Разведчики 111-й [Владимир Афанасьевич Пашинин] (fb2) читать онлайн

В. Пашинин Разведчики 111-й

О разведчиках Покрамовича ходили легенды на Карельском фронте.

Г.Фиш, «Норвегия рядом»

I

Почти месяц дивизия догоняла фронт. Начав в январе марш под Белостоком, солдаты за ночь отмахивали по тридцать — тридцать пять километров и временами уже слышали отзвуки боя. Но наступал дневной отдых в лесу, и к вечеру повторялось то, что было и вчера, и позавчера, и неделю назад: нудный, утомительный марш в ночи.

На Второй Белорусский фронт дивизия прибыла с Севера. В боях за освобождение Советского Заполярья и Норвегии она получила наименование «Печенгской» и стала 111-й гвардейской. То ли по этому случаю, то ли по какой-то специальной разнарядке интендантского ведомства, но на короткой переформировке в Рыбинске солдат одели с иголочки: в белые дубленые полушубки и крепкие, что руками не согнешь, валенки. Теперь все это под дождем, на грязи польских шляхов раскисло, разбилось, расползлось, стало пудовым.

С середины февраля идти стало еще труднее, но зато интереснее. Фронт по-прежнему стремительно катился на запад, и километров на сутки прибавили до сорока — сорока пяти. Преодолеть такое расстояние за ночь было невозможно, и график движения изменился: в путь выступали днем. До наступления темноты в колоннах было весело. То шли через город и можно было посмотреть по сторонам — не то что ночью; то попадалась регулировщица из автодорбатальона, и в каждой роте находился какой-нибудь рубаха-парень, который непременно пытался хотя бы на ходу пофлиртовать с ней; то проезжала машина агитаторов политотдела, и по радио передавали песни в грамзаписи. А плакаты вдоль шоссе… Среди них были очень занятные. Ну, например, такой: розовощекий солдат заматывает портянку, а подпись говорит его словами: «Привет, родная Акулина! Жди открытку из Берлина!»

Но не одна же Акулина ждет! И в колоннах начиналось поэтическое творчество: сочиняли приветы Матренам и Авдотьям, и долго-долго не смолкал хохот. А там попадалась вдруг стайка девушек, бог весть куда спешащих на велосипедах. Ну как же тут удержаться?

— Давай крути, паненки!

И лица у паненок становятся каменными, точь-в-точь как у мадонн, которые стоят в нишах придорожных часовен.

В общем, интересно идти днем и легче. Но к ночи натруженнее становится шаг, разговоры смолкают. Заслышав: «Свернуть вправо, сделать привал!» — солдаты никуда уже не сворачивают, а опускаются прямо на шоссе, прижимаются спинами друг к дружке, чтобы теплее было, и даже не закуривают. Лежат в полузабытьи. Если, на беду, в обгон проходит автоколонна, то долго и надрывно гудят машины: дорогу им уступают неохотно и клянут шоферов на чем свет стоит.

А через несколько минут резанет команда: «Подымайсь!» Еле переставляя опухшие ноги, опираясь на винтовку, проходят первые метры. Потом шаг становится ровнее, уверенней. Когда идти становится совсем невмоготу, кто-нибудь затянет песню. Ее подхватывают сначала несколько человек, командиры подсчитывают ногу, ряды подтягиваются, смыкаются, и роты идут с песней. Уже до конца без песни не дойти.

И так почти месяц… Казалось, конца этому маршу не будет. Поэтому, когда после одного, на редкость долгого и почти форсированного перехода дивизия вступила в лес и на большом привале был получен неожиданный приказ окопаться, усталые солдаты неохотно взялись за дело.

Ночь выдалась ясной, морозной и звонкой. Было слышно, как скрипят сосны — удивительно высокие, гигантские сосны: снизу, от подножия крутых холмов, их черные вершины, казалось, плавают в звездном море. Где-то ровно гудели машины. Вскоре в студеном воздухе зазвенели пилы: это минометчики начали готовить секторы для обстрела. Но все это шумело, гудело, визжало рядом или за спиной, а впереди стояла немая тишина. Так чего же было выбиваться из последних сил? Где он, этот фронт? Завтра опять придется шагать дальше.

Так думали солдаты, но приказ был повторен: «Окопаться немедленно», и к рассвету белесые от инея склоны холмов прочертили темные линии траншей. Пехота зарылась.

Утро пришло солнечное и теплое. После сна солдаты выбрались из окопов и по одному, по два потянулись к опушке леса. Он обрывался на холмах, а внизу лежали поля. Снег только-только стаял, и они открылись взору разноцветными: то зеленые под всходами озимых, кое-где бурые, с остатками прошлогоднего жнивья, а где и черные, перепаханные с осени. Краски были перемешаны как попало, разбросаны квадратами, прямоугольниками, клиньями, и солдаты, лежа за деревьями на вершинах холмов, заулыбались, заговорили:

— Смотри! Единоличные хозяйства.

А еще дальше, там, где все сливалось в сплошной туманно-серый цвет, будто протянулась узкая оловянная линейка. То была речка — скучная, без единого кустика речка среди равнины. Но именно она надолго приковывала взгляды солдат. Уже стало известно: на той стороне — Германия. На той стороне занял оборону враг.

Днем начались хозяйственные хлопоты. Старшины выдавали полные боекомплекты. Наконец-то на смену осточертевшим полушубкам привезли долгожданные шинели. У лесного озерка развернул брезентовые палатки банно-прачечный батальон («мыльный пузырь», как обычно называли его), и застучали движки компрессоров, нагнетая горячую воду в души, под которыми заухали, зафыркали солдаты.

В ротах появились корреспонденты дивизионной многотиражки «Красный воин». Сначала они допытывались у командиров: «Укажите лучших людей», потом допекали лучших: «Что вы можете сказать перед боем?»

Лучшие смущенно выдавливали из себя что-нибудь такое:

— Ну что тут скажешь… Дело-то ведь ясное…

Но все же, понимая, что у каждого своя работа, а корреспондент к тому же офицер и отвечать ему надо как положено, решительно заявляли:

— Разгромим врага в фашистской берлоге!

Под такой шапкой во всю страницу, с заголовками: «Грудью на врага», «Бесстрашно в бой!» «Все, как один» — вышли десятки взводных «Боевых листков», и забелели они на стволах сосен у окопов. Короче говоря, по словам Василия Теркина, готовился «большой сабантуй». И ночью предвестниками боя с холмов спустились в долину разведчики. Быстрые, неуловимые, как тени, они обшарили поля и, не обнаружив мин, подкрались к реке. Их было много, около сотни — по взводу от каждого из трех пехотных полков и рота дивизионной разведки. Задача была поставлена общая: узнать, далеко ли от берега находится передний край вражеской обороны.

То там, то здесь под надежным прикрытием боевого ядра на ту сторону пошли группы пластунов в три-четыре человека. Первую повел помкомвзвода разведки 396-го гвардейского стрелкового полка старший сержант Сергей Хворов. Ровесник Октября, разведчик со времен финской кампании 1939 года, он давно уже стал в своем полку кем-то вроде первопроходца, привык к этой роли, все понимал, все знал и умел, и когда его командир, Герой Советского Союза лейтенант Павел Примаков, шепнул: «Серега!» — в ответ раздалось спокойное: «Готов».

Хворов действительно уже полностью подготовился: на нем были шерстяной свитер, легкие маскировочные брюки из непромокаемой ткани, а из оружия остался один лишь наган. Вообще Сергея Хворова, человека малоразговорчивого и хмурого, до дела как-то не замечали. Да и после дела тоже — очень уж просто все у него получалось: будто иначе и произойти не могло и сам он тут ни при чем.

Хворов бесшумно спустился к воде. С реки не донеслось ни всплеска. Падал мокрый снег с дождем, в воздухе стояла белая мгла, и разведчик будто растворился в ней. Выждав еще несколько минут и поняв, что старший сержант уже на той стороне, Примаков отправил в поиски еще троих.

Группа вернулась примерно через полчаса.

— Метров на триста спокойно, — доложил старший сержант, выпрямившись в рост и ладонями отжимая со свитера воду. — Людей отпустить?

Разведчики, бывшие с ним, ушли, а Хворов остался со взводом. Старший сержант отличался удивительной выносливостью. Во время боев на Севере при форсировании Бек-фиорда миной разбило плот, на котором переправлялся на норвежский берег Хворов. Уцепившись за обледенелое верткое бревно, он все же выплыл на тот берег (хотя к нашему было куда ближе), залег в камнях и открыл огонь по расщелинам скал, где отбивались немцы. Когда подошла подмога, одежда на Хворове стала как ледяной панцирь и трещала.

— Живы будем — не помрем, — отмахнулся он от предложения отправиться в санчасть и повел бойцов в атаку.

Всю ночь прощупывали разведчики чужой берег реки и под утро вернулись удовлетворенные: «Противника близко нет, можно будет работать спокойно».

На следующую ночь, вооружившись длинными шестами, они начали бродить по реке, выискивая мели для быстрой переправы. Теперь действовали лишь полковые разведчики. А дивизионные…

Командир 111-й отдельной гвардейской разведроты Герой Советского Союза капитан Дмитрий Покрамович был вызван в штаб дивизии и, вернувшись, сказал своим:

— Идем в тыл к немцам. Приготовиться к задаче.

II

Пожалуй, неправомерно соразмерять подвиги героев. Золотой Звездой в дивизии были отмечены майор Пучков, капитан Лынник, лейтенант Примаков, старший сержант Муругов, и каждый из них был гордостью соединения. Но все же, когда речь заходила о самом храбром, о самом умелом, то и эти герои, и любой в дивизии без тени сомнения называли имя Дмитрия Покрамовича.

Сейчас, по прошествии немалого времени, кажется просто удивительным, как этот девятнадцатилетний разведчик в разгар тяжелых оборонительных боев сорок первого года сразу выдвинулся из рядовых красноармейцев в командиры и возглавил роту, слава о которой вскоре перешагнула рубежи Мурманского направления и обошла весь Карельский фронт.

Разведчиков Покрамовича по специальному приказу командования перебрасывали на другие участки фронта, и они брали «языков» там, где это не удавалось месяцами и даже годами, — как, например, под Мурманском, на высоте 314, превращенной егерями фашистской дивизии «Эдельвейс» в сплошной блиндаж из гранита, металла и льда. Поисковую группу вел Покрамович.

В Баренцевом море пехотинцы-разведчики Покрамовича захватили боевой вражеский корабль, и снова группу дерзких смельчаков вел командир роты. Это была настолько неожиданная операция, что и по сей день военные писатели и журналисты время от времени возвращаются к ней, и каждый раз с новыми подробностями — правда, теперь уже не всегда точными: подвиг разведчиков Покрамовича стал легендарным. Как вел себя Покрамович в бою, всегда вызывало восхищение очевидцев. Он чаще всего делал как раз то, что меньше всего можно было ожидать, и это оказывалось наиболее правильным решением задачи.

Так бывает: человек рождается с талантом художника, поэта, актера, а этот, видно, родился разведчиком. Земляки Покрамовича, ленинградцы, рассказывают, что уже восемнадцатилетним парнем, будучи шофером такси, Дмитрий умел чуть ли не до метров в мгновение ока рассчитать самый запутанный маршрут по городу и назубок знал номера домов на десятках улиц. Он и на фронте оставался таким же: осмотрев местность, мгновенно запоминал все ее характерные особенности и по каким-то еле приметным только ему деталям безошибочно определял расположение врага.

«Здесь!» — подняв руку, коротко бросал он, и его разведчики совершали внезапный и стремительный налет на противника. Время Покрамович тоже чувствовал с точностью хронометра.

Высокий, жилистый, с тонким смуглым лицом — оно казалось особенно тонким и длинным из-за короткой стрижки «под бокс» и посаженной на самую макушку шапки, — с резким голосом, весь какой-то угловатый, он был из людей, о которых говорят: «Ну и характер!» — и кому под горячую руку лучше не попадаться. Но те, кто постоянно находился рядом с ним, знали, какая открытая и добрая душа у этого человека. Случалось, во вражеском тылу он даже не присаживался прикорнуть на минуту, давая отдых своим бойцам. На марше все свое — боекомплект и паек — нес сам и терпеть не мог, если на привале кто-нибудь из солдат, торопливо поднявшись, уступал ему удобное местечко у костра.

— Брось подхалимажем заниматься! — зло бросал в таких случаях Покрамович. — Не хуже тебя, не замерзну!

Но эти же слова — «не хуже тебя» — он мог сказать не только подчиненному, но и любому в дивизии. И уж если случалось, что разведчики чего-то недополучали или кого-то обходили наградой, тогда начиналась буря и несло его, как говорится, без тормозов… Правду говоря, нервы у него частенько пошаливали. Взрывался он мгновенно, и лишь на выполнении задания был холодным, сдержанным и расчетливым.

Всех бойцов в свою роту Покрамович отбирал сам и прекрасно знал, кто на что способен. Поэтому в роте шло постоянное перемещение людей — непонятное стороннему наблюдателю, но вполне логичное и закономерное с точки зрения самих разведчиков. Поисковые группы Покрамович тасовал, как колоду карт: на задаче в лесу дозорными шли одни, на открытом пространстве — другие; если требовалось скрытно подобраться к противнику и уйти незамеченными, составлялась одна группа, если совершить внезапный налет — другая. И в роте Покрамовича вырастали опытные мастера своего опасного дела.

Одним из первых в стране стал полным кавалером ордена Славы старший сержант Иван Зайцев — тихий и скромный разведчик, который, если случалось ему выговаривать кому-то из бойцов, огорчался больше, чем сам провинившийся, и потом ходил грустный и подавленный. «Зайчик», — любовно называли его в роте.

Орденами Славы всех степеней был награжден и ефрейтор Петр Алексеев — дюжий белобрысый парень с хитрым прищуром маленьких шустрых глаз, резкий и верткий не по комплекции, умеющий с налета проскочить в такую щель, в которую, казалось, и голову просунуть невозможно.

Вообще в роте не было такого, кто не имел бы, как минимум, двух орденов. Пять, шесть высоких боевых наград — это было в порядке вещей, и на парадных построениях рота блестела и сверкала.

После боев на Севере в роту пришло изрядное пополнение. В большинстве новички вовсе не были новичками: воевали с сорок первого года, прошли многие фронты, госпитали. Но одна особенность сразу выделяла их: они носили знаки парашютистов и никак не хотели снимать старых погон с голубым кантом военно-воздушных сил.

Летом сорок четвертого года эти разведчики в составе стрелковых дивизий, получивших наименование «Свирских», участвовали в разгроме белофиннов, были ранены и после госпиталей в свои части вернуться не могли: те были уже далеко, в Венгрии. Так и случилось, что к «печенгским» пехотным разведчикам Покрамовича присоединялись «свирские» десантники. Их распределили по разным взводам и отделениям, бойцы сдружились, но все равно на первых порах в роте явственно ощущалось: «мы» и «они».

Кто тут был «мы», а кто «они», не играло никакой роли, но скрытый холодок недоверия, пристальный, изучающий взгляд лучше всяких слов говорили:

— Ну, посмотрим, что вы за гуси такие.

— Посмотрим, посмотрим… Больно вы храбрые с виду.

Покрамович речей, призывающих «быть как один», не произносил. Он вообще будто ничего не замечал — даже резких, злых стычек, вспыхивающих порой из-за какого-нибудь пустяка. Он просто до предела завинтил все гайки и, когда дивизия совершала утомительный марш к фронту, гнал свою роту так, что чуть ли не дым валил от солдат.

После сорокакилометрового перехода Покрамович вдруг разворачивал роту в цепь, по-пластунски она преодолевала пахоту, затем следовал марш-бросок, потом опять по-пластунски, и, когда у разведчиков в залитых горячим потом глазах плыли красные и зеленые круги и, казалось, еще метр — и дух вон, — тогда наступала резкая, как выстрел, команда: «В одну шеренгу — становись!»

Разведчики выстраивались лицом к командиру так, что он видел каждого, пересчитывались по порядку номеров, и число, названное последним бойцом, бесповоротно означало списочный состав роты на сегодня. Опоздавшие, не говоря уж о тех, кто вообще отстал во время переползаний и бросков, кто бы они ни были — «печенгские» и «свирские», тотчас отчислялись из роты. Никаких объяснений Покрамович не принимал.

Когда в строевом отделе дивизии его спрашивали, почему он то и дело откомандировывает людей из роты, рубил с плеча:

— Слабаков мне не надо!

К границе Германии Покрамович вместо семидесяти двух человек, полагавшихся роте по кадровому расписанию, привел около пятидесяти «соколиков». («Соколики» — это было его любимое обращение к своим товарищам.) Но и на этом отбор боевого состава не закончился.

Заслуженные воины, чью грудь над желто-красными нашивками за ранения украшали ордена и знаки «отличных разведчиков», бойцы Покрамовича были юношами девятнадцати-двадцати лет. Ему самому в то время едва исполнилось двадцать три года, а двадцатипятилетние назывались в роте «старичками».

«Старичков» от марш-бросков Покрамович освободил. А тех, кому перевалило за тридцать (их насчитывались единицы), перевел в хозуправление роты. Такого, правда, не полагалось, но его создали, и состояло оно из поваров, ездовых, санинструктора, сапожника, писаря и бог знает кого еще по должности.

Среди них оказались самый старый в роте тридцатичетырехлетний Николай Баландин — добродушнейший дядька саженного роста; один из особо отличившихся при захвате корабля в Баренцевом море, Иван Обросов, до войны повар ярославского ресторана и теперь, в конце войны, вновь вернувшийся на кухню; Александр Волков — парень еще безусый, но немного оглохший после контузии, и еще несколько человек — всего около десяти.

Команда «ух» — прозвали их в роте. Эта команда действительно стала вытворять такое, что разведчики, а потом и все, кто сталкивался с ними, только ахали. Началось с того, что ефрейтор Баландин будто забыл о своем воинском звании и стал величать себя в третьем лине по имени и отчеству.

— Ребятушки воевать пойдут, а Николай Василич дома останется, — нараспев, нудным голосом зудил он. — Николай Василич старенький стал, отвоевал свое. Ребятушки вернутся, а Николай Василич им печку истопит. Отдыхайте, ребятушки, грейтесь, кашки покушайте.

В таком духе Баландин, кавалер ордена Отечественной войны I степени, двух орденов Красной Звезды, Славы II и III степени и медали «За отвагу», мог скрипеть, не переводя дыхания, сколько угодно. От него и пошло: в обозной команде все стали называться по имени и отчеству и все старались для «ребятушек» как только могли, всяк на свой лад.

Дорвавшись до кухни, Обросов вместе с прежним поваром, ефрейтором Орешкиным (а по-новому — Александром Василичем), начали готовить неслыханные в армейском меню блюда: котлеты, беляши, а однажды придумали такое, о чем никто в роте от роду не слыхал, — чихиртму!

Конечно, об этой самой чихиртме разведчики расхвастались всюду, где только могли, но прежде всего — в санбате. И на больших привалах, когда получали обед, в разведроте стало полным-полно гостей. То сестры из санбата забегут: «Ой, ребята, чем-то у вас так вкусно пахнет?» — то связистки заглянут…

Вскоре разведчики не то что чихиртмы, а даже простой пшенной каши не ели вдосталь. Свою марку они держали высоко и были щедры на угощение, а потом, на марше, за обе щеки уписывали хлеб. Тут, конечно, не обходилось без веселых споров: «Съешь буханку за километр?» Находились такие шустрые, что съедали, — хотя дело это не простое, на грани невозможного.

А Иваны Иванычи, Александры Василичи и вся команда «ух» по-прежнему из кожи вон лезли. Проводив роту в путь, они стучали ножами, что-то жарили на костре, что-то варили в старой походной кухне и дополнительной трофейной, и, наконец, настал день, когда в богатую усадьбу какого-то бежавшего с немцами польского магната, где рядом со штабом дивизии остановились на отдых разведчики, на рысях влетели кухни.

— А вот кисель! — важно восседая на козлах первой, кричал Баландин. — У кого большие ложки? Кому киселя хлебать?

На этот раз даже Покрамович не выдержал. Обычно он не касался кухонных дел и равнодушно ел, что дают. А тут, заслышав Баландина, вышел на каменное крыльцо дома.

— Какой кисель?

— Клюквенный из концентрата — раз! Из яблочной повидлы — два! Из малинового варенья — три! — спрыгнув с козел, доложил Баландин.

— Так… Значит, кисель, — прищурившись, что служило верным признаком раздражения, протянул Покрамович. — А еще чего вы наварили?

— А еще — компот! — нимало не смущаясь, лихо отрапортовал Баландин.

И этот компот оказался спасительным для ретивых поваров. Покрамович только руками развел:

— Ну, если еще и компот, значит, так надо. Кафе «Норд» на Невском, а не рота… — И он вдруг звонко расхохотался, подмигнул разведчикам, вслед за ним высыпавшим на широкое крыльцо.

— А ну, соколики! Устроим кафе?

Через какую-то минуту из дома вытащили столы и расставили в парке под голыми, мокрыми липами. Расселись под ними торжественно. Саша Казьмин, зачисленный в сорок первом году в консерваторию, но так и не проучившийся в ней ни одного дня, играл на аккордеоне по заказу публики.

— Маэстро! «Брызги шампанского»!

— «Рио-Рита»!

— Любушку-голубушку!

«Маэстро» — в маскировочных брюках, в сапогах, за голенища которых были засунуты автоматные магазины, — еще и пел. Больше всего нравилось ему вот это: «Если нету любви, ты ее не зови, все равно на найдешь никогда…»

За столиками грустно вздыхали. О любви думали, мечтали, но где ее было отыскать. А потом пели веселые песни, начали безудержный перепляс с частушками, да такими, что только держись!

— Разошлись разведчики!

— На то они и разведчики, — говорили офицеры штаба.

Но этому вечеру (вернее, утреннику) никто не помешал, и к солдатам даже присоединились начальник разведки отдела дивизии подполковник Матвеенко и начальник штаба дивизии подполковник Тарасов — самые любимые старшие офицеры соединения.

Одним киселем дело не обошлось. Глубокие подвалы были в магнатской усадьбе, много в них хранилось всякой всячины. Но когда пришел срок, вновь шагала своим походным порядком рота: впереди голенастый, высокий Покрамович, по привычке с палкой-щупом в руке, за ним Алексеев, на широком плече которого покоилось зачехленное знамя дивизии, и дальше, длинной цепочкой, один за одним, остальные.

И все это — и марш-броски во время переходов, и Николаи Василичи и Иваны Иванычи, в шутку и всерьез пекущиеся о «ребятушках»; и чихиртма со злополучным киселем, и снова броски, снова по-пластунски, — все это сплотило, сблизило солдат. Оставалось закрепить их содружество в бою. Когда пришлось идти в немецкий тыл, к заданию приготовились все. В ответ на слова Покрамовича: «Добровольцы — шаг вперед!» — рота отчеканила шаг, и распрямили плечи, приосанились парни — недаром звались они лихими разведчиками.

Покрамович выбрал ефрейтора Петра Алексеева, ефрейтора Якова Вокуева, старшего сержанта Максима Кузьмина, сержанта Анатолия Петрова и младшего сержанта Льва Чистякова. Одни из них были «печенгские», другие «свирские», одни «старенькие», другие «новенькие». Но кто из них кто, теперь уже никого не волновало. А возглавил группу Герой Советского Союза капитан Дмитрий Покрамович.

III

В неглубокой временной землянке жарко топится железная печь. На полу, заваленном сосновым лапником, сидят разведчики, высвободив место посередине. Шестеро одеваются перед выходом в тыл врага — неторопливо, тщательно примеряя каждую вещь, чтоб нигде не жало и не терло. Потом взялись за оружие. Вычистили автоматы. Ввинтили в гранаты запалы. Проверили, как ходят в ножнах ножи.

Максим Кузьмин возится с радиостанцией и дает «накачку» остающемуся в роте второму радисту Сергею Китаеву.

— Я — раз! Так ушами не хлопай. Повторять не буду!

— Да что ты, Максим, — басит Китаев. — Первый раз, что ли?

Тихо играет Саша Казьмин. Давно уже играет. Как начались сборы. А ни одной песни до конца так и не доиграл. Трудно сосредоточиться. Уходят товарищи. Не первый раз — это верно Китаев сказал, а все равно сердце ноет.

Покрамович смотрит на часы, бросает окурок в печку. Полночь. Пора.

— Становись!

Пятеро выстраиваются шеренгой.

— Все проверили? Ничего лишнего? Отводят глаза.

Ну что ж… Так всегда бывало. Где-нибудь — может быть, под подкладкой, может быть, в шапке лежит у разведчиков или маленькая фотография, или обрывок письма, или просто клочок газеты, которую иметь тоже нельзя. Это знают все. Но никто не посмеет отобрать у разведчика спрятанное. Он не возьмет того, что может выдать его тайну. Если погибнет, то и мертвый ничего не сообщит о себе врагу. Но очень трудно разведчикам отрешиться от родного мира, отправляясь в стан врага. Всегда верят они в свое возвращение, всегда хотят быть связаны с жизнью и что-нибудь кровное, близкое непременно захватят с собой как добрую примету к счастью.

— Ничего.

Всё проверили. Всё взвесили. Готовы.

— Пошли! — говорит Покрамович и распахивает дверь в темную ночь.

— Коньячку французского принесите!

— Сигар не забудьте, — гурьбой высыпав из землянки, напутствуют друзей солдаты.

Так тоже надо. Так принято. С уходящими не прощаются. Никаких «до свидания». Зачем же? Ведь они скоро придут. Очень скоро. Они вроде бы никуда и не ушли. Они здесь, со своими!

А поисковая группа уже исчезла из виду. Китаев смотрит на часы. Через полчаса он наденет наушники.

* * *

Шли последние дни февраля. Часто хлопьями валит снег, но когда ветер прогонял тучи, светило яркое весеннее солнце. Земля снова обнажалась, и от нее поднимался пар.

…Германская сторона кажется вымершей. Пусто на полях. Безлюдно и голо в лесу, да и сам лес со строгим порядком насаженных деревьев производит впечатление запущенного и забытого парка.

А на дорогах, что ровными линиями протянулись через поля и леса, скрипят фургоны беженцев, ревут голодные коровы. Изредка хлопает выстрел: кого-то убили. Может быть, поотставшего от маршевой роты фольксштурмовика — за дезертирство. Может быть, запавшую на сведенные судорогой ноги лошадь — за ненадобностью.

Шум, неумолчный шум несется с дорог днем и ночью. Дикие козы, видно, привыкли к нему и мирно пасутся на просеке, пощипывая молодые побеги. Вдруг они насторожились, и все стадо, распластавшись в воздухе, скрылось в лесу. Из ельника выглянул человек. Рядом стал еще один. Они долго просматривали просеку из-за приспущенных перед лицом веток. Справа она упиралась в шоссе, по которому тянулись фургоны немцев, слева, совсем близко, были серые оштукатуренные домики под красной черепицей.

— Проклятое место, — проговорил один из них. — Опять переползать.

Он щелкнул пальцами, и, пригибаясь к самой земле под низкими лапами елок, к ним приблизились еще двое.

Это были разведчики Покрамовича. Вторые сутки шли они по германскому тылу, но удалились от фронта ненамного. Здесь не было больших лесных массивов. То и дело приходилось кружить и петлять в поисках места, где один лесок примыкает к другому. Разведчики держались молодых рощ, так как лишь в них оставались невидимыми, и с трудом продирались сквозь густые заросли саженцев. Только ночью удалось пройти порядочное расстояние, но до указанного в приказе места было еще далеко.

Задача была такая: на расстоянии около тридцати километров от фронта следить за передвижением противника, а при наступлении наших войск следовать в тылах немецких частей. Именно там, в арьергарде врага, можно было раньше всего установить, какие силы будут противостоять дивизии, и заблаговременно сообщить о них командованию.

Покрамович посмотрел на бойцов. По осунувшимся лицам крупными каплями катился пот. Устали. Тяжелые вещмешки оттянули плечи. Продуктов с собой взяли мало, только НЗ, в дальнейшем рассчитывая поживиться за счет немцев, но пока что из лесу выбраться не удавалось, а в лесу какая ж еда?

Покрамович поднял руку, пошевелил кистью. Сигнал сбора. Справа и слева послышался легкий треск. Подошли боковые дозорные Петров и Вокуев. Вся группа повернула назад. Отойдя подальше от просеки, Покрамович смерил взглядом высоту елочек: здесь можно поднять руки.

— Снять вещмешки, — приказал он. — Не ложиться.

У разведчиков точно гора с плеч свалилась. С трудом, морщась от ноющей боли в пояснице, они распрямили согнутые спины, с хрустом потянулись. Неуверенно и глухо заговорили, наслаждаясь звуками собственной речи и поглядывая на Покрамовича. Можно ли? Но он как будто ничего не слышит и знай себе покусывает хвою: горько-кислый сок освежает рот и заглушает голод.

— Это же витамин «С», — усмехается капитан, — наваливайтесь. На всех хватит.

— И я на охоте так, — поддерживает Покрамовича Вокуев.

Яков Вокуев — коми по национальности. Он с детства охотник и пастух-оленевод. И хороший, видно, был пастух, ловко умел заарканить оленя. И «языка» однажды заарканил — еще на Севере, когда немцы обнаружили поисковую группу и встретили ее огнём, так что рывок в траншею стал невозможным. Вокуев точно уложил петлю на отстреливающегося егеря и, полу задушенного, вытащил из-за валунов.

— И я на охоте так, — передразнивает Вокуева Алексеев, нажимая на «о». — У вас там и палки небось не сыскать!

— Есть, Петя, — проникновенно говорит Вокуев. Он очень хороший парень, всю душу готов отдать товарищам, но шуток не понимает и искренен донельзя. «Как можно сказать неправду?» — округлив чуть раскосые черные глазенки, четыре года не перестает удивляться он, когда разведчики примутся «разыгрывать» кого-нибудь из товарищей. — Есть, Петя. И деревья есть.

— Евкалипты, — вставляет Чистяков. Он — москвич. Красивый, статный, чернобровый и самоуверенный.

Раздается смешок. Громче становятся голоса.

— Прекратить разговоры! — приказывает Покрамович. — Разгулялись?! И вот что — к козам не приближаться. Еще привлекут внимание, когда удирают… Ты, Чистяков! Вылез прямо на коз?

— Так я ж не нарочно…

— Коз увидеть можно. Обходите!

— Еще и козы, — шепчет Чистяков и зло сплевывает: — Тьфу!

— По местам! — приказывает Покрамович. — В головной дозор — Кузьмин.

Разведчики недоуменно переглядываются. Радист Кузьмин никогда не ходил в голове группы, его постоянное место в центре. Но думать и гадать некогда. Рассыпается треугольник дозоров. А Покрамович знает, что делает. Выдвинув вперед неторопливого, обстоятельного радиста Кузьмина, для которого идти в дозоре непривычно, он тем самым замедлил движение группы, сделал его более осторожным. Разведчики по одному переползли просеку и углубились в лес. С наступлением сумерек Покрамович сменил Кузьмина, поставив вперед быстрых ребят, и за ночь прошли большое расстояние.

На рассвете разведчики услыхали отдаленный нарастающий грохот. Не сговариваясь, они остановились каждый на своем месте, повернулись к востоку. На холодном зеленоватом небе наливалось багряное зарево. Словно предвещая восход солнца, гудела земля — это советские войска рвались в Померанию. Наступал день 23 февраля 1945 года.

На минуту Покрамович собрал бойцов вокруг себя.

— Поздравляю с праздником, товарищи!

В таких случаях по Уставу полагается троекратное «ура». Но на этот раз «ура» не было. Нельзя. Разведчики тихо произнесли другие слова: тоже уставные и самые что ни на есть свои:

— Служим Советскому Союзу.

IV

Не сдержав натиска наших войск, немцы отступали, прикрываясь заслонами самоходок и вооруженных пулеметами бронетранспортеров. Основные же силы противника беспрерывно откатывались по дорогам. И чуть поодаль, за обочиной, неотступно следовали за немецкими частями разведчики Покрамовича.

Вопреки ожиданиям бойцов, привыкших к польской равнине, Европа дальше пошла иная: покрытая лесами и холмистая. Правда, в этих лесах и зайцу было трудно спрятаться. Выскочит он из-под ног и летит, прижав уши, мимо стройных корабельных сосен. Пересечет дороги, прорезающие этот насквозь прозрачный лес, но так и не найдет укромного места.

Менее опасно пробираться через островки густонасаженных молодых рощ, но они встречались не везде. Иногда лес кончался, и тогда волей-неволей приходилось дожидаться ночной темноты и выходить на дорогу. На разведчиках были немецкие маскировочные халаты, и, на всякий случай держась поодаль друг от друга, они несколько километров шли вместе с немецкими солдатами, лавируя среди транспортных повозок, фургонов, беженцев, санитарных автобусов, походных кухонь отступающей армии. Так было все же безопаснее, чем оставаться на полях или в жиденьком лесу, время от времени освещаемом ракетами полевых жандармов, ведущих облаву на дезертиров.

Вскоре, однако, там и здесь стали попадаться одинокие солдаты: кто-то отстал от части, кто-то просто сбежал. И брели они куда глаза глядят, скрываясь в покинутых домах.

Завидев дрожащие блики огня в окнах домов, разведчики со злорадством пожелали удачи этим возможным факельщикам. Так оно скоро и случилось. Ночной мрак озарили гигантские костры горящих деревень и хуторов. Снег покраснел, и только островки леса по-прежнему чернели в зареве пожаров.

С каждым часом шныряющих от дома к дому дезертиров становилось все больше. Это значительно облегчило работу разведчиков. На одинокие силуэты, маячащие на полях, никто уже не обращал внимания, и открытые места начали переходить не таясь. Разведчики спешили от развилки дорог к развилке, чтобы проследить передвижение вражеских войск. Развернув радиостанцию, Кузьмин связывался с дивизией — у Покрамовича это называлось «выдать путевой лист», — и по заданному командованием маршруту группа снова увязывалась за отступающими немцами.

На четвертые сутки близ города Шлохау противник стал разворачиваться по обе стороны главной магистрали в оборону. Разведчики, передав об этом сводку, обогнули город и вышли к перекрестку с указателем «Nach Schlochau» и затаились в близлежащем леске.

Наступила глухая, пасмурная ночь. В ветках шуршал дождь, и крупные капли скатывались на землю. Но разведчики не чувствовали ни того, что лежат в лужах, ни этих капель, падающих на лицо. Они спали крепким сном, и только дневальный, меняющийся через полчаса, вслушивался в неясные звуки ночи да переворачивал сладко всхрапнувших товарищей. Среди шелеста дождя до Петрова донесся глухой навязчивый шум. Словно кто-то просеивал горох, и он шуршал, шуршал монотонно, нудно. Петров нагнулся к товарищам, еле слышно сказал:

— Пехота.

Чуток сон разведчиков в тылу врага. Как ни были они измучены, шепот товарища мигом поднял их на ноги. Полилась за ворот ледяная вода, холод судорогой пронзил все тело. Но было не до того. К фронту подходили немцы.

— На дорогу! — приказал Покрамович.

Разведчики выскользнули из леска и залегли близ дороги в бороздах пахоты.

Из темноты появились немцы и исчезли, растворившись в ночной мгле. Их согнутые под тяжестью ранцев фигуры в длиннополых шинелях казались призраками. Ни слова, ни огонька прикрытой папироски. Слышался только мерный, шаркающий по гудрону топот железных подошв.

До боли в глазах всматриваются в проходящие ряды разведчики и по небольшим интервалам между колонн считают:

— Рота… рота… рота… батальон… рота…

Около часа проходили немцы. Потом шум шагов стал стихать, потянулись обозы, а за ними плелись отставшие.

Покрамович толкнул Алексеева. Тот кивнул головой и переполз к Петрову.

— Пошли, — шепнул он ему в самое ухо.

Они вползли в кювет. Рядом с ними появился Вокуев и, указывая рукой в ту сторону, откуда шли войска, показал раздвоенные пальцы.

— Два!

И верно. Шаги приближались, и разведчики увидели двух немецких солдат. Их подпустили вплотную и рванулись из канавы. Короткая борьба, и снова тихо стало на дороге. Разведчики скрылись в лесу.

В укромном месте спрятали трупы «языков». А пока прятали, закидывая валежником, Кузьмин стучал ключом. А по ту сторону фронта Китзев — да и другие радисты дивизии — принимали сообщение о том, что в район Шлохау выходит на подкрепление полностью сформированный полк фольксштурма.

Узнав следующий пункт назначения, разведчики быстро свернули радиоустановку и бросились из леса, где их присутствие могла выдать запеленгованная рация.

Удалившись на порядочное расстояние, Покрамович созвал бойцов. Они стали около него тесным кругом и закрыли складками маскхалатов. Мигнул огонек фонарика и тотчас погас. Но этого Покрамовичу было достаточно, чтобы найти следующий город, лежащий по пути дивизии. По взмаху руки командира дозорные рассыпались по своим местам, резко свернули вправо («окружаем?!») и двинулись дальше, часто останавливаясь, замирая, вслушиваясь в шепот дождя и снова перебегая от дерева к дереву широкими мягкими прыжками.

V

Минуло еще несколько дней. Лицо Покрамовича заросло бородой и стало черным. Да и другие выглядели не лучше: осунулись, глаза глубоко запали. Но приказа возвращаться все не было, и группа продолжала действовать. На седьмые сутки группа оказалась в квадрате лесного массива, который разрубали на мелкие делянки ровные, как стрелы, дороги. Выбраться из этой западни не удавалось. Повсюду в строгом порядке двигались немцы. Иногда в разрывах между колоннами разведчики успевали перескочить шоссе, но дальше они снова натыкались на войска. Сообщить в дивизию, что к фронту подходит много, очень много немцев, значило почти ничего не сообщить. Командованию нужно было знать не то, что приближаются крупные силы противника — эти сведения могли поступить и от авиаразведки, и из других источников, — нужно было знать, сколько их и куда именно они выйдут.

Бойцы Покрамовича понимали, что их товарищи по ту сторону фронта могут слишком поздно добыть необходимые данные. Это в лучшем случае. Но могло случиться иначе: враг нанесет удар с ходу, появившись там, где его не ждут.

Днем они предприняли несколько попыток хоть как-то выяснить количество идущих по разным дорогам войск, но ничего не добились.

— Пустая трата времени, — наконец зло сказал Покрамович, — всюду не поспеешь, — и увел группу отдыхать вглубь, на вырубку.

Здесь, на светлой поляне, среди пней и ковра елочек чуть повыше колена, разведчики могли спать спокойно. Открытое место всегда безопаснее чащобы: даже при плотной проческе его осматривают беглым взглядом и идут дальше.

Покрамович решил действовать наверняка и ждал, пока пройдут ударные части. За ними будут двигаться тылы и штабы, которые более разрозненны на марше, и к вечеру разведчики снова вышли к дороге.

Теперь она была пустынна. Лишь изредка проезжала то машина, то тянулся конный обоз. Двое немцев в отставшей повозке были перехвачены разведчиками. Пленные ничего толком не знали, но на их показания Покрамович и не рассчитывал. Теперь он смело шел на риск. На повозку сели, одетые в немецкие шинели и каски, Алексеев и Чистяков.

— А как «но» по-немецки? — садясь за ездового, весело спросил Алексеев.

— Faren!^[1] — ответил ему «знаток» немецкого языка Лева Чистяков, благодаря своим познаниям и попавший на телегу.

Одинокую повозку обгоняли машины, но на двоих солдат никто не обращал внимания. Сбоку от дороги все время находились остальные разведчики, готовые в любую минуту прийти на помощь товарищам.

Когда вдалеке заиграл быстро приближающийся огонек, выхватывая из темноты клочок угрюмого леса и безлюдной дороги, телега затарахтела по шоссе, а затем, свернув и загородив добрую половину пути, остановилась. С нее соскочили двое солдат с карабинами за спиной и, подняв в руках документы, просили шофера остановиться. Завизжав тормозами, легковой автомобиль чуть не сшиб их с ног. Алексеев с одной стороны, а Чистяков с другой бросились к машине, в которой были только шофер и, судя по высокой фуражке, какой-то офицер, приспустивший стекло.

— Was ist los?^[2]

— Wir abfallen, wir weis nicht, wochin…^[3] — начал Чистяков, подходя ближе.

Офицер бросил на него пристальный взгляд (не очень-то силен был в немецком Лева!) и отпрянул от окна. Но было уже поздно. Дверцы автомобиля распахнулись, офицер был отброшен на спинку сиденья, а шофера по цепочке из рук в руки мгновенно вышвырнули за дорогу. Разведчики прыгнули в машину, Покрамович сел за руль, и автомобиль помчался по шоссе. Отъехав подальше и видя, что ни сзади, ни спереди никого нет, Покрамович потушил прикрытые щитком фары и свернул на глухую просеку. Там машину бросили и скрылись в лесу.

Офицера привели в чувство еще по дороге и допросили. Он показал, что переброшенная из Венгрии дивизия СС на рассвете второго марта, то есть завтра, начнет наступление с восточной стороны озера, находящегося в пяти километрах от города Руммельсбурга. Пленный показал еще, что наступление будут поддерживать танки, которые выйдут в заданный район к началу атаки.

Затаившись за деревьями, держа автоматы на изготовку, разведчики надежным кольцом оградили Кузьмина. Он застучал ключом звонко, весело, дробно. И радостно бились сердца разведчиков; теперь они могли смело сказать себе: главное сделано, задание командования выполнено.

В подтверждение этому Кузьмин принял приказ возвращаться. Это было необходимо: группа явно выдала себя. Однако сами разведчики не очень тревожились за свою судьбу. Они понимали, что вряд ли немцы сумеют прочесать леса на десятки квадратных километров — не до того им было, а если даже и начнут поиски, то там, где была оставлена повозка. Разве что брошенная на глухой просеке машина могла навести на более свежий след. Но, в общем, на первом плане пока стояла другая забота: подкрепиться. В немецких ранцах нашлась кое-какая еда, но что значили три сухаря да две пластмассовые баночки масла для шести до изнеможения утомленных разведчиков?

Сейчас, после выполнения важной и трудной задачи, все заметно сдали и, пошатываясь, чуть ли не засыпая на ходу, брели за своим командиром. Он вел их к домику лесника, одиноко стоявшему в глубине соснового бора.

Ночь выдалась теплая, с дождем, и стояла такая темень, что хоть не смотри. Шли долго, по компасу, без видимых ориентиров. Несколько раз забредали в непролазные чащи саженцев, несколько раз искупались в озерках талой воды.

Когда наконец достигли домика, брезжил рассвет туманного утра. Постояли на краю леса, прислушались. Было тихо. Даже не доносились артиллерийские раскаты: туман, как вата, поглотил их. Осторожно приблизились к хозяйственным постройкам с подветренной стороны. Этому научил их горький опыт: беженцы, покидая дома, то ли потому, что еще верили словам гитлеровской пропаганды о«кратковременном выпрямлении линии фронта» и надеялись чуть ли не завтра вернуться, то ли следуя своей пресловутой немецкой аккуратности, но тщательно замыкали на цепь и запирали скотину, которую не могли угнать с собой. Почуяв людей, недоенные, голодные, обезумевшие животные поднимали дикий рев и визг, слышный за версту.

Здесь хлев, к счастью, оказался пустым. Разведчики осмотрели сараи, поворошили сено, потом, оставив часовых во дворе, четверо вошли в дом. Дверь плотно притворили. Ставни снаружи были закрыты. Покрамович зажег фонарик, обводя пучком света стены. Клыкастые кабаньи морды уставились на разведчиков. Посреди комнаты, где должна бы висеть лампочка, раскинул крылья ястреб — лесник, видно, был большой любитель охотничьих трофеев. Затем луч поднялся по крутой и узкой деревянной лестнице на второй этаж. Вокуев было шагнул к ней, но тут наверху что-то зашуршало, заворочалось, стукнуло. Из темного дверного проема показались облепленные грязью сапоги. Немецкий солдат спустился вниз. Автомат висел у него на груди. Не притрагиваясь к нему, солдат обвел глазами разведчиков и медленно поднял руки. Разведчики стояли не шелохнувшись и не сводили глаз с немца, освещенного как на сцене.

Наконец Покрамович стряхнул с себя оцепенение.

— Ну, здорово, — сказал он. Рукою нащупал стул позади себя, придвинул, сел. — Wer bist du?^[4]

Допрос длился недолго. Собственно, и допроса никакого не было: немец сам говорил без умолку. Из его быстрой, путаной речи разведчики поняли, что ему восемнадцать лет, что родом он из Кёльна, что во время бомбардировок города погибла вся его семья. Боясь, что его не поймут, он все время повторял:

— Vater, Mutter, Schwester. — Потом показал на стопку своих бумаг, которые лежали на столе перед Покрамовичем, вынул из них четыре фотокарточки и стал совать их в руки разведчикам. — Vater, Mutter, Schwester…

— А это кто? — спросили его, показывая фотографию белокурой девушки, снятой в профиль. Спросили просто так, потому что вроде надо было что-то сказать или спросить, и немец снова начал:

— Vater, Mutter, Schwester… Alles tot, alles kaput…^[5] — и по щекам его катились слезы.

У разведчиков ныло сердце. Не то, чтоб они горевали о «фатере» этого солдата вместе со всей его остальной родней. Но что с ним самим-то было делать? Закон разведки беспощаден: на чужой территории даже мимолетом узнавший о поисковой группе враг должен быть уничтожен. И в таких случаях ни у кого из разведчиков рука не дрожала. Но этот…

Прижав руки к груди, обращаясь то к одному, то к другому, он клялся, что давно решил сдаться в плен, но случая подходящего не было. А вот этой ночью он бежал на марше. Спрятавшись на чердаке, он решил дождаться советских войск и вот дождался…

— Ich bin selbst, ich bin nichts nazi…^[6] — поняв наконец, с кем имеет дело, все тише и тише шептал он, и в глазах его стоял ужас.

— Кто его знает, — покусывая ноготь, сказал Покрамович. — Врет или правду говорит? Но что он дезертир — это как пить дать. За дезертирство у них вешают. Так не нам же, а?..

И разведчики почувствовали, что Покрамович, которого они не то что ни разу не видели нерешительным, но даже и представить себе таким не могли, ждет их помощи. И они охотно пришли ему на выручку:

— Оставим, товарищ капитан!

— Если что — мы его вмиг пришьем. — И пикнуть не успеет!

Покрамович поднялся. Немец, который и до этого стоял по стойке «смирно», вытянулся как струна.

— С нами пойдешь.

Капитан весело щелкнул немца по пряжке солдатского ремня с вытесненными словами «Gott mit uns»^[7].

— Вот так вот, mit uns. Verstehen?^[8] И вот еще: wie heißt du?^[9]

— Франц.

— Ну, Франц так Франц, — сказал Покрамович и велел собираться в дорогу. — От греха подальше, — усмехнулся он. — Глядишь, еще какие-нибудь «капутники» нагрянут. В мешке их тогда таскать, что ли? Больно мы нынче добренькие. А в общем… Пошли!

Разведчики запаслись продуктами и снова углубились в лес. Франца нагрузили радиостанцией. Для страховки: с ней не очень-то убежишь. По пути ему несколько раз устраивали проверку, неожиданно «теряя» в зарослях. Франц останавливался, испуганно глядел по сторонам и искренне радовался, когда его находили. Он утирал со лба пот и улыбался:

— Gut, kameraden^[10].

— А парень-то свой в доску! — переговаривались разведчики.

Днем Францу сказали:

— Эй ты, как там тебя… Давай радиостанцию, что ли. Мы ее по очереди таскаем.

VI

Занятый с боем Руммельсбург горел. Красно-черные языки пламени, бушуя, вырывались из окон. С грохотом рушились коробки сгоревших домов, заваливая улицы грудой битого кирпича и покореженных балок. К центру города приблизиться было невозможно: он превратился в ревущий костер, взметнувшийся до неба; тучи тоже налились багряным цветом.

Огибая центр, улочками и проулочками, где только занимался пожар, проходили, закрывая лицо рукавами и полами шинелей, советские солдаты. Над ними клубился пар. А на дальней окраине, куда огонь еще не дополз, звенели разбитые стекла, трещали двери. Вырвавшись на свободу, освобожденные поляки, французы, итальянцы и многие, многие другие громили магазины, богатые дома. Пух перин, как тополиный цвет, летел по улицам.

Вскоре порядок был наведен. На перекрестках появились указатели сборных пунктов для репатриантов. Патрули с повязкой «комендатура» вежливо, но решительно разогнали толпу, построили и отправили тушить пожар. Потом взялись за подвалы, где прятались немногие оставшиеся в городе жители. Их тоже послали на борьбу с огнем и разбирать завалы. В работу включились и сами патрули: терпения не хватало смотреть, как дородные фрау двумя пальчиками брали по кирпичу и осторожно, будто он вот-вот взорвется, несли его к стенам домов.

— А ну, тетки! Становись в цепочку! — покрикивали патрули.

— Дружно! Давай!

И сами «давали» вовсю: выкорчевывали надолбы, оттаскивали противотанковые «ежи», шли на огонь.

Тылы 111-й гвардейской дивизии расположились у границы пожара. Здесь же, как всегда под рукой у штаба, находились свободные от задания разведчики и все, кто мог, тоже «давали» и тоже ворочали, беря пример с Баландина, который, сыпля шутками и прибаутками, ухая и покрякивая, работал за пятерых.

— Иван Иваныч, наддай!

— Александр Василич, навались!

— Наши идут! — вдруг крикнул кто-то.

Из-за угла появилась группа Покрамовича. Впереди размашисто шагал он сам, за ним Кузьмин, дальше Алексеев, Петров, Чистяков, Вокуев и последним — Франц. Все грязные с головы до ног, заросшие, в порванных маскхалатах — только на Франце была шинель. Оружия он не имел, но в хвост цепочки его поставили умышленно: пленный позади всех не идет, его конвоируют.

Пока разведчики тискали друг друга в объятиях, хлопали по спине и по плечу, он смущенно переминался с ноги на ногу, но и до него дошла очередь.

На радостях его тоже подхватили в обнимку, потащили в дом и говорили самые хорошие слова:

— Ты же золотой парень! Все бы вы такие были!

— Вот бы жизнь пошла! Скажи, не так?

А более рассудительные уже прикидывали:

— Его, пожалуй, не надо в лагерь отсылать. Там ведь как будет: пленный и пленный. Гм! Мало мы пленных видали! Иного, заразу, никак не взять, пока не придушишь. А этот сам пришел. Надо что-то придумать.

Придумали хлопотать перед Покрамовичем. Осторожно закинули удочку. Он сразу оборвал:

— Своих дел нету? Найду!

Но через полчаса, когда вернувшиеся из тыла вылили на себя ведра воды, побрились, начистились, в новых гимнастерках с надетыми по торжественному случаю орденами, отправились к комдиву полковнику Гребенкину, Покрамович взял с собой и Франца. Его оставили у дверей штаба, рядом с часовым — солдатом своей же роты.

Покрамович доложил комдиву о выполнении задания. Потом разведчики, стоя в ряд посреди большой комнаты, устланной ковром, выслушали благодарность комдива и на его слова о том, что всех он представляет к правительственной награде, дружно ответили: «Служим Советскому Союзу!»

С официальной частью было покончено. Но разведчики продолжали стоять в строю.

— Что еще? — спросил комдив после того, как уже сказал: «Можете быть свободны».

— С нами немец пришел. Два дня с нами. Разрешите оставить в роте, — негромко, но решительно доложил Покрамович.

Разведчики в строю молчали, но так «ели глазами» комдива, что полковник, пожилой человек, немало повидавший на своем веку, не вынес их взглядов, буркнул что-то и подошел к окну. Посмотрел вниз — туда, на крыльцо, — и отошел.

— Вы еще пленных брали? — после долгой паузы спросил он.

— Брали.

— О них я вас не спрашивал. И об этом тоже не спрашиваю.

Так нежданно-негаданно в 111-й отдельной гвардейской разведроте появился новый человек. Франца прикомандировали к кухне. Вместо шинели ему выдали ватную куртку, какие носили все разведчики, но только без погон, а форменную Mütze^[11] заменили ушанкой со звездочкой. Вскоре Франц сидел в глубине двора на ротной повозке и под руководством Баландина одолевал первый урок русской словесности: «Николай Василич», «Иван Иваныч», «Александр Василич».

Баландин был человеком веселым и неистощимым на выдумки, но тут у него в мозгах что-то заскочило и дальше никак не шло. Покрамович, придя в обозную команду посмотреть, как там приняли Франца, постоял за их спиной, послушал наставления Баландина и не выдержал.

— Вот что, Василич, — сдержанно сказал он. — Не морочь голову себе и другим. Ступай во взвод.

Баландин облегченно вздохнул, спрыгнул с повозки, потуже затянул ремень.

— Спасибо, товарищ гвардии капитан. А то хоть сквозь землю провались. Вы с задачи вернулись, честь и слава, можно сказать, а я будто придурок какой. Совестно.

Он вытащил из-под брезента автомат, забросил его, как игрушечный, за спину и бодро пошел в дом, на всякий случай погрозив пальцем Францу:

— Ты смотри далеко не уходи! Не ровен час, кто задержит — так что скажешь? Говорить-то еще не выучился!

Франц с тревогой смотрел на Покрамовича. Он не понимал, что произошло и почему вдруг прогнали от него советского солдата.

— Krieg…^[12] — односложно сказал ему Покрамович.

— Krieg nicht gut^[13], — печально согласился Франц. Покрамович иронически посмотрел на него, словно говоря:

«А ты-то что в этом понимаешь?» — но, видно, что-то вспомнил и сказал:

— Ладно, Франц. Скоро кончится. Уже скоро.

И, хотя говорил он по-русски, Франц понял его. Но что понял? Покрамович уже ушел, а он улыбался и смотрел ему вслед.

Покончив еще с несколькими делами, Покрамович было собрался последовать примеру товарищей, вернувшихся с ним из немецкого тыла. Они облюбовали себе уютную спальню на тихом третьем этаже особняка и вповалку улеглись поперек широченной кровати. На пуфиках, тумбочках, трюмо были разбросаны гранаты, коробки патронов, автоматы. Но поспать Покрамовичу так и не пришлось. В зал первого этажа, где и на паркетном полу, и в креслах, и на стульях, и даже на большом столе сидели и лежали солдаты, ворвался ефрейтор Павел Белов.

Этот разведчик, живи он в другие годы, непременно был бы каким-нибудь знаменитым марафонцем или велогонщиком. Утомления он не знал, посидеть хоть минуту спокойно никак не умел. Вечно его куда-то влекло, тащило, но так как уйти далеко от роты было все же нельзя, то он сновал по радиусам от места стоянки разведчиков — туда и обратно. И запыхавшийся, с красным лицом, лоснящимся от пота, бросил на ходу:

— А за два квартала в складу шоколаду завались. Я дощечку поставил: «Мины». А то растащат. Пошли?

Никто за ним не пошел, Белов исчез, а вскоре появился с новыми сведениями:

— Арсенал нашел. Пистолетов — какие хочешь. И дамские^[14] есть! Разлеглись… Ладно, я сам!

Павел совершил уже с десяток челночных рейсов и, наверно, побывал чуть ли не в центре пожара. Ватник у него был прожжен в нескольких местах, брови и ресницы обгорели, круглое курносое лицо, перепачканное сажей, пылало, вытаращенные глаза бросали голубые молнии.

— А в гараже под домом автомобиль стоит. Ха-ха! Ну и автомобиль! Вы сроду такого не видели. Чудо-юдо!

И он было снова рысцой пустился вон из дому, но тут не выдержала душа Покрамовича. В ней проснулся шофер.

— Белка, где автомобиль?

— Пойдемте, товарищ гвардии капитан, — обрадовался Белов. — Здесь рядом.

«Рядом» у Белова могло означать все, что угодно, но на этот раз он не преувеличил. Гараж находился всего за два дома — гараж небольшой, подвальный, какие можно встретить в Германии на каждом шагу. Автомобиль, видно, принадлежал бежавшему владельцу бакалейной лавки и действительно выглядел презабавно. Вместо четырех колес у него было три — с пузатыми шинами, будто снятыми с детского велосипеда. Над ведущим колесом острым клювом сходился радиатор. Низенькие борта едва возвышались над платформой чуть побольше зарядного артиллерийского ящика. Автомобильчик был выкрашен алой лаковой краской и блестел, точно игрушка.

— Грузовик! — восхищался Белов. — Вот это грузовик! Я сейчас к нему веревку привяжу и по улице побегу.

Но Покрамович подошел к делу серьезно:

— Живо: одна нога здесь, другая там. Бензин!

Прошло часа два, а капитан продолжал ковыряться в моторе. Тот никак не хотел заводиться. Машину раскатывали вперед и назад. Покрамович сбросил куртку, взмок, и, наконец, после долгих усилий, грузовичок зачихал, зафыркал, пустил сизые колечки и перешел на веселый стрекот. В это время пришел приказ выступать.

— Веди, веди, — отмахнулся Покрамович от старшего сержанта Ильи Павлова, исполняющего должность старшины роты.

— Догоню. А со мной поедут…

Капитан вызвал из строя Дмитрия Колышкина, Георгия Литомина, Янсона Спасского и все того же Белова. Трое первых были такими, что хоть сию же минуту выпускай их на ковер чемпионата борцов-тяжеловесов. Высоченные, плечистые, силы зверской — специалисты по быстрой транспортировке «языков» от немецких траншей к своим. Под стать им был и Белов — только чуть пониже.

Они подошли к автомобилю, возвысились над ним, смущенно переглядываясь.

— На плечо? — усмехнулся Колышкин.

— Товарищ капитан, с этими битюгами вы с места не стронетесь! — крикнул кто-то из проходящего мимо него строя.

Покрамович сидел за рулем. Он распахнул дверцу, высунулся из кабины:

— Много вы понимаете… С ними-то как раз и стронусь.

Рота ушла. Немного погодя отправились в путь и автомобилисты. Они нарочно задержались, чтобы доставить себе удовольствие промчаться мимо своих и помахать им рукой.

По городу прокатились лихо. Юркий автомобильчик смело, как озорной козленок в стаде, юлил меж настоящих грузовиков, вытянувшихся в очередь к узким горловинам среди завалов, и наводил оторопь на шоферов. Они уступали дорогу. Но за городом на первом же небольшом подъеме грузовичок дернулся раз, другой и стал. Покрамович дал задний ход. Зло урча, автомобильчик снова яростно набросился на холм. И снова, будто икнув, стал.

— Давай, соколики! — сказал Покрамович.

«Соколики» перемахнули через борт и бегом вкатили машину на перевал шоссе.

— Понеслись! — крикнул им командир, и пассажиры, с ходу прыгнув в кузов, заняли свои места.

Так было всю дорогу, бежавшую полями с холма на холм.

— Не пыли, пехота! — размахивая шапками, кричали разведчики, когда бешено неслись под горку и обгоняли маршевые колонны.

— Эй, саврасы! Почем овес? — мстили им пехотинцы на подъеме.

В общем, дорогой скучать не пришлось, и разведчики до того увлеклись, что чуть было не умчались с одного из холмов к немцам.

— Стой! Стой! — закричали солдаты, выскакивая из ячеек по обеим сторонам шоссе. — Куда?!

Разведчики быстро, не разворачиваясь, затолкали грузовик обратно за холм. На дороге разорвалось несколько мин. К счастью, никого не задело.

— Скажи пожалуйста! — удивился Покрамович, вылезая из кабины. — Уже приехали. Вот что значит отвык. Несколько минут — и на месте.

— А если б она еще сама ехала! — многозначительно сказал Колышкин, утирая шапкой разгоряченное лицо. И спросил: — Маскхалаты?

— Ага, — запросто ответил Покрамович, деловито роясь в моторе, от которого валил пар. Потом спохватился, вспомнил, что он все-таки не шофер, и выпрямился: — Приготовиться к задаче.

Прогулка кончилась. Начиналась работа.

VII

В густых сумерках смутно вырисовываются контуры больших зданий. Город Лауенбург. За палисадниками окраинных стандартных двухэтажных домов залегла разведрота.

Что делать дальше? Наши войска остались позади. Они подойдут не раньше утра. К этому времени нужно добыть сведения о противнике.

Окраина пуста. А какие силы в городе? Где сконцентрированы? И есть ли они там вообще? Может быть, покинули город без боя, и тогда не нужна будет артподготовка, незачем будет громить и жечь снарядами жилые дома, где могут быть люди. Да и наступление быстрее пойдет, без задержки. Уже близок он, день долгожданной победы, дорог каждый час. Он стоит многих жизней — и своих и чужих…

Покрамович стоит у темного прямоугольника живого забора из туи. Он весь подался вперед, глаза щупают темноту. К нему подходит младший лейтенант Лыков. Этого офицера — если прямо не обращались к нему — все в роте называли Гордеем Изотычем. Так повелось задолго до того, как, с легкой руки Баландина, появились в ней «Николаи Василичи». Очень уж имя колоритное и звонкое: Гордей да еще Изотыч. И фигурой он был колоритной: маленький, плотно сбитый и лихач, каких свет не видывал.

Маскхалатов Гордей Изотыч не признавал, предпочитая им кожаную куртку на «молниях», широченные бриджи-бутылки и черную каракулевую кубанку с красным верхом. За этот партизанский вид ему перепало столько нахлобучек, что другому хватило бы на всю жизнь. Гордею Изотычу и горя было мало. Дня два возле штаба он еще крепился и ходил, как положено по форме, но едва лишь уходил на передний край, снова наряжался.

Покрамович, не терпевший ни малейшего ослушания, в данном случае крутых мер не принимал. Он вполне справедливо считал, что каждый волен идти на разведку в чем ему нравится и удобно, а относительно того, что красочный наряд Лынова привлечет внимание противника и выдаст других, командир роты не беспокоился. И вот почему.

Звание младшего лейтенанта Лыкову присвоили в начале войны, присвоили исключительно за храбрость. Дальше по служебной линии он не продвинулся ни на шаг. Правду говоря, офицер из него получился никакой. Он умел и знал лишь одно — вперед, и никаких гвоздей! Но на фронте, особенно в разведке, это — немаловажное качество. Лыкова высоко ценили в дивизии, ему поручали опаснейшие задания — однако, в основном, такие, когда ему приходилось бы действовать самостоятельно. Это как раз соответствовало его натуре. Чувства самосохранения, а тем более страха, он был лишен начисто, лез в самое пекло, умел поднять в решительную атаку бойцов, уже несколько раз отброшенных от вражеского рубежа.

«Пойду вдохновлю» — называлось это у Гордея Изотыча, и он шел вдохновлял, да еще как! Чертом вылетал перед цепью, и тут его лихой наряд был даже полезен: Лыкова видели все. Противник, конечно, тоже, но если справедливо то, что из-за совершенно невероятного случая может погибнуть человек, то также справедливо и то, что именно по этой причине Гордей Изотыч ходил в живых.

У каждого опытного разведчика есть свои любимые уловки, приемы, свой метод. Был он и у Лыкова и со стороны выглядел так.

На переднем крае среди наших бойцов появляется Лыков. С ним его ординарец, а вернее, дружок Георгий Литомин. Литомин вдвое выше Лыкова, но одет не менее живописно: брюки маскировочные, свитер и на самом затылке — свернутый в виде спортивной шапочки шерстяной подшлемник. У него узкое веснушчатое лицо с таким выражением, словно Литомин только что уксусу хватил.

— А зачем нас сюда прислали? — не обращая внимания на окружающих, недоуменно спрашивает он Лыкова. — Кругом тихо, спокойно… А?

Лыков пожимает плечами.

— Так зачем нас вызвали? — тоном врача, подозревающего пациента в симулянтстве, в свою очередь, задает он вопрос командиру пехотного подразделения.

— У них там где-то крепко, — показывают ему рукой.

— Нет там ничего, — мимоходом вставляет Лыков. — Ну, дальше?

— Пулеметный огонь…

— Нет там пулеметов, — замечает Лыков. — Дальше?

— А дальше пойди сам посмотри, раз такой умник! — зло бросают ему.

И Лыков невозмутимо отвечает:

— А мы сейчас так и сделаем. Жорка, пошли!

И день ли, ночь ли, светит ли в небе луна, заливая открытое поле, или темным-темно в густом лесу, оба выпрыгивают из окопа и метрах в двадцати друг от друга напрямик шагают в сторону немцев.

Когда их не может видеть противник да и сами они дальше чем на десять шагов ничего не различают, то оба громко разговаривают, бросают камни, комки земли, стучат палками — не два человека, а пьяная толпа, и толпу встречают огнем — только засекай точки!

А если оба на виду, то всем своим поведением показывают, что даже не подозревают об опасности, и беспечно идут полем куда-то туда, где уверены встретить своих. В таких случаях по ним не стреляют. Их ждут. Ждут, что вот-вот они сами пожалуют в западню. И вдруг кто-нибудь из разведчиков припадет к земле, шарахнется назад, и оба стремглав бросятся наутек: они «увидели» врага!

И этот метод тоже срабатывает безошибочно. Злой, яростный огонь летит им вдогонку. Еще бы — уходят из-под самого носа, когда были почти в руках! А потом оба укроются в заранее высмотренной воронке, рытвине, выйдут из-под обстрела короткими одновременными перебежками в разные стороны: это тоже имеет немаловажное значение. В кого стрелять?

Рискованный, конечно, метод, но тонкий и психологичный. Выдержки он требует железной, расчета до сантиметров и долей секунды. И дается он только хладнокровным, невозмутимым людям.

А что фордыбачит Лыков на переднем крае — так это, в общем-то, понятно. Не убеждать же ему и других и себя, что впереди неминуемо ждет смертельная опасность. С такими мыслями в поиск не идут — лучше уж лечь сразу, накрыться и отойти в мир иной без лишних хлопот. Дело сделают другие — те, кто верит, кто знает твердо: не так страшен черт, как его малюют!

У Лыкова — три ордена Красного Знамени. Когда Покрамович садится за наградные листы, он хоть краешком глаза пытается заглянуть ему через плечо, и думает, что этого никто не видит. Но видят все, и все в роте знают, что он мечтает о четвертом «Знамени». Но вдруг отметят какой-то другой наградой? Тогда картина будет не та.

— Как Буденный хочешь? — вспомнив довоенные портреты маршала, спросили его однажды. И впервые разведчики узнали, что младший лейтенант все-таки может смутиться и даже покраснеть.

— Скажете тоже, — как-то неловко поведя плечами, пробормотал он и отошел в сторону.

Вот и сейчас, понимая всю сложность задачи, он подошел к Покрамовичу, чтобы предложить свои услуги.

— Обернусь с Литоминым?

— Долгая песня, — подумав, отвечает Покрамович. — Туда, назад… Да и что узнаешь? Что они там есть? Эка новость…

Покрамович снова надолго замолкает. Достает папиросу, потом, вспомнив, что курить нельзя, крошит ее в руке.

— Все пойдем, — наконец решает он.

— Силён, — покачав головой, тихо, про себя, говорит Лыков.

Смелый человек, он прекрасно понимает ту меру ответственности, которую берет на себя командир роты. Сам Лыков ничего не боится и пойдет хоть к черту на рога. Но вести роту? Для этого надо быть Покрамовичем. Надо верить каждому, как самому себе.

Капитан собирает разведчиков. Обычно он ставит задачу в двух — трех словах, а сейчас объясняет подробно:

— Движемся к центру. Чтоб ни звука! Займем дома. Возможно, с боем. Немцы пуганые, паникуют. Пока в себя придут — в домах будем. Задача — преградить отход противника через развилку в центре города. Пусть закоулками петляют, в своих же завалах. Вопросы есть?

Вопросов нет. Разведчики верят своему командиру.

— Головной дозор — Лыков и Литомин. Мой заместитель — Павлов, — отдает приказ Покрамович, и вслед за скрывшимся в палисаднике головным дозором, крадучись, трогается вся цепочка разведчиков.

Обогнув небольшой завод, во дворе которого стояла артиллерийская батарея, затем длинные — что ни дом, то квартал — четырехэтажные жилые здания нового типа, где в подвальных окнах были устроены огневые точки и замерзшие пулеметчики ходили вдоль стен, головной дозор нашел узкую, кривую улочку, какие часто встречаются в западных городах. По ней разведчики прошли несколько десятков метров, на всякий случай построившись рядами, а дальше, скрывшись во дворах, стали перелезать через высокие кирпичные ограды, пробираясь к центру.

Наконец они очутились в каменном мешке, с трех сторон которого стояли многоэтажные дома, а сзади был сарай — тоже из камня, покрытый черепицей. Глубокая арка вела со двора на улицу, но в конце выход преграждали массивные железные ворота, задвинутые на засов.

Лыков подполз к воротам, выглянул в узкую щель под ними. Направо у стены дома мешки с песком и две каски над ними. Это засели фаустники. Налево слышен шум машин, доносятся обрывки приглушенных команд. Развилка военных дорог.

Лыков поднимает руку, за ним Литомин, и по всей цепочке проходит сигнал: «Внимание!»

И за ним другой, откуда-то сзади, от Покрамовича: «Стой!»

Под ногами асфальт и торцовая брусчатка, с боков кирпич. Вверху квадрат черного неба. Каменный колодец. Разведчики залегли, тесно прижавшись к стенам.

Покрамович бесшумно обходит солдат, выискивая кого-то.

— Замок на сарае. Снимешь?

Проходит несколько минут. Если очень прислушаться, то слышно, как скребет железо о железо. Скребет долго, нудно, пока не раздается скрип двери. Замок снят.

Часть разведчиков скрывается в сарае. В нем какие-то прелые, мокрые на ощупь перины, взвизгивает пружинами матрац.

Дверь закрывают, Кузьмин и Китаев разворачивают рацию.

— Два слова, — говорит им Покрамович. — «В центре!» И повторите.

Стучит ключ. До чего же громко стучит! Как никогда!

С улицы доносится звонкая поступь кованых сапог. Около дома останавливается небольшой отряд. Бухают удары прикладов в запертую дверь подъезда. Раздается команда:

— Alles veg!^[15]

Это эсэсовцы. Перед приходом советских войск они создают «мертвое пространство».

Разведчики вытягиваются вдоль стен под аркой. Нужно быть наготове.

Из домов появляются нагруженные рюкзаками и узлами жители. Острые лучи фонариков освещают их в дверях подъезда. Дети цепляются за родителей. Всхлипывают. Громко плакать нельзя. Взрослые, ссутулившись, бредут покорно. Гитлер выучил их молчать.

Свет фонарика выхватывает кусок стены дома. На ней намалевана черная голова подслушивающего человека в шляпе и надпись: «PST».

— Пст!! — шипят эсэсовцы. — Пст!

Сапоги приближаются к воротам. Глухой удар по железу.

Лыков берется за засов. Противотанковая граната страшной силы в руке у Литомина. Вскидывает автоматы первый ряд разведчиков.

Но немцам, видно, не хочется идти во двор. Еще несколько минут слышен топот ног, хлопают двери, затем отряд уходит и издали еще долго доносится:

— Alles veg!! Alles veg!! Alles veg!

В городе остаются только войска.

— Выгнали, на наше счастье, — облегченно вздыхают разведчики. Теперь можно спокойно оставаться во дворе — сюда вряд ли кто-нибудь заглянет.

Осторожно вынув стекла в первом этаже, несколько разведчиков проникают в дом. Это наблюдатели, лучшие стрелки. Рота заняла боевую позицию в центре вражеского города.

Проходит час, другой, Покрамович часто посматривает на часы. Ждут и разведчики. Они знают, о чем передано командованию. Подмога подойдет. Должна подойти!

Но пока ее нет. А уже наползает серое утро. Начинают двигаться отступающие немцы. В конце улицы показывается колонна. За ней по этой главной артерии города пойдут другие части. Останутся только заслоны пулеметных гнезд и фаустников — так было уже не раз.

Немецкая колонна все ближе, ближе. Ее обгоняет легковая машина, вырвалась вперед…

Покрамович взмахивает рукой. Ворота разлетаются настежь. С пронзительным свистом вылетают из-под арки разведчики. Развернувшись поперек мостовой, они режут колонну плотными непрерывными очередями. С верхних этажей летят гранаты. Клубы дыма, грохот несутся от стены — это пошли в ход захваченные в ячейке фаусты.

Немцам некуда укрыться среди домов. Где-то дальше — это видно сверху, с балконов — бьются в постромках лошади, машины дают задний ход и врезаются в пехоту.

Но и оставаться на мостовой становится опасно. Немцы начинают обстреливать. Разворотив гранатами окна, разведчики прыгают в них и из домов по обеим сторонам улицы продолжают огонь, стараясь отсекать короткие очереди в два — три выстрела. Завязывается бой, нужно экономить патроны.

Подползают немецкие бронетранспортеры. Крупнокалиберные пулеметы бьют по окнам.

— Менять позиции. Огонь из разных точек! — несется откуда-то голос Покрамовича. — Прицельный огонь! Только прицельный!

Оно и понятно: начни бить очередями — в минуту останешься без патронов.

И наконец! Танк вылетает из-за поворота в конце улицы, за ним второй, третий. Какое-то мгновение они стоят, поводя длинными стволами пушек и будто раздумывая, с чего начать, потом, разом ударив из пулеметов, выбрасывая из орудий языки пламени, срываются с места и крошат, рвут, корежат все на своем пути.

Грохот взрывов, лязг и скрежет гусениц, стук автоматов — все сливается в сплошной гул боя. Кажется, уже не разобрать, где свои, где чужие. Все перемешалось на улице. Но вот на крутой черепичной крыше, где только что были две немецкие каски, уже мелькнула кубанка Лыкова. Петров высунулся из чердачного окна и во все горло орет кому-то:

— Gewehr^[16] давай! Отсюда здорово!

Внизу под ним, на балконе, Вокуев с винтовкой. Выстрелит, посмотрит, выберет цель и снова прижмет щеку к прикладу. А в подвальной выемке за бруствером из мешков — Алексеев. Немцы — народ аккуратный. В нишах ячеек они ровно раскладывают гранаты на длинных ручках, чтоб удобно было их сразу взять. И Алексееву удобно: ловко, сноровисто, как мальчишка камень, швыряет он их на ту сторону, в другое такое же гнездо. Не так-то просто накрыть его сверху.

— По гнездам! По фаустникам! Весь огонь по фаустникам! — кричит Покрамович.

Танки рядом. Их уже не три, их больше, и они всё подходят. Разведчики выпрыгивают из окон, выбегают из подъездов. Вместе с мощными, но подслеповатыми в ближнем бою машинами они прорываются к центру и дальше, за площадь. Там пошло быстро: засад уже почти не было, да и из них фаустники бежали. На противоположной окраине часть танков осталась у главной дороги, часть ушла и надежно заперла другие выходы из города.

Часам к восьми утра в Лауенбурге все было кончено. На улицах солдаты трофейных команд грузили оружие, сложенное немцами в штабеля. Под охраной двух-трех конвоиров пленные тянулись на запад, где теперь были уже наши тылы. А на восток, куда устремились черно-желтые стрелы дорожных указателей «Гдыня — Данциг», двигались наши войска.

Отправились в путь и разведчики. Сначала на танках, вместе со своими новыми друзьями, гвардейцами одной из частей корпуса генерала Катукова, проделавшими стремительный ночной марш, чтобы прийти им на помощь. Только механики-водители остались в машинах. Остальные разместились на броне. На башнях разложили немудреную закуску, выпили по маленькой и наговорились до хрипоты — старались перекричать гул машин. Вскоре, однако, пришлось расстаться. Танки пошли дальше по шоссе, а разведчики постояли на обочине, помахали им вслед рукой и свернули на лесную тропинку.

VIII

Ныне, взяв в руки военную историческую книгу или обратившись к энциклопедии, мы без труда можем узнать, что, пытаясь найти выход из катастрофического положения, немецкое командование создало в Восточной Померании сильную группировку (2-я и 11-я армии), ударом которой в южном направлении противник угрожал сорвать наступление советских войск… Развивая наступление, войска 2-го Белорусского фронта разгромили прижатую к морю 2-ю немецкую армию, после упорных уличных боев 28 марта заняли Гдыню, 30 марта овладели Данцигом, а 4 апреля ликвидировали остатки сопротивлявшегося противника на полуострове севернее Гдыни.

Сегодня это — история. А в те дни, когда она писалась оружием наших воинов, никто из них еще не мог точно назвать числа, когда будет занят тот или иной город, когда будут ликвидированы остатки противника. Но день за днем в беспрерывных атаках они отвоевывали метры земли, с каждым шагом приближаясь к морю.

111-я гвардейская дивизия через лесистые крутые сопки шла на пригород Гдыни — Янув. Еще не зная, с чем им предстоит встретиться, разведчики Покрамовича рано утром 11 марта вышли после ночевки из местечка Реды и, поеживаясь со сна, неторопливо потянулись красивой лесной дорогой среди соснового бора. Где-то должен был быть враг, но где? Тишина и спокойствие царили вокруг. Небольшая речушка пересекала дорогу. За деревянным мостиком с мирными сельскими перильцами стояла, как на картинке, водяная мельница. Дальше, метрах в ста, лента шоссе круто сворачивала. Покрамович выслал вперед дозорных, а остальные, ожидая, пока они выяснят, что там, за изгибом, закурили, прилегли подремать на утреннем солнышке. День начинался чудесный.

В эту тишину вдруг разом ворвались вой и грохот мин. Дозорные, лишь какую-то минуту назад скрывшиеся за поворотом, вылетели обратно. Их было четверо — столько и отправилось в разведку, но двое висели на плечах у товарищей.

Ранило Николая Никонова и Владимира Михайлушкина. Накануне, когда ночевали в просторном подвале большого каменного дома, у Михайлушкина разболелись зубы. Он ходил из угла в угол и заговаривал сам себя:

— Несмотря на непрекращающуюся и все усиливающуюся зубную боль, гвардеец Владимир Михайлушкин стойко и мужественно… Ребята, что бы такое сделать?

— Вырвать, — не отрываясь от письма, посоветовал Никонов. — Зацепи на проволочку к двери и сиди. Кто-нибудь войдет — и будь здоров.

— Так лучше сам вырви!

— Я не могу. У меня нервы, — по-прежнему не поднимая головы, ответил Никонов.

Но нервов у Никонова не было, а если были, то из стальных канатов. Ничто не могло взволновать его и хоть на миг вывести из душевного равновесия. Сейчас он, обнаженный до пояса и перевязанный, лежал на расстеленных ватниках и, закрыв глаза, тихо говорил:

— Нас сперва домой пусть отправят. (Домой — это туда, где обоз.) Надо ордена забрать. Документы.

А Михайлушкин, и в добрый-то час злой и желчный, ругался на чем свет стоит:

— И все эти чертовы зубы! Вконец замотали. Не сориентировался я. На шаг бы вперед ступить… Полметра надо было. А теперь не болят, холера их забери!

Осколки были у Михайлушкина в ноге, в руках, и зубная боль действительно отошла.

Подъехала ротная повозка. Раненых отправили. И велели ездовому немедленно возвращаться. Дело оборачивалось худо.

Иван Зайцев, возглавлявший дозор, доложил, что за поворотом дороги две небольшие лесистые сопки. Откуда-то из-за них и ударили минометы.

Рота разделилась на взводы и попыталась прощупать эти высоты. Что на них? Оказалось, что повсюду, где ни попробуй, плотная оборона противника. Был ранен Зайцев.

Тогда, разбившись на мелкие группы, рота пошла в обход сопок, стала нащупывать другие пути. Но всюду разведчики наталкивались на встречный огонь и отходили.

Да, долго отступали немцы. А теперь, стянув всю живую силу и технику на небольшой плацдарм, отчаянно защищали свой последний рубеж. Дальше отступать было уже некуда. С моря начали бить тяжелые корабельные орудия. Здоровенные, как чушки, снаряды ломали лес, рвали его, косили, он поредел, будто на вырубке. А дивизия шла вперед. Медленно, трудно, с большими потерями — но шла.

Наступило утро 13 марта. Еще с ночи разведчики Покрамовича были направлены в один из батальонов 396-го стрелкового полка, глубоко вклинившегося в оборону немцев. Он так вклинился, что оказался почти отрезанным: только узкая перемычка связывала его с полком. Но ведь шел 45-й, а не 41-й год, когда несколько просочившихся в тыл автоматчиков могли посеять панику: «В кольце!!!»

Теперь окружения не боялись — ни в штабах, ни в окопах. Батальону было приказано продолжать наступление, а добыть необходимые сведения о противнике командование поручило разведчикам Покрамовича.

Всю ночь лазили они по сопкам, перерытым траншеями, опутанным колючей проволокой, заваленным деревьями. Только противопехотных мин не было: их не успели поставить. Но и без мин пришлось так, что хуже некуда. В завалах, в рытвинах, воронках немцы выставили пулеметы, и до главного оборонительного рубежа противника добраться никак не удавалось. То и дело разведчики в потемках нарывались на засады и уходили, прикрывая свой отход гранатами.

К утру взяли «языка». И опять не повезло: «язык» оказался каким-то бестолковым и насмерть перепуганным резервистом, попавшим под тотальную мобилизацию.

— Гитлер капут, krieg kaput, — бормотал он, и толком от него ничего добиться было нельзя: он не знал даже приблизительного состава своей роты.

— Всех уже похоронил, ублюдок, — сплюнув, сказал Покрамович. — И откуда такая мразь берется? Ладно. Попробуем раскусить их иначе.

Иначе — это была разведка боем. Все средства уже испробовали, ничего другого не оставалось.

На рассвете Покрамович повел своих «соколиков» в атаку. Они рассыпались цепью по склону и, прячась в рытвинах, воронках и ветвях поваленных деревьев, начали спускаться к подножию сопки, чтобы потом рвануться на новую высоту. Сейчас, по прямой, она была совсем рядом — крутая, заросшая кустарником. Разглядеть, что в нем, было невозможно. Но оттуда разведчиков заметили. И тут…

Видно, высмотрел немецкий снайпер Покрамовича и определил в нем командира. И не промахнулся, будь он проклят…

А дальше… Завязался бой. Сначала короткий, яростный. Бешеным огнем встретили разведчиков немцы. Рота отошла, и тогда по раскрывшейся обороне врага ударил батальон. Когда первые советские солдаты ворвались на высоту, разведчиков среди них не было. За гребнем своей, уже покинутой батальоном сопки, у тех самых окопов, из которых уходили в поиски ночью, стояли они вокруг своего командира, лежавшего на земле.

Шел дождь. Он смыл кровь со лба Покрамовича. Смуглое лицо капитана бледнело и будто отмывалось после долгих трудов войны.

Как сегодня понять, что случилось в тот день? Но разведчиков никуда больше не вызывали, никуда не посылали, ни о чем не спрашивали. Когда наконец перемычка, связывавшая оторвавшийся от своих батальон, была расширена, они дождались повозки, положили на нее мертвого командира и отправились вслед за ним в Реду — туда же, откуда минувшей ночью вывел он роту на свое последнее задание.

Там, на окраине городка, близ леса, по склону над шоссейной дорогой, стояли бараки лагеря советских военнопленных. Отступая, немцы угнали их. Ветер гулял в разбитых окнах опустевших бараков, на полу валялась прелая солома. Но тихо здесь было, покойно. Никто не заглядывал в это мрачное место, да и кому охота лезть высоко от шоссе? На войне солдат лишнего шагу не ступит. Он уже нашагался…

В таких безлюдных местах, на фронтовом отшибе, старались останавливаться после своих нелегких дел разведчики. Так уж вышло, что за годы войны прочно утвердилось за ними громкое имя — «лихие разведчики», и по-своему, чего, пожалуй, не подразумевалось в газетных статьях и приказах, толковали его двадцатилетние парни. Для них лихой — это значило не только бесстрашный, но и неунывающий, развеселый рубаха-парень, которому все — трын-трава. А не всегда получалось быть веселым. Чаще случалось наоборот. Вот и избегали они посторонних глаз, чтобы не показывать, будто, несмотря ни на что, ты все же «лихой».

Каким угодно могли знать в дивизии Лыкова. Но никогда никто, кроме своих, не мог увидеть, как плакал Гордей. Плакал он как мальчишка, навзрыд.

— Димка, Димка… Ну что же ты наделал? Ведь мы бы сами… Зачем ты-то полез? — без конца повторял он и взрывался: — Да потише нельзя? Что они душу пилят?!

Это за стенками барака строгали гроб.

Всегда сдержанный, спокойный Павлов с красными опухшими глазами утешал Лыкова. А Вокуев ходил от одного к другому:

— Ведь это все я, я виноват! Видел я, как этот гад целится. И — не успел… Не успел! Только вскинул автомат, а он уже выстрелил.

— Ладно, Яшка, — говорили ему. — Что теперь сделаешь? И не видел ты ничего. Так всегда кажется, что можно было смерть отвести.

— Вы не видели, а я видел! Все я виноват! — снова говорил он и только бередил живую рану.

Разведчики знали: Вокуев точен в своих словах. Он никогда не станет утверждать того, что ему только лишь показалось, и если говорит, что видел, как целился враг, значит, так оно и было. Видел! А ударить из автомата не успел. Это тоже правда, и ничего тут не поделаешь.

Но если видел он, то, значит, видеть мог каждый, должен, обязан был видеть! Вот этот мой товарищ, что сейчас сидит рядом и трет, трет свой автомат. И этот, что взялся за гранаты и перевинчивает надежные запалы. И этот, перезаряжающий магазин свежими патронами. И прежде всего я сам — чего же на других валить?! Не увидел… но в следующий раз!

И вот сейчас, в этом заброшенном бараке, где у входа на свежеоструганном столе лежал убитый Покрамович, в сердцах людей горе уступало тому чувству, которое называют ненавистью к врагу. Да, они все-таки были лихими разведчиками! Знали свою силу, готовы были всегда к бою и в эти минуты желали только одного: драться, драться до самозабвения! Не поиска — своего привычного дела — хотели бойцы. Нет, не осторожный, крадущийся шаг нужен был сейчас им, не ползком в мертвенном свете ракет. Подняться в рост, в атаку, когда полыхнут взрывы в лицо, захлестнет волною собственное «ура», чтобы голову поднять не могли, гады!

Тишина стояла в бараке. Молчали разведчики. К чему были слова о мести, о клятве, о долге? Все это, слившись с юной отвагой и жаждой подвига, давно стало смыслом их жизни. Они знали — ответ нужно дать в бою, и только бой принесет день, когда не придется стоять над телом погибшего друга.

За стенками барака послышались шаги.

— Рота! — подал команду дневальный, распахивая дверь. Но его остановил негромкий голос:

— Не надо.

В барак вошли комдив и начальники штаба, политотдела и разведки дивизии.

Это «не надо» полковника Гребенкинасразу многое сказало солдатам. В армии командиры подчиненным так не говорят. В армии приказывают: «Отставить!» И разведчики поняли, что полковник со своими помощниками явился перед ними не как командир, а как близкий человек приходит к друзьям в горький час.

Быстро, но без суеты рота построилась. Один Франц остался в углу и попытался незаметно проскользнуть в дверь. Там его и остановил комдив жестом руки.

Офицеры встали в почетный караул. Затем полковник подошел к строю.

— Трудно, товарищи, — после долгого молчания сказал он. — А обещать я вам могу только одно. Еще труднее будет. Нам известен приказ Гитлера, запрещающий эвакуацию войск из района Данцига. Отступать им некуда, сдаваться не хотят. Нужно перебить их.

Гребенкин снова замолчал, обвел взглядом разведчиков.

— С нас с вами не спросят, легко нам или трудно. Воевать надо. Как Покрамович. Ему бы жить да жить… Молодой, вся грудь в орденах. Еще бы немного продержаться, ну поосторожней быть, что ли, — и потом ходи себе в героях. Думаете, он этого не знал? Знал! И шел впереди. Чтобы другим жизни спасти, даже этому вот вашему… вольнообязанному. Я его все-таки убрать от вас хотел, а теперь оставлю. Как память о Покрамовиче. И чтоб вы помнили — воевать так уж воевать, но и людьми быть надо! А нам, товарищи, еще много дел предстоит. Мы фашистов здесь добьем, в Польше, и снова в Германию вступим. Прославилась ваша рота с Покрамовичем. За таким командиром вам хорошо было. Но я верю — рота по-прежнему выполнит любое задание. А напоследок вот что вам скажу: выйдите на улицу. Море-то видно. Видно, товарищи!

Больше комдив ничего не сказал. Разведчики вышли из барака. Внизу по дороге тягачи тащили тяжелые орудия. Вдали, за кронами деревьев, на уровне глаз, в молочном мареве снегопада вспыхивали огненные шары. Это были корабельные орудия немцев. Море! Оно огрызалось, но каждый разведчик говорил себе: «Дойдем! Мы первыми там будем!»

Хоронили Покрамовича в польском городе Вейхерове, через который он три дня назад вел свою роту. Только несколько разведчиков смогли пойти за гробом своего командира: ночью роту снова бросили в бой.

На центральной площади, против здания магистратуры, разобрали брусчатку и вырыли могилу. Был день, и к ней собралось много поляков. Звуки органа неожиданно заполнили площадь. Они текли из распахнутых дверей костела. Польские граждане знали, что хоронят русского героя, и по-своему, с молитвой, провожали его в последний путь.

Могилу закопали. Положили на нее венок из еловых веток, перевитых орденскими лентами. Дали салют. С минуту постояли, прошли сквозь безмолвную расступившуюся толпу и быстро зашагали к фронту. Один за одним, по обочине шоссе.

Командиром роты стал старший сержант Илья Павлов. Полковник Гребенкин, видимо, не решился доверить роту Лыкову, всегда-то отчаянному, а после смерти Покрамовича просто осатаневшему от злости, но и самолюбие младшего лейтенанта пощадил. Приказа о новом назначении Павлова он перед строем роты не объявил. Отозвал обоих, поговорил с ними, после чего Лыков ушел куда-то с неразлучным Литоминым, а Павлов приказал:

— Слушай мою команду! — И все всем стало ясно без лишних слов.

Несколько дней разведчики — они действовали небольшими группами по фронту дивизии — время от времени сталкивались у переднего края с Лыковым. В роте, где были собраны опытные бойцы, между командирами и подчиненными сложились простые товарищеские отношения, да и вообще Лыков был таким человеком, что его мог спросить каждый:

— Как дела?

— А какие у меня дела? Обычные. — И он после короткого перекура, когда разведчики, день и ночь бродящие по частям и подразделениям дивизии, наскоро сообщают друг другу, что, где и как, прощался.

Дела у него были действительно обычные, такие же, как и у всех: пойти вперед, высмотреть, вызвать огонь на себя, но поначалу Лыков и Литомин составляли как бы отдельную боевую единицу среди всех разведчиков дивизии. Впрочем, и раньше так частенько бывало, а потом оба опять появились в роте, — когда Павлов вполне уже освоился с положением ее командира, и другие тоже к этому привыкли.

Здесь все же необходимо повториться и пояснить, что разведка — довольно специфичное подразделение. Во-первых, принимают в него только добровольно, и среди добровольцев всегда немало младших командиров, однако в отделения, в поисковые группы они входят рядовыми бойцами. Например, в 111-й роте было несколько старшин, несколько старших сержантов. Короче говоря, административно-командные взаимоотношения людей в разведподразделениях внешне очень сложны, потому что младший по званию подчас командует старшим. А по существу эти отношения просты до предела: кто в данный момент, на данном участке лучше знает дело, тот и главный.

Тут важно уяснить самое основное: при всей своей подчас показной бравости, при любви одеться хоть чуть-чуть не по форме и эдакой небрежности в обращении к старшим по званию (погоны-то под маскхалатом, а то и вовсе их нет — поди разбери, кто я сам такой!) разведчики были дисциплинированны в самом высоком значении этого слова. За передним краем, когда до врага иной раз рукой дотянуться можно, двум-трем парням в маскхалатах никто уже ничего не приказывал и не подсказывал. Они действовали, подчиняясь чувству долга. Сознание своей ответственности вело их, — и ведь очень примечательно, что ни в какой другой армии не было подразделений, состоящих из «охотников за «языками». Те же вымуштрованные фашистские солдаты если и шли в разведку, то скопом и никогда в малом числе не подбирались вплотную к нашим траншеям, не врывались в них — духу не хватало!

Сейчас от разведчиков требовалась огромная выдержка.

Когда Покрамович командовал ротой, все было просто: Герой Советского Союза, капитан, блестящий разведчик. Ему равных не было. Павлову пришлось стать во главе многих своих друзей, которые еще утром называли его «Илюшкой» и запросто могли сказать: «Ты беги за водой, а я пока костер разведу».

Но с того момента, как сказал Павлов: «Слушай мою команду!» — «Илюшки» в роте не стало. Новое назначение все в роте восприняли как должное — и равные командиру по званию, они хорошо знали своего товарища, неторопливого, спокойного, даже солидного, только немножко насмешливого. Красивый статный парень лет двадцати четырех, с густыми каштановыми волосами, которые, когда был без шапки, небрежным кивком забрасывал со лба назад, держался со всеми просто и строго, но порою любил спросить докладывающего о выполнении задачи примерно такое:

— Ну, а сколько приврал?

— Все точно!

— Абсолютно точно?

— Абсолютно!

— А еще говорят, что все в мире относительно! Правильно. Утверждай абсолютную истину. В идеале. Знай наших.

Иной разведчик глаза таращил: о чем бы это и что ответить?

Но ведь бывало это только тогда, когда задача здорово удавалась, все об этом прекрасно знали, у всех было хорошее настроение и можно было позволить шутку.

Обычно же Павлов был немногословен, коротко ставил задачу, и если ее выполняла вся рота, с автоматом шел вместе со всеми. Пожалуй, он чаще, чем нужно, выходил вперед, и уже стали ему говорить товарищи, что зря он храбрость свою перед ними показывает, что и без того ему все верят… А 31 марта Павлов погиб. И случилось так, что его даже похоронить не смогли. Мало, очень мало осталось людей в роте, а нужно было идти дальше, на новое задание.

Павлова вынесли из-под огня к дороге и положили на повстречавшуюся подбитую самоходку, которая везла на братское кладбище в только что занятом Януве сгоревших танкистов.

— Не сомневайтесь, ребята. Вместе со своими похороним, — обещали самоходчики. — И имя напишем, как полонено.

Несколько месяцев спустя, когда уже кончилась война, разведчики, разбирая документы погибших товарищей, хранившиеся вместе с орденами в железном ящике писаря Волнова, обнаружили письма Павлову. Их было много, на тетрадных листках в клетку, исписанных красными чернилами размашистым почерком.

«Пишу тебе на лекции. Ты знаешь, Илюша, после твоего последнего письма я специально пошла на концерт Баха и старалась слушать с тобой, или, не знаю, можно ли так сказать — за тебя. Ты прав. Эта музыка может звучать на фронте, хотя все же я остаюсь при своем убеждении: Бетховен сегодня нужнее…»

Взяли второе письмо — о Шопене. Третье — Рембрандт. И все Павлову от той же студентки. Но от какой? Ни адреса, ни фамилии, ни имени. «Целую…» и закорючка. Конверты Павлов выбросил, а «треуголки», обычной в те времена, ни одной…

Прочитали письма разведчики и долго сидели молча, не в силах вымолвить ни слова. Илюшка Павлов… Его же знали совсем другим — таким, какими были сами: едва окончившими ремесленные училища, не доучившимися в средней школе — в общем, людьми, которые на вопрос о своей профессии гордо отвечали «разведчик», и это было правдой чистой воды, потому что никакой другой профессией еще не успели овладеть. А Павлов — вон он, оказывается, что знал! И просто не верилось, не хотелось верить, что какой-то паршивый осколочек, ну как булавочная головка, ударил в висок и унес жизнь такого парня!.. И потому, что не хотелось верить, не хотелось помнить о тонкой струйке крови на виске, кто-то сказал:

— А может, жив? Мы ж его не похоронили…

И тогда разведчики, как умели они это делать, в миг развернули бурную деятельность. Бросились в штаб, добились того, о чем их сперва и слушать не хотели, — права поехать на розыски друга. В армейские госпитали, в санбаты направились они, на мотоцикле рванули за сотни верст от немецкой деревушки Бадклейнен в Янув. Ни в санбатах, ни в армейских госпиталях — ничего. Не поступал. В Януве — тоже. Не нашли могилы ни на братском кладбище, нигде.

Нет, не могли не выполнить обещания самоходчики! Они ведь тоже были солдатами. Но вот доехали ли они до Янува? Трудно сказать… В те дни, когда до моря оставалась полоска километров в пять, все ревело на ней и переворачивалось с корнями.

Сразу же, как только простились у дороги с Павловым и взяли штурмом какую-то новую высотку (теперь разведывать было нечего, все было ясно: вперед и «ура»), залп шестиствольного миномета накрыл Гордея Лыкова и Георгия Литомина. Литомину высадило руку из плеча — будто ее там и не было. Но, поднявшись, постояв v сосны, он взвалил одной рукой на плечо раненного осколком в живот Лыкова и, пошатываясь, пошел в санбат.

И опять высоты, и опять… Ранены Вокуев и Чистяков, убит Виктор Михайлов. Ранены Китаев и Колышкин, убит Казьмин, Саша Казьмин, «маэстро», «Брызги шампанского»…

Никто уже в те дни не заполнял строевых рапортичек. Писарь Волков, повар Обросов — все были в бою. От веселой обозной команды остался один Франц. В самом маленьком котле походной кухни варил густой суп из макарон с тушенкой, запрягал пугливую лошаденку, которую била мелкая дрожь при близком взрыве, и ехал к передовой. Его уже знали в дивизии и всюду пропускали.

— Товарищи, — оставив где-нибудь в укрытии кухню, бежал он к разведчикам, — обед!

Был он малый точный, как часы. Приезжал ровно в полдень и в девять вечера. И как-то так вышло, что за него-то больше всего и волновались разведчики. «Сами — это ладно, это в порядке вещей. А вот он — это другое дело! Ему-то зачем рисковать?» — думали разведчики. Как-то еще не доходило до их сознания, что бежал Франц из гитлеровской армии не потому, что боялся войны, а потому, что понял, на чьей стороне правда и кто повинен в гибели его родных и близких. Вовсе не робкого десятка оказался он и спокойно следовал за ротой всюду, куда бы ни шла она. А шла она на самых трудных участках. В цепи атакующих полков, батальонов у горстки разведчиков постоянного места не было, и перебрасывали их туда, где было труднее, где надо было встать и если уж лечь — то мертвым.

Ефрейтор Петр Алексеев теперь командовал ротой. На рассвете 4 апреля она вышла на берег Балтики. Было в ней девять человек.

Седьмого апреля 111-я гвардейская орденов Красного Знамени, Суворова II степени и Красной Звезды Печенго-Гдыньская дивизия повернула к Одеру. Свое место во главе походных колонн заняла короткая цепочка разведчиков. Но с каждым днем длиннее становилась она. Возвращались из госпиталей те, кто был легко ранен в самом начале боев. Вслед за новым командиром — Героем Советского Союза старшим лейтенантом Павлом Примаковым — пришел его помощник Сергей Хворов и еще несколько полковых разведчиков — старых и верных друзей по оружию. Потом штаб дал пополнение — небольшое, но в роте набралось человек тридцать, и к Одеру уже подошли двумя цепочками, по обеим сторонам шоссе.

А за Одером… За Одером, пересев на велосипеды, помчались весенними дорогами, над которыми клубился яблоневый цвет. И в газетах того времени писали: «Первыми в город Штральзунд ворвались бойцы подразделения офицера Примакова». Это было о них, о разведчиках 111-й отдельной гвардейской. Рота осталась верна своим традициям. Шестого мая в деревне Уманц на дальней косе острова Рюген она закончила свой боевой путь.

* * *

Минуло двадцать лет. Давно уже сняли военную форму разведчики. Сегодня они мирные люди, занятые мирным трудом. Но в День Советской Армии, в День Победы достанет кто-нибудь из них фотокарточки военной поры, всмотрится в дорогие лица да и засядет за письма. Одни вернутся: «По данному адресу не проживает». Другие дойдут. И, смотришь, вспыхнет оживленная переписка между фронтовыми товарищами, за розыски остальных друзей примутся они, подогреваемые мечтой: «А ну как соберемся все вместе?!»

Да нет, трудно собраться. У каждого работа, семья, а концы-то какие! На Севере живет Максим Максимович Кузьмин. Был он на партийной работе в Архангельском обкоме КПСС, но потом снова потянуло его в дорогу. Теперь он плавает замполитом, и адрес у него: «Управление Северного пароходства, партком». Почти как прежде: «Полевая почта 38 736, литер «Б». И где-то там же, на Севере, ловит рыбу на траулерах Иван Андреевич Зайцев. В Горьком, на заводе «Красная Этна», работает ударник коммунистического труда Анатолий Гаврилович Петров. В деревне Богданихе, Ивановской области, живет механизатор сельского хозяйства Сергей Васильевич Хворов. А по киевским проспектам водит троллейбус Геннадий Климентьевич Дабижа. Он пришел в роту за Одером, но тоже с немалым опытом разведчика и сразу стал в ней своим, как раньше стали в ней своими «печенгские» и «свирские». Дабижа — «наревский».

А где Франц? За несколько дней до конца войны политотдел отозвал его из роты. Проводили его как друга и помнят о нем, как о боевом друге. Вот только фамилию никто не запомнил. Франц, а отчества ему Баландин не придумал, как ни бился.

Да, теперь уже не в шутку, а всерьез их называют по имени-отчеству. Кому за сорок, кому под пятьдесят, уважаемые люди, ветераны войны. У них дети уже стали почти такими, какими были их отцы в годы войны. Но и это новое поколение знает и любит Дмитрия Покрамовича.

— Мой отец воевал с ним, — говорят юноши и девушки.

И пока так есть, так будет — живым среди живых остается Дмитрий Покрамович, Герой Советского Союза, командир 111-й отдельной гвардейской разведроты. Той, о которой ходили легенды на фронте.

Примечания

1

Ехать!

(обратно)

2

В чем дело?

(обратно)

3

Мы отстали, мы не знаем, куда…

(обратно)

4

Кто ты?

(обратно)

5

Все погибли…

(обратно)

6

Я сам, я не нацист…

(обратно)

7

«С нами бог».

(обратно)

8

С нами. Понял?

(обратно)

9

Как тебя зовут?

(обратно)

10

Хорошо, товарищи.

(обратно)

11

Шапка. Здесь: кепи с ушами и длинным козырьком.

(обратно)

12

Война.

(обратно)

13

Война — плохо.

(обратно)

14

«Дамскими» называли маленькие пистолеты калибра 6,35 мм, свободно умещающиеся в кармане гимнастерки. Они почему-то представляли особую ценность в глазах разведчиков. Иметь дамский пистолет считалось верхом фронтового шика.

(обратно)

15

Все — вон!

(обратно)

16

Gewehr — винтовка. Но так обычно наши солдаты называли немецкий пулемет.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

*** Примечания ***