Семейная старина [Григорий Петрович Данилевский] (fb2) читать онлайн

Г.П. Данилевский СЕМЕЙНАЯ СТАРИНА

ДЕШЕВАЯ БИБЛИОТЕКА

С.ПЕТЕРБУРГЪ ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА

Дозволено цензурою. С.-Петербурга. 4 ноября 1887 г.

Типография Л. С. Суворина. Эртолевъ пер., д. 11—2

КНИГА ПЕРВАЯ ПРАБАБУШКА — ТѢНЬ ПРАДѢДА I ПРАБАБУШКА

Моя прабабушка, Анна Петровна Данилевская, въ дѣвичествѣ Плотникова, была фрейлиной великой княгини, впослѣдствіи императрицы Екатерины Великой, и умерла на восьмидесятомъ году жизни, болѣе пятидесяти лѣтъ безвыѣздно проведя въ родовомъ, степномъ селѣ мужа на Донцѣ. Она была небольшого роста, съ нѣжнымъ, бѣлымъ, въ тонкихъ морщинкахъ, какъ у эрмитажной старушки Дённера, лицомъ и съ большими карими ласковыми глазами. Въ молодости она играла на клавесинѣ, была изъ первыхъ въ придворныхъ веселостяхъ прошлаго вѣка и, любя цвѣты, зачитывалась романами Жанлисъ и повѣстями Мармонтеля. Въ зрѣлыхъ же лѣтахъ, перевезенная въ деревню мужа, она была строгой хозяйкой и постоянно носила черное платье съ небольшимъ шлейфомъ, а подъ чепчикомъ, изъ собственныхъ сѣдыхъ косъ, на гребенкѣ, высокій шиньонъ, который крестьяне тѣхъ годовъ считали колтуномъ. Въ годы силы и здоровья, распутывая дѣла мужа, она съ черешневою тростью выѣзжала въ поле, на длинныхъ самодѣлковыхъ дрожкахъ, шумѣла на работниковъ, вела приходорасходныя книги, щепила деревья, рылась въ грядахъ сада и еще незадолго до смерти, весною и лѣтомъ, чуть не каждую недѣлю ходила пѣшкомъ версты за двѣ отъ деревенской усадьбы, въ лѣсъ, къ ключу превосходной родниковой воды, чопорно провожаемая двумя гайдуками изъ дворовой челяди, одѣтыми въ простыя, сѣрыя свиты и съ палками въ рукахъ. «Это — мои камеръ-пажи!» шутила подвижная не по лѣтамъ старушка, съ пришпиленнымъ шлейфомъ пробираясь полями къ роднику, черпала серебрянымъ стаканчикомъ воды, отдыхала у картиннаго взгорья, поросшаго ракитами, надъ озеромъ, гдѣ бабы, громко горланя пѣсни, бѣлили холсты, и на возвратномъ пути успѣвала еще нарвать пучки лѣсныхъ и полевыхъ цвѣтовъ: голубыхъ пролѣсковъ, т. е. подснѣжниковъ, тюльпановъ и дикорастущаго алаго горошка.

Подъ конецъ дней, теряя болѣе и болѣе силы, прабабушка Анна Петровна рѣдко уже покидала опочивальню во флигелѣ, рядомъ съ большимъ домомъ сына. Здѣсь, среди цвѣтовъ и клѣтокъ съ дроздами, да желтощекими жаворонками, прабабушка постоянно сидѣла на постели, въ бѣлоснѣжномъ высокомъ чепцѣ, всѣмъ и каждому ласково и привѣтливо улыбаясь.

Сюда къ утреннему кофе и къ цѣлованію прабабушкиныхъ ручекъ, вымытыхъ въ той же ключевой водѣ, по докладу сѣдого парикмахера Гаврюшки, носившаго на босу ногу башмаки и въ нихъ для прохлады соломенныя стельки, являлась вся огромная, давно угасшая семья: сынъ ея Иванушка, т. е. мой шестидесятилѣтній дѣдушка, Иванъ Яковлевичъ, памятный въ семействѣ тѣмъ, что чинъ прапорщика гвардіи онъ получилъ еще въ колыбели и далѣе этого чина по службѣ не шелъ, потому что никогда не покидалъ деревни и тихо здѣсь состарился, среди хозяйства, псарни и втихомолку волокитства за сельскими красавицами. За ними шли внуки, т. е. мой отецъ, дяди, тётки и вся остальная мелюзга правнучекъ и правнуковъ. Старушка кланялась, по тогдашнему придворному обычаю, полукругомъ, т. е. разомъ всѣмъ, потирая руки и приговаривая: «всѣ ли вы въ добромъ здоровья?» Поздоровавшись съ матерью, дѣдушка молча отходилъ въ сторону и, потирая хохолокъ сѣдыхъ волосъ, какъ я помню, пришпиленныхъ особою гребеночкой на лысомъ лбу, со вздохомъ садился къ окошку. О чемъ вздыхалъ дѣдушка? Болѣе, вѣроятно, отъ скуки. Также молча, съ реверансами, садились по стульямъ, вдоль стѣнъ опочивальни, и остальные; слушали комплименты старушки, отвѣчали на ея вопросы, пили кофе и, дѣлая новые реверансы, также церемонно расходились по своимъ аппартаментамъ и угламъ.

Казалось, вотъ рай земной; а, дѣла, между тѣмъ, были здѣсь очень плохи. Дѣдушка, тихо вздыхавшій въ присутствіи матери, на сторонѣ любилъ покомпанствовать. Продастъ хлѣбъ, либо шерсть, и сейчасъ балъ. Отпросившись у матушки-сударыни въ отъѣзжія поля, онъ исчезалъ иногда по мѣсяцамъ. Вслѣдъ за нимъ, съ охоты наваливали ближніе и дальніе знакомцы. Экипажи наполняли дворъ. Окна большаго дома освѣщались. Домашній оркестръ гремѣлъ съ хоръ. Свои пѣвчіе вторили ему изъ столовой. Пушки стрѣляли на дворѣ. Веселыя нары носились въ экоссезѣ и котильонѣ. Иной разъ и прабабушка Анна Петровна, въ такіе дни, оставляла опочивальню, надѣвала парадный бѣлый робронъ, выходила изъ флигелька, крытаго камышемъ, являлась въ домъ Иванушки, въ высокую залу, увѣшанную портретами предковъ, и играла въ бостонъ, либо подъ музыку Сарти, церемонно и важно шла съ кѣмъ либо изъ гостей посановитѣе въ польскій.

Отъѣзжія поля и пиры окончательно разорили состояніе Иванушки. Доходило до того, что въ зимніе вечера, скучая недостаткомъ гостей, онъ высылалъ верховыхъ на ближніе и дальніе проселки и, кто бы тамъ ни ѣхалъ, всякаго чуть не насильно принуждали сворачивать въ гости въ его усадьбу. А между тѣмъ, зачастую слуги, носившіе при гостяхъ фраки, безъ гостей понедѣльно сидѣли на кашицѣ. Прабабушка не знала положенія дѣлъ Иванушки и умерла, считая его хорошимъ хозяиномъ. Дѣдушка утѣшилъ ее особенно тѣмъ, что лѣтъ за тридцать до ея кончины, въ видахъ, впрочемъ, размноженія дичи, засѣялъ сосной болѣе пятисотъ десятинъ сыпучихъ песковъ по берегу Донца, и весь этотъ боръ принялся и выросъ на удивленіе, за что дѣдушкѣ былъ пожалованъ орденъ Владиміра.

На такое чудо, исполненное крѣпостными работниками, съѣзжались смотрѣть многія важныя особы: губернаторъ, архіерей, профессора сосѣдняго университета, а потомъ и самъ графъ Аракчеевъ, по близости съ помѣстьемъ прабабушки также дѣлавшій чудеса, а именно: вводившей тогда между свободными изюмскими и чугуевскими слободскими казаками такъ называемый военныя поселенія. Прабабушка сама была не прочь еще въ недавнія времена подеспотствовать, причемъ Иванушка, съ вѣдома ея, ковалъ въ кандалы тѣхъ дѣвокъ и парней, которые на селѣ по ея выбору не желали въ обычные сроки вѣнчаться. Но она не удобрила ни графа Аракчеева, ни тѣхъ мѣръ, которыми онъ вводилъ близъ нея эти поселенія. «Пріѣхалъ онъ, машеръ, представьте», — передавала она по секрету мелкой сосѣдкѣ, ѣздившей къ ней по праздникамъ съ поклономъ: «пріѣхалъ, живодёръ, выстроилъ подъ Чугуевымъ цѣлую слободу, навалилъ розогъ, а въ сторонѣ велѣлъ, на всякій случай, припасти нѣсколько готовыхъ гробовъ и сталъ это сѣчь непокорныхъ. Одни сѣкутъ, а другіе своимъ тутъ же и могилы роютъ! Сѣкъ онъ этакъ мужиковъ, сѣкъ и бабъ. Одна бабёнка со страху-то, монъ-кёръ, вырвалась изъ-подъ розогъ, да въ безпамятствѣ къ гробамъ-то… А графъ и крикнулъ: не бойся, красавица, выбирай любой; какой хочешь дамъ на погребенiе! Этакой мужикъ, капральщина! Никакой тонкости! Такіе ли душегубы въ наши дни власть имѣли? Невѣжда-азіатъ! Хоть и графъ, да еще и Александровскій кавалеръ».

И когда графъ Аракчееву съ адъютантами и командирами новоиспеченныхъ южныхъ поселеній, нежданный и непрошенный, налетѣлъ въ тихій Пришибъ, помѣстье прабабушки, съ желаніемъ воочію осведомиться, какъ это одинъ человѣкъ могъ занять болѣе пятисотъ десятинъ сосною, прабабушка Анна Петровна, оказывая властямъ должный решпектъ, разрѣшила сыну Иванушкѣ показать и разсказать его сіятельству, царскому фавориту, все, что нужно; но не преминула перекреститься и плюнуть, увидѣвъ изъ окна опочивальни угловатую и грубую фигуру надутаго «азіата», вылѣзавшаго изъ высокой, запыленной поселенской брички, а при случаѣ даже дала ему и почувствовать немалую долю своего негодованія и пренебреженія.

Обѣдъ приготовили для графа на славу; порѣзали много откормленной живности; но лакеи не первому ему подносили кушанья. А когда графъ Аракчеевъ, сбившись въ хронологіи какого-то столичнаго придворнаго событія, о коемъ онъ повѣствовалъ предъ затянутыми до апоплексіи въ мундиры адъютантами, заспорилъ со старушкою насчетъ времени и, положивъ въ тарелку начатое стегно каплуна, спросилъ ее; «да позволь ужъ, мать-сударынька, узнать, какой же тебѣ годокъ?»— померкшіе глаза старушки сверкнули, она затрясла оборками чепца и бѣлыми, какъ мѣлъ, губами отвѣчала: «во-первыхъ, графъ, я тебѣ не мать и не сударынька, а статсъ-фрейлина моей покойной царицы, Екатерины Алексѣевны, и ты будь къ хозяйкамъ поделикатнѣе; а во-вторыхъ, этакія ужасти! въ наше время изрядные нравомъ кавалеры о годахъ дамъ не спрашивали…» Сказавъ это, прабабушка встала изъ-за стола, ни на кого не смотря, кивнула головой вправо и влѣво и, подавъ руку оторопѣлому Иванушкѣ, молча и съ достоинствомъ удалилась во-свояси.

Произошелъ величайшій переполохъ и замѣшательство. Графъ Аракчеевъ съ недоѣденнымъ кускомъ каплуна вскочилъ, не доискавшись хозяевъ, крикнулъ экипажъ и уѣхалъ въ Чугуевъ, гдѣ вновь въ окрестностяхъ посыпались шпицрутены и раздались плачъ и вой бабъ, дѣтей и стариковъ. И когда въ Петербургѣ, прослышавъ объ этомъ событіи, шутники друзья его опрашивали, что за исторія случилась съ нимъ въ гостяхъ у бѣдовой старушки на Украйнѣ, графъ Аракчеевъ ворчалъ и говорилъ: «да что, отцы мои! Какъ ей не быть предерзкой, коли самъ тамошній губернаторъ, ѣздивъ на ревизію по губерніи, засталъ, что у порога этой якобинки стоялъ на колѣняхъ, въ наказаніе за какой-то промахъ по хозяйству, ея пятидесятилѣтній сынъ, настоящій владѣлецъ имѣній, притомъ чиномъ лейбъгвардіи прапорщикъ и его величества кавалеръ!»

-

— Что это у васъ за перстенёкъ на рукѣ? — спрашивали иной разъ Анну Петровну любопытные внучата.

— Завѣтный перстенёкъ, дѣтушки, завѣтный! И съ нимъ связана цѣлая авантюра въ нашей фамиліи…

— Какая такая авантюра?

— Преотмѣнная! Фамилія наша, соколики мои, начинается съ первымъ заселеніемъ Донца и всей этой окольной степи…

— Разскажите, миленькая бабушка, разскажите, какъ заселились эти мѣста и что это за случай съ перстенькомъ?

Въ длинные осенніе и зимніе вечера, полулежа на постели подъ стеганымъ изъ коричневато атласа одѣяломъ и облокотившись о высокосложенныя, обшитыя кружевомъ подушки, либо въ мерлушковой шубкѣ, примостившись бочкомъ на расшатанной, треногой скамеечкѣ, предъ угасавшею печкою, и разматывая на прялкѣ нити козьей шерсти, маленькая, сморщенная старушка не разъ передавала все то, что слышала отъ мужа и еще отъ покойной свекрови о заселеніи края, къ пустынямъ котораго, шесть вѣковъ назадъ, обращался пѣвецъ Слова о полку Игоря, восклицая: «О, Донче! Ты лелѣялъ князя на серебряныхъ берегахъ, стлалъ ему зелену траву, подъ сѣнію дубравъ»…

— Берега нашего Донца, соколики мои, — разсказывала прабабушка — даже въ ту пору, какъ я сюда переѣхала молодешенкою изъ Питера, были еще во всей, можно сказать, невиданной красѣ. Народу еще было мало, звѣрья много. По лѣсамъ рыскали дикіе кабаны; отъ лисицъ, бывало, не удержать ни куръ, ни индюшекъ, а волки заходили даже въ сѣни, какъ ударитъ иной разъ, на несколько дёнъ, зимняя вьюга, да за ужиномъ запахнетъ бараниной. Татары и нагайцы, скажу вамъ, шмыгали сюда и при мне. Да и родила я мила-дружка Иванушку какъ разъ въ то время, когда по тотъ бокъ Донца, отъ татарскаго набѣга, вдругъ зажглись по сторожевымъ курганамъ костры, а я, тяжелая, безъ маво Якова Евстафьича, съ перепуга сѣла на коня, поскакала къ бригадиршѣ въ Чугуевъ, да на дорогѣ, у андреевскаго попа въ пчельнике, матерью стала… Но это все ничего. Не то сказываютъ о временахъ мужнина дѣда. Въ тѣ поры здѣсь была сущая пустыня: мѣловыя горы, вековечные темные леса, тихія въ большущихъ камышахъ воды, да некошенныя степи, безъ жилья и безъ единой людской тропы. Забрелъ человекъ, кричи съ холма въ лѣсныя провалья, сколько силъ хватитъ, никто не отзовется. Только иволги, хохотвы, да орлы по буграмъ перекликаются. Зверь и птица своею тогда смертію умирали. Такъ было до последнихъ почти годовъ царя Алексея. Тутъ польскіе паны больно ужъ потеснили казаковъ за Днѣпромъ: пожгли ихнія церкви, мельницы, винокурни и хутора; тѣ и ринулись сюда.

«Былъ, сказываютъ, тихій весенній вечеръ. По сію сторону Донца, на крутизнѣ, показался верхомъ на заморенномъ конѣ чубатый гетманецъ. Ѣхалъ онъ-атъ, горемычный, безъ дороги, пустыньками да озерками, и какъ нѣкая тѣнь вечерняя появился, дѣтушки, изъ-за косогора, съ пищалью да съ котомкой за плечами, голодный, захудалый, обношенный и, уже изъ себя не молодъ. Спасался онъ отъ вражьяго погрома. Миновалъ одно лѣсное затишье, другое. Слѣзъ съ коня, напоилъ его въ ключѣ, самъ перекрестился, напился, поднялся опять на пригорокъ, окинулъ глазомъ Божью, тихую да уютную пустыню, и сердце у него замерло. Что прохлады, кругомъ, въ дремучихъ лѣсахъ! Что птичьихъ криковъ внизу, по голубымъ затонамъ, да озерамъ! Что медвянаго запаху отъ доцвѣтавшихъ въ ту пору дикихъ грушъ и яблонь, и что гудѣнія отъ пчелы и всякаго жука, комара и мухи! Упалъ казакъ на колѣни на траву и сказалъ: «быть тутъ поселку! И лучше мнѣ осѣсть у тебя, мать-пустыня, въ сосѣдствѣ съ кабаномъ, да съ волчицей, чѣмъ пропадать какъ псу отъ польскихъ кнутовъ!» Это, други мои, и былъ первый здѣшній осадчій, а вашъ пращуръ, казакъ-подолянинъ изъ-за ДнѢпра, Данило Даниловичъ. Что сказалъ осадчій, то и сдѣлалъ: осѣлъ поселкомъ тутъ въ то же лѣто. И какъ напуганная пташка бросаетъ опасныя стороны и прилетаетъ вить гнѣздо въ такомъ тайникѣ, гдѣ ее и вашими глазами, дѣтушки, не увидишь, такъ и Данило перевелъ сюда, въ вѣковѣчную глушь, свою старуху и дѣтокъ, и въ скрытности лѣсной, у озера, межъ отрогами холмовъ, вырылъ землянку и срубилъ курень. За Данилой, по его зову: «на Донецъ, на Донецъ! на волюшку!» бѣжали сюда его сосѣди. Вырубили лѣсную поляну, выкопали корни. Въ тростники спустили челнокъ. У воды застучалъ о кладку бабій валекъ. Крикнулъ пѣтухъ; загудѣла въ ульяхъ наловленная тутъ же, въ лѣсныхъ дуплахъ, рѣзвая, дикая, степная пчела. Трудно было первымъ поселенцамъ на Донцѣ! Бабы обносились, дѣти напугались звѣрья, сѣрыхъ ужей, да золоторогихъ змѣекъ; всѣ намучились, и старъ, и младъ. По ночамъ боялись свѣтъ зажигать. Сторожа, какъ бѣлки, прятались по верхамъ деревъ. Хлѣбъ сперва сѣяли возлѣ самаго жилья, да и жилье часто разбивали по хлѣбу. Всѣ голодали, на сухаряхъ сидели по мѣсяцамъ. Но зацвѣли опять лѣса. Данило, съ криками: «на Донецъ, братцы, на Донецъ!» еще перезвалъ товарищей. Вокругъ перваго куреня поднялись, точно грибочки изъ земли, другіе курени. Данилу выбрали сотникомъ.

«Прошли года; изъ куреней въ лѣсу стала слободка, Великое Село съ окопомъ, бойницами, мельницей и съ такою маленькою деревянною церковкой, что не вся въ ней слободка помѣщалась, а многіе слушали служеніе снаружи, по двору и подъ деревьями. Невдали же отъ крѣпостцы Данило сталъ заводить хуторъ, что нынѣ Пришибъ. Одна бѣда: не могъ онъ, други мои, перезвать изъ-за Днѣпра своего названнаго брата и кума, казака Ивана Жука. Сперва прослышалъ онъ, что Жукъ былъ убитъ въ схваткѣ съ поляками; потомъ, что онъ живъ и что его видѣли въ извозѣ за солью; а потомъ и слухъ о немъ затихъ. Сотня Данилы тою порой обстроилась и богатѣла хлѣбомъ, оружіемъ и всякимъ добромъ. Но не помогли ей ни рвы, ни частоколы, ни пушки. Нагрянули, дѣтушки мои, на нашъ Донецъ поганые татары. Саранчею разъ вечеромъ, подъ самый Юрьевъ день, откуда ни возьмись, налетѣли и вдругъ это устлали всю нашу окольность, а ночью зачали, бормоча и гикая, переправляться въ бродъ по сю сторону Донца. На кого ни наткнутся, сейчасъ его на пику, либо на арканъ. Страхъ напалъ на слободу. Данило Даниловичъ незадолго передъ тѣмъ отправилъ жену и малыхъ дѣтей въ повозкѣ на богомолье въ Хорошевъ монастырь и за нихъ не боялся; онъ боялся за сотенную казну. А казна-то была у него въ боченкѣ, въ подвалѣ. Выстроилъ онъ сотню подъ ружьемъ, заперъ ворота частокола, разставилъ часовыхъ, велѣлъ съ окопа пушкарямъ палить по броду, сдалъ на время команду другому, а самъ, какъ стемнѣло, сбросилъ свиту, взвалилъ боченокъ съ дукатами и талерами на плечи, да тайкомъ и отнесъ его въ камыши, въ родниковый колодезь, невдалекѣ отъ сотеннаго пчельника. Только что опустилъ въ воду боченокъ, смотритъ — по тотъ бокъ колодца, въ камышахъ, стоитъ и глядитъ на него изъ кустовъ, точно привидѣніе, весь бѣлый, другой, незнакомый человѣкъ. Онъ такъ и обомлѣлъ. — «Видѣлъ?» спросилъ Данило. — «Видѣлъ!» отвѣтилъ и тотъ. — «Ну, коли меня убьютъ, а ты уцѣлѣешь, дай знать тутъ въ сотню, гдѣ ея казна». Сказалъ и пошелъ кустами, — а сзади его точно летѣло въ воздухѣ, и послѣ самъ онъ дивился, какъ онъ оставилъ казну на глазахъ невѣдомаго человѣка. Татары разбили крепостцу, сожгли половину куреней, липовый теремокъ на хуторѣ сотника ограбили, угнали стада и самого долго пытали, гдѣ сотенная казна, и чуть не замучили до смерти. Данилу взяли въ плѣнъ, и увели на арканѣ въ неволю въ Крымъ, а потомъ на Кубань. И когда Динило, года черезъ четыре, подкопавши тайникъ, на хозяйскомъ жеребцѣ бѣжалъ изъ плѣна, явился опять среди своихъ на Донецъ и кинулся къ колодцу, боченка тамъ не было. Народу тоже поубавилось. И долго сотня не могла поправиться послѣ татарскаго погрома…»

— Что же, прадѣдушка такъ и не нашелъ боченка? — спросила нетерпѣливая правнучка.

— Постой, пострѣлъ, все узнать успѣешь!

«Такъ прошли еще года два. И вотъ, милые мои, скажу вамъ, разъ Данило стоялъ на пригоркѣ, невдалекѣ отъ остатковъ погорѣлой крѣпостцы, и говорилъ заѣзжему полковому писарю: «вотъ, ваша милость, уже чрезъ нашъ поселокъ и чумаки стали ходить!» А тѣмъ часомъ, дѣйствительно, промежъ деревьевъ показался чумацкій обозъ, шедшій изъ-за Донца мимо окопа. Времена стали другія; о татарахъ было почти не слышно, и край уже кругомъ заселился, по Торцу, по Самарѣ, по Орели и по Берекѣ. Когда обозъ приблизился къ пригорку, съ передняго воза всталъ чумакъ-хозяинъ, подошелъ къ Данилѣ и писарю и спросилъ: «а кто у васъ тутъ сотникъ Данило, что поставилъ этотъ поселокъ и такъ долго былъ въ басурманскомъ плѣну?» Получивъ отвѣтъ, покачалъ головой и сказалъ: «да какъ же ты, друже, побѣлѣлъ! Совсѣмъ старый сталъ! Не узнаешь, видно, и ты меня: я — Жукъ, твой названный братъ и кумъ! Ѣхалъ я мимо, вершинами Донца. Слухъ о тебѣ далеко пошелъ, я и завернулъ къ тебѣ на подмогу. Довольно ужъ и мнѣ мотаться по свѣту. Коли приметъ меня твоя братія, и я съ моими хлопцами тутъ же сяду. А кто вашу казну подглядѣлъ и тайно взялъ изъ колодца, я тоже слышалъ. Подобралъ ее, и переместилъ въ другое мѣсто бѣглый пушкарь изъ Цареборисова. Да не удалось

ему ею поживиться. Онъ недавно умеръ отъ оспы и на духу все показалъ попу. А я отъ народа узналъ.

Посылай за казною; она у начальства на рукахъ». Данило поклонился куму въ ноги. Сбѣжались казаки; составили совѣтъ; Данило обо всемъ отписалъ царю и воеводѣ. И долго обозъ того чумака, дѣтушки мои, стоялъ на выгонѣ у Пришиба, а сотня веселилась и поила всю чумацкую братію. Казна отыскалась. А къ осени, сударики мои, чумакъ, дѣйствительно, привелъ къ Данилѣ ватагу другихъ земляковъ, поклонился сотнѣ, и сотня отвела подъ жилье, подъ скотъ и подъ хлѣбъ чумаку и его братіи часть своихъ земель, десятинъ сотъ нѣсколько, межами отъ кургана до кургана и отъ дуба до дуба. Въ сотенной слободѣ прибавилась цѣлая новая улица, и ее прозвали, по имели того чумака, Жуками.

«Такъ прошло еще время, и сотникъ Данило сталъ подумывать о томъ, что сталось съ его сынишкой, Евсташей, котораго царь Петръ, во время его полоннаго терпѣнья, взялъ въ Питеръ и помѣстилъ тамъ въ добрую науку къ нѣкоему ученому прецептору. Другіе сыновья Данилы росли дома на свободѣ. Евстафію-жъ пошелъ уже двадцатый годокъ, и отецъ къ нему въ новую царскую столицу Санктъ-Питеръ упросилъ съѣздить бывалаго въ Нарвскомъ походѣ и далѣе, тоже простаго казака-сосѣда, Кирюшку Горличку. А старикъ Горличка тутъ черезъ рѣку также занялъ землицу и сидѣлъ хуторомъ. Отписалъ родитель въ Питеръ письмо, требуя сына домой къ себѣ на помощь, и послалъ ему три рубля на лакомство, харчей и пару коней съ повозкой на дорогу. Кирюшка пріѣхалъ въ Питеръ, сталъ отыскивать по казармамъ да по товарищамъ сосѣдскаго сына и узналъ о немъ недобрыя вѣсти. Былъ тогда въ Питерѣ, возлѣ самого царя Петра Алексѣевича, ближнимъ ко двору князь Юрій Трубецкой, а у этого князя Юрья была на сторонѣ фаворитка изъ нѣмокъ, и отъ этой фаворитки дочка Марьюшка, молоденькая, тихая и изъ себя красавица; звалась, впрочемъ, не Юрьевной, а по мужу матери — Алексѣвной. Жила она съ маткой всегда по близости двора; дворъ въ городѣ—и онѣ въ городѣ, дворъ на дачѣ — и онѣ тутъ же, въ закрытности гдѣ нибудь, на дачѣ. Вышелъ-атъ Евстафій Даниловичъ изъ школы отъ прецептора молодецъ-молодцомъ, румянъ да пригожъ, рослый и чернобровый, хотя стыдливъ и робокъ. Сталъ сержантомъ гвардіи, на царскомъ жалованьи, и нерѣдко попадалъ на караулы къ самымъ царскимъ, не то что къ окольнымъ, дворскимъ хоромамъ. Тутъ онъ и узналъ, въ тайномъ спрятѣ, княжью Марьюшку и полюбилъ ее пуще свѣту; полюбила Евстафья и Марьюшка. Видѣлись они урывками на вечеринкахъ; танцовали вмѣстѣ менуэтъ, видѣлись наединѣ въ екатерингофскихъ да василеостровскихъ садахъ и рощахъ. Долго ли, нѣтъ ли, сударики вы мои, любились Евстафій да Марья, только, наконецъ, и скажи ея матка князю ІОрью: что такъ молъ и такъ, нѣкто сотничій сынъ, изъ Изюмской слободской провинціи, государевъ сержантъ, Евстафій Даниловичъ, сватается за ихъ дочку Марьюшку, что онъ по истинѣ отмѣннаго нрава, самъ молодецъ, добрыхъ родителевъ, и что есть у его казака-отца не мало маетностей, садовъ, лошадей, овецъ, одёжи и всякаго добра. Осерчалъ гордый князь Юрій, выразился дурно не только объ Евстафіи, но и объ его родителѣ: обозвалъ обоихъ хохлацкимъ мужичьёмъ и дегтярниками и запретилъ даже пускать его къ порогу своихъ хоромъ, грозя отодрать его батогами, коли узритъ по близости Марьи. Приняты были, должно статься, тутъ же мѣры крутенькія. Княжескіе лакеи припасли въ передней, по барскому велѣнію, пукъ розогъ; а ночью, у оконъ Марьюшки, ходили сторожа и разъ, заслышавъ въ потьмахъ близъ сада чей-то конскій топотъ, подняли на княжеской дачѣ такую пальбу изъ мушкетовъ, что съ барышней сдѣлался отъ страху припадокъ, и ее насилу къ утру отходили. Евстафій съ горя отчалилъ, вышелъ вѣ отставку и пропалъ у всѣхъ изъ виду. А Марьюшка чахла-чахла и кончила тоже, ангелы мои, совсѣмъ плохо… Пошла Марьюшка съ каммер-медхеной своей на рѣку Волынку на дачѣ купаться. Лѣто было жаркое, и вся царская женская свита въ тѣ поры въ Екатерингофѣ наперерывъ въ водѣ бултыхалась. Только матка Марьюшки ждать-пождать, нѣту дочки и каммермедхены. Послали ихъ искать, но слуги на берегу рѣчки, представьте, нашли только зеленое голландское шелковое платьице Марьи, шитыя золотомъ бархатныя туфельки, сорочку да платочекъ, да смердьи-обноски этой недогляды-каммермедхены. Значитъ, обѣ дѣвки порешили жизнь кончить и пошли на дно, какъ камешки. Приволокли невода и лодку, царева хозяйка матросовъ съ острова нагнала, искали утопленницъ и не нашли. Порѣшили, что теченіемъ унесло ихъ въ море».

— Что-жъ, и вправду утонула Марьюшка? — спросила опять нетерпячая правнучка.

— Ахъ, монъ-кёръ! да сиди ты, егоза, все узнаешь!

«Ударился о землю князь Юрій, не мало плакалъ съ фавориткой; долго служили они панихиды, справляли поминки и угощали нищихъ. На это-то, весьма ужасное и притомъ поистинѣ мерзкое горе-зло-счастье и наѣхалъ, представьте, посланный отца, Кирюшка Горличка. Узналъ онъ про все, Евсташи тоже не отыскалъ и долго не рѣшался къ сотнику не то что обратно ѣхать, а даже и писать. Ходилъ онъ, ходилъ по Питеру, да ужъ какіе-то господа, ѣдучи въ Кіевъ на богомолье, довезли его и высадили на пограничной украинской линіи въ Белгородѣ».

«Такъ протянулось, други вы мои, время до войны со шведами и до самой Полтавской баталіи… Первыя слободки пустили отъ рѣки въ степь, какъ корни на вешней грядкѣ, другія слободки и хутора. Сотникъ же Данило, надо вамъ, миленькіе, доложить, жиль со своими сукщедентами и съ товарищами все тутъ же, на излюбленныхъ придонецкихъ мѣстахъ, все въ той же занятой, по черкасской обыкности, долинѣ, въ крепостцѣ и въ миломъ сердцу сотенномъ Пришибѣ, какъ прошла молва, что на выручку арміи подъ Полтаву, съ юга, отъ Азова, спѣшитъ со свитой черезъ тѣ окольности самъ царь Петръ Алексѣевичъ, а впереди себя послалъ отряды свѣжихъ войскъ. Ахти мнѣ! всполошились поселенцы. Какъ царя встрѣчать! Двадцать седьмаго мая, какъ теперь помню, сказывалъ мужу свёкоръ, царь выѣхалъ изъ Азова степью на Бахмутъ. Изюмъ и Зміевъ; въ Изюмѣ онъ изволилъ кушать, справлять день своего рожденія и ночевать у г. Шидловскаго, — а втораго іюня былъ уже въ Харьковѣ. Отстоялъ тамъ ясный соколъ-атъ нашъ, въ праздникъ Вознесенія, позднюю обѣдню, прочелъ всенародно, какъ есть среди соборнаго храма, апостола, осмотрѣлъ городъ и крѣпость, бурсака какого-то по-латынски спросилъ, съ бабами на базарѣ побалагурилъ, чье-то дитя бралъ на руки, ласкалъ. Въ тотъ же день его величество отъѣхалъ къ Полтавѣ и двадцать седьмаго іюня, на Самсонія, разбилъ шведовъ. И стало быть, коли второго іюня царь Петръ Алексѣевичй былъ въ Харьковѣ, то перваго іюня былъ онъ въ гостяхъ у сваво вѣрнаго изюмскаго сотника Данилы. Стоялъ тутъ въ Пришибѣ все еще старый липовый теремокъ, однимъ-одинъ у рѣки. Только вишенье, лѣсное орѣшье, да яблони возлѣ него разрослись, послѣ татарскаго погрома. А кругомъ, въ разсыпку по зеленой полянѣ, возлѣ крѣпостцы и на хуторѣ, стояли соломенные казачьи курени, сарайчикъ, мельницы, да маленькая въ лѣсу церковка. Наканунѣ, отъ сосѣдней слободки Балаклеи показалось войско и, не доходя Пришиба, стало лагеремъ. А на вечерней зарѣ закурилась съ той стороны пыль, показались скачущіе, въ зеленыхъ кафтанахъ, рейтары, потомъ одинъ экипажъ, другой и третій, и все размалеванные, четверками, рыдваны да берлины. Это была царская свита. А впереди, на парѣ ямскихъ, въ пыли, такъ что его трудно было и разсмотрѣть, показался какъ есть въ простой некрашенной одноколкѣ самъ царь и съ нимъ рядомъ изюмскій полковникъ, женатый на дочери сотника, Варварѣ Даниловнѣ, Михайло Константнновичъ Донецъ-Захаржевскій. Царь у него рано пообѣдалъ въ Изюмѣ и сказалъ: «Въ Пришибѣ остановлюсь; сдѣлаю муштру тамошней сотне, да зайду на пироги къ старик у-сотнику, поблагодарить его за вѣрную службу, за постановку поселка и фортеціи и за его полонное терпенье!» А поверхъ мѣловыхъ прибрежій Донца, отъ Изюма до Пришиба, гдѣ ѣхалъ царь, опять, дѣтушки мои, полнымъ цвѣтомъ цвѣли некошенныя поля, жаворонки заливались, дрофы да стрепеты перелетали; снизу же, отъ Донца-реки и отъ озеръ, доносились, словно райскіе, запахи всякіе, да звонкіе крики дикихъ гусей, журавлей и лебедей. И нѣсколько разъ онъ, ясный соколъ-атъ нашъ, останавливался и заставлялъ ординарцевъ да генераловъ свиты рвать пучки цвѣтовъ… «Часть поднесемъ въ презентъ хозяйке въ Пришибѣ, а остальное пошлемъ на пробу въ Питеръ, въ гофъ-аптеку: нѣтъ ли тутъ какихъ хорошихъ цѣлебныхъ зеліевъ?» И царская свита, морщась отъ жары да пыли, рвала тѣ самые цвѣты, которые и я вамъ, дѣтушки, старая бабка Ашенька, рву иной разъ и донынѣ. Сотня въ строю, на коняхъ, въ оружіи и съ пушкой встрѣтила царя, отдала ему честь, выпалила салютъ, крикнула виватъ и поскакала за нимъ сперва къ крепости, а потомъ и къ сотниковой усадьбе. Царь, потирая поясницу, весь въ пыли и сильно загорелый, въ шелковомъ синемъ кафтанѣ, слѣзъ съ повозки, снялъ шляпу, утерся это платочкомъ, прямо такъ на всѣхъ поглядѣлъ, поклонился и сермяжной братіи, ступилъ на старенькое крыльцо, такъ что половицы заскрипѣли и столбики дрогнули, и шагнулъ въ свѣтлицу, гдѣ уже въ прохладѣ стояла съ хлѣбомъ-солью старая сотничиха Анна, былъ накрытъ столъ и закуска приготовлена. «А! воеводиха! отвоевалась отъ татаръ! Ну, Данило Даниловичъ, слѣзай-ка и ты съ коня, да веди къ себѣ въ гости!» Вошелъ онъ, ясный-соколъ, въ теремъ, озираясь на глиняный полъ да на бѣлыя мазаныя стѣны, и сѣлъ за этотъ вотъ самый, что стоитъ у окна, крашеный бѣлый столъ, съ размалеванными на немъ, какъ видите и теперь, тарелками, ножами и солонкою. «А кто это у васъ?» спросилъ царь хозяевъ, отряхая съ камзола пыль и увидавъ тутъ же въ комнатѣ красивую, но худенькую молодую бабенку, въ шелковомъ корабликѣ поверхъ русыхъ волосъ, которая, какъ видно, была на сносѣ. Не собрались старики отвѣчать, съ низкимъ поклономъ, его величеству, что это, молъ, ихъ невѣстушка, какъ въ горницу стала подваливать царская свита и всѣ ближнія креатуры его величества. А со свитой вошелъ и князь Юрій Трубецкой. «Ай! батюшка-князь!» вскрикнула не своимъ гласомъ сотникова невѣстка, увидавъ князя; пошатнулась, да тутъ же, на порогѣ, словно вотъ помер-твѣла, и грохнулась о-земь. Царь кинулся къ ней, поглядѣлъ это сердито кругомъ, ухватилъ князя Юрья за руку и крикнулъ: «говори мнѣ, Юрій, сущую правду!» А князю не до того; упалъ передъ дочкой на колѣни, плачетъ, дрожитъ, цѣлуетъ ея руки и говоритъ только: «покойница, ваше величество, покойница!» Промолвила тутъ старая сотничиха Анна: «казни насъ, царь-батюшка, только все выслушай!» и тутъ же передала государю, милые вы мои, какъ было все это дѣло: какъ за ея сына, Евсташу, не давалъ князь Юрій Марьюшку, какъ вышла дѣвка на рѣку Волынку, раздѣлась и бросилась въ воду, какъ бы утопилась. А на другомъ берегу, сударики вы мои, въ камышахъ ее ждала подговоренная нѣкая надежная бабка-голландка, съ другимъ бѣльемъ и платьемъ. Марьюшка и служанка выплыли, вновь одѣлись; а по близости, въ березахъ, стоялъ и самъ суженый, съ повозкой и съ добрыми конями; посадилъ ненаглядную Марьюшку съ собою, да и умчалъ ее къ отцу, въ украинскія придонецкія мѣста. Здѣсь они повѣнчались, да съ тѣхъ поръ тутъ и проживали у его родителевъ. А что отца-князя о себѣ два года Марья Алексѣевна не оповѣщала, такъ потому, что боялась его княжескаго, да и вашего, молъ, царскаго гнѣва! «Клади, князь Юрій, гнѣвъ на милость!» рѣшилъ царь. Князь послушался. Робкій Евстафій, вообразите, забѣжалъ тѣмъ временемъ со страху въ вишни. Его отыскали; князь молодыхъ тутъ же благословилъ. И когда царь сѣлъ опять за столъ, выпилъ рюмку запеканки и сказалъ: «горько!» — Евстафья и Марьюшку, передъ персоною самого царя, заставили поцѣловаться, а изъ сотницкаго подвала выкатили бочку меду, и пиръ пошелъ такой, что послѣ обѣда царь велѣлъ отпречь лошадей, закурилъ трубку, разстегнулся и сказалъ: «ну, минъ-герръ-сотникъ, теперь ужъ угощай! — сѣлъ съ генералитетомъ за пуншъ и остался тутъ компанствовать до разсвѣта.

И каково же? Царь пируетъ съ подданными, а съ надворья въ окна вся слободка глядѣть сбѣжалася. Да и была къ тому веселью другая причина, Марья Алексѣвна ужъ больно, видно, испугалась нежданной къ ночи, нѣсколько ранѣе срока, и родила царю новаго подданнаго, старшаго брата, сударики, мужа маво, Якова Евстафьевича. Свадебный пиръ смѣнился къ полночи крестинами. Царь велѣлъ отпереть и освѣтить церковь и самъ, ставя свѣчи и подтягивая каноны хмѣльному попу, былъ за крестнаго отца у новорожденнаго. Откуда взялъ тутъ царь пару небольшихъ колоколовъ, можетъ, съ собою въ другія мѣста везъ, только послѣ крестинъ и говоритъ: «плохи, у тебя, Данило Даниловичъ, колокола; глухи что-то голосомъ; никто за лѣсомъ и не услышитъ, что тутъ у васъ служеніе! я тебѣ другіе повѣшу!» — и самъ, вообразите, стащилъ ихъ на колокольню. Они и донынѣ у насъ висятъ въ Пришибѣ… Уѣзжая-жъ до восхода солнца далѣе въ Харьковъ, зашелъ къ родильницѣ и сказалъ ей: «прощай, кума Машенька, да роди больше мнѣ такихъ крикуновъ; и дай, я тебя на прощанье поцѣлую; только извини, чеснокомъ закусилъ вашу пеканку!» Надѣлъ Марьюшкѣ аметистовый вотъ этотъ самый перстенёкъ съ своего мизинца, подарилъ ей пучокъ нарванныхъ дорогою полевыхъ цвѣтовъ, посадилъ у крыльца въ саду жолудь и уѣхалъ… Такъ вотъ вамъ исторія перстня.

«Да вотъ еще что, мои дѣтушки… Совсѣмъ стара стала, забыла! Ужъ въ какое время, вечеромъ ли засвѣтло, послѣ ли обѣда, али ночью, при мѣсяцѣ, только прослышалъ его величество, что между сотниковымъ хуторомъ и крѣпостцой въ лѣсу есть по близости озеро Лебяжье, и на немъ, для рыбной ловли, устроенъ такой небольшой катеръ. Что же вы думаете? Велѣлъ себя везти туда, потащилъ съ собой сотника и весь генералитетъ и проѣхался раза три по озеру; ставилъ паруса, заставлялъ стрѣлять изъ мушкетовъ съ катера, въ честь новорожденнаго, и всѣхъ благодарилъ, начальство и казаковъ. Старый Данило тоже подгулялъ и только все кланялся, а при отъѣздѣ царя, какъ упалъ ему въ ноги, такъ насилу его подняли.

«Послѣ Полтавской баталіи государь прислалъ сотнику изъ Батурина пару шлёнскихъ овецъ на заводъ, а изъ Питера въ скорости и крѣпостную грамоту на владѣніе, какъ бы вы думали чѣмъ? — десятью тысячами десятинъ изъ числа сотенной земли, не только съ казачьими дворами, но какъ потомъ объявилось, и съ самими казаками… Да, детушки мои! Данило потомъ подпалъ подъ гнѣвъ царя, былъ взятъ по доносу въ Питеръ, въ розыскную канцелярію князя Юсупова, и тамъ; въ крѣпости, хотя и оправдался, въ скорости умеръ. Во власть же и въ подданство его сукцедентовъ, по царской грамотѣ, да по Божьей милости, попали не только свои братья-казаки, но и названный его кумъ Иванъ Жукъ, съ товарищами, принятые, сотней, и сосѣдъ eгo Кирюшка Горличка, со всѣми домочадцами. Люди, разумѣется, были все темные, какъ есть мужички. Да и самъ сотникъ Данило, несмотря на рангъ, какъ жилъ, такъ и умеръ еще по простотѣ. Евстафій же Даниловичъ, по смерти отца, подобрѣлъ, зажилъ припѣваючи, на всю губу; шелковый красный кафтанъ сталъ носить и парикъ съ буклями; отъ царскихъ же овецъ повелъ огромныя стада. А владѣя крестьянами, онъ потомъ получилъ и дворянство. При пресвѣтлой царицѣ Аннѣ Ивановнѣ, господинъ лейбъ-гвардіи тйоръ Хрущовъ производилъ тутъ первую ревизію. Тогда Евстафiй Даниловичъ былъ уже изюмскимъ полковникомъ, съ Минихомъ въ Крымъ ходилъ, — и за нимъ по ревизіи записали навѣки всѣхъ жильцовъ его придо-нецкихъ земель. И хотя у Евстафія и Марьи Алексѣвны дѣти померли и, окромя сына Якова, не осталось въ живыхъ дѣтей, но и Яковъ Евстафьевичъ-атъ мой вышелъ тоже изъ себя, предъ всѣмъ своимъ родомъ, мужчина уважительный и средостепенный, строгаго нрава хозяинъ и подданнымъ своимъ не потатчикъ! Его не учили такъ, какъ его родителя; но онъ умеръ, по милости Божьей и матушки царицы, какъ подобаетъ столбовому дворянину: въ чести, въ богатствѣ и въ холѣ; мнѣ приказалъ быть во всемъ хозяйкою до смерти и ѣздиль изъ Харькова въ Питеръ по дѣламъ, не то, что мелкія нонѣшнія сошки, а восьмерикомъ, въ желтомъ этакомъ рыдванѣ, съ двумя фалеторами и съ двумя же лакеями. Одна бѣда: не удалось ему, моему дружку, до конца жизни быть въ дворскомъ фаворѣ и въ случаѣ. Гордъ былъ, оттого не дошелъ… А изъ царскаго жолудя выросъ, какъ видите, въ нашемъ саду большущій дубъ. Когда Иванушка вѣнчался, мы подъ этимъ дубомъ уже десерты кушали и венгерское пили… И пока дубъ этотъ будетъ въ цѣлости рости, нашему богатству и родовому гонору, дѣтушки мои, вѣрьте мнѣ,не переставать, а цвѣсти въ знатности, въ силѣ и въ славѣ во вѣки…»

Прабабушка Анна Петровна, на этотъ разъ, говоря о своемъ мужѣ, покривила душой. Не столько ее огорчалъ графъ Аракчеевъ, заколачивая палками, по сосѣдству съ ней, потомковъ первыхъ населителей Донца, не хотѣвшихъ обращаться огуломъ въ уланъ и въ драгуновъ, сколько втайнѣ огорчалъ ее этотъ самый милъ-дружокъ, Яковъ Евстафьевичъ, съ нею вмѣстѣ полвѣка спокойно державшій часть этихъ населителей въ самомъ строгомъ крѣпостномъ состояніи. Взялъ онъ Анну Петровну небогатою фрейлиной, изъ-за связей, отъ царицына петербургскаго двора, будучи подъ тридцать лѣтъ. Болѣзненный меланхоликъ, онъ былъ корыстолюбивъ и скрытенъ, рѣдко съ кѣмъ видѣлся, постоянно ворчалъ и сердился, велъ безконечныя тяжбы съ сосѣдями и, еще задолго до отъѣзжихъ полей и пировъ избалованнаго имъ и не особенно любимаго сына Иванушки, умудрился этими процессами и стеклянымъ, въ убытокъ веденнымъ, заводомъ, сильно разстроить огромныя, пожалованныя Данилѣ помѣстья и, между прочимъ, наполовину истребилъ у себя обширные, вѣковѣчные придонецкіе лѣса. До женитьбы онъ былъ слабъ, какъ послѣ и сынокъ, въ отношеніи красавицъ, и не разъ даже открыто, черезъ слугъ своей молодечни, отбиралъ на время женъ у мужей. А обвѣнчавшись, жену держалъ въ ежовыхъ рукавицахъ и, кромѣ книгъ, да прогулокъ со слугами пѣшкомъ и верхомъ, не давалъ ей отъ ревности никакого развлеченія. Онъ умеръ въ чахоткѣ, завѣщавъ женѣ, отъ непреодолимаго страха смерти, построить большой каменный храмъ. Прабабушка никому на него не жаловалась. Но ея затаенныя укоризны покойному милу-дружку Якову Евстафьевичу сказались сами собою. Послѣ нея остались любимыя ею книги, романы прошлыхъ, забытыхъ временъ: Лолота и Фан-фанъ, или приключения двухъ младенцевъ, оставленныхъ на необитаемомъ острову; мальчикъ, наигрывающій разныя штуки колокольчикомъ, Алексисъ, или домикъ въ лѣсу, и похожденія Жильбла-за-де-Сантилланы. Вездѣ въ этихъ книгахъ были подчеркнуты слова, въ родѣ: «о, странное и горестное непостоянство вещей! о, удивительная измѣна и разность сердца человѣческаго!» или: «кроткому духу нравится рѣзвое журчаніе ручейковъ и густая тѣнь рощей, а особенно тогда, когда я, о люди, схоронилъ свое сердце далеко, далеко!» Сбоку этихъ строкъ рукою прабабушки написано: «увы, какъ это вѣрно».

Умерла прабабушка Анна Петровна спокойно, сознательно и рѣшительно. У нея давно былъ припасенъ самый нарядъ на смерть: новое черное гродетуровое платье, безъ шлейфа; бѣлая буфмуслиновая косынка на плечи; черный тюлевый чепецъ и бѣлый ба-тистовый платочекъ, для подвязанія въ гробу нижней, при жизни ослабѣвшей челюсти. Почувствовавъ приближение кончины, она призвала отца Авдія, попа новой каменной церкви (а попъ былъ маленькій, худенъкій, бѣдный, но сварливый, задорный и себѣ на-умѣ) и долго съ нимъ уговаривалась о подробностяхъ собственныхъ похоронъ: о мѣстѣ погребенія, чтобы могила въ фамильномъ склепѣ не затекла водой съ сосѣднихъ бугровъ; о томъ, кого звать на отпѣваніе и кого не звать, изъ крупныхъ и мелкихъ знакомцевъ; быть ли постороннему духовенству и сосѣднимъ пѣвчимъ и, наконецъ, о платѣ ему, попу, за погребеніе и за поминальный сорокоустъ. Попъ просилъ за послѣднюю статью пятьдесятъ рублей ассигнаціями, увѣряя, что дороги стали свѣчи, ладанъ, вино и мука, а прабабушка давала двадцать-пять; сошлись на сорока. Покончивъ съ попомъ, она позвала сына Иванушку и его ученую и всѣми любимую супругу; объявила имъ на чемъ порѣшила съ упорнымъ истцомъ, и прибавила: «смотрите же, дѣтушки, больше ему, кутейнику, не давайте; Авдіевой попадейкѣ, пожалуй, прибавьте десять ульевъ. Она меня больную развлекала… Да положите въ гробъ со мной царскій перстень и пучекъ ландышей, али иныхъ цвѣтовъ! Царскій Марьюшкинъ пучекъ, кажись, затеряли, какъ иконы мыли. Да теперь легко собрать свѣженькихъ! слышу изъ комнаты, по зарямъ, птицы летятъ изъ-за моря; въ воздухѣ точно вотъ молодымъ виномъ пахнетъ; значитъ, степь и лѣса расцвѣтаютъ!»

Незадолго до смерти, Анна Петровна сказала сыну: «хочу посмотрѣть, какъ ты управляешься по хозяйству!» и объявила, что желаетъ, во что бы то ни стало, взглянуть на табунъ лошадей, кормившійся на зимовлѣ, за Донцомъ, въ ея хуторѣ на рѣкѣ Богатой. Иванъ Яковлевичъ безпрекословно рѣшилъ выполнить волю матери и, какъ ни трудно было, въ начинавшуюся распутицу, гнать рѣзвый и дикій табунъ во сто лошадей, его благополучно привели къ Донцу и чрезъ самый Донецъ, по сильно таявшему и посинѣлому льду. Но едва съ громкимъ ржаніемъ передовые рослые жеребцы, а потомъ и весь красивый табунъ выдѣлился изъ весенняго тумана и ступилъ на рѣченку, по которой расположенъ Пришибъ, ледъ подломился, и всѣ лошади, за исключеніемъ одного невзрачнаго пѣгаго мерина, потонули. Иванъ Яковлевичъ, бывшій при этой переправѣ, заплакалъ и воротился домой, повторяя: «это даромъ не пройдетъ: видно, матушкѣ жить недолго!» Потопленіе табуна, однако, отъ старушки скрыли.

Съ той поры прабабушка стала забываться и умерла, передъ вечеромъ, незадолго до вешняго Николы. Въ гробу она лежала маленькая, сухенькая и легенькая, совсѣмъ дитя, а не та властительная и важная помѣщица, изъ питерскихъ статсъ-фрейлинъ, къ которой весь уѣздъ въ оны дни съѣзжался на поклонъ. И хотя она умерла такъ тихо, что не скоро о томъ въ постоянно-суетливомъ дворѣ сына и спохватились, но горничная, стриженая Ульянка, не отходившая въ послѣднія недѣли отъ ея порога, передавала впослѣдствіи на кухнѣ, что старая бaрыня не разъ предъ смертью по ночамъ вскакивала на постели, въ тоскѣ и въ горести ломала руки, требовала зеркало, смотрѣлась въ него, чесала гребнемъ сѣдые всклоченные волосы и съ блуждающими глазами тихо и съ отчаяніемъ про себя восклицала, какъ бы зовя кого-либо изъ давно умершихъ, далекихъ друзей: «ахъ, Пашковъ, Пашковъ! милъ-сердечный дружокъ, гдѣ ты, гдѣ ты?»

Яковъ Евстафьевичъ, мужъ прабабушки, фамиліи Пашкова не носилъ, и какая драма крылась въ этихъ предсмертныхъ восклицаніяхѣ Анны Петровны, осталось, вѣроятно, навсегда неразъясненнымъ, такъ какъ дневникъ ея невѣстки, который та, по преданію, вела, донынѣ пока въ семейныхъ бумагахъ не отысканъ. Полагаютъ, что лакей Абрамка употребилъ его на обвертываніе свѣчей. Царскій перстень также затеряли-было, и потому въ кирпичномъ склепѣ, надъ гробомъ старушки, оставили окошечко, которое долго пугало робкихъ прихожанъ и куда потомъ ея внуки, дѣйствительно, бросили этотъ перстень, найдя его въ закладѣ у сосѣдняго жида.»

У меня хранится отличный портретъ масляными красками Анны Петровны, съ портретами ея сына и невѣстки.

-

Вслѣдъ за смертью прабабушки, въ Пришибъ и въ остальныя слободы ея сына налетѣли, въ зеленыхъ вицъ-мундирахъ, приказные, все описали за безпутное мотовство владѣльца, оцѣнили и оповѣстили къ продажѣ съ молотка. И хотя не все въ конецъ было продано съ публичнаго торга, но родъ Данилы съ тѣхъ поръ сильно обѣднѣлъ и разсѣялся. Въ проданномъ лѣсу, на мѣстѣ крѣпостцы, недавній владѣлецъ выстроилъ сахарный заводъ, и въ его огромную, далеко видную красную трубу буквально вылетѣлъ весь лѣсъ, какъ засѣянный дедушкой для дичи, такъ и выросшій послѣ стеклянаго завода прадѣдушки.

Одинъ могучій дубъ, полтороста лѣтъ назадъ посаженный передъ домомъ давно несуществующей хуторской усадьбы сотника, стоитъ и теперь свѣжъ и крѣпокъ, на тридцать шаговъ кругомъ простирая, въ заглохшемъ и одичаломъ саду забытого помѣстья, темныя и густыя вѣтви. Вблизи отъ него, у обветшалой каменной церкви, недавно пріютилась крестьянская волостная школа. Дѣти вновь получившихъ волю поселянъ, рѣзвою гурьбой, съ удочками и съ книжками, пробираются изъ школы, чрезъ рвы и плетни новыхъ усадебъ, къ рѣкѣ и иной разъ прячутся отъ дождя и солнца подъ дубомъ. Между ихъ кличками уже не слышно прозвищъ ни Жука, ни Горлички. У нихъ нѣтъ прошедшаго, но для нихъ слагается новое будущее. Отцы ихъ пашутъ и сѣютъ теперь уже не на сотника Данилу и не на его внуковъ и правнуковъ, а на новаго хозяина, на сосѣднюю чугунку. Врѣзалась она недавно,снося старые хутора, сады и усадьбы, въ окрестныя мѣста и, что ни день, выкрикиваетъ: «пшеницы, ребята, пшеницы! а за нее вотъ вамъ деньги, а съ ними будетъ вамъ и вашимъ дѣтямъ и та воля, которой вы тутъ такъ долго искали!»

Прабабушку Анну Петровну въ окрестности всѣ забыли. Случайно о ней напомнило, не такъ давно, одно обстоятельство.

Въ хозяйственныхъ книгахъ прадѣдушки, найденныхъ между старинными нотами и театральными костюмами въ сундукѣ одной умершей, совершенно бедной старушки, отысканъ рукописный календарь-дневникъ, куда прадѣдушка въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ вкратцѣ вписывалъ разныя достопримечательности своего давно забытаго домашняго обихода. Противъ февраля 1768 года въ этомъ календаре написано: подарилъ Ашеньке безподобной яхонтъ и часы отъ Лепика. Иванушка и учитель его, Григоревской, любовалися». Противъ іюля 1770 отмѣчено: «бѣжалъ садовникъ Максимка Жукъ и поваръ Лука Горличка бѣжалъ-же; смутно и у сосѣдей, братецъ капитанъ-исправника, господинъ маеоръ, слышно, умеръ отъ руки своихъ людей». Противъ августа 1775 года стоить отмѣтка: «бежала дѣвка Нешка, и я за нее попалъ у Ашеньки въ суспицію». А противъ марта 1780 года написано: «укрощалъ Ашеньку, дважды запирая на три сутки въ банѣ за придирки и за скуку. Женское жеманство тѣмъ исправляется».

(1871).

II ТѢНЬ ПРАДѢДА (Лейбъ-кампанецъ)

Въ рукописномъ календарѣ-дневникѣ моего прадѣда, Якова Евстафьича Данилевскаго, подъ 1776 годомъ, уцѣлѣла замѣтка: «13 іюня, въ понедѣльникъ, заложилъ я хуторъ азовской губерніи, на рѣкѣ Богатой». Подъ 1778 годомъ, тамъ же прибавлено: «іюля 24-го, во вторникъ, въ полночь пріѣхали въ хуторъ на Богатую — я, Ашенька, Иванушка и учитель Григорьевой. Тогда во оныхъ пустошахъ селяне бѣжали, а сосѣду моему по тому хутору, лейбъ-кампанцу ея величества покойныя императрицы Елисаветъ Петровны, г. Увакину, по его, впрочемъ, квалитету и по бездѣльнымъ и противнымъ онаго же поступкамъ, его подданными тогда же содѣянъ столь неподобной и ужести наводящей афронтъ, что хотя бы я на свѣтѣ не былъ, — тѣнь моя да скажетъ о томъ потомству…»

Яковъ Евстафьичъ очутился сосѣдомъ лейбъ-кампанца Увакина, вслѣдствіе того обстоятельства, что пожелалъ, въ рѣдкій часъ фавора къ моей прабабкѣ Аннѣ Петровнѣ, сдѣлать ей отмѣнный презентъ. А именно, подъ вліяніемъ недавнихъ преданій о заселеніи этого края, онъ задумалъ сперва населить, а потомъ сюрпризомъ за нею укрѣпить плодородную дикую степь въ 7,000 десятинъ, купленную имъ съ торговъ, за четыре тысячи рублей ассигнаціями, отъ генерала Штоффельна. Земля же эта находилась въ тогдашней Азовской, нынѣ Екатеринославской губерніи, между рѣчекъ Богатой, Богатеньки и Лозовой, и болѣе чѣмъ въ ста верстахъ отъ Пришиба, родоваго помѣстья прадѣда.

Затѣявъ населить для жены хуторъ, Яковъ Евстафьичъ изъ сыромятины соорудилъ кожаную калмыцкую кибитку, взялъ съ собой изъ Пришиба крѣпостныхъ рабочихъ и купленнаго передъ тѣмъ въ Москвѣ у Архарова приказчика Михайлу Портяного, перваго развѣдчика и доглядчика выбранной степи, и, въ ожиданіи купленныхъ гдѣ-то подъ Тулой крестьянъ, переѣхалъ готовить для переселенцевъ избы, сараи для скота и водопой.

Постройка зданій, по тогдашнимъ затрудненіямъ въ добычѣ припасовъ, запоздала. Сверхъ того, при переводѣ купленныхъ крестьянъ, въ началѣ случились тоже какія-то непредвидѣнныя преграды. А потому, въ первыя два лѣта по покупкѣ земли, Яковъ Евстафьичъ, несмотря на слабое здоровье, повременамъ наѣзжая на Богатую и проживая въ калмыцкой кибиткѣ, разбитой у опушки круглаго степнаго лѣска, сильно скучалъ.

Вѣчно озабоченный хозяйствомъ обширныхъ имѣній и тяжбами съ казной и съ сосѣдями, Яковъ Евстафьичъ хотя безпрестанно ѣздилъ то въ губернскій городъ, то въ столицы, и съ виду былъ угрюмъ, но ничего онъ такъ не любилъ, какъ сидѣнья дома, въ зеленомъ шелковомъ халатѣ на бѣлыхъ мерлушкахъ, да слушанья разсказовъ Ашеньки, на которую онъ, впрочемъ, дома то-и-дѣло ворчалъ. А тутъ, вмѣсто лѣсныхъ береговъ Донца и густо-населеннаго Пришиба; дикопорожняя и глухая степь.

Яковъ Евстафьичъ любилъ, когда въ комнатѣ, гдѣ онъ спитъ, водятся сверчки. И если они иной разъ оттуда исчезали, онъ отряжалъ Ашеньку къ кому-либо изъ сосѣдей. Анна Петровна останется въ гостяхъ ночевать, разстелетъ на полъ простыню, станетъ водить шпилькой по зубьямъ коснаго гребня: подманитъ тѣмъ изъ-за печки и изъ щелей нѣсколько сверчковъ и привезетъ ихъ въ коробочкѣ мужу. А иногда и самъ Яковъ Евстафьичъ наловитъ пѣвуновъ у кого нибудь изъ дворовыхъ и напустить къ себѣ въ опочивальню. И по цѣлымъ вечерамъ, особенно зимой, сидитъ, бывало, у окошка и слушаетъ, приговаривая: «эка хорошая музыка! Точно скрипачи! Лихо сладилась! Семь человѣкъ сегодня пѣло». Приказчикъ Портяной зналъ обычай барина и, разбивъ кибитку у лѣснаго круглячка, въ первое же лѣто и прежде всего то сухарями, то кашей привадилъ туда цѣлую пѣвчесвую капеллу разнообразнѣйшихъ полевыхъ сверчковъ, которымъ въ окрестной травѣ вторили тысячи товарищей.

Во второе лѣто Яковъ Евстафьичъ сталъ брать въ побывку на Богатую учителя Иванушки, Григоревскаго. Это былъ рослый и худой бурсакъ, вѣчно потѣвшій, робкій и молчаливый, разъ въ мѣсяцъ акуратно напивавшійся мертвецки и ходившій въ длиннополой нанковой парѣ ярко-желтаго цвѣта, такъ что издали казался большою канарейкой. Яковъ Евстафьичъ любилъ съ нимъ поспорить о философіи и о тайнахъ природы, такъ какъ Ѳедоръ Степановичъ былъ только мистикъ, а Яковъ Евстафьичъ къ тому же еще и масонъ, изъ извѣстной ложи Елагина, землякъ и однокашинкъ по кадетскому корпусу извѣстнаго Мировича. За учителемъ водилась еще одна странность, доставлявшая много веселости Якову Евстафьичу. Изъ бурсы учитель вынесъ привычку самъ себѣ мыть не только бѣлье, но и платье. Какъ заноситъ, бывало, то и другое, выждетъ время и шмыгнетъ въ садъ къ пруду, либо на донецкія озера въ лѣсъ. Сниметъ платье и бѣлье, осмотреть все, отстегнетъ изъ-подъ лацкана запасную иглу, заштопаетъ что надо, да тутъ же и вымоетъ, какъ слѣдуетъ, и развѣситъ сушиться по кустамъ, а самъ разляжется въ прохладныхъ струяхъ на пескѣ и думаетъ: «Вотъ, кабы сюда еще да бутылочку токайскаго, либо пивца!» Яковъ Евстафьичъ подглядѣлъ его нагишомъ за такими упражненіями и съ тѣхъ поръ не могъ на него смотрѣть безъ смѣха.

Учитель пріѣхалъ на Богатую не одинъ. Онъ привезъ съ собою и любимаго Якова Евстафьевича ручнаго журавля, по имени генеральсъ-адъютанта. Нѣсколько лѣтъ этотъ журавль жиль въ Пришибѣ и такъ привыкъ къ людскому обиходу и суетѣ, что зимой не выходилъ изъ птични, а лѣтомъ, съ прочими домашними пернатыми, весь день гордою поступью шагалъ по двору, клюя всякую всячину и воюя за помои съ собаками и свиньями. За то осенью, когда по небу тянулись вереницы его дикихъ товарищей, сѣрый журка по цѣлымъ днямъ стоялъ задумавшись и затѣмъ вдругъ начиналъ ногами и крыльями выдѣлывать неистовые и уморительные прыжки. Но какъ генеральсъ-адъютантъ ни старался подняться въ воздухъ, его манило снова назадъ къ землѣ, въ знакомый дворъ, и, обогнувъ садъ и выгонъ, онъ кругами опускался опять либо на крышу кухни, либо на погребъ и, какъ бы для развлеченія, усердно принимался долбить носомъ какую нибудь кухонную дрянь или бабье тряпье. «Что, братъ, журка, не полетишь?» подтрунивалъ надъ нимъ Яковъ Евстафьичъ; стоя на крыльцѣ и вспоминая собственные молодыя годы, дружбу съ Мировичемъ и службу въ пѣхотномъ Псковскомъ полку: «видно не до товарищей теперь, дурачина! привыкъ, обабился, вотъ и сиди!»

Но едва учитель привезъ журавля на Богатую, на другой же день, около вечера, заслыша въ камышахъ гортанные оклики привольной и дикой стаи товарищей, генеральсъ-адъютантъ исполнился тревогой, пересталъ ѣсть, а на утренней зарѣ какъ-то особенно пѣвуче и жалобно затурликалъ, взмылъ и улетѣлъ безъ возврата…

Скука на Богатой окончательно стала заѣдать Якова Евстафьича, особенно къ концу второй осени, когда вчернѣ поспѣли жилья для переселенцевъ и, расчистивъ подъ горой три самородные ключа, онъ занялся пахотью и посѣвомъ подъ зябь. Ничто не помогало: ни еженедѣльныя каракульки сына, — ни ласковыя цидулки къ милу-дружку отъ самой Ашеньки, «что-де пора вамъ, свѣтикъ, возвратиться и ужъ не полонила-ль вашего сердца какая нибудь захожая степнячка?» — «Гм! донынѣ глупая баба ревнуетъ!» подумалъ Яковъ Евстафьичъ, почесывая въ затылкѣ. Даже не веселили его поспѣвшiя господскія горницы, а наконецъ, и большой табунъ лошадей, съ восемью жеребцами, въ тотъ годъ переведенный сюда съ луговъ изъ Пришиба.

И вотъ, чтобы развлечь барина, приказчикъ Портяной однажды сказалъ ему:

— Что, ваша милость? Послушайте-ка вы мои рабскія рѣчи. Сѣсть-то поселкомъ мы сѣли, строимъ жилья, нарыли колодезей и насѣяли хлѣба до вешняго теплаго дня. А сосѣдей-то и не почествовали. Не купи двора, купи сосѣда! Съ сосѣдомъ жить въ миру, все къ добру.

— Такъ, такъ, Михайлушка. Да кто же тутъ у насъ, скажи ты мнѣ, стоющіе сосѣди?

— А хоть бы и г. Увакинъ, лейбъ-кампанецъ. Я ужъ вамъ не однова про него докладывалъ. Онъ въ Питерѣ служилъ, и сами, чай, изволили слыхать, тётку нонѣшней царицы, покойную царицу Лизаветъ Петровну, съ товарищами посадилъ на царство… Онъ это съѣзжалъ куда-то, а нонѣ съ Покрова опять тутъ объявился въ своемъ владѣніи.

— Ой-ли? Далече ли его зимовникъ и отъ кого ты про него узналъ?

— Верстахъ въ пятнадцати сидитъ, внизъ по Лозовой, промежъ трехъ яровъ, коли слышали. Чунихинскій попъ про него сказывалъ. Баринъ ужъ старый, начетчикъ такой и пребѣдовый. Всѣ его тутъ боятся, особливо-жъ женскій полъ. И коли ваша милость пожелаете его узрѣть, надоть поосторожнѣе: какъ бы не изобидѣлъ… Гордости великой человѣкъ, хоть и изъ простыхъ рядовыхъ, — извините, — въ столбовые вышелъ…

Якова Евстафьича, впрочемъ, трудно было испугать кѣмъ бы то ни было. Онъ и обыска, и спроса по дѣлу Мировича не испугался, когда къ нему въ имѣніе налетѣлъ самъ намѣстникъ, тутъ же, впрочемъ, спасовавшій передъ его женой, извѣстной самой государынѣ. А потому, недолго думая, онъ сперва отписалъ къ Увакину вѣжливое письмо, увѣряя его въ дружбѣ и въ уваженіи, а затѣмъ снарядилъ и послалъ къ нему учителя Григоревскаго, съ порученіемъ просить его «лейбъ-кампанское благородіе» къ себѣ на побывку въ гости. Семинаристъ отъ сосѣда былъ привезенъ подъ такимъ сильнымъ подозрѣніемъ въ презнатной выпивкѣ, что прежде всего надо было уложить его спать. А потомъ отъ него узнали слѣдующее: «я де, Увакинъ, тоже старъ и хотя былъ, дѣйствительно, когда-то рядовымъ, но ко мнѣ нонѣ ѣздятъ не токма знатные дворяне, а и генералы, да и самъ г-нъ азовскій губернаторъ не однова-де являлся ко мнѣ на рандеву и какъ слѣдъ отдавалъ решпектъ по всей, тоесть, подобающей аттенціи! Инъ пусть же господинъ поручикъ Яковъ Астафьичъ самъ первый ко мнѣ пожалуетъ». — «Фанфаронъ!» — фыркнулъ на это Яковъ Евстафьичъ. Однакоже, дѣлать нечего, перегодя, велѣлъ запречь четверню воронопѣгихъ и, передъ возвращеніемъ въ Пришибъ, самъ съѣздилъ съ решпектомъ на рандеву къ сосѣду лейбъ-кампанцу: «побалую его, пса: можетъ, когда и пригодится. Вонъ тятенька мой, Евстафій Даниловичъ, веселилъ на бандурѣ князя Никиту Юрьича Трубецкаго и за то полкъ изюмскій получилъ въ команду!»

Было свѣтлое, съ легкимъ морозцемъ, октябрьское утро. Калина Саввичъ Увакинъ встрѣтилъ Якова Евстафьича на завалинкѣ бѣлаго глинянаго домика, гдѣ онъ, въ волчьемъ тулупѣ и въ рысьей шапкѣ, грѣлся на солнцѣ и изъ кувшина просомъ кормилъ голубей, и сперва показался гостю такимъ сгорбленнымъ и невзрачнымъ старикашкой.

— Милостивѣйшему патрону и сосѣду привѣтъ! — искательно заявилъ о себѣ, вылѣзая изъ коляски, Яковъ Евстафьичъ.

— Прошу и меня нижайшаго жаловать; вашъ слуга! — съ аттенціей принялъ гостя и хозяинъ — спасибо, что навѣстили меня, Калину! Собачья старость вотъ пришла. Вишенье развожу, птичекъ кормлю, да вѣдомости про нонѣшнія времена читаю. Не могу не благословлять Господа, что доднесь, по волѣ ея величества, моей покойной императрицы Лизаветъ Петровны (тутъ Увакинъ всталъ и снялъ шапку), тридцать пять лѣтъ на спокоѣ состою и довольствѣ, въ пречестномъ потомственномъ рассейскомъ дворянствѣ помѣщикомъ…

Гость и хозяинъ церемонно обнялись и присѣли на завалинкѣ.

Шестидесятилѣтній, медвѣдеобразный, съ бѣлыми кустоватыми бровями, почти безъ усовъ, и еще желѣзнаго здоровья, старикъ Увакинъ, родомъ изъ новгородскихъ поповскихъ дѣтей, какъ всталъ, говоря о Елизаветѣ Петровнѣ, да выпрямился, то оказался великаномъ сравнйтельно съ тщедушнымъ, лысенькимъ, слабымъ и невысокимъ гостемъ. Крупный и красный носъ Калины Саввича показывалъ, что онъ полюбилъ украинскую терновку и часто прикладывался къ ея бутылямъ, укромно глядѣвшимъ наружу чуть не изъ каждаго его окна. А громкія побранки, съ которыми онъ раза два прикрикнулъ на вѣрнаго слугу, горбатаго Васильца, распоряжаясь пріемомъ гостя, говорили, что лейбъ-кампанецъ спозаранку уже былъ на второмъ взводѣ. Отсыпавъ другъ другу съ три короба изысканныхъ привѣтствій и комплиментовъ, новые знакомцы перешли въ вишневую куртину, гдѣ въ ту пору подсаживались новыя деревца, а оттуда въ горницу, и здѣсь Увакинъ началъ бесѣду о прошломъ и, главное, о великой перемѣнѣ приснопамятнаго 1741 года.

— Не тѣ нонѣ времена, Яковъ Астафьичъ, не тѣ! То ли были дни, милостивый патронъ мой, какъ мы матушку красавицу нашу, Лизаветъ Петровну, становили на царство! А наипаче и особливо, сказала она, лейбъ-гвардіи нашей полковъ по прошение престолъ родителя нашего мы воспріять изволили… А? Слышите? И гдѣ у людей уши и память? Такъ, именно этими словами она о насъ и прорекла всему свѣту въ манифестѣ! Наипаче же и особливо!.. Всему царству сказала!.. Да вѣдь этихъ словъ, отцы родные, не стереть вамъ и не вырубить во вѣки. Вотъ онъ, вотъ манифестъ! читайте! — потащилъ онъ гостя къ стѣнѣ, на которой подъ стекломъ висѣлъ сѣрый, въ большой листъ, манифестъ 25-го ноября 1741 года.

Яковъ Евстафьичъ, видя волненіе Увакина, заговорилъ было о хозяйствѣ и о своей семьѣ, о томъ, что вотъ и онъ небеизъизвѣстенъ двору, что царь Петръ Первый былъ въ гостяхъ у его дѣда, и роднаго его брата крестилъ на походѣ, а что по матери онъ сродни знатному роду Никиты Юрьича Трубецкаго.

Не тутъ-то было. Увакинъ ушелъ въ спальню, воротился оттуда съ трубками кнастеру, одну подалъ гостю, а другую самъ закурилъ, и на вопросъ, какъ же онъ попалъ въ столь счастливый случай, началъ:

— Дѣло было, коли хотите знать, милостивый патронъ мой, таково. Спали наши преображенцы въ свѣтлицахъ своихъ на Литейной. Ночь была— ухъ! — какова морозная. Я былъ на часахъ, и только что вышелъ изъ караульни, слышу скрипъ полозьевъ: летятъ шибко, на безъ шуму, трое саней по Литейной перспективѣ, да прямо-то къ нашей съѣзжей избѣ; на ея мѣстѣ послѣ Спасъ Преображенія царица поставила. Изъ первыхъ саней выходить сама царевна Лизаветъ Петровна, съ дохтуромъ Лестокомъ, а за кучера у нея графъ Воронцовъ; изъ другихъ саней вышли кое-кто изъ вельможъ, и гранодеры у нихъ на запяткахъ. Въ рукахъ у царевны крестъ, черезъ плечо кавалерія, въ лисьей шубѣ, а сама, сердечная, такъ и дрожитъ, зубъ на зубъ не попадетъ, не то отъ мороза, не то отъ страха. Варабанщикъ ударилъ было тревогу; только дохтуръ кинулся къ нему и пропоролъ кожу на барабанѣ. Я бросился въ казармы, а ужъ здѣсь и вся, наша рота бѣжитъ. «Что, ребята?» крикнула тутъ яснымъ такимъ да смѣлымъ голосомъ царевна: «знаете ли вы, кто я?» — «Знаемъ, матушка, знаемъ!» — «Готовы ли идти за мной и готовы ли дочку самого царя Петра Перваго на престолъ возвратить!» — «Готовы жизнь положить! Давно тебя ждали!» — «Или вамъ, скажите, лучше быть подъ годовалымъ ребенкомъ, да подъ нѣмцами?» — «Смерть молокососу! Нѣмцамъ смерть! загалдѣла вся рота: будетъ имъ надъ Рассеей командовать!» — «Никого, солдатушки, не убивайте, прошу я васъ; а лучше за мной въ тихости маршируйте; мы и такъ съ ними и съ ихъ партизанами справимся!» сказала царевна, а изъ-подъ шапочки русыя косы выбились; рослая, да статная такая. «Лебёдка ты наша!» гаркнула опять рота и давай у ней крестъ цѣловать. Ружья зарядили, штыки завинтили, да за нею тихо по морозцу прямо въ Зимній Дворецъ. Кое-кого по пути отрядили супротивныхъ министровъ брать подъ караулъ… Мнѣ же съ товарищами, Кокорюкинымъ, Клюевымъ, Першуткинымъ и другими, пришлось брать подъ арестъ самого младенца-императора. И никогда я того не забуду, милостивый государь мой! Вбѣжали это мы во дворецъ, да прямо къ нему въ спаленьку, нѣмецкую няньку связали возлѣ, въ сосѣдней горницѣ. А здѣсь у него-то, смотримъ, колыбель подъ занавѣсочками, лампадка предъ кіотомъ. Я хоть въ солдаты за увѣчье купца попалъ, но все же самъ былъ изъ церковниковъ и маленько, знаете, тутъ было позамялся, да опомнился и кинулся далѣе. У колыбели вскочила вся въ золотѣ и красивая такая мамка-нѣмка, ломитъ руки, лопочетъ по-ихнему и, ниже мертвая отъ страху, во всѣ глаза глядитъ, что это мы, солдатьё, вскочили: такъ безъ указу, гремя ружьями и въ шапкахъ. Я съ Клюевымъ прямо къ колыбели; отдернули положокъ, пообождали чуточку и взяли на руки младенца… Онъ съ перепугу такъ и залился. А изъ дворца, слышимъ, товарищи ужъ шумно сносятъ на рукахъ самоё регентшу Анну Леопольдовну, и кричитъ принцесса черезъ всѣ царскіе аппартаменты: «Иванушка, сынъ мой, названный императоръ! гдѣ ты?» Отвезли регентшу съ мужемъ въ домъ царевны, а потомъ въ крѣпость; императора-жъ, младенца Ивана, Лизаветъ Петровна взяла къ себѣ въ сани… Проводили мы этакъ бережно царевну опять въ ея дворъ, гдѣ прислуга подъ замкомъ оставалася. А здѣсь ужъ и всѣ новые фавориты на-лицо. И видѣлъ я, какъ старые фавориты набѣгали и предъ новыми на колѣнкахъ въ сенаторскихъ мундирахъ ползали, и тѣ надъ ними громко смѣялись, били въ ладоши и грозилися: «что, молъ, нѣмецкая сволочь, измѣнники? теперь оробѣли? А на улицѣ всю ночь говоръ, крики «виватъ», сходятся и строятся полки, столичная знать въ саняхъ, въ перегонку, подъѣзжаетъ, народъ валитъ и костры горятъ отъ дворца вплоть до Невской перспективы… Лизаветъ Петровна тутъ опять вышла къ генералитету, въ шелковой дымчатой робѣ, на большихъ фижменахъ, объявилась самодержицей и сказала: «съ нами Богъ! Забываю старымъ старое, только служите вѣрою по новому!» На утро по воеводствамъ поскакали курьеры, столица присягнула, и вышелъ манифестъ. Простаго народа попамъ къ присягѣ звать не велѣно. Всѣ возликовали. А ужъ о нашей братіи, гранодерахъ, и говорить нечего».—

— «Ну, сосѣдушка, — перебилъ Яковъ Евстафьичъ: — извините, только слышно, что ваша рота вела себя не очень-то по приличію…»

— «Оно, точно, милостивый патронъ мой, спервоначала солдаты наши маленько побуянили. Бросились по кабакамъ. Не обошлось безъ драки, буйства и непокорства шквадроннымъ властямъ. Кое-кому изъ знатныхъ помяли и бока. Въ энту же ночь спьяну немало растеряли по улицамъ шапокъ, сумокъ и всякой аммуниціи, а кто и ружье. Да и какъ было не пображничать! Самые знатные бояре намъ въ ту пору въ поясъ кланялись… Въ разъясненіе же милосердныхъ сентиментовъ ея величества, скажу еще слово… Она и царевной добротой прослыла и по простотѣ въ гвардіи крестила, не токма у начальства, но и у солдатъ, и на именины къ нашимъ солдаткамъ хаживала. Въ первую-жъ годовщину вшествія, Лизаветъ Петровна объявила такія милости намъ, учрежденной своей лейбъ-кампаніи: поручиковъ роты произвела въ генералъ-лейтенанты, прапорщиковъ въ полковники, барабанщиковъ въ сержанты и всѣхъ, какъ есть, двѣсти пятьдесятъ восемь рядовыхъ въ потомственные дворяне… А про капитанское мѣсто въ той ротѣ объявила: «его мы соизволяемъ сами содержать и оною ротой командовать!» И подарила намъ, солдатамъ, матушка-царица въ Пошехонской волости отписныя помѣстья ссыльнаго князя Меньшикова, на каждаго рядоваго по двадцать девять душъ; повелѣла всѣхъ насъ вписать въ столбовыя книги и сама апробовала и утвердила каждому гербъ, съ гранатами и съ дворянскимъ шлемомъ, а поверхъ его съ лейбъ-кампанскою шапкой. Вотъ онъ тоже виситъ на стѣнѣ… Но и другіе прислужники царевны были награждены, какъ слѣдуетъ, не токма что вельможи: комнатные слуги, Скворцовъ и Лялинъ, пожалованы деревнями и дворянствомъ, а метердотель Фуксъ въ вѣдомостяхъ заурядъ переписанъ въ бригадиры. И стали — на вѣчную память по Россіи новые дворяне: Увакины, Кокорюкины, Мухлынины, Першуткины, Клюевы и другіе… И никто намъ, жалованнымъ, не указъ!

— Какъ же вы, Калина Саввичъ, попали сюда изъ Пошехонья въ Украйну, на Лозовую? — перебилъ опять Увакина Яковъ Евстафьичъ.

— Сманилъ меня сюда, скажу вамъ, генералъ Штоффельнъ, у коего и вы землицу съ торговъ купили. Былъ у насъ съ нимъ за картами разговоръ; я съ его совѣта и выпросилъ себѣ чрезъ питерскихъ милостивцевъ обмѣнъ грунтовъ и перевелъ сюда своихъ подданныхъ.

— Давно?

— Годовъ ужъ съ двадцать. Да что! Мѣста тутошнія и хороши; только неладно здѣсь нонѣ жить въ степи, хоть и сказывали затѣйники, что здѣшніе берега кисельные, а рѣки медомъ текутъ…

— Чѣмъ же неладно тутъ жить?

— Не тотъ нонѣ штиль и не тѣ времена. Статское искусство верхъ взяло, а военное теперича въ забросѣ. Прожектисты въ гору пошли, и всѣ, кто былъ допрежде сего въ авантажѣ, вездѣ стали забыты. А въ Питеръ намъ, знатному шляхетству, видно, и не показываться. Дѣла тамъ теперича, милостивый патронъ мой, рѣшаются не по закону, а по партикулярнымъ страстямъ. Да вотъ… подавалъ я, примѣромъ, туда черезъ одного благодѣтеля нѣкоторое нужное письмо и къ оному пункты. Что-жъ? Ничего, какъ есть, никакой резолюціи до сего дня не добился…

— Какіе же это вы подавали пункты?

— Доношеніе, государь мой, доношеніе на одного здѣшняго непотребнаго озорника и, сказать къ слову, — извините, — моего-жъ сосѣда…

— Что же онъ сдѣлалъ за провинность?

— Изъ злой дурости выпустилъ на теперешнюю царицу, на матерь-то нашу, Екатерину Алексѣевву, преострый и преподлый пашквиль…

Яковъ Евстафьичъ даже поблѣднѣлъ и, сказавъ: «съ нами крестная сила!» спросилъ:

— Какой пашквиль?

— Увѣряетъ, представьте, не стѣсняясь долгомъ присяги, якобы новому нашему, въ семъ году затеянному городу Екатеринославу быдто несдобровать… Бабьи-де города не стоятъ! И какое-де нонѣ житье за бабою, коли женской полъ опять царствомъ завладѣлъ и своимъ фаворитамъ отдалъ насъ всѣхъ подъ суверенство. А? каковъ? И такихъ фармазоновъ-вольнодумцевъ терпятъ?

— А кто сей пашквилянтъ, осмѣлюсь спросить? — перебилъ Яковъ Евстафьичъ, не безъ тревоги, подвигаясь къ двери и поглядывая, гдѣ его коляска.

— Кому же имъ и быть, какъ не гулякѣ и не картежнику, однодворцу Фролкѣ Рындину? Ну! да пусть ужъ теперича всякая мелкота сильна и чинна стала. Только я ему дурость-то и обиды его пособью. У меня случай есть въ новомъ фаворитѣ Зоричѣ. И ужъ коли нонѣшніе потентаты не изведутъ его, злаго паскудника, такъ я самъ, за его качествы, на него лихъ пойду и силой покорю подъ нози сего супостата… Такъ-то, милостивецъ мой и сосѣдъ! силою… И вѣрь ты моему лейбъ-кампанскому слову… Говорю я это и тебѣ, и всякому не на вѣтеръ: кто моихъ властей не уважилъ, я того за рога. Послѣдніе дни, видно, приходятъ, и все тутъ!..

Не понравился лейбъ-кампанецъ Якову Евстафьичу, и онъ уѣхалъ отъ него, повторяя про себя: «фанфаронъ, какъ есть, и знать, презавистливый хвастунъ!»

Похвальбу свою лейбъ-кампанецъ, однако, вскорѣ выполнилъ дѣйствительно.

Только поссорился Увакинъ съ Рындинымь, какъ оказалось послѣ, не за преострый пашквиль на «новое бабье царство», а по другой причинѣ, и кровавая развязка этой ссоры надолго взволновала тихiя мѣста по Богатой!

-

Настала весна 1778 года.

Яковъ Евстафьичъ въ этомъ году прибылъ въ хуторъ на Богатую ранѣе, такъ какъ сюда, въ концѣ апрѣля, ожидали прихода купленныхъ подъ Тулой крестьянъ. Получивъ письмо отъ повѣреннаго, что первый отрядъ переселенцевъ уже двинулся, прадѣдъ мой, оставя калмыцкую кибитку, помѣстился въ новомъ барскомъ домикѣ, выстроенномъ тутъ же на взгорьѣ, надъ Богатой.

Это была въ полномъ смыслѣ дѣвственная, роскошная степь, какими девяносто лѣтъ назадъ еще обладала тогдашняя Азовская губернія. Плугъ еще рѣдко взрывалъ ея тучную почву, а стада мериносовъ мало топтали ея дикіе цвѣты. Близъ новаго поселка не было почти никакихъ дорогъ, кромѣ стариннаго чумацкаго тракта на Бахмутъ, проходившаго оттуда въ нѣсколькихъ верстахъ. На хуторѣ стало оживленнѣе. По «очамъ въ окна барскаго домика долетало звонкое ржаніе восьми жеребцовъ, сторожившихъ на свободѣ косяки своихъ кобылицъ. Тихія рѣченки: Богатая, Богатенька и Лозовая, извѣстная теперь по Севастопольской дорогѣ, протекали здѣсь среди густыхъ камышей, храня въ полноводныхъ плёсахъ множество рыбы и раковъ, а по топкимъ берегамъ неисчислимыя стада чаекъ, кроншнеповъ и дупелей. Долина Богатой, у одного изъ плёсовъ которой, на самородныхъ ключахъ, расположился новый хуторъ, отличалась особою, чисто степною красотой. Одинъ берегъ рѣки упирался въ высокій зеленый горбъ, изрѣзанный красноглинистыми провалами и обрывами. Противоположный берегъ представлялъ гладкую, какъ скатерть, сперва зеленую, а потомъ синѣющую равнину, надъ которою вдали, въ жаркій день, точно струи водъ, откуда-то протягивались и играли волнистыя марева, а въ облакахъ кружили орлы, заставляя недавно закрѣпощенныхъ украинцевъ, работниковъ прадѣда, со вздохомъ слѣдить за ихъ вольнымъ полетомъ и задумываться надъ недалекимъ временемъ, когда ихъ отцы и дѣды такими же орлами носились надъ этими пустырями.

Девятилѣтній сынъ Якова Евстафьича, мой дѣдъ Иванъ Яковлевичъ, ходившій еще въ курточкѣ и воротничкахъ и взятый теперь отцомъ на Богатую, ясно помнилъ эту весну и приходъ перваго отряда переселенцевъ и любилъ объ этомъ впослѣдствіи разсказывать.

Къ началу мая были готовы всѣ избы и другія строенія для крестьянъ. Невдалекѣ же отъ небольшаго домика, потомъ обращеннаго въ кухню, стали строить изъ навезеннаго, сплавнаго днѣпровскаго лѣca большой липовый господскій домъ, а возлѣ, на утѣху сударынѣ Аннѣ Петровнѣ, разбили и насадили садъ.

Иванушкѣ теперь была предоставлена полная свобода. И въ то время, какъ учитель бесѣдовалъ съ Яковомъ Евстафьичемъ или читалъ «Утренній Свѣтъ» Новикова, Иванушка съ приказчикомъ Портанымъ, страстнымъ охотникомъ, урывался съ ружьемъ, съ дудочкой или съ сѣтью въ степь, или съ удочкой и съ острогой къ синимъ плёсамъ рѣки.

Въ лѣсномъ круглячкѣ, у котораго вначалѣ была разбита кибитка прадѣда, Иванушка намѣтилъ старый высокій дубъ, а на его вершинѣ орлиное гнѣздо. Сперва онъ, тайкомъ и безъ провожатаго, бѣгалъ туда слѣдить за жизнью и кормленіемъ еще безпёрыхъ орлятъ, а потомъ сталъ просить Портяного добыть ему и выносить для охоты орленка. Долго отнѣкивался приказчикъ: «и зачѣмъ» вамъ, батюшка-барчёнокъ, мучить вольную Божью тварь!» Наконецъ, уступая настояніямъ барчёнка и не безъ опасности быть заклеваннымъ освирѣпѣлою орлицей, Портяной взялъ ружье и ножъ и, выглядѣвъ предвечерній отлетъ старыхъ орловъ на добычу, полѣзь къ гнѣзду. Долго Иванушка стоялъ внизу, замирая отъ волненія, ломая руки и прислушиваясь, какъ въ тишинѣ лѣска, подъ руками и ногами Михайлы, трещали вѣтви дуба и сыпался мелкій сушникъ. Но вотъ Портяной добрался до орлинаго гнѣзда и затихъ.

— Что, Михайлушка? — внѣ себя спросилъ снизу мальчикъ — сколько ихъ? да говори же!

Михайло молчалъ.

— Ни одного! — крикнулъ онъ со смѣхомъ — проворонили! Всѣ разлетѣлись… Вонъ желтоносые попархиваютъ по верхамъ! За то, погодите, молчите! — опять отозвался сверху дуба Михайло; — слышите пѣсни? это наши переселенцы подходятъ. Отсюда видно ихъ, какъ на ладони: много, много телѣгъ, идутъ и пѣшо; пыль клубомъ, дѣтей несутъ на рукахъ и пѣсни поютъ… Красныя паневы, бѣлыя полстяныя шапки… Такъ и есть: наша арава! Пойдемте, барчукъ, имъ на встрѣчу…

И приказчикъ съ Иванушкой бѣгомъ пустились по полю.

Когда Иванушка подбѣжалъ къ передовой толпѣ переселенцевъ и тѣ узнали, кто онъ такой, старики и парни стали брать его на руки, ласкать и приговаривать: «соколъ ты нашъ! надежа наша и покровъ!» — а бабы наложили ему за пазуху дудочекъ и глиняныхъ дѣтскихъ игрушекъ. А кто-то барчёнку подарилъ пойманнаго дорогой, мохнатаго и жирнаго сурка. Не доходя съ полверсты до усадьбы, переселенцы разбили таборъ, поставили возы кругомъ, загнали туда скотъ и лошадей, разложили костры и отрядили къ барину стариковъ.

— Что, ребята, притомилися? Милости прошу на хлѣбъ, на соль и на послушаніе! — сказалъ Яковъ Евстафьичъ, выйдя къ нимъ въ сумерки на крыльцо; — жилье вамъ слажено, хлѣбъ посѣянъ, земли и воды вдоволь! Дѣдъ мой, коли слышали, Данила Даниловичъ, населилъ два лѣсныхъ помѣстья; а я вотъ, съ Богомъ, населяю степное! Будете чливы да радѣтельны, подарю васъ въ награду женѣ моей Аннѣ Петровнѣ.—Портяной! угости ихъ и распоряжайся…

Мужики поклонились, понурили головы и пошли. И съ утра таборъ сталъ размѣщаться по отведен-нымъ ему дворамъ. Дня черезъ три, съ поля, и опять подъ вечеръ, чуткій слухъ Портяного заслышалъ новыя пѣсни и скрипъ телѣгъ. Подошелъ и разбилъ костры другой отрядъ переселенцевъ. Къ концу же мая населился весь хуторъ; красныя панёвы и бѣлыя полстяныя шапки замелькали по полю, по рѣкѣ и по вновь окопаннымъ огородамъ, засверкали въ травѣ косы, зачернѣла новая пахоть; а по свѣже-натоптанной, широкой улицѣ посёлка загремѣли звонкія пѣсни дѣвокъ и парней, не прекращаясь отъ сумерекъ вплоть до криковъ раннихъ, навезенныхъ изъ-подъ Тулы, пѣтуховъ.

Такъ населился новый хуторъ прадѣда на Богатой.

-

Въ то же лѣто Яковъ Евстафьичъ рѣшился показать женѣ этотъ посёлокъ и прибыль сюда, какъ сказано въ его дневникѣ, 24 іюля, въ полночь, вмѣстѣ съ нею, съ Иванушкой и съ учителемъ.

Это былъ вторникъ. А въ четвергъ онъ объѣздилъ съ Ашенькой поля, луга и всѣ границы имѣнія, показалъ ей свѣже-накошенные стога сѣна, копны новаго жита и поспѣвавшій клинъ великолѣпной пшеницы-бѣлотурки, и только что усѣлся съ семьей за борщъ съ дикой уткой и за пироги съ перепелами, какъ подъѣхалъ гость, Калина Саввичъ Увакинъ.

На этотъ разъ лейбъ-кампанецъ, узнавъ, что сосѣдъ прибылъ не одинъ, а съ женой, да еще съ былою фрейлиной настоящей императрицы, — явился въ полной старинной Преображенской формѣ, въ зеленомъ кафтанѣ, въ поясной портупеѣ съ сумкой, въ шарфѣ черезъ плечо, съ откладнымъ воротникомъ, въ нѣсколько поѣденной молью треугольной лейбъ-кампанской шапкѣ, въ штиблетахъ и башмакахъ. Рѣдкіе сѣдые усы старика были нафабрены и вздернуты къ вискамъ, а въ рукѣ его была офицерская трость — эспонтонъ.

Хозяйка, бывшая запросто, въ распашонкѣ, но имѣвшая обычай строго придерживаться приличій свѣта, ушла и явилась за столъ въ бѣломъ матерчатомъ робронѣ, съ фалбарами, не забывъ налѣпить на щеки нѣсколько мушекъ, и, представленная мужемъ гостю, сдѣлала церемонный, по всѣмъ правиламъ моды, поклонъ.

— Гдѣ изволили, матушка, сшить эту робу? — началъ, послѣ первыхъ привѣтствій, съ учтивствомъ былаго щеголя, снимая огромныя перчатки, Увакинъ.

— Къ генеральшѣ Херасковой въ Харьковъ посылала! — зардѣвшись, отвѣтила Анна Петровна.

— Знатный вашъ городокъ Харьковъ, коли такія модныя швеи завелися. А почемъ дали за фалбары?

— Восемь рублевъ.

— Отмѣнно сшиты и къ лицу. Особенно сіи фестоны на лифѣ и сіи же отмѣнные на плечахъ буфики.

— За учтивствы благодарю! — сказалъ и налилъ гостю наливки Яковъ Евстафьичъ.

Разговоръ перешелъ на хозяйство.

Увакинъ, между прочимъ, доложилъ, что у нихь въ околоткѣ, что ни день, становится все хуже и хуже. Передалъ шопотомъ и озираясь, что вездѣ стали отъ злыхъ навѣтчиковъ бѣжать крестьяне и что у него также сбѣжали, недѣлю назадъ, семь лучшихъ подданныхъ, и хотя трехъ изъ нихъ онъ лично поймалъ на воскресномъ базарѣ въ Барвенковой, заковалъ въ кандалы, привезъ обратно и посадилъ ихъ въ погребъ, но четверо остальныхъ все-таки безъ вѣсти пропали.

— Жаль ослушниковъ. Знатные были работники. И одна только теперь надежда у меня, матушка-сударыня, это — мой вѣрный Василецъ! — прибавилъ Увакинъ — все добро мое у него на рукахъ. И теперь вотъ, примѣромъ, я къ вамъ уѣхалъ, а онъ, я ужъ знаю, спустилъ собакъ и съ ружьемъ будетъ рабъ кругомъ усадьбы ходить, пока не обращусь вспять… Что дѣлать? Я вдовый, жениться, полагаю, поздно, хоть и скучно какъ-то одному, а все-таки жаль своего добра!

— Кого же вы боитесь, Калина Саввичъ? — спросила Анна Петровна, читавшая энциклопедистовъ, Гольбаха и Дюмарсе, и не любившая старческихъ жалобъ на новизну — вы, можно сказать, имперію спасли, а тутъ неспокойны и сумнительны.

— Ничего я, матушка, не сумнителенъ! Только мало ли злыхъ людей! Фармазоновъ все болѣе и болѣе разводится. Вотъ, хоть бы и сосѣдъ мой, Рындинъ… Ну, да я ли до него не доберусь…

— Ахъ, всѣ-то вы, мужчины, погляжу я, неважны таковы! — усмѣхнулась Анна Петровна: — сваритесь и грозитесь, а ничуть это не славно! Лучше бы жили въ миру. И какіе тутъ у насъ фармазоны?

— И то правда, Калина Саввичъ, — подтвердилъ хозяинъ: — бросьте вы этого Рындина, да разскажите намъ лучше, что новаго?

— Вотъ, — началъ Увакинъ: — какъ намедни гнался я за моими бѣглецами, прочиталъ я, доложу, у капитанъ-исправника листъ вѣдомости петербургской, и въ этой вѣдомости прописано, якобы на Невской першпективѣ нѣкій щеголь-гусаръ Волокитинъ раздавилъ рысаками одну простую бабу, и потомъ якобы у насъ скоро опять быть войнѣ…

— Довольно съ насъ погрома и Емельки Пугачова, да хоть бы и походовъ Задунайскаго! — проворчалъ Яковъ Евстафьичъ: — повысосали съ насъ денежекъ! Пора бы намъ ужъ и отдохнуть…

— И еще въ той же вѣдомости, — продолжалъ Увакинъ — изъ амштердамскихъ курантовъ прописываютъ, якобы у французскаго короля при дворѣ представляли преотмѣнное итальянское дѣйствіе, именуемое паштораль, а потомъ его величество забавлялся машкарадой.

— Что вы мнѣ, Калина Саввичъ, все про французская короля, да про его машкараду! — съ досадой перебилъ и закашлялся Яковъ Евстафьичъ — ваши же, вить, милостивцы Шуваловы у насъ эту французскую дурость въ общую моду ввели. Я, сударь, въ перепискѣ съ Трубецкими… Дай-ка, Иванушка, письмо отъ князя Сергія, что мы привезли съ собою.

— Что же пишетъ князь Сергій?

— А вотъ, послушайте… «А у его-де сіятельства, у бывшаго гетмана Разумовскаго, давали презнатную комедію La foire de Hizim; такожде были у него оперы, и на тѣхъ операхъ дѣвки итальянки и кастратъ пѣли съ музыкой…» Вотъ вамъ и бывшій гетманъ всея Украины! кастратовъ слушаетъ! Тьфу! А еще римскими доблестями величаются. То ли дѣло здѣсь у насъ, на Украйнѣ, по простотѣ! Не такъ ли, Калина Саввичъ?

Увакинъ задумался и вздохнулъ.

— Мѣста, повторяю, здѣшнія хороша! — отвѣтилъ онъ: — слова нѣтъ! Только, милостивый патронъ мой, повторяю вамъ, мало все-таки защиты намъ здесь отъ озорниковъ… Того и гляди тебя изобидятъ!

«Ну, тебя обидишь!» подумалъ Яковъ Евстафьичъ: «найдется такой человѣкъ!»

Послѣ обѣда гость и хозяинъ соснули, потомъ опять угощались наливкой и сластями. А вечеромъ Яковъ Евстафьичъ велѣлъ пригнать ко двору табунъ на показъ сосѣду.

— Смотрите вы у меня, — повелительно сказалъ при этомъ Увакйнъ табунщикамъ Якова Евстафьича: —межи вамъ указаны, а ходите вы инова и по моимъ владѣніямъ. Ой, берегитесь; лютъ я, Калина, за свое добро! Разъ пригрожу, два, а тамъ и стрѣлять по васъ изъ винтовки стану, какъ наскочу, либо батогами до полужива задеру…»

«Не стѣсняется его лейбъ-кампанское благородіе!» подумалъ, вспыхнувъ отъ досады, Яковъ Евстафьичъ: «сущій волкъ, волкомъ и умретъ. Ну, да посмотримъ! И я тебя изловлю; овцы твои на водопой ко мнѣ на луга, слышно, перебѣгаютъ. Только я стрѣлять тебя не стану, а свяжу своими молодцами, да прямо въ судъ, хоть ты и чванишься, что царство спасъ».

Послѣ ужина хозяева заговорились съ гостемъ за полночь. Увакинъ собирался въ новооснованный Екатеринославъ, и Анна Петровна надавала ему поручений по дому: купить чаю, сахару, вина. Но едва собесѣдники разошлись по горницамъ и заснули, какъ отъ двора Увакина прискакалъ на взмыленномъ конѣ чуть живой отъ страха Василецъ и обьявилъ въ окошко разбуженному Калинѣ Саввичу, что на его усадьбу въ эту самую ночь напалъ съ незнаемыми людьми Рындинъ и насильно выкралъ и увезъ къ себѣ во дворъ его рабыню, молодую и весьма красивую ключницу, Улиту.

Бѣшенству старика не было предѣловъ. Онъ выскочилъ на крыльцо въ одномъ бѣльѣ и прежде всего ухватилъ за горло и чуть не задавилъ вѣстника.

— Коня! — заревѣлъ онъ: — коня! Какъ? Меня обидѣть? Гдѣ же были другіе молодцы? Гдѣ были собаки? Ты, вражій сынъ, выдалъ и живъ? Меня, жалованнаго-то?..

И какъ буря понесся онъ сперва къ себѣ на хуторъ, побудилъ и, созвавъ уцѣлѣвшихъ пошехонцевъ, далъ имъ самопалы и топоры, посадилъ ихъ верхами на коней и съ разсвѣтомъ поскакалъ къ усадьбѣ Рындина. Однодворца, разумѣется, дома не засталъ, перевязалъ его небольшую дворню и съ четырехъ концовъ зажегъ его дворъ, овечьи загоны и хлѣбный токъ.

Вѣтеръ раздулъ пожаръ, а Увакинъ до поздняго вечера, рыча, какъ дикій вепрь, ходилъ и бѣгалъ кругомъ, подкладывая огонь тамъ, гдѣ плохо горѣло. На другое утро онъ опять явился сюда съ плугами и съ боронами, перепахалъ испепеленное дворище, изъ собственныхъ рукъ засѣялъ его гречихой и, заборонивъ пашню, отъѣхалъ во-свояси.

— Пусть песій сынъ помянетъ меня, лейбъ-кампанца, до вѣка…

Песій сынъ, однако, тоже не дремалъ.

Онъ подалъ на Увакина въ судъ челобитную, отрекаясь отъ похищенія Улиты, якобы волей отошедшей къ нему, и отыскивая съ обидчика тысячу рублей за убытки отъ поджога и за обиду.

Явилась полиція. Начался окрестный допросъ. Яковъ Евстафьичъ, втайнѣ радуясь грозѣ надъ самовластнымъ сосѣдомъ, который изъ-за личной ссоры выдавалъ въ доносѣ Рындина за франмасона, тѣмъ не менѣе, навѣстилъ его, съ участіемъ сталъ совѣтовать ему помириться съ Рындинымъ и даже отпустилъ къ нему, для писанія отвѣтовъ, учителя Иванушки.

Но не таковъ былъ Калина Саввичъ, чтобы мириться со всякой мелкотой.

Вслѣдъ за началомъ розыска, видя, что безуспѣшно бросаетъ чиновникамъ послѣдніе рубли, Увакинъ черезъ Васильца провѣдалъ, что Рындинъ съ его рабыней-бѣглянкой скрывается у попа, въ слободѣ Чунихиной, и рѣшился расплатиться съ нимъ до-чиста.

Подъѣхалъ въ сумерки верхомъ къ попову огороду, залегъ въ капустникѣ, у садоваго плетня, выждалъ, да собственноручно изъ винтовки, въ присутствіи похитителя, наповалъ и убилъ Улиту…

Слѣдствіе возгорѣлось съ новой силой. Власти переполошились. Дали знать и знакомцу Увакина, губернатору, спрашивая, какъ быть съ такимъ казусомъ со стороны столь важной особы, обитавшей въ ихъ губерніи?

Но ни суду, ни губернатору не удалось изречь своего приговора надъ Увакинымъ.

Улита была женой одного изъ тѣхъ бѣглецовъ, которыхъ Калина Саввичъ незадолго изловилъ и, несмотря на передряги по слѣдствію, продолжалъ держать въ кандалахъ въ подвалѣ.

Затворники отбили кандалы, вырвались ночью изъ подвала, взяли еще кое-кого изъ своихъ, вѣрнаго Васильца утопили въ колодцѣ, а лейбъ-кампанца, у котораго въ то время ночевалъ и опять сильно подгулялъ учитель дѣда, Григоревскій, стащили съ постели и сказали: «ну, господине, теперь и съ тобой разсчетъ!»

И какъ Увакинъ ни молилъ ихъ и ни кланялся имъ въ ноги, вынимая изъ сундука какія-то бумаги, крича о помощи въ окно и обѣщая всѣхъ выпустить на волю, отдать имъ все добро и отъѣхать въ невѣдомыя земли, пошехонцы вытащили его изъ ком-натъ и, въ полной лейбъ-кампанской формѣ, повѣсили его на любимой и имъ же нѣкогда посаженной грушѣ, а сами, связавъ полумергваго отъ страха семинариста, разбѣжались.

И хотя, по словамъ дневника прадѣдушки, «сей неподобный афронтъ» отъ подданныхъ былъ содѣянъ лейбъ-кампанцу «по его же квалитету и по бездѣльнымъ и противнымъ онаго-жъ поступкамъ», тѣмъ не менѣе, Яковъ Евстафьичъ, вспоминая ли собственный волокитныя прегрѣшенія, или въ самомъ дѣлѣ жалѣя сосѣда, тогда же разлюбилъ новый хуторъ на Богатой и болѣе въ немъ никогда не бывалъ.

А за полчаса до кончины, умирая отъ чахотки и удивляясь, что не видитъ свѣчи и не слышитъ болѣе любимыхъ сверчковъ, понялъ, что приходить смерть, не безъ чувства простился съ женой и съ восемнадцатилѣтнимъ сыномъ, первую выслалъ изъ комнаты, а второму сказалъ слѣдующее: «Берегись ложныхъ друзей и тяжбъ, а такожде смѣлыхъ прожектистовъ, охотниковъ до дворскихъ и всякихъ перемѣнъ. Красивыхъ же женщинъ берегись и удаляйся пуще всего… Ихъ алльянцъ — не радость, а пагуба, тлѣнъ и запустѣніе души!»

(1872 г.)

КНИГА ВТОРАЯ ДѢДОВЪ ЛѢСЪ. — БАБУШКИНЪ РАЙ I  ДѢДОВЪ ЛѢСЪ.

Мой дѣдъ Иванъ Яковлевичъ Данилевскій посѣялъ… тысячу десятинъ лѣса.

Не правда ли, какъ это странно слышать въ нашъ, по преимуществу, «лѣсоистребительный» вѣкъ? Вспомнимъ сжиганіе лѣсовъ желѣзными дорогами и пароходами, которыхъ по одной Волгѣ ходитъ болѣе пятисотъ; вспомнимъ рубку «березокъ» по всей Россіи въ Троицынъ день.

Люди предпріимчивые, люди съ сильной волей и дѣловымъ умѣньемъ, при всякихъ новѣйшихъ приспособленіяхъ, съ паровыми плугами, рядовыми сѣялками и при своихъ и акціонерныхъ капиталахъ, — стали бы въ затрудненіе передъ задачей — посѣять и выростить тысячу лѣсныхъ десятинъ.

Много и въ послѣдніе годы толковали о «лѣсоразведеніи», «древонасажденіи» и «обводненіи» южныхъ степей. Ученые геологи и ботаники, по древеснымъ остаткамъ въ курганахъ и на днѣ рѣкъ и озеръ, доказывали, что — нынѣ пустынныя, лишенныя рощъ и дубравъ — Украйна и Новороссія въ незапамятный времена были покрыты лѣсными породами, гдѣ заброшенный въ степи путникъ могъ находить убѣжище отъ непогоды. Писались доклады, вызовы, проекты и уставы; командировались свѣдующіе чиновники и лѣсники; составлялись общества и продавались паи. Но ни «лѣсоразведенія» и «древонасажденія», ни «обводненія» степей до сихъ поръ не оказалось и слѣда. А въ глубинѣ слободской Украйны, въ Зміевскомъ небогатомъ селѣ Пришибѣ, проживалъ незнаемый свѣтомъ хуторянинъ, мой дѣдъ, который семьдесятъ-пять лѣтъ назадъ, безъ машинъ, безъ своихъ и чужихъ вспомогательныхъ капиталовъ, взялъ да и засѣялъ лѣсомъ тысачу десятинъ никуда негодныхъ, песчаныхъ земель на Донцѣ.

Объ этомъ свидѣтельствуютъ какъ оффиціальные, печатные источники, такъ и семейная, устная старина.

-

Во-первыхъ — свидѣтельства оффиціальныя.

Въ рѣчи извѣстнаго харьковскаго ученаго, профессора ботаники, В. М. Черняева — «О разведеніи украинскихъ лѣсовъ», изданной въ 1857 году, сказано слѣдующее: «Покойный профессоръ ботаники, незабвенный мой наставникъ, Ф. А. Делавинь, въ 1817 году, въ рѣчи, произнесенной въ торжественномъ собраніи харьковскаго университета, упоминаетъ объ одномъ замѣчательномъ случаѣ удачнаго лѣсоразведенія на сыпучихъ пескахъ.

— «Я знаю — говорить онъ — одногопомѣщика, скромность котораго заставляетъ меня умолчать о его имени. Когда я проѣзжалъ по его землямъ, лѣтъ 15 тому назадъ (1802 г.), — я нашелъ песчаную равнину, десятинъ въ пятьсотъ. Но какъ я удивился, увидѣвъ недавно ту же равнину, превращенную въ прекрасный сосновый лѣсъ! Ахъ, почему такихъ людей немного? Почему имя сего мужа не достигло подножія трона?»

— «Въ 1844 году, — продолжаетъ профессоръ В. М. Черняевъ, — имѣлъ я удовольствіе видѣть уже не пятьсотъ десятинъ, а болѣе тысячи, и быть въ домѣ, построенномъ дѣтьми изъ лѣса, который за полвѣка посѣянъ ихъ отцомъ. Чрезъ ходатайство начальника губерніи, Иванъ Яковлевичъ Данилевскій, помѣщикъ Зміевскаго уѣзда, награжденъ, за столь благодѣтельный и поучительный примѣръ, орденомъ св. Владиміра».

Такъ говорятъ оффиціальныя печатныя данныя; такъ свидѣтельствуютъ почтенные профессора. И сообщеніе ихъ въ точности вѣрно: сѣятель зміевскаго лѣса былъ, дѣйствительно, примѣрной скромности человѣкъ. Какъ всѣ люди, чѣмъ нибудь истинно послужившіе родной землѣ, онъ и умеръ, не подозрѣвая, что совершилъ какой-либо подвигъ и этимъ былъ кому нибудь полезенъ.

Мой дѣдъ, какъ свидѣтельствуетъ его формулярный списокъ, родился въ 1769 году. Въ 1791 г., съ небольшимъ двадцати лѣтъ, зачисленный въ службу лейбъ-гвардіи въ преображенскй полкъ, онъ въ теченіи пяти лѣтъ былъ произведенъ въ фурьеры, подпрапорщики, каптенармусы и сержанты гвардіи; а въ 1796 году, незадолго до смерти императрицы Екатерины, уволенъ, по прошенію, въ отставку. Надо, впрочемъ, пояснить, что какъ это поступленіе въ полкъ, такъ и прохожденіе въ немъ службы, равно и полученіе чиновъ, по тогдашнимъ обычаямъ, совершились при постоянномъ и полномъ отсутствіи служившаго изъ полка.

Мой дѣдъ никогда не быль ни въ Петербургѣ, ни въ Москвѣ и не видѣлъ въ глаза не только гвардіи, но и своего Преображенскаго полка.

Формулярный списокъ прибавляетъ, что въ 1804 году Иванъ Яковлевичъ исполнялъ, по выборамъ дворянства, должность зміевскаго «коммисара для сбора денегъ, пожертвованныхъ дворянами съ ихъ имѣній на учрежденіе харьковскаго университета». Не будетъ лишнимъ вспомнить нынѣшнему молодому поколѣнію южныхъ землевладѣльцевъ, что наши дѣды на этотъ предметъ пожертвовали и до копѣйки собрали въ тѣ годы болѣе полумилліона рублей.

Въ 1819 году послѣдовало награжденіе Ивана Яковлевича орденомъ св. Владиміра, какъ сказано о томъ въ грамотѣ, «за отличные труды и усердіе, къ общей пользѣ оказанные, въ разведеніи лѣса на пустыхъ, песчаныхъ мѣстахъ».

Избранный старостой имъ построенной въ 1810 году, въ родовомъ селѣ, каменной церкви, мой дѣдъ несъ эту обязанность до конца жизни.

Онъ умеръ шестидесяти-четырехъ лѣтъ, въ 1833 году, среди посѣяннаго имъ лѣса, въ небольшомъ, въ три комнаты, домикѣ, у Курбатовскаго ключеваго пруда.

Оффиціальныя и письменныя данныя на этомъ кончаются.

Устная семейная старина щедрѣе…

-

Отецъ Ивана Яковлевича воспитывался въ шляхетскомъ кадетскомъ корпусѣ, гдѣ былъ соученикомъ извѣстнаго, по Шлиссельбургской катастофѣ, Мировича. Служа въ пѣхотѣ, онъ женился на дочери выборгскаго коменданта, Плотниковой, занимавшей въ то время должность каммермедхенъ при дворѣ императрицы Екатерины. Угрюмый мистикъ и масонъ, отецъ Ивана Яковлевича умеръ отъ чахотки, когда сыну исполнилось восемнадцать лѣтъ. Сынъ получилъ домашнее воспитаніе.

Любимецъ и единственная отрада матери, Иванъ Яковлевичъ, со дня своего рожденія и по ея кончину, въ теченіи почти шестидесяти лѣтъ, не разлучался съ родительницей. Въ его дѣтствѣ она его няньчила и сама учила не только грамотѣ, но и верховой ѣздѣ и стрѣльбѣ изъ ружья. Подъ ея руководствомъ онъ сталъ хозяйничать, съ ея же выбора и согласія, въ послѣднемъ году прошлаго столѣтія, женился.

Новый, XIX, вѣкъ засталъ Ивана Яковлевича на тридцать первомъ году жизни. Прекрасно образованная и даже, какъ тогда говорили о ея пансіонскомъ воспитаніи, «ученая» — его жена, моя бабка, Анна Васильевна была изъ семьи Рославлевыхъ, стяжавшихъ громкую извѣстность своимъ пособіемъ при возведеніи императрицы Екатерины Второй на престолъ. Живая, чувствительная и подвижнаго нрава, Анна Васильевна съ трудомъ выносила застѣнчивый, тяжелый на подъемъ и нерѣшительный нравъ мужа. Воля доброй, умной свекрови въ этой семьѣ была законъ. Робкій и мнительный съ посторонними, съ дѣтства замкнутый, бука и домосѣдъ, Иванъ Яковлевичъ до женитьбы увлекался лишь двумя предметами — охотой и музыкой. Хозяйствомъ онъ занимался мало. Имѣніемъ завѣдывали, подъ надзоромъ матери, приказчики. А какъ они занимались хозяйствомъ, можно было видѣть въ концѣ села, у кабака, особенно въ праздники, когда одного изъ нихъ оттуда велъ въ хату кумъ, а другаго провожала смазливая дочка, крестница матери Ивана Яковлевича.

Днемъ Иванъ Яковлевичъ бродилъ по степи и по Донцу съ ружьемъ; по вечерамъ тѣшилъ матушку игрою на скрипкѣ или на клавесинахъ. Тѣхъ же обычаевъ онъ вздумалъ держаться, и ставъ молодажёномъ.

Анна Васильевна терпѣла-терпѣла деревенскую скуку и рѣшилась, наконецъ, ласково и стороной намекнуть мужу о губернскомъ городѣ Харьковѣ: что тамъ, дескать, всякія веселости, театры, выѣзды, танцовальные вечера.

Долго, — почуявъ, въ чемъ дѣло, — кряхтѣлъ и робко улыбался молодой, неподатливый и неповоротливый мужъ. Не хотѣлось ему оставить деревенскаго теплаго угла, нажитыхъ привычекъ, охоты съ любимымъ ружьемъ «калиновкой», бесѣдъ съ матерью и стёганнаго на ватѣ, мягкаго шелковаго архалука. Да и сидѣла въ немъ, съ недавнихъ поръ, какая-то внутренняя смутная дума. Онъ всё охалъ, брался за грудь и бока, жаловался на нездоровье. Жена незамѣтно, однако, пересилила.

Потолковавъ съ «сударыней-матушкой» и продавъ сосѣднимъ купцамъ кое-какіе сельскіе запасы, Иванъ Яковлевичъ рѣшилъ провести часть зимы 1801 года въ Харьковѣ. Онъ послалъ нанять квартиру у тамошняго своего знакомца, доктора Вырубова; но медлилъ и медлилъ съ отъѣздомъ, или, какъ бабушка думала о томъ впослѣдствіи, «мямлилъ-мямлилъ» и отправился туда ужъ на рождественскихъ святкахъ, въ февралѣ.

— Вы довольны, зельхенъ! — спросилъ дѣдъ, такъ называвшій въ нѣжные часы жену.

— Какъ же, гёрцхенъ, не довольна!.. Увидимъ свѣтъ, освѣжимся…

Побывали молодожёны у городскихъ властей и у губернскаго предводителя; выстояли архіерейскую службу въ монастырѣ; посѣтили театръ и какую-то панораму, обжились, устроились и сами стали принимать знакомцевъ и родныхъ.

Иванъ Яковлевичъ справилъ себѣ модный нарядъ; сталъ выѣзжать въ голубомъ фракѣ, съ бронзовыми пуговицами, и въ крахмаленномъ жабо; но часто шептался съ докторомъ, квартирнымъ хозяиномъ. Зная мнительность некрѣпкаго здоровьемъ мужа, Анна Васильевна всё собиралась спросить Вырубова, въ чемъ дѣло, и стѣснялась, какъ бы не огорчить этимъ мужа. Харьковъ, между тѣмъ, огласился печальнымъ событіемъ.

Въ началѣ великаго поста прихожане старой Вознесенской церкви; заслышавъ звонъ пономаря, стали собираться къ заутренѣ. Двѣ старухи замѣтили на стѣнѣ деревянной колокольни бумажку, прибитую у входа на паперть. Одна изъ старухъ, грамотная купчиха Слатина, сосѣдка по квартирѣ дѣда, предполагая, что это было призваніе къ пожертвованію, стала вслухъ читать написанное… Бумага оказалась острымъ и сильно дерзкимъ пасквилемъ на одно высокое лицо.

Вознесенскій протопопъ, отецъ Василій Фотіевъ, проходя мимо къ службѣ, взглянулъ на «бунтовскую грамотку», сорвалъ ее и тотчасъ заявилъ о ней полиціи. Въ тотъ же день онъ былъ отрѣшенъ отъ должности и взятъ подъ арестъ. Старуху Слатину къ ночи умчали съ фельдъегеремъ въ Петербургъ. И хотя всѣ знали, что ни Фотіевъ, ни Слатина, какъ ни въ чемъ здѣсь неповинные, будутъ, по всей вѣроятности, вскорѣ освобождены, тѣмъ не менѣе, всѣмъ городомъ овладѣла паника.

А тутъ еще какой-то проѣзжій изъ столицы чиновникъ сообщилъ новое извѣстіе, въ особенности поразившее моего дѣда. Завернувъ по пути къ пріятелю архимандриту, этотъ петербургскій житель подъ секретомъ разсказалъ, что однофамилецъ и дальній родичъ моего дѣда, тоже Иванъ Данилевскій, былъ въ ту зиму схваченъ полиціей гдѣ-то въ Курской или Пензенской губерніи и такъ же, какъ Слатина, отвезенъ въ Петербургъ.

Разсказчикъ, впрочемъ, прибавилъ, что арестъ для этого обвиняемаго окончился благополучно. Когда арестанта ввели въ кабинетъ императора Павла, государь съ негодованіемъ показалъ ему какой-то рисунокъ со стихами и спросилъ: «Это ты меня изобразилъ въ такомъ привлекательномъ видѣ?» — «Государь! — проговорилъ черезъ силу, упавъ на колѣни, арестованный — я не только пашквилей на обожаемыхъ моихъ монарховъ, но даже и писемъ къ роднымъ дѣтямъ писать не могу… третій годъ рука въ параличѣ…»

Было произведено новое дознаніе; настоящій виновникъ дерзкой сатиры былъ найденъ и уличенъ. Ивану Данилевскому императоръ Павелъ, по словамъ разсказчика, пожаловалъ, за напрасныя тревоги и страхъ, дорогой перстень, далъ мѣсто въ ассигнаціонномъ банкѣ, на поправку разстроенныхъ дѣлъ записалъ ему обширную вотчину и, наконецъ, по просьбѣ оправданнаго, въ память этого событія съ нимъ въ Михайловскомъ дворцѣ, гдѣ тогда жилъ государь Павелъ Петровичъ, прибавилъ къ его фамиліи слово — «Михайловскій». Съ той поры и стали на Руси Михайловскіе-Данилевскіе.

Анна Васильевна всячески старалась успокоить мужа, встревоженнаго этимъ разсказомъ.

— Ну, видите, видите, — говорила она — какой добрый и справедливый монархъ!.. Не права ли я? Не только наградилъ невинно-подозрѣваемаго, но еще передъ нимъ на разводѣ принесъ извинение.

— Нѣтъ, нѣтъ! надо уѣзжать! — твердилъ дѣдъ: —и тотъ Иванъ, и я Иванъ, и оба Данилевскіе. Мало ли что можетъ произойти… Подальше отъ города, — болѣе спасенія и тишины.

— Но что же произойдетъ?

— А вонъ, квартальный поручикъ вчера пять разъ за день мимо насъ прошелъ и все поглядывалъ на окна… Вѣрь, что ужъ не даромъ…

— Да его квартира здѣсь на улицѣ.

— А зачѣмъ на наши окна смотрѣлъ?

Въ Харьковъ, незадолго передъ тѣмъ, пріѣхалъ извѣстный фокусникъ Манчини. Онъ пустилъ афиши, въ которыхъ извѣщалъ, что публика увидитъ у него отмѣнно-дивныя вещи: ращеніе въ четверть часа изъ сѣмянъ цвѣтущихъ розъ, глотаніе зажжёной пакли и оживленіе обезглавленныхъ передъ зрителями голубей. Городъ спѣшилъ въ заманчивый балаганъ.

— Собирайся, сейчасъ ѣдемъ! — сказалъ Иванъ Яковлевичъ, торопливо, съ блѣднымъ лицомъ, входя къ женѣ съ утренней прогулки.

— Къ Манчини? развѣ сегодня?

— Нѣтъ, сударыня, — въ деревню, домой…

— Какъ? что случилось? А ты же обѣщалъ завтра съ Вырубовыми къ фокуснику?..

— Не до заморскихъ нынче штукъ, — мрачно отвѣтилъ дѣдъ — слышала, мой другъ, что грозитъ Харькову? Представь, — прибавилъ онъ съ боязливою оглядкой: — присланъ, говорятъ, секретный приказъ… Если въ трое сутокъ не найдутъ виновника вывѣшенной у колокольни сатиры, то въ Харьковъ войдетъ чугуевскій казачій полкъ и подожжётъ съ конца въ конецъ всѣ улицы; и когда городъ сгоритъ, его мѣсто вспашутъ, засѣютъ и поставятъ у дороги столбъ, съ надписью: «Здѣсь былъ городъ Харьковъ».

— Что вы, что вы, Иванъ Яковлевичъ! всякому слуху вѣрите! — возразила, сама поблѣднѣвъ, Анна Васильевна: помяните мое слово, никакихъ подобныхъ вандальствъ въ нашъ просвѣщенный вѣкъ быть не можетъ… Сколько разъ я вамъ говорила, по поводу такихъ политическихъ пересудъ, что все это — бабскія выдумки! Вудемъ надѣяться на Бога; а нашъ Харьковъ, вѣрьте, останется цѣлъ и невредимъ.

Слова нѣжной, любящей, вѣрившей въ «просвѣщеніе вѣка» бабушки, на самомъ дѣлѣ оправдались.

Утромъ слѣдующаго дня, когда архіерей, губернаторъ и прочія высшія городскія власти выходили отъ вечерни изъ собора, — къ паперти подскакалъ, въ волчьей шубѣ, засыпанный снѣгомъ, фельдъегерь. Онъ, еще стоя въ бѣшено-мчавшихся саняхъ, скинулъ шапку и, ею махая, крикнулъ охрипшимъ голосомъ: «Счастье имѣю поздравить съ восшествіемъ на престолъ императора Александра! царство небесное императору Павлу!»

Эта вѣсть съ быстротою молніи облетѣла Харьковъ.

— А все-таки, зельхенъ, уѣдемъ въ деревню! — сказалъ, выслушавъ новость, дѣдъ женѣ.

— Почему, герцхенъ? развѣ не видите, какъ, по моему предсказанію, все счастливо кончилось? — отвѣтила жена — городъ ликуетъ; съ близкой пасхой будутъ новыя празднества, веселье, балы.

— Въ своемъ гнѣздѣ и веселѣе, и лучше!

— Но мы многимъ еще визитовъ, какъ слѣдуетъ, не отплатили, — настаивала жена: — родные обидятся; у многихъ назначены вскорѣ вечера, а такою роднёй, герценька, какъ у васъ, не слѣдуетъ пренебрегать… Донецъ-Захаржевскіе, Краснокутскіе, Двигубскіе, князь Трубецкой, Милорадовичъ, Пестичи, графъ Петръ Михайлычъ Апраксинъ, Булацель-богачъ…

— Еще, сударыня, нѣтъ ли кого на примѣтѣ? А я скажу, — рѣшилъ дѣдъ — скупимъ что надо, да скорѣй во-свояси. Знаешь пословицы: своя хатка— родна матка… на своей печи все красное лѣто…

Дома и стѣны помогаютъ; и мышь въ норку тащитъ корку… Вотъ и я, скажу вамъ, къ своей «калиновкѣ» пріобрѣлъ нынче новый, съ пороховницей, ягдташъ…

«Калиновка», долго хранившаяся въ нашей семьѣ, была любимымъ ружьемъ дѣда. Онъ изъ нея, по преданію, подъ шестьдесятъ лѣтъ, не давалъ промаха по волкамъ и убивалъ на лету ласточекъ.

— А кстати, — прибавйлъ дѣдъ женѣ:—поздравляю и съ новымъ егеремъ, Антипкой… Сегодня съ нимъ встрѣтился! Завзятый стрѣлокъ… И онъ поѣдетъ съ нами.

Новаго егеря Иванъ Яковлевичъ нанялъ случайно. Дѣдъ вошелъ въ польскую лавочку, гдѣ торговалъ приборъ на ружье. Здѣсь онъ увидѣлъ здоровеннаго, сухопараго, сильно обвѣтреннаго и съ примороженнымъ носомъ верзилу, покупавшаго дробь и картечь на старенькую, перевязанную веревкой, винтовку. Разговорились. Антипъ оказался странствующимъ торговцемъ-охотникомъ.

— Откуда пришелъ?

— Изъ брянскихъ лѣсовъ.

— Какова тамъ охота?

— Другой нѣтъ на всемъ свѣтѣ.

Дѣдъ еще поговорилъ, осмотрѣлъ винтовку Антипа, спросилъ, какъ и у кого онъ охотился въ брянскихъ лѣсахъ, и предложилъ ему съѣздить съ собою за городъ, попробовать въ дѣль «калиновку».

Вотъ такъ бисова ковинька! хоть бы и кошевому! — сказалъ Антипъ, протирая глаза, когда дѣдъ на пробѣ всадилъ на сто шаговъ пулю въ пулю — я бы съ такимъ ружьемъ жилъ, какъ съ жинкою, и ходилъ бы за нимъ, какъ за родною дѣтиной.

«Эге! ковинька! и вспомнилъ кошеваго!» — подумалъ, покосясь на Антипа, дѣдъ: — «персона, очевидно, не пустячная; ужъ не изъ бывшихъ ли, нынѣ шатающихся по міру, славныхъ сѣчевиковъ?»

Антипъ Легкоступъ, дѣйствительно, былъ изъ закрытаго двадцать пять лѣтъ передъ тѣмъ Запорожья. Гдѣ онъ былъ со времени памятнаго «руйнованія сѣчи» — никто не зналъ. Уходилъ ли онъ съ прочимъ «товариствомъ» въ Туретчину, да соскучился и самъ возвратился, или первое время прятался гдѣ нибудь въ глухихъ степяхъ, да по морскимъ рыболовнямъ въ Новороссіи, — преданіе о томъ умалчиваетъ. Въ послѣднія же шесть-семь лѣтъ Антипъ шлялся, стрѣляя и сбывая дичь помѣщикамъ и въ города, по бѣлгородскимъ и брянскимъ лѣсамъ. Пріѣхавъ въ нашъ Пришибъ съ обозомъ дѣда, онъ прожилъ у него около десяти лѣтъ, исчезая, впрочемъ, по временамъ, на годъ и болѣе.

— Куда же ты, Антипъ? — спрашивалъ его въ такихъ случаяхъ дѣдъ.

— А къ морю, пане, въ Тилигулъ… Появилась птица отайка и птица усой.

— Да не брешешь ли ты? — говорилъ дѣдъ — что это за отайка и усой? никто про такихъ птицъ не слыхивалъ; а въ Тилигулъ вашъ братъ вѣчно шелъ, когда было скучно и хотѣлось просто уйти на всѣ четыре стороны…

— Ни, пане, ей-же то Богу, — до моря, въ Тилигулъ, — отвѣчалъ, собираясь въ дорогу, Антипъ — такая птица явилась, нельзя…

Дѣдъ оказывалъ полное довѣріе новому егерю, поручилъ ему всѣ свои ружья и весь охотничій арсеналъ. Антипъ проживалъ въ саду, въ пустой банѣ. Иванъ Яковлевичъ почасту его навѣщалъ.

— Что вы все шепчетесь съ лѣкаремъ? — спросила какъ-то бабушка мужа, когда они вновь обжились въ селѣ и къ нимъ сталъ наѣзжать въ гости сосѣдній полковой врачъ.

— То такое, — отвѣтилъ таинственно и растерянно дѣдъ: — что вамъ, Анна Васильевна, какъ дамѣ, можетъ, и не подъ силу. Не женскаго резона матерія, извините… Когда нибудь и скажу… А впрочемъ, можетъ быть, и пустяки.

Бабушка была довольна новою утѣхою мужа. Съ Антипомъ дѣдъ охотился какъ у себя, такъ и въ сосѣдскихъ поляхъ. Онъ узналъ его ближе, полюбилъ за сумрачный, нѣсколько дикій, но прямой и стойкій нравъ, и сообщилъ ему нѣкій завѣтный, сладкій замыселъ, созрѣвшій на днѣ его робкой, несообщительной души. Это было во вторую весну пребыванія Антипа у дѣда, въ 1802 году.

— Знаешь ли, Антипъ, что я затѣялъ? — сказалъ однажды дѣдъ егерю — и не только затѣялъ, твердо рѣшилъ, и хочу о томъ переговорить съ матушкой.

— Не знаю, пане; и какъ намъ можно знать всѣ панскія мысли!

— Хочу у матушки проситься съ тобою въ отъѣзжее поле, въ брянскіе лѣса…

— Ну, и съ Богомъ, пане Иване! — Тамъ такія мѣста, такія, и столько всякой дичи, — только помогай Богъ въ дорогу!..

— Да, помогай Богъ! — произнесъ, почесывая переносье, дѣдъ — а какъ матушка не пуститъ?

— Да почему-же?

— Потому, я все хворый, все мнѣ не по себѣ…

— А оттого, паночку, и не по себѣ, что много дома сидите. Вонъ и у меня, на что ноги, — лошадиныя, а ужъ мозоли стали сходить на вашихъ, спасибо, хорошихъ хлѣбахъ…

— Ну, такъ я попытаюсь, — только ты, Антипъ, до времени молчи… Будешь молчать?

— Буду.

-

Воспитаніе дѣда прошло подъ вліяніемъ мѣстныхъ религіозныхъ и бытовыхъ преданій. Онъ росъ подъ кровомъ сельской, сказочной старины. Женскій міръ, совѣты, ласки и руководство любящей матери, въ теченіи долгой ея жизни, положили на дѣда свой, нѣсколько фантастическiй, отпечатокъ.

Въ то время не только въ поселянскихъ, но и въ дворянскихъ семьяхъ всецѣло царили особыя космическiя понятія о мірѣ, небѣ и зёмлѣ.

Небо тогда неоспоримо еще считалось синей кровлей великановъ — «одноглазцевъ», бабы которыхъ на нее съ вечера кладутъ свои веретена и вальки. Облака — это студень, и его пробовалъ въ бурю какой-то пастухъ. Солнце — человѣкъ съ огненными волосами. Одинъ панъ заблудился на охотѣ, попалъ на небо, гдѣ солнце спитъ, и еслибъ не вѣтеръ, губатый солнцевъ братъ, этотъ панъ сгорѣлъ бы, какъ снопъ. Передъ концомъ свѣта солнце спустится къ землѣ и уже не зайдетъ; тогда загорятся озера, колодцы, и рѣки потекутъ краснымъ огнемъ. На лунѣ по ночамъ — Адамовы сыновья, — Каинъ держитъ на вилахъ убитаго Авеля. Затмѣніе — это св. Юрій ставить на мѣсяцъ заслонку. На Срѣтеніе — встрѣча и борьба семейной жены, зимы, и гулящей дѣвки, лѣта. Звѣзды — свѣчи въ рукахъ ангеловъ, сидящихъ на ступеняхъ божьяго трона; и эти свѣчи — души людей: праведно живущихъ яркія, грѣшниковъ— тусклыя, мерцающія. Едва родится человѣкъ, Богъ зажигаетъ свѣчку и даетъ ее ангелу. Сколько звѣздъ, столько и людей; падучія — это души покойниковъ. Млечный путь — дорога въ Іерусалимъ. Громъ — архангелъ Михаилъ охотится съ ружьемъ на утокъ и прочую дичь. Роса — слезы великомученицы Варвары, которая ходитъ по тощимъ, засыхающимъ нивамъ и плачетъ о бѣдныхъ людяхъ. Радуга — ея коромысло, и по ней втягиваются въ тучи, кромѣ рѣчныхъ водъ, маленькія рыбки и лягушки, потомъ падающія на землю. Морозъ — дряхлый, сѣдой старикъ, весь въ сосулькахъ. Вѣтеръ — Касьянъ вѣтродуй, мордатый, губатый и усатый, прикованный гдѣ-то къ стѣнѣ. Проснется, шевельнетъ однимъ усомъ — вѣтеръ, другимъ — буря.

Тогда — въ дѣдово время — вѣрили, что волы, лошади и всякій скотъ, въ ночь подъ Рождество, говорятъ между собой по-человѣчьи; что летучая мышь стала съ крыльями оттого, что съѣла на Пасху «свячёнаго»; что чайка — неутѣшная вдова, ставшая птицей отъ непрерывнаго плача надъ могилой мужа, и что воробьи, за указаніе евреямъ воскресшаго Спасителя, до конца вѣка будутъ повторять свой предательскій крикъ: «живъ, живъ!»

Егерь Антипъ внесъ не мало новыхъ таинственныхъ преданій и откровеній въ умственную жизнь дѣда. Онъ даже помѣщеніе въ банѣ избралъ вслѣдствіе особыхъ соображеній. Жить на охотномъ дворѣ онъ не захотѣлъ.

— Со псами, пане, извините, не чисто! — сказалъ онъ — боюсь не блохъ, а того, что бываютъ всякіе псы.

— Какіе же бываютъ псы?

— Душа инаго человѣка за плохія дѣла переходить, по смерти, въ собаку, — отвѣчалъ егерь — оттого бываютъ «песьиголовцы» и «вовкулаки»— ихъ сразу и не различишь, — они ночью сердце сосутъ.

— Я вамъ, нане, найду и добуду «ремезево гнѣздо», — говорилъ одинъ разъ Антипъ, бродя въ камышахъ по Донцу и тамъ въ травѣ подглядывая птичьи сѣдала.

— Какое же это гнѣздо? — спросилъ Иванъ Яковлевичъ.

— Отъ лихорадки лѣчитъ и отъ дурнаго глаза… Такая махонькая, тихая птушка есть; въ зелени ее и не видать.

Отъ подносимой чарки водки Легкоступъ отворачивался, увѣряя, что съ давней поры, по зароку, не пьетъ. Сельскій шинокъ онъ обходилъ какъ-то мрачно, окольными тропинками, говоря, что кто сидитъ за горѣлкой, тотъ не выкрикнетъ на приманку ни волка, ни лисицы. Поселяне дичились его и не щадили насмѣшками. Онъ отругивался отъ нихъ забористо и на особый ладъ. «Лярво ты, хляпитуро! — кричалъ онъ, выйдя изъ себя — чтобъ ты сдурѣлъ и вѣялся, какъ вѣтеръ! Чтобъ тебя по-завертало! Чтобъ ты съ дымомъ пошелъ»!..

«Запорожецъ! какъ есть запорожецъ!» — думалъ дѣдъ, любуясь шагавшимъ по улицѣ, въ сермягѣ, на босу ногу, стрѣлкомъ: — «такъ ругались сѣчевики, наѣзжавшіе къ отцу въ былые годы».

Собираясь на охоту и ладя барину нужные припасы, Антипъ напѣвалъ одну и ту же заунывную, протяжную пѣсню, гдѣ слышались слова: Черное море, турки и братья сѣромахи, славные молодцы. Иногда же онъ ласково, нѣжно причитывалъ, будто молился: «Вы зори-зорницы, три сестрицы! займите тотъ кубокъ, что Іисусъ руки мылъ… Ночь темна, темнина! замыкаешь ты церкви и хаты, монастыри и царски палаты… замкни звѣрю уши и глаза, чтобъ я подошелъ и не промахнулся».

На охотничьихъ привалахъ Антипъ безъ умолку разсказывалъ, что видѣлъ и слышалъ на своемъ вѣку.

— Я, пане, одинъ разъ сподобился встрѣтить святаго Юрья, — повѣдалъ какъ-то Антипъ.

— Гдѣ-жъ ты его встрѣтилъ?

— Да тамъ же, куда собираетесь, въ тѣхъ лѣсахъ.

— Какъ же это было?

— Иду я вотъ съ этимъ самымъ мушкетомъ, — сказалъ Легкоступъ, беря ружье въ жилистыя, точно сверченныя изъ канатовъ руки: ночь была темная, въ позднюю осень. Поглядѣлъ, а вдали, въ гущинѣ деревьевъ, перебѣгаютъ огоньки; точно кто со свѣчами ходилъ и чего нибудь искалъ по травѣ. Я прилегъ въ кусты, выждалъ; вижу, св. Юрій идетъ, — какъ есть, въ латахъ, въ желѣзной шапкѣ и съ большущимъ самопаломъ черезъ плечо; а за нимъ, понуря морды и махая хвостами, — вереница волковъ… ихъ-то глаза и свѣтились…

— Да какъ же это за Юріемъ волки?

— Онъ волчій пастухъ, — отвѣтилъ Антипъ.

— Своими глазами видѣлъ?

— Своими.

— Да, любопытны ваши брянскіе лѣса, и я, что задумалъ, сдѣлаю, — сказалъ, прохаживаясь по банной горенкѣ, дѣдъ.

— Много дивъ, еще больше дичи, — произнесъ Легкоступъ: — только знайте, пане Иване, вся она заговорена. Много тамъ чертей…

— Откуда же они, когда тамъ святой Юрій?

— То не его дѣло. А извѣстно — лѣсъ, вѣковѣчныя дебри; опять же воздухъ свободный; ну, всякая нечисть и водится, — лѣсовики, овражники, болотняники, камышники; гдѣ какой изъ чертей захочетъ, тамъ себѣ и живетъ; есть и лѣсныя бабы, — полнолунницы, что звѣзды крадутъ; есть дѣвки-щекотницы, — попадешься къ нимъ, защекочутъ до смерти. Эхъ, пане, вотъ бы сюда, на Донецъ, да такіе дремучіе лѣса!..

— Я и самъ давно думаю, — отвѣтилъ Иванъ Яковлевичъ: — засѣять бы, въ самомъ дѣлѣ, вотъ хоть всѣ эти песчаные кучугуры, да бугры…

— То-то птушекъ бы прибыло! — обрадовался Антипъ: — дикiе голуби вытютни, сойки, сѣрый и черный дроздъ, вальдшнепы, шпаки.

— Я полагаю, съ лѣсомъ завелись бы и всякія лѣсныя травы! — произнесъ дѣдъ, какъ-то раздумчиво, загадочно и несмѣло взглядывая на егеря.

— Еще-бы! — продолжалъ Легкоступъ: — въ тѣни выползетъ тебѣ не только всякая подземная былинка, всякій божій злакъ, а покажется, пожалуй, и «дѣдъ-моркунъ».

— Это кто? — спросилъ, поднявъ брови, Иванъ Яковлевичъ.

— Кладъ такой… Иной, пане, кладъ выбѣжитъ и катится ночью по дорогѣ бѣлою овцою или чернымъ лохматымъ пѣтухомъ; его и не узнаешь. А другой вышелъ и станетъ въ кустахъ старымъ, засморканнымъ нищимъ, въ дерюгѣ, съ котомкой и съ клюкой; горбатый онъ, поганый, ну — плюнуть; а кто ему утретъ, извините, сопли — глядь, и разсыплется золотомъ. Разныя дива бываютъ. Опять-же, пане, слышно, что при концѣ вѣка такіе будутъ махонькіе люди, что дюжина ихъ въ печкѣ станетъ горохъ молотить…

— Ну, то при концѣ свѣта, — перебилъ Иванъ Яковлевичъ. — А скажи ты мнѣ лучше, Антипъ, вотъ что… Есть тамъ въ лѣсахъ, гдѣ ты былъ… жабникъ, жабья трава? А кое-гдѣ зовутъ ее также чистотѣломъ, и отъ нея, какъ сказываютъ, очищается тѣло человѣка… Есть такая трава? Ты ее видѣлъ?

— Жабникъ? какъ не быть! — отвѣтилъ Легкоступъ:- всякая трава, пане Иване, выростетъ подъ деревомъ, абы лѣсъ былъ… А ужъ лѣса тамъ, говорю вамъ, вотъ лѣса! Безъ начала и конца…

Задумался дѣдъ пуще прежняго и окончательно рѣшилъ не откладывать дѣла.

-

Наступилъ 1802 годъ. Весной въ этомъ году у Ивана Яковлевича родился сынъ Петръ, мой отецъ. По совѣту своей матери, дѣдъ ѣздйлъ въ мартѣ на богомолье въ Святогорскій монастырь, гдѣ служилъ молебенъ о здравіи родильницы и новорожденнаго. Возвратясь оттуда, Иванъ Яковлевичъ передалъ матери просьбу отпустить его на богомолье въ Бѣлгородъ, а кстати и поохотиться въ Брянскій уѣздъ.

— Съ кѣмъ же я отпущу васъ, Иванъ Яковлевичъ, въ столь дальній вояжъ? — сказала за вечернимъ чаемъ на балконѣ, въ кругу цвѣтущихъ яблонь, Анна Петровна: — кучеръ Яшка мнѣ нуженъ, для поѣздокъ въ поле и къ знакомцамъ; кучеръ Сашка для вашей жены, — на случай послать за докторомъ или за чѣмъ нибудь.

— Я, матушка, поѣхалъ бы съ егеремъ Антипомъ, — сказалъ несмѣло сынъ: — мы бы запрягли кибитку, онъ правилъ бы тройкой, и мы благополучно сдѣлаемъ этотъ вояжъ.

— А какъ вы подстрѣлите себя, Иванушка, на охотѣ? — возразила, слѣдуя давнему обычаю, Анна Петровна тридцати-трехъ-лѣтнему сыну.

Не подстрѣлю, матушка, — отвѣтилъ, цѣлуя руку матери, сынъ — ружье въ пути у меня никогда не заряжено.

— Отпустите его, mа bonne mere, — произнесла сидѣвшая здѣсь же, на балконѣ, еще блѣдная, бабушка Анна Васильевна: — онъ зимой почти не охотился, а таперь такая дивная погода… все въ цвѣту и какъ тепло.

Прабабушка оправила на себѣ бѣлый, въ кружевахъ, высокій чепецъ, строго взглянула на вечерѣющее, тихое небо, на освѣщенныя верхушки осыпанныхъ цвѣтомъ яблонь и грушъ, и сказала со вздохомъ:

— Будете въ Бѣлгородѣ,—тамъ у обители, гдѣ покоятся мощи преосвященнаго Іосафа, знатный садъ, — добудьте мнѣ саженцевъ яблони «добрый крестьянинъ». Плоды съ нея отмѣнные, и ихъ очень выхвалялъ покойный бригадирь Пашковъ…

Сердце дѣда радостно забилось. Всякій разъ, — а это было не такъ часто, — когда прабабка вспоминала бригадира Пашкова, въ дальней завѣтной молодости въ нее влюбленнаго, — все шло какъ по писанному, на ладъ. Поѣздка въ Бѣлгородъ и далѣе была рѣшена.

Стоялъ ясный, безвѣтренный апрѣль. Рогожанная кибитка, нагруженная всякой всячиной, по «чернотропу» въ путь. Антипъ возсѣдалъ на козлахъ. Дѣдъ, въ стегавомъ, шелковомъ архалукѣ и въ лисьей шубкѣ, сидѣлъ среди ружей и складней съ провизіей въ кибиткѣ.

Побывали въ Бѣлгородѣ, отстояли въ монастырѣ службу, приторговали и отправили на особой, нанятой подводѣ саженцевъ «добраго крестьянина» изъ Іосафовой обители, и выѣхали на дорогу къ Брянску.

Бесѣда въ пути не прерывалась. Идутъ лошади шагомъ на мѣловую гору, — Легкоступъ разсказываетъ о лѣсахъ; идутъ подъ гору, — дѣдъ опять его осыпаетъ разспросами.

— Ты говорилъ, Антипъ, что въ брянскихъ лѣсахъ не всегда было спокойно?

— Теперь тихо, а въ старые годы ихъ обходили далеко.

— Что-жъ тамъ было прежде?

— Въ нихъ, пане, жилъ въ старину соловей-разбойникъ, да его побѣдилъ Илья-Муромецъ.

— Какъ же онъ его побѣдилъ?

— Прослышалъ о чудищѣ и поѣхалъ по топкимъ болотамъ, трясинамъ и по калиновымъ мостамъ, въ самую гущу, гдѣ на двѣнадцати дубахъ сидѣлъ гнѣздомъ этотъ самый разбойникъ. Не пропускалъ соловейко ни коннаго, ни пѣшаго — убивалъ всѣхъ наповалъ, и не оружіемъ, а молодецкимъ, разбой-нымъ посвистомъ… Завидѣлъ соловейко Илью, засвистѣлъ, — пыль столбомъ поднялась, и посыпались ворохомъ сбитые свистомъ листья и сучья съ деревъ… Да загудѣла калена-стрѣла, разбойникъ съ, дуба повалился…

Въ такихъ разсказахъ степняки проѣхали нѣсколько сутокъ, миновали песчаныя прибрежья только-что опавшей отъ половодья Десны и приблизились къ сплошнымъ сосновымъ и чернымъ раменнымъ пущамъ, простиравшимся въ то время близъ Брянска, по окраинамъ Орловской губерніи.

Усталость одолѣла дѣда. Онъ уже не выглядывалъ изъ кибитки и крѣпко спалъ, когда ночью колеса застучали и запрыгали по кряковистымъ, сосновьшъ кореньямъ, выступавшимъ на пути изъ песчаныхъ бугровъ. Легкоступъ привезъ барина въ сторожку давняго своего пріятеля, — тоже охотника-лѣсника, богатаго полбинскаго «смолокура» Надвина. Дѣдъ отказался отъ закуски, легъ на сѣно и проспалъ, какъ убитый, до утра.

Выйдя утромъ изъ сторожки, стоявшей у озера, надъ холмомъ, дѣдъ не взвидѣлъ свѣта отъ радости. Громадныя, двухсотъ и трехсотлѣтнія сосныя, ели, дубъ, ольха, береза и клёнъ простирали свои вершины надъ темнымъ, суглинистымъ и супесчанымъ доломъ. У озера ладились барки для сплава лѣса. За озеромъ дымились черныя, закоптѣлыя смолокурни.

А когда степняки, дѣдъ и Антипъ, подкрѣпившись пищей у лѣсника, двинулись на-легкѣ, съ ружьями, въ чащу стараго болотнаго бора; когда ихъ встрѣтили и оглушили всякіе птичьи свисты, стопы и крики, и дѣдъ, звонко стрѣляя изъ длинной «калиновки», наполнилъ дичью свой ягдташъ, потомъ торбу Легкоступа и привѣсилъ еще къ своему и его поясамъ нѣсколько десятковъ сизыхъ вытютней, носатыхъ вальдшнеповъ, утокъ и дроздовъ, — по пути къ сторожкѣ дѣдъ остановился. Восхищенный мощью и роскошью лѣса, обиліемъ и запахомъ древесныхъ породъ, о которыхъ въ обнаженной, пустынной степи не имѣютъ и понятія, дѣдъ скинулъ шапку, отеръ разгорѣвшійся лобъ и лицо и, глядя на окружавшую его лѣсную чащу, сказалъ Легкоступу:

— Антипъ, знаешь ли ты, что были въ древнемъ Египтѣ цари-фараоны, а у насъ императоръ, Великій Петръ?

— О Петрѣ — какъ не слышать, а о фараонахъ читаютъ въ святыхъ книгахъ.

— Ну, Антипъ, фараоны соорудили среди сыпучихъ песковъ пирамиды, а царь Петръ выстроилъ на невскихъ трясинахъ столицу Петербургъ. Тысячи конныхъ и пѣшихъ работниковъ трудились по ихъ волѣ надъ этимъ. Вотъ бы намъ съ тобой… посѣять на Донцѣ такой лѣсъ…

— Намъ, пане, и не нужно такого дорогого кошта.

— Какъ не нужно?

— Дайте мнѣ, пане, только подводъ, да выпросите у сударыни-матушки десятокъ плуговъ, и я вамъ лѣсъ посѣю.

— Шутишь? — сказалъ дѣдъ.

— Не шучу, тогда повидите сами! Только надъ плугами чтобъ былъ не приказный Касьянъ Криворучка, — лярво, хляпитура ему, сучему, въ родню! — а пусть либо десятникъ Петръ Багацкій, либо ключникъ Бритвенко Сергѣй.

Погостилъ и поохотился въ волю дѣдъ въ смолокуровской полбинской пущѣ, прокатился до озеру на дегтярный заводъ, къ самому Надвину, собралъ нужныя справки, засушилъ, въ презентъ матери, подборъ дикихъ брянскихъ цвѣтовъ и отправился во-свояси.

Съ той поры Иванъ Яковлевичъ точно преобразился. Куда дѣлись его вялость, мнительность и нерѣшительность! Онъ сталъ неузнаваемъ.

-

Легкоступу дали сперва три, потомъ пять воловыхъ подводъ. Онъ съ ними нѣсколько разъ ѣздилъ въ Брянскій уѣздъ за сосновыми шишками. Когда шишки привезли и выбили изъ нихъ сѣмена, Иванъ Яковлевичъ выпросилъ у матери плуги, отдалъ ихъ подъ надзоръ Бритвенка и Багацкаго, и тѣ стали пахать песчаные кучугуры и бугры близъ Донца.

Въ проложенныя борозды Легкоступъ съ рабочими сажалъ свѣже-нарѣзанные колышки вербы и, шелюга красной лозы, а между ними разбрасывалъ, подъ борону, сосновыя сѣмена.

Люди дивились. «Нашъ панъ сдурѣлъ… вмѣсто ржи и пшеницы, сѣетъ сосновыя шишки?»

А дѣдъ безъ устали сѣялъ и сѣялъ. Онъ вошелъ въ переписку съ заводчикомъ Надвинымъ и его сосѣдями, высылалъ имъ, въ обмѣнъ на боровыя шишки, возы тяжеловѣсной пшеницы гирки и бѣлотурки. Съ новой весной онъ опять принялся за дѣло, окопалъ кучугуры рвами, поставилъ избы для сторожей и заказалъ туда всякому путь-дорогу. Боже упаси, если, бывало, Иванъ Яковлевичу ѣдучи къ своимъ сѣянцамъ, встрѣтитъ возлѣ нихъ на тропинкѣ коннаго или пѣшаго… Подбирай скорѣе полы и бѣги лучше безъ оглядки, что есть духу! Обругаетъ поносными словами, а не то задрожитъ и ухватится за ружье: «какъ смѣлъ топтать заповѣдную палестину?»

Прошелъ годъ. Тычинки вербъ и лозы окинулись листьями, пустили вѣтки. Еще годъ, — между ихъ рядами то здѣсь, то тамъ зазеленѣли чуть видныя по песку, кудрявыя грядки крохотной, игольчатой травы: то были молодыя сосенки…

Спустя три года, сосны стали по поясъ человѣка; въ пять лѣтъ выросли дѣду по плечо. Задержан-ный отъ разноса, песокъ началъ крѣпнуть. Дѣдъ сѣялъ и сѣялъ…

На седьмомъ году первые посѣвные участки поднялись выше человѣка; на десятомъ — половина молодаго бора ужъ давала широкую, прохладную тѣнь…

А подъ смолистыми деревцами, въ перегноѣ травъ и падающихъ сосновыхъ иголъ, образовался дернъ, поползла цѣпкая песочная осока, — carex аrеnаrіа, — явился верескъ, раскинулись и дружно зазеленѣли прочія лѣсныя травы.

Дѣдъ былъ внѣ себя отъ радости. Мать и жена любовались его трудами. Онъ не покидалъ завѣтнаго дѣла, отдавалъ ему всѣ свободные часы. Дѣло увѣнчалось успѣхомъ.

Съ первыхъ же лѣтъ въ молодомъ бору явились лисицы, а къ зимѣ туда стали набѣгать цѣлыя уймы зайцевъ и куропатокъ. Антипъ выслѣдилъ два волчьихъ выводка. Были приглашены сосѣди, и охота началась на славу.

Поселяне, насмѣшливо и подозрительно встрѣтившіе первыя хлопоты дѣда, болѣе ужъ не говорили — «вотъ одурѣлъ панъ, вмѣсто хлѣба сѣетъ сосновыя шишки!» — Теперь было не то. Крестьянинъ оцѣнилъ доброе дѣло: сельскія пашни болѣе не заносились со смежныхъ бугровъ песками. — «Ишь, вѣдунъ! хлѣба столько лѣтъ не продавалъ, — говорили поселяне — а за то, что вышло! лѣсъ какъ лѣсъ, точно и всегда тутъ росъ».

Стали даже толковать, что и впрямь дѣдъ волшебникъ. Одна баба, Морозиха, увѣряла, что видѣла разъ, какъ панъ вечеромъ стоялъ у сосны; онъ былъ по сю сторону дерева, а то вдругъ сталь— точно на крыльяхъ перелетѣлъ — по другую, и въ оба раза стоялъ, какъ вкопаный, не двигался, точно на облакѣ…

Видъ съ дѣдова крыльца, изъ Пришиба, на молодой боръ былъ привлекательный. По зарямъ, лѣтомъ, были слышны въ домѣ всѣ лѣсные птичьи крики. На селѣ, впрочемъ, толковали — «Развѣ то однѣ птицы голосятъ? тамъ теперь немало и тѣхъ пѣвуновъ, что къ ночи не слѣдъ и называть…»

— Что-жъ тамъ еще за пѣвуны? — спрашивали бабы мужей.

— Недаромъ тотъ чортовъ запорожецъ осѣдлалъ пана, — отвѣчали мужья — добра изъ этого не выйдетъ. Поростетъ, поростетъ лѣсъ, да и провалится, съ самымъ тѣмъ бѣсовымъ запорожскимъ сѣяльникомъ, покроется весь водою, какъ озеро. Не къ добру тотъ, чортовъ сучакъ, и водки не пьетъ, и въ кабакъ никогда не заглянетъ, чтобъ поговорить съ добрымъ человѣкомъ.

Однажды, въ концѣ іюня, дѣдъ охотился въ новомъ лѣсу съ Антипомъ.

— Ты говорилъ о жабьей травѣ,—сказалъ Иванъ Яковлевичъ — помнишь? а ну-ка, поищи; не выросла ли она за эти годы?

— Давно, пане, и отчего не вспомнили? вотъ она, — отвѣтилъ Легкоступъ, нырнувъ въ гущину сосенъ и неся оттуда молодые стебли чистотѣла.

Дѣдъ радостно перевелъ духъ, долго смотрѣлъ на траву и, робко потрогивая себя за поясъ и грудь, перекрестился.

— Ну, слава Богу, и спасибо, Антипе, тебѣ! — произнесъ онъ — можетъ быть, теперь еще проживу лишніе годы на свѣтѣ.

— Что вы говорите, пане? Развѣ у васъ какая, не приведи Богъ, хвороба?

— Такая хвороба, такая, что коли и это зелье не поможетъ, придется въ скорости помирать.

Антипъ удивленно глядѣлъ въ смущенное, понуренное лицо дѣда.

— Ну, теперь ступай ты съ кучеромъ домой, — сказалъ дѣдъ: — доплети ту перепелиную сѣтку, что я далъ: скоро будетъ нужно; а барынѣ скажи, чтобъ не ждали съ обѣдомъ. Пропасть куропатокъ, — два выводка вонъ въ томъ мѣстѣ сейчасъ видѣлъ — поохочусь самъ. А ты съ кучеромъ выѣзжай къ опушкѣ, какъ смеркнется, и жди…

Легкоступъ и кучеръ, переглянувшись и покачавъ головами, поѣхали изъ лѣса.

Дѣдъ, между тѣмъ, пошелъ въ чащу дерёвъ, отыскалъ поляну, гдѣ болѣе разросся жабникъ, прилёгъ среди его зелени подъ сосной, положилъ съ боку ружье и, какъ впослѣдствіи разсказывалъ, въ неотвязной, гнетущей мысли, закрылъ глаза…

«Сегодня Ивана Купала», — разсуждалъ онъ — «травы въ самомъ соку и цвѣту… Теперь-то она, проклятая, несытая, и падка на свой настоящій харчъ».

Долго ли такъ лежалъ Иванъ Яковлевичъ, онъ того не помнилъ, такъ какъ крѣпко заснулъ. Солнце закатилось, окрашивая игольчатые гребни разросшихся вправо и влѣво сосенъ. Птичьи крики смолкли. Надъ прохладными полянами точно незримый дьяконъ прошелъ, съ дымящимся душистымъ кадиломъ…

Сумерки въ лѣсу сгустились. Дѣдъ очнулся и вскочилъ. Въ волненіи, ощупывая грудь и животъ, онъ взглянулъ себѣ подъ ноги, бережно обошелъ дерево и опять себя потрогалъ.

«Слава Господу милосердному! — прошепталъ дѣдъ, поднимая съ травы ружье и отрадно вдыхая смолистый воздухъ;—чудо, настоящее чудо содѣялось! Вонъ и дорожку по травѣ оставила… не давитъ больше подъ ложечкой, не шевелится треклятая, не томитъ и не ползётъ… Домой, скорѣе домой! Завтра молебенъ и всей слободѣ обѣдъ…»

Подъ лѣсной опушкой, въ отблескѣ зари, онъ разглядѣлъ на степномъ просторѣ знакомыя дроги и сидѣвшаго на нихъ Антипа.

— Ну что, пане, — настрѣляли? — спросилъ, подозрительно его осматривая, Легкоступъ.

Дѣдъ отозвалъ егеря въ сторону.

— Такого застрѣлилъ, такого, — началъ онъ, въ силу сдерживая волненіе — слушай, Антипе, да никому, смотри, до срока не сказывай!.. Надо осмотрѣться, выждать. Насѣялъ я лѣсу, какъ видишь, дѣти и внуки вспомянутъ. Выростетъ сосновая пуща, покроетъ всѣ остальные пески. И охотимся здѣсь мы съ тобой, ну, и все… А мнѣ сподобилось, скажу тебѣ, еще и вылечиться…

— Чѣмъ? — спроси лъ Легкоступъ, безсознательно обнажая чубатую голову.

— У меня, Антипе, — сказалъ дѣдъ — жаба сидѣла въ животѣ; десять лѣтъ каторжная сидѣла и двигалась… А какъ легъ я и заслышала она по-близу свой настоящій жабій харчъ, такъ, треклятая, совсѣмъ сразу изъ меня и выскочила… Я видѣлъ и ея слѣдъ по травѣ…

Легкоступъ въ тотъ же день не вытерпѣлъ и на радости, что вылѣчилъ пана, завернулъ передъ ужиномъ въ кабакъ, котораго онъ по зароку такъ всегда избѣгалъ. Тамъ было веселое сборище: у Вагацкаго родился сынъ Иванъ (донынѣ живущій), и отецъ угощалъ сосѣдей. Къ сосѣдямъ примкнули другіе. Антипъ много пилъ, выставилъ водки и остальным пирующимъ. Кто-то задѣлъ его насмѣшкой — «Пришла-таки попадья къ просвирнѣ». Началась ссора. Услышавъ кличку «бродяга-гайдамакъ», Легкоступъ вскочилъ и далъ тумака подгулявшему обидчику. За послѣдняго вступились товарищи. Легкоступъ нашелъ помощь въ Богацкомъ и его кумовьяхъ. Поднялась общая свалка. Прижатый къ углу съ защитниками, Антипъ выскочилъ въ сѣни. На него навалились цѣлой аравой у крыльца. Видя нападеніе не по силѣ, онъ засучилъ рукавъ, быстро нагнулся къ голенищу и выхватилъ оттуда короткій, широкій ножъ…

Тутъ только, когда разгорѣвшійся, въ прорванной одеждѣ, Легкоступъ, размахивая ножомъ, проложилъ себѣ дорогу сквозь разсвирѣпѣвшую, кричавшую толпу и медленно, безъ оглядки, какъ травимый неопытными псами, старый матерой волкъ, пошелъ по улицѣ, — всѣ опомнились, рѣшивъ въ одинъ голосъ — «Да, это — характерникъ, запорожецъ; видно по всему…»

Во дворъ къ дѣду Легкоступъ болѣе не заходилъ. Совѣстно ли ему стало, что не выдержалъ насчетъ водки, или вновь пришла пора пуститься въ странствіе, только онъ взялъ въ банѣ свой мушкетъ, оставилъ на столѣ доплетённую въ тотъ день перепелиную сѣть и на разсвѣтѣ, какъ видѣли пастухи, вышелъ за село. Съ той поры Антипъ въ нашихъ мѣстахъ никогда уже не показывался.

О дѣдовомъ лѣсѣ вскорѣ заговорили не только въ уѣздѣ, но и въ губерніи. Разныя почтенныя лица, въ томъ числѣ и члены харьковскаго университета, губернаторы и вводившій военныя чугуевскія поселенія, графъ Аракчеевъ, пріѣзжали взглянуть на невиданное чудо, на засѣянныя дѣдомъ тысячу десятинъ бора. Иванъ Яковлевичъ терялся, робѣлъ и не зналъ, какъ принимать благосклонные отзывы пріѣзжихъ.

Дѣдъ былъ радъ за свой лѣсъ, радъ за трудное, съ прилежаніемъ и любовью конченное дѣло. Охотясь же въ бору на зайцевъ, или поджидая въ лѣсной землянкѣ на приваду волковъ, онъ вспоминалъ Антипа, вздыхалъ и думалъ про себя — «Хоть биться объ закладъ, онъ, дѣйствительно, былъ характерникъ и навѣрное знался съ бѣсомъ, оттого ему все удавалось».

Въ 1818 году, нежданно получивъ за лѣсъ монаршую милость отъ императора Александра I, дѣдъ рѣшилъ отправить двухъ своихъ сыновей, моего отца и дядю, на воспитаніе въ дворянскій полкъ, въ Петербургъ.

Вручая юношамъ прогоны, онъ далъ шестнадцати-лѣтнему моему отцу письмо къ графу Аракчееву и сказалъ:

— Ты, Петя, еще молодъ; старайтесь съ братомъ учиться; блюдите чистоту нрава, а паче всего не забывайте дворянскаго гонора и оказывайте должный решпектъ властямъ. Всходствіе послѣдняго резона, вотъ вамъ цидулка къ графу Алексѣю Андреевичу. Отвезите ее по адресу и решпектуйте графу мое достодолжное почтеніе. Поступайте, какъ въ школѣ, такъ и далѣе въ жизни, согласно его указаніямъ и совѣтамъ. Раскаиваться, государи мои, не будете, пріобрѣтя столь могучаго милостивца! Онъ, коли успѣшно заищете, двинеть, васъ и въ классахъ, и далѣе въ министеріяхъ… Желаю обоимъ возвратиться вспять министрами…

Письмо Аракчееву было отвезено. Графъ принялъ юныхъ недорослей украинскаго знакомца отмѣнно сухо, хотя обѣщалъ имъ покровительство, и пригласилъ изрѣдка его павѣщать. Въ одинъ изъ праздниковъ, когда застѣнчивые кадеты очутились передъ всемогущимъ графомъ, Аракчеевъ сталъ ихъ разспрашивать, благополучна ли попрежнему роща ихъ отца? — Разсказъ кадетовъ о диковинной рощѣ графъ заставлялъ ихъ потомъ повторять чуть не каждому изъ своихъ гостей. «И представьте, государи мои, — говорилъ при этомъ графъ гостямъ — такое дѣло и исполнилъ одинъ, одинъ! сократилъ на-время хлѣбные посѣвы, поэкономничалъ и соорудилъ такое дѣло… Самъ я, самъ оное видѣлъ и донынѣ о подражаніи тому другими, хоть бы казной, не приложу ума!..»

Графъ пригласилъ юношей не пропускать праздниковъ. А тутъ еще оказалось, что украинскіе гости въ родительскомъ домѣ были обучены музыкѣ: отецъ игралъ на флейтѣ, дядяна віолончели. Доморощенный петербургский Неронъ, въ тѣсномъ домашнемъ кругу, почти въ секретѣ, не отказывалъ себѣ въ удовольствіи — позабавиться мелодіями Ромберга и Сарти. Ихъ ему разыгрывала на клавесинѣ какая-то, изрѣдка, въ праздничные вечера, приходившая къ нему пожилая горбатая родственница. Графъ Аракчеевъ снисходительно относился къ музыкальнымъ упражненіямъ кадетовъ.

Мечты дѣда о судьбѣ дѣтей, казалось, были близки къ осуществленію. Такой сильный человѣкъ, самъ, можно сказать, «рыкающій левъ», оказывалъ — кому же? — его дѣтямъ персональное благоволеніе.

Украинская природа, однако, взяла свое. Среди холоднаго, затянутаго въ мундиры, вымуштрованнаго, шагавшаго на площадяхъ Петербурга, сыновья дѣда впали въ неисходное уныніе. Тоска по родинѣ заѣла ихъ съ перваго же года. Въ то же время шли слухи о новыхъ и новыхъ подвигахъ «рыкающаго льва». Слухи проникали въ дворянскій полкъ…

Віолончель и флейта были брошены. Музыкальныя услуги въ домѣ графа стали, какъ отписивали кадеты, ограничиваться лишь аккуратной, еженедѣльной, по воскресеньямъ, настройкой клавесина, который, къ слову сказать, вовсе не былъ разстроенъ, такъ какъ горбатая родственница графа куда-то однажды стушевалась, и клавесина никто ужъ безъ нея не касался.

Министрами дѣдовы сыновья вспять не возвратились.

Подавъ безъ воли отца прошеніе о переводѣ ихъ на службу на родину, они были зачислены юнкерами въ ольвіопольскій уланскій полкъ и въ 1819 г. уѣхали къ мѣсту назначенія, въ уманское военное поселеніе.

-

Дѣдъ, скучая по дѣтямъ и въ ожиданіи ихъ производства въ офицеры, подписался на «Московскія Вѣдомости».

Однажды, — это было лѣтомъ 1821 года, — долго не получалось вѣстей изъ Умани. Въ то время въ нашихъ мѣстахъ былъ еще старый обычай полученія почты изъ городовъ черезъ общихъ для цѣлаго околодка «пѣшихъ почтарей». «Бродячій», или, по мѣстному выраженію, «мандрованный» почтарь, Архипъ Гуня, — онъ же по-просту «Мандрыка», — разносилъ тогда изъ Зміева письма, газеты и почтовыя повѣстки по Донцу и окрестнымъ рѣкамъ верстъ на пятьдесятъ. Гуня былъ коренастый, плотный старикъ шестидесяти-пяти лѣтъ. Его курчавая сѣдая голова, жилистыя, босыя ноги, мѣшокъ съ почтой за плечами и длинный грушевой костыль въ рукѣ были извѣстны всѣмъ.

— Да гдѣ-жъ Мандрыка? — не видѣлъ ли кто Мандрыки? — допытывалъ прислугу дѣдъ, теряя терпѣніе, что давно не было извѣстій отъ дѣтей?

— Гдѣ нибудь занялся работой, — отвѣчала ключница Ульяшка — у лиманскаго протопопа полная клуня хлѣба: ну, вѣрно и сталъ по пути помолотиться…

— А, чтобъ его мухи съѣли, какъ долго его нѣтъ! — говорилъ съ досадой дѣдъ — Петя писалъ, что ихъ представили; должно быть, давно ужъ пропечатано въ вѣдомостяхъ.

Гуня, сверхъ почтарской обязанности, еще портняжилъ, умѣлъ безъ станка подковать лошадь и былъ хорошимъ печникомъ. Разнося почту, онъ по дорогѣ не отказывался за могарычъ исполнять и разныя другія послуги: кому нужно сшить жилетку, или починить тулупъ, — сдѣлаетъ; гдѣ надо поправить печку, — поправитъ, вычистить и смажетъ глиной трубы; а нужно хорошему человѣку, въ рабочую, горячую пору, помолотить, — то и здѣсь не откажетъ.

— Куда тебѣ, Архипъ, въ такіе годы, все пѣшкомъ, да пѣшкомъ? ноги отобьешь! — скажетъ ему, бывало, знакомецъ — лучше стань, возьми цѣпъ и сбей какую копну; а я тебя водочкой, варениками угощу.

Положитъ Гуня почтарскій мѣшокъ, съ столичными газетами, письмами, книжками журналовъ и прочей ношей, подъ скамью, или на голбикъ хлѣбнаго сарая, возьметъ цѣпъ и молотитъ сутки, двое, а иногда и болѣе.

— Что-жъ ты такъ опоздалъ? — спросятъ Гуню нетерпѣливые изъ хуторянъ — двѣ недѣли не приносилъ вѣдомостей. Мы все ждали, ждали…

— Оттого не приносилъ, что ничего путнаго и не было! — отвѣчаетъ, вытряхивая мѣшокъ, почтарь — глядите сами.

— Ты же почемъ знаешь?

— Отецъ Иванъ Вересовичъ въ Андреевкѣ говорилъ. А вотъ въ Зміевѣ такъ было диво; да и въ Харьковѣ какой случился пожаръ…

И начнетъ разсказывать. Почтовыя новости въ то время такъ занимали скучающихъ сельчанъ, что на нихъ накидывались живо и вспоминали о доставителѣ ихъ, когда и слѣдъ его простылъ.

—

Въ іюнѣ 1821 года, послѣ долгаго, долгаго промежутка, въ улицѣ Пришиба показались, наконецъ, знакомыя, сгорбленныя плечи Мандрыки, его сѣдая, вихрастая голова и длинный костыль. Дѣдъ завидѣлъ его съ крыльца, прабабка допустила его къ рукѣ.

Гуня высыиалъ передъ господами изъ мѣшка принесенную почту. Тутъ были пачки вѣдомостей, выписанныя изъ Москвы, отъ Кольчугина, романъ «Анахарсисъ», книжка какого-то альманаха и нѣсколько писемъ.

Иванъ Яковлевичъ обратился къ письмамъ.

«Дражайшій и милый родитель!» — писалъ дѣду изъ Умани его сынъ Петръ, — «Мы сего двадцатаго мая произведены въ корнеты…» (Дѣдъ снялъ шапку и перекрестился). «Начальство насъ жалуетъ, цѣнитъ и обѣщаетъ намъ на побывку къ вамъ продолжительный отпускъ… Въ Умани весело; много наѣхало на ярмарку хорошенькихъ дѣвицъ; вечера, танцы, прогулки. А надняхъ, mоn perе, мы были сильно обрадованы. Нашъ ремонтеръ пригласилъ насъ посмотрѣть и поторговать приведенныхъ на торгъ изъ Молдавіи турецкихъ лошадей. Хозяинъ одного табуна, турокъ, показался намъ будто знакомымъ: въ чалмѣ и во всемъ турецкомъ уборѣ, а точно не турчинъ. Ужъ мы такъ къ нему и сякъ; отворачивается, молчитъ и не сознается. Да ужъ вечеромъ, когда продалъ весь табунъ, подвязалъ кошель къ поясу, сѣлъ на коня, отозвалъ насъ въ сторону и произнесъ: «Кланяйтесь, панычи, своему тятенькѣ; никогда не забуду его хлѣба-соли и вашихъ вольныхъ, на Донцѣ, краевъ. Въ Туретчинѣ, однако, не въ примѣръ лучше, — не требуютъ пачпортовъ, не обижаютъ и не тѣснятъ. Долго ис-калъ я сюда дороги. Теперь живу за Дунаемъ, у своихъ братьевъ-запорожцевъ, въ Буткальскомъ округѣ, куда они ушли. Вѣры не перемѣнилъ, а торгую на всѣ концы. Ѣдучи сюда, наряжаюсь… Когда нибудъ все узнаете…» — Онъ не договорилъ, завидѣвъ городничаго, стегнулъ лошадь и ускакалъ. Это, дражайшій тятенька, былъ вашъ егерь, Антипъ Легкоступъ. И если онъ вновь окажется здѣсь на ярмаркахъ, мы его разспросимъ, какъ въ былые годы запорожцы ушли въ туретчину, и вамъ, notre tres cher perе, о томъ не замедлимъ въ точности сообщить».

(1878 г.)

II БАБУШКИНЪ РАЙ.

Моя бабушка, Анна Васильевна Данилевская, рожденная Рославлева, была совершенною противоположностью своему мужу, Ивану Яковлевичу. Моложе его, она пережила его нѣсколькими годами и умерла, какъ и онъ, безъ малаго шестидесяти четырехъ лѣтъ.

Дѣдушка Иванъ Яковлевичъ былъ небольшаго роста, плечистый, сѣдой, совершенно лысый, съ мясистымъ носомъ и черными, вялыми, лукавыми глазками. Отъ природы лѣнивый и мѣшковатый, онъ подъ старость совершенно осунулся, ходилъ въ сѣрой охотничьей курткѣ, въ широкихъ нанковыхъ панталонахъ, подпоясанныхъ ремнемъ, и въ высокихъ съ кисточками сапогахъ. Бѣлье у него, впрочемъ, благодаря бабушкѣ, было всегда тонкое и безукоризненно чистое.

Бабушка Анна Васильевна была высокая, худая и блѣдная, съ быстрыми умными глазами, прямымъ вострымъ носомъ и, не взирая на преклонные годы, стройная и не по лѣтамъ проворная и дѣятельная. Въ праздники она ходила въ черномъ левантиновомъ, въ будни въ неизмѣнномъ бѣломъ каленкоровомъ платьѣ. На ея сѣдыхъ волосахъ всегда красовался чистый кисейный чепецъ; на шеѣ легкой волной былъ наброшенъ бѣлый, запущенный подъ платье, платочекъ. Къ этому, въ холодные дни, иногда прибавлялась сѣрая фланелевая фуфайка дѣдушки, или его халатъ, крытый синимъ демикотономъ, на бѣлыхъ мерлушковыхъ смушкахъ. Во хозяйству Анна Васильевна ходила въ мужскихъ сапогахъ, а въ гости по сосѣдству ѣздила въ телѣжкѣ, причемъ любила надѣвать старую дѣдушкину ополченскую шинель и его теплый съ наушниками картузъ. — «Спартанка!» говорили, глядя на нее въ такомъ нарядѣ, сосѣди. И бабушка, дѣйствительно, была спартанка.

У Анны Васильевны не было своей постоянной комнаты. Одну недѣлю она спала въ зеленой гостиной, другую въ портретной, иногда перекочевывала въ угольную, или въ библіотеку. «Долги мучатъ, безсонницей страдаетъ!» шептали о ней сосѣдки. Бабушка любила читать. Хорошо образованная въ молодости, знавшая нѣмецкій и французскій языки, она и подъ старость не покидала любви къ книгамъ и къ выпискамъ изъ нихъ того, что ей особенно нравилось. Добывъ въ городѣ или у кого нибудь изъ окрестныхъ знакомыхъ новую любопытную книгу, она уносила ее къ себѣ и рядомъ съ нею клала для отмѣтокъ толстую тетрадь. Послѣ ея смерти, на чердакѣ кладовой нашли цѣлыя кипы такихъ тетрадей, четкимъ и крупнымъ почеркомъ исписанныхъ выдержками изъ любимыхъ ея авторовъ: Вольтера, Руссо, Бомарше и Дидеро. Постоянной, личной прислуги у бабушки тоже не было. Помогали ей въ ея надобностяхъ деревенскія бабы, ходившія по очереди убирать барскій домъ. Анна Васильевна съ молоду любила кроить и перешивать разный носильный хламъ. А потому и въ старости нерѣдко можно было вйдѣть ее на коврѣ, въ гостиной или въ портретной, въ кругу пяти-шести деревенскихъ бабъ, за распарываньемъ и перешиваньемъ платьевъ, которыя, впрочемъ, бабушка рѣдко потомъ носила.

Въ семьѣ господствовалъ постоянный безпорядокъ. Бабушка безъ устали читала; дѣдушка охотился. Дѣти обучались съ грѣхомъ пополамъ. При нихъ когда-то проживалъ гувернёръ, изъ французскихъ солдатъ, эмигрантъ Санбёфъ. Пристроясь въ этой семьѣ, Санбёфъ выписалъ изъ Франціи и свою жену. Мадамъ Санбёфъ отлично готовила кушанья. Мужъ ея, впрочемъ, не столько занимался обученіемъ ввѣренныхъ ему питомцевъ, сколько охотой съ ружьемъ по болотамъ, ловлей лягушекъ себѣ и женѣ на соусъ, да разсказами любовныхъ исторій, во вкусѣ новеллъ Бокаччіо. Дѣти подросли. Мальчики облеклись въ мундиры и уѣхали въ дальнiе полки. Дѣвочки вышли замужъ. Уѣхали изъ деревни Санбёфъ съ женою. Впослѣдствіи они открыли въ Харьковѣ колбасную и отлично торговали.

Хозяйство дѣдушки, въ началѣ двадцатыхъ годовъ, стало болѣе и болѣе приходить въ уgадокъ. Случалось такъ, что, при пяти имѣніяхъ и въ нихъ при десяти тысячахъ десятинъ земли, не хватало денегъ на покупку припасовъ для стола. Гости, впрочемъ, не переводились въ домѣ дѣдушки. Несмотря на долги, Иванъ Яковлевичъ жилъ въ свое удовольствіе: имѣлъ собственныхъ музыкантовъ, хоръ пѣвчихъ, а на охоту выѣзжалъ съ сотнею и болѣе гончихъ и борзыхъ собакъ.

Обѣдъ въ домѣ заказывалъ всякъ, кто хотѣлъ. Своей птицы зачастую не хватало, а приносили ее, какъ молоко, яйца и огородную зелень, по очереди въ счетъ барщины съ села. Разливала чай и ходила въ комнатахъ, при ключахъ, худенькая, съ жидкою, сѣдою косичкой и постоянно босая, старая дѣвушка Марья.

Иванъ Яковлевичъ, мало развитой, робкій и съ юныхъ лѣтъ несообщительный и молчаливый, отъ долговъ и разстройства дѣлъ, былъ постоянно не въ духѣ. Анна Васильевна о мужѣ всегда, однако, отзывалась съ отмѣннымъ уваженіемъ, увѣряя всѣхъ, что Иванъ Яковлевичъ — весьма умный и тонкій человѣкъ, и что самое его молчаніе — многозначительно. Даже къ сердечнымъ слабостямъ Ивана Яковлевича она относилась крайне снисходительно. Когда у того въ лѣсу, на винокурнѣ, въ Курбатовомъ, завелась, въ лицѣ весьма красивой лѣсничихи Ульянки, фаворитка, — Анна Васильевна и въ этой Ульянкѣ, сверхъ ожиданія, находила нѣкоторую степень ума «привлекательнаго» и рѣдкаго «въ этомъ сословіи». Жалѣя здоровье Ульянки, она ей подарила свою старую котиковую шубу и дюжину собственныхъ шерстяныхъ чулокъ. А замѣчая косые взгляды и даже ропотъ невѣстокъ, при видѣ предпочтенія, которое оказывалось этой Дульцинеѣ, говорила: «вы, сударыньки мои, не фыркайте и не смотрите слишкомъ строго на то, коли и собственный муженекъ у какой либо изъ васъ иногда отшатнется въ сторону. Жена, милыя вы мои, это то же, что новенькое платье; чай, слышали: за-ново ситцы на колочкѣ висятъ… А мужъ намъ — господинъ и владыка. Мы должны радоваться его удовольствіямъ и беречь его паче зѣницы ока…» Невѣстки слушали такія рѣчи молча и наставленій свекрови отнюдь не одобряли.

Навѣщая родныхъ и знакомыхъ, Анна Васильевна любила привозить мужу въ гостинецъ пробы разныхъ кушаньевъ. «Покушайте, зельхенъ», говорила она въ такихъ случаяхъ, развязывая крыночки и горшечки: «это — постные пирожки съ рыбкою и грибами; очень вкусны; а это — паштетъ изъ дунелей». И Иванъ Яковлевичъ, забираясь на сутки и болѣе на охоту въ лѣсъ, присылалъ гостйнецъ женѣ стряпню Ульянки, при записочкахъ: «Покушайте и вы, герцхенъ, издѣлія моего кухмистера; на тарелкѣ—бѣлые грибы въ сметанѣ, а въ мискѣ—застуженные караси. Же ву бэзъ и рекомендую, — превкусны».

Жилъ Иванъ Яковлевичъ въ родовомъ селѣ Пришибѣ. Въ остальныхъ его имѣніяхъ — въ Ольшанкѣ, на Середней, въ Великомъ селѣ и на Богатой— всѣмъ управляли приказчики. Дѣла Ивана Яковлевича, что ни годъ, становились хуже и хуже. Заимодавцы оказывались злѣе и злѣе. Судьба имѣній висѣла на волоскѣ. А устроить дѣла, построже наблюсти за распорядками управляющихъ, не хватало воли, терпѣнія и рѣшимости.

Стараясь, чтобы ничто дурное и тревожное не доходило до мужа, Анна Васильевна сама возилась съ заимодавцами, спорила съ ними, молила ихъ объ отсрочкахъ, выслушивала ихъ упреки и даже брань, но къ мужу этихъ господъ не допускала. Иванъ Яковлевичъ зналъ такіе обычаи жены, и если кто-либо изъ кредиторовъ являлся въ Пришибъ, онъ сказывался больнымъ, требовалъ пьявокъ и все собирался ихъ ставить, пока назойливые гости не уѣзжали.

-

— Вы бы, зельхенъ, отправились на Середнюю, или въ Ольшанку, — говорила иной разъ мужу бабушка — дѣла тамъ, слышно, изъ рукъ вонъ плохо идутъ…

— Да зачѣмъ же я, герцхенъ, туда поѣду?

— Ради Бога, поѣзжайте; повѣрьте этихъ мошенниковъ управляющихъ. Сколько у васъ земель, овецъ и скота, а доходовъ почти никакихъ… Сыновья на службѣ, надо имъ и на обмундировку, и на житье; ну, и молодые люди, — повеселиться тоже…

А денегъ у насъ давно ни алтына…

— Ахъ, герценька! я бы и поѣхалъ, да вонъ… кажется, собирается… гроза…

Иванъ Яковлевичъ былъ вообще не храбраго десятка, но особенно боялся грозы. Онъ избѣгалъ быть въ пути во время бури, опасаясь, что его непремѣнно убьетъ громъ. Человѣкъ мнительный и слабый во всѣхъ отношеніяхъ, въ дорогу онъ собирался особенно неохотно. Иногда эти сборы длились по нѣскольку недѣль.

Всѣ знаютъ, бывало, что барыня уговорила барина и что баринъ, наконецъ, рѣшился выѣхать. И начинаются приготовленія. Съ пяти-шести часовъ утра передняя, въ подобныхъ обстоятельствахъ, уже полна. Писарь, конторщикъ, десятскіе и ключникъ, переминаясь съ ноги на ногу, вздыхая и зѣвая, стоятъ въ ожиданіи зова и приказаній барина. А баринъ проснется и, тоже зѣвая и вздыхая, прихлебываетъ ложечкой на постели чай, разсматриваетъ свои руки, или, собираясь понюхать табаку, медленно развертываетъ и опять свертываетъ на колѣняхъ клѣтчатый носовой платокъ.

Каждый разъ съ вечера, въ такихъ случаяхъ, ученики Санбёфши, сѣдовласый поваръ Явтухъ Мычка и старая повариха Нешка нажарятъ барину и напекутъ въ дорогу всякой всячины. Призывался и лихой на пѣсни и на выпивку слесарь Ѳедька. Появлялся и низенькаго роста, несчетные разы мятый на выѣздкѣ молодыхъ лошадей, коренастый, мрачный и вѣчно смотрѣвшій въ землю, главный кучеръ Ивашко. Слесарю Ѳедькѣ отдавался строгій наказъ — получше смотрѣть и перечистить въ дорогу бариновы ружья. Ивашкѣ приказывалось: пораньше накормить и напоить и приготовить любимую караковую четверню бариновыхъ лошадей. Но съѣстные припасы, ружья и лошади давно, бывало, готовы, приказные по нѣскольку разъ выйдутъ изъ передней на крыльцо размять усталыя спины и покурить, и на селѣ всѣ хоронятся по дворамъ, чтобъ не перейдти барину дорогу, а баринъ все не выходитъ изъ своей опочивальни.

Анна Васильевна, въ такихъ обстоятельствахъ, вертитъ-вертитъ спицами чулка, глядитъ то въ одно окно, то въ другое, потеряетъ, наконецъ, терпѣніе, и выходитъ къ мужу.

— Что же вы, зельхенъ, не ѣдете? — спрашивала она, видя, что мужъ попрежнему сидитъ, свѣсивъ необутыя ноги съ постели и разсматриваетъ руки или носовой платокъ.

— А что, герценька, — отвѣчаетъ Иванъ Яковлевича—ѣхать, видно, сегодня не приходится.

— Почему?

— Руки терпнутъ и ногти на пальцахъ какъ будто синіе… Это, вѣрно, къ перемѣнѣ погоды. Пусть лучше до-завтра.

— Какой же еще погоды! — вскидывается въ досадѣ бабушка: — смотрите, — Божій день ясенъ, а въ саду, въ полѣ, какой ароматъ!..

— Ну, нѣтъ, — отвѣчаетъ дѣдушка — я вотъ и Нешку повариху призывалъ; говорить, всю ночь до утра курица какая-то на кухнѣ кричала: видно, будетъ дождь.

— Да какой же дождь? на небѣ ни облачка.

— И сонъ, герценька, я видѣлъ сегодня; совсѣмъ нехорошій сонъ… Покойнаго попа, отца Ивана, будто я въ прудѣ купалъ, а онъ меня осилилъ и верхомъ на мнѣ будто къ губернатору поѣхалъ… Да и вчера былъ тоже сонъ. Снился покойный тятенька Яковъ Астафьичъ…

И начнетъ разсказывать Иванъ Яковлевичъ свои сны, да такъ медленно, съ такими разстановками, что бабушка не вытерпитъ и уйдетъ. Отъѣздъ, разумѣется, при этомъ отлагался. А тѣмъ временемъ и приказчики отдаленныхъ вотчинъ пронюхаютъ, что баринъ собирается ихъ провѣрять, и принимаютъ свои мѣры.

Иванъ Яковлевичъ, наконецъ, рѣшается. Бабушка молебенъ отслужила, ходитъ веселая, довольная. Къ крыльцу подкачена желтобокая, выписанная изъ Вѣны коляска, и въ нее горой наложены всякіе складни, погребцы, узлы, укладки и свертки. Лакей и парикмахеръ Гаврюшка, со всякой всячиной подъ мышками, мечется, какъ угорѣлый, изъ кухни въ кладовую, изъ кладовой въ музыкантскую, а изъ музыкантской, въ швальню, не забывая, впрочемъ, по пути забѣжать и позубоскалить съ кружевницами и ковёрницами. Солнце подбирается къ десяти часамъ. Ужъ и жарко.

— Пора, — говоритъ, кончивъ кофе, Иванъ Яковлевичъ — можно бы, герцхенъ, и запрягать.

— Куриную котлетку только или фрикасе изъ дичи скушали бы еще, зельхенъ, на дорогу, — говоритъ, не помня себя отъ радости, бабушка.

Она подаетъ знакъ ключницѣ.

Черезъ полчаса въ хомутахъ ведутъ и запрягаютъ лошадей. Лягавый жирный песъ Бекасъ усѣлся между торчащими ружьями на козлахъ, радостно визжитъ и воетъ отъ нетерпѣнія.

А тѣмъ временемъ, какъ Иванъ Яковлевичъ, еле-еле жуя и перебирая косточки, кушаетъ напутственное фрикасё и куриную котлетку, — ключница? Марья, высунувшись изъ корридора, шопотомъ докладываетъ барынѣ, что на деревнѣ появился мужикъ съ Середней.

— Кто? кто? — спрашиваетъ, заслышавъ этотъ шопотъ, баринъ.

— Капитошка Кочетъ.

— Зачѣмъ онъ?

— Родныхъ пришелъ навѣстить… потомъ у него кума… — прибавляетъ, не видя тревожныхъ знаковъ барыни, сѣдая ключница.

— Позвать Капитошку! — объявляетъ, утирая губы и въ раздумьи шевеля бровями, дѣдушка.

И является Капитошка. Поклонится онъ, станетъ, какъ ни въ чемъ неповинный, у двери и молчитъ.

— Ну, все ли у васъ тамъ благополучно? — спрашиваетъ, нюхая табакъ, дѣдушка.

— Какъ вамъ, сударь, сказать… кажись бы все…

— А болѣзней никакихъ не слышно?

— Какъ не слышно! Есть…

— Какія же?

— А ходить одна, сказать бы и пустая, да такая, что руки и ноги у человѣка отнимутся, а то и попрыщетъ…

— Слышите, герценька? — спрашиваетъ, глядя на жену, дѣдушка.

— Слышу, — отвѣчаетъ, сердито глядя поверхъ очковъ на Капитона, бабушка.

— Ну, а погода? — допытываетъ баринъ, начи-ная опять на колѣняхъ разстилать и свертывать носовой платокъ.

— У васъ тутъ, сударь, еще бы и ничего, — отвѣчаетъ на заданный урокъ Капитонъ — а вотъ; степью сейчасъ я шелъ, такъ и не приведи Богъ, какая тамъ собралась туча. Какъ выѣдете въ поле, то будетъ дождь.

— Ну, иди же ты, Канитонъ, на кухню, да вели себѣ дать водки и пирога, — а я лучше пережду.

Иванъ Яковлевичъ до того боялся грозы, что даже въ комнатахъ съ первымъ ударомъ грома приказывалъ запирать ставни и двери, зажигалъ лампады у образовъ, ложился среди бѣла-дня въ постель, голову прикрывалъ одѣяломъ и такъ лежалъ, пока удалялась гроза.

Но случалось, что Иванъ Яковлевичъ, наконецъ, и выѣдетъ, да вспомнитъ, что въ то утро всталъ съ постели лѣвой, а не правой ногой, или увидитъ на улицѣ крестъ-на-крестъ упавшія двѣ соломинки, или кто нибудь въ деревнѣ перейдетъ ему дорогу, то непремѣнно возвращается, и къ новому отъѣзду соберется уже не скоро.

-

Жизнь Анны Васильевны на старости была вообще не легка. Сыновья были на службѣ, дочери замужемъ. Однѣ книги ее утѣшали. Твердая нравомъ начитанная и умная старушка не унывала. Мужнино хозяйство, правда, шло до того плохо, что, при тридцати-сорока лошадяхъ на конюшнѣ, иной разъ не на чемъ было выѣхать: лошади то хромали, то были запалены; а кучеръ Ивашко подчасъ докладывалъ, что нѣтъ ни единаго цѣлаго и сноснаго хомута. За то въ комнатахъ, благодаря хлопотамъ Анны Васильевны, всегда было чисто, уютно, свѣтло и пріятно пахло. Позолота на зеркальныхъ рамкахъ потускнѣла, правда, и потерлась, и Гаврюшка нерѣдко ходилъ съ прорванными локтями. За то цвѣты по окнамъ были постоянно свѣжи и зелены. Полы въ комнатахъ бабы подметали вѣниками изъ душистыхъ травъ, вощили и вытирали суконками. И если Анна Васильевна не всегда имѣла деньги на собственный необходимый потребности, если сама она пила чай изъ безносаго чайника, за то мужу кофе на завтракъ подавался не иначе, какъ въ серебряномъ, съ рѣзьбой и съ цвѣткомъ на крышкѣ, кофейникѣ и съ такою же сахарницей. Въ новый годъ прислуга не выбрасывала изъ дому сора, а оставляла его гдѣ нибудь въ углу за дверью или подъ печкой, чтобы не вымести вонъ изъ дому… счастья…

-

Что-жъ за «счастье» было у бабушки?

Анна Васильевна, лѣтомъ съ книгой на балконѣ, а зимой съ чулкомъ, склонясь къ промерзлому окну, по цѣлымъ часамъ стояла, глядя черезъ садъ на дорогу, въ дальнюю ихъ вотчину на рѣкѣ Богатой.

Тамъ-то и былъ «бабушкинъ рай»… И этотъ рай была бабушкина крестница — Груня.

Чуднымъ образомъ досталось это утѣшеніе бабушкѣ. Вышла какъ-то лѣтомъ Анна Васильевна въ старый пришибской садъ взглянуть, не осыпалась ли отъ мороза завязь на молодыхъ, посаженныхъ ею щепахъ. Она взглянула на яблони — «добрый крестьянинъ», на плодовитку и антоновку; взглянула на бергамоты и дули… Все было благополучно. Она нарвала цвѣтовъ и ужъ хотѣла уйти, какъ у корня груши-тонковѣтки, въ сочной, высокой травѣ, услышала какой-то пискъ… Анна Васильевна склонилась къ землѣ, бережно раздвинула траву. Передъ ней, перебирая голыми ручками и ножками, копошилось крохотное, въ оборванныхъ пеленочкахъ, дитя.

Найденная подъ грушей дѣвочка была названа Груней, принята, вырощена и воспитана бабушкой. А когда Грунѣ пошелъ пятнадцатый годъ и она уже была обучена грамотѣ, шитью, домашнему хозяйству, пѣнію и даже игрѣ на клавесинахъ, Анна Васильевна рѣшилась съ нею разстаться.

«Дѣвка на возрастѣ и страхъ какъ хорошѣетъ!» — думала про себя бабушка: «сынки то-и-дѣло изъ полковъ навѣдываются, сосѣдніе военные тоже, какъ комары, здѣсь толкутся, и одинъ изъ нихъ, этотъ картежникъ изъ сербовъ, майоръ Дучичъ, особенно сильно сталъ на Груню поглядывать… Надо ее спровадить подальше».

И Анна Васильевна, скрѣпя сердце и обливаясь слезами, спровадила Груню. Она снабдила ее одеждой и обувью, наставленіями, благословеніемъ и книгами и отправила ее за Донецъ, на Богатую, подъ надзоръ и руководство стараго и опытнаго, но хвораго управляющая изъ нѣмцевъ, Флуга. Старикъ Флугъ въ скорости умеръ. — «Поставьте на его мѣсто Флугшу, — стала совѣтовать бабушка мужу — нѣмка, почитай, и такъ при покойномъ всѣмъ тамъ заправляла. Управится и теперь. Особливо же при ней наша Груня; будутъ у нихъ для насъ масло и птица, будутъ, какъ слѣдъ, догляжены овцы, лошади и все наше добро». — Мужъ согласился.

Груня привыкла къ хозяйству и дѣйствительно хорошо управлялась. Она часто переписывалась съ; бабушкой. — «Живу хорошо, милостивая государыня и крёстная матушка, — писала она, — только скучаю. Степь, ни села кругомъ не видно, ни лѣса.

Новый флигель, поодаль отъ батрацкихъ избъ, сколоченъ тепло, заборъ вкругъ двора высокъ и крѣпокъ, а на ночь мы ворота съ Минной Карловной запираемъ на замокъ. Ленъ цвѣтетъ — все поле голубенькое, какъ ситчикъ, что вы прислали. Овцы здравствуютъ, — табунъ съ нови бѣжитъ, земля дрожитъ, — а ужъ садъ, да и огородъ у насъ, на рѣчкѣ Богатой — не чета, маменька, вашему: будутъ яблоки апортъ, будутъ сливы-безсѣмянки, будутъ черешни и бѣлая слива. Припасайте, крёстная, меду: всего наваримъ. Да пришлите книжечекъ. Смерть, по вечерамъ, тоска. Прочла я «Наталью боярскую дочь»… Ахъ какъ хорошо. А не вышло ли, маменька, продолженія «Онѣгина»? Да еще слышно, — купецъ тутъ съ бакаллеей сбился съ дороги, у насъ кормилъ, — ходятъ, говоритъ, въ спискахъ стихи— «Горе отъ ума». Очень хвалить, и у него списано нѣсколько стишковъ… Пришлите. Флугшу лихорадка бьетъ, да и глазами хвораетъ. Нѣтъ ли какихъ капель?

Грунѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ. Высокая, темнорусая, степенная и гордая, съ полною, крѣпкою грудью, румяная и широкая въ кости, — Груня ходила съ увальцемъ, говорила медленно, будто нехотя, работала не спѣша. Большіе сѣрые глаза смотрѣли ласково… Станетъ она, не двигая ни рукой, ни бровью, улыбнется, — всю душу освѣтитъ. А пѣла, забравшись въ поле или въ садъ, — не наслушаешься.

«Ой, соберется онъ на Богатую, соберется»! — мыслила, въ тоскѣ о своей питомкѣ и въ тревогѣ о мужѣ, Анна Васильевна — «Середняя, Ольшанка ближе къ дому, и дѣла тамъ вотъ какъ запущены, — а его туда не сдвинешь. На Богатую-жъ, въ этакую даль, какъ разъ онъ угодить, — и не спохватишься… Да, да, угодить; и майоръ Дучичъ съ нимъ собирается… Недаромъ Иванъ Яковлевичъ сталъ толковать, что на табунъ надо взглянуть. Ружья началъ чистить, — дичи, говоритъ, лисицъ, да дрофъ не оберешься тамъ… Знаю, сударь, на какую дичь твой другъ сербинъ мѣтитъ».

Съ упавшимъ отъ жалости и страха сердцемъ Анна Васильевна вздыхала, хмурилась, быстро перебирала спицами чулка и не отходила отъ оконъ, изъ которыхъ былъ виденъ путь за Донецъ, на Богатую.

Опасенія бабушки не сбылись. Груня вскорѣ ускользнула отъ всякой опасности.

Бабушка продолжала навѣщать хуторъ на Богатой.

Особенно любила Анна Васильевна встрѣчать весну на хуторѣ. Поѣдетъ къ роднымъ на Самару или на Торецъ, отговѣетъ тамъ въ великій постъ и заѣдетъ провѣдать Груню.

А Грунѣ пошелъ восемнадцатый годъ.

Февраль-бокогрѣй дохнулъ тепломъ, да не такъ, какъ слѣдуетъ. Колья заборовъ, углы хатъ и сараевъ на подсолнечной сторонѣ съ утра затаяли, а къ вечеру обмерзли опять. Мартъ еще держалъ и холодъ, и снѣгъ, хотя небо становилось ласковѣе, голубѣе. Вотъ Благовѣщенье, конецъ поста. Дружнѣе подулъ съ полдня знакомый, теплый и полный обаятельной нѣги вѣтерокъ. Старый табунщикъ Максимъ глянулъ въ окно, подтянулъ поясъ и говоритъ женѣ: «а что, Ганна, должно быть, и весна, на дворѣ?»— «Можетъ и весна!» — отвѣчаетъ покорно и робко жена. И оба они выходятъ на порогъ хаты, жутко и весело вглядываясь въ засинѣвшую степь. — «Пора барышнѣ доложить, пусть отпишетъ господамъ, не размять ли табуна на полѣ, не выгнать ли коней хоть на старыя жнивья?»

Вышла и Груня за ворота. Кругомъ еще тихо. А бѣлыя перистыя облака неспокойно несутся надъ вздувшеюся отъ надпора степныхъ водъ Богатой. Еще зарями морозить; еще по ночамъ хруститъ подъ ногами. А въ лицо уже пашетъ инымъ, щедрымъ, будто праздничнымъ тепломъ. Точно паръ молодаго хмѣльнаго вина разлитъ и струится въ воздухѣ. И отъ каждаго вошедшаго съ надворья, отъ его одежды, лица и рѣчей — пахнетъ весной.

И вотъ весна пришла.

Огромный, исхудалый за зиму грачъ, звонко каркая, летитъ съ поля на выгонъ. Выглянуло солнце, глядитъ и не прячется. Подъ его лучами затаяли родники, сугробы и намёты. Все точно дымится, обрушивается, шумитъ и плыветъ. Къ вечеру будто, отпуститъ. Выйдетъ Груня на крыльцо: кругомъ тихо, только собаки на дальней овчарнѣ лаютъ, да въ темнотѣ кое-гдѣ раздается шелестъ подтаявшаго снѣга, неугомонное шушуканье и пошептыванье бѣгущей по скатамъ въ разныхъ уголкахъ и направленіяхъ воды. Стоитъ Груня и слушаетъ, что говорятъ воды и что нашептываетъ весна? Все стихло, не слыхать ничего. Но впотьмахъ у сарая что-то вновь зашелестило: вода понемногу скопилась, пробуравила дырку подъ соломой, сваленной у коновязи, закипѣла и точно ухнула, и рѣзво понеслась вдоль двора къ рѣкѣ. А не то мелкими, звонкими каплямй, какъ горохъ или дробь, вдругъ посыплется что-то съ крыши, точно ея снѣжный покровъ охватило налетѣвшимъ, бродячимъ тепломъ, и онъ подъ его струей затаялъ…

Прошелъ день-другой, прошла недѣля. Груню манитъ въ садъ. Изъ влажнаго, пригрѣтаго чернозема пробиваются первыя травы, тутъ же на солнцёпекѣ быстро и расцвѣтая. Голубые пролѣски и бѣлые ландыши гнѣздятся между безлистныхъ еще деревъ. Явились ласточки, мотыльки. Цвѣтовыя почки на вѣтвяхъ вздулись, и ихъ липкіе, душистые лепестки развертываются зелеными и бѣлыми кулачками. Еще день — вишень и тёрна не узнать: все сливается въ бѣлую стѣну, и запахомъ меда далеко несетъ отъ нихъ. Показались рои мошекъ и комаровъ. На тропинкахъ обозначились ямки пауковъ. Рогатый черный жукъ суетливо катитъ задомъ, черезъ былинки и сучки, скомканный изъ всякаго хлама шарикъ. Отозвалась кукушка. А вотъ и соловьи…

Сядетъ Груня на крыльцѣ, мысль ея далеко — съ Кавказскими плѣнникомъ, или съ цыганомъ Алеко. Дворъ хутора на взгорьѣ. За выгономъ влѣво и вправо — неоглядная степь, на днѣ широкаго лога-извилины рѣчки Богатой, а за рѣкой — опять взгорье и опять синяя, гладкая степь, — все это видно съ крыльца, какъ на ладони. Во дворѣ тихо. Рабочіе, старъ и младъ, ушли на посѣвъ. Овцы и лошади пасутся далеко по буграмъ; за косогоромъ ихъ не видно. Солнце грѣетъ. Птицы затихли. И ни одинъ звукъ не долетаетъ до Груни. Развѣ хлопотунъ-пѣтухъ, роясь въ кучѣ сора, отзовется на отошедшихъ къ сторонкѣ куръ, да согнанная коршуномъ или кошкой стая голубей съ шумомъ взлетитъ съ овчарни или съ мельницы и, кружась, унесется къ вербамъ на луга…

Груня смотритъ на голубей, на сарай, подъ которымъ кучей свалены зимнія дровни, на всякую домащнюю рухлядь, развѣшенную Флугшей по веревкѣ, между погребомъ и амбаромъ, на заячьи тулупы, наволоки, кофты, одѣяла, платки и мѣшки. Посидитъ Груня, вздохнетъ и идетъ въ садъ. А тамъ въ сочныхъ травахъ и кустахъ, кипитъ домовитая хлопотня пѣвчихъ пташекъ и звѣрковъ. Въ земляныхъ, лиственныхъ и древесныхъ тайникахъ вездѣ пищать, копошатся, звенятъ и шуршатъ новорожденныя крылатыя и четвероногія семьи. А въ воздухѣ жарче и жарче. Земля накаляется. По степи, волнуясь, ростя, опять исчезая, движутся исполинскія туманныя марева… Скоро на кольяхъ заборовъ и на высохшихъ былинкахъ явится востроносенькая, вѣчночиликающая «птичка-жажда». Загремятъ страшныя грозы, прольются шумные дожди…

Грунѣ исполнилось девятнадцать лѣтъ.

Въ концѣ зимы того года, ѣздивъ съ Флугшей въ церковь ближняго села, Груня простудилась и пролежала въ горячкѣ большую часть великаго поста. Бабушка присылала къ ней фельдшера и сама ее навѣстила на страстной недѣлѣ. Много въ эту зиму въ степи болѣло людей. Старый табунщикъ Максимъ умеръ и на его мѣсто Иванъ Яковлевичъ прислалъ отъ себя другаго наѣздника, Родьку, по прозвищу Бѣлогубова. О смерти и о похоронахъ Максима, а ровно о присылкѣ Бѣлогубова Груня знала смутно, по слухамъ, изрѣдка долетавшимъ въ свѣтелку, гдѣ она томилась въ болѣзни. На пасху Груня оправилась. Еще блѣдная, худая и слабая, она пріодѣлась, накинула на голову платокъ и, пошатываясь, отъ скуки вышла на крыльцо, а оттуда въ садъ.

Былъ конецъ апрѣля. Вечерѣло. Овцы шли къ водопою. Табунъ рѣзво несся по степи домой.

Груня потянула грудью свѣжаго воздуха и закрыла глаза отъ блеска солнца, тонувшаго за рѣкой, да отъ запаха распускавшихся деревъ и цвѣтовъ. Никогда еще весна такъ не плѣняла и не чаровала Груни. Слезы покатились у нея по лицу. Она присѣла на кочкѣ, склонилась головой на руки и сперва тихо, потомъ громче и громче, съ переливами запѣла нѣкогда модную пѣсню, которой за клавесиномъ выучилась у крёстной:

За спиной Груни послышались шаги. Что-то зашелестило въ кустахъ. Она смолкла, оглянулась. Раздвинувъ вѣтви вишенника, передъ нею, безъ шапки, стоялъ высокій, статный человѣкъ: въ сѣромъ старенькомъ, обхваченномъ ремнемъ армякѣ, на поясѣ—подпилокъ, ножъ и ланцетъ, самъ онъ русый, борода чуть пробивается, молодое, обвѣтренное лицо и ласковые, веселые и вмѣстѣ робкіе глаза.

— Птушки, сударынька! это вамъ-съ!.. — сказалъ подошедшій, разжимая широкую, мозолистую ладонь.

Груня взглянула: передъ ней на протянутой рукѣ сидѣли рядкомъ, шевелясь и раскрывая желтые мягкіе носы, двѣ, чуть обросшія сѣрымъ пухомъ, птички.

— Что это? — спросила Груня.

— Пташки, сударынька, жавороночки! а може и скворцы… не бойтесь, это вамъ…

— А ты самъ кто такой?

— Новый табунщикъ, Родька, коли изволили слышать.

Груня встала.

— Ну, Родивонъ, сдѣлай же ты мнѣ божескую милость, — сказала она, — отнеси ты этихъ пташекъ туда, откуда ихъ взялъ. Это соловьи. Пусть себѣ живутъ… Да бережно, смотри, положи, чтобъ соловьиха не откинулась. А за вниманіе благодарствую…

Съ этими словами Груня ушла. Поглядѣлъ ей вслѣдъ Родивонъ, вздохнулъ и, почесывая затылокъ, долго не сходилъ съ мѣста. Какъ стемнѣло, онъ спустился въ ягодные кусты, положилъ птицъ въ гнѣздо, въ сборную избу ужинать не зашелъ, а сѣлъ на коня, шевеля плеткой, тихо выѣхалъ въ степь, и Груня изъ своей свѣтелки слышала, какъ по темному бугру за рѣкой, на привольи, раздавалась его заунывная нѣсня:

«Охъ и гдѣ-жъ ты, гдѣ же, Милъ сердечный другъ?»

Съ той поры Родивонъ не выходилъ изъ головы Груни. Она пряталась отъ него, избѣгала его, но невольно слѣдила за всѣмъ, что онъ дѣлалъ и что о немъ говорили.

Въ срединѣ мая на Богатую пришли подводы, забирать проданную купцамъ прошлогоднюю пшеницу и кое-что изъ запасовъ льна. За болѣзнью Флугши кули вѣсилъ и, какъ грамотный, по списку отпускалъ, подъ надзоромъ Груни, Родивонъ. Первые возы нагрузились и съ купеческимъ приказчикомъ уѣхали; стали грузиться вторые; подводчики устали и пошли обѣдать. Въ прохладномъ, пахнувшемъ мукой и развѣшенными новыми вѣниками, амбарѣ остались только Родивонъ да Груня. Поглядывая на Груню, Родивонъ карандашомъ выводидъ послѣднія отмѣтки въ амбарномъ спискѣ. Груня зѣвнула.

— Это у васъ, барышня, какое колечко? — спросилъ Родивонъ, встряхивая запыленными мукой кудрями.

— Сердоликъ, крёстной подарокъ! — отвѣтила Груня, протягивая руку. — Да что ты, непутный, поди, мукой всю перепачкаешь! — крикнула она, смѣясь и съ силой отталкивая Родивона — ой, да не жми-жъ такъ, больно… пусти… Минну Карловну позову…

Родивонъ не уступалъ. Онъ крѣпче обнялъ Груню, подхватилъ ее отъ полу, какъ перушко, посадилъ на куль рядомъ съ собой и сказалъ:

— Что-жъ, сударыня, кричите; одинъ видно мнѣ конецъ…

— Да пусти-жъ ты, сумасшедшій, что затѣялъ! одумайся! ой!..

— Нечего мнѣ, барышня, думать. Сердце изныло. Одна дорога: либо петля, либо въ воду… День хожу, какъ шальной, ночи не сплю — помутила меня твоя красота, Грунюшка…

Трепетъ пробѣжалъ по тѣлу Груни. Она вспыхнула, искоса поглядывая на Родивона.

— Ахъ, отчего я не богатый, да не знатный! — продолжалъ Родивонъ — не пойдешь за простаго, не отдадутъ такой крали за сермяжника…

Груня вырвалась отъ Родивона. — «Руки коротки!» сказала она, толкнувъ его такъ, что тотъ о закромъ ударился спиной. — «Миннѣ Карловнѣ, вотъ ей-Богу, все разскажу!» — прибавила она, безъ оглядки уходя изъ амбара. А когда вечеромъ уѣхали послѣднія подводы, Груня вышла на крыльцо, подозвала Родивона, взяла у него амбарные списки и, не уходя въ горницы, спросила: «кто ты родомъ и отколь къ господамъ нашимъ взялся?»

— Княжескій я, — нѣсколько замявшись, тихо отвѣтилъ Родька — въ пѣвчихъ былъ — не вытерпѣлъ; въ егеряхъ — не по нраву пришлось; лошадей любилъ — ну, съ тѣмъ и остался…

— Какъ же ты къ господамъ-то къ нашимъ присталъ?

— У лѣкаря, у Егора Ѳаддеича Слѣзіевскаго, сперва кучеромъ ѣздилъ, а онъ меня и къ вашимъ господамъ направилъ.

— По паспорту, что ли ходишь?

— Мы оброчные, — еще тише отвѣтилъ Родька.

— Есть же у тебя отецъ, мать? — допытывала Груня, поглядывая на стоявшаго передъ ней безъ шапки молодца.

— Какъ перстъ, барышня, одинъ, какъ перстъ, на свѣтѣ…

— Ну, иди же, Родивонъ, къ себѣ, да впередъ не смѣй озорничать. Не то поссоримся.

— А книжечки, сударыня, нѣтъ ли почитать? — лукавыми карими глазами усмѣхнулся Родька.

— Послѣ приходи… Найду, сама тебя кликну и отдамъ… а самъ не смѣй! — сказала, вся закраснѣвшись, Груня; обернулась и ушла къ себѣ въ горницу.

Кончился май. Началась косовица, полотье огорода и льна. Груня ходила въ поле къ гребцамъ и къ полольщикамъ въ огородъ и на луга. Не зимняя пора. Весело и размяться, несмотря на зной и духоту. Вездѣ въ часы роздыха неслась болтовня словоохотливыхъ захожихъ поденщицъ. Бабы толковали о хозяйствѣ мужей, дѣвки — о женихахъ да нарядахъ. И всякія тайны сосѣдокъ-хуторянокъ при этомъ невольно узнавала Груня: гдѣ парни хорошіе и гдѣ дурные, и кто кого любитъ и съ кѣмъ знается, и кто кого гонитъ, или за кого собирается замужъ. Вонъ загорѣлая, статная, съ черными бровями и pyсой косой красавица, бросивъ грабли, божится, что нѣтъ на свѣтѣ лучшаго, какъ ткачихинъ сынъ; но она его прогнала и не пуститъ къ своей хатѣ, хоть убейся онъ. Другая, худощавая, блѣд-ная, забитая лихорадкой, лежитъ подъ копной и закинувъ руки за красивую голову, шепчетъ подругѣ, какъ въ воскресенье, въ слободѣ, ее затронулъ у церкви поповичъ и что она при этомъ отвѣтила, и какъ, оставивъ своихъ, она уже и слободу миновала, а поповичъ все за нею, все за нею идетъ и проситъ, чтобъ она вечеромъ вышла къ нему постоять за ворота. И всюду любовь, всюду нѣга, всюду голосъ, зовущій къ иной неизвѣданной, чудной жизни…

Гребцы идутъ пестрыми рядами по свѣжимъ покосамъ, а Груня глядитъ вдаль, гдѣ по синѣющему пригорку Родивонъ водитъ на просторѣ вольный табунъ. Соберется Груня съ дворовыми стряпухами въ сосѣдній лѣсокъ по грибы, — Родивонъ уже тамъ: подойдетъ къ ней, ласковыя рѣчи ведетъ, застѣнчивъ, глазъ на нее не поднимаетъ, а съ другими зубы скалитъ, пѣсни во все горло поетъ. «Такъ, такъ! Онъ полюбилъ меня, оттого и стыдится!» думаетъ Груня, съ кузовкомъ грибовъ идя домой.

«А коли не суженый?» размышляла какъ-то Груня, погасивъ свѣчу и собираясь ко сну въ своей горницѣ: «отдадутъ меня за чиновника, отдадутъ за офицера… Да будетъ ли тотъ такъ любить? Простой, подневольный человѣкъ… Лишь бы не обманулъ, — крёстная выкупитъ его у князя… Смышленый, умный такой, да работящій; все знаетъ, грамотный, — ему быть не при лошадяхъ… Ему цѣлой вотчиной править, такъ не испортитъ дѣло»…

Груня откинула пологъ кровати, распустила косу, присѣла и, не раздѣваясь, стала глядѣть въ окно. Полный мѣсяцъ плылъ въ ясномъ небѣ. Кудрявая акація, не шелохнувшись, стояла на садовой полянѣ противъ окна. Тихо. Только кузнечики трещатъ по лугамъ, да изрѣдка на птичномъ дворѣ крикнетъ пѣтухъ, и ему прерывистымъ, звонкимъ баскомъ вторятъ молодые, подростающіе пѣтушки.

Что-то зашелестило подъ окномъ. Груня привстала, слушаетъ. Чья-то рука будто скользить по стеклу, нажимаетъ раму. Рама отворилась. «Боже! неужели воры»? подумала, мертвѣя отъ страха, Груня: «съ нами крестная сила!..» Она спряталась за положокъ.

— Барышня, вы не спите? это я! — шепчетъ изъ саду тихій голосъ.

— Да кто ты, говори! или я крикну…

— Не кричите, барышня, это я… Родивонъ.

— Что тебѣ?

— Книжечки нѣтъ ли? скука… смерть — тоска! — шепчетъ Родивонъ.

— Нашелъ, безпутный, въ какое время книжку просить! Поди, говорю тебѣ, поди… чтобъ и духу твоего не пахло! какъ можно! такая пора…

— Да вы, сударыня, слушайте, не бойтесь… да вы только подойдите сюда, къ окну… Хоть словечко промолвите…

— «Встать ли? подойти ли къ нему, озорнику?» разсуждала, не выходя изъ-за полога, Груня. А ночь тиха, свѣтъ мѣсяца щедро льется. Медвяный запахъ цвѣтущихъ липъ врывается въ открытое окно…

-

Въ началѣ іюля Анна Васильевна получила отъ Груни письмо, съ просьбой о благословеніи и о разрѣшеніи ей выйти замужъ за Родивона. Сильно озадачила и огорчила эта вѣсть старуху. Она ни словомъ не проговорилась о томъ мужу, а велѣла запречь крытыя дрожки, съѣздила на Богатую, посовѣтовалась съ Флугшей, разспросила Груню, потребовала къ себѣ на глаза Родьку и, давъ ему добрую головомойку, кончила тѣмъ, что благословила его на бракъ съ Груней. Свадьбу сыграли въ ту же осень въ Пришибѣ. Родька сталъ именоваться Родивономъ Максимовичемъ и получилъ званіе конторщика, а въ слѣдующемъ году, когда умерла Флугша, Грунѣ и Родивону было передано и все управленіе хозяйствомъ на Богатой.

Отлично зажила Груня съ мужемъ. Черезъ годъ у нихъ родилась дочь, которая также удостоилась быть крестницей Анны Васильевны. Груня завѣдывала коровами, птицей, садомъ и огородомъ; Родивонъ Максимовичъ — овцами, лошадьми и хлѣбопашествомъ. Доходы съ Богатой удвоились. Не нахвалится новыми хозяевами далекаго хутора Иванъ Яковлевичъ. А ужъ объ Аннѣ Васильевнѣ и говорить нечего — она души въ нихъ не чаяла.

— Да кто-жъ онъ, матушка, кто этотъ вашъ новый управляющiй? — спрашивали Анну Васильевну любопытныя сосѣдки.

— Четвертинскаго князя крѣпостной, изъ дворовыхъ, съ Литвы, а проживалъ при барскомъ домѣ въ Москвѣ. Былъ у насъ прежде почитай конюхомъ, а вонъ, за отличіе да за стараніе, чѣмъ его мужъ мой пожаловалъ.

— Вы его, матушка, выкупили?

— Самъ выкупился; безъ того я крестницы за него не отдавала.

И дѣйствительно, Бѣлогубовъ съѣздилъ въ Москву и передъ вѣнчаніемъ привезъ оттуда отпускную. Все шло хорошо. Только самъ Родивонъ Максимычъ сталъ что-то неспокоенъ: по-часту охаетъ, ходитъ задумчивъ, мало разговариваетъ, а ужъ жену любитъ — не наглядится на нее, да и съ дочкой-подросточкомъ такъ ласковъ да нѣженъ, съ рукъ ее не спускаетъ, слезы потихоньку утираетъ, любуясь на нее.

— Что ты, Родя, печалишься будто? — спрашиваетъ его Груня — изъ-за чего думы твои? или ты чѣмъ недоволенъ, или я тебѣ не угодила?

— Всѣмъ я, Грунюшка, доволенъ, оттого и мысли мои… Ну, думаю, какъ все это кончится? Ну, какъ ничего не станетъ у меня, ни тебя, ни дочки, ни всего?

— Какъ не станетъ и отчего? Бога ты гнѣвишь, Родя, и не добро думаешь.

— Одначе… постой, отвѣть: а что… вдругъ, — ну, какъ вы помрете, или кто васъ отберетъ?

— Полно пустяки говоришь. Я думала, о чемъ о другомъ онъ заботится… А ты о смерти… пустяки! Всѣ мы подъ Богомъ, всѣ подъ его волею, онъ насъ и помилуетъ. Лучше ты бѣглыхъ вонъ тутъ не держи. Самъ толкуешь про становаго,про Сидора Акимыча, не человѣкъ, а звѣрь.

— Полно, Груня, будто бѣглые не люди! Жаль ихъ, да и работаютъ какъ… А обо мнѣ ты не думай, это пройдетъ…

Родивонъ, однако же, не унимался: похудѣлъ, опустился, даже старѣе будто сдѣлался на нѣсколько годовъ. И началось это съ той поры, какъ онъ съѣздилъ на ярмарку продавать выбранныхъ изъ табуна лошадей. На ярмаркѣ, между всякимъ народомъ у кабака, его узналъ какой-то рыжій и невзрачный съ виду, загулящій побродяжка. Родивонъ сильно смѣшался при видѣ этого человѣка и сперва на его привѣтъ не признался; но потомъ они пошли въ трактиръ и больше сутокъ тамъ угощались. Загулящій человѣкъ, на радости отъ встрѣчй съ старымъ пріятелемъ, остался мертвецки пьяный подъ лавкою трактира, а Родивонъ поскорѣе уѣхалъ домой, но съ той поры его какъ въ воду опустили: совсѣмъ сталъ иной.

Эти заботы, спустя нѣкоторое время, какъ будто и прошли. Родивонъ съ виду сталъ спокойнѣе. Но къ зимѣ онъ получилъ откуда-то письмо и опять закручинился; началъ искать денегъ взаймы, добылъ, сколько могъ, и выслалъ ихъ куда-то, а прежняго спокойствія не видѣлъ. — «Откуда письма получаешь?» допытывала жена. — «Отъ родныхъ, изъ нашихъ мѣстъ», отвѣчалъ Родивонъ, но писемъ женѣ не показывалъ.

Какъ-то, въ Спасовку, написала Анна Васильевна къ Грунѣ письмо, что сильно соскучилась по ней и что хорошо бы Груня сдѣлала, если бы, пока тёпло, собралась и навѣстила ее съ дочкой.

— Что, ѣхать ли намъ къ крёстной? — спросила мужа Груня.

— Нѣтъ, обожди.

— Какъ ждать! Спасовка вонъ проходитъ, скоро Успеньевъ день, пчелу пора морить, медъ къ господамъ отсылать; а мы бы при этомъ случаѣ и съ Параней поѣхали.

— Поѣдешь послѣ Воздвиженья! ленъ надо молотить на сѣмена — я одинъ не управлюсь.

Но и пчелу поморили, и медъ послали, и Успеньевъ день прошелъ, а Родивонъ не отпускалъ Груни за Донецъ.

-

Въ концѣ августа стояла особенно жаркая погода. Родивонъ съ утра верхомъ, а послѣ обѣда на бѣговыхъ дрожкахъ объѣхалъ поля, взглянулъ, какъ пасутся овцы и лошади, повѣрилъ счетъ подводъ, перевозившихъ остальныя копны на гумно, и навѣстилъ грабарей, рывшихъ въ степи новый прудъ. Онъ возвратился на вечерней зарѣ до-нельзя усталый, наскоро поужиналъ, перемолвилъ нѣсколько словъ съ женой, пошутилъ съ дочкой и ушелъ спать.

Долго Груня возилась съ уборкой посуды и съ отдачей разныхъ приказаній, сходила за мужа въ амбаръ и въ кладовую. Спать ей не хотѣлось. Изъ головы у нея не шли слова, вскользь сказанныя мужемъ за ужиномъ. — «Всяки порядки бываютъ, — замѣтилъ онъ, доѣдая поросячій бокъ съ кашей — вотъ бы вольныя, значитъ, отпускныя… Иной тебѣ вчешетъ туда такое словцо, что послѣ и не расхлебаешь». — «Да ты это что?» — спросила, похолодѣвъ отъ страха, Груня. — «Ничего… это я про одного нашего землячка вспомнилъ», — отвѣтилъ со вздохомъ Родивонъ — «да и становой опять въ голову пришелъ. Ужъ точно Иродъ, не человѣкъ, какъ есть душегубъ; намедни пятерыхъ бѣглыхъ изловилъ на Терновой и всѣхъ упекъ въ кандалы, да въ острогъ… Есть тоже такой баринъ, графъ Аракчеевъ, коли слышала, — къ тому попадись, живаго съѣстъ…» — «Да вѣдь онъ въ Питерѣ, при царѣ служитъ», — сказала Груня. — «Въ Питерѣ-то, въ Питерѣ, а подъ землей всякаго найдетъ, коли захочетъ… Чай слыхала, къ Чугуеву ужъ подбирается»…

Все, наконецъ, затихло въ горницахъ. Груня взглянула на спавшую въ углу за шкафомъ Парашу, помолилась, раздѣлась, тоже легла и заснула.

Спитъ Родивонъ, да неспокойно, повременамъ вздрагиваетъ и мечется. Снится ему, что онъ изнываетъ въ духотѣ.—«Охъ, хоть бы вѣтеръ пахнулъ въ лицо, думаетъ онъ, хоть бы глотокъ студеной водицы»… Странныя грозы порхаютъ надъ его изголовьемъ…

Красное, въ веснушкахъ, отекшее, пьяное лицо — склоняется надъ нимъ, сѣрые безстыжіе глаза смѣются, рыжая борода щекочетъ ему губы и носъ. — «Ха-ха-ха! поймался, Родька, поймался, землячекъ!» хохочетъ на всю комнату пьяная рожа: «вставай; арестантъ! вотъ онъ, вотъ! ха-ха-ха! тебѣ хорошо, мнѣ худо… берите его…»-Тьфу ты, сгинь — отмахиваясь руками, изъ всѣхъ силъ плюнулъ на стѣну Родивонъ.

Онъ вскочилъ, присѣлъ на кровати; протеръ глаза. Въ комнатѣ мертвая тишина. Полный мѣсяцъ смотритъ съ неба. Чебрецомъ и калуферомъ пахнетъ изъ огорода, и чудные, серебристые звуки несутся въ окно. Звенитъ, звенитъ что-то тамъ въ сверкающей дали, за рѣкой, смолкнетъ и опять отзовется, будто спускается со взгорья, ближе и ближе подплываетъ къ рѣкѣ. — «Батюшки-свѣты! колокольчикъ!» спохватился Родивонъ: «это полиція… емня шцутъ. Куда дѣться?»

Онъ бережно, мимо Груни, слѣзъ съ кровати, наскоро одѣлся, отыскалъ въ потьмахъ ведро съ водой, перегнулъ его, жадно отпилъ разъ и другой и бросился къ окну. Во дворѣ ни звука. Хромая дворовая собаченка Стрѣлка, наставя чуткія уши, лежитъ на мѣстѣ у крыльца. Она увидала хозяина, легонько помахала хвостомъ, встала и, ковыляя, побѣжала въ садъ. Родивонъ за нею. Выскочила сабака на освѣщенную мѣсяцемъ дорожку, постояла, поджавъ лапку, у одного куста, у другаго, скусила верхушку какой-то травки, вѣжливо пожевала ее, перепрыгнула черезъ канавку, обнюхала какой-то бугорокъ, уставилась носомъ за рѣку и вдругъ замерла, точно слыша что-нибудь въ той сторонѣ. А въ ушахъ Родивона опять шумъ и звонъ… Затихая и вновь раздаваясь, несутся серебристые звуки: тень-тень… тень…

«Милочка, Стрѣлочка! да ты врешь, обозналась! никого нѣту!» готовъ былъ молить собаченку Родивонъ. И вдругъ его какъ варомъ обдало. Онъ вздрогнулъ, судорожно двинулся по поясъ въ высокую, душистую траву и замеръ. Прохладнымъ лужкомъ съ зарѣчнаго бугра явственно донеслось фырканье одной лошади, другой, и негромкое постукиванье бережно катившихся колесъ. — «Крадутся!

колокольчикъ подвязали!» пронеслось въ головѣ Родивона: «не къ кому больше, какъ ко мнѣ…»

Кликнувъ собаченку, чтобы та не разлаялась, Родивонъ бросился въ комнаты, разбудилъ жену и наскоро разсказалъ ей, въ чемъ дѣло. Та ахнула, заметалась. — «Звать ли кого изъ людей?» — «Не зови никого… Пропадать видно! самъ управлюсь…»

Черезъ часъ, за бѣлою скатертью, уставленной всякою снѣдью и флягами, передъ пыхтѣвшимъ самоваромъ, при свѣчѣ, сидѣлъ низенькій, сѣденькій, лысый и сутуловатый, въ разстегнутомъ мундирѣ, при шпажонккѣ, становой. Родивонъ, съ заложенными за спину руками, растерянно и покорно стоялъ передъ нимъ. Груня, чуть живая отъ страху, выглядывала на нихъ въ дверь изъ сосѣдней комнаты.

— Дверь въ сѣни заперъ? — спросилъ, уписывая поросенка, становой.

— Заперъ.

— Никто не знаетъ, что я прiехалъ?

— Никто.

— Гдѣ кучерёнокъ?

— На птичню, за дворъ отвелъ.

— А лошади?

— Въ конюшню къ корму поставилъ.

— Ворота?

— На засовѣ.

— Такъ какъ же?

— Чего-съ?

— Отдаешь тройку бѣлоногихъ на придачу?

— Къ чему на придачу-съ?

— Десятокъ овецъ отпустишь, коровенку тамъ какую, али двѣ, суконца на бишметъ…

— Много будетъ, ваша милость! — проговорилъ Родивонъ — нельзя ли поменѣе?.. Я подначальный! взыщется… Господа притомъ строгіе…

— Строгіе? — засмѣялся становой — знаю я ихъ лучше тебя! А это, читай… что?.. «Доношу вашему благородію, что на рѣчкѣ Богатой, по фальшивому виду… проживаетъ…» ну-ка, читай, братецъ, самъ: «проживаетъ бѣглый, графа Алексѣя Андреевича Аракчеева крѣпостной слуга, Василій Ильинъ сынъ, Самопаловъ… А бѣгалъ онъ трижды и сидѣлъ въ острогѣ въ Муромѣ, да сидѣлъ же въ Херсонѣ и въ Бахмутѣ… и мнѣ про то доподлинно извѣстно… мѣщанинъ Исай Перекатовъ…»

— Исайка, ваше благородіе, вретъ; онъ по злобѣ…

— Не вретъ, я тебѣ докажу… Ты — Васька, а не Родивонъ, Самопаловъ — а не Бѣлогубовъ… Лучше признавайся, да помиримся; а то будешь меня помнить. Хе-хе! Черезъ часъ, черезъ два, знай ты это, подойдутъ понятые. Письмоводитель съ сотскимъ въ Чунихиной остался; чуть зорька выглянетъ, всѣ будутъ здѣсь… Такъ согласенъ? Помни— свяжу, а тамъ — въ кандалы и въ Сибирь… что въ Сибирь? хуже! къ самому графу Аракчееву по этапу перешлю… Онъ те вчешетъ — съ живаго кожу сдеретъ! Хе-хе…

— Смилуйтесь, Сидоръ Акимычъ! смилуйтесь! — не своимъ голосомъ взмолился Родивонъ — все берите; не погубите только жены, да маленькой дочки.

— Да ты, можетъ, и взаправду не графа Аракчеева крѣпостной, а князя Четвертинскаго вольноотпущенный? — шутилъ, хмѣлѣя отъ старой Флугшиной запеканки, становой.

— Родивонъ упалъ ему въ ноги.

— Гдѣ состряпалъ паспортъ? — крикнулъ, затопавъ на него, становой.

Въ Бердянскѣ у жида купилъ.

— У Герцика? знаю… А отпускную гдѣ добылъ?

Тамъ же.

— Что далъ?

— Два золотыхъ.

Становой покатился со смѣху.

— Вотъ, сударыня, — обратился онъ къ подошедшей Грунѣ, наливая стаканъ — за вашу хлѣбъ да соль готовъ я вамъ помочь. А опрометчиво поступили, опрометчиво… неужели многочтимая, столь высокаго ума и характера дама, Анна Васильевна, ваша крёстная матушка, — я ихъ довольно знаю и ручку имъ не разъ цѣловалъ! — неужели, говорю, не нашла бы она вамъ лучшаго сокола? Эхъ, эхъ… А запеканка — мое почтеніе!.. вѣчная память Миннѣ Карловнѣ, — я ею, а равно покойнымъ мужемъ ея много поштованъ!.. Что, любезный? — обратился становой къ Родивону — не слыхать ли понятыхъ? не пришли еще?

— Не видно что-то, — отвѣтилъ Родивонъ, взглядывая въ окно.

— Такъ готовь, душенька ты моя, бѣлоногихъ… Рѣзвы, ухъ рѣзвы! Видѣлъ, какъ ты на чортовыхъ жеребцахъ по ярмаркамъ свою кралю-сударушку возилъ… Готовь, а я тѣмъ временемъ маленечко сосну… Да ты не бойся: все теперь у насъ будетъ гладко, шито! Никто, опричь меня, про доносъ этотъ не знаетъ, даже и письмоводителю я не показывалъ… Рыло у него нечисто… Понятыхъ тѣмъ же часомъ отпущу назадъ и напишу, куда слѣдуетъ, что нѣтъ молъ такого въ здѣшнихъ мѣстахъ; а про подарки ты выдашь мнѣ росписку, что деньги за все сполна получилъ…

«Слава тебѣ, Господи! слава!» — не помня себя отъ радости, взмолилась Груня, когда становой погасилъ свѣчу и, примостясь на лавкѣ, захрапѣлъ въ первой горницѣ, а Родивонъ ушелъ ему готовить тройку бѣлоногихъ.

— Ѣдемъ, — шепнулъ, входя къ женѣ впопыхахъ, Родивонъ.

— Куда?

— Нечего толковать. Буди и бери Параню, да захвати хлѣба, одежи. Послѣ все разскажу.

— Да онъ же поладилъ съ тобой, согласился! — лепетала, дрожащими руками одѣвая дочку, Груня.

— Знаю я ихъ, ненасытныхъ волковъ. Дай ему только палецъ въ глотку, всю руку слопаетъ. Пропали мы, пропали… Скорѣе снаряжайся, скорѣй… Люди не скоро сойдутся, — успѣемъ уйти — загоню коней до смерти, а сто верстъ проскачу. Въ Бахмутѣ есть пріятель, далѣе отъ него уйдемъ… въ Анапу или за Кубань.

Родивонъ хотѣлъ было сразу порѣшить съ становымъ, да раздумалъ. Пошаривъ потомъ съ фонаремъ на чердакѣ и вкругъ дома и раздумывая, не повѣситься ли, онъ возвратился къ женѣ, поднялъ у печки топоромъ половицу, вынулъ оттуда кожаный поясъ съ деньгами, снялъ со стѣны ружье, перекрестился на образъ и вышелъ на крыльцо.

На дворѣ чуть начинало бѣлѣть. Запряженная тройка бѣлоногихъ, какъ вкопаная, стояла на привязи у крыльца.

Родивонъ усадилъ въ телѣгу Груню съ дочкой, бросилъ къ нимъ кое-какіе пожитки, бережно растворилъ ворота, самъ сѣлъ на облучокъ, снялъ шапку, еще разъ перекрестился, прислушался. Вездѣ было тихо. Только въ сосѣдней слободкѣ за бугромъ, какъ бы по волку, тявкали собаки.

Телѣга безъ шума выѣхала за ворота, спустилась на темный еще лугъ, стала переваливать за косогоръ. Родивонъ неспокойно задвигался, подобралъ возжи и сперва рысью, потомъ вскачь пустилъ храпѣвшихъ и рвавшихся жеребцовъ.

— Охъ, да что же это? что? — заговорила въ страхѣ, оглядываясь, Груня — никакъ у насъ, Родивонъ Максимычъ, пожаръ?

Родивонъ съ трудомъ переводилъ дыханіе и молчалъ. Онъ крѣпче надвинулъ шапку на уши, крѣпче налегъ на бѣлоногихъ, и тройка, выбравшись на дорогу къ Волчьей, скрылась за горой, въ то же время, какъ начавшійся за спинами бѣглецовъ пожаръ далеко освѣтилъ долину Богатой, въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ хуторъ и гдѣ Богатая сливалась съ рѣчкой Богатенькой.

Домъ, гдѣ спалъ мертвецки-пьяный становой, вспыхнулъ и горѣлъ, какъ свѣча. Не успѣли сбѣжаться изъ задворныхъ избъ разбуженные ревомъ скотины и гуломъ огня батраки, не успѣли подойти завидѣвшіе пламя понятые, отъ новаго дома Ивана Яковлевича остался одинъ пепелъ.

Письмоводитель далъ знать въ городъ. Явился исправникъ. По окончаніи слѣдствія, былъ составленъ протоколъ, а въ протоколѣ было сказано: «По Божьему изволенію, такого-то года, мѣсяца и числа, на хуторѣ лейбъ-гвардіи прапорщика Д**, отъ неизвѣстной причины, въ глухое ночное время, приключился пожаръ. А на томъ пожарѣ, кромѣ лошадей, коровъ и прочаго имущества владѣльца, сгорѣли: становой приставъ, Сидоръ Акимовъ Солодкій, со всѣми его бумагами, пара обывательскихъ коней, съ повозкою, и управляющей тѣмъ хуторомъ, вольноотпущенный Родивонъ Максимовъ Бѣлогубовъ, съ женою Аграфеною Ивановою и съ малолѣтней дочкой Прасковьей. Въ чемъ и подписуемся…»

Вѣсти о пожарѣ на хуторѣ и о гибели управляющаго съ семьей сильно поразили Ивана Яковлевича и Анну Васильевну. Дѣдушка рѣшилъ раздѣлаться со всей землей и со всѣмъ хозяйствомъ на Богатой. Бабушка мужу не перечила. Это имѣніе вскорѣ было продано курскому второй гильдіи купцу, Ивану Михайловичу Слатину. Иванъ Яковлевичъ былъ доволенъ тѣмъ, что вырученными деньгами уплатилъ немало особенно тяжелыхъ долговъ. Анна Васильевна была за то неутѣшна.

— Нѣтъ моего рая, нѣтъ Грунюшки, — толковала старуха: — погибла моя Груня, съ мужемъ и съ дочкой, да еще какою страшною смертью погибла! И все я виновата, я… Зачѣмъ боялась, зачѣмъ ее туда отослала?..

Прошелъ годъ и два, прошло нѣсколько лѣтъ. Умеръ и дѣдушка Иванъ Яковлевичъ.

Аннѣ Васильевнѣ, по его кончинѣ, не жилось болѣе въ старомъ пришибскомъ домѣ. Она тосковала, не знала, куда дѣться, и по-часту гостила въ лѣсномъ домикѣ, при винокуренномъ заводѣ, въ Курбатовомъ.

Нѣкто г. Баженовъ, борисоглѣбскій уланъ и мѣстный поэтъ, за много лѣтъ передъ тѣмъ, а именно въ 1802 году, оставилъ въ альбомѣ бабушки слѣдующее «Изображеніе пріятнаго мѣста Курбатова».

-

Что же манило бабушку въ лѣсную глушь, въ тихое, пустынное Курбатово? Здѣсь умеръ дѣдушка. Сверхъ того, домикъ въ Курбатовѣ сильно напоминалъ Аннѣ Васильевнѣ выстроенный по его образцу, сгорѣвшій домъ на Богатой, гдѣ она въ прежніе годы любила съ Груней встрѣчать весну. Подъ конецъ своихъ дней бабушка еще болѣе стала походить видомъ и нравомъ на спартанку. Уѣдетъ изъ Пришиба на заводъ, велитъ отпречь лошадей и пойдетъ бродить съ книжкой или съ кузовкомъ, будто за грибами, въ окрестностяхъ старой винокурни, по лѣсу и по лугамъ.

«Нѣтъ моего рая, нѣтъ Груни!» тоскуетъ бабушка: «думала ее сосватать за Калиныча, за винокура. Жила бы, радовала-бъ меня и поднесь. А теперь? Гдѣ-то витаютъ душеньки ея и ея дочки?

Ахъ! не прощу себѣ, никогда не прощу… я виновата въ ихъ смерти… я!»

Бабушка ходитъ между высокихъ сосенъ, по песчаному пристѣну и между кудрявыхъ березъ и ольхъ, по лугамъ. Стародавніе годы ходятъ по слѣдамъ бабушки. — «Ничего, никакого приданато я не принесла мужу», думаетъ она: «пользовалась его имуществомъ. Полъ-состоянія предлагалъ онъ мнѣ отписать по дарственной. Все, все отдала бы, лишь бы жива была Груня»…

А лѣсъ стонетъ, поетъ, отзывается на тысячи голосовъ. По влажному, остывшему илу, таская изъ него свѣжіе сладкіе корешки, бѣгаютъ кулички и черныя дикія курочки. Сѣрая поверхность грязи усѣвается крестиками ихъ ножекъ, какъ старинная рукопись словами. Каждый кустъ, каждая вѣтка одѣты своимъ благоуханіемъ. Чубатый удодъ посвистываетъ на бугоркѣ; слышится рѣзкое чоканье дрозда; кукушка вдали отзывается; дятлы и иволги, какъ куски разноцвѣтнаго сукна, перебрасываются съ дерева на дерево.

А на зарѣ — нескончаемый лѣсной концертъ… Вверху, вокругъ, вездѣ слышится музыка. Цѣлое море звуковъ проливается на лѣсъ и на зеленые луга.

Возвратится бабушка на крутой бугоръ, на которомъ стоитъ старый заводскій домикъ, сядетъ на крылечко, развернетъ на колѣняхъ книжку, или, глядя вдаль, шевелитъ спицами чулка, — мысли ея за Донцомъ. Слушая весеннія лѣсныя пѣсни, и 6абушкинъ фаворитъ-пѣтухъ, состарѣвшійся при винокурнѣ, не унимается: смотритъ съ холма на луга и на озера, и то-и-дѣло кричитъ… Да крикнетъ иной разъ такъ, что самъ отшатнется въ сторону и, наставивъ одинъ глазъ въ землю, а другой на бабушку, какъ бы разсуждаетъ: «кто это такъ странно крикнулъ?»

-

Незадолго передъ смертью, бабушка возила больного внука на Кислыя воды, на Кавказъ. На одной станціи, не доѣзжая Екатеринодара, она мѣняла лошадей. Станціонный писарь взглянулъ въ ея подорожную, потомъ на нее самоё. Онъ пригласилъ Анну Васильевну въ особую горницу, заперъ за собой дверь и, спросивъ ее, не у нея ли на хуторѣ когда-то проживала съ мужемъ и съ дочкой Аграфена Бѣлогубова? — разсказалъ ей, какимъ образомъ Бѣлогубовы спаслись отъ огня и какъ они долгое время скрывались по близости, въ казацкихъ станицахъ, въ томъ числѣ и на этой станціи, гдѣ Родивонъ нанимался старостой.

— Что же Груня? — спросила, ни жива, ни мертва отъ страху, бабушка — гдѣ она теперь? жива ли?

— Не знаю…

— А мужъ ея?

— Лошадьми на Кубани въ послѣднее время, сказываютъ, торговалъ.

— Отчего-жъ они, безумные, отчего-жъ ни о чемъ не дали мнѣ вѣсти? зачѣмъ терзали меня?

— Боялись, сударыня-матушка.

— Меня боялись?

— Не васъ, сударыня, не васъ… Они такъ васъ хвалили и помнятъ — я все уговаривалъ ихъ къ вамъ писать… Боялись же своего… графа-то Аракчеева…

— Да онъ вѣдь давно померъ…

— А дѣло-то ихнее — бѣгство?.. потомъ пожаръ — нешто все это померло?

Бабушка залилась слезами..

Въ Пятигорскѣ, въ Кисловодскѣ и Екатеринодарѣ, вездѣ Анна Васильевна потомъ отыскивала Бѣлогубовыхъ, сулила за ихъ указаніе значительную сумму денегъ, переписывалась съ властями, даже черезъ мирныхъ черкесовъ сносилась съ горцами — ничто не помогло. Слѣдъ Бѣлогубовыхъ пропал ъ навсегда.

— «Вотъ, душенька, — говорила мнѣ бабушка, разсказавъ эту исторію: — я стара, у меня ничего нѣтъ; имѣніе твоего дѣда раздѣлено, распалось… Выростешь, помни это… души-то крѣпостныя… крѣпостные люди… Приглядывайся, да читай умныя книги, все поймешь…»

(1873 г.)

ПРИМѢЧАНIЯ КЪ «СЕМЕЙНОЙ СТАРИНѢ»

(Историческія свѣдѣнія)

Большое село Пришибъ, Харьковской губерніи, Зміевскаго уѣзда, находится во владѣніи рода дворянъ Данилевскихъ болѣе двухсотъ лѣтъ. Какъ помѣстье гг. Данилевскихъ, оно упоминается въ историческихъ актахъ края, въ листахъ и универсалахъ мѣстныхъ полковниковъ слободскихъ — казачьихъ полковъ и въ царскихъ грамотахъ XVII вѣка, еще съ 1685 года.

Извѣстный историкъ украинской духовной старины, преосвященный Ѳиларетъ, архіепископъ Харьковскій и Ахтырскій, въ своемъ «Историко-статистическомъ описаніи Харьковской епархіи» (1852 г. кн. IV, стр. 261—4 и кн. II, стр. 78—9) о селѣ Пришибѣ приводить слѣдующія свѣдѣнія.

«Это село находится Харьковской губерніи, Зміевскаго уѣзда, на лѣвомъ берегу рѣчки Крайней Балаклейки, вблизи 4 озеръ, изъ которыхъ одно издавна называется Линовымъ, а другое Перекопскимъ.

«Въ «Листѣ» или «универсалѣ» харьковскаго полковника К. Г. Донца-Захаржевскаго, отъ 2-го января 1686 г., говорится: «Константинъ Григорьевичъ полковникъ Харьковскій всимъ въ полку нашомъ Харьковскомъ, а особливо жителемъ Пришибскымъ, Спѣваковскымъ, Савинскымъ и Балаклейскымъ, ознаймуемъ симъ листомъ нашимъ. Превелебный госнодинъ отецъ Іоасафъ, архимандритъ монастыря Спасскаго-Харьковскаго, маетъ давнюю старую сѣчь надъ р. Донцомъ, ниже слободы Пришиба». Онъ, полковнику предоставляетъ монастырю 4 озера — «Клешневатое, Линовое, Узпольное и Перекопское.»

«Село Пришибъ упоминается въ царской грамотѣ 1685 года, и поелику въ грамотѣ 1686 года, въ числѣ городковъ, передаваемыхъ въ вѣдѣніе Изюмскаго полковника, послѣ Балаклеи, поставляется Новый-Перекопъ и не упоминается знаменитый тогда Пришибъ, то несомнѣнно, что Новый-Перекопъ, нерѣдко упоминаемый въ актахъ XVII столѣтія, есть то-же, что Пришибъ, тѣмъ болѣе, что и одно изъ озеръ Пришибскихъ называется Перекопскимъ. Названіе же Новаго Перекопа носилъ тогда Пришибъ, по сделанному вблизи него рву — «перекопу» — такому-же, какой доселѣ видимъ у Валковскаго, Стараго Перекопа.

«Первый храмъ въ с. Пршпибѣ,—продолжаетъ преосвященный Ѳиларетъ — построенъ былъ, безъ сомнѣнія, прежде 1682 г. Въ началѣ XVIII столѣтія здѣсь былъ уже храмъ, съ двумя престолами, изъ которыхъ главный былъ во имя Св. Пророка Даніила, а придѣльный во имя Великомученицы Варвары^[1]. Петръ Великій, во время проѣзда изъ Азова къ Полтавѣ въ 1709 г., бывъ у сотника Данилевскаго, подарилъ для Пришибской колокольни два колокола.

«Въ 1741 году полковникъ Изюмскаго полка Евстафій Данилевскій (сынъ Даніила) писалъ: «Въ полку Изюмскомъ, въ селѣ моемъ Пришибѣ, имѣется церковь Божія, во имя Св. Пр. Даніила, которая, отъ долговременнаго стоянія, весьма обвѣтшала». — Потому построенъ былъ новый храмъ деревянный. Нынѣшній каменный храмъ заложенъ въ 1802 году, а оконченъ въ 1817 году, усердіемъ вдовы помѣщицы, Анны Петровны Данилевской. Въ немъ пять престоловъ; средній престолъ, во имя Св. Троицы, освященъ преосвященнымъ Павломъ, епископомъ Слободско-Украинскимъ и Харьковскимъ, въ 1817 году; на южной, правой сторонѣ, престолъ — во имя Св. Великомученицы Варвары, — на лѣвой — во имя Св. Пророка Даніила, — освящены преосвященнымъ Виталіемъ, въ 1829 году.

«Число прихожанъ въ с. Пришибѣ было: въ 1730 г. 262 д. м.; въ 1770 г. 456 м., 41В ж.; въ 1790 г. 406 м., 405 ж.; въ 1810 г. 516 м., 524 ж.; въ 1830 г, 595 м., 641 ж.; въ 1850 г. 559 м., 555 ж.»

«Свѣдѣніе о жителяхъ с. Прйшиба за 1730 г. показано въ переписи Хрущова, 1732 г., гдѣ замѣчено о подданныхъ черкасахъ с. Пришиба: «Поселены на полковой, жалованной землѣ».

«Сотникъ с. Андреевой и первый владѣлецъ с. Прйшиба, Даніилъ Данилевскій, въ 1699 г., получилъ жалованную грамоту «за службу и за терпѣніе полонное». Въ 1709 г. Петръ Великій почтилъ его и личною пріязнію, обѣдалъ у него, со свитою своею, въ числѣ которой былъ духовникъ царя Надаржинскій.

«Благодѣянія и для крестьянъ и для края, — говоритъ въ заключеніе своей статьи о Пришибѣ преосвященный Ѳиларетъ: доставилъ помѣщикъ Пришиба Иванъ Яковлевичъ Данилевскій, первый начавшій разводить лѣсъ въ своемъ имѣніи, лѣтъ за 30 предъ симъ. (1852 г.)».

-

Есть указанія и другихъ источниковъ о с. Пришибѣ. Въ мало-извѣстной книгѣ Г. Ѳ. Квитки-Основьяненка «Записки о слободскихъ полкахъ, съ начала ихъ поселенія, до 1766 г.» — (изданной, безъ имени автора, въ Харьковѣ, въ 1812 г., стр. 26–27) — говорится, что полковникъ харьковскаго слободскаго полка, Григорій Конст. Донецъ-Захаржевскій, построивъ надъ рѣкою Донцомъ городъ Изюмъ, просилъ царя Ѳедора Алексѣевича о присылкѣ ему указа, съ позволеніемъ ему селиться и жить въ томъ городѣ. Въ присланномъ изъ московскаго разряда, отъ 17 I февраля 1688 г. (7190 г.), указѣ сказано: «По указу великаго государя и по челобитью твоему, велѣно тебѣ, полковнику, жить въ новопостроенномъ городѣ Изюмѣ, и въ тотъ городъ, въ урочища, которыя къ тому городу смежны, въ Спѣваковку и на Пришибѣ, призывать на вѣчное житье неслужилыхъ черкасъ и въ Спѣваковкѣ и на Пришибѣ тѣмъ черкасамъ города строить и селиться въ тѣхъ городахъ собою и пашенныя земли пахать, и всякими угодки владѣть, по отводу генерала и воеводы Григорія Косогова, по ихъ казачьимъ обыкностямъ, всякими товарами торговать безпошлинно и держать шинки безоброчно, и податей и оброковъ не платить, кромѣ того, что строить имъ города и селиться дворами, и оберегать отъ Крымскія и Нагайскія стороны отъ приходу воинскихъ людей».

Въ этой же книгѣ Г. Ѳ. Квитки говорится (стр.35—6): «27 мая, 1709 г., Петръ I выѣхалъ изъ Азова степью на Бахмутъ и, проѣзжая г. Изюмъ и мѣстечко того полка — Балаклею, Андреевку, Лиманъ и Зміевъ, пріѣхалъ въ Харьковъ 2 іюня». На половинѣ пути, между Балаклеей и Андреевкой лежитъ на большой дорогѣ с. Пришибъ.

Въ «Русской родословной книгѣ» кн. А. Б. Лобанова-Ростовскаго (1873 г. Спб., стр. 101–102), въ статьѣ о родѣ Данилевскихъ сказано, что Данило Данилевскій былъ выходцемъ изъ Подоли, казакъ, сперва сотникъ, потомъ судья Изюмскаго полка (р. 1648 г. ум. 1719 г.), что его сынъ Евстафій (р. 1690 г. ум. 1743 г.), полковникъ того полка (съ 1736 г. по 1743 г.) былъ женатъ на воспитанницѣ князя Н. Ю. Трубецкаго, а дочь Варвара Даниловна была замужемъ за Михаиломъ Константиновичемъ Донцомъ-Захаржевскимъ, сыномъ перваго по времени полковника Изюмскаго слободскаго полка. 

Примечания

1

Начальникъ рода Данилевскихъ былъ сотникъ Даніилъ, а его жена Варвара (Примѣч. архіеп. Ѳиларета).

(обратно)

Оглавление

Г.П. Данилевский СЕМЕЙНАЯ СТАРИНА

КНИГА ПЕРВАЯ ПРАБАБУШКА — ТѢНЬ ПРАДѢДА I ПРАБАБУШКА

II ТѢНЬ ПРАДѢДА (Лейбъ-кампанецъ)

КНИГА ВТОРАЯ ДѢДОВЪ ЛѢСЪ. — БАБУШКИНЪ РАЙ I  ДѢДОВЪ ЛѢСЪ.

II БАБУШКИНЪ РАЙ.

ПРИМѢЧАНIЯ КЪ «СЕМЕЙНОЙ СТАРИНѢ»

*** Примечания ***