Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони [Анатолий Федорович Кони] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]


Информация издателя





Под общей редакцией В. Г. БАЗАНОВА, Л. Н. СМИРНОВА, К. И. ЧУКОВСКОГО

Предисловие


За свою долгую жизнь А. Ф. Кони снискал себе славу не только выдающегося судебного деятеля и первоклассного оратора, талантливого писателя и крупного общественного деятеля, но и незаурядного ученого-правоведа. Его талант многогранен, научные интересы разносторонни. Большой вклад внес он в область уголовного права, уголовного процесса и судоустройства. Среди получивших всеобщее признание криминалистов дореволюционной России его имя занимает одно из первых мест.

Уже в юные годы А. Ф. Кони пишет первую научную работу — кандидатское рассуждение о праве необходимой обороны, опубликованное в «Московских университетских известиях» в 1866 году. Эта работа вызвала огромный интерес не только будущих многочисленных почитателей его необычайного таланта, но и государственной цензуры в лице Главного управления по делам печати. Его дерзкие для того времени мысли о справедливости и целесообразности допущения необходимой обороны против неправомерных действий власти и, в частности, против незаконного ареста, о том, что «всякий гражданин, имеющий обязанность исполнять закон, имеет и право не допустить противозаконных действий», об органической связи права необходимой обороны и принципа равенства между людьми сразу же охарактеризовали А. Ф. Кони как борца за прогрессивные и демократические идеи в праве, каким он оставался до конца своих дней. То был смелый вызов молодого ученого, принципиально и мужественно отстаивающего свои взгляды и убеждения.

Научное дарование А. Ф. Кони было сразу же замечено, и он должен был по рекомендации юридического факультета Московского университета занять место на кафедре уголовного права и процесса. Однако А. Ф. Кони добровольно отказался от научной карьеры и почти всю свою жизнь посвятил судебной деятельности. Он прочно вошел в науку с большим опозданием во времени, но зато обогащенный многолетним опытом судебной и прокурорской деятельности. Быть может, потому столь весомы и значительны его научные выводы и положения, что они надежно и прочно опираются на обобщения и анализ обширной практики, на личный опыт крупного судебного деятеля и потому вызывают неослабевающий интерес и в наши дни.

Было бы ошибочно думать, что правовые взгляды А. Ф. Кони выражены лишь в его научных работах, составляющих основное содержание данного тома его сочинений. Они красной нитью проходят через все его обвинительные речи и кассационные заключения, руководящие напутствия присяжным заседателям и кассационные доклады, его выступления на собраниях юристов и воспоминания о прошлом.

А. Ф. Кони по праву считается основателем судебной этики — науки, не занявшей еще до сих пор заслуженного ею места. Взгляды его по этому вопросу изложены в «Нравственных началах в уголовном процессе (общие черты судебной этики)».

Нравственным началам при осуществлении правосудия А. Ф. Кони отводил видное место. Не особенно веря, видимо, в возможность их реализации в судах царской России, он утверждал, что нравственным началам «принадлежит в будущем первенствующая роль в исследовании условий и обстановки уголовного процесса». Он надеялся на то, что рядом с «изощрением техники» в уголовном процессе должно пойти «развитие истинного и широкого человеколюбия на суде, равно далекого и от механической нивелировки отдельных индивидуальностей, и от черствости приемов, и от чуждой истинной доброте дряблости воли в защите общественного правопорядка». Он надеялся на то, что «центр тяжести учения о судопроизводстве перенесется с хода процесса на этическую и общественно-правовую деятельность судьи во всех ее разветвлениях».

Центральное место в судебной деятельности А. Ф. Кони всегда отводил личности судьи. Как бы хороши ни были правила деятельности, они могут потерять свою силу и значение в неопытных, грубых или недобросовестных руках, а самый обдуманный и справедливый уголовный закон обращается в ничто при дурном отправлении правосудия. Исходя из этого, А. Ф. Кони считал, что изучение судопроизводства в той его части, которая относится к судебной деятельности, должно иметь своим предметом не только свойства и условия этой деятельности, но и «поведение судьи по отношению к лицам, с которыми он приходит в соприкосновение вследствие своей деятельности».

Большое внимание А. Ф. Кони уделяет проблеме внутреннего убеждения судьи. Он прослеживает, как в историческом развитии свобода внутреннего убеждения античного судьи сменяется предвзятостью внутреннего убеждения феодального судьи в уголовном процессе, где отсутствует защита и присутствуют безгласность, письменность и канцелярская тайна, а последняя в свою очередь сменяется связанностью внутреннего убеждения судьи во времена господства системы формальных доказательств. Он приветствует возврат к свободе внутреннего убеждения судьи, связанный с судебной реформой 1864 года.

Судья, по мнению А. Ф. Кони, должен напрягать все свои душевные силы для отыскания истины в деле, при вынесении приговора он не должен быть в плену «мимолетного мнения, внушенного порывом чувства или предвзятым взглядом», он не вправе решать дела по принципу: «Я так хочу». Его девизом должно быть: «Я не могу иначе». В основе судебного приговора должна лежать не только логическая неизбежность, но и нравственная обязательность.

Процесс формирования внутреннего убеждения судьи связан с непрерывным разрешением возникающих сомнений. А. Ф. Кони принадлежит определение понятия «сомнения» и путей его преодоления. «Благодетельный и разумный обычай, обратившийся почти в неписаный закон, предписывает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Но какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при посредстве его решению, являющееся не плодом вялой работы ленивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, внимательной и всесторонней оценки каждого доказательства в отдельности и всех их в совокупности, в связи с личностью и житейскою обстановкою обвиняемого. С сомнением надо бороться — и победить его или быть им побежденным, так, чтобы в конце концов не колеблясь и не смущаясь сказать решительное слово — «виновен» или «нет»…». В этом теоретическом положении настойчиво звучит призыв к напряженной, интенсивной и плодотворной деятельности судей, вне которой не может быть достигнуто специальное и общепревентивное воздействие судебного процесса, и особенно судебного приговора.

Высоко ценил А. Ф. Кони судейскую независимость как одно из важнейших условий, обеспечивающих постановление правильного приговора. Он считал необходимым ограждать судей от всяких посягательств на их независимость, от условий, дающих основание к развитию в них «малодушия и вынужденной угодливости».

В связи с этим он положительно оценивал принцип несменяемости судей, дающий, как ему представлялось, «возможность спокойно и бестрепетно осуществлять свою судейскую деятельность». Переоценка значения несменяемости судей как гарантии судейской независимости относится к числу заблуждений А. Ф. Кони. Общеизвестна ленинская оценка принципа несменяемости судей, не дающего возможности заменить негодных судей. Именно поэтому советское законодательство не восприняло этого принципа.

Заслуживают быть отмеченными суждения А. Ф. Кони о влиянии на судей общественного мнения. Он высоко ценил общественное мнение передовой России. Вместе с тем он предостерегал от подмены подлинного общественного мнения «общественными страстями». «Под видом «общественного мнения», — писал он, — судье указывается иногда лишь на голос «общественной страсти», следовать которому в судебном деле всегда опасно и нередко недостойно».

А. Ф. Кони весьма ярко показал, как отрицательно иногда влияет на суд общественное мнение, когда оно является зыбким, неустойчивым, несозревшим. В обвинительной речи по делу Александра и Ивана Мясниковых, разбиравшемуся 14 лет и возбудившему массу толков, он говорил:

«Общественное мнение клонилось… то в одну, то в другую сторону, и судом общественного мнения дело это было несколько раз, и самым противоположным образом, разрешаемо. Мясниковых признавали то закоренелыми преступниками, то жертвами судебного ослепления. Но суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд, свободный от увлечений; общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает пристрастно и — или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас».

Эти соображения актуальны и в наши дни.

Присяжным заседателям, «почерпнутым из общественного моря и снова в него возвращающимся», он всегда внушал, что они не должны приходить в суд с уже заранее сложившимся мнением. В них он видел представителей общественной совести.

Обращая внимание судей на недопустимость автоматического применения закона, на необходимость проникновения в мысль законодателя, А. Ф. Кони вместе с тем возражал против внесения в толкование закона своих личных вкусов, симпатий и антипатий, что способно поставить на место закона личное усмотрение и произвол. «Законодательная деятельность, — писал он, — в своей вдумчивой и медлительной, по самому своему существу, работе, уподобляется старости, о которой поэт сказал, что она «ходит осторожно и подозрительно глядит». Пестрые явления и новые потребности мимо бегущей жизни обгоняют закон с его тяжелой поступью. Судье легко и извинительно увлечься представлением о том новом, которому следовало бы быть на месте существующего старого, и в рамки настоящего постараться втиснуть предполагаемые веления желанного будущего. Этот прием приложения закона… однако, грозит правосудию опасностью крайней неустойчивости и случайности…».

Таким образом, А. Ф. Кони выступал против корректирования законов судьями в соответствии с потребностями практики и изменившимися условиями жизни. Так идея независимости судей дополнялась идеей законности, составляя двуединую формулу одного из важнейших устоев правосудия.

Высоко ценя закон, А. Ф. Кони тем не менее подчеркивал, что он намечает лишь служебные обязанности судьи. Но наряду со служебным долгом есть нравственный долг.

Поэтому в деятельности судьи должны сливаться правовые и нравственные требования, в каждом судебном действии наряду с вопросом, что следует произвести, возникает не менее важный вопрос о том, как это произвести. Нравственный долг судьи А. Ф. Кони видел прежде всего в уважении к человеческому достоинству и в справедливом отношении к человеку. «Правосудие не может быть отрешено от справедливости, — писал А. Ф. Кони, — а последняя состоит вовсе не в одном правомерном применении к доказанному деянию карательных определений закона. Судебный деятель всем своим образом действий относительно людей, к деяниям которых он призван приложить свой ум, труд и власть, должен стремиться к осуществлению нравственного закона».

В ряде положений уголовно-процессуального закона А. Ф. Кони видел требования нравственности (право близких родственников и супруга обвиняемого устраниться от дачи показаний о нем, недопущение к свидетельству защитника в отношении признания, сделанного ему обвиняемым во время производства по делу, право обвиняемого на молчание и недопустимость принять это молчание за признание им своей вины и т. д.).

А. Ф. Кони стремился привить нравственную чуткость судье, развивать в нем стремление не только казаться, но и быть справедливым. Судья никогда не должен забывать, что подсудимый почти никогда не находится в спокойном состоянии, что следует всегда учитывать состояние потерпевшего, оскорбленного в своих лучших чувствах, а также состояние свидетелей, большинство которых теряется в необычной, торжественной обстановке суда, и потому надо уметь «вернуть спокойствие и самообладание одним, поддержать бодрость в других».

Он рекомендовал судьям относиться с уважением к науке и ее представителям на суде в лице экспертов, не допуская как рабского преклонения перед авторитетом, так и вредного самомнения. Он стремился к тому, чтобы в осуществление правосудия «вносился вкус, чувство меры и такт, ибо суд есть не только судилище, но и школа».

А. Ф. Кони боролся против переоценки доказательственного значения признания обвиняемым своей вины. «Нравственный долг судьи, — писал он, — не идти слепо по пути «собственного сознания»… свободно, вдумчиво и тревожно исследовать, в чем кроется истинный источник этого доказательства». В связи с этим А. Ф. Кони рассматривает вопрос о доказательственном значении дневника обвиняемого. Хотя закон разрешает пользоваться дневником как доказательством, А. Ф. Кони считает, что, с точки зрения нравственной, «дневник очень опасное, в смысле постижения правды, доказательство».

Он видел нравственную сторону не только в деятельности судьи, но и в деятельности «его ближних помощников» в исследовании истины — обвинителя и защитника. Он предостерегал против слепого подражания русских обвинителей западным образцам, против перенесения «на русскую почву страстных и трескучих приемов французских обвинителей, столь часто обращающих свое участие в судебных прениях в запальчивую травлю подсудимого». Он желал видеть в слагающемся после судебной реформы 1864 года русском типе обвинителя черты спокойствия, отсутствия личного озлобления против подсудимого, опрятности приемов обвинения, чуждых к возбуждению страстей и искажению данных дела, объективности и беспристрастности. А. Ф. Кони часто называл прокурора — государственного обвинителя «публично говорящим судьей». Эта крылатая фраза раскрывает судейскую объективность и беспристрастность, которые должны быть присущи прокурору.

Огромное значение придавал А. Ф. Кони ораторскому искусству, умению «твердо править словом». «Лучшие из наших судебных ораторов, — писал он, — поняли, что в стремлении к истине всегда самые глубокие мысли сливаются с простейшим словом. Слово — одно из величайших орудий человека. Бессильное само по себе — оно становится Могучим и неотразимым, сказанное умело, искренно и вовремя. Оно способно увлекать за собою самого говорящего и ослеплять его и окружающих своим блеском. Поэтому нравственный долг судебного оратора — обращаться осторожной умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности своих построений и не заботясь о способах увлечь кого-либо своею речью».

Строгое соблюдение этических начал в деятельности прокурора А. Ф. Кони считал столь же обязательным, как и для судей.

Еще в большей мере, чем для прокурора, А. Ф. Кони подчеркивал важность этических устоев в деятельности защитника по уголовным делам. Между защитником и подсудимым, между защитником и обществом существуют сложные и многообразные отношения. Защитник не должен быть слугой своего клиента, пособником ему в стремлении уйти от заслуженной кары правосудия. Защита преступника не должна обращаться в оправдание преступления. Защита — это общественное служение. Она возможна по любому делу о самом тяжком преступлении, «ибо нет такого падшего и преступного человека, в котором безвозвратно был бы затемнен человеческий образ и по отношению к которому не было бы места слову снисхождения». Защитник — «друг, он советник человека, который, по его искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том виновен, как и в чем его обвиняют». В этом видел А. Ф. Кони призвание присяжной адвокатуры, пришедшей на смену крючкотворцам и челобитчикам «с заднего крыльца».

А. Ф. Кони считал, что «деятели судебного состязания не должны забывать, что суд, в известном отношении, есть школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству».

Таковы основные этические устои суда, прокуратуры, адвокатуры, которые А. Ф. Кони хотел воплотить в жизнь Это были идеалы, к которым он стремился, но которые не могли быть осуществлены в условиях царской России. Этим и можно объяснить проникнутые пессимизмом заключительные строки его выдающегося произведения «Нравственные начала в уголовном процессе»: «Идеалы постепенно начали затемняться, и нравственные задачи стали отходить на задний план. Служение правосудию понемногу начинает обращаться в службу по судебному ведомству, которая отличается от многих других лишь своею тяжестью и сравнительно слабым материальным вознаграждением».

А. Ф. Кони мечтал, чтобы в курс уголовного судопроизводства входил отдел судебной этики в дополнение к истории и догме процесса. Неоднократные его попытки получить возможность читать такой курс в университете не увенчались успехом. Но мечта его была смелой и дерзкой: утверждать и внедрять нравственные начала в уголовное судопроизводство, хотя и пореформенной, но самодержавной России.

Большую научную ценность имеет включенный в четвертый том очерк «История развития уголовно-процессуального законодательства в России.». Законы о судопроизводстве, подчеркивал А. Ф. Кони, помимо своего назначения регламентировать осуществление правосудия, имеют историческое, политическое и этическое значение.

Метко и образно характеризует А. Ф. Кони старый дореформенный суд, в котором торжествовало «своеобразное правосудие, среди органов которого подчас власть без образования затопляла собою небольшие островки образования без власти».

Волокита и исключительная медлительность производства являлись непременными спутниками этого суда. В работе приводится яркий пример такой волокиты: дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты, возникшее в 1844 году, было окончено лишь в 1865 году, т. е. через 21 год. Таких дел было немало.

Обличающие строки посвятил А. Ф. Кони временам, когда «сознание надо добыть во что бы то ни стало, — не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою», когда судьи допытывались «правды» посредством изощренных пыток, когда суд находился в плену заранее «предустановленных», формальных доказательств с их «присяжными» и «бесприсяжными» свидетельскими показаниями, с превосходством показаний знатного перед незнатным, духовного перед светским, мужчины перед женщиной, ученого перед неученым.

А. Ф. Кони показал и неприглядную роль правовой науки. «Вопиющие недостатки такого порядка вещей, — писал он, — долгое время не привлекали к себе внимание законодателя и мало интересовали науку, которая, брезгливо отворачиваясь от действительности, уходила в глубь веков, изощряясь в исследованиях о кунах и вирах по Русской Правде или раболепно пела дифирамбы нашему судопроизводству».

И если делались отдельные попытки хотя бы комментировать действующее законодательство, то они наталкивались на противодействие цензуры. В очерке приводится приговор с «Практическим руководством к русскому уголовному судопроизводству», написанным Н. И. Стояновским в 1850 году и признанным цензурой излишним по мотиву: «Что если в его руководстве приведено то, что изложено в Своде законов, то к чему оно? а если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно и не нужно:..»,

Читатель найдет в указанной работе немало восторженных строк, посвященных периоду, предшествовавшему судебной реформе и связанному с ее осуществлением, — периоду «судебного обновления России», «пробуждения правового чувства и юридической мысли».

Весьма тщательно показаны в этой работе дискуссии, имевшие место в то время по вопросам введения суда присяжных, допущения защиты обвиняемых на предварительном следствии и гласности при производстве предварительного следствия.

А. Ф. Кони сочувственно относился к мнению, что «такая гласность представляется самым действительным средством в смысле ограждения лица, подвергшегося преследованию, от злоупотреблений и увлечений следователя», она нужна и «для устранения несправедливых нареканий на добросовестных следователей и для предупреждения возможности голословного отказа подсудимых от сделанного ими признания преступления». Что же касается допущения защиты на предварительное следствие, то оно «одинаково полезное не только для привлеченного, но и для самого следователя».

А. Ф. Кони сочувственно приводит доводы редакционной комиссии против предоставления права единолично мировому судье применять арест: «Арест есть лишение свободы — величайшего блага каждого гражданина, распоряжение которым нельзя предоставить единоличному мировому судье, способному, как всякий человек, увлекаться и страстями, и пристрастиями. В случае несправедливости этого наказания уже невозможно вознаградить сделанное им зло. Арест есть вычет из жизни, пополнить который не в состоянии никакая сила человеческая. Представлять такое безвозвратное неисправимое наказание произволу одного судьи — нет никакой возможности. Распоряжение им может быть представлено только суду коллегиальному, но никак не одному судье. Гражданская свобода— такое великое право, которое должно быть ограждено самыми действительными гарантиями».

Весьма примечательно суждение А. Ф. Кони о царской тюрьме — «этой школе взаимного обучения праздности пороку, разврату и преступлению».

А. Ф. Кони был неизменным почитателем судебной реформы, осуществленной в России в 1864 году. Он считал, что юрист найдет в истории судебной реформы широкую и блистательную картину коренного изменения форм и условий правосудия, являющегося одной из важнейших сторон жизни. Уходил со сцены вотчинный суд с его расправой в голом виде, терялся сословный характер суда. С судебной реформой связывалась не оправдавшаяся впоследствии надежда, что уйдет в прошлое Русь, которая «в судах полна неправды черной».

В работе «Судебная реформа и суд присяжных» А. Ф. Кони прослеживает процесс рождения новых начал в судопроизводстве. Вначале, еще до реформы, полицейский розыск отделяется от судебного исследования. На смену полицейским чинам приходят судебные следователи. Двери залов судебных заседаний понемногу начинают открываться, и в них входит не только проситель, но и «слушатель и зритель». Однако это были лишь заплаты на старой одежде. В суде продолжала господствовать теория формальных доказательств, преобладало письменное производство. «Составители Судебных уставов, — писал А. Ф. Кони, — понимали, что необходима коренная реформа, что как ни подпирать, чинить и штукатурить старое здание, а все-таки в нем долго прожить будет невозможно».

Судебная реформа на место теории формальных доказательств принесла свободную оценку доказательств, а взамен письменного производства провозгласила начала гласности, устности, непосредственности и состязательности. Появился суд присяжных. «Живой человек, — писал А. Ф. Кони, — вызван ими во всех стадиях процесса пред лицо суда и в решительные моменты окончательного обсуждения его вины поставлен в условия свободного состязания».

А. Ф. Кони с грустью многократно отмечает, что осуществление в жизни основных начал Судебных уставов вызвало резкие и все возрастающие нападки на эти начала. Демократические начала и институты не могли пустить корни в почву царской России (это далеко не всегда понимал А. Ф, Кони). Их судьба оказалась печальной. «Мировой институт, — констатирует А. Ф. Кони, — судебные следователи, прокуратура, адвокатура и присяжные заседатели были подвергаемы беспощадной и, по большей части, крайне односторонней критике».

А. Ф. Кони возмущался несправедливостью огульных обвинений учреждения адвокатуры, «неразрывно связанного с коренным началом нового суда — состязанием сторон», и отмечал ту тяжелую и бескорыстную помощь, «которую оказывала адвокатура отправлению правосудия в массе уголовных, подчас очень долгих процессов».

Он решительно отбивал все атаки на суд присяжных и отстаивал необходимость его сохранения. В присяжных заседателях он видел представителей общества, выразителей общественной совести, указывал на ту пропасть, которая отделяла их от сословных представителей. «Присяжные заседатели, — писал А. Ф. Кони, — решают дела по внутреннему убеждению, которое складывается свободно и независимо, согласно с тем, что они видят и слышат на суде. Это коренное свойство суда присяжных».

Как известно, суд присяжных подвергался в то время критике главным образом за то, что он выносил значительное число оправдательных приговоров. Особой силы достигла эта критика, когда был вынесен оправдательный приговор по делу Веры Засулич, по которому председательствовал А. Ф. Кони (в качестве наказания за это он был «разжалован» в цивилисты и направлен в петербургскую судебную палату для рассмотрения гражданских дел). А. Ф. Кони потратил немало сил и энергии на то, чтобы вскрыть подлинные причины оправдательных приговоров, выносимых присяжными заседателями. Он указывал на то, что присяжных спрашивают не о том, совершил ли подсудимый преступное деяние, а виновен ли он в том, что совершил его. И поэтому они нередко, установив факт совершения подсудимым преступления и не найдя его личной вины в этом, выносят оправдательный вердикт. Он считал преувеличенными многочисленные заявления о слабой репрессии суда присяжных.

А. Ф. Кони утверждал, что можно не соглашаться с тем или иным оправдательным приговором суда присяжных, но его всегда можно понять и объяснить.

Оправдательные приговоры суда присяжных во многих случаях содержали в себе критику действовавших тогда законов, с которыми не могло примириться правосознание присяжных заседателей. Поэтому А. Ф. Кони подчеркивал, что систематически повторявшиеся оправдательные приговоры «сослужили службу законодательству, указав ему на противоречие жизни с требованиями законам.

А. Ф. Кони приходил к выводу, что правильное решение вопроса заключается не в принятии предложений об упразднении суда присяжных, а в осуществлении мер по улучшению практики его деятельности. «Суд жизненный, — писал он о суде присяжных, — имеющий облагораживающее влияние на народную нравственность, служащий проводником народного правосознания, должен не отойти в область преданий, а укрепиться в нашей жизни».

«Суд присяжных России, — говорил А. Ф. Кони 28 ноября 1880 г. в С.-Петербургском юридическом обществе, — похож на дорогое и полезное растение. Опытный и знающий садовод, в лице составителей Судебных уставов, перенес его из чужих краев на нашу почву, вполне для него пригодную, и затем уступил другим возращение этого растения. Пока оно не пустит глубоких корней и не распустится во всей своей силе, необходимо не оставлять его на произвол судьбы, а заботливо следить за ним, охранять его от непогоды, защищать от дурных внешних влиянии, окопать и оградить таким образом, чтобы не было поводов и возможности срезать с него кору или обламывать его ветки».

В суждениях А. Ф. Кони о суде присяжных в царской России имелось немало заблуждений и главное чрезмерной идеализации этого института. Некоторые его предложения по усовершенствованию суда присяжных были ошибочными. Он неправильно, например, полагал, что одной из причин недостатков в деятельности суда присяжных является привлечение в их состав крайне бедных людей. Отмечая в работе «О суде присяжных и о суде с сословными представителями» невысокий имущественный ценз для включения в списки присяжных (200 руб. валового дохода или жалованья в год) и предлагая повысить этот ценз, А. Ф. Кони писал: «…всякий суд, не исключая и суда присяжных, должен состоять из людей, независимых от нужды и от страстей, ею порождаемых». Он считал в связи с этим правильным исключение законом 1887 года из состава присяжных Людей, впавших в крайнюю бедность, и домашнюю прислугу и ставил вопрос о возможности исключения из их состава «…таких представителей служебных профессий, которые, будучи надломлены в своей жив-ни и искажены в трезвости своих взглядов непрерывным механическим трудом за кусок хлеба, приносят затем на скамью присяжных болезненную односторонность». Он сетовал на «…призыв в присяжные заседатели, по нескольку лет сряду, одних и тех же лиц из числа весьма недостаточных крестьян, тогда как в тех же местностях много лиц дворянского и купеческого сословий…».

Отдавая должное судебной реформе, А. Ф. Кони тем не менее иногда трезво понимал, что если найдутся люди для ее осуществления в жизни, то не будет условий для деятельности этих людей. В речи в годовом собрании Юридического общества при С.-Петербургском университете 26 января 1892 г. «Новые меха и новое вино» он говорил: «У нас часто жалуются, что «нет людей», когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия — появляются неведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого безличья, и деятели бодрые и добрые…».

В августе 1913 года в канун 50-летия Судебных уставов А. Ф. Кони писал: «Скоро минет пятьдесят лет с 20 ноября 1864 г…. Гармонические черты богини изменились, чело ее покрыли морщины — плод горьких утрат и тяжелых испытаний, но для тех, кто ее узнал полвека назад, кто с любовью и тревогой следил за ее жизненным путем, ее внутренняя красота осталась неизменной, и в душе их живет вера, что все наносное, временное, случайное, вызванное «злобой дня» и служащее последней, при дальнейшем развитии русской правовой жизни «спадет ветхой чешуей», открыв неувядающие черты первоначального образа».

Демократические начала правосудия и идеалы, в которые верил и которым служил А. Ф. Кони, были, однако, несбыточной мечтой в условиях царской России. Ему суждено было дожить и увидеть их торжество после Октября 1917 года в Советской России, где произошло действительное судебное обновление как составная часть всеобщего обновления экономической, общественной и политической жизни,

А. Ф. Кони был неизменным приверженцем демократических принципов уголовного процесса. Гласность, устность, непосредственность и свободную оценку доказательств он считал коренными началами правосудия.

Он высоко ценил принцип состязательности и полагал, что «едва ли скоро человечество… найдет возможным обходиться без состязательного начала», так как именно в судебном состязании «взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями».

«Гласность и устность, — писал он, — внесли в судебное производство начало непосредственного восприятия материала для суждения. Они расшевелили и разметали по сторонам тот ворох бумаг, докладов, протоколов, проектов, резолюций и т. п., под которым был погребен живой человек, становившийся лишь нумером дела. Он встал из-под этого нагромождения письменной работы, стиравшей его личные краски, и предстал перед судьею вместе со своими фактическими обличителями и заступниками-свидетелями».

Демократические принципы правосудия хорошо раскрыты А. Ф. Кони в работе «Заключительные прения сторон в уголовном процессе». Здесь, в частности, указывается на то, что состязательное начало в процессе выдвигает как необходимых помощников судьи в исследовании истины — обвинителя и защитника, совокупными усилиями которых освещаются разные и противоположные стороны дела.

А. Ф. Кони подчеркивал прежде всего нравственные обязанности прокурора-обвинителя, призванного с одинаковой чуткостью и усердием ограждать «интересы общества и человеческое достоинство личности».

«Мерилом дозволительности приемов судоговорения, — писал он, — должно служить то соображение, что цель не может оправдывать средства и что высокая задача правосудного ограждения общества и вместе защиты личности от несправедливого обвинения должна быть достигаема способами, не идущими вразрез с нравственным чувством».

Весьма интересны суждения А. Ф. Кони о характере, содержании и предмете прений сторон. Нельзя не согласиться с его утверждением, что прения — самая живая, подвижная, изменчивая в содержании и объеме часть судебного состязания. Прения не должны касаться вопросов, не имеющих никакого отношения к делу, но вместе с тем они, по мнению Кони, могут касаться обстоятельств, не бывших предметом судебного следствия (например, вопроса о применении уголовного закона, меры наказания, указаний на общеизвестные истины, не требующие судебных доказательств, и т. д.).

Касаясь вопроса об обременительности для суда участия в деле нескольких защитников на стороне одного подсудимого, А. Ф. Кони остроумно замечает, что соображения практического удобства не должны приниматься во внимание и что численное неравенство сил не имеет никакого значения, важно лишь их качество. «Рассматриваемые с точки зрения таланта и знания, — пишет он, — несколько заурядных защитников не могут составить надлежащего противовеса одному талантливому обвинителю, а три-четыре рядовых прокурора не идут в сравнение с одним богато одаренным защитником, горячим словом которого движет глубокое внутреннее убеждение».

В противовес многим ученым и судебным ораторам А. Ф. Кони категорически возражал против составления текста обвинительной и защитительной речей сторон и оглашения их в судебных прениях. Он сам никогда не прибегал к этому, выступая в судах в качестве обвинителя, так как это «подрывало бы впечатление, которое они должны производить, и ослабляло бы непосредственность восприятия их содержания, сосредоточивая на себе гораздо менее внимания, чем изустные объяснения…». В другом месте он пишет: «Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего». Он сообщает, что Сенат признал недопустимым произнесение заключительных речей по проектам, заранее заготовленным, разрешив лишь «заглядывать» в заметки в случаях, когда память изменяет. А. Ф. Кони был сторонником живого, образного и яркого слова на суде, лично показывая всем обвинителям неистощимый талант первоклассного судебного оратора.

В подтверждение своей позиции по этому вопросу А. Ф. Кони приводит высказывание московского прокурора Громницкого по поводу заранее изготовленных речей: «Они гладки и стройны, но бледны, безжизненны, и не производят должного впечатления; это блеск, но не свет и тепло; это красивый букет искусственных цветов, но с запахом бумаги и клея».

В известной работе «Приемы и задачи прокуратуры» А. Ф. Кони показывает не только то, что вправе и обязан делать прокурор, но и то, как он должен это делать. Здесь он прежде всего обращает внимание на трудности, связанные с деятельностью обвинителя «в обстановке публичного столкновения и обмена убежденных взглядов, а не в тиши «присутствия». Прокурор не должен обвинять во что бы то ни стало и допускать «близорукую или ослепленную односторонность». В речи прокурора не должно быть развязности и насмешек над подсудимым. Кони вспоминает случай, когда один из товарищей прокурора, рас-: сказав об исходе обвинения, которое он поддерживал, заявил ему: «Ну, хоть я и проиграл, но зато ему (подсудимому. — И. Я.) всю морду сапогом вымазал, — останется доволен». А. Ф. Кони тут же устранил этого «судебного деятеля» от выступлений в качестве обвинителя на суде.

Особого такта требовал А. Ф. Кони от прокурора в отношении к суду и к своему процессуальному противнику — защитнику. Он выступал против каких бы то ни было выпадов и личных оскорблений защитника, против обобщения отдельных недостатков адвокатуры и огульного охаивания ее деятельности. «Было бы, однако, в высшей степени несправедливо, — писал А. Ф. Кони, — обобщать эти случаи и поддерживать на основании такого обобщения неблагоприятный и нередко даже враждебный взгляд на такую необходимую жизненную принадлежность состязательного процесса, как защита».

А. Ф. Кони считал невозможным преподать какие-либо советы, исполнение которых может сделать человека красноречивым. Важной уметь говорить публично, а это умение обусловлено, по его мнению, исчерпывающим знанием предмета, о котором говоришь, хорошим знанием языка, на котором говоришь, умением пользоваться всеми богатствами языка, и, наконец, правдивостью того, о чем говоришь. В основании судебного красноречия, утверждал А. Ф. Кони, лежит необходимость доказывать и убеждать, т. е. иными словами, — необходимость склонять слушателей присоединиться к своему мнению.

Весьма решительно осуждал А. Ф. Кони практику, появившуюся в середине восьмидесятых годов, когда лицо, в отношении которого было собрано достаточно доказательств, для того чтобы быть поставленным в положение обвиняемого, на протяжении почти всего предварительного следствия оставалось в качестве подозреваемого, чем грубо нарушалось право обвиняемого на защиту. «Следователем и прокуратурой, — писал А. Ф. Кони, — в этих случаях руководило желание достигнуть успеха обвинения лишением заподозренного возможности защищаться, молчаливо и беспомощно видя и чувствуя, как куется против него целая цепь улик и доказательств, своевременно опровергнуть или иначе осветить которые он лишен возможности».

С возмущением А. Ф. Кони отзывался о незаконной практике, когда будущий несомненный обвиняемый, против которого уже были вполне достаточные данные, допрашивался как свидетель, иногда по нескольку раз в течение следствия. «Легко себе представить, — писал А. Ф. Кони, — что переживал такой псевдосвидетель, какие ложные и опасные для себя шаги он делал, «оглушенный шумом внутренней тревоги» и измученный этой следственной игрой «в кошку и мышку».

Заслуживает внимания еще одна рекомендация, содержавшаяся в «Приемах и задачах прокуратуры». Речь идет об использовании в обвинительной речи на суде сознания подсудимого. «При обвинениях на суде, — писал А. Ф. Кони, — и я, и некоторые из моих товарищей старались не опираться на собственное сознание подсудимого, даже сделанное на суде, и строить свою речь, как бы сознания вовсе не было, почерпая из дела объективные доказательства и улики, не зависящие от того или другого настроения подсудимого, — от его подавленности, нервности, желания принять на себя чужую вину или смягчить свою, сознаваясь в меньшем, чем то, в чем его обвиняют…».

Среди работ о судебной психологии видное место занимает статья «Память и внимание». И хотя она снабжена автором весьма скромным подзаголовком «Из воспоминаний судебного деятеля», в ней сделаны научные обобщения и выводы, имеющие значение для развития новой и молодой еще в настоящее время науки — судебной психологии.

«Память и внимание» — это глубокое и тщательное исследование одной из важнейших проблем судебной психологии — психологии свидетельских показаний.

А. Ф. Кони справедливо указывает на то, что способность человека останавливать свое внимание на окружающем и происходящем, свойства и характер памяти с ее видоизменениями под влиянием времени и личности рассказчика имеют большое значение для формирования и дачи показаний. Поэтому проблема внимания и памяти лиц, дающих показания, является ключевой для проверки оценки достоверности этих показаний.

Решительно выступает А. Ф. Кони против учения классической школы, опутавшей «-жизнь своим учением о злой воле и ее проявлениях», против появившейся тогда тенденции заменить суд присяжных судом «врачей-специалистов, для которого, по самому его существу, не нужны гласность, защита, обжалование, возможность помилования». Он обращает внимание на то, что «это все шаткие условия искания истины в деле, а не положительного и твердого знания о ней, даваемого наукой», что это лишь способно низвести карательную деятельность государства «к охоте на человека с применением научных приемов антропометрии». Все эти тенденции не могли не сказаться отрицательно не только на уголовном праве и судоустройстве, но и на уголовном процессе, который, по меткому замечанию А. Ф. Кони, «острее соприкасается с жизнью и ее вечно новыми запросами».

Без свидетельских показаний не обходится почти ни одно уголовное дело. Поэтому роль свидетельских показаний в формировании внутреннего убеждения следователей и судей огромна. Чтобы обеспечить получение правильных показаний, недостаточно одной лишь борьбы с злоупотреблениями со стороны лиц, ведущих допрос. «В самом свидетеле, — писал А. Ф. Кони, — могут заключаться элементы, отклоняющие его показание от истины, замутняющие и искажающие его строго фактический источник».

Если бы внимание каждого свидетеля было обращено на все стороны воспринимаемого явления, а память удерживала все воспринятое, то при правильном и полном воспроизведении воспринятого мы всегда получали бы достоверные свидетельские показания. Но внимание обращается не на все, а память не все удерживает. Это усложняет работу следователя и судьи при оценке свидетельских показаний. «Эта своего рода «усушка и утечка» памяти вызывает ее на бессознательное восстановление образующихся пробелов — и таким образом, мало-помалу, в передачу виденного и слышанного прокрадываются вымысел и самообман. Таким образом, внутри почти каждого свидетельского показания есть своего рода язва, отравляющая понемногу весь организм показания, не только против воли, но и без сознания самого свидетеля. Вот с каким материалом приходится судье иметь дело…»

Здесь А. Ф. Кони ставит важный вопрос о субъективно добросовестных, но объективно ложных показаниях, вопрос о необходимости отграничить заведомо ложные показания свидетеля, влекущие уголовную ответственность лжесвидетеля, от лжи бессознательной и невольной, не влекущей ответственности свидетеля, но тем не менее одинаково затемняющей истину, преграждающей к ней путь.

Указывая на трудности, связанные с оценкой свидетельских показаний, А. Ф. Кони не пошел, однако, по неправильному пути отказа вообще от этих показаний как источника доказательств, он мобилизует судей на преодоление этих трудностей, в частности, путем изучения основ судебной психологии. Для этой цели он предлагал ввести на юридическом факультете преподавание психологии и психопатологии.

Вместе с тем А. Ф. Кони высказывался против психологической экспертизы показаний свидетелей, предлагаемой рядом ученых (Штерн, Врещнер и др.). Исключение он делал для психологической экспертизыпоказаний детей, легко подвергаемых самовнушению и потому представляющих опасность для правосудия.

«…С точки зрения судоустройства, — писал А. Ф. Кони, — признание допустимости и даже существенной необходимости экспертизы «внимания и памяти связано, выражаясь официальным языком, с «колебанием основ», как суда вообще, так и суда присяжных в частности… Не последовательнее было бы в таком случае преобразовать суд согласно мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных, и выборных общественных судей смешанною коллегиею из врачей, психиатров, антропологов и психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь формулировку мнения этой коллегии».

Подробно и тщательно прослеживает А. Ф. Кони связь между показаниями свидетеля и его темпераментом чувства (сангвинический и меланхолический), темпераментом деятельности (холерический и флегматический), полом, возрастом, физическими недостатками, бытовыми и племенными особенностями, профессией, образованием и т. д «Глубокому анализу подвергает он различные виды внимания (сосредоточенное и рассеянное, центростремительное и центробежное, гиперэтезическое (обостренное) и анестезическое (принудительное) и т. д.). Яркие строки посвящены эгоистической памяти, отражающей все события и явления сквозь призму собственного «я», свидетелям с «дырявой» памятью.

А. Ф. Кони приходит к правильному выводу, что противоречия между показаниями различных свидетелей объясняются нередко не тем, что одни из них дали правдивые показания, а другие — ложные, а чаще всего различными свойствами внимания и памяти лиц, давших показания. «Таким образом, — делает вывод А. Ф. Кони, — очень часто о выходящем из ряда событии или резкой коллизии, о трагическом положении или мрачном происшествии создаются несколько показаний разных лиц, одинаково внешним образом стоявших по отношению к ним и показывающих каждый неполно, а все вместе, в своей совокупности, дающих совершенно полную и соответствующую действительности картину».

Особенный акцент делает А. Ф. Кони на допускаемом потерпевшими от преступления преувеличении обстоятельств и действий, наблюдаемых ими. «Простая палка оказывается дубиной, угроза пальцем — подъемом кулака, возвышенный голос — криком, первый шаг вперед — нападением, всхлипывание — рыданием, и слова — «ужасно», «яростно», «оглушительно», «невыносимо» — пересыпают описание того, что произошло или могло произойти с потерпевшим». Ошибочно поступают судьи, которые это естественное преувеличение, легко объяснимое тем, что «у страха глаза велики», воспринимают как заведомую ложь.

«Пред судом предстоит, — писал А. Ф. Кони, — не мертвый фотографический механизм, а живой и восприимчивый человеческий организм». Это затрудняет судебную деятельность, делает путь к истине тернистым и зигзагообразным, но ни в коей мере не делает невозможным раскрытие и достижение истины в уголовном деле. Глубокое проникновение в психологию свидетельских показаний не разоружает, а, наоборот, вооружает следователей и судей в их нелегком труде по установлению объективной истины. Таков оптимистический вывод, который следует из работы «Память и внимание». Несомненно, что развивающаяся в наши дни судебная психология не может пройти мимо этой интересной и замечательной работы.

Круг научных интересов А. Ф. Кони был широк и разносторонен. Он обращался к исследованию разных проблем, имевших социальное и правовое значение. Одной из них была проблема самоубийства, которой он посвятил специальную работу «Самоубийство в законе и жизни».

Рост числа самоубийств А. Ф. Кони рассматривал как социальное явление. «Черное крыло насильственной смерти от собственной руки, — писал он, — все более и более развертывается над человечеством, привлекая под свою мрачную тень не только людей, по-видимому обтерпевшихся в жизни, но и нежную юность, и тех, кто дожил до близкой уже могилы». Он приводит данные о росте самоубийств в Петербурге, Германии и США и возражает тем, кто пытался объяснить самоубийства лишь состоянием сумасшествия и пьянством или наклонностями, передающимися в силу атавизма. «…Случайное и само по себе не имеющее особо мрачного характера обстоятельство или событие представляет собой лишь последнюю каплю в переполненной житейскими страданиями чаше, заставляя перелиться ее содержание через край».

Анализируя вопрос о карательных мерах в отношении самоубийства, А. Ф. Кони считал их жестокими и нецелесообразными, полагая, что они «били по оглобле, а не по коню». Поэтому он приветствовал отказ в советском уголовном законодательстве от наказуемости самоубийства и покушения на него.

Касаясь причин самоубийства, А. Ф. Кони указывал на развал семьи и разрушение ее внутренней гармонии, на общественно-политические причины, связанные с потерей надежд в «продолжительный период реакции», на обостренную борьбу за существование, вызывающую «крайнюю нужду и безработицу», на «скученность населения в городах, ютящегося в огромном числе в самой нездоровой обстановке, без света и чистого воздуха», на тлетворное действие кинематографа, который вместо научно-поучи-тельных и просветительных картин показывает «методологию преступлений и сцены самоубийств, действующие заразительно на молодое поколение», на культ самоубийств, присущий многим произведениям литературы, на дурное воспитание в семье и школе, что имеет своим результатом формирование эгоистов, и т. д.

«Вечный» вопрос о том, является ли самоубийство проявлением малодушия или, наоборот, силы характера и твердой решимости, А. Ф. Кони разрешает так, что здесь имеет место и то, и другое: сама мысль о самоубийстве — проявление малодушия. Но осуществление этой мысли, противоречащее естественному чувству самосохранения, «требует сильного напряжения воли…»

А. Ф. Кони задумывался и над проблемой эффективной борьбы с пьянством как большим социальным злом, приводящим к многим преступлениям. Корень зла он видел в казенной продаже водки и спирта. Запрещение этой продажи, вызванное войной, привело, по его мнению, к тому, что «порядок и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое уменьшение преступности во всей стране, ослабление хулиганства и поразительный по своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в сберегательные кассы — служат блестящими доказательствами благодетельности этой меры».

Между тем, указывал А. Ф. Кони, министры финансов защищали винную монополию, так как она приносила 700 млн. руб. дохода в год, из которых на содержание лечебниц для алкоголиков расходовалось в 1908 году лишь 28 тыс. руб. А. Ф. Кони критически оценивал предположение, что в связи с введением казенной продажи вина кабак прекратит свое существование. «Но это была иллюзия, и кабак не погиб, а лишь прополз в семью, внося в нее развращение и приучение жен и даже детей пить водку. Сойдя официально с лица земли, кабак ушел под землю, в подполье для тайной продажи водки, став от этого еще более опасным».

Активно участвовал А. Ф. Кони в выработке и обсуждении ряда важных законопроектов. Его речи свидетельствуют о его неизменных демократических и прогрессивных устремлениях. Он возражал тем, кто противился принятию законопроекта об условном досрочном освобождении, ссылаясь на недовольство слабостью репрессии. «С этой точки зрения, — говорил он, — ощущения и впечатления потерпевшего от преступления, недовольного слабостью уголовной репрессии, никогда, несмотря на приведенные здесь личные примеры, не могут и не должны служить директивой для законодателя».

В своей речи А. Ф. Кони высказал ряд интересных суждений по вопросу о преступлении и наказании. «Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независимо от всего, с чем он соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него… Преступление… создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона».

Именно такой подход к преступлению обеспечивает необходимую индивидуализацию и назначение справедливого наказания, а главное применение не только наказания за совершенное преступление, но и борьбу с причинами и условиями, способствовавшими ему.

Касаясь теоретического обоснования необходимости условного досрочного освобождения, А. Ф. Кони справедливо замечает: «…Не надо забывать, что в преступлении, подлежащем рассмотрению суда, заключается и статика, и динамика. Статика — это совершенное деяние и назначенное за него наказание, а динамика — это применение и воздействие наказания». При этом речь идет не о воздействии возмездия, в котором отсутствуют нравственные основы, не о воздействии устрашения, а о воздействии исправления, для которого в области динамики нужен ряд активных мер, в том числе и такая мера, как условное досрочное освобождение.

Условное досрочное освобождение А. Ф. Кони рассматривает как стимул к быстрейшему исправлению осужденного. Этого стимула не может быть у осужденного, сознающего. «что как бы он себя ни вел, он не сократит срока своего содержания, а выйдя на свободу, встретится лицом к лицу с отчуждением и недоверием к тюремному сидельцу. Так развивается в нем пассивность и замирает самодеятельность. Надобно возбудить в нем активность, сделать его в некотором отношении хозяином своего положения, внушить ему, что от него зависит сокращение срока его содержания…»

А. Ф. Кони возражал против того, чтобы не распространять условное досрочное освобождение на осужденных, содержащихся в крепости, так как нельзя «держаться внешнего признака и ставить разрешение вопроса в зависимости не от деяния, а от здания, считая, что исправление возможно только в пределах острога с традиционными башнями, а не за крепостной оградой, которая в действительности в огромном большинстве случаев осужденного и не окружает».

А. Ф. Кони всегда подчеркивал, что подлинный гуманизм в уголовном судопроизводстве достигается не в результате «всепрощения» и оправдания виновных, а в результате назначения справедливого наказания и надлежащего его исполнения.

Он выступил в защиту законопроекта о допущении женщин в адвокатуру. Здесь он прежде всего полемизировал с министром юстиции, возражавшим против принятия этого законопроекта. Его довод, что, будучи избранными в совет присяжных поверенных, женщины получат дисциплинарную власть над своими товарищами, А. Ф. Кони опровергает ссылкой на речь самого министра, в которой он разделил женщин «на таких, которые заставляют себя слушаться и которые не умеют слушаться». «Так почему же женщинам первой категории, — спрашивал А. Ф. Кони, — и не участвовать в принятии дисциплинарных мер?» Неверно, по мнению А. Ф. Кони, и утверждение, что нет никакой неотложной надобности в допущении женщин в адвокатуру, так как нет недостатка в адвокатах в большинстве городских местностей. Но закон, отмечал Кони, должен основываться не на такой необходимости, а быть результатом спокойно сознанной потребности общества. А потребность в допущении женщин в адвокатуру имеется. «Для кого же секрет, — спрашивал А. Ф. Кони, — что жизнь удорожилась чрезвычайно? Кто же не чувствует, что бытовые и житейские условия чрезвычайно изменились за последние 50 лет?.. Необходимо многим, беззаботно жившим, самим идти зарабатывать хлеб. Необходимо лично вступать в борьбу за существование, т. е. за кусок хлеба. И вследствие этого является потребность возможного расширения областей честной и непостыдной деятельности… как же государство может не придти на помощь этому положению и не открыть новую сферу деятельности, не открыть женщине новый способ заработка?»

А. Ф. Кони вскрывает противоречие между законом 1911 года, разрешившим женщинам получать высшее юридическое образование, и попытками не допускать женщин в адвокатуру. Это — противоречие между «расширенным горизонтом знаний» и «крайне суженным приложением их к делу». Резкой критике А. Ф. Кони подвергал возражения против допущения женщин в адвокатуру со ссылкой на особые физические и духовные свойства женской природы.

«Как можно взваливать на женщину, говорят нам, адвокатские обязанности? Взваливая их на женщину, вы хотите заставить ее рыскать по делам» прибегать к уловкам, обходить закон, нанимать подставных свидетелей и вообще заниматься всякою скверностью. Но, господа, если бы адвокатура и представляла иногда некоторые нежелательные стороны, так как это слишком обширное собрание людей, с пестрым нравственным развитием, то нельзя же говорить, что вся адвокатура только этим занимается… нельзя так размашисто характеризовать адвокатуру».

Критически разбирает А. Ф. Кони еще два довода, противоречащих друг другу: 1) «женщины будут иметь опасное и незримое влияние на судей» и 2) «надо пощадить женскую стыдливость». «Вот тут и есть то лицемерие, о котором я позволил себе говорить. Женщина будет иметь опасное, незримое влияние на судей, это — сирена, соблазнительница Ева, которая ничем не будет брезгать, чтобы повлиять на судью. И тут же, рядом, говорят, что необходимо охранять ее стыдливость, поберечь ее нервы. Но надо же быть последовательным: если она соблазнительница, никакими приемами не брезгающая, то у нее стыдливости искать напрасно».

Заключает свою блестящую полемическую речь А. Ф. Коки словами: «Я думаю, что женщина-адвокат внесет действительно некоторое повышение нравов в адвокатуру… она их своим присутствием поддержит и упрочит, ибо очень часто женщина укрепляет человека в хороших намерениях… она внесет облагорожение и совсем в другие места… Женщина не будет сидеть в трактирах, не будет в закоулках писать полуграмотных прошений. Она явится с юридическим образованием, которого частные ходатаи не имеют, и эту ближайшую к народу адвокатуру подымет технически и морально. Вот почему я высказываюсь за проект Государственной думы и подам голос согласно с ним».

Выступая в 1902 году с речью в юбилейном заседании Петербургского юридического общества в связи с его 25-летием, А. Ф. Кони высоко поднял роль и значение правовой науки. Он указал на то, что посредством слияния научных начал с житейским опытом выявляются правопотребности общества и развивается в нем правильное правосознание, что при наличии трех источников, питающих Юридическое общество, — науки, законодательства и судебной практики, — науке принадлежит важная роль. «Научные положения, — говорил А. Ф. Кони, — преломившись в законодательной призме на радугу отдельных мер, получают воплощение в обыденной жизни путем судебной практики».

Вместе с тем А. Ф. Кони справедливо отмечал, что отчужденность науки от практики и ее угодливость делают совершенно ничтожным влияние науки на законодательство и судебную практику. Точно так же закон, резко оторванный от народного правосознания, обречен на постоянный обход или на применение, «насильственное по приемам и бесплодное по нравственным результатам».

Одной из важных задач правовой науки А. Ф. Кони считал разработку правовых вопросов, вызываемых жизнью, имеющих целью подготовку ценных материалов для законодателя. «Различно и своеобразно, — говорил А. Ф. Кони, — текут запросы, назревшие потребности и чаяния жизни, пока не впадут в многоводную реку законодательства, Одни падая с высоты идеала, дробясь, пенясь и разбиваясь о камни житейской прозы, то разбрасываясь на мелкие и быстрые ручейки, то снова сливаясь вместе, быстро и с ропотом несутся вперед; другие, повинуясь непреложному закону истории, спокойно, но неотвратимо текут по наклонной плоскости; третьи, переполняя стоячие воды своекорыстной обособленности, тянутся затхлыми и медлительными струйками к той же реке. И всех она принимает в себя и, претворив в себе, катит свои воды, прокладывая себе русло».

Так образно и мудро нарисовал большой ученый трудный путь преобразования научных предложений в правовые нормы.

К Анатолию Федоровичу Кони вполне применимы слова, сказанные им в отношении первого председателя Московского окружного суда Е. Е. Люминарского: «Он был настоящий судья», «судья от головы до ног». Мы к этому можем добавить: он был «ученым от головы до ног».

А. Ф. Кони ставил и решал научные проблемы, актуальные для времени, в котором он жил и творил. Но в том и заключается научная сила и ценность трудов большого ученого, что они не теряют своей значимости много лет спустя. Теоретические положения и выводы А. Ф. Кони актуальны и сейчас.

«Право на плодотворное будущее, — говорил А. Ф. Кони, — дает ясное понимание своего прошедшего и уважение к тому, что в нем было хорошего и достойного. Только пред тем ясно и определенно рисуется завтрашний день, кто не забыл уроков, примеров и заветов дня вчерашнего».

Советские юристы внимательно и настойчиво изучают труды своего талантливого предшественника, они сохранили уважение к тому, что в этих трудах было хорошего и достойного. Они не забывают уроки, примеры и заветы, которые он преподал вчера. И потому завтрашний день советской правовой науки рисуется ясным и определенным, обогащенным достижениями дня вчерашнего. В этих достижениях немалая заслуга принадлежит Анатолию Федоровичу Кони.

И. Д. Перлов


НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА В УГОЛОВНОМ ПРОЦЕССЕ *

(Общие черты судебной этики)

Настоящий очерк в сущности касается вопроса педагогического, т. е. вопроса о том, не следует ли, при современном состоянии уголовного процесса, расширить его академическое преподавание в сторону подробного исследования и установления нравственных начал, которым должно принадлежать видное и законное влияние в деле отправления уголовного правосудия.

Нет сомнения, что историко-догматическая сторона в преподавании уголовного процесса везде должна занимать подобающее ей по праву место, но думается, что настало время наряду с историей и догмою осветить и те разнородные вопросы, возникающие в каждой стадии процесса, которые подлежат разрешению согласно существенным требованиям нравственного закона — этого non scripta, sed nata lex [1]. Ими у нас до сих пор почти никто систематически не занимался, а между тем нравственным началам, как мне кажется, принадлежит в будущем первенствующая роль в исследовании условий и обстановки уголовного процесса. Формы судопроизводства теперь повсюду более v. л. и менее прочно установились. Точно так же определился и взгляд на ценность, пригодность и целесообразность различных судебных учреждений. Законодательство, под влиянием временных ослеплений, может, конечно, отступать назад и возвращаться к устарелым и отжившим учреждениям, но на коренные начала правосудия — гласность, устность, непосредственность и свободную оценку доказательств — оно серьезно посягнуть не решится. Эти приобретения человечества куплены слишком дорогою ценою многовековых страданий и заблуждений, чтобы с ними можно было легко и надолго расстаться. Вместе с тем едва ли скоро человечество придумает форму суда, могущую с прочным успехом заменить суд присяжных, или найдет возможным обходиться без состязательного начала. Поэтому, по всем вероятиям, в будущем предстоит лишь частичное улучшение некоторых отделов уголовного процесса и утончение техники производства уголовного исследования. Но рядом с этим изощрением техники должно пойти — будем на это надеяться — развитие истинного и широкого человеколюбия на суде, равно далекого и от механической нивелировки отдельных индивидуальностей, и от черствости приемов, и от чуждой истинной доброте дряблости воли в защите общественного правопорядка, Тогда главное внимание, с полным основанием, обратится на изучение нравственных начал уголовного процесса — и центр тяжести учения о судопроизводстве перенесется с хода процесса на этическую и общественно-правовую деятельность судьи во всех ее разветвлениях.

Задача уголовного суда состоит в исследовании преступного деяния и в справедливом приложении к человеку, признанному виновным, карательного закона. Но суд не механизм и не отвлечение от жизни, а живой и восприимчивый организм, приходящий в самое непосредственное и богатое разнообразными последствиями соприкосновение с явлениями общежития. Он осуществляется судьею — в общении с другими сотрудниками или единолично. На различных ступенях уголовного процесса, — исследуя преступное дело и связывая с ним личность содеятеля, оценивая его вину и прилагая к ней мерило уголовной кары, наблюдая, чтобы эта оценка была совершаема по правилам, установленным для гарантии как общества, так и подсудимого, — судья призван прилагать все силы ума и совести, знания и опыта, чтобы постигнуть житейскую и юридическую правду дела. Облекая эту правду в определенные формы, он должен способствовать, в каждом отдельном случае, восстановлению поколебленного правопорядка. Как бы хороши ни были правила деятельности, они могут потерять свою силу и значение в неопытных, грубых или недобросовестных руках. Чем больше оттенков в своем практическом применении допускают эти правила, чем глубже касаются они личности и участия человека, чем более важным интересам общественной жизни они служат, тем серьезнее представляется вопрос — в чьи руки отдается приложение этих правил и при каких условиях. Недаром народная житейская мудрость создала поговорку: «Не суда бойся, бойся судьи!» Известный французский криминалист Ортолан указывает на то, что честный гражданин еще может не подпасть под действие дурных уголовных законов, но он лишен средств избежать дурного отправления правосудия, при котором самый обдуманный и справедливый уголовный закон обращается в ничто.

Вот почему центром тяжести организации уголовного правосудия должен быть признан судья с теми неизбежными условиями, в которые его ставит разумное законодательство, и с теми типическими чертами, которыми его снабжает общественное правовое и нравственное чувство. Постановка звания судьи, пределы свободы его самодеятельности, обязательные правила его действий и нравственные требования, предъявляемые к нему, дают ясную картину состояния уголовного правосудия в известное время и в известном месте. Отношение общественного мнения к судьям рисует, в общих чертах, и характер производимого ими суда. Знаменитая фраза, которую Бомарше вкладывает в уста своего героя: «Я верю в вашу справедливость, хотя вы и представитель правосудия», с яркостью указывает, в каких подкупных и трусливых руках было производство суда в современной ему Испании, а крик отчаяния, вырвавшийся у де Сеза: «Я ищу судей — и нахожу лишь обвинителей», характеризует чуждые правосудию чувства, овладевшие конвентом во время суда над «Людовиком Капетом».

Таким образом изучение судопроизводства, с точки зрения судейской деятельности, должно распадаться на изучение: а) необходимых свойств этой деятельности, выражающейся главным образом в постановлении приговора, заключающего в себе вывод о виновности на основании внутренного убеждения судьи, толкование закона в приложении к данному случаю и определение меры наказания; б) необходимых условий этой деятельности ив) поведения судьи по отношению к лицам, с которыми он приходит в соприкосновение вследствие своей деятельности.

В первом отношении прежде всего особенного внимания заслуживает та роль, которую должно играть в выработке приговора внутреннее убеждение судьи. Ближайшее знакомство с типом судьи. в его историческом развитии показывает, что, имея задачею быть живым выразителем правосудия, судья не всегда, однако, принимал одинаковое участие в исследовании истины, и роль, которая отводилась ею внутреннему убеждению, как основанию приговора, не была однородна в разные исторические периоды. Народный суд гелиастов под председательством архонта в древней Греции, присяжные судьи (judices jurati) под руководством претора в Риме до IV века по P. X. и франкогерманский суд лучших людей, созываемый вождем мархии, являются представителями чисто обвинительного начала и решают судебный спор лишь по тем доказательствам, которые представлены истцом-обвинителем и ответчиком-обвиняемым. К доказательствам греческого и римского процессов — задержанию с поличным, собственному признанию и показаниям свидетелей — эпоха leges barbarorum (Законы варваров (лат.)) присоединяет свои, выдвигая на первый план очистительную присягу подсудимого и поручителей за него из свободного сословия, с заменою ее ордалией, т. е. испытанием огнем, водою и железом. Феодальная система передает суд в руки сеньора, патримониального владельца, по уполномочию которого его заместитель (во Франции— бальи) судит обвиняемого при сотрудничестве определенного числа равных последнему по званию людей. Процесс остается тем же, но в числе доказательств преобладает судебный поединок, получающий особенное развитие в XI и XII столетиях и почти совершенно упраздняющий свидетельские показания. Так совершается постепенный переход от свободы внутреннего убеждения — при ограниченном круге доказательств — древнего народного судьи к внешней задаче судьи феодального, которая характеризуется отсутствием или вернее ненадобностью внутреннего убеждения в виновности или невиновности подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд божий, выражающийся в наличности или отсутствии несомненных признаков виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время «поля» и т. д. Судья, определяя, на чьей стороне истина, не исследует вины и не основывает своего приговора на сопоставлении и взвешивании внутренней силы доказательств: поличное, ордалия, поединок и даже собственное сознание такой работы по тогдашнему взгляду вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество монархического единства над феодальною раздробленностью — объединяет и суд, сосредоточивая его в руках специальных судей, назначаемых от короны. Их роль изменяется. Подобно служителям церкви, имевшим свой особый, инквизиционный процесс, коронные судьи начинают разыскивать доказательства преступления и доискиваться виновности подсудимого. Под влиянием церкви, которая все более и более сливается с государством, устраняются кровавые доказательства. Исчезают всякие следы ордалий, не назначается более судебных поединков. Но связанное с проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на светский суд привело к обратному результату, усвоив этому суду приемы и обстановку своих исследований. Очищенная церковью от воззрений феодального времени, система доказательств сосредоточилась на показаниях и прежде и главнее всего на собственном сознании и оговоре. Это сознание надо добыть во что бы то ни стало — не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою. Средством для этого является пытка. Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную эпоху очень редко и лишь относительно рабов и несвободных, пытка становится универсальным средством для выяснения истины. Судья допытывается правды и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого, которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы, жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество воды. Этого нельзя делать всенародно — и суд уходит в подземелье, в застенок. Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда — отсутствие, очевидно бесполезной, защиты, безгласность, письменность и канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению судьи очень мало места. Если только он убежден, что пытка есть спасительное средство для получения истины, — а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов, все судьи того времени, — то решает дело не его совесть, а физическая выносливость подсудимого. Это время можно назвать временем предвзятости внутреннего убеждения. Человечество, однако, движется вперед, и к концу своего свыше трехвекового господства пытка сначала регулируется и сокращается и, наконец, исчезает с мрачных процессуальных страниц. Развивавшаяся рядом с нею система формальных, предустановленных доказательств заменяет ее и господствует повсюду более или менее неограниченно до введения суда присяжных. Эта система дает в руки судье готовый рецепт, где установлены заранее виды и дозы доказательных средств, необходимых для излечения подсудимого от недуга, называемого преступлением. Задача судьи сводится к механическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены, причем даже и для сомнения есть определенные, формальные правила. Хотя при господстве розыскного, следственного процесса судебная власть сама собирает доказательства, но, собрав их, она не дает судье права свободно сопоставлять и сравнивать их, руководясь внутренним убеждением, а указывает ему для этого готовое непреложное мерило. Время господства системы формальных доказательств может быть названо временем связанности внутреннего убеждения судьи.

Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеждению судьи, возвращая его в положение античного судьи, но обставляет его личность и деятельность условиями и требованиями, которые обеспечивают, по мере возможности, правильность отправления правосудия. Розыск доказательств в самом широком смысле слова производит судья, вооруженный опытом и знанием, и свою работу передает другим судьям, которые уже ее оценивают, присутствуя при совокупной работе сторон по разработке этих доказательств. При этом следственно-обвинительном производстве вывод о виновности является результатом сложной внутренней работы судьи, не стесненного в определении силы доказательств ничем, кроме указаний разума и голоса совести. Притом по важнейшим делам судебная власть зовет в помощь общество, в лице присяжных заседателей, и говорит этим обществу: «Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд, — теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошибалась в его виновности».

Повсеместное отсутствие требований от присяжных мотивировки их решения есть самое яркое признание свободы судейского убеждения. Но, ставя высоко эту свободу как необходимое условие истинного правосудия, надо не смешивать ее с произволом, с усмотрением судьи, лишенным разумного основания и не опирающимся на логический вывод из обстоятельств дела. Свобода внутреннего убеждения состоит по отношению к каждому доказательству в том, что доказательство это может быть принято судьею за удостоверение существования того или другого обстоятельства лишь тогда, когда, рассмотрев его, обдумав и взвесив, судья находит, его по источнику и содержанию не возбуждающим сомнения и достойным веры; по отношению ко всем доказательствам вместе — в том, что сопоставление, противупоставление и проверка одних доказательств другими совершается не по заранее начертанной программе, а путем разумной критической работы, ищущей доступной человеку степени правды, и одной правды, как бы, в некоторых случаях, ни было тяжело подчинить свое личное чувство последовательному выводу сознания.

Судья — орган государства. Оно смотрит на него как на средство ближе и правильнее исполнить свою задачу охранения закона. Напряжение душевных сил судьи для отыскания истины в деле есть исполнение поручения государства, которое, уповая на спокойное беспристрастие его тяжелого подчас труда, вверяет ему частицу своей власти. Поэтому оно ждет от судьи обдуманного приговора, а не мимолетнего мнения, внушенного порывом чувства или предвзятым взглядом. Для правосудия является бедствием, когда в приговорах stat pro ratione voluntas (Решение зависит от личного произвола (лат.)). Поэтому судья, решая дело, никогда не имеет ни права, ни нравственного основания говорить: «Sic volo, sic jubeo!» — Я так хочу. Он должен говорить, подобно Лютеру: «Ich kann nicht anders!»—Я не могу иначе, не могу потому, что и логика вещей, и внутреннее чувство, и житейская правда, и смысл закона твердо и неуклонно подсказывают мне мое решение, и против всякого другого заговорит моя совесть, как судьи и человека. Постановляя свой приговор, судья может ошибаться; но если он хочет, быть действительно судьею, а не представителем произвола в ту или другую сторону, он должен основывать свое решение на том, что в данное время ему представляется логически неизбежным и нравственно-обязательным. Тот же Лютер объясняет, что «грех против духа святого» состоит в «дьявольском упорстве», с которым человек, раз разубедившись в чем-либо, не хочет быть разубежденным. «Я узнал этот грех, — прибавляет он с иронией, — лишь когда стал ученым доктором»…

Одно внутреннее убеждение, не стесненное обязательными правилами или формальными указаниями, не может, однако, обеспечить справедливости решений. В самом судье и во внешних обстоятельствах могут лежать причины к тому, чтобы судья не умел или не мог применить к делу всю полноту внутреннего своего убеждения или дать ему правильный исход. Человеку свойственны увлечения, создающие односторонний взгляд на вещи, в его деятельности возможны ошибки, недосмотры и неверное понимание предметов сложных или необычных. Наконец, судья может страдать недостатком, столь часто встречающимся у нас и названным Кавелиным «ленью ума». Эта лень ума, отказывающегося проникать в глубь вещей и пробивать себе дорогу среди кажущихся видимостей и поверхностных противоречий, особенно нежелательна ввиду того, что в деле суда достоверность вырабатывается из правдоподобности и добывается последовательным устранением возникающих сомнений. Благодетельный и разумный обычай, обратившийся почти в неписаный закон, предписывает всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Но какое это сомнение? Конечно, не мимолетное, непроверенное и соблазнительное по легко достигаемому при посредстве его решению, являющееся не плодом вялой работы ленивого ума и сонной совести, а остающееся после долгой, внимательной и всесторонней оценки каждого доказательства в отдельности и всех их в совокупности, в связи с личностью и житейскою обстановкою обвиняемого. С сомнением надо бороться — и победить его или быть им побежденным, так, чтобы в конце концов не колеблясь и не смущаясь сказать решительное слово — «виновен» или «нет»… Итальянский процесс, установляя парламентский, а не судебный способ подачи голосов присяжными заседателями, в силу которого последним предоставляется воздержаться от подачи голоса, опуская в урну белые бумажки, потворствует, ко вреду для правосудия, такой бездеятельности ума и совести, создавая почву для той инертности духа, которая, вместе с жадным исканием подчинения авторитету и с рабством пред своею чувственною природою, составляет, по учению Фихте, один из главнейших пороков человечества.

Но опасности, грозящие выработке правильного приговора, могут исходить не только из личных свойств судьи, — они могут лежать вне судьи, влияя пагубным для правосудия образом на спокойствие решения и его независимость от посторонних личных соображений. Приказание, идущее от имущих власть, и возможность удалить судью от его дела или вовсе лишить его привычной деятельности и настойчивые, влиятельные просьбы и внушения способны создать в судье постоянную тревогу за свое положение вообще, опасение последствий своего предстоящего решения и страх по поводу уже состоявшегося. К судье следует предъявлять высокие требования не только в смысле знания и умений, но и в смысле характера, но требовать от него героизма невозможно. Отсюда необходимость оградить его от условий, дающих основание к развитию в нем малодушия и вынужденной угодливости. Отсюда несменяемость судьи, дающая честному, строго исполняющему свои обязанности человеку безупречного поведения возможность спокойно и бестрепетно осуществлять свою судейскую деятельность. Положение, при котором судья может совершенно не помышлять о своем завтрашнем дне, а думать лишь о завтрашнем дне судимого им обвиняемого, положение, характеризуемое знаменитыми словами «1а cour rend des arrets et pas des services»[2], — есть одно из лучших ручательств правильности приговоров.

Есть, однако, другой вид давления на судью, от которого его должна ограждать не одна несменяемость, но и другие, нравственные условия исполнения долга. Это давление окружающей среды, выражающееся весьма многообразно и вместе неуловимо, создающее около судьи, в его общественной жизни ту атмосферу, которая стремится властно повлиять на исход его работы по тому или другому отдельному делу или ряду дел. Под видом «общественного мнения» судье указывается иногда лишь на голос «общественной страсти», следовать которому в судебном деле всегда опасно и нередко недостойно. Судья должен стоять выше этого в выполнении своей высокой задачи, основанной не на временных и преходящих впечатлениях, а на вечных и неизменных началах правосудия. Забывая мудрый совет глубокого мыслителя и юриста Бснтама, указывающего, что, исполняя свой долг, судья должен иногда идти против вожделений толпы, говоря себе. «Populusme sibilat, at ego mihi plaudo!» \ судья, боясь общего неудовольствия, утраты популярности и трудной аналитической работы ума, может пожелать во мнении нестрого и волнующегося большинства найти легкий и успешный исход для своей заглушенной на время совести и умыть себе руки. Такие судьи бывали, и имена некоторых приобрели себе бессмертие. В одной старой и чудной книге, пережившей века, рассказан процесс, произведенный таким судьею и под влиянием таких указаний. Это было 1872 года назад. Судью звали Понтий Пилат.

Иногда, не вдумавшись глубоко в смысл судебной деятельности присяжных заседателей, в них хотят видеть представителей общественного мнения по данному делу. Это совершенно ошибочно. Было бы очень печально, если бы присяжные приносили в суд это уже заранее сложившееся мнение, мнение, которое чрезвычайно подвижно, склонно увлекаться, бывает бессознательно игрушкою в руках своих развратителей или ловких агитаторов, сегодня превозносит то, что еще вчера топтало в грязь, и, будучи часто справедливым в своих вкусах, иногда бывает жестоко несправедливо в поверхностной оценке фактов и побуждений. Недаром закон предостерегает присяжных of мнений, сложившихся вне стен суда, и вносит это предостережение даже в текст их присяги. Те, кто разделил трудные судейские обязанности с присяжными, знают, что последние служат не представителями мимолетного мнения плохо осведомленной массы, а являются выразителями общественной совести, веления которой коренятся в avenue правового миросозерцания народа и в каждом данном случае применяются к оценке совокупности всех обстоятельств дела.

Но кроме давления на имеющий состояться приговор возможны тягостные упреки судье, отчуждение от него отдельных личностей и даже мщение ему по поводу постановленного им или при его участии приговора. Это в особенности применимо по отношению к присяжным заседателям, почерпнутым из общественного моря и снова в него возвращающимся. Вот почему закон, ограждая свободу убеждения присяжных, установляет строгие правила о тайне их совещаний. Уголовный приговор обыкновенно выражает собою мнение большинства, которому должно подчиняться меньшинство, не утрачивая самостоятельности своего взгляда и оставляя его след в особых мнениях, но судебные обычаи и приличия требуют, чтобы судья, оставшийся в меньшинстве, не разглашал без нужды своего несогласия с состоявшимся решением, давая тем пищу страстям и праздному любопытству.

Так называемые «судебные ошибки» далеко не всегда бывают следствием бессознательного заблуждения или несчастного стечения обстоятельств. История знает помимо явно пристрастных, жестоких и бездоказательных приговоров, постановленных в угоду рассчитанному мщению или политическим страстям, приговоров, горящих на ее страницах, как несмываемое кровавое пятно на руке леди Макбет, еще и такие, где в оценке доказательств невольно чувствуется влияние на судей предвзятых мнений окружающей среды. Такие приговоры, представляя, по прекрасному выражению канцлера Дагессо, «общественное бедствие», многие годы тревожат совесть сменяющихся поколений и взывают к их правосудию, в то время, когда по приговорам первого рода история — этот testis tempo-rum, vita memoriae, lux veritatis [3] — давно уже постановила свое оправдательное решение несчастным подсудимым.

Вернемся от этих условий деятельности судьи к свойствам его приговора. Несомненно, что не одна оценка доказательств и вывод из нее предлежат судье. Не менее важную задачу составляет подведение установленной судьею виновности под определение карательного закона и приложение справедливой меры наказания. Правильному применению и толкованию закона судьею грозят в жизни обыкновенно две крайности: или судья выходит из пределов своей деятельности и стремится стать законодателем, заменяя в своем толковании существующий закон желательным, или же он опирается на одну лишь букву закона, забывая про его дух и про мотивы, его вызвавшие.

Но работа законодателя, исполняемая судьею, всегда поспешна, одностороння и произвольна. Конкретный случай слишком действует на чувство и в то же время обыкновенно представляет очень скудный материал для безличных обобщений, на которые, однако, опирается работа составителя закона. Законодательная деятельность в своей вдумчивой и медлительной, по самому своему существу, работе, уподобляется старости, о которой поэт сказал, что она «ходит осторожно и подозрительно глядит». Пестрые явления и новые потребности мимо бегущей жизни обгоняют закон с его тяжелою поступью. Судье легко и извинительно увлечься представлением о том новом, которому следовало бы быть на месте существующего старого, и в рамки настоящего постараться втиснуть предполагаемые веления желанного будущего. Этот прием приложения закона с точки зрения de lege ferenda [4] вместо de lege lata[5], однако, грозит правосудию опасностью крайней неустойчивости и случайности, так как каждый судья будет склонен невольно вносить в толкование закона свои личные вкусы, симпатии и антипатии и равномерность приложения закона заменятьпроизволом и неравномерностью усмотрения.

С другой стороны, автоматическое применение закона по его буквальному смыслу, причем судья не утруждает себя проникновением в его внутренний смысл, обличающий намерение законодателя, и находит бездушное успокоение в словах dura lex, sed lex[6], недостойно судьи, хотя во многих практических случаях может оказаться для него не только удобным, но даже и выгодным. Для понимания и толкования закона необходима самодеятельность судьи и вдумчивая работа. Материальное уголовное право, установляя применение наказания по аналогии, вменяет судье в обязанность оценивать преступления по их важности и роду, т. е. входить в разбор того, почему и для чего обложил закон тот или другой род преступных деяний известным наказанием. Судебные уставы в статьях 9 и 10 Устава гражданского судопроизводства и 12 и 13 Устава уголовного судопроизводства требуют, чтобы разрешение дела ни в каком случае не останавливалось под предлогом неполноты, неясности или противоречия законов, предписывая судебным установлениям основывать свое решение на общем смысле последних. А этот общий смысл постигается лишь сопоставлением законов между собою, изучением системы их распределения и историкобытовых источников их происхождения. Сколько здесь серьезной работы для судьи, какой сложный материал для его мышления!

В этом же общем смысле должен искать судья разъясняющие указания при применении закона вообще. Язык закона скуп и лаконичен, и краткие его определения требуют подчас вдумчивого толкования, которое невозможно без проникновения в мысль законодателя. Эта сторона деятельности судьи, особливо кассационной его деятельности, представляет особую важность. Она образует живую связь между уголовным законом и практическими проявлениями нарушения ограждаемых им интересов, она дает драгоценный материал для назревших законодательных работ, она указывает и на незаполненные пробелы в существующих карательных определениях, и на то, в каком направлении и смысле их следует заполнить. Поэтому ни в какой другой стадии судейской деятельности, как в этой, в стадии толкования и применения закона, не представляется случая проявиться той разумной человечности, которая составляет один из элементов истинной справедливости. Можно с полным основанием сказать, что не область вывода о виновности из обстоятельств дела, а именно область применения закона есть та, в которой наиболее осязательно и нравственно-ободрительно может проявляться самостоятельность судьи и независимость его от нагнетающих его совесть влияний.

Наша кассационная практика представляет ряд примеров толкования мотивов закона и вкладывания в его сжатую форму обширного жизненного содержания. Достаточно указать на толкование понятий о совращении в раскол, о служебном подлоге, о посягательстве на честь и целомудрие женщин, о клевете и опозорении в печати и т. п. Так, например, Уложение о наказаниях говорит о взыскании за клевету, не определяя содержания этого понятия, и Сенату пришлось прежде всего разъяснить, что под клеветою разумеется заведомо ложное обвинение кого-либо в деянии, противном правилам чести. Жизнь показала, однако, что такие обвинения, нередко грозящие

самыми тяжкими последствиями неповинному и составляющие «поджог его чести», размеров и пределов которого не может предусмотреть и ограничить даже и сам клеветник, очень часто распространяются с бессовестным легкомыслием, с преступною доверчивостью ко всякому случаю, дающему пищу злорадному любопытству. Пришлось пойти дальше и разъяснить, что под клеветою должно быть понимаемо не только заведомо ложное, но и не заведомо истинное обвинение в деянии, противном правилам чести. Но жизнь, в своем вечном движении, поставила вскоре другой вопрос. Было распространено с умыслом не заведомо верное известие о получении образованным и воспитанным случайным посетителем ресторана пощечин it о последовавшем затем выталкивании его вон. Оскорбитель защищался тем, что, делая сообщение непроверенного и лживого слуха, он не обвинял обиженного в каком-либо действии, противном правилам чести, так как получение пощечины не есть действие получившего ее, и, следовательно, здесь не может быть оснований для обвинения в клевете. Пришлось снова пойти дальше — и явилось разъяснение нашего кассационного суда о том, что и тут наличность клеветы, так как было разглашено ложное обстоятельство о таком обращении с жалобщиком, которое ложится тяжким пятном на личное достоинство подвергшегося такому обращению, приводя к неизбежному выводу, что это поругание его чести вызвано его собственными действиями, при которых он сам своею честью не стеснялся и ею не дорожил.

Действующее Уложение составлено тогда, когда не только наша, но, по-видимому, и западная жизнь еще не знали одного из отвратительнейших преступлений, чрезвычайно распространившихся в последнее время. Это так называемый шантаж, т. е. вымогательство денег и иных услуг, под угрозою сообщения кому-либо или во всеобщее сведение обстоятельств, могущих разрушительно повлиять на честь, имущество или семейное спокойствие подвергающегося вымогательству. Нельзя оставлять безнаказанным шипение змеи, заползающей, ради гнусного прибытка, в чужую частную жизнь — и Сенат, в ряде решений, подвел шантаж под покушение на мошенничество. Признавая, что самоубийство может иногда быть следствием жестокого обращения, уголовный закон, в ст. 1476 Уложения, карает родителей, опекунов и других облеченных властью лиц за побуждение жестоким злоупотреблением этою властью подчиненных им лиц к посягательству на свою собственную жизнь. В крестьянском семействе повесилась сноха, доведенная до отчаяния притеснениями свекра и свекрови. По закону — последние лица, не будучи родителями, в то же время не облечены никакою властью над женою сына. Но не так в действительной жизни — и Сенат отверг жалобу осужденных по 1476 статье Уложения, признав, что по установившемуся в сельском быту обычаю глава семейства, живущего нераздельно, имеет над всеми принадлежащими к семье власть не только домохозяина, но и родителя и в случаях злоупотребления ею подходит под карательное определение закона.

К важнейшим обязанностям судьи относится и избрание рода и меры наказания. Законодатель, руководствуясь нравственными и общественными идеалами, потребностями государства и целями общежития, из ряда сходных житейских явлений выводит одно типическое понятие, которое и называет преступлением, облагая определенным в своих крайних границах наказанием. Судья это типическое понятие прилагает к отдельным случаям жизни, облеченным в плоть и кровь. Поэтому ему нужна наблюдательность, уменье оценивать подробности и способность прислушиваться не только к голосу разума, но и к предстательству сердца. Наказание есть не только правовое, но и бытовое явление, и его нельзя прилагать механически ко всякому однородному преступлению одинаково. Карая нарушителя закона, суд имеет дело не с однообразною формулою отношения деятеля к деянию, а обсуждает так называемое «преступное состояние», представляющее собою в каждом отдельном случае своего рода круг, в центре которого стоит обвиняемый, от которого к окружности идут радиусы, выражающие, более или менее, все стороны его личности и житейского положения — психологическую, антропологическую, общественную, экономическую, бытовую, этнографическую и патологическую. Для правильной оценки этого состояния не может быть общего, равно применимого мерила, и механически прилагаемое наказание без соображения движущих сил, приведших к преступлению, было бы в огромном числе случаев великою несправедливостью. Поэтому все лучшие современные уголовные законодательства, а в том числе наш

Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, и наше новое Уголовное уложение, стремятся, по возможности, освободить судью от внешних пут и дать ему широкий простор в избрании наказания, доверяя в этом случае его житейской опытности и его судейской совести. В последние годы по этому вопросу то тут, то там — у нас, в Пруссии, в Италии — замечается некоторая реакция против этой свободы, предоставляемой судье. В ней хотят некоторые видеть лишь поле для легального произвола, могущего часто идти вразрез с истинными намерениями законодателя. Ио даже и там, где закон ставит строгие и тесные правила в выборе наказания, он предоставляет судье право признавать смягчающие обстоятельства, существенно влияющие на меру и на степень наказания, не говоря уже о том, что наше действующее Уложение во многих случаях разрешает судье выбрать одно из двух и даже трех альтернативных наказаний, весьма различных по значению и по тяжести при своем практическом осуществлении.

Доверие к судье есть необходимое условие его деятельности. Он не стоит к уголовному законодателю в положении приказчика, со стороны которого можно опасаться растраты хозяйского добра. Он живой и самостоятельный выразитель целей законодателя в приложении их к явлениям повседневной жизни. Между указаниями его совести и произволом есть огромная разница. То, что называется «судейскою совестью», есть сила, поддерживающая судью и вносящая особый, возвышенный смысл в творимое им дело. Условия ее проявления прекрасно изображены в присяге судей и присяжных заседателей. С ее голосом надо считаться, под угрозою глубокого душевного разлада с собою… С непосредственным приложением ее голоса к решению каждого дела связаны и трудные, и сладкие минуты. Последние бывают тогда, когда на закате своей трудовой жизни, вспоминая отдельные эпизоды своей деятельности, судья имеет возможность сказать себе, что ни голос страсти, ни посторонние влияния, ни личные соображения, ни шум, ни гул общественного возбуждения — ничто не заглушало в нем сокровенного голоса, не изменяло его искреннего убеждения и не свело его с намеченного судейским долгом пути действительного правосудия.

Особенно важна в нравственном отношении область изучения поведения судьи, ибо исполнение судьею своего служебного долга — охранение независимости своих решений и стремление вложить в них всю доступную ему справедливость — не исчерпывают еще всей полноты его задачи.

Современный процесс ставит судью лицом к лицу с живым человеком. Гласность и устность внесли в судебное производство начало непосредственного восприятия материала для суждения. Они расшевелили и разметали по сторонам тот ворох бумаг, докладов, протоколов, проектов, резолюций и т. п., под которым был прежде погребен живой человек, становившийся лишь нумером дела. Он встал из-под этого нагромождения письменной работы, стиравшей его личные краски, и предстал пред судьею вместе со своими фактическими обличителями и заступниками— свидетелями. Отсюда возник новый элемент судейской деятельности — поведение судьи по отношению к людям, с которыми он призван иметь дело. Это поведение не есть простая совокупность поступков, следующих один за другим в порядке времени, это есть систематический и последовательный ряд деяний, связанных между собою одним и тем же побуждением и одною и тою же целью. Иными словами, — это есть сознательный образ действий, одинаково применимый ко всем разнообразным случаям судебной и судебно-бытовой жизни, предусмотреть и предустановить которые заранее невозможно. Поэтому положительный закон, говорящий об отправлении уголовного правосудия, не в силах начертать образ действий судьи во всех его проявлениях. Да это и не входит в его задачу. Он может и должен говорить лишь о порядке, внешнем характере и содержании отдельных судебных обрядов и процедур, распоряжений и постановлений. Он намечает служебные обязанности органов правосудия по отношению к исследованию преступления и к соблюдению законных условий, при которых совершается постепенный переход нарушителя общественного правопорядка из заподозренного в обвиняемого, из обвиняемого в подсудимого и из подсудимого в осужденного. В деятельности судьи, однако, должны сливаться правовые и нравственные требования. Правила для внешних деяний, в своем практическом осуществлении, неминуемо отражают на себе и внутренний строй души того, кто их осуществляет, ибо в каждом судебном действии, наряду с вопросом, что следует произвести, возникает не менее важный вопрос о том, как это произвести. Чтобы не быть простым орудием внешних правил, действующим с безучастною регулярностью часового механизма, судья должен вносить в творимое им дело свою душу и, наряду с предписаниями положительного закона, руководиться безусловными и вечными требованиями человеческого духа.

Такие требования указаны Кантом, этим Петром Великим новой философии, раскаты мощной мысли которого — слышатся до сих пор во всех позднейших учениях о проявлениях человеческого духа, Кантом, которого в заседании петербургского философского общества профессор Котляревский остроумно назвал «узловою станциею новейшей философии». Практический разум, т. е. обращенный не на внешний мир, а на изучение побуждений человеческой воли, открывает, согласно возвышенному и глубокому учению Канта, в душе нашей нравственный закон, безусловный, независимый от внешних требований, но подчиненный внутренней необходимости. Не личное счастие лежит в основе его указаний, не отдаленные цели мирового развития и не успех в борьбе за существование, приносящие в жертву отдельную личность, а счастье ближнего и собственное нравственное совершенство. Стремление к тому и другому составляет нравственный долг человека, которому надлежит поступать так, чтобы правила его действий могли стать принципами действий других людей, т. е. могли бы быть возведены во всеобщий обязательный для всех закон. Осуществление безусловных требований нравственного долга выражается, прежде всего, в уважении к человеческому достоинству и в любви к человеку как к носителю нравственного закона, того закона, создание которого, вместе с видом звездного неба, наполняло душу великого мыслителя восторгом и верою в бессмертие души. Отсюда вытекает справедливое отношение к человеку, выражающееся в сознательном и беспристрастном поставлении себя на его место в каждом данном случае и в воздержании от того, чтобы делать разумное существо не целью, а средством для достижения посторонних и своих личных целей. В осуществлении справедливости и в связи с деятельною любовью нравственный долг сливается с руководящим началом христианства, предписывающего возлюбить ближнего, как самого се(?я.

Вот почему, наряду со служебным долгом судебного деятеля, вырастает его нравственный долг. Он предписывает никогда не забывать, что объектом действий этого деятеля является прежде всего человек, имеющий никем и и ничем не отъемлемые права на уважение к своему человеческому достоинству. Всякое поругание последнего есть, неизбежно, поругание и своей собственной души, в ее высочайшем проявлении — совести. Оно не проходит даром — и рано или поздно оживает в тяжких, гнетущих сознание, образах, отогнать которые уже нельзя поздним или даже и совершенно невозможным исправлением своего прежнего отступления от возопившего впоследствии в душе нравственного закона. Правосудие не может быть отрешено от справедливости, а последняя состоит вовсе не в одном правомерном применении к доказанному деянию карательных определений закона. Судебный деятель всем своим образом действий относительно людей, к деяниям которых он призван приложить свой ум, труд и власть, должен стремиться к осуществлению нравственного закона. Забвение про живого человека, про брата во Христе, про товарища в общем мировом существовании, способного на чувство страдания, вменяет в ничто и ум, и талант судебного деятеля, и внешнюю, предполагаемую полезность его работы! Как бы ни было различно его общественное положение сравнительно с положением тех, кого он призывает пред свой суд, как бы ни считал он себя безупречным не только в формальном, но и в нравственном отношении, в его душе должно, как живое напоминание о связи со всем окружающим миром, звучать прекрасное выражение браминов: «tat twam asi!» — это тоже ты, — ты в падении, ты в несчастии, ты в невежестве, нищете и заблуждении, ты в руках страсти!

Вот почему необходимо, при изучении уголовного процесса, обращать внимание на то, как и в чем выражается в нем указываемая Гегелем объективная нравственность — Sittlichkeit и должна проявляться нравственность субъективная — Moralitat. Таким путем можно выяснить, как надлежит поступать, чтобы шаги судебного деятеля по пути к целям правосудия не противоречили нравственному долгу человека. Пределы и задачи настоящего очерка не допускают приведения умозрительных доказательств происхождения нравственности и последовательного вывода ее оснований из тех или других коренных положений. Едва ли, однако, можно спорить против того, что нравственность, как ряд непринудительных, но тем не менее подчас весьма властных требований, вытекающих из общежития, существует, причем эти требования в различные исторические эпохи меняются в форме своего осуществления и во взгляде на свой источник. То обстоятельство, что Кант и Гегель, Герберт Спенсер и Гефдинг, Соловьев и Гюйо существенно разноречат в своем учении о происхождении нравственности, почти сходясь в учении о ее содержании, доказывает, что она не есть что-либо придуманное и отвлеченное, а действительно существующее, дающее себя чувствовать на каждом шагу и тесно переплетенное со множеством явлений нашей личной и общественной жизни.

Само процессуальное право признает законность вторжения в область своего применения требований нравственности и старается, в тех случаях, где эти требования можно осуществить прямыми предписаниями, дать им необходимое выражение. Так, например, оно признает, что ради целей земного правосудия нельзя ослаблять или нарушать священные узы, связывающие людей между собою и с верховным судьею их поступков. Поэтому, в силу ст. 705 Устава уголовного судопроизводства, супруг подсудимого, родственники по прямой линии, восходящей и нисходящей, родные его братья и сестры могут устранить себя от дачи показаний по делу о нем. Закон щадит, те чувства, которые, даже при сознании свидетелем виновности подсудимого или наличности изобличающих его фантов, заставляли бы нередко сердце дающего показание обливаться слезами и кровью или искать облегчения своего тяжкого положения во лжи. В человеческом взгляде закона на таинственный голос крови или супружеской привязанности заключается даже как бы признание допустимости лжи, которая, в известных случаях, более близка к внутренней правде жизни, чем объективная и холодная истина. Вследствие этого даже и в тех случаях, когда близкие кровные родственники и супруги не устраняют себя от свидетельства, т. е. в сущности когда они хотят помочь своим показанием подсудимому, закон, снисходя к понятной и возможной с их стороны неправде, оберегает их от клятвопреступления, предписывая допрашивать их без присяги, а в случае доказанной лживости такого показания подвергает, на основании 944 статьи Уложения, виновного, желавшего спасти прикосновенного к делу близкого родственника или супруга, лишь кратковременному аресту.

Точно так же вовсе не допускаются к свидетельству, согласно статьям 93 и 704 Устава уголовного судопроизводства, священники по отношению к признанию, сделанному на исповеди, и защитники — по отношению к признанию, сделанному им подсудимыми во время производства о них дел. Закон строго поддерживает церковное правило, обнародованное у нас в 1775 году: «Да блюдет пресвитер исповеданного греха никому да не откроет, ниже да не наметит в генеральных словах или других каких приметах, по точию, как вещь запечатленную держит у себе, вечному предав молчанию». Он признает, что священник, вещающий кающемуся: «Се Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не устрашимся, ниже убойся и да не скроеши что от мене, но не обинуяся рцы вся, да приемлеши оставление от господа, от него же точию свидетель есмь, да свидетельствую пред ним вся, елика речеши ми» и затем отпустивший ему грехи, не может уже являться обличителем пред судом земным. Здесь возможность раскрытия преступного дела и установления вины приносится в жертву необходимости сохранить высокое и просветляющее значение исповеди. И закон тысячу раз прав, не допуская искажения таинства покаяния обращением его во временное и случайное орудие исследования преступления! Прав он и в том, что проводит свое запрещение допрашивать священника о тайне исповеди последовательно и неуклонно, не соблазняясь возможностью лукаво предоставить ему лишь отказываться отвечать на такой допрос. Нравственные требования — этот категорический императив Канта — должны быть ставимы твердо и безусловно, не оставляя выхода ни для психического насилия, ни для малодушия. Проникнут нравственным элементом закон и в том случае, когда воспрещает спрашивать о сознании подсудимого своему бывшему защитнику, хотя бы первому из них уже и не могла грозить уголовная кара. Между защитником и тем, кто в тревоге и тоске от грозно надвинувшегося обвинения обращается к нему в надежде на помощь, устанавливается тесная связь доверия и искренности. Защитнику открываются тайники души, ему стараются разъяснить свою виновность или объяснить свое падение и свой, скрываемый от других, позор такими подробностями личной жизни и семейного быта, по отношению к которым слепая Фемида должна быть и глухою. К таким юридико-нравственным правилам судопроизводства должно быть отнесено, например, и право подсудимого молчать на суде, причем, согласно 685 статье Устава уголовного судопроизводства, «молчание подсудимого не должно быть принимаемо за признание им своей вины». Закон не требует от подсудимого непременного ответа на все вопросы суда, не грозит ему обращением его молчания в оружие против него, ибо нравственному чувству составителей Судебных уставов претила мысль пользоваться для судебных целей замешательством, неумением или несообразительностью поставленного в безвыходное и психически подавленное положение человека.

Есть, однако, много случаев и положений, ускользающих от внешней регламентации закона. Для них не могут быть установлены какие-либо обязательные нормы, законность и невозможность которых Гегель признает, например, в области Sittlichkeit. Здесь все основывается на началах, почерпнутых из области Moralitat, на нравственной чуткости судьи, на его житейской опытности, на настойчивом душевном саморазвитии и на искреннем стремлении не только казаться, но и быть справедливым.

В частности, в виде примеров, можно указать ряд случаев, в которых начала справедливости должны быть вносимы и в способы к ее осуществлению. Так, сюда относится правильное обращение с подсудимым и со свидетелями и облегчение их подчас очень тяжелого и затруднительного положения на суде. Судья не должен забывать, что подсудимый почти никогда не находится в спокойном состоянии. Естественное волнение после долгих, тяжелых недель и месяцев ожидания, иногда в полном одиночестве тюремного заключения, страх пред приговором, стыд за себя или близких и раздражающее чувство выставленности «напоказ» пред холодно-любопытными взорами публики, — все это действует подавляющим или болезненно возбуждающим образом на сидящего на скамье подсудимых. Начальственный, отрывистый тон может еще больше запугать или взволновать его. Спокойное к нему отношение, внимание к его объяснениям, полное отсутствие иронии или насмешки, которыми так грешат французские президенты суда, а иногда и слово одобрения — входят в нравственную обязанность судьи, который должен уметь, без фарисейской гордыни, представить себя в положении судимого человека и сказать себе: «Tat twam asi» [7]. He меньшего внимания заслуживает и положение потерпевшего, иногда оскорбленного в своих лучших чувствах и своих законных правах. Стоит только представить себе положение обесчещенной девушки, которая не может прекратить раз уже начатого — и по большей части не ею с?а-мою — дела и должна выдержать подробный перекрестный допрос, отвечая на расспросы о всех судебно-медицинских подробностях учиненного над нею поругания. А положение ее родителей? А душевное состояние тружеников, ставших внезапно нищими благодаря «самовоспособлению» какого-нибудь банковского расхитителя? А отчаяние и боль и понятное раздражение жены, обреченной насильственною смертью мужа на одиночество и беспомощность? и т. п. В практике Петербургского окружного суда был случай, когда в качестве потерпевшей предстала пред судом вдова достойного человека, павшего от руки ее брата, защищая честь и будущность вверенной его попечению девушки. Пред несчастною женщиной, с тремя малолетними сиротами на руках, была поставлена жестокая дилемма— или отказаться от показаний по 705 статье Устава уголовного судопроизводства и предоставить подсудимому позорить доброе имя убитого, приписывая ему самому гнусные намерения, или подвергнуться проклятию отца, которым последний грозил ей, если она скажет хоть слово против брата… Мать победила в ней дочь — она дала показание, представ грозною обличительницею брата и лишившись чувств с последним словом своего объяснения. Мы можем себе представить ее состояние, — председательствующий судья должен его себе представить, и формальное, безучастное его отношение к такой потерпевшей, не противореча его законным обязанностям, с точки зрения нравственного долга являлось бы бесчеловечным. Наконец, и не затронутые лично делом свидетели требуют уважения к своей личности. Они несут случайную повинность, всегда более или менее тягостную; большинство из них теряется в необычной, торжественной обстановке суда; стороны — обвинитель и защитник — склонны всегда к бесцеремонному отношению к свидетелю, к предложению ему ненужных, щекотливых и обидных не по форме, а по своему косвенному смыслу вопросов. Одни свидетели, под влиянием этого, раздражаются и, чувствуя, что их ловят на словах, становятся грубы и принимают вызывающий тон, большинство же теряется и нравственно страдают. Нужно зорко следить за настроением свидетелей; нужно мысленно становиться на их место; умея вернуть спокойствие и самообладание одним, поддержать бодрость в других. Нужно, наконец, терпеливо и с мягкою настойчивостью уметь ограничить словоохотливость свидетеля и направить его к тому, чтобы он излагал свои сведения об известном ему и точные впечатления от виденного и слышанного, а не рассказывал суду, как это делают у нас иногда и развитые люди, бессвязно и с излишними пустыми подробностями ход своего мышления. Председатель нравственно обязан давать свидетелю чувствовать, что он, свидетель, не одинок, не отдан в жертву и что у него есть бдительный защитник и охранитель.

Сюда, затем, относятся уважение к науке и ее представителям на суде, чуждое рабскому преклонению пред авторитетом, но чуждое также и самомнению, внушаемому верою в так называемый «здравый смысл»; уважение к законной свободе слова и к дару слова, не допускающее ни употребления этого слова на служение безнравственным теориям, ни стеснения его ненужными перерывами и остановками, по большей части свидетельствующими лишь

о начальственной бездарности и способности к трепету. Сюда же относятся, ввиду различных и многообразиях неприятных и способных вызвать раздражение впечатлений, сопряженных с ведением дела на суде, воспитание судьею своей воли, «умение властвовать собой» и стремление следовать совету нашего великого поэта, сказавшего «блажен, кто словом твердо правит и держит мысль на привязи свою»…

Можно также настойчиво желать, чтобы в выполнение форм и обрядов, которыми сопровождается отправление правосудия, вносился вкус, чувство меры и такт, ибо суд есть не только судилище, но и школа. Здесь этические требования сливаются с эстетическими, оправдывая свою внутреннюю связь, подмеченную некоторыми мыслителями.

Особенно обширным является влияние нравственных соображений в таком важном и сложном деле, как оценка доказательств по их источнику, содержанию и психологическим свойствам, как выяснение себе, позволительно ли, независимо от формального разрешения закона, с нравственной точки зрения пользоваться тем или другим доказательством вообще или взятым в конкретном его виде? Достаточно, в этом отношении, указать на необходимость тщательного анализа видов сознания в виновности, столь однообразного по своей форме и столь различного по побуждениям, к нему приводящим. Какая разница между явкой с повинною вследствие тяжелых угрызений совести, в искренном порыве исстрадавшейся души, и признанием в меньшем преступлении, чтобы сбить с пути следователя или выторговать себе уменьшение наказания! — между признанием, губительная сила которого распространяется и на того, кому хочется отомстить, кого хочется нравственно похоронить, и восторженным желанием «приять страдание» хотя бы и за вымышленную вину, свойственным некоторым мрачным религиозным энтузиастам! Нравственный долг судьи — не идти слепо по пути «собственного сознания», хотя бы наш старый закон в XV томе Свода и считал его «лучшим доказательством всего света» и хотя бы оно подтверждалось внешними обстоятельствами дела, а свободно, вдумчиво и тревожно исследовать, в чем кроется истинный источник этого доказательства. Возьмем другой пример. Между доказательствами, преимущественно в делах о преступлениях против личности, иногда фигурируют дневники, чаще всего — подсудимых, редко потерпевших от преступления. Следует ли вообще и если следует, то можно ли безгранично пользоваться дневником как доказательством? Закон положительный отвечает на это утвердительно. По Уставу уголовного судопроизводства, если дневник, в качестве письменного доказательства, приобщен к делу и упомянут в протоколе следователя, его можно читать на основании 687 статьи по требованию сторон. Но иначе обстоит дело со стороны нравственной. Дневник очень опасное, в смысле постижения правды, доказательство. Кроме весьма редких случаев, когда дневник бывает отражением спокойных наблюдений над жизнью со стороны зрелого и много пережившего человека и когда он более походит на мемуары, он пишется в ранней молодости, которой свойственно увлечение и невольное преувеличение своих ощущений и впечатлений. Предчувствие житейской борьбы и брожение новых чувств налагают оттенок грусти и скоропреходящего отчаяния на размышления, передаваемые бумаге. Почти каждый молодой человек, одаренный живою восприимчивостью, проходит свой личный период Sturm und Drang [8], период того, что Достоевский называл «бунтом души», и все, что возбуждает в нем подозрение, или причиняет боль, или вызывает гнев, выливается в горячих, негодующих строках, содержащих декларацию непримиримого негодования или бесповоротного презрения, объясняемого тем, что в юные годы разрешение самых сложных вопросов кажется «так возможно, так близко…» Притом — и всякий, кто вел дневник, не станет отрицать этого — на содержании дневника отражается, почти бессознательно, представление о каком-то отдаленном, будущем читателе, который когда-нибудь возьмет дневник в руки и скажет: «Какой это был хороший человек, какие у него были благородные мысли и побуждения» или же «Как бичевал он себя за свои недостатки, какое честное недовольство собою умел он питать в себе!» Поэтому человек, безусловно правдивый в передаче фактов и событий, часто в дневнике обманывает себя сам в передаче своих чувств и мнений. Дозволительно ли, однако, пользоваться этим иногда во вред правосудию и обыкновенно во вред подсудимому и против него? Можно ли мнения и чувства, почерпнутые из дневника, выдавать за нечто определенное, строго проверенное и делать из них орудие обвинения, когда знаешь, что в большинстве случаев мрачное или гневное, исполненное «горечи и злости» настроение, оставившее след в дневнике, должно пройти или даже прошло, что жизнь взяла свое и все «образовалось»? Вот почему в дневнике следует пользоваться лишь фактическими указаниями, отбросив всю личную сторону. Эти указания могут быть иногда очень важны и полезны, доказывая, например, присутствие автора дневника в известном месте и а данное время или, наоборот, устанавливая его инобытность (alibi). Ими и надо ограничиваться. Нравственное чувство должно удерживать от любознательного прислушивания к сокровенным звукам души — и притом к звукам неверным и взятым октавою выше…

Наконец, нельзя не указать нравственной необходимости цельности в характере действий судебного деятеля во всех фазисах и на всех ступенях его работы и даже в частной его жизни, ибо «стрела тогда лишь бьет высоко, когда здорова тетива»; необходимости стойкости его в законной борьбе во имя правосудия и за правосудие и недопустимости в судебном деятеле рисовки, самолюбования, одностороннего увлечения своими талантами, с принесением человека в жертву картине и т. п.

Таким образом складывается ряд этических правил, образовывающих необходимую нравственную сторону в деятельности судьи и его ближних помощников. Поэтому следует изучать не только судебную технику и судебную практику, но и судебную этику, как учение о приложении общих понятий о нравственности к той или другой отрасли специальной судебной деятельности. Этические правила существуют и в других отраслях права, и в других учреждениях и в областях общественной жизни. Значительная часть деятельности законодателя должна быть построена на целях и требованиях морали; этическими потребностями объясняется современное вмешательство государства в область народного хозяйства и промышленности путем законов о страховании рабочих, о труде малолетних, о рабочем дне и т. д.; с нравственной точки зрения оцениваются в финансовом праве некоторые виды займов и налогов и рекомендуются парализующие их вредное влияние меры. Нужно ли говорить об обширном проявлении нравственного элемента в постановлениях об организации тюремного дела и общественного благоустройства и безопасности? Особенно богата затем этическими вопросами область медицины. Здесь можно, с полным правом, говорить об отдельной и важной отрасли знания, необходимого для врача — о врачебной этике. Достаточно указать лишь на такие вопросы, как о врачебной тайне, о явке к больному, о пределах сохранения секрета научно-врачебных открытий и т. д., чтобы увидеть всю важность этой отрасли профессиональной этики. Наконец, и область свободного творчества — искусство, литература и сцена, не совершенно изъяты от влияния этических требований, ибо и здесь возможно сознательное обращение творчества на служение порочным и низким инстинктам и в средство удовлетворения больному или свирепому любопытству.

Состязательное начало в процессе выдвигает как необходимых помощников судьи в исследовании истины обвинителя и защитника. Их совокупными усилиями освещаются разные, противоположные стороны дела и облегчается оценка его подробностей. В огромном большинстве случаев представителем обвинения является прокурор. Вводя в России заимствованный с Запада институт государственных обвинителей, составители Судебных уставов стояли пред трудною задачею. Надо было создать должностное лицо, несущее новые, необычные обязанности и действующее не в тиши «присутствия», а в обстановке публичного столкновения и обмена убежденных взглядов, и действующего притом неведомым дотоле оружием — живым словом. Где было взять пригодных для этого людей? Не будут ли они слепыми подражателями западным образцам, не перенесут ли они на русскую почву страстных и трескучих приемов французских обвинителей, столь часто обращающих свое участие в судебных прениях в запальчивую травлю подсудимого? В судебном строе старого устройства была прекрасная должность губернского прокурора. Наследие петровских времен и одно из лучших украшений екатеринских учреждений — должность эта, при всей своей полезности, к сожалению, недостаточно сознанной при поспешном ее упразднении, не представляла, однако, элементов для выработки обвинительных приемов. «Блюститель закона» и «Царское око», охранитель интересов казны и свободы действий частных лиц в случаях учреждения опек с ограничением их права, ходатай за арестантов и наблюдатель за содержанием их «без употреблений орудий, законом воспрещенных», внимательный «читатель» определений всех присутственных мест, возбудитель «безгласных» дел, находившийся в прямых сношениях с министром юстиции, губернский прокурор, по существу своих прав и обязанностей, был представителем Центральной правительственной власти, вдвинутым в среду местного управления. Но во всей его многообразной деятельности не было почвы для судебного состязания, в котором взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями. Не было ни школы, ни подготовки для прокуроров-обвинителей, но был зато налицо вечный припев против осуществления реформ, призванных оживить и облагородить наш общественный строй: «Нет людей!» Жизнь, однако, блистательно опровергла эти зловещие опасения, способные оправдать всякие неудачи и подорвать всякие начинания. Люди нашлись. Быстро и с запасом неожиданных сил появились у нас в первые же месяцы после преобразования судов, в лице прокуроров и защитников, судебные ораторы, не только глубоко понявшие свою новую роль, но и умевшие владеть словом и вносившие в это умение иногда и истинный талант. И не слепыми подражателями французскому образцу явились они. Они самостоятельно пошли своей дорогой, еще раз доказав способность духовной природы русского человека. Если, быть может, еще рано говорить о вполне выработанном типе русского прокурора, то, во всяком случае, нельзя не признать, что общий характер и приемы русской обвинительной речи имеют очень мало общего с тем, что под влиянием страстности национального темперамента, одностороннего отношения к подсудимому и освещенных годами привычек излагают на суде, в большинстве, французские прокуроры. Основные черты слагающегося русского типа обвинителя суть — за исключением редких, но печальных уклонений в область бездушной риторики, — спокойствие, отсутствие личного озлобления против подсудимого, опрятность приемов обвинения, чуждая и возбуждению страстей, и искажению данных дела, и, наконец, что весьма важно, полное отсутствие лицедейства в голосе, в жесте и в способе держать себя на суде. К этому надо прибавить простоту языка, свободную, в большинстве случаев, от вычурности или громких и «жалких» слов. Лучшие из наших судебных ораторов поняли, что в стремлении к истине всегда самые глубокие мысли сливаются с простейшим словом. Слово — одно из величайших орудий человека. Бессильное само по себе — оно становится могучим и неотразимым, сказанное умело, искренно и вовремя. Оно способно увлекать за собою самого говорящего и ослеплять его и окружающих своим блеском. Поэтому нравственный долг судебного оратора — обращаться осторожно и умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности своих построений и не заботясь о способах увлечь кого-либо своею речью. Он должен не забывать совета Фауста Вагнеру: «Говори с убеждением, слова и влияние на слушателей придут сами собою».

Судебные уставы, создавая прокурора-обвинителя и указав ему его задачу, начертали и нравственные требования, которые облегчают и возвышают его задачу, отнимая у исполнения ее формальную черствость и бездушную исполнительность. Они вменяют в обязанность прокурора отказываться от обвинения в тех случаях, когда он найдет оправдания подсудимого уважительными, и заявлять о том суду по совести, внося, таким образом, в деятельность стороны элемент беспристрастия, которое должно быть свойственно судье. Обрисовывая, насколько это возможно в законе, приемы обвинения, Судебные уставы дают прокурору возвышенные наставления, указывая ему, что в речи своей он не должен ни представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения, доказательств и улик или важности преступления. Таким образом, в силу этих этических требований, прокурор приглашается сказать свое слово и в опровержение обстоятельств, казавшихся сложившимися против подсудимого, причем в оценке и взвешивании доказательств он — говорящий публично судья. На обязанности его лежит сгруппировать и проверить все, изобличающее подсудимого, и если подведенный им итог, с необходимым и обязательным учетом всего, говорящего в пользу обвиняемого, создаст в нем убеждение виновности последнего, заявить о том суду. Сделать это надо в связном и последовательном изложении, со спокойным достоинством исполняемого грустного долга, без пафоса, негодования и преследования ка-кой-либо иной цели, кроме правосудия, которое достигается не непременным согласием суда с доводами обвинителя, а непременным выслушиванием их.

Отсюда видно, какое обширное применение должны находить себе в прокурорской деятельности начала судебной этики. Подробное ознакомление с приемами обвинения, с положением прокурора на суде и с отношением его к свидетелям, к присяжным, к подсудимому и его защитнику показывает, как тесно связано отправление прокурорских обязанностей с теми нравственными правилами отношения к человеку, о которых уже говорилось. На государстве лежит задача охранения общества, между прочим, преследованием нарушителей закона. Практическое служение этой важной задаче выпадает в судебном состязании на долю прокурора-обвинителя, и, исполняя свой тяжелый долг, он служит обществу. Но это служение только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда интересы общества и человеческое достоинство личности будут ограждаться с одинаковою чуткостью и усердием. Знаменитый московский митрополит Филарет в своей речи «о назидании ссыльных» говорит, что относиться к преступнику надо «с христианской любовью, с простотою и снисхождением и остерегаться всего, что унижает или оскорбляет. Низкопреступление, а человек достоин сожаления». Но если таково должно быть отношение к осужденному преступнику, составляющее одну из прекрасных нравственных черт русского народа, то нет никакого основания иначе относиться к подсудимому. А это должно неминуемо отражаться на формах и приемах обвинительной речи, нисколько не ослабляя ее правовой и фактической доказательности. Строгое соблюдение этических начал в состязательной деятельности русского прокурора необходимо еще и потому, что желательный облик говорящего судьи еще у нас не вполне установлен. Он, как показывает судебная практика, подвергается иногда весьма печальному искажению. Обвинители увлекаются, не всегда ясно понимают свои задачи. Бывают, к счастию редкие, случаи, когда для обвинителя, под влиянием посторонних правосудию личных расчетов, обвиняемый человек, вопреки предписанию нравственного закона, становится средством. Молодому поколению русских юристов-практиков предлежит благодарная и высокая задача личным примером закреплять и упрочить тип говорящего судьи и тем способствовать выработке прекрасной национальной особенности нашего судебного быта.

Еще большее значение имеют этические устои деятельности для адвокатуры по уголовным делам, ибо уголовная защита представляет больше поводов для предъявления требований, почерпнутых из области нравственной, чем деятельность обвинительная, ввиду сложных и многоразличных отношений защитника к своему клиенту-подсудимому и к обществу. Целый ряд общих и частных вопросов возникает при изучении осуществления и обстановки уголовной защиты, и каждый из них вызывает на практике разнообразные, нередко диаметрально противоположные решения.

Защита есть общественное служение, говорят одни. Уголовный защитник должен быть vir bonus, dicendi peritus[9], вооруженный знанием и глубокой честностью, умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении, независимый в убеждениях, стойкий в своей солидарности с товарищами. Он должен являться лишь правозаступником и действовать только на суде или на предварительном следствии, там, где это допускается. Он не слуга своего клиента и не пособник ему в стремлении уйти от заслуженной кары правосудия. Он друг, он советник человека, который, по его искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том виновен, как и в чем его обвиняют. Не будучи слугою клиента, он, однако, в своем общественном служении, слуга государства и может быть назначен на защиту такого обвиняемого, в помощь которому по собственному желанию он бы не пришел. И в этом случае его роль почтенна, ибо нет такого падшего и преступного человека, в котором безвозвратно был бы затемнен человеческий образ и по отношению к которому не было бы места слову снисхождения. Говоря, при наличности доказанного преступления, о снисхождении, защитник исполняет свою обязанность — свою завидную обязанность — вызывать наряду со строгим голосом правосудия, карающего преступное дело, кроткие звуки милости к человеку, иногда глубоко несчастному.

Уголовный защитник — говорят другие — есть производитель труда, составляющего известную ценность, оплачиваемую эквивалентом в зависимости от тяжести работы и способности работника. Как для врача, в его практической деятельности, не может быть дурных и хороших людей, заслуженных и незаслуженных болезней, а есть лишь больные и страдания, которые надо облегчить, так и для защитника нет чистых и грязных, правых и неправых дел, а есть лишь даваемый обвинением повод противопоставить доводам прокурора всю силу и тонкость своей диалектики, служа ближайшим интересам клиента и не заглядывая на далекий горизонт общественного блага.

Отсюда видно, насколько уместно и желательно изучение возникающих в адвокатуре вопросов и отношений с точки зрения требований основных начал нравственности. Особенно это важно у нас, где еще уголовная защита не вылилась в окончательно сложившиеся формы. Учреждение присяжной адвокатуры, пришедшей на смену старинных ходатаев, крючкотворцев и челобитчиков «с заднего крыльца», было встречено горячим общественным сочувствием. Привлекая к себе выдающиеся силы, эта адвокатура стала сильным конкурентом магистратуры на почве личного состава. Но, к сожалению, она не поставлена в благоприятные для своего развития условия. Это постепенно отразилось и на взгляде значительной части общества на уголовного защитника, причем, по вольному или невольному заблуждению, в глазах хулителей слились воедино и присяжные поверенные, и частные ходатаи, и наконец, совершенно посторонние адвокатуре лица, имеющие право быть представителями обвиняемых в уголовном суде без всякого нравственного или образовательного ценза.

Но, независимо от неправильности такого слияния, не надо забывать, что несовершенство человеческих учреждений дает основание и для проявлений несовершенства человеческой природы, а возможное совершенство достигается не поспешными и огульными обвинениями, а беспристрастною и спокойною работою улучшения. Историк первых тридцати семи лет деятельности русской адвокатуры поступил бы несправедливо и близоруко, если бы забыл те достойные глубокого уважения имена, которые оставили и оставят свой нравственный след в рядах присяжной адвокатуры, и не отметил той постоянной и вполне бескорыстной работы, которую нередко с большим напряжением сил приходилось и приходится нести членам этой адвокатуры, защищая подсудимых, по назначению от суда, в огромном числе дел. Значительные шаги в выработке этических начал и правил адвокатской деятельности уже сделаны совокупными трудами видных ее представителей, но благотворная работа эта еще не окончена. Надо идти к приведению нравственного чувства лучшей части общества в гармонию с задачами и приемами уголовной защиты. Эта гармония нарушается и может обращаться в справедливую тревогу при виде, в некоторых отдельных и к счастью редких случаях, того, как защита преступника обращается в оправдание преступления, причем потерпевшего и виновного, искусно извращая нравственную перспективу дела, заставляют поменяться ролями, или как широко оплаченная ораторская помощь отдается в пользование притеснителю слабых, развратителю невинных или расхитителю чужих трудовых сбережений. Есть основания для такой тревоги и в тех случаях, когда действительные интересы обвиняемого и ограждение присяжных заседателей от могущих отразиться на достоинстве их приговора увлечений приносятся в жертву эгоистическому желанию возбудить шумное внимание к своему имени и — человека, а иногда и целое учреждение делается попытка обратить в средство для личных целей, осуждаемое нравственным законом.

В области судебного состязания проведение в судебную жизнь этических начал тесно связано с разработкой того, что нравственно дозволительно или недозволительно в судебных прениях. Вот почему можно и даже должно говорить об этической подкладке судебного красноречия, для истинной ценности которого недостаточно одного знания обстоятельств дела, знания родного слова и уменья владеть им и следования формальным указаниям или ограничениям оберегающего честь и добрые нравы закона. Все главные приемы судоговорения следовало бы подвергнуть своего рода критическому пересмотру с точки зрения нравственной дозволительности их. Мерилом этой дозволительности могло бы служить то соображение, что цель не может оправдывать средства и что высокие цели правосудного ограждения общества и вместе защиты личности от несправедливого обвинения должны быть достигаемы только нравственными способами и приемами. Кроме того, деятели судебного состязания не должны забывать, что суд, в известном отношении, есть школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству. В огромном числе серьезных дел общество, в лице своих представителей, присяжных заседателей, не только участвует в решении вопроса о вине и невинности подсудимого, но и получает назидательные указания. Важное педагогическое значение суда присяжных должно состоять именно в том, чтобы эти люди, оторванные на время от своих обыденных и часто совершенно бесцветных занятий и соединенные у одного общего, глубокого по значению и по налагаемой им нравственной ответственности, дела, уносили с собою, растекаясь по своим уголкам, не только возвышающее сознание исполненного долга общественного служения, но и облагораживающее воспоминание о правильном отношении к людям и достойном обращении с ними.

Суд присяжных как форма суда заслуживает особого изучения именно с точки зрения нравственных начал, в него вложенных и при посредстве его осуществляемых. Объем распространения суда присяжных то суживается, то расширяется, и можно сказать, что в одной лишь Англии на него смотрят как на нечто бесповоротное и органически слившееся со всем строем общественной жизни. Но именно такое боевое положение этой формы суда и указывает, как глубоко и чувствительно соприкасается она с жизнью, служа одновременно и одним из ее регуляторов и правдивым ее отражением. Упразднение суда присяжных по важнейшим делам и передача его функций коронным судьям, удовлетворяя трусливым пожеланиям внешнего и формального единообразия — обыкновенно отодвигает суд от жизни и создает для него «заповедную область», от которой часто веет холодом и затхлостью рутины. Поэтому, несмотря на национальную реакцию против учреждений, перенесенных в Германию из Франции, даже воссоздатели суда шеффенов не решились совсем упразднить суд присяжных и лишь в тесном соседстве с ним, по сторонам коронного судьи, посадили выборных на долгий срок заседателей, очень скоро стяжавших себе славу — Sasager’oB [10] и Beischlafer’oB[11]. И надо признать, что ни историко-политические возражения Иеринга и Биндинга, ни метафизические выходки Шопенгауэра и техническая критика Крюппи не в состоянии поколебать оснований суда присяжных. Поспешные и основанные на непроверенных данных выводы о неправильности приговоров присяжных со стороны людей, не бывших свидетелями хода процесса, не переживших его лично, а судящих лишь по обрывкам печатных известий, составляют обычное явление у нас. Притом этот суд долгие годы поставлен был в самые невыгодные условия, оставаясь без призора и ухода, причем недостатки его, столь естественные в новом деле, не исправлялись любовно и рачительно, а «каждое лыко ставилось в строку». Еще недавно у нас над ним было произведено особое судебное разбирательство, причем в горячих и пристрастных обвинителях не было недостатка. И все-таки подавляющим большинством пришлось вынести ему оправдательный приговор, выразив надежду, что этот жизненный, облагораживающий народную нравственность и служащий проводником народного правосознания суд должен укрепиться в нашей жизни, а не отойти в область преданий. Эту же надежду хочется выразить и по отношению к молодым юристам, которым придется входить в оценку этого суда. Пусть помнят они, что, как всякое человеческое учреждение, он имеет свои несовершенства. Но их надо исправлять без гнева, ослепления и горделивого самомнения, строго отличая недостатки учреждения от промахов и упущений отдельных личностей и вопрошая себя — все ли, что нужно, сделано для правильного осуществления этого суда со стороны судьи, им руководящего и со стороны законодателя, его устрояющего? На людях, призванных служить делу суда и управления, лежит нравственная обязанность пред родиной и пред русским народом охранить этот суд от порчи и способствовать его укоренению в русской жизни.

Таковы в самых обычных чертах задачи изучения судебной этики. Думается, что необходимость преподавания основных ее положений чувствуется очень многими из тех, кто вступил в практическую жизнь на заре великих реформ Царя-Освободителя и кто имел незабываемое счастие участвовать в первых годах деятельности нашего нового суда. Последующие поколения не испытали уже того возвышенного духовного настроения и строгости к себе, с которым тогдашние пионеры и нынешние ветераны судебного дела брались за святое дело отправления правосудия. Идеалы постепенно начали затемняться, и нравственные задачи отходить на задний план. Служение правосудию понемногу начинает обращаться в службу по судебному ведомству, которая отличается от многих других лишь своею тяжестью и сравнительно слабым материальным вознаграждением. Надо вновь разъяснить эти идеалы, надо поставить на первое место нравственные требования и задачи. Это дело университетского образования. Университет — это alma mater своих питомцев — должен напитать их здоровым, чистым и укрепляющим молоком общих руководящих начал. В практической жизни, среди злободневных вопросов техники и практики, об этих началах придется им услышать уже редко. Отыскивать их и раздумывать о них в лихорадочной суете деловой жизни уже поздно. С ними, как с прочным вооружением, как с верным компасом, надо войти в связь. Когда человека обступят столь обычные низменные соблазны и стимулы действий: нажива, карьера, самодовольство удовлетворенного самолюбия и тоска неудовлетворенного тщеславия и т. п., когда на каждом шагу станут грозить мели, подводные камни и манить заводи со стоячею водою, тогда не будет уже времени, да, пожалуй, и охоты запасаться таким стеснительным компасом. Недаром говорит творец «Мертвых душ»: «Забирайте с собою, выходя в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом!»

Вот почему желательно, чтобы в курс уголовного судопроизводства входил отдел судебной этики, составляя живое и богатое по своему содержанию дополнение к истории и догме процесса. И если иной, уже давно зрелый судебный деятель, в минуту колебания пред тем, какого образа действий надо держаться в том или другом вопросе, вспомнит нравственные указания, слышанные им с кафедры, и, устыдясь ржавчины незаметно подкравшейся рутины, воспрянет духом — преподавание судебной этики найдет себе житейское оправдание…

ПАМЯТЬ И ВНИМАНИЕ*


(Из воспоминаний судебного деятеля)

В основу всякого показания кладется воспоминание о виденном, слышанном или испытанном, в форме рассказа, опирающегося на запечатлевшее воспоминание внимание. Отсюда ясно, какую роль в показаниях играют способность останавливать свое внимание на окружающем и происходящем и свойства и характер памяти с ее видоизменениями под влиянием времени и личности рассказчика.

Поэтому на настоящих страницах предлагается очерк памяти и внимания, основанный на многолетних наблюдениях старого судебного деятеля. Возвещаемое печатью и ожидаемое с живейшим интересом всеми юристами — как теоретиками, так и практиками — восстановление нашего судебного строя на началах, вложенных в Судебные уставы 1864 года, вызывает обращение к вопросам, тесно связанным с отправлением правосудия.

К последним, между прочим, относятся вопросы об оценке и проверке свидетельских показаний, об отношении суда к заключению «сведущих людей» в различных областях техники и научного знания и т. д.



I



Наше время называют временем «переоценки всех ценностей». Приветствуя ее, как зарю новой жизни, свободной от вековой условности и вызываемой ею лжи, многие думают, что присутствуют при окончательном погребении отживших, по их мнению, идей, начал и учений. Едва ли, однако, эта поспешность в праздновании победы не преждевременна. Многое из того, что признается окончательно устаревшим, пустило глубокие корни, между которыми есть еще крепкие и здоровые. Нередко то, что выдается за решительный переворот, при ближайшем рассмотрении оказывается лишь новым путем к улучшению сложившегося и существующего. Притом эта переоценка не есть какое-либо небывалое явление, начало которого почему-то приписывается концу прошлого столетия. Она так же стара, как само человечество — и история цивилизации в широком ее смысле полна проявлением такой переоценки иногда в огромном масштабе. Достаточно указать на христианство, выдвинувшее идею личности человека и тем разложившее строй античного мира, на Лютера, провозгласившего начало свободного понимания и толкования Священного писания, на великую французскую революцию, сразу переоценившую все наслоение феодальных порядков…

Не только в общественной, но и в личной жизни большинства людей, мыслящих и чувствующих, не отдаваясь исключительно во власть животных потребностей и вожделений, переоценка ценностей — явление естественное и почти неизбежное. Когда жизнь склоняется к закату и ее суетные стороны представляются особенно рельефно — приходится многое переоценить — ив себе, и в других. Благо тому, кто выходит из этой внутренней работы, не утратив веры в людей и не краснея за себя! Но и в разгаре жизни — nel mezzo del camminno [12] — когда, по-видимому в личном существовании все определилось ясно и «образовалось» — внезапно наступает необходимость переоценки. Иногда кажется, что время несбывающихся надежд и мечтаний, время роковых страстей и упорной борьбы за существование минуло навсегда и неширокий путь личной удовлетворенности тянется под серым небом, сливаясь вдали с ничего не обещающею, но ничем и не обманывающею, серою далью. И вдруг, из какого-нибудь забытого или небрежно обойденного уголка жизни подымется вопрос, грозящий все изменить и властно заставляющий произвести перестройку всего здания душевной жизни человека.

Совершается «переоценка» и в различных областях знания. Она составляет естественный результат движения вперед человеческой мысли и ее пытливости. Ее нельзя не приветствовать, с нею необходимо считаться. Но в понятном и нередко благотворном стремлении к такой переоценке надо отличать торопливую готовность к’ смелым выводам и неразборчивым обобщениям от действительно назревшей потребности; надо отделять ценные приобретения строгого и целесообразного труда от увлечения самым процессом работ по «переоценке», причем случается, что скудные или непригодные плоды этих работ далеко не соответствуют потраченным на них силам. За последнее столетие медицинские науки представляют несколько примеров поспешной переоценки, где частичное "ценное наблюдение или полезное открытие восторженно клалось «во главу угла» громко провозглашаемого «переворота», в котором потом приходилось усомниться и постепенно вернуться к тому, что было объявлено навсегда обесцененным.

Не миновали переоценки и явления правовой области. Стоит указать на новейшее движение в науке о государстве, на труды Менгера и Дюги, на отрицательное отношение к основам парламентаризма и т. п. С особой энергией предпринята переоценка карательной деятельности государства и ее оснований. Почти вся совокупность трудов старой, так называемой классической, школы уголовного права объявлена в ряде ученых исследований по «пенологии» и «криминологии» и в заседаниях конгрессов по уголовной антропологии бесплодным собранием чуждых жизни теоретических положений и черствых вымыслов односторонне направленного ума.

Изощряясь в наименованиях и подразделениях и втискивая человеческую природу в их мертвые рамки, классическая школа опутала жизнь своим учением о злой воле и ее проявлениях. Надо бросить все эти устарелые и вредные схемы, — говорят нам, — и вместо преступного действия обратить главное внимание на преступное состояние, изучая преступный тип, признаки которого с любовью разработаны и указаны итальянскими антропологами-криминалистами и их французскими последователями.

Шекспир, в глубине своего поэтического прозрения, понял существование такого типа, в образовании которого наследственность и атавизм играют такую огромную роль. Он дал в Калибане («Буря») яркий образ «человека-зверя». Но Калибаны существуют не только на безвестном острове под твердою властью Проспера. Ими населено, в значительной степени, все современное общество, неудачно и близоруко заменившее силу мудреца и пение чистого Ариеля статьями Уголовного уложения и приговорами уголовного суда. Для оценки виновности этих существ, ярко отражающих в себе преступный тип, с его морелевскими ушами, гутчинсоновскими зубами, седлообразным небом, маленькою головою, особою нервною возбудимостью и нечувствительностью к внешним страданиям, с его привычкою грызть ногти и с наклонностью к татуировке, с оригинальным почерком и ослабленными подошвенными рефлексами и т. д. — нужна переоценка как понятия о вменении преступлений, так и процессуальных целей и приемов. Очевидно, что суду юристов, с его теоретическими хитросплетениями и операциями in animavili[13], и суду присяжных, совершенно чуждых всякому понятию об антропологии, нет уже места в деле общественной защиты. Их должен заменить суд врачей-специалистов, для которого, по самому его существу, не нужны гласность, защита, обжалование, возможность помилования. Это все шаткие условия искания истины в деле, а не положительного и твердого знания о ней, даваемого наукой. Последняя движется, открывая горизонты разуму, не волнуя совесть и спокойно взвешивая действительность в ее реальном проявлении, а не мнимом понимании, не ведая ни ненависти, ни жалости, ни любви. Где другие сомневаются — она уверена. К чему же здесь пафос адвоката, критика общественного мнения, прощение того, что не прощено самою природой? Для такого научного суда преступление есть лишь повод заняться определением опасности преступника для общества. Выяснив достоверную, антропологически доказанную возможность совершения им в будущем деяний, из категории тех, за которое он судится, суд назначит ему затем срочное или пожизненное заключение или, в случаях особой вредоносности, вовсе «устранит» его из жизни. Вторгаться в исследование внутреннего мира и душевного склада таких подсудимых совершенно излишне. С представителями «преступного типа» следует бороться как с хищными зверями, как с бактериями в общественном организме, пресекая в их лице опасную прогенитуру и тем, по выражению одного из новейших криминологов, «очищая породу и облагораживая сердца».

Так, начавшись с заботы о живом человеке, задавленном безжизненными уголовными формулами, эта переоценка, путем далеко не проверенных положений и крайних обобщений, дошла до низведения карательной деятельности государства к охоте на человека с применением научных приемов антропометрии. Логические результаты такой переоценки, ставящей, вследствие возможности вырождения некоторых виновных, и всех остальных в положение стихийной силы, идут вразрез с нравственными задачами государства и с человеческим достоинством.

Пример такой же поспешной переоценки представляют вторгшиеся в область учения о вменении смутные и расплывчатые понятия о неврастении и психопатии. Исходя из недостаточности старых и, так сказать, казенных понятий о сумасшествии и безумии, давно опереженных жизнью, мы впали в другую крайность. Практические юристы в России были, в два последних десятилетия прошлого века, свидетелями почти систематического объяснения естественных страстей человека, как проявлений болезни воли, причем лишь бесплотные небожители или, наоборот, грубо прозябающие и чуждые всяких сильных душевных движений существа могли оказаться свободными от почетного звания «неврастеника» или «психопата». Негодование, гнев и ревность, сострадание к животным и жалость к людям, наклонность к сомнениям и стремление к опрятности в своих резких проявлениях стали признаваться несомненными признаками болезненного истощения нервов и носить громкие названия разных «фобий». Понятие о психопатии, как болезни характера, далеко зашло за пределы того, что английские врачи называли «moral insanity» [14], и разлилось, в своем практическом применении, таким безбрежным потоком, что самим психиатрам пришлось работать над тем, чтобы направить его в русло ясно очерченных душевных недугов и регулировать его разлив.

В последнее время в области уголовной антропологии предприняты настойчивые попытки еще одной переоценки, поспешной, произвольной и вовсе не основанной на требованиях нормальной жизни. Они направлены на проявление так называемого «уранизма» и выражаются в отрицании необходимости общественного осуждения уранизма и применении карательной деятельности государства в некоторых особо резких его случаях вообще. Не по дням, а по часам растет литература, требующая, с поднятым забралом, оправдания противных природе похотей и внушаемых ими безнравственных действий. Действия эти, согласно новому учению, не могут быть вменяемы, будучи законными проявлениями естественных свойств человеческой природы, не знающей того исключительного разделения на два пола, которое доселе признавалось законодательством за аксиому. Для тех же, кому не по вкусу такое основание переоценки, предлагается услужливая теория половой психопатии, заменяющей то, что прежде отсталость и невежество привыкли называть распущенностью и развратом. На одном из последних уголовноантропологических конгрессов в Амстердаме профессор Аллетрино, убежденный и горячий защитник предоставления уранизму «непостыдного и мирного жития», поставил вопрос ребром. Дозволительно, однако, думать, что завершение такой переоценки человеческих отношений наступит еще не скоро и что еще не близко время, когда скрывавшийся втайне порок, перешагнув чрез народное понятие о грехе и чрез чувство стыда, с гордо поднятым челом опрокинет последнюю преграду свободе своих вожделений — страх общественного осуждения.

Еще ближе, чем уголовное право и судоустройство, еще, если можно так выразиться, острее соприкасается с жизнью и ее вечно новыми запросами уголовный процесс. Поэтому в нем «переоценка» неминуемо совершалась чаще, хотя, быть может, в меньшем объеме и не столь коренным образом. Эта переоценка всегда направлялась на критику и изменение необходимых приемов действия судьи и вытекающих из них условий его деятельности. Под влиянием ее совершился переход от свободы внутреннего убеждения древнего народного судьи к внешней задаче судьи феодального, характеризуемой отсутствием и ненадобностью внутреннего убеждения, так как решение вопроса о вине и невиновности было отдано на «суд божий», указывающий виновного посредством результата ордалии или поля… Затем, очищенная влиянием церкви от воззрений феодального времени, система доказательств свелась к показаниям — и прежде всего к собственному сознанию и оговору. Для получения собственного сознания, этого «лучшего доказательства всего света», стала применяться пытка — и дело решалось не совестью судьи, а физическою выносливостью подвергаемого пытке. Но с движением человечества вперед главную цену приобретают формальные, предустановленные доказательства. Система этих доказательств, сводящая задачу судьи к механическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены, знаменует собою период связанности внутреннего убеждения судьи. Но вот наступает новая переоценка прав и размеров судейского убеждения и оно принимает свой современный объем, распространяясь на все роды доказательств и свободно взвешивая внутреннее достоинство каждого из них. Вместе с тем вырабатывается судебною практикою и законодательством ряд правил, обеспечивающих получение доказательств в возможно чистом виде, без посторонних примесей, коренящихся в физической или нравственной природе их источника. Вещественные доказательства — плоды, орудия и следы преступления — охраняются от порчи, тщательно описываются, фотографируются, соблюдаются по возможности в таком виде, в котором они наиболее соответствуют действительности. Особенное внимание обращается на чистоту источника главного из доказательств, которое прямо или косвенно (в качестве улики) по большей части имеет решающее значение для выработки судейского убеждения, выражающегося в приговоре. Это доказательство — свидетельское показание.

Как всякое доказательство — оно должно быть добыто в таком виде и в такой обстановке, которые устраняли бы мысль о его подделке или о получении его вымогательством. О насилии личном со стороны органов правосудия при гласном разбирательстве в новом суде почти не может быть и речи, кроме исключительных случаев вопиющего злоупотребления властью, но возможно насилие или воздействие нравственное, составляющее особый вид психического принуждения. Как всякое такое принуждение оно может состоять в возбуждении страха, надежд или желаний получить выгоду и выражаться в угрозах, обольщениях и обещаниях. К ним может быть присоединено душевное томление или искусственно вызываемые усталость и сознание беспомощности. Закон, категорически воспрещавший домогаться сознания обвиняемого путем психического вымогательства (ст. 405 Устава уголовного судопроизводства), должен всецело применяться и к свидетелям. Допрос их должен производиться умело, с соблюдением строго определенных приемов и без всякой тени стремления добиться того или другого результата показания. Отсюда воспрещение прочтения перед судом показаний, данных при полицейском розыске или негласном расспросе и занесенных в акты дознания.

Закон сознает, однако, что отсутствие злоупотреблений со стороны допрашивающих свидетеля недостаточно. В самом свидетеле могут заключаться элементы, отклоняющие его показание от истины, замутняющие и искажающие его строго фактический источник. Отсюда стремление очистить показания свидетелей от влияния дружбы, вражды и страха, от обстоятельств посторонних и слухов, неизвестно откуда исходящих (статьи 717 и 718 Устава уголовного судопроизводства), и устранение от свидетельства душевнобольных и тех, кто при даче показания может стать в тягостное и неразрешимое противоречие со своим служебным или общественным долгом (священники по отношению к открытому на исповеди, защитники по отношению к признанию, сделанному им доверителями). Отсюда предоставление отказа от показания близким родственникам подсудимого — и, во всяком случае, допрос их без присяги; отсюда, наконец, обставленная карательными гарантиями присяга свидетелей перед дачею показаний (а в Германии, в некоторых случаях, после дачи их) в торжественной обстановке, способствующей сосредоточению внимания на том, о чем придется говорить, причем закон тщательно профильтровывает свидетелей по их личным отношениям и по пониманию ими святости совершаемого обряда, оставляя по сю сторону присяги целый ряд лиц, в достоверности показаний которых можно усомниться или высказано сомнение одною из сторон. Только пройдя это, так сказать, предохранительное испытание для соблюдения внешней достоверности, показание свидетеля предъявляется суду. Но здесь, с одной стороны, свидетель вновь ограждается от тревоги и смущения разрешением ему не отвечать на вопросы, клонящиеся к его собственному обвинению, а с другой — показание его относительно полноты и точности содержания подвергается тщательной проверке, а во многих случаях и выработке путем выяснения встреченных в нем противоречий с прежним показанием и, в особенности, путем перекрестного допроса.

Данное в этих условиях, полученное и обработанное таким образом, свидетельское показание поступает в материал, подлежащий судейскому рассмотрению и оценке. Над ним начинается работа логических сопоставлений и выводов, психологического анализа, юридического навыка и житейского опыта, и оно укладывается, как кусочек мозаики, как составная частица в картину виновности или невиновности подсудимого. Несомненно, что критический анализ судьи должен быть направлен на все стороны этого показания, определяя, в последовательном порядке, его относимость к делу, как доказательства, его пригодность для того или другого вывода, его полноту, правдоподобность, искренность и, наконец, достоверность.

Но и после всей этой поверочной работы в показании свидетеля, даваемом при существующих условиях, остается свойство, делающее его подчас, несмотря ни на что и вопреки всему, в значительной степени недостоверным. Самое добросовестное показание, данное с горячим желанием показать одну правду и притом всю правду — основывается на усилии памяти, рисующей и передающей то, на что было обращено, в свое время, свидетелем свое внимание. Но внимание есть орудие для восприятия весьма не совершенное, а память с течением времени искажает запечатленные вниманием образы и дает им иногда совершенно выцвесть. Внимание обращается не на все то, что следовало бы, в будущем, помнить свидетелю, а память по большей части слабо удерживает и то, на что было обращено неполное и недостаточное внимание. Эта своего рода «усушка и утечка» памяти вызывает ее на бессознательное восстановление образующихся пробелов — и таким образом, мало-помалу, в передачу виденного и слышанного прокрадываются вымысел и самообман. Таким образом, внутри почти каждого свидетельского показания есть своего рода язва, отравляющая понемногу весь организм показания, не только против воли, но и без сознания самого свидетеля. Вот с каким материалом приходится судье иметь дело…

Большая часть серьезных обвинений построена на косвенных уликах, т. е. на доказанных обстоятельствах того, что еще надо доказать. Но можно ли считать доказанным такое обстоятельство, повествование о котором испорчено и в источнике (внимание) и в дальнейшем своем движении (память)? Согласно ли с правосудием принимать такое показание, полагаясь только на внешние процессуальные гарантии и на добрые намерения свидетеля послужить выяснению истины? Не следует ли подвергнуть тщательной проверке и степень развития внимания свидетеля и выносливость его памяти? — и лишь узнав, с какими вниманием и памятью мы имеем дело, вдуматься в сущность и в подробности даваемого этим свидетелем показания, от которого иногда всецело зависит справедливость приговора и судьба подсудимого…

Таковы вопросы, лежащие в основании предлагаемой в последнее время представителями экспериментальной психологии переоценки стоимости свидетельских показаний.



II



Экспериментальная психология — наука новая и в высшей степени интересная. Если и считать ее отдаленным началом берлинскую речь Гербарта «о возможности и необходимости применения в психологии математики», произнесенную в 1822 году, то, во всяком случае, серьезного и дружного развития она достигла лишь в последней четверти прошлого столетия. Молодости свойственна уверенность в своих силах и нередко непосильная широта задач. От этих завидных свойств не свободна и экспериментальная психология, считающая, что труднейшие из вопросов права, науки о воспитании и учения о душевных болезнях, не говоря уже о психологии в самом широком смысле слова, могут быть разрешены при помощи указываемых ею приемов и способов. Но «старость ходит осторожно — и подозрительно глядит». Эта старость, т. е. вековое изучение явлений жизни в связи с задачами философского мышления, не спешит присоединиться к победным кликам новой науки. Она сомневается, чтобы сложные процессы душевной жизни могли быть выяснены опытами в физиологических лабораториях и чтобы уже настало время для вывода на прочных основаниях общих научных законов даже для простейших явлений этой жизни.

Тем не менее, нельзя не быть благодарным представителям экспериментальной психологии за поднятый ими вопрос о новой оценке свидетельских показаний. Благодаря отзывчивому отношению юридических обществ к новым течениям в правовой и процессуальной сфере, последние труды в этом направлении были разъяснены весьма подробно и надо надеяться, что вопрос о психологии свидетельских показаний не заглохнет среди юристов, а будет подвергнут, в совместном труде с опытными психологами, дальнейшей разработке. Настоящие заметки имеют целью представить некоторый разбор оснований той переоценки, на необходимость которой указывают труды и опыты профессоров: Листа, Штерна («Zur Psychologie des Aussage» [15]), Врешнера (то же) и доклад на гиссенском конгрессе экспериментальной психологии госпожи Борет («О вычислении ошибок в психологии показаний»).

Неточность свидетельских показаний вследствие ослабления памяти, или недостаточности внимания, или того и другого вместе, давно уже была предметом указаний английских юристов, занимавшихся изучением теории улик и доказательств. Бест, Уильз и в особенности Бентам не раз обращались к анализу этого явления. Последний посвятил ему особую главу своего трактата «О судебных доказательствах». Он находил, что неточность показаний вызывается ослаблением памяти, вследствие отсутствия живости в восприятии сознанием своего отношения к факту и под влиянием времени, заменяющего, незаметно для свидетеля, подлинное воспоминание кажущимся, причем ложное обстоятельство заменяет настоящее впечатление. Он указывал также на то, что огромное значение для уклонения показаний от истины имеют работа воображения и несоответствие (неточность, неумелость) способа изложения. Поэтому уже и Бентам требовал математических приемов в оценке и классификации показаний, восклицая: «Неужели правосудие требует менее точности, нежели химия?!» Но в дальнейшем своем стремлении установить строгий и непоколебимый масштаб для определения ценности доказательств и вытекающего из них внутреннего убеждения он дошел до такой неприемлемой крайности, как изобретение особой скалы, имеющей положительную и отрицательную стороны, разделенные на десять градусов, обозначающих степени подтверждения и отрицания одного и того же обстоятельства, причем степень уверенности свидетеля в том, о чем он показывает, должна обозначаться им самим посредством указания на градус этой оригинальной бентамовской лестницы…

Экспериментальная психология употребляет много-раз-личные способы для выяснения вопросов, касающихся объема, продолжительности и точности памяти. Существуют методы исследования памяти путем возбуждения ее к сравнению, к описанию, к распознаванию. В применении к людям, разделяемым по отношению к свойствам своего внимания на таких, у которых более развито слуховое внимание или зрительное внимание, эти методы дают очень интересные результаты, доказывающие связь душевных процессов с деятельностью нервной системы и мозга. В расширении этой области наших знаний несомненная заслуга экспериментальной психологии.

Некоторые новейшие работы (например Гольдовского) в этом отношении представляют широкую картину практического применения психологического опыта к явлениям, тесно связанным с отправлением правосудия. Таковы, например, выводы о постепенном замедлении потери впечатлений, нарастающей не пропорционально времени; о способности женщин меньше забывать, но больше ошибаться; о соотношении пропусков в показаниях к прибавкам и к превращениям (искажениям); о влиянии «наводящих» вопросов суда. Они очень ценны, и даже весьма поучительны для каждого добросовестного и вдумчивого судьи. Но едва ли все эти подробные исследования и интересные сами по себе опыты должны изменить что-либо в ходе и устройстве современного, уголовного по преимуществу, процесса. Такое сомнение возникает и с точки зрения судопроизводства и с точки зрения судоустройства.

В первом отношении прежде всего рождается вопрос: одно ли и то же показание свидетеля на суде и отчет человека. рассматривающего в течение 3/4 минуты показанную ему согласно приему экспериментальной психологии картинку с изображением спокойно-бесцветной сцены из ежедневной жизни? Одно ли и то же — вглядеться с безразличным чувством и искусственно направленным вниманием в изображение того, как художник переезжает на новую квартиру и мирная бюргерская семья завтракает, выехав «ins Grime», и затем отдаться «злобе дня», забыв и про картину, и про опыты Штерна — или быть свидетелем обстоятельства, связанного с необычным деянием, нарушающим мирное течение жизни и притом не на сцене, а в окружающей действительности и быть призванным вспомнить о нем, зная о возможных последствиях своих слов при дознании, у следователя и на суде, идя в который каждый невольно проверяет себя? Преступление изменяет статику сложившейся жизни: оно перемещает или истребляет предметы обладания, прекращает или искажает то или другое существование, разрушает на время уклад определенных общественных отношений и т. д. ’По большей части для установления этого существуют объективные, фактические признаки, не нуждающиеся в дальнейших доказательствах свидетельскими показаниями. Но в преступлении есть и динамика: действия обвиняемого, занятое им положение, его деятельность до и по совершении того, что нарушило статику. Здесь свидетели играют, по большей части, огромную роль, и их прикосновенность к обстоятельствам, в которых выразилась динамика преступления, вызывает особую сосредоточенность внимания, запечатлевающую в памяти образы и звуки с особою яркостью. Этого не в силах достичь никакая картина, если она не изображает чего-либо потрясающего и оставляющего глубокий след в душе, вроде «Петра и Алексея» — Ге, «Княжны Таракановой» — Флавицкого или «Ивана Грозного» — Репина. Да и тут — отсутствие личного отношения к изображенному и сознание, что это, как говорят дети, «не завсамделе», должны быстро ослаблять интенсивность впечатления и стирать мелкие подробности виденного.

Но показывание картинок — только первый шаг на пути изучения способов избежания неточных показаний — говорят нам. В будущем должно возобладать сознание, что воспоминание есть не только способность представления, но и акт воли — и тогда, для устранения ошибок не только в устах свидетелей, но и на страницах мемуаров и исторических воспоминаний, создастся нравственная мнемотехника и в школахбудет введено «преподавание о воспоминании». Однако уже и теперь желательно, чтобы относительно особо важных свидетелей допускалась психологическая проверка степени достоверности их показаний особым экспертом, лучше всего юристом-психологом, который может дать этим показаниям необходимый коэффициент поправок. Но что такое особо важный свидетель? Очевидно, тот, кто может дать показание об особо важных, по своему уличающему или оправдывающему значению, обстоятельствах. Такие обстоятельства, в виде прямых доказательств, встречаются, однако, сравнительно редко и устанавливаются обыкновенно совершенно объективным способом. Гораздо важнее улики. Но как выбрать между уликами «qui sont des faits places autour de quelque autre fait»[16],— как говорит Боннье, — могущими лишь в своей совокупности и известном сочетании перестать быть «ein Nebenum stand»[17] и установить известный факт, имеющий прямое отношение к составу преступления? Как отделить особо важные от менее важных? Судебная практика представляет множество случаев, где, по-видимому, пустое и незначительное обстоятельство сразу склоняло весы в ту или другую сторону потому, что оно, иногда совершенно непредвиденно, замыкало собою цепь оправдательных или обвинительных соображений, слагавшихся среди сомнений и колебаний. Кто может затем определить, что тот или другой свидетель должен быть подвергнут психологической экспертизе. Суд, во время заседания, когда выясняется важность обстоятельства, о котором дает или имеет дать показание свидетель? Но тогда вся предшествующая работа суда и присяжных заседателей должна быть прервана и, по условиям места и времени, начата снова лишь по окончании экспертизы, которая по рецептам Штерна и Врешиера должна длиться по крайней мере около месяца. Не будут ли в данном случае les lenteurs salutaires de justice [18] отягощением участи подсудимого или не надо ли и ему, независимо от состава суда, предоставить право требовать такой экспертизы или, наоборот, просить суд ее не делать? Следователь? Но при правильном производстве следствия и надлежащей организации следственных сил допрос свидетелей должен наступать невдолге после совершения преступления, когда память их меньше нуждается в исследовании, чем на суде, где в сущности впервые разрабатывается вопрос уже не об основательности данных для производства уголовного исследования, а о достоверности собранных улик и доказательств. Да и где взять многочисленным следователям такое количество экспертов-психологов? И не будет ли возможность такой экспертизы оправданием малой заботливости об отыскании, делаемом теперь, других данных для проверки испытания удельного веса свидетельского показания? И, вообще, при невозможности часто прибегать к такой экспертизе — не обратится ли она в принадлежность лишь особо важных, нашумевших дел? Но для истинного правосудия не должно быть особо важных дел; все дела пред судом одинаково равны и важны, ибо в каждом одна и та же задача, одни и те же общественные интересы и влияние на судьбу подсудимого. Вся разница лишь в количестве труда и сил, потребных для рассмотрения. Смотреть иначе — и создавать привилегированные дела — значит допускать гибельное вторжение политических соображений в беспристрастное отправление правосудия. Наконец, — действительно ли так многозначительна подобная экспертиза, создающая, к слову сказать, для некоторых доказательств своего рода предустановленность ad hoc[19], причем, в сущности, показания свидетеля, пройдя через психологическую редакцию и цензуру эксперта, утратят свою непосредственность? Психологическое исследование лжи будет, вероятно, бессильно, ибо сознательный лжец не представит никаких пробелов памяти относительно того, что он измыслил в медленной работе низменных побуждений или в назревшем желании спасти близкого или дорогого человека. Очные ставки свидетелей между собою лучше всего это доказывают. Лжец всегда твердо стоит на своем, а правдивец под конец начинает обыкновенно путаться и колебаться, смущенный возникшими сомнениями в правде своих сил. Поэтому едва ли суду придется часто присутствовать при психологическом удостоверении перевиранья свидетелем своей первоначальной лжи — и задача экспертизы сведется лишь к указанию на возможность, по условиям памяти свидетеля, неточности показания, добросовестно им считаемого правдивым. Но для этого есть более доступные, простые и свойственные самой природе судейской самодеятельности средства.

Во втором отношении — с точки зрения судоустройства— признание допустимости и даже существенной необходимости экспертизы внимания и памяти связано, выражаясь официальным языком, с «колебанием основ» как суда вообще, так и суда присяжных в частности. Свидетельские показания дают материал для внутреннего убеждения судьи. Когда их много — судья не только должен воспринять их с должным вниманием, но и отпечатлеть в своей памяти на довольно долгий срок, в течение которого ему предстоит облечь сложившееся у него убеждение в резолюцию и затем мотивировать эту резолюцию ссылкою на доказательства и оценкою их. Работа судьи в этом смысле уменьшается, когда он действует с присяжными, но зато председательствующий судья обязан в своем руководящем напутствии изложить существенные обстоятельства дела, устранив неправильные толкования сторон, и преподать общие юридические основания к суждению о силе доказательств, представленных по делу сторонами. При этом ему, конечно, приходится касаться свидетельских показаний и речей сторон, являясь, так сказать, свидетелем этих показаний и этих речей. Это обязанность нелегкая, требующая особого напряжения внимания и памяти. Про то знает всякий, кто вел большие, длящиеся иногда две и три недели, дела с участием присяжных. Что же сказать про такие дела, как, например, дело о злоупотреблениях в Таганрогской таможне, длившееся 36 дней, и по которому на решение присяжных было поставлено более 1000 вопросов, или дело Тичборна в Лондоне, продолжавшееся девять месяцев, причем заключительное слово председателя одно заняло шесть недель! Кроме того, согласно смыслу ст. 246 Германского устава уголовного судопроизводства и ст. 729 нашего, председатель обязан удаленному на время из залы заседания подсудимому объяснить «с точностью существенное содержание» того, что высказано или произошло в его отсутствие. Иными словами — он должен передать ему сущность заявлений сторон и содержание свидетельских показаний, т. е. сам выступить в роли свидетеля происходившего в его присутствии. Но если показанию свидетеля можно доверять, только проверив степень его внимания и силу его памяти, то почему же оставлять без проверки эти же самые свойства у судей, память которых обречена удерживать в себе правдивый образ неизмеримо большего количества обстоятельств. Если рассказ свидетеля о слышанном и виденном может, незаведомо для него, передавать то и другое в искаженном или неверном виде, то насколько же больших гарантий требует рассказ судей о том, что им пришлось выслушать, излагаемый в форме исторической и аналитической части приговора? Не придется ли неизбежно спросить — et quis custodit custodes ipsos? [20]

Если, однако, можно сказать, что у судей есть служебный опыт и навык, что их ум изощрен к восприятию впечатлений ежедневно развертывающейся пред ними житейской драмы и что, поэтому, образы, вытекающие из показаний свидетелей и объяснений подсудимого и сторон, могут врезываться в их память прочными и верными чертами, то этого нельзя сказать про присяжных заседателей. Они, почерпнутые ковшом из моря житейского, стоят по отношению к происходящему пред ними по большей части не более вооруженные со стороны памяти, чем и простые свидетели — и если присяга, с одной стороны, и побуждает их к особому вниманию, то, с другой стороны, утомление, нервная напряженность, забота о делах и семье, от которых они отрезаны, не могут не ослаблять этого внимания, а продолжительные заседания должны действовать на них еще более подавляющим образом, чем на судей. Поэтому там, где экспериментальная психология с требованием указываемых ею опытов настойчиво и авторитетно выступает на замену совокупной работы здравого рассудка присяжных, знания ими жизни и простого совестливого отношения к своим обязанностям, там можно сказать суду присяжных, что его песенка спета. Да и вообще, не последовательнее было бы в таком случае преобразовать суд согласно мечтаниям криминальной психологии, заменив и профессиональных, и выборных общественных судей смешанною коллегиею из врачей, психиатров, антропологов и психологов, предоставив тем, кто ныне носит незаслуженное имя судей, лишь формулировку мнения этой коллегии.

Нечто подобное предлагал уже несколько лет назад венский профессор Бенедикт, согласно мнению которого государству приходится иметь дело с тремя родами преступников: прирожденными (агенератами), неправильно развившимися лично или под влиянием среды (дегенератами) и случайными (эгенератами), причем суду над теми из них, которые оказываются неисправимыми, т. е. агенератами, и над большею частью дегенератов должен быть придан характер особой коллегии из врачей лишь с примесью судейского элемента. Эта коллегия, предусмотрительно составленная ив двух инстанций, с периодическим пересмотром всех ее приговоров, должна каждый раз разрешать формулу Х = М + N + N1 + Е + О, причем М обозначает совокупные условия и свойства организма подсудимого, N — его прирожденные свойства, N1 — его приобретенные наклонности, Е — внешние на него влияния, его среду и обстановку и О — случайные влияния и возбуждения. Этот же суд учреждает и своеобразную «усиленную опеку» над лицами, еще не совершившими преступных деяний, но однако же по своим наклонностям способным их совершить.

Думается, однако, что суд присяжных, переживший повсюду «месть врагов и клевету друзей», переживет и новую, грозящую ему, теоретическую опасность и останется еще надолго не только органом, но и школою общественного правосудия…

Нельзя, однако, огульно отрицать все поправки в уголовном процессе, предлагаемые с целью внести более близкое и глубокое изучение самого важного обстоятельства в каждом уголовном деле, т. е. самого обвиняемого. Чем шире в этом отношении будет исследование душевных свойств и умственного состояния человека, тем лучше. Правосудие ничего от этого не проиграет, а общественная совесть только выиграет. Таково, например, медико-психологическое изучение обвиняемого, которому посвящен труд профессора Л. Е. Владимирова: «Психологическое исследование в уголовном суде». Доказывая, что целям уголовного правосудия удовлетворяет не художественное или философски-психологическое исследование, а лишь медико-психологическое, автор предлагает подвергать последнему каждого обвиняемого в деянии, влекущем тюремное заключение и более строгое показание. Это исследование даст возможность своевременно подметить признаки душевной болезни или уменьшенной вменяемости и откроет объективные данные для ознакомления с душевным миром обвиняемого, личность которого подлежит обсуждению всецело, а не по одному, вырванному из его жизни, поступку. С другой стороны, нельзя не разделить высказываемого некоторыми взгляда, что судебные деятели по предварительному исследованию преступлений и рассмотрению уголовных дел на суде должны иметь твердую почву сознательного отношения к доказательствам, среди которых главнейшее, а в большинстве случаев и исключительное, место занимают показания свидетелей, для чего в круг преподавания на юридическом факультете должны быть введены психология и психопатология. Осуществление этого взгляда на практике желательно уже по одному тому, что чем разностороннее образован судья, тем менее предстоит ему опасность впасть в рутину и самодовольно успокоиться на аккуратности механического отправления службы без всякого признака «святого беспокойства» о правде в порученном ему деле. Собственно говоря, психопатология должна входить в курс судебной медицины как составная его часть; что же касается особого курса психологии, то именно в нем было бы на месте применение и изучение экспериментальной психологии, как доказывающей наглядно, между прочим, и аберрации памяти. Пусть вооруженный этими знаниями и руководящими указаниями науки входит молодой юрист в жизнь и обращается, в свое время, к судебной деятельности! Если он любит свое дело, если он приступает к исполнению обязанностей судьи с сознанием их возвышенного значения и своей нравственной ответственности, он усилит свои теоретические познания вдумчивою наблюдательностью и выработает в себе навык в распознавании свойств свидетелей и уменье делиться своим опытом в слове и на деле с присяжными заседателями.


III



Среди общих свойств свидетелей, которые отражаются не только на восприятии ими впечатлений, но, по справедливому замечанию Бентама, и на способе передачи последних, видное место занимает, во-первыхтемперамент свидетеля. Сочинение Фулье «О темпераменте и характере» снова выдвинуло вперед ученье о темпераментах и дало физиологическую основу блестящей характеристике, сделанной Кантом, который различал два темперамента чувства (сангвинический и меланхолический) и два темперамента деятельности (холерический и флегматический). Для опытного глаза, для житейской наблюдательности — эти различные темпераменты и вызываемые ими настроения обнаруживаются очень скоро во всем: в жесте, тоне голоса, манере говорить, способе держать себя на суде. А зная типическое настроение, свойственное тому и другому темпераменту, представляется возможным представить себе и отношение свидетеля к обстоятельствам, им описываемым, и понять, почему и какие именно стороны в этих обстоятельствах должны были привлечь его внимание и остаться в его памяти, когда многое другое из нее улетучилось.

Для характеристики влияния темперамента на показание, т. е. на рассказ о том, как отнесся свидетель к тому или другому явлению или событию, можно, в виде примера, представить себе отношение обладателей разных темпераментов к одному и тому же происшествию. Трамвай наехал на переходившую рельсы женщину и причинил ей тяжкие повреждения или, быть может, самую смерть, вследствие того, что она не обратила внимания на предупредительный звонок или что таковой раздался слишком поздно. Сангвиник, волнуясь, скажет: «Это была ужасная картина — раздался раздирающий крик, хлынула кровь, — мне послышался даже треск ломаемых костей, эта картина стоит пред моими глазами, преследует меня, волнуя и тревожа». Меланхолик скажет: «При мне вагон трамвая раздавил несчастную женщину; и вот людская судьба: быть может, она спешила к любящему мужу, к любимым детям, под семейный кров — и все разбито, уничтожено, остались слезы и скорбь о невозвратной потере — и картина осиротелой семьи с болью возникает в моей душе». Холерик, негодуя, скажет: «Раздавили женщину! Я давно говорил, что городское управление небрежно в исполнении своих обязанностей: можно ли поручать управление трамваем таким вагоновожатым, которые не умеют своевременно начать звонить, и предупредить тем рассеянного или тугого на ухо прохожего. И вот результат. Судить надо за эти упущения, и строго судить». А флегматик расскажет: «Ехал я на извозчике и вижу: стоит трамвай, около него толпа народа, что-то смотрят; я привстал в пролетке и вижу — лежит какая-то женщина поперек рельсов, — вероятно, наехали и раздавили. Я сел на свое место и сказал извозчику: пошел скорее!»

Во-вторых, в оценке показания играет большую роль пол свидетеля. И при психологических опытах Штерна и Врешнера замечена разница между степенью внимания и памяти у мужчин и женщин. Достаточно обратиться к серьезному труду Гевлок Эллисса «О вторичных половых признаках у человека», к интересному и содержательному исследованию Астафьева «Психический мир женщины», к исследованиям Ломброзо и Бартельса и к богатой литературе о самоубийствах, чтобы видеть, что чувствительность к боли, обоняние, слух и в значительной степени зрение у мужчин выше, чем у женщин, и что, наоборот, любовь к жизни, выносливость, вкус и вазомоторная возбудимость у женщин выше. Вместе с тем, по справедливому замечанию Астафьева, у женщин гораздо сильнее, чем у мужчин, развита потребность видеть конечные результаты своих деяний и гораздо менее развита способность к сомнению, причем доказательства их уверенности в том или другом более оцениваются чувством, чем анализом. Отсюда преобладание впечатлительности перед сознательною работою внимания, соответственно ускоренному ритму душевной жизни женщины. Наконец, интересными опытами Мак Дугалля установлено, что мужчинам время кажется длиннее действительного на 35 %, женщинам же на 111 %, а время играет такую важную роль в показаниях. В каждом из этих свойств содержатся и основания к оценке достоверности показания свидетелей, а также потерпевших от преступления, которые часто подлежат допросу в качестве свидетелей.

В-третьихвозраст свидетеля влияет на его показание, особливо если оно не касается чего-либо выдающегося. Внимание детей распространяется на ограниченный круг предметов, но детская память удерживает иногда некоторые подробности с большим упорством. Детские воспоминания обыкновенно обратно пропорциональны — как и следует — протекшему времени, т. е. ближайшие факты помнятся детьми сильнее отдаленных. Наоборот, память стариков слабеет относительно ближайших обстоятельств и отчетливо сохраняет воспоминание отдаленных лет юности и даже детства. Многие старики с большим трудом могут припомнить, где они были, кого и где видели накануне или несколько дней назад и отчетливо, с подробностью, способны рассказать о том, что им пришлось видеть или пережить десятки лет назад.

В-четвертых, большой осторожности при оценке показания требует поведение свидетеля на суде, отражающееся на способе передачи им своих воспоминаний. Замешательство его еще не доказывает желания скрыть истину из боязни быть изобличенным во лжи, улыбка и даже смех при даче показания о вовсе не вызывающих веселости обстоятельствах еще не служат признаком легкомысленного отношения его к своей обязанности свидетельствовать

правду, наконец, нелепые заключения, выводимые свидетелем из рассказанных им фактов, еще не указывают на недостоверность этих фактов. Свидетель может страдать навязчивыми состояниями без навязчивых идей. Он может быть не в состоянии удержаться от непроизвольной и неуместной улыбки, от судорожного смеха (risus sardonicus), от боязни покраснеть, под влиянием которой кровь бросается ему в лицо и уши. Эти состояния подробно описаны академиком В. И. Бехтеревым. Надо в этих случаях слушать, что говорит свидетель, совершенно исключая из оценки сказанного то, чем оно сопровождалось. Свидетель может быть глуп от природы, а, по справедливому мнению покойного Токарского, глупость отличается от ума лишь количественно, а не качественно — глупец прежде всего является свободным от сомнений. Но глупость надо отличать от своеобразности, которая тоже может отразиться на показании.

В-пятых, наконец, некоторые физические недостатки, делая показание свидетеля односторонним, в то же время, так сказать, обостряют его достоверность в известном отношении. Так, например, известно, что у слепых чрезвычайно тонко развивается слух и осязание. Поэтому все, что воспринято ими этим путем, приобретает характер особой достоверности. Известный окулист в Лозанне Дюфур даже настаивает на необходимости иметь в числе служащих на быстроходных океанских пароходах одного или двух слепорожденных, которые ввиду крайнего развития своего слуха могут среди тумана или ночью слышать приближение другого судна на громадном расстоянии. То же можно сказать и о более редких показаниях слепых, основанных на чувстве осязания, если только оно не обращается болезненно в полиэстезию (преувеличение числа ощущаемых предметов) или макроэстезию (преувеличение их объема). Кроме того, исследования ослепшего окулиста Жаваля и Оршанского указывают на существование у слепых особого чувства, своеобразного и очень тонко развитого, чувства препятствий, развивающегося независимо от осязания и помимо его, вследствие повышенной чувствительности головной кожи. Когда это чувство будет вполне установлено, ему придется отводить видное место по отношению к топографической части показаний слепых.

Обращаясь от этих положений к тем особенностям внимания, в которых выражается разность личных свойств и духовного склада людей, можно отметить, в общих чертах, несколько характерных видов внимания, знакомых, конечно, всякому наблюдательному судье.

Отражаясь в рассказе о виденном и слышанном, внимание прежде всего может быть разделено на сосредоточенное и рассеянное. Внимание первого рода, в свою очередь, представляется или сведенным почти исключительно к собственной личности созерцателя или рассказчика, или же, наоборот, отрешенным от этой личности. Есть люди, которые, о чем бы они ни думали, ни говорили, делают центром своих мыслей и представлений самих себя и проявляют это в своем изложении. Для них — сознательно или невольно — все имеет значение лишь постольку, поскольку и в чем оно их касается. Ничто из окружающего мира явлений не рассматривается ими иначе, как сквозь призму собственного я. От этого маловажные сами по себе факты приобретают в глазах таких людей иногда чрезвычайное значение, а события первостепенной важности представляются им лишь отрывочными строчками — «из хроники происшествий». При этом житейский размер обстоятельства, на которое устремлено такое внимание, играет совершенно второстепенную роль. Важно лишь то, какое отношение имело оно к личности повествователя. Поэтому обладатель такого внимания нередко с большою подробностью и вкусом будет говорить о вздоре, действительно только его касающемся и лишь для него интересном, будь то вопросы сна, удобства костюма, домашних привычек, тесноты обуви, сварения желудка и т. п., чем о событиях общественной важности или исторического значения, которых ему пришлось быть свидетелем. Из рассказа его всегда ускользнет все общее, родовое, широкое в том, о чем он может свидетельствовать, и останется, твердо запечатленное в памяти, лишь то, что задело его непосредственно. В эготической памяти свидетеля, питаемой подобным, если можно так выразиться, центростремительным вниманием, напрасно искать более или менее подробной, или хотя бы только ясной картины происшедшего, или синтеза слышанного и виденного. Но зато она может сохранить иногда ценные, характеристические для личности самого свидетеля мелочи Когда таких свидетелей несколько — судье приходится складывать свое представление о том или другом обстоятельстве из их показаний, постепенно приходя к уяснению себе всего случившегося. При этом необходимо бывает мысленно отделить картину того, что в действительности произошло на житейской сцене, от эготической словоохотливости свидетелей. Надо заметить, что рассказчики с эготическою памятью не любят выводов и обобщений и, в крайнем случае, наметив их слегка, спешат перейти к себе, к тому, что они сами пережили или ощутили. «Да! Ужасное несчастие, — скажет, например, такой повествователь, — представьте себе, только что хотел я войти, как вижу… ну, натурально, я испугался, думаю, как бы со мною… да вспомнил, что ведь я… тогда я стал в сторонке, полагая, что, быть может, здесь мне безопаснее — и все меня так поразило, что при моей впечатлительности, мне стало — и т. д. и т. д.». У Анри Моннье есть типическое, хотя, быть может, несколько карикатурное, изображение такого свидетеля, повествующего о железнодорожном крушении, сопровождавшемся человеческими жертвами. В двух-трех общих выражениях упомянув о самом несчастии, спасшийся пассажир подробно распространяется о том, как при этом он долго и тщетно разыскивал погибший зонтик, прекрасный и новый зонтик, только что купленный в Париже и по удивительно дешевой цене. Так, в отчетах газет об убийстве министра Плеве был приводим рассказ очевидца, в котором повествование о том, как он, уронив перчатку, должен был сойти с извозчика, поднять ее и надеть, занимало не меньшее, если не большее место, чем описание взрыва, которого он был свидетелем. Несчастие, поразившее сразу ряд людей, обыкновенно дает много таких свидетелей. Все сводится у них к описанию борьбы личного чувства самосохранения с внезапно надвинувшеюся опасностью — и этому описанию посвящается все показание, с забвением о многом, чего, несомненно, нельзя было не видеть или слышать. Таковы были почти все показания, данные на следствиях о крушении императорского поезда в Борках 17 октября 1888 г. и о крушении парохода «Владимир» в августе 1884 года на пути из Севастополя в Одессу. У нас, на Руси, под влиянием переживания скорбных представлений о судах, по которым можно было «затаскать человека», очень часто показанию придает эготический характер и пугливое отношение свидетеля к происходившему пред ним, сводящееся к желанию избежать возможности видеть и слышать то, о чем может прийтись потом на суде показывать. Передача обстоятельств, по отношению к которым рассказчик старался избежать положения свидетеля, обращается незаметно для рассказчика в передачу того, что он делал и думал, а не того, что делали и говорили «они» или что случилось пред ним.

Прямую противоположность вниманию центростремительному представляет внимание, которое, употребляя те же термины из области физики, можно бы назвать центробежным. Оно стремится вникнуть в значение явления и, скользнув по его подробностям и мелочам, уяснить себе сразу смысл, важность и силу того или другого события. Человек, которому свойственно такое внимание, очень часто совершенно не думает об отношении тех или других обстоятельств лично к самому себе. Он легко и свободно переходит из положения наблюдателя в положение мыслителя по поводу созерцаемого или услышанного. Точно и верно, иногда с полнейшею объективностью, определив общие черты события, сами собою слагающиеся в известный вывод, такой свидетель, однако, затрудняется точно указать время происшествия, место, где он сам находился, свои собственные движения и даже слова. И этого нельзя приписывать простой рассеянности или недостаточной внимательности свидетеля в его обыкновенной ежедневной жизни. Такие свидетели вовсе не люди «не от мира сего». Где все просто и привычно — внимание их равномерно направлено на это все, где событие выходит из ряда обычных явлений жизни, где оно ярко по своей неожиданности или богато своими возможными последствиями, там живая работа мысли и чувства свидетеля выступает на первый план. Она упраздняет в нем на время способность сосредоточиваться на мелочах — и в памяти его общее подавляет частное, характер события стирает его подробности. Опытный судья — по тону, по способу изложения всегда узнает такого свидетеля, которого «я» стушевывается пред «они» или «оно». Он никогда не усомнится в правдивости показания только потому, что свидетель, умея вообще рассказать подробности скудного впечатления дня, затрудняется припомнить многое лично о себе по отношению ко дню, полному подавляющих своею силою впечатлений. «Этот человек лжет, — скажет поверхностный и поспешный наблюдатель, — он с точностью определяет, в котором часу дня и где именно он нанял извозчика, чтобы ехать с визитом к знакомым, и не может определительно припомнить, от кого именно вечером в тот же день, в котором часу и в какой комнате услышал о самоубийстве сына или

0 трагической смерти жены!..» «Он говорит правду, — скажет опытный судья, — и эта правда тем вероятнее, чем больше различия между безразличным фактом и потрясающим событием, между обычным спокойствием после первого и ошеломляющим вихрем второго…»

Вниманием рассеянным можно назвать такое, которое не способно сосредоточиваться на одном предмете, а, направляясь на него, задевает по дороге ряд побочных обстоятельств. Смотря по свойствам наблюдающего и передающего свои впечатления, оно тоже может быть или центробежным или центростремительным. При этом мысль и наблюдения никогда не движутся по прямой дороге, а заходят в переулки и закоулки, цепляясь за второстепенные данные, иногда вовсе не имеющие отношения к предмету, на который первоначально было направлено внимание. В частной жизни и в особенности в деловых сношениях нужно не мало терпения и терпимости к рассказчику, чтобы следить за ломаною линиею повествования, постоянно отклоняющегося в сторону, и, спокойно выслушивая массу ненужностей, сохранять нить Ариадны в лабиринте словесных отступлений и экскурсий по сторонам. Судье, сверх терпения и самообладания, необходимы в таких случаях известные навык и искусство, чтобы направлять на надлежащий путь показание свидетеля, не смущая последнего и не заметая и без того неясную тропинку рассказа. Сюда относятся рассказчики и свидетели, любящие начинать «аЬ оуо», передавать разные биографические подробности и вообще отдаваться в безотчетную и безграничную власть своих воспоминаний, причем accidentalia, essentialia и eventualia смешиваются в ходе мышления в одну общую, бесформенную массу. Тип таких рассказчиков слишком известен и, к сожалению, распространен, чтобы нужно было выяснять его примерами. Но нельзя не указать на одну характерную в нашей русской жизни особенность. Это — любовь к генеалогическим справкам и семейственным эпизодам, одинаково тягостная и со стороны слушателя, в виде вопросов, и со стороны рассказчика, в виде ненужных подробностей. Взволнованный каким-нибудь выходящим из ряда событием, рассказчик, передавая о нем сжато и целостно по содержанию, вынужден бывает назвать для точности те или другие имена. Горе ему, если в составе внимающих ему есть слушатель с рассеянным вниманием… Самое существенное место повествования, рисующее глубокий внутренний смысл события или его значение, как общественного явления, такой слушатель, среди общего напряженного внимания, способен прервать вопросами: «Это какой NN? Тот, что женат на ММ?», или «Это ведь тот NN, который, кажется, служил в кирасирском полку?», или «А знаете, я ведь с этим NN ехал однажды на пароходе. Это ведь он женился на племяннице ММ, который управлял казенной палатой? Где только — не помню… ах, да! В Пензе или… нет, в Тамбове… Нет, нет!.. Вспомнил! именно в Пензе… а брат его…» и т. д. Человек с таким рассеянным и направленным на мелкие, незначащие подробности вниманием, сделавшись сам повествователем, очень часто совершенно не отдает себе отчета, в чем сущность его рассказа и где лежит центр тяжести последнего. Обыкновенно умственно ограниченный, узкоисполнительный в служебном или светском обиходе, но, вместе, чрезвычайно довольный собою, такой рассказчик присоединяет к уклонениям в сторону брачных или родственных связей и отношений еще особую пунктуальность названий и топографических подробностей. Для него, например, не существует просто фамилий или названий городов, г ость чины, имена, отчества и фамилии, нет Петербурга, Нижнего, «Исакия», Синода, «конки», а есть Санкт-Петербург, Нижний Новгород, храм Исаакия Далматовского, Святейший правительствующий синод, железно-конная дорога и т. д. Свидетели такого рода могут с первого взгляда поразить полностью и, так сказать, обточенностью своего показания. Но полнота эта обыкновенно оказывается мнимою. Добросовестное усвоение себе частностей, этих «выпушек и петличек» свидетельского показания, рассевает внимание по отношению к главному и единственному нужному. В старые годы, как видно из некоторых глемуаров, воспитанникам закрытых казенных учебных заведений подавались пирожки, в которых под тонкою оболочкою пухлого теста почти не оказывалось начинки. «Пирожки с ничем» прозвали их. Такими «пирожками с ничем» являются нередко очень подробные и вполне корректные показания свидетелей, изощрившихся в упражнении рассеянной памяти. Опытный судья всегда предпочтет им неполное в частях, с пробелами и «запамятованиями», показание свидетеля, чувствующего живо и ввиду разноценности впечатлений различно на них и реагирующего.

Затем внимание может сосредоточиваться или на процессе действий, явлений и собственных мыслей или же на конечном их результате, так сказать, на итоге их. Это чрезвычайно ярко выражается обыкновенно в способе изложения. Одни не могут передавать виденного и слышанного без подробного изложения всего в порядке последовательной постепенности; другие же, наоборот, спешат скорее сказать главное. При допросе первых — их зачастую приходится приглашать сократить свой рассказ; при допросе вторых — их приходится возвращать от итога рассказа к подробностям места, времени, обстановки и т. д. Делать это надо осторожно, особенно в первом случае, так как наклонность к процессуальному рассказу обыкновенно обусловливается еще и особыми свойствами или, правильнее, привычками внимания, которое цепко держится за последовательность и преемство впечатлений и, облекаясь в воспоминание, затуманивается, как только в эту последовательность вносится извне какой-либо перерыв. Эти особенности рассказчика обыкновенно выражаются и в том, как он умеет слушать. Наряду с людьми, способными ценить логическую и психологическую нить повествования, отдельные связанные между собою части которого создают постепенно настроение, достигающее своего апогея в заключении, в освещающем и осмысливающем все факте, картине или лирическом порыве, существуют слушатели нетерпеливые, жаждущие скорейшей «развязки» и предупреждающие ее догадками во всеуслышание или досадными вопросами… Есть читатели, преимущественно между женщинами, которые начинают чтение повести или романа с последней главы, желая прежде всего узнать, чем и как все окончилось Есть слушатели и рассказчики, подобные таким читателям.

Наконец, есть два рода внимания по отношению к способности души отзываться на внешние впечатления. Одни объективно и с большим самообладанием, так сказать, регистрируют то, что видят или слышат, и лишь тогда, когда внешнее воздействие на их слух или зрение прекратилось, начинают внутреннюю, душевную переработку этого. Поэтому все. воспринятое ими, представляется их памяти ясно и не страдает пробелами и пропусками, объясняемыми перерывами внимания. Это те, которые, по образному выражению великого поэта, «научившись властвовать собой», умеют «держать мысль свою на привязи» и «усыплять или давить в сердце своем мгновенно прошипевшую змею». Иначе действуют и чувствуют себя другие, отдающиеся во власть своим душевным движениям. Эти движения сразу и повелительно завладевают ими и поражают иногда прежде всего внимание. Тут не может быть речи

о забывчивости или недостатке последнего. Оно просто парализовано, его не существует вовсе. Таковы люди, по выражению того же Пушкина, «оглушенные шумом внутренней тревоги». Этот шум подавляет всякую способность не только вдумываться в окружающее, но даже замечать его. Евгений в «Медном всаднике», Раскольников в «Преступлении и наказании» — блестящие представители такого «оглушенного» внимания. В этом положении часто находятся потерпевшие от преступления, допрашиваемые в качестве свидетелей, находится и подсудимый, когда он, в некоторых случаях, даже искренно желал бы быть добросовестным свидетелем в деле о своем преступлении, о своем несчастии… Чем неожиданнее впечатление, вызывающее сильное душевное движение, тем больше парализуется внимание и тем быстрее внутренняя буря окутывает своим мраком внешнее обстоятельство. Почти ни один подсудимый, совершивший преступление под влиянием сильной эмоции, не „может рассказать подробности решительного момента своего деяния — и в то же время может быть способен передать быстро сменявшиеся и перекрещивавшиеся в его душе мысли, образы и чувства перед тем, как он ударил, оскорбил, спустил курок, вонзил нож. Гениальное изображение этого душевного состояния, в котором целесообразность и известная разумность действий совершенно не соответствуют помраченному сознанию и притупленному вниманию, дает Толстой в своем Позднышеве. Можно с уверенностью сказать, что каждый старый криминалист-практик, пробегая мысленно ряд выслушанных им сознаний подсудимых, обвинявшихся в преступлениях, совершенных в страстном порыве и крайнем раздражении, признает, что рассказ Позднышева об убийстве им жены типичен и поразителен как доказательство силы прозрения великого художника и мыслителя.

Часто там, где играет роль сильная душевная восприимчивость, где на сцену властно выступает так называемая вспыльчивость (которую не надо смешивать, однако, с запальчивостью, свойственною состоянию не внезапному, а нарастающему и, подобно чувству ревности, питающему само себя), потерпевший в начале столкновения становится преступником в конце его. Если, однако, он устоял против напора гнева и не поддался мстительному движению, его внимание все-таки обыкновенно действует только до известного момента, осуществляясь затем только отдельными, не связанными между собою проблесками. Когда сказано оскорбительное слово, сделано угрожающее движение, принято вызывающее положение, бросающие искру в давно копившееся негодование, в затаенную ненависть, в прочно сложившееся презрение (которое Луи Блан очень метко характеризует, говоря, что «1е mepris — c’est la haine en repos» — «презрение — пребывающая в спокойствии ненависть»), тогда взор и слух «вспылившего» обращаются внутрь — и утрачивают внимание ко внешнему. Этим объясняется то, что нередко, например, оскорбление не тотчас же «выводит из себя» возмущенного до крайности обиженного, а лишь после некоторой паузы, во время которой обидчик уже спокойно обратился к другой беседе или занятиям. Но это затишье — перед бурей… Внезапно наступает протест против слов, действий, личности обидчика в самой резкой форме. Было бы ошибочно думать, что в этот перерыв тот, который промолчал первоначально и лишь чрез известный промежуток времени проявил свое возмущение криком, воплем, исступлением, ударами, мог наблюдать и сосредоточивать на чем-либо свое внимание… Нет! Он ничего не видел и не слышал, а был охвачен вихрем внутренних вопросов: «Да как он смеет!? Да что же это такое? Да неужели я это перенесу?» и т. д. Но даже и успев Овладеть собою, решившись пропустить все слышанное «мимо ушей» или напустить на себя умышленное непонимание из уважения к той или другой обстановке или в уповании на будущее отмщение, которое еще надо обдумать («1а vendetta е una meta che е bisogno mangiare a freddo» — говорят итальянцы — «мщенье есть кушанье, которое надо есть холодным»), потерпевший все-таки тратит столько сил на внутреннюю борьбу с закипевшими в нем чувствами, что на время его внимание совершенно подавлено. Отсюда — ответы невпопад и разные неловкости внезапно оскорбленного, свидетелем которых каждому приходилось бывать в жизни. Берите из показаний такого потерпевшего то, что сохранила его память до наступления в душе его «шума внутренней тревоги», и не смущайтесь в оценке правдивости его слов тем, что затем внимание ему изменило. Свидетелем может быть не один потерпевший, но и постороннее столкновению или несчастному стечению обстоятельств лицо. Если оно одарено впечатлительностью, если оно «нервно» и не «вегетирует» только, но умеет чувствовать и страдать, а следовательно, и сострадать, то вид нарушения душевного равновесия в других, иногда в близких и дорогих людях, действует на него удручающе. Волнение этих людей, становясь заразительным, ослабляет внимание свидетеля или делает его очень односторонним. Кто не испытывал в жизни таких положений, когда хочется «провалиться сквозь землю» за другого и собственная растерянность является результатом неожиданного душевного смущения другого человека? В этих случаях человеку с чутким сердцем, страдая за другого, инстинктивно не хочется быть внимательным.

К числу причин, заслоняющих в памяти или устраняющих из области внимания отдельные, связанные между собою, части события, о котором приходится свидетельствовать, надо отнести и сильные приливы чувства, вызванные сложным процессом внутреннего переживания скорби, утраты, разочарования и т. п. Вспоминая неуловимые постороннему взору черты отношений к дорогому существу, вызывая из невозвратного прошлого милый образ в его тончайших проявлениях или переживая оказанную кому-либо и когда-либо несправедливость или черствость, человек иногда в самом, по-видимому, безразличном месте своего рассказа должен остановиться… Слезы подступают к горлу, тоска острая и безысходная, лишь на время уснувшая, впивается в сердце, а какое-нибудь слово или звук, влекущий за собою ряд воспоминаний, так приковывает к себе внимание, что все последующее погружается в тень и рассказ обрывается вследствие нравственной и физической (слезы, дрожь голоса, судороги личных мускулов) невозможности его продолжать. Вероятно, есть немало судей, которые видели пред собою — и не раз — подобных свидетелей. Тургенев писал о крестьянке, потерявшей единственного сына. Передавая о том, как он хворал и мучился, бедная мать говорила спокойно и владела собою, но каждый раз, когда она доходила до рассказа о том, как, взяв от нее корочку хлеба, умирающий ребенок сказал ей: «Мамка! Ты бы сольцы…», какое-то невысказываемое воспоминание всецело овладевало ею, она вдруг заливалась слезами, начинала рыдать и уже не могла продолжать рассказ, а только безнадежно махала рукой. В таком же положении, помню я, была жена одного достойного человека, убитого на глазах ее и трех маленьких детей ее же братом за то, что он вступился за честь обольщаемой убийцею девушки. И при следствии, и на суде, при повторных показаниях, она, твердо и с достоинствомзащищая честь своего мужа против клеветнических оправданий брата, сравнительно спокойно рассказывала про самое событие, но лишь доходила до слов мужа: «Стреляй, если смеешь!», сказанных покойным в ответ убийце на его угрозу стрелять, как лицо ее искажалось и внезапные горькие слезы мешали ей продолжать, несмотря на усилие овладеть собою и снова захватить нить своих скорбных воспоминаний.


IV



Если таковы, в главных чертах, свойства внимания вообще, которые надо принимать в расчет не только при оценке свидетельских показаний, но и при самом производстве допроса, то наряду с ними возможно указать на некоторые особенности внимания, так сказать исключительные или личные, т. е. в частности присущие тому или другому свидетелю уже не in genere, но in specie.

Сюда, например, относится особенная склонность некоторых людей обращать исключительное и даже болезненное внимание на какую-нибудь отдельную часть тела человека, и в особенности ка его уродливость. Затем некоторых во всей физиономии человека прежде всего привлекают к себе глаза, других — его походка, третьих — цвет волос. Есть люди, одаренные memoire auditive, которые не в силах удержать в памяти чье-либо лицо и в то же время с чрезвычайною ясностью во всякое время способны представить себе голос того же самого человека со всеми его оттенками, вибрацией и характерным произношением. Свидетель, который обращает внимание на глаза, описав их цвет, разрез и выражение, станет в тупик или ответит очень неопределенно, если его спросить о росте или о цвете волос обладателя этих самих глаз. Вспоминая об Инесе, пушкинский Дон-Жуан говорит: «…Мало было в ней истинно прекрасного; глаза, одни глаза, да взгляд… а голос у нее был тих и слаб, как у больной…» Почти все видевшие императора Николая I, рассказывая о нем, прежде всего отмечают стальной цвет его глаз и трудно переносимое выражение его пристального взгляда, ограничиваясь вместе с тем общими местами о классической правильности его лица. Немногие, еще — недавно остававшиеся в живых, современники Федора Петровича Гааза, описывая довольно разнообразно и даже противоречиво его наружность, твердо и с любящею подробностью останавливались на его голубых глазах… Почти так же, как глаза, приковывает к себе внимание походка. Чтение исторических мемуаров убеждает в этом. Из внешних признаков выдающихся деятелей чаще всего отмечается их походка. Стоит для этого просмотреть различные воспоминания о Наполеоне. Графиня Антонина Блудова, с нежным уважением вспоминая о великой княгине Елене Павловне и рисуя свои первые и последние свидания с нею, очевидно, незаметно для себя в двадцати строках останавливается три раза на стремительной походке этой замечательной женщины… Уродливости: Горб, хромота, косоглазие, кривоглазие, болезненные наросты на лице, шестипалость, провалившийся нос и т. п. — на многих производят какое-то гипнотизирующее впечатление. Взор их невольно, вопреки желанию, обращается постоянно к этому прирожденному или приобретенному недостатку, почти не будучи в силах от него оторваться. Инстинктивное чувство эстетики и стремление к гармонии и симметрии, свойственные человеку, обостряют протестующее внимание. И здесь прочие свойства и черты наблюдаемого человека отходят на задний план и стушевываются. Свидетель, отлично изучивший телосложение горбуна или вглядевшийся t пристальным вниманием в движения человека с искалеченными, скрюченными или неравными ногами, совершенно добросовестно не будет в силах припомнить об одежде, цвете волос или глаз тех же самых людей…

К случаям подобной связанности внимания приходится отнести и те, когда чувство ужаса или отвращения заставляет избегать взгляды на предмет, возбуждающий такое чувство. Есть люди, не могущие заставить себя глядеть на труп вообще, а на обезображенный, с зияющими ранами, выпавшими внутренностями и т. п. тем более. Внимание их обращено на все, что находится вокруг и около наводящего ужас предмета, и упорно отвращается от самого предмета. Это, конечно, отражается и в их показаниях. И наоборот, на некоторых такие именно предметы имеют то гипнотизирующее влияние, о котором говорилось выше. Несмотря на чувство ужаса или отвращения, даже прямо вопреки ему, иной человек не может отвести глаз от картины, от которой, по народному выражению, «тошнит на сердце». Взор постоянно обращается к тягостному и отталкивающему зрелищу и невольно, с пытливостью и необыкновенною изощренностью, впитывает в память подробности, возмущающие душу и вызывающие чувство мурашек по спине и нервную дрожь в конечностях. В современной жизни местом проявления такого гипноза часто служат кабинеты восковых фигур. На многих эти фигуры, с зеленовато-мертвенным оттенком их лиц, неподвижными глазами и безжизненными, деревянными ногами, производят неприятное впечатление. Это впечатление доходит до крайних пределов, когда такие фигуры служат для изображения мучительства различными пытками или сцен совершения кровавых преступлений. Музей Grevin в Париже, подносящий своим посетителям последние новинки из мира отчаяния, крови и проклятий, или так называемые «Folierkammer» немецких восковых кабинетов всегда могут насчитать между посетителями этих вредных и безнравственных зрелищ, приучающих толпу к спокойному созерцанию жестокости, людей, которых «к этим грустным берегам влечет неведомая сила». Приходилось встречать нервных людей, которые предпочли бы остаться ночью в одной комнате с несколькими трупами, например в анатомическом театре или «препаровочной», чем провести час наедине с несколькими восковыми фигурами. И тем не менее, они почти никогда не могли удержаться от искушения зайти в кабинет восковых фигур. Они вступают туда с «холодком» под сердцем и, удовлетворив, не взирая на душевное возмущение, своему любопытству удручающими образами во всех подробностях, потом страдают от вынесенного впечатления и долго тщетно стараются затушевать в своей памяти вопиющие картины. Такое же влияние имеют иногда и те произведения живописи, в которых этическое и эстетическое чутье не подсказало художнику, что есть в изображении действительности или возможности черта, переходить за которую не следует, ибо за нею изображение уже становится поступком и притом поступком безжалостным и даже вредным. Несколько лет назад на художественных выставках в Берлине и Мюнхене были две картины. Одна представляла пытку водою, причем безумные от страдания, выпученные глаза и отвратительно вздутый живот женщины, в которую вливают, зажимая ей нос, чтобы заставить глотать, второе ведро воды, были изображены с ужасающей реальностью. На другой, носившей название «Искушение святого Антония», место традиционных бесов и обнаженных женщин занимали мертвецы всех степеней разложения, пожиравшие друг друга и пившие из спиленной верхней части своего черепа, обращенной в чашу, лежавший в ней собственный мозг. Пред обеими картинами всегда стояла толпа, некоторые возвращались к ним по нескольку раз, и в то время, когда из их уст раздавались невольные возгласы отвращения и ужаса, глаза их жадно впивались во все подробности и прочно гравировали их в памяти.

Едва ли нужно говорить, что применимое к зрению применимо в данном случае и к слуху непосредственно — в виде рассказа и посредственно — в виде чтения. Пробегая глазами за строками автора, читатель его слушает и усваивает себе рисуемые им картины. И здесь поражающие изображением утонченной жестокости описания, мучительно привлекая к себе внимание, не могут не оставлять в памяти борозды гораздо более глубокой, чем все остальное. Тут дело не в глубине идеи, не в яркости и жизненности образа, не в смысле того или другого трагического положения, а исключительно в почти физически бьющем по нервам изображении техники злобы и бесчеловечия. Известный роман Октава Мирбо «Le jardin des supplices» [21] является разительным примером такого произведения, с любовью рисующего две стороны одной и той же медали: чувственность и жестокость. Можно наверное сказать, что прочитавший этот роман легко позабудет его фабулу и ее последовательное развитие, место и время действия, но никогда не вытравит из своей памяти картины изощренных, чудовищных мучений, пред которыми адские муки, так пугавшие благочестивых грешников, являются детскою забавой.

Применяя эти замечания к свидетельским показаниям, приходится признать, что гиперэстезия (обостренность) внимания, привлеченного картинами, внушающими ужас и отвращение, вызывает роковым образом анэстезию (притупленность) внимания к другим побочным и в особенности последующим впечатлениям. Это, конечно, отражается и на неравномерном весе и полноте отдельных частей показания. Но видеть в этом неправдивость свидетеля или намеренные с его стороны умолчания — нет основания. Таким образом, очень часто о выходящем из ряда событии или резкой коллизии, о трагическом положении или мрачном происшествии создаются несколько показаний разных лиц, одинаково внешним образом стоявших по отношению к ним и показывающих каждый неполно, а все вместе, в своей совокупности, дающих совершенно полную и соответствующую действительности картину. Один расскажет все мелочи обстановки, среди которой найден убитый, но не сумеет определить, лежал ли труп ничком или навзничь, был ли одет или раздет и т. д., а другой подробно опишет выражение лица у трупа, положение конечностей, пену на губах, закрытые или открытые глаза, направление ран, количество и расположение кровавых пятен на белье и одежде и не сможет сказать; сколько окон было в комнате, были ли часы на стене и портьеры на дверях и т. д. Один и тот же предмет отталкивал от себя внимание первого свидетеля, приковывал внимание второго…

Есть случаи, когда поражающая свидетеля картина слагается из нескольких непосредственно следующих друг за другом и наводящих ужас моментов. Здесь зачастую последующий ужас притупляет внимание к предшествующему и вызывает по отношению к первому разноречия. Яркий пример этого мы видим в рассказах очевидцев (или со слов их) об убийстве в Москве, в 1812 году, в день вступления французов, купеческого сына Верещагина, коим осквернил свою память граф Растопчин. Описание этого события у Л. Н. Толстого в «Войне и мире» составляет одну из гениальнейших страниц современной литературы. Но, проверяя это описание по показаниям свидетелей, приходится заметить, что сцена указания толпе на «изменника, погубившего Москву», и затем расправа последней с ним — всеми рассказываются совершенно одинаково, а предшествовавшее ей приказание рубить Верещагина передается совершенно различно. В рассказе М. А. Дмитриева — Растопчин дает знак рукой казаку, и тот ударяет несчастного саблей; в рассказе Обрезкова — адъютант Растопчина приказывает драгунам рубить, но те не скоро повинуются и приказание повторяется; по запискам Бестужева-Рюмина — ординарец Бердяев, следуя приказу графа, ударяет Верещагина в лицо; по воспоминаниям Павловой (слышавшей от очевидца) — Ростопчин, со словами: «Вот изменник», сам толкнул Верещагина в толпу, и чернь тотчас же бросилась его терзать и рвать на части. Таким образом, исступление озверевшего народа столь поразило очевидцев, что из их памяти изгладилось точное воспоминание о том, что ранее должно было привлечь к себе их внимание.

К индивидуальным особенностям отдельных свидетелей, влияющим на содержание их показаний, кроме физических недостатков — тугого слуха, близорукости, дальтонизма, амбиоплии и т. п., относятся пробелы памяти, пополнить которые невозможно самым напряженным вниманием. Сильная в общем память не только может быть развита односторонне и представлять собой проявление слухового, зрительного или моторного типа, но даже и соединяя в себе все эти элементы и являясь памятью так называемого смешанного типа, давать на своей прочной и цельной ткани необъяснимые разрывы относительно специального рода предметов. В эти, если можно так выразиться дыры памяти проваливаются чаще всего собственные имена и числа, но нередко то же самое делается и с целым внешним образом человека, с его физиономией. Напрасно обладатель такой сильной, но дырявой памяти будет напрягать все свое внимание, чтобы запомнить число, запечатлеть у себя в уме чью-либо фамилию или упорно вглядеться в чье-либо лицо, анализируя его отдельные черты и стараясь отдать себе ясный отчет в каждой из них в отдельности и во всей их совокупности… Допрошенный в качестве свидетеля, выступая защитником или обвинителем, говоря руководящие напутствия присяжным заседателям, делая доклад, он почти неизбежно забудет и числа и имена, если только не будет иметь пред глазами бумажки, где они записаны, а в житейском обиходе постоянно будет в бессильном недоумении пред необходимостью соединить ту или другую личность с определенным именем. И тут память коварным образом двояко отказывается служить: то, удерживая имя, утрачивает представление о соединенной с ним личности, то, ясно рисуя известный образ, теряет бесследно присвоенное ему прозвание. Кроме этих случаев, так сказать внутренней афазии памяти, у некоторых людей одновременно стираются в памяти и личность и имя, а в то же время с чрезвычайною отчетливостью остаются действия, слова, тон и звук речи, связанные с этим именем и личностью. Показания свидетелей с такою дырявою памятью с первого взгляда могут казаться странными и даже не внушать к себе доверия, так как, не зная этих свойств памяти некоторых людей, бывает трудно отрешиться от недоумения — каким образом человек, передавая, например, в мельчайших подробностях чей-либо рассказ со всеми оттенками, складом и даже, интонациями речи, не может назвать имени и фамилии говорившего или же поставленный с ним «с очей на очи» не может сказать, кто это такой?.. А между тем свидетель глубоко правдив и в подробностях своей передачи, и в своих ссылках на «поп mi ricordo!» (не помню)!

Был судебный деятель, занимавший много лет должность прокурора и председателя окружного суда одной из столиц, способный, по признанию всех знавших его, к самому тщательному и проницательному вниманию, одинаково пригодному и для анализа и для синтеза, одаренный очень сильною смешанною памятью и тем не менее совершенно «беспамятный» на имена и на лица. Ему необходимо было много раз подряд видеть какое-нибудь лицо, чтобы узнать его при встрече, причем малейшее изменение — отросшая борода, надетая шляпа, очки, другой костюм, делали этого встреченного новым и незнакомым лицом. Точно то же повторялось и с именем и фамилией. А между тем обширные обвинительные речи и руководящие напутствия присяжным по самым сложным делам произносились им без письменных заметок, которые лишь в самых крайних, случаях заменялись полоскою бумажки с разными условными знаками. Обязанный, в качестве председателя суда, объяснять удаленному из залы заседания, по какому-либо поводу, подсудимому, что происходило в его отсутствие, этот председатель, стремясь предоставить, согласно требованию Судебных уставов, подсудимому все средства оправдания, излагал пред последним на память все содержание прочитанных в его отсутствие протоколов и документов и повторял, почти слово в слово, показания свидетелей. И в то же время ему не раз приходилось бывать в неловком положении вследствие своей забывчивости на собственные имена в такие моменты процесса, когда справляться со списком свидетелей было стеснительно и даже невозможно. Однажды, начав обвинительную речь по обширному делу о подлоге нотариального завещания, длившемуся несколько дней, он никак не мог, несмотря на все усилия памяти, припомнить фамилию весьма важного из впервые вызванных на суд, по просьбе защиты, свидетелей, без ссылки ка показания которого невозможно было обойтись. К счастью, у этого свидетеля была медаль на шее. Ссылаясь на этот признак в самых осторожных и уважительных выражениях, прокурор несколько раз возвращался к разбору показания свидетеля, правдивости которого он придавал полную веру. Во время перерыва заседания, после речей защиты, свидетель этот обратился к нему с выражением крайней обиды. «Я, милостивый государь, — говорил он, — имею чин, имя, отчество и фамилию; я был на государственной службе; я не «свидетель с медалью на шее»; я этого так не оставлю!» На извинения прокурора со ссылкой на свою «дырявую» память и на невозможность справляться в разгаре речи с деловыми отметками, «свидетель с медалью», ироническн смеясь, сказал: «Ну, уж этому-то я никогда не поверю; я прослушал всю вашу речь и видел, какая у вас чертовская память, вы чуть не два часа целые показания ка память говорили, а пред вами ни листочка! Только мою фамилию изволили забыть! Вы меня оскорбили нарочно, и я желаю удовлетворения…» Возглас судебного пристава о том, что «Суд идет!», прервал этот разговор. «Я к вашим услугам, если вы считаете себя оскорбленным, — сказал, спеша на свое место, прокурор, — и во всяком случае сейчас же, начиная возражения защите, публично извинюсь пред вами, и объяснив, что вы считаете для себя обидным иметь медаль на шее, назову ваше звание, имя, отчество и фамилию…»

— «То есть, как же это!? Нет, уж лучше оставьте по-старому и, пожалуйста, не извиняйтесь, еще хуже пожалуй выйдет, нет, уж пожалуйста, прошу вас…» Недоразумение, вызванное пробелом памяти, окончилось благополучно…

Весьма важную роль в свидетельских показаниях играют бытовые и племенные особенности свидетеля, язык той среды, к которой он принадлежит и, наконец, его обычные занятия. В первом отношении показания, вполне правдивые и точные, данные по одному и тому же обстоятельству двумя свидетелями разного племени, могут существенно различаться по форме, по краскам, по сопровождающим их жестам, по живости передачи. Стоит представить себе рассказ хотя бы, например, об убийстве в «запальчивости и раздражении», случайными свидетелями которого сделались житель «финских хладных скал» и уроженец «пламенной Колхиды». Фактически рассказ, пройдя сквозь перекрестный допрос, в обоих случаях будет тождествен, но какая разница в передаче этой фактической стороны, в отношении к ней свидетеля, какие оттенки в рисунке! На медлительное созерцание северянина наибольшее впечатление произведет смысл действия обвиняемого, которое и будет охарактеризовано кратко и точно («ударил ножом, кинжалом…»); живая натура южанина скажется в образном описании действия («выхватил нож, кинжал и вонзил его в грудь…»). В рассказе привыкшего к порядку немца-колониста или мирного обывателя срединной России невольно прозвучит осуждение кровавой расправы; в показании еврея послышится нервная впечатлительность пред таким делом; у горца или у любящего подраться обитателя земель старых «северно-русских народоправств» можно будет уловить ноту некоторого сочувствия «молодцу», который не дал спуску…

Точно так же сказываются и бытовые особенности, род жизни и занятий. Каждый, кому приходилось иметь дело со свидетелями в Великороссии и Малороссии, конечно, подметил разность в форме, свободе и живости показаний свидетелей, принадлежащих к этим двум ветвям русского племени. Великоросс расскажет все или почти все сам; малоросса по большей части приходится спрашивать, так сказать добывая из него показание. Показания великоросса обыкновенно описательного свойства, в медлительном и неохотном показании малоросса зато гораздо чаще блестят тонкие и остроумные определения. Рассказ простой великорусской женщины, «бабы», обыкновенно бесцветнее мужского, в нем слышится иногда запуганность и подчиненность; рассказ хохлушки, «жинки», всегда ярче, полнее и решительнее рассказа мужчины. Это особенно бросается в глаза в тех случаях, когда об одних и тех же обстоятельствах дают показания муж и жена. Здесь бытовая разница семейных отношений и характер взаимной подчиненности супругов сказываются наглядно. Нужно ли говорить, что горожанин и пахарь, что фабричный работник и кустарь, матрос и чиновник, повар и пастух, рассказывая об одном и том же, непременно остановятся в своих воспоминаниях на тех особенностях события, которые имели какое-либо отношение к их занятиям и роду жизни, а для других прошли, вовсе не вызывая никакого обострения внимания.

Способ выражений свидетелей’, их стиль, своеобразие в понимании ими тех или других слов могут быть источником недоразумений и неправильной оценки правдивости их показаний. Для судьи необходимо знать местные выражения. Это важно для избежания опасности в некоторых случаях заблуждений и ошибок. Важно оно и для сохранения изобразительности и жизненного колорита в самом содержании показания, тем более, что это необходимо для суда, решающего дело по внутреннему убеждению и, следовательно, часто руководящегося общим впечатлением от рассказа свидетелей. Поэтому свидетельские показания, передаваемые переводчиком (и иногда, как, например, было на Кавказе — не одним, а двумя и даже тремя), нередко не менее грозят истине своею обесцвеченностью и тусклым характером, чем и показания лживые. Для суда важно не только то, что показывает свидетель, но и как он показывает, важно не то, что видел или слышал какой-то отвлеченный человек, а нужно свидетельство определенной личности, с присущими ей свойствами и своеобразностью. Пред судом предстоит не мертвый фотографический механизм, а живой и восприимчивый человеческий организм. Язык есть наиболее яркое и вместе стойкое проявление личности. «Le stylle c’est l’homme» , — говорят французы, «c’est Гате»[22] — можно бы во многих случаях не без основания прибавить к этому. Вот почему особенности речи, бытовые названия и самая манера свидетеля выражаться должны останавливать на себе вдумчивое внимание судьи.

Сколько комических, могших, однако, стать и трагическими, сцен приходилось видеть при введении судебной реформы в областях харьковской и казанской судебных палат! Тогда уроженцы столиц, явившиеся в ролях судей и сторон, не понимали, например, местного значения слов: «турнуть», «околеть» (озябнуть), «пропасть» (околеть), «отмениться» (отличиться), «постовать» (говеть), «наджабить» (вдавить) и т. д., тогда малороссийскую девушку торжественно допрашивали о том, были ли у нее «женихи», или, в Пермском крае, недоумевали, зачем свидетельница говорит, что у нее «пропала дочка», когда дело идет об убитой свинье, или удивлялись, что свидетель «убежал» в Сарапуль или Казань, когда он мог бы спокойно уехать на пароходе, или же грозили ответственностью за лжеприсягу свидетелю, который на вопрос о том, какая была погода в день кражи, упорно стоял на том, что «ни якой погоды не було…»

В языке свидетеля очень часто выражается и глубина его способности мышления. Как часто за внешнею словоохотливостью скрывается скудость соображения и отсутствие ясности в представлениях и, наоборот, в сдержанном, кратком слове чувствуется честное к нему отношение и сознание его возможных последствий. Слова Фауста: «wo Begriffe fehlen, da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein» [23] — применимы и к свидетельству на суде. Люди внешнего лоска и полуобразования особенно склонны к пустому многословию; простой человек, хлебнувший городской культуры, любит выражаться витиевато и употреблять слова в странных и неожиданных сочетаниях, но свидетель из простонародья говорит обыкновенно образным и сильным в своей оригинальности языком. Наряду, например, с выражениями полуобразованных свидетелей о «нанесении раны в запальчивости и разгорячении нервных членов», о «страдании падучею болезнью в совокупности крепких напитков», о «невозможности для меры опьянения никакого Реомюра» и о «доведении человека до краеугольных лишений и уже несомненных последствий», приходилось слышать в свидетельствах простых русских людей такие образные выражения и поговорки, как: «они уже и дальше ехать собирались, ан тут и мы — вот они!», «нашего не остается всего ничего», «только и осталось, что лечь на брюхо, да спиной прикрыться», «святым-то кулаком, да по окаянной шее», «все пропил! мать ему купила теперь сюртук и брюки — ну, вот он и опять в пружинах», «да ему верить нельзя — он человек воздушный!» и т. д. Иногда в таких выражениях содержится синтез всего, что остановило на себе внимание свидетеля, направленное не на одно восприятие и воспроизведение внешних образов и звуков, но на их осмысленную переработку, в виде нравственного вывода, выражаемого прелестным по своей своеобразности афоризмом.


V



Судебный навык показывает, что по отношению к ряду свидетелей всегда приходится делать некоторую редукцию показаний вследствие области бессознательной лжи, в которую они вступают, искренно веря в действительность того, что говорят. Так, например, потерпевшие от преступления всегда и притом нередко вполне добросовестно склонны преувеличивать обстоятельства или действия, в которых выразилось нарушение их имущественных или личных прав. Особливо это часто встречается в показаниях потерпевших — пострадавших, то есть таких, которые были, так сказать, очевидцами содеянного над ними преступления. Пословица «у страха глаза велики» вполне применима в подобных случаях. Внезапно возникшая опасность невольно заставляет преувеличивать размеры и формы, в которых она выразилась; опасность прошедшая рисуется взволнованному сознанию большею, чем. она была, отчасти под влиянием ощущения, что она уже прошла. Известно, что на людей впечатлительных, ставших в положение, по их мнению, безразличное или безопасное, действует затем самым удручающим образом неожиданно прояснившееся понимание опасности или горестных последствий, которые могли бы произойти, и сердце их сжимается от ретроспективного ужаса не менее сильно, чем если бы он предстоял. Слова Байрона о «сердце, не могущем вынести того, что оно уже вынесло», как нельзя лучше изображают такое состояние. Отсюда сильные выражения в описании ощущений и впечатлений, отсюда преувеличения в определении размера, быстроты, силы и т. п. Простая палка оказывается дубиной, угроза пальцем — подъемом кулака, возвышенный голос — криком, первый шаг вперед — нападением, всхлипывание — рыданием, и слова — «ужасно», «яростно», «оглушительно», «невыносимо» — пересыпают описание того, что произошло или могло произойти с потерпевшим. Сопоставление этой, по большей части неумышленной лжи пострадавшего с умышленной ложью подсудимого, стремящегося обелить себя на фактической почве или смягчить свою вину, вносит иногда юмористический элемент в отправление правосудия. В остроумной немецкой книжке «Handbuch fur lustige und traurige Juristen» [24] изображено в рисунках дело о нападении собаки на прохожего таким, каким оно представлялось по рассказам потерпевшего и обвиняемого — хозяина собаки и каким оно было на самом деле. Громадный пес, упершись могучими лапами в грудь потерпевшего, разевает пред самым лицом его огромную пасть; маленькая собачка дергает того же самого человека за край брюк, и, наконец, средней величины собака хватает его за полу пальто. В Петербургском окружном суде разбиралось, несколько лет назад, дело о профессиональной Боровке кур, судившейся в седьмой или восьмой раз. Зайдя на двор большого дома в отдаленной части столицы, она приманила петуха и, накинув, по словам сидевшей у окна в четвертом этаже потерпевшей, на него мешок, быстро удалилась, но была задержана хозяйкою похищенной птицы и городовым уже в то время, как продавала петуха довольно далеко от места кражи. На суде она утверждала, что зашла во двор «за нуждою», и, лишь уйдя, заметила, что какой-то «ласковый петушок» упорно следует за нею, почему и взяла его на руки, боясь, как бы его не раздавили при переходах через улицы. Потерпевшая с негодованием отвергла это объяснение, заявляя, что у нее «петушище карактерный» и ни за кем бы, как собака, не пошел. Обе так и остались при своем. Присяжные нашли, что петух был «карактерный».

К той же области бессознательной лжи относится у людей, мыслящих преимущественно образами (а таковых большинство), совершенно искреннее представление себе настроения тех лиц, о которых они говорят, настроения, выраженного в кажущемся жесте, тоне голоса, выражении лица. Думая, что другой думает то-то или так-то, человеку свойственно отправляться в своей оценке всего, что

этот другой делает, от уверенности в том, что им руководит именно такая, а не другая мысль, что им владеет именно такое, а не другое настроение. В обыденной жизни подобное представление вызывает собою и известную реакцию на предполагаемые мысли другого — и отсюда является сложная и очень часто совершенно произвольная по своему источнику формула действий: «Я думаю, что он думает, что я думаю…, а потому надо поступать так, а не иначе». Отсюда разные эпитеты и прилагательные, далеко не всегда оправдываемые действительностью и коренящиеся исключительно в представлении, в самовнушении говорящего. Отсюда «презрительная» улыбка или пожатие плечами, «насмешливый» взгляд, «вызывающий» тон, «ироническое» выражение лица и т. п., усматриваемые там, где их в сущности вовсе не было. При некоторой живости темперамента свидетель нередко даже наглядно изображает того, о ком он говорит, и кажущееся ему добросовестно выдает за действительность. Особенно это применяется при изображении тона выслушанных свидетелем слов. Существует рассказ об отце, жалующемся на непочтительность сына. Приводя повышенным голосом и повелительною скороговоркою слова письма последнего: «Пожалуйста, пришли мне еще сто рублей», отец говорит: «Ну, напиши он мне…» и, мягко растягивая слова, продолжает: «Пожалуйста, пришли мне еще сто рублей — я бы ничего не сказал, а то вдруг…» и голос повышается снова, хотя слова остаются теми же. Нельзя не признать, что этот рассказ житейски верен.

Наконец, сюда же надо отнести рассказы о несомненных фактах, облеченные в несомненно фантастическую форму, не замечаемую, однако, рассказчиком. Таковы, например, рассказы простых людей о словах иностранцев, не знающих ни слова по-русски, сопровождавших те или другие их действительно совершенные действия. Известно, что наши солдаты и матросы в чужих краях и в периоды перемирий на полях битв разговаривают с иностранцами, вполне их по-своему понимая. Во «Фрегате Паллада» Гончарова, в «Севастопольских письмах» Толстого и в воспоминаниях Берга об осаде Севастополя есть яркие и дышащие правдою примеры таких бесед. Характерно в этом отношении показание свидетеля, данное в нашем военно-полевом суде в Китае, в 1900 году, по делу об убийстве ефрейтора в местности, где никто из жителей не говорил по-русски. «Иду я, — показывал солдатик, — и встречаю какого-то китая (китайца) и говорю ему: китай, а китай! не видал ли нашего ефрейтора?» — «Как же, — отвечает, — видел: вон, там лежит в канаве», — и рукой эдак указывает… «Смотрю — и впрямь ефрейтор лежит в канаве»…

От показаний, данных неточно или отклоняющихся от действительности под влиянием настроения или увлечения, надо отличать несомненно ложные по самому своему существу показания. Здесь не существует, однако, общего мерила, и по происхождению своему такие показания весьма различны. Из них прежде всего необходимо выделить те, которые даются под влиянием гипнотических внушений. Эти внушения, остроумно названные доктором Лье Жуа «интеллектуальною вивисекцию», разлагают внутренний мир человека и, вызывая в нем целый ряд физиологических и душевных явлений, оказывают самое решительное и притом двоякое воздействие на память, то обостряя ее до крайности, то затемняя почти до совершенной потери. Таким образом, заставив загипнотизированного забыть обстоятельства, сопровождавшие внушение, можно вызвать в нем совершенное забвение того, что он узнал о том или другом обстоятельстве, или, наоборот, путем «ретроактивных галлюцинаций» (термин Бернгейма) создать в нем твердую уверенность в том, что ему пришлось быть в действительности свидетелем вовсе не существующих обстоятельств. Рядом с такими показаниями идут показания, даваемые под влиянием самовнушения. Таковы, очень часто, показания детей. Крайняя впечатлительность и живость воображения при отсутствии надлежащей критики по отношению к себе и к окружающей обстановке делают многих из них, под влиянием наплыва новых ощущений и идей, жертвами самовнушения. Приняв свою фантазию за действительность, незаметно переходя от «так может быть» к «так должно было быть» и затем к «так было!», они упорно настаивают на том, что кажется им совершившимся в присутствии их фактом. Возможность самовнушения детей, представляющая немало исторических примеров, является чрезвычайною опасностью для правосудия — здесь была бы уместна психологическая экспертиза, подкрепляющая самый тщательный и необходимый анализ показания со стороны судей.

Затем идет ложь в показаниях под влиянием патологических состояний, выражающихся в болезненных иллюзиях, различных галлюцинациях и навязчивых идеях. Последние часто переходят в болезненный, навязчивый страх, имеющий иногда профессиональный характер или связанный с необходимостью действий, долженствующих вызывать благоговение. Таков, например, отмечаемый Бехтеревым «страх великого выхода» во время литургии. В чудной повести Тургенева «Рассказ отца Алексея» картина возникновения и развития навязчивого страха изображена удивительными чертами. Сюда же относятся расстройства в сфере чувственных восприятий, исследованные Бехтеревым, как психанэстезии и гиперэстезии в области общего чувства, причем болезненные явления вызываются представлением, связанным иногда с каким-либо словом, например кровь. И здесь совместная вдумчивая работа судей и сторон, с вызовом необходимых очевидцев жизни и поведения свидетеля, а также наблюдавшего его врача поможет отделить бред наяву свидетеля от действительности.

Наконец, есть область вполне сознательной и, если можно так выразиться, здоровой лжи, существенно отличающейся от заблуждения под влиянием притупления внимания и ослабления памяти. В последнее время явилось несколько подробных этико-психологических очерков лжи как движущей силы в извращении правды; между прочим особой разновидности неправды, остроумно именуемой «мечтательною ложью», посвящен интересный очерк Холчева; общие черты «психологии лжи» намечены Камиллом Мелитаном и профессором Дюпра — и, наконец, бытовые типы «русских лгунов» даровито и образно очерчены ныне, к сожалению, забываемым, высокодаровитым А. Ф. Писемским, Размеры настоящей книжки не позволяют касаться этой категории показаний, в которой, по меткому выражению Ивана Аксакова, «ложь лжет истиной». Нельзя, однако, не указать, что этого рода ложь бывает самостоятельная или навязанная, причем в первой можно различать ложь беспочвенную и ложь обстоятельственную. Во лжи беспочвенной сочиняются иногда не существовавшие обстоятельства (сюда относится и мечтательная ложь), и весь ум свидетеля направлен лишь на то, чтобы придать своему рассказу внешнюю правдоподобность, внутреннюю последовательность и согласованность частей. Чем более такой свидетель, по старинному выражению, «воюет тайным коварством на истину во образе правды», тем осторожнее и глубже ведет он те «мины под фортецию правды», о которых говорит Зерцало. Только совокупность взаимно подкрепляющих свою достоверность противупоказаний и самый тщательный перекрестный допрос, доходящий до всех мелочей показания, могут разоблачить настоящую цену такого ложного показания. Психологической экспертизе здесь не найдется никакого дела. В обстоятельственной лжи — внимание, направленное не на внутреннюю работу хитросплетения, а на внешние, действительно существующие обстоятельства, играет большую роль, твердо запечатлевая в памяти те именно подробности, которые подлежат искажению или скрытию в, обдуманном и предусмотрительном рассказе о якобы виденном и слышанном. И здесь, в исследовании силы и продолжительности нарочно подделанной памяти, опытами экспериментальной психологии едва ли можно много достичь. Наконец, ложь навязанная, т. е. придуманная и выношенная не самим свидетелем, а вложенная в его уста для посторонних ему целей, так сказать сообщенная ему ad referendum, почти всегда представляет уязвимые стороны. По большей части эти стороны кроются в том, что свидетель есть носитель, но не изобретатель лжи и что искусный допрос может застать его врасплох. Иногда очень добросовестно исполняя данное ему бессовестное поручение, такой свидетель теряется при не предусмотренных заранее вопросах, путается и раскрывает игру своих внушителей. Поэтому перекрестный допрос есть лучшее средство для оценки таких показаний.

Автору этих строк пришлось участвовать в процессе по обвинению «достоверных лжесвидетелей» в одном бракоразводном деле. Они были выставлены мужем против жены, почтенной и уже пожилой женщины, не соглашавшейся принять вину на себя, и удостоверили, что были очевидцами той омерзительной картины, наличность которой требовалась для развода по прелюбодеянию одного из супругов. Привлеченные к следствию, они очень искусно перекладывали ответственность друг на друга, образуя цепь введенных в заблуждение людей, замыкавшуюся настоящим обманщиком, указавшим одному из них в театре женщину, застигнутую ими потом в прелюбодеянии, ложно названную им именем жертвы их невольного и бессознательного клятвопреступления. Но он —,этот злой дух всего дела — оказался уже умершим. Чтобы окончательно оправдаться, обвиняемые указали на мелкого чиновника, подтвердившего на суде, что он слышал, как умерший, в театре, показывал одному из них сидевшую в ложе даму, называя ее по фамилии невинно опозоренной женщины. Показание было дано определенно и с горячностью человека, будто бы сознающего, что, свидетельствуя истину, он спасает людей от гибели. Но пришибленная судьбою наружность свидетеля, его засаленный вицмундир, обтрепанные панталоны, отсутствие видимых признаков белья и нервное перебиранье старой форменной фуражки дрожащими, по-видимому, не от одного волнения, руками, невольно вызвали ряд вопросов. «Что давали в театре?» — «Оперу». — «Какую — итальянскую или русскую?» — «Итальянскую». — «Где происходил слышанный разговор?»— «В проходе у третьего ряда кресел». — «А вы сами часто бываете в опере?» — «Да». — «А в каком ряду сидите — далеко или близко?» — «Как придется, — так, во втором или третьем». — «Вы абонированы?» — «Что-с?» — «Ну, сколько платите за место?» (тогда пела Патти и места доставались по очень дорогой цене). — «Когда рубль, а когда и полтора». — «А сколько получаете по службе канцелярским чиновником?» — «23 рубля в месяц». — «А в каком театре это было (итальянские оперы давались в Петербурге исключительно в Большом театре, где ныне здание Консерватории), Большом или Мариинском?» — «В Марино веком»… Свидетель сел на место, бросая беспокойные взгляды на скамью подсудимых, а прокурор не без основания посоветовал обойти его показания, «так как свидетель имеет слишком необыкновенные качества, чтобы пользоваться его показанием при обсуждении обыкновенного дела: он обладает удивительным свойством дальнозоркости и для него до такой степени не существует непроницаемости, что из второго или третьего ряда кресел Мариинского театра он видит, кто сидит во втором ярусе Большого…»

В заключение остается указать еще на один вид сознательной лжи в свидетельских показаниях, лжи беззастенчивой и не редко наглой, нисколько не скрывающейся и не заботящейся о том, чтобы быть принятою за правду. Есть свидетели, для которых, по тем или другим причинам, явка пред суд представляет своеобразное удовольствие, давая

возможность произвести эффект «pour epater le bourgeois» как говорят французы, или же получить аванс за свое достоверное показание, не приняв на себя никакого обязательства за качество его правдоподобности.

Пишущий эти строки припоминает из своей практики несколько свидетелей такого рода. Один, в деле о шантажном вымогательстве согласия на развод, дал столь невероятное по своим подробностям показание, что председатель счел необходимым получить точные сведения о его профессии и спросил его: «Чем он занимается?» Свидетель на минуту смешался, но на настойчиво повторенный вопрос спокойно ответил, покручивая усики и поглядывая на свои лакированные ботинки: «Я занимаюсь тем, что собираюсь уехать из Петербурга…» Другой свидетель, по громкому делу о подлоге миллионного завещания Беляева, мог быть назван типичнейшим представителем сознательной и бьющей в глаза лжи. Содержась под стражею, он сам просил вызвать себя в суд, имея показать нечто чрезвычайно важное. Введенный в залу, он уселся под предлогом боли в ноге и, с любопытством разглядывая присутствующих, смеясь глазами и делая театральные жесты, начал явно лживый рассказ, опровергаемый почти на каждом слове фактами и цифрами. Очевидно, стараясь рассмешить публику и самому потешиться, он на все обычные вопросы отвечал в иронически-почтительном тоне, называя председателя «господином президентом». Он удивленно спрашивал, почему последнего интересует вопрос о его вероисповедании, любезно прибавляя «православный! православный— pour vous etre agreable…»[25], объяснил, что нигде не проживает, ибо «герметически закупорен» в месте своего заключения, и заявил, что судился дважды — один раз в Ковенской уголовной палате в качестве таможенного чиновника «за содействие к водворению контрабанды», причем оставлен в «сильнейшем подозрении», а в другой — в Версальском военном суде за участие в восстании Коммуны, причем приговорен «к расстрелу». «Но приговор, — прибавил он, — как, быть может, господа присутствующие позволят сами заметить, не приведен в исполнение». В показании своем он настойчиво утверждал, что был в два часа дня 4 апреля 1866 г. на Дворцовой площади, приветствуя, вместе с собравшимся народом, невредимого после выстрела Каракозова государя. На замечание прокурора, что покушение было совершено в четвертом часу и весть о немранее четырех часов не могла облететь столицу, этот свидетель, хитро прищурив глаза и обращаясь к председателю, сказал: «Мне кажется, господин президент, что для патриотических чувств не должно существовать условий места и времени!»

Очевидно, что при исследовании и изучении таких показаний психологическому анализу нечего делать с их существом. Ему место лишь в отыскании причин и побуждений, влекущих свидетеля к его самодовлеющей лжи…

ПРИЕМЫ И ЗАДАЧИ ПРОКУРАТУРЫ * (Из воспоминаний судебного деятеля)


Предисловие


Устройство прокурорского надзора, права и обязанности его членов и объем их деятельности по советскому законодательству, после ряда переходящих ступеней по отношению к лицам, призванным осуществлять обвинение на суде, могут ныне считаться вполне и определенно установленными. Ввиду статей 9—13 и ст. 58 Положения о прокурорском надзоре лица прокурорского надзора приобретают особое значение, соединяя обязанности обвинителя и во многих отношениях функции дореформенного губернского прокурора, упразднение должности которого является ошибкой составителей Судебных уставов. При этом Положение значительно расширяет деятельность этих лиц. Этим объясняется введение правила о давно желательном субсидиарном обвинении и даже постановление о праве прокурора поддерживать, во всех стадиях процесса, гражданский иск потерпевшего и то, что прокурорам предоставляется возбуждение преследования против должностных лиц местных и центральных учреждений, не парализуемых, как в прежнее время, средостением в виде согласия начальства. Наконец, прокурору вменено в обязанность отказываться от поддержки обвинения на суде, когда оно не подтверждается данными судебного следствия.

Таким образом, можно лишь приветствовать постановления закона о прокурорском надзоре ввиду их широты и целесообразности. Но в судебной практике важны указания не только на то, что имеет право и обязан делать прокурор, но и на то, как он должен это делать. Иными словами, важно развитие правильного сознания нравственных требований от поведения прокурора, выражающихся в его приемах и поставленной им себе задаче.

С этой точки зрения, быть может, окажутся небесполезными предлагаемые ниже воспоминания судебного деятеля, восемь лет работавшего в рядах прокурорского надзора и затем десять лет исполнявшего обязанности обер-прокурора уголовного кассационного департамента.


----------



Вводя в России заимствованный с Запада институт государственных обвинителей, составители Судебных уставов стояли перед трудной задачею. Надо было создать должностное лицо, несущее новые, необычные обязанности и действующее не в тиши «присутствия», а в обстановке публичного столкновения и обмена убежденных взглядов, — и действующего притом неведомым дотоле оружием— живым словом. Где было взять пригодных для этого людей? Не будут ли они слепыми подражателями западным образцам, не перенесут ли они на русскую почву страстных и трескучих приемов французских обвинителей, столь часто обращающих свое участие в судебных прениях в запальчивую травлю подсудимого? Богатый образчиками, в виде подлинных и переводных речей французских прокуроров, путь такого подражания, сравнительно легкий и свободный от смущающих душу сомнений, являлся опасным. На нем мог выработаться тип настойчивого обвинителя quand meme et malgre tout[26], — обвинителя, так блестяще и остроумно охарактеризованного Лабулэ, изобразившим его говорящим присяжным про подсудимого: «Я беру его со времени рождения: имея год от роду, он укусил свою кормилицу, двух лет он показал язык своей матери, трех лет украл два куска из сахарницы своего деда, четырех лет он таскал яблоки из чужого сада, и если негодяй в пять лет от роду не сделался отцеубийцей, то лишь потому, что имел счастье быть сиротой!» На этом пути дешевый успех и легкая карьера всего более могли бы быть обеспечены и тем нежелательнее был он для правосудия. Немецкий Staatsanwalt [27] того времени был в сущности докладчиком тщательно составленной записки, в которой мертвая догматика часто занимала место красноречивого голоса жизни. Сознавая недостатки своих приемов, немецкие обвинители с тех пор постепенно вступили на путь французского красноречия, утратив в нем блестящую форму и галльское остроумие, но придав судебным прениям и отдельным заявлениям, как видно из некоторых громких процессов последнего времени, тяжеловесный и грубый характер. Не подходила во многом для подражания— в силу особенностей британского уголовного процесса — и речь английского обвинителя, разделенная целым перекрестным допросом на две отдельные и независимые одна от другой части, причем в первой обвинитель говорил о том, что он будет доказывать, а во второй делал выводы из того, что он, по его мнению, доказал на судебном следствии.

В старом судебном строе была прекрасная должность губернского прокурора. Наследие петровских времен и одно из лучших екатерининских учреждений — должность эта, при всей своей полезности, к сожалению, недостаточно сознанной при поспешном ее упразднении, не представляла, однако, элементов для выработки обвинительных приемов. «Блюститель закона» и «Царское око», охранитель интересов казны и свободы частных лиц в случаях учреждения опек с ограничением их прав, ходатай за арестантов и наблюдатель за содержанием их «без употребления орудий, законом воспрещенных», внимательный «читатель» определений всех присутственных мест, шедших на его просмотр, возбудитель «безгласных» дел, находившийся в прямых сношениях с министром юстиции, губернский прокурор, по существу своих прав и обязанностей, был представителем центральной правительственной власти, вдвинутым в среду местного управления. Но во всей его многообразной деятельности не было почвы для судебного состязания, при — котором взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на приложение закона, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями. Притом на практике губернские прокуроры, за несколькими блестящими исключениями вроде знаменитого Ровинского или ученого Ланге, далеко не соответствовали идеалу, начертанному в Учреждении о губерниях. Если ко многим из них было бы несправедливо применить решительную оценку, делаемую Собакевичем в его отзыве о «христопродавцах», то не лишенным справедливости представлялось напутствие Чичикова умершему губернскому прокурору: «А ведь если разобрать хорошенько дело, то на поверку у тебя всего только и было, что густые брови».

Таким образом, не было ни школы, ни подготовки для прокуроров-обвинителей, кроме вредных и чуждых образцов, но был зато налицо вечный припев против осуществления реформ, призванных оживить и облагородить наш общественный строй: «Нет людей!» Жизнь, однако, блистательно опровергла эти зловещие опасения, способные оправдать всякие неудачи и подорвать всякие начинания. Люди нашлись… Быстро и с запасом неожиданных сил появились у нас в первые же месяцы после преобразования судов судебные ораторы, не только глубоко понявшие свою новую роль, но и умевшие владеть словом и вносившие в это уменье иногда истинный талант. И не слепыми подражателями французскому образцу явились они. Самостоятельно пошли они своей дорогой, еще раз доказав способность духовной природы русского человека. Нельзя не признать, что общий характер и приемы русской обвинительной речи имели очень мало общего с тем, что под влиянием страстности национального темперамента, одностороннего отношения к подсудимому и освященных годами привычек излагают на суде, в большинстве, французские прокуроры. Основные черты слагавшегося русского типа обвинителя были, — за исключением редких, но печальных уклонений в область бездушной риторики, — спокойствие, отсутствие личного озлобления против подсудимого, опрятность приемов обвинения, чуждая и возбуждению страстей, и искажению данных дела, и, наконец, что весьма важно, полное отсутствие лицедейства в голосе, в жесте и в способе держать себя на суде. К этому надо прибавить простоту языка, свободного, в большинстве случаев, от вычурности или от громких и «жалких» слов. Лучшие из наших судебных ораторов поняли, что в стремлении к истине всегда самые глубокие мысли сливаются с простейшим словом. Слово — одно из величайших орудий человека. Бессильное само по себе — ото становится могучим и неотразимым, сказанное умело, искренно и вовремя. Оно способно увлекать за собою самого говорящего и ослеплять его и окружающих своим блеском. Поэтому нравственный долг судебного оратора — обращаться осторожно и умеренно с этим оружием и делать свое слово лишь слугою глубокого убеждения, не поддаваясь соблазну красивой формы или видимой логичности своих построений и не заботясь о способах увлечь кого-либо своею речью. Он должен не забывать совета Фауста Вагнеру: «Говори с убеждением, слова и влияние на слушателей придут сами собою».

Судебные уставы, создавая прокурора-обвинителя, начертали и нравственные требования, которые облегчают и повышают его задачу, отнимая у исполнения ее формальную черствость и бездушную исполнительность. Так они устранили, указывая задачу прокурора, требования обвинения во что бы то ни стало и старались удержать его от близорукой или ослепленной односторонности. Составители Уставов в своей объяснительной записке 1863 года указывали на необходимость вменить обвинителю в обязанность не возбуждать неприязненных к подсудимому чувств. В окончательной редакции это вылилось в наставление прокурору, что в речи своей он не должен ни представлять дел в одностороннем виде, извлекая из него только обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значение доказательств и улик или важности преступления. Таким образом, в силу этих этических требований, прокурор приглашается сказать свое слово даже в опровержение обстоятельств, казавшихся, при предании суду, сложившимися против подсудимого, причем в оценке и взвешивании доказательств он вовсе не стеснен целями обвинения. Иными словами, ему сказано, что он говорящий публично судья. На обязанности его лежит сгруппировать и проверить все, изобличающее подсудимого, и, если подведенный им итог с необходимым и обязательным учетом всего, говорящего в пользу обвиняемого, создаст в нем убеждение в виновности последнего, заявить о том суду. Сделать это надо в связном и последовательном изложении, со спокойным достоинством исполняемого долга, без пафоса, негодования и преследования какой-либо иной цели, кроме правосудия, которое достигается не непременным согласием суда с доводами обвинителя, а непременным выслушанием их.

Таким взглядом на свои обязанности было проникнуто большинство членов прокуратуры в столицах и провинции в первое десятилетие судебной реформы. Тогда в устах прокурора слово «проиграл дело» по случаю оправдательного приговора было бы большим диссонансом со всем характером деятельности; тогда еще не успел проявить свое действие министерский циркуляр, требовавший отчета о числе и причине оправданий по обвинениям, поддержанным тем или другим лицом. Когда один из товарищей прокурора, придя сказать мне об исходе своего обвинения в ряде мошенничеств, сказал мне: «Ну, хоть я и проиграл, но зато ему всю морду сапогом вымазал, — останется доволен», разумея под ним подсудимого; я устранил его от выступлений в качестве обвинителя, возложив на него другие обязанности. «Пройтись на счет подсудимого», без сомнения, иногда бывает соблазнительно, особенно в тех случаях, когда обвинитель глубоко убежден в его виновности и возмущен его поступком как отражением нравственной непригодности личности обвиняемого. На государстве лежит задача охранения общества, между прочим, преследованием нарушителей закона, и практическое служение этой важной задаче выпадает в судебном состязании на долю прокурора-обвинителя. Исполняя свой тяжелый долг, он служит обществу. Но это служение только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда интерес общества и человеческое достоинство личности будут ограждаться с одинаковою чуткостью и усердием. Знаменитый московский митрополит Филарет в своей речи «о назидании ссыльных» говорит, что относиться к преступнику надо «с христианскою любовью, с простотою и снисхождением и остерегаться всего, что унижает или оскорбляет: низко преступление, а человек достоин сожаления». Но если таково должно быть отношение к осужденному преступнику, составляющее одну из прекрасных нравственных черт русского народа, то нет никакого основания иначе относиться к подсудимому. А это должно неминуемо отражаться на формах и приемах обвинительной речи, нисколько не ослабляя ее правовой и фактической доказательности.

Поэтому в обвинительной речи совершенно недопустима насмешка над подсудимым или употребление относительно него тех эпитетов, которые могут найти себе место для характеристики его личности и действий в частном разговоре лишь после того, как о нем состоится обвинительный приговор. Точно так же неуместен и юмор в речи прокурора. Не говоря уже о том, что это оружие обоюдоострое и требующее в обращении с собой большого уменья, тонкого вкуса и специального дарования, юмористические выходки, к которым, к слову сказать, нередко прибегали поверенные гражданских истцов, противоречат той «печали трезвой мысли зрелой», которою должна быть проникнута речь понимающего свои обязанности обвинителя.

Мне вспоминается, как в одном весьма серьезном процессе, разбиравшемся в судебной палате, защитник, пробовавший внести юмор в свою речь и постоянно цитировавший куплеты из «Стряпчего под столом», был остановлен угрюмым замечанием старшего председателя: «Не довольно ли водевилей?» В другом, тоже крупном деле, поверенный гражданских истцов, разбирая в своей речи вредное для него показание свидетеля, принявшего участие в 1871 году в восстании коммуны в Париже, сказал, стараясь вызвать веселое настроение в публике: «Но ведь что такое этот свидетель? Это бывший коммунар, а коммунары такие люди, что один известнейший писатель сказал, что если бы их накрыть стеклянным колпаком, то они перегрызли бы друг друга». На вопрос мой при встрече: «Кто этот известнейший писатель?» — он весело отвечал мне: «А я почем знаю». Нельзя того же, что об юморе, сказать про иронию. Там, где она имеет своим источником лживые объяснения подсудимого и свидетелей, направленные к тому, чтобы «втереть очки», ирония может служить хорошим средством для яркого и образного разоблачения обмана.

Отчеты об уголовных процессах показывают, однако, что в отношение к подсудимому иногда начинала вноситься развязность тона, которая, по моему мнению, не находит себе оправдания в задачах обвинителя. Нет сомнения, что для характеристики подсудимого прокурор имеет право пользоваться данными, почерпнутыми из предосудительных сторон его деятельности, выразившихся в руководящих побуждениях его преступного деяния, и что он может делать выводы из справок о судимости по однородным делам. Но касаться наружности подсудимого, или копаться в его прошлом, не имеющем прямого отношения к рассматриваемому делу, или почерпать материал для характеристики в отношении к подсудимому тех или других общественных сфер — значит, злоупотреблять своим положением. Поэтому в моих ушах прокурора старых времен болезненно звучат такие, например, эпитеты, как «героиня бульварной прессы», «львица Биржевых ведомостей», «престарелая прелестница, промышлявшая своими

дряхлеющими прелестями и своим влиянием на сиятельных старичков», или удивление товарища прокурора, что среди людей могут существовать такие субъекты, как подсудимый, «являющий собою нечто худшее, чем даже тигр — враг человечества», или, наконец, название подсудимого морским чудищем. Вообще обращение к специальным областям знания — к физике, химии, астрономии, зоологии и т. п. — должно покоиться на точном знании того, о чем говорится, иначе примеры из этих областей могут оказаться крайне неудачными. Весьма тяжело слышать или видеть, когда обвинитель не брезгает в своих целях ничем, подобно Осипу в «Ревизоре», говорящему: «Давай и веревочку — и веревочка пригодится». Мне пришлось председательствовать по делу, в котором талантливый товарищ прокурора палаты Муравьев, сделавший затем блистательную и влиятельную карьеру, желая «доехать» подсудимого, обвинявшегося в подделке акций, ставил ему в вину найденный в его бумагах счет маленького портного с заголовком — Его Сиятельству Н. Н. Обвинитель усматривал в этом стремление подсудимого присвоить себе непринадлежащий титул, за что и выслушал заслуженную и серьезную отповедь защитника, напоминавшего оратору кое-что из его собственной биографии и обратившего внимание присяжных на привычку извозчиков-лихачей, обращающихся ко всем хорошо одетым седокам с этим же самым титулованием.

Если по отношению к личности подсудимого можно желать спокойной сдержанности обвинителя, сильного в доводах, а не в эпитетах, то еще более можно требовать от последнего уважения к суду представителей общественной совести. Решения присяжных заседателей, конечно, не всегда безупречны с точки зрения соответствия их ответа на вопрос о виновности с данными, собранными против обвиняемого, который притом нередко и сам сознался. Но не надо забывать, что этот ответ подсказывается господствующими в обществе воззрениями и чувствами, отражая в себе нравственное состояние самого общества, коего присяжные— «плоть от плоти и кость от кости», и что слова: «Нет не виновен» — пишутся как итог соображения уже перенесенных подсудимым страданий, долговременного лишения свободы и той неуловимой, ко обязательной житейской правды, в силу которой под справедливостью разумеется не одно лишь возмездие. «Qui n’est que juste est cruel» (Кто придерживается лишь буквы закона, тот — жесток (франц.).), — справедливо говорят французы. Поэтому среди решений присяжных встречались такие, с которыми — с правовой точки зрения — трудно согласиться, но не было таких; которых нельзя было бы объяснить, а следовательно, понять. Высоко ценя суд присяжных как общественное учреждение и считая непозволительным относиться с упреком к голосу их внутреннего убеждения, выработанного нередко тяжелым трудом участия в судебном заседании, прокуратура моего времени никогда не решалась высказывать присяжным порицание за их приговоры. А между тем впоследствии зачастую встречались в печати указания на то, что в обвинительной речи товарищ прокурора, ссылаясь на предшествовавший оправдательный приговор, говорил: «Сегодня вы уже оправдали одного грабителя», или: «После того, как вы уже оправдали мошенника», или заканчивал свою речь словами: «Впрочем, принимая во внимание ваш оправдательный вердикт по первому делу, не стоит говорить, как вам поступить с подсудимым». Последствием таких заявлений бывала просьба присяжных о занесении в протокол оскорбительного к ним отношения представителя обвинительной власти.

Особого такта и выдержки требует и отношение обвинителя к противнику в лице защитника. Прокурору не приличествует забывать, что у защиты, теоретически говоря, одна общая с ним цель содействовать, с разных точек зрения, суду в выяснении истины доступными человеческим силам средствами и что добросовестному исполнению этой обязанности, хотя бы и направленному к колебанию и опровержению доводов обвинителя, никоем образом нельзя отказывать в уважении. Это прекрасно понималось в первые годы существования новых судов, и я лично с искренним чувством симпатии и уважения вспоминаю своих, ныне покойных, противников в Харькове, Казани и Петербурге. Мы часто горячо и убежденно боролись, но никогда ни мне, ни моим товарищам не приходилось слышать по своему адресу каких-либо личных упреков, инсинуаций или задорных выпадов, и думаю, что и никому из нас поставить в вину что-либо подобное тоже было невозможно. Как живой, проходит передо мною покойный Владимир Данилович Спасович, с его резкими угловатыми жестами, неправильными ударениями над непослушными, но вескими словами, которые он вбивал, как гвозди, в точно соответствующие им понятия, с чудесной архитектурой речей, в которых глубокая психология сливалась с долгим житейским опытом. Из каждого нашего состязания с ним я выносил поучительный пример строго нравственного отношения к приемам и формам судебной борьбы и воспоминание о широких горизонтах философских, социальных и даже естественнонаучных знаний, которые он так искусно умел открывать взору слушателя сквозь лесную чащу фактических данных дела. С ним мне чаще всего приходилось состязаться, или, как он любил выражаться, «скрещивать шпаги». Но на чью бы сторону из нас ни склонялись весы приговора, я возвращался домой благодарным учеником моего первого профессора уголовного права. Не раз после жарких прений, в которых мы, не задевая лично друг друга, наносили взаимно чувствительные удары, мы ехали к нему в заседание неофициального тогда Юридического общества, собиравшегося у него на квартире, и общими силами разрабатывали различные вопросы в духе Судебных уставов. В моих «Судебных речах» и в пятом томе сочинений Спасовича помещены судебные прения по делу Янсен и Акар, обвиняемых во ввозе в Россию фальшивых кредитных билетов, и по делу Егора Емельянова, обвиняемого в утоплении своей жены, которые характеризуют приемы и способы борьбы между нами. По обоим делам последовали обвинительные приговоры. В деле Емельянова, по окончании судебного следствия, Спасович сказал мне: «Вы, конечно, откажетесь от обвинения: дело не дает вам никаких красок — и мы могли бы еще сегодня собраться у меня на юридическую беседу». — «Нет, — отвечал я ему, — краски есть: они на палитре самой жизни и в роковом стечении на одной узкой тропке подсудимого, его жены и его любовницы». Несмотря на горячие нападения Спасовича на то, что он называл «романом, рассказанным прокурором», присяжные согласились со мной, и Спасович подвез меня домой, дружелюбно беседуя о предстоявшем на другой день заседании Юридического общества, где должен был разбираться запутанный в то время вопрос о существе самоуправства. Вспоминаю я Буймистрова с его содержательным и веским словом, взволнованную и изящную, всегда проникнутую искренним чувством речь Языкова, тонкое словесное кружево Хартулари и красивую, живую речь Герарда. Конечно, дело не обходится и без комических воспоминаний. Так, восстает в них предо мною очень образованный и словообильный защитник, речи которого, богатые историческими ссылками и не всегда удачными цитатами из Священного писания, скорее походили на горячие публицистические статьи, причем его пафос не достигал " своей цели вследствие странного расположения определений, которые шли обыкновенно в убывающем по силе порядке. «Господа присяжные! — восклицал он. — Положение подсудимого пред совершением им преступления было поистине адское. Его нельзя не назвать трагическим в высшей степени. Драматизм состояния подсудимого был ужасен, оно было невыносимо, оно было чрезвычайно тяжело и, во всяком случае, по меньшей мере, неудобно». Защищая женщину, имевшую последовательно ряд любовников и отравившую жену последнего из них, он, ссылаясь на прошлое подсудимой, просил об оправдании, приводя в пример Христа, простившего блудницу, «зане возлюбила много», что дало повод обвинителю заметить, что защитник, по-видимому, не различает разницы между много и многих. Я не могу забыть и двух молодых адвокатов в Харькове. Один — из них горячо протестовал против предложенной мною низшей меры самого слабого, по Уложению, наказания за преступление подсудимого, и на предложение суда высказаться, чего же он хочет, — по незнакомству с лестницей наказаний требовал перехода от арестантских отделений на один год к смирительному дому на четыре года и затем, запутавшись окончательно, стал просить перейти для своего клиента к следующему роду наказания, а когда оно оказалось заключением в крепости тоже на четыре года, то, безнадежно махнув рукой, бросил Уложение о наказаниях и сел на свое место. Другой же по делу об убийстве в драке, причем старшиной присяжных был бывший профессор уголовного права, отличавшийся в своих сочинениях очень тяжелым слогом, желая блеснуть определением драки, сказал с большой уверенностью в себе: «Драка, господа присяжные заседатели, есть такое состояние, субъект которого, выходя из границ дозволенного, совершает вторжение в область охраняемых государством объективных прав личности, стремясь нарушить целость ее физических покровов повторным нарушением таковых прав. Если одного из этих элементов нет налицо, то мы не имеем юридического основания видеть во взаимной коллизии субстанцию драки». — «Господа присяжные заседатели, — должен был сказать я в своем возражении, — я думаю, что вам всем известно — и, пожалуй, даже по собственному опыту из детства, что такое драка. Но уж если нужно ее в точности определить, то позвольте вместо длинной формулы защитника сказать, что драка есть такое состояние, в котором одновременно каждый из участников наносит и получает удары». — «Что вы сделали! — сказал мне с огорчением защитник, когда присяжные ушли совещаться, — ведь я это определение составил совершенно в духе старшины-профессора и уверен, что он его оценил: недаром он так внимательно склонил голову набок и одобрительно ею покачивал».

Составители Судебных уставов разумели уголовную защиту как общественное служение. В их глазах уголовный защитник представлялся как vir bonus, dicendi peritus, вооруженный знанием и глубокой честностью, умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении, независимый в убеждениях, стойкий в своей солидарности с товарищами. Он должен являться лишь правозаступником и действовать только на суде или на предварительном следствии — там, где это допускается, быть не слугою своего клиента и не пособником ему в стремлении уйти от заслуженной кары правосудия, но помощником и советником человека, который, по его искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том виновен, как и в чем его обвиняют. Не будучи слугою клиента, защитник, однако, в своем общественном служении — слуга государства и может быть назначен на защиту такого обвиняемого, на помощь которому по собственному желанию он бы не пришел. И в этом случае его вполне бескорыстная роль почтенна, ибо нет такого падшего и преступного человека, в котором безвозвратно был бы затемнен человеческий образ и по отношению к которому не было бы места слову снисхождения. Говоря, при наличности доказанного преступления, о снисхождении, защитник исполняет свою обязанность — свою завидную обязанность: вызывать наряду со строгим голосом правосудия, карающего преступное дело, кроткие звуки милости к человеку, иногда глубоко несчастному. К этому идеалу защитника более или менее стремились почти все из адвокатов, с которыми мне приходилось иметь дело, будучи прокурором. К сожалению, внешние обстоятельства, а отчасти неверный взгляд на смысл своей деятельности уже начинали способствовать образованию той наклонной плоскости, по которой постепенно начали двигаться многие малодушные пред соблазнительностью скорого и крупного заработка или заманчивостью дешевой и не всегда опрятной популярности. Учреждение присяжной адвокатуры, пришедшей на смену старинных ходатаев, крючкотворцев и челобитчиков с заднего крыльца, было встречено горячим общественным сочувствием. Но этому сочувствию был нанесен удар учреждением частных поверенных без высшего образовательного ценза и сословной организации, наводнивших адвокатуру и понизивших ее нравственный уровень в глазах публики, переставшей im Grossen und Ganzen [28] различать два разных элемента, входивших в личный состав того, что ею разумелось под общим названием адвокатов. Этому содействовало и то, что у нас не было введено французское разделение на avocat и avoue[29], строго различающее судебные функции адвоката от исполнительных функций поверенного, а к защите по уголовным делам допускались и совершенно чуждые адвокатуре люди, имеющие право быть представителями обвиняемых в уголовном суде без всякого нравственного или подготовительного ценза.

Наряду с этим в самой среде присяжных поверенных иногда стал проводиться взгляд на защитника как на производителя труда, составляющего известную ценность, оплачиваемую эквивалентом в зависимости от тяжести работы и способности работника. Как для врача, в его практической деятельности, не может быть дурных и хороших людей, заслуженных и незаслуженных болезней, а есть лишь больные и страдания, которые надо облегчить, так и для защитника нет чистых и грязных, правых и неправых дел, а есть лишь даваемый обвинением повод противопоставить доводам прокурора всю силу и тонкость своей диалектики, служа ближайшим интересам клиента и не заглядывая на далекий горизонт общественного блага. Эта теория, опровергаемая прежде всего разностью целей правосудия и целей врачевания, в применении ее на судебной практике создала немало случаев, к которым можно было применить известный стих Некрасова: «Ликует враг, — молчит в недоуменьи — вчерашний друг, поникнув головой». Нельзя было без справедливой тревоги видеть, как в отдельных случаях защита преступника обращалась в оправдание преступления, причем, искусно извращая нравственную перспективу дела, заставляла потерпевшего и виновного меняться ролями — или как широко оплаченная ораторская помощь отдавалась в пользование притеснителю слабых, развратителю невинных, расхитителю чужих трудовых сбережений или бессовестному обкрадыванию народа… В этих случаях невольно приходилось вспомнить негодующие слова пророка Исаии: «Горе глаголющим лукавое быти доброе и доброе — лукавое, полагающим тьму свету и свет тьме». Были основания для такой тревоги и в тех случаях, когда действительные интересы обвиняемого и ограждение присяжных заседателей от могущих отразиться на достоинстве их приговора увлечений приносились в жертву эгоистическому желанию возбудить шумное внимание к своему имени или делалась попытка человека, а иногда и целое учреждение, обратить в средство для личных и в конце концов корыстных целей. Нередко во всех этих случаях щедро оплаченный язык ораторов оправдывал себя словами короля Лира: «Нет в мире виноватых». Но люди, прячущиеся за этот афоризм, вероятно, забывали, что ему предшествуют следующие слова: «Под шубой парчовою нет порока! Закуй злодея в золото — стальное копье закона сломится безвредно; одень его в лахмотья — и погибнет он от пустой соломенки пигмея!»

Было бы, однако, в высшей степени несправедливо обобщать эти случаи и поддерживать на основании такого обобщения неблагоприятный и нередко даже враждебный взгляд на такую необходимую жизненную принадлежность состязательного процесса, как защита. Нельзя забывать те достойные глубокого уважения имена, которые оставили и оставят свой нравственный след в рядах адвокатуры, и ту постоянную и вполне бескорыстную работу, которую, нередко с большим напряжением сил, приходилось и приходится нести членам этой адвокатуры, защищая подсудимых по назначению от суда в огромном числе дел. Поэтому нельзя не отнестись с крайним сожалением к тем случаям, когда с прокурорской трибуны раздавались намеки и даже прямые указания на то, что защита руководится лишь денежными соображениями, когда, например, говорилось присяжным, что «уверения защитника в невинности обвиняемого вызваны не столько убеждением, сколько крупным гонораром», или что «к психиатрическим экспертизам защитники прибегают в тех случаях, когда хотят вырвать из рук правосудия своего клиента, которого никоим образом оправдать нельзя», или указывается на то, что защитники способны «своими закупленными руками на массаж закона и массаж подзащитных». Оскорбление противника обвинением, бросаемым ему лично или сословию, к которому он принадлежит, вносит в судебные прения крайнее раздражение и яд оскорбленного самолюбия. Не удивительно поэтому, что по одному делу, как видно было из сообщения газет южной России, защитник на заявление товарища прокурора о большом гонораре, заставляющем прибегать к искажению истины, ответил расценкою речи обвинителя соответственно времени, употребленному на ее произнесение, и получаемому последним содержанию и определил ее стоимость в пятиалтынный.

Главным образом должны быть признаны недопустимыми в речах обвинителя выходки по поводу племенных или вероисповедных особенностей подсудимого и объяснение его действий свойствами народности, к которой он принадлежит, причем эти свойства с непродуманной поспешностью, в качестве огульного обвинения, являются результатом обобщения отдельных, не связанных между собою случаев, и субъективных впечатлений оратора. В бытность мою обер-прокурором уголовного кассационного департамента я несколько раз самым энергическим образом выступал против таких приемов, и Сенат, в интересах истинного правосудия, кассировал приговоры, состоявшиеся после таких обвинительных речей. Сюда же надо отнести — наравне со стремлением расшевелить в присяжных религиозную или племенную обособленность — во-первых, запугивание присяжных результатами их оправдательного приговора; во-вторых, пользование их малой юридической осведомленностью; в-третьих, пренебрежительное отношение к их имеющему последовать решению; в-четвертых, личное удостоверение пред ними таких обстоятельств, которые имеют характер свидетельских показаний, облеченных в форму действующей на воображение картины, и, в-пятых, пользование поведением подсудимого на суде как уликою против него. Мне вспоминается шустрый провинциальный прокурор, хвалившийся тем, что умеет говорить с присяжными понятным им языком, а не «разводить, — как он выражался, — антимонию». По делу о шайке конокрадов, наличность которой отрицала защита, он обратился к присяжным со следующими словами: «Вот вам говорят, что здесь нет шайки, а простое стечение виновных в одном преступлении; однако, господа присяжные, посчитайте-ка по пальцам — сколько тут подсудимых?! Один, два, четыре, шесть, семь! Ну, как же не шайка?! Вам говорят, — продолжал он, — что вина их не доказана, и просят об их оправдании. Что ж! Оправдайте! Воля ваша! Только вот что я вам скажу: смотрю я в окошко и вижу на дворе ваших лошадей и брички, телеги и нетычанки, в которых вы собрались со всех концов уезда и собираетесь уехать домой. Что ж! Оправдайте — пешком уйдете!..» В 1903 году товарищ прокурора одного из больших поволжских судов в обвинительной речи своей сказал: «Я согласен, что улики, предъявленные против подсудимых, малы и ничтожны, скажу даже более, что будь я вместе с вами, господа присяжные, в вашей совещательной комнате, то я, конечно, как судья должен был бы признать эти улики недостаточными для обвинения. Но как представитель обвинения, а следовательно, представитель общества и государства, я поддерживаю тем не менее обвинение против подсудимых и громко заявляю, что и на будущее время при столь же малых уликах я буду составлять обвинительные акты: слишком уж много краж развелось за последнее время, и мы будем оберегать от них общество, засаживая в предварительное заключение заподозренных воров-рецидивистов хотя бы и по таким уликам». В старые годы такое заявление в устах лица прокурорского надзора было немыслимо как по своему цинизму, так и по совершенному извращению задач обвинителя на суде.

Нужно ли говорить о том, как осторожно и в каких узких пределах допустимо взвешивать поведение подсудимого на суде? В моей ранней практике был случай, послуживший мне в этом отношении тяжелым и поучительным уроком. В качестве молодого товарища прокурора Харьковского окружного суда я обвинял одного мещанина в растлении 13-летней девочки. Подсудимый отрицал свою вину, а эксперты, как тогда часто случалось, совершенно разошлись в своих мнениях. В то время, когда потерпевшая девочка со слезами рассказывала про гнусность, над нею проделанную, а ее мать с волнением описывала непосредственные признаки преступления, виденные ею по горячим следам, подсудимый, сидевший против меня у противоположной стены судебного зала, не только улыбался, но неслышно смеялся во весь рот… То же самое делал он и во время убийственного для него показания эксперта, профессора Питры. Возражая защитнику, который ссылался на свидетельства соседей подсудимого, говоривших, что последний — человек скромный, доброго поведения и богобоязненный, я сказал присяжным, что эти его свойства едва ли подтверждаются его поведением на суде, где скорбь матери и слезы дочери не возбуждают в нем ничего, кроме смеха. Защитник не возражал, и присяжные ушли совещаться. «Я вас не узнаю, — сказал мне почтенный член суда, старик М. И, Зарудный. — Что это вы так на него напали? Ведь он вовсе не смеется, а плачет все время. У него от природы или от какого-нибудь несчастного случая рот до ушей — и судорога лица, сопровождающая слезы, вызывает гримасу, похожую на смех. Я сидел к нему гораздо ближе, чем вы, и мне это было ясно видно». Подойдя вплотную к месту подсудимого, я убедился в справедливости слов Зарудного и с ужасом представил себе, что присяжные могли разделить мое заблуждение и что слова мои легли тяжелым камнем на чашу обвинения. Пословица говорит: «Кто в море не бывал — тот богу не маливался». Она применима, однако, и к другим случаям жизни — и я испытал это в данном случае на себе. Вернуть присяжных было невозможно по отсутствию законного повода — и те полчаса, которые они совещались, показались мне целой вечностью. Я решил в душе выйти в отставку, если приговор будет обвинительный… Мое взволнованное и вместе удрученное состояние разрешилось невольными слезами благодарности судьбе, когда я услышал слова: «Нет, не виновен».

Наконец, в речи обвинителя не должно находить себе места личное самолюбие, ищущее себе удовлетворение в том, что суд или присяжные заседатели заявляют в своем приговоре о согласии с его доводами. Представитель обвинения по существу своих обязанностей не может быть лично заинтересован в исходе дела. Возможны случаи, когда этим обязанностям не противоречит и содействие подсудимому в представлении на суде данных для оправдания, если только таковые действительно существуют. Первым делом, назначенным к слушанию в Казанском окружном суде в 1870 году, вскоре после его открытия, было дело Каляшина и Беловой, обвиняемых в отравлении и задушении мужа последней. В воспоминаниях об экспертизе мною указаны те разноречия между сведущими людьми, которые возникли в судебном заседании. Присяжные заседатели сразу встретились с обвинением, основанным на косвенных уликах. Я считал себя обязанным сказать представителям общественной совести следующее: «Для того, чтобы обсуждение преступления было возможно для вас, господа заседатели, надо исследовать все обстоятельства дела до мельчайших подробностей, сопоставить и сгруппировать их, пояснить одно другим и из всего этого сделать вывод о виновности лица. Чтобы выяснить пред вами все темные стороны дела, существует особое учреждение — прокурорский надзор, имеющий на суде особую власть — обвинительную. Не обвиняя во что бы то ни стало, не стремясь непременно добиться от вас тяжелого приговора, обвинитель шаг за шагом идет по пути, пройденному преступлением, поверяет вам свои наблюдения и выводы и, придя к убеждению в виновности подсудимого, обязывается высказать вам это убеждение. Если защита найдет светлые стороны в деле и обнаружит обстоятельства, которые иным, более отрадным лучом озарят действие подсудимого и заставят вас не поверить его виновности или сильно усомниться в ней, то вы должны его оправдать, а у представителя обвинительной власти останется сознание, что он сделал все, что следовало для выполнения трудной и подчас очень тяжелой обязанности. Но если факты — молчаливые, но многозначительные факты— не будут опровергнуты; если вы не почувствуете в сердце своем невиновности подсудимых и если в вашем уме не возникнет основательных сомнений в их виновности, то вы, спокойно исполняя свою задачу быть судьями и защитниками общества от двух одинаковых опасностей— безнаказанности очевидного преступления и осуждения неповинного, — согласитесь с обвинителем и произнесете обвинительный приговор».

Такого взгляда я держался в течение всей моей восьмилетней прокурорской деятельности, глубоко сознавая, что для истинной справедливости нет ничего опаснее, как выветривание из основных приемов отправления правосудия возвышающей их человечности. Там, где справедливость и правосудие не сливаются в единое понятие, где возможно повторить слова Бомарше, влагаемые в уста Фигаро и обращенные к судебному деятелю: «Рассчитываю на вашу справедливость, хотя вы и служитель правосудия», там общественный быт поколеблен в своих нравственных основаниях. Я имел радость сознавать, что мои многочисленные товарищи, за небольшими исключениями, разделяли и осуществляли мои воззрения. Думаю, что правосудие от этого ничего не проиграло, а спокойное достоинство обвинительной власти несомненно выигрывало и в глазах суда, и в общественном мнении. Обязанность прокурора, находящего оправдания подсудимого уважительными, не поддерживать обвинительный акт, опровергнутый судебным следствием, заявив о том суду по совести, являет собою одно из лучших выражений того духа живого беспристрастия, который желали упрочить в судебной деятельности составители Судебных уставов. Они не ограничились предоставлением прокурору права отказа от обвинения, но вменили ему это в обязанность, предусмотрев при этом и оба вида судебного состязания — судебное следствие и прения. Обвинительный акт, опирающийся на различные доказательства, между которыми главное место занимают свидетельские показания, может оказаться лишенным всякой силы, когда эти доказательства при разработке их судом на перекрестном допросе, при обозрении их или приэкспертизе предстанут совсем в другом виде, чем тот, который они имели в глазах обвинителя, составлявшего акт. Данные обвинительного акта могут остаться и нетронутыми, но то, что будет приведено защитой подсудимого или им самим в свое оправдание, может до такой степени правдиво изменить житейский облик подлежащего суду поступка, установив на него иную точку зрения, что поддержание обвинения во что бы то ни стало являлось бы действием не только бесцельным, но и нравственно недостойным. Достаточно указать хотя бы на случай, где первоначальное обвинение в убийстве вырождается в наличность необходимой обороны или такой неосторожности, которую по справедливости, ввиду условий и обстановки происшествия, невозможно вменить в вину, и т. п. Чуждые установлению каких-либо формальных рамок, составители Судебных уставов мерилом необходимости отказа от обвинения, в возвышенном доверии к духовному складу судебных деятелей, поставили единое внутреннее убеждение прокурора, предоставив ему находить побуждения к отказу в голосе его совести. Конечно, такой отказ не должен быть поспешным и непродуманным или, точнее говоря, непрочувствованным; точно так же он не может быть голословным и нуждается в мотивировке. Сколько мне известно, в судебной практике отказы от обвинения были не часты, а в первые годы существования новых судов эти отказы сопровождались иногда оригинальными последствиями. Так, в 1866 году, когда в стенах Московского окружного суда по делу об убийстве впервые было заявлено товарищем прокурора об отказе от обвинения, окружной суд без дальних околичностей объявил подсудимых свободными от суда, предоставив, таким образом, прокурору, а не присяжным заседателям решить судьбу подсудимого. Между тем присяжные заседатели иногда относились к подобным отказам вполне самостоятельно. Мне пришлось это испытать на себе в Харькове. В летнюю сессию присяжных заседателей рассматривалось дело о крестьянине Кухарчуке, обвиняемом в краже с повозки в пути. День был душный, дело — четвертое по порядку — было начато слушанием в семь часов вечера. Присяжные были уже, очевидно, утомлены, а на перекрестном допросе доказательства обвинения разваливались одно за другим. Я решил отказаться от обвинения и заявил об этом суду, в сжатом изложении сопоставив данные обвинительного акта с их существенным изменением на суде. К несчастью для подсудимого, защитником был кандидат на судебные должности, весьма добросовестный и знающий человек, но обладавший тем, что называется суконным языком. Это была его первая защитительная речь, очевидно, написанная заранее и неоднократно просмотренная. Вероятно, уже за несколько дней до заседания он учил ее наизусть и даже, быть может, уподобляясь Мольеру, читал ее своей кухарке или кому-нибудь из близких, заранее волнуясь в ожидании своего maiden speech. Мой отказ от обвинения разбивал его тревожные надежды, и, жалея потраченный труд, он решил не ограничиться присоединением к моему заявлению. И вот, в течение почти полутора часов, медлительно и нудно потекла его речь. Он не замечал невольных знаков нетерпения со стороны судей и некоторых из присяжных и так вошел в свою роль, что совершенно забыл о моем заявлении. «Напрасно обвинитель силится утверждать, что подсудимый виновен»… процитировал он с унылым пафосом заранее написанное место своей речи, обращаясь в мою сторону, после того, как я отказался от обвинения. Я едва удержался, чтобы не рассмеяться, невольно вспомнив только что появившийся тогда рассказ Щедрина, в котором один из обывателей, пришедших к новому градоначальнику на поклон, повествует, как последний, выйдя к ним, крикнул: «Пикните вы только у меня!» — и прибавляет: «А мы, сударь, и не пикали». После краткого напутствия председателя присяжные ушли совещаться, а через четверть часа вынесли вердикт, гласивший: «Да, виновен». По особой милости судьбы в деле нашлись кассационные поводы, уваженные Сенатом. Первое время деятельности новых судов высшая прокуратура относилась к отказам от обвинения неодобрительно. Мне известно несколько таких случаев, и лично я должен был, будучи товарищем прокурора в Петербурге, давать по требованию прокурора палаты объяснение оснований, по которым я отказался поддерживать обвинение, изложенное в определении судебной палаты. Бывали, впрочем, и обратные случаи, и мне пришлось однажды по одному харьковскому делу, волновавшему на месте сословные страсти, имевшие отголосок и в Петербурге, решительным образом отклонить высокое и влиятельное служебное предложение принять на себя обвинение с тем, чтобы на суде от него отказаться.

Обращаясь мысленно от приемов обвинения по существу, которых я держался, стараясь быть последовательным в своем взгляде на прокурора, как на говорящего судью, к созданию и к выработке внешней их оболочки, я не могу не припомнить беседы с воспитанниками выпускного класса Училища правоведения после одной из моих лекций по уголовному процессу в конце семидесятых годов. Они спрашивали меня, что им — готовящимся к судебной деятельности — нужно делать, чтобы стать красноречивыми. Я отвечал им, что если под красноречием разуметь дар слова, волнующий и увлекающий слушателя красотою формы, яркостью образов и силою метких выражений, то для этого нужно иметь особую способность, частью прирожденную, частью же являющуюся результатом воспитательных влияний среды, примеров, чтения и собственных переживаний. Дар красноречия, по мнению Бисмарка, который хотя и не был красноречив сам, но умел ценить и испытывать на себе красноречие других, имеет-в себе увлекающую силу, подобно музыке и импровизации. «В каждом ораторе, — говорил он, — который действует красноречием на своих слушателей, заключается поэт, и только тогда, когда он награжден этим даром и когда, подобно импровизатору, он властно повелевает своему языку и своим мыслям, он овладевает теми, кто его слушает». Поэтому невозможно преподать никаких советов, исполнение которых может сделать человека красноречивым. Иное дело уметь говорить публично, т. е. быть оратором. Это уменье достигается выполнением ряда требований, лишь при наличности которых можно его достигнуть. Этих требований или условий, по моим наблюдениям и личному опыту, три: нужно знать предмет, о котором говоришь, в точности и подробности, выяснив себе вполне его положительные и отрицательные свойства; нужно знать свой родной язык и уметь пользоваться его гибкостью, богатством и своеобразными оборотами, причем, конечно, к этому знанию относится и знакомство с сокровищами родной литературы. По поводу требования знания языка я ныне должен заметить, что приходилось слышать мнение, разделяемое многими, что это дело таланта: можно знать язык и не уметь владеть им. Но это неверно. Под знанием языка надо разуметь не богатство Гарпагона или Скупого рыцаря, объятое «сном силы и покоя» на дне запертых сундуков, а свободно и широко тратимые, обильные и даже неисчерпаемые средства. «Когда мы прониклись идеею, когда ум хорошо овладел своею мыслью, — говорит Вольтер, — она выходит из головы вполне вооруженною подходящими выражениями, облеченными в подходящие слова, как Минерва, вышедшая вся вооруженная из головы Юпитера». В записках братьев Гонкур приводятся знаменательные слова Теофиля Готье: «Я бросаю мои фразы на воздух, как кошек, и уверен, что они упадут на ноги… Это очень просто, если знать законы своего языка». У нас в последнее время происходит какая-то ожесточенная порча языка, и трогательный завет Тургенева о бережливом отношении к родному языку забывается до очевидности. В язык вносятся новые слова, противоречащие его духу, оскорбляющие слух и вкус и притом, по большей части, вовсе не нужные, ибо в сокровищнице нашего языка уже есть слова для выражения того, чему дерзостно думают служить эти новшества. Рядом с этим протискиваются в наш язык иностранные слова взамен русских и, наконец, употребляются такие соединения слов, которые, по образному выражению Гонкура, «hurlent de se trouver ensemble» \ Неточностью слога страдают речи большинства судебных ораторов. У нас постоянно говорят, например: «внешняя форма» и даже — horribile dictu [30] — «для проформы». При привычной небрежности речи нечего и ждать правильного расположения слов, а между тем это было бы невозможно, если бы оценивался вес каждого слова во взаимоотношении с другими. Недавно в газетах было напечатано объявление: «актеры-собаки» вместо «собаки-актеры». Стоит переставить слова в народном выражении «кровь с молоком» и сказать «молоко с кровью», чтобы увидеть значение отдельного слова, поставленного на свое место. Наконец, сказал я, нужно не лгать. Человек лжет в жизни вообще часто, а в нашей русской жизни и очень часто, трояким образом: он говорит не то, что думает, — это ложь по отношению к другим; он думает не то, что чувствует, — это ложь самому себе, и, наконец, он впадает в ложь, так сказать, в квадрате: говорит не то, что думает, а думает не то, что чувствует. Присутствие каждого из этих видов лжи почти всегда чувствуется слушателями и отнимает у публичной речи ее силу и убедительность. Поэтому искренность по отношению к чувству и к делаемому выводу или утверждаемому положению должна составлять необходимую принадлежность хорошей, т. е. претендующей на влияние, речи. Изустное слово всегда плодотворнее письменного: оно живит слушающего и говорящего. Но этой животворной силы оно лишается, когда оратор сам не верит тому, что говорит, и, утверждая, втайне сомневается или старается призвать себе на помощь вместо зрелой мысли громкие слова, лишенные в данном случае внутреннего содержания. Слушатель почти всегда в этих случаях невольно чувствует то, что говорит Фауст: «Wo Begriffe fehlen, da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein» [31]. Вот почему лучше ничего не сказать, чем сказать ничего. «Поэтому, — заключил я нашу беседу, — не гонитесь за красноречием. Тот, кому дан дар слова, ощутит его, быть может, внезапно, неожиданно для себя и без всяких приготовлений. Его нельзя приобресть, как нельзя испытать вдохновение, когда душа на него неспособна. Но старайтесь говорить хорошо, любите и изучайте величайшую святыню вашего народа — его язык. Пусть не мысль ваша ищет слова и в этих поисках теряет время и утомляет слушателей, пусть, напротив, слова покорно и услужливо предстоят пред вашею мыслью в полном ее распоряжении. Выступайте во всеоружии знания того, что относится к вашей специальности и на служение чему вы призваны, а затем — не лгите, т. е. будьте искренни, и вы будете хорошо говорить, или, как гласит французская судебная поговорка: «Vous aurez Toreille du tribunal» Теперь, после долгого житейского опыта, я прибавил бы к этим словам еще и указание на то, что ораторские приемы совсем не одинаковы для всех вообще публичных речей и что, например, судебному оратору и оратору политическому приходится действовать совершенно различно. Речи политического характера не могут служить образцами для судебного оратора, ибо политическое красноречие совсем не то, что красноречие судебное. Уместные и умные цитаты, хорошо продуманные примеры, тонкие и остроумные сравнения, стрелы иронии и даже подъем на высоту общечеловеческих начал — далеко не всегда достигают своей цели на суде. В основании судебного красноречия лежит необходимость доказывать и убеждать, т. е. иными словами, — необходимость склонять слушателей присоединиться к своему мнению. Но политический оратор немного достигнет, убеждая и доказывая. У него та же задача, как и у служителя искусств, хотя и в других формах. Он должен, по выражению Жорж Занд, «montrer et emouvoir», т. е. осветить известное явление всею силою своего слова и, умея уловить создающееся у большинства отношение к этому явлению, придать этому отношению действующее на чувство выражение. Число, количество, пространство и время, играющие такую роль в критической оценке улик и доказательств при разборе уголовного дела, только бесплодно отягощают речь политического оратора. Речь последнего должна представлять не мозаику, не тщательно и во всех подробностях выписанную картину, а резкие общие контуры и рембрандтовскую светотень. Ей надлежит связывать воедино чувства, возбуждаемые ярким образом, и давать им воплощение в легком по усвоению, полновесном по содержанию слове.

Искать указаний — как надо говорить — в руководствах по части красноречия, по большей части, совершенно бесполезно. У нас исследования о существе и приемах красноречия сводились, за исключением замечательного для своего времени труда Ломоносова «Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия. — 1744 и 1748 гг.», до конца шестидесятых годов к повторению теоретических положений и примеров, почерпаемых преимущественно у Квинтилиана и Цицерона, причем почему-то забывалось превосходное «Рассуждение об ораторе Тацита. Попыток к самостоятельной разработке вопроса о красноречии вследствие отсутствия нового, практического материала мы в литературе не встречаем. «Златослов или открытие риторской науки» 1798 года и «Детская риторика или благоразумный Вития» 1787 года не могут идти в сравнение с трудом Ломоносова, а «Риторика в пользу молодых девиц, которая равным образом может служить и для мужчин, любящих словесные науки», изданная в 1797 году Григорием Глинкою, есть в сущности перевод сочинения Гальяра, лишь снабженный довольно ядовитыми замечаниями переводчика. Хотя Академия наук в самом начале девятнадцатого столетия «старалась сочинить логику, риторику и пиитику», «яко главные основания словесных наук», но это старание разрешилось одними благими намерениями. Лишь в 1815 году впервые на русском языке появилась составленная Феофилактом Малиновским книга, посвященная «Основаниям красноречия». В следующем году тот же автор издал «Правила красноречия, в систематический порядок науки приведенные и Сократовым способом расположенные». Для знакомства с этим первым опытом теории красноречия достаточно привести следующий ответ автора на вопрос о том, какое качество должна иметь речь, удовлетворяющая потребности сердца. Вот он: «Сердце желает с готовою истиною войти в храм своего собственного удовольствия, почувствовав к ней какую-либо страсть, ибо единственная его потребность чувствовать, без сего оно терзается скукою. Из сего следует, что прекрасная речь имеет связь с нашим сердцем; дело оратора открыть путь, которым описываемый предмет входит во внутренность оного. Тогда он, говоря с ним и приводя его в движение, побеждает самовластие и преклоняет волю его без сопротивления на свою сторону». Или вот как определяется смешное, как составная часть некоторых видов ораторской речи: «Как скоро душа наша чувствует ничтожное насилие естественного или разумного, Состоящее в действиях, не сходных с законами природы или хорошего произвола, то она, будучи уверена внутренно в непременности и в непоколебимости их, предчувствуя, что зла для нее от того не воспоследует, издевается над слабым усилием, ничтожность коего наполняет его веселостью и растворяет дух радостью, который ведет за собою физическое потрясение почти целого тела». В том же Году, в Москве, в типографии Селивановского напечатана Книга неизвестного автора: «Оратор или о трех главных совершенствах красноречия — ясности, важности и приятности», вся построенная на примерах из Цицерона. В ней заслуживает, однако, внимания указание на «выбор литер и слогов» для придания речи «важности», причем рассуждение о том, что литера R приличествует материи печальной и страшной (terror, horror, horrendum[32]), удивительным образом совпадает с объяснениями Эдгарда По к его знаменитому стихотворению «Ворон». Дальнейший шаг был сделан Мерзляковым в его рассуждении 1824 года «Об истинных качествах поэта и оратора» и в речи профессора Петра Победоносцева «О существенных обязанностях Витии и о способах к приобретению успеха в красноречии», произнесенной на годовом акте Московского университета 3 июля 1831 г. Наконец, в 1844 году вышли «Правила высшего красноречия» Сперанского, представляющие систематический обзор теоретических правил о красноречии вообще, изложенных прекрасным языком, но совершенно лишенных практической поучительности за отсутствием примеров. Из всех этих сочинений, не считая даже неудобочитаемых упражнений в элоквенции Малиновского, ничего или во всяком случае очень мало может извлечь судебный оратор.

Правила, оставленные Квинтилианом и Цицероном и выводимые исключительно из их речей, в значительной мере неприемлемы для современного оратора. Древний грек и древний римлянин выросли в общественных условиях, весьма отличных от тех, в которых развиваются современный европейский судебный оратор и его слушатели-И сами они и слушатели принадлежали к другому этнографическому типу. Многое из того, что у этих ораторов выходило вполне естественным, показалось бы в настоящее время неискренной декламацией. Притом как судебный оратор Демосфен гораздо ниже Цицерона и в сущности в своих речах судебного характера едва ли стоит выше обыкновенного логогрифа. Он велик в защите погибавшего государственного строя против внешнего врага и внутреннего разложения. Речи его проникнуты альтруизмом, и слово его постоянно поднимается в область общих начал. Целям судебного красноречия гораздо более удовлетворяют речи Цицерона. Он ближе к делу, глубже в анализе мелочных фактов. Он более на земле, на практической почве, и в нем сильнее сказывается тот «esprit de combativite», который составляет необходимую принадлежность судебного оратора, стремящегося к успеху. Одним словом, в его ораторских приемах всегда слышится прежде всего обвинитель или защитник. Чудесный стилист и диалектик, он одинаково искусно впадает в пафос, или предается иронии, или, наконец, ошеломляет противника яростными эпитетами, Достаточно вспомнить делаемые им, сыплющиеся как из рога изобилия, различные характеристики в речах против Катилины: отравитель, разбойник, отцеубийца, фальсификатор, друг каждой проститутки, соблазнитель и убийца. Несомненно, однако, что большая часть этих приемов не применима в современном суде.

Первым по времени трудом на русском языке, предназначенным для судебных ораторов, явилось «Руководство в судебной защите» знаменитого Миттермайера, переведенное и изданное в 1863 году А. М. Унковским. Несмотря на общие похвалы, которыми встречено было это сочинение у нас, оно едва ли оказало услугу кому-либо из наших судебных ораторов. Исходя из мысли об учреждении в университетах особых кафедр «для преподавания руководства к словесным прениям», Миттермайер предлагает вниманию лиц, посвящающих себя уголовной защите, свой труд, чрезвычайно кропотливый, в значительной мере чисто теоретический и весьма несвободный от приемов канцелярского производства, несмотря на то, что у автора везде предполагается защита перед судом присяжных заседателей, Масса параграфов (сто тридцать шесть), разделяющихся на пункты А, В, С, распадающиеся в свою очередь на отделы, обозначенные греческими буквами, производит при первом взгляде впечатление широкого захвата и глубокой мысли, а в действительности содержит в себе элементарные правила обмена суждений, изложенные притом в самых общих выражениях. Среди этих правил попадаются, впрочем, и практические советы, поражающие своею наивностью. Такова, например, рекомендация защитнику не утаивать от подсудимого (sic!) грозящего ему наказания, как будто обвиняемый и защитник находятся в отношениях больного к врачу, причем последний, во избежание осложнения недуга своего пациента, иногда скрывает от него его опасное состояние. Условиями судебного красноречия Мнттермайер ставит наличность основательных доказательств, ясный способ изложения и очевидную добросовестность «в соединении с тем достоинством выражений, которое наиболее прилично случаю». Поэтому он советует говорить защитительную речь по заранее заготовленной записке, избегая А) выражений плоских, Б) напыщенных, В) устарелых, Г) иностранных и Д) вообще всяких излишних нововведений, обращая при этом внимание на: а) ударение, б) расстановки, в) различные тоны речи и г) телодвижения. Едва ли нужно говорить, что в таком определении красноречия оно — употребляя выражение Тургенева — «и не ночевало». Доказательства могут оказаться весьма основательными (например, alibi, поличное, собственное признание), ясная мысль может быть облечена в «приличные случаю» выражения и не покушаться извращать истину — и тем не менее от речи будет веять скукой. Нужна легкая форма, в которой сверкает пламень мысли и искренность чувства. Наиболее живой отдел труда Миттермайера — это говорящий об отношении защитника к доказательствам, но и он гораздо ниже по содержанию, чем прекрасная, но, к сожалению, составляющая библиографическую редкость книга нашего почтенного криминалиста Жиряева «Теория улик» или богатое опытом и до сих пор не устаревшее сочинение Уильза «Теория косвенных улик».

С тех пор в оценках речей русских судебных ораторов, в заметках самих ораторов и в наставлениях начинающим адвокатам в различных специальных брошюрах появлялись указания на приемы и методы того или другого оратора или на его собственные взгляды на свою профессию. Но несмотря на ценность отдельных этюдов все это или отрывочно или, главным образом, сведено к оценке и выяснению свойств, таланта и личных приемов определенной личности. Лишь в последнее время появилось прекрасное систематическое по судебному красноречию сочинение П. С: Пороховщикова (Сергеича) «Искусство речи на суде» (1910 г.).

На первом плане я, конечно, считал нужным ставить изучение дела во всех его частях, вдумываясь в видоизменение показаний одних и тех же лиц при дознании и следствии и знакомясь особенно тщательно с вещественными доказательствами. Последнее — скучная и кропотливая работа, казавшаяся порою бесплодною, приносила, однако, во многих случаях чрезвычайно полезные результаты, имевшие решительное влияние на исход дела. Вещественные доказательства не только представляют собою орудия и средства, следы и плоды преступления, но вдумчивое сопоставление их между собою дает иногда возможность проследить постепенную подготовку преступления и даже самое зарождение мысли о нем. В целях правосудия это весьма важно, ибо не только дает опору обвинению, но и создает законную возможность отказа от него. В деле Янсен и Акар, обвинявшихся во ввозе в Россию фальшивых кредитных билетов, мне удалось выработать крайне вескую улику, сопоставляя между собою номера кредитных билетов, расположенных в двух партиях, направленных в отдаленные один от другого города; в деле о диффамации в печати семиреченского губернатора Аристова, по коему состоялся обвинительный приговор в судебной палате, — разбором официальной переписки о маленьком народце «таранчах», приобщенной, между прочим, к делу, удалось установить, что семиреченский губернатор вполне заслужил то, что он называл диффамацией, — и иметь удовольствие отказаться в Сенате от обвинения. Я уже не говорю о том, до какой степени разбор приобщенных к делам переписок, заметок, дневников и других рукописей обвиняемых или потерпевших дает возможность ознакомить суд с их личностью, иногда их же собственными словами. Могу сослаться в этом отношении на характеристики скопца Солодовникова и ростовщика Седкова в моей книге «Судебные речи». Как председатель суда, я бывал не раз свидетелем прискорбных сюрпризов, которые создавались для сторон во время судебного заседания, вследствие незнакомства их с тем, что содержится в не просмотренных ими пакетах и свертках, лежащих на столе вещественных доказательств.

Отсутствие тщательного изучения дела не только грозит такими сюрпризами, но побуждает обвинителя прибегать иногда к приемам, о нравственном значении которых не может быть двух мнений. Я помню одного известного адвоката, ученого, талантливого и знающего, — в частной жизни, как говорят, доброго и готового на дружеские услуги, — но неразборчивого ни в свойстве дел, ни в свойстве приемов, вносимых им в судебное состязание. По громкому, волновавшему общество, делу о подлоге огромной важности он принял на себя обязанности гражданского истца и, придя ко мне вечером накануне заседания, просил дать ему прочесть дело, находившееся у меня как у будущего обвинителя. «Какой том?» — спросил я его. — «А разве их много?» — в свою очередь спросил он. — «Четырнадцать, да семь томов приложений и восемь связок вещественных доказательств». — «Ах, черт их возьми!.. Где же мне все это разбирать… Но я изучил обвинительный акт: мастерски написан!» — «Так как мы имеем во многом общую задачу в деле, то скажите, как вы смотрите на эпизод с NN?» — «А в чем он состоит?» — «Да ведь ему исключительно посвящена целая глава обвинительного акта, который вы изучили…» — «По правде говоря, я его только перелистал, но у меня будут свои доказательства». В судебном заседании, длившемся целую неделю, он молчал все время судебного следствия и лишь при заключении его потребовал, чтобы было прочтено письмо одного из умерших свидетелей, находящееся в таком-то томе, на такой-то странице, в котором пишущий врач почти что сознается в содействии к отправлению на тот свет других свидетелей, опасных для богатого и влиятельного подсудимого. Это заявление произвело большое впечатление на присяжных и на публику, так как среди последней был пущен ни на чем не основанный слух, что неудобные для подсудимых свидетели «устранены из дела навсегда», а присяжные находились под впечатлением происшедшей у них на глазах смерти одного — очень волновавшегося — свидетеля, последовавшей от разрыва сердца. В месте, указанном поверенным гражданского истца, оказалась чистая страница. Он указал на другой том производства, которого, как мне, из его же слов, было известно, даже не видал, — и там оказалась какая-то незначительная бумага, а на гневный вопрос председателя, после того, как я и защитники заявили, что такого письма ни в деле, ни в вещественных доказательствах нет, объяснил, что том и страница были у него записаны на бумажке, но ее у него «кто-то стащил», причем снова повторил содержание вымышленного письма. На вопрос мой, в перерыв заседаний, зачем он ссылается на документы, которых в деле нет, он, улыбаясь, цинично отвечал: «Да и я знаю, что нет, но у присяжных все-таки кое-что да останется!» Таковы были его «свои доказательства»!

Изучение и знание дела во всех его подробностях было, по крайней мере в начале семидесятых годов, необходимо для проведения в жизнь возможно широким образом и в неприкосновенности основных начал деятельности реформированного суда — устности, гласности и непосредственности. Я помню заседание по одному очень сложному и серьезному делу, длившееся шесть дней в 1872 году. В деле была масса протоколов осмотров и обысков, показаний неявившихся свидетелей и множество документов, весьма нужных для судебного состязания. По закону, каждая из сторон могла требовать их прочтения, томительного и подчас трудно уловимого. Мы с К. К. Арсеньевым, стоявшим во главе защиты по делу, молчаливым соглашением решили почти ничего не читать на суде и провести весь процесс на строгом начале устности. Поэтому, во всех нужных случаях, каждый из нас с согласия противника, просил разрешения ссылаться на письменный материал, говоря присяжным: «Господа, в таком-то документе, протоколе или показании есть такое-то место, выражение, отметка, цифра; прошу удержать их в памяти; если я ошибся, мой противник меня поправит». Таким образом мы провели все заседание, не прочитав присяжным ничего, но рассказали очень многое. Конечно, это требовало, кроме знания подробностей дела, большого напряжения памяти и взаимного уважения сторон. Но первая в то время у К. К. Арсеньева и у меня была очень сильна, а взаимное уважение само собою вытекало из одинакового понимания нами задач правосудия

Ознакомясь с делом, я приступал прежде всего к мысленной постройке защиты, выдвигая перед собою резко и определительно все возникающие и могущие возникнуть по делу сомнения, и решал поддерживать обвинение лишь в тех случаях, когда эти сомнения бывали путем напряженного раздумья разрушены и на развалинах их возникало твердое убеждение в виновности. Когда эта работа была окончена, я посвящал вечер накануне заседания исключительно мысли о предстоящем деле, стараясь представить себе, как именно было совершено преступление и в какой обстановке. После того, как я пришел к убеждению в виновности путем логических, житейских и психологических соображений, я начинал мыслить образами. Они иногда возникали предо мною с такою силой, что я как бы присутствовал невидимым свидетелем при самом совершении преступления, и это без моего желания, невольно, как мне кажется, отражалось на убедительности моей речи, обращенной к присяжным. Мне особенно вспоминается в этом отношении дело банщика Емельянова, утопившего в речке Ждановке, для того, чтобы сойтись с прежней любовницей, свою тихую, молчаливую и наскучившую жену. Придя к твердому убеждению в его виновности (в чем он и сам после суда сознался), несмотря на то, что полиция нашла, что здесь было самоубийство, я в ночь перед заседанием, обдумывая свои доводы и ходя, по тогдашней своей привычке, по трем комнатам своей квартиры, из которых лишь две крайние были освещены, с такой ясностью видел, входя в среднюю темную комнату, лежащую в воде ничком, с распущенными волосами, несчастную Лукерью Емельянову, что мне, наконец, стало жутко.

Речей своих я никогда не писал. Раза два пробовал я набросать вступление, но убедился, что судебное следствие дает такие житейские краски и так перемещает иногда центр тяжести изложения, что даже несколько слов вступления, заготовленного заранее, оказываются вовсе не той увертюрой, выражаясь музыкальным языком, с которой должна бы начинаться речь. Поэтому, в отношении к началу и заключению речи, я держался поговорки: «Как бог на душу положит». Самую сущность речи я никогда не писал и даже не излагал в виде конспекта, отмечая лишь для памяти отдельные мысли и соображения, приходившие мне Е голову во время судебного следствия, и набрасывая схему речи, пред самым ее произнесением, отдельными словами или условными знаками, значения которых, должен сознаться, через два — три месяца уже сам не помнил и не понимал. Я всегда чувствовал, что заранее написанная речь должна стеснять оратора, связывать свободу распоряжения материалом и смущать мыслью, что что-то им забыто или пропущено. Профессор Тимофеев в своих статьях об ораторском искусстве не ошибается, говоря, что Спасович всегда писал свои речи: он действительно подготовлял Свои речи на письме, чем довольно коварно пользовались некоторые его противники, ограничиваясь кратким изложением оснований обвинения и выдвигая свою тяжелую артиллерию уже после того, как Спасович сказал свою речь, причем его возражения, конечно относительно, бывали слабы. Писал свои речи и Н. В. Муравьев — крупным раздельным почерком, очень искусно и почти незаметно читал наиболее выдающиеся места из них. Обвиняя под моим председательством братьев Висленевых и Кутузова, судимых за подлоги, он, после речей защиты, просил перерыв на два часа и заперся в моем служебном кабинете, чтобы писать свое возражение. Не надо забывать, что не только там, где личность подсудимого и свидетелей изучается по предварительному следствию, но даже и в тех случаях, когда обвинитель наблюдал за следствием и присутствовал при допросах у следователя, судебное заседание может готовить для него большие неожиданности. Нужно ли говорить о тех изменениях, которые претерпевает первоначально сложившееся обвинение и самая сущность дела во время судебного следствия? Старые свидетели забывают зачастую то, о чем показывали у следователя, или совершенно изменяют свои показания под влиянием принятой присяги; их показания, выходя из горнила перекрестного допроса, иногда длящегося несколько часов, совершенно другими, приобретают резкие оттенки, о которых прежде и помину не было; новые свидетели, впервые являющиеся на суд, приносят новую окраску обстоятельствам дела и выясняют данные, совершенно изменяющие картину события, его обстановки, его последствий. Кроме того, прокурор, не присутствовавший на предварительном следствии, видит подсудимого иногда впервые — и пред ним предстает совсем не тот человек, которого он рисовал себе, готовясь к обвинению или занимаясь писанием обвинительной речи. «В губернском городе судился учитель пения за покушение на убийство жены, — рассказывает из своего опыта П. С. Пороховщиков. — Это был мелкий деспот, жестоко издевавшийся над любящей, трудящейся, безупречной супругой и матерью; насколько жалким представлялся он в своем себялюбии и самомнении, настолько привлекательна была она своей простотой, искренностью. Муж стрелял в нее сзади, сделал четыре выстрела и всадил ей одну пулю в спину, другую в живот. Обвинитель заранее рассчитывал на то негодование, которое рассказ этой мученицы произведет на присяжных. Когда ее вызвали к допросу и спросили, что она может показать, она сказала: я виновата перед мужем, муж виноват передо мной, — я его простила и ничего показывать не желаю. Я виноватаи я простила! Обвинитель ожидал другого, ничего подобного он не предполагал, но надо сказать, что сколько бы он ни думал, как бы ни искал он сильных и новых эффектов, такого эффекта он никогда бы не нашел». Еще большие изменения может вносить экспертиза. Вновь вызванные сведущие люди могут иногда дать такое объяснение судебно-медицинской стороне дела, внести такое неожиданное освещение смысла тех или других явлений или признаков, что из-под заготовленной заранее речи будут вынуты все сваи, на которых держалась постройка. Каждый старый судебный деятель, конечно, многократно бывал свидетелем такой «перемены декораций». Если бы действительно существовала необходимость в предварительном письменном изложении речи, то возражения обыкновенно бывали бы бесцветны и кратки. Между тем в судебной практике встречаются возражения, которые сильнее, ярче, действительнее первых речей. Несомненно, что судебный оратор не должен являться в суд с пустыми руками. Изучение дела во всех подробностях, размышление над некоторыми возникающими в нем вопросами, характерные выражения, попадающиеся в показаниях и письменных доказательствах, числовые данные, специальные названия и т. п. должны оставить свой след не только в памяти оратора, но и в его письменных заметках. Вполне естественно, если он, по сложным делам набросает себе план речи или ее схему, — своего рода уае mecum в лесу разнородных обстоятельств дела. Но от этого еще далеко до изготовления речи в окончательной форме. Приема неписания речей держался и известный московский прокурор Громиицкий, говорящий в своих воспоминаниях о писаных речах, что они «гладки и стройны, но бледны, безжизненны и не производят должного впечатления; это блеск, но не свет и тепло; это красивый букет искусственных цветов, но с запахом бумаги и клея». Мой опыт подтверждает этот взгляд. Из отзывов компетентных ценителей и из отношения ко мне присяжных заседателей, отношения, не выражаемого внешним образом, но чувствуемого, я убедился, что мои возражения, иногда нескольким защитникам сразу, сказанные без всякой предварительной подготовки и обыкновенно, по просьбе моей, немедленно по окончании речей моих противников, производили наибольшее впечатление.

Еще до вступления в ряды прокуратуры я интересовался судебными прениями и читал речи выдающихся западных судебных ораторов, преимущественно французских, но должен сознаться, что мало вынес из них поучительного. Их приемы не подходят к природе русского человек ка, которой чужда приподнятая фразеология и полемический задор. Замечание митрополита Филарета о том, что «народ наш не настроен к напряженному и продолжительному вниманию, и краткое, близкое к разумению и сердцу, слово он берет и, не роняя, уносит», вполне справедливо. Этим объясняется частый неуспех тех, иногда весьма способных, ораторов, которые говорят по нескольку часов, подвергая присяжных заседателей своеобразному измору, причем измор этот приводит зачастую к неожиданным результатам или к знакам нетерпения, смущающим говорящего. Речь обвинителя должна быть сжата и направлена на то, чтобы приковывать внимание слушателей, но не утомлять их. Судебный оратор должен избегать того, что еще Аристофан в своих «Облаках» называл «словесным поносом», замечая, что «у человека с коротким умом язык обыкновенно бывает слишком долгий». Мне вспоминается адвокат при одном из больших провинциальных судов на Волге, который любил начинать свои речи ab ovo. По делу о третьей краже, пред усталыми от предшествовавших дел присяжными, он, пользуясь апатичным невмешательством председателя, посвятил первый час своей речи на историю возникновения права собственности и на развитие этого понятия с древнейших времен в связи с развитием культуры. «Теперь перехожу к обстоятельствам настоящего дела», — заключил он свой обзор и дрожащею от усталости рукою стал наливать себе стакан воды. Присяжные заседатели состояли, как нарочно, из купцов и мелких торговцев. Начинало смеркаться, наступило время закрывать лавки и подсчитывать выручку — и, вероятно, у многих из них мысль невольно обращалась к тому, что делает теперь «хозяйка» и как управился оставленный вместо себя «молодец». Когда наступила минута общего молчания перед переходом оратора от Египта, Рима и средних веков к «обстоятельствам дела», старшина присяжных с седою бородою и иконописной наружностью поднял давно уже опущенную голову, обвел страдальческим взглядом суд и оратора и, тяжело вздохнув, довольно громко, с явным унынием в голосе, произнес: «Эхе-хе-хех-эхе»! — и снова опустил голову. «Я кончил», — упавшим голосом сказал автор исторического исследования. Увы! Непонимание опасности такого измора существовало, как видно, и до недавнего времени. В одном из судов Украины товарищ прокурора, как удостоверено протоколом судебного заседания, сказал: «Я чувствую, что суд недоволен моей речью и делает разного рода жестикуляции; я прошу отдыха и воды — я устал». Можно себе представить, как должны были устать и судьи, и сколько воды, сверх выпитой товарищем прокурора, оказалось в его речи…

По поводу «жестикуляций», так уязвивших бедного словоохотливого обвинителя, я должен заметить, что всегда считал вполне неуместными всякие жесты и говорил свои речи, опираясь обеими руками на поставленную стоймя книгу Судебных уставов, купленную в 1864 году, тотчас по выходе ее в свет, и прошедшую со мною весь мой 40-летний судебный путь. Не думаю, чтобы резкие жесты и модуляции голоса были по душе русским присяжным заседателям, которые, по моим наблюдениям, ценят спокойствие и простоту в «повадке» обвинителя. Я не мог разделить восхищения некоторых почтительных ценителей пред красноречием обвинителя, который в историческом процессе первейшей важности и значения, характеризуя одного из подсудимых с чисто русской фамилией, возопил: «Нет! Нет! Он не русский!» — и, швырнув пред собою трагическим жестом длинный карандаш, в деланном бессилии опустился в кресло. Таким приемам место на театральных подмостках. Обвинителю, как и проповеднику, не следует забывать великого Петра, в его Духовном регламенте: «Не надобно шататься вельми, будто веслом гребет; не надобно руками сплескивать, в боки упираться, смеяться, да ненадобно и рыдать: вся бо сия лишняя, и неблагообразна суть, и слушателей возмущает».

Во время моего прокурорства не существовало сборников судебных речей, по которым можно было бы подготовиться к технике речи. Приходилось полагаться на собственные силы. Уже впоследствии, чрез много лет по оставлении прокуратуры, я стал знакомиться с русским духовным красноречием и нашел в нем блестящие примеры богатства языка и глубины мысли. Несомненно, что первое Место в этом отношении принадлежит митрополиту московскому Филарету, хотя его проповеди и не согревают сердца, как некоторые чудесные слова архиепископа Иннокентия, например «Слово в Великий Пятак», и не блещут широтою взгляда митрополита Макария. Ум, гораздо более, чем сердце, слышится в словах Филарета, которые, подобно осеннему солнцу, светят, но не греют. Но в них нет зато ни полемического задора Амвросия и Никанора, ни узкой «злопыхательной» нетерпимости некоторых из следующих проповедников. У Филарета поражает чистота и строгость языка и отсутствие причастий и деепричастий и частого употребления слова «который», причем у него в высшей степени проявляется то, что французы называют «lа sobriete de la parole», и доведено до виртуозности устранение всего излишнего. Он сам определяет значение живого слова, говоря, что оно может быть изострено как меч — и тогда оно будет ранить и убивать — и может быть измягчено как елей — и тогда оно будет врачевать. Его проповеди исполнены красивых и сжатых образов и богаты афоризмами. «Послушал бы молчания Исакова», — говорит он, упоминая о своем несбыточном желании посетить обитель преподобного Сергия при жизни последнего. «Да будут благословенны, — восклицает он, — и слово и молчание. Да не будет слово праздно и молчание бессловесно». Или вот еще несколько афоризмов: «Видеть невидимые, но подлинные грехи человеку иногда мешают видимые, но мнимые добродетели». «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее, чем вольные лобзания врага». «Из глубины в день можно видеть звезды — это справедливо — только глубина должна быть крута, и чем глубже человек в своем смирении, тем яснее видит он небо». Читая Филарета, нельзя не удивляться искусству, с которым он в сильной и вместе сжатой форме умеет употребить приемы уподобления, повторения и сравнения, как, например, в следующем начале Слова на Рождество: «Слава Христу, явившемуся в смирении естества нашего, да явит нам образы смирения. Он явился в вертепе, чтобы мы довольны были кельей, в яслях, чтобы мы не требовали мягкого ложа, в пеленах, чтобы мы любили простую одежду, в несловесии младенческом, да будем яко дети простотою и незлобием и да не разрешаем языка нашего на празднословие». Образцы истинного красноречия находятся в Четьих-Минеях Макария. Мученики говорят в них Диоклетиану, игемонам и префектам целые речи, дышащие вдохновением и исполненные красоты сильного и содержательного слова, чему, конечно, способствует и церковно-славянский язык. Сжатость языка, скупость слов ирядом с этим богатство содержания, в них влагаемого, достойны внимательного изучения в Четьих-Минеях. Как много говорят, например, такие выражения, как «тесное и прискорбное житие», «общий естества человеческого смертный долг», «положить человека в сердце своем», «воевать тайным коварством во образе правды» и т. д.

О построении обвинительных[33] речей могу сказать, что никогда не следовал какому-либо общему и предвзятому приему. Черпая свои доводы из житейского опыта, психологического анализа побуждений и сопоставления между собою объективных обстоятельств дела, я начинал речи то с краткого описания события преступления, то с оценки бытового значения преступного деяния, о котором шло дело, то с характеристики главнейших личностей в деле, то, наконец, с изложения шаг за шагом хода тех следственных действий, результатом которых явилось предание суду. Желая убеждать присяжных в том, в чем я сам был убежден, а не производить на них впечатление, я старался избегать действовать на их воображение, и, подчас видя со стороны присяжных доверие и сочувствие к тому, что я говорю, сознательно стирал слишком резкие контуры вызываемых мною образов, за что подвергался иногда строгой критике прямолинейных обвинителей. Сознание некоторого дара слова, который был мне дан судьбою, заставляло меня строго относиться к себе, как к судебному оратору, и никогда не забывать пред лицом человека, на судьбу которого я мог повлиять, завета Гоголя: «Со словом надо обращаться честно».

Еще в юности глубоко врезались в мою память прекрасные слова Лабулэ: «Avec le pauvre, l’enfant, la femme et le coupable meme — la justice doit se defier de ses forces et craindre d’avoir trop raison» Вот почему, через 48 лет по оставлении мною прокурорской деятельности, я спокойно вспоминаю свой труд обвинителя и думаю, что едва ли между моими подсудимыми были люди, уносившие с собою, будучи поражены судебным приговором, чувство зло-» бы, негодования или озлобления против меня лично. В ре-чах моих я не мог, конечно, оправдывать их преступного дела и разделять взгляд, по которому tout comprendre — c’est tout pardonner [34], или безразлично «зреть на правых и виновных». Но я старался понять, как дошел подсудимый до своего злого дела, и в анализ совершенного им пути избегал вносить надменное самодовольство официальной безупречности. Я не забывал русской поговорки: «Чужими грехами свят не будешь» или слышанного мною однажды на улице возгласа «святым-то кулаком да по окаянной шее», и мне часто приходили на память глубокие слова Альфонса Карра: «Я не могу удержаться, — говорит он, — от упрека некоторым судебным ораторам в том, что они иногда забираются на нравственную высоту, недоступную для большинства обыкновенных смертных. Мне хочется чувствовать человека в моем судье и обвинителе и знать, что если высокая добродетель и оградила его от пропасти, в которую я упал, то, по крайней мере, он измерил взором ее глубину и знает, по собственным наблюдениям, как легко в нее оступиться. Если бы мне приходилось быть судимым ангелами[35], то я предпочел бы быть осужденным заочно». Я всегда находил, что наряду со служебным долгом судебного деятеля вырастает его нравственный долг. Он предписывает никогда не забывать, что объектом действий этого деятеля является прежде всего человек, имеющий право на уважение к своему человеческому достоинству. Всякое поругание последнего есть, неизбежно, поругание своей собственной души в ее высочайшем проявлении — совести. Оно не проходит даром — и рано или поздно может ожить в тяжких, гнетущих сознание, образах. Правосудие не может быть отрешено от справедливости, а последняя состоит вовсе не в одном правомерном применении к доказанному деянию карательных определений закона. Судебный деятель всем своим образом действий относительно людей, к деяниям которых он призван приложить свой ум, труд и власть, должен стремиться к осуществлению и нравственного закона. Забвение про живого человека, про товарища в общем мировом существовании, способного на чувство страдания, вменяет в ничто и ум, и талант судебного деятеля, и внешнюю предполагаемую полезность его работы! Как бы ни было различно его общественное положение, сравнительно с положением тех, кого он призывает пред свой суд, как бы ни считал он себя безупречным не только в формальном, но и в нравственном отношении, в душе его должно, как живое напоминание о связи со всем окружающим миром, звучать прекрасное выражение браминов: «tat twam asi!» — это тоже ты, — но — ты в падении, ты в несчастии, ты в невежестве, нищете и заблуждении, ты в руках страсти!

Вот почему я не раз считал себя вправе просить присяжных заседателей о признании подсудимых заслуживающими, по обстоятельствам дела, снисхождения. По делу об убийстве Филиппа Штрам, совершенном его племянником, причем мать убийцы Елизавета Штрзм обвинялась в укрывательстве, я сказал о ней в конце своей речи: «Невольная свидетельница злодеяния своего сына, забитая нуждою и жизнью, она сделалась укрывательницей его действий потому, что не могла найти в себе силы изобличать его… Трепещущие и бессильные руки матери вынуждены были скрывать следы преступления своего сына потому, что сердце матери по праву, данному ему природой, укрывало самого преступника. Поэтому вы, господа присяжные, поступите не только милостиво, но и справедливо, если скажете, что она заслуживает снисхождения». Где было возможно отыскать в деле проблески совести в подсудимом или указание на то, что он упал нравственно, но не погиб бесповоротно, я всегда подчеркивал это перед присяжными в таких выражениях, которые говорили подсудимому, особливо, если он был еще молод, что пред ним еще целая жизнь и что есть время исправиться и честной жизнью загладить и заставить забыть свой поступок. Я никогда не сочувствовал, однако, той жестокой чувствительности, благодаря которой у нас нередко совершенно исчезают из виду обвиняемый и дурное дело, им совершенное, а на скамье сидят отвлеченные подсудимые, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно средою, порядком вещей, темпераментом, страстью, увлечением. Я находил, что страсть многое объясняет и ничего не оправдывает; что никакой политический строй не может извинить попрания в себе и в других нравственного начала; что излишнее доверие, отсутствие или слабость надзора не уменьшает вины того, кто этим пользуется. Увлекаясь чувствительностью в отношении к виновному, нельзя становиться жестоким к потерпевшему, к пострадавшему— и к нравственному и материальному ущербу, причиненному преступлением, присоединять еще и обидное сознание, что это ничего не значит, что за это ни кары, ни порицания не следует и что закон, который грозит спасительным страхом слабому и колеблющемуся, есть мертвая буква, лишенная практического значения. Но там, где наряду со строгим словом осуждения уместно было слово милости и снисхождения, я ему давал звучать в своей речи. Такое отношение к подсудимым по одному делу оставило во мне своеобразные воспоминания. Помещик, одной из северных губерний, брачная жизнь которого сложилась неудачно, был дружески принят в семье другого местного помещика и изливал скорбь по поводу своих житейских невзгод перед сестрой этого помещика, молодой впечатлительной девушкой, только что окончившей воспитание в институте. Она стала его жалеть, и эта жалость, как часто бывает у русской женщины, перешла в любовь, которою и воспользовался сладкоречивый неудачник. Через некоторое время, заметив, что она нравится местному энергичному земскому деятелю, он, пустив в ход свое неотразимое на нее влияние, уговорил ее выйти замуж, предложив себя, с цинической самоуверенностью, в ее посаженые отцы. Бедная девушка, внявшая его настойчивым советам, вскоре убедилась, что нашла в муже доверчивого, благородного и горячо любящего человека, видящего в ней утешение и поддержку в своей тревожной, полной борьбы, общественной деятельности. Так прошло семь лет, и однажды, когда вернувшись в свою усадьбу из уездного города, муж стал рассказывать про происки и вражду своих противников и высказал жене, какое огромное нравственное значение имеет для него непоколебимая вера в ее любовь и чистоту, она почувствовала, что не может и не должна скрывать от него истину о своем прошлом, и рассказала ему все. Это запоздалое признание ошеломило несчастного человека, разрушило и осквернило в его глазах счастие его многих лет и возбудило в нем, на почве оскорбленного самолюбия, ревность, которая стала питать сама себя болезненными представлениями и приводившими его в ярость подозрениями. Заставляя жену почти ежедневно терзать его и терзаться самой подробным рассказом о своем «падении», он, наконец, потребовал, чтобы она повторила в лицо своему соблазнителю все то, что рассказала мужу, и затем стал его преследовать настойчивыми требованиями «сойти со сцены». Посаженый отец бежал за границу, но оскорбленный муж, в сопровождении почти обезумевшей от страданий жены, бросился за ним в погоню, искал его по всей Европе и, наконец, настиг, вернувшись вслед за ним в Петербург, где ворвался в его квартиру и убил его ударами кинжала, приказав при этом жене стрелять в него из револьвера. Оба были преданы суду — он за убийство, она за покушение. Обвиняя по этому делу, обратившему на себя особое общественное внимание, и изображая на основании объективных данных последовательное развитие преступной решимости у подсудимого, я не мог не указать присяжным на глубину душевных страданий, перенесенных им, и не обратить внимания на несчастную судьбу молодой женщины, не сумевшей заглушить в себе вопли совести, уставшей скрывать истину от любимого и достойного уважения человека. Присяжные дали ему снисхождение, а жену его, потерявшую голову в поднятой ею буре и ставшую слепым орудием в руках своего мужа, оправдали. Она пошла за мужем в ссылку на поселение в Сибирь. Я не терял их из виду и, когда представился случай, через несколько лет, в качестве управляющего департаментом министерства юстиции, помог облегчению их участи.

Этот процесс был долгое время причиной непечатания мною сборника моих судебных речей, так как без него последний был бы не полон, а мне не хотелось давать повод случайным читателям моей книги растравлять своим любопытством, намеками или бестактными вопросами начавшие заживать у подсудимых раны прошлого. Между тем издание такого сборника представлялось мне необходимым, так как в прокуратуре начинали водворяться нежелательные приемы, от которых я хотел отвратить примерами моей деятельности, как говорящего судьи. После долгих колебаний я нашел исход в том, что, печатая отчет об этом процессе, ни разу не упомянул об именах и фамилии подсудимых, заменив их словами «обвиняемый», «обвиняемая», «подсудимый», «подсудимая». Вскоре по выходе в свет первого издания «Судебных речей» я получил письма от моих бывших подсудимых, в которых сквозило чувство горячей признательности за употребленный мною прием умолчания, и с тех пор между мною и этими прекрасными в существе своем людьми установилась переписка. Он сообщал мне о своих взглядах на разные общественные дела и события, она с трогательным доверием писала мне о своей счастливой семейной жизни и детях, принимая к сердцу мои личные и общественные скорой и радости. Несколько лет назад, давно прощенный и принятый на службу, он умер, пользуясь уважением окружающих, а я и до сих пор несколько раз в год получаю с далекого юга письма от нее, исполненные благоговейных воспоминаний о муже и нежной тревоги о моем пошатнувшемся здоровье… Невольно вспоминаются мне по этому поводу упреки Герцена нашей привычке налеплять на людей заранее сделанные ярлыки, из-за которых не желают видеть настоящего человека. «Душе все внешнее подвластно», — говорит Лермонтов. Иногда, получая письма, о которых я только что говорил, я переношусь в дни, последовавшие за судебным заседанием по этому делу, когда различные дамы из общества удивлялись моему «непозволительно-мягкому» отношению к подсудимой и, негодуя на оправдательный приговор, находили, что ее-то и следовало наказать особенно строго за ее неуместную откровенность. «Кто ее тянул за язык?» — спрашивали меня некоторые чувствительные особы с нескрываемым к ней презрением. Я получил и несколько открытых анонимных писем с намеками на то, что мое снисходительное к ней отношение, конечно, ничем иным не может быть объяснено, как влюбчивостью, столь неуместною в прокуроре. Такое вольное и невольное непонимание роли прокурора с особенной силой проявилось в нашумевшем в свое время деле Мясниковых, обвиняемых в составлении подложного завещания от имени разбогатевшего приказчика их отца Беляева, коим все его очень большое, но запутанное состояние, заключавшееся в разных предприятиях, лесных дачах, приисках, паях и т. п., было будто бы оставлено им своей жене, которая не замедлила по договору передать его подсудимым за 392 тыс., чем были нарушены права законных наследников, очень отдаленных родственников мнимого завещателя.

Отсутствие здоровой политической жизни в тогдашнем петербургском обществе сказывалось в том страстном отношении, которое проявляли различные круги к процессам, выдающимся или по свойству преступления, или по общественному положению обвиняемых. При всякого рода стеснительных и запретительных мерах по отношению к публичным чтениям — сравнительно свободная речь могла быть услышана, за исключением редких публичных заседаний ученых обществ, лишь из проповеднических уст духовных ораторов, на официальных торжествах и юбилеях и, наконец, в суде. Но на духовном витийстве лежала мертвящая рука, втискивавшая живое слово в узкие рамки предвзятых и не связанных с вопросами жизни текстов. Этим, конечно, объясняется успех таких ораторствующих богословов, как, например, пресловутый лорд Редсток, приезжавший гастролировать в Петербург. В его развязном обращении с Евангелием и в великосветской проповеди «веры без дел» слышалось все-таки независимое слово, и это невольно пленяло слушателей, давно мучимых духовным голодом.

Так же мало удовлетворения доставляли и разные торжественные, юбилейные и застольные речи. Произносимые в узких пределах данного случая, они были проникнуты той условной ложью, которая заставляла звучать изображение действительности «октавой выше», причем иногда сам юбиляр или иной «виновник торжества» должен был чувствовать себя сконфуженным от раздутого превознесения своих скромных заслуг пред ведомством, отечеством и даже человечеством, в глубине души, быть может, вспоминая стих Гаммерлинга: «Lasst uns lachen tiber die Grossen — die keine sind!» К К тому же эти торжества бывали доступны небольшому числу лиц. Оставались судебные заседания. Здесь слово тоже было ограничено конкретными обстоятельствами данного дела, но оно вырабатывалось в свободной и наглядной борьбе сторон, и в содержание его вливалась неподдельная, настоящая жизнь с ее скорбями, падениями и роковыми осложнениями, причем толкование сторонами закона открывало путь критике различных общественных отношений. Поэтому в словах подсудимых, свидетелей, защитников и подчас самих обвинителей и в поведении публики нередко слышались отголоски отдаленных надежд, душевной неудовлетворенности, возмущенного чувства или сдержанного негодования на тяжкие условия и обстановку официальной жизни и общественной среды. Как ни старался суд иногда оградить себя от внешнего мира, с его страстями и упованиями, плотиною строгих процессуальных правил, напор бывал так силен, что взволнованная общественная стихия, просачиваясь сквозь последнюю, то тут, то там прорывала ее и вторгалась в спокойное отправление правосудия. Наш новый суд долгое время был единственной отдушиной, в которую неизбежно и неотвратимо вылетали со свистом и шумом пары повсюду пригнетаемых общественных вожделений. Это заставляло при каждом выходящем из ряду деле волноваться все те элементы, которые, не будучи призваны судить, приходили, однако, в соприкосновение с судом. Понятно, какую роль при этом могла играть и играла ежедневная печать, отражая на себе это волнение. В деле Мясниковых было несколько поводов для возбуждения исключительного и болезненного любопытства публики. Дело тянулось четырнадцать лет, по большей части в старых судах, несколько раз кончаясь ничем и снова возникая. А суды эти не без основания внушали обществу подозрительное к себе отношение. Обвиняемые были людьми очень богатыми, и их монументальный дом на Знаменской улице в то время, еще бедное красивыми частными постройками в Петербурге, вероятно, не раз останавливал на себе завистливое внимание проходящих. Один из Мясниковых был адъютантом главного начальника третьего отделения, т. е. состоял в глазах общества в ближайшем распоряжении той власти, к которой оно в лице многих относилось с чувством боязливого и тайного недружелюбия. Вокруг наследственных прав безвестного сарапульского мещанина Ижболдина, предъявившего гражданский иск о признании завещания подложным, образовалась группа далеко не бескорыстных радетелей и участников будущего дележа, коих, конечно, лишь с этой точки зрения, интересовало предстоящее «торжество правосудия», о котором они усиленно и постоянно взывали на доверчивых страницах мелкой прессы. Все это вместе взятое создало напряженный интерес к делу.

Подсудимые, Александр и Иван Мясниковы, из которых один, старший, разбитый жестоким параличом, производил, лежа в длинном кресле, очень тяжелое впечатление, виновными себя не признали, а третий подсудимый, мещанин Амфилогий Карганов, сознавшийся в подделке подписи Беляева на завещании, имел вид нервнобольного человека, очень волновался, с трудом овладевал нитью рассказа и настойчиво сбивался на повествование о своей жизни на отдаленном заводе, где он предавался беспробудному пьянству, обрекаемый на него скукой и разладом с женою, бывшею прежде «близкой знакомою» одного из обвиняемых. Пред судом прошло множество разноречивых свидетелей, из которых некоторые, особливо со стороны гражданского истца, давали показания с чрезвычайной страстностью, а настоящая, по моему мнению, потерпевшая Екатерина Беляева, женщина уже весьма немолодых лет, в светлой шляпке с розами, горячо и упорно заступалась за подсудимых, считая себя вполне удовлетворенной полученными от Мясниковых деньгами. Где было нужно, она отзывалась ослаблением памяти — и стойко выдержала более чем двухчасовой перекрестный допрос, вовсе не представляя из себя «трепетной лани», как ее называл насмешливо поверенный гражданского истца. Судебные прения были очень оживленные и продолжительные. Кончая свою обвинительную речь, я сказал: «Господа присяжные! Обвинение мое окончено: я старался, не увлекаясь, спокойно и сжато изложить перед вами существенные обстоятельства этого сложного дела и те данные, которые почерпнуты мною из письменных документов. Если я упустил что-либо, то дополнит это ваша память, в которой отпечатлелись, без сомнения, все черты, все оттенки этого дела. Я обвиняю Александра Мясникова в том, что он задумал составить подложное завещание от имени Беляева и привел это намерение в исполнение. Ни в общественном и материальном его положении, ни в его образовании не нахожу я никаких обстоятельств, по которым можно бы говорить о снисходительном отношении к его поступку: он виновен — и только виновен. Обращаясь к Ивану Мясникову, я по совести должен заявить, что в деле нет указаний на его непосредственное участие в преступлении. Это не значит, однако, чтобы он не участвовал в нем косвенно. Нет сомнения, что Александр Мясников Fie мог бы решиться составить подложное завещание, не имея на то предварительного, быть может, молчаливого, согласия со стороны брата, он не мог бы составить завещания, не быв наперед уверен в том, что брат его беспрекословно примет все последствия этого, что при этом между ними не выйдет недоразумений. Ему надлежало быть уверенным, что Иван Мясников будет смотреть на гее сквозь пальцы в то время, когда он станет действовать. Иван Мясников знал хорошо, какое преступление подготовляется, и не остановил брата, не предупредил своим влиянием преступления, не напугал своими угрозами. Поэтому я обвиняю Ивана Мясникова в попустительстве. Карганова я обвиняю в том, что он, после подготовительных занятий, подписал бумагу чужим именем, зная, что это делается для духовного завещания. Вместе с тем не могу не заметить, что Карганов был орудием в руках других, умственно и материально более, чем он, сильных лиц, что он находился под давлением своей привязанности к хозяевам и что жизнь его разбита навсегда и непоправимо. Я прошу вас поэтому признать его заслуживающим полного снисхождения; равным образом, думаю я, что не будет несправедливым признать заслуживающим снисхождения и Ивана Мясникова. Взглянув на него, близкого к гробу и разбитого параличом, вы, господа присяжные, поймете, под влиянием какого чувства я указываю вам на возможность этого признания. Излишне говорить вам, что приговор ваш будет иметь большое значение. Дело это тянется четырнадцать лет и возбудило целую массу толков. Общественное мнение клонилось по отношению к нему то в одну, то в другую сторону, и судом общественного мнения дело это было несколько раз, и самым противоположным образом, разрешаемо. Подсудимых признавали то закоренелыми преступниками, то жертвами судебного ослепления. Но суд общественного мнения не есть суд правильный, не есть суд, свободный от увлечений, — общественное мнение бывает часто слепо, оно увлекается, бывает пристрастно и — или жестоко не по вине, или милостиво не по заслугам. Поэтому приговоры общественного мнения по этому делу не могут и не должны иметь значения для вас. Есть другой высший суд — суд общественной совести. Это — ваш суд, господа присяжные. Мы переносим теперь дело Мясниковых из суда общественного мнения на суд общественной совести, которая не позволит вам не признать виновности подсудимых, если они действительно виноваты, и не допустит вас уклониться от оправдания их, если вы найдете их невиновными. Произнося ваш приговор, вы или снимете с них то ярмо подозрений и слухов, которое над ними тяготеет издавна, или скрепите его вашим спокойным и решительным словом. Если вы произнесете приговор обвинительный, если согласитесь с моими доводами и проникнетесь моим убеждением, то из него будет видно, что перед судом по Судебным уставам нет богатых и бедных, нет сильных и слабых, а все равны, все одинаково ответственны»…

Присяжные заседатели совещались пять часов и среди всеобщего напряженного внимания вынесли решение о том, что завещание не подложно, и тем самым произнесли оправдательный приговор относительно подсудимых. Приговор этот был понятен. Если с ним трудно было согласиться, с точки зрения тяжести и доказательности улик, собранных по делу, совокупность которых должна бы привести присяжных к обвинительному ответу, согласному с логикой фактов, то, с другой стороны, с точки зрения житейской, решение присяжных было легко объяснимо. Пред ними были люди, выстрадавшие четырнадцать лет мучительного состояния под подозрением; один из них лежал пред ними бессильный и разрушенный физически, другой— Карганов — стоял полуразрушенный духовно, собирая последние силы своего мерцающего ума на защиту своих бывших хозяев. Если — из дела выяснилось, что путем подложного завещания Мясниковы завладели имуществом Беляевой, то, с другой стороны, было с несомненностью ясно, что все это имущество было Беляевым приобретено от Мясниковых, благодаря участию его в их делах. Присяжным было видно, что Беляев с преданностью верного слуги любил сыновей своего старого хозяина, как родных детей, и что вместе с тем он думал; как видно было из клочков бумаги, на которых он пробовал написать проект завещания, об обеспечении своей жены, но не выразил этого окончательно, вероятно, лишь по свойственному многим боязливому отвращению к составлению завещания. Затем, в деле не было действительно пострадавшего от преступления и ввергнутого в нищету или тяжелое материальное положение, так как та спутница жизни

Беляева, которой он несомненно собирался оставить часть своего имущества, признавала себя совершенно удовлетворенной и обеспеченной сделкой с Мясниковыми, доказывая своим поведением во время тяжелого допроса на суде, что volenti non fit injuria. Наконец, к этому имуществу тянулись жадные руки целой компании искателей золотого руна, своего рода аргонавтов, окруживших совершенно чужого для Беляева человека, ничем не заслуженное благо-получение которых должно было быть построено, в случае признания завещания подложным, на ссылке в Сибирь трех предстоявших перед судом людей. Все это должны были видеть и чувствовать присяжные заседатели. И они произнесли оправдательный приговор, отпустив подсудимым их вину. Так же поступили через полгода и присяжные заседатели в Москве, куда вследствие кассации, согласно моему протесту, приговора было перенесено дело Мясниковых, несмотря на крайние усилия поверенного гражданских истцов Лохвицкого, подготовлявшего обвинительный приговор статьями в «Московских ведомостях» и усиленным розысканием и доставлением в Москву новых свидетелей обвинения, показание одного из которых вызвало оригинальный вопрос присяжного заседателя: «Значит вы состоите у мещанина Ижболдина на иждивении

Приговор петербургских присяжных вызвал в Петербурге ропот и шумные толки, искусно подогреваемые и питаемые материальным разочарованием «аргонавтов». На суд посыпались самые грубые нарекания и инсинуации. Окончание моей речи вызвало в печати ядовитые выходки. Мне не хотели простить того, что я не представил из себя французского обвинителя, видящего в оправдательном приговоре личную для себя обиду. Не только мелкая пресса, но и некоторые более солидные органы, выражавшие четыре года спустя свое крайнее сожаление по поводу оставления мною прокуратуры, нападали на меня за слабость обвинения, а имевший крупную известность в беллетристике, искусный улавливатель общественных настроений П. Д. Боборыкин даже назвал в своем фельетоне мое обвинение защитительною речью. Вообще вокруг решения присяжных загорелась страстная полемика, вызванная теми причинами, лежащими в общественном строе, на которые я указал выше. Тогда только что были введены открытые письма с исключенною впоследствии надписью, что почтовое управление не отвечает за содержание письма. И я стал получать ругательные письма самого злобного содержания, причем, судя по стилю, иногда по несколько штук их подряд исходили от одного и того же лица, которому, очевидно, доставляло особое удовольствие делиться своим негодованием с почтальонами и швейцарами. Я был молод, впечатлителен и еще недостаточно «обстреляй» в общественной деятельности, и вся эта травля против меня, суда и присяжных действовала на меня удручающим образом. Но и теперь, через пятьдесят лет, я не могу без грусти вспомнить о том ослеплении, в которое вводилось по рядовому в сущности делу общественное мнение. Vivit sub pectore vulnus! Присяжные заседатели, как форма суда, составляли одно из драгоценнейших приобретений для бесправного и безгласного русского общества, а в суде шла творческая работа по созиданию, согласных с народным характером и требованиями истинного правосудия, типов судебных деятелей — прокурора, защитника и судьи. Мне было тяжко видеть грубое и в значительной степени умышленное непонимание моего участия в этой работе и искажение смысла моих слов, в особенности со стороны тех, кто, горделиво присваивая себе роль руководителей общественного мнения, так мало заботился о его нравственном воспитании по отношению к святому делу правосудия. Непосредственные результаты этой шумихи и ее практическая бесплодность сказались очень скоро. И в Москве, где обвинение метало громы и молнии в подсудимых, а гражданский истец ожесточенно копался в интимных подробностях их жизни, присяжные совещались по делу лишь полчаса и вынесли такой же приговор, как в Петербурге.

Не избежала нападений по этому делу и адвокатура. Против К. К. Арсеньева было воздвинуто целое словесное и печатное гонение за то, как смел он выступить защитником одного из Мясниковых. Были забыты его научные и литературные заслуги, благородство его судебных приемов и то этическое направление в адвокатуре, которого он, вместе с В. Д. Спасовичем, был видным представителем. Люди, знакомые с делом лишь по случайным фельетонам, сенсационным заметкам и заугольному шушуканию «аргонавтов», не хотели допустить мысли, что он мог быть убежден в невиновности обратившегося к нему подсудимого, и с пеной у рта вопили о полученном им за свой тяжелый и продолжительный труд вполне законном вознаграждении. Быть может, в этих завистливых нападках лежала одна из причин того, что вскоре русская адвокатура утратила в своих рядах такого безупречного и чистого, как кристалл, деятеля.

К обязанностям прокурорского надзора относится и возбуждение уголовных преследований.

Это возбуждение, возлагаемое законом на прокурора, должно слагаться из двоякого рода действий: из проверки сведений, дающих основание и даже обязывающих начать уголовное преследование, и из самого начатия преследования путем предложений о производстве следствия, привлечения обвиняемого и принятия против него предупредительных от побега мер. Уголовное преследование слишком серьезная вещь, чтобы не вызывать самой тщательной обдуманности. Ни последующее оправдание судом, ни даже прекращение дела до предания суду очень часто не могут изгладить материального и нравственного вреда, причиненного человеку поспешным и неосновательным привлечением его к уголовному делу. Знаменитый канцлер Дагессо называл осуждение невиновного une calamite publique[36]. Такое же бедствие, только менее громкое, но одинаково тяжелое и далеко не всегда поправимое, вносящее скорбь, смущение и боль в жизнь человека и окружающих его, составляет неправильное привлечение к следствию в качестве обвиняемого. Предвзятость взгляда, малодушное желание «jurare in verba magistri»[37], когда такой magister, в лице высшего судебного чина, высказывает свое мнение о «несомненной» виновности того или другого лица, и, наконец, хмель власти, бросающийся иногда в молодую и непривычную к ней голову, — все это способствует той поспешности в привлечении, о которой не могут не пожалеть все друзья истинного правосудия. Отсюда необходимость самой точной проверки дошедших до прокурора сведений о событии преступления и об участии в нем определенного лица.

Средством для такой проверки служит, согласно указаниям закона, полицейский розыск и дознание, причем производство их может состоять или в негласном разведывании, или в расспросе разных лиц, не облекаемом в строгие формы допроса. Каждый опытный судебный деятель знает, как часто такая проверка обращает суровые очертания преступления в простой несчастный случай и как удостоверенная дознанием действительность опровергает тревожную молву, разбивает подозрения и рисует событие в его настоящем, иногда даже несколько комическом виде. В семидесятых годах, на полуразгруженной дровяной барке, стоявшей на Фонтанке, обнаружены были случайно кости запястья человеческих рук, завернутые в бумагу, носившую следы крови. Для местных властей было очевидно, что тут скрыты следы или убийства, причем члены лишенного жизни умышленно разбрасывались в разных местах, чтобы затруднить открытие преступления, или, по крайней мере, какого-то зверского изувечения. Известие о страшной находке проникло в мелкую прессу — и «пошла писать губерния». Прежде, однако, чем предлагать следователю о производстве следствия на основании составленного полицией протокола, я поручил местному товарищу прокурора произвести личное дознание — и что же оказалось? Он обратился к профессору Ландцерту, и тот объяснил, что это действительно кости ступней и запястья, но только не человека, а небольшого медведя, а дальнейшее дознание выяснило, что кости были выброшены из близлежащего магазина скорняка, приготовлявшего меховую подстилку из шкуры только что убитого на охоте медведя…

Надо заметить, однако, что прежние полицейские чины, отвлеченные обыкновенно от поручений судебного свойства массою дела по наружной полиции, не всегда имели время и надлежащий навык для успешного производства дознаний по серьезным, в смысле сложности и тонкости улик, делам, а иногда бывали и под влиянием предвзятых или рекомендованных им взглядов. Достаточно указать из дел, в которых я выступал обвинителем, хотя бы на то, что, по собранным полицией сведениям, поджог овсянниковской миллионной мельницы представлялся простою печальною случайностью, которой место в «дневнике приключений», и что утопленная самым жестоким образом своим мужем в Ждановке жена служителя номерных бань Емельянова утонула по собственной оплошности. Поэтому приходилось прибегать в некоторых случаях к производству дознаний чрез своих товарищей.

Мне лично пришлось не раз производить такие же дознания. Из них мне памятны особенно три: о смотрителе Литовского замка, майоре Н., подговаривавшем, по заявлению двух арестантов, некоторых из содержащихся в замке нанести побои товарищу прокурора Ш., заведывавшему арестантскою частью; о самоубийстве мещанки Р. и о целой компании шантажистов. В первом случае личное дознание было необходимо, чтобы беспристрастною рукою закрепить данные, при красноречивой наличности которых начальству предприимчивого майора не оставалось бы ничего другого, как предать его суду. Во втором — дело шло о несчастной женщине, бывшей в связи с одним из титулованных представителей «золотой молодежи» и покинутой им с выдачею ей, на черный день, векселя. Когда она, подвигнутая нуждою, заявила ему, что предъявит вексель ко взысканию, он обратился с обвинением ее в шантаже в учреждение, когда-то основанное, по мысли императора Николая Павловича, «для утирания слез» страждущим, но вскоре поставившее себе другие обратные цели. Для «выяснения обстоятельств» был командирован очень представительный и сладкоречивый видный чиновник, вызывавший «шантажистку» в «здание у Цепного моста» в течение нескольких дней подряд и ежедневно державший ее в страхе и томительном ожидании своих уговоров «бросить это дело» по несколько часов к ряду. Она возвращалась домой голодная, истомленная и в ужасе пред тем, «что день грядущий ей готовит». Наконец, взвинченные нервы ее не выдержали, и она наложила на себя руки, оставив письмо на имя своей «жертвы» с укорами ему за то, что вследствие его заявлений она была подвергнута таким испытаниям. Необходимо было и в этом случае, по тем же соображениям, как и в предыдущем, произвести, вне всяких влияний, личное дознание с расспросом разнородных свидетелей прежде, чем на них, могло быть оказано давление. Узнав, что мною не только начато, но и продолжается дознание, за которым вырисовывается на горизонте обвинение в злоупотреблении властью, побудившем к самоубийству, сладкоречивый «уговариватель» стал являться в мою камеру и осаждать меня настойчивыми просьбами выслушать его объяснения. Я это исполнил, заставив его отчасти испытать на себе час-другой томительного ожидания, на которое он так щедро обрек несчастную самоубийцу.

Третий случай представляет своеобразный интерес. Уже и тогда, в начале семидесятых годов, в Петербурге, конечно, в меньшей мере, чем теперь, был распространен тот противоестественный порок, который в последнее время, найдя себе якобы научных защитников и апологетов, вроде профессора Аллетрино, распустился пышным, махровым и ядовитым цветком в Берлине, где «урнинги» (специальное название этих господ) устраивали свои балы и маскарады, имели свой клуб и, по временам, всплывали во всей красе своего порочного недуга в громких процессах, как, например, графа Эйленбурга и других. Хотя в литературе по уголовному праву и проводилась некоторыми мысль о ненаказуемости этого порока как извращения, вложенного в иные организмы самою природой, но наш закон еще грозил строгими карами свободному упражнению в этих утонченностях. Он, без сомнения, имел в виду, что обыкновенно удовлетворение порочных наклонностей направляется с жадностью прозелитизма на более или менее беззащитных, вследствие их возраста, неразвития, бедности или психопатической организации. Ограждая последних, закон не может допускать, чтобы порок выступал, со всеми своими материальными соблазнами, явно и с гордо поднятым челом. Там, где понятие о грехе утратило свою силу, где исчезает из общественного оборота понятие о стыде, единственной защитой общественной нравственности является страх наказания. Оно, это наказание, может быть слабо и, по человечеству, снисходительно, но оно должно существовать, доказывая, что вопросы общественной нравственности не безразличны для государства, исполняющего свое культурное назначение. Этот страх наказания и связанного с ним позора может, однако, являться средством для шантажа, и это обязывает судебную власть к особой осторожности во всех случаях, когда имеется налицо обвинение в склонении кого-либо к этому пороку. Такой именно случай и был в моей практике. Градоначальник Ф. Ф. Трепов прислал мне в феврале 1875 года три протокола, составленные сыскною полицией по заявлению пяти лиц о любодейных предложениях им со стороны людей, занимавших различные служебные посты в провинции и временно проживавших в Петербурге. Каждое такое заявление опиралось на свидетельские показания. Рассматривая внимательно эти разновременно составленные протоколы, я заметил, что обвинители и свидетели — все одни и те же лица, лишь меняющиеся в разных комбинациях в каждом отдельном случае. В одном заявлении о сделанном ему предложении и о сопровождавших таковое действиях обиженным являлся сын коллежского регистратора Михайлов, а свидетелями — мещанин Миронов, солдатский сын Процек, лифляндец Андерсон и шведский подданный Норберг; в другом — негодующее заявление исходило от Процека, а Михайлов и другие были свидетелями, в третьем — заступником за свою оскорбленную стыдливость выступал Андерсон, а свидетелями были Процек и остальные и т. д.

Я вызвал к себе этих «потерпевших» для личного с ними ознакомления и увидел молодых людей, очевидно, уже прошедших «огонь, воду и медные трубы», с наглыми лицами, «беспокойною ласковостью взгляда», развязными ухватками и в странных костюмах. На 17-летнем Михайлове, заявившем, что он кончил гимназию, т. е., прибавил он, вышел из второго класса, служил писарем, состоял «по домовой конторе» и ничем определенным не занимается, была яркая канаусовая рубашка, с очень низко вырезанным воротом, подпоясанная серебряным шнурком, плисовые истертые шаровары и сапоги с красными отворотами; на 19-летнем Миронове, по занятиям певчем и бывшем лакее у гробовых дел мастера, был старый сюртук, из которого он давно вырос, с талией на груди и рукавами, кончающимися немного ниже локтя, и длинная, не по росту, бархатная жилетка. Они путались в объяснениях, постоянно ссылаясь друг на друга и не приготовясь подтвердить эти ссылки, и сходились лишь в том, что постоянно пребывают в верхней галерее Пассажа, в бильярдной там же, и при входе в цирк и что все они отлично выпили и вкусно поужинали в дорогом ресторане Дюссо, подписав, вместо уплаты, счет именем одного из «обидчиков», оставив при этом в удостоверение личности распорядителя обеда его официальную визитную карточку, взятую вместе с деньгами из бумажника, «оброненного» им, когда он делал недостойные предложения. Я пригласил и злополучных провинциалов, желавших испить из чаши удовольствий Петербурга, посещая цирк и Пассаж, и там попадавших на удочку этой темной компании. Оказалось, что отдельные члены этой шайки то просили им, юным и неимущим, подарить билет для входа в цирк, то умоляли посетить тяжко больную мать, то взывали о помощи для уплаты в училище, из которого исключены за неплатеж, то, заведя разговор в качестве соседей по месту в театре или в конке, приглашали к себе, обещая познакомить с интересной и ласковой к приезжим дамой, и везли в сыскное отделение или в дом, где помещаются бани или номера, и там или просто на улице подымали скандал на почве своего оскорбленного целомудрия, требуя денег за бесчестье и пользуясь оторопелостью своего нового знакомого для похищения у него разных ценных вещей. При отказе или малой готовности растерявшегося и легковерного «благотворителя» они призывали полицию, и составлялся протокол, заставлявший последнего терять голову, умолять о прекращении этого срама и т. д. Наиболее типичный из этих случаев был даже не с провинциалом, а с пользовавшимся общим уважением, весьма пожилым столичным почетным мировым судьею, который, направляясь на Михайловскую площадь, в сельскохозяйственный клуб, был при проходе через роковой Пассаж остановлен молодым человеком (Процеком), просившим помощи для умирающей от злой чахотки матери. Они вышли на Итальянскую, и здесь судья дал просителю три рубля. «Что это? — спросил тот нахально и вызывающе меняя тон. — Разве мне три рубля следует? Ах ты, старый пес! Такие гадости предлагаешь, да тремя рублями думаешь отделаться! Пятьдесят! И сию же минуту!» — «Что! Да вы с ума сошли!» — «А! ты так… эй!» — и с противоположного тротуара явился другой молодой человек. «Ты слышал, что этот старый черт, предлагал!»— «Да! Конечно…» — «Ну видишь, плати сейчас с… с…» — «Да вы оба с ума сошли! Я позову полицию!» — «А! Полицию… господин городовой! Господин городовой! Пожалуйте сюда: вот этот господин и т. д.»… Начала собираться толпа. Городовой сказал старику: «Пожалуйте в участок: там разберут»…И повел всех трех в участок, в сопровождении любопытных. «Дай десять рублей, отпущу», — вполголоса сказал несчастный сын умирающей матери. «Я ничего ему не ответил, — объяснял мне мировой судья, — в глазах у меня ходили какие-то зеленые круги, ноги подгибались, в ушах звенело одно слово: — позор! позор! — а в голове, когда я думал о семье и о товарищах, мелькала мысль о самоубийстве. Так мы подо-шли к участку. «Ну, давай хоть три рубля, черт с тобой». Я молчал. Мы стали подниматься на лестницу. «Пожалуйте хоть рублик!» Я отрицательно качнул головой, чувствуя, что готов зарыдать от этого дерзкого над собой глумления… Заявитель свистнул, и через миг ни его, ни свидетеля около меня не было. «Идите сбогом домой, господин», — сказал флегматично городовой и пошел на свой пост, а я сел на подоконник, внезапно ослабев и чувствуя, что теряю сознание…»

К концу дознания картина организованного и смело осуществляемого шантажа стала для меня настолько ясной, что я решил вывернуть, так сказать, наизнанку сообщение градоначальника, обратив обвинителей в обвиняемых, и предложил судебному следователю приступить к следствию о мошенничестве и кражах этих «из молодых да ранних» вымогателей, вероятно, к немалому удивлению чинов сыскной полиции, имя одного из которых мелькало в объяснениях, данных при дознании. Судебная палата разделила мой взгляд, а присяжные признали всех их виновными и даже не нашли их заслуживающими снисхождения.

Нужно ли говорить, как были необходимы именно личные прокурорские дознания в тех случаях, когда, с одной стороны, беззащитность детей или беспомощность больных лишала их возможности принести жалобу и заставляла молча страдать от жестокого или бездушного обращения, а с другой, — неосновательное или непродуманное вмешательство судебной власти в сокровенные стороны семейной жизни могло лишь бесплодно осложнить и усугубить тяжесть сложившегося для страждущей стороны положения. Сколько трагических признаний, горьких слез, безысходного горя и мрачных картин семейной жизни и так называемого «супружеского счастия» видели и слышали стены моего прокурорского кабинета! Сколько раз приходилось, начав дознание ввиду возможности будущего следствия, оставлять его без дальнейшего движения вследствие сознанной одними своей неправильности и жестокости, а другими — выраженной готовности простить и забыть! Как нередко грозное quos ego! [38] обращалось в успокоенное за обе стороны «мир вам!»…

Вообще при возбуждении уголовных преследований и я и товарищи мои держались строгой разборчивости в оценке имевшихся данных, не увлекаясь видимою, внешней убедительностью их случайного иногда сцепления между собою. Я помню лишь один случай, когда пришлось пожалеть о необдуманной поспешности одного из моих неудачных товарищей, московского барича с громким именем, болезненное самолюбие и обидчивость которого были обратно пропорциональны его скудным способностям и деловой неуравновешенности. Однажды, рано утром, он явился ко мне, нервно возбужденный и, по-видимому, очень довольный собой. «Я провел всю ночь на следствии, — заявил он мне, — так как на днях получил анонимное письмо о том, что чиновник Т. живет со своей сестрой, а становой пристав, на мое требование, донес мне, что «поговаривают». Считая, что в таких делах надо действовать быстро, я дал предложение следователю, и сегодня ночью мы в уединенно стоящую за городом хибарку налетели и…» — «Застали их in flagranti»—спросил я. — «Н-нет, но при них живут дети, — один даже трехмесячный, и эта женщина предерзко заявила, что дети ее незаконные, и такими в метриках записаны, а от кого они — она никому говорить не обязана. Это какая-то фурия! Представьте, сначала она рыдала, прощаясь с детьми, — мы ее отправили в Литовский замок, — а потом схватила грудного и хотела разбить ему голову об стену, насилу вырвали». — «Есть свидетели их связи, очевидцы?» — «Нет!» — «Что же говорит он?» — «Да его мне, признаться, жаль, тихий такой, скромный, жалкий, он служит канцелярским чиновником в Сенате… Я, впрочем, уже написал обер-прокурору о его привлечении, и его, вероятно, сегодня же уволят. Так он объяснил, что его сестра, по окончании курса в институте, поехала жить к отцу, вдовцу-помещику, а у того дома целый гарем, и ее всячески унижали и преследовали. Однажды, когда отцу показалось, что она за обедом непочтительно ответила его «барской барыне», он облил ее супом и надел ей миску на голову. Она ночью бежала и кое-как добралась до Петербурга, где служил, еще раньше выгнанный из дому за непочтение, брат ее. Он ее приютил, а от кого у нее дети, он не знает и ее не спрашивает. Бедность у них ужасная…» — «И это все, чем вы располагали, привлекая их, как обвиняемых?..» — «Н-да, все!» Мне пришлось сделать большое над собою усилие, чтобы, не выдавая своего негодования, объяснить этому представителю усердия не по разуму всю неуместную поспешность его действий, которые, он, по-видимому, считал достойными особой похвалы. Но дело уже было сделано, гнездо двух гонимых судьбою несчастливцев разворочено и разорено, они осрамлены, упрятаны в тюрьму, а дети, дети — брошены на произвол судьбы… Это был один из тех случаев, в которых, по приведенному уже мною прекрасному выражению Лабулэ, la justice doit se defier de ses forces et la craindre d’avoir trop raison…[39] Пришлось писать обер-прокурору, прося не увольнять Т. до рассмотрения судебной палатой вопроса о предании его суду, и рассказать все дело министру юстиции. Супруга его, графиня Пален, приняла участие в злополучной женщине и посетила ее в Литовском замке, найдя ее в состоянии отчаяния, доходящего до исступления. У нее пропало молоко, и товарищи прокурора в маленькую складчину купили козу, которая ради питания младенца также была подвергнута тюремному заключению. Судебная палата прекратила следствие за недостатком улик.

Меня лично укрепляло в моей осторожности в пользовании правом возбуждать уголовное преследование, кроме уже приведенных соображений, еще одно особое воспоминание. В 1867 году в Харьков при введении судебной реформы были назначены товарищами прокурора я и мой покойный друг с университетской скамьи, сын известного московского профессора Сергей Федорович Морошкин. Нас связывали неизменно всю жизнь, до его смерти в 1900 году, несмотря на разность наших темпераментов, самые теплые душевные отношения. Мы наняли общую квартиру, куда должна была, оправясь от недавних родов, вскоре приехать из Москвы жена Морошкина. Поселившись в Харькове несколько ранее меня (я был сначала назначен в Сумы), Морошки» к моему приезду уже успел резко разойтись с прокурором суда, узким и бездарным человеком, относившимся с затаенной завистью к «московским Демосфенам», как он нас называл. Мы изучали вместе Судебные уставы, но часто расходились во взглядах на некоторые статьи и много, и горячо спорили, что обыкновенно привлекало особое внимание нашего общего слуги, глупого и чрезвычайно любопытного отставного улана, который даже спросил меня однажды, за что мы с барином все бранимся! Получив известие, что жена выезжает в Харьков, мой друг собрался к ней навстречу. Как раз в день, предназначенный им для выезда, — тогда до Тулы из Харькова надо было ехать на лошадях, — мы утром живо и громко поспорили, как сейчас помню, об обязательности для следователя вторичных предложений прокурора по одному и тому же предмету. Затем я хотел расставлять на полках шкафа, при помощи нашего Емельяна, мою маленькую библиотеку, но Морошкин, одержимый лихорадкой отъезда, потребовал, чтобы он шел немедленно за разными путевыми покупками, и, взяв его шутя за плечи, со словами: «Иди! Иди!» вывел его за дверь в передней и запер ее за ним. Мы остались одни. «А ты заявил прокурору о своем отъезде или взял кратковременный отпуск?» — спросил я. — «Ну вот еще! Пойду я к нему спрашиваться, — отвечал он, — а вот что: надо взять револьвер в дорогу, дай мне, пожалуйста, твой, мой ведь ты сам называешь игрушечным», — и он шутя привесил к поясу свою маленькую кобуру с револьвером Лефоше, который служил более для украшения, чем для устрашения. Я подал ему свой чрез разделявший нас ломберный стол, предупредив, что он заряжен Морошкин попробовал вдвинуть его в кобуру и не заметил, как при этом взвелся курок. Но я это ясно видел и только что хотел предупредить его, как он со словами: «Нет! не входит!» — приподнял револьвер, чтобы возвратить мне, но гладкая костяная ручка выскользнула у него из пальцев, и револьвер полетел ка пол, ударившись о край стола. Раздался выстрел, что-то меня как будто тронуло за левый бок — и удушливый дым наполнил комнату. Сквозь него я увидел искаженное ужасом лицо Морошкина. Бледный, как полотно, он бросился ко мне. «Ты жив?! Жив?!» — едва мог он пролепетать. Когда дым рассеялся, мы увидели, что у моего домашнего сюртука с левой стороны как будто вырезана полоска сукна, а большая коническая пуля глубоко ушла в стену сзади меня. Морошкин долго не мог успокоиться и понять, как произошел выстрел, с некоторым недоверием относясь к моему рассказу о виденном самолично и думая, что это я говорю, чтобы оправдать ту неосторожность, в которой он себя обвинил. «Послушай, — сказал я ему, невольно задумавшись над происшедшим — а нет ли в этом случае, так счастливо окончившемся для нас обеих, особого смысла? Нам предстоит прокурорская деятельность, придется возбуждать уголовные преследования, поддерживать обвинения на суде. Как важно здесь избежать ошибок, увлечений, односторонности! Как легко поддаться общему впечатлению, не разбирая частностей, или, наоборот, сделать из частностей поспешный вывод, как соблазнительно, сказав себе: вот преступление и вот виновник, начать притягивать к этому, не замечая логических скачков, отдельные данные, дела… Представь себе, что пуля прошла бы немного левее. Она, по тому положению, в котором я стоял, могла попасть в сердце и убить меня на месте. Ты сам послал бы или даже побежал, ввиду отсутствия Емельяна, за полицией. Явилась бы она и судебный следователь. «Вы говорите, что это несчастный случай, но объясните, как же он произошел?» — «Не знаю, не понимаю…» — «Вы взвели курок? Тронули собачку?» «Нет». — «И ‘пистолет сам выстрелил?» — «Да! Сам». — «Это ваш револьвер?» — «Нет, убитого…» — «Почему же он был у вас, а не у него?» — «Я уезжал и хотел его взять в дорогу». — «А у вас был свой револьвер?» — «Да был, вот этот, маленький…» — «А вы получили отпуск? Заявили прокурору об отъезде? Вы ведь уезжали на несколько дней…» — «Нет, не заявлял». — «Но кто-нибудь знал о вашем предполагаемом отъезде, например ваша супруга?» «Нет, она не знала, я хотел ей доставить нечаянную радость встречи»… Обращаются к Емельяну. «[40]Что ж, — скажет он, вероятно, — господа были хорошие, только промеж себя, бывало бранятся, когда по-русски, а когда, если видят, что слушаешь, так не по-нашему. И в этот день с утра страсть как бранились — все книжку какую-то смотрели, повернут страничку и давай спорить; потом убитый барин хотел со мной книги расставлять, а другой говорит: «Иди, иди за покупками», взял меня за руку и вывел за дверь передней, да и дверь запер»… Спрашивают экспертов-оружейников, и те, конечно, говорят, что пистолет, если не взведен курок и не тронута собачка, сам выстрелить не может. Мало-помалу у следователя являются вполне понятные, сначала отрывочные мысли: люди новые здесь, их взаимные отношения неизвестны; жили вместе, но при совместной жизни и затаенная вражда развивается сильнее; выстрел почти в упор, прямо в сердце, не мог же револьвер сам выстрелить; револьверов два — один боевой, сильный, принадлежал убитому, но зачем-то он в руках у стрелявшего; хотел уезжать, однако, где доказательства этого? Выстрел в пустой квартире, откуда настойчиво удален единственный свидетель; утром какие-то раздраженные разговоры; уж не умышленное ли убийство здесь или не американская ли дуэль, прикрываемая довольно неискусным рассказом о несчастной случайности?., и т. д. On va vite dans ce chemin! И вот, в один прекрасный день, этот следователь или один из заменивших тебя и меня товарищей прокурора, может быть, и сам, столь ненавистный тебе, прокурор (ведь на дело было бы обращено исключительное внимание министерства юстиции и печати, а в местном обществе толкам и целым легендам не было бы конца) сказал бы тебе: «Послушайте, господин Морошкин, вы ведь занимали должность, требующую знакомства с Уложением о наказаниях, и мне излишне вам напоминать, что собственное сознание всегда служит смягчающим обстоятельством, не исключающим даже и полного оправдания, особливо если потерпевший сам вызвал в обвиняемом раздражение своими действиями. Конечно, это тяжело, но не думаете ли вы, что человек, готовившийся служить правосудию, выкажет уважение к этому правосудию, действуя откровенно и не вступая с ним посредством неправдоподобных объяснений в борьбу, которая, к сожалению, не может окончиться в его пользу? Что если бы… подумайте-ка… Нам больно вам сказать, но не скроем, что мы во всяком случае, ввиду данных следствия, вынуждены привлечь вас в качестве обвиняемого… и лишить вас свободы!» Случай этот произвел на Морошкина сильнейшее впечатление. Он хранил всю жизнь пулю, с трудом вытащенную из стены, и мы оба смотрели на происшедшее как на таинственное предупреждение нам обоим на пороге нашей обвинительной деятельности…

Был, однако, случай в моей практике, когда я сознательно поспешил с возбуждением уголовного преследования и даже вызвал определение Правительствующего Сената о передаче допущенных мною отступлений от закона на усмотрение министра юстиции. 20 октября 1874 г. я получил телеграмму, в которой председатель лужского уездного земского собрания от имени собрания извещал меня, что председатель уездной управы Анненский, о преступных деяниях которого по должности мирового посредника мною была возбуждена еще за год пред этим переписка с губернатором, уличенный ревизионною комиссиею в растрате и присвоении свыше 14 тыс. руб. земских денег, скрылся из Луги. Вслед за тем, по определению того же собрания, были мне присланы и протоколы ревизии, подтверждающие содержание телеграммы, а начальник сыскной полиции Путилин уведомил меня, что Анненский проживает без прописки в Петербурге и, судя по его действиям — выходу из дому лишь с наступлением сумерок и размену кредитных билетов на золото, — собирается скрыться за границу. На основании положения о земских учреждениях передача на распоряжение судебной власти действий председателя управы делалась по постановлению губернского земского собрания. Но такое собрание должно было состояться лишь в половине декабря. Поэтому мне предстояло или оставить сообщения уездного земского собрания без последствий и пребывать молчаливым и равнодушным зрителем обнаруженного у меня на глазах расхищения земских денег, или действовать энергично, имея в виду, что решением Сената по делу Пересыпкина было разъяснено, что возбуждение следствия помимо начальства обвиняемого в случаях, где по закону производство следствия неизбежно (ст. 1089 Устава уголовного судопроизводства), не составляет нарушения прав начальства, так как предварительное следствие не предрешает вопроса о виновности, а лишь служит к разъяснению дела. Я избрал второй путь и предложил судебному следователю привлечь Анненского, который немедленно сознался в растрате и подлогах, возвратив значительную часть произведенного на него начета, и был, согласно постановлению губернского земского собрания, предан первым департаментом Сената суду палаты с участием присяжных заседателей… Представляя Сенату о предании Анненского суду, земское собрание сочло, однако, необходимым принести жалобу на нарушение мною его прав, и Сенат эту жалобу уважил, между прочим, на том основании, что прокурору не предоставлено никакого участия в охранении хозяйственных интересов земства. Последнее, конечно, справедливо, но я, очевидно, ошибочно считал, что на меня была возложена обязанность охранять интересы общества своевременным и целесообразным преследованием нарушителей закона, не занимаясь, по словам поэта, одним лишь «караньем маленьких воришек»…

И судебная практика, и юридическая литература, и потерпевшие от преступных действий должностных лиц давно уже вопили о том, что между прокурором и судом стояло всегда начальство виновных, обыкновенно медлительное, а подчас и равнодушное До попустительства. Это больное место сознано было, наконец, и законодательством, и рассмотрению Государственной думы предложен был проект министра юстиции, открывший гораздо большее поле деятельности для обвинительной власти по делам о преступлениях должности.

Когда наличность события и преступная прикосновенность к нему заподозренного бывали достаточно выяснены, прокуратура моего времени, начиная преследование, уже не отдавалась никаким соображениям о том, чье неудовольствие это вызовет, не взирала на лица и на отголосок, который встретят ее действия в обществе и во влиятельных кругах. Правило Мольтке «erst wagen— dann wagen» [41] соблюдалось и нами. Имея достаточные данные, мы предлагали о привлечении заподозренного к следствию в качестве обвиняемого, не отодвигая этого ad calendas graecas[42]. С половины восьмидесятых годов в судебной практике стал, однако, довольно часто встречаться достойный осуждения прием по отношению ко времени обращения подозреваемого в обвиняемого, прием, вызываемый, к сожалению, не заботою о том, чтобы поспешным привлечением не повредить человеку, который может оказаться невиновным, а совсем другими целями. Следователем и прокуратурой в этих случаях руководило желание достигнуть успеха обвинения лишением заподозренного возможности защищаться, молчаливо и беспомощно видя и чувствуя, как куется против него целая цепь улик и доказательств, своевременно опровергнуть или иначе осветить которые он лишен возможности. Обвиняемый по закону имел право присутствовать при всех следственных действиях и при допросе свидетелей, которые только в случаях необходимости— и то лишь первоначально — допрашивались в его отсутствие; он мог приносить жалобы суду на всякое следственное действие, нарушающее или стесняющее его права. Но вот зачастую, по делам особой важности, будущий несомненный обвиняемый, против которого уже были вполне достаточные данные, допрашивался лишь как свидетель, иногда по нескольку раз в течение следствия. Он знал, что дело ведется о нем, что допрашивается ряд свидетелей, против которых он мог бы выступить с возражениями и опровержениями, что производятся экспертизы, результат которых от него скрыт, наконец, что, может быть, следствие касается, вследствие плохого знания следователем гражданского права и процесса (такие случаи бывали), чисто гражданского дела, вовсе не подлежащего рассмотрению уголовного суда — и не может жаловаться, так как он не участвующее в деле лицо, а простой свидетель. Легко себе представить, что переживал такой псевдосвидетель, какие ложные и опасные для себя шаги он делал, «оглушенный шумом внутренней тревоги» и измученный этой следственной игрой «в кошку и мышку». А когда, наконец, его привлекали в качестве обвиняемого, ему представляли сразу огромное производство, иногда в нескольких томах, а на обдумывание возражений против подавляющего иногда количества данных, содержащихся в свидетельских показаниях, давали весьма краткий срок, торопясь направить дело к прокурору, который, получив следственное производство, уже не обязан допускать обвиняемого к дальнейшему с ним ознакомлению… Эта практика представлялась особенно вредной ввиду состоявшегося в 1900 году решения уголовного кассационного департамента, которым существенно поколеблено одно из основных прав подсудимого, право молчания, разрешением прочитывать показание, данное им следователю, хотя бы он не был на это согласен. Судебная практика моего времени встретила бы таксе произвольное толкование одного из принципов нового процесса с недоумением. При обвинениям на суде и я, и некоторые из моих товарищей старались не опираться на собственное сознание подсудимого, даже сделанное на суде, и строить свою речь, как бы сознания вовсе не было, почерпая из дела объективные доказательства и улики, не зависящие от того или другого настроения подсудимого, от его подавленности, нервности, желания принять на себя чужую вину или смягчить свою, сознаваясь в меньшем, чем то, в чем его обвиняют… Увы! Tempora mutantur…

Осторожность в привлечении — вещь необходимая. Это не только юридическое, но и нравственное требование. Но осторожность не должна быть смешиваема с умышленною медлительностью, сводящею на ничто права обвиняемого, подлежащего рано или поздно неизбежному привлечению. Медлительность, допускаемая следователем Порфирием Петровичем в привлечении Раскольникова, находит себе оправдание в условиях старого следственного порядка, когда присутствие обвиняемого при действиях следователя (в данном случае — пристава следственных дел) вовсе не допускалось, да и, наконец, чтобы подражать Порфирию Петровичу, надо быть и психологом его калибра, т. е. калибра Достоевского.

В деятельности прокурорского надзора, как участвующего в судебных заседаниях, наблюдающего за производством следствий и направляющего дела с обвинительными актами или заключениями о прекращении следствий, встречается много вопросов, требующих всестороннего обсуждения и разрешения на почве обдуманно выработанного взгляда, единообразно применяемого каждым из членов прокуратуры одного и того же окружного суда. Став во главе прокуратуры петербургского суда, я организовал общие собрания товарищей прокурора под своим председательством. В них обсуждались разные, возникавшие в нашей деятельности, вопросы, по которым представлялись подробные доклады. После обмена мнений производилось голосование — и результат его, облеченный в форму краткого определения, сообщался мною циркулярно к руководству по вверенному мне надзору. У меня сохранились некоторые доклады, сделанные в этих общих собраниях, например по вопросам о толковании 1460 статьи Уложения (сокрытие матерью тела мертворожденного младенца); об обязательности для прокурорского надзора присутствия его членов в судебных заседаниях по делам, производимым в порядке частного обвинения; об обязательности для следователя вторичных предложений прокурора; об условиях допущения гражданского истца в заседание по уголовному делу; о содержании и назначении обвинительного акта. Последний доклад, крайне обстоятельный и блестяще изложенный, был напечатан затем в «Журнале уголовного и гражданского права». По поводу этого доклада в «Киевском слове» 1899 года, в некрологе Жуковского, бывший мой товарищ прокурора В. Г. Вильямсон писал: «Я сошелся с Владимиром Ивановичем в период незабвенных дней 1871—75 гг., когда во главе петербургской прокуратуры стоял А. Ф. Кони. Не могу без слез вспомнить это время, когда Судебные уставы, не вызывавшие тогда подчисток и помарок, служили всем нам путеводною звездой. Прокуратура тогда жила единою тесною семьею. По инициативе прокурора были устроены в его камере вечерние заседания. На первых порах они вызвали протест со стороны некоторых товарищей прокурора и главным образом В. И. Жуковского, находившего бесцельным тратить время там, где все служебные вопросы могут, в конце концов, разрешаться единоличною властью прокурора, но затем неудовольствие улеглось, заседания возбудили во всех живейший интерес, и о них у всех сохранилось самое светлое воспоминание. На одном из них Жуковский прочел свой реферат, и я забыть не могу, как до поздней ночи, не проронив словечка, слушали мы его лекцию, которой мог бы — позавидовать любой юридический факультет». Опираясь на положения, выработанные общим собранием, товарищи прокурора предъявляли единообразные заключения в распорядительных и судебных заседаниях, а я имел не раз удовольствие заявлять в общем собрании отделений суда, что в мнении своем я руковожусь постановлением общего собрания моих товарищей. Это не всегда и не всем нравилось… «Вы дали у себя конституцию», — говорили мне, употребляя, быть может, не без задней мысли, запретное в то время слово. «Да! Дал», — отвечал я спокойно, в сознании, что ни обвинительная власть, ни правосудие ничего не проигрывают от обращения товарищей прокурора из механических исполнителей распоряжений и циркуляров своего начальника в связанных обсуждением и соглашением деятелей единого по целям учреждения. Полезность таких общих собраний сказывалась и там, где почему-либо требовался от лиц прокурорского надзора ответ по поводу того или другого общественного явления. Так, в 1874 году министерство юстиции, начавшее хмуриться на суд присяжных и собирать данные против него, потребовало от товарищей прокурора сообщения сведений о числе оправдательных приговоров, выносимых присяжными, и о причинах таковых. Можно себе представить, какую разноголосицу в сообщениях могло бы вызвать это требование, сколько субъективного и одностороннего могло бы быть в них внесено и как умели бы услужливые канцелярские руки «разработать» некоторые «причины оправдания» во вред суду общественной совести. Мы посвятили несколько заседаний нашего общего собрания на выработку системы ответов. Результатом нашего совещания был мой циркуляр, в котором, находя необходимым причины оправдательных приговоров отыскивать в фактической обстановке каждого отдельного дела, не входя в оценку организации судебных учреждений и правильности деятельности их отдельных органов, я просил моих товарищей искать эти причины в выяснении на суде свойств вменяемого деяния, в личности и поведении потерпевшего, в личности и житейской обстановке обвиняемого, в характере побуждений к преступлению, во времени, протекшем со дня совершения преступления, в размере строгости мер пресечения, принятых против обвиняемого до суда, и в несоответствии карательного закона с народным или общественным правосознанием. Наконец, и для правильности кассационной деятельности прокурорского надзора в Петербурге эти общие собрания были весьма полезны, подвергнув не раз тщательному обсуждению и критическому разбору те нарушения в производстве дела на суде или в применении закона, которые, по мнению присутствовавшего в заседании обвинителя, могли послужить основанием к отмене состоявшегося оправдательного приговора. Благодаря этому мы почти не знали оставления наших протестов Сенатом без уважения, и кассационному суду, признававшему во время 12-летней бытности моей его обер-прокурором лишь 54 % протестов правильными, не приходилось внушать нам, что наши домогательства об отмене приговора лишены оснований или построены на несущественных нарушениях, а иногда и на рассуждениях о существе дела, или, наконец, на нарушениях, которые мы же сами допустили, не оградив своевременно своих прав. С моим уходом из прокуратуры суда эти общие собрания, к сожалению, прекратились…

Обращаясь к личностям из прокурорского надзора, оставившим наибольший след в моих воспоминаниях, я прежде всего с глубоким уважением останавливаюсь на прокуроре Московского окружного суда конца шестидесятых годов Михаиле Федоровиче Громницком. При открытии новых судов в Москве прокурорский надзор был составлен довольно пестро. В него вошли из служащих старых судебных установлений и из Сената наиболее способные не только писать бумаги, но и те, о ком предполагалось, что они будут уметь и говорить. В том числе было несколько губернских и уездных стряпчих старого порядка. Далеко не все из них оказались умеющими «словом твердо править» и владеть им в сдержанном жару судебных прений. Этому неумению как бы противоречило случайное соединение фамилий товарищей прокурора (Костылев, Громницкий, Крушинский), вызывавшее невольно представление о «карающей деснице» правосудия. Между ними оказывались весьма добросовестные, но очень неудачные обвинители: gute Leute, aber schlechte Musikanten. Невольно вспоминается мне один из них — высокий, статный и красивый представитель одной из юго-восточных, вошедших в состав России, народностей. Ему пришлось обвинять по весьма несложному делу. Поздно вечером, в плохо освещенном, совершенно пустынном переулке у прохожего были сорваны часы. По звуку удалявшихся шагов бегущего ограбленный пустился в преследование и вскоре наткнулся на человека, упавшего, запнувшись за что-то на дороге, и разбившего себе нос. На крик потерпевшего сбежался народ, и упавший был торжественно отведен в участок. Сорванных часов ни при нем, ни около него не нашли, но по справкам оказалось, что он уже не раз судился у мировых судей. Величавый красавец — товарищ прокурора — составил обвинительный акт и выступил его поддерживать в суде. «Господа присяжные! — воскликнул он. — Виновность подсудимого настолько очевидна, что доказывать ее значило бы злоупотреблять вашим временем. Поэтому я буду краток и обращу ваше внимание лишь на три важных обстоятельства: подсудимый бежал, подсудимый упал, подсудимый разбил себе нос. В справедливом негодовании на дерзкое похищение вы оцените эти улики. Я кончил…» Присяжные и оценили: оправдали.

Один из этих бывших стряпчих не по примеру своих товарищей сразу занял не только выдающееся, но и бесспорно первое место в рядах русской прокуратуры. Скромный, задумчивый и молчаливый, бледноликий, с непокорными волосами и бородой, он как-то вдруг, сразу вырос на обвинительной трибуне, и из уст его полилась речь, скованная железной силой логики и блиставшая суровой красотой скупого слова и щедрой мысли. Это и был Громницкий. Кто слышал в свое время, пятьдесят лет назад, его ровный металлический голос, кто вдумался в построение его речи и испытал на себе эти неотразимые и в то же время простые, по-видимому, доводы, обнимавшие друг друга, как звенья неразрывной цепи, тот не может его позабыть. Сочетание силы слова с простотою слова, отсутствие всяких ненужных вступлений и какого-либо пафоса, спокойное в своей твердости убеждение и самое подробное изучение и знание всех обстоятельств и особенностей разбираемого преступления — делали из его речи то неотразимое «стальное копье закона», о котором говорит король Лир. Почти по всем большим и сложным делам того времени, о котором я говорю, Громницкий выступал обвинителем, являясь не только достойным, но и опасным, противником талантливых защитников, которых в изобилии выделяла из своей среды тогдашняя московская адвокатура. Иногда и самая случайная обстановка судебного заседания придавала особый колорит его речи. Я помню громкое дело студента Данилова, убившего ростовщика и его служанку в обстановке, аналогичной с описанием Достоевским преступления Раскольникова и впоследствии сходной с убийством, совершенным офицером Ландсбергом в Петербурге, причем надо заметить, что Достоевский написал свой роман до преступления Данилова, но напечатал его позже. По этому делу, взволновавшему всю Москву, едва Громницкий встал, чтобы начать свою речь в зале суда, которую начинали окутывать ранние зимние сумерки, как совсем рядом, в Чудовом монастыре, ударили к вечерне, и звуки колокола с такой силой влились в залу, что прокурор мог начать свою речь, лишь когда прозвучал последний удар колокола. Спокойствие, беспристрастие и привлекательная простота его приемов оказывали несомненное влияние на присяжных. Это сказалось в знаменитом процессе Матовых, обвинявшихся в устройстве в окрестностях Москвы умело организованной шайки для подделки кредитных билетов. Подсудимых было более двадцати человек и столько же защитников, так что заседание происходило в знаменитой ротонде московского сенатского здания. Заседание длилось много дней, и когда Громницкий встал, чтобы возражать своим противникам, встал и старшина присяжных и от их имени заявил председателю, что заседатели просят прокурора не утруждать себя возражением, так как они достаточно усвоили себе его обвинительную речь.

Петербургская прокуратура обогатила меня многими живыми воспоминаниями. Не говоря уже о том, что прокурорами в столице назначались люди, выдающиеся своею юридическою подготовкой, как первый прокурор Шрейбер, специально изучивший постановку обвинительной власти на Западе, или несомненным ораторским талантом, как Роде, или и тем и другим, как Баженов, ряды товарищей прокурора настойчиво пополнялись всем, что можно было найти лучшего в провинции, почему в первое десятилетие по введению реформы петербургская прокуратура могла меряться, с уверенностью в своих силах, с корифеями петербургской адвокатуры. Министр юстиции граф Пален и столичные прокуроры, в том числе и я, чутко прислушивались и, если можно так выразиться, «причитывались» ко всем слухам и судебным отчетам о талантливых представителях обвинения в провинции, переводя их при первой возможности в Петербург. Конечно, при этом бывали невольные ошибки и разочарования, и случалось, что «unе celebrite du clochet» [43] какого-нибудь губернского города, дивившая — особливо в первые годы судебной реформы — свой муравейник, оказывалась добросовестною посредственностью или любителем громких фраз, плохо скрывавших жидкое содержание, лишенное анализа и системы. Когда в прокуратуре Петербургской судебной палаты играл влиятельную роль В. А. Половцов, он имел обычай, по соглашению с прокурором окружного суда, назначать новичков, только что переведенных в Петербург, обвинителями по делам, в которых выступали защитниками более или менее сильные противники. Ведение такого дела на суде было своего рода экзаменом для провинциальной «знаменитости», и лишь после успешного выдержания этого искуса — успешного, конечно, не в смысле непременного обвинительного приговора — относительно новоприбывшего говорилось: dignus est intrare [44], и он зачислялся в передовой ряд боевой прокуратуры. Испытал это на себе и я, будучи переведен из Харькова в Петербург на должность товарища прокурора. Половцов назначил меня обвинителем по делу некоего Флора Францева, обвинявшегося в покушении на убийство. Обвинение было построено на косвенных уликах и отчасти на сознании самого Францева, от которого си на суде отказался. Я сказал речь, которая на уровне харьковских требований, предъявляемых в то время к оратору, могла бы сама по себе, независимо от исхода, считаться сильной и, пожалуй, яркой. Но противником моим был К. К. Арсеньев, который тончайшим разбором улик, иным их освещением и сочетанием, а также житейской окраской отношений между подсудимым и его предполагаемой жертвой, и вместе с тем наглядною оценкой приготовленного скорее для угрозы, чем для убийства ножа, о чем мне и в голову не приходило, — разбил меня и все обвинение в пух и прах. Урок был чувствителен и поучителен. Оставалось опустить руки и зачислить себя в рядовые исполнители обвинительных функций или начать переучиваться и постараться воспринять новые для меня приемы и систему судебного состязания… Я избрал второе.

В Петербурге я застал еще нескольких товарищей прокурора из времени первоначальных назначений. Между ними были оригиналы, которые понимали и применяли свое ораторское красноречие в виде умения сказать несколько высиженных не без труда и напряжения громких и подчас непроизвольно-комических фраз или представить суду грозную картину преступления, тоже не лишенную комизма по своей форме и содержанию. Таков был, например, товарищ прокурора В-ий, из бывших секретарей гражданской палаты, который дебютировал обвинением одного мещанина в нанесении тяжкой раны в нижнюю часть живота своей возлюбленной, служившей кухаркой в одном семействе. Зная, что ее хозяева не любили, чтобы она принимала у себя гостей, он вызывал ее обыкновенно с черной лестницы на чердак. Заподозрив ее в неверности и распаленный ревностью, он вызвал ее ка чердак и в то время, когда она хотела ему отдаться, нанес ей ножом жестокий удар. На суде он во всем сознался и горько каялся в своем поступке. Но В-ий нашел необходимым оттенить всю злостность последнего и сказал присяжным: «Вы только представьте себе, господа, всю ужасную картину злодеяния подсудимого: он пришел к любящей его женщине, сделал ей заманчивое предложение, и когда она доверчиво раскрыла свои объятия, то он — вместо обещанного— вонзил ей острый нож!!». С этого времени его перестали назначать обвинителем, а сделали так называемым камерным товарищем для заведования делопроизводством прокурорской канцелярии. Там он и пребывал много лет, начиная свои письменные сношения «за прокурора» с официальными местами и лицами по разным вопросам неизменно со слов «опыт показал, что»…

Другой товарищ прокурора, почтенный старик, мрачно смотревший из-под нависших бровей сквозь круглые очки, которые во время речи он подымал на лоб, оказался вскоре по своем назначении непригодным для обвинений перед присяжными заседателями, и его пришлось выпускать по делам о бродягах и о паспортных нарушениях. Но и здесь он умел стать на высоту общих соображений и, обвиняя какого-то несчастливца, между прочим, и в проживании по просроченному виду, сказал торжественным тоном: «Преступление, в котором обвиняется подсудимый, имеет гораздо большее значение, чем кажется. При убийстве, при разбойном нападении, при поджоге злая воля преступника напрягается единожды, и злое дело совершается. А затем, быть может, наступает и раскаяние. Но здесь, господа, злая воля упорствует и постоянно в самой себе почерпает новые силы, знаменуя свою закоренелость: день проходит, наступает ночь и влечет за собою новый день, и снова наступает ночь, и опять восходит солнце, и с ним для всех живущих наступает новый день, а он все просрочивает, все просрочивает, все просрочивает!»…

Несомненными и большими, специально обвинительными дарованиями между моими товарищами отличался покойный Владимир Иванович Жуковский, умный, блестяще образованный и опытный Мефистофель петербургской прокуратуры. Его сухая, чуждая всяких фраз, пропитанная беспощадной иронией, но всегда очень обдуманная и краткая речь, как нельзя более, гармонировала с его жидкой фигурой, острыми чертами худого зеленовато-бледного лица, с ядовитою улыбкою тонких губ, редкою заостренною бородкой и насмешливо приподнятыми бровями над косыми глазами, из которых светился недобрым блеском критический ум. Вкрадчивым голосом и редким угловатым жестом руки с исхудалыми пальцами вил он обвинительную, нерасторжимо-логическую паутину вокруг подсудимого и, внезапно прерывая речь перед ее обычным заключением, садился, судорожно улыбаясь и никогда не удостаивая ответом беспомощного жужжания растерянного защитника. Лучшими его речами за мое время в Петербурге были речи по делу Маркварда, обвинявшегося в поджоге своего застрахованного имущества, и по знаменитому делу Овсянникова. В первом случае подсудимый—» содержатель сарептского магазина, открытие которого задолго подготовлялось замысловатыми рекламами, — был предан суду судебной палаты вопреки заключению прокуратуры о недостаточности улик (с чем, однако, не был согласен Жуковский), и был настолько уверен в своем оправдании, что явился на суд во фраке и белом галстуке и на предложения председателя давать объяснения на показания свидетелей только презрительно пожимал плечами. Жуковский произвел такое действие своею речью, в которой шаг за шагом с необыкновенным искусством проследил возникновение, развитие и осуществление преступного замысла обвиняемого, что Марквард не только был обвинен, но присяжные даже отказали ему в снисхождении. Речь Жуковского по делу Овсянникова была великолепна по житейской наблюдательности и по изображению убежденного в своей безнаказанности миллионера, одинаково презиравшего и находившуюся во власти его капитала «мелкоту» и всякого рода начальство, к слабым сторонам которого он хорошо изучил доступ. После окончания дела Овсянникова министр юстиции, бывший Псковский губернатор, собрал у себя лиц, возбудивших дело, т. е. меня, подготовивших его до суда, т. е. товарища прокурора Маркова и следователя Книрима, и проведших это дело на суде, т. е. Жуковского, для передачи о том, что им доложено государю об их успешных действиях и трудах, вызвавших обвинительный приговор против подсудимого, который по своим средствам и связям считал себя стоящим на недосягаемой для судебной власти высоте. Жуковский остался верен себе и нарушил оптимистическое настроение ядовитыми словами: «Да, мы ведь именно этим и отличаемся от администрации: мы всегда бьем стоячего, а она всегда лежачего». Этою мыслью он, вероятно, руководился и тогда, когда прокурор судебной палаты Лопухин потребовал от него принятия на себя обвинения по делу Веры Засулич. Ссылаясь на то, что преступление Засулич имеет политический характер и потому не подлежит обсуждению Суда присяжных, он заявил, что этим обвинением он поставит в неприятное и даже трудное положение своего бра-та-эмигранта, проживающего в Женеве, и наотрез отказался от этого предложения. Быв за этот отказ назначен товарищем прокурора в Пензу, он вышел в отставку и сделался присяжным поверенным. Деятельность защитника была, однако, не по нем, хотя он имел в ней успех. Гораздо" охотнее выступал он поверенным гражданских истцов. Тут он был совсем в своей области, блистая остроумием, находчивостью и умением сводить высокое парение своих противников на каменистую почву житейской прозы

Противоположность Жуковскому составлял Сергей Аркадьевич Андреевский, бывший у меня товарищем в Казани и Петербурге. Он тоже был выдающимся по своим дарованиям обвинителем, но совершенно в другом роде. Мягкий и человечный, литератор и поэт в душе, независимый и благородный в своих ораторских приемах, он был на обвинительной трибуне одним из «говорящих судей», никогда не забывавшим предписания закона не извлекать из дела одни лишь обстоятельства, уличающие подсудимого. Из всех моих товарищей он был наиболее склонен и способен оценивать в деянии подсудимого то, что итальянцы именуют непереводимым словом «ambiente», что одновременно означает условия, обстановку и среду того или другого явления. Поэтому, когда за отказом Жуковского и ему было предложено то же самое обвинение, он поставил вопрос о том, дозволено ли ему будет отозваться с осуждением о незаконных распоряжениях Трепова по дому предварительного заключения, которые вызвали, по словам Засулич, ее смелый и кровавый протест. Дозволения: этого, необходимого, по мнению Андреевского, для силы и достоинства самого обвинения, не последовало, и он поступил по примеру Жуковского, а затем, причисленный к министерству, вышел в отставку и вскоре занял одно из самых видных мест в петербургской адвокатуре.

Между моими товарищами особо выдающимся являлся Владимир Константинович Случевский. Тонкий юридический анализ обстоятельств дела, изложенный в убедительной и проникнутой достоинством форме, был яркою принадлежностью его обвинительных речей, а в разборе и установлении им состава преступления чувствовалась обширная научная юридическая подготовка. Благодаря ей, выразившейся впоследствии в ряде ученых работ, Случевский мог по праву занятькафедру уголовного судопроизводства в Училище правоведения и в Военно-юридической академии, быть деятельным участником комиссии по составлению Уголовного уложения 1893 года, занять затем пост обер-прокурора уголовно-кассационного департамента и быть избранным в почетные доктора Петербургского университета.

И в гражданских заседаниях суда прокуратура этого времени была представлена настолько сильно, что по отношению к ней обычный упрек в том, что она ничего не вносит своего в разрешение дела и служит лишь напрасным и отяготительным привеском к заседанию, не был бы справедлив. Мои товарищи, предъявлявшие заключения по гражданским делам, являлись представителями не только солидного знания гражданского права и процесса, но и обладателями той «цивилистической» складки мышления, которая далеко не всегда бывает свойственна юристам по образованию. Области уголовного и гражданского права настолько обособлены — и в преподавании и в практике, что нередко деятели в одной из них никак не могут приучить себя становиться на точку зрения деятелей в другой. Формальные доказательства гражданского права и процессуальные условия их оценки с трудом умещаются в сознании криминалиста, привыкшего, не стесняясь предустановленными правилами, оценивать улики исключительно по внутреннему убеждению. С другой стороны, истинный иивилист не без суеверной боязни принимает на себя, в случае необходимости, исследование и оценку мотивов, побуждений и целей тех или других, подлежащих его обсуждению, действий, привыкнув обращаться к толкованию намерения лишь в точно определенных законом случаях. Я помню, как в конце семидесятых годов председательствовавший в консультации при министерстве юстиции товарищ министра О. В. Эссен с тонкой улыбкой обращался к младшему из членов консультации, имевшему репутацию выдающегося криминалиста, с вопросом: «А вы, вероятно, не находите достаточных улик для признания за жалобщиком права собственности?» В то время, о котором я вспоминаю, еще существовала превосходная школа для практиков-цивилистов: старые гражданские департаменты Сената. Исчезновение этой школы и отсутствие в нашем судебном устройстве начала roulement между личным составом отделений суда грозили оскудением хорошо подготовленных для гражданских дел деятелей и возможностью некоторого осуществления того определения, которое ядовито давал нашим судьям покойный Лохвицкий, говоривший, что у нас члены судов строго разделяются на криминалистов и цивилистов, причем первыми считают себя те, кто ничего не понимает в гражданском праве, а вторыми — те, кто тоже ничего не понимает в уголовном праве… Конечно, это чрезвычайно преувеличено, но те, кому пришлось заниматься уголовною кассационною практикой, знают, как часто в делах, где возникают преюдициальные (предсудимые) вопросы или преступление касается сделок с имуществом и договоров, чувствуется отсутствие живого знакомства с коренными началами гражданского права и процесса в уголовных судьях.

Перейдя из Казани в Петербург, я нашел, что заключения по гражданским делам предъявляет тот «камерный» товарищ В-ий, о котором я уже говорил выше как обвинителе. Я пошел послушать его — и только руками развел… Когда, согласно докладу, дело было простое и несложное, заключение его тоже не было сложным. «Полагаю в иске отказать» или «удовлетворить исковые требования», говорил он внушительно, не утруждая ни себя, ни судей изложением мотивов, — и садился. Но если дело было спорным или мало-мальски сложным, он величественно поднимался и с чрезвычайною серьезностью изрекал: «Имею честь заявить суду, что к разрешению этого дела со стороны прокурорского надзора препятствий не встречается», причем его личное мнение оставалось, говоря словами И. Ф. Горбунова, «покрыто мраком неизвестности». Очевидно, что в таком положении дело оставить было невозможно, и мне удалось приобрести для предъявления заключений по гражданским делам двух выдающихся цивилистов: С. Ф. Платонова и А. Л. Боровиковского, которые в гражданских отделениях петербургского суда были не «докучными собеседниками», но желательными сотрудниками.

С Боровиковским мы встретились в жизни еще весьма молодыми людьми: я — товарищем прокурора Харьковского окружного суда, он — начинающим адвокатом. Уже тогда и вслед затем в должности товарища прокурора Симбирского окружного суда он заявил себя талантливым и знающим цивилистом. Несмотря на то, что в мое время состав гражданских отделений Петербургского окружного суда был превосходный по познаниям и опыту большинства входивших в них товарищей председателя и членов, Боровиковский почти сразу после своего перевода в Петербург приобрел среди них не только общее уважение, но и авторитет. К его блестящим заключениям суд стал прислушиваться с необычайным вниманием, а сам он сделался в юридическом и литературных кругах популярным человеком. Это объясняется тем, что все в его натуре и деятельности литературно-юридической и учено-учебной (он был несколько лет подряд преподавателем гражданского судопроизводства в Новороссийском университете) стояло в противоречии с узко-формальным и подьяческим отношением к действительности, к ее условиям и запросам, и это, вместе с яркой логикой и прочным знанием, не могло не придавать его взглядам особой цены и веса. Слушая его заключения в суде и знакомясь впоследствии с его взглядами как обер-прокурора гражданского кассационного департамента и члена различных законодательных комиссий, приходилось видеть, как в его устах правда материальная, правда житейская выступала наружу, пробивая кору формальной и условной истины. Русский человек со всеми его свойствами, начиная с неравномерности работы под влиянием настроений и кончая некоторой наружной небрежностью, он привлекал к себе незлобивостью, отсутствием всякой ходульности, умением искренно подсмеиваться над самим собою и большою скромностью в оценке своих способностей и трудов. Наши добрые отношения не прерывались до самой его смерти. Издав свою замечательную книгу «Отчет судьи» в трех томах, он прислал мне ее со следующим посвящением:

«Вы — жрец, а я дьячок, но бог у нас один.

(Митрополит в дьячке повинен видеть брата.)

В наш храм, украшенный венком из злата,

Несу и я свой дар — клочок моих седин».

Назначение обер-прокурором, вполне им заслуженное, очень его встревожило. «Я просто подавлен смущением, — писал он мне. — Достаточны ли мои силы и знания для высокого дела, на которое меня зовут? Для меня в этом отношении было большим облегчением узнать, что Вы относитесь с сердечным сочувствием к павшему на меня выбору. Если и Вы не считаете задачу превосходящею мои способности, то это поистине окрыляет меня»…

Будучи «прирожденным цивилистом», Боровиковский захотел, однако, испытать себя в уголовном обвинении. Уголовный процесс был ему достаточно знаком по его адвокатской деятельности в Харькове, словом он владел прекрасно, и я, согласно его желанию, назначил его обвинителем по делу об отравлении женою ненавистного ей мужа подачею ему, пьяному, вместо кружки квасу кружки» наполненной медным купоросом. Подсудимая говорила, что муж отравился сам по неосторожности, с пьяных глаз, перепутав кружки. Объяснение это было не лишено правдоподобия, хотя нескрываемая злоба подсудимой против мужа и неоднократные заочные ее угрозы «показать себя старому пьяному черту», удостоверенные рядом свидетелей, и говорили против нее. Желудок отравленного, прожженный и проеденный кислотою, находился в банке со спиртом на столе вещественных доказательств.

Председательствовал бездарный и тяжкодумный товарищ председателя, отличавшийся нелепою постановкою вопросов, за редакцию которых обыкновенно стоял горою со всем упорством самолюбивой ограниченности, и не менее удачными руководящими напутствиями присяжных. Тоска и злость брали слушать, как иногда, после блестящих речей сторон — после Спасовича или Арсеньева — он начинал жевать свои «разъяснения» и отрыгать эту жвачку в бесконечных повторениях и не идущих к делу якобы юридических примерах. Однажды, в деле о подлоге векселей, затянувшемся далеко за полночь, он стал, без всякой надобности и повода, объяснять присяжным совершенно ясную разницу между заявлением о подлоге и спором о недействительности документа, да так объяснять, что я под конец сам стал сомневаться, понимаю ли я эту разницу. Вот с таким кормчим пришлось впервые плыть Боровиковскому между Сциллой и Харибдой обвинения и защиты! Ввиду сомнения в наличности события преступления присяжным должен был быть поставлен прежде всего вопрос о том, последовала ли смерть потерпевшего от данного ему с умыслом ядовитого вещества. Отрицательным ответом присяжные признали бы наличность собственной неосторожности отравившегося. Но мудрый кормчий ухитрился поставить вопрос в такой лаконической форме: «Умер ли NN от данного ему яда?» Присяжные заседатели, поверив объяснениям подсудимой и будучи обязаны отвечать утвердительно или отрицательно словами да или нет, вынесли вердикт, гласивший на первый вопрос: «Нет!», и оставили прочие вопросы без ответа… Боровиковский, не искусившийся в том, какую важность имеет в уголовном процессе редакция вопросов, и потому не возражавший своевременно против принятой судом, был ошеломлен и пришел ко мне в прокурорский кабинет совсем расстроенный. «Помилуйте! — восклицал он. — Что же это такое? Предо мной, возбуждая мое отвращение, стоит банка и в ней какие-то грязные лоскутья, бывшие желудком потерпевшего, а присяжные мне говорят: «Нет! не умер»… Как вам нравится это нет?! Уж увольте меня на будущее время от обвинений: участвовать в воскрешении мертвых не желаю»… И он снова погрузился в любимую им область гражданских дел.

СУДЕБНАЯ РЕФОРМА И СУД ПРИСЯЖНЫХ*


Происхождение и развитие судебной реформы в России представляет и всегда будет представлять огромный интерес. Этот интерес будет существовать не для одного историка. Он существует и для юриста и для исследователя общественного самосознания за последние двадцать пять лет. Юрист найдет в истории судебной реформы широкую и блистательную картину коренного изменения форм и условий отправления правосудия, встретится с законодательною работою, которая по своей цельности и значению достойна глубокого изучения. Исследователь внутренней жизни русского общества в истории возникновения и применения к жизни Судебных уставов усмотрит яркое отражение надежд и колебаний, стремлений и настроений, которыми полна была жизнь общества / в эпоху, последовавшую за периодом преобразований. Следя за практическим развитием основных начал, провозглашенных уставами, за их оценкою в разное время и за теми препятствиями, которые возникали на пути этого развития, прислушиваясь к нареканиям на то или другое начало и беспристрастно рассматривая поводы для этих нареканий, исследователь увидит, под влиянием каких общих условий слагалась у нас одна из важнейших сторон общественной жизни — отправление правосудия.

Судебная реформа была тесно связана с освобождением крестьян. Она вытекала из него непосредственно. Уничтожался домашний, вотчинный суд для многих миллионов дотоле бесправных людей. Они должны были явиться не только носителями гражданских прав, но и непосредственными защитниками этих своих прав на суде. Суд расширялся, терял свой сословный характер. Но, расширяясь, он не мог быть заключен в прежние, обветшалые, узкие, лишенные жизненной правды формы. Их единодушно осуждало общественное мнение, они слишком долго заслоняли и заглушали собою идею правосудия, ставя на место его условное и столь часто произвольное применение закона. Если по отношению к освобождению крестьян, под внешнею готовностью, существовало большое внутреннее разногласие, если отдельные группы, отдельные слои общества сомневались еще в своевременности и правоверности крестьянской реформы, в том виде, в каком она была намечена, то по отношению к суду все были согласны между собою. Все сословия, без различия, чувствовали на себе его недостатки, и каждый, кому приходилось с ним соприкасаться, выносил из него более или менее удручающее впечатление. Обидчик и обиженный одинаково не верили, чтобы по отношению к ним творилась не только расправь, но и суд, истец и ответчик одинаково страдали от старой «московской волокиты», облеченной в лишенные внутреннего содержания канцелярские формы.

Необходимость изменения судебных порядков чувствовалась всеми, но не находила себе при тогдашних общественных условиях определенного внешнего выражения. В законодательные сферы сознание этой необходимости проникло, однако, довольно рано. В то время, когда в некоторых университетах еще читались лекции о совершенствах нашего судебного устройства и о превратности устройства французского, а ученая юридическая литература была вынуждена стоять на исключительной и притом узкой исторической почве и заниматься исследованиями о Русской Правде и Псковской судной грамоте — понемногу шли работы по судебному преобразованию и принимались меры к улучшению существующего суда. Но работы эти двигались медленно и в узких рамках видоизменения существующих учреждений, не касаясь их основных начал, а меры были мерами паллиативными. Главнейшая из них — учреждение товарищей председателей палат гражданского и уголовного суда, назначаемых от правительства, — не достигала своей цели. Товарищи председателя приносили с собою энергию, любовь к делу и добросовестность. Но энергия гасла в мертвящей обстановке, где ей приходилось постоянно разбиваться о формальности, затруднявшие доступ к живому существу дела, а серьезная любовь к делу была каплею в море совершенно противоположных проявлений. Притом низшие суды — стоявшие ближе к народу — не знали товарищей председателя. Несмотря на разрозненные усилия отдельных личностей, в общем картина отправления правосудия была тяжелая, и Хомяков, являясь красноречивым выразителем общего мнения, имел право с горечью указывать, что Русь «в судах полна неправды черной».

Поэтому в словах манифеста 1856 года: «Да правда и милость царствуют в судах» — выразились не только desiderata общества, но и его насущная, неотложная потребность. Слова эти являлись как бы ответом на вырвавшийся у негодующего поэта упрек своей отчизне.

Законодательное оживление конца пятидесятых годов быстро двинуло работы по судебному преобразованию. Вместе с тем старый судебный строй пошел на уступки. В нем сделаны были пробоины, чрез которые проникли в него новые, чуждые ему дотоле, начала. Полицейский розыск был отделен от судебного исследования. Вместо прежних полицейских чинов, которые клали фундамент всякому уголовному делу, явились судебные следователи. Затем и двери старого суда отворились для публики. Наряду с просителем, который один имел доступ в суд, возник «слушатель и зритель» того, что делается в суде. Но и следователи и гласность уже не удовлетворяли ясно выразившейся потребности в новых формах для отправления правосудия. Применяя в условиях старого суда новые начала, приходилось их ограничивать, подгонять, урезывать — и они не достигали цели. Новое вино вливалось в старые меха и вливалось в слишком ограниченном количестве. Следователь не был достаточно самостоятелен. Подчиненный прямо уездному суду — и косвенно губернскому прокурору и губернатору — он был в значительной степени связан в своих действиях и не знал иногда, в чем найти опору. Уездный суд не мог ему помочь руководством, не имел силы да и уменья поддержать и защитить его своим авторитетом. Сознание того, что самым тщательным образом произведенное следствие выцветет и утратит свои живые краски в тисках формальных доказательств, которыми исключительно жил и мыслил старый суд, уничтожало интерес деятельности следователя, а зависимость, в связи с слишком ограниченным содержанием, не способна была создать единый по своему образованию и нравственному развитию персонал следователей. Двери суда были открыты для публики только наполовину. Присутствие посторонних допускалось лишь при докладе дела, а доклад не давал возможности вглядеться в тот живой материал, о котором в нем говорилось, так как суд и сам не изучал этот материал, производя в сущности не разбор дела в его реальной обстановке, а лишь разбор содержания бумаг, имеющихся в деле. Канцелярская тайна понемногу уступала место гласности, но, уходя, оставляла за собою, как надежный щит и охрану, письменность производства.

Составители Судебных уставов понимали, что необходима коренная реформа, что как ни подпирать, чинить и штукатурить старое здание, а все-таки в нем долго прожить будет невозможно. Надо было совершенно из него выселиться — и на новом месте строго размежеваться с соседями, заведя свое собственное независимое хозяйство. Лучшие люди науки и практики, составители Уставов, смело взглянули на предстоявшую им задачу. Их не напугали ни ее сложность, ни ее совершенная новизна. Они прислушивались к голосам, которые рекомендовали средние меры в виде более или менее обширных новых вставок в старый суд или которые пророчили, что для вводимых «новшеств» не найдется людей, но они не поддавались влиянию этих голосов. Опыт введения крестьянской реформы, нашедшей для своего применения бескорыстных и знающих деятелей, опыт западной Европы, путем долгих и тревожных колебаний дошедшей до тех форм суда, которые у нас могли явиться результатом спокойной законодательной деятельности, был за них.

Для будущего историка судебного дела в России будет чрезвычайно интересно проследить по работам, подготовлявшим судебную реформу, как, по мере критического анализа старого суда во всех его проявлениях, постепенно расширялся горизонт необходимых преобразований и как эти преобразования, на которые указывалось сначала лишь как на желательные, мало-помалу начинали казаться возможными, и, наконец, представились неизбежными. Особую ценность имеют в этом отношении замечания чинов судебного ведомства на основные положения преобразования судебной части. Из них видно, как разнообразно относились к предстоящей реформе представители старого суда. Все сходились в признании непригодности устаревших форм и приемов отправления правосудия, но сходились только в этом. Большинство председателей палат, указывая иногда в ярких чертах на существующие недостатки, смотрело, однако, с тревогою и недоверием на предположения изменения всего судебного строя, товарищи председателей горячо приветствовали эти изменения и настаивали на их возможно широком применении, а губернские прокуроры подвергали по большей части подробной критике новые начала, сомневаясь в их применимости к русской жизни. Иногда самое осуществление новых начал понималось ими крайне своеобразно. Так, например, один из губернских прокуроров давал свое согласие на гласность судопроизводства, но с тем, однако, чтобы билеты для входа в суд продавались в пользу богоугодных заведений по цене, устанавливаемой по соглашению председателя судебного места с губернатором. Другой находил возможным введение присяжных, но обязывал их, однако, письменно мотивировать свое решение, чтобы можно было убедиться, что они его постановили основательно и не могут подлежать взысканию.

Составители уставов исполняли свою задачу с уменьем и любовью. В огромном ряде постановлений, представляющих одно гармоническое целое, они неуклонно провели основные принципы и провели так глубоко, связали между собою такими неразрывными нитями, что принципы эти без существенных повреждений просуществовали первое время, трудное время — и, будем надеяться, просуществуют еще долго. Из «присутственного места» они сделали самостоятельное учреждение и призвали в него общество не только в качестве слушателя, но и в качестве участника его деятельности. Они отмежевали суду его собственную область и в ней заставили действовать независимого судью, вместо прежнего административно-судебного чиновника, доверяя ему, опираясь на его совесть и не связывая его путами формальных доказательств, из-за которых сквозило постоянное недоверие. Живой человек вызван ими во всех стадиях процесса пред лицо суда и в решительные моменты окончательного обсуждения его вины поставлен в условия свободного состязания.

Судебная реформа встречена была единодушным сочувствием. По отношению к ней сначала почти ни в ком не было чувства горечи или утраты; по поводу ее почти некому было жаловаться на свои нарушенные интересы.

Она дала простор и достойный исход многим молодым силам — и прочитала отходную только над небольшою группою приказных людей, которые давно уже ожидали своей служебной кончины и готовились к ней. Сословное начало, на котором были построены старые суды, помогло совершить упразднение их без особой ломки личных положений. Сословные представители оставили свою судебную деятельность, ушли назад, но вместе с тем получили возможность вернуться в суд в качестве присяжных, в качестве мировых судей. Общественному сочувствию отвечало и отношение новых судебных деятелей к своей задаче. Исполненные уверенности в успехе своего дела, искренно его любя, они стремились поставить его на подобающую высоту. А высота эта, по мнению большинства из них, была большая. Знание и способности, отсутствие которых пророчили скептические голоса, выдвинулись в размерах, превзошедших ожидания, и новые учреждения скоро, без колебаний и особых приспособлений, вошли в свою роль. Некоторые из них сразу сделались популярными, хотя с первых же шагов столкнулись с массою самых разнообразных, мелочных, местных интересов. Таким, в особенности, оказался «мировой», с которым народ сроднился очень быстро — и не только в уездах, где он уже привык к мировому посреднику, но и в городах и в столицах.

С тех пор прошло четырнадцать лет… Введенной спокойно и почти без всякой внутренней борьбы судебной реформе пришлось в этот период пережить много испытаний. Реакция против Судебных уставов проявилась не сразу, не в виде систематического против них похода. Началась партизанская война — не менее, если не более утомительная, чем бой в открытом поле. У Судебных уставов не «объявлялось» никогда безусловных и прямых противников; никто, по-видимому, не порицал и не отрицал принципов, положенных в их основание. Никто не желал возвращения к старым судебным порядкам. Но применение основных начал реформы, приложение их к окружающему быту, придача им плоти и крови в практической жизни вызывали резкие и горячие нападения и воззвания к мероприятиям, которые, направляясь на кажущееся неправильным применение принципа, в сущности разрушали бы и самый принцип. Все стороны новых судебных учреждений испытали эти нападения по очереди. Мировой институт, судебные следователи, прокуратура, адвокатура и присяжные заседатели были подвергаемы беспощадной и, по большей части, крайне односторонней критике.

Первым по очереди вызвал против себя нарекания мировой институт — и замечательно, что вызвал их в то время, когда стоял особенно хорошо и действовал особенно правильно, т. е. в первые годы реформы, во второй половине шестидесятых годов, когда в нем не замечалось еще, в особенности в провинции, некоторого упадка, отрицать который ныне, каковы бы ни были его причины, значило бы закрывать глаза пред действительностью. Мировой суд коснулся одного из самых больных мест общественного быта шестидесятых годов. Крепостное право создавало не только специальные отношения между двумя слоями общества, но и прививало к жизни специальные привычки, которые неуловимо проникали во всю окружающую жизнь и придавали некоторым ее явлениям особую окраску. С освобождением крестьян крепостные отношения исчезли, но крепостные привычки остались. С ними-то прежде всего пришлось столкнуться мировым судьям, ближайшим представителям равного для всех суда, Inde irae

Крайние нападения на адвокатуру еще у всех в памяти— и односторонность их невозможно отрицать. Едкость прозвищ, придуманных для некоторых сторон деятельности сравнительно немногих адвокатов, не может искупить ни несправедливости огульных обвинений против представителей учреждения, неразрывно связанного с коренным началом нового суда, — состязанием сторон, ни забвения той тяжелой и бескорыстной помощи, которую оказывала адвокатура отправлению правосудия в массе уголовных, подчас очень долгих процессов. Но наиболее упорные, почти непрерывающиеся, то ослабевающие, то усиливающиеся нарекания вызывал против себя суд присяжных. Нарекания эти принимали разнообразные формы, то выражаясь в смутном недовольстве деятельностью присяжных, то давая повод к указанию и требованию практических мер против этого учреждения.

Настало время разобраться во всех нареканиях на порядки, созданные Судебными уставами» Благодушное игнорирование указаний на слабые их стороны, указаний хотя бы и преувеличенных и неправильных, недостойно той цели, которой призваны служить эти уставы. Им нечего бояться критики — и добросовестная критика не может им повредить. Она никогда не коснется основных начал потому, что не может же она опираться на другие начала, уже осужденные и юридическим развитием, и историею страны. Она может только указать на неправильные формы, в которые вылились эти начала. Но на этой почве, при условии беспристрастного разбора всех существующих данных, спор и исследование могут быть только полезны. Судебные уставы выработаны не для пустого пространства. Жизнь их вызвала — к жизни они и применяются. Считать их какою-то окаменелостью, застывшею в своей неподвижности, считать их за нечто непогрешимое и стоящее на месте, когда жизнь уходит вперед, — невозможно.

Период нареканий против уставов выработал два крайних типа: к одному принадлежат люди, готовые «с легким сердцем» и крайнею близорукостью перекроить уставы вдоль и поперек, не отличая и не умея отличать в них существенного от внешнего и не сознавая, что часто так называемое изменение равносильно уничтожению; к другому принадлежат ортодоксы уставов, полагающие, что они действительно охраняют дорогие им учреждения, защищая каждую запятую в уставах, становясь на охрану чуть не их опечаток и упорно отворачиваясь от реальных проявлений применения этих уставов, не желая ни слышать о них, ни вглядываться в них. Если представители первого типа далеко не безвредны по практическим результатам, которыми могут, при благоприятных обстоятельствах, сопровождаться опыты над «изменением Судебных уставов», зато представители второго, несмотря на симпатичность своих побуждений, — более чем плохие защитники этих же уставов. Высокомерное отношение к тому, чем может быть иногда силен противник, и нежелание сознать и изучить свои, легко исправимые, слабые стороны всегда и во всякой борьбе оказывали вредные услуги.

Нельзя отрицать, что по прошествии многих лет судебные учреждения наши не совсем то, что ожидалось от них при введении уставов. Кое-что в них слишком скоро обветшало, а иное приняло совсем нежеланные формы. Личный состав их — уже не тот, исполненный энергии и горделивой веры в свое дело, состав шестидесятых годов. Кое-где в новые формы просочилось старое содержание, многие устали, утратили свежесть взглядов, органическая связь между отдельными учреждениями ослабела, рутина понемного усаживается на месте живого дела и образ судебного деятеля начинает мало-помалу затемняться образом судейского чиновника. Этих явлений отрицать нельзя и с ними необходимо считаться…

С другой стороны, с течением времени оказалось, что обстановка, в которой должны действовать новые суды, часто не согласуется с началами, которые они должны применять, что существуют условия деятельности, не предусмотренные составителями уставов, но отражающиеся на ней весьма рельефно, что многое намечено в слишком общих чертах, а иногда проведено чересчур теоретично и резко, вопреки требованиям жизни, что, наконец, местным и временным обстоятельствам придана слишком большая свобода воздействия на практическое применение Судебных уставов. Обнаружение небольших недостатков и недосмотров вполне естественно в громадном здании, созданном судебною реформою. Самая незначительность их блестящим образом доказывает, как хороша, как прочна вся работа в целом…

Четырнадцать лет существования учреждения — достаточный период времени, чтобы дать поводы и материалы для оценки деятельности, организации и жизнеспособности учреждения. Первый шаг на этом пути должен состоять в рассмотрении упреков, которые ему делаются.

Таких упреков нашему суду делается много. Самые настойчивые из них направляются против присяжных заседателей. Поэтому исследование практических условий их деятельности является и своевременным и даже необходимым. Пусть это будет лишь слабый опыт, пусть вопрос будет затронут не вполне и не глубоко. Если этот опыт вызовет более обширные и подробные исследования — цель его будет достигнута.

Введение у нас суда присяжных было решительным шагом со стороны составителей Судебных уставов. Ни организация дореформенных судебных мест в России, ни история русских судебных учреждений не представляли готовых форм для этого суда, не давали ему точки опоры ни в прошлом уголовного судопроизводства, ни в исторических воспоминаниях.

Существовавшие в эпоху судебников судебные мужи и целовальники не могут в строгом смысле считаться прототипом русских присяжных заседателей. Они не были судьями в настоящем смысле слова. Между ними и судьею была проведена граница. Судья — воевода, наместник, тиун — творил суд, т. е. разбирал дело и постановлял приговор, а судные мужи и целовальники «сидели» с ним, чтобы «беречи правду, по крестному целованию, без всякой хитрости». Беречь правду — значило наблюдать, чтобы суд творился, согласно установившемуся обычаю, чтобы все, что записывается в судный список, происходило в действительности. Свидетели всего происходящего на суде — они удостоверяли своею подписью, а в некоторых случаях и показанием, достоверность содержания судного списка и получали с него копию. Таким образом, целовальники входили в состав лиц, которые содействовали, по смыслу царского судебника, правильному производству суда, но их функции были ограничены и по существу дела они не высказывались. Притом целовальники существовали не повсеместно, не при всех судах. С первой половины XVII столетия общины, которые в XVI столетии горячо испрашивают себе право иметь своих целовальников при суде воевод и наместников, перестают заботиться об этом праве, целовальники утрачивают свой первоначальный характер и к половине XVII века совершенно исчезают.

Не в этом исчезнувшем и позабытом учреждении могли найти составители Уставов основы для устройства суда присяжных. Современный суд не нуждается более в присутствии выборных исключительно для надзора за правильностью действий, за исполнением обрядов. Наука и практика выработали более простые и определенные средства гарантировать участвующих в деле, и целовальники XVI века представляли не многим больший материал для организации суда присяжных, чем понятые и добросовестные отживших судебных порядков. Учреждение целовальников указывало лишь на то, что правительство, в период наибольшего развития земской жизни в древней Руси, признавало возможным призывать выборных от местного общества для присутствования при отправлении уголовного суда. Но задача суда присяжных — и выше, и шире. Воскрешенное из мертвых, учреждение целовальников нисколько не подвинуло бы дореформенного судоустройства. Дело шло о передаче самого суда, самого произнесения приговора в другие руки, о призыве в суд представителей общества не для присутствия, в качестве наблюдателей и достоверных свидетелей происходящего, а об обязанности их являться выразителями общественной совести в произносимом ими приговоре.

Сословная организация старых судов представляла участие выборного элемента в самом разрешении дела. Сословные заседатели при постановлении приговора подавали голоса наравне с выборным председателем и коронным товарищем председателя. Есть мнение, что они были своего рода присяжными заседателями. Некоторые юристы-практики, действовавшие при старых судах, утверждают, что сословные заседатели и даже сенаторы в старых департаментах Сената являлись только судьями фактической стороны дела — и, разрешая вопрос о виновности, предоставляли представителям коронного элемента, т. е. канцелярии, разрешение и разработку вопроса о наказании. Деятельность их была деятельностью присяжных — и лишь со введением Судебных уставов явились у нас настоящие судьи. Поэтому составители уставов нашли готовую почву для суда присяжных, нашли организацию, в которой этот суд уже действовал много лет, но только в другой форме. Задача их сводилась не к созданию чего-либо нового, не к заимствованию чего-либо чужого, а лишь к видоизменению существующего.

С этим взглядом нет возможности согласиться. Между сословными заседателями и присяжными — целая пропасть. Они существенно разнятся не только по своему происхождению, по условиям своего появления в суде, но и по объему своей деятельности. Одни представители сословий, другие представители общества по всей его совокупности, одни пассивные деятели суда, действующего на основании теории формальных доказательств, другие активные судьи по совести, не стесняемые формальными предписаниями закона, не вдвинутые в узкие рамки предустановленных доказательств.

Устанавливая органическую связь и преемство между заседателями старого суда и присяжными, забывают одно — теорию формальных доказательств. Эта теория одна из первых пала под ударами надвигавшейся реформы. Отмена ее — основное начало нового судопроизводства. Гласность и устность суда, самостоятельность судей — все это было бы сделано наполовину, все это не достигало бы своей цели, если бы осталась теория формальных доказательств. Она опутывала бы судей и связывала их во всех случаях, где живое существо дела не укладывается в заранее отмеренные и взвешенные формы, где механическая, внешняя оценка доказательств идет вразрез с их содержанием и действительною силою.

Сословные заседатели действительно могли разрешать только вопрос о виновности, предоставляя председателю или секретарю позаботиться о «приличных делу законах» по вопросу о наказании. Но разве, разрешая вопрос о виновности, они были свободны? Разве не стояла пред ними целая система обязательных правил, в которых было определительно указано, что они имеют право считать доказательством и какой итог должны они подводить тем или другим данным дела? Разве они могли, проникнувшись твердым убеждением, сказать «виновен» и знать, что их приговор останется в силе, не распадется при формальной проверке и не заменится «оставлением в подозрении», которое никого не удовлетворяло и ничего не разрешало?

Присяжные заседатели решают дела по внутреннему убеждению, которое складывается свободно и независимо, согласно с тем, что они видят и слышат на суде. Это коренное свойство суда присяжных. От них не ожидается и не может быть требуема мотивировка их решений. Оно слагается под влиянием внутренней переработки той массы разнородных впечатлений, которые производит на них разбирательство дела. Доверие или недоверие к тем или другим доказательствам есть дело их совести.

Не в таком положении находился заседатель старого суда. Закон требовал от него признания виновности лишь при совершенных доказательствах. Когда он обращался к главному доказательству, — к показаниям свидетелей, ему говорилось, что эти показания не имеют силы, буде не даны под присягою и притом двумя свидетелями, если только один из них не мать или отец, показывающие против своих детей… Когда он встречался с искренним и правдивым показанием, ему говорилось, что оно не идет в счет, так как свидетель в качестве «явного прелюбодея», или «портившего тайно межевые знаки», или «иностранца, поведение которого не известно», не может принимать присяги… Когда он обращался к различным показаниям, данным под присягою, закон рекомендовал ему давать предпочтение знатному пред незнатным, духовному пред светским, мужчине пред женщиною, ученому пред неученым… Если, наконец, сословный заседатель находил, что, несмотря на отсутствие «совершенных» доказательств, есть масса улик, которые приводят его к несомненному убеждению в виновности подсудимого, совершившего мрачное дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, и заявлял, что надо постановить обвинительный приговор, то секретарь имел право представить ему «с должною благопристойностью» о том, что его рассуждения несогласны с законами. Секретарь мог в подобном случае указать сословному заседателю на необходимость оставления подсудимого только в подозрении или на возможность дать ему для «очищения подозрения» присягу, в которой, между прочим, отказывалось, по тому же делу, иностранцу, «поведение которого неизвестно»…

Итак — не в истории русского права и не в старом суде пришлось составителям Судебных уставов искать опоры для своей решимости ввести суд присяжных. Им пришлось обратиться к нравственным свойствам русского народа, опереться на веру в его способности и в духовные силы своей страны.

Теперь, когда суд присяжных введен и много лет уже действует у нас, когда пригодность его для русского народа в глазах всякого беспристрастного наблюдателя не может подлежать сомнению, вопрос о введении этой формы у нас представляется, по-видимому, естественным и простым. Но не таким представлялся он тогда, когда обсуждались и писались основные положения преобразования судебной части. Тогда раздавались голоса, предрекавшие этому суду полную неудачу, указывавшие, что необдуманно и неосторожно призывать творить суд людей, гражданское развитие которых было так долго задержано и которые привыкли лишь к крепостному труду или к всепоглощающим заботам о насущных потребностях. Опасения эти исходили не от одних противников реформы. Сомнение в пригодности этого суда для России высказывалось людьми, желавшими новому суду вообще преуспеяния и видевшими в нем одно из средств дальнейшего развития гражданственности. Между ними вставил и свое веское слово высокоталантливый ученый-юрист, лекции которого «о судебно-уголовных доказательствах», читанные в 1860 году, оканчивались заявлением о невозможности суда присяжных для России. Там, говорил он, где народ до того нравственно прост, что часто не разумеет преступности большинства преступлений, где он до того политически прост, что считает суд страшилищем, а осужденных несчастными, где место уважения пред законом занимает страх пред начальством и самый закон рассматривается как начальственный приказ, там не может быть и речи о суде присяжных.

Тревожные предсказания и сомнения не поколебали, однако, составителей Уставов. Их не устрашило сострадательное отношение простого русского человека к осужденному, к «несчастному», и они смело положились на здравый смысл и нравственную чуткость народа.

В этом доверии к своему народу, в уважении к его уму и восприимчивости — великая заслуга составителей Судебных уставов. Она не забудется историею и — несмотря ни на какие временные, преходящие и частичные недостатки суда присяжных — дает этим составителям право стоять наряду с деятелями великого дела освобождения крестьян.

Суд присяжных слишком глубоко затрагивает многие стороны общественной жизни и устройства. Поэтому он всегда и почти повсюду вызывал в первые годы своего существования нападения на свою деятельность и переживал период сначала глухого недовольства со стороны отдельных лиц и целых общественных групп, а потом и открытой, резкой критики и сомнений в его целесообразности и даже разумности. Для живого учреждения борьба неизбежна. Ею покупается настоящая прочность.

Из главнейших стран Западной Европы одна лишь Англия не представляет таких нападений на суд присяжных. Там он сложился исторически, постепенно, выработался путем обычая и опыта и составил неразрывную принадлежность всего общественного строя. Нападения на его существо почти немыслимы в английском обществе, — они были бы равносильны отрицанию всей правовой истории страны. Даже и в тревожное время конца XVIII столетия, когда некоторые приговоры присяжных могли раздражать и пугать тех, кто боялся влияния событий, происходивших во Франции, нельзя найти в Англии следов сомнения в суде присяжных, как в учреждении. Бывали нарекания и даже проявления негодования на известных присяжных, по известному делу, но„лишь только это. То же повторяется и теперь по отношению к Ирландии.

Во Франции было время сильных и горячих нападений на суд присяжных. При обсуждении code destruction criminelle [45] было сделано много указаний на разные уклонения этого суда в предшествовавшие годы под влиянием разгара политических страстей, было весьма эксплуатировано впервые всплывшее на поверхность дело Лезюрка, и сам Наполеон упорно и настойчиво ратовал против суда присяжных. Но законодатели тогдашней Франции сумели придать настоящую цену временным уклонениям молодого учреждения в бурную революционную эпоху — и, отнеся его ошибки и недостатки с полною справедливостью не к нему самому, а к этой эпохе — удержали суд присяжных во французском судоустройстве. Общество сознало, что между этим судом и возвращением к судебным порядкам старого режима самою историею вырыта целая про-: пасть — и нападения на институт присяжных заменились нареканиями на их практическую деятельность, которая выражалась в слишком малой уголовной репрессии.

Упреки суду присяжных за слишком большой процент оправдательных приговоров особенно сильно стали раз-! даваться после 1830 года и побудили законодательную власть тщательно и без предубеждения против присяжных присмотреться к причине этого явления. Причина нашлась в том затруднении, в которое ставились присяжные невозможностью смягчать иногда суровое наказание, когда они видели, что подсудимый, по своим личным свойствам или обстоятельствам дела, не заслуживал такой беспощадности. Колеблясь между безусловным обвинением и оправданием, находя первое жестоким, а второе несправедливым, присяжные, во многих случаях, не мирились с знаменитым изречением «dura lex — sed lex!»href="#n_46" title="">[46] и, предпочитая несправедливость жестокости, выносили оправдательный приговор. В 1836 году им дано было право признавать в деянии подсудимого circonstances attenuantes[47] — и число неосновательных приговоров значительно уменьшилось. С этим уменьшением замолкли и нападения на суд присяжных и он окончательно твердо установлен во Франции. Теперь, когда присяжные произносят оправдательные приговоры, несмотря на очевидную наличность преступления и на сознание подсудимого, уже не раздается прежних обвинений. Законодательная власть относится к этому суду с доверием, а общественное мнение старается найти причины таких приговоров не в присяжных, а в условиях общественного быта, в нравах и, наконец, в отживающих свой век обязательных нормах. Недавнее литературное оживление по поводу дел Марии Бьер, Тилли и др. и выводы, к которым, отыскивая причины оправданий, пришли большие литературные имена Франции, служат лучшим доказательством, что время близоруких и односторонних нареканий на присяжных во Франции проходит.

Германия впервые приняла суд присяжных как нововведение, следовавшее за наполеоновскими орлами. Освободительно-национальное движение заставило этот суд отступить назад и заперло его исключительно в рейнских провинциях, но 1848 год снова вызвал его к жизни в Германии. И в ней он не миновал нападений. Только они шли другим путем, чем во Франции. Представители науки разделились на два лагеря — и противники суда присяжных, с Гие-Глунеком во главе, стали упорно доказывать, что суд этот не представляет достаточных гарантий для правильного отправления правосудия. Сначала распря шла лишь в области юридической литературы, т война 1870–1871 г. расширила поле борьбы. Реакция против всего французского отразилась на суде присяжных. Это французское учреждение стало признаваться негодным для Германии. Счастливая война с «исконным врагом» доказала, по мнению многих немецких юристов, что Германия должна во всем — и даже в судебной организации — опираться на свои национальные учреждения. Юристы обратились к далекому прошлому Германии и к некоторым его видоизмененным остаткам в ее недавнем прошлом. Был указан суд шеффенов — выборных заседателей, которые должны вместе с судьями составлять одну коллегию, равно разрешая и вопрос о виновности, и вопрос об уголовной каре. Законодательство пришло на помощь к этим взглядам и, отчасти восприняв их, создало суд шеффенов при участковом суде (Amtsgericht) новой империи. Но суд присяжных не сошел со сцены в Германии. Его не решились ни упразднить, ни подвергнуть значительным урезкам. Он функционирует наряду с шеффенами, введенными с 1 октября нового стиля 1879 г., и будущее еще должно показать, насколько последний достигает своей цели и можно ли предпочитать такую форму смешанного суда чистому суду представителей общественной совести.

Резкая ученая критика суда присяжных, впрочем, не умолкает в Германии. Известный криминалист Биндинг и знаменитый Иеринг («Zweck im Recht»[48]) выступают в последнее время против этого суда. Первый доказывает, что суд присяжных не выдерживает критики как учреждение юридическое, второй, со свойственной ему оригинальностью взгляда, утверждает, что суд присяжных есть только одна из стадий, из переходных форм судебной организации. Форма эта полезна, быть может даже необходима, для установления правильных отношений власти и граждан, для постановления новых общественных учреждений под охрану общественной совести. Но раз это достигнуто и учреждения упрочились, вошли в свою колею, деятельность суда присяжных должна прекратиться, потому, что она имеет задачи политические, а не юридические. «Der Mohr hat seine Schuldigkeit getan» [49], — говорит Иеринг словами Шиллера, «der Mohr kann gehen!..»[50]

У нас суд присяжных не вызвал против себя нареканий лишь самые первые годы своего существования. Но теперь и в обществе, и в литературе такие нарекания раздаются весьма часто. Отдельные случаи чрезвычайно обобщаются, каждый предполагаемый промах присяжных по отдельному делу приписывается свойствам самого учреждения — и все это заносится в грозный обвинительный акт против суда присяжных. На их счет без дальних рассуждений заносится и шаткость обвинения, и ошибки суда при ведении дела, и недостатки уголовного закона…

Вместе с тем за последнее десятилетие законодательство наше, судя по некоторым признакам, стало по отношению к суду присяжных как бы в выжидательное положение, стало на него смотреть не как на прочное учреждение, которое надо развивать, а как на опыт, которым еще не сказано последнего слова в деле нашего современного судоустройства. Приговоры присяжных, вызывающие против себя особенные нарекания, подают обыкновенно повод и к слухам о возможности значительных ограничений этого суда и всякого рода из него изъятий. К счастию, слухи эти не имеют по большей части прочных оснований, но, с другой стороны, до сих пор не было предпринято и серьезных законодательных попыток к изучению и устранению причин, которыми обусловливаются приговоры, идущие вразрез с господствующими взглядами. Вся законодательная деятельность относительно присяжных за последние десять лет ограничилась изъятием из их ведомства дел по преступлениям против порядка управления и призывом в состав присяжных весьма ограниченного числа военных чинов. Если сюда же отнести отдельные меры — воспрещение земству давать нуждающимся присяжным из крестьян денежную помощь на время пребывания их на сессиях суда и возбуждение вопроса о лучшем составлении списков присяжных, — то этим исчерпается почти все, что сделано по отношению к этому суду. Но этого очень мало для учреждения, против которого раздаются почти непрерывающиеся обвинения и которое поставлено, очевидно, в неблагоприятные условия деятельности. Если смотреть на него как на учреждение, имеющее право на долгое и прочное существование, то нельзя оставаться в бездействии относительно этих условий. Постоянные нападения, с одной стороны, и отсутствие всестороннего изучения и сочувственных улучшений — с другой, не могут не поселить справедливой тревоги во всех, кому дорог институт присяжных и кто сознает ее огромное нравственное значение для страны.

Суд присяжных в России похож на дорогое и полезное растение. Опытный и знающий садовод, в лице составителей Судебных уставов, перенес его из чужих краев на нашу почву, вполне для него пригодную, и затем уступил другим возращение этого растения. Пока оно не пустит глубоких корней и не распустится во всей своей силе, необходимо не оставлять его на произвол судьбы, а заботливо следить за ним, охранять его от непогоды, защищать от дурных внешних влияний, окопать и оградить таким образом, чтобы не было поводов и возможности срезать с него кору или обламывать его ветки.

Приняв с доверием к народным силам учреждение, ранее созданное другими странами, недостаточно относиться к нему с теоретическим сочувствием. Необходимо, чтобы все, кто любит и ценит это учреждение, поддерживали его рост и здоровое развитие прямодушным изучением и посильным устранением условий, препятствующих этому развитию.

Нападения на деятельность присяжных отличаются у нас двояким характером. Обыкновенно они возникают вдруг, по какому-нибудь отдельному случаю… В том или другом суде назначается к слушанию так называемое «громкое» дело. Задолго до его разбирательства оглашаются главнейшие подробности преступления и комментируются самым различным образом; оно начинает интересовать, а иногда даже и волновать общественное мнение, на основании отрывочных сведений предсказывается с большею уверенностью тот приговор, который должен быть произнесен, и исход процесса рисуется большинству в виде несомненного и определительного вывода о виновности подсудимого или, в очень редких случаях, о его невиновности. Но когда наступает давно жданный день приговора — присяжные выносят решение, идущее вразрез с общими ожиданиями. Тогда поднимается целая буря упреков и нареканий. Присяжные оказываются тупыми, неразвитыми, лишенными нравственного чутья, запуганными людьми, неспособными к критике бессильно утопающего в потоках судебного красноречия. Являются намеки на их тенденциозность и даже подкупность. Суд присяжных признается учреждением вредным, а правосудие навсегда погибшим на Руси. Потом, мало-помалу, негодование стихает, начинают раздаваться успокоительные голоса — и вскоре дело, вызвавшее иногда столько шуму, сдается в архив общественной жизни.

Нападения этого рода возникают по временам и не продолжаются постоянно, — это, так сказать, нападения спорадические. Страстность их не соответствует их основательности — ив этом их внутренняя слабость.

По большинству «громких» дел против самых горячих нападений могут быть спокойно выставлены доводы о том, что нельзя судить об исходе, который должен был получить процесс, по газетным отчетам и односторонним, написанным под влиянием «злобы дня», корреспонденциям. На основании этих сведений и «судов и правосудов» людей, слышавших о деле «что-то» посреди пустой салонной болтовни, можно получить лишь мимолетное впечатление и построить на нем непрочное мнение, от которого, без особого труда, можно впоследствии и отступить. Но присяжные произносят не мнение, а приговор, который по большей части. бесповоротно и окончательно решает судьбу подсудимого. Для них важно не то, что говорят о деле, а то, что будет сказано пред ними, в той зале суда, входя в которую они торжественно клянутся судить на основании того, что увидят и услышат в ней — в ней одной. Пред ними с торжественною медлительностью развивается процесс и проходит, во всех подробностях, житейская драма, вылившаяся в суровые формы уголовного преступления, они иногда в течение многих дней видят пред собою живых людей и испытывают на себе неуловимые на бумаге впечатления, производимые личностью, манерою, голосом, способом выражения свидетелей, подсудимого и потерпевшего — и тою неосязаемою правдивостью или ложью, которая слышится в показаниях и объяснениях, независимо от их содержания. Присяжных спрашивают не о том, совершил ли подсудимый преступное деяние, а виновен ли он в том, что совершил его; не факт, а внутренняя его сторона и личность подсудимого, в нем выразившаяся, подлежат их суждению. Своим вопросом о виновности суд установляет особый промежуток между фактом и виною и требует, чтобы присяжные, основываясь исключительно на «убеждении своей совести» и памятуя свою великую нравственную ответственность, наполняли этот промежуток соображениями, в силу которых подсудимый оказывается человеком виновным или невиновным. В первом случае своим приговором присяжные признают подсудимого человеком, который мог властно и твердо бороться с возможностью факта преступления и вырваться из-под ига причин и побуждений, приведших его на скамью подсудимых, который имел для этого настолько же нравственной силы, насколько ее чувствуют в себе присяжные.

В то же время закон открывает перед ними широкий горизонт милосердия, давая им право признавать подсудимого заслуживающим снисхождения «по обстоятельствам дела». Из всех «обстоятельств дела» самое важное, без сомнения, личность подсудимого, с его добрыми и дурными свойствами, с его бедствиями, нравственными страданиями и материальными испытаниями. Но где возникает вопрос о перенесенном страдании, там рядом с ним является и вопрос об искуплении вины. Зачерпнутые из глубины общественного моря и уходящие снова, после дела, в эту глубину, ничего не ищущие и, по большей части, остающиеся безвестными, обязанные хранить тайну своих совещаний, присяжные не имеют соблазна рисоваться своим решением и выставлять себя защитниками той или другой теории. Осуждать их за приговор, сомневаясь в его справедливости, может лишь тот, кто, вместе с присяжными, сам изучил и исследовал обстоятельства дела и пред лицом "подсудимого, свобода и честь которого зависят от одного его слова, вопрошал свою совесть и в ней, а не в голосе страстного негодования, нашел ответ, идущий вразрез с приговором. Таких осуждений слышать, однако, почти не приходится.

Гораздо серьезнее, глубже и, по-видимому, основательнее нападения другого рода, которые можно назвать хроническими. В них идет речь не о приговорах присяжных по отдельным, исключительным делам, а о постоянной деятельности их по ряду односторонних дел, причем, несмотря на полную доказанность преступления и на несомненную виновность подсудимого, присяжные выносят в большинстве случаев оправдательные приговоры. Преступления, вызывающие эти приговоры, обыкновенно просты и ясны, нарушение закона в них очевидно, сложных мотивов они не представляют, и сам подсудимый, в большинстве случаев, покорно клонит свою повинную голову. Самые свидетели не могут быть заподозрены, и показание их не расшатывается и не разрушается строгим перекрестным допросом, потому что свидетели эти своим красноречивым молчанием, своим внешним видом всего громче говорят против подсудимого. Это — документы, цифры, отчеты, виды на жительство и т. д. Казалось бы, говорят обыкновенно, что в таких делах все соединяется, чтобы доставить торжество карающему правосудию и поддержать нарушенный закон, а между тем присяжные, сплошь да рядом, выносят оправдательные приговоры. Явный и сознательный нарушитель правил паспортной системы, — чиновник, совершивший подлог, — сельский староста, растративший общественные деньги, — выходит из суда, услышав от присяжных, что они «невиновны», — и спасительный страх пред законом в них и в им подобных заменяется уверенностью в безнаказанности. При таких условиях паспорт теряет свое значение и общество не гарантируется ничем, что в виде на жительство обозначено именно то лицо, которое его выдает за свой, а целый строй служебных отношений и должностных обязанностей потрясается в своем основании. Вот почему, продолжают критики нашего суда присяжных, постоянная повторяемость оправдательных приговоров, далеко превышающих, в процентном отношении, приговоры обвинительные, произносимых различным составом присяжных, в различных местностях России по делам о преступлениях по должности и против паспортных правил, заставляет их с тревогою смотреть на упорство присяжных в этом отношении, Здесь уже не единичные промахи, ошибки или увлечения в приговорах, а неправильное отношение присяжных к своей задаче, к своим обязанностям, возведенное в систему, обратившееся в своего рода обычай. Такое отношение идет вразрез с целями правосудия и указывает на непригодность и неподготовленность присяжных для участия в рассмотрении целого ряда специальных дел. Непригодность эта, в свою очередь, вызывает вопрос о том, может ли государство вообще доверять бесконтрольную судебную власть людям, которые оказываются ниже своей задачи в таких, несложных, в сущности, вопросах, как признание виновности лица, проживающего с чужим паспортом или растратившего казенные деньги и не отрицающего, очень часто, своей вины. Неспособные правильно судить в деле, где фактическая сторона ясна и почти не требует доказательств, могут ли присяжные представлять гарантию правильности решения в делах, где самый факт еще не доказан и где нужна сложная работа логики, памяти и проницательности, чтобы признать самое событие преступления? По-видимому, ответ должен быть отрицательный. Таким образом, вооруженное цифрами большого количества оправданий по паспортным и должностным делам возникает настойчивое обвинение против суда присяжных…

Поэтому ближайшее рассмотрение деятельности присяжных заседателей прежде всего по преступлениям против паспортной системы, а затем и по преступлениям должности вызывается практическою необходимостью. Надо вглядеться в эту деятельность поближе, и тогда станет ясно, что не в самих присяжных кроется причина явления, на которое указывают их противники, опираясь на цифровые данные.

НОВЫЕ МЕХА И НОВОЕ ВИНО * (Из истории первых дней судебной реформы)


С различных точек зрения можно смотреть на всякое выдающееся здание, особенно если оно предназначено служить осуществлению той или другой общественной потребности. Можно подходить к нему с требованиями практической техники и целесообразности; можно искать в нем эстетического, художественного удовлетворения— и с этой точки зрения вслушиваться в эту «музыку камней». Можно искать в нем выражения идеи, проникавшей и строителя, и общественную среду, выражением настроений которой он явился. В этом отношении стоит вспомнить влияние религиозного миросозерцания на архитектуру храмов, вспомнить то, как идеи об отношении к божеству и влияние природы на мистические воззрения человека отражались на постройке зданий для культа. «Греческая религия низводила Олимп на землю, христианогерманская поднимала землю до небес, — говорит Шерр, — греческий храм любовно льнул к земле, германский устремлялся своими острыми сводами в небо, словно окаменевшее стремление в высь, а башни его возвышались в воздухе, будто каменные лучи благоговения». Наконец, можно искать в таких зданиях исторических воспоминаний, искать мертвого глагола из давно прошедшего времени. В этом именно смысле называет Виктор Гюго общественные здания и храмы «каменными страницами истории». Их можно бы, пожалуй, назвать и путевыми столбами по дороге человеческой культуры и развития. Достаточно сравнить хотя бы наш старинный острог, обнесенный частоколом, мрачный, грязный и пропитанный миазмами, с домом предварительного заключения или со срочною тюрьмою в Петербурге, или сопоставить здание московских судебных мест с помещением старой управы благочиния или уголовной палаты, с их знаменитым, по арестантским песням, «губернским калидором», чтобы увидеть, как далеко шагнули, даже в своем внешнем устройстве, за последние 30 лет и тюрьмы, и суд. То же можно сказать о больницах, школах.

Желание вглядеться в эти «каменные страницы истории» давно вызывает особые исследования. Некоторые из них посвящаются и зданиям судебных мест, затрагивая кстати и их внутреннюю жизнь. Есть обстоятельные историко-бытовые описания Вестминстера и судов, в нем помещенных; появились в последнее время такие же описания Palais de Justice [51] в Париже. Еще в конце семидесятых годов советник апелляционного суда в Париже Charles Des-mazes (автор замечательной истории судебной медицины во Франции) издал ряд сочинений, в которых говорит об истории Palais de Justice («La magistrature frangaise», «Le baillage du Palais», «Le Sainte Chapelle»)[52], а в последнее время вышел объемистый, роскошно изданный том «Le Palais de Justice. Son monde et ses moeurs. Par la presse judiciaire parisienne» [53].

По поводу этих исследований невольно приходит на мысль история наших молодых еще судов и связанные с ее возникновением воспоминания. Я попробую их коснуться в беглом и отрывочном очерке.

Достоверная история парижского Palais de Justice восходит к самому началу средних веков. Можно бы сказать, что она еще древнее, так как при раскопках на месте найденных построек были находимы монеты и медали римских императоров от Августа до Константина, что дает повод предполагать нахождение в этом месте проконсула Галии, так что сохранившиеся доныне в Париже остатки терм, быть может, составляли лишь одну из отдельно выстроенных принадлежностей этого дворца. В этом отношении, несмотря на многие исследования, ничего, однако, определенного не выяснено, и мнение некоторых историков старого Парижа о том, что теперешняя «Святая Капелла» (La Sainte Chapelle) построена на месте, где стоял когда-то храм Меркурия, не находит себе фактического подтверждения. Не подлежит, впрочем, сомнению, что в этом самом месте, на островке между рукавами Сены, обитали уже короли из династии Меровингов. У Григория Турского есть описание роскошных, по тогдашнему времени, лавок и торговых помещений, обрамлявших улицу, которая вела к нынешнему входу в Palais de Justice с той стороны, где потом был воздвигнут Собор Парижской Богоматери.

При Каролингах дворцовые помещения Меровингов были заброшены и в эту смутную и тревожную эпоху пришли в запустение, но Капетинги снова прочно осели в этом месте, сделав из него свою резиденцию. С тех пор постройки, получившие название le Neuveau Palais [54], были возобновлены и расширены, сделавшись надолго любимым местопребыванием королей. Но старый французский король был живым носителем правосудия и сначала он сам лично, а потом, тут же, под его надзором, возле него, доверенные им лица — творили суд.

При Людовике Святом, в 1248 году, Palais приобретает свое лучшее украшение, представляющее одну из величайших драгоценностей чистейшей готической архитектуры — la Sainte Chapelle. Эта часовня, по мысли святого короля, была предназначена составлять собою нечто вроде огромного каменного ковчега для хранения в нем сокровищницы с терновым венцом Спасителя, который был поднесен французскому королю Болдуином II, королем Кипра и Иерусалима, в возмещение уплаченных за него венецианцам долгов. Филипп Красивый расширил постройки дворца и устроил знаменитую большую залу громадных размеров с огромным мраморным столом в одном из ее концов, на котором совершались впоследствии различные торжества.

По мере развития значения и влияния парижского парламента, тоже имевшего свое пребывание в зданиях, совокупность которых называлась le Palais, короли начали тяготиться этим соседством и стали уединяться во дворцы, построенные ими исключительно для их собственного пребывания. Поэтому, с конца XIV века, короли уже редко, и то лишь временно, живут в Palais. Последний король, проживший там довольно долго, был Франциск I, пред походом в Италию; последнее семейное торжество королевского дома, отпразднованного в Palais, была свадьба Франциска II с Марией Стюарт.

Затем парламент сделался единственным и могущественным обладателем всего Palais, заведя и расширив в нем свое собственное, весьма разнообразное и оригинальное хозяйство. Целый маленький городок вырос вокруг и между старыми зданиями Palais. Магазины, которым удивлялся Григорий Турский, постепенно вторглись внутрь ограды и завладели, за исключением нескольких площадок, всеми оставшимися свободными местами. Тут же поместились и различные поставщики для парламента, который имел своих каретников, слесарей, столяров, маляров и т. п. Между ними находился и поставщик свежей травы, так как, по старому обычаю, с весны до осени пол помещений парламента должен быть усыпан свежею травою. Судебная власть, принадлежавшая парламенту, вызвала иное чем прежде назначение для некоторых из дворцовых построек: таким образом, одна из башен сделалась тюрьмою для важных государственных преступников, а старые дворцовые кухни были обращены в место содержания обвиняемых, число которых иногда было очень велико. Нижняя площадка лестницы дворца, со стороны Notre Dame de Paris, сделалась местом клеймения осужденных преступников и истребления разнообразных и многочисленных еретических и зловредных сочинений, осужденных парламентом на сожжение рукою палача.

Судебная, законодательная и торговая жизнь кипела внутри ограды, построенной старыми французскими королями. К течению этой жизни по временам примешивалась деятельность своеобразной корпорации судейских клерков, носившей название la Basoche. Учрежденная в 1303 году, эта корпорация присвоила себе особые права и власть, с которыми приходится считаться даже самому парламенту. Les basochiens представляли пестрое сборище, связанное оригинальным регламентом, издавшее свои эдикты, избиравшее своего короля и оказывавшее иногда на некоторые вопросы внутреннего и судебного управления чувствительное влияние. Излюбленное детище парижан, эта корпорация, несмотря на разные стеснительные против нее меры, принимаемые королями и парламентом, просуществовало до самой революции. В первое воскресенье каждого мая она, становясь полным хозяином Palais de Justice, сажала на майском дворе традиционное деревцо, выкопанное в лесу Бонди, и давала в большой зале, на мраморном столе, представление, во время которого в юмористической форме изображались и осмеивались действия парламентам иногда и короля.

С 1618 года Palais de Justice стал опустошаться частыми пожарами, среди которых погибла большая зала и был раздроблен в куски знаменитый мраморный стол. В восьмидесятых годах XVIII века начались внутренние перестройки в Palais de Justice и освобождение его от посторонних делу юстиции и законодательства наростов. Предпринятые по плану архитектора Демезона перестройки заставили изгнать торжников из храма правосудия, и Palais de Justice был освобожден от многочисленных магазинов, прогулка среди которых в определенные часы составляла одно из модных удовольствий тогдашней знати. Были пощажены одни лишь книжные лавки, просуществовавшие до 1831 года.

Революция пощадила здание Palais de Justice и ни в чем не коснулась его устройства, заменивши лишь в приемной зале для публики бюст Людовика XV бюстом Марата. Иначе, однако, она отнеслась к несравненному памятнику готики, заключенному в стенах Palais de Justice. La Sainte Chapelle была объявлена национальною собственностью и назначена в продажу. За неявкою покупателей директория устроила в ней склад муки, а консульство приказало поместить в ней старые судебные архивы, причем для того, чтобы было виднее внутри, были сняты в окнах и пропали затем нижние ряды драгоценнейших расписных стекол XIII века.

В 1835 году, по проекту архитектора Гюо, была предпринята коренная перестройка и реставрация Palais de Justice. Смета была исчислена в 3600000 франков, но когда было приступлено к колоссальным работам сломки и сноса всех мелких зданий и частных построек, облеплявших Раlais de Justice изнутри и снаружи, как грибы, могучее дерево, тогда эту смету постигла обычная участь почти всех предварительных смет, и в 1870 году, когда под руководством знаменитого Виолье ле Дюка завершилась реставрация всего здания, расход составлял уже 35 000 000 франков. При этих работах пришлось расширить и дать другое отчасти направление улицам Иерусалимской и Назаретской и для этого пожертвовать домами, в которых родились Буало и Вольтер. Новому суду, очищающемуся даже от внешних остатков старого порядка, пришлось принести в жертву место рождения того, кто так горячо с такою едкою логикою и убийственною ирониею наносил отжившим судебным порядкам могущественные и разрушительные удары.

Но вслед за обновлением здание Palais de Justice постигло новое несчастие: его задели в 1871 году предсмертные конвульсии коммуны, и безумно-лаконический приказ ее прокурора Рауля Риго: «Faites flamber Finances!» [55]—был распространен и на Palais de Justice. Значительная часть его, а в особенности обширная и прекрасная Salle des pas perdus[56] обратились в обгорелые развалины. Пришлось начать постройку снова, и только недавно она доведена до полного конца.

Беглый обзор современных помещений Palais de Justice тотчас же указывает, что это место имеет старую и громкую историю. Эта история не заслоняется новейшими перестройками и приспособлениями, она смотрит изо всех углов и заявляет о себе на каждом шагу старинными произведениями искусства и то грозными, то трогательными воспоминаниями. Когда начинается деловой день в Palais de Justice, судебный пристав провозглашает вместо нашего «Суд идет! Приглашаю встать» «Le tribunal, messieurs, — chapeaux bas!»[57]. Один из исследователей французской судебной старины говорит, что посетителю, вступающему впервые в здание Palais de Justice, можно сказать, подражая этому возгласу: «L’histoire, monsieur, — chapeau bas!»[58] Да, можно сказать — и с полным основанием.

Современный Palais de Justice имеет два входа: один под красивым портиком со стороны Place Dofine [59], другой со стороны Boulevard du Palais [60], с превосходною темною чугунною решеткою, увенчанною роскошными золотыми украшениями. Войдя в нее и поднявшись по старой парламентской лестнице, посетитель попадает в огромную Salle des pas perdus, целый день наполненную пестрою, озабоченною и деловитою толпой, среди которой выделяются адвокаты своим своеобразным черным костюмом. В этой зале стоят две статуи — Малерба и Беррье. Мужественный, самоотверженный и красноречивый защитник Людовика XVI изваян в том возрасте, когда после долгой судебной службы, несмотря на свои семьдесят лет, он, презирая опасность, явился «faire son heroique debut au barreau» [61] в защиту подсудимого «Людовика Капета». Статуя Беррье полна жизни и движения. Опершись левой рукой на решетку, прижимая правую к сердцу и приподняв изящную голову с благородным и одушевленным лицом, великий оратор говорит ему из тех речей, в которых не знаешь, чему больше удивляться: глубине ли содержания, красоте ли формы.

Еще нет века, как Малерб и Беррье отошли в область истории, но тут же, в одном из углов Salle des pas perdus, есть живое напоминание о гораздо более отдаленных временах. Небольшая витая лестница ведет в старинную залу Людовика IX, от тяжелых сводов и переплетающихся аркад которой, теряющихся в таинственном полусвете, так и веет XIII веком. Вообще искусство сильно и достойно представлено в Palais de Justice. Так, галерея, ведущая в кассационный суд, называемая галереей Людовика Святого, отделана во вкусе XIII столетия и ее расписные окна проливают разнородный свет на раскрашенную статую короля, изображенного творящим суд под сенью дуба, а в роскошной зале этого Суда находится огромная аллегорическая картина известного Поля Бодри «Прославление закона». В преддверии залы суда присяжных поставлены мраморные бюсты законодателей — Карла Великого, Людовика Святого, Филиппа-Августа и Наполеона I. В самом зале, украшенном резьбою по дереву и дорогой лепною работою, на потолке кистью Бонна изображена юстиция между преступлением и невинностью, а за креслом председателя помещается большое распятие, нарисованное тем же художником. Но наибольшую художественную драгоценность Palais de Justice составляет старинная картина, находящаяся за креслом председателя в зале апелляционного суда и называемая le retable du Palais de Justice[62].

Она была заказана Людовиком XI в 1476 году и приписывается Ван-Дейку или Мемлингу, основателям голландской школы. По бокам изображенного на ней распятия нарисованы: богоматерь, св. Анна, Иоанн Креститель, св. Людовик — слева и св. Дионисий, Карл Великий, Иоанн Богослов — справа; сзади них пейзаж изображает Иерусалим, Лувр в конце XV века и Palais de Justice того же времени. С этой картины история заглядывает в современность и сливается с нею в том, что осталось неизменным.

Едва ли нужно описывать удобство и целесообразность настоящих помещений для судов разных наименований, заключающихся в Palais de Justice, вместе с различными другими служебными помещениями, библиотеками, комнатами совещаний и т. п. Почтительное уважение, которым во Франции всегда и при всяком образе правления было окружено отправление правосудия, сказывается здесь воочию. Можно только выразить некоторое сомнение в том, находится ли излишек позолоты и лепных украшений в соответствии со строгою, внушительною простотою, которою должна отличаться внешняя обстановка суда?

Обходя здание Palais de Justice вокруг, выйдя против Notre-Dame на берег Сены, приходится встретить старинную башню, la tour de l’Horloge[63], построенную Людовиком Святым. На ней находятся первые общественные часы Парижа, устроенные Филиппом Красивым и реставрированные Генрихом III, увенчавших их французским и польским гербами. Милосердие и юстиция поддерживают циферблат, под которым сделана подпись: «Machina quae bis sex tarn juste dividit horas, Justitiam servare monet legesque tueri» [64]. Далее, по берегу Сены, идут: la tour de Cesar и la tour d’Argent[65], а между ними, в фасаде старинного трехэтажного здания, открывается вход в знаменитую Консьержери. Внутри эта тюрьма представляет собою две части: старую и новую, причем новая, т. е. ряд одиночных келий, построенных по новейшей системе, постепенно и неотвратимо поглощает старую часть, переполненную историческими воспоминаниями. И какими трагическими воспоминаниями! Вступая в уцелевшую, хотя и очень видоизмененную часть старой Консьержери, невольно хочется сказать с поэтом:

«О, сколько здесь надежд разбитых

И тщетных жертв, и сил сердитых,

И темных пронеслося дел!..»

Новая тюрьма поглотила уже кельи, в которых содержались жирондисты и Дантон; лишь в женском отделении ее сохранились комнаты, где были заключены m-me Elisabeth и Шарлотта Корде. Церковь взяла под свою защиту келью многострадальной Марии-Антуанетты, но в ней почти ничего не осталось напоминающего несчастную дочь Марии-Терезии, кроме маленького распятия, помещенного над окном. В комнате этой устроена в настоящее время скромная часовня, стены которой пришлось выкрасить темной масляной краской, во избежание тех надписей, которыми туристы хотят связать свои ничтожные имена с местами, где разыгрывались исторические события. Пришлось унести из этой комнаты и кресло королевы, чтобы спасти его остатки от тех же туристов, бессмысленно вырезавших из него кусочки себе на память. По многознаменательной иронии судьбы, рядом с комнатою Марии-Антуанетты, находится келья Робеспьера, где он содержался в короткий промежуток между тою казнью, которой ему не удалось себя подвергнуть самому, и тою, которую произвела так недавно еще столь послушная ему гильотина. Тут же рядом большая комната, тоже обращенная в часовню, где содержались жирондисты в ночь пред казнью, с 29 на 30 октября 1793 г. Из нее выход во двор, на котором собирались приговоренные революционным трибуналом пред отправлением на эшафот и где были соединены в последний раз вместе жирондисты. В последнее время этому двору, бывшему свидетелем предсмертных прощаний многих замечательных людей, выпала совсем иная роль: на нем содержались извозчики, приговоренные, за грубое обращение с седоками, к аресту ка двадцать четыре часа…

Консьержери сообщается с одной стороны с местом временного содержания арестованных в департаменте Сены преступников, называемом депо, в котором помещается особое учреждение — le petit parquet устроенное для первоначального исследования и сортировки преступлений по подсудности, а также помещение Service antropometrique[66], распадающееся на Service (identification, antropometrie et photographie judiciaires [67]. Низкий и мрачный коридор, сдавленный тяжелыми сводами, ведет из депо в помещение судов и в маленькую временную тюрьму, куда переводятся обвиняемые к часу разбирательства их дела, носящую характеристическое название мышеловки, — la souriciere.

Таково здание Palais de Justice и его краткая история. Этой вековой истории соответствует и постепенное наслоение прав собственности, а следовательно, и обязанности производить расходы на содержание Palais de Justice. В этом отношении смета на содержание здания представляет весьма пеструю картину. Достаточно сказать, что не только отдельные здания, но даже и отдельные этажи принадлежат различным владельцам — городу Парижу, управлению государственных имуществ и департаменту Сены. Так, Консьержери принадлежит городу Парижу и им содержится, a Depot[68] составляет предмет расходов и управления для Сенекой префектуры и т. д.

В этих стенах прошла и проходит долгая и содержательная история французской магистратуры; здесь действовали виднейшие ее представители. Имена Дагессо, Малерба, Туре, Бонжана невольно приходят на память, когда находишься в здании, где протекла их обильная трудом, знанием и живым чувством долгая жизнь. Эти люди, так сказать, срослись со своим делом и не покидали его, несмотря ни на что. Давая гордый ответ: «1а cour rend des arrets et pas des services…» [69], они умели являться стойкими стражами и слугами тех учреждений, которым отдана была их глубокая мысль и красноречивое слово. Они служили этим учреждениям до конца, — нередко вопреки чувству самосохранения. Достаточно припомнить президента кассационного суда Бонжана, этого premier magistrat de France[70], который отказался удалиться в Версаль, когда, в мае 1871 года, вспыхнуло восстание коммуны, и остался на своем посту, покуда не был взят коммунарами в качестве заложника и расстрелян при наступлении на Париж правительственных войск.

Французская магистратура, хотя и не замкнутая, но тесно сплоченная, сложилась веками и не имела ничего подобного себе в остальной Европе. «Еп Europe il у avait des juges, en France seulement il у avait des magistrate»[71], — говорит Фюстель де-Куланж. Судейское звание составляло не должность, а нравственное наследие последовательных поколений французской магистратуры. Оно переходило от отца к сыну и связывало общими традициями, преданиями и сознанием своего общественного достоинства прадеда с правнуком. Наряду с родовым дворянством возникло и развилось другое, имевшее свою историю и свои заветы. Noblesse de robe[72] считало в своих рядах семьи, почти все члены которых, в течение многих лет, посвящали себя судебной службе. Одна фамилия Мопу дала, с 1626 года, судебному сословию пятьдесят человек судей разных наименований.

Несмотря на все политические перемены, судебное сословие во Франции и до сих пор представляет нечто цельное, устойчивое и авторитетное. Поэтому и ежегодное начало своей обычной деятельности после летнего отдыха оно обставляет особою торжественностью. Пред открытием осенних заседаний члены всех судов, отправляющих правосудие в Palais de Justice, прокурорский надзор и адвокатура идут церемониально, в своих красных (у членов кассационного суда — с горностаем) и черных мантиях и шапках (беретах) в «святую капеллу». Архиепископ парижский служит обедню, la messe rouge, под пение изысканного хора и музыку органа, и дает свое благословение на наступающий судебный год. В том же торжественном, иерархическом порядка, со старшими по званию судьями впереди, шествие направляется в залу кассационного суда, где, в присутствии «хранителя печати» (министра юстиции), открывается особое заседание, 1’audience solenelle de rentree[73]. Президент кассационного суда предоставляет слово обер-прокурору, а тот просит разрешения передать его прокурору палаты (Avocat general), который и говорит обыкновенно речь о ком-нибудь из славных предшественников нынешних судей, поминает в кратком некрологе умерших за год членов судебной корпорации и оканчивает беглым обзором деятельности судов и адвокатуры. При этом кресла умерших за год членов кассационного суда остаются незанятыми; трогательный обычай заставляет считать этих умерших еще некоторое время присутствующими среди товарищей и делящими их постоянный труд и редкие радости… Заседание оканчивается присягою членов совета адвокатов, грандиозная зала пустеет — и ежедневная рабочая жизнь Palais de Justice вступает в свои права.

История наших судебных мест в столицах не представляет подобия только что рассказанной. Она отрывочнее, короче, бледнее, От допетровских приказов не осталось и следа; ничего достопамятного не представляют и здания присутственных мест старого устройства. В Петербурге красивое, хотя и неудобное по внутреннему расположению, здание присутственных мест на Адмиралтейской площади с половины семидесятых годов отдано под помещение квартиры и управления градоначальника, а в Москве безобразное, тяжелой безвкусной архитектуры такое же здание у Воскресенских ворот, при котором одно время помещалась и долговая тюрьма, называемая в просторечии «ямою», сломано и на его месте красуется оконченное вчерне, великолепное, выдержанное в старом русском стиле, здание думы. Притом в этих зданиях помещались не одни судебные места. Поэтому история судебных зданий начинается у нас собственно со введением судебной реформы в 1866 году. Многие из нас помнят, как эти здания получили свое настоящее назначение, как зародилась в них внутренняя судебная жизнь, молчаливыми свидетелями которой сделались эти старые стены.

Вопрос о помещении для новых судов (судебной палаты и окружного суда) в Москве разрешился без особых затруднений. Громадное, величественное сенатское здание, возвышающееся в Кремле и смотрящее чрез его зубчатые стены на Красную площадь, заключало в себе шестой, седьмой и восьмой департаменты Сената и давало приют нескольким учреждениям придворно-хозяйственного характера. Но старые судебные департаменты Сената были обречены на постепенное и притом довольно скорое упразднение. Их права, в ряду высших государственных учреждений, должны были перейти к кассационным департамент там; их функции как высшей апелляционной инстанции — к судебным палатам. Прежнее право ревизии приговоров высших судебных мест умирало, и вместо него являлась неведомая дотоле, чуждая нашему законодательству кассация. Чем шире разливалась судебная реформа по Руси, тем слабее становилось биение самого сердца старого судебного строя — судебных департаментов Сената, тем более суживался район, в котором чувствовалось это биение. Поэтому именью в этом здании, как законные и полные жизни наследники, и должны были поместиться новые суды, тем более, что придворное ведомство охотно очищало занимаемые им в нем помещения.

Московское сенатское здание было выстроено по чертежам архитектора Казакова, человека чрезвычайно талантливого. Оно было заложено 7 июня 1776 г., именно с целью поместить в нем Сенат, который ютился до тех пор в особом отделении Потешного дворца. Постройка обошлась в 760 тыс. руб. серебром, как видно из мраморных досок, поставленных по бокам входных ворот и изготовленных в 1790 году «человеком цесарской нации» Иоганом Лиме. К сожалению, подробных сведений о ходе работ по сооружению этого здания, соединяющего монументальное величие с изяществом, более не существует. Документы, заключавшие их, сгорели во время нашествия Наполеона в 1812 году. Достоверно, однако, что для постройки сенатского здания были снесены многие строения, хранившие на себе следы седой старины. Еще в начале XVIII века, на месте, над которым теперь гордо высится легкий и смелый купол знаменитой круглой залы или ротонды, находились: конюшенный двор Чудова монастыря, церковь Космы и Дамиана, церковь св. Петра митрополита, сооруженная царем Алексеем Михайловичем, дома бояр князей Трубецких и Родиона Стрешнева и, наконец, подворье Симонова монастыря, на котором «ставили» приезжих лиц духовногозвания, коим приходилось видеться с царем. На этом подворье был в течение некоторого времени поставлен и знаменитый протопоп Аввакум, возвращенный из первой своей ссылки. Он сам повествует присущим ему ярким, своеобразным языком в своем «житии» об этом кратком периоде возвращения к нему милости «тишайшего царя». «Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли де протопоп живешь? Еще де видеться бог велел…» И я супротив руку его поцеловал и пожал, а сам говорю: «Жив господь, жива и душа моя, царь государь! А впредь, что повелит бог». Он же миленькой вздохнул да и пошел куда ему надобно; и иное кое-что было, да что много говорить? Прошло уже то. Велел меня поставить на монастырском подворье в Кремле, и в походы мимо моего двора, ходя, кланялся часто со мною низенько таки, а сам говорит: «Благослови де и помолися о мне»; и шапку в иную пору мурманку снимаючи, с головы уронил, едучи верхом. Из кареты бывало высунется ко мне, тогда и вси бояре после него — челом да челом…»

Главным украшением сенатского здания служит, без сомнения, круглая зала, с двойным кольцом окон и величественным, гармонически сведенным, смелым куполом. Предание говорит, что купол этот, при его окончании, возбуждал тревожные сомнения в помощниках Казакова. Но уверенный в себе, преданный делу и знающий его, строитель приказал наложить на вершину купола (где затем была помещена бронзовая статуя Георгия Победоносца, а ныне стоит традиционное изображение закона) особую тяжесть и, став на нее, велел отнять леса, подпиравшие свод… Внутренность залы, с ее рядом изящных колонн коринфского ордена, с горельефами, изображающими важнейшие события из царствования Екатерины II, с белыми лепными украшениями на светло-голубом фоне производят превосходное впечатление. Чем-то могучим и вместе радостным веет от этих строгих линий и тонких закруглений, залитых светом…

Круглой зале пришлось, однако, испытать в свое время тяжелую участь. И с нею произошло то же, что с la Sainta Chapella в Париже, только в роли конвента и директории здесь выступил граф Аракчеев. По его докладу, красивейшая зала Москвы была отдана под помещение архива инспекторского департамента военного министерства. Архив этот «въехал» в залу в 1819 году и загромоздил ее шкапами и тюками старых дел. Когда в 1865 году вспомнили о том, что большая зала могла бы иметь другое назначение, она оказалась в самом печальном виде. Сырость пестрила стены, покрытые пылью и плесенью, оконные рамы рассохлись, многие лепные украшения были повреждены, во всех углах валялась затканная паутиною масса всякой дряни и рвани, веревок, поломанной мебели и т. п. — и одни лишь горы слежавшихся и затхлых дел о прохождении безвестными деятелями их безвестной службы гордо возвышались среди коринфских колонн», заслоняя собою скульптурные изображения, напоминавшие «Екатерининскую славу…»

Для приведения залы в порядок и для придания ей соответствующего ее назначению вида пришлось образовать особую комиссию. Когда было решено приспособить сенатское здание для новых судов, товарищ министра юстиции Н. И. Стояновский выехал, 17 февраля 1866 г., в Москву, чтобы установить план работ — и ко времени открытия новых судов в конце апреля сенатское здание уже представляло ряд прекрасных, светлых и обширных помещений, в которых удобно разместились судебная палата и окружной суд с принадлежащими к ним учреждениями. Реставрированная большая зала (или, как ее первое время называли, ротонда) не получила особого назначения; она представляет нечто вроде парижской Salle des pas perdus, но в некоторых, исключительных случаях в ней устраиваются приспособления для открытия заседаний с присяжными по сложным и многолюдным, в смысле свидетелей и подсудимых, делам. В первый раз она была обращена в залу судебных заседаний в 1868 году, когда в ней разбиралось с 17 по 28 марта обширное дело крестьянина Матова и 28 его сообщников, обвинявшихся в устройстве, в Гуслицах, фабрики для подделки ассигнаций, по которому было назначено 19 защитников и вызвано очень много свидетелей.

Гораздо труднее было устроить помещение для судебных мест в Петербурге. Министр юстиции Замятнин, на долю которого выпала завидная, но вместе и чрезвычайно трудная задача введения и открытия первых судов по уставам 20 ноября 1864 г., был в большом затруднении в этом отношении. Надо было не только найти подходящее по объему, месту и расположению здание, но необходимо было преодолеть различные финансовые затруднения. Из всеподданнейшего доклада его 7 апреля 1865 г. видно, что при поисках здания для судебных мест одно предположение сменяло другое. Думали воспользоваться зданием Святейшего Синода, приискав для него другое помещение и поместив новые суды в непосредственном соседстве с Сенатом; предполагали занять часть адмиралтейства; было, наконец, предположение войти в соглашение с военным ведомством об уступке Михайловского инженерного замка. Но все эти планы оказывались неудобоисполнимыми по многим причинам. Наконец, министерство юстиции остановилось на мысли устроить судебные места в здании присутственных мест на Адмиралтейской площади. При ближайшем изучении этого вопроса, однако, оказалось, что устройство — тесное и неудобное — в этом здании окружного суда в два (!?) отделения и одного департамента судебной палаты потребовало бы, при покупке или долгосрочном найме помещения для прокуратуры, для старых судов и нотариата, безвозвратного расхода не менее 291 тыс. руб. Это было бы убыточно, да и, кроме того, по-видимому, самая мысль водворить новый суд в здании, с которым у населения соединялось воспоминание и представление о надворном суде и уголовной палате, не особенно улыбалась Замятнину, который с горячею настойчивостью стремился ввести новый во всех отношениях суд. Не находя подходящих помещений, он решился на героический, в своем роде, шаг. Он решился пожертвовать зданием министерства юстиции и генерал-прокурорским домом, в котором сам жил. Примерная смета переделок, однако, вскоре убедила его, что для приспособления этих зданий и на наем помещения для министерства юстиции потребуется громадный расход, на который, конечно, не согласится чуждый увлечениям — и крепко сидевший на казенном сундуке М. X. Рейтерн. Тогда явилась новая комбинация. Военное министерство уступало здание старого арсенала со всеми к нему пристройками за 375 тыс., но соглашалось вместе с тем оставить эти пристройки за собою в сумме 160 тыс., если бы они не понадобились судебному ведомству. По смете архитектора Шмидта, перестройка арсенала под новые суды должна была обойтись в 200 тыс. руб., да от продажи дома присутственных мест можно было выручить 300 тыс. Таким образом, безвозвратный расход составлял всего 115 тыс. руб. серебром. Военный министр Д. А. Милютин, относившийся с большим сочувствием к реформе суда, согласился рассрочить платеж этой суммы на девять лет — и со стороны Рейтерна возражений не предвиделось. На этом Замятнин и остановился.

Старый арсенал — довольно мрачное здание, с толстыми стенами, глубокими амбразурами окон и обширными, неприютными, под сводами, комнатами и залами, от которых немало веяло холодом, — выстроен на месте, где при Петре Великом стояли пороховые мельницы, а затем был устроен пушечный двор. Постройки петровского времени к царствованию Екатерины II пришли в разрушение и были разобраны. Образовавшийся пустырь императрица подарила в 1768 году Григорию Орлову, который выстроил в,1775 году на этом месте арсенал, пожертвованный им государству и получивший со временем название Старого. Здание было освящено в 1776 году. Тогда же в главной его зале поставлена изваянная в Риме, по заказу князя Потемкина, мраморная статуя императрицы и вделана в стену на лестнице доска темного мрамора с надписью: «В пользу артиллерии арсенал сей сооружил собственным иждивением генерал-фельдцейхмейстер князь Орлов, лета 1776».

Старый арсенал был содержим в образцовом порядке, а военное ведомство очистило его очень быстро. Но все-таки перестройка потребовалась громадная и притом капитальная. Достаточно заметить, что арсенал не отапливался и не имел печей. Неустанная работа, однако, закипела, поощряемая министром и руководимая с большою энергией и любовью к делу архитектором Шмидтом. В нем судебная реформа нашла своего человека. Изучив устройство судебных мест на Западе, он умело и скоро преобразил все внутреннее расположение арсенала, пристроив две залы для заседаний, сделав значительные сбережения против первоначальной сметы и потребовав за планы и за труды скромное вознаграждение в 1900 руб. серебром.

К весне 1866 года, в конце Литейной улицы, среди группы зданий военного характера, с грозным рядом старинных пушек пред одним из них, оказалось здание мирного, гражданского назначения, готовое принять в свои недра давно возвещенный и жданный новый суд. Старинные пушки грозно уставили на него, с противоположной стороны улицы, свои жерла, но общий сочувственный интерес витал над ним. Первое из ведомств, официально признавшее новое назначение храмины, сооруженной «в пользу артиллерии», было министерство почт и телеграфов. Управляющий этим министерством уже 16 июля 1865 г. просил Замятнина об уступке в здании будущих судебных установлений помещения для устройства станции городского (тогда только что вводимого) телеграфа, что было бы «сообразно с требованиями новой реформы гражданского суда» и за что телеграфное управление принимало на себя устройство, в одном из окон, выходящих на Литейную, изохронических часов с пулковским регулятором, существующих и поныне. Заботясь об украшении здания, Замятнин просил государя разрешить оставить во владении нового суда статую Екатерины, а 1 декабря 1865 г. поднес на высочайшее утверждение рисунок горельефа над воротами здания судебных установлений, изображающего суд Соломона, с надписью: «Правда и милость да царствуют в судах». Расширение деятельности суда и палаты, увеличение округа последней присоединением Витебской и Прибалтийских губерний вызвали многие внутренние переделки в этом здании, но общее расположение помещений осталось почти неизменным; лишь возле и в непосредственном сообщении с ним воздвиглось громадное здание дома предварительного заключения, да на пустынном внутреннем дворе вырос, насаженный по мысли прокурора палаты Э. Я. Фукса, тенистый сад…

Вообще во внутреннем виде московских и петербургских судебных установлений изменилось за последние 25 лет немногое. Лишь в московской круглой зале и в петербургской зале для публики из глубины полутемных ниш выделился, в своей величавой простоте, образ создателя нового суда, изваянный из мрамора, на средства тех, кому он указал новые пути для служения правосудию. И когда утихает трудовой и суетливый судебный день, здание суда пустеет, и замолкает, этот незабвенный образ еще сильнее выделяется своею белизною в надвигающемся мраке, подобно молчаливому стражу учреждений, созданных по его великодушному почину…

Таковы были, со своей внешней стороны, те новые меха, в которые должно было быть влито вино новое. С тех пор, как оно влито, прошло четверть века. Новое оказалось ныне испытанным и приспособленным к условиям жизни; теоретические положения воплотились в практические приемы, невольные ошибки и промахи — это брожение молодого вина — подверглись строгой и беспощадной критике. Для новых поколений суд перестал быть новым, и с представлением о нем не соединяется живого, пережитого воспоминания о других формах и способах отправления правосудия. Настает уже пора свести некоторые итоги и вдуматься в вопросы о том, какие части Судебных уставов оказались особенно жизнеспособными по прошествии 25 лет, в чем и как повлияли они на общественный быт и, наконец, какие типы судебных деятелей обрисовались и начали вырабатываться за это время?

Последний вопрос представляется особенно интересным. Судебные уставы давали общие условия деятельности обвинителей, защитников, судей и нотариусов; в статьях Уставов, как «сквозь магический кристалл», взгляд «еще неясно различал» будущие живые образы этих деятелей. Теперь эти образы окрепли и пустили корни в общем сознании. Что же, соответствуют ли они тому, что от них ожидалось составителями Уставов, что требовалось задачами судебного дела? Или же развитие этих образов, этих типов пошло по ложной линии, отклоняемое от прямого гармонического развития различными влияниями, подобно девиации стрелки компаса? Исследование этого вопроса должно быть довольно поучительно и весьма не бесполезно. Быть может, я представлю попытку такого исследования в недалеком будущем, но теперь позволю себе обратиться к первым дням осуществления судебной реформы.

То были радостные, полные жизни дни! Но радость эта была куплена ценою большого и тяжелого труда. С обнародованием, 20 ноября 1864 г., Судебных уставов замолкли на время возражения против начал, в них вложенных, и все стали ждать, что выйдет на практике и как сумеет справиться министерство юстиции с лежавшею на нем задачею. А задача была огромная и самая многосторонняя. Она требовала неустанной энергии и теплой, твердой веры в необходимость скорейшего и коренного обновления нашего судебного строя. Предстояло принять самые разнообразные меры, разрешить массу недоумений, согласить противоречия и практически осуществить реформу в великом и в малом. Приходилось одновременно заботиться о стульях и столах для новых судов — и о выборе тех, кто на них и за ними будет заседать; нужно было обратить внимание на отопление и вентиляцию — и в то же время выработать правила внутреннего делопроизводства. Все это было сопряжено притом с потерею времени и труда на «бесполезное трение», от которого не свободна ни одна машина, а бюрократическая и тем более. Судебная реформа рождалась на свет не сразу, как Минерва из головы Юпитера, а с болью и потугами. Она являлась как «insula in flumine nata» [74] римского права, и быстротекущая река общественной жизни, с ее разнообразными и противоречивыми интересами, подчас грозила размыть еще слабые берега этого островка, так что надо было торопиться их укрепить и засадить растительностью. Рядом с этим умирал старый судебный строй: закрывались управы благочиния, уездные, надворные и совестные суды, а также комиссии разных наименований, имевшие судебные атрибуты. Умиравший не оставлял по себе доброй памяти, но надо было, однако, соблюсти порядок и приличие — и похоронить его с честью, без непристойной суеты, но и без остатка…

Но особенно важною и трудною заботою министерства юстиции было избрание должностных лиц вновь открываемых судов. Нечего и говорить, в какой степени зависел успех нового дела от обдуманного выбора председателей, прокуроров и судей. «Судебные уставы изданы, — говорили искренние и притворные пессимисты, — все выходит очень хорошо и интересно на бумаге, но ведь людей нет и неоткуда их взять, не было для них ни школы, ни подготовки. О каких судебных прениях можно говорить, когда мы, сугубо промолчав многие годы, едва умеем лепетать? Это ведь не застольные речи, да и те у нас, по большей части, представляют несвязное и чувствительное под влиянием вина бормотание… А ведение дела со всеми сложными формами и обрядами, под угрозою какой-то загадочной кассации приговора? Где взять для них умелых, находчивых людей?» и т. д. и т. д. Зловещие предсказания Кассандры особенно усилились в последний год пред открытием судов. Наше излюбленное выражение, которым мы имеем привычку оправдывать всякие неудачи и подрывать всякие начинания: «людей нет», — было в особом ходу и относительно судебной реформы. Оно не могло не заставить призадуматься тех, на ком лежала обязанность позаботиться о «людях». Нужно было, в первые же месяцы открытия Московского и Петербургского судебных округов, назначить 8 сенаторов, 50 председателей и их товарищей, 144 члена судебных палат и окружных судов, 190 следователей и 120 чинов прокурорского надзора.

Со времени издания Судебных уставов было сделано возможное, чтобы создать контингент этих лиц. Законодательство, кружки юристов и литература действовали в этом отношении дружно и в одном направлении. Усиление окладов и штатов, а также изменение условий судебной службы должны были привлечь в судебное ведомство новые силы и вернуть в него ушедшие. Богатое анекдотическими воспоминаниями управление министерством юстиции в сороковых и пятидесятых годах мало-помалу застав вило покинуть это министерство многих полезных деятелей. Значительная часть их перешла в ведомство, в котором, несмотря на его специальный характер, раньше всех пробудилась жизнь, вызванная разгромом в крымскую войну. Они приютились под крылом недавно усопшего великого князя, в морском министерстве. Учреждение судебных установлений гарантировало этих отщепенцев от случайных настроений начальства и от внезапных служебных перемещений «от финских хладных скал» в «пламенную Колхиду» и наоборот, а новые штаты давали возможность жить в скромном довольстве. Потому-то министр юстиции так и настаивал на удержании проектированных комиссией окладов. Он не без основания боялся, что лучшие из тех, кого застанет в судебном ведомстве реформа, при условии сохранения старых, скудных окладов, уйдут в присяжное поверенные.

Необходимость увеличить содержание была, по мнению Д. Н. Замятнина и его советников, так настоятельна, что, если, как писал он, по каким-либо соображениям, признано будет необходимым уменьшить оклады и отменить прибавки, то лучше отказаться от судебной реформы, лучше остановиться приведением ее в исполнение, чем с самого начала дать ей ложное направление, поставить ее в невыгодные условия и отказаться от тех благих последствий, которых по справедливости можно ожидать от предначертанных Уставов. Его крайне озабочивала необходимость поддержания и соблюдения равновесия между судебным сословием и нарождавшеюся адвокатурою. «Если оклады содержания будут уменьшены, — заявлял он, — то равновесие это нарушится; большая часть даровитых и знающих личностей поступит в присяжные поверенные; конечно, таким образом, у нас весьма скоро образуется обширное сословие присяжных поверенных и станет сильным, но сильным на счет судебного сословия и в ущерб ему. Судебное ведомство будет„обессилено переходами лучших своих представителей в другие ведомства и в присяжные поверенные. При ежедневных столкновениях в судебных прениях по делам, часто сопряженным с весьма важными государственными интересами, судебное ведомство

вынуждено будет противопоставлять присяжным поверенным не только не вполне опытных, но и иногда и бездарных представителей».

Даже и в самой несменяемости судей видел он опасность, если с нею не будет соединено некоторое обеспечение материального положения судьи. «Если судебное ведомство, — заключает он свои соображения, представленные Государственному совету, — не будет в состоянии привлечь и удержать способных и честных деятелей, то несменяемость судей принесет больше вреда, чем пользы, и правительству даже опасно будет предоставить обширный круг деятельности, огромную власть и вверить охранение важнейших интересов государства таким людям, большинство которых остается в судебном ведомстве только потому, что не нашло себе других лучших мест».

Но мало было привлечь способных людей. Одни способности — без знания, без понимания существа новой деятельности — были недостаточны. Нужна была усиленная подготовка. И она явилась в деятельности Юридических обществ и юридической литературы. Еще в 1863 году учреждено было в Москве, при университете, по мысли профессоров Лешкова и Баршева, Юридическое общество, разделенное на два отделения — уголовное и гражданское. Оно горячо и деятельно принялось учиться и учить в смысле практической подготовки своих членов к будущей судебной деятельности. С 1864 года в большой зале университета стали происходить примерные заседания по правилам Устава уголовного судопроизводства. Материалом служили сенатские дела; роли обвинителей, судей, защитников распределялись между членами Общества; присяжными, свидетелями и подсудимыми были студенты старших курсов юридического факультета, относившиеся к своей задаче очень добросовестно и вполне серьезно. Публика, посещавшая эти примерные заседания, вела себя очень сдержанно, и характер «представления», который они лег-, ко могли принять, совершенно отсутствовал. С молчаливым и серьезным вниманием, без всякой улыбки, выслушивалось, как какой-нибудь бородатый студент, на долю которого выпала роль подсудимой или свидетельницы, говорил на перекрестном допросе легким басом: «я пришла», «я увидела», «в это время я стирала белье» и т. д. Приговор импровизированных присяжных ожидался не без волнения… Эти заседания, впрочем, продолжались не очень долго. Материал для них перестали доставлять после того, как «присяжные Юридического общества» решили, выслушав горячие прения сторон, дело, подлежавшее пересмотру в общем собрании Сената, совсем иначе, чем оно было решено в департаменте…

Петербургское юридическое общество образовалось гораздо позже, в конце семидесятых годов, но ему предшествовали частные кружки, особенно много работавшие в ближайшие ко введению судебной реформы время. Один собирался в управлении петербургского генерал-губернатора, при деятельном участии покойного С. Ф. Христиановича, другой группировался около В. Д. Спасовича. Этот последний послужил ядром и непосредственным предшественником настоящего Юридического общества. И тут, в этих кружках, шла живая подготовка к практической деятельности, разбирались процессы, делались «пробы пера» будущих судебных ораторов.

Юридическая литература тоже много поработала по подготовке будущих судебных деятелей. С 1865 года «Журнал министерства юстиции», талантливо и с любовью редактируемый покойным профессором А. П. Чебышевым-Дмитриевым и П. А. Марковым, стал наполняться статьями и исследованиями по живым вопросам будущей судебной. практики. Можно сказать без преувеличения, что за 1865 и 1866 годы журнал этот дал по части судопроизводства и судоустройства такую массу полезного научного материала и серьезных исследований, что эти два года, по ценности своего литературно-юридического вклада, превосходят все предшествовавшие годы существования журнала, взятые вместе. Это было время необычного оживления юридической литературы. Она перестала довольствоваться бесплодными и бесцельными для правосудия экскурсиями в безобидную историко-правовую старину — и место исследований «О Ярославле сребре», «О кунах по древнейшему списку Русской Правды» и т. п. заняли работы Таганцева — о повторении преступлений и о гражданском иске в уголовном процессе, Андреевского и Градовского — по русскому государственному праву, Маркова — по гражданскому судопроизводству Англии. В это же время появился замечательный труд Буцковского о кассационном производстве и чрезвычайно интересные «юридические заметки и вопросы» Победоносцева (в «Журнале министерства юстиции»), вышло первое издание книги Квачевского о дознании и следствии и две «Настольные книги для мировых судей» — Л. И. Ланге и Железникова.

Это же время богато и переводами. Спасович перевел «Уголовное право Англии» Стифена, книгу глубокого содержания; Таганцев напечатал «Вопросы факта и права на суде присяжных» Гуго-Майера; Неклюдов издал «Учебник уголовного права» Бернера, со своими замечаниями и дополнениями; Ламанский перевел сочинение Миттермайера о суде присяжных. Все это, вместе с недавними переводами, под редакциею Унковского, сочинений того же Миттермайера (о судебной защите и об английском судопроизводстве) и Уильса (о косвенных уликах), составляло ценный и необходимый багаж для всякого юриста-практика. Нельзя не упомянуть, наконец, и о сборниках процессов Любавского, в которых целою вереницею тянулись как предметы изучения — лучшие иностранные процессы и как предметы полезного раздумья — процессы, веденные при условиях старого, дореформенного суда.

Все это давало возможность надеяться, что подходящие «люди» найдутся и что их первые шаги на новом поприще не будут сопряжены с особыми ошибками. Нашлись же мировые посредники первого призыва, с честью выполнявшие свою новую миссию, — должны были найтись и люди для суда, тем более, что у нас часто жалуются, что «нет людей», когда в сущности нет не людей, а условий для их деятельности. Являются условия — появляются неведомо откуда, из безвестной тьмы предполагаемого безличья, и деятели бодрые и добрые… В области нравственных требований есть тоже свой закон спроса и предложений. История нашей общественной жизни не раз доказывала его существование.

Но каковы бы ни были основания для надежды на успех реформы, одной ее было мало для осуществителей великого государственного дела. Нужна была вера в этот успех. Только она могла придать настоящую и прочную энергию и помочь довести дело до конца. Составители Судебных уставов были проникнуты верою в способность русского народа принять судебную реформу и разумно ею пользоваться. Представители министерства юстиции были полны тою же верою. Ее укрепляла и поддерживала верховная воля, твердая и проникнутая теплым участием к осуществлению великого дела, возвещенного с высоты престола в самом начале нового царствования. Еще в конце 1865 года, на отчете министра юстиции о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной реформы в 1866 году, рукою незабвенного государя было начертано: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено, Да будет благословение Божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Слова эти окрыляли работу, лежавшую на министерстве. Центром и душою ее был человек, которого Петербургское юридическое общество с гордостью считает своим председателем. Нисколько не умаляя заслуги Замятнина, состоявшей, главным образом, в верности, доходившей подчас до упорства, раз принятому направлению, будущий историк судебной реформы отведет равно почетное место в деле ее организации неутомимому и благородному товарищу Замятина — Николаю Ивановичу Стояновскому.

Время, назначенное для открытия судов, приближалось. 14 апреля 1866 г. император Александр l\ посетил помещение новых судебных учреждений в здании старого арсенала. После подробного осмотра государь, обращаясь к провожавшим его вновь назначенным чинам судебного ведомства, выразил надежду, что они оправдают оказанное им доверие, и на горячие и растроганные уверения их, что все силы их будут к этому направлены, сказал? Итак, в добрый час, начинайте благое дело!»

Дело, которое сам верховный устроитель его называл благим, было начато 16 апреля. В этот день помещение суда и судебной палаты было освящено, и тогда же в большой зале для заседаний с присяжными был установи лен образ с лампадою, пожертвованный воспитанниками Училища правоведения. Вслед затем в здании Сената было открыто первое общее собрание кассационных департаментов. Но настоящее торжество происходило на другой день, 17 апреля, в день рождения государя. Около часу дня с горельефа над воротами старого арсенала была снята завеса, и слова «правда и милость да царствуют в судах» впервые заблистали своими золотыми буквами над входом в новый суд. В ворота с этой надписью проехали и прошли— покойный принц Ольденбургский — этот просвещенный деятель на подкладке неисчерпаемой доброты, митрополит, всевозможные сановники, послы английский и французский и все те, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Все были оживлены, все блистало новизною. Новизна слышалась и в речи Замятнина, обращенной к новым судебным деятелям. Это не была обыкновенная, казенная речь, риторические фигуры которой, звучно рассекая воздух, не трогают сердца, не шевелят мысли. В ней чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворной деятельностью, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — говорил он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство новые Уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести». Речь кончалась мольбою — да дарует господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользою для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний монарха и ожиданий России. В ней были не только прочувствованные, но и красивые места. «Завязывая свои глаза, — сказал Замятнин судьям, — пред всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний».

Был прохладный и светлый весенний день. Вечером в Петербурге зажглась необычайная по своей роскоши иллюминация— и современники, конечно, не забудут умиленного восторга публики, приветствовавшей государя на пути в театр. Все находились еще под свежим, недавно испытанным чувством, которое было вызвано спасением царя, 4 апреля, при выходе из Летнего сада. Тихая душевная радость тех, кто сознавал, что в этот день, благодаря ему, старый суд отошел в область невозвратного прошлого, что стих Хомякова о Руси, полной в судах «неправды черной», стал лишь историческою справкою, а не горькою действительностью, сливалась с всенародным торжеством в одном благодарном сердечном порыве…

В Москве открытие новых судебных установлений произошло 23 апреля. Речь Замятнина была на этот раз преимущественно обращена к впервые избранным мировым судьям.

Вот как и при какой обстановке было влито в новые судебные меха новое судебное вино. Те, кто пережил это время и первые месяцы, непосредственно за ним следовавшие, не могут их забыть. Доверие к своим силам, светлый взгляд на будущее, убеждение в том, что введенный порядок представляется образцовым во всех отношениях, одушевляло всех первых деятелей нового суда. Новой деятельности были отдаваемы все силы бескорыстно и не без личных жертв, ибо были люди, оставлявшие лучшие и более обеспеченные служебные положения, чтобы только принадлежать к судебному ведомству. Вице-директоры шли в члены палаты, губернаторы — в председатели окружного суда. Первое время никто, впрочем, и не смотрел на занятие новых должностей как на обычную, рядовую службу. Это была деятельность, задача, призвание. Это была первая любовь. Такая любовь существует не только в личной жизни человека, но и в общественной его жизни; и тут, и там она, войдя первою в сердце, последнею выходит из памяти… Это была первая общественная любовь для многих… И какие бы недоумения, испытания и разочарования в себе и — в других не принесла впоследствии жизнь, чувство, одинаково охватившее в те незабвенные дни и молодого начинающего деятеля, и человека зрелого, призванных к новой, неизведанной и ответственной судебной службе, наверное, не забылось ими и издалека светит их душе и греет ее…

Современное молодое поколение не изведало этого чувства; для него «судебное ведомство» есть одно из ряда ведомств, в двери которого можно постучаться, вступая в служебную жизнь, — и только. То горделивое увлечение, с которым относились тогда новые судебные деятели к своему делу, то иногда преувеличенное мнение, которое они имели о значении своего служебного положения, вызывают теперь, когда яркая пестрота первоначальных красок сменилась серым колоритом будничной жизни, невольную улыбку. Но не ирония видится в ней, а грустное сожаление о том, что «тьмы низких истин» так скоро и прочно сменили «нас возвышающий обман»…

Нечего и говорить, как интересовали всех первые шаги новых судов. Их ждали с понятным нетерпением. Первый уголовный процесс в Петербурге, разбиравшийся 14 июня, без присяжных, привлек массу публики. Дело было несложное. Молодой помощник присяжного поверенного, недовольный резким и решительным отказом одного из судебных следователей города Петербурга в предъявлении ему следственного производства, написал ему письмо, в котором, советуя быть более вежливым с приходящими, прибавлял: «Времена чиновников-громовержцев прошли». Обвинителем по делу выступил прокурор окружного суда Шрейбер, один из ревностных молодых сотрудников Замятнина, заявивших себя изучением практических вопросов, связанных с открытием нового суда. Первая обвинительная речь, сказанная на Руси, отличалась большою сдержанностью и деловитостью. В ней не было напускного пафоса французских обвинений — и это было хорошим признаком, так как с этой стороны нашему зарождающемуся судебному красноречию могла грозить серьезная опасность. Взятая в самом начале неверная нота могла затем вызвать целый ряд фальшивых созвучий. Дело прошло очень гладко и стройно. Были, конечно, некоторые, на теперешний, умудренный опытом и изучением, взгляд, странности. Суд поставил на свое разрешение между прочим отдельный вопрос (!) о том, есть ли в деле увеличивающие или уменьшающие вину подсудимого обстоятельства. Горячий судебный следователь, много и усердно послужив на разных должностях судебному делу, скончался в прошлом году внезапно, в полном разгаре своей деятельности, у гроба безвременно угасшего товарища министра; а почтенный председатель совета петербургских присяжных поверенных, на голове которого уже обильно белеют серебряные нити, вероятно, с незлобивою улыбкою вспоминает то время, когда, явившись первым подсудимым по Судебным уставам, он так волновался, что просил разрешения читать свою защитительную речь.

Заседания с присяжными открылись 27 и 28 июля, делом Родионова, обвинявшегося в краже со взломом, и делом Маркова, обвинявшегося, как значилось в объявлении о деле, «в способствовании неизвестному человеку в снятии полости с саней». Защитником по второму выступ пил В. Д. Спасович. Председательствующий товарищ председателя не совладел, однако, со своей задачею. Заседание тянулось долго, с томительными перерывами и остановками, носившими характер некоторой суетливой беспомощности и растерянности. Общее впечатление получалось неудовлетворительное и грозило повториться в ряде дел, так как, ввиду вакантного времени, председательство по делам с присяжными должно было оставаться в одних и тех же неумелых руках. По закону, один председатель мог заместить своего товарища, но председатель этот был в отпуску, больной, вне Петербурга. Едва, однако, разнеслась весть, что дела с присяжными ведутся без надлежащего склада и лада, Мотовилов бросил все и появился в суде. Занимавшись прежде постоянно гражданскою частью (он был до своего нового назначения председателем Петербургской гражданской палаты), он сел в уголовное отделение и взял колеблющееся дело в свои энергичные руки. Природный ясный ум, упорный труд и — главное — горячая любовь к делу помогли ему. Заседания с присяжными пошли правильно, с необходимою для судебного механизма точностью.

Имя Георгия Николаевича Мотовилова не должно быть забыто историком судебной реформы. Последний может с глубоким уважением остановиться пред его портретом, повешенным после его ранней смерти в зале общих собраний окружного суда. Человек еще молодой, с энергичным и красивым лицом, холерик по темпераменту, он всецело отдался новой своей деятельности. Задача на первом председателе первого по месту и по времени окружного суда в России — лежала огромная. Она была трудна не только по своей сложности, но и по своей новизне. Надо было установить правильные личные отношения в суде и вне суда, надо было внести уважение к авторитету судебной власти в чуждые суду сферы, надо было неустанно работать. Установление главных начал внутренней администрации суда, устройство и регламентация обширной и чрезвычайно ответственной кассовой части, составление знающего и способного персонала канцелярии и судебных приставов— все это лежало на председателе. А рядом с этим — в делах приходилось применять ряд новых приемов. Одним словом, надо было не только созидать новое, но и вырабатывать и отыскивать для него материал, быть одновременно и строителем, и чернорабочим. Необходимы были большой такт, самообладание и вера. в свое дело, чтобы не устрашиться осложнений, не поколебаться духом и не поступиться чем-нибудь существенным при первом приложении к жизни основ новой судебной деятельности. Эту задачу Мотовилов выполнил вполне.

В Москве первое заседание суда открылось 21 июня, по делам о бродягах. Наплыв публики был так силен, что пришлось установить билеты для посещения залы судебных заседаний. Заседание прошло хорошо, хотя не без некоторых странных для современного юриста-практика особенностей. Председательствующий требовал от «непомнящих родства» объяснений, были ли они и где у исповеди, и вступал в длинные и неоднократные прения с защитником одного из бродяг по вопросу о том, что такое бродяжничество и в чем именно заключается состав этого преступления. Первое заседание с присяжными, 24 августа, по делу Тимофеева, обвиняемого в краже со взломом, прошло гораздо лучше петербургского. Судебные прения и здесь, как и в Петербурге, были свободны от громких фраз и стремления разжалобить или ожесточить присяжных, они отличались простотою и деловитостью, но страдали чрезмерными отступлениями в область судопроизводства и различных теоретических соображений. Это придавало им некоторый педагогический характер. Так, присяжным объясняли ход и значение разных следственных действии или пространно говорили им о значении права собственности и необходимости его ограждения, а также о «величайшем на свете благе» — жизни, которую никто не имеет права отнимать, и т. п.

Но если заседания с присяжными начались в московском суде успешнее, чем в Петербурге, зато вскоре в одном из таких заседаний произошла ошибка, которая долго потом приводила в смещение участвовавших в ней и многочисленных присутствовавших, которые сначала находили, что все произошло именно так, как надлежит. По делу о предумышленном убийстве товарищ прокурора впервые в новой судебной практике воспользовался своим правом отказаться от обвинения, заявив о том, на основании 740 статьи Устава уголовного судопроизводства, суду «по совести». Суд выслушал этот отказ и — объявил, без дальних околичностей, подсудимых от суда свободными!

Говоря о московских судебных установлениях первого времени реформы, нельзя не вспомнить и о типической личности первого председателя Московского окружного суда. Высокий, плотный, с массивными чертами лица и насупленными бровями, говоривший громким голосом, покойный Елисей Елисеевич Люминарский был настоящий судья, «судья от головы до ног», всецело преданный делу (и как истый москвич — своей Москве), беспристрастный, независимый, недоступный ни ласке, ни давлению, и, несмотря на свою суровую наружность; — добрый и сострадательный. Общее уважение и доверие окружали его при жизни, облегчая ему его трудную задачу устроителя нового суда, — общее сожаление проводило его в могилу.

В наибольшее, в непосредственное и ежедневное соприкосновение с обществом приходил мировой суд. Он стал сразу популярен, и через месяц после введения реформы сокращенное название «мировой» стало звучать в народе как нечто давно знакомое. Первое время камеры мировых судей были полны посетителей. Сюда приходили знакомиться с новым судом в его простейшем, наиболее доступном виде. Переход от канцелярии квартала и от управы благочиния, где чинилось еще так недавно судебно-полицейское разбирательство, к присутствию мирового судьи был слишком осязателен. Здесь в действительности совершался суд скорый, а личности первых мировых судей, среди которых встречаются носители имен, приобревших впоследствии почет на более широком поприще, служили ручательством, что это суд не только скорый, но и правый, и милостивый.

Были, конечно, и в сфере мировой юстиции промахи и увлечения. Не всегда ясно разграничивалась подсудность дел; смущали преюдициальные вопросы; наконец, вино новой власти бросалось некоторым, впрочем весьма немногим, в голову. Случаи последнего рода имели свою комическую сторону и во всяком случае не обнаруживали дурного намерения. Es war nicht bos gemeint! Так, в Петербурге один мировой судья, устроивший, вопреки господствовавшей у мировых судей строгой простоте обстановки, в своей камере, для судейского места, драпированное красным сукном возвышение, вообразил себя вместе С тем великим пожарным тактиком и стратегом — и явился, в цепи, распоряжаться на пожаре, вспыхнувшем в его участке; а другой, возвращаясь в летнюю белую ночь с островов и найдя мост разведенным, надел цепь и требовал его наведения. Судебная палата, однако, тотчас же охладила этих пылких надевателей мировой цепи некстати. Но наряду с этими единичными явлениями общее направление мировых судей первого избрания сразу сделало их камеры не только местом отправления доступного народу правосудия, но и школою порядочности и уважения к человеческому достоинству. Ведение дела у некоторых судей достигло виртуозности. Особенно выделялся в Петербурге покойный Оскар Ильич Квист. Его камера была местом, куда ходили учиться и смотреть, как надо разбирать дела. Этот маленький, живой, глубокопросвещенный человек, с умным и проницательным взглядом и лукавою усмешкою, заложил в качестве председателя, подобно Мотовилову и Люминарскому, нравственный и деловой фундамент мирового съезда, устройство которого не раз потом признавалось образцовым. Многие из первых деятелей мирового суда в Петербурге достигли впоследствии высоких степеней в судебной иерархии, но нет сомнения, что время их службы в 1866 году в скромной должности «мирового» должно представляться им по полноте сопряженной с нею деятельности и по сознанию приносимой наглядно и ежедневно пользы счастливым временем. Между ними находился и мировой судья труднейшего участка, наСенной, отдавшийся делу со свойственным ему страстным трудовым увлечением и почерпнувший в нем интереснейший практический и бытовой материал для живых примеров в своем превосходном «Руководстве для мировых судей».

На вершине новой судебной пирамиды был учрежден кассационный суд. Далекая от непосредственного соприкосновения с жизнью деятельность его интересовала исключительно юристов, из которых многим было, однако, трудно, в представлениях своих об ней, «совлечь с себя ветхого Адама», т. е. устранить мысль о существе дела, совершенно чуждую идее кассационного производства. Поэтому юристами первые решения кассационных департаментов Сената ожидались с большим нетерпением. Нужно ли говорить, как успешна, назидательна и содержательна была именно первоначальная деятельность нашего кассационного суда? Для этого стоит лишь просмотреть решения за 1866 год. Особенно богаты были различными важными разъяснениями нового судопроизводственного порядка решения уголовного кассационного департамента. Пройдя чрез коллегию, где заседал Н. А. Буцковский, так много поработавший над Судебными уставами, и где председательствовал В. А. Арцимович, почтенным сединам которого еще недавно было отдана дань уважения всеми, кому дороги представители широкого и стойкого правосудия, решения эти установляли и закрепляли начало нового процесса. Тогда, в первое время своего существования, кассационный суд наш уподоблялся римскому претору: он не только jus dicit, но jus fecit[75]. Особенно трудная роль выпала на долю первых обер-прокуроров. Им приходилось, учась самим в совершенно новом деле, учить других, и учить притом авторитетно. Одного из них уже нет в живых.

Смерть застигла Михаила Евграфовича Ковалевского среди широкой и разносторонней государственной деятельности и, быть может, на пороге к дальнейшему расширению сферы его действий и влияний; но несомненно, что наиболее блестящею, плодотворною и отрадною для него самого была его работа в качестве обер-прокурора. Он внес в нее весь свой систематический ум и способность ясно, просто и доступно распутывать самые сложные юридические вопросы. Его первые заключения глубоки по содержанию, богаты настоящим знанием и превосходны по изложению. Почти все главнейшие вопросы нового судебного производства, все недоразумения по разграничению областей уголовного и гражданского права разработаны и разрешены в них. Не надо забывать, что у нас создали совсем новое судебное учреждение, не имевшее никаких корней в старом порядке, и дали этому учреждению задачу, требующую и громадного отвлечения мысли в область коренных юридических понятий, и большой вдумчивости. Но нашлись, однако, деятели, оказавшиеся «настоящими людьми на настоящем месте», как говорит английская поговорка.

Лучшим примером этого послужил и первый первое присутствующий уголовного кассационного департамента— сенатор Михаил Матвеевич Карниолин-Пинский. Суровый и прямолинейный юрист, родившийся в 1794 году, он недоверчиво относился ко многим сторонам судебной реформы, когда она еще была «im werden» [76]. Особенно не нравились ему присяжные заседатели, «Присяжных, присяжных и присяжных!» — вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих криках мало смысла, хотя много увлечения и еще больше подражания. Закричал один, как не зареветь другому!? Рассудительные люди не кричат, они уверены, что все доброе и полезное нас не минует; а блестящего, но сомнительного — хотя бы и не бывало. Наконец и мы будем иметь присяжных… и т. д. Так писал он в своих замечаниях на Устав уголовного судопроизводства. Назначение на самый высший пост судебной иерархии (он был и первоприсутствующим общего собрания кассационных департаментов) застало Карниолии-Пинского на краю могилы. Трудовая и исполненная тревог личного характера жизнь его догорала. Красивая, несмотря на годы, фигура его согнулась, прекрасное, точно изваянное, хотя и немного жесткое лицо, обрамленное седыми кудрями, осунулось и побледнело — и он уже не в силах был участвовать в заседаниях Сената, заменяемый постоянно В. А. Арцимовичем. Но в сентябре в уголовном департаменте должно было слушаться, в качестве первой инстанции и притом с присяжными заседателями, дело бывшего директора хозяйственного департамента при святейшем Синоде тайного советника Гаевского и его сообщника Яковлева, обвинявшихся в растратах и подлогах. Дело это имело по отношению к Сенату огромное значение. Оно должно было быть проведено образцово, «без сучка и задоринки», одним словом, так, чтобы суды, наставлять и направлять которые призван кассационный суд, не имели повода ему сказать: «Врачу — исцелися сам!» Карниолин-Пинский в буквальном смысле взял одр свой и пошел на новую деятельность, куда его призывал служебный долг. Снедаемый болезнью, он был привезен 15 сентября в Сенат и под руки введен на лестницу. Но в зале заседаний в нем проснулся опытный юрист, понявший — и, быть может, в душе полюбивший — новую, неизведанную еще форму суда. Заседание длилось 12 часов с небольшими перерывами и было ведено во всех отношениях образцово. Обвинял Ковалевский. Руководящее напутствие присяжным, сказанное Пинским, было исполнено без пристрастия и в то же время чуждо той бесцветности, которою думают у нас иногда заменить объективность изложения. «Помните, — сказал он в заключение присяжным, — что вы призваны творить суд, а не угнетать…» Когда в своей речи защитник одного из подсудимых, увлекшись характеристикою другого из них, начал говорить, что свидетельские показания, рисующие его человеком честным и порядочным, не соответствуют тому, что было на самом деле, Пинский остановил его, сказав: «Едва ли прилично укорять подсудимого… Говоря о нем как о человеке осужденном, вы забываете, что суд еще не произнес своего приговора»… Чтение отчета о заседании по делу Гаевского производит даже и теперь, несмотря на выработавшуюся технику судебного производства, впечатление живого и достойного ведения дела. Нельзя, однако,»г отметить одного серьезного отступления от Уставов, хотя и правильного по мысли и вполне соответствующего западному, более старому и выработанному процессу, но все-таки отступления. При той роли, которую играл Ковалевский в Сенате, и при отсутствии с его стороны каких-либо заявлений, надо думать, что это было бессознательное отступление, основанное на воспоминании о том, что предполагалось сделать при составлении Уставов. Вопросы были поставлены Сенатом, подвергнуты обсуждению сторон и вручены присяжным, — после заключительного слова первоприсутствующего.

Некоторые недосмотры оказались, в первое время, и в законодательно-инструкционных распоряжениях относительно новых судебных учреждений. Так, пришлось уже 14 июня 1866 г. предложить Сенату, по первому департаменту, издать дополнение к только что изданным временным правилам внутреннего устройства. Обнаружилось, что в этих правилах было упущено упомянуть, что в мировых съездах должно быть зерцало, что мировые судьи должны заседать в съездах в мундирах, а у себя в камере — в мундирных фраках или сюртуках. Последние указания, впрочем, остались без исполнения. Жизнь их отвергла и потребовала уступок. Мировые судьи повсюду производили разбирательство не в форменной одежде, а лишь в цепи, которая в глазах народа имела гораздо большее значение, а во многих мировых съездах обязательною одеждою стал фрак, а не мундир. Но жаль, что другое указание этих правил (§ 14) осталось тоже без исполнения. Оно имело весьма полезную цель и могло служить проверкою юридической самодеятельности судебных учреждений. Оно предписывало в каждом суде вести указатель юридических вопросов, им разрешенных. Увы! Книги этих указателей— если они где-либо и сохранились (а заведены они были) — и доныне представляются чистыми, как девственный снег альпийских вершин…

В первых шагах новых судов была сторона, которая не только интересовала, но и немного тревожила всех, кому было дорого правильное осуществление Судебных уставов на практике. Кроме чувства долга, трудолюбия и добросовестности, от людей, призываемых помогать отправлению правосудия, а иногда даже играть в нем решительную роль, требовались еще особые способности, с одной стороны, и известное, стоявшее ввиду недавних общественных условий под вопросительным знаком, развитие гражданского чувства и понимания, с другой стороны. Как пойдут судебные прения? Появятся ли люди, способные к сдержанному жару словесной борьбы, к тому, чтобы «словом твердо править», и вообще даже к тому, чтобы владеть этим словом? Еще более тревожные вопросы возникали относительно присяжных. Их желали — их ждали… Это верно, хотя и резко, изобразил Карниолин-Пинский. В них хотелось верить заранее. Присяжный заседатель был дорог всякому, с сочувствием думавшему о новом суде. Подобно Татьяне в письме к Онегину, русское развитое общество того времени могло сказать этому еще не появившемуся на сцену присяжному: «Не зримый — ты мне был уж мил»… Но невольное сомнение закрадывалось в душу. Этот незримый и неведомый теоретический присяжный должен был облечься в огромном большинстве случаев в реальный образ простолюдина, всего пять лет назад освобожденного от крепостной зависимости, в образ того мужика, которого незадолго пред тем Тургенев, устами одного из своих громких героев, назвал «таинственным незнакомцем»…

И что же? Теперь, чрез 25 лет, можно сказать, что этот таинственный незнакомец оправдал оказанное ему доверие и не посрамил ни здравого смысла, ни нравственного чувства русского народа. Беспристрастная история нашего суда присяжных покажет со временем, в какие тяжкие, неблагоприятные условия был он у нас поставлен, как долгие годы он оставался без призора и ухода, как его недостатки не исправлялись любовно и рачительно, а предоставлялись злорадно или близоруко дальнейшему саморазвитию, Будущий историк этого суда должен будет признать, что по отношению к этому суду у нас велась своеобразная бухгалтерия, причем на странице кредита умышленно ничего не писалось, а на странице дебета вписывался каждый промах крупным, каллиграфическим почерком. Он признает, этот историк, что между большинством приговоров, которые ставились в вину присяжным, были такие, с которыми трудно согласиться, но не было почти ни одного, которого, зная данное дело, нельзя бы было понять и объяснить себе…

Едва ли нужно напоминать о том, как быстро и с каким запасом неожиданных сил появились у нас, в первые же месяцы реформы, судебные ораторы. Без всякой школы, без организованной подготовки, со всех сторон выступили на судебную арену люди, не только умевшие владеть словом, но и в большинстве талантливые.

Старого губернского прокурора, за немногими блестящими исключениями, пассивного, могущего ничего не делать, ибо делать все, что он должен, невозможно, деятельность которого иногда не оставляла никакого следа или воспоминания («А ведь если разобрать хорошенько дело, — говорит Чичиков, встретив похороны прокурора, — так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови!»), заменила, со введением Судебных уставов, прокуратура деятельная. Район ее действий сделался меньше, но она стала играть роль махового колеса в машине уголовного суда. Для этого надо было не только работать, но и умело отстоять свою работу, а это вызывало появление способных обвинителей.

Введение реформы отразилось и на сословии поверенных. Старая проторенная дорожка с заднего крыльца должна была «порости травой забвенья», и двери суда широко раскрывались лишь пред адвокатом новой формации. В эти двери вошли немедленно люди ума и знаний, и не только с чистым, но иногда и с завидным прошлым. В них вошли и молодые обер-секретари Сената, и профессора, и лучшие представители эмбриональной адвокатуры, состоявшей уже при коммерческих судах, и почтенные деятели крестьянского освобождения и т. д.

В том же 1866 году в Москве проявились два судебных оратора большой силы. Один, назначенный в прокуратуру из провинциальных губернских стряпчих, скромный, бледноликий, молчаливый, с непокорными волосами и бородой, вдруг вырос на обвинительной трибуне, и из уст его полилась речь, скованная с непревзойденною с тех пор суровою красотою. Кто слышал, в свое время, этот ровный, металлический голос, кто додумался в эти неотразимые и в то же время простые, по-видимому, доводы, обнимавшие друг друга, как звенья неразрывной цепи, тот не забудет обвинителя по всем большим делам первых лет московского суда. Недаром на огромном процессе Матова и других фальшивых монетчиков, присяжные, выслушав его речь и возражения девятнадцати защитников, просили его, чрез своего старшину, не утруждать себя ответом.

Посетитель московского суда того времени, конечно, не забыл также и начинающего кандидата с родовитым именем и блестящим образованием, которого природа щедро одарила дарами, необходимыми для защитника; он вспомнит, быть может, неслыханный восторг присутствующих после защитительной речи по делу Волоховой, обвинявшейся в убийстве мужа, речи, сломившей силою чувства и тонкостью разбора улик, тяжкое и серьезное обвинение… Но не одни таланты проявила тогда, при самом возникновении, московская адвокатура. Ее организация в духе порядка и дисциплины была в значительной степени делом памятного в Москве покойного М. И. Доброхотова, и с первых дней в ее рядах засиял кротким светом человечный, глубоко ученый и благороднейший — тоже ныне умерший — Яков Иванович Любимцев.

Нужно ли говорить о сразу выделившихся в то время корифеях петербургской адвокатуры? Кто из близких судебному делу не знает их, не помнит их на расцвете и в расцвете их деятельности, одного — с его глубокими знаниями, изяществом приемов и поучительною чистотою в исполнении своих обязанностей, талантливое и быстрое слово которого лилось, как река, блистая прозрачностью своих струй и неслышно ломая в своем неотвратимом течении преграды противника, и другого — с резким, угловатым жестом, неправильными ударениями над непослушными, но вескими словами, с сочностью красок и всегда оригинальным, вдумчивым освещением предмета, — одним словом, того, придя слушать которого неопытный посетитель сначала спрашивал себя: «Как? Неужели это… тот известный…», потом, по прошествии десяти минут, говорил себе: «А ведь, пожалуй, это и он…» и, захваченный глубиною содержания и своеобразною формою только что оконченной речи, восклицал: «Он! Он! Это именно он!»

Двадцать пять лет! Много воды утекло с тех пор, многое изменилось. Но старому судебному деятелю, пережившему начало этих лет, должно быть великодушно прощено, если он слишком долго остановился на воспоминаниях об этом незабвенном для него времени, об этом медовом месяце нового суда…

О СУДЕ ПРИСЯЖНЫХ И О СУДЕ С СОСЛОВНЫМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ *


Милостивые государи! Приняв — как особую честь — возложенное на меня руководство совещаниями вашими по вопросам о деятельности суда присяжных и о суде с сословными представителями, считаю необходимым наметить, в общих чертах, ход наших занятий и приемы, которыми нам следовало бы при них руководиться. Мне незачем напоминать вам порядок возникновения у нас суда присяжных и указывать в нашей правовой истории следы подобных этому суду учреждений. Порядок этот вам известен, а следы теряются в тумане слишком отдаленного времени и притом еще подлежат сильному оспариванию. Несомненно одно: введение суда присяжных в стране, только что освобожденной от крепостного права, было весьма смелым шагом. Крепостные отношения во всяком случае по существу своему не могли быть школою для чувства законности ни для крестьян, ни для собственников. А между тем и те, и другие, особливо первые, вчерашние бесправные люди, призывались в большом количестве, чтобы творить суд по внутреннему убеждению совести. Можно было отступить в смущении пред возможностью, полного непонимания ими своей задачи и ограничиться какими-либо полумерами, в виде частичных улучшений старого суда. Но составители Судебных уставов с доверием отнеслись к духовным силам и к здравому смыслу своего народа. Они решились к только что данным людям сельского сословия гражданским правам присоединить и высокую обязанность быть судьею. Это доверие нашло себе отклик в великодушном сердце законодателя, и смелый шаг был сделан.

С тех пор прошло тридцать лет, и суд присяжных столь глубоко вошел в русскую жизнь, что, несмотря на единичные и временные случаи, вызывавшие против него нарекания, едва ли может, серьезно и беспристрастно, быть возбуждаем вопрос об его отмене. Вам известно, что в разнообразные схемы предполагаемого видоизменения судоустройства, подлежащие уже вашему обсуждению, суд присяжных входит как неизбежный элемент, и ныне вашему разрешению предлагается общий вопрос не о возможности отмены этой формы отправления уголовного правосудия, а лишь о деятельности присяжных и о том, нужны ли и какие именно изменения в этом учреждении. Поэтому я буду просить вас, милостивые государи, прежде всего высказать общий взгляд ваш на степень удовлетворительности деятельности присяжных по исполнению лежащей на них задачи. Если эта деятельность окажется удовлетворительною вообще, но имеющею, однако, недостатки в некоторых сторонах своих или в отдельных своих проявлениях, то несомненно, что недостатки эти могут корениться или в условиях деятельности суда присяжных или же в неправильной его организации. Отсюда вытекают и два следующих главных вопроса.

Обращаясь к первому из них — об условиях деятельности суда присяжных, — мы прежде всего встречаемся о составом присяжных заседателей. Он зависит от ценза, личного и имущественного, лиц, призываемых в качестве присяжных, и от организации и деятельности комиссий, составляющих списки этих лиц. Первоначальный ценз присяжных представлял большую неуравнительность. Между цензом по движимому и недвижимому имуществу было значительное житейское неравенство. Достаточно было получать 200 руб. валового дохода или жалованья в большом губернском городе, чтобы быть вносимым в списки присяжных заседателей. Но 16 р. 66 к. заработка в месяц— для жителя большого города — есть признак крайней бедности, а на службе такой размер вознаграждения указывает на самые низшие канцелярские должности, занимающие которые лица должны находиться почти в нужде. Между тем всякий суд, не исключая и суда присяжных, должен состоять из людей, независимых от нужды и от страстей, ею порождаемых, Законом 1887 года ценз поднят и в значительной степени уравнен; вместе с тем из состава присяжных исключены люди, впавшие в крайнюю бедность, и домашняя прислуга. Но все ли необходимое в этом отношении сделано? Нет ли в составе присяжных, в ущерб его правильной деятельности, таких представителей служебных профессий, которые, будучи надломлены в своей жизни и искажены в трезвости своих взглядов непрерывным механическим трудом за кусок хлеба, приносят затем на скамью присяжных болезненную односторонность? Затем, все ли полезные и здоровые элементы населения введены законом в состав присяжных?

Главный контингент присяжных составляют крестьяне. Противники суда присяжных иногда с чересчур поспешным торжеством указывают на «подкуп» и «лихоимство» между присяжными из крестьян. Вы, конечно, дадите, господа, веские сведения из вашего богатого и многолетнего опыта для правильной оценки размеров и значения этого явления, но уже и теперь необходимо вывести на справку, во-первых, что с 1879 года по 1892 год суду судебных палат было предано Правительствующим Сенатом, по обвинению в преступлениях, предусмотренных в 372, 373, 377 и 378 статьях Уложения о наказаниях, 80 лиц, по 20 делам из коих палатами признаны виновными и осуждены 29, причем 28 из них были крестьяне и один дворянин, и, во-вторых, что в течение этого времени в России с участием присяжных заседателей разрешено около 208 ООО дел (принимая минимальное количество дел в год — в 16000, хотя, например, в 1889 году было разрешено 19 380 дел, а в 1891 году — 20100), т. е. действовало 208000 составов присутствия комплектных присяжных. При обсуждении значения приведенного мною отступления 28 присяжных заседателей из крестьян от своего судейского долга следует обратить внимание и на те условия, в которые довольно часто бывают поставлены присяжные из крестьян. Я разумею крайнюю нужду, в которой находятся подчас такие присяжные, будучи отвлечены от своего хозяйства и оседлости в уездный или губернский город, где приходится проживать подолгу и за все расплачиваться наличными деньгами. Известны случаи, когда присяжные из крестьян вынуждены бывали, проев в городе свои последние крохи, наниматься колоть и пилить дрова или просить милостыню. На эту необеспеченность оторванного от своего гнезда крестьянина еще в конце шестидесятых годов обратили внимание многие земства и стали выдавать крестьянам-присяжным небольшое денежное пособие на время пребывания их в городе. Но, к сожалению, в 1872 году состоялось определение первого департамента Правительствующего Сената о воспрещении земствам таких выдач, ибо земства могут заботиться исключительно о «хозяйственных нуждах и пользах». Это формалистическое толкование, неправильное и по существу, ибо на земстве лежат расходы и на народное образование, и на народное здравие, и выдача содержания мировым судьям, оставило присяжных из крестьян на произвол их бедности и сопряженных с нею лишений и искушений. Поэтому вам нужно будет вглядеться в значение тяжелых материальных условий, в которых подчас находятся крестьяне-присяжные, и обсудить вопрос о том, не следует ли разрешить выдачу им небольших пособий, отрешившись от теоретического взгляда, по которому, вопреки изречению «буква умерщвляет — дух животворит», на основании чуждых русской жизни соображений и побуждений, тяжелая повинность присяжных признается их безвозмездным правом.

Переходя к деятельности комиссий по составлению списков присяжных заседателей, надо заметить, что первоначальная организация этих комиссий была одним из самых больных мест учреждения суда присяжных в нашем отечестве. Теоретические взгляды законодателя на неизбежную гармонию во взаимном отношении разных групп нашего общества в деле обеспечения правильного состава судей по большинству серьезных уголовных дел столкнулись, на практике, с апатиею и равнодушием этих самых групп ко всему, что не касается непосредственно их материальных интересов. Отсюда, к сожалению, столь частое стремление уклониться от обязанностей присяжного со стороны лиц привилегированных сословий и в особенности со стороны чиновников. Отсюда обилие на суде фиктивных свидетельств о болезни и не менее фиктивных заявлений начальства о командировках, и крайняя небрежность и умышленная неполнота, сопутствовавшие составлению списков присяжных — до суда. Благодаря этому явлению, вместо единения представителей общества в деле фактического образования суда присяжных, пришлось встретиться с полным разбродом этих представителей, так что суд этот, по отношению к своему личному составу, одно время обратился вместо тщательно оберегаемого общественного детища в какого-то подкидыша, от которого отворачиваются его случайные воспитатели. Последствием такого положения было образование в 1880 году, при общем собрании первого и кассационных департаментов, под председательством покойного М. Н. Любощинского, особой комиссии по вопросу о неисполнении правил избрания присяжных заседателей и внесения их в списки. Она собрала обширный и чрезвычайно интересный материал, из которого оказалось, что в весьма многих местностях империи комиссии по составлению списков вовсе не поверяют и не дополняют общих списков присяжных заседателей или же исполняют возложенную на них обязанность столь небрежно, что в списки оказываются внесенными лица, кои уже потеряли право быть присяжными заседателями или давно уже — иногда задолго до введения суда присяжных — умерли. Равным образом комиссии в усиленном составе, о которых говорится в ст. 99 Учреждения судебных установлений, относились к своим обязанностям столь невнимательно и недобросовестно, что сделались возможными такие явления, как призыв в присяжные заседатели, по нескольку лет сряду, одних и тех же лиц из числа весьма недостаточных крестьян, тогда как в тех же местностях много лиц дворянского и купеческого сословий, удовлетворяющих всем условиям для избрания их в присяжные заседатели, оставались, вследствие хлопот пред членами комиссий, свободными от исполнения этих обязанностей; как появление в числе присяжных заседателей лиц, лишенных прав состояния или одержимых тяжкими недугами и даже признанных установленным порядком сумасшедшими, или же внесение в списки лиц, далеко перешедших за определенный законами 70-летний возраст, и, наконец, неимение в комплекте присяжных заседателей ни одного грамотного лица. Предложенные сенатскою комиссиею временные меры имели не достаточно успешный характер. Пришлось приступить к пересмотру самого закона об организации комиссий и в те из них, которые составляют очередные списки, ввести представителей судебного ведомства. Благие последствия более внимательного отношения к своей задаче этих комиссий, кажется, стоят вне сомнений, но закон 1887 года не коснулся составления общих списков, совершаемого, по-видимому, и доныне без надлежащей всесторонности и внимания к равномерному призыву всех, обязанных быть присяжными заседателями.

Таким образом, первый вопрос, подлежащий обсуждению совещания, сводится к тому, необходимы ли дальнейшие улучшения в составлении общих и очередных списков и возможно ли дальнейшее поднятие уровня состава присяжных заседателей привлечением в него новых лиц, ограничением случаев уклонения от участия в заседаниях чиновников, под предлогом служебных командировок или болезни, и устранением материальных затруднений, испытываемых некоторыми присяжными заседателями при исполнении ими их обязанностей вне постоянного их места жительства?

Второй вопрос из области условий деятельности присяжных касается подсудности. Первые годы существования этого суда — он был завален делами о кражах, изъятых затем из его ведения законом 1882 года. Эти дела обременяли и судебных следователей. Отсюда медленность в их производстве и, как результат его, долгое содержание под стражею обвиняемых. Поставленное на суд, через несколько месяцев после совершения преступления, дело выцветало в своей живой обстановке, присяжные находили, что в сущности следователь уже достаточно «наказал» подсудимого и часто оправдывали последнего. Необходимо было серьезно и трезво взглянуть на дилемму: или строгая кара, которою угрожает не всегда прилагаемый закон, или действительная репрессия, хотя и с меньшею карою. Изъятие у присяжных дел о некоторых кражах, совершенное законом 1882 года, принесло несомненно полезные результаты и значительно сократило число оправдательных приговоров. Вместе с тем долгий опыт обнаружил, что присяжным чуждо понятие о преступлениях против си-стемы, в которых, с одной стороны, совершенно отсутствует лично, прямо или косвенно, потерпевший, а с другой, — бытовые условия, вызвавшие очень часто нарушения установленных правил, возбуждают живое сострадание к обвиняемому. Поэтому, по преступлениям против паспортной системы, сознание устарелости и напрасной тягости которой выразилось в образовании ряда комиссий, завершившемся новым законом о паспортах, присяжные почти всегда выносили оправдательные приговоры. «Коррекционализация» этих преступлений, совершенная в 1885 году, освободила присяжных от дел, смущавших их совесть. Ныне возникает вопрос: не следует ли путем коррекционализации изъять из ведения присяжных еще какие-либо дела, характер коих не соответствует сложному аппарату этого суда и его отношению к понятию о преступлении, и вместе с тем, не представляется ли желательным вернуть на рассмотрение этого суда некоторые из деяний, изъятых из него в 1889 году при окончательном начертании ст. 2011 Устава уголовного судопроизводства с ее широкою и пестрою по своим основаниям бесприсяжною подсудностью.

Затем, видное место среди условий деятельности присяжных играет самое производство дела на суде. В нем встречаются процессуальные, бытовые и практические неудобства, давно уже обращавшие на себя внимание юристов, относившихся к этой форме суда прямодушно и без предвзятой односторонности. Сюда относится прежде всего сокрытие от присяжных того, что не только может, но, казалось бы, должно быть им известно для облегчения всестороннего и сознательного исполнения ими своей задачи. На первом месте стоит здесь воспрещение сторонам и даже председателю упоминать о нормальном наказании, следующем подсудимому по закону. Выводимое из смысла 746 статьи Устава уголовного судопроизводства запрещение это считалось долгое время столь существенным, что нарушение его всегда влекло за собою безусловную отмену приговора, если только, как выразился Сенат в решении 1876 года, по делу Меринова, протоколом суда не было удостоверено, что председатель принял действительные меры для устранения вредного влияния на присяжных сделанного пред ними заявления о наказании. В последние годы Сенат такие заявления перестал считать существенным поводом для отмены решения, но тем не менее все-таки должен считать их нарушением. Французская кассационная практика относительно 335, 342 и 363 статей Code destruction criminelle признает, по решениям 1840 и 1846 годов, что обвинитель «peut faire connaitre aux jures les consequences legales de leur decision» [77] и что невоспрепятствование председателем защитнику говорить о наказании не влечет кассации приговора. По мнению виднейших французских процессуалистов, в деле французского судоговорения ссылка на наказание дозволительна, а подлежит пресечению лишь критика карательных определений закона. Германский Устав уголовного судопроизводства хранит в этом отношении молчание.

Практические последствия умолчания о могущей ожидать подсудимого каре, однако, более чем нежелательны.

По обычным делам, подлежащим ведению присяжных, они узнают о наказании в самом начале сессии, выслушав одну или две резолюции суда, а по делам сравнительно редким они вводятся в заблуждение или неожиданными и неопределенными намеками сторон «на тундры севера», «ледяную сибирскую ночь», «многолетнюю тяжелую работу» и т. п., приберегаемыми к концу речи, причем на остановку со стороны председателя отвечают обыкновенно: «Я кончил!», или же неправильными объяснениями самозванных законоведов, попавших в состав комплекта присяжных. Практика указывает на дела, где подсудимый обвинялся в преступлении не совсем обычном, хотя и влекущем далеко не суровое наказание (например, шантаж, подводимый при настоящем беспомощном состоянии Уложения под покушение на мошенничество), и, несмотря на явные доказательства виновности и даже собственное сознание, выслушивал, не без удивления, оправдательный приговор, явившийся следствием ошибочного убеждения присяжных, что ему, вместо умеренного исправительного, грозит тяжкое уголовное наказание, убеждения, предусмотреть и устранить которое председатель — и сам не имеющий права говорить о наказании — был лишен возможности. Такое положение не может быть признано удовлетворяющим требованиям правосудия, и едва ли можно найти серьезные основания для удержания в законе запрещения упоминать о наказании особливо без критики налагающего его закона.

Излишне перечислять все другие неудобства, вызываемые напрасною условностью производства дела. Часть их уже устранена. Сокращен чрезмерный отвод присяжных, дававший повод к искусственному подбору состава, — то преимущественно интеллигентного, то простого и непосредственного, смотря по интересам и целям отводящего; поставлена в настоящие, свойственные ее святому значению размеры присяга заседателей. Наконец, всего месяц назад состоялось руководящее решение уголовного кассационного департамента по делу Никитина, коим Сенат окончательно и уже без всяких колебаний высказался за право сторон ссылаться на объяснения подсудимого, данные на предварительном следствии и занесенные затем в обвинительный акт. Желательно было бы знать мнение участников настоящего совещания: следует ли ограничиться этим или возможно идти далее и противопоставить праву подсудимого не давать объяснений на суде право читать его показания, данные добровольно и непринужденно при предварительном следствии, при допросе его в качестве обвиняемого? Нельзя не указать также на то, что при точном выполнении указаний 626, 627 и 687 статей Устава уголовного судопроизводства широкое начало устности, выраженное в 625 статье того же Устава, в сильной степени умаляется необходимостью читать, в каждом сложном по обстановке или по преступлению деле, массу документов, сущность содержания коих тонет для присяжных в монотонном и не всегда достаточно оттененном чтении. Практика допускает иногда — и то не везде — изложение сторонами того, что подлежало бы прочтению, при условии взаимного согласия и взаимных поправок возможных погрешностей. Но это лишь терпимо, а не узаконено — и достаточно незнания одною из сторон дела во всей подробности, чтобы она потребовала более для нее удобного и менее ответственного чтения протоколов. То же самое относится и до ссылок на обширные письменные и вещественные доказательства. Не было ли бы более целесообразным и согласным с началом устности, чтобы все эти протоколы читались лишь в исключительных случаях, когда сторона, требующая прочтения, не признает себя готовой и умелой для словесного изложения сущности приводимого ею оформленного доказательства или когда суд или присяжные потребуют прочтения?

Скрывая от присяжных такие данные, которые могут, однако, тревожить их мысль, направленную на знание всей правды о деле и по делу, и утомляя их бесплодным напряжением внимания для уловления смысла читаемого, мы не даем им в руки никаких документов из производства и требуем, чтобы внешнее очертание некоторых предметов запечатлелось с особою силою в их памяти. На основании 805 статьи Устава уголовного судопроизводства им не даются, при уходе их в совещательную комнату, ни планы местности, ни вещественные доказательства, ни признаваемые подложными документы и т. д., хотя их и предупреждают о праве вернуться в залу в случае необходимости выяснения какого-либо обстоятельства в деле. Но это возвращение встречает много затруднений и на практике редко осуществляется. Поэтому возникает сам собою вопрос о том, не было ли бы полезнее и проще давать присяжным с собою все, акты из дела, упоминаемые в 687 статье, и те вещественные доказательства, которые они пожелают иметь при своих совещаниях и относительно которых они уже выслушали надлежащие разъяснения сторон, сведущих людей и суда.

Статья 675 Устава уголовного судопроизводства получила чрезвычайное развитие на практике, вследствие чего заседатели, призываемые к разрешению, по свободному внутреннему убеждению, вопроса о вине и невиновности подсудимого, опутаны массою тягостных и подчас ненужных житейских стеснений, проникнутых известною долею недоверия к ним и даже к судебному персоналу, входящему с ними в соприкосновение, и не имеющих прочной основы в практике. Сенат, пробовавший урегулировать пребывание присяжных заседателей в суде, сам не был достаточно устойчив в своих взглядах. Скачала для безусловного пребывания присяжных в суде, без всякого увольнения домой, было провозглашено начало важности обстоятельства дела, потом принят был внешний признак — уголовное наказание, грозящее подсудимому, затем была признана, безотносительно к роду наказания, допустимость отпуска присяжных домой при полной для них невозможности оставаться в здании суда и, наконец, в циркулярном указе 1878 года «ни под каким видом» не дозволено отпускать присяжных по делам о преступлениях, влекущих лишение всех прав состояния. Одно время нарушением 675 статьи Устава уголовного судопроизводства считались даже прогулки присяжных вокруг здания суда, причем им предоставлялась для отдыха зала заседаний, тогда как они после долгого сиденья в плохо вентилируемых и наполненных народом помещениях нуждались, конечно, не в физическом отдыхе, а в движении. Ввиду всего этого получился ряд условий, конечно, дурно отражающихся на присяжных, особливо в больших и продолжительных процессах, где душевное спокойствие их нарушается тревожною заботою о том, что делается «дома» или на заводе, в лавке, в мастерской… и где плохие гигиенические и дорогие кулинарные условия соединяются с неудобствами ночлега в насильственном сообществе чуждых лиц и с отсутствием освежающих впечатлений, причем всякий разговор председателя с присяжными, хотя бы только относительно их обеда, может, согласно решению 1876 года по делу Фридмана, влечь за собою ломку всего их напряженного и многодневного труда. Поэтому представляется необходимым обсудить, допустима ли и нужна ли в этом отношении какая-либо регламентация со стороны закона и его толкователя, Сената, или же разрешение всех вопросов, связанных с пребыванием присяжных в здании суда, должно быть предоставлено исключительно усмотрению, опыту и такту пользующегося полным доверием закона председателя?

К той же области условий деятельности присяжных на суде относятся указания на некоторые отступления в прениях сторон от правил и границ, установленных 611, 739 и 745 статьями Устава уголовного судопроизводства, и на неправильность предъявляемых пред ними обвинений. В первом отношении кассационная практика последнего десятилетия дала столько внушительных и всесторонних разъяснений обязанностей председателя по пресечению злоупотреблений формою и содержанием судоговорения, что едва ли нужно идти далее по этому пути, тем более что выход за пределы, намеченные приведенными статьями, встречается все реже и реже. Во втором отношении нельзя не отметить постановку одних обвинений вместо других и придачу данным, долженствующим служить предметом отдельных самостоятельных обвинений, значения простых улик или доказательств по другому обвинению. Неудовлетворительность определений нашего Уложения, отставшего от новых проявлений преступности, не предусматривающего прямо целого ряда ставших обычными преступных деяний (шантаж, многие преступления против нравственности, разные виды фальсификации и т. п.) и дающего разнородные определения одному и тому же по существу деянию (например, по подлогу частному и служебному), слишком общеизвестна. Но Уложение о наказаниях доживает свои дни и грядущее на его смену Уголовное уложение, без сомнения, уврачует в этом отношении деятельность присяжных, которым ныне не всегда понятна причина, почему им приходится иметь дело, по-видимому, не с тем преступлением, в котором виновен подсудимый. Правильная и вдумчивая деятельность прокурорского надзора может и должна, без сомнения, устранить употребление обвинений как доказательств, по большей части вредных по своим результатам для правосудия, как тому не мало представляет примеров наша практика. Достаточно указать, например, на известное дело Маргариты Жюжан, обвинявшейся в отравлении своего воспитанника, 15-летнего гимназиста. Несомненное и систематическое половое развращение ею этого отрока было выставлено не как самостоятельное преступление, а лишь как мотив к совершенно недоказанному предумышленному отравлению, и, несмотря на талантливые усилия обвинителя, присяжные вынесли оправдательный приговор, не имея возможности сказать неизбежное слово осуждения по вполне доказанному преступлению, предусмотренному в 993 статье Уложения.

Рядом со всеми вопросами, вытекающими из изложенных мною беглых замечаний, возникают два существенных вопроса об условиях постановления присяжными своего решения. К этим условиям относятся: постановка вопросов и участие в ней присяжных, содержание и место руководящего напутствия председателя присяжным, способ подачи и счета голосов при постановлении присяжными своего решения и, наконец, образ действий суда при единогласном несогласии его присутствия с состоявшимся решением присяжных.

Постановка вопросов является одною из труднейших задач суда, усложненною не всегда последовательною и удачною кассационною практикою относительно разграничения «юридических определений» от «общепринятых выражений» и требованием фактического описания состава преступления, вследствие чего нередко суды, не имея времени ставить вопросы кратко, излагают их с чрезвычайною подробностью, в которой присяжным становится трудно определить существенное от несущественного. Не раз уже заявлялось о желательности упрощения постановки вопросов — о допущении большей широты и свободы в их редакции. Не раз указывалось и на английский порядок, в силу которого присяжные лишь отвечают утвердительно или отрицательно на заключительный пункт обвинительного акта, без всякой постановки вопросов, созданной и развитой французским процессом. Совещание ваше, конечно, обратит внимание на эту важную сторону процесса и выскажется также о практических результатах недавно установленного права присяжных участвовать в постановке вопросов и о том, везде ли они пользуются этим правом и, главное, поставляются ли об нем в известность.

Вместе с тем возникает вопрос о том, не должно ли руководящее напутствие председателя предшествовать, по старому французскому образцу, постановке вопросов для того, чтобы они являлись его логическим и прямым последствием. В этом отношении представляет значительную особенность новый, еще далекий впрочем от осуществления проект реформы итальянского судопроизводства, по которому вопросы должны ставиться даже до прений сторон, создавая этим самым твердые границы и строго очерченную тему для этих прений. И содержание напутствия подает повод к разным мнениям. Хотя в решениях по делам Саратовско-Симбирского банка и почтового чиновника Кетхудова Правительствующий Сенат и дал уже весьма подробные указания на содержание и значение напутствия, но тем не менее не излишне напомнить, что Германия знает напутствие лишь как объяснение правовой стороны дела (Rechtsbelehrung), Италия — исключительно как сжатое изложение иоценку фактической стороны его, а Франция допускала и то и другое, и что при единогласии в том отношении, что председатель не должен обнаруживать своего мнения о вине или невиновности подсудимого, юристы-практики существенно расходятся во взглядах на признание за председателями права и даже обязанности оценивать отдельные доказательства и целые группы их и, следовательно, высказывать свое о них мнение.

И западноевропейская, и наша жизнь не раз выдвигали вопрос о числе присяжных, нужном для решения уголовного дела. Являлось предположение сократить их до девяти и даже до семи, но старое, привычное и традиционное число двенадцать осталось до сих пор непоколебимым. Быть может, и в нашем совещании возникнет такой вопрос, особливо если вы остановитесь на возможности учреждения специальных присяжных с повышенным цензом. С числом присяжных связано и исчисление их голосов для признания решения состоявшимся в том или другом смысле. Для признания виновности в Англии требуется единогласие, в Германии 2/з голосов, у нас абсолютное большинство, против которого в пользу 2/з раздавались иногда замечания в печати. Совещание укажет, представляется ли практическая необходимость в чем-либо изменять нашу систему. В последнее время и в практике, и в литературе нашей (например, в статье господина А. Думкасова «Суд и жизнь») был затронут весьма важный вопрос о введении при совещании присяжных заседателей открытой подачи голосов в виде отметки каждым присяжным или старшиною их поданных ими голосов на приобщаемом к делу списке заседателей. Открытая подача голосов, в силу необходимости единогласия, существует в Англии; во Франции она существовала до 1835 года, когда была отменена из опасения нравственного давления на присяжных и мщения им по политическим делам. Противником тайны совещания присяжных выступил, между прочим, знаменитый Миттермайер, находивший, что сознание присяжными того, что мнение каждого из них будет известно, должно служить школою нравственной их ответственности пред собою и пред обществом и придавать особую глубину и жизненность их совещаниям. Возможность бесследной подачи голоса в связи с абсолютным большинством обращает приговоры присяжных, по ироническому замечанию одного из наших криминалистов, в результат не обсуждения дела, а баллотировки.

Вам придется вглядеться в этот серьезный вопрос поближе, в связи с весьма важными по отношению к нему бытовыми и общественными условиями нашими, в которых надо почерпнуть указания на то, утратили ли ныне свои основания соображения составителей Судебных уставов, побудившие их начертать 677 статью Устава уголовного судопроизводства и ввести взыскание за оглашение присяжными тайны их совещаний.

Наконец, в прошлом году был выдвинут официальным путем вопрос о том, не следует ли, в качестве корректива для представляющихся неправильными оправдательных приговоров, установить по отношению к ним за судьями то же право, которое они имеют по 818 статье Устава уголовного судопроизводства относительно приговоров обвинительных. Вопрос этот обсуждался в особых совещаниях при Государственном совете и в уголовном кассационном департаменте Сената, но окончательного разрешения не получил. По существу своему порядок этот, вводящий совершенно новое начало в наш уголовный процесс, заслуживает особо внимательного рассмотрения. Сторонники его утверждают, что если судьи могут по единогласному убеждению совести вменить в ничто обвинительное решение присяжных, представляющееся им неправосудным, то нет никаких логических оснований отрицать за ними такое же право и по отношению к оправдательному приговору. Противники этого порядка, признавая, что во все времена осуждение невиновного представлялось явлением, допускающим для своего исправления исключительные меры, находят, что предоставление суду права, указанного в 818 статье Устава уголовного судопроизводства по отношению к приговорам обоего рода, в сущности вынудит, по соображениям многообразного свойства, суд коронный постоянно становиться на место суда присяжных в тех случаях, когда вопреки формальным данным для обвинения последними будет произнесен оправдательный приговор. По их мнению, от такого, всегда замедляющего производство вторжения одного суда в область другого — устойчивость суда вообще потеряет, а истинное правосудие едва ли многое выиграет. Давнее знакомство господ членов настоящего совещания с деятельностью суда присяжных даст, без сомнения, прочный материал для суждения о целесообразности и практических последствиях такого применения ст. 818 наоборот.

Наконец, быть может, совещание найдет необходимым высказаться, во-первых, относительно продолжительности сессий с присяжными заседателями и, во-вторых, относительно желательности и удобства применения у нас порядка, изображенного в § 286 Устава уголовного судопроизводства Германской империи, в силу коего, если в один и тот же день подлежат производству несколько дел, то избранный для одного из них состав присяжных остается и для следующих дел, если подсудимые и прокуратура, до приведения заседателей к присяге, заявят свое на это согласие.

Переходя ко второму основному вопросу — о недостатках в организации суда присяжных, — надлежит заметить, что им обыкновенно приписывается та слабая уголовная репрессия, которая проявляется в очень частых, будто бы оправдательных приговорах. Быть может, внимательное рассмотрение условий деятельности этого суда укажет, что в них, а не в организации кроются хотя и слабые, но поправимые стороны этого учреждения, но, во всяком случае, необходимо иметь в виду, что заявления о слабой репрессии суда присяжных представляются в значительной мере преувеличенными. С 1883 года начинается постепенное, но неуклонное увеличение количества обвинительных приговоров, постановляемых присяжными. В 1883 году для всей России приговоры эти представляли 56 % всего числа, в 1889 году они уже составляли 63 %, в 1890 году — 66 % и в 1891 году (последнем, за который обнародован свод статистических сведений) тоже 66 %. Обвинительные приговоры окружных судов без участия присяжных заседателей обнаруживают, напротив, наклонность к уменьшению в своем количестве на счет приговоров оправдательных. Эта наклонность начала проявляться с 1886 года, когда число обвинительных приговоров выразилось цифрою 76 %, в 1889 году их было уже 7472 %, в 1890 году — тоже 7472 %, а в 1891 году — лишь 73 %. Деятельность судебных палат с участием сословных представителей являет большие колебания. Так, в 1889 году общее число обвинительных приговоров в этой области суда выразилось 66 %, в 1890 году — 70 %, а в 1891 году — 68 %. Таким образом, среднему числу таких приговоров в палатах, определяемому 68 % в год, соответствует 65 % в суде присяжных. Разница не особенно велика, особливо если принять во внимание специальный характер и важность подсудных палате дел. Окружные суды без присяжных отличаются несомненно большею репрессиею, имеющею, однако, наклонность к уменьшению, причем не надо упускать из виду, что преступления, подсудные этим судам, по большей части формального свойства, т. е. такие, где ни о событии преступления, ни о внутренней его стороне почти не возникает ни спора, ни сомнений.

В связи с этими двумя главными вопросами — об условиях и об организации — находится и вопрос о правильности и целесообразности устройства ныне существующих присутствий судебных палат с участием сословных представителей. Учреждение сословных представителей, введенное Судебными уставами 20 ноября 1864 г. лишь для государственных преступлений, подлежащих суду палаты (статьи 1032, 1051 и 1052 Устава уголовного судопроизводства), причем эти представители наименованы законом временными членами, было затем, в 1878 году, временно распространено на ряд дел по преступлениям против порядка управления и окончательно упрочено по отношению как к этим преступлениям, так и к некоторым другим, перечисленным в 2011 статье Устава уголовного судопроизводства, законами 1889 и 1890 годов, коими суду палат с участием сословных представителей подчинены также и дела о преступлениях должности, влекущих за собою лишение прав состояния (ст. 1105 Устава уголовного судопроизводства).

Таким образом, суд с сословными представителями имеет за собою, с 1878 года, богатую опытом историю. Совещание ваше, конечно, укажет на существенные стороны этой историй. Оно выяснит также, по личным наблюдениям высших представителей судебного ведомства в округах, имеющих непосредственное соприкосновение с этою формою суда, соответствуют ли наглядные результаты деятельности этого суда тем целям, с которыми он установлен, и искупают ли они те большие издержки для государства и ту особую трату рабочих сил и времени для суда и времени для суда и свидетелей, с которыми сопряжены выезды судебных палат и вообще установленная подсудность им всех особых дел, предусмотренных в статьях 2011 и 1105 Устава уголовного судопроизводства.

Соображение всех приведенных мною вопросов, в связи с указаниями практической жизни, должно повлечь, по моему мнению, разрешение следующих коренных вопросов:

I) Следует ли удержать и на будущее время по каким-либо делам, кроме дел о государственных преступлениях (по соображениям, принятым составителями Судебных уставов), учреждение «временных судей» в лице сословных представителей, присоединяемых к составу судов — и каких именно судов — окружных или судебных палат?

II) Представляется ли целесообразным и правильным ввести в ныне существующее учреждение суда присяжных начало совместного участия коронного суда и присяжных заседателей в разрешении вопросов о вине и невиновности и вопроса о наказании, создав нечто сходное с германским судом шеффенов, но с увеличением объема и расширенною подсудностью?

III) Если это видоизменение суда присяжных представляется нежелательным, то не представляется ли полезным применение и к нашему суду этого рода указаний и правил Женевского закона 1 октября 1890 г., в силу коих председатель принимает на себя руководительное участие в совещаниях присяжных о виновности и подает, вместе с ними, голос по вопросу о наказании?

IV) Если представляется желательным удержать организацию суда присяжных в ныне существующем виде, то следует ли: а) установить для заседателей новый, повышенный ценз и б) предоставить сознающемуся в своей вине подсудимому заявлять суду: желает ли он, чтобы его дело разбиралось с участием присяжных, или же предпочитает, чтобы вопрос об его ответственности был разобран судом коронным, которому, в этих случаях, должно бы быть предоставляемо постановлять приговоры, выходящие, по размеру наказания, из пределов его обыкновенной компетенции?

Наши трехдневные совещания о суде присяжных и о суде с участием сословных представителей окончены. Позвольте подвести им краткий итог.

По вопросу об удовлетворительности деятельности присяжных заседателей большинство членов совещания (18) пришло к выводу, что по деятельности своей этот суд не только является вполне удовлетворяющим своей цели, но и вообще представляет собою лучшую форму суда, какую только можно себе представить для разрешения большей части серьезных дел, особливо в тех случаях, когда тяжкое обвинение связано с тонкими уликами, требующими житейской вдумчивости. В этом отношении замечательны заявления двух из господ прокуроров судебных палат о том, что такое дело, как знаменитое дело Мельницких (и, прибавляю я от себя, такое, как дело Овсянникова), могло быть решено в обвинительном смысле только присяжными и что по последнему делу Мценского банка судьи, сомневаясь в том, совладают ли присяжные со своею задачею, сами во время их долгого совещания проектировали ответы на многочисленные вопросы, и таковые вполне совпали затем с провозглашенными присяжными.

Обвинение присяжных в малой репрессии неосновательно. Оно не только не подтверждается цифровыми данными, но в действительности оказывается, что суд присяжных, при сравнении с судом коронным, более репрессивен и устойчив. В одном из судебных округов, где дела ведаются без участия присяжных, даже сложилось хоть и шутливое по форме, но, однако, правдивое по существу указание, что судебная палата состоит из двух камер —» обвинительной и оправдательной, а процент оправдательных приговоров в палатах вообще колеблется между 20 % и 50 %, каковых резких колебаний вовсе не усматривается в таких же приговорах присяжных. Оценивая взаимную силу репрессии в суде присяжном и бесприсяжном, надо иметь в виду, что присяжные судят наиболее тяжкие преступления, где зачастую не только для доказательства виновности, но даже для установления состава преступления нужны особые и не всегда успешные усилия со стороны следственной власти, и вовсе не рассматривают дел о формальных преступлениях, где и событие, и виновность никакого вопроса возбуждать не могут. Не следует забывать,

что на рассмотрение присяжных восходят по 511 статье Устава уголовного судопроизводства дела частного обвинения, в коих обвинение это, вообще слабо и неумело поддержанное, очень часто является на судебном следствии вполне неосновательным, причем предполагаемый преступник, сидящий на скамье подсудимых, часто оказывается сам жертвою семейного самодурства или домашней имущественной распри.

Наконец, обвинительные приговоры бесприсяжного суда, особенно те, которые постановлены в апелляционной инстанции, увеличивая собою цифру, выражающую внешнюю силу уголовной репрессии, в сущности очень часто этой репрессии вовсе не содействуют, ибо, при затруднительности мотивированного оправдания, влекут за собою такие минимальные, мало ощутимые наказания, которые почти граничат с полною безнаказанностью. Оправдательные приговоры присяжных, в которых всегда почти можно отыскать житейскую правду, расходящуюся с правдою формальною, стремящуюся втиснуть жизнь в узкие и устарелые рамки вменения по Уложению о наказаниях, объясняются нередко неумением лиц, ведущих дело и его разрабатывающих на суде, и присутствием в составе присяжных ненадежного элемента, в лице мелких чиновников или значительного числа мелочных торгашей. Устранение этих элементов там, где оно так или иначе произошло, всегда влекло за собою уменьшение поспешных оправданий. По удостоверению бывшего прокурора Виленской судебной палаты, деятельность присяжных в северо-западном крае ныне вполне удовлетворительна, и он не мог бы указать ни одного явно неправильного оправдания приговором присяжных.

Несомненно, что суд присяжных, как и всякий суд, отражает в себе недостатки общества, среди которого он действует и из недр которого он исходит, но внимательное рассмотрение оправдательных приговоров не с одной лишь внешней стороны, а с знанием обстоятельств и обстановки дела приводит к признанию того, что, как выразился один из членов совещания, «слово — одно, а совесть — другое», почему оправдательные приговоры там, где в деле нет следов ни нравственного, ни материального вреда, не должны быть провозглашаемы, как это иногда у нас делается, «возмутительными». Простой русский человек, поставляющий главный контингент присяжных, вносит в свою деятельность глубокое религиозное чувство. Оно нередко проявляется и в оправдательных приговорах. Так, было указано два случая из практики, где присяжные оправдали подсудимых, последнее слово которых и мольбы о прощении совпали с благовестом ко всенощной под Благовещение. Но вместе с тем указано было и на то, что простые присяжные, разрешив в Миргороде безусловно обвинительным приговором громадное дело о разбойничьей шайке из 56 человек, отправились из суда в церковь служить благодарственный молебен по поводу благополучного окончания ими своего тяжелого, многодневного труда, направленного к охранению безопасности целой местности. Проявление глубокого христианского чувства в присяжных при отправлении ими своих обязанностей есть такое нравственное благо, которое вполне искупает во всяком случае небольшое число оправдательных приговоров, подсказанных этим чувством, хотя и идущих вразрез с формальными требованиями закона.

Наконец, замечено, что даже по преступлениям против системы, где нет прямо потерпевших, как, например, по делам о паспортных преступлениях, в которых оправдания бывали особенно часто, присяжные никогда не оправдывали тех, кто своею преступною деятельностью подводил других под уголовную ответственность, т. е. подделывателей паспортов по 975 и в особенности по 976 статье Уложения о наказаниях. При этом было указано, что многими из своих оправдательных, систематически повторявшихся, приговоров присяжные сослужили службу законодательству, указав ему на противоречие жизни с требованиями закона. Так было с паспортами, так было с некоторыми видами краж. Так делается и теперь по наболевшему вопросу о несовершеннолетних преступниках. По отношению к случаям подкупа присяжных было высказано, что число их, представляя каплю в море вполне безупречной деятельности этого суда, скорее служит подтверждением такого ее характера, тем более ценного, что большинство сельских присяжных, стоя в тяжких материальных условиях, должны проявлять особую стойкость, чтобы не принять даровое угощение и не поддаться его влиянию.

Меньшинство совещания (два лица) не разделили такого взгляда на деятельность присяжных. Смотря с практической точки зрения, один из членов совещания указывал на неумелое обращение присяжных со следственным материалом, на стремление их вторгаться в область применения закона, на неоднообразие решений их по одним и тем же преступлениям, совершенным почти в одинаковых по существу обстоятельствах, на зависимость этого явления от местности, где рассматривается дело, и от разности взглядов присяжных того или другого состава на важность и преступность деяния, подходящего под определения Уложения о наказаниях. Исходя из теоретических соображений, другой член совещания, не имевший лично никогда дела с судом присяжных, указывает на то, что нельзя признать удовлетворительным тот суд, который нуждается в постоянных разъяснениях, напоминаниях и руководстве со стороны председателя, так что его постоянно нужно «водить на помочах», причем его деятельность обставляется многими формальностями процессуальных усложнений в виде, например, постановки вопросов, приобретающих в нем гораздо большее значение, чем в суде бесприсяжных.

По поводу указаний на неоднородность приговоров присяжных некоторыми из членов большинства замечено, что безусловно одинаковых дел не бывает и что разность взглядов бывает и у суда коронного, но она менее заметна, ибо выражается обыкновенно в определениях обвинительных камер, у которых в разное время и при разном личном составе создаются разные взгляды на некоторые, преимущественно бытовые преступления, — и это не недостаток, а достоинство суда, который не есть слепой механизм.

В общем, однако, общий вывод безусловно на пользу присяжных. Суд жизненный, имеющий облагораживающее влияние на народную нравственность, служащий проводником народного правосознания, должен не отойти в область преданий, а укрепиться в нашей жизни. Русский присяжный заседатель, особливо из крестьян, относящийся к своему делу, как к делу служения совести, кладущий, по замечанию В. А. Аристова, призывную повестку, сулящую ему тяжелый труд и материальные лишения, за образа, честию и стойко вынес и выносит тот опыт, которому подверг его законодатель. Выходя на минуту из роли руководителя совещания, я позволю себе, на основании долголетнего моего судебного служения на разных ступенях судебной лестницы, вполне и всецело присоединиться к мнению большинства и считаю необходимым при этом припомнить заявления двух прокуроров палат, из которых у одного рассеялись все сомнения в высокой пригодности суда присяжных после долголетнего знакомства со свойством работы бесприсяжного суда, а другому вспомнилось здесь то чувство нравственного удовлетворения, которое, в своей практической деятельности, он выносил из приговоров присяжных, в которых он видел продукт совестливого и внимательного отношения к делу с точки зрения жизненной правды, даже и тогда, когда приговоры эти бывали несогласны с предъявленным обвинением.

К этому надо еще добавить, что к практической деятельности присяжных можно, не становясь на почву мимолетных и часто дурно осведомленных печатных отзывов, относиться трояко: снизу, сверху и сбоку. Снизу — это отношение подсудимого, который в глубине души лучше всех сознает, конечно, где и в чем правда состоявшегося о нем решения; сверху — это отношение судебных чинов, действующих совместно с этим судом; сбоку — это отношение тех, кто примыкал к присяжным как участник, как сотрудник в одной общей работе ума и совести. Мы знакомы с отношением к суду присяжных подавляющего большинства высших представителей судебных округов. Но мы выслушали и заявления лица, неоднократно отбывавшего обязанности заседателя и бывавшего много раз старшиною. На мою просьбу высказать свой взгляд на присяжных председатель третьего отдела комиссии сенатор Н. С. Таганцев заявил, что время, проведенное им в среде присяжных заседателей, составляет одно из лучших воспоминаний его судебной жизни.

По вопросу о составе присяжных заседателей совещание единогласно высказалось за установление участия лиц судебного ведомства в составлении и проверке общих списков заседателей по 89 и 91 статьям Учреждения судебных установлений; за привлечение к участию в качестве присяжных заседателей из поименованных во втором пункте статьи того же Учреждения тех, кои занимают должности IV и III классов; за принятие мер к воспрепятствованию должностным лицам уклоняться от исполнения обязанностей присяжных заседателей путем предварительного и заблаговременного извещения начальства о внесенных на основании 98 и 99 статей Уст. сл. в очередные списки чиновниках и требования точного обозначения предмета и срока указанных в первом пункте 650 статьи Устава уголовного судопроизводства командировок и особых поручений по службе. Вместе с тем указано на необходимость усиления штрафов за неявку, с предоставлением суду слагать таковые по силе 653 статьи Устава уголовного судопроизводства, но с уничтожением права обжалования постановлений суда о наложении штрафа, причем должен быть в ст. 651 установлен срок, в течение коего применяется эта статья, ибо если считать неявкой по вызову неявку на сессию, то применение третьей части этой статьи— об ответственности по Уложению — никогда не может иметь места. Вместе с тем представляется необходимым, чтобы прокурорский надзор серьезно вступил в борьбу с лживыми и фиктивными медицинскими свидетельствами о болезни, возбуждая во всех подобных случаях обвинение по 364 статье Уложения о наказаниях.

При условии фактического осуществления всех этих указаний, повышение ценза для присяжных представляется излишним, причем некоторыми было даже высказано, что требование третьего пункта 81 статьи Учреждения судебных установлений об обязательности для каждого присяжного уметь читать по-русски является ненужным, так как между присяжными, чему и были представлены примеры, часто встречаются почти неграмотные лица, умеющие, и то с трудом, читать лишь «по печатному», но здравый смысл их, способность понимания и врожденное чувство справедливости делают их присутствие в составе присяжных чрезвычайно ценным для правильного отправления правосудия. Улучшение состава присяжных было бы существенным образом достигнуто исключением из их числа мелких канцелярских чиновников, получающих, согласно закону, содержание «по трудам и заслугам» и представляющих ненадежный нравственно, неразвитый и в то же время тенденциозный элемент в составе присяжных. Это признано единогласно, но голоса очень разделились по отношению к мелким торговцам, причем всеми признано, однако, необходимым недопущение в состав присяжных заседателей содержателей и арендаторов питейных заведений.

Относительно материального обеспечения присяжных, принадлежащих к крестьянскому сословию, были приведены указания, что и ныне некоторые земства, побуждаемые насущною необходимостью, оказывают пособие присяжным под видом расходов на благотворительность и что решение Сената, лишившее в 1872 году земство права и возможности нелицемерно облегчать нужду присяжных, идет вразрез с намерениями составителей Судебных уставов, которые, как напомнил председатель второго отдела комиссии, сенатор Н. Н. Шрейбер, признавая, что заседатели должны получать вознаграждение из земских сборов, лишь потому не ввели правила о порядке определения сего вознаграждения в Учреждение судебных установлений, что приведение этих определений в действие относится к предмету ведомства губернских земских собраний. Поэтому совещание единогласно признало настоятельную необходимость в осуществлении этой благой для достоинства отправления правосудия первоначальной мысли законодателя.

Вместе с тем многими были высказаны желания, во-первых. чтобы пребывание присяжных в здании суда, условия которого, по мнению всех членов совещания, должны быть безусловно предоставлены усмотрению председателя, не стесняемому никакою предварительною регламентацией), было по возможности обставлено лучше, чем теперь; во-вторых, чтобы продолжительность сессий была сокращена и, в-третьих, чтобы лица, избранные в течение определенного числа лет для исполнения обязанностей присяжного заседателя, приобретали тем самым право на освобождение от унизительного и несовместимого с достоинством лица, призванного к судейской деятельности, телесного наказания.

По вопросу о подсудности дел суду присяжных заседателей большинство совещания (14 лиц) высказалось против всякого дальнейшего ее ограничения, причем часть этого большинства (5 лиц) находила, что подсудность эту следовало бы, против существующей, значительно расширить. Меньшинство (6 лиц) высказалось за уменьшение подсудности в разных видах. Так, одно лицо находило, что у присяжных должны быть изъяты все дела о подсудимых непривилегированных сословий, обвиняемых в преступлениях, влекущих по 31 статье Уложения о наказаниях лишение всех особенных прав и преимуществ, несмотря даже на последствия по 48 статье Уложения, и о всех обвиняемых в третьей краже; два лица — за изъятие дел о несовершеннолетних, на коих, вопреки мнению большинства, оправдание их присяжными имеет пагубное нравственное влияние; одно лицо — за изъятие дел о лишенных уже особых прав обвиняемых в преступлениях, влекущих такое же поражение прав, и два лица — за предоставление подсудимому, сознавшемуся при предварительном следствии, судиться без участия присяжных, если он сам заявит суду о таком своем желании.

Установление права сторон и председателя оглашать пред присяжными сведения о грозящем подсудимому по закону наказании было признано огромным большинством (19 голосами против 1) в высокой степени желательным, так как, по выражению одного из членов совещания, это устранило бы вредную для судебного прямодушия «игру в прятки». Точно так же и по отношению к различным формальностям при производстве судебного следствия совещанием было найдено полезным, при будущем начертании правил уголовного процесса, «снять покров тайны» со всего того, что, будучи оглашено пред присяжными, может быть затем проверено на суде установленными законом способами. Поэтому желательно предоставить сторонам делать ссылки на протоколы, упоминаемые в 687 статье Устава уголовного судопроизводства, при соблюдении притом условий, о которых я упоминал во вступительном моем сообщении. Но по вопросу о передаче присяжным в совещательную комнату планов и документов из дела четыре лица высказались отрицательно, признавая таковую опасною ввиду возможности лжетолкования значения планов и других вещественных доказательств, не могущего тотчас же быть опровергнутым. Затем совещание пошло дальше решения Правительствующего Сената по делу Никитина, решив большинством 14 голосов против 6, что следует допустить и прочтение показаний подсудимого, данных на предварительном следствии, в случае несогласия их с даваемыми им на суде объяснениями, что, по мнению шести лиц, шло бы вразрез с принятым в нашем уголовном процессе началом о праве подсудимого не давать никаких объяснений (ст. 685 Устава уголовного судопроизводства).

По вопросу о применении германского порядка об одном составе присяжных для нескольких дел, подлежащих слушанию в один и тот же день, мнения разделились поровну, причем половина членов совещания признавала этот порядок нецелесообразным, по сопряженным с ним неудобствам и ввиду возможности недоразумений относительно пользования сторонами правом отвода.

Постановка вопросов, установленная ныне статьями 750–764 Устава уголовного судопроизводства, представляется совещанию не требующею каких-либо изменений по существу, но нуждающеюся лишь в некотором упрощении. Желательно вместе с тем, чтобы о праве присяжных участвовать в постановке вопросов согласно ст. 762 Устава уголовного судопроизводства было напоминаемо им при самом чтении вопросов вслух, а не только при объяснении им, на основании 671 статьи Устава уголовного судопроизводства, их прав и обязанностей, и чтобы старшине присяжных, тотчас по его избрании, вручалась выписка из заключительного пункта обвинительного акта, дабы он и чрез него остальные присяжные постоянно имели пред глазами указание на сущность обвинения, взводимого на подсудимого. Руководящее напутствие председателя должно остаться на своем месте. За открытую подачу голосов присяжными высказались три лица.

Наконец, вопрос о применении 818 статьи Устава уголовного судопроизводства наоборот, т. е. о распространении порядка, начертанного в ней, и на оправдательные приговоры присяжных разрешен значительным большинством (18 голосов против 2) отрицательно. Я должен к этому, в виде справки и для выяснения мотивов этого большинства, присовокупить, что точно так же решен этот вопрос и уголовным кассационным департаментом, при обсуждении предположений о предоставлении судам права ходатайствовать пред Сенатом о передаче другому составу присяжных дел, по которым оправданы виновные, по единогласному мнению суда, подсудимые. При рассмотрении этого вопроса в Правительствующем Сенате я имел честь, в качестве обер-прокурора, высказать, что, установляя суд присяжных наряду с коллегиею коронных судей и возлагая на первых разрешение не только вопроса о совершении преступления обвиняемым, но и вопроса о его виновности, закон строго разграничил деятельность тех и других, допустив лишь одно, обставленное исключительными условиями и притом только в пользу, а не во вред подсудимому, отступление в ст. 818 Устава уголовного судопроизводства. Применение этой статьи в обратном смысле, заменяя внутреннее убеждение присяжных убеждением судей, которое нуждается во внешней мотивировке, было бы в сущности, в весьма большом количестве дел, заменою суда представителей общественной совести судом профессиональных юристов, задача коих только понапрасну усложняется прибавкою этих представителей. Для коллегии профессиональных судей в большинстве дел найдутся данные, предустанавливающие виновность подсудимого. Таково, например и главным образом, собственное сознание подсудимого, не опровергаемое обстоятельствами дела.

С внешней, формальной стороны, в огромном большинстве случаев оправдания сознавшегося подсудимого, особенно при утвердительном ответе присяжных на вопрос о событии преступления, выделенный по требованию гражданского истца, непередача судом дела другому составу присяжных означала бы признание со стороны суда того, что предание суду, основанное на собственном сознании обвиняемого, и самое это сознание, подтвержденное затем при судебном разбирательстве, не имеют никакого значения. Но такое признание со стороны суда профессиональных юристов, обязанных мотивировать свое мнение, едва ли мыслимо. Вместе с тем передача каждого такого дела новому составу присяжных представится весьма удобною для судей. Поддерживая солидарность между ними и судебною палатою по обвинительной камере и основываясь на простом внешнем приеме, состоящем в сопоставлении предания суду и собственного сознания с последовавшим затем приговором, передача такого рода освободит судей от опасения нареканий за то, что, в интересах порядка, они не воспользовались своим правом передачи. Указание именно на эти интересы и на нравственную ответственность, несомую судьями, не желающими противодействовать «неправосудию», послужит могущественным средством для образования в среде судей единогласия, а вышеупомянутый внешний прием сопоставления вызовет весьма простую, неотяготительную и однообразную формулу мотивировки передачи дела другому составу, без всякого, — всегда, впрочем, гадательного — анализа соображений присяжных, положенных ими в основание оправдания. При этом нельзя упускать из виду, что состав присяжных заседателей при вторичном рассмотрении дела будет всегда находиться под более или менее сильным давлением состоявшегося постановления о передаче, о коем они могут быть осведомлены разнообразными и неотвратимыми способами. Имея пред собою определение того же суда о том, что подсудимый «несомненно виновен», присяжные заседатели приступят к рассмотрению дела без надлежащей свободы мышления, причем столь важное для правосудия требование закона, как вменение председателю в обязанность не обнаруживать своего мнения о вине и невиновности подсудимого (Устав уголовного судопроизводства, ст. 804), обратится в лишенную всякого значения и даже лицемерную формальность. Таким образом, предание суду по значительному числу дел станет равносильным осуждении? подсудимого — и суд присяжных обратится в этих случаях в простое орудие суда коронного, неудобное по своей сложности, излишнее по своей задаче и бесплодно отяготительное для местного населения, призываемого к участию в нем.

Эти соображения мои были всецело разделены уголовным кассационным департаментом.

Обращаясь к суду с участием сословных представителей, совещание высказалось об общих свойствах этого суда в настоящее время. Свойства эти не могут быть признаны отрадными и во многих отношениях идут вразрез с теми требованиями, которым должен удовлетворять правильно устроенный суд. Так, прежде всего приобщаемые к составу палат «временные члены» почти никогда не вносят в дело самостоятельных взглядов и суждений. В многолетней практике бывшего старшего председателя Киевской, а ныне Московской судебной палаты на массу дел с участием сословных представителей пришлось лишь одно дело, в котором эти представители образовали, стойкою защитою и единством своих мнений, большинство. По заявлению старшего председателя одной из других палат, «временные члены» относятся весьма пассивно к своим обязанностям и во всяком случае не вносят в обсуждение дела той строгости, в расчете на которую была создана подсудность по 2011 и 1105 статьям Устава уголовного судопроизводства. Например, по делам о служебных преступлениях, обыкновенно, по входе в совещательную комнату для решения дела, представители дворянства справляются о том, какое самое малое наказание за судимое преступление, и с размером его сообразуют и вывод свой о виновности, представители города спрашивают у председателя— нельзя ли оправдать подсудимого? Волостные же старшины, на вопрос о их мнении, обращаются в свою очередь к председателю с вопросом: «Как прикажете?» Поэтому, в сущности, дело решают коронные судьи, присутствие которых вызывает во временных членах равнодушное отношение к подаваемому мнению, за исключением редких случаев, где оно упорно тенденциозное и, следовательно, неправосудное. Вместе с тем, как показывает практика палат (подтверждаемая и кассационными решениями), надлежащие сословные представители от дворянства и городов всемерно уклоняются от исполнения своих судебных обязанностей, заменяя себя, в порядке обратной постепенности, совершенно не подходящими лицами, вроде секретарей дворянских депутатских собраний и членов городских управлений по надзору за торговлею и т. п. Между тем участие сословных представителей делает этот суд чрезвычайно громоздким, неудобным для сторон и свидетелей и очень дорогостоящим. В последнем отношении были указаны примеры, где по одному из дел, подсудных этому суду, в Казанском округе, судебные издержки дошли до 1600 руб. серебром, а по другому, в Московском округе, даже до 6000 руб. серебром. Хотя и были, вместе с тем, высказаны мнения, что сословные представители, при более самостоятельном отношении к делу, могли бы принести свою долю пользы, сообщая ценные для судей местные и бытовые сведения, но большинство признало, что этою гадательною пользою не искупаются приведенные выше недостатки, вызываемые статьями 2011 и 1105 Устава уголовного судопроизводства.

Переходя к вытекающему из такого вывода вопросу о том, чем же возможно было бы заменить такой суд, члены совещания разделились во взглядах. Шесть лиц нашли, что сословные представители могло бы, с пользою для правильного отправления правосудия по особым делам, предусмотренным только что упомянутыми статьями Устава уголовного судопроизводства, быть замещены специальными присяжными заседателями, исполняющими все обязанности обыкновенных заседателей, но заседающими в уменьшенном количестве — до девяти и даже до шести и с повышенным имущественным, образовательным и профессиональным цензом. Восемь лиц, находя затруднительным найти достаточное число таких специальных присяжных и опасаясь, что возможность такого состава лишь в губернских городах приведет к сосредоточению в них всех особых дел в ущерб населению, полагали более целесообразным прямо передать все эти дела окружным судам без участия присяжных в несколько усиленном, быть может, составе, на случай, если бы апелляционная инстанция была упразднена. Два лица, со своей стороны, находили возможным вновь передать все эти дела обыкновенным присяжным, возрастающая за последнее время репрессия приговоров коих служит, по-видимому, ручательством, что и по этим делам решения присяжных будут отличаться надлежащею и справедливою строгостью. Затем два лица высказались за учреждение по особым делам (2011 и 1105 статьи Устава уголовного судопроизводства) новой формы суда — в виде заседателей от сословий, избираемых из лиц, обладающих высоким цензом, самими сословиями и входящих, по мнению одного лица, в состав судебной палаты в числе трех, а по мнению другого, в состав окружного суда в числе от четырех до шести.

Наконец, два лица высказали по отношению к организации суда присяжных такие предположения, которые, по существу своему, устраняют и самый вопрос о выделении каких-либо дел из общей подсудности присяжных заседателей. Одним из них предложено соединение суда общественных представителей (присяжных заседателей) с судом коронным без разделений их главнейших функций, а напротив со слиянием их в одной общей работе, подобно тому, как это изложено в проекте Гальперта для Женевского кантона. При таком соединении предполагается, что присяжные внесут независимость суждения, непосредственность живого восприятия впечатлений и понимание житейской стороны дела, а судьи, находящиеся в меньшинстве, не подавляя их своими голосами, внесут чувство законности и юридический опыт. Такой суд должен бы состоять из трех коронных судей и девяти присяжных заседателей, составляющих одну коллегию и решающих сообща вопросы о вине и о наказании, причем вопросы процессуального свойства разрешаются одним лишь коронным судом. Эта смешанная коллегия, по условиям своей деятельности, устранила бы необходимость руководящего напутствия и применения 818 статьи Устава уголовного судопроизводства и, конечно, была бы компетентна для разрешения всякого рода дел, ныне изъятых из ведения присяжных заседателей, сверх дел о преступлениях государственных. Другое из лиц, примыкающих к такому взгляду на организацию суда присяжных и находящее, что суд этот должен состоять из одного судьи и шести присяжных, предложило обязать председателя суда участвовать в разрешении присяжными вопроса о виновности и о размере наказания с правом решительного голоса, с тем чтобы процессуальные вопросы, возникающие по делу, разрешались исключительно судом коронным единолично или коллегиально.

Применение Женевского закона 1890 года, о совещательном участии председателя при обсуждении присяжными вопроса о виновности подсудимого и об участии присяжных в назначении наказания, отвергнуто совещанием, большинством 19 голосов против одного, причем, однако, некоторыми высказана мысль о необходимости предоставить присяжным право, в случае встреченных ими затруднений при разрешении дела, приглашать к себе в совещательную комнату для помощи и разъяснений председателя суда.

Наконец, прокуроры бесприсяжных округов высказали — Варшавский, что лавники тминных судов, подобно шеффенам германского права, оказываются довольно несостоятельными для судейской деятельности и что введение суда присяжных и в Царстве Польском представляется желательным, — и Тифлисский, что на Северном Кавказе возможно было бы, с пользою для дела правосудия, допустить участие в суде общественного элемента во всяком виде, с некоторыми лишь условиями ввиду примеси к русскому населению инородческого элемента.

Таковы выводы, к коим пришло совещание по главнейшим из подлежащих его обсуждению вопросов. Мне остается просить снисхождения за невольные, быть может, упущения в моем сжатом изложении этих выводов. Мне не приходится его просить за сложность и разнообразие вопросов, вызвавших напряженный трехдневный труд ваш, милостивые государи, ибо глубокая важность предмета, занимавшего нас эти дни. для дела правосудия в отечестве нашем — служит мне достаточным оправданием.

ТРУДЫ И ЗАДАЧИ ПЕТЕРБУРГСКОГО ЮРИДИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА*


Милостивые господа! Два рода ученых обществ существует в области jura et humanioratitle="">[78]. Удел одних — история и археология. Их устремленный назад взор ищет в восстановлении картин далекого, застывшего прошлого пищи и вместе отдыха для мысли, усталой от тревог действительности. Нельзя, конечно, отрицать значения их трудов в отношении к настоящему и в особенности к будущему, ибо история, по выражению Цицерона, не одна vita memoriae и testis temporum[79], но и lux veritatis[80], и всякий, для кого она не цепь случайных событий, а откровение общечеловеческих идей, должен слышать с ее страниц не только приговор неподкупного судии, но и вещий голос пророка. Однако отношение это не всегда уловимо и всегда очень условно. Задача других обществ — иметь прямое отношение к мимо бегущей жизни, к ее запросам и потребностям, складу и укладу — и в чреде своей деятельности намечать идеалы будущего и пути к их достижению. Одно из обществ последнего рода празднует сегодня четверть века своего существования. Самое его название — Юридическое общество— определяет его призвание — посредством слияния научных начал с житейским опытом — указывать на право-потребности общества и развивать в нем правильное правосознание. Многолетние труды общества в этом отношении так разнообразны, сложны и полновесны, что даже краткий очерк его деятельности за 25 лет отнял бы у нас слишком много времени. Приходится ограничиться краткою характеристикою лишь некоторых из сторон его деятельности. Поэтому я не буду говорить об организации Общества, его управлении, составе и т. п. Это анатомия Общества, с которою в подробностях можно ознакомиться из его отчета и устава. Для нас, быть может, будет несколько интереснее физиология Общества. Она даст возможность хоть отчасти ознакомиться с кровообращением его и со взаимным отношением между сознательною работою его мозга и отзывчивым биением его сердца.

Основание нашего Юридического общества тесно связано с судебной реформой. Великие слова коронационного манифеста 1856 года о правде и милости, которые должны царствовать в судах, оживили старые и вызвали новые работы по судебным преобразованиям, а эти работы сделали возможным существование Общества, посвящавшего себя разработке права и процесса, что при старом судебном порядке было совершенно немыслимым. Когда Судебные уставы были введены, эта возможность обратилась в необходимость. И действительно, можно ли было говорить серьезно о существовании и деятельности Юридического общества, как мы его ныне понимаем, в эпоху, когда все источники питания такого Общества были искажены или загрязнены? Таких источников, вообще говоря, три: наука, законодательство и судебная практика. Научные положения, преломившись в законодательной призме на радугу отдельных мер, получают воплощение в обыденной жизни путем судебной практики.

Наша старая судебная практика представляет из себя приказную правду, творимую приказными людьми. Я. не хочу вызывать в вашем воспоминании тех картин старого суда, которые были мною, с возможной подробностью, изображены в речах о наших судебных «отцах церкви» — Ровинском, Зарудном и Стояновском. Достаточно указать лишь на ужасающую медленность старого производства и по гражданским, и по уголовным делам. Знаменитое дело Баташовых, длившееся десятки лет и послужившее отдаленным толчком к судебной реформе, вовсе не составляло исключения. Достаточно напомнить о том, что Стояновскому пришлось завершать уголовное дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты на 115000 руб., длившееся 21 год, и что еще прошлой осенью общему собранию Сената пришлось окончательно разрешить гражданский спор, возникший между одним из городов Западного края и Бенедиктинским женским монастырем еще в 1855 году. Вот когда можно было оценить справедливость китайской поговорки, говорящей: «Муха может затянуть тебя в суд, шесть пар волов из него не вытащат». Безгласность производства и все покрывающая и прикрывающая канцелярская тайна не давали способов знакомиться непосредственно с судебной практикой и ведать, как творится суд, но зато система формальных и механически предустановленных доказательств давала возможность представить себе, что творилось под именем правосудия.

В переживаемые нами Гоголевские дни, когда в уме и в памяти возникают с такою яркостью правдивые и выпуклые образы, созданные великим писателем, нужно ли упоминать о тех типически-приказных людях, над которыми, да вместе с ними и над создававшим их обществом он «горьким смехом своим посмеялся». Мы можем представить себе внутреннюю картину судебных инстанций. Перед нами описанный Гоголем уездный суд, в приемной комнате которого пасутся гусенята, а над шкафом с законами висит арапник; И. С. Аксаков дает нам картину дня в уголовной палате, где, во время решения дела, заседатели, сообразно своему сословному положению, выкидывают палкой военный артикул или топят печи, а любознательность Стояновского открывает в 1843 году во всем составе семи петербургских департаментов Сената лишь шесть человек с высшим юридическим образованием. Приказная правда не могла не торжествовать, находясь в руках огромного большинства приказных людей и представляя собою печальную картину судебных порядков, в которых власть без образования затопляла собою маленькие островки образования без власти. Уроки такой приказной правды не могли служить материалом для правильного мышления, а давали лишь повод считать слова знаменитой эктеньи: «Яко суды Его не мздоимны и не лицеприятны сохрани!» — не мольбою об устранении возможности, а воплем перед подавляющей действительностью.

Нечего делать было с такой судебной практикой и науке. Последняя или брезгливо отворачивалась от старого Уложения о наказаниях, веявшего средними веками, и при чтении страниц которого рябило в глазах от изобильно расточаемых плетей и клейм, или пела этому

Уложению раболепные дифирамбы. В первом случае наука уходила в даль и в глубину веков, изощряясь в исследованиях о кунах, вирах и уголовном праве Русской Правды или Судебников; во втором — она писала в лице известного профессора-криминалиста в автобиографической записке к столетию Московского университета, что «главною задачею своего преподавания с 1838 по 1855 год профессор полагал утверждение в своих слушателях глубокого уважения к отечественным постановлениям по преподаваемому им предмету». При такой отчужденности или угодливости науки влияние ее на законодательство и судебную практику должно было быть совершенно ничтожным. Да и самое законодательство в значительной мере оправдывало изречение Виндшейда о том, что «юриспруденция есть служанка законодательства, но служанка в терновом венце».

Вот почему Юридические общества до начала царствования Александра II были немыслимы. Незабвенная эпоха внутреннего обновления, залечения наболевших язв и умиротворения уставших скорбеть по правде сердец вызвала к жизни деятельные работы по судебной реформе. С началом их старики, не потерявшие надежды на возможность правосудия, могли сказать «ныне отпущаеши», а молодые силы почувствовали, что их, по выражению Пушкина, «бескрылые желанья» обращаются в действительность и у них вырастают крылья для полета в область юридической мысли, не оскорбляемой и не отрицаемой грубой действительностью. Тогда еще недавно ненужные юридические собрания сделались вполне понятными и возможными. Ввиду ярко разгоравшейся зари судебного преобразования явилась желательность построить обсерватории, с которых можно бы следить и изучать движение у нас и на Западе светил, называемых законностью и правосудием, и уметь отличать их «рассчитанный ход» от движения «беззаконных комет». Поэтому конец пятидесятых и начало шестидесятых годов совпадают с образованием ряда юридических кружков в Петербурге. Один из них группируется благодаря энергии Д. В. Стасова, привлекая к себе носителей многих славных впоследствии судебных имен. Я думаю, что сегодня наш уважаемый сочлен Димитрий Васильевич не без справедливой гордости пришел сюда праздновать 25-летие развесистого дерева, выросшего из заботливо и с любовью-посеянных им семян. Душой другого кружка, собиравшегося в доме генерал-губернатора, был С. Ф. Христианович, вносивший в него весь блеск своего тонкого и милого ума, всю живость своего горячего темперамента. Этот кружок много послужил подготовке деятелей для будущих судебных состязаний. Но главный деятель — сам Христианович — не пошел в судебное ведомство, хотя и начал нести, без шума и не выдвигаясь, трогательное и благородное служение судебному делу. Введение новых судов ставило лицом к лицу обветшалые формы административных мероприятий и горделиво уверенную в себе, в своей законности и правде, деятельность представителей новорожденного суда. Столкновения были неизбежны — и на почве самолюбий, и на почве дела. Они могли грозить успеху новых учреждений, их внедрению в русскую жизнь. Нужен был зоркий глаз, способный предусмотреть эти столкновения, рука, умеющая любовно и мягко их предотвратить. Нужен был стрелочник, готовый во все трудные минуты стоять на месте скрещения путей и надежною рукою переводить стрелку на надлежащий путь, когда представлялась возможность столкновения двух поездов. Таким стрелочником сделался Христианович и долгие годы нес свою незаметную, но важную службу. Да будет в этот день с благодарным чувством помянуто его имя!

Третий кружок был создан В. Д. Спасовичем и работал параллельно с деятельностью новых судов, пока не образовалось, наконец, наше Общество. Оно явилось по мысли юридического факультета Петербургского университета, возбужденной и проведенной в жизнь трудами и настойчивыми заботами И. Я. Фойницкого. Ему оно, по всей справедливости, обязано своим существованием. Образованию нашего Юридического общества более чем на десять лет предшествовало создание Московского юридического общества, голос которого неожиданно и преждевременно умолк. Не хочется, однако, верить, чтобы он умолк навсегда и даже надолго, хочется сказать, обращаясь к нему и к его деятельным членам, давшим столько ценных трудов: «nolite flere, non est mortuus sed dormit!»

Первоначально Общество, как и следовало ожидать, состояло из двух отделений, но уже через год образовалось административное отделение, под влиянием Александра Дмитриевича Градовского, определившего его

задачу, со свойственной ему ясностью мысли и языка, как «насаждение начал права в области управления». Первым председателем отделения был К. К. Г рот, видный боец против откупной системы и глубокий поклонник законности в делах управления, умевший до конца своих многополезных дней под сухой наружностью сановника сохранить неизменную теплоту и чуткое к людским скорбям сердце. Но главным деятелем, душою отделения был, конечно, Градовский, память которого мы не раз чтили искренно и скорбно. Он щедро расходовал у нас, как и повсюду, сокровища своего ума и громадных познаний и, «упорствуя, волнуясь и спеша», не щадил своего больного сердца, принося его в жертву тому, что считать истинным благом, и пылая подобно пламени, свет которого тем скорее меркнет, чем ярче оно горит. Двенадцать лет прошло с его кончины, сошел — будем надеяться, временно — со сцены его даровитый ученик, но остался завет Градовского о необходимости обращаться в наших трудах всегда от частного к общему и от преходящего к нравственно-незыблемому.

Затем, гораздо позже, в 1897 году, по почину нашего теперешнего председателя, открылось отделение обычного права. Общество никогда не было чуждо вопросам народной правовой жизни. Ему было ясно, что закон не может быть резко оторван от народного правосознания, иначе он будет обречен на постоянный обход или на применение, насильственное по приемам и бесплодное по нравственным результатам. Притом у нас многие миллионы живут по своему обычному праву. В этом праве сказывается народная житейская и юридическая мудрость; она является везде как мифологическая Минерва из Юпитеровой головы законодателя, во всеоружии, готовая на бой со всем, что с нею несогласно, а геологически, путем многовекового напластывания взглядов, вытекающих из глубоко сознанных потребностей. Эти пласты подчас хранят в себе следы исторических переворотов и останки разных чудовищных ихтиозавров и плезиозавров, но зато они тесно слиты с народной жизнью, а не навязаны ей или отвлечены от нее игрою бюрократического воображения.

Наконец, в последние годы Общество расширилось присоединением к нему русской группы Международного союза криминалистов, под деятельным руководством И. Я. Фойницкого. Сливаясь с этим союзом, Общество отдало дань не только современным потребностям науки уголовного права, но и высшим началам человеческого общения. В наше время — жизненная, глубокая и богатая идея национальности, стремящейся к достижению общечеловеческих идеалов, не утрачивая своей самобытности, уступает место узкому понятию о национализме, замыкающемся в забвении о других и горделивом самомнении. Под влиянием этого и в международной области развиваются мрачные явления, где зрителем, а иногда и попустителем является почти весь свет, забывший так давно уже возвещенные ему начала братской любви и справедливости. Из отношений народов между собою как бы улетучилось понятие о нравственности; мораль осталась лишь для собственного употребления, сливаясь с понятием о личной или коллективной выгоде. Но наука, на чистых высотах знания, отвергает все эгоистические перегородки и одинаково греет своими лучами всех, кто хочет ей служить или ищет у нее опоры и света. Вот почему Общество, находя, что развитие права предполагает дружное участие народов и не исчерпывается пределами отдельного государства, приняло участие в образовании русской группы Международного союза криминалистов.

На характере деятельности Юридического общества отразилось время его возникновения. Когда оно было призвано к жизни, прошло уже одиннадцать лет с открытия петербургских и московских судебных мест нового устройства; затем постепенно была введена реформа почти по всей Европейской России, за исключением Западного и Прибалтийского края. Судебные уставы перестали быть неиспытанною новостью. Излишне становилось разъяснять в беседах и докладах, как надо их применять, но следовало говорить о том, что оказалось при их многосложном применении к разнообразным бытовым условиям русской жизни. Судебные уставы были плодом возвышенного труда, проникнутого сознанием ответственности составителей их пред Россиею, жаждавшею правосудия в его действительном значении и проявлении. Это был труд сложный, самостоятельный и многосторонний, в одно и то же время критический и созидательный, труд, исполненный доверия к духовным силам русского народа, способного получить новые учреждения и принять в них живое и непосредственное участие. В этом последнем смысле — работа составителей Уставов есть настоящий памятник их любви к родине. Будущие сыны ее, просветленные широко развитым образованием, с благодарным чувством напишут в своем сердце имена Стояновского, Буцковского, Ровинского, Зарудного и др. — и русская правовая мысль будет творить им «вечную память», в то время когда многие другие, более шумные, имена развязных поносителей и хулителей судебной реформы давно уже будут позабыты…

Но при всем своем достоинстве Судебные уставы во многих своих частях представляли кабинетный труд, не могший быть предварительно проверенным практически. Целые судебные учреждения и их органы являлись в нашей жизни впервые, заманчивые в идеале, несколько загадочные в своем житейском осуществлении. Прокурор-обвинитель, а не прежний молчаливый «блюститель закона», адвокат, самое имя которого наводило на представителей старого порядка некоторый суеверный ужас, и, наконец, присяжный заседатель, смело призванный на работу судьи из среды вчерашних рабов, — все это, в особенности последний, представлялось еще в мечтах, а не в оболочке прозаической действительности. Но ко времени открытия Петербургского юридического общества суд присяжных уже проявил себя на практике и, выдержав первый искус, имел за собою длинный ряд правосудно и совестливо выработанных приговоров, совершенно немыслимых при старом судебном порядке с его «оставлениями в подозрении», имел пред собою и ряд страстных нападений, клеймивших его именем «суда улицы». Для беспристрастного взгляда не все в этом суде было выработано окончательно и кое-что нуждалось в исправлении, но было ясно, что материалом для суждения о недостатках практического применения этой формы суда должны служить не торопливые выводы людей, не бывших очевидцами хода процесса в его, богатой впечатлениями житейской правды, обстановке, а судящих, в лучшем случае, лишь по обрывкам спешных и неполных печатных известий. Для вдумчивого наблюдателя судьбы новых учреждений было очевидно, что именно суд присяжных и был, долгие годы, поставлен у нас в самые невыгодные условия, оставляемый без призора и ухода, на произвол всяких неблагоприятных влияний, причем недостатки его, столь понятные во всяком новом деле, не исправлялись любовно и рачительно, а со злорадством возводились на степень «смертного греха»…

Вот почему одною из первых больших работ нашего Юридического общества был подробный доклад о суде присяжных, занявший несколько заседаний и вызвавший оживленные прения.

Тогда были разобраны причины, неотвратимо вызывавшие оправдательные приговоры по многим делам о преступлениях по должности и против устава о паспортах и указана цепь неблагоприятных условий, совокупно влияющих на правильность деятельности присяжных вообще. Уголовное отделение Общества при этом выработало положения, содержавшие в себе указания на необходимость устранения этих условий. С чувством нравственного удовлетворения увидело затем Общество, как мало-помалу законодатель вступал на этот желанный путь, как улучшались состав присяжных заседателей и деятельность комиссий по составлению их списков, исправлялась нецелесообразная подсудность, устранялась излишняя обрядность судебных заседаний, вводилось участие присяжных в постановке вопросов и т. п.

Понемногу затихали и крики противников суда присяжных, обращаясь в случайное ворчание по поводу отдельных дел. Но когда, в 1895—96 гг., началось обсуждение преобразований в Судебных уставах, неожиданно раздались голоса укора этому суду и признания его негодным для целей правосудия или подлежащим такому исправлению, которое равнялось уничтожению целостного и нелицемерного его характера. Эти голоса раздались не извне, а из самого судебного стана. Они должны были придать большую энергию осаждающим, нашедшим себе неожиданных союзников, вооруженных боевым материалом и знанием техники, которого всегда недоставало гонителям «суда улицы». Юридическое общество снова взялось за оружие свободного и всестороннего обсуждения вопроса. Оно назначило особое заседание, с участием представителей Московского юридического общества, в тщетной надежде услышать устные доводы суровых критиков и отщепенцев. Выслушав глубоко прочувствованный доклад К. К. Арсеньева и ряд разносторонних обзоров деятельности присяжных, Общество единогласно высказалось в защиту суда общественных представителей, выразив уверенность, что этот жизненный, облагораживающий народную нравственность и служащий проводником народного правосознания, суд должен укрепиться в нашей жизни, не отходя в область преданий и продолжая быть для участвующих в нем школою исполнения долга общественного служения, правильного отношения к людям и человечного обращения с ними. И ныне с сердечною радостью приветствует Общество закрепление суда присяжных в проекте «судебного пересмотра» и устранение из его деятельности последних поводов к «девиации», разрешением представителям общественной совести знать о наказании, которому подвергается подсудимый, и предъявлять суду ходатайства о помиловании.

С деятельностью суда по всем наиболее важным своими карательными последствиями делам тесно связаны вопросы о состязании сторон, о пределах исследования, об оценке доказательств и, наконец, о руководящем напутствии председателя. Все это было предметом тщательного изучения и проверки в Обществе. Деятельность и организация прокуратуры нашли себе оценку в докладе нынешнего генерал-прокурора «о задачах прокурорского надзора»; доклад редактора журнала нашего Общества очертил важный вопрос «о свободе защиты»; четырнадцать заседаний было посвящено ряду докладов о завещанной еще составителями Уставов выработке правил о доказательствах и об установлении пределов исследования. В последнем отношении работы еще не могут быть признаны завершенными. Больной и острый вопрос о пределах уголовного исследования, затрагивающий одновременно и интересы правосудия, и неотъемлемые, драгоценные права личности, восходивший не раз и до нашего высшего судилища, подлежит дальнейшей разработке в Юридическом обществе. Он заслуживает, по своему значению, усиленного труда, для которого есть богатая фактическая почва. Область уголовного исследования следует принципиально установить и точно указать. Этим должен быть положен нравственный предел ненужной и незаконной любознательности собирателей обличительных данных, дающей пищу нездоровому любопытству толпы. Руководящее напутствие, к сожалению, до сих пор мало выработанное, не приобревшее еще вложенного в нем законом значения и не ставшее, как то необходимо у нас, центром тяжести всех словесных объяснений пред присяжными, заинтересовало Общество с самого начала его деятельности. Первый реферат в уголовном отделении, занявший три заседания и вызвавший самый оживленный обмен мнений, касался именно заключительного слова председателя.

Одним из коренных начал судебной реформы 1864 года является публичность. Без нее, без этой существенной и основной принадлежности суда, приказная правда старых порядков скоро вступила бы в свои права и в новом помещении, внося туда свою гниль и плесень. Недаром первой провозвестницей идущего обновления в старом суде явилась гласность производства, разгонявшая, по правилам 11 октября 1865 г., густые и вредные туманы канцелярской тайны. Введенная Уставами публичность честно служила государству и правосудию, устраняя описанное составителями Уставов положение, при котором «оправданный выходит менее оправданным, а обвиненный менее изобличенным», и раскрывая пред обществом и правительством скрытые язвы общественного организма, или служебных злоупотреблений. Но рамки специальных преступлений, указанных ст. 620 Устава уголовного судопроизводства, не всегда удовлетворяли насущной необходимости оградить общественную нравственность и даже самые интересы правосудия от публичной разработки и оглашения отдельных обстоятельств и целых эпизодов по делам, не упомянутых в ст. 620. Юридическое общество с серьезным вниманием отнеслось к этому явлению и выслушало, еще в 1882 году, обширный доклад, исходивший из глубокого уважения к светлому началу публичности, но вместе с тем напоминавший Обществу слова Спасителя «нельзя соблазну не придти в мир, но горе тем, чрез кого он приходит» и предлагавший расширение прав суда по защите воображения и восприимчивости слушателей от соблазнительных или грязных картин человеческого падения. Соображения этого доклада нашли свое подтверждение, а быть может, и отголосок в той части закона 1887 года, которая касается соотношения между публичностью и требованиями общественной нравственности. Юридическое общество не оставалось чуждым этому вопросу и в дальнейшие годы — и еще недавно выслушало доклад К. К. Арсеньева о гласности и устности по новому проекту Устава уголовного судопроизводства. Вопрос о публичности не может считаться исчерпанным вполне. Из одного из руководящих, в этом отношении, решений нашего уголовного кассационного суда видно, как разно могут быть толкуемы и понимаемы те, намеченные законом в общих выражениях, основания, по которым ныне подлежат закрытию, по усмотрению суда, двери заседания. Они нуждаются в подробном и продуманном анализе наряду с условиями практического осуществления тесной связи между публичностью судебного производства и гласностью, прямодушно признанной законом, в правилах о печатании судебных решений, как неизбежный и естественный элемент публичности. Наконец, нельзя не упомянуть о ряде докладов о судебной ответственности должностных лиц и о взаимных отношениях администрации и юстиции в их практической деятельности — о речи В. Д. Спасовича на тему, имеющую не только юридическое, но и государственное значение — «О языке в области судопроизводства» и о докладе о реформе и задачах кассации, имеющем связь с больным местом нашей судебной практики, с тем, что я назвал бы рассмотрением дел по существу в кассационном порядке, которое, в сущности, возвращает наше судебное производство к началу письменности и к возможности влияния личных взглядов, настроений и темперамента на оценку важности кассационных поводов.

Рядом с разработкой этих коренных вопросов шло в Обществе изучение отдельных отраслей процесса в их практическом и научном освещении. Их было так много, что можно лишь указать на некоторые для примера. Таковы доклады об апелляционном производстве, о вызове свидетелей в судебное заседание, об обжаловании подсудимыми оправдательных приговоров, о недостатках и пробелах предварительного и судебного следствия, о разделении голосов по уголовным делам и т. д. Некоторые вопросы разрабатывались с чрезвычайною подробностью и со всех сторон. В особенности много уделено было труда и внимания экспертизе по уголовным делам, причем был представлен ряд рефератов об экспертизе вообще и в частности об экспертизах литературной, художественной и фотографической, о гипнотических внушениях как предмете заключения сведущих людей, об освидетельствовании сумасшедших и, наконец, о задачах русского судебно-медицинского законодательства.

Много труда положило Общество и в работы из области права. В этом отношении особенно много сделало гражданское отделение, в котором, в противоположность уголовному отделению, вопросы догмы преобладали над вопросами процесса. В трудах этого отделения на первом плане стояла разработка отношений, вытекающих из семейного союза. Было представлено двенадцать рефератов, занявших двадцать одно заседание и касавшихся личных и имущественных отношений супругов, положения детей, прижитых вне брака, и сравнения женщин с мужчинами в правах по наследованию. Последний доклад, равно как и сделанный впоследствии доклад о «задачах законодательства по отношению к трудовым артелям» были сделаны нашим уважаемым сочленом Анною Михайловною Евреиновой. Гражданское право входит в жизнь гораздо шире и глубже, чем уголовное. Поэтому отношения, вытекавшие из новых явлений гражданского быта, вызывали отзывчивое внимание гражданского отделения. Его интересовали общественные собрания и клубы с юридической точки зрения, железнодорожные и пароходные предприятия ввиду особенностей установленного 683 статьей первой части X тома onus probandi[81] ответственности за вред и убытки, причиненные при эксплуатации; его занимали вопросы об ответственности акционерных обществ и их органов перед акционерами и фабрикантов и заводчиков в случаях несчастий с рабочими.

В области права пред уголовным отделением прежде всего предстало учение итальянской антропологической школы и всех ее разветвлений, самоуверенно шедшее на упразднение так называемой классической школы в уголовном праве с ее основными положениями и процессуальными приемами. Выяснению как разумных, так и преувеличенных сторон в этом новом учении посвящен был ряд докладов и, быть может, памятная многим, оживленная, блестящая беседа между представителями разных направлений в 1890 году по этому же поводу. В связи с этими учениями находятся вопросы вменения, и к этим вопросам Общество много раз обращалось в своих заседаниях, нередко приглашая на них представителей науки о душевных болезнях. Всех докладов, имевших предметом вопросы о вменении, с разных точек зрения, было девять, занявших семнадцать заседаний. Первым по времени был доклад Н. С. Таганцева «Об условиях вменения при полицейских нарушениях» в 1878 году. Последним по времени был реферат в 1898 году, касавшийся нового спора о вменении в немецкой литературе, сделанный В. Д. Набоковым. И по разработке взглядов на отдельные преступления труды уголовного отделения были очень обильны по числу, важны по содержанию. Так, в первые же годы своего существования отделение выслушало два многосторонне обработанных доклада Н. С. Таганцева и В. Д. Спасовича о преступлениях против веры, в которых, еще в 1881 году, намечены те затрагивающие глубины человеческого духа вопросы об отношениях между собою свободы совести и веротерпимости, вопросы, с которыми и ныне приходится считаться законодателю и которые так живо и тревожно интересуют общество. В эти же годы представлены, с обычным блеском, Н. А. Неклюдовым доклады о преступлениях против брака и о лжесвидетельстве — и постепенно разработаны, с критической и догматической стороны, многие постановления особенной части нашего Уложения. Между этими докладами нельзя не отметить касавшихся животрепещущих интересов печатного слова докладов Г. Б. Слиозберга о наказуемых нарушениях авторского права и о преступлениях печати, из которых последний вызвал особую оживленную беседу. Нужно ли говорить, что весьма большое число заседаний бы\о уделено таким жизненным вопросам, как ответственность малолетних и несовершеннолетних, организация тюрьмы и ссылки, устройство арестантского труда и т. п., в разработке которых принимали участие Д. А. Дриль, А. К. Вульферт и И. В. Мещанинов.

Общество чутко относилось к законодательству отечественному и чужому. Можно смело сказать, что ни один проект по вопросам права и процесса, разработанный за границей или принявший силу закона, не ускользнул от внимания Общества и от подробной его разработки. Русское законодательство до начала восьмидесятых годов давало мало пищи для деятельности Общества. Лишь в 1878 году В. Д. Спасовичу пришлось ратовать против расчленения Судебных уставов и внедрения их отдельных частей в соответствующие томы законов. Он взывал о спасении этого утопленника в море устарелых и наполовину неведомых статей и о возвращении его к прежней самостоятельной жизни, что было необходимо, так как при разбрасывании статей Устава уголовного судопроизводства и Учреждение судебных установлений некоторые из них получили несвойственную им кодификационную окраску. Затем, в 1880 году нынешний министр юстиции Н. В. Муравьев изложил пред Обществом, с критической оценкой, особенности новой подсудности преступлений против порядка управления, установленной законом 1878 года. Но деятельность Общества в этом отношении чрезвычайно оживилась, когда было возвещено новое начертание Уголовного и Гражданского уложения и стали появляться обширные труды занятых этим начертанием комиссий. Гражданское отделение откликнулось обширными рефератами, между которыми заслуживают особого упоминания труды о предмете и системе Гражданского уложения, о характере и направлении работ по его составлению, об отношении его к местным законам и о методе будущей кодификации. Первый из них памятен, кроме своего содержания, еще и тем, что в обсуждении его участвовал один из благороднейших, чистейших и нравственно-стойких русских людей — Константин Дмитриевич Кавелин. Уголовное отделение откликнулось на предстоявшие преобразования образованием ряда комиссий, представивших тщательно разработанные заключения на проект Уголовного уложения. Кроме того, это отделение, для обсуждения важнейших вопросов, например о вменении по проекту нового уложения и об имущественных преступлениях, имело соединенные заседания с обществом психиатров и с гражданским отделением. В первом заседании по обсуждению лестницы наказаний, установленной проектом, принимал участие и министр юстиции Д. Н. Набоков. Наконец, в последнее время, во всех отделениях Общества, был целый ряд докладов по проекту комиссии о пересмотре законоположений по судебной части. Ввиду того, что труды комиссии наряду с предположениями о ремонте судебного здания, содержат в себе и проект существенной перестройки этого здания, закладывая его в фундамент новую должность участкового судьи, с разнообразными обязанностями и широкой, противу ныне действующей подсудностью, доклады эти обращены были преимущественно на оценку пригодности и целесообразности этого нововведения.

Не одни вопросы материального права и процесса нашли себе отголосок в занятиях Юридического общества. Наравне с ними запросы общественной жизни и условия быта не были ему чужды. Подобно тому, как суд присяжных представляет естественное соприкосновение власти с общественною совестью в деле суда, так земство и полиция являются органами соприкосновения управления с народом на почве местных нужд и потребностей. Регламентируя участие земских сил в местном управлении, законодатель создает юридические основы земского самоуправления, вызывая общественные силы на служение материальным и нравственным интересам окружающих и внося восприимчивый элемент почина в дела и среду, которые мертвила бы канцелярщина. Важность правильности этой регламентации и ее чуткости к действительным интересам населения сознавалась всегда деятелями административного отделения. Одно перечисление докладов А. Д. Градовского указывает на это. В 1878 году он говорит о праве ходатайств, предоставленном земским собрания. л, в 1879 году о наказе полиции, в 1880 году о необходимости пересмотра XIV тома, в 1881 году о возрастном сроке для выбора по земским учреждениям, в 1884 году о выборах гласных от крестьян. По его стопам идут члены общества Корку-нов, Свешников, Арсеньев, Кузьмин-Караваев и Гессен. Здесь не место называть их многочисленные и интересные доклады. Достаточно сказать, что в них разработаны вопросы местного самоуправления в Европе и в России, вопросы о пределах власти и ответственности губернаторов, о всесословной волости, о новейших сочинениях по самоуправлению, о фиксации земского обложения, о земской адвокатуре и об отношениях земства к народному образованию.

Рядом с юридическим бы„том народа стоит его общежитейский быт, в котором, к несчастью, нередкими источниками печальных явлений служат темнота, беззащитность, невежество и бедность. И этому быту членами Общества было посвящено не мало трудов на почве живых наблюдений, этнографических данных, статистических материалов и психологических исследований. И. Я. Фойницкий говорил нам в нескольких заседаниях о факторах преступности и о женщине-преступнице, а также о соотношении внутренних психических и внешних космических и общественных сил во влиянии на преступность. Д. А. Дриль поделился из запаса своих исследований богатыми данными «о болезни, пороке и преступлении», «об убийстве и убийцах». А. А. Левенстим дал весьма интересные доклады: «О фанатизме и преступлении», «О суеверии и отношении его к уголовному праву» и «О конокрадстве с бытовой стороны». Наконец, в последнее время в нескольких заседаниях Общества разрабатывался вопрос о причинах, обусловливающих развитие проституции, и о борьбе с ними, в связи с чем находится и своевременно сделанный в Обществе реферат о lex Heinze в защиту общественной нравственности.

Не одними докладами, беседами и сообщениями старалось наше Общество исполнять свои обязанности по отношению к развитию и упрочению русского юридического развития. Оно вошло в постоянное общение с читающею публикою путем издания своего журнала, вверяя его искусству и уменью опытных редакторов и постепенно завоевывая все увеличивающийся круг интересующихся им лиц. Первые шаги были трудны и требовали большой энергии — и в этом отношении нельзя не вспомнить благодарным словом первого, так много и полезно поработавшего, редактора В. М. Володимирова.

В среде Общества, среди крупных величин наук, неустанно и любовно работали почтенные и скромные деятели, с трудолюбием пчел приносившие свой мед в общий улей. Многих из них уже нет — и в том числе проникнутого нежною любовью к судебному делу Н. И. Цуханова и энергического, с большими знаниями, К. Д. Анциферова, надорванный работою ум которого погасал так долго и мучительно. Чтя его память и ценя его серьезные юридические труды, Общество издало его сочинения в одном большом томе, с портретом покойного.

Краткость времени и боязнь утомить вас, милостивые господа, лишает меня возможности говорить о сношениях нашего Общества с русскими и иностранными юридическими обществами, о командировании делегатов на пенитенциарные и сродные им конгрессы, об интересных отчетах, о занятиях и конечных выводах этих ученых собраний, доложенных в наших заседаниях. Можно сказать лишь одно:! Общество не только существовало, но и жило.

Право на плодотворное будущее дает ясное понимание своего прошедшего и уважение к тому, что в нем было хорошего и достойного. Только пред тем ясно и определенно рисуется завтрашний день, кто не забыл уроков, примеров и заветов дня вчерашнего. Вот почему Общество не могло не чувствовать одинаково со всеми просвещенными людьми «во дни торжеств и бед народных», вот почему оно в 1880 году послало адрес и депутацию в Москву ко дню открытия памятника нашему великому поэту, «бессмертному мастеру русского слова», в 1881 году почтило Достоевского, на другой день его похорон, речью в своем годовом собрании; в 1883 году приняло участие в похоронах Тургенева, возложив чрез своих представителей венок на его могилу, и в 1899 году отпраздновало 35-летие дорогих ему Судебных уставов в особом торжественном заседании. Не осталось Общество глухо и при материальном народном бедствии. Оно откликнулось на крайний неурожай 1891 года устройством публичных лекций. Мы говорили о гипнотизме и о судебной фотографии и призвали на помощь голодающим тень трогательного московского человеколюбца— доктора Гааза. Сверх того, в Обществе установился, не сразу и не без некоторой настойчивости, обычай публичных поминок по своим членам в годовых собраниях и в особых, торжественных заседаниях. Первыми, о ком вспомнило таким образом Общество, были А. Ф. Кистяковский и С. Ф. Христианович; дважды собиралось оно в память А. Д. Градовского, вскоре после его кончины и по поводу ее десятилетия, в такое десятилетие помянуло оно С. И. Зарудного; вскоре после смерти Н. И. Стояновского, К. К. Грота, А. Д. Шумахера, Д. А. Ровинского и Н. А. Неклюдова состоялись особые заседания в их память. Устами различных ораторов Общество воздало посильную дань уважения этим сеятелям идей правосудия и правды и постаралось оживить пред слушателями их нравственные привлекательные образы. Между этими слушателями часто бывало довольно много учащейся молодежи, которой Общество всегда гостеприимно открывало, в интересах знания и юридического развития, свои двери. Мы с искренним удовольствием видели эту молодежь на наших «поминках». Нам думается, что рассказ о бескорыстном, полном труда, терпения и любви служении родине со стороны тех, о чьей почтенной жизни и «непостыдном» конце шла речь, не мог быть бесполезен и бесплоден для наших молодых слушателей. Нам и тогда, и теперь хотелось им повторить слова Виктора Кузена, пред разлукою его со своею аудиториею в College de France, в 1853 году: «Епiretenez en vous le noble sentiment du respect, — defendez vous de cette maladie de notre siecle, ce gout fatal de la vie commode incompatible avec toute ambition genereuse. Quelque car-riere que vous embrassiez, proposez, vous un but eleve, et met-tez a son service une constance inebranlable. Sachez admirer ayez le culte des grands hommes et des grandes choses («Поддерживайте в себе благородное чувство уважения — остерегайтесь от болезни нашего века — гибельного стремлением к благополучной жизни — цели, несовместимой с благородными стремлениями. Какой бы деятельностью вы ни занимались, всегда ставьте перед собою возвышенную цель и отдавайтесь этой цели с непоколебимым постоянством. Умейте восхищаться; преклоняйтесь перед великими людьми и великими деяниями» (франц.).)

Таково наше прошлое. Оно дает основание надеяться, что и в будущем Юридическое общество не отклонится от своих задач. А последние предстоят сложные и, во многом, новые. Обнародование и введение в действие таких коренных законодательных работ, каковы: Гражданское уложение, новое Уголовное уложение и «пересмотренные» Судебные уставы — должно вызвать множество вопросов, нуждающихся в разностороннем толковании и разъяснении. Придется ознакомиться с тем, отвечают ли созданные вновь правовые нормы, положения и системы действительным нуждам жизни и являются ли ей «на потребу»?. Рядом с научным анализом нового явится житейский анализ приемлемого. Вместе с этим предстанет необходимость вглядеться и в те толкования и способы, путем которых судебная практика будет проводить и осуществлять переработанные заново законы, устанавливающие уголовную ответственность, регулирующие гражданский быт и создающие новые приемы и органы для отправления правосудия.

В этом отношении Юридическое общество может сослужить свою службу. И сослужить оно ее должно, содействуя правильному пониманию разбираемых им законов и подвергая их, в случае надобности, прямодушной и бестрепетной критике, не боясь «усекновения языка», ибо примечание ст. 1035 Уложения о наказаниях не вменяет в преступление и не подвергает наказанию обсуждение не только отдельных законов и распоряжений, но и целого законодательства, если с этим обсуждением не связаны оспаривание обязательной силы законов, призыв к неповиновению им или оскорбительное отношение к власти. Такою представляется мне первая задача Общества. Вторая его задача состоит в разработке правовых вопросов, вызываемых жизнью. Серьезными и продуманными работами в этом смысле оно может приготовить ценный материал для законодателя. Различно и своеобразно текут запросы, назревшие потребности и чаяния жизни, пока не впадут в многоводную реку законодательства. Одни, падая с высоты идеала, дробясь, пенясь и разбиваясь о камни житейской прозы, то разбрасываясь на мелкие и быстрые ручейки, то снова сливаясь вместе, быстро и с ропотом несутся вперед; другие,повинуясь непреложному закону истории, спокойно, но неотвратимо текут по наклонной плоскости; третьи, переполняя стоячие воды своекорыстной обособленности, тянутся затхлыми и медлительными струйками к той же реке. И всех она принимает в себя и, претворив в себе, катит свои воды, прокладывая себе русло. В эту реку следует и Юридическому обществу вливаться своими трудами, построенными на трезвом понимании общественных потребностей и освещенными светом науки и любви к родине. Может, конечно, случиться, что эти труды подчас бесследно вольются в многоводную реку, но и тогда у Юридического общества останется сознание исполненного долга. А быть может — его посильная и бескорыстная работа окажется полезной для более лучшего определения, где течение реки должно сообразоваться с каменистым и вековым кряжем народной жизни и где ему на пути лежат лишь песчаные мели и илистые наносы, которые следует размыть и смыть…

Третья задача отчасти определяется состоявшимися к сегодняшнему дню выборами в почетные члены Общества. И Габриель Тард, и сенатор Рене Беранже — представители совершенно определенного и притом нового направления в науке уголовного права и процесса. Понятие об этом праве, как живой отрасли социологии, немыслимо вне ее, и об уголовном процессе, как сложной разработке преступного деяния с точки зрения физиологии, социологии и психологии, составляет ядро учения первого из них. Ему же принадлежат и глубокие исследования из области действий толпы, подвергнутой им тонкому психологическому анализу, как самостоятельное и своеобразное целое, управляемое совсем другими душевными движениями, чем каждая отдельная личность, в нее входящая. Теории его смелы, взгляды оригинальны, — с ними можно не во всем согласиться, но с ними надо считаться — и им, без сомнения, в руках последователей Тарда будет принадлежать большое влияние на оценку того, что такое преступление и как с ним бороться. Юридическому обществу предстоит отнестись к учению французских криминалистов психосоциологов не с меньшим вниманием, чем оно относилось к итальянской уголовно-антропологической школе. Начало этому уже положено докладом В. К. Случевского «О преступлениях толпы». С именем Беранже связаны вызванные им прямо или косвенно живые и острые вопросы современного уголовного процесса. Практическое приложение условного осуждения, уже бывшего предметом интересных докладов г.г. Гогеля, Случевского и Жижиленко, представляется далеко еще не окончательно выясненным если не с юридической, то с бытовой точки зрения. Новейшие французские проекты так называемых «loi de bonte» [82] и «loi de pardon» [83] идут уже гораздо дальше и стремятся совершенно видоизменить политику карательных мер, вводя не только в развязку уголовного преследования, но даже и возбуждение последнего — наряду с педагогическим милосердием— элемент самого широкого усмотрения. Это предоставление судье замены приговора — помилованием и исследования вины оценкою побуждений имеет в себе много заманчивого, примиряющего и отнимающего у уголовной репрессии ее суровый характер, но все это требует еще вдумчивой, беспристрастной и всесторонней критической оценки, дабы не допустить, чтобы отправление правосудия сделалось игралищем дряблой воли и жестокой к потерпевшим чувствительности, постановленных на место чувства здравого человеколюбия и разумного снисхождения. Вот новая и обильная работа для уголовного отделения Общества. В нашей среде есть молодой ученый, которым мы можем гордиться, потому что его смелая и проницательная мысль, выросшая на почве обширнейших познаний, давно уже обратила на себя справедливое и зоркое внимание германских цивилистов. Его теория — теория психологического происхождения правовых норм — представляет оригинальное, самостоятельное учение, пролагающее новые пути, открывающее далекие горизонты. С этой теориею, конечно, можно не соглашаться и защищать против ее старых богов, но чем оживленнее и горячей будут эти споры и их отголоски, тем более будет плодотворна научная работа нашего гражданского отделения.

Наконец, на Обществе лежит и продолжение его верной и ревностной службы Судебным уставам. Не мало членов нашего Общества на разных поприщах своей деятельности и в наших заседаниях были стойкими поклонниками высоких и чистых начал, вложенных в эту дорогую нам книгу. Устойчиво и верно хранили они свою горячую, первую любовь к этой избраннице не только своего сердца, но и совести. Под влиянием времени и недугов она очень изменилась, и потускнел ее ясный взор и румянец здоровья сошел с ее лица, но они по-прежнему с нежным и тревожным чувством думают о «подруге юных дней»… Теперь Судебным уставам предстоит обновление. Надо надеяться, что во все части их, которые, при окончательном пересмотре, не окажутся измененными в существе своем, будут внесены, и притом с тонкостью токарной работы, все необходимые улучшения и технические усовершенствования, указанные 35-летним опытом. В этом отношении, по крайней мере на первое время, работа Общества по изучению и указанию различных неудобств практического осуществления — значительно уменьшится.

Но зато предстоит другая — и думается мне — плодотворная работа из той же области Судебных уставов. Начертив ряд правил о ходе процесса, эти Уставы переплели их с ясно выраженными и с несомненно подразумеваемыми нравственными требованиями, предъявляемыми к людям, идущим на святое дело отправления правосудия. Совокупность этих требований, выводимая из общих начал истинной справедливости и уважения к человеческому достоинству, есть судебная этика, создающая наряду со служебным долгом судебного деятеля его нравственный долг. Раскрытие, изучение и выяснение этических начал, проникающих Уставы, и разработка системы нравственных правил— этого non scripta, sed nata lex, — которыми должны быть проникнуты приемы и содержание деятельности обвинителя, защитника и судьи, могут составить одну из заманчивых и плодотворных задач Юридического общества. Давно уже слышатся единичные голоса, твердящие о необходимости выдвинуть, в вопросах осуществления правосудия, на первый план не один технический, но и нравственный элемент. Юридическое общество может слить эти голоса в один стройный хор, в который войдут старые и к которому прислушаются молодые судебные деятели. Наряду с назревшими вопросами этики настала пора заняться рассмотрением того, как сложились на практике основные и выдающиеся черты прокурора, защитника и председательствующего судьи. Беспристрастно и вдумчиво, общею совокупною работою, надо выяснить, соответствует ли выработавшийся тип этих деятелей тому, что предполагали создать Уставы, например, остался ли прокурор в судебном заседании тем говорящим судьею, каким его рисуют статьи 739 и 740 Устава уголовного судопроизводства, и устоял ли уголовный защитник в пределах своей деятельности как общественного, а не личного служения? В материалах и живых примерах недостатка не будет.

Двадцать пять лет назад, в этот день, собрались впервые в заседание учредители нашего Общества. Их было тридцать. Теперь из них налицо всего шестнадцать. Остальные ушли от нас, закончив свой трудовой жизненный путь. Мы лишились трех деятельных участников в составлении Судебных уставов, нескольких выдающихся ученых и в том числе Редкина, Андреевского и Чебышева-Дмитриева; нас покинули, так неожиданно и преждевременно, Градовский и Неклюдов. Особенно внезапною была утрата нами последнего, с его орлиным выражением лица и глаз и могучим полетом смелой мысли. Судьба и крылья ему дала орлиные, но, по присущей ей иронии, не пустила его в поднебесье, а предоставила ему летать в коридоре, местами узком, местами широком, где нельзя было развернуть крыльев во всю ширь, из боязни переломить их и где приходилось их подчас подгибать, а едва стали развертываться пред ним более широкие горизонты деятельности — смерть безжалостно прекратила биение его гордого и боровшегося с собою сердца… Не увидим мы больше ни благодушного лица Н. И. Стояновского, нашего первого председателя, многие годы своей высоко полезной для судебного возрождения жизни переплетшего с деятельностью сердечно им любимого и хранимого Общества, ни покрытой безупречною сединою прекрасной головы Арцимовича, ни задумчивой, серьезной фигуры Капустина… Не пришли сюда на наше скромное торжество и те, кого удержал недуг. Пусть наша память об их тесной нравственной связи с Обществом, донесясь до них, заставит их хоть на несколько мгновений забыть свои страдания и свое от нас вынужденное отдаление. Я говорю об А. А. Книриме, тонким и

глубоким умом которого мы так часто любовались, об А. А. Герке, о В. Д. Спасовиче, о котором не хочется верить, что его — этого живого пульса нашего Общества, бившегося одновременно во всех его артериях — нет здесь, с оригинальным жестом, со своеобразным складом речи, столько раз поучительно доказывавшей, как мало значит форма, когда в нее вложено глубокое по мысли и пламенное по чувству содержание.

Наше юбилейное собрание состоялось в те дни, когда во всех уголках России звучит имя Гоголя. Позвольте, поэтому, вспомнить об одном из чудных его произведений. Когда Тарас Бульба, оставшись с половиною запорожцев под Дубно, видит, как в смертном бою смежают очи его сподвижники, он перекликается с куренными: «А что, паны— есть ли еще порох в пороховницах? Не ослабела ли казацкая сила? Не гнутся ли казаки?» — «Есть еще, батько, — отвечают ему, — порох в пороховницах; не утомилась еще казацкая сила; не гюулись еще казаки!» Немногие из оставшихся учредителей Юридического общества доживут до празднования его пятидесятилетия… Двое — трое, может быть — один. Каждый из оставшихся учредителей, сходя со сцены, будет иметь право сказать созданному ими Обществу «feci quod potui, faciant meliora potentes» [84]. Пожелаем, чтобы работа будущих деятелей нашего Общества, этих potentes, была так же усердна, как у их предшественников, и оказалась плодотворною и успешною в смысле влияния на правовое развитие родины. Пусть в день пятидесятилетия оставшийся учредитель, перелистывая дрожащими и слабыми старческими руками полувековой отчет Общества, на свой молчаливый, тревожный вопрос: «А что, паны, есть ли еще порох в пороховницах; не погнулась ли русская юридическая мысль — услышит, со страниц этого отчета: «Будь спокоен, батько, есть еще порох в пороховницах и не погнулась еще русская юридическая мысль!..»

ИСТОРИЯ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА В РОССИИ


Законы о судопроизводстве уголовном, помимо своего значения, как ряда действующих правил об отправлении уголовного правосудия, имеют значение историческое, политическое и этическое. Историческое — в смысле показателя путей и степени развития народа к восприятию господствующих форм и обрядов уголовного процесса и усвоению себе связанных с ними учреждений; политическое— в смысле обеспечения личных прав и свободы и степени ограничения самовластия органов правосудия и произвола в способах отправления последнего; этическое— в смысле развития правосознания народа и проникновения в процессуальные правила нравственных начал. С этих точек зрения особенного внимания заслуживает та роль, которую играет в выработке приговора внутреннее убеждение носителей судебной власти. Ближайшее знакомство с историческим развитием процесса показывает, что, имея задачею быть живым выразителем правосудия, судья не всегда, однако, принимал одинаковое участие в исследовании истины и роль, которая отводилась его внутреннему убеждению, как основанию приговора, не была однородна в разные исторические периоды. Народный суд гелиастов, под председательством архонта, в древней Греции, присяжные судьи (judices jurati) под руководством претора в Риме до IV века по P. X. и франко-германский суд лучших людей, созываемый вождем мархии, являются представителями чисто обвинительного начала и решают судебный спор лишь по тем доказательствам, которые представлены истцом— обвинителем и ответчиком — обвиняемым. К доказательствам греческого и римского процессов — задержанию с поличным, собственному признанию и показаниям свидетелей — эпоха leges barbarorum присоединяет свои, выдвигая на первый план очистительную присягу подсудимого и поручителей за него из свободного сословия, с заменою ее ордалией, т. е. испытанием огнем, водою и железом. Феодальная система передает суд в руки сеньора, патримониального владельца, по уполномочию которого его заместитель (во Франции — бальи) судит обвиняемого при сотрудничестве определенного числа равных последнему по званию людей. Процесс остается тем же, но в числе доказательств преобладает судебный поединок, получающий особенное развитие в XI и XII столетиях и почти совершенно упраздняющий свидетельские показания. Так совершается постепенный переход от свободы внутреннего убеждения — при ограниченном круге доказательств— древнего народного суда к внешней задаче суда феодального, которая характеризуется отсутствием или вернее ненадобностью внутреннего убеждения в виновности или невиновности подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд божий, выражающийся в наличности или отсутствии несомненных признаков виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время «поля» и т. д. Определяя, на чьей стороне истина, суд не исследует вины и не основывает своего приговора на сопоставлении и взвешивании внутренней силы доказательств: поличное, ордалия, поединок и даже собственное сознание такой работы по тогдашнему взгляду вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество монархического единства над феодальною раздробленностью объединяет суд, сосредоточивая его в руках специальных судей, назначаемых от короны. Их роль изменяется. Подобно служителям церкви, имевшим свой особый инквизиционный процесс, коронные судьи начинают разыскивать доказательства преступления и доискиваться виновности подсудимого. Под влиянием церкви, которая все более и более сливается с государством, устраняются кровавые доказательства. Исчезают всякие следы ордалий, не назначается более судебных поединков. Но связанное с формальной проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на светский суд привело к обратному результату, усвоив этому суду приемы и обстановку своих исследований. Очищенная церковью от воззрений феодального времени, система доказательств сосредоточилась на показаниях — и прежде, и главнее всего на собственном сознании и оговоре. Это сознание надо добыть во что бы то ни стало, — не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою. Средством для этого является пытка. Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную эпоху очень редко и лишь относительно рабов и несвободных, пытка становится универсальным средством для выяснения истины. Судья допытывается правды и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого, которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы, жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество воды. Этого нельзя делать всенародно — и суд уходит в подземелье, в застенок. Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда — отсутствие, очевидно, бесполезной, защиты, безгласность, письменность и канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению очень мало места. Если только есть убеждение, что пытка — спасительное средство для получения истины, а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов, все судьи того времени, то решает дело физическая выносливость подсудимого. Это время можно назвать временем предвзятости судейского убеждения. Человечество, однако, движется вперед и к концу своего свыше трехвекового господства пытка сначала регулируется и сокращается и, наконец, исчезает с мрачных процессуальных страниц. Развивавшаяся рядом с нею система формальных, предустановленных доказательств — заменяет ее и господствует повсюду, более или менее неограниченно, до введения суда присяжных. Эта система дает в руки суда готовый рецепт, где установлены заранее виды и дозы доказательных средств, необходимых для излечения подсудимого от недуга, называемого преступлением. Задача сводится к механическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены, причем даже и для сомнения есть определенные, формальные правила. Хотя при господстве розыскного, следственного процесса судебная власть сама собирает доказательства, но, собрав их, она не дает суду права свободно сопоставлять и сравнивать их, руководясь внутренним убеждением, а указывает ему для этого готовое непреложное мерило. Время господства системы формальных доказательств может быть поэтому названо временем связанности внутреннего убеждения суда.

Новое время дает, наконец, надлежащую свободу убеждению судьи, возвращая его в положение античного судьи, но обставляя его личность и деятельность условиями и требованиями, которые обеспечивают, по мере возможности, правильность отправления правосудия. Розыск доказательств, в самом широком смысле слова, производит судья, вооруженный опытом и знанием, и свою работу передает другим судьям, которые ее уже оценивают, присутствуя при совокупной работе сторон по разработке этих доказательств. При этом следственно-обвинительном производстве вывод о виновности является результатом сложной внутренней работы суда, не стесненного в определении силы доказательств ничем, кроме указаний разума и голоса совести. Притом, по важнейшим делам, судебная власть зовет к себе в помощь общество, в лице присяжных заседателей, и говорит этому обществу: «Я сделала все, что могла, чтобы выяснить злое дело человека, ставимого мною на твой суд, — теперь скажи свое слово самообороны или укажи мне, что, ограждая тебя, я ошибалась в его виновности».

Наш старый уголовный суд, решительная отмена которого была возвещена Уставом уголовного судопроизводства, являясь выразителем системы связанности внутреннего убеждения, представлял в законодательном своем начертании и в практическом осуществлении безотрадную картину, оправдывавшую негодующие слова Хомякова о том, что Россия «в судах черна неправдой черной». Законной опорой этого суда являлась вторая часть XV тома Свода законов — бессвязное собрание самых разнородных и разновременных постановлений, механически сливавших воедино статьи Уложения царя Алексея Михайловича, указы Петра и, как выразился в 1835 году Государственный совет, «виды правительства», обнародованные в 1784, 1796–1809 и 1823 годах. Этот суд существовал для немногих и за немногое. Лишь крайние нарушения условий общежития, в которых предписания закона сливались с велениями заповедей, да и то не всех, влекли за собой общий для всех суд. Все остальное для целой массы населения разбиралось специальными сословными и ведомственными судами, границы подсудности которых далеко не всегда были ясны. В особенности широкое применение имел суд чинов полиции и помещиков, при котором понятие о судебном разбирательстве неизбежно переходило в понятие о расправе. Лишь при совершении крепостными важнейших преступных деяний, влекущих лишение всех прав состояния, владелец «душ» был безусловно обязан обращаться к общему суду в лице уездного суда и уголовной палаты. Во всех же остальных случаях, когда крепостному приписывалась вина против помещика, его семейства и управляющего, его крестьян и дворовых или даже посторонних, обратившихся к заступничеству помещика, существовало право бесконтрольного домашнего суда и взыскания. Если, однако, при этом вина представлялась особо важной или меры взыскания «домашнего изобретения» оказывались мало успешными, то провинившиеся отсылались в смирительные или рабочие дома, а также и в арестантские роты на срок (до 1846 года), самим владельцем определенный. Если же помещику или (до 1854 года) его управляющему это наказание казалось слишком малым, то к их услугам было право отдачи несовершеннолетних крестьян в кантонисты, а более взрослых в рекруты или препровождение их «в распоряжение губернского правления», которое, «не входя ни в какое розыскание о причинах негодования помещика», ссылало представленного в Сибирь в сопровождение жены и детей, не достигших «мальчики — пяти лет, а девочки — десяти лет». Ближайшую к городскому населению инстанцию суда представлял собою по большей части квартальный надзиратель и его непосредственное начальство. Ими учинялось разбирательство по маловажным делам. Общие суды считались коллегиальными, но сам закон допускал такой состав присутствия (в магистратах и ратушах), в котором все судьи были неграмотные, и возлагал на секретаря изложение решения таких судей. В действительности дела почти никогда не докладывались даже и в уездных судах, где большая часть членов были малограмотные или вовсе неграмотные. В судах второй степени дело тоже обыкновенно решалось без доклада, одним товарищем председателя, единственным членом, назначаемым от правительства, — все прочие члены, за исключением иногда председателя, только подписывали заготовленное заранее решение участи подсудимого, совершенно им неведомого. А между тем закон предоставлял такому суду право определять наказание по своему усмотрению, не установив ни высшего предела лет каторжной работы, ни числа ударов кнутом или плетьми. Перо художника и юмор бытописателя оставили незабвенные образы типических судей того времени. Гоголь и Иван Аксаков, Салтыков-Щедрин и Горбунов нарисовали картины отправления правосудия, правдоподобность которых подтверждается серьезными исследователями и очевидцами, каковы, например, Ровинский, Стояновский и др. Излишне говорить, что при низком уровне судей и влиятельном положении секретаря, а также при бесконтрольном усмотрении органов местной полицейской власти отсутствие при судебном разбирательстве «корыстных или иных личных видов» составляло скорее исключение, чем общее правило. Недаром один из описателей деятельности квартального надзирателя, которого московские обыватели обыкновенно называли Комиссаром, приводил слова будто бы подлинной, но во всяком случае характерной, рукописи: «Не Бог сотвори Комиссара, но бес начерта его на песце и вложи в него душу злонравную, исполненную всякие скверны, воеже прицеплятися и обирати всякую душу христианскую». И высший суд — Сенат— тоже не был богат людьми просвещенными и, в особенности, получившими юридическое образование. При господстве канцелярии знаменитая «практическая опытность» в делах, т. е. рутинная и в то же время изворотливая техника, облеченная в отяготительное многословие, заменяла собою правильные понятия о духе и целях закона. Так, например, в начале сороковых годов в семи петербургских департаментах Правительствующего Сената оказалось всего шесть человек, получивших высшее образование. Главная пружина деятельности общих судов — секретарь, от которого в огромном большинстве случаев зависел исход дела, отличался нередко от «начертанного бесом» Комиссара лишь большим внешним достоинством манер, да навыком в законах и умелою готовностью «подбирать их масть к масти», о чем ему укорительно, но бессильно напоминал указ Петра Великого, вставленный в зерцало. Поэтому в старом суде торжествовало, в руках приказных людей, своеобразное правосудие, среди органов которого подчас власть без образования затопляла собою небольшие островки образования без власти. Вследствие этого слова коронационной эктении «яко суды Его не мздоимны и не лицеприятны сохрани!» являлись не мольбою об устранении возможности, а воплем пред подавляющею действительностью.

Канцелярская тайна, бесчисленные отписки и допускаемая самим законом плодовитость в возбуждении частных производств, возвращавших дело почти что к его первоисточнику, были атрибутами уголовного производства и влекли за собою медленность и волокиту, достигавшие иногда поразительных размеров. Достаточно указать хотя бы на дело о краже из московского уездного казначейства медной монеты на 115 тыс. руб., возникшее в 1844 году и оконченное лишь в 1865 году, т. е. через 21 год.

Материалом для суда такого устройства и состава служило следствие, производимое полицией. Безотчетный произвол, легкомысленное лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие ясного сознания о действительном составе преступления, неумелость и нередко желание «покормиться», «выслужиться» или «отличиться» были характерными признаками производства таких следствий, причем ввиду того, что собственное признание обвиняемого считалось законом за «лучшее доказательство всего света», бывали случаи добывания его истязаниями и приемами замаскированной пытки. Следственное производство поступало затем в суд и подлежало рассмотрению и разрешению в строгих и узких рамках правил о формальных доказательствах, в силу которых закон требовал от судьи признания виновности лишь при совершенных доказательствах. По отношению к главному из доказательств вообще — к показаниям свидетелей — было принято законом, что/ они по отношению к установляемому ими обстоятельству не имеют силы совершенных доказательств, если не даны под присягой и притом двумя свидетелями, буде только один из последних не мать или отец, показывающие против своих детей. Когда судья встречался с искренним и правдивым показанием, закон говорил ему, что оно не идет в счет, если свидетель признан по суду «явным прелюбодеем» или «портившим тайно межевые знаки» или оказывается иностранцем, «поведение которого неизвестно» и вследствие этих своих «качеств» не может быть допущен до присяги. Но и по отношению к показаниям, данным под присягою, закон предписывал давать предпочтение показанию знатного пред незнатным, духовного пред светским, мужчины пред женщиной, ученого пред неученым. Если, наконец, судья находил, что, несмотря на отсутствие совершенных доказательств, есть ряд улик, которые приводят к несомненному убеждению в виновности подсудимого, совершившего мрачное дело и ловко спрятавшего особенно выдающиеся концы в воду, то секретарь имел право представить ему «с должной благопристойностью» о том, что его рассуждения не согласны с законами и что подсудимого необходимо оставить только в подозрении или дать ему для очищения подозрения возможность принести присягу. Эта система, связывая убеждение судьи и внося в его работу элемент бездушного механизма, создавала уголовный суд, бессильный в ряде случаев покарать действительно виновного, но достаточно могущественный, чтобы разбить личную жизнь человека слиянием бесконтрольного возбуждения преследования воедино с преданием суду и оставлением невиновного в подозрении, что заставляло его болезненно переживать стыд, который ни разъяснить, ни сбросить с себя нельзя. Под ее покровом вершились иногда уголовные дела, содержание которых и теперь, по прошествии многих лет, волнует при знакомстве с ними и оскорбляет чувство справедливости. Она предоставляла судье лишь одну возможность, при отсутствии собственного признания подсудимого и двух присяжных свидетелей, оставлять виновного в сильном подозрении в тех случаях, когда подсовываемый секретарем приговор об освобождении обвиняемого от суда и следствия смущал совесть, связанную формальностями.

Пересмотр состоявших приговоров, значительная часть которых подлежала утверждению начальника губернии, совершался в двойном порядке — апелляционном — для дел меньшей важности, но подсудных общим судам, и ревизионном— для дел, связанных с лишением всех прав состояния или с потерею всех особенных прав и преимуществ. В апелляционном порядке дело могло и даже должно было тянуться многие годы, так как, докатившись, наконец, до Сената, оно из департамента, за разногласием, переходило в общее Сената собрание, откуда, при отсутствии двух третей голосов в пользу того или другого решения, шло в консультацию министерства юстиции и снова возвращалось в общее собрание, откуда обыкновенно поступало в Государственный совет со всею сложной старой организацией последнего. В порядке ревизионном дела о подсудимых, не изъятых от телесных наказании, поступали, в силу закона, независимо от жалоб, на окончательное решение уголовной палаты, а о лицах высших сословий, приговоренных уголовными палатами, — в Сенат, где следовали общеустановленным ходом производства. Для ограждения «прочности правосудия» существовала ст. 116 второй части XV тома Свода законов, разъясненная в 1835 году Государственным советом в том смысле, что уголовный арестант на приговор, по коему он понес наказание и отправлен в ссылку, может приносить жалобу установленным в законах порядком не прежде, как по достижении места каторжной работы или поселения, которое по окончательному распоряжению для него предназначено. Понесение наказания, на которое предоставлялось приносить жалобу лишь с места назначения, доходило, независимо от лишения прав состояния и обращения в каторжные работы, до ста ударов плетьми через палачей с наложением клейм, которых, конечно, никакое дальнейшее признание невиновности осужденного вытравить уже было не в состоянии.

Таковы были условия отправления уголовного правосудия, обрекавшие население на судебную волокиту по множеству инстанций и представлявшие полное смешение административной и судебной властей. Произвольно и случайно, без законного повода начатое следствие обыкновенно влекло за собою по отношению к лицам непривилегированным лишение свободы в помещениях, чуждых элементарным условиям правильного тюремного устройства. А затем над привлеченным начинал громоздиться ворох неведомых ему протоколов следствия, и до конца суда, производимого в канцелярской тайне, без непосредственного знакомства не только со свидетелями по делу, но и с самим подсудимым, он не знал об ожидавшей его участи. Эта участь решалась приговором связанных в своем суждении судей, не имевших ни права, ни возможности доискиваться в деле не приказной, а доступной вообще человеческому пониманию правды. Вопиющие недостатки такого порядка вещей долгое время не привлекали к себе внимание законодателя и мало интересовали науку, которая, брезгливо отворачиваясь от действительности, уходила в глубь веков, изощряясь в исследованиях о кунах и вирах по Русской Правде или раболепно пела дифирамбы нашему судопроизводству. Так, до работ комиссии под председательством графа Блудова в половине пятидесятых годов, было лишь две попытки улучшения уголовного процесса — в 1826 году в записке статс-секретаря Балугьянского и в 1836 году — в записке Дашкова, причем обе записки по надлежащем рассмотрении были одобрены и… сданы в архив. В автобиографической записке к столетию Московского университета профессор, читавший уголовное судопроизводство, заявлял, что главною задачею своего преподавания с 1838 по 1855 год он полагал утверждение в своих слушателях глубокого уважения к отечественным постановлениям по преподаваемому им предмету. Не существовало и руководств для производства следственных действий, кроме изданного в 1833 году приставом уголовных дел при Московской уголовной палате Орловым «опыта краткого руководства для произведения следствий». Эпиграф этой книги: «В чем застану — в том и сужду» и вступление: «Уголовные законы наши, определяя преступление и присуждая к наказанию за оное в духе человеколюбия, соединенного с истинною справедливостью, предписывают лишь некоторые различия относительно лица и состояния преступника» — достаточно характеризуют содержание ее и степень критического анализа существующих постановлений. Когда же Н. И. Стояновский в 1850 году приготовил к печати «Практическое руководство к русскому уголовному судопроизводству», то он встретил неожиданные затруднения: цензор нашел эту книгу излишнею, объяснив автору, что если в его руководстве приведено то, что изложено в Своде законов, то к чему оно? а если в нем содержится то, чего нет в Своде, то оно бесполезно, а следовательно, и не нужно…

Вторая половина пятидесятых годов, совпавшая с новым царствованием, ознаменовалась особым пробуждением и подъемом общественных надежд и государственного творчества. То, что в течение долгих лет считалось злом неизбежным, стало чувствоваться как зло невыносимое. Явилась потребность от платонических сожалений и юмористических изображений перейти к уничтожению фактических оснований для этого в действительности и к созданию нового порядка вещей, соответствующего требованиям настоящего правосудия. Удовлетворения этой потребности в одинаковой мере жаждал ум мыслящих людей, отвращавшийся от архаической картины судебного устройства, жаждало и сердце, не могшее мириться с систематическим забвением о правде, отданной на жертву бездушным хитросплетениям, связанным с этим устройством. Великое дело освобождения крестьян от крепостной зависимости неизбежно должно было повлечь за собою реформу суда, городского и земского устройства и общую воинскую повинность. Ближайшим к нему звеном в этой цепи «великих реформ» стояло преобразование суда. Оно должно было свершиться всецело, без полумер и компромиссов, предлагаемых осторожными и боязливыми искателями золотой середины. К таким принадлежал, в свое время, занимавший высокое официальное положение и приобретший почти непререкаемый авторитет в делах законодательства граф Блудов, составивший в начале пятидесятых годов проект, своеобразно выражавший его взгляды на условия и границы судебной реформы, в чем она могла касаться уголовного процесса. Исходя из мысли, что внезапное введение нового судебного устройства без предварительного к тому приготовления легко может повести к весьма нежелательным результатам, граф Блудов заявлял себя поборником следственного начала и, относясь скептически к началу обвинительному, предлагал улучшить существующее судопроизводство введением одиннадцати правил, «имеющих целью как ограждение подсудимых от напрасных притеснений, так и доставление им действительных и надежных средств законной защиты». Правила эти сводились, главным образом, к улучшению учреждения «депутатов» при следствии; к установлению права отвода свидетелей; к сообщению обвиняемому материала, собранного против него по следствию, с окончательным допросом его в присутствии родственников, знакомых, друзей. или одного из состоящих при суде присяжных поверенных; к допущению подсудимого не только присутствовать при докладе дела, совершаемого с некоторою публичностью, но и, защищаясь письменно через присяжных поверенных, лично выслушивать объявления приговора с правом подавать против него отзывы и дополнительные объяснения. Дух времени, могущественно расширявший в первые годы царствования императора Александра II законодательные и правовые горизонты, повлиял, однако, и на престарелого главу второго отделения собственной его величества канцелярии, и в течение 1860 и 1861 годов в Государственный совет был внесен составленный в этом отделении, при деятельном участии С. И. Зарудного и под его влиянием, проект Устава уголовного судопроизводства, сопровождаемый весьма ценной объяснительной запиской графа Блудова. Намеченный в ней решительный разрыв со старым был сочувственно встречен Государственным советом, и 29 сентября 1859 г. были обнародованы Основные положения новых начал уголовного судопроизводства. В них было твердо проведено отделение власти судебной от административной, отвергнуто оставление в подозрении, провозглашена публичность судебных заседаний, ограничено число инстанций двумя, разграничена деятельность полиции по дознанию и судебного следователя по производству следствия, введена определенная градация мер пресечения, установлен обряд предания суду, найдены необходимыми судебные прения, причем прокурору придано значение представителей особой обвинительной власти, отделенной от судебной, намечен кассационный порядок обжалования взамен ревизионного и, наконец, найдено допустимым, желательным и целесообразным введение у нас присяжных.

Соображения, приведшие к Основным положениям, были результатом долгих словесных прений и особой законодательной полемики, развившейся под влиянием ряда записок, поступавших от судебных деятелей, «совлекших с себя ветхого Адама» и стремившихся содействовать своим опытом и практическими соображениями судебному обновлению России. Некоторые из этих записок представляли целые трактаты, не утратившие своего значения и до настоящего времени. Были между ними и своего рода курьезы, вроде, например, предположений обязать присяжных заседателей составлять письменное мотивированное решение или предложения установить особую плату на билеты в публичные заседания суда в пользу богоугодных заведений. Но в общем записки эти свидетельствовали о пробуждении правового чувства и юридической мысли. Составители Основных положений, как и вообще «отцы Судебных уставов», распадались на четыре главные группы. Первую составляли чистые теоретики, вносившие в свои предложения строго логические выводы, построенные на отвлеченных политико-юридических принципах; ко второй принадлежали подражатели, стремившиеся, без серьезной критики, перенести на нашу почву целиком западноевропейские порядки, предлагая преимущественно французские образцы с большею или меньшею примесью английских судебных обычаев. Представителями третьей группы были люди, не решавшиеся сразу оторваться от существующих уже учреждений и приемов судопроизводства и желавшие медленного, осторожного и постепенного перехода от старого к новому. Наконец, четвертая группа заключала в себе практических судебных деятелей, желавших полного обновления старого судебного строя, для разрыва с которым они черпали основания не из теоретических соображений или слепой подражательности, но из знания русской жизни в ее судебно-бытовых проявлениях и из доверия к умственным и нравственным силам народа, способного к восприятию новых начал судопроизводства.

Надо, впрочем, заметить, что главнейшие принципиальные вопросы не возбуждали резких разногласий. Освобождение суда от вмешательства администрации, введение судебного состязания, расширение и улучшение уже действовавшего с 1860 года Наказа судебным следователям, устранение медленности путем сокращения судебных инстанций— объединяли во взглядах большинство деятелей, привлеченных к судебной реформе. Разногласия касались подробностей и разности надежд на практический успех того или другого преобразования. Но был вопрос, резко разделивший созидателей Судебных уставов на два лагеря в период составления Основных положений. Это был суд присяжных. Главным противником его был граф Блудов и вместе с ним некоторые из представителей бюрократической России, для которых самая идея о суде присяжных, намеков на который нельзя было найти ни в Своде, ни даже в Полном собрании законов и введение которого в Западной Европе совпадало с периодами больших политических потрясений, должна была представляться беспочвенным и опасным новшеством. Граф Блудов сознавал неизбежную альтернативу между судом по предустановленным доказательствам и судом присяжных, но и обвинительное начало, и эта форма суда казались ему преждевременными. «Надлежит ли, — спрашивал граф Блудов, — для отвращения недостатков действующего суда, прямо перейти к принятой в западных государствах системе обвинительной или, по крайней мере, следственно-обвинительной? Сколь ни желательно было бы воспользоваться вдруг всеми усовершенствованиями, до которых другие народы дошли путем долговременных постепенных преобразований, однако ж прежде нежели решиться на какое-либо коренное изменение, должно тщательно обозреть и взвесить имеющиеся к тому средства, да бы, предприняв слишком много, не повредить делу. Несмотря на все преимущества обвинительной системы, она до такой степени различествует от существующего ныне порядка, что внезапное введение оной, без предварительного к нему приготовления, и в народе, и в самых правительственных установлениях легко может, вместо. усовершенствований сей части, повести к столкновениям, запутанности и удалить нас от желанной цели». Из этих слов выясняется взгляд Блудова на суд присяжных. «В настоящее время, — писал он в своей записке, — едва ли полезно установлять у нас суд через присяжных. Легко себе представить действие такого суда, когда большая часть нашего народа не имеет еще не только юридического, но даже самого первоначального образования, когда понятия о праве, обязанностях и законе до того не развиты и нелепы, что нарушение чужих прав, особливо посягательство на чужую собственность, признается многими самым обыкновенным делом, иные преступления удальством, а преступники — только несчастными. Допущение таких людей к решению важного, иногда чрезвычайно трудного вопроса о вине или невинности подсудимого угрожает не одними неудобствами, но едва ли и не прямым беззаконием. Конечно, могут сказать, что для получения убеждения о вине или невинности подсудимого не нужно особое образование и достаточно одного здравого смысла. Действительно, здравый смысл иногда вернее учености; но здравый смысл обыкновенного человека ограничивается тесным кругом его общественной жизни и ежедневного положения: он редко и с трудом достигает предметов, выходящих из его круга. Нетрудно заключить о вине или невинности подсудимого, когда для него есть в виду положительные, так сказать, осязаемые доказательства и данные; но в большей части случаев к сему заключению может довести только внимательное соображение многих обстоятельств и высшая способность к тонкому анализу и логическим выводам: для него уже одного здравого смысла далеко недостаточно». Это мнение Блудова встретило поддержку в некоторых ученых работах, проникнутых пессимизмом по отношению к правовому чувству русского народа, между прочим в публичных лекциях Спасовича и во мнении авторитетнейших представителей старой судебной практики. Таким был, между другими, известный сенатор Карниолин-Пинский, впоследствии первый председатель нашего уголовного кассационного суда. «Присяжных,присяжных и присяжных! — писал он. — Вот крики, с некоторого времени летящие со всех сторон нашего дорогого отечества. Во всех этих криках мало смысла, хоть много увлечения и еще более подражания. Закричал один, как не зареветь другому?! Рассудительные люди не кричат: они уверены, что все доброе и полезное нас не минует, а блестящего, но сомнительного хотя бы и не бывало»… Наконец, высказывалось мнение, стоящее на совсем другой почве и с наименьшею силою направленное против призвания к делу суда представителей общественной совести. Суд присяжных — говорили представители этого мнения — есть учреждение политическое и по своему происхождению и по своему характеру. Он — одно из звеньев в целой цепи государственных учреждений западного образца, не имеющих ничего общего с самодержавным строем России. Такой взгляд, по-видимому опиравшийся на историю, мог стать могущественным средством в руках противников суда присяжных, ибо указывал на будущую опасность от введения этого суда не только для правильного отправления правосудия, но и для целесообразного устройства и действия всего государственного организма, построенного на абсолютно монархических началах.

Против всех этих возражений выступили в своих трудах и подготовительных работах Зарудный («Общие соображения о составе суда уголовного» и «О специальных присяжных в Англии, Франции и Италии»), Ровинский (Записка об устройстве уголовного суда) и Буцковский (Особая записка о суде присяжных). Зарудный, указывая, что правосудие в широком смысле требует не только твердости и непреклонности решений, но и глубокого знания всех мелочей обыденной жизни, доказывал, что в такой постановке суда нет ничего противного началам монархического правления. Проследив развитие суда присяжных в Западной Европе и изменение взглядов на него в науке и в среде самих правительств, Зарудный настаивал, что эта форма суда не только представляет лучший судебный метод, но и является прекрасным средством в руках каждого правительства, независимо от формы правления, для ограждения себя от нравственной ответственности за ошибки зависимых от него по службе прямо или косвенно судей, впадающих в рутину и равнодушие. Опровергая Блудова,

Ровинский горячо и образно, на основании своих личных наблюдений, разъяснял истинный смысл отношения народа к преступнику, как к несчастному, вызываемый отсутствием доверия к добросовестности полиции, производящей следствие, к правосудию судей, связанных предустановленными доказательствами, и глубоким состраданием к человеку, искупающему свою вину годами предварительного заключения, плетьми, каторгой и ссылкой. «За это сострадание, — писал он, — следовало бы скорее признать за народом глубокое нравственное достоинство, нежели обвинять его в недостатке юридического развития». Он не отрицал указываемого Блудовым отсутствия или полного неразвития в народе чувства законности, но признавал, что это печальное явление коренится в том, что общественное мнение у нас еще совсем не сложилось и самая попытка его проявления в предшествующее время преследовалась наравне со скопом и заговором. Необходимо предоставить обществу разбирать и осуждать поступки своих членов: посредством такого суда правительство сольет свои интересы с нуждами общества. «Говорят, — писал он, — что введение присяжных у нас преждевременно, что народу и обществу предстоит прежде всего юридическое развитие и выработка способности к тонкому анализу и логическим выводам. Я же, напротив, убежден, что такой суд — гласный и уважаемый — должен предшествовать всякому юридическому развитию и общества, и самих судей и что только в нем народ научится правде и перестанет считать преступление против собственности за самое обыкновенное дело». Наконец, и Ровинский и Буйковский указывали, что само правительство вынуждено устроить рядом со своим формальным коронным судом суд общественный, предоставив мещанским обществам и другим податным сословиям разнообразные права по суду над своими порочными членами и установив в уставе о рекрутской повинности призыв двенадцати человек из общества, к которому принадлежит членовредитель, для разрешения вопроса о намерении последнего избежать рекрутства. Вместе с тем Ровинский указывал на господство общественного элемента в только что учреждаемом для временно обязанных крестьян волостном суде. Со своей стороны Буцковский, считая, что цель правосудия достигается разделением между независимыми друг от др)та судьями задач определения виновности подсудимого и назначения ему наказания, утверждал, что эта цель лучше всего может быть достигнута учреждением суда присяжных. Отделение вопросов факта и права, не налагая тяжких испытаний на чувство судей существа дела, дает им возможность руководствоваться исключительно голосом правды и очевидностью, а судьям, налагающим наказание, даст возможность спокойно применять законную кару к установленной виновности, следуя лишь своему долгу и побуждению справедливого человеколюбия. «Если главная цель уголовного суда есть применение кары к основанной на здравом суждении оценке действий и побуждений подсудимого, — писал он, — то надо признать, что наглядная непосредственность суждения во многих случаях вернее ученых и тонких анализов. А это суждение составляет принадлежность выборных по жребию из всех слоев общества судей, которые в качестве присяжных являются лучшими примирителями требований правды с действительною жизнью». Историк судебной реформы с глубоким уважением должен вспомнить эту борьбу мнений, в основе которой лежала сознательная и твердая вера в то, что только вышедший из рабства русский человек, призванный в качестве присяжного заседателя, поймет и свою роль и великодушно возлагаемые на него надежды. Имена Буцковского, Зарудного и Ровинского не могут, не должны быть забыты наравне с именами главных деятелей по выработке Положения 19 февраля 1861 г. — великого князя Константина Николаевича, Николая Милютина, князя Неркасского и Самарина и их вдохновительницы великой княгини Елены Павловны. Государственный совет принял почти все предложения, коренным образом изменявшие наш уголовный процесс, и умел разделить точку зрения сторонников суда присяжных.

Основные положения были переданы для разработки в особую редакционную комиссию под председательством государственного секретаря Буткова, двинувшего дело быстро, настойчиво и энергично. Поставленная вне зависимости от какого-либо ведомства, комиссия состояла из наиболее выдающихся судебных деятелей и ученых-юристов того времени. Уголовное отделение ее собиралось под председательством Н. А. Буцковского, а одним из деятельных ее членов был будущий обер-прокурор уголовного кассационного департамента М. Е. Ковалевский. Оба они были призваны по введении Судебных уставов в действие положить — первый в своих решениях и сочинениях, а второй в своих заключениях — практические основы кассационной деятельности, столь новой тогда и столь необходимой при том значении, которое приобретали формы и обряды уголовного процесса и правильное толкование закона при введении суда по внутреннему убеждению вообще, суда присяжных в особенности. Инженер по месту воспитания, учитель математики и бухгалтерии Буцковский, перейдя на службу в министерство юстиции, пытливым умом и с жаждою знаний погрузился в изучение иностранной юридической литературы и судебных учреждений и тут с особой ясностью увидел и понял все недостатки нашего уголовного процесса. Назначенный в начале пятидесятых годов на пост обер-прокурора одного из московских департаментов Сената, доставшийся ему по праву необыкновенного трудолюбия и выдающихся способностей, он на себе испытал косность и отсталость нашего процесса и трудность влития в его мертвящие формальные берега струи действительного правосудия. Его трудам обязан Устав уголовного судопроизводства точною, сжатою редакциею своих статей, почти всецело усвоенною Государственным советом. Принимая оживленное участие в спорах по выработке тех или других положений нового процессуального порядка, Буцковский взял на себя роль беспристрастного историка всех прений и изложил окончательные результаты их в блестяще составленной объяснительной записке к проекту Устава уголовного судопроизводства. Эта записка не только представляет замечательный историко-юридический труд, но и до сих пор не утратила значения и как превосходное изложение различных точек зрения на сущность процессуальных приемов и их внутренний смысл. Она служит также показателем светлого настроения, исполненного доверия к живой восприимчивости и способностям русского народа, настроения, которым были проникнуты, даже расходясь в частностях, те, кому выпала счастливая доля работать над судебным законодательством с верою, что указания на его улучшения действительно войдут в жизнь, а не прозвучат лишь как vox clamantis in deserto (Глас вопиющего в пустыне (лат.)). Работам комиссии в особенности содействовал своими записками и мнениями энергический и подвижный московский губернский прокурор Д. А. Ровинский, глубокий знаток народной жизни, свойств и вкусов русского человека, перестрадавший на опыте и в близком соприкосновении все темные стороны нашего суда, тюремного дела, полицейской «распорядительности» и генерал-губернаторского «усмотрения». Он внес в свои работы по судебному преобразованию не только богатый фактический материал, не только вдумчивость своего ума и чуткость своего сердца, но и настойчивое стремление коренным образом обновить и облагородить наш судебный строй, связав его со всем лучшим, что дало народному быту упразднение крепостного права.

Уголовное отделение в течение пяти с половиною месяцев имело 89 заседаний и 30 июня 1863 г. окончило свои занятия. В занятиях этих оно шло шаг за шагом за статьями Основного положения, разрабатывая и развивая каждую из них в ряде новых постановлений, проникнутых почерпнутою из нее руководящей идеей. Но был, впрочем, вопрос, который смущал членов уголовного отделения, несмотря на широту их взглядов. Они приветствовали упразднение системы предустановленных доказательств и замену ее внутренним убеждением судей. Однако крутой переход от заранее измеренных и взвешенных, по раз навсегда данному обязательному рецепту, доказательств к полному отсутствию каких-либо правил о последних казался им невозможным. Их смущал этот «прыжок в неизвестность», могущий, казалось им, подорвать уверенность в правосудном, в меру человеческого разумения, решении дел судьями и в особенности присяжными заседателями. В этом выражался не окончательно пережитый старый взгляд на силу доказательств, отразившийся в свое время и на ст. 8 Основных положений, говорившей о «правилах, служащих руководством при определении вины или невинности подсудимых по внутреннему убеждению судей, основанному на совокупности обстоятельств, обнаруженных при производстве следствия». В комиссии возникли обширные прения и разногласия по вопросу о необходимости установления таких правил для оценки и определения силы доказательств. В конце концов все сошлись на том, что вводить эти правила в Устав уголовного судопроизводства не представляется оснований, но что, однако, необходимо составить обдуманный свод их, изложенный в особом Наставлении, которое не стесняло бы совесть судей и присяжных в оправдании или обвинении подсудимого по внутреннему их убеждению, но служило бы лишь облегчением для соображения ими обстоятельств дела. Поэтому, после довольно обостренных прений, уголовным отделением было выработано такое Наставление, которое должно было быть приложено к Уставу уголовного судопроизводства и содержать в себе правила о судебных доказательствах вообще и в частности о доказательствах посредством осмотра и удостоверения сведущих людей, о доказательствах посредством свидетелей и посредством улик, о письменных доказательствах и, наконец, о доказательствах, основанных на признании подсудимого. Государственный совет отверг, однако, эти правила, признав, что часть их относительно источника доказательства должна найти себе место в постановлениях, определяющих условия и порядок производства дел, оценка же силы и значения доказательств, в виде советов, преподаваемых присяжным, должна составить обязанность председательствующего судьи. Вследствие этого 71 статья Основных положений, говорящая о том, что председатель суда по окончании прений излагает вкратце существо дела и представленные в пользу и против обвиняемого доказательства, вылилась в 801 статью Устава уголовного судопроизводства, на основании которой председатель объясняет присяжным не только существенные обстоятельства дела и законы, относящиеся к определению свойства рассматриваемого преступного деяния, но и общие юридические основания к суждению о силе доказательств, приведенных против и в защиту подсудимого.

Из вопросов, возникавших в уголовном отделении и вызывавших характерные по содержанию и по принятому окончательному выводу разномыслия, наибольшего внимания заслуживают те, которые не были разъяснены в определенном смысле Основными положениями. Таков был вопрос об ограждении правильности содержания под стражей, нашедший себе окончательное разрешение в принятых Государственным советом статьях: 9, 10 и 11 Устава уголовного судопроизводства. Меньшинство членов находило, что ни судьям, ни прокурорам не может быть предоставлено ни в каком случае право освобождать арестантов независимо от производства дел о них. Но большинство было иного взгляда. Оно находило, что всякое произвольное задержание кого-либо неподлежащею властью, равно и задержание в частном доме, сарае, подвале и вообще в ином месте, кроме тех, которые определены для этого по закону, составляет преступное насилие против личности граждан, почему обязанность пресекать подобное насилие должна лежать безразлично на каждом судье или лице прокурорского надзора, имеющем к тому возможность. На возражение, что нет надобности особо упоминать о пресечении преступного лишения свободы, так как обязанность такого пресечения лежит не только на всех должностных, но и на частных лицах, члены большинства отвечали, что «хотя по смыслу действующих законов на каждом частном лице действительно лежит обязанность пресекать преступления, но под влиянием различных условий обязанность эта почти никогда не осуществляется на практике. Всем известно равнодушие и даже отчуждение нашего общества в деле суда и полиции; всем известно, как трудно бывает приискать свидетелей преступления, так как всякий старается избежать неприятности быть привлеченным к суду и следствию. Если подобное уклонение проявляется в случаях важных и, так сказать, осязательных преступлений, то его следует опасаться тем более в случаях неправильного задержания, жестокого по своему существу, но не столь ужасного по своим внешним признакам. Притом нельзя не заметить, что под влиянием вековых злоупотреблений задержание частных лиц вне законного порядка сделалось у нас обыденным явлением, не возбуждающим ни особенного ропота, ни особенного негодования. До сей поры правом задержания пользовались не только всякая власть и всякое начальство, но и частные лица, занимавшие выгодное положение в обществе. Судебная реформа должна положить предел подобному произволу». Таков был затем вопрос о допущении защиты обвиняемых на предварительном следствии и о допущении гласности при производстве последнего. Комиссия нашла, что такая гласность представляется самым действительным средством в смысле ограждения лица, подвершегося преследованию, от злоупотреблений и увлечений следователя, — для явки нередко таких свидетелей, которые следователю и неизвестны, и, наконец, для устранения несправедливых нареканий на добросовестных следователей и для предупреждения возможности голословного отказа подсудимых от сделанного ими признания преступления. Впрочем, сама комиссия сознавала практические затруднения и процессуальные неудобства, вызываемые этим предположением, ибо ею же проектировалось право следователя устранять гласность, когда это окажется необходимым, лишь отметив о побудительных к тому причинах в протоколе. Ввиду этого Государственному совету не представлялось затруднений совершенно устранить гласность при производстве предварительного следствия, и последующие карательные статьи нашего Уложения о наказаниях пошли еще дальше, воспретив, до судебного разбирательства, оглашение данных, добытых предварительным следствием. Допущение защиты обвиняемого в принципе было признано в комиссии необходимым, как одинаково полезное не только для привлеченного, но и для самого следователя. Но в условиях допущения защитника мнения разделились. Одни находили, что допущение неограниченного выбора защитников может вредить успеху следствия, допустив вторжение в него злоупотреблений со стороны мелких ходатаев, не брезгающих никакими способами для сокрытия истины ради собственной выгоды. Поэтому защитниками могли бы быть лишь присяжные поверенные и мировые судьи. Другие предлагали уполномочить следователей на устранение тех защитников, которые будут ими признаны недостаточно благонадежными или навлекут на себя подозрение в противодействии к открытию истины, о чем должно быть объяснено в особом протоколе. Большинство находило, что никаких ограничений в выборе защитника и в установлении права следователя по личному усмотрению, трудно подлежащему проверке, устранять такового не должно быть и что поэтому обвиняемый, которому при самом начатии следствия объявляется о его праве иметь защитника, может выбрать каждое лицо, которому не воспрещено ходатайство по чужим делам. В подкрепление этого мнения приводилось оригинальное соображение о том, что в России менее, чем в какой-либо другой стране, можно опасаться вреда от защиты при следствии, так как и при старом порядке судопроизводства уже существовали зачатки защиты в виде депутатов от ведомств или сословий. Депутаты эти могли бы быть столь же опасны, как и предлагаемые на будущее время защитники, ибо они, как известно, назначаются далеко не всегда из самых благонадежных людей, однако практика не видела от них никакого вреда, а для одного из самых отдаленных краев России, населенного людьми, прошедшими, так сказать, через огонь и воду,

Сибирским комитетом было постановлено, что выбор депутата в Амурской области представляется тому лицу, интересы которого он должен защищать. Государственным советом, однако, не было разделено ни одно из этих трех мнений.

В связи с гласностью при производстве предварительного следствия находится и вопрос о гласности, т. е. собственно о публичности судебных заседаний. Признавая эту публичность, согласно с указаниями ст. 7 Основных положений, за коренное начало нового судопроизводства, комиссия остановила свое внимание на случаях рассмотрения судом дел «о распространении вредных учений» и пришла к выводу, что и по делам этого рода никакое изъятие из коренного начала допускаемо быть не может. «Если бы суд, — рассуждала она, — служил первоначальным и вместе с тем единственным местом оглашения вредных учений, то гласное обсуждение преступлений этого рода действительно могло бы произвести некоторый соблазн в среде присутствующих лиц. Но вредные учения подвергаются рассмотрению суда уже в то время, когда они успели более или менее проникнуть в общество двумя только возможными к тому путями — словесною пропагандою или чрез печатное слово. Распространители их являются перед судом не для своего торжества, но для обличения проповеданной ими лжи. Самым действительным оружием против вредных учений будет всегда не тщательное сокрытие их в тайне, а обличение здравою критикою. С этой точки зрения, приговор суда есть та же критика, но еще более влиятельная, так как она исходит от имени законной и всеми уважаемой власти, которая, порицая самое учение, вместе с тем определяет и ответственность лиц, его распространявших. Тайный суд способен только дать вредному учению большее, против действительности, значение. Он может совершенно неправильно навести на мысль, что общество страшится вредного учения и признает себя бессильным для гласного его обсуждения. Любопытство и стремление признать преследуемые теории являются только при келейном разборе этих преступлений. Поэтому надо отнять у них столь привлекательные и заманчивые атрибуты таинственности». Государственный совет в четырех пунктах ст. 620 и в ст. 1056 Устава уголовного судопроизводства разделил этот взгляд, подвергшийся впоследствии резкой критике и устранению практического его осуществления. Не малое разногласие в комиссии возбуждал и порядок предания суду. Одни находили, что по делам, подлежащим суду присяжных заседателей, обвинительные акты прокурорского надзора могут быть обжалованы обвиняемым пред судебною палатою в случаях неточного изложения обстоятельств дела, неполноты следствия и непринятия во внимание законных причин к прекращению или приостановлению производства. Большинство считало возможным допустить предание суду через палату «лишь в тех сомнительных случаях, когда против обвиняемого нет положительных и явных улик, свидетельских показаний, письменных доказательств и собственного признания». Против этого мнения, отзывавшегося устарелым взглядом на доказательства и чрезмерно вводившим субъективный элемент в обсуждение необходимости предания суду, высказалось 14 членов комиссии, предлагавших ту редакцию, которая и была принята в виде 518 статьи Устава уголовного судопроизводства Государственным советом. В смысле понятной неприемлемости мнений, высказанных в редакционной комиссии, можно отметить, например, предложение установить для совещания присяжных заседателей правило о склонении ими своих мнений к единогласному решению с тем, что в случае разногласия они остаются в комнате, назначенной для совещаний, не менее двух часов, и если затем разномыслие не устранится, то вопросы, предложенные им, разрешаются по большинству голосов, — но нельзя не остановиться с сожалением на том, что Государственный совет отверг соображения комиссии об отмене публичного исполнения приговора над подсудимыми, присужденными к уголовным наказаниям, основанные на замечаниях, сделанных Буцковским. Обряд всенародного поезда осужденного на площадь, для выслушивания приговора у позорного столба, представлялся ему бесплодною и бесцельною жестокостью, утрачивающею всякое значение со введением публичности и торжественности обрядов производства суда. «Составляя только окончание той драмы, которая происходила на суде публично, — говорил он, — обряд позорной казни представит народу одно праздное зрелище, без всякого поучительного значения. Мало того, после потери своего устрашающего характера, обряд этот может подействовать даже вредно на массу народонаселения, представляя ей позор как бы единственным наказанием за тяжкие злодеяния. Конечно, чем менее подавлено в осужденном нравственное чувство, чем менее он преступник, по ремеслу, тем положение его при исполнении обряда казни будет мучительнее. Но для тех осужденных, которые при совершении своих преступлений или руководились одними животными побуждениями, или успели убить в себе всякое нравственное чувство, позорный обряд не имеет никакого значения. Таким образом, этот обряд отягощает участь только тех осужденных, которых нравственные силы будут и без того глубоко потрясены публичным исследованием на суде их вины и для которых, таким образом, вопреки справедливости наказание окажется более чувствительным». Доводы эти не могли, однако, убедить Государственный совет, и обряд публичной казни для лишенных всех прав состояния продолжал существовать до восьмидесятых годов, когда, наконец, была вполне признана его тягостная ненужность и карательная бесцельность.

Проект Устава уголовного судопроизводства в том виде, в каком он вышел из редакционной комиссии, был проникнут тремя началами, проходившими красною нитью чрез все его постановления и рассуждения, положенные в их основание. Одно из них — отвращение к старому порядку суда, подлежащему отмене, и боязнь даже в каких-нибудь подробностях вернуться к нему или напомнить о нем. Другое — как уже было указано — доверие к умственной и нравственной восприимчивости русского народа, гарантировавшей, в глазах созидателей Судебных уставов, практическую осуществимость многих новшеств, за которыми не было предшествующего жизненного опыта и которые не только стояли в несоответствии с общим направлением и методами деятельности других органов управления, но и шли с ними вразрез, и, наконец, третье — желание как можно прочнее обеспечить личность обвиняемого и подсудимого от произвола и единоличного усмотрения. Как пример последней особенности можно привести сделанное в комиссии предложение не давать мировому судье права постановления окончательного приговора в случаях присуждения к аресту. «Предоставление мировому судье, — говорилось в этом предложении, — назначать арест окончательными приговорами предает всех без различия обвиняемых из жителей его участка безграничному произволу и сделает самого судью предметом всеобщей ненависти и негодования, вместо того уважения, которое он без сомнения приобретает, если деятельность его будет поставлена в законные и приличные ей пределы. Но главная причина, почему арест не может быть налагаем безотчетными и бесконтрольными окончательными приговорами одноличного судьи, заключается в действительной сущности ареста. Арест есть лишение свободы — величайшего блага каждого гражданина, распоряжение которым нельзя предоставить одноличному мировому судье, способному, как всякий человек, увлекаться и страстями, и пристрастиями. В случае несправедливости этого наказания уже невозможно вознаградить сделанное им зло. Арест есть вычет из жизни, пополнить который не в состоянии никакая сила человеческая. Представлять такое безвозвратное неисправимое наказание произволу одного судьи — нет никакой возможности. Распоряжение им может быть представлено только суду коллегиальному, но никак не одному судье. Гражданская свобода — такое великое право, которое должно быть ограждено самыми действительными гарантиями». Восторженная уверенность работников редакционной комиссии в бесповоротном наступлении лучших времен и вызываемая-ею разносторонность и успешность их труда имели очень мало общего с обычными приемами многих последующих ведомственных комиссий и совещаний, ленивая и безучастливая работа которых, чуткая лишь к вожделениям начальств, если и оживлялась иногда, то не сознанием необходимости осуществления того, что должно быть выработано, а столкновением личных самолюбий. К Государственному совету могло быть и по бюрократическому его навыку и по возрасту его членов применено изречение Пушкина о старости, которая «ходит осторожно и подозрительно глядит». От него, конечно, нельзя было ожидать того приподнятого настроения, которое царило в комиссии. Вследствие этого предположения проекта подверглись некоторым существенным изменениям. Если редакционная комиссия, заключая свои работы, имела пред собою одну лишь картину будущего суда в России, то Государственный совет видел картину современного ему политического и административного строя, далеко еще не обновленного во всех своих частях, между которыми, например, отсутствовали еще только намеченные земское и городское положения. Отсюда проистекла, между прочим, окончательная редакция примечания к ст. 1 Устава уголовного судопроизводства, принятая Государственным советом «для избежания недоразумений». Отсюда же явился и особый порядок судебных преследований против должностных лиц, обвиняемых в преступлениях по службе, а вместо намеченного общего порядка их ответственности, а также ограничение подсудности суду присяжных, изъявшее из его ведения дела о государственных преступлениях.

Выработка Судебных уставов и основанная на них судебная реформа были встречены обществом и печатью без различия направлений с живым интересом и безусловным сочувствием. Казалось, что после всех вопиющих недостатков старого суда лишь подьячие и прочий приказный люд, кормившийся от этих недостатков, могут быть недовольны упразднением прежних судебных порядков и заменою их новыми. Вскоре, однако, обнаружилось, что признаваемые теоретически безупречными Судебные уставы в их практическом применении вызывают против себя ряд нареканий, сначала единичных и несмелых, а с течением времени настойчивых и громогласных. Образовалась по-» степенно группа лиц, «потерпевших от нового суда». Одних из них возмущала гласность судебного производства, столь интересная по отношению к другим и столь нежелательная и тягостная по отношению к себе; другие не могли примириться с равноправностью пред судом в ее действительном осуществлении; третьи не в состоянии были усвоить себе идею кассации и понять, как можно отменять приговор или решение, не входя в рассмотрение существа дела; затем были и такие, которых по разным причинам раздражало то, что недавних невидных чиновников, услужливо допускавших брезгливо-фамильярное с собою обращение, заменили люди высшего образования с чувством не только собственного достоинства, но и достоинства носимого ими звания и присвоенной им власти. Наконец, и в разных ведомствах с завистливым недовольством смотрели на права и преимущества лиц судебного ведомства. Одновременно с этим в правящих кругах с трудом освоивались с гарантиями личности по Уставу уголовного судопроизводства— и со свободою внутреннего убеждения представителей общественной совести, диктовавшей им решения, иногда шедшие вразрез с твердо намеченною в обвини-! тельном акте виновностью под влиянием непосредственно вынесенных ими из судебного разбирательства впечатлений и убеждений. Несменяемость судей, безответственность присяжных за свои решения и последовательно проведенное в Судебных уставах отделение судебной власти от административной — все это, при наличности старого бюрократического устройства, порядков и приемов местного управления, создавало из Судебных уставов нечто чуждое привычному и обычному ходу вещей. В этом смысле Судебные уставы являлись похожими на то, что у римлян называлось «insula, in fluminae nata»… Устав гражданского судопроизводства по самому существу своему возбуждал меньше нареканий; Учреждение судебных установлений уже гораздо чаще вызывало указание на несоответствие его с условиями и основами освященного временем государственного устройства. Но особо тернистый путь предстоял Уставу уголовного судопроизводства. Ему, во главе недовольных новым судом, старался наносить удары, обобщая единичные случаи в органическое явление, влиятельный московский публицист, из недавнего теоретического друга Судебных уставов ставший их страстным практическим противником. Ему принадлежали выражения: «судебная республика», «суд улицы», «антиправительствующий Сенат», которыми он пытался заклеймить совокупность судебных деятелей, суд присяжных заседателей и уголовный кассационный департамент Правительствующего Сената. Таким образом сложилась по отношению к уголовному суду по Судебным уставам та своеобразная бухгалтерия, на основании которой в пассив уголовного суда преувеличенно крупным шрифтом стали вписываться промахи и неизбежные во всяком деле рук человеческих ошибки и недостатки, а в актив ровно ничего не писалось, несмотря на блестящие и невозможные при прежнем судебном строе примеры истинного и нелицемерного правосудия. Ко вновь созданным учреждениям и к их представителям были предъявлены самые чрезмерные требования непогрешимости не только по существу, но и по форме, не только в ходе дел, но и в обиходе взаимоотношений. Отсутствие опыта стало признаваться грубою ошибкою или сознательным нарушением, неизбежное разногласие — тенденциозностью, действительные, хотя и естественные в новом деле, промахи — преступлением.

Судебные уставы были выработаны не для пустого пространства: они были созданы требованием самой жизни, к ее потребностям они и должны были применяться. В основу многого в них, как уже было замечено выше, были

вложены широкие и твердые упования, но не предшествующий опыт за невозможностью его получения и проверки. Поэтому обнаружение некоторых частичных недостатков в этих Уставах было не только возможно, но и неизбежно. Считать их какою-то окаменелостью, застывшею в своей неподвижности, считать каждую статью в них за нечто непогрешимое и незыблемое, хотя бы оно шло и вразрез с указаниями жизни — невозможно. Добросовестная критика частностей могла только содействовать внедрению в общественный и государственный уклад тех общих начал, которые были заложены в фундаменте Уставов. Но результаты такой критики могли быть благотворны лишь при соблюдении уважения и внимания к трудам и заветам составителей Судебных уставов, с безусловным сохранением во всем новом и изменяемом начал истинного правосудия и возвышающей последние человечности. К сожалению, это далеко не всегда было соблюдаемо при тех законодательных мерах, которыми вносились поправки и дополнения в Учреждение судебных установлений и главным образом в Устав уголовного судопроизводства. Эти меры, а также и некоторые проекты таковых, бывшие близкими к осуществлению, распадаются на улучшения, на изменения и на искажения того, что было торжественно провозглашено 20 ноября 1864 г.

К первой категории, т. е. к исправлению, можно в виде примера отнести, во-первых, закон 2 июня 1897 г. об ответственности несовершеннолетних, направленный к тому, чтобы производство суда относительно недостигших полной умственной и физической зрелости происходило в условиях и обстановке, соответствующих особенностям возраста обвиняемых и не могущих оказать на них неблагоприятного влияния; во-вторых, изложение 523 статьи Устава уголовного судопроизводства в смысле предложения прокурором всех заключений о приостановлении или прекращении следствий в окружной суд с правом обжалования по статьям 5281, 5282, 5283 постановлений суда о прекращении дела потерпевшими от преступления и с предоставлением судебной палате, согласно ст. 5291, права требовать к своему рассмотрению дело, по которому последовало прекращение или приостановление следствия, независимо от жалобы потерпевшего лица, чем устранена перегрузка обвинительной камеры и медленность производства по прекращению следствий в обширных судебных округах без ущерба для правосудия; в-третьих, уничтожение заявления неудовольствия на приговоры мировых судей, представлявшего излишнюю и нецелесообразную обрядность при обжаловании приговоров; в-четвертых, установление произнесения обер-прокурором уголовного кассационного департамента своего заключения по кассационным жалобам и протестам после объяснений участвующих в деле, а не до таковых, как было постановлено в 991 статье Устава уголовного судопроизводства, чем точно разграничена деятельность прокурора-обвинителя от его роли юрисконсульта и толкователя закона в мировом съезде и в кассационном суде и исправлен неправильный взгляд составителей Судебных уставов на положение и задачи обер-прокурора уголовного кассационного департамента; в-пятых, ограничение права отвода присяжных заседателей как обвинителем, так и подсудимым тремя с каждой стороны, чем устранялось искусственное образование состава присяжных заседателей по делу беспричинным отводом нередко полезных для истинного правосудия сил; в-шестых, устранение из числа присяжных заседателей, согласно ст. 82 Учреждения судебных установлений лиц, впавших в крайнюю бедность или находящихся в услужении в качестве домашней прислуги; в-седьмых, ряд улучшений как в составе комиссий по составлению списков присяжных заседателей, так и в порядке действий таковых; в-восьмых, введение привода присяжных заседателей к присяге и объяснения им их прав и обязанностей лишь единожды пред открытием каждого периода заседаний с их участием вместо исполнения этих обрядов по каждому делу, лишавшего присягу ее торжественной значительности и обращавшего объяснения председателя в бесплодное повторение одного и того же и т. д.

Как на примеры изменений, существенно влиявших на конструкцию, соотношение и устойчивость отдельных частей Устава уголовного судопроизводства, можно указать прежде всего на ряд последовательных сокращений подсудности присяжным заседателям дел по преступлениям должности, против порядка управления, против лесной стражи, против пользования телеграфом, дел о злоупотреблениях должностных лиц общественных и частных банков, о двоебрачии, об убийстве и покушении на убийство, а также насильственных действиях против должностных лиц при исполнении или по поводу исполнения ими служебных обязанностей и, наконец, дел о выделке и хранении взрывчатых веществ — и на передачу этих дел суду судебной палаты с участием сословных представителей, причем последовательно было признано, что предварительное следствие и обряд предания суду не представляются безусловно обязательными. Затем существенным изменением постановлений о публичности заседаний явились дополнения к ст. 620, расширившей случаи закрытия дверей заседаний, с предоставлением суду и министру юстиции делать распоряжения об устранении публичности в ряде случаев, не предусмотренных составителями Судебных уставов, примем, как показала практика, в признание таких случаев в отдельных делах нередко и чрезмерно вносился субъективный взгляд под влиянием «злобы дня» или внесудебных соображений. Нельзя отнести к улучшениям Устава уголовного судопроизводства и разделения в 1877 году уголовного кассационного департамента на отделения. Это разделение, вместе с установлением залога, хотя несколько и разгрузило Сенат, обремененный делами, но создало на практике возможность обхода принципиальных вопросов и нередкие случаи несогласованности в разъяснениях различных отделений, колебавшие начало единства кассационной деятельности. Едва ли нужно затем говорить о серьезном значении таких изменений в Уставе уголовного судопроизводства и в Учреждении судебных установлений, каковы: постановления о суде по государственным преступлениям, коренным образом изменившие порядок производства дел по этим преступлениям и предварительного исследования последних, начиная с закона 19 мая 1871 г., придавшего дознанию чинов жандармской полиции значение следственных актов; отмена права Правительствующего Сената на окончательное возбуждение уголовного преследования против губернаторов и подчинение его по этому предмету определений рассмотрению Комитета министров (ныне Совета министров); постепенное изменение статей 575 и 576 Устава уголовного судопроизводства, поставившее вызов свидетелей со стороны обвиняемого в полную зависимость от усмотрения и личных, могущих быть предвзятыми, взглядов суда и т. п. Сюда же надо отнести те изменения Судебных уставов, которые последовали при применении их к окраинам, к Сибири и нашим среднеазиатским владения. Подробный разбор этих изменений покажет в своем месте, насколько таковые вызывались действительными бытовыми особенностями края и насколько основанием для них послужили временные соображения политического характера.

Переходя к области искажений Судебных уставов, приходится отметить прежде всего то, что не могло не повлиять на независимость и самостоятельность деятельности судебного следователя, которые составители Судебных уставов старались обеспечить, представив ему наравне с судьями несменяемость. В первые же годы введения в действие Судебных уставов эта несменяемость следователей была фактически отменена тем, что министерство юстиции, вместо соблюдения установленного порядка в назначении на должность следователей, стало командировать к исполнению таковой причисленных к нему чиновников. Если эта мера отчасти может быть объяснена недостатком на первое время в опытных людях и опасением сознательных и бессознательных упущений и нарушений с их стороны, то со времени введения судебной реформы во всех округах Европейской России, создавшего прочную школу для судебных деятелей, и с изданием закона 1885 года, создавшего Верховный дисциплинарный суд, для такого упразднения созданного Судебными уставами положения судебных следователей нет уже никакого основания. Учреждение земских начальников в 1889 году нанесло сильнейший удар тому началу отделения судебной власти от административной, о котором так настойчиво заботились составители Судебных уставов, признавая необходимость строго разграничивать административные взгляды, политические соображения и начальственные распоряжения от стремления к правосудию и от работы судейской совести, которая предписывает сообразоваться не с тем, что надо предупреждать вообще, а с тем, что надо обсудить по конкретным, наличным обстоятельствам. Почти совершенное упразднение мирового института, вызванное учреждением земских начальников, повело и к упрощению порядка судебно-мирового разбирательства, начертанного Уставом уголовного судопроизводства, а знаменитая ст. 61 Положения о земских начальниках ввела в судебную практику последних приемы, ничего общего с судебным разбирательством не имеющие. Это Положение, создавшее в лице губернских присутствий ряд весьма пестрых по составу кассационных инстанций, глубоко нарушило начало единства кассационной практики, открыв широкое поле для своеобразных местных толкований карательных и процессуальных законов. Через несколько лет после введения земских начальников, призванных осуществлять собою близкую к народу юстицию, находясь в то же время в полной зависимости от органов администрации, была, по докладу министра юстиции

Н. В. Муравьева, образована комиссия о пересмотре законоположений по судебной части. Открытая и закрытая широковещательными речами своего председателя и организованная в весьма широком масштабе, комиссия эта, внося в Судебные уставы некоторые мелочные изменения, по отношению к Учреждению судебных установлений и вособенности к Уставу уголовного судопроизводства вступила на путь искажения Судебных уставов. Во всеподданнейшем докладе об учреждении комиссии было высказано, что отделение суда от администрации и неудачно формулированное начало судейской несменяемости имели своим последствием ошибочный взгляд на незыблемость правительственного направления суда и судебного ведомства и на намерение законодателя поставить представителей судебной власти в особое исключительное положение в ряду прочих правительственных органов. В развитие этих взглядов Муравьева судебная власть земского начальника была всецело сохранена в обширном проекте «упорядочения» суда, составленном комиссией под его председательством, несмотря на согласие министра внутренних дел на освобождение земских начальников от судебных функций; кассационный суд предполагалось окончательно лишить единства, передав пересмотр решений не обладающих несменяемостью участковых судей, которыми должны были быть заменены городские и немногие из уцелевших мировых судей, в судебные палаты; предварительное следствие было решено передать в руки полиции, шагнув таким образом далеко назад не только за Судебные уставы, но и за Наказ судебным следователям 1860 года; предположена отмена апелляционного производства и, наконец, были всемерно намечены такие ограничения в правах и преимуществах лиц судебного ведомства, которые сводили их во многих отношениях к служебному уровню заурядных чиновников. Вместе с тем, без всякого реального повода, был «взят под сомнение» суд присяжных, несмотря на то, что в состоявшемся в 1895 году совещании старших председателей и прокуроров судебных палат огромным большинством этот суд был признан «судом жизненным, имеющим облагораживающее влияние на народную нравственность, служащим проводником народного правосознания и долженствующим не отойти в область преданий, а укрепиться в нашей жизни».

Суд присяжных был всегда предметом периодических нападений со стороны некоторой части печати и тех общественных кругов, поспешность осуждений которыми этого суда не оправдывалась ни знанием процесса вообще, ни знакомством с действительными обстоятельствами судебного разбирательства по делу, приводившему их подчас в совершенно невежественное негодование. Отрывочные газетные отчеты, сокращенные и искаженные речи сторон, собственные измышления досужих репортеров с напускным и лицемерным негодованием создавали в негодующих взгляд на необходимость такого приговора, который шел бы вразрез с тем, что изучили, перечувствовали, а иногда и перестрадали присяжные, когда перед ними прошла живая летопись дела в лице свидетелей и самих подсудимых. Между тем судить о правильности ответа присяжных может лишь тот, кто непрерывно присутствовал в заседании и кто знает, что в ответе на вопрос о виновности содержится не одно признание события преступления, но и признание нравственной ответственности подсудимого, нередко поставленного в тяжкие житейские условия и так или иначе уже искупившего свою вину. Поэтому если бывают решения присяжных, с которым присутствовавший на суде опытный судебный деятель и не сможет согласиться, то im Grossen und Ganzen нет таких решений, кажущихся неправильными, которых нельзя бы было понять и объяснить рядом доступных пониманию причин. Поэтому не об отмене суда присяжных, а об усовершенствовании условий, в которые он поставлен, следует позаботиться тем, кому дорого жизненное, а не формальное отправление правосудия. Несомненно, что суд присяжных, как и всякий суд, отражает на себе недостатки общества, среди которого он действует и из недр которого он исходит, но недостатки эти в значительной мере искупаются безусловной независимостью этого суда, чуждого служебным расчетам и честолюбию, — могущею давать простор чувству христианского милосердия, которое вполне искупает то, во всяком случае, небольшое число оправдательных приговоров, которые подсказаны этим чувством, но идут вразрез с формальными требованиями закона. Притом состав присяжных заседателей на практике, благодаря небрежному, а иногда и слишком любезному составлению списков, являет собою почти постоянно не то фактическое единение представителей разных слоев общества, которое наметили составители Судебных уставов, а собрание людей, которым не удалось по их служебному положению или по каким-либо другим причинам избежать внесения их в списки. В то время, когда крестьяне безропотно несут обязанности присяжного заседателя if по-своему стараются свято исполнить свой долг, лица привилегированных сословий и в особенности чиновники спешат представлять в суд фиктивные свидетельства о болезни и не менее фиктивные заявления начальства о служебных командировках. В этом отношении характерно, например, то, что 16 июля настоящего года 14 присяжных из 33, явившихся в Петербургский окружной суд к началу новой сессии, ходатайствовали об освобождении их, представив 13 свидетельств начальства о неотложных служебных занятиях и командировках и 1 свидетельство о болезни. В общие списки присяжных комиссиями в усиленном составе, согласно 99 статье Учреждения судебных установлений, нередко одни и те же лица из несостоятельных крестьян вносятся по несколько лет сряду и в то же время вовсе не попадают лица дворянского или купеческого сословия, удовлетворяющие всем условиям избрания. Бывают случаи, что в эти списки вносятся лишенные прав состояния или далеко перешедшие за установленный законом 70-летний возраст. При этом отсутствие всякого материального вознаграждения тяжело отзывается на оторванных от обычных занятий и не имеющих обеспеченных средств. На это в конце шестидесятых годов обратили внимание многие земства и стали выдавать крестьянам-присяжным небольшое пособие на время пребывания их в городе. Но скрытые недоброжелатели суда присяжных начали вопить о том, что исполнение судейских обязанностей обывателями не есть повинность, а дорогое право, вознаграждение за пользование которым извратило бы его существо. Этот взгляд бездушного формализма был, к сожалению, разделен первым департаментом Сената, который нашел необходимым воспретить земствам такие выдачи, ибо они могут заботиться исключительно «о хозяйственных нуждах и пользах», причем было позабыто, что на земстве лежат расходы на народное образование и народное здравие, а также выдача содержания мировым судьям.

От присяжных, как от людей практической, а не кабинетной жизни, нельзя требовать, чтобы они замкнулись в оценку подлежащего их рассмотрению события без всякого заглядывания вперед и оглядки назад. Сам закон, давая им право признавать подсудимого заслуживающим снисхождения по обстоятельствам дела, тем самым заставляет их вглядеться и вдуматься в главное обстоятельство дела — в самого подсудимого, т. е. в то преступное состояние, которое заменило у современных криминалистов отжившее понятие о злой воле. Не винить их следует за то, что они, быть может иногда и бессознательно, возбуждают в своей совести вопросы уголовной политики и не стоят на почве, характеризуемой словами «fiat justitia!» [85] и «dura lex sed lex»[86]. К их решениям законодатель должен приглядываться и прислушиваться, почерпая полезные для себя указания на то, как иные карательные узаконения идут вразрез с народным или общественным правосознанием. Иногда законодатель это делал и у нас: такова была, например, коррекционализация некоторых паспортных преступлений, вызванная тем, что «потерпевшая от преступления паспортная система» не находила себе достаточной защиты у присяжных, сознававших ее недостатки и нередко видевших в подсудимом ее житейскую жертву. К сожалению, по этому пути законодатель идет редко, предпочитая ограничение области действия присяжных прислушиванию к их голосу и принятию соответственных мер. Притом присяжных заседателей до последнего времени держали в искусственном неведении о карательных результатах их решений, отдавая их тем самым на жертву ложных и иногда недобросовестных толкований закона и ошибочных собственных представлений о строгости грозящего подсудимому наказания, чему в значительной степени способствовало сохранение сословной подсудности за кражи и мошенничества. Вместе с тем длительное производство предварительных следствий с неизбежным заключением под стражу большинства обвиняемых, отсиживавших до суда многие месяцы предварительного ареста в качестве меры пресечения, приводило присяжных к мысли, что подсудимый уже понес достаточное наказание, а дальнейшее пребывание его в общих камерах большинства наших тюрем — в этой школе взаимного обучения праздности, пороку, разврату и преступлению — представлялось им лишенным всякой цели в нравственном и исправительном отношении. Неоднократные и многочисленные заявления присяжных суду о необходимости ускорить следствие, сократить случаи предварительного ареста и заменить тюрьмы работными домами с принудительным трудом или земледельческими карательными колониями служат лучшим доказательством живого и сознательного отношения их к своему делу и того, где лежит «корень зла» их оправдательных приговоров иногда при собственном признании обвиняемого.

Улучшение форм процесса, связанное с господствующим в нем началом внутреннего убеждения, в противуположность теории формальных доказательств неминуемо выдвигает, как уже сказано, пред представителями общественной совести наряду с событием нарушения закона и личность самого нарушителя. В благородном стремлении оградить права этой личности и избежать осуждения больного или недоразвитого человека под видом преступного представители положительной науки и главным образом психиатрии и невропатологии доходят до крайних пределов, против которых протестуют не только логика жизни, но подчас и требования нравственности. Из понятия о болезни воли создалось новейшее учение о неврастении, которое, захватывая множество случаев проявления слабости воли, доведено некоторыми до установления совершенно немыслимых проявлений невменяемости, вроде folie du do-ute, belanofobia [87] (боязнь булавок), антививисекционизма и болезненной наклонности к опрятности. Болезнь характера вызвала сначала учение английских врачей о moral insanity [88], а потом явилась психопатия, которая разлилась такою безбрежной рекой, что сами психиатры силятся теперь направить ее в русло определенных душевных болезней и, так сказать, урегулировать ее разлив. Наследственность, несомненно существующая, но в большинстве случаев лишь как почва для дурных влияний среды и неблагоприятных обстоятельств, лишь как эвентуальный фактор преступления, рассматриваемая с предвзятой односторонностью и с чрезвычайными обобщениями, привела к мысли об атавизме, в силу которой современное человечество будто бы заключает в себе огромное количество людей (до 40 % всех обвиняемых) с морелевскими ушами и гутчинсоновскими зубами, седлообразным небом, нечувствительностью к внешним страданиям, татуировкою, оригинальным почерком, странным способом выражений и т. д., представляющих собою запоздалое одичание. Установив таким образом произвольный, по совокупности далеко не точно исследованных признаков, тип человекозверя, в действительности и физически и нравственно отличающегося от дикаря, возвращение к которому в нем иногда хотят видеть, иногда некоторые эксперты, вызываемые в суд по делам, возбуждающим особое общественное внимание, поселяют в присяжных заседателях тягостные для их совести сомнения, недостаточно умело рассеиваемые представителями обвинения, почти всегда более чем слабоподготовленными по части судебной медицины и учения о душевных болезнях. Наконец, при оценке решений присяжных заседателей, порицаемых за их неправильность, не следует упускать из виду, во-первых, слабое развитие у нас председательских руководящих напутствий присяжным и частую бесцветность их содержания, нередко одностороннего и чуждого главной цели напутствия — оценки силы доказательств; и во-вторых, целого ряда кассационных решений, которыми, в громких процессах, установлены: бездеятельность председательствующих по устранению страстных и противоречащих задачам судебных прений выходок сторон, влияющих на душевное равновесие присяжных, — переполнение судебного следствия данными и обстоятельствами, не имеющими отношения к делу и нарушающими, отвлекая внимание присяжных в сторону, правильную уголовную перспективу, и, наконец, неправильная постановка вопросов, не соответствующая существу предъявленного обвинения. Поэтому надлежит признать, что окончательный вывод совещания таких сведущих лиц, как старшие председатели и прокуроры судебных палат, указавших притом совершенно определенно на необходимые меры к устранению условий, неблагоприятно влияющих на деятельность присяжных, должен был в глазах комиссии Муравьева, окончательно решив вопрос о дальнейшем существовании этой формы суда, лишь определить дальнейшую задачу работ комиссии для устранения указанных условий. Однако вопреки этому вопрос об удержании суда присяжных в нашем судоустройстве был в 1896 году вновь поднят председателем комиссии, причем этому предшествовала ожесточенная травля этой формы суда в статьях разных авторов, помещенных в официальном органе министерства юстиции и вызвавших строгую и заслуженную отповедь в брошюре Джаншиева «Суд над судом присяжных» и в специально посвященном этому вопросу заседании Юридического общества при Петербургском университете. В окончательном выводе своем комиссия, после того, как в ее заседании автор наиболее запальчивой статьи против суда присяжных И. П. Закревский, бывший в прежние годы его горячим сторонником, заявил, что нападения его были лишь теоретического свойства, признала необходимым удержать суд присяжных и даже ввести таковых «особого состава» по некоторым делам взамен сословных представителей. Работы комиссии, служившие показателем разрушительной тенденции по отношению к Уставу уголовного судопроизводства, вызвавшие сильные возражения со стороны министерства внутренних дел и финансов, не получили, к счастью, окончательной законодательной санкции, так как при введении обновленного строя были возвращены из Государственного совета старого устройства в министерство юстиции и ныне в существенных своих частях requiescant in расе.

За время существования наших законодательных палат министерство юстиции вновь вступило в известной степени на путь улучшения Устава уголовного судопроизводства, внеся в Государственную думу и проведя через нее и Государственный совет проект закона о разрешении объяснять присяжным заседателям угрожающее подсудимому наказание, чем, наконец, устранена вредная для правосудия «игра в прятки» с судьями, решающими вопрос о виновности. Еще большее значение имеет закон о местном суде и о введении его в действие, восстановивший звание выборного мирового судьи и отменивший судебные функции земских начальников. Если вследствие взаимных уступок и компромиссов между противуположными взглядами и направлениями закон этот и не представляет желательной цельности, то во всяком случае он составляет отрадный шаг вперед по отношению к нашему уголовному суду, возвращающий его в то русло, которое было намечено и углублено составителями Судебных уставов. Третий законопроект— об изменении порядка производства дел о преступных деяниях по службе и о вознаграждении за вред и убытки, причиненные неправильными действиями должностных лиц, встреченный весьма сочувственно Государственной думой, подвергся в Государственном совете значительным изменениям, умаляющим его практическое значение. Но тем не менее введение большой самодеятельности прокуратуры и условий, значительно ускоряющих производство дел и облегчающих разрешение пререканий, является значительным улучшением того отдела Устава уголовного судопроизводства, в котором при составлении Судебных уставов были сделаны наибольшие уступки бюрократическому строю административных управлений. Премия в Государственном совете по поводу предположения о передаче дел о преступлениях по должности от сословных представителей к присяжным заседателям, всесторонне развитого министром юстиции, но не нашедшего поддержки у большинства, выяснили еще раз неосновательность упреков присяжным заседателям за чрезмерное количество постановляемых ими оправдательных приговоров, указанную еще совещанием старших председателей и прокуроров палат в 1894 году, когда было отмечено, что с 1883 года в течение десяти лет замечалось постепенное, но неуклонное увеличение обвинительных приговоров, постановляемых присяжными, и уменьшение таковых, постановляемых окружным судом без участия присяжных заседателей, причем среднему числу 68 % обвинительных приговоров, постановляемых судебными палатами с участием сословных представителей, соответствовали 65 % обвинительных приговоров в суде присяжных. Это соотношение сохранилось и до настоящего времени, причем разницею в 3 % не искупается громоздкость суда с сословными представителями, крайне неудобная для сторон и свидетелей и очень дорого стоящая, так как бывали случаи, когда судебные издержки, принятые на счет казны, по одному делу доходили до 1600, а по другому даже до 6000 руб. В сущности этот суд по своему составу, по равнодушному отношению к делу сословных представителей, стремящихся к замещению себя в порядке обратной постепенности совершенно неподходящими лицами, и подавляемых большинством коронного элемента, представляет из себя не что иное, как обыкновенный суд без присяжных заседателей, которому, однако, подсудны дела первостепенной важности, изъятые от присяжных заседателей. Из этой же области улучшения Устава уголовного судопроизводства намечен, но еще не получил окончательного законодательного разрешения вопрос о вознаграждении присяжных заседателей за исполнение ими их обязанностей, благодаря чему — надо надеяться — прекратится злорадное «покивание глав» на крайне редкие и исключительные случаи так называемого подкупа присяжных заседателей, вызываемого их тягостным материальным положением, причем, например, за 15-летний период с 1880 по 1895 год, оказывалось признанных виновными около тридцати человек из более чем миллиона состоявших в комплектах присяжных.

На скромном торжестве, в Петербурге, которым тесный кружок юристов отпраздновал 20 ноября 1889 г. 25-летие издания Судебных уставов, один из участников в их составлении, много положивший ума и таланта в их приложении в жизни, В. Д. Спасович, вспоминая прошлое, сравнил эти Уставы в их девственной неприкосновенности с Афродитой, вышедшей из пены морской. Скоро минет 50 лет с 20 ноября 1864 г…. Гармонические черты богини изменились, чело ее покрыли морщины — плод горьких утрат и тяжелых испытаний, но для тех, кто ее узнал полвека назад, кто с любовью и тревогой следил за ее жизненным путем, ее внутренняя красота осталась неизменной, и в душе их живет вера, что все наносное, временное, случайное, вызванное «злобой дня» и служащее последней, при дальнейшем развитии русской правовой жизни «спадет ветхой чешуей», открыв неувядающие черты первоначального образа.

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ПРЕНИЯ СТОРОН В УГОЛОВНОМ ПРОЦЕССЕ*



I


Состязательное начало в процессе выдвигает, как необходимых помощников судьи в исследовании истины — обвинителя и защитника, совокупными усилиями которых освещаются разные и противоположные стороны дела и облегчается оценка его подробностей. В огромном большинстве случаев представителем обвинения является прокурор. Вводя в России заимствованный с Запада институт государственных обвинителей, составители Судебных уставов стояли пред трудною задачей, давно преодоленною законодательством и практикою большинства культурных государств Европы. Предстояло создать должностное лицо, несущее новые, необычные обязанности и действующее не в тиши «присутствия», а в обстановке публичного столкновения и обмена взглядов, и действующее, притом, неведомым дотоле оружием — живым словом. В судебном строе старого устройства была прекрасная должность губернского прокурора, наследие петровских времен и одна из лучших принадлежностей екатерининских учреждений, и должность эта, при всей своей полезности, к сожалению, недостаточно сознанной при поспешном ее упразднении, не представляла, однако, элементов для выработки обвинительных приемов. «Блюститель закона» и «царское око», охранитель интересов казны и частных лиц в случаях учреждения над ними опек, ходатай за арестантов и наблюдатель за содержанием их «без употребления орудий, законом воспрещенных», возбудитель безгласных дел и внимательный «читатель» определений всех присутственных мест, находившийся в прямых сношениях с министерством юстиции, губернский прокурор по существу своих прав и обязанностей был представитель центральной правительственной власти, вдвинутый в среду местного управления.

Но во всей его многообразной деятельности не было почвы для судебного состязания, в котором взаимно создаются и разрушаются аргументы и установляются новые и не всегда ожиданные точки зрения не только на закон, но и на личность подсудимого, взятую не отвлеченно, а выхваченную из жизни со всеми своими корнями и ветвями. Для прокуроров-обвинителей не было ни школы, ни практической подготовки. Поэтому можно было опасаться, что русская прокуратура сделается слепою подражательницею западным образцам, переняв страстные и трескучие приемы французских обвинителей, столь часто обращавших свое учение в прениях в страстную и запальчивую травлю подсудимых. От этого ее нужно было оградить путем ряда не существующих на Западе постановлений, подробно намечающих существо деятельности и нравственные обязанности обвинителя. На государстве лежит задача охранения общества, между прочим, преследованием нарушителей закона. Практическое служение этой важной задаче выпадает в судебном заседании на долю прокурора-обвинителя, и, исполняя свой тяжелый долг, он служит обществу. Но служение это только тогда будет полезно, когда в него будет внесена строгая нравственная дисциплина и когда интересы общества и человеческое достоинство личности будут ограждаться с одинаковой чуткостью и усердием.

Учреждение присяжной адвокатуры, существовавшей при дореформенном строе лишь в узком и зачаточном состоянии, пришедшей на смену прежних ходатаев, крючкотворцев и челобитчиков «с заднего крыльца», было встречено горячим общественным сочувствием. К сожалению, она не была поставлена в благоприятные для ее развития условия, и наряду с присяжными поверенными появились частные ходатаи и совершенно посторонние адвокатуре лица, имеющие право быть представителями обвиняемого без всякого образовательного или нравственного ценза. Составители Уставов, указав определительно на то, как должен действовать в судебных прениях прокурор по отношению к защитнику, обратили больше внимания на определение того, чего он не должен делать. В области судебного состязания проведение в судебную жизнь правильных начал тесно связано с разработкой того, что по смыслу и духу закона дозволительно или недозволительно в судебных прениях, для целесообразного ведения которых недостаточно одного знания обстоятельств дела, знания родного слова и умения владеть им, а также следования формальным указаниям или ограничениям оберегающих честь и добрые нравы постановлений. Мерилом дозволительности приемов судоговорения должно служить то соображение, что цель не может оправдывать средства и что высокая задача правосудного ограждения общества и вместе защиты личности от несправедливого обвинения должна быть достигаема способами, не идущими вразрез с нравственным чувством. Деятелям судебного состязания не следует забывать, что суд в известном отношении есть школа для народа, из которой, помимо уважения к закону, должны выноситься уроки служения правде и уважения к человеческому достоинству.

Составители Судебных уставов, признав существенными условиями производства уголовных дел в суде гласность, устность, непрерывность суда и судебное состязание сторон, по отношению к последнему приняли за правило, что для полного, по возможности, разъяснения обстоятельств, служащих к оправданию или обвинению подсудимого, предоставляется принимать участие в допросах и прениях на суде прокурору, подсудимым, их защитникам и лицам, потерпевшим от преступления (Основные положения, ст. 68). Согласно указанию на участие упомянутых лиц в допросах, а также употребленному в 735 статье выражению — завершается, судебное следствие и прения составляют одно неразрывное целое под общим названием «судебного состязания». Такой именно взгляд проведен в ст. 630 Устава уголовного судопроизводства, в силу которой стороны пользуются в судебном состязании одинаковыми правами, причем им предоставляется участвовать в производстве судебного следствия (п. 1, 2 и 3) и опровергать доводы и соображения противной стороны (п. 4), т. е. вступать в прения, — и в ст. 632 Устава уголовного судопроизводства, на основании которой право последнего слова как по существу дела, так и по каждому спорному предмету предоставляется всегда подсудимому или его защитнику. Судебные прения настолько составляют существенную часть судебного состязания, что они не устраняются из дела даже и в тех случаях, когда суд, согласно 682 статье Устава уголовного судопроизводства, не приступает к главной части судебного следствия, т. е. к поверке и рассмотрению доказательств. Так, в силу 681 статьи Устава уголовного судопроизводства, если признание подсудимого не возбуждает никакого сомнения, то суд, не производя дальнейшего исследования, может перейти к заключительным прениям. Прения названы в Уставе уголовного судопроизводства заключительными, ибо ими завершается судебное следствие, во время производства которого, согласно третьему пункту 630 статьи Устава уголовного судопроизводства, могут возникать отдельные прения по каждому предмету, на который стороны представляют свои объяснения, замечания или возражения. Лишь когда все то, что по данному делу составляло предмет судебного исследования, исчерпано, а председатель объявил, что судебное следствие окончено и суд приступает к выслушанию речей сторон, наступает для них время представить свои доводы и заключения о виновности или невиновности подсудимого. Хотя в Уставе уголовного судопроизводства не содержится правила, обязывающего председателя провозглашать об окончании судебного следствия, и если это в большинстве случаев делается, то лишь по установившемуся обычаю, но с точки зрения желательных дополнений Устава уголовного судопроизводства представляется полезным обратить этот обычай в положительный закон. Поэтому 733 статью Устава уголовного судопроизводства надлежало бы дополнить указанием на то, что по проверке в судебном заседании всего собранного по делу материала председатель спрашивает стороны и присяжных заседателей, не желают ли они еще чем-либо дополнить судебное следствие, и, в случае отрицательного их ответа, объявляет судебное следствие оконченным, после чего суд приступает к выслушиванию заключительных прений. В этом смысле высказывалась высочайше учрежденная комиссия для пересмотра Судебных уставов, внесшая в ст. 707 проекта Устава уголовного судопроизводства постановление такое, впрочем, с предоставлением права объявлять следствие законченным не председателю, а суду. В германском (Strafprozessordnung fur das Deutsche Reich, § 257) и в русском Уставе уголовного судопроизводства речи сторон относятся к заключительным прениям, или, как выражается германский процесс, «прокуратура, а затем подсудимый получают слово для их выводов и предложений по окончании установления доказательств». Во Франции

(Code d’mstruction criminelle article[89], 313–315) после прочтения обвинительного акта председатель вкратце напоминает подсудимому о выслушанном им и предоставляет слово прокурору, который излагает предмет обвинения («expose TоЬjet de laccusation»). По мнению некоторых из комментаторов французского Устава уголовного судопроизводства, целью этих напоминаний и изложения является необходимость обратить особое внимание взволнованного и смущенного подсудимого на выдвигаемое против него обвинение. Едва ли, однако, эта цель достигается, так как обвинительный акт не составляет для подсудимого ничего нового, ибо сообщается ему за известный срок до заседания, а начатие судебного заседания изложением обвинения прокурором с перечислением данных, послуживших основанием к преданию суду, в сущности представляет собою обвинительную речь, односторонне подчеркивающую доказательства предполагаемой виновности. Французский кассационный суд признает, что прокурор в своем вступительном изложении может не только перечислить вновь выставляемых им свидетелей, но и заранее познакомить их с показаниями (решения 1836 и 1843 гг.). В Англии и Северной Америке после вопроса о виновности, предложенного подсудимому, обвинитель произносит вступительную речь, в которой указывает, какими доказательствами он намерен подтвердить виновность подсудимого во взводимом на него преступлении, и разбирает имеющие возникнуть по делу правовые, технические и судебно-медицинские вопросы. Вся дальнейшая его деятельность в заседании состоит в стремлении фактически подтвердить путем свидетельских показаний и заключений сведущих людей положения, выставленные им во вступительной и вместе с тем, в большинстве случаев, единственной речи, хотя по особенно сложным процессам обвинитель иногда выступает с возражением против показаний свидетелей защиты и тем вызывает последнюю на вторую речь. Наоборот, в Шотландии вступительной речи обвинителем не произносится, так как в обвинительном акте обыкновенно содержится весьма подробное изложение доказательств против подсудимого и печатные экземпляры его раздаются, кроме подсудимого и защитника, судьям и присяжным заседателям. Таким образом, заключительными прения могут быть названы преимущественно у нас, в Германии и Шотландии и, в сущности, во Франции, так как, по свидетельству Буатара-Эли и Перрева, expose французского прокурора на практике далеко не всегда делается ввиду сознанной его бесполезности для подсудимого и необязательности для прокурора.

II
1. По началу единства прокурорского надзора составители Судебных уставов предполагали предоставить прокурору высшей инстанции заменять — лично или через своих товарищей — прокурора низшей инстанции по производящимся в судебных местах делам. Предоставить такое право представлялось необходимым для того, чтобы высшие чины прокурорского надзора, долженствующие служить руководителями для низших, могли принимать на себя ответственность в затруднительных случаях и по важным делам, «действуя со свойственным им опытом и знанием». Государственный совет признал не только неудобным, но и вредным для дела допускать, чтобы обер-прокурор Сената мог произвольно заменять прокурора судебной палаты, а последний — прокурора окружного суда. Вследствие такого взгляда, неправильно и несогласно с 124, 127 и 129 статьями Устава уголовного судопроизводства, считающего обер-прокурора кассационного департамента начальником прокуроров судебных палат, что совершенно противоречило бы коренной разнице их обязанностей, предположение составителей Уставов не нашло себе осуществления. Статья 131 Устава уголовного судопроизводства разрешала каждому прокурору заменять лишь своего товарища. Прокурору же судебной палаты, на основании 539 статьи Устава уголовного судопроизводства, принадлежало право заменять прокурора окружного суда лично — в особо важных случаях — или через своих товарищей лишь тогда, когда в судебной палате состоится определение о предании суду такого обвиняемого, о котором местный прокурор полагал прекратить дело. В 1872 году, однако, ввиду настоятельных требований судебной жизни и для успеха обвинительной деятельности, статья эта изменена, причем и прокурорам судебных палат предоставлено, по их собственному усмотрению или по распоряжению

министра юстиции, принимать на себя и возлагать на своих товарищей исполнение всякой обязанности подчиненных им лиц прокурорского надзора. Поэтому ныне под обвинительною речью прокурора (первый пункт 736 статьи Устава уголовного судопроизводства) следует разуметь речь не только состоящего при суде прокурора или его товарища, но и лица прокурорского надзора судебной палаты. Это соответствует и § 146 общегерманского Устава уголовного судопроизводства, в силу которого первые лица прокуратуры при оберландгерихтах и ландгерихтах имеют право принимать на себя во всех судах их округов все должностные действия прокуратуры или совершение таковых поручать другим должностным лицам, а не тем, которые прямо компетентны. Наша судебная практика пошла по этому вопросу еще дальше, и были случаи командирования министром юстиции для обвинения по тому или другому особо важному делу выдающихся по своим способностям лиц прокурорского надзора судебной палаты в суд другого судебного округа. Так, по известному делу Тальма, разбиравшемуся в Саратовском судебном округе, для поддержания обвинения был командирован товарищ прокурора Московской судебной палаты. Редакция 736 статьи Устава уголовного судопроизводства представляется в настоящее время неполной. С одной стороны, путем последовательных решений нашего кассационного суда в понятие о гражданском истце в широких размерах включено понятие о потерпевшем от преступления, под которое подошли не только ближайшие нисходящие, но и восходящие родственники убитого, изувеченного или изнасилованной (решения уголовного кассационного департамента по делам Мироновича, 1885/5, нотариуса Назарова и др.)» в некоторых случаях оскорбленные лица, испытавшие косвенные убытки и потери, и, наконец, супруги, пострадавшие вследствие лжесвидетельства по бракоразводному делу. С другой стороны, в уголовном суде ответчиками за подсудимых, несущих личную ответственность, является целый ряд лиц. Таковы: родственники и опекуны малолетних, лица, наблюдающие за безумными, и душевнобольными, господа и хозяева в случаях, когда по гражданским законам они несут имущественную ответственность за своих слуг и приказчиков, хозяева винокуренных заводов, когда им угрожают денежные взыскания за уголовные нарушения служащих у них, принявшие наследство наследники умершего после предания его суду и, наконец, владельцы железнодорожных и пароходных предприятий, несущие гражданскую ответственность за вред, причиненный преступлением служащих при эксплуатации этих предприятий (1873/789, 1884/18, 1889/43, 1890/32, 1902/30, О. С. 1901/5). Поэтому п. 2 ст. 736 должен бы ныне содержать в себе указание на участие в заключительных прениях не только гражданского по делу истца, но и гражданского ответчика. Не представляется правильной редакция и п. 3 ст. 736, говорящая о защитительной речи защитника или об объяснениях самого подсудимого; так как на основании 749 статьи Устава уголовного судопроизводства подсудимый имеет право представлять свои оправдания после окончательных объяснений своего защитника, и в судебной практике бывали нередко случаи, когда такие последние оправдания со стороны подсудимого обращались в защитительную речь, превосходившую по объему только что произнесенную речь защитника. Поэтому правильнее было бы сказать в 736 статье, что заключительные прения состоят: …3) из заключительной речи защитника и из объяснений самого подсудимого.

2. Согласно 735 статье Устава уголовного судопроизводства заключительные прения происходят по существу рассмотренных и проверенных доказательств. Поэтому, не разделяя рассуждений высочайше учрежденной комиссии по пересмотру Судебных уставов (объяснительная записка к проекту Устава уголовного судопроизводства) о том, что в противоположность судебному следствию, имеющему исключительно задачею собирание доказательств, прения направлены к освещению и оценке добытых судебным следствием данных, следует признать, что на судебном следствии происходит не простое собирание, а поверка доказательств. Все входящее в предварительное следствие заменяется непосредственным восприятием судей при устной передаче свидетелями или при чтении протоколов осмотров, обысков и т. п. Лишь немногое в своем окончательном виде остается неизменным, как, например, показания свидетелей, подлежащие прочтению по 626 статье Устава уголовного судопроизводства. Перекрестный допрос свидетелей и экспертов, заявления и объяснения сторон, очные ставки, прочтение полученных участвующими липами и свидетелями писем или находящихся у них документов (ст. 629 Устава уголовного судопроизводства) содействуют в большинстве случаев значительной переработке того, что собрано предварительным следствием. Это рассмотрение и поверка доказательств, приведенных в обвинительном акте и выставленных против него, составляет именно задачу судебного следствия. Заключительные же прения идут дальше и должны представлять собой оценку и критический разбор доказательств (и улик) в их логической силе и житейской связи. Заключительные прения — самая живая, подвижная, изменчивая в содержании и объеме часть судебного состязания. Вообще говоря, существо доказательств составляет их основу, так как ими удостоверяется или опровергается как событие преступления и виновность в последнем подсудимого, так и наличность признаков, соответствующих преступному деянию, указанному в обвинительном акте. Поэтому прения, несомненно, не должны касаться предметов, не имеющих никакого отношения к делу, т. е. к событию, к виновности и к законному определению деяния, приписываемого подсудимому. Решения уголовного кассационного департамента (1868/254, 1870/533, 1871/1266 и 1873/710) воспрещают

в прениях касаться обстоятельств, не бывших предметом судебного следствия. Такое ограничение, однако, не может быть проведено последовательно, так как ст. 746 Устава уголовного судопроизводства (по продолжению 1910 года) разрешено сторонам касаться не только определения в законе свойств рассматриваемого деяния, но и наказания и других законных последствий решения присяжных заседателей, между тем, как все это может быть предметом судебного следствия. Отсюда не только возможность, но иногда и необходимость касаться источника, происхождения и цели уголовного закона, причем может оказаться настоятельная необходимость говорить о правильности применения того или другого закона к преступному деянию, составляющему предмет судебного разбирательства. Так, например, может возникать спор о том, есть ли описанное в обвинительном акте деяние самоуправство или грабеж, богохулеиие или кощунство (дело Осьминского 1892/11); составляет ли оно оскорбление святыни или же наименование себя не принадлежащим званием (дело Матерухина 1899/21); подходит ли оно под определение ст. 129 Уголовного уложения или же под одну из сопредельных с нею статей. Наше устарелое Уложение о наказаниях не знает некоторых преступлений, давно уже вторгшихся в жизнь и нашедших себе определение в Уголовном уложении, до сих пор не введенном в действие в полном объеме. Так, например, Уголовное уложение считает шантаж самостоятельным преступлением (ст. 615) и помещает его в главу о наказуемой недобросовестности по имуществу, а кассационный суд наш подводит шантаж, с чрезвычайными натяжками, под понятие покушения на мошенничество. Нельзя, однако, отрицать права сторон доказывать отсутствие признаков мошенничества в деянии, ничего общего с ним, кроме корыстной цели, не имеющем. Во всех подобных случаях рассуждения о составе преступления не могут иметь места во время судебного следствия. На основании 746 статьи Устава уголовного судопроизводства такие рассуждения представляют собою пользование весьма важным правом ввиду отсутствия у нас защиты при обряде предания суду. Оценивая окончательно выработанные на судебном следствии доказательства, стороны высказывают свое мнение о вине и невиновности подсудимого, но так как сделал и виновен суть разные понятия, не всегда сливающиеся воедино, то в прениях весьма часто могут быть сделаны указания на житейскую сторону дела, на практические условия общежития, на господствующие в обществе взгляды, на влияние среды, примеров, печати и т. п. Точно так же иногда могут оказаться необходимыми указания на физические и психические свойства пола и возраста обвиняемого лица, на особенности его служебного или общественного положения, которые сами по себе доказательством служить не могут и никакой поверке на судебном следствии обыкновенно не подлежат. Кроме того, целый ряд обстоятельств, увеличивающих или уменьшающих вину, согласно действующему Уложению не имеет характера доказательств и тем не менее не может быть обойден в заключительных прениях, если участники их стремятся выяснить не одну формальную, но и жизненную правду дела. Наконец, из прений нельзя исключить ссылок на предметы общеизвестные, так называемые facta notoria, удостоверение которых на судебном следствии обычными приемами — допросом свидетелей и официальными справками— подтверждено быть не может. Таковыми являются научные данные, обратившиеся в аксиому, исторические события, не подлежащие сомнению, явления природы или такие условия общежития, которые всеми признаны общеобязательными и т. д. Невозможно требовать судебных доказательств того, что признается всем человечеством или значительною его частью, что бесспорно считается в том или другом исповедании веры догматом или таинством, или входит, как существенное начало, в общественное или государственное устройство, или, наконец, внушается с детства путем воспитания и элементарного научения. Сюда надо отнести также и цитаты из Священного писания и общепризнанных классических произведений всемирной литературы, а также ставшие историческими афоризмы. Такие ссылки и цитаты иногда необходимы, как освобождающие речь от напрасного многословия или выпукло рисующие мысль говорящего под условием, конечно, что эти ссылки будут сделаны правдиво и с полной точностью. Особняком стоит вопрос о противопоставлении в прениях показаниям выслушанных при судебном следствии экспертов — мнений пользующихся известностью специалистов. Он должен быть решен отрицательно во всех случаях, когда такие мнения не былисторонами, с разрешения суда, оглашены во время судебного следствия. Непререкаемой силы эти мнения иметь не могут, так как иначе они являлись бы чем-то вроде отвергнутых Судебными уставами предустановленных доказательств. В самом противоположении этих мненийпоказаниям экспертов заключается, как верно заметил Сенат (1902/20), возможность их оспаривания. По существу своему такое мнение специалиста является доказательством — и притом новым, которое по заключении судебного следствия предъявляемо быть не может, не говоря уже о том, что здесь возможен односторонний подбор источников, остающийся без проверки в отношении содержания их и верности передачи.

3. Число лиц, участвующих в заключительных прениях, законом не ограничено. Сложность и важность дела может вызвать необходимость возложения обязанностей обвинителя на двух и даже более представителей прокуратуры. В нашей судебной практике такие случаи бывали неоднократно (например, дело Таганрогской таможни в Харькове, дело игуменьи Митрофании в Москве, дело «Нечаевцев» в Петрограде и т. п.). По той же причине подсудимый может иметь нескольких защитников, а потерпевший, пользующийся правами обвинителя, гражданский истец или гражданский ответчик (например, по 683 статье первой части X тома) в уголовном суде — нескольких представителей. В ст. 226 германского Устава уголовного судопроизводства говорится, что «несколько должностных лиц прокуратуры и несколько защитников могут действовать вместе на главном следствии и разделять между собою их работу». Попытки ограничить число защитников двумя были сделаны в Италии, в проекте преобразований в уголовном судопроизводстве, составленном Боначчи при министерстве Рудини и переработанном уже Криспи министром юстиции Тавани ди Календа. В нем указывалось, что по делам директоров крупных промышленных или финансовых предприятий число защитников одного подсудимого доходит до девяти, что крайне обременительно для суда. Но как бы иногда ни было неудобным для суда большое число защитников — это не имеет значения для правильных условий судебного состязания. Установляя судебное состязание, закон имеет в виду две стороны — обвиняющую и защищающую, и задачей их законной борьбы ставится исследование истины в уголовном деле, насколько она доступна силам человеческого понимания. Численное неравенство сил не имеет в этом отношении значения. Оно лишь случайный признак. Против одного подсудимого могут выступать по два прокурора, против одного прокурора— несколько защитников. Гораздо важнее количества представителей сторон — их качество. Рассматриваемые с точки зрения таланта и знания, несколько заурядных защитников не могут составить надлежащего противовеса одному талантливому обвинителю, а три-четыре рядовых прокурора не идут в сравнение с одним богато одаренным защитником, горячим словом которого движет глубокое внутреннее убеждение. Становиться на почву учета сил в этом отношении и опасно, и произвольно. Но если нельзя говорить о качестве представителей сторон, то еще менее можно говорить о их числе.

4. Порядок заключительных прений соответствует порядку перечисления, сделанному в 736 статье Устава уголовного судопроизводства, причем для соблюдения правила 748 статьи Устава уголовного судопроизводства о том, что во всяком случае право последнего слова принадлежит подсудимому или его защитнику, объяснения гражданского ответчика за деяния подсудимого должны быть выслушиваемы после представления объяснений гражданским истцом или частным обвинителем. Предоставление гражданскому истцу участия в заключительных прениях лишь по выслушании речей прокурора и защитника составляет

несомненное нарушение ст. 736 Устава уголовного судопроизводства, которое только в таком случае может быть призвано несущественным, если защитнику предоставлено было возразить гражданскому истцу, а подсудимому было дано последнее слово (1870/671, 1874/209).

5. Способ прений, согласно с одним из основных начал Устава уголовного судопроизводства — устностъю, должен быть словесный. Устав уголовного судопроизводства (статьи 625–629) всемерно устраняет чтение там, где оно может быть, без нарушений необходимой точности и определенности, заменено живым словом. Допущение чтения речей не только подрывало бы впечатление, которое они должны производить, и ослабляло бы непосредственность восприятия их содержания, сосредоточивая на себе гораздо менее внимания, чем изустные объяснения, но и неизбежно придавало бы им свойство заранее написанных до судебного заседания. Сенат (1873/977) признал недопустимым произнесение заключительных речей по проектам, заранее заготовленным, но разрешил, однако, сторонам «заглядывать» в заметки, когда изменяет память, т. е. применил к речам правило о памятных записках при изустных показаниях, содержащееся в 628 статье Устава уголовного судопроизводства.


К ИСТОРИИ НАШЕЙ БОРЬБЫ С ПЬЯНСТВОМ


Последняя краткая сессия Государственной думы открылась речами, в одной из которых очень удачно было указано, что к воспрещению казенной продажи водки и спирта, вызванному войной, могут быть применены слова Пушкина о «рабстве, павшем по манию Царя». Действительно, снятие ига этого второго рабства в течение полугода принесло уже яркие и осязательные плоды. Порядок и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое уменьшение преступности во всей стране, ослабление хулиганства и поразительный по своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в сберегательные кассы — служат блестящими доказательствами благодетельности этой меры. А, между тем, сколько лет по отношению к вопросу о борьбе с народным пьянством наше законодательство и, в значительной мере, общество и печать ходили «вокруг да около», намечая трудно осуществимые способы борьбы, в действительность которых они сами не верили, стыдливо и лицемерно умалчивая о главном источнике зла. Голоса немногих общественных учреждений и отдельных лиц, радевших о нравственном физическом здоровье народа, терялись в согласном хоре официальных заявлений, из которых в одном, авторитетно сделанном в Государственной думе, даже говорилось, что водка составляет предмет первой необходимости для народа, в забвении того, что она грозит обратиться в предмет его конечной гибели. К этому хору присоединилась голоса своекорыстных добровольцев из частных лиц, певших о том, что «все обстоит благополучно» и повторявших избитые ссылки на то, что «Руси» нет другого веселия, как «пити», и кощунственные указания на брак в Кане Галилейской и, даже, на Тайную Вечерю. Надо заметить, что долгое время наше общество относилось к питейному вопросу весьма равнодушно. Оно оставалось, за малыми исключениями, посторонним зрителем смены картин и настроений в этом вопросе. Пред его глазами прошел откупщик, провинциальный питейный меценат, финансовый друг отечества, безнаказанный фальсификатор народной отравы и легализированный насильник во имя своих прав на это, прошел корректный и безупречный чиновник акцизного ведомства. На его глазах «дешевка» заменила приправленную дурманом «сивуху», а затем, когда продавцом водки сделалась казна, открылись «винные лавки» с их атрибутами — чистотой, порядком и внутренним благочинием.

Пьянствующий русский человек, по большей части кажущийся безобидным и сознающий, в трезвом состоянии, что «ослабевать» грешно и стыдно, долгое время был созерцаем преимущественно со стороны анекдотической, без углубления в причины и последствия его печальной привычки.

Но в последние годы, когда пробудилось общественное сознание и стало с чувством тревожной критики относиться ко многим условиям и явлениям вседневной русской жизни, благодушный взгляд на пьяного сменился животрепещущим вопросом о пьянстве и о его победоносном, Завоевательном шествии среди русской действительности.

Народное пьянство в России являлось истинным общественным бедствием, которое наравне с широко и глубоко внедряющимся сифилисом — par nobile fratrum — составляло все более и более нарастающую опасность вырождения народа в духовном и физическом отношении, могущего оказать роковое гибельное влияние на историю родины и на стойкость русского племени в охране своей самостоятельности при столкновении с другими племенами. Указание на сравнительно малое душевое потребление спирта в России не представляло ничего успокоительного, ибо важно не количество выпиваемого в год спирта, а способ его употребления, нравственно и физически разрушительный, легко и незаметно приводящий к пагубной привычке, для которой создавалась вполне благоприятная почва и против которой не принималось решительных мер борьбы. Среднее душевое потребление водки в 40 % в России составляло 0,61 ведра в год на человека, и в ряду четырнадцати государств, где наиболее распространено употребление водки, Россия стояла на девятом месте, причем на первом месте стоит Дания, где приходится 1,72 ведра на человека. Но и Франция тоже стояла лишь на шестом месте (0,82 ведра на человека), а, между тем, в ней развитие спиртного пьянства приводило к ужасающим выводам. Достаточно указать, что в ней расходовалось в 1873 году 7 тыс. гектолитров абсента, а в 1907 году уже 340 тыс. гектолитров и что в ее maisons de sante в 1903 году на 10 тыс. сумасшедших приходилось 4 тыс. алкоголиков, причем с 1897 года число сумасшедших алкоголиков увеличилось на 57 %. Эти цифры имеют грозное предостерегающее значение и для нас. Положение вещей, при котором с 1896 по 1906 год население Русской империи увеличилось на 20 %, а питейный доход на 133 %, причем в последнее время народ пропивал ежедневно почти 2 млн. руб., не могло быть признано нормальным. Необходимо принять, во внимание, что уже в девяностых годах прошлого столетия в Европейской России ежегодно — в среднем — сгорало и умирало от ожогов около 1000 человек, лишало себя жизни и отравлялось по неосторожности свыше 3200 человек, тонуло со смертельным исходом 7300 и опивалось смертельно свыше 5000 человек, причем, в числе погибших по первым трем категориям было, без сомнения, значительное число лиц, находившихся в состоянии опьянения или доведенных до самоубийства злоупотреблением спиртными напитками. В это же десятилетие среднее число преступлений и проступков, совершенных в нетрезвом виде, составляло 42 % общего числа, 93 % воинских проступков было результатом чрезмерной «выпивки», и, наконец, вскрытие мертвых тел лиц, скоропостижно умерших, давало 57 % умерших от пьянства и его последствий. В одном апреле месяце 1908 года в Петрограде 55 мужчин прибегло к самоубийству, и из них 18 — под влиянием пьянства. Нужно ли поэтому говорить о разрушительном влиянии пьянства на семью, на личную и общественную нравственность? Нужно ли указывать на постоянное возрастание числа погибающих людей и утрачиваемых ими трудовых дней и средств, необходимых для удовлетворения насущных потребностей человеческой жизни, а не животного прозябания?! С причиною всего этого следовало бороться и не оправдывать слов митрополита Филарета: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».

Средствами для этой победы в законе и отдельных проектах предлагались: попечительства о народной трезвости; уменьшение процентного содержания алкоголя и увеличение размеров посуды; учреждение опеки и ограничение правоспособности для привычных пьяниц и, затем, ряд «маниловских» пожеланий, осуществление которых едва виднеется в тумане отдаленного будущего, окрашенного розовым цветом мечтаний, беспощадно разрушаемых грубою прозою жизни. Все это было предложением паллиативов, заставлявшее лишь на время зажмуривать глаза на корень зла. «Зеленому змию» всемерно избегалось наносить удар в сердце или даже напугать его, а все стремление было обращаемо на то, чтобы создать ему на его победном шествии некоторые — весьма им легко обходимые— затруднения и призрачные препятствия. Правда, против этого способа борьбы раздались в Государственной думе по смелому и настойчивому призыву М. Д. Челышева и в Государственном совете по благородному почину усопшего В. П. Череванского решительные голоса. Первый из них в ряде сессий неумолчно и с страстной настойчивостью, заслуживающей величайшего уважения, вел борьбу против казенной продажи водки; второй и некоторые из его союзников доказывали несостоятельность и обманчивую практичность тех мер, которыми предполагалось ослабить народное пьянство. Если осуществится полное и действительное отрезвление народа, имена этих двух людей не могут, не должны быть забыты. Попечительства о народной трезвости, несмотря на некоторые несомненные достоинства этих учреждений организации, независимо притом от главной их цели по отношению к народному пьянству, осуществляли собою народную поговорку: «Под рублевый грех грошовой свечой подкатываться». И, действительно, какое значение могли иметь для борьбы с пьянством ассигнования 4 или даже 5 млн. при доходе от казенной продажи свыше 700 млн.?! Эта милостыня, притом постепенно сокращаемая в сознании ее бесплодности, получала, притом, назначение, обратно пропорциональное силе проявлений народного пьянства. Так, например, на лечебницы для больных алкоголиков отделялось в 1908 году 28 тыс. руб. в год на всю Россию, т.е. 1/280 процента от  700 млн. Когда была введена казенная продажа вина, предполагалось, что кабак — средоточие спаивания, заклада и ростовщичества — отжил свое время. Но это была иллюзия, и кабак не погиб, а лишь прополз в семью, внося в нее развращение и приучение жен и даже детей пить водку. Сойдя официально с лица земли, кабак ушел под землю, в подполье для тайной продажи водки, став от этого еще более опасным. Трудно сказать, какое впечатление было тяжелее-от старого кабака, давно осужденного нравственным сознанием народа и терпимого как зло, или от позднейшей благообразной казенной винной лавки, у дверей которой в начале рабочего дня нетерпеливо толпились люди с изможденными лицами поставщиков питейного дохода, распивавших «мерзавчики» тут же на месте, причем взрослые часто служили посредниками для малолетних, получая зато право «глотнуть». Об издании обязательных постановлений городских дум и земских собраний, запрещающих единоличное публичное распитие, что-то было не слышно…

Надзор членов попечительств за тайной продажей вина был поставлен в совершенно неисполнимые условия и заранее обречен на существование лишь на бумаге. Устройство чайных, полезное само по себе в смысле доставления дешевого напитка, имело весьма отдаленное отношение к борьбе с пьянством, ибо движущие побуждения к чаю и к водке вытекают из совершенно независимых друг от друга источников. Притом эти чайные, а также столовые сдавались весьма часто в аренду, причем нередко буфетчиками или заведующими ими являлись местные домохозяева, которым очень выгодно не платить за торговые документы и которые, конечно, более заботились о выгодной продаже припасов, чем о состоящих при некоторых чайных читальнях. Устройство театральных представлений и разумных развлечений, если и служит на некоторое, очень короткое время отвлечением от трактира, то самостоятельное воздействие винной лавки на ее постоянных посетителей ими уже нисколько не парализовалось. Учреждение попечительств имело в виду пополнить досуг народа здоровым и трезвым содержанием, в котором, конечно, должны были найти себе место и безобидная веселость, и поучительные зрелища, и научение путем бесед, картин и рассказов. Но практика в значительной степени извратила эту цель, на место разумного времяпрепровождения поставив развлечения, среди которых есть забавы, заключающие в себе очень мало облагораживающего элемента. Трудно искать последнего в пошлых по содержанию куплетах, в выходках клоунов, построенных на унижающих человеческое достоинство плевках, пинках и пощечинах, и в кинематографах, где такое большое место отводится изображению борьбы с ловкими преступниками, кончающейся торжеством порядка, но попутно наглядно преподающей методологию и систематику грабежей и убийств. И в остальных отраслях деятельности попечительств плоды ее были спорны, сомнительны и во всяком случае очень не велики. Другого нельзя было и ожидать в деле борьбы с пьянством. Невозможно рассчитывать на одну гигиену в борьбе с заразною болезнью, как нельзя думать, что угольный угар можно обезвредить курительными свечками. В деле народного отрезвления посредством попечительств борющиеся стороны были далеко не равносильны. С одной стороны, здесь были порок, слабость воли, больные привычки и почти безграничный соблазн, всем доступный и легко осуществимый, а с другой, — отдаленное нравственное влияние, далеко неравное по отношению к каждому и обреченное на бессильное столкновение с людским безразличием, закоренелыми бюрократическими привычками и народными обычаями. В последнем отношении интересно отметить, что ходатайства попечительств об упразднении в некоторых местных казенных винных лавках были удовлетворяемы лишь в размере 30 %. Вопрос об опеке код привычными пьяницами и о принудительном их лечении был разработан еще в 1889 году особой комиссией общества охранения народного здравия под председательством доктора Нижегородцева. Ею признано, что лица, доведшие себя употреблением спиртными напитками или другими опьяняющими веществами до такого болезненного состояния, что поступки их оказываются вредными или опасными, могут подлежать принудительному помещению на срок от шести месяцев до двух лет в особые лечебницы, ограничению правоспособности с учреждением над ними опеки, причем принятие этих мер может состояться не иначе, как на основании постановления судебного присутствия, намеченного проектом Опекунского устава. Это постановление комиссии вызвало против себя ряд теоретических нареканий, направленных в защиту личной свободы привычного пьяницы. Горячие порицатели, закрывая глаза на действительность, забывали, что проект комиссии гораздо более, чем существующие законы, оберегал бы личность алкоголика от постоянного вмешательства в его жизнь и в имущественные дела. Арестовать его и подвергнуть насильственному заключению было бы нельзя: ни жена, ни родные, ни ближайшее начальство взять пьяницу в «за крепкий караул», как еще недавно говорилось у нас в XIV томе законов, не могли бы при всем своем желании. Для этого необходимо вмешательство окружного суда, в присутствии которого непременной и обязательной экспертизой врачей-специалистов было бы доказано, что дальнейшее до выздоровления пребывание привычного пьяницы в обществе невозможно. Порицатели в этом случае злоупотребляли словом «свобода», быть может, не зная, что человек-зверь Калибан в «Буре» Шекспира, напившись водки, радостно кричит: «Свобода! Свобода!»

В настоящей заметке не место излагать те «трудные роды», с которыми было связано прохождение через наши законодательные учреждения проектов о передаче попечительств о народной трезвости земствам и городам и о мерах борьбы с народным пьянством, прикрытых мало обещающим названием «изменений и дополнений некоторых относящихся к продаже крепких напитков постановлений». Значительная часть времени, отданная этим проектам, была после длительного и томительного обсуждения их в особых комиссиях посвящена турнирам двух бывших министров финансов, сводившимся в сущности к защите винной монополии и опровергнутой жизнью целесообразности организации попечительств о народной трезвости. Боязнь ораторов нашей Верхней палаты лишить, коснувшись корня зла, наш бюджет одной из самых существенных статей побуждала их наряду с оплакиванием результатов народного пьянства идти на различные уступки и компромиссы. Достаточно в этом отношении указать, что Россию предполагалось разделить на две большие области: на сельскую, где возможна и необходима борьба с пьянством посредством запретительных приговоров сельских обществ, и городскую, где это оружие борьбы у представителей населения отнималось. Между тем, в городах пили в три раза больше, чем в сельских местностях, и процентное отношение спиртных напитков на горожанина значительно превосходило таковое же относительно сельчан. При этом забывалось, что город в последние полвека все больше и больше втягивает в себя сельское население своими отхожими ремеслами, фабриками и заводами и что именно это население подвергается особому соблазну пьянства в дни субботних расчетов, когда у ворот заводов и фабрик, тревожась за участь полуголодных и полуодетых детей, их матери ждут выхода мужей, чтобы спасти хоть часть выручки от пропивания ее целиком. Забывалось и существование целых своеобразных классов общества, известных у нас под названием «золоторотцев», «хитровцев», «босяков» и всякого рода хулиганов, грозящих общественному порядку и безопасности в своем непрерывном росте. Для этих Каtilinarische Existenzen, как их назвал Бисмарк, венец заработка и цель дня состояли в выпивке, их невозможно было приучить к систематическому труду и оторвать от кабака, для которого добывались деньги милостыней, а иногда и насилием. И в то время, когда для борьбы с хулиганством в официальных совещаниях и даже в некоторых органах печати предлагалось ввести в употребление розги и когда одна из серьезных мер борьбы — работные дома с принудительным трудом мирно почивают в виде проектов в канцеляриях и Государственной думе, в борьбе с другим и главным источником зла — с пьянством у города отнималось самое действительное средство — запрещение казенной продажи, как будто одним усилением наказания за появление в публичном месте в состоянии явного опьянения можно было достигнуть чего-либо серьезного. Хотя в конце концов Верхняя палата после долгих прений и распространила право запрещения винной торговли на города, но в общем можно сказать, что гора пожеланий родила мышь практического осуществления.

В таком виде застала вопрос о народном пьянстве война. Раздалось властное и благотворное слово, сразу положившее предел законодательным колебаниям, финансовым сомнениям и рутинной привычке на место живых и решительных мер ставить гамлетовские «слова, слова, слова»…, Последствия этого сделались так осязательны для всех и так радостны для тех, кто сознавал пучину гибели, в которую несли русский народ потоки выпиваемого им зелья, что многим общественным организациям не верилось в устойчивость и продолжительность нового порядка вещей…

Надо надеяться, что на помощь благодетельному и действительному почину в борьбе с пьянством придет исключительная власть, настойчиво и неуклонно преследуя тайную торговлю, фальсификацию и суррогаты оплакиваемых некоторыми водки и пиво, и что нестесняемая напрасными путами общественная самодеятельность широко разовьет духовное научение и научное практическое обучение народа в ряде крупных и мелких учреждений, заполнив его досуг и оградив его тем от развлечений азартом и нездоровыми зрелищами»

ОБ УСЛОВНОМ ДОСРОЧНОМ ОСВОБОЖДЕНИИ *


Поставив себе задачею защищать утвержденный Думою законопроект об условном досрочном освобождении, считаю нужным, прежде всего, коснуться двух общих вопросов, затронутых предшествующими ораторами, предлагающими решительно и безусловно отклонить этот законопроект. «Всуе законы писать, если их не исполнять!»— сказал один из них, приведя слова великого законодателя. Да! Это золотые слова, неопровержимые и глубоко справедливые. Но надо, однако, вдуматься в то, что разумел Великий Петр под словом закон. Имел ли он в виду, что закон должен удовлетворять взглядам и вкусам среднего человека, идя в уровень с его воззрениями и выражая их повелительным образом? Или же Петр принимал в соображение глубокие потребности родины во всем их объеме, хотел двигать ее вперед и побуждать от скудного настоящего переходить на путь к лучшему будущему, ставя для этого идеалы и облекая их в мудрое и возвышенное слово закона? Если бы он хотел в своем законодательстве удовлетворять лишь вкусы и желания среднего русского человека, вкусы и желания которого рекомендовались здесь как регулятор законодательной деятельности, то можно себе представить, в какие формы вылилась бы русская жизнь при нем, да, вероятно, и после него. Ведь этот средний человек во времена Петра слепо и жадно стоял за старое, отворачивался от всякого новшества, считая его выдумкою и порождением антихриста, которым признавал и самого смелого кормчего русской земли. Но Петр, по верному выражению поэта, «не презирал страны родной, а знал ее предназначенье». Поэтому он вел ее бодро по пути государственного творчества, не обращая внимания на ропот среднего русского человека и имея в виду лучшего русского человека со всеми богатыми задатками его духовной природы. Вот почему средний человек не может служить мерилом и оценкой для нового закона. Такой человек вообще, а в России в особенности, желает, прежде всего, чтобы закон оставил его в покое, не трогая и ни к чему не обязывая. И удовлетворять его побуждениям, когда он выведен из этого состояния спокойствия, возбужден или раздражен, значит становиться на опасную дорогу. С этой точки зрения, ощущения и впечатления потерпевшего от преступления, недовольного слабостью уголовной репрессии, никогда, несмотря на приведенные здесь личные примеры, не могут и не должны служить директивой для законодателя.

Позвольте и мне привести пример. В январе нынешнего года в Авиньоне казнили убийцу, и когда гильотина отрубила ему голову, стоявшие близ эшафота два брата его жертв воскликнули: «Браво!» и «Бис!» В этом восклицании потерпевший в своих чувствах средний человек выразил свою жажду отмщения. Что же? Должно ли французское законодательство, следуя этому голосу, установить квалифицированную смертную казнь, введя четвертование, колесование?

Другой общий вопрос — о первоначальном источнике условного досрочного освобождения. Нам говорят, что таковым должна быть административная, а не судебная власть и что такая мера, как введение освобождения арестантов до срока, если даже признать ее целесообразною, должна быть принимаема в порядке управления, т. е. следовательно, по почину министерства внутренних дел. Этого, очевидно, и следует ожидать нашим законодательным учреждениям. Не стану спорить, ибо для меня безразлично, по чьему почину был бы внесен такой закон, но замечу, что, к сожалению, с тех пор, как лет десять назад министр внутренних дел охотно сложил с себя, а министр юстиции Муравьев еще с большею охотою возложил на плечи себе и своим преемникам тяжкий груз тюремного дела со всею громадною нравственною, материальною и общественною ответственностью за него пред государством и пред личностью человека, тюремные законопроекты должны исходить от министра юстиции. У нас нет никаких указаний или оснований ожидать, чтобы тюремное дело, осложняющее самым печальным и ненормальным образом деятельность министерства юстиции, было возвращено в свое прежнее состояние. Поэтому мы обязаны рассматривать представление. именно министра юстиции, легшее в основу законопроекта Государственной думы.

Приступая же к рассмотрению законопроекта, я, прежде всего, встречаю возражения против условного освобождения, рассыпанные в остроумной, как всегда, и крайне интересной речи И. О. Корвин-Милевского. В Западной Европе, говорил он, досрочное освобождение было введено в тюрьмах не тотчас после того, как прекратились в них варварские наказания и истязания. И там был долгий период до тех пор, пока пенитенциарная политика не придумала условного освобождения. К чему же спешить и нам, тем более, что наши карательные законы, по сравнению с западноевропейскими, страдают опасною для общественного спокойствия мягкостью, которая увеличивается еще и крайнею снисходительностью присяжных заседателей и вообще суда? К чему усугублять эту слабость репрессии условным освобождением, которое перенесет разлагающее начало равнодушия к преступлению и в область исполнения приговора? Не могу со всем этим согласиться. Переход от варварского содержания, которое застал еще в половине XVIII века знаменитый Говард, при котором в наказание арестанта запирали с гниющими трупами и подвергали жестоким истязаниям, прямо к досрочному освобождению был бы немыслимым прыжком: нужна была постепенность в мерах улучшения. Эволюция тюремного дела совершалась годами, и то же самое было и у нас. Между современной тюрьмой, допускающей условное освобождение, и той, которую нашли в России в двадцатых годах прошлого столетия квакеры и доктор Гааз, — целый ряд ступеней улучшения. И по вопросу о слабой репрессии мне приходится скрестить шпаги с уважаемым И. О. Корзин-Милевским. Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независимо от всего, с чем он соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него. Так уединенно от жизни и отвлеченно его брать нельзя, не рискуя совершить великую несправедливость. Преступление есть проявление того, что представители уголовной политики называют преступным состоянием. Оно создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона. Сюда входят и обстановка обыденной жизни, и степень развития и образованности, и религиозное чувство, и экономическое положение, и физические недостатки, наследственность и болезни, и состояние общественной нравственности, и примеры, и многое другое. Только взятый в совокупности со всем этим человек может правосудно подвергнуться наказанию, не как теоретическое лицо, не как homunculus, придуманный и принесенный судебному Фаусту законодательным Вагнером, а как живая личность, у которой масса корней и разветвлений во всей окружающей его среде и жизни. С таким человеком должен иметь дело уголовный законодатель. Не будем во всем подражать слепо Западу и, где можно, пойдем своим лучшим путем. На нем стоит в известной степени наш карательный закон. Он принимает во внимание преступное состояние и, по-видимому, рассуждает так: я должен определить род и меру наказания для русского человека, но что такое этот русский человек, независимо от больших способностей и великих возможностей, заложенных в его душе? Это тот простой человек, дающий наибольший количественный состав наказуемых, для образования и нравственного развития которого почти ничего не сделано, религиозное чувство которого не воспитывается, а оставляется во тьме и пренебрежении, вследствие формального отношения к нему тех, кому вверена забота о его душе, бессознательной, таящей в себе любовь, завещанную Христом. Это тот, который живет в нищете и материальном одичании, без потребности в лучшем и без надежды на него, в том жалком состоянии, которое в таких ярких красках изобразил только что П. Н. Дурново, противопоставляя последнее роскоши нашего острога, где полагается — по закону, во вовсе не в действительности — ложе не на полу и необходимое количество свежего воздуха. Поэтому, законодатель, установляя размеры уголовной кары, не может не говорить самому себе: человек, к которому она будет прилагаться, не доедает, живет в душевном отношении, в лучшем случае, в каких-то сумерках, пьет под влиянием соблазна и неискоренимой привычки, не слышит живого слова о страхе божьем, обнищал и вследствие дурных гигиенических условий стал слаб и болезнен; его нельзя наказывать так строго, как западного европейца, который живет в большинстве случаев в гораздо лучшей обстановке и крепко посажен в седло для борьбы с соблазном и с природою, которая и щедрее и милостивее нашей: этот бедный, слабый русский человек, это — наш родной брат, его не следует карать безусловно и прямолинейно, а наполовину нужно и пожалеть. И законодатель правильно назначает для него менее высокий предел наказания, чем западный законодатель для своего. Притом наказания эти не так уж слабы, как здесь несколько поспешно указывалось. Уже мировой судья и земский начальник имеют право назначить за кражу без особо увеличивающих обстоятельств восемнадцать, а не шесть месяцев тюрьмы, а. за подлог векселя следует не два, а четыре года арестантских отделений и, даже при переводе в разряд исправляющихся, все-таки, три года и восемь месяцев.

Затем идут нападки на суд. Присяжных заседателей обвиняют в слабости. и действительно, иногда некоторые мягкие приговоры вызывают недоумение в тех, кто не был сам при разборе дела и пред кем не прошли те, подчас почти неуловимые, обстоятельства и оттенки, которыми вызвано снисходительное отношение к подсудимому, рассматриваемому в связи со всем окружавшим его и с теми обстоятельствами дела, между которыми главным является он сам со всеми своими индивидуальными свойствами. А потом не надо забывать, что в преступлении, подлежащем рассмотрению суда, заключается и статика, и динамика. Статика — это совершенное деяние и назначенное за него наказание, а динамика — это применение и воздействие наказания. Но о каком воздействии наказания можно говорить при настоящем культурном уровне общества? Воздействие возмездия? Однако возмездие повсюду отвергается по отсутствию нравственных основ для него. Воздействие устрашения? Но оно существует не только в самых исключительных случаях и вынуждено прятаться от взоров устрашаемых. Остается воздействие исправления, для которого в области динамики нужен ряд активных мер. К ним совершенно справедливо министр юстиции относит условное досрочное освобождение, которое является сильным рычагом для исправления. Внутренние побуждения и сокровенные чувства отбывающего наказание нам недоступны. Но если трудом и бодрым соблюдением порядка он знаменует свое пребывание в тюрьме, то мы можем сказать, что он стал на путь исправления, на котором привычка всегда играет большую роль. Преступление есть прежде всего нападение на общественный порядок, поэтому исправление выражается в решимости подчиниться этому порядку и приспособиться к нему в области практической деятельности. Но для этого одного желания мало. Необходимы возможность его осуществления и самое осуществление в жизни. Но как достичь этого срочному арестанту, сознающему, что как бы он себя ни вел, он не сократит срока своего содержания, а, выйдя на свободу, встретится лицом к лицу с отчуждением и недоверием к тюремному сидельцу? Так развивается в нем пассивность и замирает самодеятельность. Надобно возбудить в нем активность, сделать его в некотором отношении хозяином своего положения, внушить ему, что от него зависит сокращение срока его содержания и возможность попечения о нем на ту четвертую часть его срока, в течение которой он будет пользоваться свободой и может постепенно завоевать себе доверие окружающих. В этой возможности стать некоторым хозяином своего положения заключается и существенная гарантия соблюдения дисциплины, основанная не на карательных мерах, а на сознании собственной пользы. В смысле мотивов и целей условное освобождение даже не составляет чего-либо нового в нашем законодательстве. Достаточно припомнить, что по статьям 299,310, 317 и 321 Устава о содержащихся под стражею и ныне существует в исправительных арестантских отделениях отряд исправляющихся, которым десять месяцев пребывания считаются за год, причем начальству вменяется в обязанность вести особый список с ежемесячной отметкой о послушании и прилежании к труду каждого арестанта, возбуждая б них надежду, что наказание будет постепенно облегчаемо по мере нравственного их исправления. Ошибочно также думать, что проект условного освобождения обязан своим происхождением исключительно желанию нынешнего министра юстиции. Определенная мысль о желательности его введения высказана еще шесть лет назад, в 1903 году, Государственным советом при рассмотрении заключений Особого присутствия по проекту Уголовного уложения. С тех пор у нас уже четвертый министр юстиции, который, приняв на себя, как я уже говорил, тяжелый груз тюремного дела, находит, во исполнение поручения Государственного совета и несмотря на нарисованное им печальное положение тюрем, возможным ввести освобождение. Надо признать, что в этом он более компетентен, чем кто-либо из нас, так как внутренняя жизнь тюрьмы и ее погрешности, личный состав служащих и те ресурсы, которыми можно располагать, ему всего виднее. И если он говорит, что наступило время сделать то, что всюду признано необходимым в деле уголовной политики, и этот взгляд разделен Государственною думою после всестороннего обсуждения, то, по-моему, мы не найдем достаточного и убедительного объяснения своему решению, если скажем: «Нет, не надо!»

«Зачем вам условное освобождение? — говорят нам, — вместо него может быть помилование». Но, господа, условное освобождение и помилование суть понятия, стоящие на разных плоскостях, и их смешивать невозможно. Условное освобождение есть своего рода право арестанта, добываемое таким поведением, которое дает уверенность в будущем добропорядочном образе его жизни. Оно требует взаимодействия и арестанта, и тех лиц или учреждений, которые прикосновенны к тюремному делу и которым принадлежит почин в вопросе о досрочном освобождении. Оно есть осуществление раз установленного нормального, а не чрезвычайного порядка вещей. Совсем не то — помилование. Это — акт великого милосердия, обыкновенно гораздо более широкий, источником которого является не поведение арестанта, а милость, о которой предстательствует голос сердца. Это — прощение, давая которое в исключительных случаях, монарх проявляет радостную победу великодушия над горькою судьбою нарушителя закона. Недаром Пушкин, рисуя ликование Петра, говорит про него: «И прощение торжествует, как победу над врагом». А для прощения нужен почин молящего о прощении, или его близких, или, наконец, суда, а все это из закона об условном освобождении устраняется.

Есть, однако, и другой важный вопрос — о применении условного освобождения на практике. Наша тюрьма, говорят нам, исключает всякую возможность наблюдения за арестантами и оценки их поведения; это адский котел, в котором кипят все без разбора в общей порче, насилии и разврате. У нас, говорят нам далее, арестанты сидят в тюрьме, как сельди в бочонке, причем о достоинствах каждой селедки можно судить, лишь вытащив ее из бочонка, а не доверяя тому, в руках которого находится весь бочонок. При таких условиях все сводится к аттестации со стороны надзирателя, а это откроет широкое поприще к аттестации за деньги и внесет новую язву в тюремную жизнь. Нет ли, однако, во всем этом большого преувеличения? Проект закона рассчитан не на одну настоящую минуту, а на долгие годы дальнейшего развития» Не спорю, что в последние годы были большие беспорядки в некоторых тюрьмах. Смута и обоюдные насилия вторглись и за тюремную ограду, причинили немало повреждений и вызвали много человеческих жертв в вихре мрачного ожесточения. Но это было далеко не везде, и буря, по-видимому, уже промчалась. Притом же такие явления бывают и на Западе в совершенно спокойное время. Не далее, как полтора года назад в обширной одиночной тюрьме, недалеко от Милана, произошло восстание с убийствами и овладением тюрьмою, для осады которой пришлось посылать целую бригаду. Подобный же случай был несколько лет назад на юге Франции в окрестностях Марселя. Отдельные случаи в смутное время не могут служить характеристикой русской тюрьмы, и относиться к ней с безнадежным скептицизмом нет оснований. Не надо забывать, что в России 36 арестантских исправительных отделений и 715 тюремных замков. Уже по этому одному, говоря о русской тюрьме, необходимо иметь в виду именно цельную бочку с сельдями, а не вытаскивать случайно испорченных сельдей для того, чтобы забраковать всю бочку. Не смущает меня и аттестация надзирателя. По проекту не с нее начинается возбуждение вопроса о досрочном освобождении. Оно исходит от лиц высшего тюремного персонала и членов патроната и отделения попечительного о тюрьмах общества, и если аттестация надзирателя и найдет себе место, что будет весьма естественно, то она всегда и во всяком случае будет подлежать тщательной проверке целого совещания и затем судебного учреждения. Не слишком ли многих лиц, в числе которых будут находиться судьи, священник, врач и учитель, придется, по выражению одного из ораторов, подмазать арестанту? Не слишком ли дорого это обойдется ему за одну четверть неотбытого срока в заключении? Нет! Предположения о роли подкупа в этом деле надо отвергнуть, как плод пугливого воображения. Напротив, следует с упованием взглянуть вперед и притом на основании минувшего опыта. Действительно, патронатов у нас мало, а отделения попечительного о тюрьмах общества значатся лишь на бумаге, и это весьма понятно, так как вся деятельность их свелась к роли передаточной инстанции материальных средств для содержания арестантов. Когда я, будучи товарищем прокурора в Харькове, настоял у одного исправника Ни собрании комитета и он это с видимою неохотою исполнил, то все-таки заседание не состоялось, так как в него явились только он да я. Правительство уже сознало узкость задач отделений и, преобразовав в С.-Петербурге и Москве тюремные комитеты в тюремно-благотворительные общества, указало им, как одну из главных целей, на попечение об освобождаемых из-под стражи, т. е. на задачу патроната. На этом пути не надо останавливаться, и расширение задач отделений, а также настойчивое требование активной деятельности со стороны их официальных членов должно составить обязанность правительства, которое, внося чрез министра юстиции проект условного досрочного освобождения, тем самым принимает на себя выработку и мер к его действительному осуществлению в жизни. Надо с доверием относиться к общественным силам и ставить им живые цели, тогда оживится и их деятельность. Наше общество склонно впадать в апатию и разочарование, но это, по большей части, бывает связано с теми моментами, когда ясные цели затемняются и по дороге к ним воздвигается недоверие и стелется туман равнодушия. Но когда эти цели указаны ясно и призыв стремиться к ним сделан искренно, то общество сумеет на них ответить с пользою для дела. Когда Александр IIсовершил незабвенное дело освобождения крестьян, по его призыву, как пред сказочным русским героем «как лист перед травой», из бесплодной, по-видимому, почвы выросли мировые посредники первого призыва. То же случилось с появлением мировых судей, прокуроров и адвокатов. Явились ясные цели, и вдруг сразу проявились и дарования и горячая любовь к своему делу, задачи которого ярко блистали на горизонте. То же в соответствующем размере может произойти и здесь. Утвердив проект думы, создайте цель и возможность реального осуществления для душевной потребности поддержать на распутье пред тюремными воротами тех, кого наш народ привык называть «несчастными». Люди для этого найдутся, как они нашлись в свое время для судебной, городской и земской реформы. Позвольте мне закончить примером, заимствованным из того же источника, откуда его взял И. О. Корвин-Милевский, полагающий, что новый закон откроет новое поприще для Сквозника-Дмухановского и Держиморды. Припомним обращение этого Сквозьника-Дмухановского с «аршинниками» и «самоварниками», которые могли быть и членами дореформенной градской думы. Я спрошу вас, возможно ли представить себе подобное отношение к гласным думы по действующему Городовому положению? Иные цели, более широкие задачи, — и явились другие люди. Пускай же этот проект, ставящий такие задачи в области уголовной политики, встретит ваше сочувствие, господа!

По отношению к условному освобождению в том виде, как оно нам предлагается, крепость составляет какой-то перерыв, какую-то выпавшую ступень в лестнице наказаний. На содержащихся в ней не распространяется условное освобождение, так как будто бы custodia honesta [90] назначается за преступления, в которых нет ничего позорного, но наказания за которые, вместе с тем, не допускают мысли об исправлении виновного, а имеют целью лишь его устрашение. Прежде всего надо заметить, что мнение о безусловном отсутствии позорного элемента в деяниях, облагаемых крепостью, не верно: по действующему Уложению о наказаниях это «почетное заключение» назначается за такие непочетвые деяния, как истязание и жестокости при отправлении должности (ст. 345), корыстный подлог (ст. 362), неправильное решение дела и усиление наказания или уменьшение его, допущенные судьями или чинами полиции из корыстных или личных видов или с целью мщения (статьи 366, 367, 368, 458), корыстная выдача подложного паспорта (статьи 978, 979), умышленная утайка чиновниками чужих писем и т. д. Так же неверна и мысль о невозможности исправления заключенного в крепость, т. е. о возникновении у него желания подчиниться общественному порядку и охраняющему его закону и с этою решимостью начать новую жизнь. Как боевой довод здесь обыкновенно выдвигают дуэль. Дуэлянту не в чем исправляться; если вопрос о его оскорбленной чести снова возникнет, он опять, для восстановления ее, выйдет на поединок. Но нередко на дуэль выходят люди, с тоскою и отвращением склоняющие выю под тяжкое ярмо общественного предрассудка; выходят также и бреттеры, надменно и самоуверенно желающие путем кровопролития доказать, что nemo me impune lacessit. Но разве для тех и других невозможны раскаяние или нравственное перерождение, когда пройдет робость перед общественным мнением или замолчит голос мстительного чувства или оскорбленного самолюбия? Наше новое Уголовное уложение назначает, между прочим, крепость и за убийства под влиянием сильного душевного волнения, вызванного противозаконным насилием над личностью или тяжким оскорблением со стороны потерпевшего, а также за убийство при превышении необходимой обороны (статьи 458, 459). На возможность раскаяния в гораздо более резком случае указывает даже и наша комиссия законодательных предположений, несмотря на то, что она считает недопустимым распространение условного освобождения на содержащихся в крепости. «Поджог, — говорит она, — весьма часто совершаемый из побуждения мести и злобы или под влиянием душевных волнений, как указывает судебная практика, нередко приводит осужденных к чистосердечному раскаянию в своей вине». Каким же образом возможно отрицать то, что пред лицом, внесшим в противодействие насилию мстительное и гневное чувство, не предстанет в уединении заточения в крепости высокое начало христианского терпения и душевная боль при мысли о содеянном лишении жизни своего ближнего? И еще сильнее может это чувство развиться при обыкновенной замене крепости тюрьмою, когда придется так или иначе сталкиваться с простым русским человеком. Вспомните ту глубину христианского смирения, которую вынес из каторги Достоевский! Протоиерей Горчаков в теплых словах изобразил нам в последнем заседании, как под корой невежества и неразумения, приведшего к преступлению, теплится в душе простого русского человека искра божия, способная, при благоприятных условиях, разгореться в очистительный душевный пожар. К значительному количеству тюремных сидельцев применимы слова Montesquieu: «Le peuple est honnete dans ses gouts sans letre dans ses moeurs»[91]. Сознание греха и чувство стыда пред своим преступным деянием, почти совсем утраченные во многих из нашего полуобразованного общества, еще живут в большинстве простых русских людей. С этой точки зрения возможно ли отрицать, например, строгое самоосуждение приговоренного в крепость по новому Уложению (ст. 73) за богохуление с целью соблазна, когда в уединении пред ним, из того или другого источника, прозвучат великие евангельские слова: «Аще кто соблазнит единого из малых сих…», и «Нельзя соблазну не придти в мир, но горе тому, через кого он приходит».

Посмотрим затем на участие в смуте и на преступления против порядка управления, за которые предоставляется суду назначать альтернативно крепость или тюрьму и крепость или исправительный дом. Таких случаев по новому Уложению восемь и, рассматривая их по сравнению с теми, где назначается исключительно исправительный дом и где, следовательно, применяется условное освобождение, мы никак не придем к пониманию, почему в одном случае оно допустимо, а в другом недопустимо. Например, ст. 125 Уложения дает право заточить в крепость и, следовательно, лишить возможности условного освобождения виновного в участии в сообществе, имеющем целью возбудить к неповиновению власти или закону, посеять вражду между отдельными частями или классами населения или между хозяевами и рабочими и т. д. А между тем, перешедший от таких целей к их практическому осуществлению в виде участия в скопище, учинившем общими силами насилие над личностью, похищение или повреждение имущества с употреблением оружия из религиозной, племенной или сословной вражды или из экономических отношений, согласно ст. 122 того же Уложения может быть условно освобожден. Почему, например, виновный в дерзких словах о монархе, однако без цели возбудить неуважение к его особе, т. е., как надо думать, читая эту, не совсем понятную статью нового производства, виновный в необдуманной и непозволительной болтовне, в которой, вероятно, он не раз раскается, сидя в крепости (ст. 103), научившись управлять своими словами, не может быть условно освобожден при уверенности тюремного начальства в его дальнейшем добропорядочном поведении, а виновный (ст. 499) в лишении свободы и заключении, опасном для жизни и сопровождаемом мучениями, кого-либо из чинов караула, охраняющего священную особу монарха, может воспользоваться условным освобождением. Наконец, позвольте обратить ваше внимание на то, что по ст. 124 Уголовного уложения не может воспользоваться условным освобождением виновный в сообществе, заведомо запрещенном в установленном порядке. По этой статье состоялось в последнее время много приговоров. Но вспомним недавно пережитые нами тяжелые дни, когда и жизнь и законодательство находились в лихорадочном состоянии, когда провозглашение «свобод» не было связано, к сожалению, с обнародованием законов, определяющих условия и способы осуществления этих свобод; когда в заразительном угаре, вихре и тумане смуты взаимному гипнозу относительно дозволенного и недозволенного поддавались люди не только молодые, неопытные и восприимчивые ко всяким влияниям, но и люди более зрелого возраста, иногда и те, которых в одной из своих речей министр финансов назвал «людьми 20 числа» и которые составляли, так сказать, подпору тому самому порядку, против которого они, в своем увлечении, действовали. Но тревожное время красных флагов проходит или прошло. В молодом поколении проснулась жажда знания. Оно, по наблюдениям представителей ученого сословия, горячо относится к университетским занятиям. Среди посаженных в тюрьмы вместо крепости, по ст. 124 Уложения, несомненно, могут быть юноши, у которых вдали от посторонних внушений и в принудительном лишении свободы не может не явиться сознание, что для строительства лучшего будущего необходим труд над материалом знания, а не шум или красные знамена, не развязное и огульное отрицание вчерашнего дня и отсутствие ясного представления о завтрашнем дне. А если к этому сознанию присоединяется, быть может, мысль, что есть страдающие мать и отец, что есть близкие, которых надо поддерживать и помогать им трудом, то должно явиться жадное желание наверстать потерянное для учения время и для этого подчиниться государственному порядку. Но в досрочном освобождении им отказывается, а между тем, например, лжесвидетелям всех видов, похитителям детей для нищенства или безнравственных целей, ворующим во время общественных бедствий, членам шайки, орудующей ночью с оружием в руках для кражи, растлителям маленьких детей или сводникам жены и родной дочери дается по новому закону возможность условного освобождения! Я не вижу в этом ни справедливости, ни последовательности, так же, как не вижу этого и в отнятии условного освобождения от людей, осужденных по действующему Уложению о наказаниях за разные виды превышения власти, как будто человек, иногда весьма немолодой, вроде, например, некоторых из подлежавших суду земских начальников, облеченный неожиданною и непривычною властью, не может отрезветь от вина власти, бросившегося ему в голову, и искренно пожелать дальнейшим поведением доказать, что служебное положение его связано со строгими обязанностями и выдержкой по отношению к себе и к окружающим. Такое лишение права на досрочное освобождение противоречило бы п. 10 высочайше утвержденного мнения Государственного совета о введении в действие Уголовного уложения, по которому лиц, приговоренных к крепости, разрешается принимать на государственную службу, а приговоренных к исправительному дому не разрешается, что знаменует собою признание государственною властью возможности такого исправления человека, сидевшего в крепости за преступления против государственного порядка, что его можно призвать на службу этому же самому порядку. В заключение я должен заметить, что мне укажут на преступления, караемые ссылкой на поселение, по которым, согласно ст. 53 Уголовного уложения, существует переход к заточению в крепость. Что же из этого? Заточение может быть назначено до шести лет и, конечно, в важных случаях, караемых поселением, и назначается. Ужели, однако, и в этих случаях четыре с половиной года заключения при удостоверении начальством тюрьмы и признанной судом готовности заключенного вести «добропорядочный образ жизни» не должны давать возможности применить условное освобождение? И вот, я думаю, что, отвергая распространение условного освобождения на заключение в крепости, на практике заменяемое тюрьмою, мы будем держаться внешнего признака и ставить разрешение вопроса в зависимости не от деяния, а от здания, считая, что исправление возможно только в пределах острога с традиционными башнями, а не за крепостной оградой, которая в действительности в огромном большинстве случаев осужденного и не окружает. Не будет ли это обращением custodia honesta в privilegium odiosum? Господа! Знаменитый историк и государственный муж Франции Тьер говорил, что наибольшей ошибкой в управлении является непоследовательность. Мы бывали свидетелями такой непоследовательности в весьма важных мероприятиях и видели ее горькие плоды. Но непоследовательность в действиях исполнительной власти менее вредна, чем в действиях власти законодательной. Первая, очутившись между двумя взаимно противоположными решениями, может безотлагательно найти равнодействующую. Но вторая «ходит осторожно и подозрительно глядит» и не должна быть склонна к поспешным переменам своего строительства. Вот почему было бы желательно, чтобы Государственный совет, установляя понятие об условном досрочном освобождении, был последователен, и, признав известный принцип, проводил его до конца, не смущаемый временными, преходящими соображениями.

ОБ ОТМЕНЕ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ОБРЯДА ПРЕДАНИЯ СУДУ*


Вопрос о предании суду по важнейшим преступлениям представляется одним из самых серьезных вопросов в судебном строе государства. Он серьезен не только по отношению к деянию, к которому применяется обряд предания суду, но и по отношению к тому учреждению, месту или лицу, которому предоставляется по закону применять свою власть или свое право на предание обвиняемого суду. При составлении Судебных уставов составителям их представлялось несколько путей, которыми можно было идти для разрешения этого важного вопроса. Первый путь, который представлялся бы и в настоящее время, состоит в поручении прокурорскому надзору права самостоятельно, по собственному усмотрению, предавать суду каждое лицо, привлеченное к ответственности по обвинению в том или другом преступном деянии.

Составители Судебных уставов создали прокурорский надзор в двояком виде. В смысле деятеля в судебном заседании наш прокурор поставлен в такое положение, которому может завидовать всякое иностранное законодательство. Нигде с такою точностью и, я скажу, даже красотою, не проведена спокойная беспристрастная роль прокурора, как обвинителя на суде. В судебном заседании наш прокурор, по Уставам, обязан не извлекать из дела одни обстоятельства, служащие к обвинению, и не представлять дела в одностороннем виде. Он имеет право отказаться от обвинения, когда признает оправдания подсудимого заслуживающими уважения. Таким образом, наш прокурор на суде является, в сущности, говорящим судьею, однако таким, который обязан рассказать суду, почему по внутреннему глубокому убеждению, он находит, быть может даже со скорбью, что подсудимый действительно виновен, совершив сознательно то деяние, дерзкое и преступное, которое ему приписывается. Правда, на практике, эта трудная роль иногда искажается некоторыми преувеличениями, личною страстностью темперамента и некоторым самолюбованием, в особенности со стороны лиц, одаренных силой слова, но все это тонет в массе спокойного исполнения прокуратурою своего долга.

Иное положение занимает прокурор и его товарищи относительно вопросов, касающихся предварительного следствия. Здесь у прокурора совсем другая роль: достаточно вспомнить, что он имеет право сам возбуждать уголовное преследование, что он имеет право и даже обязанность наблюдать за производством следствия, требуя от следователя дополнительных действий по своему указанию, что он может предлагать применение той или другой меры пресечения обвиняемому способа уклонения от суда и следствия до содержания под стражею включительно и, наконец, что прокурору принадлежит право назначать дознания и руководить полицией при производстве их, причем полиция состоит в этом отношении в непосредственной от него зависимости и получает от него предостережения в случае неправильных с ее стороны действий. Не надо забывать, что такое деятельное вмешательство в следствие со стороны прокурорского надзора практикуется не над работою несменяемого судьи, каким должен быть судебный следователь по Судебному уставу и по французскому судоустройству, а в огромном большинстве случаев, по отношению к чиновнику министерства юстиции, командированному к исполнению должности следователя. Притом и товарищи прокурора и командированные для производства следствий зачастую люди молодые, мало еще знакомые с жизнью, а иногда с местными условиями. Они соединяют молодую энергию, очень желательную и симпатичную, нередко с молодою поспешностью и с молодым деловым задором и, следовательно, способны иногда вносить в сильной степени свои личные взгляды, вкусы и увлечения в производство предварительного следствия. Если вы, господа, при этом припомните, что самое следствие есть, в сущности, творческая работа, что там, где имеется труп убитого неизвестно кем, разрушенное помещение или сгоревшее здание, на следователе и товарище прокурора лежит воссоздать все, что неизвестно по делу, что надо еще найти, связать, осветить и оформить, то вы должны признать, что работа следователя и товарища прокурора в значительной степени сознательная. Но творческая работа всегда соединена более или менее с авторским самолюбием, и если к этому самолюбию присоединяется власть, — а она у следователя и товарища прокурора весьма большая, — то тогда это творчество, в соединении с властью, представляется в некоторых случаях довольно опасным, несмотря на добросовестность творящего, потому что здесь возможны большие увлечения предвзятым взглядом и сложившимся представлением. Есть такие случаи, которые знает наша практика, — к счастью, их не особенно много, но все-таки такие случаи есть, — когда при производстве следствия, под влиянием одностороннего взгляда, под влиянием обманчивой интуиции, при которой казалось, что вот в чем состоит преступление, вот кто виновный, следствие шло по неправильному пути, причем вино власти бросалось в голову людям, производившим следствие, а иногда и представителям высшего над ними надзора. Таким образом, едва ли возможно сказать, что можно оставить в руках прокуратуры, при всех ее достоинствах, которые я далек от мысли отрицать, самое предание суду. Не следует между возбуждением дела и скамьей подсудимых для обвиняемого ставить одно должностное лицо, от которого будет зависеть от начала до конца провести все дело собственным усмотрением или собственною властью. Мы знаем, что от увлечений на этом пути не охраняет иногда и высшее образование. Достаточно вспомнить, что первое время после введения земских участковых начальников, получивших большую и почти бесконтрольную власть, было немало случаев нарушения ими своих обязанностей, в смысле превышения власти, под влиянием увлечения ею, а между ними бывали люди с высшим образованием и которые ссылались на то, что они кандидаты прав, так что им приходилось ответить, что они кандидаты бесправия, а не кандидаты прав. Итак, вот что можно сказать о прокуратуре, как органе для предания суду.

Можно ли это дело передать суду? Я думаю, что нельзя, ибо суд слишком обременен своими прямыми обязанностями, да и стоит непосредственно близко к тому, что предстоит сделать уже по предании суду, чего с последним отнюдь не должно смешивать, т. е. к судебному рассмотрению. Кроме того, суд иногда, в глубине провинции, может не быть свободен от местных настроений. Необходимо отдалить вопрос о предании суду на некоторое расстояние от местного суда, состоящего из людей, могущих иногда быть слишком возмущенными преступлением, взволнованными его обстановкой. Поэтому необходим фильтр между судом и прокурорским надзором, т. е. учреждение, которое беспристрастно и спокойно стояло бы в известном отдалении, на известной высоте по своему составу и могло вдали от местных впечатлений разрешать вопрос о том, достаточно ли улик и доказательств, чтобы предать суду заподозренного. Ведь дело в том, что предание суду представляет не только возможность осуждения, но накладывает во многих случаях и несмываемый позор: пусть человека потом оправдают, пусть ему скажут, что он невиновен, но с ним будут всегда неразлучны страх и стыд и боль неопределенных подозрений, намеков и условий, похожих на старинное оставление в подозрении по суду. Такой именно фильтр и был признан необходимым составителями Судебных уставов. Позвольте привести их собственные слова. Они сказали: «С какой бы точки зрения ни смотреть на установление, облеченное властью предания суду или освобождения от оного, нельзя не признать, что главное его назначение состоит в том, чтобы противодействовать увлечениям обвинителей и необдуманным действиям следователей, и что устройство его должно быть таково, что установление это могло действовать с надлежащей энергией и самостоятельно, не подчиняясь ни местному, ни начальственному влиянию». Этот взгляд разделила и комиссия статс-секретаря Н. В. Муравьева по пересмотру законоположений по судебной части. Десять лет назад были закончены ее работы, причем при обсуждении вопроса о предании суду состоялось мнение большинства 19 членов против 7, признавшее необходимым оставить старый порядок предания суду через судебные палаты, несмотря на то, что собрание старших председателей и прокуроров судебных палат, в котором я имел честь председательствовать, и находило в лице некоторых из своих членов, что деятельность судебных палат представляется неудовлетворительной. Эта неудовлетворительность была, однако, 18 лицами, с большим судебным практиком Н. В. Муравьевым во главе, признана ничтожною сравнительно с принципиальным значением деятельности того учреждения, которое будет предавать суду. Затем, в,1901 году, когда была внесена в Государственный совет объяснительная записка к окончательному разработанному пересмотру Судебных уставов, это мнение 19 членов было оставлено втуне, и статс-секретарь Муравьев неожиданно для членов комиссии высказался за установление того порядка предания суду, который нам предлагается теперь. Я должен сознаться, что, отдавая полную справедливость трудовой энергии тогдашнего министра юстиции и предполагая, что, при переделке Судебных уставов, обратившейся в значительной своей части в их упразднение, он имел личные побуждения для того, чтобы круто отказаться от принятого мнения, но все же «Grossen und Ganzen» никак не могу согласиться с таким канцелярским изменением постановления самой комиссии. Мы не знаем, на чем это изменение было основано. В представлении Совету Муравьевым было сказано, что это изменение последовало на основании заключения ведомству но какие ведомства могли столь коренным образом изменить вопрос о предании суду — мне представляется неясным. Не министерство же государственных имуществ так глубоко оказалось заинтересованно порядком предания суду, не управление же государственного коннозаводства или государственный контроль нашли нужным, чтобы предание суду, не касающееся притом должностных лиц, было организовано именно так?!

Теперь нам предлагается передать предание суду прокурорскому надзору с правом обвиняемого обжаловать судебной палате обвинительный акт прокурора, если с ним обвиняемый не согласен. Государственная дума, соглашаясь с докладом своей комиссии, находит, что современное построение суда этого требует — таково подлинное выражение— и что пора покончить с ревизионным порядком. Я, однако, думаю, что первое утверждение есть в сущности общее место, потому что сказать, что современная конструкция суда непременно требует такого порядка, невозможно уже потому, что порядок предания суду, независимый от прокуратуры и суда, существует в Англии, где предает суду большое жюри, существует во Франции, где этот институт весьма разработан и прочен, и, наконец, во всех романских странах, где принят французский кодекс судопроизводства. Поэтому, сказать, что современный порядок

этого требует, я бы не решился. Что же касается того, что пора покончить с ревизионным порядком, то я думаю, что это выражение указывает на неясное представление о ревизионном порядке. О каком ревизионном порядке может идти речь при теперешнем положении предания суду? Ревизионный порядок в России введен был еще Екатериной Великой и принес огромную пользу. В нашем старом судопроизводстве важнейшие дела низшей судебной коллегии восходили на рассмотрение высшей коллегии в силу своего удельного веса, независимо от жалоб сторон на состоявшийся приговор. Но судебная палата по обвинительной камере никакого приговора не постановляет, и о ревизии здесь нет и речи. Приговор еще впереди. Судебная палата лишь рассматривает правильность производства следствия. Это не ревизия, а контроль, необходимый хотя бы ввиду тех соображений, которые я приводил в начале своей речи. Поэтому, обсуждая этот проект, нам приходится прежде всего остановиться на вопросе о том, желательна ли возможность его осуществления?

Господа, я думаю, что меня едва ли можно заподозрить в отсутствии уважения к судебному ведомству и любви, даже нежной любви, к порученному ему делу. Пребыванию в этом ведомстве я обязан светлыми минутами в своей общественной деятельности… Я имел счастье пережить медовый месяц новой судебной деятельности, т. е. введение Судебных уставов, такой месяц, который никогда в жизни не забывается. Поэтому я далек от того, чтобы разделять обычные близорукие, часто невежественные огульные нападения на судебное ведомство и на судебных деятелей, и знаю, что большинство этих благородных тружеников исполняет с достоинством и самоотвержением те тяжелые обязанности, которые на них лежат. Но я не могу отрицать, что с течением времени в судебное дело вкрались некоторые упущения, а иногда и большие шероховатости и резкие неправильности, закрывать на которые глаза значило бы действовать против очевидности. И если я на них укажу, то не для обвинения судебного ведомства, а лишь для указания на то, почему нужна судебная палата как обвинительная инстанция. Я в этом отношении позволю себе привести слова знаменитого духовного оратора, митрополита московского Филарета: «Язвы друга, наносимые по братолюбию, достовернее вольных лобзаний врага». Итак, вот эти язвы друга. Я спрашиваю себя и вас: разве судебное сословие со времени введения судебной реформы, когда считали необходимым учреждение обвинительных камер в судебных палатах, улучшилось? Стали ли суды лучше, стала ли молодежь, которая ведет судебное дело в первых стадиях, более сдержанной, более владеющей собой? Возможность увлечения односторонностью исчезла ли? Я думаю, нет! Судебные уставы ныне представляют собой наряд, на котором очень много заплат, пришитых часто неумелой и не всегда доброжелательной рукой. Такие же заплаты оказываются и в деятельности судебных чинов. Поэтому сказать, что ныне можно не опасаться того, чего опасались составители Судебных уставов, не представляется никаких оснований. Опасение может существовать и ныне, и несомненно даже большее, чем в светлые, радостные годы осуществления судебной реформы. Нам говорят, что является необходимость такой реформы. Посмотрим, существует ли эта необходимость, подкрепляемая притом основательностью того, что предлагается. Нам указывается на то, что в судебных палатах дела рассматриваются чрезвычайно медленно, что арестантские дела лежат в палате от 21 дня до 1 месяца и 24 дней и что отменяется в среднем палатами только 4 % прокурорских актов, т. е. около 1080 из 27 тыс. в среднем, которые восходят на их рассмотрение. Но что же из этого? Разве отмена палатами и замена своими определениями обвинительных актов прокурорского надзора составляют исключительную функцию судебных палат? А сколько обвинительных актов, которые, рассмотрев и проверив, судебная палата признает правильными! Несомненно, что раз палаты отменяют акты по 1080 делам в год, а заменяют своими определениями, то уже по самому скромному счету надо признать, что в три раза больше таких дел, по которым они утверждают обвинительные акты сознательно и обдуманно. Нет никаких разумных оснований говорить, что судебная палата рассматривает внимательно исключительно те дела, по которым состоялась отмена или изменение ею обвинительного акта прокурора, а остальные дела она не рассматривает. Ведь это была бы какая-то лотерея. Очевидно, она рассматривает и остальные дела, может быть, не всегда и не все достаточно подробно, но не надо забывать, что до доклада дела в палате обвинительный акт уже проходит через контроль прокуратуры палаты.

Затем можно ли сказать, что забота об ускорении производства должна быть приурочена именно к судебным палатам? Припомните, господа, как тянутся у нас предварительные следствия — годами и месяцами. Вот где лежит первоначальная и весьма важная причина отсутствия обвинительных приговоров присяжных заседателей даже при сознании обвиняемых. Припомните затем то, что даже когда предание суду будет весьма поспешным — суд по существу, в большинстве случаев, в 80 % из 100 %, должен будет слушать дела на выездных сессиях в уездах, а выездные сессии в каждый уезд бывают 4 раза в год, самое больше 6 раз в год, следовательно, во всяком случае между каждой сессией проходит 2 месяца, в которые дело, поступившее в суд, лежит, ибо его можно назначить к слушанию лишь в ближайшую сессию. Следовательно, если стремиться устранить медленность, то надо ее устранить в этом отношении, т. е. испрошением нового кредита на увеличение судебного состава, на увеличение числа судебных следователей. Указание на эти меры к сокращению медленности не расшатывает никакого принципа, тогда как нам предлагают затронуть начало отделения возбуждения следствия от предания суду, начало, которое всегда считалось одним из весьма серьезных. Нам скажут на это: «Да, но для этого нужны материальные средства». Что же делать, подождем, когда их дадут, но только будем ждать громогласно и нетерпеливо, памятуя слова Бентама, что дешевый суд дорого обходится народу.

Взглянем, затем, на целесообразность проектированного порядка. Очевидно, что после введения его будет два рода лиц, для которых будет возникать вопрос о предании их суду. Это, во-первых, будут те, кто не пожелает обжаловать обвинительный акт, и, во-вторых, такие, которые пожелают его обжаловать. Посмотрим на тех, которые не пожелают обжаловать обвинительный акт. Такими могут быть, по большей части, те темные люди, до сих пор встречаемые в нашем простом народе, которые считают, что суд есть кара божия, которой надо безропотно подчиняться по пословице: «От сумы и тюрьмы не отказывайся», которые говорят судьям с поклоном: «Судите по правде, по божью, — ваша воля!» — вообще те, кому суд представляется учреждением, с которым бороться нельзя, одновременно и стыдясь, и страшась пребывания «в таком месте». Какие же гарантии представляет им существующий ныне закон? На основании статей 531 и 532 Устава уголовного судопроизводства дело в палате слушается так, что член-докладчик излагает словесно повод, по которому возникло дело, и все следственные действия, причем обращает внимание на соблюдение существенных обрядов и форм и прочитывает в подлиннике протоколы, имеющие важное в деле значение; затем прокурор судебной палаты читает заключение местного прокурора и объясняет свой собственный взгляд на дело, предлагая при этом и окончательный свой вывод. Вероятно, по делам несложным, ясным и простым, может быть, кое-что из этой процедуры не исполняется, но, во всяком случае, по всем серьезным делам не только председатель обвинительной камеры, но и каждый член палаты могут потребовать, чтобы этот порядок был исполнен, для того, чтобы сознательно подать свой голос и постановить свое решение. При этом мы имеем два прокурорских заключения: местный товарищ прокурора написал обвинительный акт, его читает прокурор палаты и затем излагает свое мнение. Итак — два лица прокурорского надзора, высказывающих свои мнения, иногда взаимно противоположные и освещающие дело с разных сторон. Этот порядок заменяется по проекту тем, что окружной суд по обвинительным актам, внесенным в смысле предания суду, рассматривает, заключаются ли в деянии, приписываемом обвиняемому, признаки преступления, подсудно ли дело суду и направлено ли оно в надлежащем порядке. Спрашивается, где же проверка форм и обрядов судопроизводства, где же контроль над тем, правильно ли произведено само следствие, не были ли нарушены существенные права обвиняемого, не было ли невольного пристрастия, односторонности? Ведь можно приписать обвиняемому преступление на основании не только шатких и непроверенных данных, но и на основании неверных выводов, несогласных с истинным смыслом фактов. Судебная хроника всех стран богата такими примерами. Суд же теперь будет рассматривать лишь обвинительный пункт и решать, правильно ли подведена в нем статья Уголовного уложения, а до того, из чего выведен этот обвинительный пункт, — он и касаться не должен! А, между тем, это более чем важно, потому что следствие может представить большие нарушения не только прав обвиняемого, но и прав правосудия. Я, из моей 12-летней практики обер-прокурора уголовного кассационного департамента, мог бы привести не одно такое дело, где судебная палата должна была уничтожить известные следственные действия для того, чтобы они никакого следа для судебного разбирательства не оставили и не могли пустить каких-нибудь ростков в судебном заседании, откуда их следует вырвать с корнем. Достаточно вспомнить дело несчастной девушки, на честь которой было сделано покушение одним нотариусом в Москве, причем, по свидетельству небрежного или преступного полицейского врача, она была признана давно уже знакомой с половыми сношениями и, следовательно, шантажисткой и чуть не проституткой. В отчаянии она застрелилась на паперти храма Спасителя, и, когда ее труп вскрыли, то оказалось, что она целомудренна и невинна. Когда началось следствие по этому поводу, оказалось, что эта девушка вступила в обстановку, где можно было с удобством покуситься на ее честь, под влиянием некоторого увлечения и восторга, вызванных ее успешным дебютом в спектакле любителей. Следователь вызвал трех московских артисток и в том числе знаменитую Ермолову и известную Глама-Мещерскую для того, чтобы допросить, что они чувствовали при первом своем дебюте и были ли бы после него в состоянии сопротивляться, оставшись лицом к лицу с человеком, обладающим предприимчивостью обвиняемого. На второй, вопрос они со справедливым возмущением отказались отвечать. Судебная палата уничтожила все эти протоколы нелепого допроса. Вспоминается дело девушки, которая застрелила студента, с которым находилась в связи. Здесь, увлекаясь желанием разъяснить личность подсудимой всевозможными фактами из ее жизни, хотя она не отрицала ни того, что застрелила своего возлюбленного, ни того, что действовала сознательно, следователь произвел исследование о всех ее связях за 10 лет до совершения преступления, причем для того, чтобы уяснить, была ли она в корыстной связи с одним негоциантом в Одессе, были рассмотрены его торговые книги, которые составляют по закону торговую тайну. Судебная палата уничтожила всю эту часть производства, как совершенно не относящуюся к составу преступления и нарушающую положительное предписание закона. Таких дел можно указать немало. Бывали случаи, когда, в увлечении тем творчеством, о котором я говорил, у следователя и у прокурора являлось, сверх желания собирать данные о преступлении, желание воссоздать прежде всего образ преступника как человека, вырисовать его во всех его отношениях и, так сказать, приготовить его, извините за выражение, «в собственном соку» — и тогда предпринималось исследование всего его прошлого. У нас в Правительствующем Сенате было дело, где по обвинению женщины в присвоении якобы рожденному ею ребенку не принадлежащих ему прав состояния, судебный следователь, зная, что протоколы полиции не могут быть прочитаны на суде и читаются только протоколы осмотров, обысков и выемок, произведенные ими, рассмотрел в управлении сыскной полиции дела и переписки об этой женщине на протяжении 20 лет и составил протокол о рассмотрении этих дел с изложением их содержания, а затем на суде прокурор потребовал прочтения этого протокола, и женщина, которая сама по себе, вероятно, была виновата в ясно доказанном преступлении, в течение судебного следствия была обливаема грязью из такой области своего прошлого, которая не имела ничего общего с тем делом, по которому она судилась. Такие увлечения возможны, и не надо думать, что они делаются с дурным намерением. Здесь является творчество, а так как на помощь творчеству приходит власть, возможность потребовать, возможность привлечь, заставить, принудить, то это становится для правосудия опасным. Что же предлагает новая ст. 527? Она контроль обвинительной камеры над правильностью действий судебного следователя устраняет, и его не будет существовать для лиц, которые не жалуются, а поэтому эти нежалующиеся явятся обездоленными и в правовом, и в житейском смысле. Напомню еще раз о том, что двойное заключение прокуратуры здесь тоже исчезает, а между тем ведь это в высшей степени важно. Надо заметить, что обвинительные акты товарища прокурора окружного суда рассматриваются товарищами прокурора палаты, и всякий судебный деятель знает, какая масса обвинительных актов поступает в палату с обвинительным пунктом, изменяемым рукою товарища прокурора палаты.

Наконец, нельзя упускать и местных условий. В этом отношении важны мотивы самой Государственной думы, которая говорит следующее: «Наконец, возложение предания суду на прокурорский надзор встречает серьезные препятствия в наших бытовых условиях. Близость прокурорского надзора к местной жизни, в особенности в провинции, с присущей ей борьбой партий и страстей может сама по себе поставить должностное лицо в крайне затруднительное, а нередко, в весьма щекотливое положение при осуществлении важной обязанности предания суду». Что же можно к этим словам добавить еще? Наконец, необходимость сознания товарищами прокурора, что есть начальство, которое проверит их работу, и этого не минует ни один обвинительный акт, должна действовать весьма спасительно на правильность их деятельности. По этому поводу в нашей комиссии законодательных предположений было сказано, что от суда всегда зависит исправить неправильную квалификацию товарища прокурора. Я не могу с этим согласиться. Ведь, по ст. 754 Устава уголовного судопроизводства, суд обязан поставить главный вопрос по обвинительному акту и может лишь второй вопрос поставить измененным, но первый вопрос всегда ставится согласно обвинительному акту. Если мы прибавим, что дело может слушаться в среде, где юридические понятия недостаточно развиты, а руководящее напутствие председателя недостаточно вразумительно, то станет очевидным, что первый вопрос может играть огромное значение. Что же касается ошибок прокуратуры в квалификации, то я опять сошлюсь на свою практику в Правительствующем Сенате. Те из присутствующих здесь лиц, с которыми я имел честь делить трудность кассационной деятельности, конечно, припомнят дело, где товарищ прокурора, поддерживавший обвинение и требовавший наказания для воронежского помещика Лутовинова, обвинявшегося в том, что он печатал свои собственные кредитные билеты и раздавал их местным рабочим для уплаты в содержимую им потребительную лавку, где эти билеты принимались с учетом 20 %,—когда состоялось обвинение, принес кассационный протест, в котором беззастенчиво доказывал, что в деянии Лутовинова нет признаков преступления. Поэтому я думаю, что те, которые согласятся не жаловаться на обвинительный акт, не требовать переноса его в судебную палату, будут рисковать многим, да и правосудие будет рисковать не малым. Говорят, что это будут сознающиеся в преступлении, ибо на суде сознается, как известно, одна треть. Но, господа, прежде всего нам неизвестна цифра тех, которые сознаются на предварительном следствии. Следовательно, цифра сознавшихся на суде нам ничего не говорит. Кроме того, сознание подсудимого на суде вовсе не есть признак, по которому можно сказать, что нечего предварительно разбирать вопрос 6 виновности в целях решения — предавать ли суду? Я, как старый судебный деятель, по опыту, скажу, что именно при собственном сознании и следует искать улик и доказательств преступления. Когда я был прокурором окружного суда, — а был я им долго, — если мне приходилось обвинять человека сознавшегося, я всегда говорил присяжным заседателям, что не буду касаться этого сознания и буду доказывать виновность подсудимого другими доказательствами, независимо от его сознания. Делал я это потому, что, зная жизнь, я понимал, что сознание подсудимого имеет целый ряд видов: человек может сознаться в меньшем для того, чтобы избегнуть ответственности за большее, например, обвиняясь в умышленном убийстве, говорить, что он признает себя виновным в убийстве, совершенном в запальчивости и раздражении; он может сознаться в преступлении и для того чтобы спасти близких и дорогих лиц, которые в действительности являются виновными; он может сознаться в преступлении под влиянием религиозного фанатизма. Мы знаем целый ряд случаев, когда последователи мрачных сект сознавались в не совершенных ими преступлениях, для того, чтобы «принять страдание» и этим самым получить венец мученический. Припомните громкий процесс Мироновича, обвиняемого в убийстве Сарры Беккер, в котором Семенова меняла четыре раза свое сознание, или недавний парижский процесс госпожи Стенель, тоже три раза существенно менявшей свои показания. Наконец, нередко сознание направлено на то, чтобы толкнуть судебную власть на ложный путь, заставить ее уйти с верной дороги и потерять нить правильно начатого исследования. Указывается на Венгерский кодекс и на два случая, когда дело безусловно идет без обряда предания суду, а именно, когда сознание согласно с обстоятельствами дела и когда человек застигнут на месте совершения преступления. Но, господа, это теоретические положения. Во-первых, что значит — согласно с обстоятельствами дела? Простите, если я припомню нашего знаменитого сатирика Щедрина, у которого человек, обвиняемый в краже, услышав, что присяжным ставится вопрос — согласно ли с обстоятельствами дела он совершил кражу — восклицает: «Боже мой! Да когда же можно украсть не согласно с обстоятельствами дела?» А что касается до застигнутого на месте преступления, то недаром надпись в старом венецианском суде гласила Recordatevi del povero fornaro (вспомните о несчастном мельнике), вызванная тем, что на месте преступления был найден мельник, с окровавленным ножом,осужден и казнен, а затем оказалось, что преступление совершил не он, но что, увидев умирающего, он выхватил из раны нож, думая помочь, и затем был схвачен и, невзирая на все свои оправдания, осужден. Но нам не предлагают и того, что есть в Австрийском кодексе. Нам говорят, что пройти через обряд предания суду будет зависеть совершенно от обвиняемого, т. е. от усмотрения обвиняемого: захочет он — пойдет в судебную палату, не захочет — не пойдет, на то его добрая воля. Господа, я думаю, что нельзя объем деятельности целого учреждения регулировать желанием отдельной личности, личным усмотрением частного лица. К чему же приведет этот проект при его практическом осуществлении, когда мы не будем никогда „впредь знать даже приблизительно, даже по статистическим данным, сколько дел пойдет в судебную палату, т. е. сколько обвиняемых захотят, чтобы дела их разбирались в обвинительной камере, и сколько не захотят? Очевидно, что деятельность целого учреждения, и притом такого важного, по взгляду Судебных уставов, учреждения ставить в зависимость от такого колеблющегося начала, едва ли возможно. Предположим, однако, что обвиняемые, сознавшиеся или желающие сознаться на суде, не будут возражать, но ведь таких одна треть. Итого, из 27 тыс. дел рассмотрению палаты будет все-таки подлежать 18 тыс. Взяв всю сумму в 18 тыс., разделив все между 9 палатами, где есть обвинительная камера, считая в каждой пять докладчиков, мы возложим по 33 дела в месяц на каждого. Но это не такой труд, чтобы они не могли внимательно и серьезно рассмотреть эти дела. Сошлюсь на уголовный кассационный департамент Сената. В кассационном департаменте каждый из нас докладывал и теперь, вероятно, докладывает по 12 дел в неделю, следовательно, 48 дел в месяц, не считая департаментских и апелляционных дел, и мы, слава богу, остались живы и не особенно плакались на свою судьбу.

Теперь возьмем вторую категорию предаваемых суду — тех, которые обжалуют обвинительные акты. Во-первых, для них срок их постановки пред судом увеличивается на одну неделю или более. Почему — это, вероятно, при постатейном обсуждении скажет Н. Н. Шрейбер, так как у него этот вопрос подробно разработан, и я не буду утруждать им вашего внимания. Те же прокуроры палат и старшие председатели, которые собирались в 1895 году в Петербурге, чтобы рассуждать о деятельности судебных палат, говорили, что такой порядок разовьет ябедничество, особенно в тех местностях, где народ привык к сутяжничеству, как, например, в Западном крае, где всякий непременно будет жаловаться, так что новый закон будет, в сущности, тщетным и цели не достигнет. Нельзя не принять во внимание этих соображений, тем более, что мы имеем пример этого: в Судебных уставах было установлено заявление неудовольствия на приговоры мировых судей, заявляемое на словах, без всяких мотивов. В 1886 году, согласно с моим представлением министру юстиции, Государственный совет отменил это право заявлять неудовольствие, и число дел, поступающих в мировые съезды по апелляции, в значительной степени уменьшилось. Теперь это сводится в сущности к тому же: мы опять даем право заявлять неудовольствие только не на приговор мирового судьи, а на обвинительный акт прокурора окружного суда. Затем, если стоять на житейской точке зрения, припомним и следующее. Ведь дело идет, конечно, о подсудимых, содержащихся под стражей, потому что для тех, которые не содержатся под стражей, эти якобы лишние 22–24 дня, в сущности, составляют неважную вещь. А вот содержащийся под стражей, ввиду свойства наших мест заключения, пребывает в особого рода академии, которую можно назвать и академией наук и академией искусств, потому что его здесь научат, и как следует действовать, чтобы избежать кары, и научат искусству, с каким нужно действовать. Опытные преподаватели, сотоварищи по заключению, конечно, будут говорить: «Жалуйся на обвинительный акт, пусть он пойдет в судебную палату; ты из-за этого просидишь самое большее месяц и 24 дня, но не забудь, что ведь это засчитается в приговор; следовательно, ты ничего не потеряешь, если тебя осудят, а если тебя не осудят, то тогда, конечно, это в значительной степени будет зависеть и от указаний твоего защитника; зачем же из-под него вынимать такое хорошее седло, такого борзого коня, как возможность ездить перед присяжными заседателями на том, что вот, мол, этот несчастный обвиняемый просидел напрасно много времени в предварительном заключении, значит он, во всяком случае, уже отбыл наказание, отстрадал. Так что, и так и этак — тебе будет выгодно жаловаться; пусть дело идет в судебную палату». Вот что будет практиковаться. Нельзя отрицать того, что едва ли кто-нибудь охотно согласится сказать: «Ну, судите меня, я не буду возражать». Ведь дело в том, что еще наш известный криминалист Спасович говорил, что надежда никогда не покидает обвиняемого: когда он совершил преступление, он надеется скрыть следы; когда следы открыты, он надеется, что его не заподозрят; когда его заподозрели, он надеется, что его не отдадут под суд; когда его предадут суду, он надеется, что его оправдают; когда его не оправдали, он надеется, что он будет помилован. И одно из звеньев этой цепи надежд есть надежда на то, что его не предадут суду. Притом что значит, собственно говоря, сознание на суде? Из английской практики, которая, конечно, для вас служит все же руководящим примером, мы знаем, как это надо понимать. Знаменитый английский судья, барон Поллок, обращаясь к подсудимому, спросил его: «Признаете вы себя виновным?» Тот сказал: «Да, признаю». Тогда этот настоящий типичный английский юрист сказал ему: «Постойте, я вас спрашиваю не о том, считаете ли вы себя, в глубине своей души, виновным, а о том, признаете ли вы все собранные против вас доказательства настолько неопровержимыми, чтобы не иметь возможности возражать на них? Подумайте!» Подсудимый подумал и сказал: «Нет, я себя в таком случае виновным не нахожу». Он был судом оправдан, и тогда судья сказал ему: «Вы оправданы, но советую вам в другой раз не садиться на эту скамью»… Значит, улики, доказательства важны, а не собственное признание. Палаты будут, в сущности, обременены по-прежнему, во всяком случае в них будет не менее двух третей дел, поступающих ныне. Поэтому едва ли можно говорить о необходимости изменения порядка предания суду, установленного Судебными уставами, только для того, чтобы облегчить судебные палаты. Что значит обременение судебных палат? Я позволю себе вам указать, что судебные палаты находятся накануне реформы и притом не принципиальной реформы, а реформы внутреннего судопроизводства, которая весьма желательна и которую надо будет приветствовать. В проект, который представлен был статс-секретарем Муравьевым Государственному совету, вводятся присяжные особого состава, которые будут при окружных судах обсуждать все те дела, которые рассматриваются теперь в судебных палатах с сословными представителями. Таким образом, от судебных палат отпадет сразу огромная масса дел, и деятельность их облегчится. А затем, будем надеяться, что, наконец, мы будем иметь закон о печати, и этот закон будет основан на разумных началах, на том, что немцы называют objektiv-ver-fahren, т. е. будет судиться не человек за идею, которая им высказана, а книга, за то, что в ней высказано, и, следовательно, опять-таки производство упростится до крайности. Поэтому обременение судебных палат в будущем может измениться и помимо той радикальной реформы, о которой мы говорим.

Мне остается сказать последнее, а именно о допущении защиты. Я должен сознаться, что принципиально я этому сочувствую и думаю, что защита, допускаемая в разных стадиях процесса, желательна для самого правосудия. Зачатки ее уже есть у нас: ст. 504 Устава уголовного судопроизводства говорит, что обвиняемый, который недоволен действиями следователя, имеет право на его действия и постановления принести жалобу в окружной суд, и тогда суд, при рассмотрении его жалобы, обязан его вызвать и выслушать его объяснения. Вообще говоря, при разрешении вопроса о предании суду, защита уместна. Достаточно указать на то, что лет 10 тому назад в судебном ведомстве господствовала практика весьма нежелательная. Судебные следователи по серьезным делам производили дело так: они привлекали человека как обвиняемого только в самом конце производства, состоящего иногда из четырех-пяти томов. Допрашивалась масса свидетелей, производились допросы, осмотры, экспертизы, а обвиняемый все не привлекался и, наконец, ему сразу предъявлялись целые томы, которые поражали его своим содержанием, он терялся, не мог сразу сообразить, что надо представить в свое оправдание, а затем колесо поворачивалось, и дело шло к прокурору окружного суда, который даже и копий с протоколов следствия выдавать не обязан. Ввиду этого весьма желательно, чтобы к судебному производству были привлечены лица, которые, спокойно рассмотрев дело, могли бы сказать: вот чем надобно это дело дополнить, вот какие действия были произведены без обвиняемого, и он ничего не знал о них и не мог представить своевременно своих объяснений, своего оправдания. Но если вводить защиту в судебную палату, то надо, во всяком случае, разработать проект о ней иначе и более обстоятельно, чем это сделала ‘Государственная дума, и именно: во-первых, надо его разработать более подробно и, во-вторых, более справедливо, потому что, например, согласно со второй частью ст. 529 проекта, участвующим в деле лицам или их поверенным посылается объявление о дне слушания дела в судебной палате по адресу, указанному в месте постоянного пребывания палаты. Господа, ведь это привилегия для богатых, очевидная привилегия для тех, которые могут пригласить защитника и послать его в местопребывание палаты. Но масса, но 99 % обвиняемых людей не богатых, а часто нищих, голодных и холодных, этой возможности не имеет. Очень красиво звучит правило о защите в судебной палате, но оно ничего не говорит тому обвиняемому, которого наш народ привык называть «несчастным»: он остается несчастным, обездоленным и при красивом правиле. Затем мне кажется, что тут возникнут многие практически очень трудные вопросы. Что предпринять для всех тех, которые не имеют защитника, а сами пожелают представить свои объяснения в палате и содержатся притом под стражею? — Представлять их в судебную палату всех, со всего округа, наполнять и переполнять местные тюремные замки, для того, чтобы эти обвиняемые могли представить свои объяснения в обвинительной камере? Это большое затруднение, это вопрос очень серьезный, и надо обдумать его серьезно. Я не говорю, что этого совершенно невозможно сделать, но это надо сделать в особом проекте, весьма внимательно разработанном. И, наконец, допущение защиты в судебной палате должно быть связано органически с допущением защиты и на предварительном следствии, потому что иначе это будет, так сказать, кусок, вырванный из процесса, не связанный ни с чем другим. Это нужно сделать последовательно, т. е. чтобы была защита на предварительном следствии при заключении следствия, а затем тогда естественно может явиться защита и в судебной палате. В том виде, как это ныне предлагается, мне кажется, оно недостаточно обосновано и не представляет собой таких твердых начал, чтобы можно было себе ясно представить и этот новый порядок, вводящий известного рода неравномерность по отношению к большинству населения. Вот, господа, все, что я имел сказать по этому поводу, извиняясь, что вас так долго задержал, но нас, старых судебных чинов, вопрос о Судебных уставах касается самым живым образом. Судебные уставы — кусок нашей жизни, это — надежды нашей юности, это — утешительное воспоминание в наши преклонные годы. Думаю, что проект этот, несмотря на побуждения, которые его вызвали, едва ли может быть принят; к нему опять применимы слова митрополита Филарета, сказавшего, что «не надо обращать перестроение в разрушение». Мне кажется, что это именно такое перестроение, которое грозит разрушением одному из основных принципов Судебных уставов. Поэтому я предлагаю этот проект отклонить.

Считаю нужным сделать несколько замечаний по поводу выслушанной нами защиты законопроекта со стороны Н. С. Таганцева. Наша культура во многом, действительно, отличается от западной. Поэтому наш порядок предания суду, как думается оратору, должен быть не тем, каким он является на Западе. Климатические, географические, исторические и политические условия наши и Западной Европы весьма различны. Да! Я с этим совершенно согласен, но не надо забывать, что географические различия с каждым днем движения человечества вперед в культурном смысле уменьшаются; железные дороги распространяют свою сеть, и средства сообщения и сношений становятся более удобными. Что касается до условий бытовых и исторических, то на Западе личность отдельного человека давно привыкла бороться за свои права, и ни один англичанин, француз и даже немец не остановится в немом бессилии перед своим преданием суду, если он имеет возможность обжаловать предположения обвинения и защищать свои права. Совсем не то у нас. В нашей исторической жизни сложились известного рода бесправие и юридическая беспомощность русского человека, и поэтому уже само государство должно заботиться о том, чтобы приходить к нему своевременно на помощь, обставляя его такими гарантиями, чтобы и помимо его собственного желания можно было ограждать его права и указывать способы для их защиты. История основных положений Судебных уставов по вопросу о предании суду действительно представляет большинство всего 15 голосов против 14. Но дело не в количестве, а в том, что именно говорили те 15, которые одним голосом составили большинство. Они говорили, что в случаях, не подлежащих сомнению, дело не должно итти в обвинительную камеру. Но кто же решает, возбуждает ли известный случай сомнения или нет? Очевидно, это прокурорский надзор, т. е., следовательно, то лицо, которое начинает преследование и ведет его под своим надзором; оно же должно решать и вопрос — возбуждает ли в нем то, в чем оно само участвовало, что оно создавало и разрабатывало, серьезные сомнения. Уже с этой точки зрения— установлять такой порядок было бы непрактично… Затем, в палату, согласно тому же мнению, не должны были итти дела, по которым существуют доказательства, документы и собственное сознание. Я уже говорил о значении собственного сознания. Что значат документы и доказательства? Ведь это, так сказать, отзвук старого судопроизводства, которое делило доказательства на совершенные и несовершенные, требовало формальных доказательств и устраняло безусловно свидетельство явных прелюбодеев, людей, портивших тайно межевые знаки, и иностранцев, поведение которых неизвестно. Вот с какими доказательствами приходилось иметь дело суду. Во всяком случае существование объективных оснований для предания суду должно быть признаваемо не одним человеком, а целой коллегией. Пятнадцать человек находили, что предание суду через обвинительную камеру повлекло бы за собой отягощение земств, обязанных содержать тюрьмы. Но в настоящее время это уже отягощение казны, а не земств. Мне кажется, что это отягощение, в сущности, совершенно фиктивное, ибо, если бы нам говорили, что уничтожение обвинительной камеры уменьшит число обвиняемых, которые содержатся под стражей, тогда можно было бы говорить, что действительно отягощение казны уменьшается, но так как число возбуждаемых дел останется то же самое, независимо от упразднения обвинительных камер, то и небольшое количество освободившихся в довольно отдаленном будущем камер для арестантов будет столь незначительно, что о нем не стоит и говорить. Были названы, затем, имена тех, кто стоял за предлагаемый нам порядок. Я чту глубоко некоторые из этих имен, но должен сказать, что Буцковский в своей практической кассационной деятельности строго соблюдал начало коллегиального предания суду и посвятил этому вопросу даже одно из своих печатных исследований; Книрим же был выдающимся цивилистом, но вопрос о предании суду был для него вопросом весьма чуждым и отдаленным; наконец, указания на Спасовича тоже, по моему мнению, не имеют в данном случае надлежащей силы. Я не менее моего уважаемого предшественника на этой трибуне, Н. С. Таганцева, преклоняюсь перед талантом, необыкновенным образованием и своеобразною силою слова Спасовича и отношусь к нему, как к своему профессору и неоднократному противнику в судебных битвах с благодарным воспоминанием, но в вопросах судоустройства он не был для меня авторитетом, ибо мнения его отличались значительным оппортунизмом. Достаточно припомнить, что он возражал в свое время в публичных лекциях против введения суда присяжных в России, признавая наш народ недостаточно для этого зрелым в своем гражданском развитии, а в комиссии статс-секретаря Муравьева, — когда последним был возбужден в высшей степени опасный вопрос (надеюсь, что он никогда не получит осуществления) о передаче производства следствия в руки полиции, почти без всякого участия судебного ведомства, он не возражал против такого замысла, увлекаемый соблазнительною перспективою скорости. Наконец, в речах защитников проекта есть еще указания на переполнение тюремных замков… Итак, задняя мысль этого проекта состоит в установлении гораздо большей, чем в других подобных же проектах, возможности освободить тюрьмы от сидельцев. Но такая мера, как разрежение тюремного населения, есть мера, вызываемая временными условиями, и она не может и не должна осуществляться посредством коренных изменений судебного строя. А нам предлагается коренное изменение этого строя» По-вторю то же, что уже говорил по этому поводу, необходимо настойчиво, так сказать, громогласно, энергически, неустанно, неотступно вопиять о том, чтобы тюремному ведомству были даны средства для того, чтобы расширить тюрьмы, привести их в хорошее состояние и содержать их в настоящем порядке. Это так же необходимо, как необходимо радикальными мерами вывести судебных чинов из их печального материального положения и увеличить их состав сообразно действительной потребности в рабочих силах. Вот как надо исправлять изъяны и печальное настоящее, а не путем изменения порядка предания суду. Говорят, что палата только 4 % отменяет из обвинительных актов, и в этом вся ее деятельность. Да, 4 % действительно она отменяет, т. е. заменяет своими определениями, но значит ли это, что во всех остальных случаях она не рассматривает обвинительных актов. Позвольте по этому случаю, привести довод, относящийся к нашей деятельности: мы не соглашаемся иногда, не без сожаления, с законопроектами Государственной думы, но неужели кто-нибудь может сказать, что Государственный совет в течение своей сессии рассмотрел, как следует, только тот процент дел, по которому он не согласился с проектами Государственной думы, а по всем остальным он никакой работы не делал, а прямо их принял, так сказать, в кредит? Конечно, нет! Целую массу дел, по которым мы согласны с Государственною думою, мы рассматриваем и разрабатываем серьезно и самостоятельно. Я напомню хотя бы только вопрос об Амурской дороге. Сколько труда, нравственного и физического напряжения положено было, чтобы, к великому моему сожалению, притти к согласию с решением Государственной думы, чреватом, по моему мнению, самыми печальными последствиями! И к судебным палатам применимо то же соображение. Ведь не в лотерею же идут обвинительные акты, не вынимаются же по жребию? Очевидно, они идут в общем порядке и, следовательно, рассматривается гораздо большее число дел, чем то, на которое указывается. Мне остается сделать последнее замечание по поводу упрека в том, что я ссылался не на опыт, а на психологию. Да, я ссылался на психологию русского человека, русского арестанта и русского обвиняемого, в особенности в глухих углах России, где сознание своих прав далеко не ясно, а подчас и не признано. Я не могу сослаться на опыт: ведь этот новый порядок еще не введен, следовательно, на какой же опыт можно ссылаться? Я думаю, однако, что на психологию следует ссылаться потому, что там, где мы рассуждаем о каких-нибудь вопросах финансовых, о вопросах таможенных и, вообще, о вопросах, касающихся материальной стороны жизни, мы можем рассуждать на основании логики и опыта, но там, где мы рассуждаем о предоставлении человеку сказать «хочу» или «не хочу», там мы входим в область психологии и должны основываться на психологических соображениях, насколько они нам доступны из знакомства с народом и нашего личного или коллективного житейского опыта. Чтобы закончить, я скажу еще следующее: в Уставе уголовного судопроизводства предусмотрен ряд случаев, где подсудимому или обвиняемому следует объяснить его права, — например, когда подсудимого удаляют из зала заседания, вследствие его буйства или болезни, председатель обязан ему по возвращении объяснить все, что происходило в его отсутствие. Как же это делается? В большинстве случаев ему говорят: без вас были допрошены свидетели такой-то, такой-то и такой-то, прочтены такие-то протоколы, затем произведена экспертиза; садитесь! А следует это делать не так; надо рассказать ему существо всего, что было без него; — иначе это напрасная трата времени, совершенно бесполезная для подсудимого, которому важно знать не то, кто говорил в его отсутствие, а что он говорил. Теперь, если вы разъяснения относительно обжалования обвинительного акта передадите представителям местного суда, а гораздо чаще полиции, то где у вас ручательство, что темному обвиняемому в глухой местности подробно все объяснят? В практике и условиях русской действительности я такого ручательства не вижу и остаюсь при предложении законопроект отклонить в целом.

Я уже затруднял ваше внимание два раза объяснениями по настоящему законопроекту. Позволяю себе и в третий раз это сделать, во-первых, ввиду того, что он в новом виде поступает к нам, а во-вторых, потому, что я, по совести, считаю этот законопроект в высшей, степени опасным для русского правосудия и таким, что в случае принятия его, мне представляется (может быть, я слишком большой пессимист) неизбежным позднее с нашей стороны раскаяние, когда его последствия скажутся на действительном отправлении правосудия. Господин министр юстиции говорил нам о необходимости различать между метафизикой и реальностью, между метафизическими соображениями и реальными последствиями. Я совершенно с этим согласен, но только думаю, что под метафизикой надо разуметь теоретические соображения, а под реальностью— соображения практические, и нахожу, что этот проект должен быть рассматриваем именно с точки зрения реальной. Теперь у нас существует обвинительная камера, судебной палаты, которая рассматривает вопрос о предании суду каждого из обвиняемых в преступлениях, влекущих лишение или ограничение прав; каждый обвиняемый в преступлении, подсудном присяжным заседателем, имеет неотъемлемое право на то, чтобы вопрос о предании его суду рассматривался судебной палатой. Ныне нам предлагают допустить это рассмотрение только в отношении к тем, которые обжалуют обвинительный акт прокурорского надзора. Можно ли сказать, что здесь есть что-нибудь метафизическое? Это вопрос чисто реальный и ясный. Но метафизическим мне представляется другое, а именно утверждение, высказанное в комиссии, — утверждение о том, что у нас проведено строгое различие судебной и обвинительной власти, вследствие которого допущение окружного суда к рассмотрению вопроса о предании суду и о полноте следствия является смешением функций обвинительной и судебной власти". Реальные условия нашей судебной практики говорят, однако, другое. Есть ст. 528 Устава уголовного судопроизводства, в которой говорится, что в том случае, когда в окружной суд поступает со стороны прокурора заключение о прекращении следствия, а суд с этим заключением не согласен, то вопрос восходит в судебную палату. Что же это значит? Это значит, что окружной суд входит в оценку следствия, его полноты и всего его содержания, сопоставляет с ним прокурорское заключение и, становясь на почву обвинения, отвергает заключение прокурора, т. е., будучи судом, отправляет некоторые обвинительные действия. То, что предлагает здесь Е. Ф. Турау, есть установление того порядка по отношению к окружному суду, который существует относительно судебных палат, т. е. предоставление ему рассматривать предварительное следствие по существу и определять, не нарушены ли формы и обряды судопроизводства, соблюдение которых необходимо для того, чтобы следствие было именно следствием, а не собранием разных случайных сведений, данных бог знает кем и бог знает в каких условиях. Нам на это говорят, что такой порядок невозможен еще и потому, что суд будет страшно и непосильно обременен. Совершенно с этим согласен, но тогда оставим старый порядок предания суду судебной палатой. При нем, как я уже докладывал вам, господа, еще в декабре прошлого года, при первом обсуждении этого законопроекта, на каждого члена девяти палат (при пятичленном составе обвинительных камер) придется 33 дела в месяц, что вовсе уже не так обременительно, хотя бы ввиду того, что сенаторы уголовного кассационного департамента докладывают до 48 дел в месяц.

Нам скажут: при новом порядке каждому обвиняемому будет открыта дверь в судебную палату: пусть лишь обжалует обвинительный акт. Нет, скажу я, не каждому обвиняемому, далеко не каждому!.. Стоит припомнить порядок вручения обвинительных актов. Разве все обвинительные акты вручаются председателем суда, или членом суда, или даже городским судьей? Очень часто обвинительные акты вручаются полицией на местах, и не только городской, но даже в некоторых случаях сельской полицией. Правительствующий Сенат признал, что вручение полицией обвинительных актов представляется исключительно только тогда нарушением, когда это совершено в месте пребывания суда. Тот же Сенат признал, что вручение обвинительных актов тюремным начальником, а не судом, тогда только является нарушением, когда при этом обвиняемый лишен своего права требовать вызова новых свидетелей. Следовательно, Сенат и судебная практика открыли широкую возможность вручения обвинительных актов несудебным персоналом. Думаю, что уровень последнего не таков, чтобы можно было думать, что полицейский чин, вручая обвинительный акт, будет одержим беспокойством о том, знает ли человек, которому вручается обвинительный акт, о своих правах и понимает ли он, что ему надо сделать в ограждение себя? Я сошлюсь на нашего уважаемого сочлена А. Н. Куломзина, который составил, будучи управляющим делами комитета министров, особый список народов и языков, населяющих Россию. Их там до 140 номеров. Действительно, когда мы говорим о вручении обвинительных актов, мы обыкновенно представляем себе какого-нибудь горожанина, мещанина, или купца, или бойкого ярославского мужика и т. д. Но мы составляем шестую часть света, как вчера здесь было сказано, а в этой части света есть разнообразнейшее население — вотяки, черемисы луговые и горные, которые до сих пор язычники, мордва, чуваши и разные восточные племена, наконец, значительная часть сибирских инородцев — и со всеми ими надо объясняться на их языке, чтобы быть ими понятым вполне. А будет ли это там? Возможно ли быть в том уверенным? Я в этом существенным образом сомневаюсь и думаю, что пользоваться обжалованием обвинительного акта будут далеко не все, кому следовало бы этим пользоваться для того, чтобы пройти чрез обряд предания суду. А затем, для необжаловавших будет ли возможность защиты против нарушений форм и обрядов при производстве следствия? Нет! Они этого лишаются… Как ни блестящи страницы истории нашего суда по деятельности его представителей, по их долготерпению, трудоспособности, наконец, по любви к своему делу, но есть и печальные эпизоды, и состоят они в проявлении и в возможности увлечений, в возможности, так сказать, взаимного служебного гипноза. Прежде всего, начинающий судебный следователь — молодой человек, как я уже об этом ранее говорил, товарищ прокурора — то же самое, а между тем Он — это тот товарищ прокурора, которому отдается в руки предание суду. Ведь этот товарищ или живет на месте в уездном городе и тогда незаметно для себя и невольно может втягиваться в местные отношения, партии и дрязги, на опасность чего указывали еще составители Судебных уставов, или же он наезжает только в уездный город своего участка из губернского города и тогда весьма легко может сделаться жертвой разных трудно поддающихся проверке слухов, а, между тем, он имеет право, по собственному усмотрению, возбуждать уголовное преследование, согласно п. 4 ст. 297 Устава уголовного судопроизводства. Затем, под надзором, нередко под руководством, под влиянием этого товарища прокурора действует судебный следователь, человек, который часто мечтает о месте товарища прокурора, как о повышении, и знает, какую роль для него вообще играет аттестация прокурора. Поэтому они взаимно могут разделять одностороннее увлечение. Министр юстиции ссылался на дело Мироновича. Напомню его в двух словах. Оно состояло в том, что обнаружено было убийство, совершенное в квартире ростовщика. Покуда производили первый осмотр на месте, пока думали и терялись в догадках, теряя при этом волосы, зажатые в руки убитой и составлявшие главную улику, явился будущий министр юстиции Муравьев, занимавший пост прокурора судебной палаты. Он взглянул орлиным оком военачальника. Следователь и товарищ прокурора подчинились его указаниям и привлекли, вопреки многому говорившему против, содержателя кассы Мироновича… А затем нужно было дважды разбирать это дело, чтобы попасть на настоящую обвиняемую, прославленную психопатку Семенову, которая сама сознавалась в том, что совершила это преступление. Таким образом, был дан толчок, могущественный, начальственный и авторитетный толчок, и дело покатилось по неправильным рельсам. Вы извините меня, если я приведу здесь несколько примеров других увлечений из этой же области. Когда я был прокурором Петербургского окружного суда, из Москвы Приехал судебный следователь, специалист по производству следствий о скопческой ереси в России, до того увлеченный своей задачей, что требовал от меня предложения о том, чтобы в Ямской улице, в трехэтажном, подозрительном для него, доме, свидетельствовать всех женщин на предмет определения, скопчихи они или нет. Я должен был с ним воевать, чтобы его удержать от этой дикой меры. Затем такой же случай повторился в Прибалтийском крае, где девушки, населявшие целый поселок, были все освидетельствованы для того, чтобы определить, не родила ли какая-нибудь из них найденного умерщвленным ребенка. Раз такие случаи возможны, следует говорить и об увлечениях следственной власти. А затем припомните Тихорецкое дело. Ведь у всех нас в памяти увлечение судебного следователя в деле несчастной Золотовой. Наконец, можно привести даже воспоминание о следователе, — и чтобы быть точным, я даже назову его фамилию, — о судебном следователе Родзянко, который, когда ему не дали вовремя лошадей на почтовой станции, призвал военную силу и станцию хотел взять штурмом. Раз возможны такие увлечения, возможны случаи, когда вино власти бросается в голову, то законодатель должен быть очень осторожен и ставить преграду увлечениям, говоря: «До сих пор и не дальше, а дальше уже начинает действовать судебная коллегия». Вновь позвольте рассказать случай из моей практики: в Кронштадте, в начале семидесятых годов, были постоянные недоразумения между городским головой из штурманов и военным губернатором из моряков. Сторону городского головы принимал городской секретарь, а сторону губернатора принимал товарищ прокурора окружного суда. И вот, когда этот городской секретарь вздумал баллотироваться в мировые судьи, то товарищ прокурора предложил исправлявшему должность следователя, кандидату на судебные должности, начать о нем следствие по обвинению в оскорблении полиции. В день выборов городскому секретарю было предъявлено это обвинение. Здесь сидит бывший председатель суда, И. И. Шамшин, который, конечно, это дело помнит, так как мы его рассматривали в дисциплинарном порядке. Следствие было начато, была взята копия с постановления о привлечении к обвинению и предъявлена в избирательном собрании. Городской секретарь утратил право баллотироваться в мировые судьи, а вечером в тот же день состоялось постановление о том, что, по разъяснению самой полиции, в действиях обвиняемого нет состава преступления, и дело было прекращено. Итак, необходимо, чтобы мнение прокуратуры кем-нибудь проверялось, чтобы обвинительный акт подлежал критике.

Нам говорят, что члены палаты ставят штемпеля. Это заявление о штемпелях мне кажется чрезвычайно щекотливым и поражает меня в устах господина министра юстиции. Ведь могут и о нас сказать, что, кроме тех дел, по которым мы не соглашаемся с Государственной думой, мы на все лишь штемпеля ставим без всякого обсуждения, а, между тем, мы рассматриваем их очень добросовестно и подолгу. То же самое с палатой. Да и разве оценка акта палатой зависит исключительно от членов палаты? Обвинительный акт проходит через прокурора палаты и его товарищей. Товарищ прокурора палаты может снестись с товарищем прокурора окружного суда и сообщить ему, что он ошибся, что обвинительный акт не точен, с пропусками, с неправильной квалификацией, и предложить его изменить. Во всяком случае, в палате каждое дело рассматривается двумя лицами и рассматривается тщательно — товарищем прокурора палаты и членом-докладчиком. Но, господа, разве не то же самое мы имеем в высшем кассационном суде с тех пор, как он разделяется на отделения? Находящийся между нами здесь недавний первоприсутствующий уголовного кассационного департамента, конечно, может подтвердить мои слова, что большинство дел рассматривается первоприсутствующим и обер-прокурором, если они находят это желательным и полезным, а затем это дело слушается по докладу сенатором резолюции, состоявшейся по большей части по соглашению с товарищем обер-прокурора, и только в редких случаях несогласия между ними или между сенаторами дело переносится в департамент. В сущности, решают дело два человека, пользующиеся доверием коллегии и друг другу в смысле тщательного рассмотрения дела доверяющие. То же самое, существует и в судебных палатах. Но предоставить право предания суду во всех случаях необжалования, а их будет четыре пятых всего количества дел, одному лицу, не значит ли сделать это лицо безответственным? Теперь существует надзор. Прокурор палаты знает, кто у него хороший товарищ, кто дурной, кто внимательный, кто невнимательный, и товарищ прокурора собственною властью не может сажать на скамью подсудимых людей, которым грозит серьезное наказание и потеря прав. Скажут, что прокурор палаты будет судить о том, правильна ли обвинительная деятельность местной прокуратуры по приговорам присяжных. Но этим путем нельзя добиться возможности правильной проверки. Мы знаем, как часты у нас нарекания на «суд улицы», на неумелость присяжных и т. п. Такие ссылки будут делаться младшими членами прокурорского надзора в свое оправдание. При оправдательных приговорах присяжных будут говорить: не обвинительный акт нехорош, присяжные нехороши и не умели оценить взглядов обвинительной власти. Но каково же положение того, кто будет таким образом предан суду, т. е. позору публичности, пытке бездушного любопытства праздной толпы и мучению смены надежд, сомнений и страхов? Господа, у нас у всех пример Западной Европы, которая более чувствительна в этом отношении, чем мы, а, между тем, и там подчас совершается судебное мучительство по поводу весьма сомнительных обвинений. Стоит припомнить сенсационные процессы художника Грефа или недавний — графа Эйленбурга… А если человек не виноват, то как он отмоет, как он отскоблит от себя то обвинение, которое к нему предъявлено и по которому он сидит на скамье подсудимых. Но мы знаем психологию человечества. Сначала скажут: «Да, но его оправдали», — а потом будут говорить: «Он за что-то судился», а затем: «У него было какое-то грязное дело, за которое он был под судом», — и честное, быть может, имя человека будет навсегда замарано. Поэтому, по всем этим соображениям, я думаю, что государство заинтересовано в том, чтобы существовала гарантия против поспешного и легкомысленного предания суду, а она существует только при предании судебной палатой, при рассмотрении ею без различия всех и обжалованных и необжалованных обвинительных актов, и, с этой точки зрения, я при окончательной баллотировке буду голосовать против принятия проекта в целом, помня латинское изречение «etiam si omnes ego non» Обращаюсь к вводимому законопроектом состязательному порядку в рассмотрении дел судебной палатой. Защита, допускаемая по проекту Государственной думы, названа здесь министром юстиции декоративной, хотя в на-рисовке этой декорации участвовал сам господин министр юстиции: именно он внес в Государственную думу проект об установлении такого состязательного процесса. Разница между думским проектом и министерским, представленным, состоит только в порядке и способе уведомления жалобщика на обвинительный акт о времени слушания его дела в палате. Я согласен с господином министром в том, что это декорация, вроде тех, которые рисовали, когда Екатерина Великая совершала путешествие по Днепру, для того, чтобы скрыть от ее взора пустынность, незаселенность и бедность окрестной страны. Такая же пустыня, в смысле удовлетворения правосудия, будет, если мы примем первую часть законопроекта. Нам говорят, что в данном случае дело идет о таком вопросе, который никогда не может быть решен удовлетворительно в смысле равенства. Предоставить всем одинаковый достаток и одинаковую защиту невозможно. Звезда от звезды разнствует, говорится в Писании. Да, это правда, но там, где, несмотря на это, уже существует такое равенство, незачем его истреблять. Это равенство существует по отношению всех обвиняемых перед судом присяжных, а нам предлагают его уничтожить и установить гарантии в предании суду только относительно тех, которые обжаловали обвинительный акт. Что значит в сущности оставление своего адреса в месте пребывания палаты? Это означает допущение защиты для людей богатых или живущих в месте пребывания палаты. Представьте себе человека, который живет в Мезени или Холмогорах и беден. Может ли он оставить свой московский адрес — московской судебной палате? Нет. А если он содержится под стражей — может ли казна принять на себя доставку его в Москву для объяснений? Нет, потому что такой порядок будет для нее разорительным. Следовательно, огромная масса обвиняемых, которые содержатся под стражей или живут вне места пребывания судебной палаты, будут лишены вновь вводимой защиты, которая станет для большинства — фиктивной. С этой точки зрения, такая защита, доступная лишь имеющим средства нанять поверенного, не настоящая защита, предоставляемая населению, а мираж, обман зрения. Я должен оговориться, что вовсе не противник защиты на предварительном следствии, и думаю, что она рано или поздно должна быть введена, но для этого должен быть выбран совсем другой момент процесса. Должна быть введена защита, когда человеку, о котором производится следствие, предъявляется оконченное следствие, и его спрашивают, что он может еще представить в свое оправдание и чем может он дополнить следствие? Вот здесь надо предоставить ему право приглашать поверенного или защитника, могущего авторитетно просить доследования или производства следствия в другом направлении. Изданию Судебных уставов предшествовал манифест 1856 года. Там было сказано: «Правда и милость да царствуют в судах». А в указе Сенату 1864 года, печатаемом при Судебных уставах, этот афоризм был расширен чудными словами о решимости дать русскому народу суд скорый, правый и равный для всех. Можно ли, после этого, вводить неравномерные гарантии и, отнимая их у большинства далеких от палаты и бедных, предоставлять их лишь незначительному меньшинству наличных, близких и достаточных, забывая, что забота о правосудии есть не частное дело, а дело, лежащее на обязанности государственной власти? Отвечаю, — нет, нельзя! И подам голос против «декораций».

Господа, мы находимся накануне юбилея великих реформ царя-освободителя. Ближайшая из них — снятие с русского народа крепостного ига. Второй из таких реформ была реформа судебная. Колебать устои этой реформы, расшатывать колонны и разрушать своды нельзя без серьезных оснований и крайней осторожности. При принятии настоящего проекта великодушное желание императора Александра II «дать России суд скорый, правый и равный для всех», будет искажено: суд станет немного более скорым, но едва ли будет более правым и, во всяком случае, станет не равным для всех…

О ДОПУЩЕНИИ ЖЕНЩИН В АДВОКАТУРУ *


Прежде, чем говорить в пользу проекта о допущении женщин в адвокатуру, одобренного комиссией законодательных предположений, я должен обратиться к одному заявлению, которое было здесь сделано господином министром юстиции. Это необходимо, чтобы устранить некоторое недоразумение, могущее возникать в умах слушателей от того, что лицами, подписавшими журнал комиссии законодательных предположений, содержащий в себе одобрение думского законопроекта, оказались те же самые, которые участвовали в комиссии статс-секретаря Муравьева по пересмотру Судебных уставов, и в ней высказались против предоставления женщинам права ходатайства по чужим делам. Речь господина министра юстиции так богата разнообразными фактами, так переплетена личными воспоминаниями и ссылками на письма, постановления и законодательные меры, что она, мне кажется, страдает тем, что французы называют les defauts deses qualites (Недостатками его достоинств (франц.)) Именно недостатки этих качеств речи состоят в том, что не все указания ее являются согласными с точным смыслом тех обстоятельств, на которых они основываются. Таким, например, оказывается указание на участие этих лиц — Н. С. Таганцева, С. С. Манухина и мое, — высказавшихся в комиссии статс-секретаря Муравьева против включения женщин в состав адвокатуры. Оно едва ли может быть признано правильным, несмотря на свою категоричность. Дело в том, что комиссия статс-секретаря Муравьева, закрытая в 1899 году, обсуждала этот вопрос в 1897—98 гг., когда у женщин не было никакого права получать высшее

юридическое образование или держать экзамены по предметам юридического факультета. Кроме того, пред комиссией былпоставлен вопрос о допущении женщин в частные поверенные, в частные ходатаи, и притом в частные ходатаи без требования от них какого-либо образовательного ценза. Большинство комиссии, к которому принадлежали упомянутые лица и я в том числе, нашло следующее, что и выражено в журнале комиссии. «Нужно заметить, — сказали они, — что в настоящее время женщина, не будучи допускаема ни в высшие учебные заведения для изучения юридических наук, ни в канцелярии правительственных и общественных установлений, не имеет даже возможности приобрести необходимые знания и опытность для получения звания частного поверенного». Вот почему и мы были против допущения женщин в частные поверенные. Мы боялись, и лично я в особенности, мы боялись допущения в число частных поверенных юридически необразованных, практически не подготовленных и неразвитых женщин. Боялись этого именно потому, что желали, чтобы в будущем женщина приобрела достойное положение в адвокатуре. А это положение разрушилось бы или стало очень спорным, если бы ему предшествовало допущение в адвокатуру таких женщин, которые внесли бы невоспитанность и невежество в ведение дела и вызвали бы не только нарекания со стороны людей, доверившихся им, но и ряд неприятных столкновений с судьями, которых поражали бы их грубые приемы и проявления незнания. Мы высказались против допущения женщин в частные ходатаи, потому что мы хотели, чтобы женщины достойно и по разумному признанию, чуждому предубеждения, вошли в число присяжных поверенных, и не под флагом невежества..

Затем господином министром юстиции нам предлагается настоящий проект отклонить, потому что он представляется совершенно неразработанным. Я согласен относительно некоторых технических его недостатков, на которые указывал министр юстиции. Но что же из того, что законопроект во второстепенных частях своих не разработан? Нам предстоит обсуждение его постатейно, и, следовательно, по каждой отдельной статье мы можем давать объяснения, делать добавления и исправления, которые и придадут законопроекту разработанность. Нам говорят, что присяжные поверенные могут быть судьями, значит, и женщины тоже могут быть судьями, а это противоречит и букве закона и духу законодательства, но что же мешает сказать при постатейном обсуждении, что право быть судьями на женщин не распространяется. Нам говорят, что значит женщины попадут в совет присяжных поверенных и будут иметь дисциплинарную власть над своими товарищами. Но, как было сказано самим господином министром юстиции, женщины разделяются на таких, которые заставляют себя слушаться и которые не умеют слушаться, так почему же женщинам первой категории и не участвовать в принятии дисциплинарных мер? Если же это представляется почему-либо опасным, скажем, при всестороннем обсуждении статей, что женщины в состав совета не входят, как они не входят в него и во Франции. Женщины, как присяжные поверенные, будут участвовать в ипотечных отделениях уездных присутствий в Царстве Польском по 551–552 статьям Устава судебных установлений, а в Прибалтийском крае женщины не могут действовать без доверенности или без разрешения мужа. «Как же быть?» — говорят нам. — «Сделать исключение по отношению к ст. 551 при обсуждении постатейном», — отвечаем мы. А что касается до того, что в Прибалтийском крае женщины не могут действовать иначе, как с разрешения мужа даже по своим имущественным делам, то не надо смешивать, что в проекте Государственной думы идет дело о доверенности на ведение чужих дел и, кроме того, нельзя смешивать бытовые условия с условиями юридическими. Но даже если женщина будет иметь право выступать лишь с разрешения мужа в качестве адвоката, а муж ей не даст согласно местным законам этого разрешения, то бытовые условия и желание сохранить семейный мир, вероятно, разрешат этот спор в пользу мужа. Но во всяком случае, если бы это и представляло какое-либо затруднение, то почему же не отменить архаический закон, хотя бы только в узких пределах адвокатуры? Обыкновенно, когда идет разговор о каких-либо правах окраин, нам говорят: «Нечего об этом долго рассуждать! Для нас важно то, что делается в центре государства, надо преклониться пред законами, которые действуют в центре и под их иго надо подвести окраины», а когда нам представляется выгодным, в смысле известного решения, то мы говорим: «Посмотрите на окраины, там, однако, этого нет», и, таким образом, руководящее начало идет уже не из центра к окраинам, а уже из окраин. Дальше был указан закон

И ноября 1911 г. Но и эта ссылка, мне кажется, сделана не совершенно правильно. В закон 11 ноября 1911 г. о разрешении женщинам высшего юридического образования не внесено разрешения им заниматься адвокатурой, и это понятно, потому что существует не отмененная ст. 406 Учреждения судебных установлений, которая им воспрещает это, и говорить об этом мимоходом не следовало, ибо отмена такого ограничения должна быть предметом особого, нового закона. Вот, этот особый закон мы в настоящее время и обсуждаем именно как новый шаг в судоустройстве. Обращаюсь к общим возражениям против допущения женщин в адвокатуру. Первое общее возражение и весьма, по-видимому, серьезное сводится к вопросу: какая существует неотложная надобность в таком законе? — и к ответу, что неотложной надобности в нем нет, потому что недостатка в адвокатах в большинстве городских местностей не существует. Я полагаю, что тут нас ставят на совершенно неверный путь. Мне думается, что при законодательной работе говорить о неотложной надобности, т. е. о необходимости, едва ли следует. Закон должен основываться не на такой необходимости, которая, прижав медлительного законодателя к стене, вызывает поспешную необдуманность издаваемых им законов и торопливую недоговоренность этих законов, которая потом заставляет самого законодателя сомневаться в целесообразности и прочности того, что он дал, а должен быть результатом спокойно сознанной потребности общества. И наша история представляет тому массу примеров. Разве была неотложная необходимость учреждать Академию Наук? Однако Петр Великий ее учредил r. свои предсмертные дни и ответом русской земли на это был Ломоносов. Разве была необходимость строить железные дороги тогда, когда в самой Европе были только две железные дороги и когда такой государственный человек, как Тьер, признавал их совершенно бесполезными и ненужными. Однако император Николай I не остановился перед этим, весьма распространенным, взглядом и построил (в Европе третью). Царскосельскую железную дорогу в России, и осуществил постройку железного пути между Петербургом и Москвою. Он имел в виду тогда не неотложную необходимость, а потребность страны. Наконец, припомните освобождение крестьян. Разве тогда не говорилось многими сановниками, что где же неотложная надобность освобождать крепостных с землею, когда вполне достаточно дать им то устройство государственных крестьян, которое светлейший князь Меншиков остроумно назвал укороченным бытом в уменьшенном размере, и этим все обойдется? Император Александр II понял, что это назревшая общественная и историческая потребность, и вместе со своими сподвижниками удовлетворил ее в великий, святой день 19 февраля.

Говорят, нет недостатка в ходатаях по делам. Да так ли это? Ведь мы имеем в виду не только ходатаев, но и присяжных поверенных. Относительно присяжных поверенных существует закон о комплекте. И что же, этот закон о комплекте осуществлен? Сорок шесть лет, как действуют новые суды, 46 лет действует закон, по которому министр юстиции может доложить его величеству о необходимости установить табель и количество присяжных поверенных. Однако этот закон не осуществлен до сих пор. Не значит ли это, что присяжных поверенных не везде достаточное количество. Итак, не о неотложной необходимости, а о потребности надо говорить. Существует ли эта потребность в настоящее время в русском обществе? Здесь указывают, что настоящий законопроект есть продукт рационализма, который стремится к тому, чтобы увеличить права и уменьшить обязанности. Господа, я не берусь защищать рационализм, так своеобразно понимаемый, но думаю, что, кроме подобных теоретических соображений, есть одно, которое должно руководить законодателем, а именно соображение о том, что нужно, по возможности, увеличивать не только права, но и нравственные обязанности, а нравственные обязанности самого законодателя состоят в том, чтобы каждой части населения, каждому его слою дышалось по возможности легче и жилось сноснее. Для кого же секрет, что жизнь удорожилась чрезвычайно? Кто же не чувствует, что бытовые и житейские условия чрезвычайно изменились за последние 50 лет? Кому не известно, что старые дворянские гнезда, в которых жили без труда молодые девушки и спокойно ждали того времени, когда они выйдут замуж и, быть может, лишь одна останется хозяйкой старого гнезда для следующих поколений, уничтожились, что в настоящее время оскудения этого вовсе нет, как нет жизни целого сословия людей на счет труда подвластного большинства? Необходимо многим, беззаботно жившим, самим идти зарабатывать хлеб. Необходимо лично вступать в борьбу за существование, т. е. за кусок хлеба. И вследствие этого является потребность возможного расширения областей честной и непостыдной деятельности. Конечно, лучшее призвание женщины и наиболее нормальное ее положение — семья и лежащий в основании ее брак. Но надо же быть откровенным с самим собой. Мы ведь знаем, что в том среднем сословии, которое образовалось за последние 50 лет в России, которое отошло от земли и в то же время не поднялось в материальном смысле так, чтобы не нуждаться, брак становится все больше, что очень печально, предметом роскоши, часто недоступным по экономическим условиям жизни, часто рискованным по отношению к исполнению обязанностей относительно будущих детей. Посмотрите на реверсы, которые требуются от офицера, без которых он не может жениться, пока не достигнет известного возраста; вспомните о трагикомических распоряжениях почтового ведомства, ограничивающих круг лиц, за которых могут выходить почтовые и телеграфные девицы замуж; взгляните в распоряжения по городским училищам Петербурга, в силу коих учительницам вовсе запрещается выходить замуж. Разве все это не доказывает, что брак становится для многих трудно достижимым устройством своего быта и что возникает вопрос, куда же деваться тем, которых нередко загадочное счастие брака обойдет и у которых нет ни наследственного, ни другого имущества? Им остается лично зарабатывать себе хлеб, чтобы существовать, и достаточно взглянуть вокруг себя, чтобы увидеть многочисленные примеры этому. А если это так, то как же государство может не придти на помощь этому положению и не открыть новую сферу деятельности, не открыть женщине новый способ заработка? При этом посмотрите на самую деятельность государства относительно высшей школы. У нас пять заведений, которые дают женщинам высшее юридическое образование, и они все существуют с разрешения правительства и по утвержден-? ной правительством программе. У нас, наконец, явилось разрешение женщинам держать экзамены по предметам юридического курса, затем получать степень магистра и доктора и занимать места на университетской кафедре Киевского университета, который рекомендует двух-женщин по кафедрам филологической и математической. Поэтому. если так смотрит правительство, то правильно ли, справедливо ли, достойно ли сказать женщинам, которые получают это, покровительствуемое им, высшее юридическое образование, что оно для них бесплодно, что оно практического применения не получит? Можно ли сказать этим женщинам, что они жили в Петербурге или в Москве, переносили и голод, и холод, и нужду, и тяжелые условия и обстановку жизни, может быть из последних сил давая уроки и занимаясь, за грошовое вознаграждение, переводами, иногда находясь на краю отчаяния и самоубийства, и платили из последних крох, чтобы получить юридические знания, лишь для того, чтобы вернуться домой, так как эти знания им не нужны практически, если только они не хотят или не умеют стать доктором или магистром!? Можно ли сказать им: отправляйтесь туда, откуда приехали, с расширенным горизонтом знаний, но с крайне суженным приложением их к делу. Есть известная немецкая формула, что призванию женщины отвечают четыре «К»: Kinder, Kiiche, Kleider, Kirche. Как же, однако, эта формула будет применяться женщиной-юристкой, если у нее нет Kinder!? Или она будет исполнять свое назначение, применяя у плиты основания римского права или покупать себе шляпу с петушиными перьями, руководясь началами государственного права? Да ведь это звучит злой насмешкой, бездушной иронией! Ограничить доступ женщин-юристок к практическому применению своих знаний, значило бы сказать им: все-таки ищите себе устройства только в браке, и если вы не так счастливы, чтобы видеть в предстоящем вам браке осуществления взаимной любви и уважения, то остаются, конечно, другие средства: если нет приданого, пустите в ход всю стратегию и тактику кокетства, может быть, вы и изловите мужа, который будет содержать вас в течение жизни. Наконец, соответствует ли это последовательности государства? Наше правительство допускает женщин к занятиям медицинским, строительным и педагогическим, а в последнее время и к учено-агрономическим. Почему же только одни юридические занятия из этого будут исключены? Уже тогда лучше прямо и откровенно сказать: все юридические заведения надо для женщин закрыть, потому что для огромного большинства они окажутся учреждениями, предназначенными только для удовлетворения праздного любопытства или для препровождения времени «от нечего делать». Но законодатель 11 октября 1911 г. сказал другое. Он говорит: «Я не только эти заведения открываю, но допускаю женщин держать экзамены при университетах». Следовательно, закон смотрит иначе и шире, и нельзя с ним не согласиться.

Затем нам говорят, что допущение женщин к юридической деятельности будет предрешением общего вопроса о занятиях женщин по государственной службе. Но здесь, очевидно, недоразумение, потому что под государственной службою разумеется деятельность совершенно определенная, которая русской женщине недоступна в настоящее время в силу закона, подтверждаемого особыми из него исключениями. Эта деятельность притом сопряжена с такими элементами, которых не может быть в адвокатуре, а именно: она сопряжена с властью, с правом делать общие распоряжения, с понятием о начальстве и с понятием о подчиненности. Ни одного из этих элементов в деятельности адвоката не существует, ибо то, что говорится о Тесной связи адвокатуры с судом, в сущности, сводится к исполнению адвокатом своих профессиональных обязанностей и к надзору за закономерным исполнением этих обязанностей со стороны совета или суда, — и больше ничего. Поэтому тут элементов государственного служения совершенно не существует. Нужно ли напоминать, что в записке комиссии указан ряд правительственных мероприятий, которыми расширена деятельность Женщины и притом по самым разнообразным сферам деятельности? Нельзя не заметить одну особенность, а именно, что есть много трудовых областей, к которым допускается женщина, связанных с хозяйственными и денежными интересами, и попутно указать, что, к несчастию, ежедневно приходится читать в газетах, а нам, судьям, знать по собственному опыту, сколько соблазна представляют для служащего мужчины, для слабого русского человека, с поддающимся искушению добрым и мягким характером, во-первых, алкоголь, во-вторых, такое прекрасное учреждение, как развращающий население тотализатор, и, наконец, в-третьих, проститутки высшего полета, и какая масса растрат совершается кассирами, казначеями и вообще людьми, прикосновенными к деньгам или допускаемыми к общественному, казенному или частному сундуку — под влиянием этих соблазнов. А много ли приходится слышать о растратах и присвоениях, совершенных женщинами, у которых на руках были деньги? Я таких случаев в моей практике не имел. Ссылаются на иностранные государства… но позвольте сделать одно общее замечание: когда мы хотим стеснить какие либо права, то мы ищем доказательств и оснований для этого за границей; почему же мы, однако, и для расширения прав не обращаемся туда же, а если об этом приходится говорить, ссылаясь на заграницу, то нам отвечают обыкновенно: «Да, но мы, слава богу, своеобразны, своебытны; это совсем до нас не касается и к нам неприменимо». Поэтому можно было бы сказать, что и ссылки на заграницу до нас не касаются. Но, однако, и без этого беспочвенного высокомерия, что же мы видим за границей? Германия не допускает женской адвокатуры, потому что не допускает женщин и к юридическому экзамену. И это совершенно основательно: нельзя неюриста допускать к адвокатской деятельности. Это именно то, что мы признали в комиссии статс-секретаря Муравьева к преждевременной радости наших противников. Говорят об Австрии. Но, ведь, Австрия требует от присяжного поверенного общей политической правоспособности, а ни там, ни у нас этой правоспособности женщина не имеет, и, следовательно, ссылка на Австрию для нас не имеет значения, ибо у нас право быть адвокатом не есть политическое право. А Франция? Я уже не говорю о том, что с 1900 года во Франции женщины допущены к адвокатуре, и меня не убеждает то письмо неизвестного сенатора, который недоволен этим законом. Кто знает, может быть, при голосовании этого закона он был против него и сохранил свое право быть недовольным им всю свою жизнь. После опыта 1900 года, когда за восемь лет стала функционировать 21 женщина-адвокат, женщины были допущены и в другие учреждения, которые довольно близко стоят по характеру деятельности к суду, а именно с 15 ноября 1908 г. они допущены в Conseil des prud’hommes, который разрешает целый ряд вопросов о найме и вообще всяких выходящих из договоров споров, причем он разделяется на бюро de conciliation[92] и бюро de jugement[93]. И в том и в другом женщины допущены на равных правах с мужчинами. Следовательно, во Франции опыт адвокатуры оказался не очень печальным, если можно было через восемь лет издать такой закон. В Швейцарии, в главных так сказать колоритных кантонах, в Цюрихе и Женеве, женщины к адвокатуре допущены, несмотря на то, что эти кантоны строго протестантские и в них веет до сих пор дух Цвингли и Кальвина. Что касается до того, что говорят в своих собраниях адвокаты, то при всем моем уважении к заграничным адвокатам, я думаю, что на их взгляды влияет боязнь конкуренции. Наконец, что касается мнения кассационной палаты в Турине, то на ее боязнь перепроизводства ученого пролетариата лучшим ответом служит наш закон 1911 года. Он именно предоставляет женщинам оставаться учеными пролетариями, мы же предлагаем этим пролетариям не быть пролетариями, а иметь профессиональный заработок.

Обращаюсь к специальным возражениям, которые делаются против законопроекта с этой кафедры. В комиссии представителей министерства юстиции говорилось, что вообще этот закон нежелателен и несвоевременен вследствие особых свойств женской природы. Я не буду разбирать доводы о несвоевременности. Если закон несвоевременен вследствие особых свойств женской природы, то так как эти свойства едва ли когда-нибудь изменятся, то он не будет когда-либо своевременен. Что же касается того, что говорится о нежелательности по особым свойствам женской природы, то под этими особыми свойствами надо разуметь, прежде всего, физические свойства. Но относительно физических свойств мы знаем, что ст. 389 Устава гражданского судопроизводства дает целому ряду женщин— родителям, супругам, имеющим общую тяжбу, заведывающим имениями или делами и т. д. — право выступать в качестве ходатаев на суде, не боясь их физических свойств. Ведь это — станем выражаться откровенно — будут беременность, роды и послеродовое состояние. Но, господа, перестаньте быть опекунами взрослых детей, не заботьтесь о клиенте, дайте и клиенту о чем-нибудь подумать! Если клиент обратится к адвокатессе, которая находится в таком положении, то он не лишен права спросить, может ли она вести его дело? Разве мужчина не бывает тоже в состоянии неспособности к исполнению своих обязанностей? Присяжный поверенный внезапно заболел, его постигла семейная утрата или другое несчастие, а между тем у него назначены дела в разных городах Российской империи. Что же он делает в таком случае? Он дает доверенность товарищу или помощнику с правом передоверять дело. То же самое будет делать и женщина-» адвокат, зная, что скоро настанет время, когда она почувствует себя нездоровой и в течение некоторого времени не будет в состоянии исполнять свои обязанности: она передоверит дело по согласию с клиентом, который ей выдаст такую доверенность, следовательно, тут никакой опасности нет. Как можно взваливать на женщину, говорят нам, адвокатские обязанности? Взваливая их на женщину, вы хотите заставить ее рыскать по делам, прибегать к уловкам, обходить закон, нанимать подставных свидетелей и вообще заниматься всякою скверностью. Но, господа, если бы адвокатура и представляла иногда некоторые нежелательные стороны, так как это слишком обширное собрание людей, с пестрым нравственным развитием, то нельзя же говорить, что вся адвокатура только этим занимается. Мы имеем в адвокатуре слишком громкие и почтенные имена, одно перечисление которых протестует против огульных обвинений, наконец, в нашей среде есть лица, которые были прежде адвокатами и затем, достигнув высоких степеней, стали законодателями. Потому нельзя так размашисто характеризовать адвокатуру. А потом что значит этот довод? Если согласиться с ним, то нельзя женщин пускать и во врачебную деятельность, там ведь орудовал доктор Панченко и были разные истории с прививкой сифилиса и т. п.? Как же вы, господа, женщин пускаете в такую деятельность? Но разве это деятельность? — спрошу я. Ведь это не деятельность, а злоупотребление деятельностью. Женщины ныне получают право быть архитекторами. Как же это можно? Когда в Петербурге есть дом Залемана, который два раза обрушился. Вот какие бывают строители! А вы допускаете их строить дома, которые будут обрушиваться? Но ведь это, господа, игра слов, а не серьезное возражение.

Есть, затем, другое свойство женской природы — это ее духовное свойство, но, опять-таки, мне кажется, что ввиду последних выводов науки, последних слов физиологии и психологии пора бы признать глубокое значение и высокую правду слов Библии, говорящей: «И сотворил бог человека по образу своему: мужчину и женщину сотворил их», т. е. создал их равными. Кроме того,’ наша практическая жизнь показывает, что в самый короткий промежуток времени, несмотря на всякие препоны, сделала женщина в духовном отношении. Я уже называл разные имена и не буду их повторять, но позволю себе указать самые свежие данные: мы имеем прекрасное исследование о «Русской правде» Левашевой и в высшей степени интересный, богатый и огромный сборник исследований о расколе, сектантстве и старообрядчестве, составленный по личным наблюдениям Ясевич-Бородаевской; Киевский университет оставил двух женщин для занятий кафедр; Московская городская управа пригласила госпожу Измайловскую заведовать юридическим отделением. Разве все это не доказывает, что женщина может заниматься, по своим духовным качествам, юридическою деятельностью? Наконец, не забудем, что по сведениям, которые обнародованы недавно в газете «Новое время», во Франции работают в разных свободных профессиях и в числе чиновников 155 тыс. женщин. На население Франции это процент очень большой.

Обращаясь затем к специальным возражениям, я должен повторить то, что не раз позволял себе говорить с этой кафедры. Закон должен быть прямодушен, а мотивы закона ясны, нелицемерны и искренни. В мотивы закона не надо одновременно вводить противоречивые основания и этим составителю давать повод опровергать самого себя. Нам говорят: женщины будут иметь опасное и незримое влияние на судей. Господа, предполагать это можно только, потеряв всякое уважение к судебному ведомству. Я думаю, что сам глава судебного ведомства, который это говорил, откажется согласиться с тем, что можно огульно заподозрить судей в том, что достаточно для них кокетства женщин, женских чар и нашептывания, чтобы решить дело неправильно. Такого рода возражения делались всегда; это своего рода esprit mal tourne, в болезненном движении которого почерпается основание для возражений против допущения женщин к деятельности. Когда великая княгиня Елена Павловна, по мысли Пирогова, предложила послать сестер милосердия в Севастополь, тогда самые грязные инсинуации, самые нечистые картины, самые постыдные предположения окружали ее, несмотря на ее высокое положение. Военное ведомство находило, что это вызовет отсутствие дисциплины в госпиталях, врачебное ведомство находило, что традиционный «фельдшер» гораздо лучше, чем сестра милосердия. Но император Николай 1 не внял этому, и мы знаем, как оправдалось это доверие. В настоящее время, кроме одной Крестовоздвиженской общины, основанной Еленой Павловной, мы имеем 57 общин с 2200 сестер милосердия. При этом я должен сказать, что возражения против допущения женщин в суд, которые касаются опасности и даже незримого влияния женщины— я не хочу думать, что тут имеется в виду влияние с заднего крыльца, которое если и может быть, то одинаково для мужчин и женщин, — основаны на картине, рисуемой воображением, но несогласной с действительностью. Ведь в сущности, когда в обществе, а может быть не просто в обществе, а даже в какой-нибудь иногда очень высокой коллегии говорится о женской адвокатуре, то слушатели рисуют себе зал суда, скамью подсудимых, красивую даму с розой в петлице, которая пылает негодованием, говорит красивые слова, то захлебывается от слез, то мечет громы и молнии и влияет всем этим на судей. На самом деле этого не будет. На даму эту наденут обыкновенный костюм, одинаковый для всех, вроде формы для почтовотелеграфных служащих или вроде фрака, а что касается до крайностей ее и личных каких-нибудь выходок, то ведь на это есть власть председателя, который всегда может поставить адвоката на надлежащее место. Наши председатели в этом отношении довольно энергичны. Женщина чаще всего будет совсем не здесь выступать, женщина будет выступать по гражданским делам. Старый гражданский судья, более четырех с половиной лет будучи председателем Судебной палаты по гражданскому ее департаменту и вместе с тем почетным мировым судьей столичного мирового съезда, я наблюдал за ведением дел присяжными поверенными и замечал, что, когда отыскивается убыток или ущерб, доказать право на этот убыток или ущерб присяжные поверенные отлично умеют, но когда спросишь, а какой же его размер, то оказывается, что эта мелкая работа, подсчет, вычет, сопоставление убытков, все это хозяйственное подведение итога им кажется мелочным и, вследствие своей невыясненности, обыкновенно должно быть предоставлено доказывать особой в порядке исполнительного производства. Вот именно устранением этого недостатка будет заниматься женщина. Как адвокат, она пойдет преимущественно на гражданские дела и в них будет вносить женскую внимательность, женскую способность различать мелочи и считаться с ними, чем брезгуют мужчины. Затем говорится, что надо пощадить женскую стыдливость. Вот тут и есть то лицемерие, о котором я позволил себе говорить. Женщина будет иметь опасное, незримое влияние на судей, это — сирена, соблазнительница Ева, которая ничем не будет брезгать, чтобы повлиять на судью. И тут же, рядом, говорят, что необходимо охранять ее стыдливость, поберечь ее нервы. Но надо же быть последовательным: если она соблазнительница, никакими приемами не брезгающая, то у нее стыдливости искать напрасно. Притом женщина, как адвокат, может являться защитницей по уголовному делу, где только и могут быть эти грязные подробности, или по назначению суда, или по выбору клиента. Относительно клиента она всегда имеет возможность не принять на себя его защиты, и, следовательно, вопрос о вынужденном оскорблении ее стыдливости падает. А относительно назначения судом, то я думаю, что председатель суда, который назначил бы женщину-адвоката защитницей по делу о мужеложстве, или о скотоложстве, или вообще о чем-либо подобном, был бы достоин дисциплинарного взыскания. Он не должен позволять себе назначать женщин на такие дела. Он обязан заботиться об ее стыдливости, а не закон. Вспомним, наконец, врачей. Разве им не приходится присутствовать при самых тяжких зрелищах, при операциях и т. д., при последних минутах злополучных самоубийц, при невыносимых физических мучениях больного, при терзаниях его близких, при их отчаянии, при их тщетной надежде? Однако же мы женщин от этого не ограждаем. Наконец, делается указание на то, что английские судьи находят, что присутствие женщин в их среде их стесняет. Удивляюсь на английских судей, я о них держусь более высокого мнения. Каким образом отправление правосудия может быть стесняемо присутствием женщин? Разве это происходит в компании кутящих мужчин, где говорят непечатные слова и рассказывают неприличные анекдоты, причем присутствие женщины, конечно, стесняет? Наконец, если публичность заседаний, где сидят женщины в публике, судей не стесняет, то почему же их стесняет то, что женщина является как адвокат. А затем, подымается вопрос о необходимости вообще охранения женской стыдливости. Я тоже стоял бы за это, но это не имеет ничего общего с женщинами-адвокатами. Охраняя женскую стыдливость в суде и не допуская для этого женщин в адвокатуру, вы, однако, ничего не мажете, господа, предпринять против того яда порнографии, который каждый день еще в очень недавнее время наша извращенная беллетристика разливала среди русских читателей и нашей женской молодежи. Вы ничего не в силах предпринять против кинематографов, которые показывают народу методологию и систематику убийств и других преступлений, показывая, например, как совершается ограбление почтовых отделений или бросание людей под поезд. Вы ничего не можете сделать против кинематографа, о котором еще сегодня напечатано, что там представляется картина, как женщина, возревновав сестру, желающую выйти замуж за любимого ею человека, подходит к ней и обливает ей лицо серной кислотой. Против этой и других подобных ей, развивающих кровожадные чувства или разжигающих похоть картин, свободно допускаемых с постыдным попустительством, вы ничего не можете сделать, а будете путем исключения женщин из адвокатуры ограждать их достоинство и стыдливость?! Мы читаем наряду с этим, — и это до сих пор не было опровергнуто, — что в городе Чистополе учебное начальство требует, чтобы учительница, при поступлении в школу, представляла, кроме свидетельства о благонадежности, свидетельство врача о том, что она физически невинна! После этого едва ли возможно говорить о необходимости защищать стыдливость в суде. Стоит представить себе — в уездном обществе— положение свидетельствуемой и репутацию той, которая в справедливом негодовании откажется от осмотра, рискуя потерять кусок хлеба… Вот где нужно защищать стыдливость!

Затем скажу несколько слов о том, что мне невольно напоминает митрополита Филарета. В журнале комиссии сказано: «Едва ли доступ женщин в адвокатуру будет плодотворен, едва ли частные ходатаи будут жить по селам, едва ли народ будет к ним относиться с доверием и вообще едва ли женщины будут достаточно годны для этой деятельности». Митрополиту Филарету раз представила консистория проект какого-то распоряжения, причем основания, по которым какую-то меру предлагали отменить, были редактированы так: «едва ли будет хорошо», «едва ли будет целесообразно». Мудрый московский владыка написал на полях слова: «Едва ли, едва ли и трижды едва ли, едва ли составляет какое-нибудь доказательство». Поэтому эти «едва ли» журнала нашей комиссии ничего не доказывают ни в ту, ни в другую сторону. Говорят, что народ не будет доверять женщинам-адвокатам. Но почему же мы это знаем? Разве мы испытали это на практике? Говорят, что народ к женщинам за юридическими советами не обращается. Но позвольте, как же обращаться к женщинам за юридическими советами, когда они сами ничего не знают, ничему упорно не были обучены в юридическом деле? Ведь народ обращается, например, к помещице, которой он доверяет, за всевозможными советами:: и как ребенка пеленать, и как его лечить, и что сделать против того или другого, а за юридическими советами обращаться он не может. Почему женщин не зовут свидетельствовать на завещаниях? Но это вина закона, закон не ясен, ведь до сих пор, я думаю, многие из нас не знают, могут ли женщины свидетельствовать на завещании или нет. В законе об этом ничего не сказано, и их не зовут, потому что думают: а вдруг окажется, что какой-нибудь нотариус не захочет составить такого завещания или суд откажет в утверждении потому, что этого в законе не сказано. И, действительно, в законе не сказано. Вспомните выражение Щедрина: «По естеству тебе есть хочется, а в регламенте этого не написано — ну и попался!» Могут сказать: в регламенте этого не написано, а завещание окажется недействительным. Вот почему женщин не зовут свидетельствовать на завещании. Господа, я вас очень утомил, прошу извинения, я кончаю. Я думаю, что женщина-адвокат внесет действительно некоторое повышение нравов в адвокатуру не в том смысле, чтобы она внесла высоконравственные принципы в адвокатскую среду: если, как настойчиво утверждают здесь, в адвокатской среде их нет, тогда и внести их женщина не сможет, но я думаю, что там, где они есть, она их своим присутствием поддержит и упрочит, ибо очень часто женщина укрепляет человека в хороших намерениях, а присутствие женщины связывает блудливый язык и сдерживает размах руки мужчинам. А кроме того, она внесет облагорожение и совсем в другие места. Мы знаем этих частных ходатаев, которые ютятся в низшего сорта трактирах, этих заугольных адвокатов — Winkeladvocaten. Женщина не будет сидеть в трактирах, не будет в закоулках писать полуграмотных прошений. Она явится с юридическим образованием, которого частные ходатаи не имеют, и эту ближайшую к народу адвокатуру подымет технически и морально. Вот почему я высказываюсь за проект Государственной думы и подам голос согласно с ним.

Примечание. По поводу моей ссылки на книгу Бытия, член Государственного совета протоиерей Буткевич почтил меня заявлением, что ссылка эта напоминает ему Ляпкина-Тяпкина, про которого городничий утверждал, что, когда он начнет говорить о сотворении мира, то просто волосы дыбом становятся, и выразил желание знать, в какой Библии я мог отыскать сведения о сотворении мужчины и женщины равными, когда даже в самом способе творения бог показал различие мужской и женской природы. Не могу не пожалеть о той поспешности, с которой, в своем развязном сравнении, почтенный оратор разделил взгляд Сквозника-Дмухаковского. Конечно, полезно помнить образы, созданные Гоголем, но следует быть знакомым и с другими великими русскими писателями, например с Достоевским, которого едва ли кто решится, по отношению к Священному писанию, упрекнуть в солидарности с судьей из «Ревизора». Вот что говорит Достоевский в своей «Записной книжке», как я однажды здесь уже указывал по другому вопросу: «Вся ошибка женского вопроса в том, что делят неделимое. Берут мужчину и женщину раздельно, тогда как это единый целостный организм: «мужа и женусоздал их». Человек есть единый организм, с детьми, с предками, с потомками, со всем человечеством. А законы пишутся, все разделяя и деля на составные элементы. Церковь не делит»%

О ВРАЧЕБНОЙ ТАЙНЕ *


Врачебная деятельность в различных своих проявлениях не только дает возможность узнавать обстоятельства, составляющие личную или семейную тайну, но даже в некоторых случаях обусловливается раскрытием последней. Оглашение такой тайны, ввиду условий общежития, общественной нравственности, господствующих предрассудков и т. п., может сопровождаться самыми тяжелыми последствиями для тех, кто считает необходимым условием своего спокойствия ее соблюдение.

Французское, бельгийское, венгерское, голландское и германское Уголовные уложения устанавливают ответственность для врачей, хирургов, помощников их, аптекарей, повивальных бабок и других членов медицинского персонала за оглашение или открытие третьим лицам вверенной им или узнанной ими, по обязанностям их звания, тайны, когда закон или требование судебной власти не дает им на то права. Взыскания в этих случаях состоят из тюремного заключения и штрафа (до шести месяцев и до 500 франков или 1000 гульденов) или одного из этих наказаний (до трех месяцев тюрьмы или до 1500 марок — в Германии). В Италии упомянутые лица за нарушение обязательной тайны подвергаются тюремному заключению, или отобранию диплома, или отрешению от должности. В России до настоящего времени нет специальных постановлений о врачебной тайне. В Уложениях о наказаниях 1845 и 1857 гг. говорилось о виновном, распространяющем, не в виде клеветы, но, однако, с намерением оскорбить честь кого-либо или повредить ему, такое сведение, которое было ему сообщено по званию его или особой к нему доверенности, с обещанием хранить его в тайне. Но с изданием Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, в этом отношении действует 137 статья этого Устава, предусматривающая в крайне неопределенной редакции, разглашение, исключительно с оскорбительным намерением, сведений, сообщенных втайне. Поэтому нарушение врачебной тайны в ряде случаев, где отсутствует такое намерение, можно подводить под это карательное определение лишь по аналогии и притом с большими натяжками, опираясь на даваемое врачами при окончании курса так называемое факультетское обещание: «Помогая страждущим, свято хранить вверяемые семейные тайны и не употреблять во зло оказанного доверия».

Рассматривая это обещание ближе, надо признать, что оно налагает на врача не юридическую, а только нравственную обязанность и что оно очень неполно.

Так, в факультетском обещании говорится о вверенной семейной тайне. А если к врачу является одинокий человек? А если тайна не будет вверена, но открыта врачом? В обещании говорится о том, чтобы не употреблять во зло доверия. А если врач употребил доверие не во зло; если он огласил тайну не с преступной целью, не желая вредить, но просто по болтливости или даже с добрым намерением? Поэтому факультетское обещание не удовлетворяет главным требованиям от закона: точности и определенности — и далеко не предусматривает всех случаев возникновения и обнаружения тайны. В сущности оно даже и не устанавливает никакой особой профессиональной тайны, так как не употреблять во зло доверия и не нарушать вверяемых семейных тайн есть обязанность не врача, как такового, а всякого порядочного человека. Это обещание, кроме того, стоит как-то особняком, не будучи согласовано с однородными профессиональными положениями. Так, не существует никакого обещания сохранения тайны для фармацевтов и аптекарей, а между тем, несомненно, что очень часто рассказать, какой врач и какое лекарство прописывает известному больному, значит дать своего рода улику для достоверной догадки о болезни, а огласить совокупность таких лекарств, значит почти всегда доказать существование той или другой из обыкновенно скрываемых болезней. Точно так же не дают никакого обещания акушерки и повивальные бабки, и хотя ст. 173 Устава врачебного требует «наблюдать молчаливость по прибытии к родильнице, особливо в случаях, не терпящих оглашения», но разве только прибытием к родильнице исчерпываются многочисленные случаи, когда хранение тайны акушеркою равносильно хранению ее врачом?

Составители Устава о наказаниях подвели оглашение тайны под один уровень с посягательствами на честь, называемыми в делах печати диффамацией, состоящей в оглашении истинных фактов, но из интимной жизни, не подлежащей вторжению постороннего любопытства. Этот взгляд развит и Сенатом в деле Белозерова 1871 года. В одной из своих статей известный юрист В. Д. Спасович сказал, что при наказании за нарушение тайны защищается не честь, ибо то, что разглашается под видом тайны, не есть клевета, потому что разглашается не ложь, а истина, причем демаскируемый, являясь во всем нравственном безобразии, не может претендовать на защиту несуществующей чести. Поэтому он полагает, что такое преступление должно быть наказываемо как частная измена и предательство. С этим нельзя согласиться. Частная измена и предательство, за исключением государственной опасности, наказуемы лишь нравственно, а не уголовно. Здесь основание наказания лежит не в оскорблении чести и не в измене, а в нарушении личного спокойствия, семейного и общественного мира.

Проект нового Уложения, грозя арестом или пенею не свыше 500 руб. лицу, обязанному по своему званию хранить в тайне доверенное ему сведение и виновному в умышленном оглашении его без достойных уважения причин, если оглашенное сведение могло опозорить лицо, к которому оно относилось, предусматривает нарушение и врачебной тайны, хотя введение в текст статьи понятия об опозорении и неупоминание о неосторожном оглашении оставляет безнаказанными случаи, где сведения, явно опозоривающие, разглашены путем неосмотрительной болтовни; не принято во внимание и то, что сведения, например, о душевной или нервной болезни, половом бессилии или неспособности к зачатию, не представляя собою ничего опозоривающего, могут, однако, быть направлены прямо во вред лицу, к которому они относятся.

Вообще нельзя не признать, что статья проекта о наказании за разглашение тайн представляется далеко не полною. Проект Уложения имеет в виду, что разглашение тайны должно быть умышленное, а не умышленное считается не подлежащим наказанию. Тайну обязаны хранить лица известных званий и профессий; частные же лица юридически не обязаны хранить тайну, в этом отношении на них лежит лишь моральная обязанность. Составители нового Уложения не определяют, однако, какие именно занятия и профессии обязаны хранить тайну. Они не признают нужным определить и те случаи, когда должна существовать обязанность открывать тайну, находя, что все должно найти себе определение в специальных законах и уставах. Нельзя, поэтому, не пожелать некоторых поправок к проектированной статье. Так, кроме звания и занятия, необходимо еще указать ина должность. Полицейские чины, следователи, прокуроры и тому подобные лица могут быть свидетелями тайн и не должны быть освобождены от сохранения их. Сюда же следует отнести в некоторых случаях и педагогов, в особенности тех, которые занимаются исправлением порочных детей. Огласка некоторых порочных привычек юноши может ставить его в будущем в ложное положение и бросать неблагоприятный ретроспективный взгляд на семью, откуда он вышел.

В определение закона необходимо, далее, внести оба условия, при которых тайна подлежит оглашению. А именно: она может быть вверена и может быть узнана, как о том говорится во второй части формулы Гиппократа, т. е. «Aegrorum arcana — audita, intellecta».

Затем следует указать, что оглашение тайны может угрожать не только отдельному лицу, ее вверившему, но и целой семье, интересы которой иногда могут пострадать больше самого непосредственно заинтересованного в тайне. Вместе с Этим нужно упомянуть, что оглашение тайны с согласия вверившего ее лица не подлежит наказанию, хотя, по французской судебной практике, тайна, сообщенная профессиональному лицу, ни в каком случае не подлежит оглашению, даже при разрешении сообщившего. В какой степени французская практика неумолима в охранении тайны всегда и везде, несмотря ни на какие условия, видно, между прочим, из истории доктора Ватле. Художник Бастиен Лепаж страдал довольно долго раковидной опухолью, и пользовавший его врач Ватле послал его с целью поправления здоровья в Алжир. Там он, однако, не поправился, вернулся в Париж и вскоре умер. Тогда появились в газетах обвинения против доктора Ватле в том, что он будто послал своего пациента в Алжир лишь для того, чтобы от него избавиться. Ввиду этого Ватле поместил в «Matin» историю болезни Бастиена Лепажа. Тогда прокурор по собственной инициативе возбудил против Ватле обвинение за обнародование тайны; дело прошло все инстанции, и кассационный суд в 1885 году утвердил обвинительный приговор, признав, что никакие побуждения не могут оправдать оглашения сведений врача о болезни даже лица умершего.

Наряду с постановлениями, имеющими отношение к соблюдению врачебной тайны, закон указывает случаи, в которых врачи обязаны раскрывать имеющиеся у них сведения о больных. Так, на основании статей 856 и 857 статьи Уложения о наказаниях и 936–951 статей Устава врачебного, о всяком случае повальной или прилипчивой болезни должно быть врачом доводимо до сведения начальства; по 857 статье Устава врачебного врачи обязаны отмечать поступки аптекарей и фармацевтов, наносящие вред больному, причем последние привлекаются к ответственности, согласно 892–900 статьям Устава врачебного; на основании 560 статьи Уложения о наказаниях и 1739 статьи Устава судебной медицины (т. XIII Свода законов), врачи обязаны доводить до сведения власти о всяком случае обнаружения насильственной смерти, т. е. следовательно, об одной из печальнейших семейных тайн — о самоубийстве (решение Сената по уголовному кассационному департаменту 1887 года). Повивальные бабки, в свою очередь, обязаны (статьи 878–880 Уложения о наказаниях) доносить о всех преждевременных родах, предположенных выкидышах и о случаях рождения уродов и младенцев чудовищного вида.

Наконец, по смыслу статей Устава уголовного судопроизводства о допросе свидетелей и ввиду законодательных соображений относительно 704 статьи Устава уголовного судопроизводства, врач, являясь свидетелем по требованию судебной власти, не имеет права, согласно принятой присяге, умалчивать ни о чем ему известном; прибегать к молчанию он, наравне со всеми свидетелями вообще, может лишь при предложении ему вопросов, уличающих его самого в преступных деяниях (ст. 722 Устава уголовного судопроизводства). При столкновении обязанности соблюдать врачебную тайну с обязанностью способствовать суду в раскрытии истины закон отдает преимущество последней обязанности. Свидетель заслоняет пред судом врача.

В вопросе об объеме и пределах врачебной тайны не существует единства взглядов. Литература и судебная практика представляют три главных направления. Одно из них требует безусловной тайны.

Французский кассационный суд и большинство французских и бельгийских врачей, например Бруардель, Лакассань, Верваест и др., не только требуют сохранения врачебной тайны «quand meme et toujours», считая ее плодом договора с врачом (причем Бруардель не допускает нарушения этого договора даже с согласия больного), но считают врача подлежащим уголовной ответственности и в случае обнародования им сведений о болезни умершего, Какими бы побуждениями, хотя бы и чисто научными, врач При этом ни руководствовался. Другое направление, допускающее раскрытие врачебной тайны в целях ограждения неповинных лиц, при заразительных болезнях или для разработки научных вопросов, имеет на своей стороне германскую судебную практику и некоторых юристов и врачей, например Либмана, француза Ренуа и др. Третье направление, среднее, требует медицинского освидетельствования лиц, вступающих в брак, подобно освидетельствованию для исполнения воинской повинности и для заключения договора о застраховании жизни. Представителями ее, в интересах будущих поколений и ввиду вредного влияния наследственности, являются законодательства некоторых Североамериканских штатов и ученые врачи Эмиль Мори, профессор Хегар, доктор Казалис и др. Особенное значение по отношению к определению, когда врач может считать себя нравственно и юридически свободным от сохранения обнаруженной им или сообщенной ему тайны пациента, имеют случаи душевных болезней и сифилиса, наравне, ввиду открытий Нейссера, с венерическими болезнями. Начавшаяся душевная болезнь в неизлечимой форме может грозить не только материальному положению людей, входящих, не ведая ничего, в договоры с солидарной ответственностью друг за друга, но и иметь гибельное значение для семьи особливо там, где церковные правила не допускают развода по сумасшествию одного из супругов. Еще более неисчислимы и, так сказать, безграничны последствия скрываемого от близких и окружающих полового и внеполового заражения.

Здесь тайна имеет широкое применение, так как обязанность доносить о каждом случае повальной или прилипчивой болезни не может быть относима к сифилису. Устав врачебный, т. XIII, в издании 1857 года, перечисляя такие болезни и относя к ним, между прочим, ревматическую лихорадку, злые корчи, горячку с полосами, цынгу и проч., ничего не говорит о сифилисе и лишь в виде исключения указывает в 935 статье на то, что, кроме повальных болезней у государственных крестьян, подлежит особому рачению и любострастная болезнь. Вместе с тем закон, устаңовляя в ст. 944 Устава врачебного особые учреждения для надзора за проституцией, с целью пресечения венерических болезней, и подвергая особой каре по 854 и 855 статьям Уложения и по 103 статье Мирового устава умышленных и неосторожных распространителей губительной болезни, признает эту болезнь не внезапно налетающим бедствием, каковы повальные бедствия, а внедрившимся и постоянным злом, борьба с которым должна состоять уже не в раскрытии врачебной тайны, а в организации специально санитарного надзора, который поручается врачебно-полицейским комитетам, должен осуществляться на фабриках, заводах и в школах и т. д. Есть, впрочем, ст. 158 т. XIV Устава о предупреждении и пресечении преступлений, которая, по-видимому, идет вразрез с соблюдением, в большинстве случаев сифилиса, тайны. Но только по-видимому. Устарелая редакция ее, говорящая об учинении заразившимся и поступившим на излечение в больницу допроса о том, виноваты ли в их болезни женщины, могущие оказаться «подлыми, бродящими и подозрительными девками», и не сопровождаемая никакой карательной санкцией ни для умалчивающего больного, ни для недопрашивающего врача, не имеет практического значения и применения. Поэтому, можно признать, что закон не обязывает врача раскрывать тайну сифилитических заболеваний, кроме случаев допроса судебной властью. Следовательно, от такта, человеколюбия, проницательности и житейского опыта врача зависит в каждом данном случае сифилитического заболевания определение размеров и способа осуществления врачебной тайны. Врачебная этика должна определять и объем врачебной тайны.

Если закон уголовный (Уложение о наказаниях, статьи 854 и 855, Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, ст. 103) карает умышленных и даже неосторожных распространителей любострастных болезней, то врач, руководясь тактом, житейским опытом и своими прямыми обязанностями, заботясь об охранении доверия больных к медицине и ее служителям, вместе с тем, в случаях очевидной возможности, а иногда и готовности со стороны зараженного сознательно сообщить свой недуг окружающим, может, с полным основанием, не считать себя связанным врачебной тайной. Здесь на весы кладется, с одной стороны, личное положение отдельного лица, могущего руководиться эгоистическими побуждениями, или легкомыслием, или просто непониманием важности своего недуга, а с другой, — благо и здоровье ряда лиц в настоящем, да и в будущем. Если обращение к чести, совести, уму больного бессильно удержать его от тех или-других, пагубных для окружающих, отношений и врач точно об этом осведомлен — поставление окружающих в известность о печальной истине может являться обязанностью врача во имя человеколюбия, особливо если он даст себе труд внушить этим окружающим необходимость снисходительного отношения к больному.

С юридической точки зрения есть граница, за которой молчание сифилидолога может быть им нарушено без всякого опасения преследования за нарушение тайны и даже в Исполнение прямого предписания закона. Это случаи, предусмотренные в 854 и 855 статьях Уложения о наказаниях, говорящих об умышленном учинении знающим, что он болен заразительною болезнью, чего-либо неминуемо долженствующего сообщить эту болезнь другому, и об женщинах, знающих, что они имеют заразительную или иную вредную болезнь, и, скрыв ее, поступающих в кормилицы или няньки. Здесь не может быть речи о недонесении, так как, во-первых, недонесение исчезло из ряда кодексов, обречено на исчезновение и у нас и, во-вторых — практически немыслимы случаи заявлений врачу кормилицей или кем-либо другим, что они, зная, что у них сифилис, умышленно сообщили его другому и поставили детей в ужасающую опасность. Но здесь дело идет о попустительстве на преступление. Попустителем признается по нашему Уложению тот, кто, имея власть или возможность

предупредить преступление, с намерением или, по крайней мере, заведомо, допустил содеяние оного. Если к врачу сифилидологу явятся, например, родители девушки и спросят о том, лечился ли у него жених или чем именно он болен и можно ли ему жениться, врач имеет основание, опираясь на врачебную тайну, отказать в ответе, указав ка возможность получения этих сведений от самого ищущего руки, который может представить свидетельство врача и тем рассеять справедливые опасения родителей за судьбу дочери и ее потомства или может, наконец, явиться с одним из вопрошающих и подвергнуться освидетельствованию. Заключению брака должно предшествовать доверие, и обращение к самому жениху должно предшествовать обращению к врачу. Недаром некоторые французские авторы предлагают установление особых certificate de manage[94] с отметкою: «bon pour le mariage» [95].

Но иначе ставится дело, когда врач получает вполне точное сведение, что на известной, вполне определенной по фамилии и месту жительства, девушке женится искатель приданого или карьеры, безнравственный и легкомысленный себялюбец, который уже обращался к нему, был найден страдающим опасной для других формой сифилиса и был предупрежден об этом и относительно которого у родителей невесты не возникает, однако, никаких сомнений. Врач, конечно, должен исчерпать все средства нравственного воздействия на жениха, повлиять на него убеждением, нарисовать ему картину бедствий, которые он посеет, и т. д. Но если все это не подействует, если чувственные инстинкты или материальный соблазн так влекут жениха, что он не хочет отсрочить свой брак до выздоровления, то из-под оболочки врача может и даже должен выступить гражданин, который не только не может равнодушно относиться к сознательному заражению неповинных лиц и отравлению здоровья целого поколения, но не должен быть попустителем преступления, предусмотренного в 854 статье Уложения, т. е. умышленного учинения зараженным таких действий, которые неминуемо должны сообщить его заразу другому. И если, исчерпав все, он внушит, в той или другой форме, семейству невесты сомнение в здоровье жениха, — это будет человеколюбивый поступок, в котором никакой суд не усмотрит преступного нарушения врачебной тайны.

То же самое и в случае, когда няня или кормилица совершают деяние, предусмотренное в 855 статье Уложения, и не слушают внушений врача о необходимости оставить место при детях и полечиться. За исключением этих двух случаев, едва ли может представиться настоятельная надобность в раскрытии тайны, особливо тогда, когда открытие ее, например одному из супругов, может вызвать семейные драмы, пределов и глубины которых нельзя вперед даже и предусмотреть. Врач исполняет свой долг, указав заболевшему супругу важность его недуга и необходимость оградить других от него. Он имеет основание считать, что этого достаточно, чтобы защитить незараженного супруга. Если последний уже заражен и сам обращается к врачу, то сокрытие от него самого, чем он болен, выходит уже за пределы вверенной ему тайны и, вероятно, даже невозможно в целях излечения.

Врачебная тайна сифилидолога может иметь некоторые особенности и по условиям врачебной практики. Так, во-первых, не будет нарушением тайны сообщение ее, в интересе науки или с целью совещания, врачом врачу, причем не всегда можно скрыть личность вверившего тайну, так как, сообщенная врачу, она не перестает быть тайной для посторонних, которым последний все-таки не уполномочен ее открывать. Во-вторых, есть случаи, где самый способ подачи помощи делает затруднительным и почти невозможным соблюдение тайны, например при осуществлении фабрично-санитарного надзора и лечения в воинских присутствиях и др. В-третьих, известный возраст, при котором пациент может не иметь, выражаясь словами уголовного закона, полного разумения своих поступков или, вообще, разумения их, должен освободить врача от умолчания о его болезни пред родными и домашними, на попечении которых он находится, причем житейский опыт и авторитет врача должен вызвать надлежащие указания родным, что всякий гнев или упреки должны уступить место состраданию к несчастью и заботе о больном.

Пределы хранения врачебной тайны должны простираться до смерти больного, кроме, конечно, тех случаев, когда оглашение тайны может повредить его потомству или нарушить семейное спокойствие последнего. Безусловное воспрещение посмертного обнародования может, по отношению к общественным деятелям, имя которых иногда принадлежит истории, идти вразрез с законным желанием современников и потомства знать причины их смерти и разрешить сомнения, возбуждаемые противоречивыми толками. С этой точки зрения опубликование истории болезни императора Фридриха III и Гамбетты не является нарушением врачебной тайны со стороны пользовавших их врачей. Не является также нарушением и описание недугов Н. А. Некрасова и А/. Е. Салтыкова, напечатанное доктором Белоголовым.

САМОУБИЙСТВО В ЗАКОНЕ И ЖИЗНИ*


Черное крыло насильственной смерти от собственной руки все более и более развертывается над человечеством, привлекая под свою мрачную тень не только людей, по-видимому обтерпевшихся в жизни, но и нежную юность, и тех, кто дожил до близкой уже могилы. Случаи самоубийства перестали быть единичным, хотя и частым, окончанием расчетов с жизнью, а обратились в целое общественное явление, даже в бедствие, заслуживающее внимательного изучения и обдуманной борьбы с ним. Повсюду оно растет, обманывая всякие статистические предположения и предвзятые формулы. Достаточно указать на то, что согласно исследованиям Морзелли в Германии с 1890 года по 1900 год на миллион смертей приходилось 2700 самоубийств, а с 1900 по 1910 уже 5 тысяч, и что в Петербурге за 40 лет самоубийства и покушения на них дошли с 210 случаев в 1870 до 3196 в 1910 году, тогда как, в связи с возрастанием населения Петербурга с 600 тыс. человек до 1800 тыс., это увеличение должно бы составить лишь 630 случаев, а не превышать эту цифру более, чем в пять раз.

Ошибочно объяснять это триумфальное шествие самоубийства увеличением душевных заболеваний, как это делают некоторые. Увеличения последних отрицать нельзя, но наблюдения показывают, что то и другое явление увеличиваются под влиянием самостоятельных причин, вне зависимости друг от друга, причем развитие душевных заболеваний всегда превосходит увеличение народонаселения, но в меньшей мере, чем самоубийства. Так, например, в Соединенных Штатах Северной Америки за 40 лет с 1870 года население увеличилось на 60 %, сумасшествие на 100 %, а самоубийства на 270 %. Нельзя отрицать довольно крупного числа случаев самоубийств у. душевнобольных, но исследованиями Бриер-де-Баумана, докторов Жаке, Прево и Островского установлен приблизительный процент лишающих себя жизни в состоянии сумасшествия, составляющих около 17 % всего числа самоубийств. Поэтому утверждение Крафт-Эббинга, что каждое самоубийство должно быть приписано сумасшествию, покуда не будет точно доказано противное, представляется лишенным прочного основания. Скорее, ввиду приведенного процентного отношения, можно сказать, что самоубийство должно считаться результатом сознательной и дееспособной воли, покуда не будет в каждом отдельном случае доказана наличность ясно выраженной душевной болезни. Некоторые из единомышленников Крафт-Эббинга относят к признакам душевной болезни, как причины самоубийства, такие угнетающие психические влияния, как стыд, чувство невыносимой обиды, тоска по умершим близким, или тяжелая разлука с ними, глубокое негодование, отчаяние, ревность и даже страстная любовь. Но не придется ли с этой точки зрения считать душевнобольным почти всякого, проявляющего чуткую отзывчивость на житейские условия и обстоятельства и, вообще говоря, живущего, а не только существующего, мыслящего и страдающего, не только вегетирующего и прозябающего?

Стремление преувеличивать число душевнобольных самоубийц основывается нередко на ошибочном толковании ненормального душевного состояния лиц, умирающих после своего покушения на самоубийство. Но такое ненормальное состояние в большинстве случаев не может иметь ретроспективного значения. Потрясение организма, вызванное покушением, вид отчаяния окружающих, скорбь по уходящей жизни, получившей иногда неожиданную цену, наконец, предсмертные физические мучения — создают такое ненормальное состояние умирающего, которое не имеет прямого отношения к ясному разумению им своего поступка перед его совершением. Точно так же и предлагаемое некоторыми сопоставление протоколов общества страхования жизни с последующим самоубийством страхованных вовсе не может служить доказательством душевной болезни лишившего себя жизни, так как могут быть такие гнетущие душу обстоятельства, при которых мысль об отказе близким в страховой премии со стороны общества не только отходит на задний план, но и совершенно не приходит в голову. Так иногда случается при острых вопросах личной чести, при желании закрепить свое доброе имя добровольной кончиной, когда не хватает способности «propter vitam vivendi perdere cousam». Кроме того, удрученное перед смертью настроение ошибочно считать душевной болезнью. То, что итальянцы определяют словом ambiente, обнимающим собою среду, обстановку, условия жизни частного человека и рядом с этим социальные и политические потрясения — могут вызвать такое именно удрученное настроение в том, кто не может и не умеет, подобно животному, и притом низшей породы, относиться ко всему окружающему безразлично и впасть в то, что Герцен называл «тупосердием».

В некоторых случаях последователи новейших уголовно-антропологических теорий о вырождении и атавизме отмечают прирожденных самоубийц, обыкновенно ссылаясь на очевидную ничтожность поводов к самоубийству. Нельзя, конечно, отрицать влияния наследственности в тех случаях, когда в ряде восходящих поколений были постоянные самоубийства. «Бог прощает, — говорит Гете, — природа никогда». Но неважность повода не может служить основанием для суждения о прирожденности стремления к самоуничтожению.

Уголовные антропологи считают, что самоубийство и убийство вытекают из одного и того же психологического и физического источника, представляя известный параллелизм. Поэтому следовало бы искать у прирожденных самоубийц физических признаков вырождения, свойственных, по мнению Ломброзо, прирожденным убийцам (морелевских ушей, гутченсоновских зубов, седлообразного неба и т. д.), но рядом судебно-медицинских исследований установлено, что именно этих типичных признаков у самоубийц не замечается. Затем те и другие существенно различаются по условиям совершения своих деяний, по месту, времени года и т. д. Притом учение о прирожденных преступниках в последнее время в значительной степени поколеблено, и дикарям вовсе несвойственно самоубийство, наклонность к которому будто бы передается, в силу атавизма, как пережиток далекого прошлого. Кроме того, и изучение самоубийств показывает, что иногда случайное и само по себе

юг имеющее особо мрачного характера обстоятельство или событие представляет собой лишь последнюю каплю в переполненной житейскими страданиями чаще, заставляя перелиться ее содержание через край. И тогда, как говорит Байрон, «настанет грозный час, и упитанная страданиями душа, томившаяся долго и безмолвно, становится полна, как кубок смерти, яда полный». Тогда, по его же выражению, «уж сердце вынести не может всего, что вынесло оно». Каждый вдумчивый врач, судья, священник знают по своим наблюдениям, что житейские драмы подтачивают жизнь постепенно, возбуждая сменой тщетных надежд и реальных разочарований сначала горечь в душе, потом уныние и наконец скрытое отчаяние, под влиянием которого человек опускает руки и затем поднимает их на себя. Наконец, надо заметить, что многие душевно здоровые и одаренные до гениальности люди были близки к самоубийству или долго и упорно лелеяли мысль о нем, как, например, Байрон, Гете, Бетховен, Жорж Занд, Л. Н. Толстой и т. п.

Вглядываясь в прошлое, приходится признать, что до половины XIX века, за небольшим исключением, добровольное лишение себя жизни представляется рядом единичных поступков, не имеющих характера и свойства целого общественного недуга, зловеще надвигающегося на современное общество.

Светлый взгляд древних греков был весь устремлен на земную жизнь.

Недаром сами боги принимали в ней непосредственное участие и охотно вкушали от земных радостей. Загробное существование среди теней имело в глазах эллина мало привлекательности. Ахилл говорит в Елисейских полях: «Ах, лучше б овец на земле мне пасти, чем здесь быть царем над тенями». Поэтому добровольный уход из жизни у греков считался поступком постыдным, и когда в Милете развилось между девушками стремление к самоубийству, оно было прекращено выставлением их мертвых тел на общее позорище. Ввиду этого совершение самоубийства в некоторых случаях предписывалось как выполнение уголовной кары по приговору суда (Сократ). Такую же привязанность к жизни мы находим и у евреев, хотя книга Иова и Екклезиаст содержит в себе мысли о тяжести жизни, проникнутые глубоким пессимизмом. Отсутствие у Моисея прямых указаний на загробное существование души — ибо Енох и Илия были взяты живыми на небо — ограничивает существование лишь земною жизнью. Библейское сказание, отмечая долголетие, как особую милость божью, дающую «насытиться днями», наполняет душу человека страхом смерти, которая является в своем роде не только «lех» [96], но и «роепа» [97]. Быть может, поэтому и до сих пор у евреев сравнительно гораздо меньше самоубийств, причем знаменательно, что у них случаи сумасшествия значительно превышают случаи самоубийств. Римский мир до Цезарей почти не знает самоубийств, но затем, когда старый республиканский строй общежития быстро разлагается и заменяется жестокостями кесарей-«domus Claudia diis hominibusque invisa»[98] — Нерона, Калигулы и других, наступает стремление уйти от произвола и насилия и прекратить свое постылое существование. Отсюда — известная формула «mori licet cui vivere non placet» [99] и связанная с этим тоска существования — taedium vitae[100]. На это влияли примеры таких самоубийц, как Катон, Брут, Кассий, сказание об Аррии Пет, подающей мужу меч, которым она себя пронзила со словами «поп dolet»[101], а также учение стоиков и эпикурейцев. Исходя из совершенно противоположных взглядов на отношение к жизни, они, однако, сходились на том, что жизнь составляет не повинность, а право, от которого всякий волен отказаться. «Вход в жизнь один, — говорили эпикурейцы, — но выходов несколько», — и основали в Александрии общество прекращения жизни.

Под церковным влиянием христианства человек преисполнен страха смерти, как перехода к грозной ответственности за земные грехи и увлечения.» Жизнь, по учению церкви, уже рассматривается не как радость сама по себе, а как испытание, за которым для многих должно последовать вечное мучение.

Под каждым могильным крестом, снедаемый червями, лежит прах человека, который в «dies ira, dies ilia» облечется плотью и предстанет на всезнающий и всевидящий суд. От житейского испытания уходить никто не должен сметь, неся покорно свой крест или осуществляя суровый аскетизм. Единственный самоубийца, о котором повествует Новый завет, — это Иуда. Поэтому церковь и общество сурово относятся к самоубийце и, предоставляя загробную кару за его грех общественному правосудию, оставляют за собой назначение самоубийце земной кары за его преступление.

Особое развитие этот взгляд получил в постановлении Тридентского собора (1568 г.), который, следуя взгляду блаженного Августина, истолковал шестую заповедь, как безусловно воспрещающую самоубийство, именно — словами «не убий», не делающими ни для кого исключений (lеgis hujus verbis non ita praescriptum, ne alium occidas, sed simplicifer ne occidas).

В силу отношения к самоубийце, как к обыкновенному убийце, труп лишившего себя жизни подвергался позорной церемонии — ослиному погребению (sepulcrum asinium), после чего сжигался, как жилище сатаны.

Особенной строгостью отличаются французские законы XVII столетия, предписывающие вешать самоубийцу за ноги, а имущество его отдавать королю, который обыкновенно дарил его кому-нибудь из родственников, или какой-нибудь нравящейся ему танцовщице, или, наконец, как замечает Вольтер, нередко генеральному откупщику за разные денежные услуги. В мемуарах Данжо говорится: «lе roi a donne a madame la dauphine un homme, qui s’est tue lui meme; elle espere en tirer beaucoup d’argent» [102].

Хотя против беспощадного отношения к сознательному самоубийце высказывались Монтень, Руссо (в Новой Элоизе) и некоторые энциклопедисты, светское наказание за лишение себя жизни пало лишь с революцией.

Затем постепенно наказание самоубийц исчезает из европейских законодательств, оставаясь лишь некоторое время в Англии и на практике почти не применяясь. В России наказуемость самоубийства, в противоположность Западной Европе, постепенно усиливается. Ни Уложение царя Алексея Михайловича, ни новоуказные статьи никаких наказаний для самоубийц не содержат, но уже Военный и Морской артикулы Петра Великого постановляют, что «ежели кто себя убьет, то мертвое его тело, привязав к лошади, волоча по улицам, за ноги повесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над собою чинить не отваживались». Исходя из такого взгляда на самоубийство, проект Уголовного уложения 1754 года предлагал тех, которые «со злости или досады или другой причины убийство над собой учинить намерены были», наказывать плетьми или содержать в тюрьме два месяца. Составители проекта Уголовного уложения 1766 года отнеслись к самоубийцам и покушавшимся на него несколько мягче, предлагая мертвое тело первых при церквах по чину церковного положения не погребать, а отвезть в убогий дом, а вторых, если они в классах состоят, понижать одним чином впредь до выслуги; дворян не служащих и первой гильдии купцов подвергать церковному покаянию на полгода.

Свод законов уголовных (статьи 378–380) ввел в действие карательную меру, состоящую в признании сознательного самоубийцы не имеющим права делать предсмертные распоряжения, почему как духовное его завещание, так и всякая изъявляемая им воля в отношении к детям, воспитанникам, имуществу или даже чему-либо иному считаются ничтожными и не приводятся в исполнение. Покушавшийся на самоубийство в состоянии вменяемости подлежал наказанию как за смертоубийство и должен был быть сослан в каторжные работы. Сверх того, в обоих случаях назначалось безусловное лишение христианского погребения. Составители проекта Уложения 1843 года заменили для покушавшегося каторжные работы тюрьмою от шести месяцев до одного года, предоставили духовному начальству самому в каждом случае решать, следует ли самоубийцу лишать христианского погребения, постановив о безусловном церковном покаянии покушавшегося, как о «возможном случае для его вразумления, а может быть и для утешения святым учением религии». Составители проекта были несколько смущены тем, что ни в каких законодательствах, ни новейших, ни древних, нет примеров уничтожения сделанного самоубийцей завещания, но успокоили себя признанием такого постановления мудрым и полезным, ибо оным, т. е. страхом лишить любезных ему людей предполагаемых способов существования, человек может быть удержан от самоубийства.

Этот взгляд разделило и Уложение о наказаниях 1845 года, но сделало лишение христианского погребения безусловно обязательным. В таком виде уголовно-гражданская кара за самоубийство перешла последовательно в Уложения 1857, 1866 и 1885 годов. Замечательно, что Устав врачебный (том XIII Свода законов) до 1857 года содержал в себе ст. 923, в силу которой тело умышленного самоубийцы надлежит палачу в бесчестное место направить и там закопать. Уголовное уложение 1903 года, введенное в действие лишь в незначительной своей части, оказалось в своих существенных постановлениях лишь «бескрылым желанием» для юристов, жаждавших коренного обновления карательных постановлений. Мысль его составителей о признании самоубийства и покушения на него ненаказуемыми, «отцвела, не успевши расцвесть», и суровые меры, подтвержденные Уложением 1885 года, продолжали подлежать осуществлению до последней революции.

Излишне говорить, как были жестоки, нецелесообразны и «били по оглобле, а не по коню» эти меры. Несомненно, что в огромном большинстве случаев человека, решившегося на самоубийство, не могла смущать мысль о лишении христианского погребения, так как «бесчувственному телу равно повсюду истлевать», а от «милого предела» он уходит самовольно, но для родных и близких, для друзей и почитателей, для «сотрудников жизни» эти, в сущности, антихристианские меры должны были составлять тяжелое и ничем не заслуженное испытание, связанное для дорогих самоубийце людей с материальными лишениями, нередко с нищетой или с унизительными великодушными подачками совершенно чуждого им законного наследника. Кроме того, так как эти меры не применялись к лишившим себя жизни в безумии, сумасшествии или в беспамятстве от болезненных припадков, то можно себе представить, какое поле открывалось здесь для горестных хлопот о соответствующем медицинском свидетельстве, для предъявления его судебным или полицейским властям в ложное доказательство того, что умерший был душевнобольным.

Поэтому нельзя не приветствовать ст. 148 советского Уголовного кодекса, совершенно исключавшего наказуемость самоубийства и покушения на него и карающего лишь за содействие или подговор к этому несовершеннолетнего или лица, заведомо неспособного понимать свойство

или значение совершаемого или руководить своими поступками.

Обращаясь к самоубийству, как к зловещему явлению современного общежития, приходится остановиться на подготовительной к нему почве и на некоторых условиях, способствующих его развитию.

Таково ослабление семьи и разрушение ее внутренней гармонии под влиянием построения ее на прозаических и корыстных расчетах, без внимания к духовному сродству супругов, или на близоруком животном стремлении. Отсюда из общего числа самоубийств—10 % вызываемых развалом семьи и домашними неприятностями. Надо, впрочем, отметить, что семья и связанные с нею обязанности все-таки более удерживают от самоубийства, чем одиночество, и их больше между вдовами, вдовцами, разведенными и холостяками. Замечательно также, что при сумасшествии это соотношение почти одинаково. Так, по исследованию Энрико Морзелли, в Пруссии на 5 тыс. самоубийств приходится: девушек 2 %, замужних 1 %, вдов-27 г%, разведенных 7 %, холостых 5 %, женатых 5 %, вдовцов 19 % и разведенных 58 %. В Вюртемберге на 4600 сумасшедших приходится около 5 % женщин, 3 % замужних, 12 % вдов, 34 % разведенных; холостых тоже около 5 %, женатых 3 %, вдовцов 7 % и разведенных 40 %.

Очевидно, что библейское изречение «vae soli!» в данных случаях применяется в полной мере. Утрата «сотрудника жизни» или «потрудилицы и сослужебницы», как называли в старину добрую жену, действует угнетающим образом на оставшегося, разрушая сложившийся уклад жизни и обрекая, в огромном большинстве случаев, на непоправимое одиночество, с отсутствием целительного уединения. При разводе к этому присоединяется горечь пережитых разочарований и часто драматических испытаний, а также нередко вызванное разводом у мужчин стремление найти забвение в вине или грубой чувственности, вызывающей, в конце концов, чувство омерзения к опостылевшей жизни.

Очень влияют и причины общественно-политического свойства, состоящие в потере надежд после подъема общественного настроения. Война и революция всегда влияют на уменьшение самоубийств. Так, например, в Петербурге

с 1857 по 1864 год самоубийства и покушения на них шли, уменьшаясь с 47 до 41 в год, несмотря на то, что в этот период времени население увеличилось с 495 тыс. почти до 600 тыс. Это было время «великих реформ» Александра II. В обществе и литературе было большое оживление и горячая вера в лучшее будущее, в смысле нравственного и политического развития страны. Но после 1866 года наступает продолжительный период реакции и властного сомнения в целесообразности и благотворности реформ, и самоубийства начинают быстро расти. Влияние политических движений и войн сказывается, между прочим, в следующих цифрах, относящихся к японской войне и первой революции: в 1903 году в Петербурге совершено самоубийств и покушений на них 503, в 1904—427; в 1905 — 354. Затем наступает Портсмутский мир и так называемое успокоение, а в 1907 году, согласно докладу доктора Н. Н. Григорьева в психо-неврологическом институте, уже 1370 самоубийств и покушений, в 1909 году их 2250, а в 1910–3196. За период с 1914 года до настоящего времени, судя по газетам, число самоубийств за первый период Европейской войны значительно уменьшилось. Относительно оконченных самоубийств в Москве замечается их рост с 1907 года по 1913 (158–360), а с 1914 — падение их числа до,1920 года (295—64).

Среди дальнейших условий огромную роль играет обостренная борьба за существование, вызывающая крайнюю нужду и безработицу, нередкую безвыходность положения и сознание бесплодности и беспросветности борьбы с подавляющими сторонами жизни. Эти условия вызывают около 30 % всех самоубийств. Нужно ли говорить затем о развитии городской жизни в ущерб сельской, о нравственной бесприютности затерявшегося среди каменных громад города нового пришельца, об удалении от животворного умиротворяющего непосредственного влияния природы, о скученности населения в городах, ютящегося в огромном числе в самой нездоровой обстановке, без света и чистого воздуха. Недаром число городских самоубийств в три раза выше совершаемых в деревне. Не могу не припомнить, что долгие годы на месте нынешней Пушкинской улицы были пустырь и огороды, отделенные стеной от Невского. Но в семидесятых годах здесь была проложена узкая улица, застроенная пятиэтажными домами с рядом дворов при каждом. Она называлась Новой, и в нее устремилось жить

множество обывателей Петербурга, ввиду сравнительной дешевизны помещений, в которые зачастую совсем не проникал луч солнца.

Через несколько лет судебный следователь, в участке которого находилась Новая улица, обратился в суд с просьбой о командировании ему помощников, так как ему почти непрерывно приходилось присутствовать при вскрытиях. Оказалось, что Новая улица, переименованная впоследствии в Пушкинскую, давала наибольшее число самоубийств в Петербурге. С городом связано большое число фабрик и заводов, закон разделения труда обращает в ряде производств трудящегося в орудие для исполнения отдельных, не связанных между собою работ, ограничивающих его деятельность узким кругом, лишь впоследствии расширяющимся в единое целое, в котором он принимает участие, как небольшой винтик в сложной машине. Его труд чужд его творческому замыслу и индивидуальным свойствам и не может давать ему того удовлетворения, которое испытывает, например, сельский кустарь, являющийся в своем деле творцом от начала до конца. Отсюда специализация фабричного рабочего, связывающая его в свободном выборе занятий и стесняющая независимость его труда, при неблагоприятных для него условиях или отношениях. Поэтому завтрашний день для него представляется тусклым и тревожным, а день настоящий не дает душевного удовлетворения. Тут нет места для личной изобретательности и художественной фантазии. Между тем фабрика, как могучий насос, выкачивает из деревни свежие и молодые силы. С городом связаны: преждевременное половое развитие отроков и искусственно вызываемый им разврат юношей, под влиянием дурных примеров товарищей, своеобразного молодечества и широко развитой проституции, а также вредные развлечения, по большей части недоступные сельской жизни. В последнем отношении весьма печальную роль в Европе и у нас играет кинематограф, представляющий, вместо научно-поучительных и просветительных картин, методологию преступлений и сцены самоубийств, действующие заразительно на молодое поколение. Наряду с кинематографом не менее вредное влияние имеет подчас и печатное слово, относительно которого далеко не все пишущие держатся завета Гоголя Q том, что «со словом надо обращаться честно», в смысле вдумчивости в то влияние, которое оно может оказать на читателя, особенно при его душевной неуравновешенности. Нельзя, конечно, разделять упреков, которые в свое время делали Гете за его «Вертера», забывая глубокий нравственный характер этого произведения, связанного притом с личными переживаниями великого писателя. Но иначе приходится смотреть на произведения некоторых наших пользующихся известностью писателей, хотя бы за последние 10 лет. Владея в совершенстве формой, некоторые из них, впадая в крайности натурализма, переступают границу между здоровым реализмом и порнографией. При этом большое место отводится своеобразному культу самоубийства. Достаточно, кроме весьма известных произведений, указать хотя бы на сборник «Земля», изданный в Москве в 1911 году, в котором помещены три произведения, и во всех трех герои стреляются, вешаются, отравляются. Надо заметить, что если даровитые писатели в житейское содержание некоторых из своих творений вводят самоубийство как ultima ratio, то менее даровитые — «им же несть числа», — по-видимому, не чувствуют себя в силах справиться с намеченной темой и спешат призвать на помощь, как deus ex machina, самоубийство. В старые годы такому неудачнику, не знавшему, как лучше окончить свой, нередко уже ему самому надоевший труд, и что делать с героем, спрошенные о совете говорили: «Да жените его!»-Теперь же, вероятно, советуют: «Да пусть он лишит себя жизни». Некоторые предсмертные записки молодых самоубийц звучат, как явное эхо модных произведений печати, и хочется присоединиться к негодующим словам Горького: «Осторожнее с молодежью, не отравляйте юность… Эпидемия самоубийств среди молодежи находится в тесной связи с теми настроениями, которые преобладают в литературе, и часть вины за истребление молодой жизни современная литература должна взять на себя. Несомненно, что некоторые явления в литературе должны были повысить число самоубийств». От беллетристов не желают отстать и многие драматурги. На один из конкурсов по присуждению Грибоедовской премии в недавнее время было представлено до ста драм и комедий, и семнадцать из них кончались самоубийством одного или двух действующих лиц.

Наконец, к условиям развития самоубийств относится распространение в обществе пессимизма, нередко теоретически одностороннего и часто, без всяких разумных оснований, преждевременного. Поэтому нельзя не коснуться того характера, который, преимущественно в интеллигентных кругах, приобретает воспитание в недрах семьи. Во многих случаях забота о детях сводится к тому, чтобы всемерно избегать причинить им что-либо неприятное. Отсюда — в самом раннем возрасте детей — стремление поблажать всем их капризам и желаниям, как бы нелепы, а иногда даже и вредны они ни были, лишь бы не огорчить дитя.

Отсюда — замена, во многих случаях, разумного и твердого приказания смешным обычаем убеждать ребенка и доказывать ему неосновательность его желания в том возрасте, когда ему непонятны не только существующие житейские отношения, но очень часто даже и самое значение Окружающих его предметов. Отсюда — обычай избегать капризов и домогательств ребенка своеобразным подкупом, заменяя осуществление его настойчивого желания подарками, посулами или сладостями. Так возрастают маленькие семейныедеспоты, приучаемые не знать никаких препон своим желаниям и невольно привыкающие, с годами, считать себя центром жизни семьи. Так развивается в них сознательное и упорное себялюбие и вовсе не развивается характер, одним из главных проявлений которого надо признать умение обуздывать свои желания и отрекаться от своих мимолетных вожделений. Когда такое сокровище своих родителей вступает в отрочество, оно считает всякое материальное и нравственное ограничение, робко предъявляемое последними, за вопиющее нарушение своих прав, и начинается то возмущение против родителей и презрительное к ним отношение, на которое они горько жалуются, забывая, что сами создали его годами бессмысленной потачки и баловства.

Но вот затем наступает суровая жизнь со своими беспощадными требованиями и условиями, и старая родительская забота, сменяющаяся обыкновенно страдальческим недоумением, уступает место личной борьбе за существование в ее различных видах. Тут-то и сказывается отсутствие характера — борьба для многих оказывается непосильной, и на горизонте их существования вырастает призрак самоубийства с его мрачною для слабых душ привлекательностью. Есть, конечно, и при таком воспитании многие исключения, в которых здоровые прирожденные задатки берут верх над систематическою порчею со стороны родителей, но тем более жаль тех жертв этой порчи, действиями которых так богата хроника ненормальных явлений нашей общественной и частной жизни. Разумное воспитание, конечно, дело трудное: сказать любимому ребенку «не смей», «нельзя» не особенно весело, гораздо, лучше постоянно видеть его веселое личико, предаваться животной радости в созерцании этой дорого стоящей и хрупкой живой игрушки. Но в таком чувстве нет настоящей деятель-? ной любви к ребенку. Это — лень ума и воли, порождаемая отсутствием сознания ответственности перед существом, которому мы осмелились дать жизнь; это в сущности грубейший эгоизм, подготовляющий новый эгоизм или, в лучшем даже случае, подготовляющий эготизм, благодаря которому в обиход нашей общественной жизни вторгается так много болезненных самолюбий и бесплодных самомнений.

В противоположность такому легкомысленному отношению к детям является бездушное и жестокое с ними обращение, осуществляемое преимущественно мачехами и реже отчимами, при постыдном попустительстве одного из родителей ребенка, а также одним из родителей или обоими вместе и, наконец, людьми, имеющими над детьми юридическую или фактическую власть. Все это нередко приводит несчастного ребенка или отрока к мысли о своей беззащитности и о спасении себя от мучений смертью от собственной руки или к раннему зародышу и дальнейшему пышному расцвету в душе его пессимистического взгляда на жизнь, как на бесконечное поле призрачных и редких радостей и непрерывных лишений и страданий. Рассмотрение дел о самоубийствах этого рода приводит к самым печальным выводам, как относительно жестокой изобретательности в способах причиняемых им физических мучений и нравственных терзаний, так и относительно виновников их подсказанного отчаянием решения. Между последними видное место занимают не простые люди, сами иногда удрученные условиями своего существования, а «цивилизованные» горожане, нередко иностранцы или представители разных профессий. Тут конкурируют между собою в истязании молодежи содержательница модного магазина и жена адмирала, банкир и фотограф, железнодорожник и полковой врач и т. д. Невольно приходят в голову по этому поводу слова Некрасова: «Равнодушно слушая проклятья в битве с жизнью гибнущих людей, из-за них вы слышите ли, братья, тихий плач и жалобы детей?»

Прогресс отдельных отраслей знаний и техники, конечно, не подлежит сомнению и идет быстрыми шагами вперед, открывая необъятные и неведомые дотоле горизонты, но в духовном отношении человечество не только не успевает следить за ними, но иногда пользуется некоторыми открытиями для жестоких и зверских целей. Достаточно припомнить последние войны с удушающими газами разных систем, боевыми аэропланами, разрывными и отравленными пулями и т. п. Техника развивается — этика не только стоит на месте, но часто «спадает ветхой чешуей» и уступает место зоологическим инстинктам; сознаваемая и гнетущая человека имморальность его поступков уступает место самодовлеющей аморальности. Под влиянием всех указанных условий современного общежития развивается упомянутый выше обостренный эгоизм, заставляющий человека оценивать все явления окружающей жизни исключительно по их отношению лично к себе, и создается внутренняя пустота жизни, отрешенной от общих интересов и от солидарности между людьми с их отчужденностью друг от друга.

Современный цивилизованный человек старается как можно чаще оставаться наедине с самим собою и, несмотря на то, что болезненно ищет развлечений в обществе других людей, постепенно становится по отношению к людям мизантропом, а по отношению к жизни — пессимистом. Если такие взгляды и настроения пускают глубокие корни в опустошенную ими душу, то, по большей части, при неблагоприятно сложившихся обстоятельствах, появляется мысль о самоубийстве. Здесь возможен двоякий выход. Или на смену сомнения и отчаяния наступает понимание смысла и назначения жизни и происходит то, что так характерно выразилось в стихотворном обмене мыслей между Пушкиным и Филаретом («Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» и т. д.), причем возникает сознание, что жизнь есть долг, что рядом со страданием в ней существует наслаждение природой и высшими духовными дарами и что можно сказать с Пушкиным: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Человек же, религиозно настроенный, утверждается в идее об ответственности перед свидетелем мыслей, чувств и поступков, — Толстовским хозяином, и пред своей совестью за малодушный уход из жизни, которая, быть может, была бы полезна близким. Для такого человека несомненна другая жизнь, и в ней будущая разгадка его существования, а жизнь земная лишь станция на пути, который надо продолжать до конца, покуда, по образному выражению Толстого, «станционный смотритель — смерть — не придет и не скажет, под звуки бубенчиков поданной тройки: «Пора ехать». Или человек приходит к убеждению, что он — продукт бессознательной и равнодушной природы, исполняющий ее слепую волю к продолжению рода, после осуществления которой ему может быть сказано Шиллеровское: «Мавр сделал свое дело — мавр может уйти». Здесь смерть уже не на пороге станции житейского пути, а полное его завершение. Современный человек более и более впадает в соображения второго рода или, в отдельных случаях, колеблясь, останавливается на Гамлетовском страхе перед могущими посетить вечный сон сновидениями. «Умереть — уснуть» — думает герой бессмертного создания Шекспира, и не будь у него страха снов, он хотел бы мечтать об одном ударе «сапожного шила (bodkin), чтобы избавиться от бессилия прав, обиды гордого, презренных душ, презрения к заслугам». Самого Шекспира, как видно из его 66 сонета, удерживал от «блаженного покоя», по-видимому, не один страх, но и привязанность к «владычице» — любимой женщине. На таком распутье между смертью и любовью, о которой Тютчев спрашивает: «И кто в избытке ощущений, когда кипит и стынет кровь, не ведал ваших искушений, самоубийство и любовь?», стоит зачастую человек, как видно из многих предсмертных записок самоубийц. Так, например, в Москве два рабочих, полюбивших одну и ту же девушку, колеблющуюся отвечать чувству кого-либо из них, пишут, что решили покончить с собою одновременно. Барон Р., потерявший жену, лишает себя жизни, сказав в своей предсмертной записке: «Смерть не должна разлучать меня с женою, а сделать нашу любовь вечной». Две дочери учительницы музыки, тотчас после смерти нежно любимой матери, покушаются на самоубийство, приняв сильный яд. Студент университета в оставленном письме молит бога, знающего, как сильно он любил умершую девушку, на которой хотел жениться, простить его и дать ему с ней свидание в загробной жизни. Вдова 23 лет, на чувства которой не отвечает любимый ею человек, пишет, что бесплодно надеяться она устала и принимает яд, а если он не подействует, то удавит себя свернутым в жгут платком, что и исполняет в действительности. Инженер 50 лет, которого «заела тоска по умершей жене», отравляется. Сын отравившейся директрисы женского пансиона объясняет свое решение застрелиться потерею в матери «лучшего друга и утешительницы». Гвардейский капитан делает то же «от невыносимой грусти по безнадежно больной сестре». Шестидесятилетний болгарин «не считает возможным продолжать жить, когда все дорогие сердцу ушли в могилу», и т. д.

Вообще предсмертные записки самоубийц, с содержанием которых я познакомился в моей прошлой судебной службе, не только указывают на мотив, но часто рисуют и самую личность писавшего.

Иногда самоубийства совершаются в по-видимому спокойном состоянии, причем, например при отравлении, некоторые наблюдают и описывают последовательное действие яда или, ввиду твердо принятого решения, разные свои физические ощущения. Известный поэт-лирик Фет, перед покушением на самоубийство, диктует своей секретарше: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных‘страданий и добровольно иду к неотвратимому». Классная дама пишет: «Дорогая тетя! Я сейчас в лесу. Мне весело, рву цветы и с нетерпением ожидаю поезда (под который она бросилась). Было бы безумно просить бога о помощи в том, что я задумала, но я все-таки надеюсь привести в исполнение свое желание». Бывший мировой судья, изверившись в жизнь, в день и час, заранее назначенный, чтобы застрелиться, исследует свое нервное состояние, отмечает зевоту и легкий озноб, но не хочет согреться коньяком, так как спирт увеличивает кровотечение, «а и без того придется много напачкать», и за 5 минут до выстрела выражает сомнение, сумеет ли он найти сердце. Директор гимнастического заведения доктор Дьяковский, предвидя свое разорение, пишет прощальное письмо, затем читает слушателям последнюю лекцию и, по окончании ее, застреливается. Провинциальная артистка Бернгейм, 22 лет, отравляется кокаином и в письме к брату подробно описывает постепенное ощущение, «когда душа отлетает под влиянием яда», и оканчивает письмо недописанной фразой: «а вот и кон»… Застрелившийся отставной надворный советник Погуляев, 45 лет, пишет 5 июня письмо, в котором, унося «секрет своей смерти», заявляет, что желает воспользоваться в полной мере взглядом церкви на самоубийц, чтобы отделаться от отпеваний, панихид и иных комедий и дорого стоящих парадов. В письме от 12 июня он просит власти сделать распоряжение о том, чтобы никаких известий об этом, «право, ничтожном событии» в газетах не помещалось. К этому письму прилагается записка на имя прислуги: «Евгения, не кричите и шуму в доме не поднимайте, а когда увидите меня мертвым, то не плачьте и докторов не зовите, а поезжайте сказать обо всем сестре моей. Возьмите, пакеты на имя ваше и Прасковьи. Обеих вас сердечно благодарю за службу, усердие и заботу обо мне. Меня жалеть не надо. Жить было не по силам тяжело. Умираю. Так лучше». Свое намерение он приводит в исполнение лишь 16 октября и перед смертью подтверждает все ранее написанное.

В случаях самоотравлений с целью самоубийства иногда задолго запасаются ядом, меняя менее сильный на более сильный, или подготовляют обстановку, в которой яд должен быть принят. Так, присяжный поверенный Ахочинский, решившись на самоубийство ввиду своих крайне запутанных 4 дел, приобретает цианистый калий во время деловых поездок за границу и в Москву, предпочитая его кокаину и морфию, говорит об этом своей знакомой, прощается с нею и через день лишает себя жизни за ужином среди родных и близких, «когда это легче сделать».

В большинстве предсмертных писем звучит глубокое разочарование в жизни и смертельное уныние. Начальница частной гимназии пишет: «Все струны жизни порваны, нет веры в себя и в дело». Учительница оставляет записку: «Я устала жить и не гожусь». Учитель: «Не вините никого: тернистый путь жизни стеснял мне дорогу, я старался освободиться, но напрасно. Теперь не хочу больше идти и не могу». Особенным отчаянием звучат два находящихся у меня предсмертных письма. Либавская гражданка, дочь которой, гимназистка 16 лет, была обвиняема жилицей, вернувшейся-из маскарада, в краже у нее бриллиантовой серьги, билась, как рыба об лед, чтобы воспитать своих внебрачных детей, брошенных отцом. Больная и истощенная, она не могла перенести павшего на дочь обвинения и отравилась, причем через два дня потерпевшая будто бы от кражи и переехавшая на другую квартиру нашла у себя серьгу, которую считала украденной.

Так же кончила жизнь и другая женщина, многолетний сожитель которой, не желая заплатить по данному ей векселю, обратился за помощью в знаменитое Третье отделение, где она была задержана без объяснения причин в течение трех дней, мучимая недоумением и страхом, доведшими ее до совершенного отчаяния. Большинство писем проникнуто чувством предсмертного примирения, даже с теми, кто причинил зло. Нередки письма о прощении. «Хана, береги себя и сына и прости меня за твою исковерканную жизнь: прости, моя святая Хана! Если с тобой не ужился, то с кем же в мире могу жить», — пишет застрелившийся поручик. «Дорогая моя Ляличка, — пишет землемер своей жене. — Когда ты будешь читать это письмо, меня не будет в живых. Ради всего святого, прости меня за все огорчения и обиды, которые я тебе причинил. Я виноват перед тобою бесконечно. Знаю, что ты меня все-таки любишь, но прошу — постарайся забыть меня, негодяя. Жажду умереть на твоих руках, но не зову, чтобы ты меня не отговорила»… Но иногда в них встречаются вопли негодования и проклятия. Таково, например, письмо взрослой воспитанницы детского приюта к учителю такового: «Неужели у тебя повернулся язык сказать, что я была женщиной, когда сошлась с тобою. Знай, окаянный, что ребенок уже шевелится, и, умирая, и я и он проклинаем тебя. Ты одним словом мог возвратить жизнь и мне, и ему. Ты не захотел. Пускай же все несчастья будут на твоей голове. Терпи во всех делах одни неудачи, будь бродягой, пропойцей, и пусть мое проклятье тяготеет над тобою везде и всюду. Я буду преследовать тебя днем и ночью… Жить мне безумно хочется»… Многие письма очень лаконичны: «Надоело жить». — «Жить не стоит». — «Пора со всем покончить»… — «Счастливо оставаться». — «Пора сыграть в ящик» (гроб). — «Вот вам и журфикс». — «Куку». — «Хочется съездить на тот свет». — «Фить, — пишет застрелившийся околоточный, — кончил базар. Надоело… Сам подл, а люди еще подлее». Многие письма заключают в себе посмертные распоряжения об уплате своих долгов, о платье, в котором желательно быть похороненным, и просьбу устранить вскрытие трупа пишущего. Есть, впрочем, и выражения желания, чтобы таковое вскрытие было произведено для пользы науки. Обзор множества таких писем приводит к заключению, что они писались людьми сознательно и в «здравом уме», но что большинству писавших были неизвестны жестокие требования старого закона о недействительности посмертных распоряжений самоубийцы. Письма покидаемым родителям обыкновенно содержат просьбу о прощении, но изредка бывают черствы и даже циничны: «Милые мои родители, — пишет купеческий сын, — извещаю вас, что я с белого света уволился, а вы будьте здоровы». В последние годы эта черствость стала особенно проявляться в том, что решившиеся на самоубийство молодые люди не считают нужным хоть как-нибудь мотивировать свой поступок, что ввергает оставшихся в бездну неразрешимых сомнений и мучительных догадок и упреков себе. Так,’ например, два взрослых сына известного инженера лишают себя жизни’ последовательно один за другим, одним и тем же способом, на расстоянии одного года, не оставив ни одной строчки страстно их любящим матери и больному полуослепшему отцу. То же делают сын выдающегося писателя, сын и дочь крупного администратора, жизнерадостная 18-летняя дочь артистки, сыновья двух замечательных по своему развитию женщин и т. д.

В число причин, толкающих на самоубийство, некоторые ставят пьянство, но с этим едва ли можно согласиться. Привычные пьяницы обыкновенно умирают от органических страданий желудка, печени и мозга, но, даже и опустившись на самое дно, цепляются за жизнь, несмотря на ее постыдный характер. Несомненно, однако, что число самоубийств в состоянии опьянения представляет около 8 % их общего числа, но это не результат порочной привычки, обращающейся в болезненную страсть, а чаще всего опьянение перед «вольною своей кончиной» является средством подкрепить ослабевшую перед этим волю и создать себе искусственное полузабытье. Излишне говорить о самоубийствах учащихся, как результате неправильных педагогических приемов, переутомления, неудачи на экзаменах или страха пе’ред ними и т. п. Этому вопросу в последние годы была посвящена обширная литература.

Мучительным толчком к собственноручной казни являются иногда угрызения совести. Например, у стрелочника, терзаемого мыслью о том, что он с корыстной целью, ради получения денег за оказываемую помощь, безнаказанно устроил два железнодорожных крушения с человеческими жертвами, или у отставного штабс-капитана, не могшего помириться с невозможностью отыскать владелицу похищенного им ив купе второго класса чемодана с 2 тыс. руб., или у молодой девушки, невыносимо тоскующей от сознания зла, причиненного ею людям, которые ее воспитали, или, наконец, у дворника, которому «никак не полагается жить» после растления им четырех беззащитных девочек. К этому угрызению близко подходит мучительное чувство от сознания допущенной научной ошибки, повлекшей за собою чью-либо смерть.

Обращаясь к разнообразным и не всегда согласным между собою статистическим материалам, касающимся самоубийств, а также к моим личным наблюдениям и воспоминаниям, я могу отметить ряд характерных особенностей этого явления. Во-первых, — влияние пола, возраста, времени года и дня. В общем числе самоубийц женщины составляют одну четвертую часть. С годами своих жертв самоубийства возрастают, представляя в период от 15 до 20 лет 5 % всего числа, повышаясь, затем, до 40 лет, падая от 40 до 50 лет, снова повышаясь от 50 до 60 лет и составляя в период от 60 до 70 лет те же 5 %, как в юности. Недоумение и страх пред грядущей жизнью, преждевременное разочарование в ней и в себе самом, а с другой стороны, запоздалое разочарование в прожитой жизни, старческие недуги, душевная усталость и сознание бесплодности дальнейших усилий вызывают одинаковую решимость и у юношей и у старцев. После 80 лет самоубийства случаются редко, причем побудительная их причина часто бывает покрыта глубокой тайной. Таково, например, самоубийство 82 — летнего священника, найденного отравившимся морфием пред лежащим на столе раскрытым евангелием от Иоанна, ив такой же обстановке и в том же возрасте ученого еврея Шварца, с заменой евангелия «Критикой чистого разума» Канта, причем никаких причин их решимости не обнаружено. Если спросить человека, незнакомого с подробностями настоящего вопроса, о том, когда преимущественно совершаются самоубийства, он большею частью ответит: в ноябре и декабре, в скупые светом, короткие, холодные дни, наводящие тоску, ночью, когда приходится оставаться самому с собой, когда отсутствующий сон не приносит забвения горя и забот, а «змеи сердечной угрызенье» чувствуется с особой силой. И это будет ошибочно. Самые самоубийственные месяцы — май и июнь, а таковые же часы — с утра до полудня и от часа до трех, т. е. в разгар „окружающей жизни и движения. Во-вторых, — влияние местности, вероисповедания, национальности и профессии. У магометан вообще нет самоубийств: фатализм, свойственный исламу, удерживает их от этого; у евреев, как уже замечено, оно довольно редко. Но у христиан самоубийства идут в таком возрастающем численном порядке: католики, затем православные и больше всего протестанты. По направлению с юга на север (исключая Норвегию и отчасти Швейцарию) самоубийства увеличиваются; в горных местностях их менее, чем на равнине; в России они растут в направлении с востока на запад; в Европе их всего более, по отношению к населению, в Саксонии. Национальный характер сказывается весьма ярко в обстановке лишения себя жизни и в предсмертных записках. Так, например, француз не всегда может отрешиться от внешнего «оказательства» своего решения и от некоторой театральности в его исполнении; немец — зачастую меланхоличен и, еще чаще, сентиментален; русский человек или угнетен душевной болью, или шутлив по отношению к себе, но почти всегда оставляет впечатление сердечной доброты. Молодой француз, оскорбленный тем, что его брачное предложение отвергнуто девушкой, живущей со своей семьей в одной из дачных окрестностей Петербурга, в летний день подходит к террасе, где пьет чай эта семья, раскланивается, прислоняется к стогу сена и, положив себе на грудь фотографическую карточку девушки, простреливает и карточку, и свое сердце. Молодой немец, приказчик в большом торговом предприятии, обиженный тем, что его неправильно заподозрили в служебных упущениях, в чем перед ним и извинились, застреливается на рассвете под Иванов день на скамейке клубного сада, оставив записку: «Солнце для меня восходит в последний раз; жить, когда честь была заподозрена, невозможно, бедное сердце перестанет страдать, когда оно перестанет биться, но жаль, что не от французской пули». Студент — русский — пишет товарищу: «Володька! Посылаю тебе квитанцию кассы ссуд — выкупи, братец, мой бархатный пиджак и носи на здоровье. Еду в путешествие, откуда еще никто не возвращался. Прощай, дружище, твой до гроба, который мне скоро понадобится».

По отношению к профессиям, те из них, которые носят название «либеральных» (адвокатура, журналистика, артистическая деятельность, педагогика и т. п.), дают наибольший, сравнительно, процент самоубийств. Но огромное, не идущее в сравнение ни с какими цифрами, число самоубийств представляет врачебная профессия. По исследованиям Сикорского и академика Веселовского, число самоубийств в Европе и у нас (с разницею лишь в мелких цифрах) составляет один случай на 1200 смертей, а у врачей, которых 23 % погибает обыкновенно между 30 и 40 годами от страдания сердца, приходится один случай самоубийства на 28 смертей. Нужно ли искать лучшего доказательства тягости врачебной деятельности, сопряженной с сомнениями в правильности сделанного диагноза и прописанного лечения (самоубийство профессора Коломнина в Петербурге), с ясным пониманием рокового значения некоторых из собственных недугов, с постоянным лицезрением людских страданий, с отсутствием свободы и отдыха и с громадным трудом подготовки к своему знанию. Большое число жертв самоубийства замечается между фармацевтами, фельдшерами, акушерками и сестрами милосердия. Быть может, легкость добывания и имение под рукою ядов облегчает им приведение в исполнение мрачного намерения.

К особенностям самоубийств надо отнести их коллективность, их заразительность, а также повторяемость. В последние годы часто встречаются случаи, где двое или трое решаются одновременно покончить с собою по большей части вследствие однородности причин и одинаковости побуждений, а иногда и по разным поводам, соединяющим их лишь в окончательном результате. Обыкновенно при этом один или двое подчиняются внушению наиболее из них настойчивого и умеющего убеждать, причем, однако, именно он-то и впадает в малодушное колебание в решительную минуту. Судебная хроника занесла на свои страницы ряд таких случаев. Но бывает и обратное. Достаточно указать на самоубийство девиц Кальмансон и двух Лурье, умерших в артистической обстановке, после исполнения похоронного марша Шопена, потому, что им «жизнь представляется бессмыслием». В предшествующие последней войне годы коллективные самоубийства развились в женских богадельнях и преимущественно в женских учебных заведениях. Тогда начальницы некоторых институтов и женских гимназий сделались предметом самых произвольных, а иногда и прямо лживых обвинений, вследствие таких коллективных самоубийств и покушений на них, вызванных болезненным предчувствием испытаний и разочарований в предстоящей жизни, подчас особенно ярко рисующихся молодой девушке в переходном возрасте. Коллективные самоубийства встречаются и у несчастных «жертв общественного темперамента». Так, в 1911 году три проститутки лишили Себя жизни совместно, оставив записку: «Лучше умереть, чем быть придорожной грязью»…

Наша история знает коллективные самоубийства по религиозным мотивам со стороны фанатических последователей разного рода ересей и расколоучений. Под влиянием знаменитого «отрицательного писания инока Евфросина», в конце XVII и в начале XVIII столетия были одновременные, по предварительному соглашению, массовые самосожжения и самоутопления. Отдельными вспышками это повторялось и потом. Даже в самом конце прошлого века произошло самоубийство членов семейства Ковалева и их присных, в Терновских хуторах, причем Ковалев закопал живыми в могилу, для избежания наложения «антихристовой печати» (т. е. занесения в список народонаселения), 25 человек и в том числе всю свою семью от стара до млада, по их просьбе и согласию, а сам явился с повинной.

Какое-нибудь самоубийство, совершенное в необычных условиях или необычным способом, вызывает ряд подражаний тому и другому. В семидесятых годах в Харькове одна француженка лишила себя жизни неслыханным там дотоле способом — отравлением угольным газом, и вслед затем в течение двух лет подобное самоубийство было повторено четыре раза. Выше уже сказано, какое вредное влияние на молодую и впечатлительную или страдающую душу имеют беллетристика и драматургия, упражняющиеся в описании и логическом или психологическом оправдании самоубийств. Еще более вредно действует, ввиду своей распространенности и доступности, ежедневная печать с перечислением всех случаев самоубийств за каждый день, нередко с изложением подробностей выполнения, мотивов и содержания предсмертных писем. Газеты обыкновенно молчали о многих несомненных случаях трогательного самопожертвования и презрения к личной опасности из человеколюбия — и о них приходилось лишь случайно и мимоходом узнавать, в конце года, из списка наград «за спасение погибающих» на страницах «Правительственного вестника». Зато целые газетные столбцы отводились случаям убийств, грабежей, облития серной кислотой и в особенности самоубийствам. Весьма распространенная «Петербургская газета» от 3 марта 1911 г. в хронике происшествий посвящает целый столбец перечислению с подробностями 22 самоубийств и покушений на них, совершенных в течение предшествующего дня; такая же московская газета в 1913 году отдает два широких столбца под статистику самоубийств за май месяц, содержащую сообщение о 640 случаях в 32 городах «от наших корреспондентов по телеграфу». Недаром у некоторых самоубийц, по словам тех же газет, находили в кармане вырезки таких сообщений, в которых, кроме того, «популяризируются» и способы лишения себя жизни. Таким путем сделались общеупотребительными, в целях самоотравления, фосфорные спички и получившая огромное применение уксусная эссенция. В 1912 году в 70 % всех самоотравлений была пущена в ход эта эссенция, причем 50 % случаев приходилось на домашнюю прислугу.

Нужно ли при этом говорить о том, каким путем добывались сведения о самоубийствах, о назойливом и бездушном любопытстве репортеров и «наших корреспондентов» с таинственными расспросами болтливой прислуги, о любезной готовности полиции поделиться содержанием составленных ею протоколов и приложенных к ним предсмертных писем, — одним словом, обо всем, что заставляет оставшихся сугубо переживать случившееся горе, с больною тревогой искать его оглашения на газетных столбцах, подвергаясь тому, что античный поэт характеризует словами «renovare doloris».

К заражающим и внушающим мысль о самоубийстве надо отнести и бывшие одно время в ходу и вызывавшие справедливое порицание анкеты с расспросами учащихся юношей и девушек о том, «не являлась ли у них мысль о самоубийстве, не делали ли они или кто-либо из членов семьи попыток к нему, по какой причине, когда и сколько раз, и чувствуют ли они себя одинокими и не потеряли ли веры в себя, разочаровавшись в людях и в жизни и в идеалах истины, красоты, добра и справедливости, относятся ли они к людям безучастно и не предпочитают ли в литературе культ смерти и упадочность настроения». Постоянно повторяемые известия и рассказы о самоубийствах, обостряя отчаяние решившихся покончить с жизнью, зачастую подстрекают их на настойчивое повторение попыток

к этому. Бросившиеся в воду нередко борются с теми, кто хочет их спасти, не умершие от яду прибегают к веревке, к ножу или револьверу. В течение апреля 1913 года, в Петербурге, жена рабочего Анна Иванова, вследствие семейных неприятностей, пять раз пыталась лишить себя жизни всеми доступными ей способами.

Остается упомянуть о случаях, когда самоубийство совершается с несомненной рисовкой и в особо эффектной обстановке. Конечно, в этом отношении Северная Америка побила рекорд. В 1911 году газеты сообщили, что в Балтиморе некий Том Климбот лишил себя жизни на сцене в театре, полном нарочно собравшимися зрителями, которых он оповестил о предстоящем объявлениями в газетах. Французский писатель Жерар де Нерваль кончает с собою на верхней площадке лестницы чужого дома, причем около его трупа сидит прирученный им и взятый нарочно с, собою ворон. В Одессе артистка небольшого театра, причесавшись у лучшего парикмахера, надушенная, с приготовленным букетом цветов, красиво отделанным платьем и белыми атласными туфельками, открывает себе жилы в горячей ванне. Сюда же надо, по-видимому, отнести и Кадмину, отравившуюся на сцене и подавшую Тургеневу мысль написать «Клару Милич», а также довольно частые случаи, где местом приведения в исполнение приговора над собой избираются не отдельные номера, а общие залы гостиниц и ресторанов, причем нередко забывается уплата по счету.

Способы совершения самоубийств отличаются большим разнообразием. Женщины предпочитают отравляться, бросаться с высоты или в воду. Замечательно, что водопад Иматра, в Финляндии, близ Выборга, имел заманчивость для решивших покончить с собою. В 1911. году в него, из приезжих, бросилось в течение лета 59 человек, из коих одна треть женщин.

Существует двоякий взгляд на самоубийство, совершаемое сознательно и без всяких признаков органического душевного расстройства. Одни видят в нем исключительно малодушие, вызываемое отвращением к жизни и страхом возможных в ней и даже вероятных испытаний, ввиду отсутствия или непрочности так называемого «личного счастья»; другие, напротив, считают его проявлением силы характера и твердой решимости. В действительности оба эти взгляда по большей части применимы к одним и тем же случаям:

мысль о самоубийстве, в своем постепенном развитии, в целом ряде случаев, есть проявление малодушия и отсутствия стойкости воли в борьбе с тяжелыми условиями существования. «Vivere est militare», — говорит Сенека. Уход с поля этой битвы очень часто вызывается жалостью к себе, которую глубокий мыслитель Марк Аврелий называет «самым презренным видом малодушия», причем человек самовольно гасит в себе огонек жизни, могущий согревать других. Но самое осуществление этого желания «уйти», столь идущее вразрез с естественным чувством самосохранения, требует сильного напряжения воли в минуты, предшествующие нажатию пружины револьвера, закреплению приготовленной петли, принятию яда и т. п. Довольно часто в этом осуществлении замечается особая торопливость, и настойчивое желание поскорей «покончить с собой», не зависящее притом от. окружающей обстановки или среды. В другом месте («На жизненном пути», том III — Житейские драмы) мною рассказан ряд лично известных мне случаев, в которых, как, например, и в приведенной выше истории о пропавшей серьге, внешний повод к трагическому решению, по жестокой иронии судьбы, устранялся совершенно почти вслед за, смертью самоубийцы.

Нельзя, однако, отрицать таких положений, в которых самоубийство встречало себе оправдание даже в прежних карательных о нем постановлениях (Уложение о наказаниях 1885 года, ст. 1471) и может быть вполне понятно с нравственной точки зрения. Таковы: грозящие целомудренной женщине неотвратимое насилие и поругание, которых ничем, кроме лишения себя жизни, избежать нельзя; необходимость, жертвуя своей жизнью для спасения ближних, «положить душу свою за други своя» или совершить то же для блага родных. Сюда же можно отнести редкие самоубийства, совершаемые в состоянии тяжкой неизлечимой болезни, мучительной для окружающих, ложащейся на них тяжким бременем, истощающим их трудовые и душевные силы. Тут руководящим мотивом является сознательный альтруизм.

Такова, далеко не полная, картина истребительного недуга, все более и более надвигающегося на людское общежитие. Его вредоносные корни разрастаются в среде «труждающихся и обремененных», он пожирает молодые

силы, отнимая у них надежды накануне их, быть может, яркого и полезного расцвета, он толкает людей зрелых и старых на вредный пример потери и упадка энергии при встрече с неизбежными испытаниями жизни, смысл которой состоит в исполнении долга относительно людского общежития, а не в призрачном довольстве и спокойствии хрупкого личного счастья.

Весь более или менее цивилизованный и культурный мир находится теперь в состоянии брожения, переживает трагические условия для своего будущего переустройства. При сложных требованиях этого неизбежного строительства дорог каждый работник, каждый, кто может на своем жизненном пути подать утешение, оказать поддержку, внушить бодрость своим ближним. В этой мысли и убеждении надо воспитывать личным примером молодое поколение, отстраняя от него, словом и делом, те вредные влияния, о которых говорилось выше. Не прекращая своего постылого существования, надо уметь умереть для своего личного счастья — и ожить в деятельной заботе о других, и в этом найти истинное значение и действительную задачу жизни… В сороковых годах прошлого столетия, во Франции, под влиянием увлечения уродливыми сторонами романтизма, чрезвычайно увеличились, по свидетельству современников, самоубийства. Вот как отозвалась на это знаменитая Жорж Занд, в свое время прошедшая через искушение лишить себя жизни: «Нужно любить, страдать, плакать, надеяться, трудиться — быть! Падения, раны, недочеты, тщетные надежды — с этим считаться не надо, — нужно встать, собрать окровавленные обломки своего сердца и с этим трофеем продолжать свой путь до призыва к другой жизни».

КОММЕНТАРИИ


В четвертом томе Собрания сочинений представлены работы, которые А. Ф. Кони подготовил уже в зрелом возрасте, причем следует отметить, что в помещаемых в данном томе исследованиях Кони допускал иногда повторения отдельных теоретических положений и примеров из судебной практики.

В связи с тем, что объем тома не позволяет включить его студенческие исследования, в значительной части потерявшие свою практическую значимость, мы ограничимся их краткой характеристикой, что позволит читателю полнее представить круг научных интересов ©того выдающегося юриста.

В 1866 году появляется несколько его работ. Здесь в первую очередь следует отметить монографию «О праве необходимой обороны. Рассуждение студента Анатолия Кони» и опубликованные в «Журнале министерства юстиции» (1866 г. N«2 и 5) рецензии на книгу Д. Стифена «Уголовное право Англии» и на книгу А. Любавского «Сборник замечательных уголовных процессов». В том же году в «Журнале министерства юстиции» (1866 г. № 6) Кони обстоятельно рассмотрел основные положения книги Эберлина «Об ошибках в области уголовного права».

Его первое большое научное исследование было посвящено не разработанной в русской юридической науке проблеме необходимой обороны. В значительной по объему работе он подробно рассмотрел регламентацию этого вопроса в зарубежном, древнерусском и действовавшем тогда законодательстве России.

Подробно разбирая причины, обусловившие право необходимой обороны, Кони приходит к крамольному в условиях царского режима выводу: «Твердая государственная власть зиждется на уважении к закону; как бы хороши ни были законы; но там, где власть государства сама будет относиться к ним поверхностно, где представители ее, вместо осуществления закона, будут действовать по своему произволу и злоупотреблять дарованною им властью, где гражданин будет знать, что норма деятельности определяется не законом, существующим только pro forma, а усмотрением лиц, «власть имеющих», — » там не может быть истинной свободы, истинного порядка…» (А. Ф. Кони, О праве необходимой обороны, М., 1866, стр. 25).

Развивая эту мысль, Кони утверждал, что наличие определенных обязанностей гражданина влечет за собой его право не допускать не предусмотренных, не дозволенных законом действий должностных лиц.

Полемизируя с утверждением А. Фейербаха об отсутствии у осужденного права на необходимую оборону, Кони писал: «Государство никогда не может лишить человека его общечеловеческих прав, если только оно сохранило этому человеку жизнь. Такой образ действия был бы недостоин государства…» (там же, стр. 27).

Несомненный интерес представляет его вывод о пределах права необходимой обороны лица, подвергшегося преступному нападению. Более ста лет тому назад он высказал суждения, которые не утратили своей ценности и сегодня.

Отмечая значение состояния аффекта, вызванного у потерпевшего нападением, Кони писал:, «Нельзя предполагать в человеке в это время полную способность владеть собою и не превысить невольно пределов необходимой обороны. Требование безусловного равенства защиты с нападением может быть выставляемо только на бумаге,? Вот почему ни один судья не должен упускать из виду того ненормального состояния духа, которое проявляется у человека, когда ему грозит опасность, неминуемая и действительная. Вот почему судья должен разбирать каждый случай отдельно, со всеми его индивидуальными свойствами и особенностями. Вот почему судья сам должен представить себя в положении лица, обвиняемого в превышении необходимой обороны, а не довольствоваться одним абстрактным определением закона. Надо принимать во внимание все обстоятельства дела и индивидуальность оборонявшегося лица» (там же, стр. 36–37).

А. Ф. Кони возражал против требования соразмерности средств обороны средствам нападения. Необходимо учитывать большой комплекс вопросов, среди которых важнейшая роль отводится условиям совершенного нападения и индивидуальным особенностям характера потерпевшего.

Как и во всяком научном исследовании, в работе есть спорные и неприемлемые положения, но одно несомненно — капитальность, добротность этого исследования. Уместно напомнить, что это первое историко-критическое и догматическое исследование он написал в сравнительно короткий срок. «В январе 1865 года я засел за писание и проводил за ним почти все вечера, памятные мне и до сих пор по невыразимой сладости первого самостоятельного научного труда… В начале марта работа моя была окончена…» (А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. 3, Ревель — Берлин, стр. 202).

Блестящие способности, проявленные Кони уже в студенческие годы, его отличающееся полной самостоятельностью сочинение «О праве необходимой обороны» обратили на себя внимание профессуры Московского университета и его ректора С. И. Барщева, предложившего ему остаться при университете и принять кафедру уголовного права с тем, чтобы с начала учебного года приступить к чтению курса уголовного права. Такое предложение еще не сдавшему экзамены студенту польстило ему, но Кони категорически отказался его принять. Значительно позднее, вспоминая об этом, он писал: «Когда я вглядывался, в течение моей долгой жизни, в некоторых профессоров последующей формации, я убеждался, что иные из них не задумались бы принять предложение Баршева и, скомпилировав какой-нибудь учебник да снабдив эту компиляцию хлесткими фразами, поднести все это студентам через два-три месяца, напустив на себя авторитетный вид. Но незабвенный Московский университет моего времени не только способствовал развитию в нас чувства самоуважения, но и внедрял в нас чувство благоговейного отношения к науке. Мне казалось непозволительным выступать на кафедре с наскоро вычитанными чужими мыслями, не составив по всем основам уголовного права своего собственного взгляда…» (там же, стр. 204).

Несколько месяцев спустя появились и иные причины, которые оказались решающими в определении дальнейшего жизненного пути А. Ф. Кони.

После выстрела Д. Каракозова в Александра II (4 апреля 1866 г.) и в связи, с усилившейся в стране реакцией работа А. Кони обратила на себя внимание главного цензурного управления министерства внутренних дел, признавшего ее «не дозволенной к печати». 20 сентября 1866 г. товарищ министра просвещения М. Д. Делянов, к которому поступили материалы в отношении Кони из главного управления по делам печати, предложил ему «пожаловать для объяснения по делу». В беседе ему были высказаны укоры — «разве можно писать такие вещи». А. Кони не испугался, не отступил от своих научных утверждений и, защищая свое сочинение, ответил: «Можно и должно».

Два министра решали судьбу А. Кони: просвещения — Д. А. Толстой— и внутренних дел — П. А. Валуев — и, когда вопрос был разрешен благополучно, вдруг появились новые осложнения. Главное цензурное управление обвинило Кони в том, что он после запрещения книги стал тайно распространять ее. Дело приняло весьма неприятный оборот. Валуев предложил возбудить против Кони уголовное дело. Пришлось опять представлять объяснения и защищать высказанные в книге взгляды. Заканчивая тягостную беседу с членом главного управления по делам печати М. Н. Туруновым, А. Ф. Кони сказал, что в лучшее время он, не задумываясь, переиздал бы эту работу. При этих словах Турунов, улыбнувшись, насмешливо посмотрел на А. Кони, как бы говоря: «Эх, молодой человек, молодой человек! Не дождетесь Вы этих лучших времен» (там же, стр. 211).

Опубликование «Необходимой обороны» явилось знаменательной вехой в жизниА. Ф. Кони. Притеснения, которым он подвергся, во многом определили скрытое, а иногда и явное оппозиционное его отношение к царским сановникам и резко изменили жизненные планы Кони, помешав по окончании университета вступить на научное и педагогическое поприще, о чем он неоднократно сожалел.

Несомненной зрелостью отличались его суждения, высказанные и в других ранних работах. Так, в своих рецензиях А. Ф. Кони не ограничивался формальным рассмотрением всех достоинств и недостатков сочинения. Они у него являлись поводом для того, чтобы высказать суждения по тем или иным правовым вопросам.

В рецензии на «Сборник замечательных уголовных процессов» (изд. А. Любавского, 1865 г.) большое место уделено рассмотрению проблем правового воспитания народа путем широкого издания различных видов доступной юридической литературы. А. Кони ратует за всемерную популяризацию деятельности суда присяжных заседателей, за то, чтобы для них издавалась специальная литература, расширяющая их правовой кругозор, за то, чтобы издавались сборники процессов, которые "отражали бы полностью все тонкости судопроизводства и содержали бы квалифицированный разбор наиболее важных правовых вопросов, возникающих в ходе рассмотрения того или иного дела. Здесь же он освещает тему, которая стала его любимой на долгие годы, — прения сторон, ратуя за самостоятельные пути развития русского судебного красноречия.

Круг научных интересов А. Ф. Кони условно следует определять тремя направлениями: право, литература, медицина.

В области права Кони отдавал предпочтение проблемам уголовного судопроизводства. Интерес сосредоточивался вокруг следующих вопросов:

суд, его история, организация и условия осуществления правосудия: устность, гласность, независимость, состязательность и равенство сторон;

обвиняемый, его права на предварительном следствии и в суде;

следователь, обвинитель и защитник и их роль в обеспечении правильного разрешения дел;

доказательства, их виды и значение на предварительном следствии и в суде.

Как бы объединяющими, связывающими эти проблемы являются обстоятельно и всесторонне развитые им этические, нравственные начала осуществления правосудия.

В медицинских науках его симпатии тяготели к невропатологии, психиатрии и судебной медицине. До последних дней жизни он следил за достижениями клинической медицины. В своих работах он нарисовал яркие образы крупных деятелей медицинской науки. Это профессора — Питра, Лямбль, Гвоздев, Грубе, Мин, отец русской психиатрии Балинский, известные психиатры Мержеевский и Чечотт. Особенно тепло он писал о «святом докторе» Гаазе.

Литературному наследию А. Ф. Кони будут посвящены специальные тома Собрания сочинений.

Научные заслуги А. Ф. Кони в дореволюционной России получили широкое признание. В 1890 году Харьковский университет возвел его «в степень доктора уголовного права без испытания на степень магистра и без представления диссертации…». В 1896 году он был избран почетным членом Академии наук. В соответствии с Уставом Академии наук в число почетных академиков избирались лица из «знаменитых особ, известных своими познаниями и любовью к наукам, и из русских ученых, приобретших особенную славу сочинениями, относящимися к какой-нибудь из наук, коими Академия занимается» (§ 82).

В 1900 году его, Чехова, Короленко и других избирают почетными академиками разряда изящной словесности Академий наук.

В 1907 году Академия наук приняла положение о премий А. Ф. Кони. Премия должна была присуждаться за печатные работы, посвященные деятелям судебной реформы, которые способствовали ее «охранению, правильному осуществлению. и практическому развитию». Премии присуждало историко-филологическое отделение Академии наук.

Военно-медицинская академия, Общество экспериментальной психологии, Московское психологическое общество и Юридические общества Москвы, Петербурга, Киева, Харькова и других крупнейших губернских городов, отдавая должное научным заслугам А. Ф. Кони, избирают его своим почетным членом.

После Октябрьской революции А. Ф. Кони продолжал заниматься научной деятельностью. До лета 1922 года он читал курс уголовного судопроизводства в первом Петербургском университете, во втором Петербургском университете — курс судебной этики и этики общежития (до 1921 г.), в Государственном институте живого слова (техники речи) вел курс теории и практики ораторского искусства, в Петроградском институте усовершенствования врачей читал лекции о врачебной этике.

Творческий порыв не оставляет Д. Ф. Кони до последних дней жизни. Незадолго до его смерти профессор М. Н. Гернет в одном из писем, адресованных А. Ф. Кони, просил его не перегружать себя большой и напряженной лекционной работой, на что А. Ф. Кони ответил, что вечереют дни его и скоро наступит тьма и поэтому необходимо торопиться дать обществу как можно больше. «Слава богу, — писал он, — моя химия, т. е. голова и память еще служат, но вот физика начинает никуда не годиться. А как много хотелось бы написать такого, что со смертью моей канет в вечность. Разумею воспоминание о Сенате, о Государственном совете, о министрах» (из личного архива А. В. Гернет).


Стр. 33 «Нравственные начала в уголовном процессе»

Придавая большое значение этическому началу в уголовном процессе, А. Ф. Кони в течение ряда лет подготовлял курс «Общие черты судебной этики», который считал необходимым ввести в юридических учебных заведениях как дополнение к догматическим положениям уголовного процесса в надежде на то, что «зрелый судебный деятель в минуту колебания пред тем, какого образа действий. надо держаться в том или другом вопросе, вспомнит нравственные указания, слышанные им с кафедры, и, устыдясь ржавчины незаметно подкравшейся рутины воспрянет духом — преподавание судебной этики найдет себе житейское оправдание». 30 сентября 1901 г. А. Ф. Кони писал А. А. Чичериной: «Мне предложена — с любезною настойчивостью — кафедра в Лицее, который совсем преобразуется по образцу старого царскосельского. Читать надо судопроизводство, в которое входит излюбленная мною судебная этика. Я принял предложение и теперь сижу за работою не разгибаясь» (ГБЛ, ф. 334, карт. 15, ед. хр. 1).

Приступая к чтению курса уголовного судопроизводства в Александровском лицее, А. Ф. Кони основные положения изложил во вступительной лекции «Нравственные начала в уголовном процессе». «Я стал читать лекции в лицее — писал он уже 27 ноября 1901 г. Чичериной, — и под фирмою уголовного судопроизводства стараюсь знакомить слушателей с началами судебной этики Но эта молодежь — очень распущенная в смысле умственной и нравственной — не умеет ни слушать внимательно, ни записывать…» (ГБЛ, ф. 334 карт. 15, ед. xp. 1).

Подчеркивая значение данной проблемы, издавая наиболее полный сборник своих судебных речей, А. Ф. Кони открывает его этой работой. В статье, написанной вместо предисловия к сборнику, он отмечал, чем обусловлена необходимость подготовки данного курса: «Изучение и преподавание этических начал в деле уголовного правосудия представляется мне имеющим серьезное значение. Это значение постоянно увеличивается ввиду некоторых практических явлений судебной жизни, подчас знаменующих собою забвение тех нравственных начал, которыми проникнуты процессуальные институты, путем долгой эволюции освободившиеся от формальных требований и от бездушного их выполнения. Намерение мое прочитать осенью 1902 года ряд публичных лекций «о нравственных началах в уголовном процессе» не осуществилось, но я не теряю надежды приготовить для печати подробное исследование по судебной этике, поместив в него результаты «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», вынесенные мною из почти сорокалетней деятельности на судебном поприще. Заранее радостно приветствую и того, кто с любовью и с верою в успех предпримет беседы с молодым поколением о нравственных началах, столь неразрывно связанных с истинным правосудием» («Судебные речи», изд. 4-е, СПб., 1905, стр. LXVI–LXVII).

А. Ф. Кони полагал, что чтение подобного курса будет способствовать нравственному совершенствованию будущих юристов. Своей работой он старался укрепить веру судебных деятелей в их самостоятельность и независимость от административных органов. Этот принцип он тесно увязывал с положением о несменяемости судей, которое мужественно и последовательно отстаивал в течение всей своей долгой жизни. В неопубликованных воспоминаниях об А. Ф. Кони М. В. Бабенчиков писал, что чтением этого курса «Анатолий Федорович мыслил помочь молодым людям выбрать себе будущую специальность: правильный выбор профессий, говорил Кони, не только определяет весь дальнейший путь человека, но и формирует его личность» (ЦГАЛИ, ф. 294, оп. 1, ед, хр. 15).

О том, какое большое значение придавал А. Ф. Кони этой своей работе, свидетельствует следующий факт: по выходе ее в свет (впервые она была опубликована в «Журнале министерства юстиции» 1902 г. № 1) он обратился к Л. Н. Толстому с просьбой ознакомиться с ней.

«Напечатав «Общие основания судебной этики», — вспоминал А. Ф. Кони, — я послал ему отдельный оттиск. «Судебную этику я прочел, — писал он мне в 1904 году — и хотя думаю, что эти мысли, исходящие от такого авторитетного человека, как Вы, должны принести пользу судейской молодежи, но все-таки лично не могу, как бы ни желал, отрешиться от мысли, что как скоро признан высший нравственный религиозный закон — категорический императив Канта, — так уничтожается самый суд пред его требованиями. Может быть, и удастся еще повидаться, и тогда поговорим об этом. Дружески жму Вашу руку» (см. А. Ф. Кони, На жизненном пути, т. 2, М., 1916, стр. 40).

10 мая 1905 г. А. Ф. Кони писал А. А. Чичериной, что, преодолев установленный запрет, приступает к чтению курса лекций об этике, не состоявшемуся вследствие противодействия Муравьева, написавшего Плеве, что «он признает невозможным разрешение в настоящее время лекции о нравственных началах в уголовном процессе. Это причинило мне много огорчений и заставило отказаться от труда, который был бы, быть может, полезен морально…» (ГБЛ, ф. 334, карт. 15, ед. хр. 3),

Трудности, встретившиеся на пути к чтению этого курса, рогатки, которые он вынужден был обходить, в ряде случаев недоброжелательная реакция слушателей, временами вызывали у Кони уныние и утрату веры в необходимость своего начинания. Так, в письме к А. Э. Капнист он отмечал: «Я обитаю на берегах Балтики и много работаю над своей «Судебной этикой». Только ли придется ее читать — и кому?» (ГБЛ, архив Чичерина, XV, ед хр. 9) Несмотря на неудачи с организацией чтения этого курса Кони продолжает над ним работать. 7 февраля 1909 г. он писал Л. Н. Толстому: «Работа растет с каждым днем, а силы слабеют. Начал чтение лекции в лицее (я читаю судебную этику), стараюсь внушить молодым людям гуманность и уважение к человеческому достоинству» (РО Музея Толстого, архив Толстого № 51).

В мае 1913 года А. Ф. Кони прочитал цикл открытых публичных лекций в отделении общественных наук Петербургского общенародного университета (Тенишевские курсы). Содержание этого курса ’было довольно широкое. Он состоял из восьми разделов: Введение. Характеристика судебной этики. Нравственные элементы в Уставе уголовного судопроизводства. Свидетельские показания. Состязательное начало процесса. Адвокатура. Суд присяжных. Судебные прения.

В разделе о судебной этике Кони излагал следующие проблемы: Этические элементы в других отраслях знаний. Экономические вопросы. Финансовые меры. Медицина. Свободное творчество. Литература. Искусство. Будущие задачи уголовного процесса. Цель и назначение уголовного наказания. Отрицание судебной деятельности. Уголовная антропология. Психиатрическая экспертиза. Психология. Неврастения. Суд как центр тяжести организации уголовного правосудия. Судейское убеждение. Его исторические стадии. Его необходимые свойства. Логическая неизбежность и нравственная обязанность. Оценка сомнений. Условия судейского убеждения. Его независимость. Несменяемость судей. Характер ее. Исключение из нее. Судебные ошибки. Применение и толкование закона. Примеры из кассационной практики. Виды неправосудия. Правила поведения суда. Их нравственные основания. Учение Канта.

Таков обширный круг вопросов, которые поднимал Кони только в одном из разделов курса нравственных начал.

Давая характеристику царского суда и прокуратуры,

А. Ф. Кони не мог понять классовой природы дореволюционного правосудия и истинных причин последовательно проводимой царским правительством ломки наиболее демократических положений Судебных уставов 1864 года. Вполне понятно, что чтение курса судебной этики слушателям юридических учебных заведений без освещения классовой природы суда — этого важного органа государственной власти — существенных результатов дать не могло, но самый факт введения такого курса в условиях царской реакции — шаг, бесспорно, прогрессивный.

Осуществить же свое давнишнее намерение — издать специальный курс этики — А. Ф. Кони так и не удалось.

Настоящая публикация производится по варианту, приняв тому А. Ф. Кони в сборнике «Судебные речи», изд. 4-е, СПб.! 1905.


Стр. 70 «Память и внимание»

20 марта 1904 г. в заседании уголовного отделения Петербургского юридического общества (см. комментарии к статье «Труды и задачи Петербургского юридического общества») был прочитан доклад О. Б. Гольдовского «О психологии свидетельских показаний». В прениях выступили несколько человек, в том числе и А. Ф. Кони («Вестник права» 1904 г. № 6, «Судебное обозрение» 1904 г. № 16–18). Позднее, 30 октября 1904 г., в общем собрании Петербургского юридического общества А. Ф. Кони выступил с самостоятельным докладом, посвященном этой же теме («Журнал министерства юстиции» 1904 г. № 10),

Обсуждение данной проблемы имело свою историю. В конце XIX века некоторые зарубежные ученые — юристы и психологи на основании проведения ряда экспериментальных психологических опытов доказывали несовершенство и ненадежность свидетельских показаний, данных на предварительном следствии и в суде, усиленно стараясь «объективизировать» уголовный процесс.

Доклад немецкого ученого Вильяма Штерна «Психология свидетельских показаний», прочитанный в Берлинском психологическом обществе, вызвал большой интерес в различных юридических кругах многих стран Европы. Его исследование «До какой степени среднее показание нормального, непредубежденного свидетеля можно считать правильным воспроизведением объективного факта» вызвало оживленную дискуссию в юридических кругах России. Доклад был переведен на русский язык и опубликован в органе Петербургского юридического общества («Вестник права» 1902 г. № 2, стр. 107–131, и № 3, стр. 120–149).

Опубликование доклада послужило толчком к интенсивному исследованию и обсуждению вопросов, связанных с психологией свидетельских показаний в России. Несколько позднее в Москве был издан сборник «Проблемы психологии. Ложь и свидетельские показания», вып. I (б/д). В нем были опубликованы две статьи В. Штерна — «Прикладная психология» и «Изучение свидетельских показаний», статья О. Гольдовского «Психология свидетельских показаний», большая работа

A. Ф. Кони «Свидетельские показания на суде» (заметки и воспоминания судьи) и несколько статей других авторов. Работа Кони явилась ответом на неосновательные утверждения о несовершенстве свидетельских показаний, в частности О. Гольдовскому, который писал: «Лишь в последние 10–15 лет дружными усилиями криминалистов и психологов сомнения выросли до размеров беспощадного отрицания свидетельских показаний, как средства для выяснения истины» (указ. сборник, стр. 73). Не мог А. Ф. Кони оставить без внимания и утверждение

B. Штерна:, «С каждым днем становится очевиднее, что даже нормальное показание является чрезвычайно сложным феноменом, правильно разобраться в котором — весьма трудно; для такой задачи необходимо научное знание, которое способно наилучшим образом анализировать всякое явление; напротив, оценка показания, руководствующаяся рутиной и «интуитивными» догадками (имеется в виду внутреннее убеждение. — «М. В.), очень часто обнаруживает полную свою несостоятельность. Поэтому вполне возможно, что в некоторых случаях, где возникает сомнение относительно достоверности наиболее важных свидетелей и их показаний, такое колебание будет устраняемо или, по крайней мере, значительно уменьшаемо участием психологической экспертизы» (там же, стр. 51).

Работа А. Ф. Кони «Свидетельские показания на суде» не утратила своего теоретического и практического значения и в настоящее время. Ее научная ценность неоспорима. Это глубокий научный анализ роли и значения свидетельских показаний на предварительном следствии и в суде. Здесь Кони вскрывает порочную методологию криминалистов Штерна, Листа, а также Врешнера и других, убедительно показывая несостоятельность их утверждений о несовершенстве свидетельских показаний как вида уголовно-судебных доказательств. По поводу их утверждений Кони писал: «Несомненно, что всякого рода объективные опыты в области психологии свидетельских показаний в высокой степени полезны уже по одному тому, что пробуждают интерес к такому важному элементу всякого воспоминания, как память и внимание. Но ограничиваться этими опытами и идти за ними, так сказать, на буксире, в судебном деле, значило бы умалять необходимость самодеятельности судьи. А в ней и в «святом беспокойстве» об исполнении своих обязанностей во всю меру своего судейского долга и своих сил — залог правосудия и нравственного бодрствования судьи, ограждающего его от впадания в рутину и безразличие. Поэтому я попробовал пойти другой дорогою, чем представители экспериментальной психологии, и старался извлечь из моего долгого судебного опыта некоторые общие черты и положения, могущие помочь в оценке свидетельских показаний путем наблюдательности, а не механического опыта и мертвых вычислений» (А. Ф. Кони, Судебные речи, изд. 4-е, СПб., 1905, стр. LXVI).

В 1905 году эта работа, названная «Свидетели на суде», с весьма незначительными изменениями была опубликована в сборнике «Судебные речи». В 1911 году в февральском номере журнала «Русская старина» А. Ф. Кони опубликовал очерк «Обвиняемые и свидетели», в основу которого было положено исследование «Свидетели на суде». Позже, в 1912 году, этот очерк А. Ф. Кони включил в первый том «На жизненном пути». Вариант очерка был опубликован в сборнике «Новые идеи в философии» (СПб., 1913, № 9).

В 1922 году работу «Свидетели на суде» А. Ф. Кони издал в виде брошюры под наименованием «Память и внимание». К числу внесенных дополнений относится вставка, начинающаяся словами: «Для характеристики влияния темперамента…» и оканчивающаяся словами «нашем споре…». Следует также отметить некоторые изменения в классификации характеристики свойств свидетеля. В первом варианте работы А. Ф. Кони выделял четыре важных признака, характеризующих свидетеля: 1) темперамент, 2) пол, 3) поведение, 4) наличие физических недостатков. В последующих редакциях он вполне основательно приводит дополнительный признак — возраст свидетеля.

Очерк публикуется по тексту брошюры «Память и внимание (из воспоминаний судебного деятеля)» (изд-во «Полярная звезда», Петербург, 1922). Вариант рукописи этой работы хранится в РО ИРЛИ, ф. 134, оп. 1, ед. хр. 189.


Стр. 121 «Приемы и задачи прокуратуры»

Работа первоначально опубликована в журнале «Русская старина» (1911 г., ноябрь) под общим наименованием «Из заметок и воспоминаний судебного деятеля». Издавая первый том «На жизненном пути», А. Ф. Кони разделил эту работу на два самостоятельных очерка — «Приемы и задачи обвинения» и «Из прошлого петербургской прокуратуры» и неизменно включал во все последующие издания первого тома «На жизненном пути». В 1924 году он опубликовал ее отдельным изданием, наименовав «Приемы и задачи прокуратуры (из воспоминаний судебного деятеля)». Существенных изменений в работу внесено не было.

Очерк публикуется по изданию «Приемы и задачи прокуратуры», Петроград, 1924. Вариант автографа хранится в РО ИРЛИ, ф. 134, оп. 1, ед. хр. 16.

Публикация как этой работы, так и других, вышедших в советское время, по замыслу А. Ф. Кони, преследовала определенные педагогические цели. Об этом он писал в одном из писем к Р. Л. Гольдарбейтеру, подготавливавшему к публикации некоторые работы А. Ф. Кони. На предложение Гольдарбейтера написать что-либо злободневное А. Ф. Кони ответил: «Вы пишите о небольшом и злободневном. А не думали ли Вы напечатать книжку «Из прошлого» (Воспоминания судебного деятеля) в 93 страницы, меньше чем «Прокуратура», куда вошли бы громкие процессы моего времени (Митрофания, Овсянников, Ландсберг и т. д.), отвечающие злобе дня в смысле указания на живых примерах — как надо вести уголовные дела в противоположность тому, что делается теперь в новом суде.

Книга служила бы продолжением «Прокуратуры» и, несомненно, имела бы успех…» (ГПБ, ф. 367, ед. хр. 10).


Стр. 166 Суду был предан Караганов (см. т. 3, стр. 174–231).) В данном очерке А. Ф. Кони ошибочно называет подсудимого «Карганов».


Стр. 201 «Судебная реформа и суд присяжных»

Так назывался доклад А. Ф. Кони, прочитанный 28 ноября 1880 г. в Петербургской юридическом обществе. Там же он прочитал и другой доклад «Суд и паспортная система», Объединив эти доклады в отдельную статью, он опубликовал ее в январе 1881 года в «Вестнике Европы», озаглавив «Спорные вопросы нашего судоустройства». Позднее А. Ф. Кони включил ее в сборник своих судебных речей (1868–1888), сохранив прежние наименования. Так, издавая сборники судебных речей «За последние годы» (изд. 1-е, СПб., 1896 г. изд. 2-е, СПб., 1898 г.) и «Судебные речи» (изд. 4-е, СПб.

1905 г.), он неизменно включал и эти статьи без каких-либо изменений. В настоящем издании статья «Судебная реформа и суд присяжных» воспроизводится по тексту второго издания «За последние годы».


Стр. 223 «Новые меха и новое вино»

26 января 1892 г. в Юридическом обществе при Петербургском университете А. Ф. Кони прочитал доклад на тему «О внешней истории наших новых судебных установлений», текст которого был опубликован в журнале «Книжки недели» (1892 г. № 3) и озаглавлен «Новые меха и новое вино»., Впоследствии А. Ф. Кони включал его в первое и второе издания сборника «За последние годы» (1896 г. и 1898 г.).,

В связи с опубликованием этой статьи А. И. Урусов писал

А. Ф. Кони: «Вчера, по приезде из Мариинки я нашел Вашу брошюру с речью 26 января 1892 г. о медовом месяце судебной реформы. Я прочитал ее с величайшим удовольствием: так живо и ярко написаны эти исторические очерки о «радостях и полных жизни днях 1866». Эта речь — министерская программа будущего, быть может, и недалекого… С Вашим именем уже совершенно определенно соединена программа, обнимающая собою возрождение правосудия и достоинства суда» (ИРЛИ, ф. 134, ой. 3, ед. хр. 1743).

В настоящем Собрании сочинений очерк печатается по тексту, принятому во втором издании сборника «За последние годы»


Стр. 262 «О суде присяжных и о суде

с сословными представителями»

В связи с предполагаемым пересмотром Судебных уставов царское правительство создало специальную комиссию под председательством министра юстиции Н. В. Муравьева (так называемая «Муравьевская комиссия»), которая просуществовала с 1894 по 1899 год.

С 29 по 31 декабря 1894 г. в Петербурге происходило совещание старших председателей и прокуроров судебных палат. На А. Ф. Кони было возложено руководство совещанием, на котором обсуждались следующие вопросы:

реформа предварительного следствия, сокращение подследственности, преобразование дознания и его направление;

реформа обвинительной процедуры в смысле упразднения обвинительной камеры судебной палаты;

деятельность суда присяжных и необходимые изменения в этом учреждении;

вопрос о специальных присяжных или сословных заседателях, входящих в состав судебного присутствия по некоторым уголовным делам, взамен теперешнего особого присутствия судебной палаты с участием сословных представителей (см. Журнал министерства юстиции» 1895 г. № 3, январь).

На совещании вступительную и заключительную речи произнес А. Ф. Кони.

Впервые эти речи были опубликованы в «Журнале министерства юстиции» 1895 т. № 4, февраль. Они также были включены в первое и второе издание сборника «За последние годы» и в сборник «Судебные речи», изд. 4-е.

Известно, что в «Муравьевской комиссии» суд присяжных подвергался жесточайшим нападкам. Муравьев принимал все зависящие от него меры, чтобы ликвидировать, свести на нет это судебное учреждение. Он ссылался на то, что крупнейшие и авторитетные судебные чиновники в лице прокуроров и председателей судебных палат видят в суде присяжных заседателей помеху правосудию.

После убедительных речей А. Ф. Кони в защиту этого учреждения совещание подавляющим большинством (18 из 20) высказалось за сохранение в России суда присяжных. Участие Кони в этом совещании в определенной мере определило судьбу данного судебного учреждения.

По поводу деятельности А. Ф. Кони на совещании в журнале «Русская — беседа» отмечалось: «Из каждой, фразы

г-на Кони видно, как он бережно, с каким вниманием и с какой любовью относится к суду присяжных, обращается к ним с такой почтительной осторожностью, как боязно носят люди и тщательно перекладывают крупный, бесценный жемчуг. С первых страниц его речей убеждаешься и становишься совершенно спокойным за участь такого перла юстиции, как суд народа, суд присяжных» (1895 г., март, стр. 128–133).

В настоящем Собрании сочинений очерк печатается по тексту, опубликованному в сборнике «Судебные речи», СПб., 1905«


Стр. 293 «Труды и задачи Петербургского юридического общества»

Статья представляет собою речь, произнесенную на юбилейном заседании Петербургского юридического общества 23 февраля 1902 г. Она была опубликована в журнале «Вестник права» (1902 г. № 3, стр. 1—27) и еженедельной газете «Право» (1902 г. № 11).

Подготовка и введение в действие Судебных уставов 1864 года послужили большим толчком к интенсивному научному исследованию нового законодательного материала и судебной практики. Крупнейшие столичные ученые и судебные деятели объединяли вокруг себя лиц, стремившихся к изучению нового Законодательства. Кружки эти не были связаны организационно. В первом таком кружке, организованном 10 ноября 1859 г.# углубленно изучалось гражданское законодательство (см. К. К. Арсеньев, Воспоминания, «Право» 1902 г. Ка 3).

В 1875 году была предпринята попытка объединить существовавшие кружки путем создания Петербургского юридического общества при Университете. Большая роль в этом принадлежала Н. И. Стояновскому — известному ученому-правоведу, товарищу министра юстиции.

27 апреля 1875 г. Стояновский писал А. Ф. Кони: «Многоуважаемой Анатолий Федорович! Сегодня ввечеру в 8 часов у меня собирается несколько лиц, желающих участвовать в учреждении Юридического общества (при Университете по подобию Московского юридического общества). Вы бы сделали всем участникам большое удовольствие, если бы пожелали принять участие в нашем намерении и пожаловали ко мне в 8 часов или позднее. Искренне уважающий Вас Н. Стояновский» (ИРЛИ, ф. 134, оп. 3, ед. хр. 1635).

Однако создание этого Общества затянулось. Только 22 января 1877 г. Устав общества, разработанный крупнейшим дореволюционным правоведом И. Я. Фойницким, был утвержден министром просвещения Д. А. Толстым. На следующий день состоялось организационное собрание Общества, которое возглавили крупнейшие ученые юристы и видные практики. Председателем был избран Н. И. Стояновский, секретарем — И. Я. Фойницкий, председателем уголовного отделения —

В. Д. Спасович, его товарищем — А, Ф. Кони. Во главе гражданского отделения стояли М. В. Поленов и К. К. Арсеньев.

Год спустя, 28 января 1878 г. было создано административное отделение, а в 1897 году — отделение обычного права Юридического общества.

Научный авторитет этого Общества в юридических кругах дореволюционной России был огромен. Его члены, помимо научной, проводили большую лекционную работу. Тематика лекций была разнообразной — от популярных до наиболее актуальных проблем правовой науки. Значительное место в деятельности Общества отводилось чествованию памяти деятелей науки и литературы и обсуждению крупнейших событий русской общественной и литературной жизни. Юридическому обществу принадлежала несомненная заслуга в объединении лучших юридических сил столицы, установлении связи с зарубежными учеными и научными организациями. Труды его членов вначале публиковались в специальном отделе «Журнала гражданского и уголовного права» (1879–1893 гг.), в «Вестнике права», а затем в «Трудах Юридического общества при Петербургском университете». В целях поощрения членов общества был создан специальный фонд для награждения авторов, публиковавших наиболее интересные работы по тем или иным отраслям права. Общество имело свою библиотеку.

В жизни А. Ф. Кони участие в работе Общества имело особое значение. Вся его сознательная деятельность как ученого-юриста неразрывно связана с плодотворной и очень интенсивной работой в отделении уголовного права. Именно здесь Впервые были представлены на широкое обсуждение ученых и юридической общественности многочисленные его работы по тем или иным вопросам права. Теоретические концепции, выдвигаемые Кони, первоначально обосновывались в докладах, прочитанных в Обществе, или в его выступлениях по докладам других членов. По выражению А. Ф. Кони, здесь происходило «слияние научных начал с житейским опытам»

Приведем неполный перечень докладов и, выступлений А. Ф «Кони в Обществе: Судебная реформа и суд присяжных; Суд и паспортная система; Об условии публичности заседаний уголовного и гражданского, судов; О задачах русского судебно

медицинского законодательства; О литературно-художественной экспертизе как уголовном доказательстве; О новейших течениях в уголовном процессе Италии и Германий; Судебные места Парижа, С.-Петербурга, Москвы и их внешняя история; О врачебной тайне; О положении эксперта — судебного врача на суде; О тюремном враче-филантропе Гаазе; О психологии свидетельских показаний и ряд других.

Особое место занимали воспоминания А. Ф. Кони о деятелях судебной реформы. В различное время памяти умерших судебных деятелей он посвятил ряд речей, произнесенных в Обществе (о С. И. Зарудном, Н. И. Стояновском, Д. И. Ровинском, Д. Н. Набокове и других судебных деятелях прошлого). Эти воспоминания представляют большой интерес для юристов и историков. Они публиковались как в юридических журналах, так и отдельными изданиями. В 1906 году были опубликованы его «Очерки и воспоминания», в 1914 году — «Отцы и дети судебной реформы».

К. И. Чуковский справедливо отмечал в одной из своих статей: «Тризна по отошедшим друзьям, культ этих вчерашних сопутников — для него священное дело» (газета «Речь» 30 сентября 1915 г.).

А. Ф. Кони иногда упрекали в том, что в своих воспоминаниях он преувеличивает заслуги и преуменьшает недостатки. В одной из работ отмечалось: «Сквозь гуртую толпу своих современников Кони сумел пройти, никого не задев и не толкнув при жизни и почти ни о ком из них не сказав дурного слова после смерти. Правда, с другой стороны, это же свойство беспристрастия не могло не притуплять в нем силы восприятия, предрасполагало его к сглаживанию острых углов и часто приводило его к искажению облика живых людей в интересах примирения с колючей и неуклюжей действительностью» (см. «На жизненном пути», т. 5, Л., 1929, стр. VI).

Как бы предвидя возможность таких упреков, А. Ф. Кони в одном из писем к А. И. Садову писал 12 августа 1925 г.? «…Я писал, всегда любя того, о ком писал, находя, что нужно изображать не преходящие и случайные недостатки человека, а то прочное, глубоко человеческое, что в нем проявлялось или таилось. Теперь смотрят на задачу биографа иначе — откапывая с заднего крыльца всякую Житейскую слабость или недостаток и смешивая частную жизнь человека с его общественной, научной или литературной деятельностью» (из личного архива Е. А. Садовой)

Свои выступления в Юридическом обществе, А. Ф. Кони рассматривал как «свой обычный долг благодарного воспоминания о людях, послуживших развитию русской мысли и общественного самосознания».

Людям, которых он ценил, в деятельности которых видел высокое служение народным интересам, в своих очерках и воспоминаниях он находил мягкие тона, душевную теплоту, не скупясь на эпитеты, которые в ряде случаев преувеличивали достоинство того или иного лица. Тем же, которые запятнали свою научную или общественную репутацию, он умел воздать должное своими поразительно меткими характеристиками, отличающимися большой объективностью.

На протяжении многих лет А. Ф. Кони был связан узами дружбы с крупнейшим дореволюционным юристом Н. С. Таганцевым. Но когда Таганцев в своих научных взглядах начал отходить вправо, когда он открыто стал поддерживать реакционные реформы министра юстиции Н. В. Муравьева, Кони порвал с ним добрые отношения. И после смерти Таганцева Кони не смог простить ему этого, о чем свидетельствует его письмо к М. Н. Гернету: «Глубокоуважаемый Михаил Николаевич! Сегодня я получил, телеграмму редакции «П[раво] и Ж[изнь]» о присылке статьи, посвященной памяти Н. С. Таганцева (сегодня спущенного в могилу) и о разрешении прочитать ее в заседании Юридического общества.

К сожалению, я очень затрудняюсь, несмотря на все свое желание, исполнить порученное редакцией. Т[аганцев] был со мной одновременно в Петерб. университете, хотя и на разных факультетах, вместе со мной был профессором в Училище правоведения, и затем наша деятельность тесно переплеталась в Сенате, разных законодат. комиссиях и в Госуд. совете. Я признаю громадную эрудицию покойного и большие заслуги в научной разработке уголовного права.

Здесь его имя не должно быть забыто — и написать о нем должен и, конечно, может каждый криминалист. Но есть другая сторона его деятельности, которая меня всегда огорчала. Это его деятельность судьи и зачастую законодателя, где он не стоял на надлежащей высоте, а оглядывался робко и послушно, хотя и с внешними признаками самостоятельности, и прислушивался к тому, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».

Как первоприсутствующий У [головного] Кассационного] Департамента] он являлся прислужником Муравьева и поддерживал его в знаменитой комиссии об «Упразднении Судебных уставов». Мои особые мнения в этой комиссии (Судебные речи, последнее издание, 1905 год) вызваны именно этой стороной его деятельности. Я никогда не мог разделить его острой односторонности по Финляндии и еврейскому вопросам, не мог примирить постановлений его детища — Уложения 1903 с розгами притом + казни, его кривого отношения к сектантам, если они отличались от старообрядцев, его выступления в верхней палате в защиту отвратительных и лживых попечителей о народной трезвости, в защиту отмены обряда предания суду и по целому ряду вопросов, где голос ученого юриста так был бы важен… Мне, перестрадавшему «перегибательность» Таганцева, можно или молчать о нем, во всей его совокупности, или указать на теневые стороны его деятельности и личности…» (из личного архива А. В. Гернет).

Деятельность А. Ф. Кони в Петербургском Юридическом обществе оставила глубокий след не только в его биографии, но и в жизни других ученых-юристов и виднейших практических работников. Осенью 1901 года в составе библиотеки Общества был создан фонд имени почетного члена А. Ф. Кони, учрежденный из пожертвований, переданных в распоряжение Общества газетой «Русские ведомости». Помимо Петербургского юридического общества, Кони был избран почетным членом Московского, Казанского, Томского, Курского и Кавказского юридических обществ. Всего в дореволюционной России к 1917 году было создано 12 юридических обществ.

Статья «Труды и задачи Петербургского юридического общества» публикуется в редакции, принятой в газете «Право» 1902 г. № 11.


Стр. 371 «История развития уголовно-процессуального законодательства в России»

Пятидесятилетний юбилей принятия Судебных уставов в России широко отмечался общей и юридической прессой. В связи с этим был издан ряд капитальных работ, например «Судебная реформа» в пяти томах под редакцией Н. В. Давыдова и Н. Н. Полянского (М., 1915), «Судебные уставы за пятьдесят лет» в двух томах (Петроград, 1914). Откликнулся на эти события и А. Ф. Кони, подготовив книгу «Отцы и дети судебной реформы» (М., 1914). Кроме того, он деятельно участвовал в подготовке комментированного издания Устава уголовного судопроизводства. Публикуемая в настоящем томе статья представляет собой введение к первому тому Устава уголовного судопроизводства (систематический комментарий) под ред. М. Н. Гернета (М., 1914). Статья датирована августом 1913 года. 27 июня 1913 г. в письме к М. Н. Гернету А. Ф. Кони писал: «Я кончаю мое введение изображением тех искажений УУС, которые были предприняты комиссией Муравьева под видом ремонта того по выражению Петра «приседания хвоста», которым занимается нынешнее м—во юстиции» (из личного архива А. В. Гернет).

В настоящем Собрании сочинений статья печатается по упомянутому выше изданию.


Стр. 358 «Заключительные прения сторон в уголовном процессе»

22 февраля 1915 г. проф. М. Н. Гернет, сотрудничавший в журнале «Вестник права», обратился к А. Ф. Кони с просьбой позволить напечатать в этом журнале что-либо из материалов, которые он подготовил к комментированному Уставу уголовного судопроизводства. А. Ф. Кони дал согласие. Таким образом, эта статья представляет собой текст, предназначенный к систематическому комментарию Устава уголовного судопроизводства (вып. IV, М., 1915), который вышел под редакцией проф. М. Н. Гернета. Автограф хранится в РО ИРЛИ, ф. 154, oh. 1, ед. хр. 179. Комментарий состоял из общих Замечаний к восьмой главе Устава уголовного судопроизводства, посвященной заключительным прениям, и к ст. 736 УУС. Эти два комментария были объединены А. Ф. Кони и с небольшими редакционными поправками опубликованы в журнале «Вестник права» (1915 г. № 14). Очерк печатается по тексту журнальной статьи.


Стр. 371 «К истории нашей борьбы с пьянством»

Статья связана с деятельностью А. Ф. Кони в так называемой «Верхней палате» — Г осу дарственном совете, членом которого он был назначен 1 января 1907 г. и в деятельности которого он принимал самое активное участие, выступая в поддержку наиболее прогрессивных законодательных актов.

Речи А. Ф. Кони в Государственном совете имеют большое познавательное значение и для правоведов и для историков. Подготовляя первый том «На жизненном пути», он предполагал включить в него все свои речи, произнесенные в этом органе самодержавной России. Об этом свидетельствует его письмо к А. А. Чичериной, датированное 2 октября 1910 г. «Я готовлю к новому году большую книгу «На жизненном пути», которая будет состоять из четырех отделов: 1), Из записок судебного деятеля; 2) Житейские встречи; 3) Литературные воспоминания; 4) В верхней палате (17 речей в Госуд. совете)» (ГБЛ, ф. 334, карт. XV, ед. хр. 6). Однако Кони отступил от первоначального плана содержания первого тома. В него были включены только два первых раздела, остальные вошли во второй том. Вероятно, это было обусловлено и без того значительным объемом книги.

Во второй же том (изд. 1-е) были включены не 17, как он предполагал, а 19 его выступлений. Последующее издание содержало 20 таких выступлений. Они касались самых разнообразных вопросов. А. Ф. Кони отстаивал свободу слова, печати, вероисповеданий. Ряд его выступлений был посвящен вопросам демократизации судебной системы, расширению прав женщин, развитию народного образования; некоторые выступления специально относились к борьбе с пьянством.

В Государственном совете А. Ф. Кони было нелегко. Его прогрессивная деятельность обычно встречала ощутимые противодействия министра юстиции И. Г. Щегловитова, известного своими реакционными взглядами, за которым, как правило, шло большинство членов Государственного совета. К большинству коллег по Государственному совету Кони относился с нескрываемым презрением. В одном из писем он говорит: «Одна ошибка сделана, Госуд. С. распущен на восемь месяцев, по докладу омерзительного лакея-чиновника Фриша, которому, так же как и вообще членам Госуд. совета, не хочется подвергаться критике Думы. Я здесь окружен этими господами..г Если бы знали, какой это неисчерпаемый кладезь трусости, лакейства перед тем, «что скажут» (ГБЛ, ф. 334, карт. XV, ед. хр. 4).

Статья «К истории нашей борьбы с пьянством» впервые была опубликована в журнале «Новая жизнь», 1915 г.# апрель. В ней воспроизводятся отдельные положения, изложенные в ранее опубликованной статье, озаглавленной «Попечение о народной трезвости», 1908 г., июль. Обе эти статьи содержат части речей А. Ф. Кони в Государственном совете, где он многократно выступал с предложениями о необходимости решительной и действенной борьбы с пьянством. Этому было посвящено его выступление 5 декабря 1907 г. (см. «Государственный совет. Стенографические отчеты 1907-1908 гг.», СПб., 1908, стр. 167–177).

11 марта 1909 г., выступая докладчиком а Государственном совете по вопросу о борьбе с пьянством, в отличие от предыдущего своего выступления, он привел серьезные социологические данные. В его выступлении сформулировано определение пьянства. Под пьянством следует понимать, говорил он, «ту привычную нетрезвость, которая постепенно от привычки переходит в слабость, из слабости обращается в порока, от порока вырождается часто в преступление, а еще чаще в болезнь. Поэтому борьба с пьянством должна состоять в борьбе с этого рода порочной привычкою, а не с потреблением вина вообще». Далее он обосновал положение, которое впоследствии настойчиво развивал и отстаивал: «Борьба с пьянством должна быть направлена на ту порочную привычку постоянной нетрезвости, благодаря которой образуется особый контингент пьяниц, особое не только бесполезное, но и вредное наслоение среди населения» («Государственный совет. Стеноз графические отчеты 1908–1909 гг.», СПб., 1909, стр. 1209–1210).

19 ноября 1909 г. Кони вновь выступил в Государственном совете по вопросу попечительства о народной трезвости. Ярко и образно рисует он тяжелые картины пьянства, резко критикуя тех членов Государственного совета, которые считали эту проблему решенной в связи с закрытием кабаков и введением в продажу водки малыми дозами.

Пьянство от этого не уменьшилось, говорил Кони, «так какраздробленная продажа увеличилась до крайности. Достаточно припомнить следующие цифры. Из 83 000 000 ведер водки, потребленной в 1907 году, 41000 000 выпит посредством маленьких порций, так называемых «мерзавчиков», посредством «сороковок и соток». А. Ф. Кони подчеркивал, что 26 000 000 ведер водки потреблено емкостью одной двадцатой части ведра, следовательно, почти вся масса водки «вливается в народ маленькими порциями, т. е. такими, которые толкают на повторение, такими, которые можно выпить находу, такими, которые не требуют пребывания где-нибудь в определенном месте, выпивают без всякого корректива пищи. Каждый из нас, кто рано выходит на улицу, видал, конечно, эти печальные, оборванные, с голодными лицами скопища людей, которые ждут не дождутся, когда откроют винную лавку, для того, чтобы вышибить из головки бутылочную пробку, выпить это на голодный желудок и отдать назад посуду. Таким образом, заменив кабак питейной лавкой, кабаки не упразднили, а вместо того ввели крайнее раздробление напитков и чрезвычайно развилась тайная продажа вина». Затем А. Ф. Кони обстоятельно рассмотрел к чему приводит пьянство. На статистических данных он показал непосредственную зависимость от опьянения роста таких преступлений, как сопротивление полиции и нарушение общественного порядка.

15 января, 14 и 30 апреля при обсуждении «законопроекта об изменении и дополнении некоторых, относящихся к продаже крепких напитков, постановлений» Кони, как и в предыдущих речах, настойчиво и последовательно отстаивал разумные и действенные меры борьбы с пьянством, проявив себя большим социологом («Государственный совет. Стенографические отчеты 1913–1914 гг.», СПб., 1914, стр. 476 и далее)

Все выступления А. Ф. Кони в Государственном совете с некоторыми редакционными поправками под общим наименованием «Попечительство о народной трезвости и питейная торговля» были опубликованы во втором томе «На жизненном пути».

Очерк, помещенный в настоящем Собрании сочинений, печатается по журнальной статье.


Стр. 380 «Об условном досрочном освобождении»

4 и 9 февраля 1909 г. в Государственном совете состоялось обсуждение доклада В. Ф. Дейтриха «Об условно-досрочном освобождении» («Государственный совет. Стенографические отчеты 1908–1909 гг.» СПб., 1909, стр. 810–820). Дейтрих отстаивал необходимость принять одобренный Государственной думой проект закона о введении условного досрочного освобождения осужденных. В поддержку этого проекта и с предложением внести некоторые поправки выступил министр юстиции И. Г. Щегловитов.

Член Государственного совета И. О. Корвин-Милевский, возражая против законопроекта, считал, что досрочное освобождение должно осуществляться в каждом отдельном случае актом помилования. Другой член Государственного совета, П. Н. Дурново, выступая против законопроекта, привел следующий довод: «Причисляя себя к средним русским людям, который не воруют и не грабят, я думаю, что мы, средние люди, приветствовали бы всякий закон, который бы дал нам по нашему разумению возможность думать, что преступление, воровство, грабеж будут уменьшаться вследствие этого закона. Но в данном случае мы, я думаю, никакой цели не достигнем, никаких результатов не получим».

В поддержку законопроекта выступили М. И. Горчаков и А. Ф. Кони. При голосовании из 130 присутствовавших членов Государственного совета за отклонение проекта высказались 58, против отклонения — 72 человека.

При постатейном обсуждении законопроекта 9 февраля 1909 г. Кони выступил вторично («Государственный совет. Стенографические отчеты 1908–1909 гг.», СПб., 1909, стр. 866–874).

Свои выступления с некоторыми редакционными поправками Кони включил во второй том «На жизненном пути». В настоящем Собрании сочинений статья публикуется в редакции, принятой в этом томе.


Стр. 395 «Об отмене существующего обряда предания суду»

16 и 19 декабря 1909 г. и 25 февраля 1910 г. в Государственном совете по докладу С. С. Манухина обсуждался законопроект Государственной думы «О некоторых изменениях в обряде предания суду». Проект, одобренный думой, предусматривал существенные изменения действовавшей тогда формы предания суду.

Изменения сводились к тому, что при отсутствии жалобы обвиняемого на решение следователя и прокурора дело, минуя стадию предания суду, должно было рассматриваться по существу. При поступлении же жалобы дело вносилось в судебную палату для рассмотрения ее обоснованности. Согласно проекту в эту стадию процесса допускался адвокат.

Поддерживая проект, С. С. Манухин отмечал:

«Предложения об изменении в обряде предания суду могут, конечно, дать повод к весьма обширным изысканиям и размышлениям на общую тему о том, какими судопроизводственными гарантиями должен быть обставлен призыв на суд, хотя бы по более важным уголовным делам, дабы обвиняемый не был выставляем на позорище публичного обвинения, как выразились составители Судебных уставов, без достаточных на то оснований. Изыскания эти и рассуждения могут быть тем более пространны, что до сих пор ни теория процесса, ни положительные законодательства культурных стран не выработали не только общепризнанного, но даже сколько-нибудь однообразного способа разрешения этого вопроса» («Государственный совет. Стенографические отчеты 1909–1910 гг.», СПб., 1910, стр. 548).

Защите судебной формы предания суду, как наиболее гарантирующей интересы личности, и было посвящено обстоятельное выступление А. Ф. Кони 16 декабря 1909 г.

Это выступление Кони вызвало возражения В. Ф. Дейтриха, который отстаивал проект в основных положениях, но был против допущения защитника в эту стадию: «Если мы допустим адвоката в рассмотрение дел в обвинительной камере, то мы в действительности допустим двойное рассмотрение дел сначала по письменным доказательствам дел, а потом в суде гласном. Обвинительная камера рассматривает дело и определяет только, есть ли достаточно данных для предания суду. Допустить адвокатуру, значит допустить рассмотрение в обвинительной камере дело по вопросу достаточности улик для осуждения или оправдания» (там же, стр 485–486).

С пространными возражениями А. Ф. Кони выступили также И. Г. Щегловитов и Н. С. Таганцев.

Необходимо отметить, что по существу против законопроекта выступил только один А. Ф. Кони, который дважды приводил доводы в обоснование своих суждений.

При голосовании из 102 членов Государственного совета 48 высказалось за отклонение проекта, 53 против отклонения (там же, стр. 580).

Две речи А. Ф. Кони, произнесенные в Государственном совете, были объединены им под общим наименованием «Об отмене существующего обряда предания суду». Они неизменно включались во второй том «На жизненном пути» с небольшими редакционными поправками. В настоящем Собрании сочинений речи публикуются в редакции этого тома.


Стр. 426 «О допущении женщин в адвокатуру»

23 января 1913 г. в Государственном совете состоялось обсуждение законопроекта «О допущении лиц женского пола в число присяжных и частных поверенных». Обсуждение длилось в течение двух дней — 23 и 24 января. Докладчиком был А. И. Шебеко, который отметил, что обсуждение этого вопроса вызвано тем, что 13 ноября 1909 г. Сенат признал незаконным допущение в качестве защитника по уголовному делу «получившей высшее юридическое образование женщины Гиты Флейшиц» («Государственный совет. Стенографические отчеты 1912–1913 гг.», СПб., 1913, стр. 810). Беспрецедентный в истории России случай допущения женщины в качестве защитника явился предметом обсуждения этого вопроса в Сенате, Государственной думе и Государственном совете.

Докладчик поддержал законопроект думы. Однако его предложение вызвало возражение министра юстиции И. Г. Щегловитова, который сказал: «Равноправие — само по себе прекрасный призыв, но только не там, где природа установила естественные преграды».

Ответом Щегловитову явилась речь А. Ф. Кони. Наряду с ним в защиту законопроекта высказался ряд лиц. Противники законопроекта прибегали порой к очень курьезным доводам.

Так, член Государственного совета протоиерей Буткевич, обосновывая недопустимость равноправия женщин и мужчин, сказал: «Даже S своем способе сотворения бог показал различие природы мужской и женской. По свидетельству библии, когда бог творил человека, он сначала создал из глины его тело и вдунул в него душу бессмертную. А Еву сотворил совершенно другим образом: он взял во время сна ребро у Адама и сотворил из него Еву» (там же).

Такие анекдотические возражения были высказаны против допущения женщин в адвокатуру, Однако, несмотря на то, что в Государственной думе за принятие законопроекта было подано большинство голосов, а при обсуждении законопроекта в Государственном совете большинство выступавших высказалось за его одобрение, голосование показало иные результаты. Из 150 человек за отклонение законопроекта высказались 84 члена Г осу дарственного совета, против отклонения — 66.

С небольшими редакционными изменениями речь А. Ф. Кони была опубликована во втором томе «На жизненном пути» изд. 2-е, СПб., 1913 г. и изд. 3-е, М., 1916 г. В настоящее время речь печатается в редакции второго тома издания 1916 года.


Стр. 443 «О врачебной тайне»

Статья А. Ф. Кони, посвященная этому вопросу, первоначально была опубликована в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона (т. XXXI 1а, стр. 494–495). С появлением ее редакция журнала «Вестник С.-Петербургского врачебного общества взаимной помощи» обратилась к Кони с просьбой разрешить перепечатать ее в журнале.

Кони дал согласие, причем расширил и оснастил статью серьезным научным экскурсом в историю вопроса, а также обстоятельно рассмотрел проектируемое законодательство

о врачебной тайне. При этом со свойственной ему скрупулезностью он подверг научно обоснованной критике действовавшее тогда законодательство, сопоставив его с законодательством ряда европейских стран. В журнале эта статья появилась в 1902 году (вып. II).

Интерес к теме был обусловлен тем, что вопросы врачебной тайны не были разрешены уголовным законодательством.

А. Ф. Кони написал статью, чтобы привлечь внимание общественности и законодательных органов к этой актуальной в то время проблеме. Придавая ей большое значение, А. Ф. Кони ряд положений статьи включил в раздел «Вместо предисловия» сборника «Судебные речи» (изд. 4-е, СПб., 1905).

В настоящем томе статья печатается в редакции журнальной статьи.


Стр. 454 «Самоубийство в законе и жизни»

В 1923 году в журнале «Право и жизнь» (№ 1) была опубликована статья А. Ф. Кони «Юридический бытовой характер самоубийств». В том же году с весьма незначительными добавлениями эта статья была издана тем же издательством отдельной брошюрой под наименованием «Самоубийство в законе и жизни», которое принято в данном издании.

В связи с подготовкой статьи Кони писал 30 июля 1922 г. М. Н. Гернету: «Я написал, однако, одну новую статью «Гамлетовский вопрос», посвященную чрезвычайно усилившимся снова самоубийствам. (К сожалению, даже вчера в один день было два с[амоубийст]ва.) Статья основана на выводах и наблюдениях моих за время судебной службы и имеет некоторый философский оттенок. Я ее предназначал для прекрасного здешнего журнала «Утренники», но он, по-видимому, будет запрещен, как и издававшийся под тою же редакцией «Экономист».

Вот я и хочу обратиться к Вам с вопросом — подходит ли такая тема для «жизни», хотя о «праве» в ней мало говорится, кроме критики наказаний за самоубийство]. Быть может, Вы найдете возможным ответить мне краткой открыткой, и тогда, в случае запрещения «утренников» (конечно, не за эту статью), я ее вышлю.

Статья эта представляет собой сжатое содержание лекции, дважды читанной мною в Доме литераторов и в Доме искусства и вызвавшей ряд интереснейших писем ко мне и запросов» (из личного архива А. В. Гернет).

ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
Адвокат (ы) — 73, 133, 149, 197, 207, 234, 259, 300, 388, 429, 433, 435, 436, 439.

См. Защитник.

Адвокатура — 63–65, 133, 134, 170, 171, 190, 195, 206, 207, 234, 243, 260, 359, 426–429, 433–436, 438, 440, 441, 475.

См. Защита, защитник.

Алкоголь — 433.

Аналогия — 44.

Антропология — 72–74.

Апелляционное производство — 304, 349.

Арест — 53, 342, 353, 445.

Арестант — 386.

Атавизм — 72, 354.

Безгласность — 37.

Беспристрастность — 62.

Брак — 431, 432, 448, 451.

Вина (виновность), — 34, 37, 38, 43, 66, 73, 75, 171, 185, 213, 220.

— Признание В. — 54, 222, 269, 271,278,279, 287,288,292, 318, 320, 321, 330, 332, 333, 335, 343, 350, 355, 361, 362, 366, 367, 407, 441.

— Сознание В. — 52, 57.

— Установление В. — 53.

Вексель — 173, 472.

Власть — 39, 95, 295, 322, 391, 397, 398, 421, 423, 450, 467.

— В. законодательная — 215, 394.

— В. обвинительная— 138, 139, 184, 187, 191, 418, 423.

— В. полицейская — 322, 461.

— В. судебная — 38, 174, 177, 183, 226, 251, 317, 381, 418, 443, 461.

Внимание — 70, 79, 81, 82, 84, 85, 92, 94, 96–99, 101, 105–107, 117.

— В. рассеянное — 96.

— В. свидетеля — 112.

— Связанность В. — 102.

Внутреннее убеждение — 196, 212, 287, 318–320, 334–336, 343, 353.

— В. у. судьи — 35–38, 40, 80, 88.

— В. у. прокурора — 140.

— Свобода В. у. — 36, 39, 75.

— Связанность В. у. — 76.

Внушение — 115.

— В. гипнотическое — 115.

— Самовнушение — 115.

Возраст — 90, 345, 367, 474.

Врач — 64, 73, 86, 133, 150, 377, 387, 404, 444, 447, 448, 450–453, 457.

Вспыльчивость — 99.

Вымогательство — 46, 119.

Галлюцинации — 116.

Гарантии — 77, 222, 342, 343, 385, 402, 413, 423.

Гласность — 33, 49, 73, 76, 203–205, 211, 303, 304, 337–339, 343, 360.

Грабеж — 366, 376, 477.

Государственная дума — 184, 355, 371, 374, 382, 386, 399, 405, 412, 416, 422, 424, 428, 442.

Государственный совет — 244, 275, 320, 324, 325, 328, 336, 338—342, 355, 363, 374, 378, 385, 393, 394, 399, 409, 416. Государство-37, 39, 59, 126, 131, 222, 244, 318, 359, 381, 413, 428, 431, 432.

Губернатор — 183, 203, 205, 421.

Дело(а) — 59, 212, 222, 241, 304, 321, 346, 363, 369, 410, 423, 425,

— Д. гражданское— 185, 196, 197, 200.

— Д. уголовное — 360.

— Существо Д. — 188..

Делопроизводство — 241.

Департамент — 135, 234, 236, 247, 264, 265, 289, 295, 346, 403. 408, 422,

Деяние — 73, 272, 336, 366, 369, 389, 447, 452.

Деятельность — 233, 293, 363, 406, 433, 434, 437.

— Д. врачебная — 476.

— Д. законодательная — 44.

— Д. кассационная — 45, 188, 347«

— Д. прокурорская — 139:

Дисциплинарный порядок — 421.

Дознание — 81, 172, 173, 177, 246, 328, 396.

Доказательство (а) — 36, 39, 57, 62, 75, 76, 80, 87, 90, 145, 148, 151, 213, 269, 270, 272, 279, 295, 318–320, 324, 329, 332-335, 336, 340, 361, 362, 365–367, 398, 407, 410, 414,

— Д. вещественные — 76, 149, 151, 199, 270, 286.

— Д. прямые — 83.

— Д. формальные — 38, 76, 203, 320, 323, 353.

— Дневник как Д. — 57.

— Достоверность Д. — 83,

— Оценка Д. — 42, 56, 212, 302, 354.

— Розыск Д. — 38.

Документ(ы) — 199, 221, 270, 286, 365, 414.

Долг — 333, 359, 481.

— Д. служебный — 49, 51.

— Д. судейский — 48.

Должностное лицо — 184, 304, 342, 346, 364, 369.

Допрос — 53, 77, 83, 117, 270, 360, 411.

— Д. перекрестный — 55, 78, 117, 123, 139, 166, 365.

— Д. свидетелей — 83, 447.

Дума — 234, 380.

См. Государственная дума.

Духовенство

— Митрополит — 157, 374, 400, 413, 440.

— Священник — 53, 77, 387, 457.

Душевная болезнь — 79, 87, 305, 353, 354, 454, 455«

Жалоба — 183, 185, 325,

— Ж. кассационная — 346. Жестокость— 103, 104, 177, 389,

Завещание — 163, 166, 168, 441.

— 3. духовное — 167.

— 3. подложное — 167, 169.

Задержание — 336, 337. Заключение под стражу — 352,

Заключительное слово — 303.

Закон — 40, 45, 48, 52, 76, 77, 121, 184, 190, 195, 212, 214, 246, 266–269, 272, 284, 286, 304, 311, 320–322, 323, 325, 329, 346, 352, 353, 355, 359, 364, 366, 369, 381, 383, 387, 389, 391, 392, 403, 409, 411, 428–430, 434–436, 439, 441, 446, 447–449, 454, 459, 473.

— 3. карательный — 43, 188.

— 3. нравственный — 50, 66, 166.

— 3. положительный — 49, 361.

— 3. уголовный — 46, 450.

— Внутренний смысл 3. — 44.

— Применение 3. — 44, 45.

— Толкование 3. — 44, 45, 165, 334, 348.

Законодатель — 44, 47, 48, 59, 282, 301, 308, 312, 325, 349, 352, 383, 421, 430.

Законодательство — 76, 217, 227, 294, 296, 304, 358, 381, 428, 459. Законопроект — 413, 415, 417, 424, 426, 430.

Заседание — 187, 251, 252, 256, 302, 304, 350.

Запальчивость — 99.

Защита — 37, 63, 65, 73, 134, 138, 148, 152, 174, 336, 337, 360, 362, 411, 412, 424, 425.

Защитник — 53, 59, 64, 75, 77, 128, 129, 131–133, 135, 137, 138, 140, 148, 170, 174, 190, 191, 208, 229, 241, 250, 252, 260, 268, 315, 338, 358, 360, 362, 365, 368, 369, 425.

Земский начальник — 348, 349.

Злоупотребление властью — 47, 76, 1.73.

Измена — 445.

Ирония — 127, 193.

Иск гражданский — 121, 165, 166, 195, 245.

Исповедь — 53.

Исправительный дом — 391, 393.

Исследование — 89, 91.

— И. психологическое — 84.

— И. судебно-медицинское — 456.

Истец — 36, 202, 317, 368.

— И. гражданский — 127, 151, 186, 288, 364, 365, 368, 370, Истина —36, 37, 39, 52, 73, 80, 110, 319, 358, 369, 445, 450. Истязание — 382, 389.

Казна — 356, 358.

Казнь — 231, 340, 341, 381.

Кара — 132, 267, 333, 382, 383.

Кассация — 235, 304, 343.

— Кассационная, практика — 45, 272.

— Кассационное решение — 354.

— Кассационный повод — 141, 304.

— Кассационный порядок — 304, 328.

Каторга — 390.

Каторжные работы — 460.

Квалификация — 422.

Кинематограф — 440, 464.

Клиент — 64, 133, 439.

Клевета — 45, 64, 443, 445.

Клятвопреступление — 52.

Корыстные цели — 367.

Кража — 140, 285, 352, 384, 392, 407.

Красноречие — 141, 142, 144, 145, 157, 192.

— К. духовное — 157.

— К. судебное — 144, 147, 148, 219.

— К. французское — 123.

Кредитный билет — 130.

Крепость — 389–391, 393.

Криминалист — 72, 98, 149, 196, 197, 296, 312.

Кримииолог — 74.

Криминология — 72.

Крушение — 93.

Лжец — 84.

Личное достоинство — 46, 63, 126.

Личность — 35, 66, 71, 131, 188, 243, 337, 343, 353, 359, 381, 390, 391, 408.

— Л. обвиняемого — 34, 40, 47, 341.

— Л. подсудимого — 60, 359.

— Л. рассказчика — 70.

Лишение свободы — 325, 337.

Ложь — 52, 70, 84, 90, 112, 113, 115–120, 445.

Мархия — 36, 317.

Материальное положение — 168, 244, 357, 415.

Материальные средства — 402.

Материальные условия — 281.

Медицина — 59.

— М. судебная — 354.

Меланхолик — 89.

Мера дисциплинарная — 428.

Мера наказания

См. Наказание.

Мера пресечения — 188, 328, 352, 396.

Методология — 464.

Министр — 239.

— М. юстиции— 123, 179, 184, 191, 194, 243, 247, 306, 347–349, 364, 381, 382, 384, 385, 388, 409, 422, 426–428, 430.

— Товарищ М. — 196, 250.

Министерство — 195, 239.

— М. внутренних дел — 355, 381.

— М. военное — 236.

— М. государственных имуществ — 399.

— М. морское — 243.

— М. финансов — 355, 392.

— М. юстиции—162, 182, 187, 196, 238, 241–243, 245, 246, 324, 334, 355, 381, 384, 396, 417, 424.

Мотив — 43, 196, 409.

— М. закона — 45.

Мошенничество — 46, 352, 367.

Мужеложство — 439.

Навязчивая идея — 116.

Надзор — 290, 375, 449.

— Н. прокурорский — 121, 122, 136, 138, 171, 186–189, 272, 284, 302, 340, 363, 364, 395, 398, 401, 403, 405, 414, 418, 423. См. Прокурор.

Надзиратель — 387.

Наказание — 44, 47, 131, 174, 268, 269, 271, 278, 281, 286, 291, 292, 307, 311, 321, 322, 326, 333, 338, 342? 352, 382–385, 389, 393, 445, 460.

— Выбор Н. — 48.

— Избрание Н. — 48.

— Мера Н. — 43, 47.

— Применение Н. — 44.

— Степень Н. — 48.

Наместник — 210.

Наследники — 364.

Наследственность — 353, 383.

Наследство — 364.,

Нарушение — 178,

Нарушитель — 353.

Насилие — 76, 337, 390.

Наука(и) — 73, 210, 216, 294, 295, 299, 305, 312, 325, 472.

— Н. медицинская — 72.

— Н. о государстве — 72.

Неврастеник — 74.

Неврастения — 74.

Невропатология — 353.

Недонесение — 450.

Независимость — 49, 350.

Необходимая оборона — 139.

Неосторожность — 139, 199.

Непосредственность — 34, 370.

Непрерывность — 360.

Несменяемость — 41, 244, 343, 348, 349.

Нотариус — 241, 404, 441.

Нравственность — 52, 64, 299, 353.

— Н. народная — 67.

— Н. общественная — 174, 309, 383.

— Происхождение Н. — 52.

— Нравственная высота — 159.

— Нравственная дисциплина — 63, 126, 359

— Нравственная дозволительность — 66.

— Нравственная необходимость — 58.

Нравственная обязанность — 54, 359, 444.

— Нравственная ответственность — 275, 288«

— Нравственная чуткость — 54.,

— Нравственное влияние — 285, 376.

— Нравственное достоинство — 332.

— Нравственное совершенство — 50.

— Нравственное состояние — 128.

— Нравственное отношение — 130.

— Нравственное чувство, — 35.

— Нравственные идеалы — 47.

— Нравственные начала — 33, 34, 66.

— Нравственные правила — 62, 314.

— Нравственные требования — 35, 53, 122, 246..

— Нравственные условия — 41.

— Нравственный долг — 50, 51, 57, 159.

— Нравственный закон См. Закон нравственный.

— Нравственный ущерб — 161.

Обвинение — 45, 46, 62, 64, 66, 78, 135, 138, 153, 191, 193, 194, 199, 200, 218, 252, 279, 284, 360, 362, 421, 447.

— Заведомо истинное О. — 46.

— Заведомо ложное О. — 46.

— Поддержание О. — 121, 139.

— Приемы О. — 61, 62.

— Субсидиарное О. — 121.

— Отказ от О. — 139, 140, 141.

— О. частное — 186.

Обвинитель — 36, 59, 61, 63, 67, 121, 124–126, 128, 129, 154, 156, 159, 175, 193, 244, 260, 300, 317, 358, 368, 369, 398.

См. Прокурор.

— О. английский — 123.

— О. государственный — 122.

— О. немецкий — 123.

— О. французский — 60, 122, 169.

— Задача О. — 127.

— Речь О. — 155.

См. Речь обвинительная.

Обвинительная камера — 345, 403, 413.

Обвинительный акт — 139, 186, 287, 362, 366, 401, 402, 403, 405, 408, 409, 415, 418, 419, 422, 424.

Обвиняемый — 47, 49, 82, 87, 134, 163, 164, 165, 179, 184, 185, 186, 188, 287, 318, 336, 337, 338, 340, 341, 345, 363, 396, 402, 411, 412, 415, 417, 420, 422.

— Права О. — 186, 403.

Обжалование — 73.

Обряд — 56, 341, 346, 347, 418, 419.

Общественная совесть — 42, 167, 217, 287, 302, 307, 331. Общественное внимание — 354.

Общественное мнение — 35, 41, 42, 73, 167, 168, 170, 202, 216. Общественное осуждение — 75.

Общественное правосознание — 352.

Общественное положение — 367.

Общественное служение — 132, 302.

Общественное сознание — 372.

Общественный деятель — 453.

Общественный организм — 73.

Общественный правопорядок — 49.

Общественный строй — 169.,

Обыск — 365.

Обычай — 361«

Оговор — 37, 76, 319.

Ограбление — 440.

Окулист — 91.

Опека — 123, 374, 376.

Опекун — 47.

Опозорение — 45.

Опьянение — 433.

Оратор — 142, 145, 146, 156, 229, 400, 413.

— О. политический См. Судебный оратор.

Ораторское искусство — 153.

Ораторский прием — 144.

Ордалии — 36, 37, 75, 318,

Оружие — 358.

Освидетельствование — 448.

Оскорбитель — 46.

Оскорбление — 99, 439, 445.

Осмотр — 365, 411, 420.

Осужденный — 63, 126, 214, 341.

Ответчик — 202, 317, 364, 365, 368.

Отвод — 269.

Оценка

— О. свидетельских показаний — 79.

— Свободная О. доказательств — 34.

См. Доказательство.

Очевидец — 93, 112.

Память -70, 78, 79, 81, 84–86, 88, 89, 92, 97, 100, 101, 103, 105–109, 117, 151, 231, 370.

— П. детская — 90.

— П. рассеянная — 97.

— П. слуховая — 101.

— П. стариков — 90.

— П. эготическая — 93.

— Ослабленная П. — 116.

— Пробелы П. — 106.

Парламент — 225–227.

Педагогика — 475.

Пенологня — 72.

Печать — 45, 306, 367, 371, 477.

Письменность — 37, 319.

Поджог — 193, 390.

Подкуп — 281, 357.

Подлог — 221, 256, 272, 389.

— П. векселя — 199, 384.

— П. служебный — 45.

Подозреваемый — 184.

Подсудимый — 36, 37, 40, 49, 54, 62, 66, 73, 98, 124, 126, 127, 129, 135, 138, 153, 156, 159, 160, 162, 167, 185, 189, 192, 193–195, 199, 213, 219–221, 244, 250, 252, 257, 268, 269, 271, 276, 278, 280, 283, 286–289, 292, 318, 319, 322, 324, 327, 332, 336, 337, 341, 346, 355, 359–368, 370, 384, 395, 396, 406, 407, 410, 416, 417.

— Личность П. — 128, 153.

— Поведение П. — 136.

— Права П. — 185.

— Родственник(и) П. — 77.

Подсудность —232, 267, 268, 278, 285, 291, 307, 321, 343, 346, 352.

Показание(я) — 89, 118, 319, 323, 362, 370.

— П. детей — 115.

— П. ложные — 115.

— П. свидетелей — 36, 70, 76–79, 81, 82, 84, 85, 88, 90, 91, 95–97, 101, 105, 109, 110, 118, 136, 185, 212, 323, 362.

— П. слепых — 91.

— Оценка П. — 90.

Покушение — 162, 454, 460, 461.

Полиция — 172, 176, 307, 323, 328, 332, 337, 347, 389, 396, 415, 417, 419, 421.

— П. наружная — 172.

— П. сыскная— 174, 177, 405.

Поличное — 36, 37, 148.

Помилование — 173, 302, 386.

Попечительство — 375, 377.

Попустительство — 167, 184, 450.

Поручитель — 36, 318.

Последнее слово — 281, 369, 370.

Посредник — 183.

— П. мировой — 206, 246, 388.

Пострадавший — 113, 168.

Потерпевший — 55, 98, 99, 100, 112, 137, 182, 184, 188, 189, 313, 345, 360, 364, 368, 381, 390.

Правда — 95, 210, 283, 297, 325, 327, 3608

— П. житейская — 34.

— П. приказная — 295, 325.

— П. юридическая — 34.

Правительство — 431.

Право — 3, 220, 306, 378, 396.

— П. авторское — 306.

— П. государственное — 245.

— П. гражданское — 185, 196, 197, 255.

— П. крепостное — 207.

— П. обычное — 298.

— П. процессуальное — 52.

— П. римское — 241, 432.

— П. уголовное — 44, 72, 75, 130, 174, 196, 197, 255, 299.

Правозаступник — 64, 135.

Правосознание — 68, 188, 298.

Правоспособность — 374.

Правосудие — 44, 48, 51, 52, 56, 68, 70, 78, 81, 84, 87, 135, 139, 149, 160, 171, 187, 189, 202, 219, 221, 227, 230, 240, 254, 258, 263, 276, 284, 285, 290, 292, 295, 296, 299, 301, 303, 310, 313, 314, 317, 346, 348, 355, 405, 417,

— П. уголовное — 33, 35, 49.

— Отправление П. — 205.

Предание суду — 289, 324, 328, 340, 347, 362, 365, 367, 395, 397–399, 402, 406, 410, 411, 413, 418, 419, 423, 424. Предварительное заключение—195, 224.

Предварительное следствие — 64, 153, 183, 270, 285, 286, 304, 337, 338, 339, 347, 365, 366, 396, 402, 406, 412.

См. Следствие.

Предвзятость — 171.

Председатель — 56, 85, 107, 155, 183, 191, 194, 198, 202, 203, 205, 212, 229, 250, 251, 268, 269, 272, 274, 282, 283, 285, 288, 289, 291, 292, 298, 303, 315, 321, 331, 355, 361, 362, 403, 406, 409, 417, 419, 421, 438, 439.

Прелюбодеяние — 117.

Преступление — 37, 44, 62, 63, 65, 73, 82, 134, 138, 152, 161, 164, 167, 168, 184, 188; 190, 192, 214, 218, 220, 222, 232, 245, 267, 269–271, 273, 277, 281, 285, 287, 289, 291, 306, 307, 318, 326, 337, 339, 341, 343, 347, 350, 353, 360, 366, 367, 381, 382, 384, 385, 393, 403, 407, 420, 450, 451, 459, 464.

— Орудия П. — 149.

— Плоды П. — 149.

— Следы П. — 149.

— Средства П. — 149.

Преступник — 63, 65, 99, 134, 167, 193, 231, 326, 330, 340.

— П. государственный — 226,

— П. прирожденный — 4569

Преступное состояние — 47, 72, 352, 382.

Преступный тип — 72, 73.

Приговор(ы) — 36, 37, 39, 41–43, 67, 119, 130, 134, 168, 210, 212, 217–221, 235, 257, 259, 276, 278, 282, 312, 325, 327, 339—343, 346, 350, 356, 377, 384, 392, 409, 457.

— П. обвинительный — 138, 213, 222, 277, 280, 281, 356.

— П. оправдательный — 67, 126, 135, 169, 188, 215, 221, 222, 269, 273, 276, 277, 279, 280, 281, 287, 301, 304, 350, 353, 356, 423.

— Исполнение П. — 382.

Приемы обвинительные — 60.

Признание (сознание) собственное — 36, 37, 148, 185, 216, 269, 288, 353, 406.

Присяга — 36, 52, 77, 86, 153, 212, 213, 318, 323, 346. Присяжный(е) заседатель(и) — 38, 42, 43, 48, 65, 66, 86, 128, 129, 134, 137, 138, 140, 141, 156, 158, 160, 167–169, 170, 183, 188, 189, 191, 199, 200, 207, 209, 210, 220–221, 244, 250, 251, 255, 256, 258, 260, 263–288, 2?0, 291, 300, 301, 320, 328, 329, 332, 335, 336, 340, 346, 353–357, 361, 362, 366, 382, 384, 402, 407, 409, 423.

Присяжный(е) поверенный(е) — 65, 133, 243, 244, 259, 338, 359, 425, 427, 428, 430, 434, 435, 438, 471.

Проверка

— П. психологическая — 82.

Произвол — 39, 48.

Прокурор — 60–62, 125, 126, 133, 153, 170, 182, 187, 190, 191, 193–196, 228, 233, 250, 259, 282, 292, 300, 315, 328, 336, 354, 358–360, 362, 363, 369, 388, 396, 397, 401, 409, 411, 420, 422, 423, 446, 447.

— П. губернский — 121, 123, 259, 358.

— П. провинциальный — 136.

— П. французский — 61, 122, 124.

— Обер-П. — 178, 188, 198, 233, 334, 363, 403, 422.

— Обязанность П. — 62, 139.

— Речь П. — 127,

См. Речь обвинительная.

— Товарищ П. — 129, 135, 136, 173, 182, 186, 187, 189, 191, 193, 195, 197, 252, 405, 406, 420, 422, 423.

Прокуратура — 121, 125, 141, 155, 157, 163, 186, 187, 189, 191, 193, 195, 206, 238, 276, 302, 359, 361, 364, 368, 369, 396, 397, 401, 423. -

— Задачи П. — 121.

— Приемы П. — 121.

Проповедник — 156.

Проповедь — 157.

Протест — 188, 195.

Протокол — 172, 176, 268, 270, 286, 365, 405, 455.

Процесс — 162, 185, 190, 197, 207, 219, 245, 246, 255, 257, 306, 318, 319, 350, 358, 407, 423, 424.

— П. британский уголовный — 123.

— П. германский — 361.

— П. инквизиционный — 37.

— П. итальянский — 40.

— П. розыскной — 38.

— П. следственный — 38.

— П. уголовный — 33, 34, 51, 81. 86, 141, 199, 200, 245, 286, 312, 313, 327, 334, 358.

— П. французский — 273.

Процессуальные гарантии — 79.

Психиатрия — 353.

Психопатия — 353.

Психическое принуждение — 76.

Психолог — 82.

Психологический анализ — 120.

Психология — 312, 416, 436.

— П. криминальная — 86.

— П. свидетельских показаний — 80.

— П. экспериментальная — 79, 80, 81, 86, 116.

Психопат — 74.

Психопатия — 74, 75.

Психопатология — 88.

Публичность — 303, 304, 339, 347, 439.

Пытка — 37, 38, 76, 104, 319, 323.

Пьянство — 372, 374, 376–379, 473.

Разбойное нападение — 193.

Раскаяние — 417.

Раскол — 45.

Расправа — 202.

Расстрел — 119.

Растрата — 256, 433. Ревность — 162.

Регламент — 226.

Репрессия — 290, 313, 382. Реформа — 299, 411, 425,

— Р. крестьянская — 202, 204.

См. Судебная реформа.

Родители — 47, 55, 451.

Розыск

— Р. полицейский — 77, 172.

Ростовщичество — 375,420.

Руководящее напутствие — 85, 273, 274, 287, 302, 354, 406.

Речь(и) — 113, 143, 145, 146, 152–154, 185, 190, 193–195, 256, 310, 362, 365, 368, 370, 371.

— Р. обвинительная — 63, 124, 129, 135–137, 153, 158, 364.,

— Р. прокурора — 127, 369.,

— Р. сторон — 85, 199.

— Техника Р. — 157.

Самоубийство — 46, 90, 152, 177, 447, 454, 455, 457, 458, 460–465, 467, 470, 471, 474–480.,

Самоуправление — 308.

Самоуправство — 130, 366.

Сангвиник — 89.

Сведущие люди (лица) — 70, 138, 154, 271, 336, 354, 362.

См. Эксперт.

Свидетель(и) — 52, 55, 56, 74, 77, 79, 81–83, 88, 91–94, 100–102, 106, 107, 109–112, 114, 116–118, 120, 175, 182, 185, 221, 244, 336, 365, 411, 448.

— Поведение С. — 90.

Свобода

— С. слова — 56.

— С. совести — 306,

Секретарь — 213.

Семья — 431.

Сенат — 45-47, 135, 149, 178, 182, 189, 196, 211, 234, 235, 237, 245, 247, 256, 264, 265, 271, 274, 275, 284, 286, 287, 294, 295, 324, 325, 344, 347, 351, 363, 406, 408, 419, 425, 445, 447.

Синод — 237.

Скамья подсудимых — 118, 161.

Следователь — 83, 177, 183, 185, 186, 203, 206, 267, 329, 337, 338, 348, 396, 397, 398, 411, 420, 446.

Следствие — 171, 177, 184, 186, 246, 323, 328, 340, 396, 397, 412, 415, 418, 421.

Следы — 410.

Служба государственная — 108, 393, 433»

Смертная казнь

См. Казнь.

Снисхождение — 194.

Совесть — 283, 450, 473.

— С. судейская — 48.

Совещательная комната — 286.

Содержание под стражей — 409, 414.

Сознание — 52, 75, 76, 407, 410, 414.

— С. подсудимого — 53, 98.

Сомнение — 38, 40, 90, 91, 152, 414, 476.

Сословный представитель — 262, 277, 278, 289, 290, 356.

См. Суд с сословными представителями.

Состав преступления — 195, 367, 422.

См. Преступление.

Состояние

— С. патологическое — 115.

Состязательное начало — 59, 358.

Состязательность — 34, 66, 423.

Социология — 312.

Справедливость — 50, 51, 160.

Срок — 85, 362, 385.

Ссылка — 306.

Стороны — 55, 85, 152, 270, 271, 302, 360, 361, 365.

— Прения С. — 358:

Страх — 115.

Стряпчий — 189.

Суд(ы) — 37, 42, 62, 68, 73, 76, 81, 83–88, 90, 93, 108, 110, 113, 121, 124, 137, 140, 154, 156, 165, 166, 170, 184, 185, 188, 189, 191, 194, 196, 198, 201–207, 209–212, 213, 217, 218, 220, 221, 229, 230, 233, 234, 238, 240, 242, 246, 247, 250, 253, 257–259, 261, 263, 267–269, 271–273, 275, 278, 279, 281–283, 285„287—29,1, 294, 295, 307, 319–321, 327, 329, >337, 339, 341, 343, 347, 350, 351, 353, 355, 360, 361, 384, 386, 396, 399, 401, 403, 406, 408, 411, 417, 419, 420, 425, 433, 435, 438, 439, 441, 457, 459.

— С. апелляционный — 229.

— С. гелиастов — 36.

— С. гражданский — 202.

— С. кассационный — 46, 188, 233, 234, 254, 255, 303, 331, 362, 364, 367, 422.

— С. коронный — 276, 278, 282, 289.

— С. мировой — 207, 253, 254.

— С. общественной совести — 167, 188.

— С. окружной — 113, 137, 188, 191, 197, 198, 250, 251, 276->278, 356, 363, 405, 409–411, 418, 421.

— С. присяжных — 34, 38, 66, 67, 73, 85–87, 129, 187, 194, 201, 207, 210, 211, 213, 214, 216–219, 229, 246, 262, 263–265, 276, 278, 280, 282, 285, 298, 300–302, 307, 319, 327, 330, 331, 333, 334, 340, 343, 344, 350, 351, 356, 415, 424.

— С. с сословными представителями — 262, 277, 279.

— С уголовный —65, 73, 133, 185, 202, 320, 324, 344, 355,364.

— С. уездный — 203, 321.

— С. шеффенов — 67, 216.

— Форма С. — 34.

Судебная деятельность — 42, 45, 285, 400.

Судебная ошибка — 43.

Судебная палата — 119, 179, 194, 235, 240, 247, 254, 277, 279, 288, 289, 340, 345, 347, 349, 354, 356, 363, 364, 398, 400, 401–403, 404, 406, 408–412, 417, 418, 420, 422, 423, 438.

Судебная практика — 76, 184, 245, 294, 295, 364, 418, 419, 448. Судебная реформа— 111, 126, 201, 205, 206, 209, 234, 235, 239, 241–243, 246, 247, 294, 300, 303, 329, 333, 343, 347, 388, 401. Судебное ведомство — 68, 243, 249, 266, 277, 343, 400.

Судебное заседание — 150, 164, 328; 339, 359, 362.

Судебное красноречие

См. Красноречие судебное.

Судебное разбирательство — 288, 322, 404.

Судебное следствие — 123, 153, 280, 286, 304, 361, 365„366–368. Судебное сословие — 233, 243,

Судебное состязание — 60, 123, 126, 150, 360, 366, 369.

Судебное управление — 226.

Судебное учреждение — 33, 188, 208, 247, 255, 257, 387.

Судебные обычаи — 43.

Судебные прения — 60, 66, 123, 135, 166, 242, 243, 252, 328, 336, 359–361, 365, 368, 370.

Судебные уставы — 44, 62, 130, 156, 201, 204, 207–209, 211, 214, 215, 240–242, 246, 250, 258, 259, 262, 275, 278, 294, 300, 301, 310, 314, 333, 341, 343, 349, 351, 356, 358, 363, 368, 395, 396. 399, 401, 408, 409, 412, 413, 420, 425, 426.

Судебные установления — 45, 239, 243, 249, 252.

Судебный деятель — 51, 58, 59,69„70, 87, 122, 159, 172, 209, 241, 249, 261, 333.

Судебный обряд — 49.

Судебный округ — 364.

Судебный оратор — 61, 124, 125, 143, 147, 149, 154, 155, 159, 259,

Судебный поединок — 36, 37.

Судебный пристав — 108.

Судебный следователь — 405, 411.

См. Следователь.

Судебный спор — 36.

Судоговорение — 66, 268, 360.

Судопроизводство — 35, 245, 252, 274, 290, 317, 326, 329, 339, 400, 414, 418.

— С. гражданское — 435.

— С. уголовное — 69, 195, 209, 369.

Судоустройство — 75, 81, 84, 245, 263, 429.

— С. дореформенное — 210.

Судья(и) — 34–45, 47–50, 54, 56, 59, 62, 68, 75, 78, 85, 85, 92, 95, 100, 110, 141, 170, 197, 210, 233, 241, 244, 253, 275, 288. 313, 318, 319, 321, 323, 327, 333, 335, 342, 343, 362, 419, 426, 433, 438, 457.

— С. говорящий — 163, 315, 395.

— С. говорящий публично — 125.

— С. коронный — 37, 67, 287, 289.

— С. мировой — 48, 189, 206, 207, 249, 253, 257, 265, 338,

341, 342, 346, 384, 388, 422, 470.

— С. опытный — 94, 95, 97.

— С. феодальный — 36.

— Обязанности С. — 47.

— Поведение С. — 49.

— Условия деятельности С. — 43.

Сумасшествие — 74, 455, 458, 461.

Татуировка — 73.

Тайна — 443, 446, 448–450, 452, 474.

— Т. врачебная — 59, 443–445, 447–453.

— Т. канцелярская — 37, 204, 295, 323, 325.

— Т. профессиональная — 444.

— Т. семейная — 444.

— Т. совещания — 43, 221, 275,

— Т. торговая — 404.

Телесное наказание — 285, 325.

См. Наказание.

Темперамент — 89, 114, 124, 161, 396.

Теория формальных доказательств — 211, 212.

Трибунал — 231.

Труп — 103, 105, 396, 404,

Тюремный замок — 415.

Тюрьма — 231, 232, 306, 382, 384, 386–388, 391–393, 415, 443,

Убийство(а) — 139, 153, 182, 190, 192, 193, 252, 346, 376, 390, 407, 420, 440, 456, 477.

— Покушение на У. — 192, 346.

Убытки — 356.

Уголовное преследование — 179, 181, 182,

— Возбуждение У. п. — 178.

Ужас — 103, 105.

Угроза — 46, 76,

Умысел — 46.

Улика(и) — 62, 76, 83, 136, 145, 185, 192, 194, 196, 213, 272, 324, 336, 340, 407, 410.

— У. косвенные — 78, 138, 192.

— Недостаточность У. — 194,

См. Доказательства.

Условное освобождение — 380, 385, 386, 391, 392.

Устность — 34, 49, 151, 211, 303, 360, 370,

Устрашение — 384.

Факультет

— Ф. юридический — 88.

Фантазия — 115.

Физиология — 436.

Физические недостатки — 91.

Флегматик — 89.

Формы судопроизводства — 33.

Xолерик — 89.

Хулиганство — 371«

Целомудрие — 45.

Ценз — 65, 263, 274, 284, 290, 359, 427, Церковь — 37.

Цивилист — 196–199, 414.

Частное лицо — 358.

Частный(е) поверенный(е) — 427.

Честь — 45, 46, 101, 404, 445, 450, 475. Чувственность — 104.

Чувство — 281.

Шантаж — 46, 174, 177, 272, 367. Шайка — 136, 190, 281,

Эксперт(ы) — 82, 137, 354, 368.

— Э.-психолог — 84.

— Э.-оружейник — 181.

См. Сведующие люди (лица).

Экспертиза — 83, 84, 138, 154, 185, 377, 411.

— Э. психиатрическая — 135.

— Э. психологическая — 83, 115, 117.

Эстетика — 102.

Этика — 468.

— Э. врачебная — 59, 449.

— Э. судебная — 59, 62, 68, 69. Этические начала — 65, 66.

Этические правила — 59.

Юмор — 127.

Юридическая литература — 184, 202, 216, 244, 334.

Юридическое образование — 427, 432.

Юридическое общество — 130, 244, 245, 247, 293, 294, 298–316. Юридический факультет — 427.

Юрист(ы) — 73, 80, 82, 113, 201, 216, 254–256, 432.

— Ю.-практик — 211, 246, 252.

— Ю. профессиональный — 287.

Явка с повинной — 57,

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ[103]

Аввакум (1620 (21)—1682) — протопоп, основатель старообрядчества, писатель — 235.

Август Гай Юлий Цезарь (63 до н. э. — 14 н. э.) — римский император — 458.

Августин Блаженный (353–430) — мыслитель, философ, богослов — 459.

Акар Герминия — подсудимая— 130, 149.

Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886) — общественный деятель и публицист— 116, 295.

Александр II (1818–1881) —247, 296, 388, 425, 430, 463, 484,

Алексей Михайлович (1629–1676) — русский царь, сын Михаила Федоровича Романова — 320.

Аллетрино — профессор — 75, 174.

Амвросий — харьковский архиепископ — 157.

Андреевский Иван Ефимович (1831–1891) — профессор государственного права Петербургского университета, автор многих трудов по истории, теории и государственному праву — 245, 315«

Андреевский Сергей Аркадьевич (1847–1919) — Известный дореволюционный адвокат, поэт — 195.

Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834) — граф, генерал от артиллерии, временщик при Александре I — 236.

Аристов — семиреченский губернатор — 149.

Аристов В. А. — судебный чиновник — 282.

Аристофан (около 445–386 до н. э.) — древнегреческий писатель комедиограф— 155.

Арсеньев Константин Константинович (1837–1919) — известный либеральный общественный деятель, литератор, автор многочисленных литературно-критических и юридических работ—151, 152, 170, 192, 199, 301, 303, 308, 496, 497.

Арцимович Виктор Антонович (1820–1893) — судебный деятель — 256, 315.

Бубенчиков Михаил Васильевич — (1890–1957) — советский искусствовед — 488.

Баженов — товарищ прокурора Петербургского окружного суда— 191.

Байрон Джордж Ноэл Гордон (1788–1824) — 112, 457.

Балугьянский М. А. (1769–1847) — статс-секретарь, сенатор — 326.

Баршев Сергей Иванович (1808–1882) — профессор, ректор Московского университета — 244, 484.

Беляев Козьма Васильевич (умер в 1858 г.) — купец— 119, 163, 169.

Беляева Екатерина — потерпевшая по делу Мясниковых—166, 168.

Бенедикт — венский профессор, юрист — 86.

Бентам Иеремия (1748–1832) — известный английский философ и юрист — 42, 80, 88, 402.

Беранже Рене — сенатор, французский правовед — 312, 313.

Бернгейм — психиатр — 115.

Бернер Альберт-Фридрих (1818–1907) — немецкий криминалист, профессор Берлинского университета — 246.

Беррье (1790–1868) — французский адвокат — 229.

Бест В. М. — английский судья, автор ряда работ по доказательственному праву — 80.

Бетховен Людвиг ван (1770–1827) — 457.

Бехтерев Владимир Михайлович (1857–1927) — выдающийся русский невропатолог и психиатр—91, 116.

Биндинг, Карл — немецкий юрист, профессор, автор учебника уголовного права и процесса, видный представитель так называемой классической школы уголовного права — 67, 217.

Бисмарк Отто Эдуард-Леопольд (1815–1896) — германский канцлер-142, 378.

Блан Луи (1811–1882)— историк, деятель революции 1848 года, представитель утопического социализма — 99.

Блудов Дмитрий Николаевич (1785–1864) — граф, государственный деятель, участник подготовки крестьянской и судебной реформ — 326, 327–332.

Блудова Антонина Дмитриевна (1812–1891) — графиня, общественная деятельница — 102.

Боборыкин Петр Дмитриевич (1836–1921) — писатель— 169.

Бодри Поль (1328–1886) французский живописец — 229.

Болдуин II — король Кипра и Иерусалима — 225.

Бомарше Пьер Огюстен Кардон (1732–1799) — французский драматург— 35, 139.

Бонжан — президент французского кассационного суда — 232.

Бонна Жозеф Леон (1833–1922) — французский живописец — 229.

Боровиковский Александр Львович (1844–1905) — известный дореволюционный юрист, автор ряда юридических работ, поэт — 197–200.

Брокгауз Фридрих Арнольд (1772–1823) — основатель издательских фирм — 507.

Брут Марк Юний (85–42 до н. э.) — участник заговора против Юлия Цезаря — 458.

Буало Никола (1636–1711) — французский поэт, критик, теоретик классицизма — 228.

Буймистров Владимир Степанович — адвокат — 130.

Буткевич Тимофей Иванович (родился в 1854 г.) — протоиерей, профессор богословия, член Государственного совета — 442, 507«

Буцковский Николай Андреевич (1811—‘1873) — известный юрист, деятель судебной реформы — 245, 300, 331, 333, 334, 340, 414.;

Валуев Петр Александрович (1814–1890) — министр внутренних дел — 484, 485.

Ван Дейк Антонис (1599–1641) — фламанский художник — 230.

Веселовский Александр Николаевич (1838–1904) — литературовед — 476.

Вильямсон Викентий Георгиевич (Егорович) (родился в 1841 г.) — в первой половине 1870 года товарищ прокурора Петербургского окружного суда— 187.

Виолье ле Дюк Эжен Эммануэль (1814–1879) — французский архитектор — 227.

Владимиров Леонид Евстафьевич — (родился в 1844 г.) — профессор, адвокат, автор многих правовых работ — 87.

Володимиров В. М. — редактор журнала, издаваемого Петербургским юридическим обществом, — 309.

Волохова Марфа — подсудимая — 260.

Вольтер Мари Фрапсуа (1694–1778)—142, 228, 459.

Врешнер — немецкий криминалист—24, 80, 83, 89, 492.

Вульферт А. К. — дореволюционный юрист — 306.

Гааз Федор Петрович (Фридрнх-Иосиф) (1780–1853) — главный врач московски тюремных больниц, известный своей филантропической деятельностью, — 102, 310, 382, 486, 498.

Гамбетта Леон Мишель (1838–1882) — известный французский политический деятель — 453.

Гвоздев Иван Михайлович (1827–1896) — профессор судебной медицины Казанского университета — 486.

Ге Николай Николаевич (1831–1894) — известный художник — 828.

Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) — 51, 52, 54.

Генрих III (1551–1588) — французский король — 230.

Герард Владимир Николаевич (1839–1903) — известный дореволюционный адвокат— 131.

Герке Август Антонович (1841–1902) — тайный советник, сенатор гражданского кассационного департамента Сената — 316.

Гернет Александра Васильевна (родилась в 1896 г.) — жена М. Н. Гернета —487, 500, 501, 508.

Гернет Михаил Николаевич (1874–1953) — известный советский ученый — юрист, автор многих фундаментальных трудов по вопросам права — 487, 499, 501, 508.

Герцен Александр Иванович (1812–1870)— 163, 456.

Гессен Иосиф Владимирович (1866–1943) — юрист, публицист — 308.

Гете Иоган Вольфганг (1749–1832) — 456, 457, 465.

Гие-Глунек — немецкий правовед XIX века — 216.

Гиппократ (около 460 — около 377 до н. э.) — известный древнегреческий врач — 446.

Глинка Григорий — автор книги об ораторском искусстве—145.

Говард Джон (1726–1790) — английский филантроп, тюрьмовед — 382.

Гоголь Николай Васильевич (1809–1852) — 159, 295, 316, 322, 442, 464.

Гольдарбейтер Роман Львович — инструктор дорпрофсожа Мурманской железной дороги — 493.

Гольдовский Онисим Борисович — московский адвокат—81, 490, 491.

Гонкур Эдмонд (1822–1896) и Жюль (1830–1870) — французские писатели-романисты — 142, 143.

Гончаров Иван Александрович (1812–1891) — 114.

Горбунов Иван Федорович (1831–1895) — актер, писатель — 322.

Горчаков Михаил Иванович (1838–1910) — протоиерей, доктор государственного права, профессор Петербургского университета, член Государственного совета — 390, 505.

Горький Алексей Максимович (1868–1936) — 465.

Готье Теофиль (1811–1872) — известный французский поэт—142.

Градовский Александр Дмитриевич (1841–1889) — профессор государственного права Петербургского университета, публицист — 245, 308, 310, З15.

Греф Густав (1821–1895) — немецкий художник — 423.

Громницкий Михаил Федорович — известный дореволюционный судебный оратор, товарищ прокурора Московского окружного суда — 155, 189, 190.

Грот Константин Карлович (1818–1897) — государственный деятель, член Государственного совета — 298, 310.

Грубе Вильгельм Федорович (1827–1893) — профессор оперативной хирургии Харьковского университета — 486.

Гуго-Майер — правовед — 246.

Гюйо Жан-Мари (1854–1888) — французский философ—52.

Гюго Виктор (1802–1885) — 223.

Гюо — французский архитектор — 227.

Давыдов Николай Васильевич (1848–1920) — дореволюционный судебный деятель, правовед — 500.

Дагессо Анри Франсуа (1668–1751) — прокурор, впоследствии канцлер Франции — 43, 171, 232.

Дантон Жорж Жак (1759–1794) — политический деятель эпохи Великой французской революции — 231.

Дейтрих Владимир Федорович (1861–1920) — член Государственного совета — 504, 506.

Делянов Иван Давыдович (1818–1897) — граф, попечитель петербургского учебного округа, товарищ министра и министр просвещения — 484.

Демизон — французский архитектор — 227.

Desmazes Charles — советник апелляционного суда в Париже — 224.

Джашпиев Григорий Аветович (1851–1900) — московский адвокат, автор ряда работ по истории судебной реформы и адвокатуры — 355.

Доброхотов М И. — адвокат — 260.

Достоевский Федор Михайлович — (1821–1881) — 58, 186, 190, 310, 390.

Дриль Дмитрий Андреевич (1846–1910) — ученый-криминалист — 308.

Дугалль Мак — психолог — 90.

Дурново Петр Николаевич (родился в 1844 (45) г.) — директор департамента полиции, министр внутренних дел, член Государственного совета — 383, 504.

Дюгн Леон (1859–1928) — французский правовед — 72.

Евреинова Анна Михайловна (родилась в 1844 г.) — историк права, первая русская женщина, получившая ученую степень доктора права, — 305.

Екатерина II (1729–1796) — 236, 239, 240, 400, 424.

Елена Павловна (1806–1873) — великая княгиня— 102, 333, 437, 438.

Емельянов Егор — подсудимый — 130, 152.

Емельянова (Фролова) Лукерья — 152, 173.

Железняков В. — дореволюционный юрист — 246.

Жерар де Нерваль (1808–1855) — французский писатель — 479. Жижиленко Александр Александрович (1873–1931) — профессор уголовного права Петербургского университета — 313.

Жиряев Александр Степанович (1815–1856) — юрист, профессор Дерптского и Петербургского университетов—149.

Жуковский Владимир Иванович (1836–1899) — товарищ прокурора Петербургского окружного суда, адвокат— 187, 193, 195.

Жюжан Маргарита Александровна — подсудимая — 272.

Закревский Игнатий Платонович (1839–1906) — обер-прокурор Сената — 355.

Замятнин Дмитрий Николаевич (1805–1881) — министр юстиции — 237–240, 243, 247, 250.

Занд (Санд) Жорж (Аврора Дюдеван) (1804–1876) — французская писательница— 144, 457, 481.

Зарудный Митрофан Иванович (1834–1883). — судебный деятель, участник подготовки Судебных уставов 1864 года — 294, 300, 331, 333.

Зарудный Сергей Иванович (1821–1887) — видный судебный деятель, сенатор—310, 327, 498.

Засулич Вера Ивановна (1849–1919) — 194, 195.

Иеринг Рудольф (1818–1892) — немецкий юрист, профессор римского права — 67, 217.

Ижболдин Иван Алексеевич — гражданский истец по делу Мясниковых— 165, 169.

Кавелин Константин Дмитриевич (1818–1885) — известный историк, представитель историко-юридической школы, публицист и видный общественный деятель либерального направления — 40, 307.

Казаков Матвей Федорович (1738–1812) — великий русский архитектор— 235, 236.

Калигула (12–41) — римский император — 458.

Кальвин Жан (1509–1569) — основатель кальвинизма — 435.

Камилл Милитан — психолог — 116.

Кант Иммануил (1724–1804) — 50, 52, 88, 474, 489, 490.

Каракозов Дмитрий Владимирович (1840–1866) — революционер, 4 апреля 1866 г. в Летнем саду в Петербурге покушался на Александра II — 120, 484.

Карл Великий (около 742–814) — франкский король — 229, 230.

Карниолин-Пинскнй Михаил Матвеевич (1794–1868) — первоприсутствующий уголовного кассационного департамента Сената — 255, 256, 258, 330.

Капнист А. Э. — 489.

Кассий Лонгин Гай — товарищ Брута по заговору против Юлия Цезаря — 458.

Катилина Луций Сергий (108—62 до н. э.) — римский политический деятель— 147.

Катон Старший (234–149 до н. э.) — римский государственный деятель — 458.

Квинтилиан Марк Фабий (около 35–95 до н. э.) — древнеримский теоретик ораторского искусства— 145, 147.

Квист Оскар Ильич (1827–1890) — петербургский мировой судья— 254.

Кетхудов — подсудимый — 274.

Кистяковский Александр Федорович (1833–1885) — правовед, профессор Киевского университета — 310.

Книрим Александр Александрович (родился в 1837 году) — сенатор — 315, 414.

Книрим Иван Федорович — судебный следователь Петербургского окружного суда — 194.

Ковалевский Михаил Евграфович (1830–1884) — обер-прокурор уголовного департамента Сената — 256, 257, 333.

Кони Анатолий Федорович (1844–1927) — 5—32, 187, 482–508.

Константин (родился около 274–337) — римский император». — 224.

Константин Николаевич (1827–1892) — великий князь — 333,

Корвин-Милевский Ипполит Оскарович (родился в 1848 г.) — член Государственного совета — 382, 389, 504.

Корде Шарлотта (1768–1793) — жирондистка, убийца Марата — 231«

Коркунов Николай Михайлович (1853–1904) — известный государствовед и теоретик права, профессор Петербургского университета — 308.

Короленко Владимир Галактионович (1853–1921) — 486.

Костылев — товарищ прокурора Московского окружного суда — 189.

Крафт-Эббинг Рихард (1840–1903) — профессор психиатрии — 455.

Крушинский — товарищ прокурора Московского окружного суда — 189.

Кузьмин-Караваев Владимир Дмитриевич (родился в 1859 г.) — писатель и общественный деятель — 308.

Куломзин А. Н. — управляющий делами комитета министров — 419»

Дабулэ Эдуард-Рене-Лефевр (1811–1883) — французский юрист и публицист— 122, 159, 179.

Ламанский Константин Иванович — следователь Петербургского окружного суда — 246.

Ланге Л. И. — дореволюционный юрист — 123, 246.

Ландсберг Карл Федорович — подсудимый—190, 493.

Ландцерт — профессор — 172.

Левенстим Август Адольфович — правовед — 308.

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814–1841) — 163.

Лефоше — парижский оружейник — 180.

Лешков Василий Николаевич (1810–1881) — профессор Московского университета, правовед — 244.

Лист Франц (родился в 1851 г.) — немецкий криминалист — 80.

Ломброзо Чезаре (1835–1909) — итальянский психиатр и криминалист, родоначальник реакционного антропологического направления в буржуазном уголовном праве — 456.

Ломоносов Михаил Васильевич (1711–1765)— 145, 429.

Лопухин Александр Алексеевич — прокурор Петербургской судебной палаты — 194.

Лохвицкий Александр Владимирович (1830–1884) — адвокат, автор ряда трудов по вопросам права— 169, 196.

Любавский Александр — дореволюционный правовед — 246, 432, 485.

Любимцев Яков Иванович — адвокат—260.

Любощинский Марк Николаевич (1817–1889) — сенатор, член Государственного совета — 266.

Людовик IX Святой (1214–1270) — французский король — 225, 229, 230.

Людовик XI (1423–1433) — французский король—230.

Людовик XVI (1754–1793) — французский король — 229.

Людкинарский Елисей Елисеевич (1830–4893) — Председатель Московского окружного суда — 31, 253, 254.

Лютер Мартин (1483–1546) — деятель Реформации в Германии, основатель протестантизма—39, 40, 71.

Лямбль Душан Федорович (1824–1895) — профессор анатомии Харьковского университета — 486,

Макарий (1816–1882) — московский митрополит— 157, 158.

Малерб — президент французского кассационного суда — 229, 232.

Малиновский Феофилакт — автор книги по риторике— 145, 147.

Манухин Сергей Сергеевич (1856–1922) — министр юстиции, член Государственного совета — 426, 505.

Марат Жан Поль (1743–1793) — 227.

Мария Антуанетта (1755–1793) — французская королева — 231.

Мария Стюарт (1542–1587) — шотландская королева — 226.

Мария Терезия (1717–1780) — эрцгерцогиня австрийская — 231.

Марк Аврелий (121–180) — римский император, философ — 480.

Марквард — подсудимый — 194.

Марков Алексей Алексеевич (1847–1893) — товарищ прокурора Московского окружного суда—194.

Марков Павел Алексеевич (родился в 1841 г.) — сенатор, первоприсутствующий в общем собрании кассационных департаментов Сената — 245.

Мемлинг Ганс {родился около 1430–1494 гг.) — нидерландский художник — 230.

Менгер Антон (1841–1907) — известный австрийский юрист-государствовед — 72.

Меншиков Александр Сергеевич (1787–1869) — князь, государственный деятель — 430.

Мержеевский Иван Павлович (1838–1908) — профессор психиатрии Медико-хирургической академии — 486.

Мещанинов Иван Васильевич — судебный следователь Казанского окружного суда — 306.

Милютин Дмитрий Алексеевич (1816–1912) — военный министр — 238.

Милютин Николай Алексеевич (1818–1871) — государственный деятель, участник подготовки крестьянской реформы 1861 года — 333.

Мин Дмитрий Егорович (1818–1885) — профессор судебной медицины Московского университета, поэт-переводчик — 486.

Мирбо Октав (1850–1917) — французский писатель—104.

Миронович — подсудимый — 364, 420.

Мятрофания (Розен Прасковья Григорьевна) — игуменья — 368, 493.

Миттермайер Карл-Иосиф-Антон (1787–1867) — немецкий правовед-147, 148, 246, 275.

Мольер Жан Батист (1622–1673) — французский драматург, создатель национального театра комедии—140.

Мольтке (старший) Хельмут Карл Борхарт (1800–1891) — прусский фельдмаршал—184.

Монтень Мишель де (1533–1592) — французский философ — 459.

Морошкин Сергей Федорович (1844–1900) — товарищ прокурора Харьковского окружного суда, университетский друг А. Ф. Кони — 179–182.

Мотовилов Георгий Николаевич (1833–1879) — председатель Петербургского окружного суда — 251, 252, 254.

Муравьев Николай Валерианович (1850–1908) — в начале своей деятельности занимал ряд прокурорских должностей; с 1894 года по 1905 год — министр юстиции. Возглавляя особую комиссию по пересмотру Судебных уставов, наметил значительное количество реакционных изменений в законах о судоустройстве и судопроизводстве-128, 153, 306, 349, 354, 381, 398, 399, 410, 415, 420, 426, 434, 489, 495, 499.

Мясников Александр Константинович — подсудимый — 8, 163,165–170.

Мясников Иван Константинович — подсудимый — 8, 163, 165–170.

Набоков Владимир Дмитриевич — публицист — 305.

Набоков Дмитрий Николаевич (1827–1904) — министр юстиции — 307, 498.

Назаров Николай Егорович — подсудимый — 364.

Наполеон I (1769–1821) — 102, 229, 235.

Нейссер Альберт Людвиг (1855–1916) — известный немецкий дерматолог и венеролог — 448.

Неклюдов Николай Андрианович {1840–1896) — известный дореволюционный юрист, автор ряда работ по вопросам права — 246, 306, 310, 315.

Некрасов Николай Алексеевич (1821–1877) — 453, 467.

Нерон (37–68) — римский император — 458,

Николай I (1796–1855) — 102, 173, 429, 437.

Овсянников Степан Тарасович — подсудимый — 194, 493.

Ольденбургский Петр Георгиевич (1812–1881) — принц, государственный деятель, попечитель ряда учебных и благотворительных учреждений — 247.

Орлов Григорий Григорьевич (1734–1783) — государственный деятель, фаворит Екатерины II — 239.

Орлов Н. — пристав уголовных дел московской уголовной палаты — 326.

Ортолан Жозеф Луи-Эльзеар (1802–1873) — французский правовед — 35.

Пален Константин Иванович (1833—1912) — граф, министр юстиции — 191.

Пален Елена Карловна — графиня, жена Палена К. И. — 179.

Патти Аделина (1843–1919) — итальянская певица— 118.

Петр I (1672–1725) — 50, 157, 238, 320, 322, 380, 386, 429, 460,

Пирогов Николаи Иванович (1810–1881) — известный русский хирург — 437.

Писемский Алексей Феофилактович (1821–1881)— 116.

Питра Альберт Самойлович — профессор судебной медицины Харьковского университета — 137, 486.

Платонов Степан Федорович (родился в 1844 г.) — товарищ прокурора Петербургского окружного суда, сенатор — 197.

Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904) — министр внутренних дел и шеф жандармов. Убит 15 июля 1904 г. эсером Егором Сазоновым — 489.

По Эдгар Аллан (1809–1849) — американский писатель—146.

Победоносцев Константин Петрович (1827–1907) — обер-прокурор Синода, профессор гражданского права — 245.

Победоносцев Петр Васильевич (1771–1843) — филолог, профессор Московского университета — 146.

Поленов Матвей Васильевич (1823–1882) — деятель судебной реформы, сенатор — 497.

Поллок — барон, английский судья — 410.

Половцов Валериан Александрович (1834–1907) — прокурор петербургской судебной палаты — 191, 192.

Полянский Николай Николаевич (1878–1961) — известный советский правовед, автор крупных исследований по уголовному процессу — 500.

Потемкин Григорий Александрович (1739–1791) — князь, генерал, фельдмаршал, государственный деятель — 239.

Пороховщиков Петр Сергеевич — дореволюционный судебный деятель— 149, 154,

Путилин Иван Дмитриевич (1830–1893 (99)) — начальник сыскной полиции Петербурга— 183.

Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837) — 98, 296, 342, 371, 386, 468.

Рауль Риго — французский прокурор — 228.

Редкин Петр Георгиевич (1808–1891) — ученый-юрист, ректор Петербургского университета — 315.

Редсток — граф, богослов— 164.

Репин Илья Ефимович (1844–1930) — 82.

Робеспьер Максимилиан (1758–1794) — 231.

Ровинский Дмитрий Александрович (1824–1895) — деятель судебной реформы и искусствовед—123, 294, 300, 310, 322, 331, 332, 335, 498.

Роде — помощник прокурора Петербургского окружного суда—191. Руссо Жан Жак (1712–1778) — 459.

Садов Александр Иванович (1850–1930) — профессор Петербургской духовной академии, филолог — 498.

Садова Елизавета Александровна (родилась в 1886 году) — преподавательница русского языка и литературы — 498.

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович (1826–1889) —141, 322, 407, 441, 453.

Самарин Юрий Федорович (1819–1876) — писатель и общественный деятель — 333.

Седков — гвардии капитан — 150.

Слиозберг Генрих Борухович — адвокат, редактор журнала Петербургского юридического общества — 306.

Случевский Владимир Константинович (1844–1926) — обер-прокурор, сенатор, известный ученый-юрист—195, 313.

Сократ (469–399 до и., э.) — 457.

Соловьев Владимир Сергеевич (1853–1900) — философ-идеалист, профессор Петербургского университета — 52.

Спасович Владимир Данилович (1829–1907) — известный судебный оратор, ученый-юрист, публицист— 130, 153, 170, 199, 245, 251, 297, 304, 306, 316, 357, 410, 415, 445, 497.

Спенсер Герберт (1820–1903) — английский философ — 52.

Сперанский Михаил Михайлович (1772–1839) — граф, государственный деятель— 146.

Стасов Дмитрий Васильевич (1828–1918) — адвокат — 296.

Стифен Джон — английский правовед — 246, 482.

Стояновский Николай Иванович (1820–1900) — известный дореволюционный судебный деятель, товарищ министра юстиции—14, 237, 247, 294, 295, 300, 310, 315, 322, 326, 496–498.

Таганцев Николай Степанович (1843–1923) — известный дореволюционный юрист, автор ряда капитальных трудов по уголовному праву, сенатор, член Государственного совета — 245, 246, 283, 305, 306, 413, 425, 426, 499, 506.

Тард Габриель (1843–1904) — французский социолог и криминалист— 312.

Тацит Публий Корнелий (около 55— около 120) — древнеримский историк — 145.

Тимофеев Александр Георгиевич — приват-доцент кафедры уголовного права Петербургского университета—153.

Тичборн — подсудимый — 85.

Толстой Дмитрий Андреевич (1823–1889) — министр просвещения — 484, 497.

Толстой Лев Николаевич (1828–1910) — 98, 105, 114, 457, 469, 488, 489.

Трепов Федор Федорович (1803–1889) — генерал-адъютант, петербургский градоначальник— 174, 195.

Турау Евгений Федорович — член Государственного совета — 418.

Туре — президент французского кассационного суда — 232.

Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883)— 100, 116, 142, 148, 310, 479.

Турский Григорий — 225, 226.

Турунов Михаил Николаевич — член главного управления по делам печати — 485.

Тьер Луи Адольф (1797–1877) —394.

Тютчев Федор Иванович (1803–1873) — 469.

Уильс Уильям — английский юрист, ученый—246.

Уиковский Алексей Михайлович (1828.—1893) — юрист, публицист, общественный деятель— 147, 246.

Урусов Александр Иванович (1843–1900) — князь, известный адвокат, публицист, театральный критик, друг А. Ф. Кони — 494.

Фейербах Ансельм (1775–1833) — немецкий криминалист — 483.

Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820–1892) — поэт — 470.

Филарет (Василий Михайлович Дроздов) (1788–1867) — московский митрополит, оратор и писатель — 63, 126, 155, 157, 158, 374, 400, 413, 440, 468.

Филипп II Август (1165–1223) — французский король — 229.

Филипп IV Красивый (1268–1314) — французский король — 225, 230.

Фихте Иоганн Готлиб (1762–1814) — известный немецкий философ-идеалист — 41.

Флавицкий Константин Дмитриевич (1830–1866) — художник — 82.

Флейшиц Екатерина Абрамовна (родилась в 1882 году) — советский правовед, доктор юридических наук, профессор — 506.

Фоиницкии Иван Яковлевич (1847–1913) — профессор уголовного права и уголовного процесса Петербургского университета, автор ряда фундаментальных работ, сенатор — 297, 298, 496, 497.

Франциск I (1494–1547) — французский король — 226.

Франциск II (1544–1560) — французский король — 226.

Фридрих Вильгельм III (1770–1840) — прусский король — 453.

Фриш Эдуард Васильевич (1835–1907) — председатель Государственного совета — 502.

Фукс Эдуард Яковлевич (1834–1909) — прокурор петербургской судебной палаты — 240,

Хартулари Константин Федорович (1841–1897) — известный петербургский адвокат, автор ряда работ по вопросам права— 131.,

Хомяков Алексеи Степанович (1804–1860) — поэт, идеолог славянофильства — 203, 248, 320.

Христианович Сергей Филиппович — в 60-х — 70-х гг. управляющий канцелярией петербургского градоначальника — 245, 297, 310.

Цвингли Ульрих (1484–1531) — швейцарский реформатор — 435. Цицерон Марк Тулий (105—43 до н. э.) — известный оратор и политический деятель древнего Рима— 145, 147, 293.

Цуханов Николай Иванович (1839–1901) — товарищ председателя петербургской судебной палаты — 309.

Чебышев-Дмитриев Александр Павлович (1834–1877) — профессор уголовного права и уголовного судопроизводства Петербургского университета — 245, 315.

Челышев М. Д. — 374.

Череванский Владимир Павлович — член Государственного совета — 374.

Черкасский Владимир Александрович (1821–1878) — князь, деятель крестьянской реформы — 333.

Чехов Антон Павлович (1860–1904) — 486.

Чечотт Отто Антонович (родился в 1842 году) — врач-психиатр — 486.

Чичерин Борис Николаевич (1828–1904) — ученый-правовед, автор капитальных трудов по государственному праву, профессор Московского университета — 489.

Чичерина Александра Алексеевна — жена Б. Н. Чичерина — 487, 489, 501.

Чуковский Корней Иванович (родился в 1882 году) — 498.

Шамшин Иван Иванович (1836–1912) — председатель Петербургского окружного суда — 421.

Шекспир Вильям (1564–1616) — 72, 377, 469.

Шерр Иогани (1817–1886) — известный немецкий историк и публицист — 223.

Шиллер Иоганн Фридрих (1759–1805) — 217, 469.

Шмидт — архитектор — 238, 239.

Шопен Фридерик (1810–1849) — 476.

Шопенгауэр Артур (1788–1860) — немецкий философ-идеалист — 67

Шрейбер Николай Николаевич (родился в 1838 году) — прокурор Петербургского окружного суда, обер-прокурор Сената—191» 250, 408.

Штерн Вильям — немецкий криминалист — 24, 80, 81, 83, 89, 491, 492.

Штрам Елизавета — подсудимая — 160.

Штрам Филипп — подсудимый — 160.

Шумахер Александр Данилович — сенатор, первоприсутствующий кассационного департамента Сената — 310.

Щегловитов Иван Григорьевич (1861–1918) — министр юстиции— 502, 504, 506, 507,

Эйленбург — подсудимый — 174, 423.

Языков Владимир Николаевич — известный дореволюционный адвокат — 131.

Янсены Станислав и Эмиль — подсудимые — 130, 149.

Примечания

1

Не писаный, а естественный закон (лат.).

3 А, Ф. Кони, т. 4

(обратно)

2

Суд выносит решения, а не оказывает услуг (франц.).

(обратно)

3

Свидетель прошлого, живая память, свет правды (лат.).

(обратно)

4

Законодательного предположения (лат.).

(обратно)

5

Существующего закона (лат.).

(обратно)

6

Суров закон, но этозакон (лат.).

(обратно)

7

«Этотоже ты!» (санскр.).

(обратно)

8

Бури и натиска (нем.).

(обратно)

9

Муж добрый, опытный в речи (лат.).

(обратно)

10

Поддакивающий человек (нем.).

(обратно)

11

Человек, всегда согласный с любым чужим мнением или решением (нем.).

(обратно)

12

В середине пути (в зрелом возрасте) (итал.).

(обратно)

13

На живом существе (лат.).

(обратно)

14

Нравственным вырождением, неполноценностью (англ.).

(обратно)

15

«К психологии свидетельских показаний» (нем.).

(обратно)

16

Те, которые являются фактами, сгруппированными вокруг некоторых других фактов (франц.).

(обратно)

17

Второстепенным обстоятельством (нем.).

(обратно)

18

Спасительная медлительность правосудия (франц.).

(обратно)

19

Для данного случая (лат.).

(обратно)

20

А кто караулит самих сторожей? (лат.).

(обратно)

21

«Сад пыток» (франц.).

(обратно)

22

Это душа (франц.).

(обратно)

23

Где отсутствуют понятия, там заменяют их вовремя подвернувшимся словом (нем.).

(обратно)

24

«Руководство для веселых и грустных юристов» (нем.).

(обратно)

25

С вашего позволения (франц.).

(обратно)

26

Несмотря ни на что и вопреки всему (франц.)

(обратно)

27

Прокурор, государственный обвинитель (нем.).

(обратно)

28

В общем и целом (нем.).

(обратно)

29

Адвокат и стряпчий (поверенный) (франц.).

(обратно)

30

Страшно сказать (лат.).

(обратно)

31

Где отсутствуют понятия, там заменяют их вовремя подвернувшимся словом (нем.).

(обратно)

32

Боевой задор, готовность к бою (франц.)..

(обратно)

33

Умеренность в речи, скупость на слова (франц.).

(обратно)

34

Все понять — все простить (франц.).

(обратно)

35

В отношении бедняка, ребенка, женщины, даже если они являются подсудимыми, правосудие должно остерегаться могущества своей власти и поступать слишком рассудочно (франц.).

(обратно)

36

Общественным бедствием (франц.).

(обратно)

37

Клясться словами учителя (лат.).

(обратно)

38

Я вас! (лат.).

(обратно)

39

Правосудие должно остерегаться могущества своей власти и по-ступать слишком рассудочно (франц.)..

(обратно)

40

По этому пути идут быстро (франц.)

(обратно)

41

Сначала взвесить — затем решиться (нем.).

(обратно)

42

До греческих календ (т. с. на неопределенно долгий срок) (лат.).

(обратно)

43

Местная знаменитость (франц.).

(обратно)

44

Достоин вступить (лат.).

(обратно)

45

Уголовно-процессуального кодекса (франц.).

(обратно)

46

Суров закон, но это — закон (лат.).

(обратно)

47

Смягчающие обстоятельства (франц.)к

(обратно)

48

«Цель в праве» (нем.).

(обратно)

49

Мавр сделал свое дело (нем.).

(обратно)

50

Мавр может уйти (нем.).

(обратно)

51

Дворец правосудия (франц.).

(обратно)

52

«Прокуратура Франции», «Суд бальи», «Святая капелла» (франц.).

(обратно)

53

«Дворец правосудия. Его мир и его нравы». Издан парижской юридической прессой.

(обратно)

54

Новый дворец (франц.).

Прокуратура (франц.)..

(обратно)

55

Сжечь (франц.).

(обратно)

56

Приемная суда (франц.).

(обратно)

57

Суд идет, господа, — шляпы долой! (франц.)Л

(обратно)

58

История, господа; — шляпы долой! (франц.).

(обратно)

59

Площади Дофин (франц).

(обратно)

60

Дворцового бульвара (франц.)..

(обратно)

61

Героически выступить впервые в роли адвоката (франц.).

(обратно)

62

Алтарем Дворца правосудия (франц.)..

(обратно)

63

Башню с часами (франц.).

(обратно)

64

Машина, которая так точно разделяет двенадцать часов, учит не нарушать справедливость и соблюдать законы (лат.).

(обратно)

65

Башня Цезаря и башня денег (франц.).

(обратно)

66

Отдел антропометрии (франц.).

(обратно)

67

Отдел идентификации, отдел антропометрии и отдел судебной фотографии (франц.).

(обратно)

68

Дом заключения (франц.).

(обратно)

69

Суд выносит приговор, а не оказывает услуг (франц.)

(обратно)

70

Первого судьи Франции (франц.).

(обратно)

71

В Европе были судьи, во Франции только магистраты (франц.).

(обратно)

72

Дворянство, приобретенное гражданской службой (франц.).

(обратно)

73

Торжественное судебное заседание после каникул (франц.).

(обратно)

74

Острое, возникший в реке (лат.).

(обратно)

75

Творил суд, но и создавал законы (лат.),

(обратно)

76

В процессе становления (нем.).

Уголовно-процессуального кодекса (франц.).

(обратно)

77

Может ознакомить присяжных с последствиями, вытекающими из их решения (франц.).

(обратно)

78

Права и общественных наук (лат.).

(обратно)

79

Живая память, свидетель прошлого (лат.).

(обратно)

80

Свет правды (лат.).

(обратно)

81

Бремя доказывания (лат.).

(обратно)

82

Право добра (франц.).

(обратно)

83

Право прощать (франц.)к

(обратно)

84

Я сделал все, что мог, кто может, пусть сделает лучше (лат.).

(обратно)

85

Да свершится правосудие! (лат.).

(обратно)

86

Суров закон, но это — закон (лат.).

(обратно)

87

Навязчивой идеи (франц.).

(обратно)

88

Нравственном вырождении (англ.).

(обратно)

89

Уголовно-процессуальный кодекс (франц.)..

(обратно)

90

Никто меня не оскорбит безнаказанно (лат.).

(обратно)

91

Монтескье: «Народ честен в своих вкусах, не будучи таковым в своих нравах» (франц.).

Ненавистное преимущество (лат.)..

(обратно)

92

Примирения (франц.).

(обратно)

93

Разбирательства (франц.).

(обратно)

94

Свидетельство о праве вступать в брак (франц.),

(обратно)

95

Годен для брака (франц.).

(обратно)

96

Закон (лат.).

(обратно)

97

Наказание (лат.).

(обратно)

98

Дома Клавдиев, ненавистного богам и людям (лат.).

(обратно)

99

Пусть умирает тот, кому не хочется жить (лат.).

(обратно)

100

Пресыщение жизнью (лат.).

(обратно)

101

Это не больно (лат.).

(обратно)

102

Король подарил наследной принцессе человека, покончившего жизнь самоубийством; она надеется извлечь из этого большие деньги (франц.).

(обратно)

103

В указатель не включены фамилии лиц, которые не связаны с общественной, профессиональной, научной и литературной деятельностью А. Ф. Кони.

(обратно)

Оглавление

  • Информация издателя
  • Предисловие
  • НРАВСТВЕННЫЕ НАЧАЛА В УГОЛОВНОМ ПРОЦЕССЕ *
  • ПАМЯТЬ И ВНИМАНИЕ*
  • ПРИЕМЫ И ЗАДАЧИ ПРОКУРАТУРЫ * (Из воспоминаний судебного деятеля)
  • СУДЕБНАЯ РЕФОРМА И СУД ПРИСЯЖНЫХ*
  • НОВЫЕ МЕХА И НОВОЕ ВИНО * (Из истории первых дней судебной реформы)
  • О СУДЕ ПРИСЯЖНЫХ И О СУДЕ С СОСЛОВНЫМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЯМИ *
  • ТРУДЫ И ЗАДАЧИ ПЕТЕРБУРГСКОГО ЮРИДИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА*
  • ИСТОРИЯ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА В РОССИИ
  • ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ПРЕНИЯ СТОРОН В УГОЛОВНОМ ПРОЦЕССЕ*
  • К ИСТОРИИ НАШЕЙ БОРЬБЫ С ПЬЯНСТВОМ
  • ОБ УСЛОВНОМ ДОСРОЧНОМ ОСВОБОЖДЕНИИ *
  • ОБ ОТМЕНЕ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ОБРЯДА ПРЕДАНИЯ СУДУ*
  • О ДОПУЩЕНИИ ЖЕНЩИН В АДВОКАТУРУ *
  • О ВРАЧЕБНОЙ ТАЙНЕ *
  • САМОУБИЙСТВО В ЗАКОНЕ И ЖИЗНИ*
  • КОММЕНТАРИИ
  • ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
  • ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ[103]
  • *** Примечания ***