последовало.

Ошеломленный этим, он снова и снова нажимал на спуск и лишь потом догадался, что пистолет на предохранителе. Отвести его он уже не успел. На него разом навалились со всех сторон. Схватили за горло, заломили руки за спину, придавили к земле. На какое-то время он задохнулся и потерял сознание…

Вскоре оттуда же, со станционного телеграфа, полетела телеграмма:

«Саратов, господину полицмейстеру. По Царевской улице, дом 87, кв. 2 проживает Варвара Симонова у которой необходимо произвести обыск, так как сожитель ее крестьянин Пензенской губернии Федор Малов задержан на основании 21 статьи Положения о государственной охране с пятью браунингами и 65 патронами, из которых 8 патронов с отравлением, и кроме них 4 штуки с гремучим студнем. Жандармский унтер-офицер Шмотов».

И в Уфу:

«Начальнику жандармского управления полковнику Ловягину. Подозреваемый задержан на станции Раевка. Он крестьянин Пензенской губернии Федор Малов, он же Василий Козлов, с грузом оружия и бомб. Первым же поездом доставим в Уфу…»

В Уфе его сразу же поместили в тюремную одиночку. На ногах — кандалы, на руках — кандалы. Одни мысли свободны, цепей на них делать еще не научились…

Глава тридцать третья

22 января 1908 года ротмистр Леонтьев ждал на допрос арестанта. По лежащим перед ним бумагам им должен быть крестьянин Пензенской губернии Федор Константинович Малов, еще 7 января взятый с грузом оружия на железнодорожной станции Раевка. Любопытный, говорят, тип. Готовился взорвать себя бомбами, да не дали. Опять, наверное, боевик.

— Арестант Малов! — зычно доложил вошедший унтер Шмотов. — Разрешите ввести?

— Введите…

Загремело железо, и на пороге, закованный в ручные и ножные кандалы, появился арестант. Леонтьев вгляделся в его лицо и неожиданно расплылся в довольной, прямо-таки счастливой улыбке.

— Ба, кого я вижу! Петр Литвинцев объявился!

Громыхая цепями, арестант прошел к указанному месту, сел на табурет и, уронив руки на колени, молча уставился в одну точку.

— Долго же тебя, красавчик-матросик, искать пришлось! Или надоело бродяжничать? Под крышу захотелось, в тепло, на казенные харчи?

Поговорив еще сколько-то в этом духе, Леонтьев подозвал унтера.

— Вышла ошибка, Шмотов. Я жду арестанта Малова а вы кого мне привели? Или не видите, что это Литвинцев, бродяга, бежавший из тюрьмы прошлой осенью?

Тот достал из кармана сопроводительную бумагу и недоуменно пожал плечами.

— Никак нет, господин ротмистр, Малов это. Он же еще и Василий Козлов… Извольте прочесть сами.

Ротмистру стало не до смеха.

— Это Литвинцев, я вам говорю! — повысил он голос на унтера.

— И все ж таки — Малов, господин ротмистр, — не отступал и Шмотов. — Он же и Козлов… Сам в Раевке брал..

Упрямство унтера начало его бесить, но тут послышался спокойный голос арестанта.

— Не кричите, ротмистр. Это я.

— Кто — ты? — выскочил из-за стола Леонтьев. — Я знаю, что ты Литвинцев!

— Литвинцев, — глухо повторил арестант.

— А кто же тогда Малов?

— Ну, я.

— А Козлов?

— Я тоже.

— Тогда ты, может, еще и «товарищ Петро»?

— Петр, ротмистр…

Все это было так неожиданно, что весь заранее продуманный план допроса смешался в его голове. Он выкурил папиросу, заставил себя успокоиться и, не отсылая конвоя, начал допрос.

— Зовут?

— Как вам будет угодно…

— Отвечай!

— Пишите — Литвинцев… Мне все равно. Помогать вам в вашем дознании я не собираюсь.

— Кто снабдил оружием для побега из тюрьмы?

— Никакого оружия у меня не было.

— Надзиратель Денисов утверждает, что ты ранил его выстрелом из револьвера.

— Врет ваш Денисов. Или научен.

— Отвечай!

— У меня не было оружия, и я не стрелял. Денисов мог спутать.

— Значит, ты не стрелял?

— К счастью, мне не из чего было стрелять. Стреляли другие.

— Как же можно было бежать без оружия?

— Ворота тюрьмы были открыты, конвоир мой отвлекся стрельбой, и я спокойно вышел на улицу. Вспомните историю с Миловзоровым.

— Прямо так… взял и пошел? — не поверил ротмистр.

— Да. Иначе и нельзя было бы уйти незамеченным.

— Говори правду, Литвинцев!

— Я говорю правду.

— И где же ты скрывался все это время?

— Этого сказать не желаю.

— Где получил и кому вез отобранное у тебя оружие?

— Пистолеты и бомбы я приобрел для перепродажи. Но от кого, где и когда я их приобрел, а также кому вез, не скажу.

— Заставим, Литвинцев!

— Попробуйте…

Они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Он, жандармский ротмистр, человек наделенный огромными возможностями, и арестант, в силу своего положения лишенный всего, даже возможности поднять руку, чтобы заслонить от удара лицо. Он — олицетворенье власти и сама власть, и он — растоптанный раб, посмевший перечить своему хозяину.

Широко распахнутые серые глаза арестанта потемнели до черноты и смотрели с такой открытой ненавистью, какой в этом человеке он не предполагал. Теперь перед ним словно был другой человек. Не тот, которого он знал на протяжении многих месяцев, не тот, который на допросах позволял себе долгие и пустые разговоры ни о чем, не тот, который тайно смеялся над ним и верил, что скоро опять выйдет на свободу, а совсем, совсем другой — все переживший, все передумавший и сделавший выбор.

— Литвинцев, я тебя не узнаю.

— А я вас, ротмистр. Прежде вы говорили мне «вы».

— И все-таки?

— Вы никогда не знали меня.

— Да? А скажи, это правда, что ты хотел взорвать себя бомбой? Не страшно было?

— Не задавайте лишних вопросов.

Нет, это не раб и уж совсем не растоптанный раб, посаженный разгневанным хозяином на цепь. Такие глаза, наверное, были у древнеримских гладиаторов, когда после страшного кровавого поединка решалась их судьба.

— Ну, хорошо, к этим вопросам мы еще вернемся, — примирительно сказал он. — А сейчас меня интересует вот эта записная книжка. Она твоя?

Литвинцев кивнул.

— Кто такая Салмина из сельца Каип Державинской волости… И к какой губернии относится этот адрес, когда-то записанный тобой?

— Этот адрес я выписал из объявления, извещавшего, что там имеется рецепт вещества от червей. А относится этот адрес к Казанской губернии.

— Каких червей имеешь в виду?

— Садовых, конечно.

— Вот не ожидал! Ты что же — решил поднажиться на незаконной торговле оружием, чтобы потом заняться садоводством? Не выйдет, Литвинцев, не поверю! Довольно мне твоих сказок!

Литвинцев не отвечал.

— Хорошо, что значат эти записи о пароходах и баржах?

— Это черновые наброски для газеты. Сделаны в прошлом году на Волге.

— Кто такие «Мария», «Павел» и «Максим Гаврилыч»?

— «Мария» и «Павел» — названия пароходов. Максим Гаврилыч знакомый кассир одного из них.

— А Настасья Середа и Надежда Липовицкая?

— Мои знакомые.

— Кто такие? Где проживают?

— Этого я вам не скажу.

— Вот адрес: «Самарская улица, дом Изумрудова, квартира 6. Иван Иванов Алексеев». Кто такой? На какой почве познакомились?

— Алексеев — мой самарский знакомый. Больше ничего о нем не скажу.

— Кто такой Бертенев?

— Один земский начальник, но где, не помню.

— Что скажешь по поводу этого адреса: «Стан. Арарат Эриванской губернии, селение Давалу. Страж. Никифору Иванову Иващенко»?

— Старая запись, сделанная для одного знакомого. Ничего не помню.

— А вот еще адресок: «Эриванская губ., станция Алихат, 4 участок, селение Давалу… Никифору И.»?

— То же самое.

Ротмистр опять закурил. Этот «назвавшийся Литвинцевым» словно и не понимает своего положения. Или опять надеется на что-то? Но в кандалах никуда не убежишь. Мало того, посадит, в клетку, как зверя! Он заставит его говорить правду!

С трудом успокоившись, он задал последующие вопросы:

— Кто такая Варвара Дмитриевна Симонова?

— Моя гражданская жена.

— Только жена, Литвинцев?

— Только, ротмистр. Запомните это хорошенько и запишите в свой протокол.

— А Сурков?

— Квартирант.

— Из Уфы ты вез оружие в Саратов? Кому?

— На этот вопрос я уже отвечал.

— Подумай хорошенько. Времена сейчас строгие, недолго и галстук схлопотать.

— Не пугайте, я вас не боюсь.

— Не меня тебе бояться, не меня! — вскипел выведенный из терпения Леонтьев. — Бойся виселицы, которая уже стоит там, за красным корпусом, возле кузницы и ждет тебя со всеми твоими тайнами! Ведь не можешь же ты не бояться смерти?

— Не боюсь.

— Увести его, Шмотов! И в камеру с клеткой! Как волка! Как медведя! Все!

У порога Литвинцев обернулся, и ротмистр увидел его глаза — теперь опять совсем другие, светлые, блестящие, полные откровенного презрения и гордого, глубоко осознанного превосходства.

— Вон! — теряя над собой власть, закричал ротмистр. Но дверь кабинета уже захлопнулась, из коридора послышались гулкие шаги конвоя и ледяное звяканье цепей.

— Так в цепях и подохнешь! — крикнул он вслед этому зловещему звону и кинулся к графину наливать себе воды.


После допроса «назвавшегося Литвинцевым» Леонтьев подготовил ряд срочных писем и телеграмм, которые, после подписания их полковником, тут же ушли по своим адресам: в Саратов, Самару, Казань, на Кавказ…

Через три недели из Саратова поступил первый отклик. Тамошний жандармский полковник сообщал в Уфу своему коллеге полковнику Ловягину:

«Изображенный на возвращаемой фотографической карточке Литвинцев известен вверенному мне управлению как активный член местной организаций РСДРП. Агентурные сведения указывали, что он социал-демократ-большевик, имеющий связи с уфимской боевой организацией названной партии, с которой он, проживая в Саратове, поддерживал письменные сношения. В г. Саратове он значился прописанным под именем мещанина гор. Уфы Василия Козлова…»

Начальник Самарского районного охранного отделения, получив известия об аресте в Раевке опасного боевика-бомбиста, не преминул подключиться к операции, но имея весьма скудные данные, просил обстоятельного доклада и внешних примет арестованного. Леонтьев составил для него подробную информацию. Что же касалось примет, то они были следующими:

«…роста 2 аршина 51/2 вершка, лицо чистое, волосы на голове темно-русые, а усы черные, глаза серые и на правой стороне шеи шрам…»

Шли донесения из Казани, Перми, Самары, Саратова, лишь эриванские жандармы с ответом тянули. Пришлось напомнить — раз, другой, и вот, через три месяца, откликнулись и они, многое проясняя и в то же время еще больше осложняя непростое дело Литвинцева.

С е к р е т н о

18 апреля 1908 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления.


По имеющимся у меня сведениям, проживавший в городе Саратове… и назвавшийся при задержании Литвинцевым состоял на военной службе в г. Баку и дезертировал из части вместе с двумя другими нижними чинами, ограбив пороховой погреб, причем все похищенное было передано революционным организациям, и что Литвинцев в действительности есть Петров, сын ветеринарного фельдшера Петрова, проживавшего в Хвалынском уезде в селе Терёшке, у которого он возможно и скрывался после бегства из части.

При проверке указанных сведений оказалось, что в селе Дворянской Терёшке, Хвалынского уезда, действительно проживает фельдшер Дмитрий Петрович Петров, который заявил, что у него есть сын Иван, который служит уже четыре года во флоте в г. Кронштадте, в минной команде, взят на службу в заштатном городе Плесе, Костромской губернии, и что теперь, в течение целого года, он будто бы не имеет о нем никаких сведений. В карточке лица, назвавшегося Литвинцевым, он своего сына не признал…»

Читая эти строки, ротмистр Леонтьев снова, в который уже раз, вспомнил полковника Яковлева. Прав, ох как прав был старик, когда подозревал в этом Литвинцеве совсем не беспаспортного бродягу! Беглый военный матрос — это, согласитесь, нечто совсем другое. А как он оказался в каспийской флотилии? Что было в Кронштадте и после него? И какие дела привели его на Урал?


Письмо эриванцев захватило Леонтьева, и он стал читать дальше:

«Начальник Бакинского губернского жандармского управления на запрос мой… уведомил, что в ночь на 28 августа 1906 года действительно из караульного помещения Каспийского флотского экипажа было похищено 10 винтовок, а из склада 400 револьверных патронов, 10 дистанционных… трубок, а также еще 14 винтовок, бывших на вооружении членов караула…

В ночь происшествия дневальным был матрос Иван Дмитриев Петров, крестьянин Костромской губернии, Нерехватского уезда, деревни Горотково, вызвавшийся на дневальство добровольно, вне очереди, который с другими часовыми Миклиным и Пушкаревым скрылись, оставив во дворе казармы свою форменную одежду. Они, как надо полагать, и были участниками ограбления припасов и оружия с неизвестными лицами.

В ночь ограбления наружными часовыми стояли матросы Лучко и Лукин, а внутренними Миклин и Пушкарев.

Оставшийся на месте караул был предан Военному суду и понес наказание. Петров же, Миклин и Пушкарев оставались не разысканными и на суде не фигурировали.

Изложенное несомненно подтверждает, что задержанный под фамилией Литвинцев есть в действительности Иван Дмитриев Петров…

Полковник (подпись)
Переварив прочитанное, ротмистр Леонтьев направился к полковнику Ловягину.

— Вы читали это, Николай Николаевич? Что скажете?

— А вы сами, голубчик, что скажете? Давайте подумаем вместе.

— Я полагаю, что эти сведения в корне меняют все дело. Конечно, новое дознание потребует немалой работы, но тогда нам может открыться такое…

— Нет, нет, только не это! Это же опять — месяцы и месяцы. А разве вооруженного побега из тюрьмы и принадлежности к боевой организации недостаточно для виселицы?

— Вполне достаточно. Но использование Литвинцевым при побеге оружия не доказано.

— В чем же дело? Докажите! И не тяните, пожалуйста, с этим делом. Завершайте дознание и — к прокурору. В наше горячее время работать нужно четче, Иван Алексеевич!

Собирая со стола свои бумаги, Леонтьев уточнил:

— Значит, виселица, господин полковник?

— Если бы это было возможно, я осудил бы этого вашего Литвинцева не к одной, а к трем виселицам сразу. Жаль, что человека можно повесить только один раз!..

Глава тридцать четвертая

Почтальон с телеграммой появился перед самым вечером. Из телеграммы Варя поняла, что Петр схвачен, и бросилась в комнату его товарища Суркова. Тот первым делом принялся собирать оружие и заготовки для бомб, хранившиеся в его комнатке под кроватью. Сложив все это в две сумки, куда-то ненадолго исчез, а, вернувшись, горячо посоветовал:

— Бегите, Варвара Дмитриевна, немедленно бегите! Переночуйте у кого-нибудь из друзей в городе, а утром — на поезд. А еще лучше — этой же ночью. Давайте я помогу вам собраться.

Они начали укладываться, но руки ее не слушались, брали не то и не так. Все приходилось перекладывать и дважды, и трижды, а тут явилась и полиция. Начался обыск.

Появление полиции, причем такое стремительное, лишний раз подтверждало, что Петр взят и взят прочно. Ладно бы еще без оружия, думала она и в то же время сама не верила в это: Петр уехал за оружием, кроме того он был вооружен сам, и не такой он человек, чтобы дать взять себя безнаказанно.

По всей вероятности, была свалка, возможно Петр ранен или даже убит. Сейчас это модно — расправляться с революционерами на месте, безо всякого суда…

Эта мысль, эта тревога, этот страх за мужа не давали ей покоя. Поэтому она совершенно не интересовалась ходом обыска, а когда сказали, что они с Сурковым арестованы, молча оделась и под конвоем стражников вышла из дому.

Уже в тюрьме подумала о дочери: хорошо хоть Ниночка осталась у саратовских знакомых, иначе и ее пришлось бы брать с собой в тюрьму. Знакомые, конечно, будут в недоумении, — оставила на пару дней в связи с переездом на новую квартиру, а все нет и нет. Но, узнав в чем дело, все поймут и пропасть девочке, не дадут. К тому же держать ее долго не должны, ведь кроме «тенденциозных» книжек да еще кой-какой мелочи у нее в квартире ничего не нашли. Разве что задержат по делу Петра?

И опять ее начинал терзать страх за судьбу мужа: По привычке она продолжала называть его Петром, хотя давно знала его настоящее имя — Иван. Привык к этому и он сам.

Через несколько дней ее и Афанасия Суркова повезли в Уфу. Стало быть, Петр находится в уфимской тюрьме, решила она. И не ошиблась: по прибытии сюда ей объявили, что арестована она по делу задержанного ее «сожителя» Петра Литвинцева, содержащегося ныне в уфимском тюремном замке. Ответить на ее вопросы об обстоятельствах этого дела и о самочувствии Петра отказались. Ни переписки, ни свиданий как подследственным им тоже не полагалось, так что переезд из Саратова в Уфу мало что менял в ее положении. Правда, теперь появилось ощущение, что они рядом, близко, может, всего лишь через стену друг от друга, и самое главное — она теперь знала: Петр жив.

По вопросам, задаваемым ей в ходе следствия, Варя поняла, что все интересы жандармского ротмистра Леонтьева сводятся в основном к личности Петра. Одно время он буквально изводил ее расспросами о прежней жизни «назвавшегося Литвинцевым» (ведь ей как жене это должно быть известно!), но она решительно отказалась от всяких показаний на этот счет и настойчиво требовала свидания.

Тогда жандармы занялись ею. Но как мало они знали! Два года прожила она в Уфе, и все эти годы принимала живейшее участие в деятельности уфимской организации большевиков, но никаких уличающих ее документов у жандармов не было. Ничего существенного не имела и саратовская полиция о ее работе в Саратове. Что же касалось ее прежних отношений с властями в Казани и Перми, то утаивать их она не стала, ибо навести требуемые справки им ничего не составляет и, кроме того, ей и тогда удавалось уходить от них чистой.

Собственное положение ее, таким образом, было вполне благоприятным, и о нем она не думала. Зато дело Петра вызывало в ней самые мрачные опасения. Арест вместе с группой эсдеков в феврале шестого, «вооруженный» побег из тюрьмы в сентябре седьмого, и вот еще один арест — с уликами, о которых может только мечтать любой следователь…

О работе на Урале конкретных сведений у ротмистра Леонтьева нет, но о ней он, по всему, догадывается. О том, где и с кем он замечался в Саратове, сообщила тамошняя полиция. Однако этому въедливому сыщику все мало! Убежденный в том, что и Литвинцев не его подлинная фамилия, он настойчиво пытается раскрыть его до конца. Зачем? Не собирается же он казнить его за каждое преступление отдельно! Ведь, как у любого смертного, жизнь у него только одна. Только одна!

Этот человек, который давно не принадлежит себе, стал для нее самым близким и дорогим. Месяцы, прожитые с ним, дали ей столько счастья, сколько не смогла принести вся жизнь. Это счастье — самое большое ее богатство. Его не найти даже при самом тщательном обыске, не внести ни в какой полицейский протокол, не заточить ни в какую тюрьму. Это счастье не подвластно ни царским законам, ни жандармским инструкциям. Оно так велико и так горячо, что с ним ей тепло даже в холодной камере тюремного замка. Оно так огромно, что его не в состоянии поколебать ни унижения, ни угрозы, ни страх самой смерти. Что бы ни случилось с Петром сейчас, этого счастья ей хватит на все оставшиеся годы, сколько бы их ни было, — чтобы опять и жить, и бороться…

На каждом допросе Варя настойчиво добивалась разрешения на свидание или хотя бы на переписку. Ей грубо отказывали, но она словно не слышала этих грубостей и стояла на своем.

По ночам, когда тюрьма затихала, ей вспоминались их первые короткие встречи, начиная с появления Петра в Уфе. Первая встреча у нее дома и… первая ссора! Сколько потом она ни пыталась вспомнить причину этой ссоры, но так ничего и не вспомнила. Как-то, смеясь, они пытались сделать это вместе, но и вместе всякий раз только беспомощно разводили руками: должно быть какой-то пустяк! А любящие сердца пустяков не помнят.

Здесь, в тюрьме, она неожиданно вспомнила и это. По дороге в Уфу поезд, в котором ехал Петр, ограбили какие-то вооруженные молодчики, то ли эсеры, то ли анархисты, то ли просто бандиты. Брали у пассажиров все, что было с ними, вплоть до мелочи. У Петра забрали последний пятак, — и все, естественно, во имя революции!

Ох и негодовал же тогда Петр! Ему, новичку на Урале, подумалось, что это и есть знаменитые уфимские боевики-большевики, слава о которых уже тогда гремела далеко за пределами края. То, что он увидел в поезде, никак не соответствовало образу настоящих революционных бойцов. Скорее всего это были мелкие грабители, лишь пользующиеся обстановкой и прикрывающиеся святым именем революции. А такого он не прощал. Вот и негодовал, требовал немедленной встречи с руководителями дружины, чтобы высказать им все в лицо и потребовать объяснений. Ей, знавший подлинный характер эсдековских боевиков, такой наговор на них показался кощунственной ложью, и они повздорили… А потом забыли об этом, потому что Петр быстро понял свою ошибку и полностью отдался работе в организации, а она… А она, наверное, потому, что полюбила этого человека и давным-давно забыла об этом забавном пустяке…

Сколько тревог и волнений пережила Варя, пока Петр был в тюрьме! Сколько раз намеревалась отправиться к нему с передачей или с намерением добиться свидания, но всякий раз брала себя в руки, смиряла свое сердце, потому что так было нужно. Именно в это время она и поняла, что любит. А потом был тот отчаянный побег, эта остроумная «свадьба» в доме у Калининых, эта стремительная гонка от Уфы до Дюртюлей, когда от счастья она совсем потеряла голову…

Теперь это счастье помогало ей жить.

Он здесь, он рядом!

Он тоже любит и думает о ней!

И они счастливы…

Глава тридцать пятая

Дверь камеры со скрежетом распахнулась, и сквозь решетку клетки Литвинцев увидел входящих к нему людей. Всех их он давно уже знал — смотрителя тюрьмы, надзирателей, жандармского ротмистра Леонтьева. «Опять допрос», — подумал он с глубочайшим безразличием и сел на своем топчане.

— Встать, Литвинцев! — пуча глаза, заорал надзиратель. — Сколько можно говорить: раз пришло начальство, арестанту положено встать!

— Велика честь, — усмехнулся Литвинцев, продолжая по-прежнему сидеть. — Если начальству неприятно стоять, когда я сижу, принесите ему стулья. Я не возражаю, господин надзиратель.

Тот, не найдясь, что ответить, уставился на ротмистра: вот, мол, какой этот арестант, никаких порядков не признает, смотрите сами, что с ним делать.

Ротмистр брезгливо отмахнулся и подошел к клетке.

— Это наша последняя встреча до суда, Литвинцев, — сказал он, глядя сквозь решетку. — Советую не пренебречь этой последней возможностью для чистосердечных признаний.

— Будут новые вопросы, ротмистр?

— Вопросы прежние. От кого получил и куда вез оружие?

— Не скажу.

— Знал ли членов боевой организации Ивана Кадомцева, Михаила Гузакова и Владимира Густомесова?

— Представления не имею.

— А если они сами признают тебя?

— Это их дело.

— Ввести!

К клетке подвели громыхающего цепями Гузакова. В тюремном одеянии Михаил казался еще выше и шире в плечах, настоящий Алеша Попович. Чтобы лучше разглядеть его лицо, Петр поднялся и подошел к решетке.

— Сидеть, Литвинцев! — тряся решетку, закричал надзиратель. — Сидеть, раз тебе говорят!

— Не могу, господин надзиратель, не могу. Всякий, кого вы тут заковали в цепи, мой друг и брат. Как же я могу сидеть при них, ведь стульев им, я думаю, вы не принесете?

— Оставьте его, — опять отмахнулся Леонтьев и встал рядом с Гузаковым. — Тебе знаком этот человек?

— Дайте поглядеть, — держась руками за клетку, недовольно проворчал Гузаков.

На мгновение глаза их встретились. И руки на ржавых прутьях тоже.

— Ну, признаешь, Гузаков?

— Нет, — отступая от клетки, сказал Михаил. — Впрочем, если бы и признал, все равно не сказал бы. Умирать предателем — последнее дело, ротмистр.

— Спасибо, брат мой, — громыхнув цепями, поклонился ему Петр.

Гузакова увели обратно — в такую же камеру и в такую же клетку.

На смену ему привели Густомесова. Высокий, тонкий, худой, Володя еле волочил тяжелые кандалы. Лицо со следами побоев. Давно не чесаные льняные волосы потемнели от тюремной грязи. В глазах-васильках — огоньки радости и надежды.

От слабости Густомесова изрядно качало. Подойдя к клетке, он обессиленно ухватился за прутья решетки и припал к ней лицом. Пальцы Литвинцева как бы нечаянно коснулись его мягких волос.

— Что, братишка, тяжела неволя? — участливо спросил он. — А ты все-таки держись, не показывай своей слабости, не радуй своих палачей.

— Молчать! — не удержался от крика и ротмистр. — Твое дело стоять и молчать, ясно? Иначе опять прикажу на две недели запереть в карцер!

Схватив Густомесова за плечо, он силой оторвал его от клетки и крикнул прямо в лицо:

— Ты знаешь этого человека? Кто он?

— Не знаю, господин ротмистр. Никогда не видел.

— Спасибо тебе, брат мой, — поклонился Литвинцев и ему.

После Густомесова у клетки оказался Иван Артамонов. Он был все так же сосредоточен и невозмутимо спокоен, словно находился не в тюрьме накануне казни, а в родном златоустовском доме среди родных ему людей.

«Богатырь, — любуясь Артамоновым, думал Петр. — Хорошо у него тогда с динамитом вышло. Да и не только с динамитом…»

— Знаешь этого человека? — торопил Леонтьев.

Артамонов бросил на ротмистра пренебрежительный взгляд и отрицательно качнул головой. Литвинцев молча поклонился ему: спасибо, мол, тебе и прощай. В ответ поклонился и Артамонов.

— Удачи тебе, узник.

— Разговорчики! — взвизгнул выслуживавшийся перед начальством надзиратель, однако, хорошо усвоив опыт других и свой собственный, близко подойти не посмел.

— Ввести следующего! — распорядился между тем смотритель.

В камеру вошел совершенно незнакомый Литвинцеву парень. Лет двадцати, выше среднего роста, с острыми черными глазами из-под крутых черных бровей, башкир.

— Посмотри внимательно и вспомни, видел ли ты раньше этого человека, — приказал ротмистр.

Волоча по полу цепь, парень сделал несколько шагов к клетке и принялся с интересом разглядывать Петра.

— Ну, что за человек? — наседал сбоку Леонтьев.

— Человек как человек, — ответил парень-башкир.

— А ты смотри лучше. Узнаешь?

— Хороший человек. Нынче все хорошие сидят в тюрьме.

— Не рассуждай, а отвечай! Ясно?

— А разве я говорю не ясно, господин ротмистр? Хороший, говорю, человек. Жалко, раньше встретиться не пришлось.

— Значит, не признаешь?

— Нет.

— А ты вспомни, напрягись!

— Не старайтесь, господин ротмистр, не знаю я этого человека, — правду сказал парень. И неожиданно заключил: — А и знал бы, какая разница? Все равно не сказал бы: у нас, у башкир, друзей не выдают.

— Увести!

У порога парень обернулся. Литвинцев поклонился и ему.

— Спасибо, братишка. Скажи хоть, как зовут тебя!

— Ишмуратов я! — уходя, крикнул тот. — Прощай, брат!

Когда шум шагов и текуче-холодный звон железа стали стихать, Литвинцев нашел слово благодарности и для Леонтьева.

— Спасибо, ротмистр, и вам. Сегодня по вашей воле я узнал столько хороших людей, приобрел столько братьев, — и тоже, явно издеваясь, низко поклонился.

— Не юродствуй, Литвинцев! Как бы вместе с этими братцами на одной перекладине болтаться не пришлось!

— Сочту за честь, ротмистр.

— Можешь считать, что эта честь тебя не обойдет.

— Еще раз спасибо…

Ротмистр явно устал, терпение его было на пределе.

— Почему ничего не спросишь о жене, Литвинцев?

— Потому что не хочу услышать ее имя в этой мерзкой тюремной грязи!

— Ну а повидаться? Повидаться с нею тебе бы хотелось?

Литвинцев молчал. Широко распахнутые серые глаза Петра растерянно и недоуменно смотрели на ротмистра.

— Отчего молчишь, Литвинцев? Ведь это последняя возможность. Последняя, понимаешь?

В душе Петра шла напряженная борьба.

— Здесь? В этой мерзкой звериной клетке? — наконец выдавил он.

— А ты бы хотел, чтобы мы для вас отдельный номер в гостинице заказали? — наслаждаясь его растерянностью, рассмеялся ему в лицо ротмистр.

Литвинцев ожег его ненавидящим взглядом и, тяжело волоча цепь, медленно отошел в глубь клетки.

— Не надо, ротмистр, — не оборачиваясь, сказал он оттуда. — Тем более, что о такой милости я вас не просил… Не надо…

— Вот не ожидал! — искренне удивился Леонтьев. — И тем не менее такую возможность я вам предоставлю. Не из милости, как ты думаешь сейчас, нет. Просто мне нужно выяснить еще один вопрос, только и всего.

Петр представил себе, как вот сейчас в эту грязную, мрачную камеру войдет она, Варя, как она увидит его в этой жуткой звериной клетке, в цепях, грязного и обросшего, и ему стало не по себе.

— Не надо, ротмистр, — повторил он твердо. — Ей будет тяжело увидеть все это. Она ведь женщина, ротмистр!

— Стесняешься своего вида? — опять засмеялся Леонтьев. — Ничего, это же еще не виселица, Литвинцев!.. Ввести арестантку Варвару Симонову!

Петр не заметил, как снова оказался у решетки своей клетки. Пальцы до хруста сжали холодные ржавые прутья. На мгновение он забыл и о своем виде, и о наблюдавших за ним тюремщиках, — все его внимание было приковано к двери, откуда должна была появиться она.

В камеру Варя вошла спокойным твердым шагом, с гордой высоко поднятой головой. Похоже было, что она даже не подозревала, куда ее привели. Вот она остановилась перед клеткой, озадаченно оглядела это нелепое средневековое сооружение, подошла еще ближе.

— Варя, — не выдержал, позвал он. — Варя… Ты только не волнуйся, это я…

— Петя? — вздрогнула она. — Ты?.. Какое счастье, милый!..

— Ты только не волнуйся… ты…

В следующее мгновение она уже была рядом. Горячие руки их сплелись. Ржавая железная решетка, разделявшая их, будто исчезла. Во всяком случае они ее не замечали.

Петр слышал, как что-то кричали топтавшиеся рядом надзиратели, как что-то говорил ротмистр Леонтьев, но все это было так далеко и нереально, что словно бы и не касалось его.

— Милая, ты только не волнуйся… ты…

Варю оторвали от решетки силой, а его оттеснили в глубь клетки штыками.

— Арестантка Симонова, знаете ли вы этого человека?

— Что за нелепый вопрос? Я люблю его… Он — мой муж!

— Было ли вам известно о его прежней революционной деятельности и что именно?

— Мне известно лишь то, что я люблю его!

— Кому принадлежит нелегальная литература, изъятая у вас по обыску в Саратове? Вам или этому лицу, назвавшемуся Литвинцевым?

— Господи, о чем вы спрашиваете! Конечно, мне. Только мне!

Услышав это признание, Петр опять рванулся к решетке.

— Господин ротмистр, я протестую! Допрашивать в такой обстановке женщину — это садизм. Неужели вы не видите, в каком она состоянии?

— В таком случае не ваша ли это литература, Литвинцев?

— Нет, не моя. Но и не ее!

— Чья же все-таки?

— Эти книжки были в квартире, когда мы сняли ее для себя. Должно быть, остались от кого-то из прежних жильцов. Но если вам очень нужно, можете считать их моими.

— Арестантка Варвара Симонова, вы подтверждаете это?

— Подтверждаю только то, что я люблю его!..

Ее увели, не дав им ни проститься, ни сказать друг другу даже нескольких слов. И все-таки Петр был счастлив: они увиделись! Увиделись, когда была потеряна всякая надежда. Увиделись, надо полагать, в последний раз…

Рядом, на расстоянии вытянутой руки, перед клеткой стоял и курил ротмистр Леонтьев. Для чего он устроил весь этот спектакль? Чего думал добиться?

— Литвинцев, тебе не жаль своей жены? Разве ты не видишь, какое это для нее горе?

— Я горжусь ею,ротмистр!

— Чтобы облегчить ее положение и спасти себя, требуется совсем не много.

— Да? Что именно?

— Назови людей, от кого ты получил и кому вез оружие?

— Только-то, ротмистр! Всего-то?

Теперь смеялся он. Все громче и громче. До слез. До хрипоты.

— Ну так что же, Литвинцев?

— Я все сказал. И… подите вон.

Больше допросами его не мучили, и он понял, что дело передано в суд.


В один из апрельских дней в его камеру вошел незнакомый ему человек. Когда их оставили одних, представился:

— Присяжный поверенный Алексей Алексеевич Кийков. Мне поручено быть вашим адвокатом и защищать вас на суде.

— Кем поручено? — нахмурился Литвинцев. — Сам я о такой милости не просил. Да и нанимать защитника мне… несподручно.

— Почему? — удивился адвокат.

— Прежде всего у меня нет денег, чтобы платить вам за ваши труды. А потом… какой смысл защищаться, когда и так все ясно?

— Что же вам ясно, Петр Никифорович?

— Так и так меня ждет виселица. Зачем же зря деньги переводить?

Кийков неодобрительно пожал плечами.

— Дела политических заключенных я веду бесплатно, примите это к сведению. Что же касается вашего преждевременного решения, то оно хотя и небезосновательно, но все-таки преждевременно. К тому же это поручение комитета, ваших товарищей, которых я очень уважаю и которым никогда не отказываю в помощи.

Последние слова он проговорил тихо, почти одними губами, опасаясь, что их разговор могут подслушать притаившиеся за дверью надзиратели.

— Послушайте, любезный, уж не провокатор ли вы? — отстранился от него Литвинцев. — Откуда мне знать, что вы за птица и кто вас подослал ко мне?

— Ну, зачем вы так? — обиделся адвокат. — Если вы уфимец, то должны были бы слышать обо мне. Я вел дела симских рабочих, Ивана Якутова, многих других… И никто еще не встречал меня с таким недоверием.

— Чего же вы хотите?

— Помочь вам избавиться от виселицы.

— Как? Чем?

— Всеми доступными мне средствами, Петр Никифорович. Прямо скажу, при наших нынешних порядках они не так уж велики, однако пренебрегать ими не следует. Умело построенная защита иногда дает очень хороший эффект.

— Но ведь суд-то будет военный!

— Тем более!

Петр задумался. Кого-кого, а адвоката он не ожидал. Приглядевшись к Кийкову, вспомнил, что видел его в день погрома в здешней тюрьме. Тогда он действительно защищал симцев и, говорят, многих спас. Но что может спасти его, Петра?

— Меня может спасти лишь одно, — тихо сказал он, — но вы никогда на это не решитесь.

— Что именно?

— Пара хороших револьверов!

— Вы с ума сошли, Литвинцев! Да меня за такое дело на каторгу сошлют. Вас повесят, а меня — на каторгу! Честное слово!

Он видел, как побледнело лицо адвоката, как затряслись его руки, и ему стало жаль его.

— Извините, Алексей Алексеевич, настаивать на этом не буду. Ведь вы интеллигент, а все российские интеллигенты страсть как боятся каторги!

— Не все, Петр Никифорович, не все!.. Российская интеллигенция дала движению немало замечательных имен!

— Не агитируйте меня, господин Кийков. И вообще… спасибо вам за хлопоты, но ни в какой защите я не нуждаюсь. И никакого комитета я не знаю! Не имею даже представления!

Кийков огорченно вздохнул.

— Не верите мне?

Литвинцев неопределенно пожал плечами.

— Однако вы все же подумайте. А я вас через пару деньков проведаю. Что вам принести?

— Пару коробок махорки, если вас это не обременит, и книжку бы поинтереснее, если позволят.

Почти уверенный, что этот адвокат к нему больше не заявится, он стал дожидаться дня суда. Но Кийков появился уже на следующий день. Принес махорки, книгу «Овод», кое-что из съестного и попросил, чтобы он сейчас же, до начала разговора, закурил. Подчиняясь этой непонятной, но настойчивой просьбе, Петр открыл предложенную ему коробку, полез в нее за махоркой и неожиданно нащупал многократно сложенную бумажку.

«Вести с воли! — обожгла горячая мысль. — Значит, не всех удалось пересажать, есть еще люди на свободе!»

В записке говорилось, что о его положении комитет осведомлен и предпринимает доступные меры помощи. Адвокат характеризовался как человек вполне наш, которому можно во всем довериться и который должен защищать его на суде. В конце этого заботливого товарищеского послания стояла хорошо известная ему подпись: «Лука». А Лука — это Сергей Черепанов!

— Теперь и в самом деле закурите, — сочувственно улыбнулся Кийков, загораживая своей спиной дверь с волчком для наблюдения за заключенными. — Я ведь вижу, как вам это необходимо. Курите.

Петр закурил и заодно сжег записку.

— Скажите, господин адвокат, — спросил он неожиданно, — а Черепанов — это, случайно, не потомок тех полузабытых крепостных уральских изобретателей Черепановых, которые построили первый в России паровоз?

— Внук… А что это вас так интересует? — оживился Кийков.

— Просто так… Когда вместе работали, спросить постеснялся, а теперь уж и не спросишь.

— Не нужно терять надежды, Петр Никифорович!

Литвинцев докурил самокрутку, бросил окурок в угол и поднял на гостя вопросительный взгляд.

— Я готов, Алексей Алексеевич. Будете о чем-то спрашивать?

— Да. С вашим делом, так, как подает его жандармское дознание, я уже познакомился. Но мне нужно знать больше, а именно так, как все было на самом деле.

— Зачем это вам?

— Чтобы найти хотя бы маленькую зацепку для построения защиты.

— Вы думаете, она есть?

— Думаю. Вот взять, к примеру, самое главное — ваш побег из тюрьмы. Если это просто побег без оружия и нанесения телесных ран или убийства чинов охраны, то это одно дело, за него даже при сегодняшнем разгуле реакции смертной казни не присуждают. Иное дело, если это побег вооруженный, с жертвами или хотя бы с попытками применить оружие…

— Алексей Алексеевич, — нетерпеливо перебил его Литвинцев, — у меня не было и не могло быть оружия! Я просто  у ш е л  из тюрьмы на виду у всех, когда во дворе шла схватка с группой Миловзорова. Будь у меня револьвер, я бы наверняка тоже начал палить. Но уйти незамеченным тогда было бы просто невозможно.

— Очень хорошо! — блеснул очками Кийков. — Вот эту мысль мы и положим в основу нашей защиты. Нам нужно доказать суду, что обвинение в  в о о р у ж е н н о м  побеге несостоятельно, и тогда…

— Вы думаете, военный суд захочет знать правду? Зачем она ему, если задача у него совсем другая — искоренять революцию?

Адвокат померк лицом и болезненно ссутулился.

— Вы правы, друг мой, говоря так о наших судах… Но не складывать же оружия добровольно. Надо же что-то делать, бороться!

— В таком случае, Алексей Алексеевич, вам придется встретиться с надзирателем Денисовым. Это он, старый шельмец, свидетельствует, что я в него стрелял и якобы даже ранил. Будь у меня действительно револьвер, уж я бы не промахнулся, будьте спокойны. Я бы уложил этого старого паука на месте!

— Обязательно увижусь и поговорю, Петр Никифорович!

— А история задержания в Раевке? — спросил Петр. — Почему она не волнует вас? Или это — мелочь?

— Нет, не мелочь. Тут каторга видна с самого начала.

— А вешалки не предполагаете?

— В наше время ни за что поручиться нельзя. Хорошо, что вы это понимаете сами и на все смотрите чрезвычайно трезво и хладнокровно…

— А что мне остается делать? Я ведь знал, на что иду. С самого пятого года знал.

— И вас это не остановило?

Литвинцев легко и свободно рассмеялся, как если бы и не находился в тюремной камере.

— Плохим бы я был революционером, если бы это испугало меня!.. Но давайте об этом не будем, боюсь, что тут мы с вами общего языка не найдем.

В следующий раз Кийков признался своему подзащитному, что он тоже участник движения, социал-демократ. Петр искренне обрадовался такому обстоятельству, но не удержался от соблазна поиронизировать над интеллигентом.

— Из фракции меньшинства, небось, Алексей Алексеевич?

И получив утвердительный ответ, закивал:

— Вот-вот, оттого-то вам так страшно говорить об этих «вешалках»! Ваши друзья таких разговоров не любят. Они мечтают взять власть чистенькими руками, без единого выстрела, без жестокой борьбы. Но так легко свобода не дается!

Встречи их становились частыми, почти каждодневными. От Кийкова Петр узнавал новости уральской и общероссийской жизни, подробности тех или иных событий, судьбу того или иного товарища. Однажды тот принес радостную весть:

— Вчера освободили Варвару!

Глава тридцать шестая

Ротмистр Леонтьев получил, наконец, возможность заняться розысками подпольной уральской типографии большевиков. Доложив генералу Ловягину (да, да, уже генералу!), что вплотную принимается за это дело, он поднял уже порядком залежавшиеся материалы и засел за их сортировку и изучение.

Протоколы, донесения, показания по ограблению частных типографий Гирбасова и Соловьева… Сообщение полиции о попытке экспроприировать губернскую типографию на Соборной… Господи, как давно все это было, сколько бумаг исписано, а результата — никакого!.. Но разве не с этих неожиданных, лихих и великолепно исполненных операций начинаются по существу все ныне существующие тайные печатни на Урале? И здесь, в Уфе, и в Златоусте, и в Екатеринбурге, и в Перми. Бесконечно жаль упущенного времени, но что поделать: пока было не до них. До сих пор на первом плане стояли бомбы и револьверы, а вот теперь, когда эта волна сбита, можно позволить себе заняться и этого рода техникой… Теперь — можно!..

Перед ним лежало письмо, поступившее еще несколько месяцев тому назад.

С е к р е т н о

29 ноября 1907 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


По имеющимся сведениям, типография Екатеринбургского комитета РСДРП после ликвидации переведена в г. Уфу и к ней причастна девица Александра Степановна Баталова, коей приметы следующие: высокого роста, лет 33, шатенка, худощавая, лицо в веснушках, некрасивая, нос длинный, щеки бледные, глаза узкие, интеллигентная, носит шляпу. Об изложенном доношу на предмет выяснения упомянутой Баталовой.

Ротмистр (подпись)
«Приметы подробные, запоминающиеся, должно быть, долго наблюдалась. Отчего же не взяли сами? Ищи теперь за них по всему свету», — недовольно проворчал Леонтьев, отыскивая в столе тетрадь агентурных сведений за зимние месяцы. Январь. Кто из женщин-революционерок этой партии привлек внимание филеров? Ж е л т а я,  Ч е р н а я,  Р о т о н д а… Февраль: Р о т о н д а,  Ж е л т а я,  С и н я я,  Ч е р н а я… Март: Р о т о н д а,  Ж е л т а я,  Р у м я н а я,  З а д у м ч и в а я,  С е д а я,  Ж е н а,  У ф и м к а,  П р ы щ а в а я,  С м у г л а я,  К а с с и р ш а,  У з н а н н а я,  Н о в а я…

Все это — полицейские клички наблюдаемых. За каждой кличкой — живой человек с собственным именем, характером, какими-то делами. О многих собран некоторый материал, выяснены внешние связи, подлинные имена, род занятий. С некоторыми знакомство более близкое — через обыски и, аресты. Но связи с типографией ни за одной из них не замечено. Не видно и особы с приметами екатеринбуржки Баталовой. Не появилась или не заметили филеры? Лучше было бы, если бы не появлялась совсем, ведь тогда можно было бы допустить, что типография тоже осталась на месте или перекочевала не в Уфу…

«Да, запустили мы дела с этими типографиями, запустили», — покуривая, вздыхал ротмистр. Губернатор их с Бухартовским разносит в пух и прах, Департамент полиции ругается в каждом письме. И главное, недоумевает: как это в Уфе столько времени терпят такое безобразие? Вот совсем еще свежее письмо:

В е с ь м а  н у ж н о е

С е к р е т н о

18 апреля 1908 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


Департамент полиции предлагает Вашему высокоблагородию доставить сведения о том, имеются ли в Вашем распоряжении указания на места нахождения в городах Уфе и Златоусте типографий Российской социал-демократической рабочей партии, печатающих газеты «Уфимский рабочий», «Солдатская газета», «Крестьянин и рабочий», а равно на лиц, причастных к работе этих типографий, в какой мере обследованы Вами означенные предприятия и какие причины препятствуют ликвидации таковых?

За директора (подпись)
«Какие причины»!.. Они что же там — думают, что все эти типографии нам хорошо известны, а мы просто ленимся их взять и получить за это положенные награды?..

Только было начал ротмистр входить в новое дело, как постучался смотритель губернской тюрьмы.

— Разрешите, Иван Алексеевич?

— Входите, раз уж явились, — недовольно процедил Леонтьев. — Что там у вас?

Смотритель молча прошел к столу и положил перед ним листок.

— Ознакомьтесь, господин ротмистр.

— Что-нибудь срочное? Если нет, оставьте…

— Нет-нет, это очень срочно. Прошу вас, прочтите!

Что тут делать, пришлось оторваться от важного дела и взяться за какой-то пустяк. В том, что это действительно пустяк, он не сомневался. Однако даже беглый взгляд на лежащий перед ним листок заставил его насторожиться. Вот что было в нем написано:

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Уфимская боевая организация при Уфимском комитете

Российской социал-демократической рабочей партии


Милостивый государь!

До сведения У.Б.О. при УК РСДРП дошло, что отношение в местной тюрьме к политическим заключенным за последнее время, с каждым днем все более и более ухудшается. Ввиду этого У.Б.О. предупреждает Вас, что она принуждена будет сделать Вам +.

— Что сделать? — не понял ротмистр.

— Ликвидацию, Иван Алексеевич.

— Какую?

— Ну, разве ж не ясно? Боевики угрожают мне убийством, господин ротмистр.

— То же самое сообщил мне ротмистр Кирсанов и даже сам полицмейстер Бухартовский. Между нами говоря, за моей квартирой тоже следят, не иначе бомбу в окно кинуть собираются, так у меня сейчас круглые сутки ставни на запоре!

— Что же мне делать? — канючил смотритель.

— То же, что делали до сих пор. Оружие у вас есть?

— Имеется…

— Стрелять умеете? Ну, вот и хорошо… На всякий случай зайдите к Бухартовскому…

Смотритель ушел — пришел агент с почтамта.

— Очень любопытное письмецо, господин ротмистр! Только что перехватили…

В глазах — и радость, и торжество, и ожидание похвалы.

Ротмистр взял распечатанное письмо, прочел адрес:

— Франция… Монпелье… Владимиру Алексееву… Ну и что?

— А вы, однако, прочтите, прочтите!

И он стал читать. В письме какая-то Соня (ни фамилии, ни обратного адреса в письме не было) сообщала Владимиру Алексееву некоторые уфимские новости, в числе которых была одна весьма серьезная. Шестеро смертников, писала она, думают устроить побег из уфимской тюрьмы, чему с воли содействует какой-то загадочный Б. Д.

Кто эти смертники, Леонтьев хорошо знал. Это Петр Литвинцев, Михаил Гузаков, его друзья-симцы Василий Лаптев и Дмитрий Кузнецов, уфимец Владимир Густомесов, Иван Артамонов и Васил Ишмуратов из Златоуста.

Леонтьев пересчитал — получилось семь. Кого же эта всезнающая Соня не включила в сей траурный список и почему? Ему-то хорошо известно, что всей этой семерке приготовлена виселица. Разве что одному Густомесову по малолетству высшую меру могут заменить «вечной». И то, если у суда будет хорошее настроение…

Больше всего его интересовал человек с инициалами Б. Д. Если он обеспечивает побег семерки с воли, то это, по всему, серьезная личность. Заполучить такого было бы совсем неплохо!

Потом он догадался, что это вовсе не инициалы какого-то боевика или руководителя боевой дружины, а сама Боевая Дружина. И он направился к генералу.

Генерал Ловягин поднял на ноги всех, кого мог, в результате чего охрана тюрьмы была серьезно усилена, а все надзиратели в корпусе смертников заменены другими. Одновременно в Казань командующему Казанским военным округом генералу Сандецкому полетела телеграмма с просьбой ускорить присылку выездного военно-окружного суда.

Покончив с этим делом, генерал Ловягин осведомился, над чем сейчас трудится его помощник по городу Уфе, и сокрушенно вздохнул:

— Придется опять, Иван Алексеевич, на пару деньков отвлечься от типографий. Сами, голубчик, видите, что творится. Мы их хватаем, сажаем в тюрьмы, выносим строжайшие приговоры, а их что-то меньше не становится. Сейчас возьмите этот пакет и идите к себе. Утром заходите с предложениями, буду ждать.

Закрывшись в кабинете, Леонтьев открыл пакет и положил перед собой письмо из районного охранного отделения.

С о в е р ш е н н о  с е к р е т н о

10 апреля 1908 г.

Начальнику Уфимского губернского жандармского управления


По достоверным сведениям Департамента полиции, фракция большевиков Российской социал-демократической рабочей партии около года тщательно подготовляет громадную экспроприацию где-то вблизи  Ч е л я б и н с к а, намереваясь, по-видимому, ограбить один из вагонов, везущих из Сибири деньги, и рассчитывая похитить более двух миллионов. По сведениям агентуры, вагон с такими ценностями в прошлом году простоял около Челябинска две недели под охраной всего лишь двух человек.

Сообщая об изложенном, прошу Ваше превосходительство осторожно направить агентуру на освещение замышляемого ограбления и о последующем уведомить Районное охранное отделение.

Полковник (подпись)
Ротмистр прочел бумагу, площадно выругался и стал убирать со стола материалы о типографиях. Домой в этот вечер он ушел в сопровождении унтер-офицера Шмотова и двух стражников. На улицах Уфы царила весна. Город жил своей обычной повседневной жизнью, но ему он казался затаившимся вражеским станом, через который приходится пробираться чуть ли не тайком.

В доме его ставни действительно не открывались даже днем.

Глава тридцать седьмая

От Кийкова Варя узнала, что суд над Петром и другими его товарищами назначен на 8 мая. Развязка приближалась. Что представлял собой этот суд, как скорострельно решает он дела революционеров, она хорошо представляла себе по рассказам товарищей, переживших с прошлой осени не одну потерю. Теперь, утвердившись в своем всесилии, военные суды стали действовать еще грубее и безжалостнее. Никаких оснований надеяться на какое-то милосердие у нее не было, и она совершенно потеряла покой.

Очень хотелось увидеть Петра до суда, но не разрешили. Стала добиваться разрешения присутствовать на суде — опять отказ: суд-де будет при закрытых дверях и, значит, никакой публики в зале быть не должно.

Побежала к защитнику Петра Кийкову. Чуть не в ноги кинулась:

— Алексей Алексеевич, это последняя возможность еще раз увидеть его живым, помогите!

И он обещал помочь.

Город в этот день с раннего утра был переполнен полицией и войсками. Особенно много их было вокруг здания Военного собрания, в зале которого шел суд над уральскими революционерами. Варя не без труда пробилась в это строгое холодное здание, где ее уже поджидал Кийков. Вокруг царила такая суматоха, что она совсем потерялась, когда, оставив ее в коридоре одну, он ушел по ее делу искать высокое начальство.

Ждать пришлось долго. Наконец он вернулся — бледный, изможденный, униженный.

— Прокурор потребовал, — заговорил он взволнованно, — чтобы я дал гарантию, что вы не станете в него стрелять! Что им ответить? Ведь не для того же вы пришли сюда, чтобы… Словом, они там ждут…

— Гарантируйте, о чем разговор… Вы же знаете, ради чего я здесь…

Потом ее провели в пустой мрачноватый зал, где она, вся трепеща от тревоги и бившей ее нервной лихорадки, села где-то в проходе, поближе к передним рядам. Прямо перед ней на возвышении, где в обычные дни располагался игравший бравурные марши военный оркестр, за длинным громоздким столом сидели члены военного суда. Тут же, неподалеку, располагались места прокурора и защитника. Справа, у глухой стены, отгороженной и от суда, и от пустого зала и от всего на свете, окруженный целой дюжиной стражников с шашками наголо, сидел человек. Из-за обилия стражи и застилавших глаза слез она видела его плохо, но знала — это он. Знала и смотрела только на него.

Что-то говорил председатель суда, появлялись и исчезали какие-то люди, должно быть, свидетели, долго кричал о чем-то со своей кафедры прокурор, что-то настойчиво возражал ему защитник, — но все это словно не касалось ее. Она смотрела на Петра. Она здесь видела только его.

Сколько шло судебное разбирательство, она не заметила. Очнулась лишь тогда, когда Петра куда-то повели. Повели по проходу мимо нее.

Тогда она испугалась, что это всё, что больше она его не увидит, и, не помня себя, кинулась к нему с букетиком бессмертников в руке.

Ее отшвырнули, но она успела хорошо разглядеть лицо Петра. Оно было и нежным, и негодующим. Цепи помешали ему защитить ее, но по глазам она поняла, что делалось в этот миг в его душе.

Его увели, а она осталась на месте — оглохшая, оледенелая, готовая упасть.

Кто-то поднял и подал ей пенсне.

Какой-то стражник, совсем молоденький еще, поднял оброненный ею букетик, но засмущался и положил рядом на стул.

Что-то говорил появившийся Кийков. Но она не слышала и не понимала его слов.

Все плыло и качалось вокруг, точно на огромной белой льдине, несомой коварным течением куда-то вниз, вниз, вниз…

Она не плакала. Слезы замерзли в ее душе, тоже заледенелой, мерзлой…

Снова появился Кийков. Собравшись с силами, она вслушалась в его голос. Он спрашивал:

— Варвара Дмитриевна, мне удалось упросить председателя суда позволить вам пятнадцатиминутное свидание с мужем. Вы понимаете меня? Вы понимаете?

Она поняла.

Поняла и стала вновь понемногу оживать.

— Спасибо вам, Алексей Алексеевич…

— Однако опять условие: обыск!

— Скажите им, что я согласна на все…

Потом пришли какие-то бабы, должно быть, надзирательницы из женских тюремных корпусов, и увели ее в пустую боковую комнату. Там ее раздевали, ощупывали, перебирали и мяли в руках платье, и она все терпеливо сносила, потому что лишь после такого унижения начальство обещало ей свидание с Петром.

Свидание было коротким, как одно мгновение.

Петр держал ее руки в своих, смотрел ей в глаза и говорил… о Ниночке. Как ее нужно воспитывать, беречь от болезней и готовить к жизни. Она глядела в его лицо, такое милое и одухотворенное, и говорила тоже.

Почему в эти последние минуты они говорили о ней, о ее дочери? Наверное, потому, что с ней были связаны жизнь, будущее, ради которого оба они не жалели себя. О суде, смертном приговоре, казни не было сказано ни слова. Так они расстались, не омрачив этих минут ни горестными вздохами, ни слезами отчаяния. Лишь в последнее мгновение она не сдержалась — упала на колени, прижалась губами к его кандалам и уж потом, не оборачиваясь и ничего не видя перед собой, выбежала из комнаты…


Не выдержав всего увиденного и пережитого, Варя слегла. Ее то бросало в жар, то начинал бить такой озноб, что не спасали ни одеяла, ни горячо натопленная печь. Обессилевшая после таких приступов, она на какие-то минуты засыпала, и тогда, во сне, все начиналось сначала, точно она заново переживала эти страшные, невыносимо мучительные часы.

Сон ее был зыбок и хаотичен. В промежутках между приступами она видела рядом с собой Лидию Бойкову с какими-то порошками в руках. Этой женщине, этой прекрасной железной Лиде она обязана многим. Когда Варю выпустили из тюрьмы под расписку о невыезде, Лидия первой пришла ей на помощь, более того — нашла человека, который съездил в Саратов за ее дочерью и привез Ниночку. Сейчас она у Бойковых под присмотром Гали и Нади. За нее она спокойна. Только сбылось бы то, о чем они так страстно мечтали с Петром, — чтобы Ниночка дожила до новой, счастливой жизни. Только бы дожила!..

Глава тридцать восьмая

«К смертной казни через повешение…» Иного приговора для себя Михаил Гузаков и не ожидал. И принял он его достойно, как само собою разумеющееся, даже с удовлетворением.

Зато Кузнецова и Лаптева ему было по-настоящему жаль: эти ребята не успели сделать и десятой доли того, что довелось ему. Ругал себя: не сумел убедить суд, что их вина — это прежде всего вина его, их командира. Ругал и их: не поняли его желания спасти их, отказались все валить на него, не покривили душой перед правдой, встретили приговор так же спокойно и стойко, как и он сам.

Теперь, после суда, он даже засомневался — а надо ли было вообще затевать эту бесполезную игру, не унизил ли он тем самым своих друзей, отведя им роль простых исполнителей его воли, не оскорбил ли ненароком их достоинства? И если это так, то пусть простят они его: он искренне стремился уберечь их от расправы, и не его вина, что из этого ничего не получилось…

Лишь одно теперь беспокоило Михаила — судьба Марии. Его неожиданное исчезновение перед самым их отъездом из Уфы, ее, конечно, крепко подкосило. Можно себе представить, как измучилась она, дожидаясь его в ту ночь, а потом — изо дня в день, из недели в неделю и не получая о нем никаких вестей. Он представлял себе это и от вины перед нею, от бессилия что-то изменить, поправить, от своего страшного невезения кусал губы или в гневе громыхал цепями.

А ведь волноваться сейчас Марии нельзя — у нее будет ребенок. У нее или у них? — подумал он однажды и тихо рассмеялся от счастья: у них, конечно же, у них! Пройдет какое-то время, и она станет матерью, а он — отцом. Отцом, отцом, черт побери! Это ж надо понять!..

И тем страшнее после нескольких минут этого тихого нечаянного счастья было его горькое открытие: а ведь отцом-то он никогда не станет. Просто не успеет. Потому что его убьют прежде, чем появится на свет ребенок. Он его никогда не увидит, ничего не узнает о нем. А тот? Что узнает о нем он? Что скажет ему мать, что донесет до него людская молва? Каким словом помянет он отца своего?

На Руси никогда не было зазорно быть женой калеки или горького пьяницы. Иное дело — конокрада. И совсем иное — каторжника. Но ведь он, Михаил Гузаков, даже не каторжник, а висельник! А у висельников жен не бывает, бывают только вдовы. И несчастнее человека, чем такая вдова, на свете просто не сыскать.

«Вдова висельника Мишки Гузакова… Ну, того самого, чай, не забыли еще?..»

Михаил представил, как шепчутся, глядя вслед его Марии, соседи или городские обыватели, даже явственно услышал этот их жестокий, лишенный всяческого человеческого милосердия шепот, и ему стало не по себе. Это жуткое несмываемое клеймо уготовано ей на всю жизнь. Все вокруг, даже те, кто знал ее молодой и красивой, вскоре забудут ее имя. А потом забудется, затопчется и фамилия. И останется только это — вдова висельника. Как плевок в лицо…

Точно такое же клеймо уготовано и его ребенку. Оно уже дожидается его. С ним он придет в этот суровый безжалостный мир, с ним и покинет его, когда придет его время.

Это новое открытие было пострашнее первого, и Михаил затосковал. Враз расхотелось жить. И он, пожалуй, наложил бы на себя руки, если бы не ожидание суда и не боязнь выглядеть в глазах товарищей малодушным трусом. А потом еще этот странный надзиратель с большими печальными глазами, который какое-то время подменял их приболевшего Лешака.

Как-то, улучив момент, когда у дверей менялся караул, он подошел к его клетке и, покричав для виду, тихо спросил:

— Чем мучаешься? Что передать на волю?

Михаил на какое-то время опешил, но, увидев эти большие, полные боли и сострадания глаза, решился.

— Там жена у меня осталась… Мария… Ребенка ждет, а повенчаться не успели…

Надзиратель молча кивнул и быстро вышел из камеры.

Через день вместе с ужином этот странный, непонятный надзиратель принес долгожданную весть:

— Жива-здорова… Вне подозрений… Кланяется…

Михаил так и прирос к прутьям клетки.

— Что передать еще?

— Можно обвенчаться в тюремной церкви… Иногда это разрешают… Если согласна, пусть даст знать, что готова…

Надзиратель посмотрел на него таким жалостливым отцовским взглядом, что Гузаков смешался.

— Пусть подумает… Если согласна, начну хлопотать…

У двери послышалось знакомое покашливание солдата, и надзиратель, нарочно громко гремя ключами, направился к выходу. У порога обернулся и тоже громко, чтобы слышали и солдаты охраны, назидательно проворчал:

— Все жалобы и прошения направляются по принадлежности через господина тюремного смотрителя, это любой арестант знает. Попроси бумагу, чернила и, как все, пиши. Только подумай, сперва, хорошо подумай… А я, так и быть, передам…

«Наш, определенно, наш!» — решил про себя Михаил и целую ночь после этого разговора строил самые невероятные планы. А что? Раз товарищи сумели внедрить в тюрьму своего человека, то, выходит, на что-то надеются? Пока Лешак лечит на печи свои скрипучие кости, этот  с в о й, может кое-что успеть. Принести, например, пилки, ключи от кандальных замков или даже… револьверы. Всем, а не только ему. Вот тогда они устроят этим крысам святую пасху!

От одной мысли о побеге его начинала бить нервная дрожь. Как поделиться своей догадкой с Литвинцевым, Артамоновым, друзьями-симцами? Как дать им знать, чтобы готовились? Ведь это может случиться в любой день!..

Фантазия его разыгралась настолько, что он уже всерьез верил, что на воле готовится для них побег. Он так отдался этой мысли, что на время забыл обо всех своих терзаниях и нетерпеливо ждал нового появления  с в о е г о  надзирателя. Тот действительно появился, но без пилок, без ключей и револьверов. Больше того — даже слова не сказал, даже глаз на него не поднял. Будто прежних разговоров не было вообще.

«Должно быть, так надо, — успокоил себя Михаил. — Когда будет что передать, скажет сам, ему это виднее…»

Через два дня он опять появился в его одиночке — и опять с ужином. Просунув между прутьями клетки кружку с водой и ломоть сырого черного хлеба, шепнул:

— Мария кланяется… думает… жди…

Михаил глядел на него во все глаза. Ему хотелось спросить о воле, о товарищах, об оружии, но за спиной прогуливался угрюмый саженного роста стражник, а при нем о таких вещах не поговоришь.

Больше этого надзирателя Михаил не видел. Зато опять появился старый злобный Лешак, и опять гулкий тюремный коридор наполнился скрипом и шарканьем его длинных костлявых ног, матерной руганью и беспричинным ором то у одной, то у другой камеры.

Так враз рухнули все Михаиловы фантазии и планы. Несколько поостыв, он теперь только сокрушенно крутил головой и удивлялся своей наивности: это ж надо вбить себе такое в голову! Да при нынешних строгостях не то что револьвер, спичку в камеру не пронести. Со смертников здесь ни днем, ни ночью глаз не спускают. И эти клетки звериные тоже о чем-то говорят…

Теперь к нему опять вернулась тревога за Марию, Она думает, она не решается — почему? Мешают вечные ее страхи? Не хочет стать вдовой висельника? Боится навлечь на себя немилость уфимских жандармов, которые, конечно же, найдут способы мстить ей за казненного мужа?

Все тут было непросто, и не каждая женщина решилась бы на такое, тем более, когда ждешь ребенка, когда думаешь уже и о его судьбе. Михаил это понимал. Но ждал все равно…

Шли дни. Состоялся суд. Он подтвердил ожидаемое — казнь. О себе уже не думалось, тут все ясно, но — Мария! Как она там? На что решилась? А если даже решилась, то как он узнает об этом? Сообщит тюремное начальство? Но достанет ли у Марии сил, чтобы самой явиться в полицию и, открывшись, просить о такой милости?

«Не явится, не откроется», — убеждал себя Михаил. Да и надо ли? Что даст ей этот жалкий спектакль? Право называться вдовой висельника? Тяжкое право, горькое право. Уж лучше считаться гулящей, родившей ребенка, не побывав под венцом, бог весть от кого, чем это. Такой «позор» еще не самый страшный, и в конце концов люди его прощают…

«А что нам люди с их обывательскими предрассудками?» — снова горячился он. Это же делается не для них. Это нужно ему самому, чтобы спокойно принять смерть. Это нужно будущему ребенку, самой Марии…

Не дождавшись вестей с воли, Михаил решился, наконец, действовать сам. Попросил чернила, ручку, бумагу, нетерпеливо обмакнул в чернильницу перо… — и отстранил белый лист. Нет, это все-таки выше его сил. «Только подумай сперва, хорошо подумай», — вспомнились слова печального надзирателя. Что имел в виду этот желавший ему добра человек? Что венчание под присмотром жандармов лишь ухудшит и без того тяжелое положение Марии? Что рассказать о ней «фараонам» — все равно что выдать ее своими руками? И в самом деле — разве это не так? Ведь пока о ее существовании они даже не подозревают. И разве поверят они ему, что никакого отношения к боевым делам дружины она не имела, что любила как любят все бабы на свете и даже не интересовалась его делами?

— Нет, не могу… не могу!..

Горло стиснули спазмы, отчего стало трудно дышать, глаза заволок соленый синий туман.

Наблюдавший за его «письменными занятиями» тюремный чиновник не удержался от сочувственного вздоха.

— А ты, Гузаков, все-таки пиши. Государь наш строг, но милостив. И хоть надежды мало, искреннее раскаяние и мольба…

— Какое «раскаяние»? Какая «мольба»? — вскочил Михаил. — Уж не думаете ли вы, что я собрался просить царя о помиловании?

— А что же ты собрался писать?

— Можете поверить, что только не это. До этого Гузаков еще не дошел! Да и с чего бы? Умереть за святое дело — разве же это страшно? А то, что нас не будет, не беда остается дело! Наше, святое, общее, которое обязательно победит!

В душе он был благодарен этому чиновнику — не за сочувствие, а за то, что отвлек его от горестных дум, невольно помог ему пересилить нахлынувшую слабость.

— Сестре вот решил написать, — сказал он уже спокойнее. — В Аше она живет… Чтоб не переживала за меня..

Письмо к сестре получилось коротким:

«Поля! Милая Поля, не думай, что я боюсь смерти. Нет! Я не жалею свою голову, только жаль, что я еще мало принес пользы… Уверен, что начатое нами дело оживет».

Не запечатав, отдал чиновнику и попросился обратно в камеру. Там опять думал о Марии. Вот ведь как получается: даже проститься нельзя! Сестре хоть несколько строк написал, а ей — ни слова. Правильно ли, хорошо ли? И опять вернулась к нему его тревога…

Глава тридцать девятая

После суда потянулись долгие однообразные дни. Смертников больше не беспокоили ни допросами, ни другими формальностями, стали лучше кормить. Со всех сняли наручники, оставив одни ножные кандалы. Из одиночек с железными клетками перевели в обычные, без клеток. Разрешили брать в библиотеке книги, посещать тюремную церковь, писать родственникам письма.

«Не жизнь, а курорт, — растирая освободившиеся от железа руки, шутил Литвинцев — Видно, перед тем, как нас повесить, эти тюремщики решили расплатиться с нами за все наши прежние страдания. Ну, что ж, мы принимаем эту подачку, но наша расплата — впереди».

Целые дни он лежал на топчане, читал, спал. После стольких дней напряжения и борьбы измученный организм нуждался в отдыхе, и он позволил себе расслабиться, насколько это было возможно для человека, ожидающего казни.

Так прошло несколько дней.

Потом он почувствовал, что это пассивное бездеятельное положение начинает тяготить и раздражать его. Незаметно для себя он начал прислушиваться к шагам надзирателей в коридоре, непроизвольно напрягаясь всякий раз, когда они замирали за дверью его камеры.

Особенно неприятно стало слышать это тяжелое, угрюмое шарканье по ночам, когда так и кажется, что это идут за тобой. Ведь казни в российских тюрьмах производятся почему-то именно по ночам.

Чтобы не дать разрастись в себе этому неприятному чувству, хорошо знакомому каждому смертнику, днем он вызывал надзирателя и требовал проводить его в тюремную библиотеку или церковь. Это отвлекало и, главное, занимало время. Кроме того, там можно было встретить кого-то из своих. В церкви, например, он часто встречал Михаила Гузакова. Спокойного, задумчивого, с вооруженным конвоиром за спиной.

Он знал, что Миша любил слушать хор и в недавнем прошлом сам пел в церковном хоре. Не по набожности, нет, а именно из этой любви к пению и музыке. Теперь они старались ходить в церковь в одно время. Встречаясь во дворе, по-дружески кивали друг другу и молча, сопровождаемые конвоирами, шли на призывное дребезжание церковных колоколов.

В самую гущу молящихся их не пускали, и они останавливались на выходе, неподалеку друг от друга. Разговаривать не разрешалось, и они старались не нарушать установленного порядка, чтобы не лишиться этих молчаливых, щемяще-печальных, но так необходимых им встреч. Впрочем, вскоре они убедились, что и глазами можно сказать очень много, особенно другу и единомышленнику. И они разговаривали глазами.

От своего защитника Литвинцев знал о поведении Гузакова на суде. Чтобы спасти товарищей, и прежде всего Кузнецова и Лаптева, всю их вину он взял на себя, утверждая, что действовали они по его приказу и по его принуждению. Когда председательствующий генерал высказал сомнения, чтобы такие взрослые люди из одного страха перед ним шли на преступление, он громко воскликнул:

— Эх, ваше превосходительство! Посмотрел бы я на вас, как бы вы не посмели выполнить моих приказаний, когда я был на свободе! Жаль, что сейчас не могу доказать вам, что револьверы в моих руках всегда стреляли без промаха!

Его приговорили к повешению.

Лаптева и Кузнецова тоже…

На суде все осужденные потребовали разрешить им хотя бы один день перед казнью провести вместе. Им обещали. И вот как-то утром, сразу же после завтрака, их стали сводить в одну большую камеру. Какой это был праздник для всех! Они обнимались, целовались, крепко тискали друг друга, а потом, намолчавшись за долгие дни одиночного заключения, говорили и говорили…

Литвинцев расспрашивал Густомесова о провале бомбистской мастерской и сам рассказывал о своем побеге и новом аресте. Артамонов вспоминал о расстреле златоустовских рабочих в марте девятьсот третьего («Тогда-то я по-настоящему и осознал себя революционером».) и поездке за границу. Гузаков горевал о последних неудачных экспроприациях и проводах Ивана Кадомцева. Ишмуратов, точно винясь за свою дружбу с эсерами, жалел, что не сошелся с большевистскими боевиками как следует, и радовался, что теперь-то он опять с ними…

После обеда, прошедшего очень шумно и весело, явился какой-то судебный чиновник и объявил, что смертная казнь для самого молодого из них Владимира Густомесова таким-то и таким-то решением заменяется столькими-то годами каторжных работ и вечным поселением в Сибири, приговор же остальных оставлен в силе.

Товарищи радостно поздравляли Володю с «воскрешением», но его это решение лишь оскорбило. Плача (били — не плакал, осудили на смерть — не плакал!), он кричал на чиновника, что это самоуправство, что никакой милости от царского суда он не желает, что хочет умереть по приговору вместе со всеми, и никак не хотел уходить в другую камеру, куда его уже тащили надзиратели.

Так их стало на одного меньше…

Перед тем, как разойтись по своим одиночкам, договорились требовать, чтобы казнили их всех одновременно и вместе, иначе объявят голодовку. Попросили у надзирателя бумагу, написали необходимое прошение и вернули для передачи по начальству.

Расходились не очень весело, но уже готовые к своему последнему шагу, которым замкнется вся жизнь.

Неизвестно, получило ли начальство их требование, но на следующую же ночь всех неожиданно разбудил громкий топот, лязг цепей и крик Ишмуратова:

— Прощайте, товарищи, Ишмуратова ведут на казнь!

До утра весь корпус не спал, а утром смертники объявили голодовку. Теперь их было пятеро.

О голодовке смертников-большевиков узнали в городе. Адвокаты, защищавшие их на суде, забили тревогу, и тюремщики отступили, согласившись удовлетворить их последнее желание.

Теперь стало ясно — развязка близка. Она могла наступить в любую ночь, и все они готовились к ней каждый вечер.

По ночам не спалось. Чтобы было не так тягостно, каждый старался вспоминать из пережитого что-то приятное. Было же и оно в их короткой жизни! У каждого свое, но было.

Литвинцев тоже вспоминал. Самыми насыщенными и интересными, как он сам считал, были для него годы службы на флоте. И прежде всего — на Черноморском, определившем всю его дальнейшую судьбу. Здесь он столько повидал, столько пережил, узнал таких людей… Жаль, не смог рассказать товарищам. Даже Варе… А они — с ним, в нем. Стоит закрыть глаза, отрешиться от всего сегодняшнего, и они, опять живые, красивые, отчаянные, снова приходят в его жизнь. Вместе с ними в его каменный мешок-одиночку врывается рокот моря, влетает тревожный крик чаек, дробит тишину ночи могучий шум голосов: «Довольно терпеть! Довольно молчать! К оружию, товарищи!» И они взялись за оружие…

Часто ему вспоминалась именно эта картина. Вот на высокую мачту «Потемкина» под восторженно-ликующие крики матросов живым трепетным пламенем взлетает красный флаг — символ восстания. Такого на русском флоте еще не было. Они понимали это, и были счастливы. Так счастливы, как не будут уже никогда.

Картины прошлого оживают одна за другой.

Вот темной южной ночью с группой своих товарищей он покидает восставший корабль, чтобы там, на берегу, поднять в поддержку броненосца рабочих. Но в местных партийных организациях верховодят меньшевики. Они против восстания. Ожидаемой поддержки нет, и одинокий мятежный корабль, гордо неся свой алый флаг, уходит в открытое море.

«Потемкин» уходит, а он, матрос Ваня Петров, мечется на высоком морском берегу и что-то кричит ему вслед Может, зовет вернуться, не бросать его одного на этом пустом каменном берегу? Может, заклинает бороться до конца и до конца не спускать своего красного флага?.. Не слышно. Из того далека уже не слышно. А корабль уходит. Вот он уже еле различим на горизонте. Вот пропал совсем…

Вот он, матрос-электротехник Иван Петров, — узник плавучей матросской тюрьмы «Прут». Трюм этого транспорта по приказу адмирала Чухнина превращен в одну огромную, невыносимо сырую и душную камеру. Здесь ждут своей судьбы арестованные на берегу потемкинцы. Их много, но основная масса экипажа на свободе. И это уже победа!..

А события на Черноморском флоте забирали все круче и круче. В середине ноября того же пятого годаначалось массовое восстание на кораблях в Севастополе. 15 ноября объезжавший эскадру «красный адмирал» Шмидт приказал арестовать охрану и сбить замки с трюма ненавистной плавучей тюрьмы. Над «Прутом» взвился красный флаг, все освобожденные потемкинцы перебрались на восставший крейсер «Очаков».

Рядом с «Очаковым», алея красными флагами, готовые к бою, стояли контрминоносец «Свирепый», минный крейсер «Гридень» и несколько небольших номерных миноносцев. Через несколько часов красный флаг поднялся и над «Святым Пантелеймоном», как теперь стали называть бывший крейсер «Потемкин». Для всех матросов-потемкинцев, собравшихся на палубе «Очакова», это была великая радость. Их броненосец, их родной корабль опять под красным знаменем революции! Но теперь он не один, как в те суровые июньские дни в Одессе! Теперь с ним «Очаков» и другие корабли. Против всей эскадры они, конечно, горстка, малая горстка, но кто сказал, что завтра не поднимут красные флаги и остальные?

Матрос Ваня Петров рвался на свой корабль. Когда Петр Петрович Шмидт решил направить на «Пантелеймон» делегацию с «Очакова», он попросился гребцом на шлюпку. И вот он на родном корабле, на его палубах, среди его могучих орудий, среди молодых теперешних его хозяев. Офицеры «Пантелеймона» арестованы и увезены на «Очаков», весь корабль в руках матросов, но чем так озабочены лица новых потемкинцев? Оказывается, могучий, грозный броненосец был еще в сентябре разоружен: по приказу адмирала Чухнина с него на берег, в арсенал свезли все снаряды и ударники от орудий. В теперешнем своем состоянии он мог быть лишь вдохновляющим примером и хорошей мишенью для береговой артиллерии и орудий верной царю эскадры.

Петров рвался в бой, и роль пассивного наблюдателя его не устраивала. Он простился с «Потемкиным» (для него он остался им на всю жизнь!) и перебрался на «Свирепый», которым теперь командовал его тезка матрос Иван Сиротенко.

А вскоре на виду у всего Севастополя разыгралось настоящее морское сражение. Десятки мощных кораблей, эскадры в упор расстреливали мятежный «Очаков», который мог отвечать им лишь двумя целыми орудиями. В поддержку своего красного флагмана вступили в бой верные ему миноносцы, но по ним, кроме чухнинских кораблей, открыла огонь и береговая, артиллерия.

«Очаков» горел, но продолжал героически отбиваться. В дыму и огне над ним по-прежнему вызывающе развевался красный флаг.

Море вокруг бушевало от разрывов снарядов и шрапнели. Вот пошел на дно паровой катер, посланный еще до начала боя за снарядами и ударниками. Загорелся и стал заваливаться на бок один из номерных миноносцев. На «Свирепом» снаряды смели все палубные надстройки. Замолчали орудия «Очакова»…

С тонущих и горящих кораблей матросы прыгали в воду и под огнем, через всю бухту вплавь устремлялись к берегу. Его достигали немногие. Там их встречали солдаты Меллера-Закомельского. Хладнокровно брали на прицел, расстреливали в упор или закалывали штыками. Не исключая раненых и вконец обессилевших, умирающих от ожогов матросов.

Малыш «Свирепый» мужественно сражался против гиганта «Ростислава» и других кораблей эскадры. На каждый его выстрел приходилось не меньше сотни чухнинских. Один из снарядов попал в машинное отделение, и контрминоносец встал. Затем снаряды с «Ростислава» разрушили корпус, и корабль стал оседать в воду, продолжая между тем посылать в противника свои последние снаряды.

Вместе с уцелевшими матросами Петров бросился в воду и поплыл к берегу. Вода вокруг пламенела от отраженных в ней пожаров на кораблях и буквально шипела от пуль и осколков шрапнели. То тут, то там слышались одинокие предсмертные вскрики раненых. Тонули и без вскриков, кого убивало сразу, наповал, и таких было много.

Ему везло: вплоть до самого берега его не задела ни одна пуля, не тронул ни один осколок. Но когда, наконец, он добрался до суши и, качаясь от изнеможения, стал выходить на берег, в грудь ему уперся длинный, солдатский штык. Инстинктивно он успел отшатнуться, но штык успел-таки задеть шею, и он упал на́ спину в воду.

Теперь он плыл от берега, решив лучше утонуть в море, чем вот так бесславно погибнуть на родном берегу. Осколком шрапнели его ранило в ногу. От слабости и холодной воды начинало сводить тело, а он все греб и греб…

Его подобрал один из чухнинских катеров где-то в середине бухты. Так он опять оказался в тюрьме. Но теперь их, арестованных матросов, были многие сотни и тысячи. Если разбираться с каждым и судить каждого в отдельности, потребуется целая армия судей, и то работы хватит на несколько лет. Кроме того, держать в одном месте такую большую взрывоопасную массу было страшновато, и начальство решило часть рядовых участников восстания распределить до поры до времени по другим флотам. Так он оказался в Каспийском флотском экипаже. Но задержался он здесь ненадолго…

Воспоминания теснили дурные мысли, прошлое помогало сегодняшнему. И все-таки ночи казались долгими. Измучившись, Литвинцев вставал, сворачивал папироску и, чтобы как-то размяться, начинал прохаживаться по камере. Цепь ножных кандалов волочилась по полу, глухо гремела. Заслышав подозрительный шум, прибегал надзиратель, заглядывал в волчок и начинал браниться. Послав Лешака к черту, Петр подходил к высокому, под самым потолком, окошку и облегченно вздыхал: ну, вот, наконец, и утро…

Днем было веселее. Днем он думал о той жизни, что осталась за тюремными стенами, о тех делах, которые он делал там или не успел сделать, о людях, с которыми свела его здесь жизнь.

О Кадомцевых он знал, что Иван за границей, Эразм в петербургской тюрьме, а Михаил досиживает свой срок в Мензелинске. С ними все ясно, эти всегда будут с революцией, через какие бы испытания она не проходила.

О Назаре — Николае Накорякове — он знал лишь то, что весной его арестовали в Перми жандармы. Как это случилось и почему именно там? За плечами Назара почти весь Урал, жалко терять такого партийца. Особенно сейчас…

Да, с завершением революции для партии наступили тяжелые времена. Многие, очень многие в тюрьмах и на каторге. Однако — не все! Петр стал вспоминать: Новоселов, Горелов, Калинин, тот же Давлет… Много, но до чего все молодые, неопытные! Как они там без строгого партийного присмотра, без авторитетного боевого руководства? Не натворили бы глупостей, ведь не все из них сложили оружие, не все подчинились приказу о временном роспуске дружин. И за них ему тревожно прежде всего…

При мысли о Давлете ему стало мучительно совестно. Столько времени были вместе, а он даже не поинтересовался, откуда паренек родом, что привело его в революцию, что, какое подлинное имя, стоит за его ничего не говорящей кличкой. Правда, в среде боевиков подобные расспросы не были приняты, и тем не менее — жаль.

На столике в камере Литвинцева лежал букетик бессмертников — пять сухих, давно лишенных запаха цветков. Засушенные, они не требуют никакого ухода и, несмотря ни на что, кажутся живыми.

Эти бессмертники — память о Варе, об их последнем свидании. Когда его поведут на казнь, он раздаст их товарищам: как раз хватит на всех, каждому по цветку. Товарищи обрадуются, а Варя не обидится, ведь она всегда хорошо понимала его…


Мысли о жене нарушил какой-то шум. Взобравшись на табурет, он прильнул к окну и увидел проезжавшие мимо их корпуса подводы. На них громоздились длинные узкие ящики, похожие на гробы. Вот подводы проехали под их окнами, завернули за красный корпус и, видимо, направились к кузнице. Там — виселица. Казни производятся там.

По различным даже незначительным приметам заключенные научились безошибочно угадывать время следующей казни. Вот и сейчас в камерах началось движение. Самые нетерпеливые приоткрывали дверные волчки и через коридор вызывали соседей напротив. Умеющие перестукиваться начали стучать в стены, и редко кто не поднимался к зарешеченному окну, не смотрел на улицу, казавшуюся теперь особенно чужой и враждебной им, ибо там пряталась и поджидала кого-то смерть.

Ухватившись за прутья решетки, Литвинцев смотрел в окно. Был теплый вечер конца мая, когда весна окончательно переходит в лето. Недавно прошел короткий легкий дождь, от него блестели крыши, а во дворе образовались многочисленные лужицы, где отражались фонари и звезды.

Из города, должно быть из летнего ресторана Кляузникова в Видинеевском саду, доносилась музыка. Играл духовой оркестр, услаждая и развлекая кутящую публику… Кто сегодня у вас в гостях, господин Кляузников? На чьи деньги пьют и обжираются эти господа? А оркестр! Чей он и откуда? Из пожарной части, общества трезвости или из Офицерского собрания, где заседает выносящий смертные приговоры военный суд?

Литвинцев смотрел в окно. Вот, пересекая тюремный двор, к их корпусу направилась колонна стражников человек в пятьдесят. Сердце в груди заколотилось гулко-гулко, будто хотело разбудить всю тюрьму, и вдруг сдавленно и больно затихло, точно таясь.

Он спрыгнул с табуретки. Кандалы железно грохнули об пол и вместе с ним, мертвой хваткой цепляясь за ноги, потащились к двери.

— Ну, всё, это уже за нами, — сказал себе Литвинцев и не узнал своего голоса.

Это ему не понравилось. Конечно, смерть — не веселый праздник, но разве она для него неожиданна? И разве здесь, в уфимской тюрьме, он, встречается с ней впервые? Вспомни-ка, матрос Петров, мятежный «Потемкин», пылающий «Очаков», тонущий «Свирепый», бурлящую от снарядов, шрапнели и пуль бухту, где на виду у Севастополя, на виду у всего света тебя расстреливали, жгли и топили лучшие, в России корабли и батареи! Да и потом ты не раз смотрел смерти в лицо, так что встреть ее как положено бойцу — если уж не как желанную гостью, то во всяком случае как старую знакомую, которой бояться — стыдно…

— Вот такие дела, братишка, — сказал он себе уже бодрее. — До казни еще можно было терзаться и переживать, но сейчас, на глазах у палачей, — ни-ни. Возьми себя в руки, и чтобы не одна душа не догадалась, как нелегко дается тебе каждый шаг к петле. Это нужно не только тебе самому. Это нужно и тем, кто пойдет умирать вместе с тобой, кто через годы изберет для себя твой прекрасный путь.

Вернувшись к столу, он осторожно взял букетик, ласково погладил переплет «Овода», прощаясь с ним, и опять вернулся к двери. Когда она распахнулась, он спокойно вышел в коридор, навстречу своим врагам.

— Я готов. Ведите.


Первым к виселице пошел Артамонов — спокойный, сосредоточенный, точно все еще обдумывающий какое-то свое житейское дело, совершенно безразличный к ожидавшей его смерти.

С каждым простился молча, крепким рукопожатием, одному Литвинцеву сказал:

— Прощай, Петро. Жаль, не повидал ты нашего Урала летом!

— Прощай, брат, — обнял его Литвинцев. — И знай, что никакой я не Петро, а твой тезка — Иван.

— Ну, тогда прощай, тезка!

— Прощай, Ваня.

С крестом в руках к нему подступился поп, но он цыкнул на него так, что тот в испуге шарахнулся в сторону.

Еще раз обернулся, кивнул всем головой и пошел к виселице.

Когда Артамонова вешали, лопнула веревка. Пришлось палачу вешать его дважды. И все это время из тюремных корпусов доносилась протяжная, полная скорби и печали песня, которой издавна провожают в последний путь братьев по борьбе…

Вторым выкликнули Гузакова. Михаил горячо обнял и расцеловал товарищей, отмахнулся от наседавшего попа и, сопровождаемый стражниками, направился к эшафоту. Узнавший его брат Павел крикнул в окно:

— Миша, что нужно передать?

— Передай маме и сестрам, что я умираю спокоен и что смерть не страшна!

— Прощай, Миша!

— Прощайте, друзья!

На время затихшая песня опять обрела силу. Под ее тоскливую, щемящую мелодию Гузаков дошел до эшафота, легко взбежал на помост, встал на скамейку и сам натянул на голову мешок… Через минуту-другую все кончилось: отважного уральского боевика не стало.

С теми же словами: «Прощайте, товарищи, смерть не страшна!» — навсегда простились с жизнью и с теми, кто остался в ней, друзья Гузакова — Василий Лаптев и Дмитрий Кузнецов.

Потом повели Литвинцева.

Опять пошел дождь — мелкий, теплый, первый летний дождь. Литвинцев запрокинул лицо и слизнул с губ мелкие дождинки. Они показались ему сладкими, как весенний березовый сок. Он жадно сглотнул их и, поравнявшись с тюремным корпусом, выкрикнул слова прощания. В ответ зазвучала песня:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Вокруг эшафота, образовав четкий четырехугольник, неподвижно застыли стражники. В стороне, торопясь поскорее закончить неприятное дело, двое в черном заколачивали уже заполненные гробы. Последний, открытый, с прислоненной крышкой, был еще пуст: он ждал его.

Поднимаясь по ступенькам на помост, Литвинцев видел, как загримированный палач налаживает для него петлю и устанавливает под ней скамью. Оттолкнув палача, он сам проверил петлю и крепость веревки, а затем обернулся к поющим тюремным окнам и, перекрывая песню, крикнул:

— Прощайте, братишки! Не плачьте и не теряйте надежды! Помните и верьте: прямо по курсу — свобода!

С мешком в руках к нему кинулся палач. Он вырвал у него мешок и, прежде чем надеть его себе на голову, засмеялся ему в лицо:

— Ну, что, образина, приходилось ли тебе видеть, как умирают русские моряки? Смотрите и вы, подлое царево воинство, — кивнул он в сторону стражников, — такое не повторяется. Это говорю вам я, русский матрос Иван Петров!

Пахнущий мышами и пылью мешок закрыл ему лицо и плечи.

Грохнув, упала выбитая из-под ног скамья.

А песня все звучала, а дождь все лил — мелкий, теплый и сладкий, как весенний березовый сок.

ЭПИЛОГ

1
Ротмистра Леонтьева мучили страхи. Напрасно убеждал он себя, что с революцией покончено, что руководители уральских боевых дружин либо казнены, либо отправлены на каторгу, а сами дружины рассеяны, напрасно доказывал себе, что теперь-то, в тысяча девятьсот восьмом году, опять, наконец, можно пожить спокойно и безо всяких опасений, что сами по себе все эти страхи его просто нелепы, — никакие убеждения не действовали, никакие доказательства не могли вернуть ему прежней уверенности и власти. На службу и со службы он ходил теперь только в сопровождении нижних чинов полиции, дом его, как и год назад, находился под неусыпной охраной, а в помещении жандармского управления по его настоянию постоянно дежурил наряд городовых: на всякий случай.

Страх терзал душу, обессиливал и изводил, как тяжелая, необоримая и стыдная болезнь, которую приходится скрывать от близких, от сослуживцев и от самого себя, но избавиться от которой уже невозможно.

«Вот покончу с типографией, — говорил он себе, — и вон из этого проклятого города! Пусть будет любая глушь, но только не Урал! С меня довольно. С меня хватит. Бежать, бежать!..»

На службе, обложившись бумагами и отгородившись от улицы каменными стенами и зарешеченными окнами, он немного отходил, сочинял ответы на гневные запросы департамента, разбирал отобранные при обысках письма и записи, допрашивал арестованных. Следы деятельности подпольной типографии были повсюду, но сама она была по-прежнему неуловима. Ни один из арестованных не обнаружил на допросах своей близости к комитету и его технике. Ни один филер не мог пока даже предположительно сказать о ее местонахождении.

А типография большевиков работала. Да еще как! Не так давно уфимский губернатор опять потребовал:

«Препровождаю при сем на рассмотрение Вашего высокоблагородия три экземпляра прокламации под заглавием «Крестьянская газета», №№ 1 и 2 издания Уральского областного комитета Российской социал-демократической рабочей партии, семь экземпляров отчета Уфимского комитета той же партии, один экземпляр резолюций и экземпляр брошюры под заглавием «Песни борьбы», издания той же партии…, адресованные в С.-Петербург… Принимая во внимание, что помянутая выше «Крестьянская газета» до настоящего времени продолжает издаваться и печататься в Уфе, прошу Ваше высокоблагородие не отказать принять со своей стороны действительные меры к скорейшему выяснению виновных и ликвидации сказанной типографии…»

О том, что Уральский областной комитет социал-демократов находится в Уфе, где имеет свою типографию, которой пользуется также Екатеринбургский комитет для печатания газеты «Уральский рабочий», уверенно писали коллеги из Екатеринбурга и Перми.

О хорошо налаженной работе уральской типографии большевиков недавно с одобрением писал центральный орган РСДРП газета «Пролетарий» и даже газета германских социал-демократов «Vorwärts»! После этих публикаций последовал ряд начальственных разносов департамента. Один из них заканчивался следующим указанием:

«Вновь обращая внимание Вашего высокоблагородия на приведенное положение розыска в Уфимской губернии, Департамент полиции, по приказанию господина Директора, просит принять все меры к приобретению секретных сотрудников в местных революционных группах и между прочим рекомендует использовать в этих целях ликвидацию, проведенную в гор. Уфе в ночь на 25-е минувшего июня…»

Рекомендация хорошо прощупать арестованных во время июньской ликвидации ничего не дала, и тогда ротмистр Леонтьев приналег на своего тайного осведомителя Кочеткова. Встречаться с ним, как прежде в трактире на Аксаковской, он не решался и вызвал его для разговора прямо к себе.

— Что вы делаете, господин ротмистр! — входя, возмутился тот. — Белым днем — в жандармское управление! Да как я после этого среди своих покажусь?

— Боишься, Кочетков? — сам холодея от страха, усмехнулся ротмистр. — Когда выдавал нам Гузакова и Литвинцева, был смелее! А ведь сейчас их нет! Нет, понимаешь? Чего же тогда бояться?

— Будто сами не знаете, чего… Литвинцева и Гузакова нет, но боевики их остались. Убьют — и не охнешь!..

Леонтьев хорошо понимал своего соглядатая, но типографию-то искать надо! Пришлось наобещать и денег, и немедленной переброски в любой другой город, — всего, чего только душенька пожелает.

— Только найди мне, Кочетков, типографию! Только найди, голубчик! А уж мы… — всю жизнь вспоминать и благодарить будешь!

— Страшно, господин ротмистр!

— А мне, думаешь, нет?..

Через несколько дней остывший труп мерзкого предателя был случайно обнаружен на окраине Старой Уфы за Видинеевским заводом…

А департамент требовал действенных мер. Пришлось объясняться:

«Что же касается Уфимской типографии, то таковая, судя по выпускаемым ею изданиям, оборудована лучше других, существующих на Урале, и вопрос об ее обнаружении в последнее время составляет одну из главных задач деятельности не только жандармского управления, но и чинов железнодорожной и общей полиции во главе с начальником губернии, но благодаря крайней конспиративности революционеров, а также провалу соответствующих сотрудников управления открыть таковую несмотря на все прилагаемые усилия до сих пор не представилось возможным».

— Ну, всё! — неся на подпись бумагу, говорил себе Леонтьев. — С меня хватит… Довольно… Вон из Уфы, вон!..

Но тут поступило донесение одного его старого филера из имения князя Кугушева, и он опять ободрился.

«По приезде на указанный хутор, — докладывал агент, — я вошел в знакомство с местными жителями дер. Бекетовой, от которых узнал следующее: на хуторе Кугушева имеется социал-демократическая типография, причем члены социал-демократической партии на этом хуторе проживают без всяких определенных занятий, а главными руководителями являются управляющий (А. Д. Цюрупа), конторщик хутора и какой-то молодой человек по имени «Федор Лаврентьевич»… Установленным мною наблюдением за хутором выяснено, что 10 июля молодой человек с хутора на велосипеде ездил в гор. Уфу, причем к велосипеду был прочно привязан упакованный тючок, в котором, по моему мнению, находились прокламации. Что же касается того, чтобы войти в партию демократов, оперирующих на хуторе, то я, несмотря на всевозможные принятые меры, сделать этого пока не смог».

Леонтьеву вспомнился случай с одним неизвестным велосипедистом, обронившим на Пушкинской улице тюк с прокламациями и газетами, и, не раздумывая, направил на хутор его сиятельства полицию. Однако обыск ничего не дал: типография с хутора князя бесследно исчезла!

Через некоторое время агент опять напал на нужный след.

«В настоящее время, — доносил он, — типография находится в сложенном состоянии в квартире Спиридонова в Сафроновской слободе, но функционировать здесь не будет, так как ее предполагают перевезти для работы за город, причем намечено два места: или опять в имение князя Вячеслава Александровича Кугушева, что по Стерлитамакскому тракту, или в имение одного священника, отстоящее от гор. Уфы в полутора часах езды (верст 6—8) по Златоустовскому тракту…»

— Опять этот, князь! — в сердцах воскликнул ротмистр. — Несколько месяцев укрывал у себя члена комитета Александра Черепанова, а теперь и типографию под свое крылышко взял! — и тут же направил на квартиру Спиридонова наряд с обыском.

Но и на этот раз типографию успели перепрятать!

Обыскали имение и дом заподозренного священника.

Повторно перерыли хутор князя Кугушева.

Пусто!

Зато через день дотошного агента привезли в мертвецкую с простреленной головой.

— Ну, всё, больше не могу! — оцепенел ротмистр Леонтьев. — Пора уходить… Вон из Уфы, вон!..

2
Зима 1918 года выдалась на Урале снежной и метельной. И еще — тревожной, потому что сразу же после победы Октябрьской революции поднял на войну с Советами полки своих уральских казаков монархист атаман Дутов.

Для начала белоказаки захватили Оренбург, угрожая оттуда всему Уралу. На борьбу с дутовщиной города и заводские поселки спешно формировали боевые дружины. Недавно они разгромили отборные казачьи части и освободили Оренбург. Участвовавшие в этом походе уфимцы на днях вернулись в свои дома, и вот сегодня в городском саду, неподалеку от Солдатского озера, состоятся похороны погибших красногвардейцев.

К назначенному времени в сад потянулись горожане. Рядом с черной ямой братской могилы играл революционные марши духовой оркестр. Со своими оркестрами пришли колонны деповцев и рабочих железнодорожных мастерских. Четко отбивая шаг, промаршировал по улицам и влился в зимний заснеженный сад отряд рабочей милиции. На временной дощатой трибунке, украшенной знаменами и черно-красными полотнищами, собрались руководители губернского комитета партии, исполкома, командиры набиравших силу боевых отрядов народного вооружения — уральской Красной гвардии.

По знаку с трибуны оборвали свой гром оркестры, притихла в напряженном ожидании многотысячная толпа, начался траурный митинг…

Варвара Дмитриевна Симонова пришла на этот митинг вместе со своей пятнадцатилетней дочерью Ниной. Со своего места им хорошо были видны и темная пропасть могилы, и черно-красная трибунка, и строгий, застывший с винтовками в руках почетный караул.

Ораторы произносили горячие речи, клялись продолжать дело павших и призывали к тому же всех, кому дорога народная власть. Варвара Дмитриевна слушала их внимательно и в то же время думала о своем.

Вот выступает Эразм Самуилович Кадомцев — военный комиссар губернии, душа уральских боевиков. Он говорит о первых жертвах начавшейся гражданской войны, вспоминает прежние жертвы, обильно усеявшие путь российского революционного движения, среди которых немало и сынов пролетарского Урала. Он называет их по именам, не забывает и своего брата Ивана, недавно похороненного на уфимском кладбище, и могучий голос его при этом начинает ломаться и дрожать: так велика для него эта потеря, так еще она свежа и остра…

Нет Ивана, но зато живы они — и он, Эразм, и прошедший через каторжный ад Михаил, и многие их соратники по годам первой революции. Бывшие политкаторжане, они опять в гуще событий, и ни одно большое дело не обходится без них.

А ведь и Петр мог бы сегодня быть среди них, слушая Кадомцева, печально думала Варвара Дмитриевна. Как бы он радовался новой революции, как бы вдохновенно работал вместе со своими старыми друзьями, какими бы делами ворочал!..

Все, с кем свела его в Уфе подпольная жизнь и кто уцелел, сейчас опять здесь. Разве что нет тогдашних партийных руководителей братьев Черепановых да еще Николая Накорякова — веселого, неуловимого Назара.

О Сергее Черепанове Варвара Дмитриевна слышала немало хорошего: октябрьские дни встретил в Петрограде, участвовал в вооруженном восстании, был членом Всероссийского бюро военных организаций при Центральном Комитете партии, сейчас работает в столице[2]. А Накоряков что-то совсем пропал. Известно лишь, что, вырвавшись на свободу, он эмигрировал в Америку, потом стал оборонцем, но где сейчас, что делает, думает ли вернуться на Урал — неизвестно[3]

Да, жизнь — штука сложная. Она умеет убеждать и разубеждать, очаровывать и разочаровывать. Если бы Литвинцев смог прожить еще несколько лет, он был бы неприятно удивлен, узнав, что арестованный Александр Калинин, этот всегда отчаянно смелый, энергичный, неунывающий Калинин, боясь смерти, начнет давать подробные показания, выдавать дела подполья. Страх смерти на какое-то время окажется сильнее всего другого, что было в этом человеке, и тогда начнется его падение.

Но жизнь — штука сложная. Узнав о недостойном поведении сына, Александра Егоровна Калинина отправится в Челябинскую тюрьму, где он будет содержаться, на свидание с ним. Свидание это состоится. О чем будет у них разговор, навсегда останется тайной, но после него в камеру вернется уже другой человек. Однажды он один разоружит двух надзирателей, завладеет их оружием и устроит в тюрьме форменную баталию. За это его повесят. Как настоящего революционера. И друзья простят ему его слабость…

Закончился митинг. Оркестры заиграли «Вы жертвою пали в борьбе роковой», и над морем скорбно склоненных голов поплыли красные гробы.

Потом на свежую могилу легли перевитые черно-красными лентами венки и свежие еловые гирлянды. Несмотря на январскую стужу, нашлись и живые цветы. Положила свой скромный букетик и Ниночка, а Варвара Дмитриевна прибавила к нему свои сухие, поблекшие от времени бессмертники. Последние из тех, что хранили память о самых дорогих ей людях. Они тоже погибли за народное дело, но могил их она не знает. Старый мир не оставил потомкам их могил, однако дела их и память о них пережили его самого. И теперь лишь от нас зависит, чтобы память эта не кончалась. Ведь Память — это тоже Жизнь.

Примечания

1

В Симе в это время проживало несколько родственных между собой семей Курчатовых. Именно отсюда, из семьи В. А. Курчатова, вышел будущий известный советский ученый-атомщик Игорь Васильевич Курчатов. — Прим. автора.

(обратно)

2

С началом гражданской войны партия направит С. А. Черепанова (1881—1918) на подпольную работу в Сибирь. Там в 1918 году его расстреляют белогвардейцы. — Авт.

(обратно)

3

Дальнейший жизненный путь Н. Н. Накорякова (1881—1970) будет, увы, далеко не ровным. Начав свою деятельность в революции большевиком, в будущем он побывает и меньшевиком-оборонцем, и даже на какое-то время окажется в стане белогвардейцев, но большевик в нем все-таки одержит верх. Он порвет со своими заблуждениями, вернется в партию и станет крупным организатором книгоиздательского дела в стране. — Авт.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • Глава первая
  • Глава вторая
  • Глава третья
  • Глава четвертая
  • Глава пятая
  • Глава шестая
  • Глава седьмая
  • Глава восьмая
  • Глава девятая
  • Глава десятая
  • Глава одиннадцатая
  • Глава двенадцатая
  • Глава тринадцатая
  • Глава четырнадцатая
  • Глава пятнадцатая
  • Глава шестнадцатая
  • Глава семнадцатая
  • Глава восемнадцатая
  • Глава девятнадцатая
  • Глава двадцатая
  • Глава двадцать первая
  • Глава двадцать вторая
  • Глава двадцать третья
  • Глава двадцать четвертая
  • Глава двадцать пятая
  • Глава двадцать шестая
  • Глава двадцать седьмая
  • Глава двадцать восьмая
  • Глава двадцать девятая
  • Глава тридцатая
  • Глава тридцать первая
  • Глава тридцать вторая
  • Глава тридцать третья
  • Глава тридцать четвертая
  • Глава тридцать пятая
  • Глава тридцать шестая
  • Глава тридцать седьмая
  • Глава тридцать восьмая
  • Глава тридцать девятая
  • ЭПИЛОГ
  • *** Примечания ***