Миланский черт [Мартин Сутер] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Мартин Сутер МИЛАНСКИЙ ЧЕРТ

Альберту и Аните Хофманн посвящается

По ту сторону внешнего мира, представляющего собой нашу действительность, скрывается некая трансцендентальная действительность, истинная сущность которой остается тайной.

Д-р Альберт Хофманн

1

Серо-синий запах исчез, и голосов она тоже больше не видела.

В комнате царил полумрак. Сочившегося сквозь жалюзи света хватало лишь на то, чтобы добраться до двери, обходя мебель и разбросанную одежду.

Соня вышла в прихожую. Сквозь узорчатые матовые стекла входной двери был виден свет на лестнице, но через две-три секунды он погас.

Она на ощупь пошла вдоль стены. Одна из трех дверей, которые она успела увидеть при свете, должна была вести в туалет.

Дверная ручка была холодной. Не горьковатой или кисло-сладкой на ощупь, а просто холодной.

Войдя в темную комнату, она услышала чье-то глубокое, ровное дыхание. Именно услышала. А не услышала и увидела.

Она бесшумно вышла и направилась к следующей двери. Открыв ее, она очутилась в ярко освещенной кухне.

Двое мужчин за столом молча пили кофе и курили. Повсюду стояли грязные бокалы и тарелки с остатками еды. В раковине высилась гора немытой посуды.

Мужчины повернулись к двери, и по тому, как они на нее уставились, Соня поняла, что она голая.

— А где… туалет?.. — спросила она. Почему бы и не спросить — если уж она все равно вошла.

— Следующая дверь, — ответил один. Второй продолжал молча таращиться на нее.

Соня, порадовав их еще и видом сзади, покинула помещение.

В туалете воняло блевотой, которую кто-то не очень успешно смывал со стульчака. Туалетной бумаги не было.

Соня посмотрела в зеркало, пытаясь определить, насколько ее внешний вид соответствует ее самочувствию.

Отражение в зеркале немного успокоило ее: все оказалось не так страшно, как она ожидала. Но что-то ее беспокоило. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, не вызывало в ней никаких эмоций — ни симпатии, ни чувства близости, ни снисходительности, ни сочувствия. Женщина в зеркале не имела к ней никакого отношения.

Проверив состояние полотенца, она отказалась от намерения обмотать им бедра и вышла из туалета в том же виде, в каком вошла в него.

Свет на лестнице опять зажегся, и она без труда добралась до своей комнаты.

Там она нащупала выключатель и нажала на кнопку. В четырех углах замигали вертикальные неоновые лампы. Красная, желтая и синяя через несколько секунд загорелись, зеленая продолжала мигать.

Кроме этих ламп на стенах ничего не было. На паркетном полу царил хаос, образовавшийся явно не в эту ночь, а еще раньше.

Соня нашла трусики и надела их.

— Мы, кажется, спали с вами?

На пороге стоял один из мужчин, которых она только что видела в кухне. Босиком, в черных брюках и белой футболке. По его небритому лицу и растрепанным черным волосам было непонятно, не является ли и то и другое частью его имиджа.

— Что-то я такого не припоминаю.

Мужчина ухмыльнулся и закрыл дверь.

— Может, вы вспомните, если мы это повторим?

— Еще шаг — и получишь ногой по яйцам! — сказала Соня, продолжая поиски своей одежды.

Мужчина остановился и поднял руки, словно желая показать, что безоружен.

Соня наконец отыскала бюстгальтер и надела его.

— Что это была за дурь?

— «Эйсид».

— Вы же говорили, что это «калифорния саншайн».

— «Блю мист», «грин медж», «инстант дзен», «йеллоу димплс», «калифорния саншайн» — это все разные название одного и того же: «эйсид».

Сказав, что «не припоминает», Соня солгала. Ей было труднее что-либо забыть, чем запомнить. Ее память представляла собой огромный архив образов, которые она по желанию могла в любой момент «загрузить». Она архивировала в виде образов и слова, и таблицы спряжения глаголов, и стихотворения, и имена.

И числа. Они навсегда сохранились в ее памяти стройными шеренгами единиц, двоек, троек, четверок, пятерок и шестерок, написанных кудрявым почерком учительницы, фройляйн Фер, красным, синим, желтым, зеленым, фиолетовым и оранжевым мелом на черной доске. И все цвета были неправильными, кроме желтого, который соответствовал тройке. Когда она указала на это фройляйн Фер, та сделала ей замечание. И заявила, что не бывает «правильных» и «неправильных» цветов для чисел. Тогда-то Соня и начала архивировать образы.

Шеренги семерок были написаны в ее памяти округлым почерком фройляйн Келлер, которая была гораздо моложе и милее фройляйн Фер. «Меня зовут Урзула Келлер», — написала она на доске розовым мелом, когда замещала свою коллегу. Сначала на две-три недели, потом на два-три месяца, а потом — после того, как весь класс и всю школу попросили принести по одному цветочку для бедной фройляйн Фер, — навсегда.

Все ряды чисел после «7» были написаны фройляйн Келлер. При необходимости Соня и сегодня могла их просто считывать с «доски».

В детстве, когда она делала это в школе, ее мучили угрызения совести. Списывать было запрещено, а то, что она делала, иначе назвать было нельзя. Арифметические задачи, слова, стихотворения, она просто списывала или читала из головы. Это отравляло ей радость от хороших оценок, и однажды она во всем призналась фройляйн Келлер. Но та заверила ее, что списывать из головы не запрещается. Только после этого Соня избавилась от угрызений совести.

Все годы учебы, сначала в школе, потом в университете, этот особый дар не столько помогал Соне, сколько мешал. Она могла составлять сложнейшие алгебраические формулы, если до этого хоть раз видела их, но объяснить их была не в силах. То же самое происходило с химическими и физическими формулами, с реками и городами, с датами, словами и стихотворениями. Поэтому за ней прочно закрепилась репутация необыкновенно одаренной, но абсолютно лишенной честолюбия учащейся. Экзамен на аттестат зрелости она сдала на тройку. Это была месть учителей за ее пренебрежительное отношение к собственному таланту.


Образы прошедшей ночи она, разумеется, тоже «сохранила».

Мокрый от дождя асфальт, дрожащие в лужах неоново-голубые и галогенно-белые огни — отражение надписи «Меккомакс».

Фигуры на танцевальной площадке, движущиеся не в плавном ритме «транс-саунд», а как в замедленной съемке под стробоскопом.

Бар с множеством лиц в рубиново-красном свете, среди которых были и лица двух мужчин, сидевших в кухне.

Две таблетки на ее ладони, почти невидимые в синем призрачном свете дамского туалета.

А потом вдруг музыка — обрушившаяся на нее лавина из серебристых и темно-серых пляшущих кубиков в замедленной съемке. И голос одного из мужчин (у него было какое-то имя песочного цвета), появившийся в верхнем правом углу экрана в виде узора из черных и белых волнистых полос и тут же исчезнувший. Узора, который каждый раз вставал у нее перед глазами, как только он начинал говорить.

А еще позже — неясно, насколько именно, — белые обои, распадающиеся на пиксели, которые то сгущались в темные пятна, то волнами катились по стене, напоминая тяжелые колосья под упругим дыханием теплого ветра.

Сколько же она смотрела на эту причудливую игру пикселей? Несколько минут? Или часов? Через какое время появился мужчина с песочным именем… — Пабло? Да, Пабло. Через какое время он появился и прогнал эти пиксели?

От него в ее памяти тоже сохранились образы. Татуировка инь-янь на правой ягодице. Курчавые волосы на крестце, сизо-голубые на ощупь. И снова голос, на этот раз цветной, но по-прежнему графический — поздний Вазарели.[1]

— Обычно женщины помнят, спали они со мной или нет, — сказал Пабло.

— Мужчины тоже обычно помнят, спали они со мной или нет, — ответила уже одетая Соня. — Ты не видел мою сумочку?

— А как она выглядит?

— Как звучит электрогитара.


Такси производило такое впечатление, как будто водитель в нем и жил. Такое же впечатление производил и сам водитель. В салоне воняло застарелым табаком и биг-маком, который лежал в полистироловой коробке между водителем и пассажирским сиденьем и от которого тот откусывал перед каждым красным светофором.

Соня попробовала открыть окно, но оно не открывалось.

— Вам жарко?

— Нет.

— Это хорошо. А то я мерзну.

— Просто… было бы жаль, если бы я заблевала вам все сиденье.

Водитель нажал на кнопку, и стекло рядом с Соней бесшумно опустилось в обшивку дверцы.

В лицо ей повеяло холодом грязного апрельского дня. Таксист демонстративно поднял воротник куртки.

Он нарушил молчание лишь в самом конце поездки. Их остановил полицейский, и им пришлось ждать, пока не отъедут три припаркованные у тротуара машины «Скорой помощи».

За оцеплением собралась небольшая толпа и глазела на «Бедлам», бар с живой народной музыкой, вход в который охраняли двое полицейских.

— Название у них, конечно, подходящее, ничего не скажешь… — пробурчал водитель.

— Да-да… — ответила Соня, мрачно глядя в окно в ожидании разрешающего жеста полицейского.

Перед ее домом стоял мебельный фургон с надписью «КОЛЕР. Перевозки и прокат грузового транспорта». Вместо «о» в слове «Колер» желтел смайлик. На асфальте перед фургоном ждала своей очереди на погрузку какая-то убогая мебель.

«Любая мебель, стоящая перед мебельным фургоном, всегда кажется убогой», — подумала Соня. Она переехала сюда в надежде, что никто из знакомых не увидит ее здесь. Риск и правда был минимальным: люди, знавшие Соню, избегали этого района. Это стало одной из причин, по которым она перебралась сюда, хотя могла выбрать жилье и получше.

Она расплатилась с таксистом и вышла из машины. Тот не счел нужным открыть ей дверцу, хотя она дала ему на чай. Поэтому она тоже не сочла нужным закрыть за собой дверцу. Он что-то крикнул ей вслед, но она не расслышала слов.

На лестнице ей пришлось пропустить двух молодых мужчин, тащивших вниз красный диван. Лицо одного из них было ей знакомо. Если бы она не чувствовала себя такой разбитой, она бы сказала: «Переезжаете?» или еще что-нибудь, такое же глубокомысленное.

Когда она вошла в квартиру, за окнами уже начинало смеркаться. Закончился еще один день, который она рада была бы вычеркнуть из памяти. Из гостиной доносился металлический звук, который обычно производил Паваротти, мечась по своей клетке. Она подошла к нему и сняла покрывало с клетки.

— Извини, Паваротти, я — свинья.

Она дала ему свежей воды и свежий корм, прикрепила к прутьям клетки новую метелку проса.

— Сви-нья! — пропела она. — Скажи: свинья!

В спальне горел свет. На неубранной постели валялась одежда, которую она вчера мерила, собираясь на вечеринку. Перед зеркалом стоял бокал с недопитым шампанским, которым она поднимала себе настроение перед выходом.

В кухне царил приблизительно такой же порядок, как и в той, где она час назад стояла голой. В холодильнике она нашла бутылку давно выдохшейся газированной минеральной воды.

Она разделась и бросила белье в корзину. В раковине были замочены несколько пар трусиков. Стиральный порошок белым слоем осел на черной ткани. Как мел на морском дне.

Соня отодвинула душевую занавеску, повертела краны, пока не добилась нужной температуры, залезла в крохотную сидячую ванну, встала под обжигающе горячий душ и разревелась.


Ее разбудил чей-то протяжный крик. Она встала, надела кимоно, подошла к двери и приоткрыла ее. С лестницы, откуда-то снизу, доносились отчаянный женский плач и грубый мужской голос.

Соня закрыла дверь на задвижку, не колеблясь, направилась к телефону и набрала номер полиции.

— Амбос-штрассе, 111, на втором или на третьем, а может, на четвертом этаже женщине срочно нужна помощь.

Пока она, стоя у окна, ждала полицейских, к ней вернулись образы.

Со звоном разлетающееся на куски стекло входной двери рядом с ручкой.

Рука, просунутая в образовавшееся отверстие.

Глубокий, еще бескровный порез между большим и указательным пальцами.

Пальцы, нащупывающие ключ.

Порез, из которого вдруг хлынула кровь.

Струйки слюны в уголках рта — как тогда, когда его не назначили руководителем отдела частных инвестиций.

Кровь. Повсюду кровь из раны Фредерика и из ее разбитой губы.

Кровь на свежей водно-дисперсионной краске. Кровь на его белой рубашке. Кровь на ее белом комбинезоне.

Вновь и вновь повторяемые три слова. Три острых, как бритва, отливающих стальным блеском слова: «я», «убью», «тебя».

Белоснежная майка на черной коже сенегальца с пятого этажа.

Кровь Фредерика на этой майке — круглое красное пятно, как на японском флаге.

Офицерский пистолет из левого ящика письменного стола Фредерика.

Фредерик на полу лицом вниз.

Наручник на запястье его окровавленной руки.


С лестницы все еще доносился плач. Внизу, в начале Амбос-штрассе, показался пульсирующий голубой огонек, который все приближался и приближался, пока Соня наконец не различила патрульную машину. Она медленно, как почетный эскорт иностранной правительственной делегации, подъехала к дому.

Двое полицейских вышли из машины, посмотрели вверх, на окна, и направились к подъезду.

Раздался звонок домофона. Соня испуганно вздрогнула, подошла к двери и нажала на кнопку. Потом открыла дверь и прислушалась.

Шаги. Звонок. Голоса. Плач постепенно стих. Потом раздался звонок в ее дверь.

— Да? — откликнулась она сквозь закрытую дверь.

— Полиция! — послышался грубый, раздраженный голос. — Это вы звонили?

Соня открыла дверь. Полицейские, оба молодые парни, были так увешаны оружием, запасными обоймами, дубинками, наручниками и прочими атрибутами своей правоохранительной деятельности, что им приходилось держать руки немного в стороны. Блондин выглядел приветливей своего товарища. Но говорил брюнет.

— Сдохла собака! — пролаял тот. — И вы из-за этой ерунды вызываете полицию?..

— Я же не знала, почему женщина плачет.

— А почему не поинтересовались?

— Я боялась.

— «Боялась»! — Он заглянул в квартиру. — Вы одна?

— А что?

— Я спрашиваю, вы одна?

— Да. Какое это имеет значение?

Он молчал, сердито уставившись на нее.

— Я думала, женщину бьют…

Зачем она вообще оправдывается?

Блондин собрался уходить. Но его коллега еще не закончил.

— Ревущая женщина — еще не факт насилия!

— Я постараюсь запомнить это.

Соня взялась за ручку и попыталась закрыть дверь, но брюнет просунул ногу в щель.

— Пошли, Карли! — сказал блондин.

— Сейчас. Вы не пьяны?

— А вы что, хотите арестовать меня за то, что я спала в нетрезвом состоянии?

Блондин подавил усмешку. Его товарищ покраснел от злости.

— Послушай, ты!.. Ты можешь придуриваться с кем угодно, но только не со мной! Я таких, как ты, вижу насквозь, поняла? Я таких, как ты, повидал немало! Со мной эти номера не проходят! Запомни!

— Пошли, Карли! — Блондин подергал его за рукав.

Тот еще постоял в нерешительности, словно размышляя, можно ли оставить «такую» без наказания или нужно довести дело до конца. Потом вдруг резко повернулся и пошел к лестнице.

— Спасибо, что позвонили, — тихо сказал блондин и последовал за ним.

Соня заперла дверь на задвижку. В доме, насколько она знала, имелась только одна собака — жирная облезлая псина, страдавшая одышкой, которая, возможно, когда-то была шпицем. Ее хозяйка, довольно красивая и слишком молодая для такой старушечьей собаки, была родом откуда-то с Балкан и жила со своим мужем на третьем этаже. Кто же мог подумать, что она так привязана к своему четвероногому другу!

Соня опять почувствовала, как к горлу подступают слезы. Она легла в постель в надежде, что, наревевшись как следует, в конце концов уснет.

Но кадры с Фредериком опять поплыли перед ее глазами на невидимом экране. Она встала, пошла в ванную и приняла таблетку рогипнола, запив ее водопроводной водой из стакана для чистки зубов.

Она проспала всю ночь, глубоко, без сновидений, и проснулась лишь около полудня.


Соня надела спортивный костюм «Пума», приобретенный еще в те времена, когда она собиралась три раза в неделю бегать по утрам. Паваротти отчаянно пытался перекричать пылесос. В коридоре высились две горы тряпок. Одна для химчистки, другая в стирку. Соня уже трижды заглядывала в домовую прачечную, и каждый раз обе стиральные машины оказывались заняты.

На руках у нее были латексные перчатки, как у хирурга, а на голове косынка, как у уборщицы из кинофильмов шестидесятых годов. Она медленно водила щеткой пылесоса по месту соединения плинтуса и ковролина, исполненная решимости высосать оттуда каждую пылинку и каждую крошку — все, что накопилось там за несколько месяцев, с тех пор как она положила этот пошлый, мещанский ковролин песочного цвета и закрепила его жалким плинтусом из искусственного дерева, — и похоронить на дне мусорного контейнера во дворе.

Полчаса она утюжила каких-то двенадцать квадратных метров, потом выключила пылесос и понесла корзину с грязным бельем в подвал, в домовую прачечную.

В прачечной горел свет. Какая-то женщина, сидя на корточках перед одной из стиральных машин, выгребала ее содержимое в пластмассовую корзину бирюзового цвета. Ее короткий топик задрался, обнажив два синих поперечных рубца на пояснице.

Женщина выпрямилась, обернулась и испуганно вздрогнула. Это была хозяйка издохшей собаки. У нее до сих пор были опухшие от слез глаза.

— Сочувствую вам, — сказала Соня. — Жаль собаку…

— Она был уже старый. — Женщина подняла корзину с бельем. — Машина свободный.

Несколько секунд они молча стояли друг перед другом, каждая со своей корзиной.

— У вас все в порядке? — спросила Соня.

— Все в порядке, — ответила женщина.

Соня посторонилась, пропуская ее.

Возвращаясь в квартиру, Соня достала из ящика почту: газеты за последние два дня и письмо. На конверте вместо отправителя был загадочный штамп: «Б & Ц». Соня знала это сокращение: «Бауманн & Целлер», адвокаты Фредерика. Она, не вскрывая, бросила письмо на кухонный стол, к другим бумагам, и продолжила весеннюю генеральную уборку.

Она сняла черные кожаные подушки со своего ненавистного дивана Ле Корбюзье (у всех были диваны Ле Корбюзье!) и положила их на пол. Потом прососала и подушки, и сам диван снаружи и внутри, удалив все до единой пылинки, шерстинки и ниточки, все воспоминания о гостях последних месяцев.

После этого она сделала себе джин-тоник без джина, надела свежие хирургические перчатки и взяла письмо. Осмотрев его со всех сторон, она принесла джин и подлила в тоник. Отпив глоток, она заметила, что у нее дрожат руки.

Она перерыла мешок с мусором под раковиной и нашла пачку сигарет, которую пару часов назад с отвращением выбросила. Спичек не оказалось. Она нажала кнопку газовой плиты, прикурила от горелки и, встав к открытому окну, глубоко затянулась.

Холодный восточный ветер гнал куда-то серо-бурые тучи. Время от времени сквозь них пробивался луч солнца и на насколько мгновений заливал улицу ярким светом, напоминающим театральное освещение. Прохожие, угрюмо спешившие по своим делам, удивленно смотрели на небо, прикрывая глаза рукой, словно желая сохранить свою анонимность.

Письмо содержало очередное требование подписать ходатайство о закрытии уголовного дела против ее бывшего супруга, доктора Фредерика Форстера, и несколько новых аргументов, подтверждающих необходимость этого шага. Она не станет отвечать на письмо и таким образом еще немного продлит срок содержания Фредерика под стражей.

Но рано или поздно он все же выйдет на свободу. С этой мыслью она давно смирилась. А вот что ей тогда делать — об этом она еще не думала. Планами на будущее она была сыта по горло: из них состояла вся ее прежняя жизнь.

В зимние каникулы они планировали летние. За ужином обсуждали меню на завтрашний ужин. Во время покупки квартиры думали о приобретении дома, когда появятся дети. Когда дети не появились, принялись строить планы оплодотворения in vitro.[2] Во время попыток получить «ребенка из пробирки» обсуждали перспективы усыновления. Во время празднования очередного назначения — следующий карьерный шаг. Во время переезда в Лондон — переезд в Нью-Йорк. Ложась спать, мысленно уже вставали, утренний туалет был лишь прелюдией к вечернему. За будущим они совершенно забыли о настоящем.

К подъезду подъехал мусоровоз. Двое мужчин в оранжевых комбинезонах вылезли из кабины, скрылись в подворотне, выкатили контейнер для мусора, а потом тупо смотрели, как гидравлический подъемник поднял контейнер и опрокинул его содержимое в кузов. Соня вспомнила о мертвом шпице. Может, он сейчас в одном из мешков для мусора, которые с грохотом утрамбовывались в кузове. Вместе с ее пылесборниками, полными дурных воспоминаний.

Она закрыла окно. Попугай глазел на нее через свое зеркальце.

— Лучше нам с тобой свалить отсюда, Паваротти.

Попугай раскрыл клюв, показав свой неуклюжий язык, и принялся грызть жердочку.


К полуночи квартира выглядела так, словно в ней никто никогда не жил. Одежда была в химчистке, выстиранное белье лежало в шкафу, в ванной и кухне пахло моющими средствами, в гостиной — пеной для чистки ковров, а в спальне — свежим постельным бельем. Соня приняла душ, высушила феном свои черные волосы, облачилась в зеленую китайскую пижаму, которую обычно надевала, только когда болела гриппом.

Но настроение ее по-прежнему оставляло желать лучшего. К оставшемуся с прошлой ночи чувству нереальности и день ото дня усиливающемуся отвращению к самой себе прибавился еще и страх, который постоянно подкарауливал ее с того самого декабрьского дня.

Соня пошла в кухню и заварила себе мятного чаю. Пока он остывал, она пролистала газету.

В «Бедламе» посетитель открыл стрельбу, жертвами которой стали два человека. Он объяснил свои действия тем, что трижды звал бармена, а тот не обращал на него внимания, беседуя с другим посетителем. Бармен был тяжело ранен, его собеседник погиб.

В рубрике «Работа» ей бросилось в глаза одно объявление. Она вырвала его на тот случай, если к завтрашнему утру у нее не пройдет желание резко изменить свою жизнь.


Женщина, открывшая ей дверь, принадлежала к тому типу людей, при появлении которых все разговоры мгновенно смолкают. Ей было лет двадцать пять, не больше.

— Простите… — сказала Соня. — Мне нужна…

— Барбара Петерс?

Соня кивнула.

— Это я. А вы фрау Фрай? — Она протянула ей руку. — Проходите.

Барбара Петерс открыла дверь с номером «605», и они вошли в люкс, большую комнату с огромной кроватью «квин сайз», мягкими диванами и креслами. Международный стандарт, соответствующий четырехзвездочному отелю, Соня знала это из своей прежней жизни.

Хозяйка предложила Соне садиться в кресло.

— Я иначе представляла себе физиотерапевта, — сказала она.

— А я — владелицу отеля.

Барбара Петерс рассмеялась и стала еще красивее.

— Кто начинает?

— Что начинает?

— Задавать вопросы.

— Обычно начинает работодатель.

— Хорошо. Итак: чем вы занимались шесть лет, после того как оставили последнее место работы?

— Была замужем.

— Но это не профессия.

— Еще какая профессия, с точки зрения моего мужа.

— А кто ваш муж?

— Банкир. Бывший.

— Бывший банкир?

— Бывший муж.

— Понимаю. Впрочем, это не мое дело.

— Совершенно верно.

Барбара Петерс на секунду смутилась, но потом улыбнулась.

— И теперь вы решили снова начать трудовую деятельность?

— Да, я подумываю об этом.

— То есть работа для вас — не вопрос жизни и смерти?

— Вы имеете в виду в материальном отношении?

— Да.

— В материальном — нет, а во всех остальных — да.

Барбара Петерс помедлила немного, прежде чем задать следующий вопрос.

— Вы в эти годы повышали свой профессиональный уровень?

— Вы имеете в виду, не утратила ли я свои профессиональные навыки?

— Да.

— Это уже в связи с условиями оплаты?

— Да.

— Ну, для университетской клиники я, возможно, не в лучшей форме…

— А для велнес-отеля вполне?

— Совершенно верно.

Барбара Петерс опять одарила ее своей очаровательной улыбкой.

— Теперь ваша очередь.

— У вас есть фото или проспекты отеля?

Фрау Петерс встала, подошла к письменному столу и взяла чертежную папку с несколькими макетами рекламного проспекта отеля. На обложке каждого из них красовалось некое подобие средневекового замка с двумя башнями из натурального камня и крышей сложной конфигурации — с острыми фронтонами, высокими каминными трубами и остроконечными зубцами. Фасады украшали стрельчатые готические окна, затейливые эркеры, бойницы и балконы на головокружительной высоте. Все это казалось материальным воплощением рисунка, выполненного сто лет назад выздоравливающим после долгой болезни мальчиком.

Самым примечательным в этом архитектурном образе была некая конструкция из стали и стекла, вклинившаяся в левый фасад строения так, словно в «замок» врезался космический корабль.

— Отель «Гамандер», — с гордостью и в то же время с иронией пояснила Барбара Петерс.

— Получили в наследство? — спросила Соня, не придумав ничего другого.

— Нет. Купила. Купила, отремонтировала и расширила.

Соне хотелось спросить: «Зачем?» Если бы у нее самой были деньги, которых хватило бы на приобретение отеля, она нашла бы им тысячу других применений. Покупать отель ей бы и в голову не пришло.

— Пристройка и есть велнес-центр?

— Да. Спортивный бассейн, термальный бассейн, римско-ирландские ванны, сауна, гидромассажный бассейн, фитнес, солярий, массаж… Все, что только можно придумать в этой области.

— Лечебные грязи?

— И лечебные грязи тоже.

Соня взяла и полистала один из макетов проспекта. Скорее от смущения, чем из любопытства.

— Какой, на ваш вкус, интереснее?

— Вы имеете в виду макет?

Барбара Петерс кивнула.

— Если честно, то никакой.

— Вы успешно прошли испытание! — рассмеялась хозяйка. — Я беру вас.

Минут пятнадцать они обсуждали условия. Когда они уже в принципе обо всем договорились, Соня сказала:

— Но у меня волнистый попугай. Вы ничего не имеете против?

— Ненавижу птиц.

Судя по ее лицу, она и не думала шутить.

Соня вздохнула и встала с кресла.

— Жаль. В этом вопросе любые компромиссы для меня исключаются.

Барбара Петерс медлила с решением.

— А он громко кричит?

— Только когда включают пылесос.

— И вы будете держать его в комнате?

— Конечно.

— Если не ошибаюсь, волнистые попугаи, кажется, подвержены этой заразной болезни… как ее? Пситтакозу?

— Не больше, чем голуби.

— Голубей я тоже ненавижу.

— Ну, как я уже сказала, на компромиссы я не готова. Вопрос о моем Паваротти можно сразу закрыть.

— Паваротти? Это потому что он такой же горластый?

— Нет, потому что такой же толстый.

Новая начальница Сони рассмеялась.

— Ладно, берите своего долбаного попугая с собой.

Так Паваротти чуть было не повредил карьерному росту своей хозяйки.


Три часа дня, и уже почти темно. Аспидное небо, навалившись на город, кропило измученных непогодой прохожих смесью из дождя и снега. Апрель не оправдывал своей репутации непредсказуемого месяца: до сих пор он являл пример редкой устойчивости погоды. Неизменно паршивой.

Соня купила у отчаявшегося бедолаги из страны, где однозначно должно быть гораздо больше солнца, журнал, посвященный безработным, — наверняка уже пятый или шестой по счету экземпляр одного и того же номера — и вошла в универмаг. Она была единственной покупательницей, шагавшей через сверкающий отдел парфюмерии, мимо ярко накрашенных продавщиц. Они выглядели не намного оптимистичней безработного торговца журналами у входа в универмаг.

Соня договорилась встретиться с Малу перед таиландским буфетом в продуктовом отделе. Поскольку в это время там почти не бывает народа и можно спокойно поговорить, — сказала Малу. Но Соня подозревала, что место и время встречи было обусловлено распорядком дня и актуальным финансовым положением ее подруги.

Соня еще издалека увидела, что Малу уже ждет ее.

Малу, высокая, громогласная блондинка, питавшая слабость к розовому и фиолетовому цветам, была единственным человеком из ее прежней жизни, с которым она сохранила контакт. Вообще-то, ее звали Врени, и она умудрилась поочередно побывать в любовницах у трех мужчин из круга знакомых Фредерика и не вылететь из этого круга. Соня всегда восхищалась ее непотопляемостью. Не потому, что она испытывала желание проделать нечто подобное (ей вполне хватило и одного представителя данной породы). Ее восхищала способность Малу плевать с высокой колокольни на традиции и условности этих людей и при этом заставлять их если не уважать ее, то хотя бы считаться с ней.

К тому же Малу была единственным человеком, который не начал относиться к ней как к прокаженной, после того как она порвала с Фредериком. Они, как и прежде, встречались, чтобы вместе пообедать или поужинать, и именно Малу приобщила ее к клубной жизни города. Малу всегда считала, что у женщины должна быть личная жизнь. Особенно если она уже «занята».

Поэтому Малу первой узнала о планах Сони. Ее решение она не одобрила.

— Ты помнишь, что я тебе говорила? Ни шагу назад!

— Сегодняшняя моя жизнь меня не устраивает.

Она рассказала ей о своих психоделических приключениях.

— Значит, ты обоняла цвета и видела голоса? И ты еще жалуешься? Дай мне адрес этого типа.

— Малу, это были не самые приятные ощущения.

— Допустим. Но это еще не повод похоронить себя заживо.

— А я и не собираюсь хоронить себя, я, наоборот, хочу воскреснуть. Горы, чистый воздух, солнце, целый день — в аквапарке!

— Аквапарк будет для других. А ты будешь массировать дряблые задницы.

— Я физиотерапевт, а не массажистка.

— Соня, не доставляй ему этого удовольствия! С какой стати ты должна отсюда уезжать?

— Пока я не уеду, до него не дойдет, что я к нему не вернусь.

— Ты ничего не понимаешь в мужчинах. Ему и не нужно, чтобы ты возвращалась. Он просто хочет, чтобы не ты его бросила, а он тебя. Поверь мудрой старухе.

«Старухой» Малу стала называть себя после того, как не отметила свой сороковой день рождения. Полгода назад.

— Я предпочитаю быть подальше от него, когда его выпустят.

— Его еще не скоро выпустят.

— Дольше, чем положено, его держать не будут.

— Он же душевнобольной. Он опасен для общества.

— Всего лишь для одной крохотной части общества — для меня.

Молодая таиландка в шелковой блузке со стоячим воротником принесла Сонин суп «Том Янг Кунг». Соня наклонилась к чашке и понюхала, потом попробовала. Суп имел красно-желтый запах, напоминающий острую спираль.

— Что-то не так? — озабоченно спросила Малу.

Это она посоветовала Соне взять суп «Том Янг Кунг», а себе заказала сатэ.

Соня погрузила фарфоровую ложку в суп, подождала, пока жидкость немного остынет, и попробовала. У нее было ощущение, как будто она проглотила горящий бенгальский огонь. Серебряные искры, заполнившие ее рот, с шипением гасли на языке. Из глаз у нее брызнули слезы.

— Что, такой острый? — удивилась Малу.

Соня кивнула и принялась медленно и сосредоточенно есть суп. Но слезы текли не переставая.

— Все еще суп? — поинтересовалась Малу.

— Все еще жизнь… — ответила Соня.

— Может, ты и права. Может, тебе и в самом деле лучше уехать отсюда.

Уже прощаясь, Малу спросила:

— А что ты думаешь делать с квартирой?

В тот же вечер позвонил Фредерик. Соня поняла, что это он, еще до того, как услышала его голос. Она молча ждала, слушая, как он дышит, и видя какой-то размытый кобальтово-зеленый силуэт.

— Что тебе нужно, Фредерик?

— Мне нужно поговорить с тобой.

Когда он заговорил, силуэт стал отчетливей.

— А мне нет.

Соня положила трубку. Кобальтово-зеленый силуэт исчез, словно растворился в воде.

Остался только стук сердца. Он сопровождал ее в коридор, на кухню, в ванную. Наконец она легла в постель, пытаясь отвлечься на другие звуки — шум воды в сточной трубе в ванной, тиканье батареи, шаги в квартире этажом выше, позвякиванье в клетке Паваротти. Стук сердца не прекращался, он лишь немного отступил на задний план.

Что же это было, эта кобальтово-зеленая тень? Понятно, что это был Фредерик, но почему она видела его по телефону?..

Нет, она не видела эту кобальтово-зеленую тень, она слышала ее.

Соня встала с кровати и прошла на кухню. В коридоре ее взгляд упал на то зловещее место на стене, в первый раз за столько времени. Гипс, которым была заделана выбоина, засохнув, оставил небольшую вмятину.

Она открыла одну из двух бутылок сицилийского вина, припасенных для особых случаев. С вином было проще: не надо было нервничать или пугаться, если оно имело красный запах или круглый вкус.

2

Паваротти спал в клетке-переноске, обмотанной махровым полотенцем и помещенной в маленькую дорожную сумку «Луи Вуитон». Соня еще ни разу не пользовалась этой сумкой, которую ей когда-то подарил Фредерик. Сумки «Луи Вуитон» казались ей вульгарными, но для транспортировки попугая они, по ее мнению, вполне годились.

Она сидела одна в четырехместном купе, поставив сумку с Паваротти рядом с собой, а на сиденье напротив разместив свою сумочку и дорожное чтиво. Ей надо было продержаться еще четыре минуты, пока поезд не тронется и Кур вместе с вокзалом не останется позади.

Она посмотрела на перрон сквозь покрывающий стекло узор из тонких ручейков-прожилок. Там какой-то довольно упитанный подросток бросил монету в автомат с напитками и закусками и нажал несколько кнопок. Автомат не реагировал. Он еще раз пощелкал кнопками — безрезультатно. Он нажал на кнопку «возврат денег» — ноль реакции.

Мальчишка осмотрелся и встретился глазами с Соней. Та пожала плечами.

Мальчишка стукнул кулаком по автомату. Потом еще и еще раз, все больше свирепея.

«Не иначе результат саботажно-подрывной деятельности Министерства здравоохранения», — подумала Соня и улыбнулась. Она с утра, с того момента, как передала Малу ключи от квартиры, была в хорошем настроении. У нее было такое ощущение, как будто она сбросила с плеч тяжелую ношу.

Она начинала новую жизнь налегке. Кроме Малу, никто не знал цели ее путешествия. Как и ее нового номера мобильного телефона.

Малу приняла квартиру вместе с мебелью, потому что не собиралась туда переезжать. Она была нужна ей только как «отдушина в чересчур тесных отношениях с Альфредом». В конце лета она обещала вернуть Соне ключи.

Но Соня знала, что никогда уже больше не вернется на эту постылую улицу. Никогда не поднимется по этой затхлой лестнице. Никогда не вставит ключ в новый замок, врезанный в наспех отремонтированную дверь. Никогда не будет разогревать готовые блюда из супермаркета в дешевой крохотной кухоньке-нише. Никогда не будет вдыхать запах пищи из чужих кухонь, поступающий через вентиляционное отверстие в ванной. Никогда больше не вызовет посреди ночи такси, чтобы сменить тоску квартиры на тоску ближайшего бара.

Локомотив издал продолжительный, жалобный свисток. Мальчишка в последний раз пнул ногой автомат и вскочил на подножку вагона. Поезд, дернувшись, тронулся.

Соня поспешила углубиться в свой справочник по бальнеологии,[3] чтобы избежать зрительного контакта с каким-нибудь запоздавшим пассажиром, ищущим свободное место. Но никто не пришел, кроме проводника. Он проверил ее билет и пожелал ей счастливого пути.

Через несколько минут мимо поплыли окраины города. Соня смотрела на унылые шеренги одинаковых жилых домов с палисадниками, на мокрые от дождя фасады, уродливые промышленные постройки маленьких фирм, неуклюжие рекламные надписи которых назойливо светились на фоне мрачного промозглого пейзажа.

Соня отвернулась и опять уткнулась в книгу.

— Здесь свободно?

Соня с досадой подняла голову. На пороге купе стояла пожилая женщина в желтом дождевике и с осуждением смотрела на занятое сиденье. Соня молча убрала свои вещи. Женщина сняла дождевик. Она была одета во все желтое: брюки из шотландки с преобладанием желтого, жакет и пуловер из желто-пятнистого кашемира, желтый шарф с нежным цветочным узором. Волосы ее тоже были желтыми. Только подведенные глаза были зелеными, а губы накрашены ярко-розовой помадой.

Соня снова сосредоточилась на чтении. Она чувствовала, что женщина разглядывает ее, и отчаянно впилась глазами в справочник. Она не испытывала ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было разговоры.

Но Паваротти, как нарочно, раскудахтался. Соня попыталась игнорировать его возмущенные тирады.

— Вашим попугайчикам нужен воздух, — сказала женщина.

Соня заглянула сквозь приоткрытую молнию внутрь сумки. Ей пришлось из вежливости ответить:

— Ему вполне хватает воздуха.

Женщина помолчала немного, потом спросила:

— А он что, один? Без подружки?

— Нет, он холостяк.

— Понятно. Я это называю одиночное заключение. Волнистые попугайчики — стайные птицы.

— Паваротти терпеть не может волнистых попугайчиков.

— Откуда вы это знаете?

— У него уже было две подружки. И он обеих заклевал насмерть.

— Заклевал насмерть? — удивленно воскликнула женщина. — Значит, с ним что-то не так.

— Просто он предпочитает быть один. Говорят, такое бывает.

— Надеюсь, у него есть хотя бы зеркало?

— Зеркало он тоже клюет.

— А главное — никаких пластмассовых или даже деревянных, но искусственных веток. Иначе у него могут воспалиться лапы.

— Он сидит на буковой ветке, выращенной в биологически чистой почве.

— Можете иронизировать сколько хотите…

Поезд ехал по узкому ущелью. Вдоль железнодорожного полотна справа и слева стояли ели с тяжелыми, мокрыми от дождя ветвями. Время от времени среди них мелькали нежно-зеленые лиственницы. Видавший виды вагон второго класса раскачивался и громыхал колесами. Соне приходилось водить пальцем по строчкам, чтобы не потерять место, где она читала. Краем глаза она следила за женщиной. Та неотрывно смотрела на сумку с Паваротти, словно пытаясь установить с попугаем телепатическую связь.

Руки она положила на колени. Это были необыкновенно большие и грубые руки. Лак на ногтях был того же ярко-розового цвета, что и губная помада. Выпуклые ногти напоминали лакированные ореховые скорлупки.

При виде этих рук Соне стало как-то не по себе. Она подняла голову. Желтая попутчица смотрела ей прямо в глаза.

— Я этими руками всю жизнь работала как проклятая, — пояснила она, словно пытаясь оправдать свои руки.

Соня не знала, что ей ответить.

— Вы всегда берете попугая с собой в отпуск?

— Я еду не в отпуск.

— Значит, вы там живете?

— Да.

— А где именно?

— В Валь-Грише.

— Так вам надо было ехать через Клостерс, через туннель Ферайна.

— Я не люблю туннели.

Соня опять взялась за книгу, но женщина не поняла намека.

— Вы там работаете?

Соня кивнула, не отрывая глаз от книги.

— Кем?

— Физиотерапевтом, — со вздохом ответила Соня и подумала: «Сейчас она начнет рассказывать про свои болячки!»

Но старуха не стала приставать к ней с разговорами о болезнях.

— А мне ехать совсем недалеко. У меня проездной на все виды транспорта.

— Ммм…

— Утром иду на вокзал и сажусь в поезд… А вечером я уже дома.

— Очень хорошо.

Соня чувствовала, что женщина смотрит на нее и ждет, что она скажет еще что-нибудь, но мужественно промолчала.

— Может, хоть в горах выглянет солнце.

— Может быть… — пробормотала Соня.

— Вы знаете, сколько мы уже не видели солнца?

Соня покачала головой.

— Сорок два дня.

Соня подняла голову.

— Простите, мне не хотелось бы показаться невежливой, но я должна дочитать эту книгу.

Женщина кивнула.

— В вашем возрасте это, конечно, не имеет такого значения. А нам, старикам, без солнца плохо: мы начинаем хандрить.

С этого момента желтая попутчица умолкла. Соня попыталась сосредоточиться на чтении, но поймала себя на том, что глазами читает, а головой нет. Чего она, собственно, выкобенивается? Что тут такого — немного поболтать с одинокой пожилой женщиной, которая разъезжает по железной дороге, чтобы убить время? В конце концов, она и сама не многим от нее отличается — одинокая женщина с попугаем, которая тащится куда-то на поезде!

Соня посмотрела в окно. Впереди был виден их локомотив. На головокружительной высоте, на виадуке, зияющем своими готическими каменными арками. Она закрыла глаза.

Когда через минуту она их открыла, в купе было темно, как в склепе.

— Тоннель Ландвассер, — сообщила желтая попутчица.

Соня на какое-то мгновение увидела ее голос. Он был не желтый, а пыльно-серый и почти не выделялся на черном фоне темноты.

Через несколько секунд купе вновь постепенно стало наполняться мутным светом. Наконец тоннель остался позади.

— Вы боитесь тоннелей и высоты, — сказала женщина. — Значит, эта местность не для вас.

— И эта страна — тоже.

Женщина рассмеялась. Соня тоже.

В Самедане Соне нужно было сделать пересадку. Она попрощалась с Сузи Беллини. Так звали желтую попутчицу. Беллини была фамилия ее уже почти тридцать лет назад умершего мужа, трубосварщика из Калабрии, о котором Соня теперь знала все.

Надежда фрау Беллини на то, что выглянет солнце, не оправдалась. Соня, ежась от холода, стояла на перроне с маленьким чемоданчиком на колесиках и сумкой, в которой сидел Паваротти. Неутомимый дождь барабанил по навесу и по шпалам. Ей предстояло ждать пересадки двадцать минут. Идти в вокзальный буфет не было смысла. Кроме нее, такое решение принял один-единственный пассажир, пожилой мужчина в мокрой кожаной шляпе с узкими полями. Он держал в руках два бумажных пакета из супермаркета, не желая ставить их на мокрую землю.

Сонино хорошее настроение улетучилось. Она с трудом удерживала подступающую депрессию на некоторой дистанции. Хотя в обращении с тоской она уже добилась определенного мастерства. Она знала, за какими мыслями та ее подстерегает, в каких образах гнездится, какие звуки могут ее спровоцировать. Для нее не составляло особого труда стряхнуть с себя тоску, и еще легче было предаться ей.

Паваротти сидел так тихо, что она даже приоткрыла молнию на сумке и заглянула внутрь. Сдвинув в сторону полотенце, она поняла, что разбудила его. Он боком сделал несколько шагов по газете, которой был устлан пол клетки, и с упреком посмотрел на нее.

— Извини… — пробормотала она и застегнула молнию, оставив небольшое отверстие.

Мимо проехалэлектрокар с двумя прицепами, нагруженными багажом. Соня узнала свои два чемодана и коробку с клеткой Паваротти. Водитель, остановившись немного впереди, принялся читать растрепанную газету.

Тихий затяжной дождь неожиданно перешел в ливень. Показавшийся вдалеке локомотив включил фары.


Деревушка Валь-Гриш приютилась в одной из боковых долин Нижнего Энгадина, в пятнадцати минутах езды на рейсовом автобусе от станции Шторта. Большинство из приблизительно шестисот жителей, численность которых в разгар туристского сезона возрастает на несколько сотен, ездили на работу в Верхний Энгадин. В Валь-Грише было несколько фермеров-профессионалов и несколько фермеров-любителей. За столяром, электриком, слесарем, врачом, аптекарем или учителем тоже не надо было далеко ходить. Здесь имелось четыре ресторана, пять пансионатов, два-три десятка пансионов и съемных квартир для туристов и отдыхающих, была начальная школа и католическая церковь XVI века.

Расцвет туризма в Валь-Грише начался, когда англичане открыли для себя Швейцарию. В 1913 году, после того как Ретийская железная дорога, введя в эксплуатацию новый участок пути — от Бевера до Скуола, — связала Валь-Гриш с европейскими столицами, Густав Меллингер, предприниматель из Санкт-Галлена, открыл здесь отель «Гамандер». Этот летне-осенний сезон 1913 года стал лучшим в истории «Гамандера»: в следующем году разразилась Первая мировая война, за ней последовала Вторая, а потом началась эра канатных дорог для горнолыжников. До шестидесятых годов Валь-Гриш пытался идти в ногу со временем, построил три буксировочные канатные дороги, один кресельный канатный подъемник и даже начал, но так и не закончил строительство трамплина. Однако горные склоны в ближайших окрестностях Валь-Гриша были малопривлекательны с точки зрения горнолыжного спорта, а до тех, что были выше и удобней, было проще добираться с соседних курортов, которые к тому же имели более развитую инфраструктуру.

«Гамандер», задуманный в свое время как отель для состоятельных, респектабельных граждан, выживал сначала благодаря нескольким верным клиентам, а потом все больше благодаря горным туристам, любителям природы и транзитным экскурсионным группам. Постепенно он приобрел нечто вроде благородной патины — славы молодежной туристской базы со смешными правилами поведения, вывешенными на доске объявлений, и гостями, поглощающими на террасе свой дорожный провиант.

Деревня давно уже смирилась со своим статусом иждивенца — необходимостью жить на доходы тех, кто работает в Верхнем Энгадине или сдает жилье туристам и отдыхающим, а также на скудные отчисления более чем скромного местного гостиничного бизнеса. И вдруг «Гамандер» сменил владельца, который тут же вложил в ремонт и расширение отеля целое состояние.

Валь-Гриш располагался на южной террасе в устье широкой террасированной долины, на высоте тысячи четырехсот метров над уровнем моря. В ясные дни отсюда открывался великолепный вид на поросшие лесом отроги скалистой гряды на противоположной стороне долины и на крутые, серо-белые зубчатые вершины. Последние километры ведущей в деревню извилистой дороги проходили по живописным лугам, которые казались плодом творчества специалиста по садово-парковой архитектуре.

Однако в этот туманно-дождливый день Соня видела в окне рейсового автобуса лишь зеленую кайму лугов, густую и ухоженную, как газон на площадке для игры в гольф. Автобус был заполнен на треть. Большинство пассажиров составляли школьники, которые, окончив начальную школу Валь-Гриша, ездили теперь в среднюю, в Шторту. Они вошли в автобус, расселись по отдельным местам с невозмутимостью постоянных пассажиров, коротко поприветствовали друг друга жестами или кивками и сразу же занялись своими учебниками или мобильными телефонами. За время поездки не было произнесено ни слова. Только на остановках, когда кто-нибудь входил или выходил, можно было услышать краткое «buna saira».[4]

Остальные пассажиры — пожилой мужчина со старым, потрепанным солдатским рюкзаком, женщина лет пятидесяти с двумя сумками, из которых выглядывали саженцы помидоров, и усталый солдат-новобранец, ехавший в отпуск, — тоже все сидели по одному. Занято было только одно двойное сиденье, на котором устроилась пожилая супружеская пара в прозрачных дождевиках пепельного цвета. Но и эти двое тоже ехали молча.

Монотонное, успокаивающее гудение мотора вдруг нарушило резкое «Та-тю-та-та!». Это водитель посигналил перед особенно крутым поворотом, настолько узким, что ему поневоле нужно было выезжать на встречную полосу. А потом еще раз: «Та-тю-та-та!» — как вздох облегчения по поводу того, что встречного транспорта не оказалось.

Все это было словно приветствием давно исчезнувшего мира. Соня на несколько секунд в буквальном смысле перенеслась в детство. Притворно зевнув, она украдкой смахнула две слезинки.

Супружеская пара встала, автобус замедлил ход и остановился. Супруги вышли и направились к маленькой поперечной улочке. Дверь закрылась, водитель включил передачу, и автобус тронулся. Оглянувшись, Соня увидела, как удаляются две пепельно-серые фигурки, уже почти неразличимые на фоне серой предвечерней мглы.


Соня вышла последней. Автобус стоял перед новым зданием почты, стилизованным под старинные энгадинские дома. Люк багажника с правого борта был открыт. Водитель помог Соне выгрузить ее чемоданы и коробку с клеткой и пожелал приятного отдыха.

Тут к ней подошел какой-то мужчина лет сорока в зеленом фартуке с зонтом в руке. На его форменной фуражке золотыми буквами было написано: «Отель „Гамандер“».

— Соня Фрай? — спросил он.

У него был приятный голос и славянский акцент.

Соня кивнула.

— Меня зовут Игорь. — Они поздоровались за руку, как коллеги. — Подожди, пожалуйста, здесь.

Он взял чемоданы и исчез за углом. Вернувшись через несколько минут, он взялся за коробку с клеткой и чемоданчик на колесах.

— Давай я тоже что-нибудь понесу.

Он покачал головой.

— Ничего, мне надо тренироваться.

Соня пошла за ним. За углом стояло темно-синее ландо с кожаным верхом и надписью «Отель „Гамандер“». Две мокрые лошади и кучер в промокшей шерстяной пелерине нетерпеливо ждали своих пассажиров. Игорь погрузил багаж на задок кареты и открыл дверцу.

Соня рассмеялась.

— Это вы так встречаете своих сотрудников?

— Да. В качестве тренировки.

Игорь закрыл за ней дверцу и сел к кучеру на облучок. Карета несколько раз дернулась и покатилась вперед. Соня чувствовала себя неловко.


Магазин «Колониальные товары Бруин» представлял собой некую комбинацию из бакалейной лавки, сувенирного киоска и канцелярского магазина. Здесь можно было приобрести туристские карты, романшские разговорники для начинающих, справочники по альпийской флоре и фауне, гималайскую соль, ароматические свечи, лечебно-тонизирующий и релаксационный чай и прочие остаточные явления различных опытов с ассортиментом, которые в свое время проводила хозяйка магазина. Рядом со всем этим соседствовали дешевые зонты и ветровки. Анна Бруин, тощая пожилая женщина лет шестидесяти, специализировалась на вещах, которые люди, отправляясь в путешествие, часто забывают дома или не учитывают при составлении списка вещей в дорогу.

Однако жители деревни предпочитали «Колониальным товарам Бруин» большие супермаркеты в долине. Там все стоило дешевле, да и выбор был совсем другой. На туристов тоже надежды было мало. Они уже не покупали у Анны Бруин фотопленку, поскольку все давно обзавелись цифровыми фотоаппаратами. К тому же «Гамандер», в ремонт которого новые хозяева вложили миллионы, вряд ли будет по-прежнему закрывать глаза на то, что туристы закусывают на террасе отеля купленными у Бруин бутербродами. Может, ей стоит начать торговлю прохладительными напитками и расширить ассортимент мороженого? Если, конечно, лето вообще когда-нибудь наступит. Начало июня, еще даже нет шести вечера, а в магазине уже приходится включать свет.

Она открыла дверь. Звяканье дверного колокольчика она уже давно не воспринимала. Рядом с входом стоял щит с надписью «Свежая клубника!». Он был затянут от дождя в полиэтилен. Сегодня она продала одну-единственную корзинку. Чтобы она еще раз когда-нибудь связалась со свежими ягодами!

Фрау Бруин вытерла щит тряпкой и внесла его внутрь. Когда она закрывала дверь, мимо проехала карета из «Гамандера».


На деревянном карнизе перед входом в кухню «Горного козла» лежала горящая сигарета. Огонек медленно приближался к краю карниза. Еще пять миллиметров, и на карнизе останется очередной след от сигареты, которых до него уже было немало.

Из кухни лились белый неоновый свет и звуки сальсы. Время от времени оттуда доносились звяканье сковородки или шум воды из крана. То есть для ресторанной кухни за час до вечернего наплыва гостей там было слишком тихо.

Педер Беццола вошел в помещение, взял с карниза сигарету и сделал глубокую затяжку. Он был в белой поварской куртке с пуговицами-шариками и монограммой «ПБ», в клетчатых брюках, в белом треугольном фартуке и в белом поварском колпаке. Все сияло девственной белизной, как у ведущего телепередачи «Кулинарные рецепты».

Педер прошел к стеллажу с продуктами длительного хранения — солью, сахаром, рисом, растительным маслом, консервами. Там стояли начатая бутылка бордо и пустой бокал. Он наполнил бокал и открыл окно.

В лицо ему повеяло прохладой и запахом дождя. Улица была пустынна. Он выбросил сигарету в окно.

К дому подъехал старый зеленый джип и припарковался перед входом в «Горного козла». Луци Баццель, пожилой коренастый мужчина в сером рабочем костюме, вылез из машины и направился к входной двери. Этот целый вечер будет играть в карты, пить пиво и съест один сальсиц[5] с хлебом. Может, два.

Педер выудил из лежавшей на стеллаже пачки еще одну сигарету и снова закурил. Затянувшись, он положил сигарету на подоконник. К вину он пока еще так и не прикоснулся.

Послышался приближающийся неторопливый стук копыт. Педер закрыл окно, залпом осушил бокал и вернулся в кухню.

Дьякон церкви Сан-Йон Сандро Бургер не спеша шел между рядов скамей по центральному нефу и смотрел, нет ли забытых вещей. Он делал это скорее символически, потому что в будние дни вне сезона никто здесь ничего не забывал. Потому что никто даже не заходил в церковь. Кроме старой Сераины и еще более старой Анны-Марии. Но они всегда молились только перед алтарем Девы Марии и никогда ничего не забывали.

Лишь каждое четвертое воскресенье, когда патер Дионис служил мессу, Сандро Бургеру приходилось доставать пылесос. Да еще иногда во время туристского сезона, после посещения церкви какой-нибудь группой.

Он погасил лампаду перед алтарем и выключил дежурное освещение. Потом проверил, заперт ли главный вход, прошел к боковой двери, в последний раз окинул взглядом пустую церковь, вышел на крыльцо и запер дверь на ключ. Было ровно шесть часов. Завтра, в шесть утра, он вновь откроет церковь.

Дождь опять усилился. Бургер натянул на почти совершенно лысую голову капюшон непромокаемой куртки и направился к площади перед главным порталом. Оба фонаря на площади уже горели. Мимо проехало ландо отеля «Гамандер». Бургер помахал кучеру рукой. Это был его кузен, Курдин Йости. Лошади принадлежали ему, и он с недавних пор работал за жалованье гостиничным кучером.

Курдин помахал ему в ответ.

Джан Шпрехер ковылял по Теер-штрассе, постукивая по мокрой мостовой железным наконечником своей трости. Капюшон его старомодной куртки горнолыжного инструктора был поднят. Болтавшийся за плечами рюкзак из козьей шкуры потемнел от дождя. Шпрехер охромел в результате запущенной травмы, которую получил, работая лесорубом, и которая, однако, не мешала ему дважды в неделю оставлять дома свой трактор и проделывать нелегкий путь в деревню пешком. Его губы всегда были плотно сжаты и с годами стали от этого тонкими как бритва.

При виде кареты он замедлил шаг в надежде на то, что Курдин успеет повернуть во двор отеля. У него не было желания разговаривать с ним.

Кучер поздоровался со Шпрехером едва заметным жестом руки. Тот молча кивнул в ответ. Остановившись, он проводил взглядом карету до самого подъезда и увидел, как портье слез с облучка, раскрыл зонт и распахнул дверцу кареты. Из нее вышла молодая женщина. Джан повернулся и заковылял дальше.


К двери отеля вели несколько широких ступеней. Когда Соня ступила на верхнюю, стеклянная дверь бесшумно отъехала в сторону. Соня вошла в холл. Пахло краской и полиролью для мебели. Резьба, украшавшая стойку портье, швейцарскую, колонны, балки и перила лестницы, была выщелочена и заново покрыта лаком. Пожилая женщина в платье горничной пылесосила красный ковер. На высокой лестнице-стремянке стоял электрик и возился с тяжелой люстрой. За стойкой перед плоским монитором сидел молодой человек. Две женщины заглядывали ему через плечо. Одна из них была Барбара Петерс.

На Сонино появление, судя по всему, никто не обратил внимания. Лишь когда Игорь вошел с багажом и объявил: «Приехала фрау Фрай!», Барбара Петерс подняла голову. На лице у нее не было ни грамма косметики, что при ее чертах производило впечатление очень сдержанного макияжа. Волосы были искусно «растрепаны».

— Извините, у нас тут учебный процесс — компьютерные курсы прямо на рабочем месте. Разрешите представить — ваша коллега Мишель Кайзер, администратор, и господин Керн, который пока безуспешно пытается научить нас пользоваться его программами для гостиничного бизнеса.

На фоне Барбары Петерс администратор выглядела дурнушкой, с помощью которой красивая подруга старается подчеркнуть собственную привлекательность. Но без этого противопоставления она была вполне хороша собой. Круглое лицо, черные волосы, короткие, как у новобранца, и улыбка — такая, словно фрау Кайзер целый день радовалась предстоящей встрече с Соней. Теперь, когда она встала, Соня увидела, что она была очень маленького роста. Пожалуй, слишком маленького для стойки портье, за которой ей предстояло торчать целыми днями. Кайзер протянула Соне кольцо с двумя ключами, и ее новая начальница сказала:

— Игорь проводит вас в вашу комнату. Устраивайтесь, а потом спускайтесь вниз, и я вам покажу все остальное.

Соня ненавидела мансарды с их наклонными потолками. Они напоминали ей то время, когда она ходила с брекет-системой (которая тогда еще не была модным аксессуаром) и была на голову выше всех интересующих ее мальчишек. Наклонный потолок в ее комнате был окрашен в фисташковый цвет, самый подходящий для молоденьких девушек, по мнению ее матери, которая ничего не понимала в этих самых «молоденьких девушках». Наклонная плоскость над головой вызывала у нее ощущение, как будто она вот-вот скатится вниз, как с катальной горки.

И вот теперь в ее новом жилище была такая же наклонная плоскость. Только не фисташковая, а обшитая деревом. Что, пожалуй, еще хуже. Это напоминало ей комнату в квартире, которую они снимали в Бернских горах и стены которой были такими тонкими, что она становилась невольным свидетелем каждой родительской ссоры. И каждого примирения.

Соня отодвинула занавеску и открыла окно. Комната, как оказалось, была расположена хотя бы не так высоко, как обычно мансардные помещения: крыша отеля с ее сложным рельефом в этом месте как раз представляла собой нечто вроде глубокой впадины. Крона березы, ветви которой, казалось, можно было потрогать рукой, скрывала большую часть пейзажа и вызывала чувство защищенности.

Комната была маленькая, метра три на четыре. Тумба-умывальник, платяной шкаф с овальным зеркалом и узкая кровать с тумбочкой — явно ровесники отеля, — судя по всему, недавно побывали в мастерской, где из них попытались вытравить их затхлый дух. Но, как показалось Соне, попытка эта не увенчалась полным успехом.

Перед окном стоял письменный стол шестидесятых годов, рядом с ним — кожаное кресло оливкового цвета, тоже часть первоначального инвентаря отеля. Самыми современными предметами обстановки были дешевый телевизор на поворотной консоли, прикрепленной к наклонной стене, и телефон.

Ванная — огромная, облицованная черным и белым кафелем, со старомодным умывальником, таким же унитазом и ванной на львиных лапах — примирила Соню со всеми недостатками ее нового жилья. Через матовое окно в наклонном потолке сочился серый, мутный свет ранних сумерек. Вероятно, раньше это была общая ванная на этаже, от которой позже отрезали часть площади для маленькой спальни.

Соня села на кровать. За окном слышался шорох дождя в листве березы, за которой открывался вид на дорогу и скалистый синевато-серый склон горы. Она закрыла окно и принялась распаковывать клетку с Паваротти.


Посреди ночи она проснулась от сердцебиения. Ее испугал какой-то звук. Возможно, это был удар церковного колокола, который где-то вдали отбивал каждую четверть часа. А может быть, кто-то, кому не спалось. В этих старинных домах слышен каждый шаг. Она затаила дыхание и прислушалась.

Темным силуэтом на кресле была ее одежда, это она уже знала. Она поняла это, когда точно так же проснулась в первый раз. Она встала, включила свет в ванной и притворила дверь, оставив узкую щель. Луч света прорезал комнату, лишив ее зловещей таинственности чужого жилья.

Ей надо было больше выпить за ужином, тогда бы она сейчас нормально спала.

— Я буду пить воду, но вы не обращайте на меня внимания, — сказала Барбара Петерс. — Если вы за ужином выпьете вина, я в обморок не упаду.

Соня ограничилась бокалом фельтлинского. Ей это не составило труда: ее сдержанность была обусловлена качеством вина.

Все сотрудники отеля ужинали в ресторане — чтобы обслуживающий персонал не терял форму. Перед этим Барбара Петерс показала Соне отель, который она, по ее выражению, вернула к его субстанции с помощью своего архитектора-оформителя. Используя первоначальные чертежи и фотографии 1913 года, они, так сказать, отменили все попытки прежних владельцев модернизировать отель, но подняли инфраструктуру на принципиально новый уровень. Их собственная попытка придать старому клоповнику юношеское обаяние оказалась не совсем удачной. Угрюмость и затхлость, от которых они хотели избавиться, местами даже проступили еще более отчетливо. Проблема заключалась не в обстановке. Проблема заключалась в архитектуре.

В «Гамандере» было двадцать восемь номеров. Из них шесть полулюксов и четыре люкса, три стандартных и один двухэтажный в башне. Все они были с любовью, но лаконично обставлены современной изысканной мебелью. Лишь часть вещей были взяты с чердака.

Велнес-центр, мощный клин из стали, гранита и стекла, вбитый в левый фасад этого исторического монстра, не отличался обычным для подобных заведений дизайном, способствующим психологическому комфорту гостей, но вселял своей минималистской строгостью медитативный покой. Здесь имелось два бассейна: один плавательный и один лечебно-профилактический, с температурой воды — насыщенной натуральными солями — тридцать семь градусов. Он на треть находился под открытым небом, и в холодные дождливые ночи над ним вздымались освещенные прожекторами клубы пара. Четыре водопада геометрических форм обеспечивали оптимальный уровень суггестивного шума.

Расположенная рядом с термальным бассейном лестница вела в подвальный этаж. Там находились римско-ирландские и гидромассажные ванны, душевые кабины, сауны, парные, бассейны с холодной водой, массажные и лечебно-процедурные кабинеты, зал отдыха. Все помещения были сложены из плотно пригнанных друг к другу полированных гранитных квадров и напоминали своим безмолвием и аскетизмом погребальные камеры.

Здесь ей предстояло проводить большую часть своего времени. Вместе с коллегами, фрау Феликс и Мануэлем.

Фрау Феликс была коренастая черноволосая женщина очень маленького роста, по Сониной оценке, немного старше шестидесяти лет. Она родилась здесь, в горах, но большую часть жизни провела вдали от родных мест, зарабатывая на жизнь лечебной гимнастикой, и лишь два года назад вернулась в Валь-Гриш. До поступления на работу в «Гамандер» она оказывала физиотерапевтические услуги на дому.

За ужином фрау Феликс больше молчала, но Соня заметила, что она украдкой за ней наблюдает. Самой странной деталью ее внешности были экстравагантные, причудливо изогнутые очки, за толстыми стеклами которых глаза казались огромными и размытыми.

Мануэль, второй физиотерапевт, приехал два дня назад. Ему Соня дала лет тридцать пять. Это был полный мужчина среднего роста с бородкой-эспаньолкой. Смелая стрижка с обесцвеченными прядями не вписывалась в общую картину его внешнего облика. Мануэль часто и громко смеялся, обнажая щербинку между передними зубами, и даже не пытался скрыть, что он голубой. Соня решила держаться поближе к нему.


Из ванной послышался металлический звук: это Паваротти карабкался по стенкам клетки. По-видимому, он и разбудил Соню. Похоже, Паваротти тоже не спалось на новом месте.

В обычных условиях она бы давно уже приняла таблетку рогипнола. Но утром, прежде чем передать Малу ключи от квартиры, она бросила почти полную коробочку с таблетками в последний мусорный мешок и собственноручно отнесла его к контейнеру. Она была уверена, что поездка в поезде послужит ей чем-то вроде дезинфекционной камеры и все, что ее тяготило, останется позади.

Повернувшись лицом к прямой стене, она попыталась вытеснить из сознания наклонный потолок. Но чем больше она на этом сосредотачивалась, тем неудержимее ее влекло по этой наклонной плоскости. Ей казалось, что комната вот-вот опрокинется и мебель посыплется вниз.

Соня щелкнула выключателем ночника. Комната и все предметы в ней тотчас же вернулись в свое прежнее, банальное состояние покоя. Она встала и принялась двигать тяжелую тумбу-умывальник со светло-серой мраморной крышкой, сантиметр за сантиметром, стараясь не шуметь. Наконец, ей удалось придвинуть ее к кровати таким образом, что она образовала некое подобие стены.

Снова забравшись под одеяло, Соня погасила свет и закрыла глаза. С удовлетворением ощущая за спиной тумбу, тяжелую и незыблемую, она заставила себя дышать ровно и глубоко. Это был привычный трюк, освоенный ею еще во время замужества, — делать вид, что спишь, пока и в самом деле не уснешь.


В эту ночь ее еще раз разбудил какой-то звук. На этот раз он был темно-красный и почти прозрачный по краям.

Когда утром Соня раздвинула гардины, туманная завеса придвинулась еще ближе. Дождь, по-видимому, прекратился совсем недавно, потому что с березы все еще капало. Соня почти не спала в эту ночь и, посмотрев в зеркало, увидела, что это написано у нее на лице.

Она сняла тряпку с клетки Паваротти. Тот тоже был не в лучшем расположении духа.

— Не смотри на меня так, я тоже все представляла себе по-другому, — сказала она ему.

Надев купальник и махровый халат, она вышла из комнаты.

Как только стеклянная дверь отъехала в сторону, послышался шум водопадов. В воздухе стоял теплый запах пара и хлорки. Термальный бассейн был пуст, а в плавательном равномерно исчезала под водой и вновь появлялась чья-то голова в плотно облегающей лимонно-желтой шапочке.

На хромированном крючке рядом со стеклянными душевыми кабинами висел махровый халат. Соня повесила рядом свой и встала под душ. Когда она вышла из кабинки, из бассейна как раз вылезла Барбара Петерс и, привычным движением сняв шапочку, потрясла головой.

— Ну, как спалось?

— Неважно.

— Это смена климата. Мне обычно требуется три дня, чтобы адаптироваться.

Барбара Петерс выглядела как победительница конкурса «Мисс Европа» после триумфального шествия в купальнике.

— На вашем месте я бы сегодня устроила себе разгрузочный день, — продолжала она с беззаботной улыбкой. — Осматривайтесь, гуляйте с вашим попугаем, сидите в сауне, спите, ешьте. Кстати, в «Горном козле» очень неплохая кухня. Одним словом, отдыхайте. У вас усталый вид. До приезда первых гостей еще целых три дня.

Подождав, пока она скроется за дверью, Соня не спеша обошла плавательный бассейн и медленно погрузилась в теплую воду термального комплекса.

Предавшись ласковой неге, она вскоре утратила ощущение времени. Наконец, выйдя из бассейна, она закуталась в теплый махровый халат из специального шкафа с подогревом и легла на одну из кушеток в зале для отдыха. Посредине зала, в большом гранитном кубе, светился аквариум с морской водой, в котором медленно описывали круги клоуны и кардиналы. Невидимый ароматизатор струил эфирные масла, из скрытых динамиков лилась тихая, медитативная музыка с легким азиатским колоритом. Может, она все же не зря приехала сюда, подумала Соня, засыпая.


Рето Баццель медленно, осторожно ехал на своем восемьдесят восьмом «Мицубиси Паджеро» по скользкой проселочной дороге, ведущей от усадьбы Венгера к Хаупт-штрассе. Его прицеп-цистерна емкостью в пять тысяч восемьсот литров был на две трети заполнен молоком. Из динамиков рвалась песня «Rat Race» в исполнении Боба Марли.

Рето был сборщиком молока. Эту работу придумал его отец. С помощью цифр он убедил восемь последних оставшихся фермеров-молочников в том, что гораздо удобнее, дешевле и эффективнее с точки зрения качества продукции хранить молоко в цистернах-холодильниках и каждый день сдавать его прямо у себя на ферме, чем дважды в день самим возить его на тракторе к пункту приемки. Фермеры один за другим обзавелись цистернами, а отец приобрел этот подержанный прицеп-цистерну. С тех пор Рето занимался сбором молока в Валь-Грише. Хотя это было, мягко выражаясь, не совсем то, о чем он мечтал.

И все же это было лучше, чем все, что он перепробовал за последние годы. В свое время он окончил курсы фермеров и даже получил аттестат. Ему пришлось пойти на эти курсы: отец не спрашивал о его желаниях. Но еще за день до окончания учебы он сложил чемодан и ушел из дома. «Навсегда!» — как он прокричал своему отцу.

Это было двадцать один год назад. С тех пор Рето еще восемь или девять раз уходил «навсегда». В последний раз без малого четыре года назад. А сегодня он работал в Валь-Грише сборщиком молока.

Он повернул на Хаупт-штрассе, все еще не решаясь прибавить газу. Ездить по мокрому асфальту на облепленных грязью шинах — все равно что по полированному льду.

На Дорф-штрассе он обогнал незнакомую женщину. Она держала в руке зеленый зонт с надписью «Отель „Гамандер“». Рето мельком увидел ее сбоку, а потом еще в зеркале. Высокая, стройная, черноволосая. И, насколько он успел заметить, довольно привлекательная. Во всяком случае, она шла так, как ходят женщины, которые знают, что они привлекательны.

Туристкой или отдыхающей она быть не могла, потому что «Гамандер» открывался только в субботу. Значит, одна из сотрудниц. Его надежда, похоже, оправдалась: новый «Гамандер» внесет свежую струю в жизнь этой забытой Богом дыры. Рето включил музыку громче и прибавил газу.

В начале своего замужества Соня всегда праздновала Рождество в Энгадине. Правда, в более светской его части. У родителей Фредерика была квартира в Санкт-Морице, и праздники вся семья по традиции проводила в горах.

— Когда вы приедете в этом году? — спрашивала свекровь Соню самое позднее в конце лета.

В семье Фредерика вообще было много традиций. Каждый день рождения его матери отмечался праздником в саду на Беерен-штрассе. Под Беерен-штрассе подразумевался родительский дом — изуродованная дорогим ремонтом вилла с видом на город и озеро.

— В воскресенье мы едем на Беерен-штрассе, — сообщал ей обычно Фредерик.

Или:

— Я после работы загляну на Беерен-штрассе.

Ежегодное торжество по случаю дня рождения «маман» в саду на Беерен-штрассе проходило независимо от погодных условий, обычно в первое воскресенье после самой знаменательной даты, двадцать восьмого июля. Фредерику, его братьям и их семьям приходилось строить свои планы на летний отпуск с учетом этой даты.

День матери тоже имел свои традиции. «Папа» приглашал всех в «Империал» и заказывал всегда один и тот же стол. И одно и то же меню: спаржа с сырокопченым окороком, филе телятины со свежими сморчками и земляничные пирожные. А после обеда все ехали на Беерен-штрассе, на виллу, украшенную стараниями отца, сыновей, невесток и внуков свежими цветами, словно кладбищенская часовня. И разъезжались только после чая с неподражаемым кофейным кексом собственного приготовления.

Первый удар по семейным традициям Соня нанесла, отстояв свое право встретить Новый год дома. «С тобой или без тебя», — пригрозила она Фредерику. Тот в конце концов уступил, но отомстил ей ледяным молчанием за праздничным столом и получасовым телефонным разговором с матерью в полночь. После этого она каждый год в одностороннем порядке успешно отменяла две-три традиции семьи Форстер. И наконец добралась до последней, состоявшей в том, что в семье Форстер никто никогда ни при каких обстоятельствах не прибегал к разводу.

В то время она никогда не встречала в Санкт-Морице местных жителей. А если и встречала, то не могла отличить их от туристов или отдыхающих. Они были так же одеты и ездили на таких же шикарных джипах. Здесь же все были местными. Они приветствовали ее с фальшивой сердечностью или делали вид, что не заметили ее, и тут же принимались украдкой за ней наблюдать.

Главной характерной чертой деревни Валь-Гриш были старинные энгадинские дома с их глубоко утопленными в толстые стены окнами в обрамлении геометрического сграффито, на подоконниках которых пламенели герань и петунья. Но в последние пятьдесят лет, словно боясь, как бы степень привлекательности деревни для туристов не превысила допустимых пределов, эту идиллию разбавили несколькими архитектурными уродствами: здесь — Дом общины, там — пожарная часть, тут — стилизованный под местную архитектуру пансион.

Соня вошла в «Горного козла», ресторан, который ей порекомендовала Барбара Петерс. Он находился на площади, если можно назвать площадью расширение главной улицы напротив церкви, рядом с утопающим в цветах деревенским фонтаном. На бело-желтой светящейся вывеске было большими буквами написано: «Каланда Брой», а ниже помельче: «Горный козел». Внутри ресторан выглядел так, как она и ожидала: деревянные столы со скамьями, табуреты и кованые светильники под стеклянными взглядами серн, косуль, оленей и горных козлов.

При виде Сони игроки в карты за столом завсегдатаев умолкли. Молоденькая официантка в узких джинсах и с пирсингом на голом пупке вышла из-за стойки и сказала:

— Где хотите.

Соня села за стол у окна и попросила чашку чая.

— Какого? — спросила девушка.

— Черного.

Девушка отошла к стойке и вернулась с «чайной картой». На четырех страницах были представлены все сорта и марки чая, от «ассама» и «оолонга» до «ганпаудера» и от малиновых листьев и имбиря до «ройбуша». Соня заказала чай из цветков апельсина и через несколько минут получила чайничек с фарфоровой вставкой, наполненной ароматными лепестками.

Меню тоже приятно удивило ее. Наряду с такими обычными, традиционными местными угощениями, как колбасно-мясное ассорти «бюнднер», горячие бутерброды с расплавленным сыром, сальсиц и ячменевый суп, здесь подавали «пицокель» с тайским базиликом, голубцы из манговых листьев с начинкой из омара и карри из оленины. Соня решила пообедать или поужинать здесь, как только найдет кого-нибудь для компании. Она не любила есть в ресторанах одна.

Картежники умолкли лишь на несколько секунд. Затем шумно продолжили игру, сопровождая удачные ходы торжествующими возгласами, а промахи чертыханьем. При этом они явно играли на публику, как школьные мальчишки, фигуряющие друг перед другом, чтобы произвести впечатление на девочек.

Когда Соня позвала официантку, один из игроков, толстый мужчина с седеющей бородой и коричневыми мешками под водянистыми голубыми глазами, над которыми тяжело нависли веки, встал и подошел к ее столу.

— Слушаю вас.

— Я хотела бы расплатиться.

— Вы можете заплатить и мне.

Соня достала кошелек.

— Многообещающее меню, — произнесла она, чтобы растопить лед. — Вы повар?

— Нет, хозяин.

Он явно не собирался развивать беседу. Но Соня не сдавалась. В конце концов, ей здесь предстояло провести ближайшие несколько месяцев.

— Я работаю в «Гамандере».

— Ммм… — неопределенно промычал он. Достав из кармана брюк пригоршню мелочи, он выложил Сонину сдачу на стол. — Стало быть, в «Гамандере»… Ну-ну… — пробормотал он и вернулся к приятелям.


Дождь немного утих. Он уже не лил тонкими струями, а висел в холодном горном воздухе бисерной взвесью. Обратно в отель Соня не пошла. Пройдя через всю деревню и остановившись на несколько секунд перед желтым указателем «Альп-Петч, 2 ч.», она двинулась в указанном направлении.

Вначале дорога была асфальтированной. Она вела мимо редких крестьянских усадеб, хлева и сараи которых были перестроены в гаражи и жилые помещения. На некоторых висели таблички «Сдается квартира» или «Abitaziun da vacanzas!».[6] Лишь изредка перед воротами высилась куча навоза, а из открытых дверей хлева доносились топот копыт, сопенье или фырканье.

Соня шла быстро и скоро запыхалась. Новая жизнь требовала от нее восстановить утраченную форму. Когда она работала физиотерапевтом, хорошая физическая подготовка была частью ее профессии. Потом, когда Фредерик уговорил ее бросить работу, она какое-то время сохраняла форму от скуки. Она регулярно ходила в фитнес-клуб, потому что не знала, куда девать свободное время. А когда ей наскучило и это, занялась йогой. Тут она и познакомилась с Петером, с которым был связан ее первый «прыжок в сторону». Когда она с ним рассталась, то заодно рассталась и с йогой. С тех пор ее жизнь становилась все менее скучной. А образ жизни — все менее здоровым.

Дорога из асфальтированной превратилась в проселочную, поросшую посредине травой. В колеях образовались лужи, которые Соне было все трудней обходить. Вскоре ее черные туфли фирмы «Хоган» промокли насквозь. Подходящей для этой местности обуви у нее не было. Видимо, ей все же придется наведаться в единственный местный спортивный магазин и приобрести какие-нибудь туристские ботинки.

Зонт она закрыла и использовала его как дорожный посох. От моросящего дождя волосы на лбу и на щеках слиплись блестящими прядями. В первый раз с момента прибытия в Валь-Гриш она чувствовала себя такой бодрой и беззаботной.

Дорога оборвалась в маленьком заброшенном карьере, который теперь служил автостоянкой. Дальше вела широкая тропинка. Она протянулась через луг и медленно поднималась в гору.

Туман на горизонте сгустился и повис сплошной темной стеной. Подойдя ближе, Соня различила смутные очертания деревьев. Она вошла в сосновый лес и остановилась. Бесшумно моросил дождь. Ни птичьих голосов, ни хруста веток, ни шорохов. Серые мокрые стволы деревьев, вросшие в густой ковер из травы, мха, лишайника и низких кустарников, терялись в мутной, низко висящей пелене тумана. Пахло сырым мхом и размокшей древесиной.

Соня пошла дальше. Тропинка, петляя, как заяц, круто уходила вверх. Соня все ускоряла шаг, скользила и спотыкалась, спешила куда-то, словно вдруг обрела единственную, последнюю возможность оставить далеко позади самое себя.

Наконец подъем закончился. Соня, запыхавшись, остановилась на несколько секунд, потом двинулась дальше. Тропинка описала широкую дугу и привела ее к опушке леса. Там стояла скамья, сделанная из двух половин распиленного вдоль ствола мощного дерева, с выжженной надписью: «Societa da trafic Val Grisch».[7] Тяжело дыша, Соня опустилась на скамью, даже не смахнув с нее капли.

Перед ней раскинулось пастбище, плавно уходящее вниз и обрывающееся в тумане. В хорошую погоду отсюда, наверное, открывался великолепный вид на долину и горную цепь.

Соня постепенно отдышалась. И вдруг заметила странную метаморфозу: трава, которая еще несколько секунд назад была мутно-зеленой, блестела, как молодой шпинат. Бесцветные пятна и вкрапления, невнятно темневшие на лугу, превратились в небесно-голубой шалфей, белоснежные маргаритки и нежно-розовый горец. Сквозь разрыв в завесе тумана пробилось несколько солнечных лучей, и мокрые травы и цветы вспыхнули, как витрина ювелирного магазина.

И тут Соня увидела радугу. Она родилась в редеющей мгле тумана каким-то размытым сиянием, потом гордо выгнулась изящной дугой, загоревшись всем спектром, и вновь растаяла в серой хмари дождливого осеннего дня.

От ее фиолетового цвета у Сони осталось ощущение, словно от прикосновения к пушистым сережкам вербы, от синего — как от резьбы огромного шурупа, зеленый был на ощупь отшлифованным голышом, желтый — ребристым куском губчатой резины, а красный — внутренней стороной щеки, когда к ней прикасаешься языком.

Но самое странное в этой радуге было то, что на внешней ее стороне, по краю самого красного тона, там, где спектр обычно обрывается, находилось еще что-то. Полоска цвета, которого она еще никогда не видела и назвать который не могла. Едва заметного, неяркого, но Соня была уверена, что не ошиблась. Он выглядел, как аромат кориандра, а на ощупь напоминал шерстку крота.

На несколько мгновений все вокруг преобразилось как в сказке — луг, туман, радуга и сама Соня. Потом брешь в стене тумана закрылась так же неожиданно, как и разверзлась, и солнечные лучи словно кто-то перерезал невидимыми ножницами. На луг вновь легла серая пелена. Радуга исчезла. Но там, где она была, еще с полсекунды догорала полоска цвета, которого не существует в природе.

Соня встала со скамейки и пошла назад. Медленно и осторожно, словно боясь расплескать какую-то переполнявшую ее драгоценную жидкость.


Анна Бруин отбирала перезрелые ягоды и перекладывала их в пластмассовый контейнер. Из одиннадцати корзиночек не очень свежей клубники она сделала восемь корзиночек свежей. Контейнер она поставила в холодильник, а корзиночки вернула на витрину. Потом внесла с улицы рекламный щит и изменила надпись: «Акция! Клубника по сниженной цене!» Может, клюнет кто-нибудь из тех, кто приедет на шестичасовом автобусе.

По улице шла молодая женщина. Анна уже видела ее в деревне. Последние три дня один за другим прибывали новые сотрудники «Гамандера». За теми, кто приезжал на поезде, посылали на станцию карету. В каком еще отеле такое увидишь — чтобы служащих встречали с каретой?

Женщина, проходившая мимо, была одной из сотрудниц. В руке она несла сложенный зонт, одежда ее насквозь промокла. Черные брюки были по колено в грязи, а цвет перепачканных глиной туфель не поддавался определению. Она шла медленно, с торжественно-сосредоточенным выражением лица и, казалось, не замечала дождя.

Анна Бруин весело крикнула ей:

— Allegra![8]

Чокнутая или не чокнутая — эта чудачка как-никак была потенциальной клиенткой.

Но ответа не последовало. Женщина молча прошла мимо в двух метрах от Анны, не удостоив ее даже взгляда, словно та была невидимкой.

«Э, милая, это ты зря! — подумала Анна. — У нас в горах не любят тех, кто задирает нос».


Соня лежала в ванне. Закрыв глаза, она считала капли, падавшие через большие промежутки времени из старомодного крана. Она насчитала уже триста сорок две капли. Сначала она решила досчитать до ста и вылезти из ванны. Потом продлила установленный срок до двухсот капель, потом до трехсот и наконец — окончательно и бесповоротно — до трехсот пятидесяти.

Каждый раз, вызывая в памяти образ радуги, она ощущала ее цвета, и волшебство повторялось. И каждый раз, когда это странное состояние проходило, его сменяло растущее чувство тревоги.

Эти фантомы преследовали ее с той самой ночи в «Меккомаксе». Она надеялась, что оставила их в прошлой жизни вместе с квартирой и мебелью, но они, похоже, становились еще более яркими и ощутимыми. Что с ней происходило? Может, у нее поехала крыша? Может, произошедшие с ней за последние месяцы метаморфозы нанесли ее психике непоправимый вред?

Триста сорок шесть…

Может, уже поздно начинать новую жизнь? Может, ей лучше завтра уехать отсюда? Подписать ходатайство о закрытии уголовного дела против Фредерика и самой отправиться на лечение в психиатрическую клинику?

Пятьсот…

Она перестала считать. Но не вылезла из ванны. Она решила лежать так, пока вода не остынет. И с этой минуты запретила себе подливать горячую воду.

Может быть, она переоценила свои силы? Она не была такой сильной, какой старалась казаться. Пусть последнее слово будет за Фредериком. Возможно, он после этого оставит ее в покое. Как и все, кто плохо справляется с ролью побежденного, он должен неплохо справиться с ролью великодушного победителя.

Она открыла глаза. За окнами уже стемнело. В комнату попадало немного света от одного из прожекторов, освещавших фасад отеля. Соня увидела клетку и силуэт Паваротти. Тот спал, стоя на одной ноге, зарывшись клювом в перья на спине.

Соня подлила горячей воды.


Ее вырвал из забытья звонок телефона. Она резко поднялась в ванне. Сердце ее бешено колотилось. Она вылезла из ванны, обмоталась махровым полотенцем, прошла в комнату и сняла трубку.

— Ты что, спала? — услышала она голос Малу.

— Нет, принимала ванну.

— Так мне перезвонить?

— Да нет, я все равно уже вылезла.

— Почему ты не отвечаешь на мои эсэмэс?

Соня только сейчас вспомнила, что после ужина со своей новой начальницей так и не включила мобильный телефон.

— У меня был выключен мобильник.

— Почему?

— Потому что я забыла его включить. Что ты хотела?

— Узнать, как у тебя дела.

— Хорошо.

— Это точно? Судя по тону — не очень.

— А какой у меня тон?

— Такой, какой у тебя обычно бывает, когда тебе хреново.

Соня окинула глазами комнату. Дверь переполненного шкафа была открыта. На кресле стоял чемодан. На полу валялась ее мокрая грязная одежда.

— Просто я немного устала, вот и все.

— Устала от чего?

— Перемена климата… К тому же я сегодня полдня носилась по горам…

— По горам?.. Какие, к черту, прогулки — у нас тут льет, как из мочевого пузыря!

— Вот видишь.

— Ну а как ты устроилась? Как комната?

— Ничего, вполне.

— Звучит не очень-то оптимистично.

— Огромная ванная.

— А коллеги?

— Вроде ничего.

— А кормят как? Господи, ну что я должна каждое слово тянуть из тебя клещами?

— В деревне есть ресторан с рето-азиатской кухней.

— Рето-азиатской?..

— Карри из оленины, пикантное сатэ изкосули с арахисовым соусом…

— Жуть.

— А по-моему, очень даже занятно… Послушай, мне тут стучат в дверь…

— А кто это может стучать?

— Представления не имею.

— Перезвони потом.

— Хорошо.

— Только обязательно!

— Конечно.

Соня положила трубку. Вернувшись в ванную, она вынула пробку из ванны и выпустила воду. Потом накинула на клетку покрывало и включила свет. «Может, мне все же стоит наконец заняться своими волосами…» — подумала она, посмотрев в зеркало.

3

Туман все еще висел низко над землей, но дождь перестал. От дома Джана Шпрехера уже можно было обозревать окрестности до самого «Гамандера». Шпрехер сидел на скамейке перед хлевом и смотрел в старый армейский бинокль. Со вчерашнего дня в отель начали приезжать гости. Несколько минут назад к нему подъехал «Рено Эспас». Из него вышли мужчина и женщина, потом трое… нет, четверо детей. «Дорогое удовольствие — с четырьмя спиногрызами в такой шикарной ночлежке!» — отметил про себя Шпрехер. Навстречу им вышел Юго, в форменной фуражке, в зеленом фартуке, все чин чином. Отец открыл багажник и начал выгружать вещи. Юго помогал ему. Но самые тяжелые чемоданы понес отец. «Я бы на его месте и пальцем не пошевелил, — подумал Шпрехер. — При таких-то ценах! Триста с лишним франков за номер! В день!..»

Багаж тащила вся семья. Из холла навстречу гостям вышла Молодуха. Она показала на Юго и что-то сказала. Наверное, что таскать чемоданы — его работа и что ему за это платят. Гость рассмеялся и что-то ответил. Наверное, что чемоданы совсем не тяжелые. Однако поставил чемоданы на землю и протянул Молодухе руку. Юго тем временем внес в холл два чемодана и вернулся за теми, которые нес мужчина.

Шпрехер сунул бинокль обратно в засаленный кожаный футляр и повесил его на гвоздь, вбитый в дверь хлева. Потом занялся уборкой навоза.


Еще во время эфлеража Соня поняла, что мадам Ланвэн ей противна. Эфлераж — это техника, которой начинается и заканчивается классический массаж. А Соня в этот день не могла себе позволить ничего, кроме классического массажа. Она специализировалась на некой комбинации классического массажа и шиацу, но на это у нее сегодня не было сил. «Если ты не ощущаешь свою хару, ты не можешь делать шиацу», — гласила первая истина, которую ей открыл ее учитель. А Соня сегодня явно не ощущала свою хару. Ночью ей приснилось, что ее столкнули откуда-то сверху прямо в бушующий водопад. Она успела ухватиться за сук дерева и повисла над пенящейся и ревущей бездной, чувствуя, что пальцы вот-вот разожмутся. Когда она с криком проснулась, рев водопада не прекратился. До нее только через несколько секунд дошло, что это шум ветра, трепавшего ветви березы за окном. После этого она долго лежала без сна и думала о предстоящем первом сеансе массажа. В шестнадцать часов, мадам Ланвэн.

Соня уже несколько лет не делала массаж. Если не считать тех редких случаев, когда она массажировала Фредерика.

Обычно это не играло особой роли. Она могла притвориться, что все идет как положено. Пациенты чаще всего этого не замечают. Но человека, который специально приехал из Бельгии и сразу же записался на массаж, из чего следует, что для него это привычное занятие, не проведешь.

Пока ветви березы медленно выступали из светлеющей предутренней мглы и просыпались первые птицы, Соня мысленно листала свой старый учебник и вызывала в памяти иллюстрации основных приемов массажа. Потом наконец провалилась в зыбкий, беспокойный сон, но вскоре проснулась с таким ощущением, как будто на ней всю ночь возили воду.

Мадам Ланвэн, прикрытая махровым полотенцем, лежала на животе. Положив руки с растопыренными пальцами на ее поясницу справа и слева от позвоночника, Соня уже готова была приступить к поглаживанию спины и лопаток, чтобы пациентка привыкла к ее рукам. Но на спине мадам Ланвэн краснел глубокий след от бюстгальтера, и Соня по каким-то непонятным для нее причинам не могла к нему прикоснуться. Как когда-то в детстве, когда она панически боялась наступать на зазоры между плитами.

Ее пальцы нерешительно поползли по спине, но перед красным отпечатком оторвались от кожи и вновь приземлились чуть выше, оставив препятствие позади. Это был хоть какой-то, пусть временный выход.

Раньше с ней такого не случалось. Она знала, что начинающие массажисты иногда испытывают отвращение к своим пациентам. Кое-кому из тех, что учились вместе с ней, после первого полугодия даже пришлось бросить курсы. Но у нее самой никогда с этим не было проблем.

Во внешности мадам Ланвэн не было ничего отталкивающего. Чуть больше сорока лет, ни толстая, ни худая, вполне ухоженное, здоровое тело. Никаких недостатков кожи, никаких неприятных запахов. Единственное, что Соню в ней раздражало, был этот красный след от бюстгальтера и резкий отпечаток квадратной застежки на бледной, матово-блестящей коже. Соня закрыла глаза и попыталась абстрагироваться от мадам Ланвэн.

Но та напомнила о своем присутствии тихим, блаженным вздохом. Соня прикрыла ее спину и обнажила ноги. Положив руки на лодыжки, она медленно провела пальцами по икрам и подколенным чашечкам и добралась до бедер. Но тут она почувствовала колкость удаленных и вновь отрастающих волос и отдернула руки, как будто ее слегка дернуло током.


— С тобой такое бывает — что пациенты внушают тебе отвращение?

— Только с пациентками, — ухмыльнулся Мануэль.

— Раньше со мной такого не бывало. Мне как-то удавалось абстрагироваться. Конечно, попадались такие, которые мне не нравились, но я спокойно прикасалась к ним, и у меня не было никаких неприятных ощущений.

В помещении для персонала было несколько шкафов, душ, туалет, лавабо, холодильник, кухонный уголок, телевизор. Посредине стоял стол с шестью стульями. Соня и Мануэль сидели за столом и пили чай. Работы у них было немного. Пока приехало всего двенадцать человек, и, кроме мадам Ланвэн, никто не изъявил желания воспользоваться услугами медицинского персонала.

— Если от них воняет, вот тогда я тоже испытываю дискомфорт. Одного даже отправил в душ.

— От этой не воняло. Наоборот — Жан Пату, «1000». Но я все равно с трудом заставляла себя прикасаться к ней. Какая-то она была противная на ощупь…

— Сколько ты не работала?

— Шесть лет.

— Значит, ты просто отвыкла прикасаться к чужим людям.

— Ты хочешь сказать, что у меня теперь будет так со всеми?

— Я знал одного массажиста. Ему пришлось бросить эту работу. Именно поэтому. Сейчас он работает мусорщиком.

Мануэль оглушительно расхохотался. Соня тоже улыбнулась.

— Я спросил его, неужели копаться в мусоре приятней. Он сказал нет, но там он хотя бы может надевать перчатки.

Мануэль опять рассмеялся.

В тот день, когда Соня увидела радугу в горах, она осталась вечером в номере. Но на следующее утро все же взяла себя в руки и пошла на завтрак в служебный ресторан. Там она и разговорилась с Мануэлем. А поскольку им обоим было немного одиноко, они подружились.

— Нет, кроме шуток — если ты действительно не можешь к ней прикасаться, я возьму ее. Мне это ничего не стоит.

— А что ты ей скажешь?

— Ничего. Просто в следующий раз она придет, а вместо тебя выйду я, вот и все.

— А если она спросит про меня?

— Не спросит.

— Почему ты так уверен?

— Потому что я могу прикасаться к ней.

Сонин мобильный телефон просигнализировал поступление нового письменного сообщения.

что делаешь?

наслаждаюсь рето-азиатской кухней

одна?

с коллегами а ты?

ганс-петер

все еще?

опять

ну счастливо

У стойки, в обшитой кедром стене было прорублено окошко, через которое повар подавал готовые блюда. Из этого окошка была видна часть зала для гостей.

Педер Беццола снял свой поварской колпак и выглянул в окошко. Он просто обязан был посмотреть на гостей, заказавших карри из оленины под красным соусом, сатэ из косули и жареного цыпленка с имбирем и соусом «Чили». Это были две женщины и мужчина. Гости или сотрудники «Гамандера». Скорее сотрудники, потому что одна из женщин уже была здесь, еще до того, как отель открылся, говорила Нина, которая ее обслуживала.

Он понаблюдал за тем, как одна из женщин, та, что покрасивей, пробовала вино. Было видно, что она делает это не в первый раз. Качнув бокал, она понюхала вино, сделала маленький глоток, задержала его на секунду во рту и кивнула. И проделала все это очень непринужденно, без напускной важности.

Педер закрыл окошко и продолжил работу.


Тема у них была одна: загадка Барбара Петерс. Мишель Кайзер, которая как администратор приехала в Валь-Гриш за две недели до открытия отеля, знала больше, чем Соня и Мануэль, и, конечно же, не преминула воспользоваться этим преимуществом. Так что в отношении степени осведомленности собеседники смогли догнать ее лишь за «Бюнденским трио»[9] с черничным чатни.

Барбара Петерс жила одна в своей «башне Рапунцель», как называла ее жилище Мишель Кайзер, поскольку Петерс и правда обосновалась в одной из башен. Довольно шикарные апартаменты, намекнула Мишель. И единственным существом мужского пола, имевшим туда доступ, был Банго, антиавторитарно воспитанный кокер-спаниель.

Хозяйка отеля не могла похвастать, что гостиничный бизнес — ее стихия. Ее знания в этой области были более чем скромны. Но она очень умело подобрала кадры, которые успешно компенсировали этот недостаток. У нее везде был квалифицированный персонал — в администрации, на кухне, в обслуживании.

— А у меня есть все необходимые документы, дающие право руководить отелем, — скромно прибавила Мишель.

«Гамандер» мог принять около пятидесяти человек. В настоящий момент загрузка составляла сорок четыре процента, включая и детей.

— И сколько это человек? — поинтересовался Мануэль.

— Двадцать два, — призналась Мишель.

— А сколько у нас сотрудников?

— Тридцать шесть.

Мануэль присвистнул.

— По-моему, нам уже можно потихоньку начинать поиски новой работы, Соня, — сказал он.

На вопрос, откуда у Барбары Петерс могли взяться миллионы на покупку, ремонт и содержание отеля, Мишель ответить не могла.

— Во всяком случае, не из банка, — заявила Соня. — В банке бы от нее потребовали бизнес-план.

— Ого, а ты, оказывается, разбираешься в банковском деле?

— Нет, в банкирах… — вздохнула Соня.


В этот вечер Соня в первый раз увидела господина Казутта. Они вернулись в отель в половине двенадцатого ночи — для Валь-Гриша очень поздний час. Господин Казутт сидел за стойкой, и, судя по всему, они его разбудили. Он был ночным портье. Не всегда. Раньше он дежурил днем. Причем в более солидных отелях, чем «Гамандер». Причиной его ссылки «в ночное» стал алкоголь. Нет, на дежурстве он не пил. Зато пил до и после дежурства. И с годами это отрицательно сказалось на его памяти, главном орудии труда портье. Он начал забывать имена и фамилии гостей.

Господин Казутт, худощавый мужчина шестидесяти четырех лет с удивительно черными и густыми для своего возраста волосами, был в темно-синей униформе; жилетка немного болталась на нем из-за сгорбленной фигуры. Господин Казутт владел, кроме английского, всеми четырьмя государственными языками.[10]

Он с улыбкой подошел к Соне и представился. Мишель и Мануэль, воспользовавшись этим, поспешили в свои комнаты.

Господин Казутт, как и все ночные портье, страдал от одиночества и поэтому сразу же втянул Соню в разговор. Он осведомился, какое впечатление произвел на нее «Горный козел» и стоит ли рекомендовать это заведение гостям. Спросил, работала ли она уже когда-нибудь в отеле и нравится ли ей здесь.

Каждый ответ Сони служил ему трамплином для очередного рассказа или экскурса в собственное прошлое. Азиатский уклон «Горного козла» дал ему возможность поведать об одном китайском ресторане в Париже, в мусорных контейнерах которого однажды в семидесятые годы были обнаружены груды пустых банок из-под корма для собак. Ее первый опыт работы в отеле стал мостиком для перехода к рассказу о суровых буднях ученика официанта в одном гранд-отеле, где он начал свою карьеру пятнадцати лет от роду.

Казутт был хорошим рассказчиком. Видно было, что он рассказывает все эти истории далеко не в первый раз и уже успел отшлифовать их до зеркального блеска. Он знал, когда сделать паузу, умел органично вплести в рассказ шутку. Единственное, что немного смущало Соню, была его улыбка, остававшаяся неизменной во все время их беседы.

Они расположились на угловом диване в холле, рядом с огромным фикусом. В отеле все стихло, все давно находились в своих номерах. Соня поддалась на уговоры Казутта принять «снотворное» — бокал пива. Сам Казутт пил воду.

Ей пришлось больше часа слушать его воспоминания и анекдоты, прежде чем она смогла наконец пожелать ему спокойной ночи и отправиться к себе. Когда, уже на лестнице, она оглянулась, Казутт вновь стоял за стойкой, и вид у него был такой, словно он давно уже о ней забыл. Но он все еще улыбался. Только теперь Соня заметила, что это была не улыбка, а гримаса выдохшегося бегуна на длинные дистанции.


Едва переступив порог своей комнаты, она поняла, что слушала его так долго не только из вежливости. Она невольно старалась оттянуть момент возвращения в номер из страха вновь оказаться одной в этом склепе.

Она включила телевизор. Повторный показ ток-шоу… повторный показ итальянского вестерна… повторный показ политического обзора… повторный показ дневного выпуска новостей… На северо-западе страны появился маньяк, отрезающий соски беременным коровам…

Когда она открыла глаза, в комнате было светло. Она вскочила с кровати. В восемь у нее начиналось дежурство. Но на часах было еще только около шести. Она могла еще немного полежать.

Голова у нее гудела. Обычно такое бывало с ней только после бурной ночи. Но вчерашний вечер трудно было назвать «бурной ночью». Пара бокалов вина и два пива с господином Казуттом. Может быть, это хороший знак? Может, ее организм уже настолько очистился, что малейшее излишество, даже такое безобидное, как вчера, выбивает ее из колеи?

Заложив руки за голову, она неотрывно смотрела на сучок в деревянной обшивке наклонного потолка. Еще один трюк, с помощью которого ей иногда по утрам, в таком состоянии, как сегодня, удавалось рассеять туман в голове.

Вдруг сучок ожил. Он медленно, как дрейфующая льдина, поплыл по обшивке. Соня зажмурилась и вновь открыла глаза. Сучок все еще «плыл». Потом пришел в движение еще один сучок. Он «плыл» с той же скоростью к той же цели, что и первый: к еще большему сучку в верхней части наклонного потолка.

Это был единственный сучок, который оставался неподвижен — все остальные устремились к нему. Они «плыли» к нему, словно притягиваемые магнитом, по какой-то невидимой, густой жидкости.

Первый маленький сучок исчез в большом. Описал в нем несколько кругов по спирали, как мыльная пена в сточном отверстии ванны, и пропал. За ним последовал второй, третий, четвертый… Большой сучок засосал все маленькие и остался один.

А потом начали растворяться зазоры между досками. Соня поняла, что внутри большого сучка притаилась какая-то могучая сила. Он вдруг засосал в свою воронку два ближайших зазора между досками обшивки, как две разваренные макаронины.

Зазоры один за другим, словно притягиваемые каким-то невидимым мощным магнитом, срывались с места, влетали в черную зловещую дыру и, громко хлюпнув, исчезали.

Вскоре перед глазами Сони осталась пустая поверхность немыслимой чистоты. Правда, цвет ей был уже знаком: это был тот самый цвет, который она увидела на краю радуги. Этот цвет, которого не существует в природе, сиял над ней в своем неизменном, призрачном своеобразии.


Когда она спустилась в холл, на фикусе не было ни одного листка. Из светло-серого ствола торчали голые, тонкие ветви, сплетенные в темное кружево, а диван, на котором Соня ночью сидела с Казуттом, был покрыт блестящей вечнозеленой листвой.

Перед диваном стоял на коленях ночной портье со своей гротескной улыбкой. Он щеткой сметал листья в кучу и пересыпал их в большой мешок для мусора.

— Вчера же все еще было нормально — фикус как фикус… — пробормотал он, увидев Соню.

Соня вспомнила, что видела вчера на ковре несколько листьев, но не придала этому значения.

— Когда вы ушли, я ненадолго прилег, а потом смотрю… — Казутт растерянно показал на листья.

Вид околевшего фикуса заключал в себе что-то зловещее — скелет, торчащий из кадки с землей.

Холл напоминал место преступления: за стойкой с мрачными лицами куда-то звонили Барбара Петерс и Мишель Кайзер, господина Казутта можно было принять за эксперта-криминалиста; в довершение ко всему вошел Игорь с тележкой, чтобы увезти тело жертвы.

Соня хотела сказать господину Казутту что-нибудь утешительное, но почувствовала, что не в состоянии произнести ни слова, и поспешно ретировалась.

Велнес-центр встретил ее шумом водопада, запахом хлорки и эфирных масел. Она сбежала по лестнице вниз, в помещение для персонала, и разревелась. То ли от жалости к фикусу, то ли от одиночества, то ли по поводу утренних галлюцинаций — причина этих слез была непонятна ей самой.


Где-то поблизости плакал кто-то еще. Соня высморкалась, вытерла слезы, открыла дверь и прислушалась.

Плач становился все тише. Соня пошла по коридору. Плакали в одном из процедурных кабинетов. Когда она поравнялась с ним, плач опять усилился и стал еще более отчаянным. Плакал ребенок, которому причиняли боль. Соня тихонько приоткрыла дверь.

Фрау Феликс с сосредоточенным лицом прижимала к кушетке маленького мальчика. Она пыталась придать его телу какую-то странную позу. Мальчик отчаянно сопротивлялся. Рядом стояла полная молодая женщина и наблюдала за происходящим. На лице у нее застыла странная улыбка. Не то ободряющая, не то злорадная, не то растерянная.

Обе женщины испуганно оглянулись. Увидев Соню, они ничего не сказали. Только мальчик заплакал еще отчаяннее.

— Извините… — пробормотала Соня и закрыла дверь.


Дорога на Валь-Гриш блестела от сырости, горная цепь скрылась в тумане; видны были только ее отроги. Ганс Вепф осторожно вел свой микроавтобус «Фольксваген» с надписью «Садоводство Вепф», преодолевая один опасный поворот за другим.

Утром ему позвонила хозяйка «Гамандера» и чуть ли не в приказном порядке велела все бросить и немедленно ехать в Валь-Гриш: фикус Бенджамина, который он продал ей полтора месяца назад, за одну ночь осыпался и остался совершенно голым. Сказала, что ждет его до обеда с таким же точно фикусом.

Вепф провел все садово-парковые и озеленительные работы на территории и внутри отеля. Кроме того, он подписал с хозяйкой годовой контракт на поставку цветов с возможным продлением срока. Барбара Петерс была хорошей клиенткой. Может быть, не самой лучшей, но, во всяком случае, самой красивой.

Одним словом, ему пришлось поручить руководство работами в саду одного клиента своему помощнику, а самому заняться поисками фикуса. Похожий цветок, который он нашел на складе, был немного меньше, чем тот, что он продал в «Гамандер». Если она будет недовольна, он скажет: зато у него есть листья.

Хотя он, конечно же, этого не скажет. Он предложит ей взять фикус на время, пока не найдет ему равноценную замену.

За ночь опали все листья! Такого он еще не слыхал. За неделю — это еще было бы понятно, но чтобы за ночь!..

Между Штортой и Валь-Гришем было три «шпильки».[11] Одну он уже проехал и вот приближался ко второй. Во время работ в «Гамандере» ему однажды вылетел здесь навстречу рейсовый автобус, и они чудом разминулись. Поэтому сейчас он перешел на низшую передачу и прижался к обочине.

В тот самый момент, когда он уже решил прибавить газу, показался джип «Мицубиси Паджеро». Срезав поворот, он несся прямо на Вепфа. Водитель джипа заметил «Фольксваген» и, резко затормозив, рванул руль вправо. Прицеп-цистерну, который был у него сзади, занесло. Вепф, не в силах ничего изменить, в ужасе смотрел, как прицеп летит прямо на него. За секунду до столкновения прицеп бросило в другую сторону, и он прошел в нескольких сантиметрах от микроавтобуса.

Вепф увидел в зеркале, как джип со своим болтающимся из стороны в сторону прицепом скрылся за поворотом. Он включил заглохший мотор и выехал на прямую дорогу. Через несколько метров он остановился на обочине и посмотрел вниз, на петляющее, как змея, шоссе, ведущее в долину. Он бы не удивился, если бы увидел джип лежащим вместе с прицепом под откосом. Но тот благополучно мчался дальше и скрылся за очередным поворотом.

— Мудак!.. — процедил сквозь зубы Вепф и тронулся с места.


— Для войта-терапии это совершенно нормальное явление, что дети плачут во время сеанса!

Фрау Феликс, как фурия, влетела в помещение для персонала и вызывающе уставилась на Соню.

— Я знаю. Именно это мне и не нравится.

Соне приходилось во время учебы сталкиваться с войта-терапией. Она применялась главным образом при лечении детей с нарушениями моторных функций и основывалась на возможности вызывать с помощью определенных физических воздействий те или иные рефлекторные двигательные процессы. И эти реакции можно усилить, одновременно вызывая их одной рукой и подавляя другой. Когда Соня в первый раз увидела, как врач нажимает плачущему ребенку большим пальцем руки между ребер, не давая ему пошевелиться, она для себя поставила на этом методе крест.

— Я уже двадцать лет занимаюсь войта-терапией и могла бы показать вам сотни писем благодарных родителей! Сотни!

— Просто у меня этот метод вызывает отторжение.

Фрау Феликс несколько секунд молчала, лихорадочно выбирая подходящие слова.

— Вы тоже… вызываете у меня… отторжение! — произнесла она наконец и вышла.

у тебя все в порядке?

еще никак не привыкну все ново и необычно

ты же этого и хотела

а у тебя?

все по-старому

Соня ходила взад-вперед по краю бассейна и чувствовала себя по-дурацки. Ей не хватало только свистка для полного сходства с бадмейстером Гербо, с господином Гербо, грозой всех нарушителей правил купания в бассейне, в котором она ребенком проводила большую часть своих летних каникул. Она и во сне не могла себе представить, что в один прекрасный день будет патрулировать территорию бассейна в белом халате и запрещать детям прыгать в воду или кричать.

И вот она была занята именно этим. Паскаль, Дарио и Мелани, младшие дети семьи Хойзерманн, спасались в бассейне от скуки дождливого осеннего дня. Они шумно плескались и барахтались в воде, в то время как их старшая сестра, пятнадцатилетняя Леа, лежа на кушетке, листала журнал и всячески подчеркивала свою непричастность к малышам. В термальном бассейне перед одной из подводных гидромассажных форсунок стояла фрау профессор Куммер и время от времени, когда шум особенно усиливался, бросала в сторону Сони негодующие взгляды.

— Дети!.. — строго кричала в таких случаях Соня, и уровень шума на несколько секунд снижался.

Если бы в свое время это зависело от Фредерика, то у нее сейчас был бы как минимум один ребенок в возрасте Паскаля. На втором году их брака, задолго до того, как она отдалась в руки специалистов по репродуктивным технологиям, Фредерик время от времени устраивал ей сюрпризы в виде эротических вечеров со свечами, икрой и сексуальным музыкальным фоном. Она относилась к ним как к кустарным и к тому же, по ее мнению, излишним попыткам внести разнообразие в их супружескую жизнь, но покорно подыгрывала ему. Пока не вычислила дату своей овуляции и не установила, что она совпадает с одним из этих музыкально-эротических «сюрпризов». Продолжив исследования, она уже не удивилась тому, что эта дата совпадала и с предыдущими «сюрпризами».

Какое-то время она еще по инерции считала все это хоть и глупой, но довольно трогательной заботой об их будущем и во время очередного ужина при свечах осторожно и ласково коснулась больной темы. Выяснилось, что «математикой» в данном вопросе заведовал совсем не Фредерик, а «маман». Он лишь поставлял ей необходимую информацию, а та вела Сонин календарь зачатия! И давала сыну советы, в какой вечер предпринять очередную попытку. А сама в этот вечер, вероятно, сидела на Беерен-штрассе со своим мужем, поднимала бокал своего ужасного розе за успех предприятия и желала сыну удачи.

Соня почувствовала ужас и отвращение. Она не знала, что хуже — то, что свекровь управляла ее сексуальной жизнью, или неспособность Фредерика понять, что он никогда, ни при каких обстоятельствах не должен был ей этого рассказывать.

Оглушительный всплеск прервал поток ее воспоминаний. Дарио опять прыгнул в воду «бомбочкой»: разбежавшись, он подпрыгнул вверх, поджал под себя ноги, обхватил их руками и плюхнулся в бассейн, подняв столб воды. Соня встала со стула, подошла к краю бассейна и, подбоченившись, строго произнесла:

— Дарио! Все, вылезай из воды!

Дарио вылез из бассейна и сердито пробурчал:

— Я и сам уже хотел вылезать!

Он вытерся, положил себе полотенце на плечи и ушел. Паскаль и Мелани отправились вслед за ним, а Леа осталась лежать на кушетке.

Соня, вновь усевшись на стул, краем глаза следила за фрау Куммер. Через несколько минут надо будет посоветовать ей выйти из бассейна и пройти в зал отдыха. Чтобы не перегружать систему кровообращения. В последний раз, когда она отважилась это сделать, старуха прошипела ей в ответ:

— Какое вам дело до моего кровообращения?..

Фрау профессор Куммер принадлежала к старой гвардии постоянной клиентуры, как выражалась Барбара Петерс. Та проштудировала старую адресную книгу отеля на предмет ныне здравствующих бывших постояльцев и разослала потенциальным гостям приглашения. Было бы преувеличением сказать, что приглашенные со всех ног бросились в «Гамандер», но несколько лишних забронированных номеров оказались весьма кстати: Лютгерсы из Гамбурга, которые не были здесь с шестидесятых годов, Ланвэн, проводившая здесь когда-то летние каникулы со своими родителями, семейство Хойзерманнов, глава которого тоже бывал здесь в детстве.

И конечно же, фрау профессор Куммер. Ей, судя по всему, было уже под девяносто, точно установить ее возраст не представлялось возможным. Как и происхождение ее профессорского титула. Никаких данных на этот счет в книге учета гостей не было. Зато из этой книги следовало, что она уже тогда приезжала сюда в сопровождении некой фройляйн Зайферт, приблизительно того же возраста. Она и в этот раз составила компанию старухе и с покорностью бедной родственницы, которой, возможно, и была, сносила ее капризы, прихоти и откровенные издевательства.

Леа встала с кушетки, собрала свои вещи и ушла. Фрау профессор Куммер, похоже, и не собиралась покидать бассейн. Она стояла у очередной гидромассажной форсунки и косилась в сторону Сони. Вероятно, в надежде, что та опять попытается сунуть свой нос в ее кровообращение.

По лестнице спустился Мануэль.

— Как здесь тихо! Ты что, утопила детей?

— Да я уже была готова это сделать.

Мануэль сел на стул рядом с ней и с минуту помолчал.

— А ты сама никогда не хотела иметь детей? — спросил он неожиданно.

— Я?.. — растерялась Соня. — Нет. Вернее, хотела. Когда-то.

— И почему не завела?

— Нарушение проходимости.

— А что это такое?

— Тебе подробно описать это?

— А… — сообразил он.

Несколько минут они молча наблюдали за фрау Куммер, которая тем временем перебралась от последней гидромассажной форсунки к первой.

— И что, с этим ничего нельзя сделать? — спросил Мануэль через какое-то время.

— Все зависит от того, насколько это тебе нужно.

— А тебе это было не очень нужно?

Соня отрицательно покачала головой.

— Чем дальше, тем меньше.

— Понимаю. — Он кивнул головой в сторону старухи. — Сколько она уже сидит в воде?

— Ей давно уже пора вылезать. Но мне ее не выкурить из бассейна. Она только и ждет повода, чтобы поскандалить.

— Позови фрау Феликс. Ее она боится.

— Я тоже.

— Да брось ты. Она неплохая тетка.

— А ты знал, что она тут лечит одного ребенка с помощью войта-терапии?

— Да, она сама говорила. Она добилась у шефини разрешения продолжать здесь лечение своих частных пациентов.

— А она ей не говорила, что дети кричат у нее как резаные?

— Блииин!..

Мануэль бросился к термальному бассейну и прыгнул в воду. Соня побежала за ним. Фрау Куммер исчезла, видна была лишь ее красная шапочка. Мануэль схватил утопающую и держал так, чтобы ее голова была над водой.

— Фрау профессор! — крикнул он. — Вы меня слышите? Блин, надо делать искусственное дыхание!

Старуха открыла глаза и торжествующе оскалила свои искусственные зубы:

— Еще чего!

Стеклянная дверь отъехала в сторону, и вошла Барбара Петерс в сопровождении рыжего мужчины в сером комбинезоне. Его рука была обмотана салфеткой.

— Господин Вепф обжегся кислотой. Кто-нибудь знает, что надо делать в таких случаях?

Мануэль оставил фрау Куммер в бассейне и пошел за противоожоговой мазью.

— Кто-то отравил фикус кислотой, — сообщила Барбара Петерс.

— Серной кислотой, — уточнил Вепф. — Запах как от вытекшей жидкости аккумулятора.

беатрис накачалась ботоксом

и как выглядит?

еще противнее что у тебя нового?

у нас убили фикус

кого?

цветок в холле убили?

серной кислотой и кто это сделал?

представления не имею

какие-то они шизанутые твои горцы

есть немного

Ив Монтан за рулем ползущего по опасной горной дороге грузовика, битком набитого канистрами с нитроглицерином… Оболочка взорвавшейся Суперновы 1979С,[12] видимая в рентгеновском диапазоне, за последние двадцать пять лет совсем не остыла… Найдена еще одна искалеченная жертва маньяка-живодера…

Соня выключила телевизор и погасила свет. Было еще рано, и ей совсем не хотелось спать, но она боялась опять увидеть сучки. Они опять могли ожить.

Она лежала и слушала тишину. Позвякивание металлических прутьев клетки под коготками Паваротти, чьи-то шаги, поскрипывание полов, шорох листьев за окном, глухие удары церковного колокола, отбивающие одну четверть часа за другой.

Звуки опять стали зримыми. На экране перед ее глазами позвякивание прутьев складывалось в светло-желтые шарики. Шаги рассыпались серо-коричневыми кубиками с размытыми очертаниями. Шорох листьев оставлял на «экране» серебряные линии, прочерченные по диагонали невидимой дрожащей кистью. А удары колокола искажали все эти образы, как зыбкая поверхность воды искажает дно на мелководье.

Соня встала, надела халат и подошла к окну. Она не видела, но чувствовала близость низко висящих туч и отвесных скал за ними. Ветер доносил запах навоза, кое-где еще лежавшего в кучах перед воротами хлевов. Ничего родного, умиротворяющего. Все было холодным и враждебным.

нужна доверенность на получение твоей корреспонденции

зачем?

заказное письмо

не принимай

вручат в принудительном порядке через полицию

ты не знаешь где я

врать полицейским?

полицейские тоже люди к тому же мужчины

Соня большим черпаком зачерпнула фангово-парафиновой[13] смеси из гряземешалки и вылила ее на противень. Черная лава медленно растекалась по поверхности. Соня тем временем зачерпнула следующую порцию.

Запах грязи напомнил ей ее будни в терапевтическом центре в Бад-Вальдбахе, где она оканчивала курсы повышения квалификации и каждый день работала в грязелечебнице. Ее пациентами были постояльцы одного из трех местных фешенебельных отелей. Женщины, которые слышали, что фанго помогает от целлюлита. Мужчины с растяжениями, полученными на площадке для игры в гольф.

В Бад-Вальдбахе она и познакомилась с Фредериком. Он заговорил с ней в деревенском баре, где она искала спасения от одиночества и скуки. У нее неважно складывались отношения с коллегами, к тому же она остро ощущала бесполезность своей работы. Ей хотелось помогать людям, которые действительно нуждались в помощи.

Фредерик угостил ее вином, они разговорились, и в какой-то момент она сказала:

— Мне уже осточертели эти молокососы с площадки для игры в гольф. Я хочу наконец увидеть нормального пациента — которому действительно требуется медицинская помощь.

Через два дня Фредерик лежал у нее на массажной кушетке. Он желал фанговое обертывание. В связи с растяжением мышц. Полученным во время игры в гольф. Ее это позабавило, и она приняла его приглашение на ужин. О том, что он и в самом деле был заядлым игроком в гольф, она узнала лишь через несколько месяцев. Когда они уже были помолвлены.

Соня равномерно размазала на противне вулканическую кашу и, сунув его в термошкаф, принялась накладывать грязь на следующий. На этот день у нее не было назначено ни одного массажа. А фанговых обертываний или аппликаций еще никто ни разу не заказал со дня ее приезда.

Анна Бруин сидела за прилавком и разгадывала кроссворд в журнале. Положив поверх страницы листок чертежной кальки, она вписывала буквы мягким карандашом. Чтобы потом можно было продать журнал. Она не могла позволить себе такую роскошь — каждый раз жертвовать новым журналом.

Перед окном остановился огромный, покрытый пылью черный лимузин. Водитель вылез из машины и вошел в магазин. На нем был серый костюм с пуговицами до самого верха, напоминающий униформу. Он по-итальянски попросил пачку «Мальборо». Заплатив, он сразу же разорвал целлофан, открыл пачку и вынул из нее все сигареты, оставив лишь две штуки. Положив остальные на прилавок, он вышел из магазина.

Анна Бруин подошла к окну и посмотрела на улицу. В салоне лимузина сидел пожилой господин. Водитель протянул ему пачку. «Шофер, — подумала Анна Бруин. — Собственный шофер в форме». Она открыла дверь и проводила взглядом машину. У нее был итальянский евросоюзный номер.


Джан Шпрехер ехал на своей тарахтелке в деревню. У развилки на Кваттер ему попались навстречу два пешехода, явно возвращавшиеся с прогулки: молодая женщина и пожилой мужчина. Они шли прямо посредине дороги. Услышав треск мотора, они подняли головы. Шпрехер узнал женщину, которая приехала на карете в «Гамандер».

Он не стал сбавлять газ, у них было достаточно времени перейти на обочину. Что они и сделали.

Когда он проезжал мимо, женщина улыбнулась ему. Сам того не желая, Шпрехер ответил на приветствие. Правда, всего лишь скупым кивком, но ответил.

Он бросил взгляд в зеркало — не смотрят ли они ему вслед — и чуть не столкнулся с медленно выехавшим из-за поворота черным лимузином. Дорогая тачка. Итальянский номер.


Соня была единственным посетителем велнес-центра. Она как следует пропотела в римско-ирландских ваннах и проплыла два километра. Под неодобрительными взглядами фрау Феликс, которая сегодня дежурила в бассейне.

Потом спустилась вниз, к стойке портье, где ее уже ждала Мишель. Они договорились сходить в деревню.

У выхода им встретился господин Казутт, в форме и фуражке.

— А я думала, ночные портье в это время давно уже лежат в постели, — удивилась Соня. — Значит, я ошибалась?

— Нет, — ответил Казутт, — вы не ошибались. Но бывают экстренные случаи. — И, повернувшись к Мишель, сказал: — Ну вот, я пришел.

Та смотрела на него с иронической улыбкой.

— Я вижу, что пришли. Но зачем?

— Вот именно. Чтобы подменить вас.

— А с чего вы взяли, что меня нужно подменять?

— Мне позвонили из конторы.

Голос Казутта прозвучал уже на полтона выше.

— Из конторы? И что — сказали, что вы должны меня подменить?..

— Спросите сами.

Мишель вошла в дверь за стойкой портье.

— Я же пока еще не выжил из ума, — повернулся Казутт к Соне.

Через минуту Мишель вернулась, качая головой.

— Отсюда никто не звонил.

— Нет, звонил — мужчина.

— Он как-то представился?

— Нет. Сказал только: «Отель „Гамандер“».

— Ну, значит, кто-то подшутил над вами. Идите отдыхать, господин Казутт.

— Хороша шутка!

У Казутта был расстроенный вид. Соне стало его жаль.

— Раз уж он пришел, пусть бы подежурил часок, пока мы пообедаем, — предложила она.

— Зачем? В этом нет никакой необходимости. Если кто-нибудь приедет — позвонит в дверь. Мы всегда так делаем.

Они вышли из отеля, оставив растерянного Казутта посреди холла. Небо было серым, на скалах повисли клочья тумана. Перед отелем припарковался черный «Мерседес» представительского класса. На покрытой пылью задней дверце кто-то написал: «Миланский черт».

4

Чуть ниже Альп-Петча смутно темнели едва различимые верхушки сосен, которые только начали проступать на фоне бледного неба. В ясный день можно было бы увидеть контуры горной цепи с правой стороны долины. Кое-где в хлевах горел свет, звякали молочные бидоны и гудели электродоилки. Печально прокричал петух, где-то вдали эхом откликнулся другой.

В отеле все было темно. Лишь за стойкой портье горела маленькая лампа для чтения. Господин Казутт все ночь отважно бодрствовал. Никто не сможет упрекнуть его в том, что он недобросовестно исполняет свои обязанности. По лицам коллег и начальницы он видел, что после той истории с фикусом и мистического звонка, вызвавшего его на службу в неурочное время, они сомневаются в его надежности. В последние годы его уже не раз увольняли со службы, и ему хорошо были знакомы предвестники этого явления. На этот раз он не даст им повода.


Соня лежала в постели с открытыми глазами. Ночь прошла без галлюцинаций. Она два раза просыпалась и сразу же опять засыпала. На этот раз она усилием воли отогнала сон.

Она никак не могла понять, что за человек Барбара Петерс. Мисс Гамандер, как ее окрестил Мануэль. Она рано вставала, каждое утро проплывала свои положенные сотни метров, в любую погоду совершала прогулки с Банго, сидела на специальной вегетарианской диете и вообще жила как в косметическом доме отдыха.

То, что отель был безнадежно убыточным предприятием, ее, похоже, не особенно волновало. Он вела себя так, словно «Гамандер» и его велнес-центр существовали для ее личного удовольствия, которое она великодушно позволяла делить с собой нескольким гостям. Для постояльцев она неизменно была радушной хозяйкой, которая, однако, соблюдала определенную дистанцию.

По этому же принципу она строила и свои отношения с персоналом. Некоторое исключение составляла Мишель. Во всяком случае, она была единственным человеком, с которым Барбара Петерс была на «ты».

Даже покушение на фикус, судя по всему, не произвело на нее особого впечатления. Когда кто-то предложил заявить в полицию, она рассмеялась и ответила:

— О чем? Об убийстве фикуса?

Мужчины на ее горизонте не наблюдалось. Если не считать пожилого элегантного итальянца, который остановился в отеле два дня назад и дал пищу для нескончаемых предположений и догадок. Он обедал и ужинал за столом Барбары Петерс, и она представила его как «il senatore».[14] Они были в довольно близких, но явно не любовных отношениях. Он поселился в одном из трех люксов, а его шоферу отвели полулюкс. Общались они на итальянском, причем Барбара Петерс, по оценке одного из официантов-итальянцев, лишь с трудом изъяснялась на языке гостя.

В кулуарах отеля поговаривали, что «il senatore» имел отношение к финансированию «Гамандера».

Соня встала и раздвинула занавески. Комната медленно заполнилась вялым сумеречным светом. Слишком скудным, чтобы предметы вновь стали реальными. Она включила свет, прошла в ванную, щелкнула выключателем. На потолке зажглась маленькая лампочка. Потом сняла покрывало с клетки Паваротти.

Попугай поморгал спросонья и засеменил на своей жердочке из стороны в сторону.

— Ну что, летная погода? — сказала Соня и открыла дверцу клетки.

Паваротти и не думал вылетать. Обычно, дождавшись, когда Соня отойдет подальше, он сам определял время вылета. Или отказывался покидать клетку. В волнисто-попугайских кругах оптимальным считается один свободный полет в день. Но Паваротти, похоже, вполне хватало одного или двух в неделю. Соня каждый раз радовалась, когда он пренебрегал своим законным днем открытых дверей: ей не надо было его потом загонять в клетку. Если он в течение десяти минут не изъявлял желания совершить моцион, она закрывала дверцу.

Паваротти был Сониным приданым. Он жил у нее еще до ее знакомства с Фредериком. Ему было уже больше десяти лет, и до этого он принадлежал ее подруге Каролине, с которой она училась на курсах лечебной гимнастики. Соня взяла Паваротти на три недели, когда Каролина отправилась с друзьями в парусное путешествие по Средиземному морю. Каролина на ее месте поступила бы так же. Правда, у Сони не было домашних животных, тем более волнистых попугаев.

И вот, Каролина бороздила с друзьями Средиземное море посреди островов Греции, а за два дня до окончания ее отпуска Соне позвонили и сообщили, что Каролина пропала. Во время очередного перехода при хорошем ветре, в шторм, она вдруг бесследно исчезла. На палубе все думали, что она в каюте, а в каюте — что она наверху. Никто не мог точно сказать, когда видел ее в последний раз. Довольно формальная поисковая операция греческой спасательной службы не принесла результатов. Каролину оприходовали как очередную жертву неосторожного поведения на воде.

Соня оставила Паваротти у себя в надежде, что Каролина не сегодня завтра все же объявится. Она отказывалась верить, что такая веселая, шумная девушка может исчезнуть из жизни так тихо и незаметно.

переспала с Куртом

врешь

да

ну и как?

да так себе

и что дальше?

он будет держать язык за зубами

никто не держит язык за зубами

В этот день это случилось с ней опять. Она сопровождала фрау Лютгерс после парной в зал отдыха. Уже переступив порог зала, она почувствовала, что что-то здесь изменилось. Она взяла из термального шкафа полотенце и расстелила его на кушетке. Фрау Лютгерс легла на кушетку, и Соня накрыла ее другим теплым полотенцем. И заметила при этом, что оно на ощупь совсем другое: не только теплое, мягкое и пушистое, но в то же время прохладное, жесткое и блестящее. Как хромированный бампер американского «Кадиллака».

Она потерла ладони о бедра. Ощущение не проходило. Оно лишь смешалось с ощущением тонкой ткани ее белого халата с фирменным знаком на груди.

Потом до нее вдруг дошло, что именно изменилось. Кто-то поменял картридж в ароматизаторе. В помещении стоял сильный запахбергамота. И именно этот аромат она чувствовала на своих ладонях.

По-видимому, у нее было испуганное лицо, потому что фрау Лютгерс спросила:

— Что-то случилось?

— Нет-нет, просто я неважно себя чувствую. Я вас на минутку оставлю, если вы не возражаете.

Она прошла в комнату для персонала и попросила Мануэля, который курил у плиты под включенной вытяжкой, подменить ее, сославшись на плохое самочувствие.

— А что с тобой? — с тревогой спросил тот.

— Да ничего страшного.

— А… — протянул Мануэль. — Понял.

Сандро Бургер стоял на коленях перед церковной скамьей и привинчивал на место доску для коленопреклонения. Ничего, он еще доберется до этого сукина сына, который во время мессы развлекается тем, что перочинным ножом вывинчивает шурупы! Так недалеко и до беды. Не дай бог, кто-нибудь сломает себе шею, и виноват опять будет он, Сандро.

Открылась дверь, и в церковь вошла молодая женщина. Одна из тех, что работают в «Гамандере». «Я бы тоже не отказался, чтобы она сделала мне массаж!» — сказал он с ухмылкой, узнав от Каспера Саротта из «Горного козла», что она массажистка.

Она не заметила его, и он, пригнувшись, спрятался за скамьей.

Женщина перекрестилась и направилась к главному алтарю. Поравнявшись с алтарем Святой Марии, она остановилась, помедлила и подошла к Мадонне. Открыв висевшую у нее на плече сумку, она достала кошелек и выудила из него монету. Сандро услышал, как монета звякнула, упав в железный ящик. Женщина взяла свечу, зажгла ее от единственной горевшей и поставила на подсвечник. Потом она минут пять неподвижно стояла перед статуей Святой Марии. Сандро боялся пошевелиться, чтобы не выдать себя хрустом суставов, — так тихо было в церкви.

Когда она наконец ушла, он еле поднялся с одеревеневших колен.


В последний раз Соня была в церкви, когда крестили младшего ребенка плодовитой невестки Фредерика. Да и до того она бывала в церкви только в дни семейных торжеств. Но сейчас, проходя в своем возбужденно-растерянном состоянии вдоль высокого скромного фасада Сан-Йона и поразившись покою и миру, исходившему от этих стен, она вдруг остановилась и вошла внутрь.

Ее встретили тишина и прохлада. У алтаря горела и Вечная лампада, и одинокая свеча. В центре, в боковом приделе, перед статуей Марии мерцала еще одна свеча. Туда она и направилась.

Школьницей, лет с тринадцати и до шестнадцати, она предавалась по-детски наивному культу Девы Марии. Соорудив в своей комнате маленький алтарь, она возжигала на нем ароматические палочки и свечи за всех, кто на тот момент принадлежал к постоянно обновлявшемуся кругу ее близких. Она советовалась с Божьей Матерью по поводу всех своих проблем с родителями, подругами и друзьями, поверяла ей все свои секреты, связанные со школой и с личной жизнью. Если только они не касались тем, слишком интимных для слуха Святой Девы.

Родители, далекие от религии, реагировали на эту фазу набожности своей дочери снисходительно-ироническим молчанием, рассудив, что она скоро кончится. И оказались правы. Когда ей исполнилось шестнадцать, Мария исчезла, уступив место Будде, который в свою очередь скоро вынужден был делить свой алтарь с разными безделушками и сувенирами, привезенными из первых Сониных поездок без родителей.

И вот почти через двадцать лет она опять стояла перед Божьей Матерью и просила совета, утешения и помощи. Действительность ускользала от нее. Ей нужна была какая-то опора.

Пресвятая Дева Мария, Матерь Божья, сделай так, чтобы все стало как прежде — чтобы звуки я только слышала, запахи только обоняла, вкус только чувствовала, образы только видела, а прикосновения только ощущала. Сделай так, чтобы я опять могла отличать то, что есть, от того, чего не может быть.

И как тогда, школьницей, она зажгла свечу. На этот раз за себя.


Небо было молочно-серым, почти прозрачным. Казалось, вот-вот проглянет солнце. Завязав рукава куртки на талии, Соня быстрым шагом шла по уходящей вниз полевой дороге. Она совершила длинную пешеходную прогулку. Благодаря этой прогулке — а может, молитве перед алтарем Девы Марии — ее подавленность исчезла без следа, уступив место чувству легкости, почти веселья. Она утешала себя тем, что эти странные состояния становились все реже. Пусть ярче, но все же реже. В один прекрасный день они совсем прекратятся. А если нет, то она будет рассматривать их как своеобразное благоприобретение. Кто может похвастаться тем, что осязает запах бергамота и видит звуки колокола?

Там, где дорога переходила в деревенскую улицу, стоял джип с прицепом-цистерной, украшенным двумя стикерами: конопляный лист в цветах расты с надписью «Позитивная вибрация» и черно-белая корова со слоганом «Молоко укрепляет кости». Сидевший за рулем мужчина в зеркально-красных солнцезащитных очках делал вид, что вовсе не наблюдает за ней.

На рекламном щите перед лавкой «Колониальные товары Бруин» было написано: «Домашнее клубничное варенье!» Соня вошла в магазин. Открывшаяся дверь задела висевшие над входом колокольцы. За прилавком сидела худощавая пожилая женщина. Увидев Соню, она встала.

— Добрый день! — произнесла она высоким, чрезмерно приветливым голосом. — Похоже, сегодня наконец хоть на пару часов наступит лето. Чем могу быть вам полезна?

— Пачку сигарет, пожалуйста.

— С удовольствием. А каких сигарет?

— Не имеет значения. Я все равно их не курю.

— И вы не знаете, какие сигареты курит тот, для кого вы их покупаете?

— Я покупаю их для себя.

— Но вы же не курите?

— Не курю.

— Зачем же вы покупаете сигареты? — изумленно спросила хозяйка.

— Чтобы не курить не только потому, что у меня нет сигарет.

Хозяйка улыбнулась вымученной улыбкой.

— Ну что ж, можно и так…


У почты ей встретился господин Казутт. У него, несмотря на улыбку, были такие грустные глаза, что Соня остановилась. И когда он, приняв всерьез ее вопрос: «Как поживаете?», ответил: «Плохо», она пригласила его «пропустить по стаканчику» в «Горном козле».

Ресторан был пуст. Нина сидела с газетой за одним из столиков. Она поздоровалась с гостями, прошла за стойку и сделала музыку тише.

Соня хотела заказать что-нибудь спиртное, но господин Казутт выбрал кофе.

— Напиток ночных портье, — пояснил он.

Соня попросила «что-нибудь из вашего потрясающего чайного ассортимента». И весело прибавила:

— Неважно что, главное — чтобы без бергамота.

— Мне дали последний шанс, — сообщил Казутт, когда принесли чай и кофе. — «Последний шанс»! И от кого мне приходится это слышать? От этой девчонки! Вы знаете, сколько лет я отбарабанил в гостиничном бизнесе?

Соня не знала, сколько лет он отбарабанил в гостиничном бизнесе.

— Сорок восемь лет! Сорок восемь летних и сорок восемь зимних сезонов, да еще столько же осенне-весенних! Получается сто девяносто два сезона. — Он сделал паузу, чтобы Соня как следует прочувствовала это число. — Почти двести сезонов. А теперь какая-то юная избалованная дилетантка — в свой первый сезон! — дает мне последний шанс! Вы бы на моем месте такое стерпели?

— А вы уже стерпели? — спросила Соня.

— А что мне оставалось делать? — растерянно пожал плечами Казутт.

— Мне казалось, ночные портье нужны в любом отеле.

— Да, но не те, которым через два года на пенсию.

Соня подула на чай.

— Кислоту в кадку с фикусом могли налить и днем. И мне действительно позвонили и сказали, чтобы я в двенадцать подменил Кайзер. Я же не сошел с ума. — Он осторожно сделал глоток кофе. — «Последний шанс»!

— Она что, так и сказала? «Даю вам последний шанс»?

— Она сказала: «Давайте попробуем продолжить наше сотрудничество». Это то же самое.

— Ничего подобного. Это гораздо более позитивная формулировка. И дружелюбная.

— Вы думаете?

— Конечно. «Давайте попробуем продолжить наше сотрудничество» — это обещание. Это больше похоже на Барбару Петерс. Она очень приятный человек.

— Приятный? Для этого она слишком красива.

— А что, красивые люди не могут быть приятными?

— Очень красивые — нет. Просто красивые — могут. Как вы, например.

— Спасибо.

— Людям, которые так же красивы, как наша начальница, не нужно быть приятными, чтобы окружающие тоже были по отношению к ним приятными. Поэтому они в принципе не могут этому научиться. Поверьте мне. Я повидал на своем веку немало красивых людей. Благодаря своей работе.

— Со мной она всегда очень любезна.

— Она притворяется любезной. Когда вам будет столько же лет, сколько мне, вы увидите разницу.

Если Барбара Петерс и в самом деле только притворялась любезной, то в тот вечер у нее это получалось особенно хорошо. Соня зашла к ней в кабинет, чтобы извиниться за свое отсутствие после обеда.

— Ничего страшного! — рассмеялась ее начальница. — На вашем участке работы мы пока не испытываем острой нехватки кадров.

Ее кабинет был единственным помещением в старом здании, обставленным дизайнерской мебелью. Стены, окрашенные в матовый, пастельный бирюзовый цвет, обновленный и начищенный воском старинный паркет, фотографии Дианы Арбус, Ли Фридлендер, Ричарда Аведона и других знаменитых американских фотографов.

На черной крышке письменного стола из стальной трубы а-ля Брейер[15] стоял плоский жидкокристаллический монитор с беспроводной мышкой и клавиатурой.

Соня почувствовала назойливое желание хоть краем глаза взглянуть на монитор, чтобы проверить достоверность слухов о том, что Барбара Петерс тайно играет у себя в кабинете в «Симсов».

— Как вы себя чувствуете?

— Чувствую себя застоявшейся лошадью, — ответила Соня.

Барбара Петерс рассмеялась.

— Это ведь лучше, чем быть загнанной лошадью?

— Я предпочла бы что-нибудь среднее между тем и другим. Как вы думаете, это возможно в обозримом будущем?

Начальница пожала плечами.

— Конечно, загруженность отеля оставляет желать лучшего. Похоже, нам предстоит спокойное лето. А если погода не улучшится, то даже очень спокойное. Но зато мы все можем потихоньку, без спешки войти в форму, вработаться.

— Для зимнего сезона?

— Для летнего. В следующем году. На зиму мы закрываемся. Как зимний курорт Валь-Гриш совсем не котируется. К тому же я ненавижу холод. А вы хотели поработать и зимой?

— Нет, просто хотела узнать, продержусь ли я здесь до конца сезона.

— А почему нет?

Барбара Петерс, казалось, была искренне удивлена.

— Я имею в виду свою рентабельность.

— Ах, вот вы о чем. Нет, нет, в первый год вопрос рентабельности не самый острый вопрос.

Это было то, что интересовало всех.

— Для кого?

— Для меня. Кстати, у вас нет желания выпить коктейль? Скажем, в половине седьмого в баре? Будет сюрприз.

— Я люблю и то и другое, — ответила Соня. — И коктейли, и сюрпризы.


Сюрпризом был бар-пианист. Не такой, какими Соня привыкла видеть их в своей прежней жизни, — те были, как правило, пожилыми мужчинами с усталыми глазами и желтыми от никотина пальцами. А этому было не больше тридцати пяти. Пятидневная борода и такая же щетина на голове. Новые костюм и рубашка, слишком большой и слишком свободно завязанный узел галстука.

Он играл «Неге we go again». С ленцой и элегантной небрежностью. Он не пытался ни с кем встретиться глазами, как другие бар-пианисты. Казалось, будто он играет для себя. Будто пробует какую-то мелодию, забавляясь и удивляясь тому, что у него это получается.

В баре никого не было, кроме бармена Ванни и гостя, которого Соня до этого в отеле не видела. Он был похож на индийского государственного деятеля — густые седые волосы, расчесанные на пробор и смазанные гелем, вялые черты лица, серо-оливковая кожа, чуть более темные губы и круги под глазами, черные с проседью кустистые брови над очками без оправы.

Гость сидел у стойки, подперев левой рукой подбородок, и слушал музыку. Когда вошла Соня, он посмотрел на нее оценивающим взглядом, кивнул ей, и глаза его вновь устремились куда-то внутрь, следуя звукам рояля.

Соня в нерешительности остановилась, не зная, то ли сесть у стойки, то ли дождаться Барбару Петерс за одним из столиков. Прежде чем она успела принять решение, появилась начальница. Она взяла Соню под локоть и представила гостю:

— Господин доктор, разрешите представить: Соня Фрай, та самая волшебница с золотыми руками, о которой я вам говорила.

Индиец, которого Барбара Петерс назвала «господином доктором», говорил на холеном цюрихском диалекте с раскатисто-воркующим «р». Его звали Ральф Штаэль.

— Золотые руки — это именно то, что мне нужно, — сказал он. — В вашем расписании на завтра случайно не осталось свободного сеанса для меня?

— Думаю, мне удастся выкроить для вас пару минут, — улыбнулась Соня. — Когда вам было бы удобно?

— Где-нибудь между утренним плаванием и обедом.

Они договорились на одиннадцать. Барбара Петерс повела Соню к маленькому столику.

— Что вы будете пить? — спросила она.

Соня на секунду задумалась.

— Под эту музыку? Мартини.

— Вам не нравится музыка?

— Нет-нет, нравится. И мартини тоже.

— А я не люблю мартини. Это не коктейль, а какая-то водка. Я выпью шампанского.

— Это тоже не назовешь коктейлем.

— Зато оно вызывает ощущение счастья.

— Мне казалось, что вы по природе счастливый человек.

Словно подслушав их разговор, пианист заиграл «Sometimes I'm Happy Sometimes I'm Blue». Барбара Петерс рассмеялась и заказала напитки.

— Господин Казутт сказал, что вы дали ему последний шанс. Я попыталась убедить его, что он, скорее всего, неправильно вас понял.

— А я уже жалею, что недостаточно ясно выразилась.

— Неужели все так плохо?

Барбара Петерс иронически усмехнулась.

— Не смотрите на меня так, как будто я безжалостное чудовище! Ночной портье должен быть человеком, на которого можно положиться.

— По-моему, на господина Казутта вполне можно положиться.

— У него проблемы с алкоголем.

— Но он, похоже, держит эти проблемы под контролем.

Барбара Петерс, судя по всему, не разделяла Сониного оптимизма.

— Надеюсь. А чтобы он и дальше держал их под контролем, его самого нужно немного держать в страхе.

— Алкоголь и страх — родные братья…

— Что вы этим хотите сказать?

— Человек, у которого бокал шампанского вызывает ощущение счастья, никогда не поймет алкоголика…

— Вы всегда говорите то, что думаете?

— Нет. Раньше я этого за собой не замечала.

он и вправду не смог

кто? что?

курт держать язык за зубами

вот видишь

теперь ганс-петер все знает

и что говорит?

говорит сука с моим лучшим другом

а курт?

остался его лучшим другом

почему?

потому что сам ему рассказал

Она посмотрела конец документального фильма о белых аистах в Альфаро. Обосновавшийся над Адриатикой циклон «Макс» влиял на погоду в Альпах. В деле о маньяке-живодере наметился определенный прогресс: у следственных органов появилось предположение, что они имеют дело с преступником-подражателем, в точности повторяющим преступления, уже совершенные другим злоумышленником.

Никакого чувства, что она вот-вот вывалится из комнаты, никаких странных изменений на обшивке наклонного потолка. Она не видела звуков, не слышала запахов, не ощущала вкуса форм. Она легла в постель, заснула и спала крепким сном без сновидений, пока будильник мобильного телефона не запиликал свою идиотскую мелодию.

После утреннего туалета она открыла Паваротти дверцу клетки для обычных десятиминутных раздумий на тему свободного полета. Но, похоже, он тоже провел удачную ночь: не прошло и минуты, как он выпорхнул из клетки и уселся на шкафу. Соня заперла дверь снаружи и отправилась завтракать.

Когда она вернулась, Паваротти исчез. Ну вот, подумала она, то, от чего неустанно предостерегают специалисты по волнистым попугайчикам, все же случилось: он провалился в щель между шкафом и стеной и сломал себе крылья, пытаясь выбраться оттуда. И все оттого, что она поленилась заткнуть все потенциальные ловушки для попугаев газетами.

Но когда она полезла с фонариком под ванну — Соня принадлежала к тем женщинам, которые вместо газового баллончика для самообороны всегда имеют при себе карманный фонарик, — откуда-то послышался характерный скрип, который Паваротти издавал своим клювом. Соня поднялась с пола и попыталась определить местонахождение источника звука. Скрип доносился из клетки. Паваротти добровольно вернулся в свою одиночную камеру. То-то удивилась бы ее желтая попутчица!


Придя на свое рабочее место, в сумрачный мир пара, благовоний и воды, Соня впервые за последние месяцы почувствовала себя почти счастливой. Это было не то ощущение счастья, которое вспыхивало иногда на несколько минут после определенной дозы алкоголя, прежде чем погаснуть после очередного бокала. И не та бурная, быстро стихающая эйфория, охватывавшая ее время от времени, когда она после дозы кокса возвращалась из туалета на танцевальную площадку. И не то довольство кошки, с которым она изредка просыпалась в объятиях мужчины, хоть немного нравившегося ей и утром, при дневном свете. Это было самое обычное ощущение счастья, знакомое ей с тех давних пор, когда она еще легко и непринужденно начинала каждый день и работа доставляла ей удовольствие.


Доктор Штаэль пришел с белым махровым полотенцем на бедрах, придававшим ему еще более индийский вид. Он вошел в массажный кабинет и поздоровался с Соней за руку. Потом снял полотенце и повесил его на крючок. Белые боксерские шорты сделали его еще более симпатичным в глазах Сони, привыкшей к мужчинам, которые, раздевшись догола, наблюдали за ее реакцией.

— На живот или на спину? — спросил он.

— На живот.

Он лег на массажный стол. Соня накрыла ему ноги и зад теплым массажным полотенцем.

— Какие-нибудь определенные жалобы? — осведомилась она.

— Да. На прошлой неделе мне исполнилось шестьдесят.

Соня рассмеялась.

— И где именно это беспокоит?

— Везде понемножку.

Соня растерла между ладоней несколько капель массажного масла, чтобы согреть руки и активировать свое ци.[16] Сложив ладони вместе, она закрыла глаза, глубоко вдохнула и медленно выдохнула. Потом положила руки пациенту на бедра, справа и слева от позвоночника. Его кожа была прохладной.

Она с силой провела ладонями по спине к лопаткам и дальше за плечи, затем вернула их, почти не касаясь кожи, назад, в прежнее положение, повторила движение еще раз. Потом, положив левую ладонь на левый бок, а правую на правый край грудной клетки пациента, сосредоточилась на его дыхании и, когда он выдохнул, перенесла свой центр тяжести на руки. Почувствовав, как растянулись мышцы, она на какое-то мгновение застыла и вновь медленно переместила центр тяжести на ноги. Потом поменяла положение рук и повторила движение.

— Шиацу? — спросил доктор Штаэль через круглое отверстие в массажном столе.

— В том числе.

Соня положила большие пальцы на ямки над ягодичными мышцами и начала мелкими глубокими круговыми движениями подниматься вдоль позвоночника к шее, а потом, почти не касаясь кожи, возвращать руки к исходной точке.

К концу первого года обучения она в первый раз восприняла массаж как творческий процесс. В то время она, как и многие ее товарищи по учебе, терзалась сомнениями, не ошиблась ли она в выборе профессии.

— Ремонтно-профилактические работы — это, похоже, не для меня. Мне больше по душе творческая работа, — сказала она однажды своему учителю массажа.

И он ответил ей:

— Что является вашим исходным материалом? Перекошенный, съежившийся, затвердевший, засохший сгибатель спины. А конечным результатом? Эластичная, мягкая, гибкая мышца с прекрасным кровоснабжением. Рассматривайте это так. Из качественно неполноценного материала вы создаете нечто новое.

Соня, хотя и отнеслась довольно скептически к такой точке зрения, но уже через несколько дней поймала себя на том, что действительно получает нечто вроде творческого удовлетворения от массажа измученного люмбаго пациента.

Подкожная клетчатка доктора Штаэля в области поясницы была жесткой на ощупь. Соня положила большие пальцы на нижние остистые отростки, захватила остальными пальцами кожу, натянула ее на большие пальцы, как на ролики, и отпустила. Потом еще и еще, пока поверхностные слои не расслабились настолько, что ей удалось пробиться к мышцам. Она принялась осторожно, но жестко «месить» их.

Из невидимых динамиков лилась тихая медитативная музыка. Звуки тибетских флейт и музыкальных тарелок «ролмо», шум тропического леса и голоса животных сливались с глубоким дыханием пациента и ритмичным дыханием массажистки.

Соня работала как в трансе. Приподняв правой рукой лопатку доктора Штаэля, она принялась мелкими круговыми движениями кончиков пальцев левой массировать подлопаточную мышцу.

Аромат массажного масла — лаванды, лимона и миндаля — смешивался с запахами его геля для волос и лосьона, исходившего от ее собственного разогретого тела.

Соня взялась за его трапециевидную мышцу над правым плечом. Доктор Штаэль тихонько застонал. Она осторожно начала массировать мышцу, чувствуя ее каменную плотность и напряженность и медленно продвигаясь к шее, потом к затылку и обратно.

Мышца под ее пальцами постепенно изменилась на ощупь: она стала более эластичной и мягкой. Она изменила свою форму. Стала угловатой, сохранив при этом гибкость. Теперь она напоминала на ощупь линейку, сделанную из теста. И у этой формы был вкус — горький, как ангостура.[17]

— Почему вы остановились? — спросил доктор Штаэль.

Соня, растопырив пальцы, терла ладони о бедра.

Он повернулся на бок и посмотрел на нее.

— Вам плохо?

Она покачала головой.

— Уже прошло.

— Вы уверены?

Она кивнула.

Доктор Штаэль опять лег на живот. Соня, взяв себя в руки, снова принялась массировать мышцы его шеи. Теперь они были совершенно нормальными на ощупь. Исчез и горький вкус у нее во рту. Она продолжила работу.

— Если вам нужно прервать сеанс, не стесняйтесь, скажите мне. Я врач и хорошо понимаю, что такое плохое самочувствие.

— Это не связано с физическим здоровьем.

— А физическое здоровье — это как раз не по моей части.

Соня перешла на другую сторону и принялась за левую часть плечевого пояса. И вдруг неожиданно для себя произнесла:

— Ваш musculus trapezius[18] вдруг стал на ощупь четырехугольным, как линейка.

— Он и мне самому иногда кажется четырехугольным.

— И горьким на вкус, как ангостура.

— На вкус?

— Я чувствую вкус предметов, вижу звуки, обоняю цвета… ну, и так далее.

— Вы синестетик?

— Сине… что?

— Синестезия в переводе с греческого означает одновременное ощущение, совместное чувство. Это явление восприятия, когда при раздражении одного органа чувств возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств. Звуки обретают цвета или формы, прикосновение вызывает вкус или запах.

— Значит, такое бывает и с другими?

— Не часто. Разве вам никто этого не говорил?

— У меня это началось недавно.

— Когда именно?

— Пару недель назад.

— А до этого никогда не было?

— Нет.

— И в детстве тоже?

— Нет.

Доктор Штаэль задумался.

— Это чревато чем-нибудь неприятным?

Вместо ответа он спросил:

— Вы левша?

— Да.

— Большинство синестетиков — женщины-левши.

Он опять замолчал.

Соня накрыла ему полотенцем спину и плечи, обнажив ноги. Потом взяла на ладонь еще немного масла и смазала его правую ногу. Положив ладони одну за другой на щиколотку, она с силой разгладила икру и, почти не касаясь кожи, вернула руки в прежнее положение.

— А когда вы учились писать — каждая буква имела свой цвет?

Соня остановилась.

— Да. И это так и осталось.

— Хм… А как у вас с памятью?

— Не жалуюсь.

— А точнее?

— У меня фотографическая память. Я ничего не забываю.

— Хорошо.

— А я не вижу в этом ничего хорошего. Моя голова переполнена образами, которые я хотела бы забыть.

— Я имел в виду — хорошо для постановки диагноза. У вас налицо все признаки синестезии.

— Вы ведь сказали, что она проявляется еще в детстве.

— Если вы видите буквы в цветах, то это уже одна из форм синестезии.

Соня продолжила работу. Она принялась разглаживать бедро, ослабляя давление лишь на чувствительной подколенной ямке.

— И у вас это постоянно?

— Нет, время от времени. Как, например, только что.

Музыка изменилась: вместо флейты с «ролмо» зазвучала арфа с «ролмо». Молчание доктора Штаэля беспокоило Соню.

— Это может быть чем-то спровоцировано?

Он подумал несколько секунд.

— Наркотиками. Не было ли в вашей жизни каких-нибудь историй, связанных с подобными вещами?

— Нет.

То, как она произнесла это «нет», вызвало у него сомнения в искренности ее ответа, поэтому через какое-то время он сказал:

— Давайте будем рассматривать наш разговор как беседу врача и пациента, и тогда предмет ее автоматически становится врачебной тайной.

Соня рассмеялась.

— Во время таких бесед лежит обычно пациент, а не наоборот!

Доктор Штаэль тоже сдержанно рассмеялся.

— Вы можете точно определить момент, когда это началось?

— Могу.

— Это связано с какими-то определенными событиями?

— Да.

Он помедлил.

— С употреблением наркотиков?

— Да. Эйсид. ЛСД.

— Я знаю, что такое эйсид. Мне был двадцать один год, когда его запретили. Вы часто его употребляете?

— Насколько я помню, это было в первый раз. И я не знала, что это такое.

— И вы впервые испытали синестетические состояния?

— Да. Я видела голоса и обоняла цвета, если вы это имеете в виду. А еще сучки деревянной обшивки на потолке приходили в движение и исчезали в одной точке.

— И с тех пор это периодически повторяется?

— Это и нечто подобное, и разные другие вещи.

— Судя по всему, у вас был синестетический трип, а теперь вы переживаете синестетические реминисценции. А поскольку вы и так были скрытым синестетиком, они получаются у вас особенно пластичными.

— И это пройдет?

— Мне подобные случаи неизвестны. Я посмотрю, может, где-нибудь описано нечто подобное. Но на всякий случай готовьтесь к тому, что вам придется жить с этим. Многие вам позавидовали бы. Например, я.

живу у тебя

на здоровье

довольно мрачная атмосфера

знаю

а что у тебя?

синестетические реминисценции

а что это?

осязаю цвета вижу звуки и т. д. от того самого лсд

вау

Тени стремительно несущихся по небу облаков скользили по горным террасам, как тяжелый шлейф по ступеням широкой парадной лестницы. От ветра у Сони, несмотря на солнцезащитные очки, слезились глаза. Она возвращалась домой после очередного очистительного марш-броска.

Она решила отнестись к диагнозу доктора Штаэля как к доброй вести. Она не больна и не сошла с ума. То, что ее беспокоит, хоть и не совсем нормально, но бывает и у других людей.

Ветер высушил скопившуюся за последние дни сырость, и видимость улучшилась настолько, что Соня наконец смогла рассмотреть окрестности: зияющие расселинами и трещинами отвесные скалы на другой стороне долины с застывшими на них тут и там суровыми елями, нежную зелень только-только распустившихся лиственниц, южный склон, теряющийся в синевато-зеленых далях подошвы долины. И Валь-Гриш — несколько разбросанных по лугам бело-коричневых крестьянских усадеб и пансионов, неуклюжих энгадинских домов и каких-то безликих построек, объединяемых церковью в одно целое. А поодаль, в гордом одиночестве, — отель «Гамандер», неудобоваримый плод архитекторской фантазии, похожий на дракона со сверкающим копьем в боку.

Полевая дорога закончилась, и Соня повернула на узкую гудронированную дорогу, ведущую к крестьянским усадьбам. До деревни ей оставалось идти минут пятнадцать. Сзади послышался шум мотора. Соня, не оборачиваясь, перешла на обочину. Она услышала, как водитель сбросил газ и включил низшую передачу. Он явно не торопился ее обгонять. Она оглянулась. Это был тот самый джип с прицепом-цистерной, который она недавно видела. Из открытого окна раздавалось громкое регги. За рулем сидел мужчина в зеркально-красных солнцезащитных очках. Остановившись и перегнувшись через пассажирское сиденье, он крикнул:

— Вас подвезти?

— Нет, спасибо, я просто гуляю. Спортивная ходьба.

Он окинул ее оценивающим взглядом.

— Зачем она вам — с вашей-то фигурой?

Соня потрясла головой.

— После такой прогулки лучше спится.

Мужчина ухмыльнулся:

— Есть и другие способы…

Она посмотрела на него с выражением скуки и пошла дальше. Через несколько метров он догнал ее и поехал рядом. Из динамиков неслась песня «No Woman No Cry».

Страх встрепенулся у нее в груди, как хищник, вырванный из чуткого полузабытья внезапным шорохом. Усилием воли она заставила себя не ускорять шаг. Джип не отставал.

Соня резко остановилась. Водитель, не ожидавший этого, проехал несколько метров, прежде чем затормозить. Соня достала мобильный телефон, нажала несколько клавиш и поднесла телефон к уху.

Он сразу же включил передачу и поехал вперед. Через несколько секунд машина скрылась за поворотом. Соня еще постояла на дороге, пока джип опять не появился на горизонте, уже далеко внизу, перед въездом в деревню.


Ветер, весь день гнавший облака над долиной, ночью перерос в бурю. Он со свистом носился по деревне, злобно срывал цветы герани с окон и сметал их в пестрые кучи в углах и закоулках. Он трепал струю фонтана в деревенском колодце, дергал за церковные колокола, откликавшиеся невнятными, призрачными перезвонами.

Он до самого утра выл над крышами, бесновался в окрестных лесах, гудел органом в зазубринах скал. Холодная луна безучастно смотрела на эту свистопляску.

Соня всю жизнь боялась грозы. Но раньше это был приятный, сладкий страх. В детстве ей позволялось в грозу забираться в постель к родителям. Когда она немного подросла, ее стали пускать с подушкой и периной в гостиную, где родители слушали за бутылкой вина одну из своих итальянских опер. Потом они закрывали глаза на то, что она, покинув ненавистную мансарду, устраивалась на диване. В первое время замужества ей нравилось прятаться от бушующей за окнами грозы в объятиях мужа.

Но здесь, в горах, в одиночестве чужой комнаты, в чужом, враждебном мире, никакой сладости в этом страхе не было. Она не могла закрыть грохочущие ставни, потому что не переносила закрытых ставней. Ослепительные молнии подсвечивали призрачным светом узоры гардин, а гром с остервенением долбил крышу огромными коваными сапогами.

Соня спала урывками, лишь ненадолго погружаясь в беспокойный сон, и обрадовалась, увидев наконец над гардинами бледную полоску света.

Было еще только начало шестого, но она сегодня с утра дежурила. Ей нужно было включить водопады, термальные шкафы, свет во всех помещениях велнес-центра и довести до определенной температуры парные. В семь часов велнес-центр должен был быть готов к приему ранних посетителей. Хотя до сегодняшнего дня никто, кроме Барбары Петерс, раньше девяти там еще не появлялся.


Буря улеглась. В отеле было тихо, как будто гости решили как следует отдохнуть после ночных ужасов. В коридоре и на лестнице еще горело дежурное освещение — бледные желтые лампочки вдоль плинтусов. Деревянные ступени скрипели под Сониными шагами.

В холле было темно. Горела лишь маленькая лампа для чтения за стойкой портье. Соня увидела господина Казутта, склонившегося над газетой. Рядом с ним стояла пустая кофейная чашка. Его спина ритмично вздымалась и опускалась. Он дышал ровно и глубоко.

Соня тихо прошла к входу в велнес-центр. Стеклянная дверь бесшумно открылась. И тут она увидела свет — какой-то огонь, горевший в районе бассейна и напоминавший далекий костер. Повреждения электропроводки? Короткое замыкание? Но свет шел — теперь, подойдя ближе, она видела это уже вполне отчетливо — из термального бассейна. Она подошла к самой воде.

В центре на дне бассейна лежали какие-то беспорядочно наваленные друг на друга трубки или палочки и излучали ярко-красный свет — подводный костер!

Соня в ужасе отшатнулась. Страх, улегшийся вместе со штормовым ветром, вновь сдавил ей грудь.

5

Джан Шпрехер осматривал свои владения в лесу, который местные жители называли Корв, на предмет ущерба, нанесенного ночной бурей. На открытых участках в низинах ветер с корнем вырвал несколько сосен. Сломанных деревьев он не обнаружил, все были повалены. Он потом сделает инвентарную опись и подаст заявку в кантон на возмещение убытков. Нет худа без добра.

Он вернулся к опушке леса, к заросшей лесовозной дороге, где оставил трактор. Белесая утренняя кисея тумана размыла все очертания. Взгляд Джана скользнул по долине и надолго застыл на «Гамандере». Этот «человейник» причудливой формы казался необитаемым. Шпрехер сел на металлическое сиденье, отполированное до блеска его задом, и завел мотор.

Лепестки герани на улице — все равно что банановая кожура. Анна Бруин смела их в кучу. Перед ее магазином никто не сломает себе шею. Ночная буря сильно подпортила внешний вид деревни. Еще вчера из-за густых зарослей герани на окнах и балконах не видно было ящиков для цветов. А теперь они торчали голые, как будто их только что повесили. Анна Бруин уже представляла себе следующую надпись на своем рекламном щите: «Акция: герань по сниженным ценам!»

Кучу она оставила в водосточной канаве. Нечего баловать дворников!


Джип Рето Баццеля стоял на автостоянке «Гамандера». Цистерну Рето оставил дома: сбор молока начинался еще только через час. Рето сидел за рулем и курил марихуану. Отличный нижнеэнгадинский товар его собственного изготовления, прошлогодний урожай.

Он закрыл окна машины и сделал музыку тише. «Ziggy Marley & The Melody Makers». «Look Who's Dancin'». До папаши этот Зигги, конечно, не дотягивает, но тоже парень не промах.

Со стоянки ему были видны и окно в мансарде, почти полностью скрытое кроной березы, и велнес-центр. Массажистка вместе с хозяйкой отеля и Казуттом, ночным портье, стояла на краю бассейна. Казутт был в нижней рубашке.


Соня помчалась к стойке портье и разбудила Казутта. Тот всю дорогу до бассейна бормотал, что не спал, а просто задремал на минутку. Он умолк, лишь подойдя к воде.

На выложенном бирюзовыми плитами дне бассейна, словно куча палочек микадо, пылал загадочный подводный костер.

— Dimuni! — пробормотал Казутт.

— Что это такое? — спросила Соня.

Казутт, словно очнувшись, снял пиджак и бросил его на пол.

— Что вы собираетесь делать?

Он снял жилет.

— Не вздумайте лезть в воду! Вдруг это взорвется.

Он развязал узел галстука.

— Или они какие-нибудь радиоактивные.

— Надо это убрать, пока она не пришла.

Казутт расстегнул рубашку.

— Вы же все равно не сможете это скрыть.

Он бросил рубашку на пол и испуганно посмотрел на Соню.

— Вы же никому не расскажете?..

— Нет. Но вы сами все расскажете.

Казутт покачал головой, нагнулся и развязал шнурок на ботинке.

Соня положила ему на плечо руку.

— Так, все, хватит. Не делайте глупостей. Мы сейчас выйдем отсюда, закроем дверь на ключ и разбудим начальницу.

Казутт оттолкнул ее руку и снял левый ботинок. В этот момент вошла Барбара Петерс. В купальном халате, не в фирменном, гостиничном, которые висели во всех номерах, а в своем собственном. Она выглядела свежей и хорошо отдохнувшей. При виде Казутта в нижней рубахе ее лицо изменилось. Она вопросительно посмотрела на Соню.

Казутт, покорившись судьбе, молча ждал, пока начальница не подойдет ближе и сама не увидит то, что было на дне бассейна.

— Что это?

— Я как раз хотел это достать оттуда, — ответил Казутт.

— А как это туда попало?

Казутт беспомощно развел руками.

И тут Соня наконец узнала другую, незнакомую ей Барбару Петерс. Ее красивое, всегда счастливое лицо стало вдруг суровым, а приветливый, почти нежный голос — резким.

— Мы еще поговорим с вами. Потом. А пока позовите Игоря. И позаботьтесь о том, чтобы ни один гость не попал сюда до моего особого распоряжения!

Казутт направился к двери.

— О боже, да оденьтесь же сначала!..

Барбара Петерс с сердитой усмешкой смотрела, как Казутт собирает свои вещи и одевается. Соня подняла с пола ботинок, лежавший в стороне, и поднесла его Казутту. Тот поблагодарил ее кивком.

— Он спал, когда вы спустились в холл? — спросила Барбара Петерс, как только он ушел.

Соня отрицательно покачала головой.


Прошло некоторое время, прежде чем появился Игорь. Казутт явно вытащил его из постели.

— Проверьте, закрыта ли дверь в лыжный подвал, и принесите пару мешков для мусора!

На Игоря тоже мгновенно подействовал непривычный командный тон. Он покинул велнес-центр почти бегом. Барбара Петерс надела свою купальную шапочку и сняла халат.

— А если это какие-нибудь радиоактивные штуковины и вода теперь заражена? — заметила Соня.

— Сразу видно, что вы далеки от парусного спорта. Это всего-навсего хемилюминесцентные фонари. Для использования в воде и даже под водой. Нужная вещь во время бедствия на море.

— Может, все-таки лучше вызвать полицию? Это уже как-то начинает действовать на нервы…

— Нет уж, этого удовольствия я им не доставлю.

— Кому?

— Тем, кто проделывает все эти фокусы.

— А вы знаете, кто именно?

— Какие-нибудь местные недоумки.

— А зачем они это делают?

— Представления не имею. Более того: я даже не желаю ломать себе голову на эту тему.

Вернулся Игорь.

— Нет, не закрыта… дверь.

Барбара Петерс сердито кивнула и соскользнула в воду. Нырнув, как тюлень, она подняла со дна бассейна две светящиеся палочки. К ним были прикреплены свинцовые рыболовные грузила. Игорь взял их у нее и сунул в мешок для мусора.

В общей сложности их оказалось тридцать пять штук.

— И что мне с ними делать? — спросил Игорь.

— Выкинуть, что же еще!

Барбара Петерс приступила к выполнению своей ежеутренней нормы по плаванию.


Соня спустилась по лестнице вниз. Темный коридор, в котором теплилась лишь лампочка аварийного освещения, показался ей ловушкой. А что, если тот, кто устроил этот зловещий перформанс, спрятался где-то здесь, внизу?

Вход в аппаратную находился в конце коридора, за зеркальной стеной. Соня отодвинула зеркало в сторону и осторожно открыла дверь. В лицо ей ударили тепло и запах хлорки. Она вошла в помещение и остановилась. Перед ней на стене горели зеленые, желтые и красные лампочки приборов. Спрятаться здесь можно было только за фильтровальным резервуаром циркуляционного насоса. И, как назло, именно там располагался ящик с предохранителями, который ей был нужен.

Она прислушалась, но ни дыхания, ни каких-либо других звуков, которые могли бы выдать затаившегося там человека, не услышала. Она медленно сделала несколько шагов вперед, и, осторожно заглянув за овальный резервуар, облегченно вздохнула. Никого.

Нащупав выключатель, она нажала кнопку. Вспыхнул неоновый свет. Только теперь она почувствовала, как колотится ее сердце.

На стене висела инструкция — на какие кнопки и в какой последовательности нажимать, когда и какими переключателями пользоваться. Соня знала все это наизусть.

В зале отдыха звучала тихая, плавная музыка. В такт этой музыке тропические рыбы в аквариуме медленно бороздили отведенное им пространство. Соня нарушила эту подводную гармонию, высыпав в аквариум несколько щепоток корма. Потом добавила лавандового масла в картридж ароматизатора. Это тоже входило в ее обязанности во время утреннего дежурства.

Проверяя кабины для водолечебных процедур и процедурные кабинеты, она заметила, что блестящая хромированная табличка на одной из дверей повернута стороной «занято», и уже хотела перевернуть ее, но услышала из-за двери плач ребенка. Она не видела, как пришла фрау Феликс.

сегодня утром на дне бассейна лежали хемилюминесцентные палочки

это еще зачем?

представления не имею 35 штук

я бы испугалась

я тоже

День прошел в том же сюрреалистическом ключе, что и утро. В десять часов «Гамандер» подвергся нашествию южногерманских туристов, вооруженных ваучерами на римско-ирландские ванны. Тридцать шесть матерых завсегдатаев велнес-центров, купивших «оздоровительно-омолаживающий тур» по Швейцарии, Австрии и Италии. Из-за утреннего происшествия в термальном бассейне и сбоя системы бронирования Соня, Мануэль и фрау Феликс были застигнуты врасплох. В обычно таких тихих саунах, парных и бассейнах царило небывалое оживление, а на щеточный массаж выстроилась длинная очередь.

Соня и Мануэль стояли, как на конвейере, у массажных столов и обрабатывали пациентов специальными щетками. Круговые движения справа, от конечностей, к сердцу. Едва успев превратить очередное белое туловище в розовое и намазав его маслом, они принимались за следующее.

Три часа они без устали утюжили тридцать шесть громогласных, свободных от каких бы то ни было комплексов туристов, которые вели себя в этом мраморном подземелье так раскованно, как будто с самого рождения привыкли ходить голыми.

Наконец все закончилось. Так же внезапно, как и началось. Соня вновь слышала доносившиеся сверху плеск четырех водопадов и умиротворяюще-расслабляющие звуки медитативной музыки.

Они ходили по велнес-центру, собирали мокрые полотенца и вытирали забрызганный водой пол.

— Расскажи, что это за история со светящимися палочками, — попросил Мануэль, когда они отдыхали внизу от неожиданного аврала.

Соня пила чай, Мануэль курил, фрау Феликс дежурила наверху в бассейне.

— Они просто лежали на дне бассейна и светились. Целая куча.

— Классное, наверное, было зрелище.

— Ну, не знаю… Меня это зрелище испугало.

— Испугало?

— Это была не просто безобидная шутка. Это угроза. Как и история с фикусом.

— Ты думаешь, это как-то связано?

— Наверняка.

Соня встала из-за стола, взяла у него из руки сигарету, сделала затяжку и отдала сигарету обратно.

— Как тебе наш пианист?

— Очень даже неплох.

— Кажется, я втрескался в него.

— А он что, голубой?

Мануэль с сомнением пожал плечами.

— Я думала, вы сразу это видите.

— Я, например, не вижу. А ты как думаешь? Голубой он или нет?

— Ничего женственного я в нем не заметила.

— Я тоже. Мне нравится как раз мужское начало.


В этот вечер Соне не хотелось быть одной. Она пригласила Мануэля на ужин в «Горного козла», заказалавторую бутылку вина еще до того, как они допили первую, и осталась сидеть за столиком, когда Мануэль ушел. Ему утром надо было на дежурство.

В «Горном козле» было довольно много народа. Еще полчаса назад за одним из соседних столов сидели Лютгерсы. Хойзерманны, оставив детей дома, что-то отмечали. День рождения, годовщину свадьбы или помолвки, примирение после какого-нибудь супружеского конфликта или еще что-нибудь в этом роде.

Украшенный таиландскими орхидеями главный зал с накрытыми белыми скатертями столами был отделен от смежного с ним трактира гимнастической стенкой, увешанной старыми предметами крестьянского быта. Там, за перегородкой, за тремя столами играли в карты. Чуть поодаль, один за столиком, сидел крестьянин, которого Соня уже несколько раз видела: он время от времени проходил мимо отеля, сильно хромая. Уставившись неподвижным взглядом в пустоту, он чуть заметно шевелил губами в каком-то немом сердитом диалоге со своим бокалом красного вина.

Неожиданно перед Сониным столиком вырос повар с подносом.

— Черничное мороженое с кокосовым кремом. Заведение угощает.

Он поставил перед ней вазочку, но не торопился уходить. Соня попробовала мороженое.

— Очень вкусно, — сказала она.

Но повар не уходил. Он был тщательно причесан. На лбу краснела вмятина от поварского колпака, на груди справа синими нитками было вышито «ПБ».

— Что же вы не садитесь?

Он сел и стал наблюдать, как Соня ест десерт.

— Не слишком сладко?

— Если честно — есть немного.

— Это из-за крема. Таиландский рецепт. Они там любят сладкое. Им нужно — после этих острых карри. В следующий раз я положу меньше пальмового сахара.

— И давно вы готовите такие вещи?

— С этого сезона.

— Поздравляю.

— Тут такого не заказывают.

— Гости отеля наверняка будут заказывать. Сегодня они были представлены здесь уже в количестве трех столиков.

Он ухмыльнулся.

— Рекорд!

— Слух о ваших деликатесах быстро разлетится по отелю.

— В котором двадцать гостей? Это для «Горного козла» не выручка.

— Для «Гамандера» тоже.

— А ему и не надо выручки.

За стойкой портье сидел Игорь. Он был в темном костюме и в галстуке.

— Стремительный взлет по служебной лестнице? — сказала Соня.

Он развел руками.

— Что же я, по-твоему, должен был отказаться?

Соня направилась к лестнице.

— Теперь ты хотя бы можешь спокойно спать! — крикнул он ей вслед приглушенным голосом.

— Посмотрим, — пробормотала она.


В Багдаде террорист-смертник взорвал сорок молодых полицейских. Циклон «Макс» по-прежнему висел над Адриатикой и портил северным соседям начало летнего сезона. Ни один из сотен сигналов от населения, поступивших в правоохранительные органы в связи с поисками маньяка-живодера, не дал положительных результатов.

В четыре часа утра ее разбудил звук, похожий на льдисто-синеватую стеклянную палочку. На комоде светился дисплей ее мобильного телефона. Она со стоном поднялась и включила свет.

привет из «Меккомакса»

я сплю

ну извини спи дальше

я уже проснулась что у тебя?

его звали Пабло?

кого?

ну того с лсд

да а что?

может мне тоже попробовать?

что?

и то и другое

нет

что именно?

ни то ни другое иди спать

Соня снова легла в постель и закрыла глаза. Ей вспомнился Казутт. Ну что ж, теперь он, по крайней мере, сможет спать с чистой совестью. Она попыталась представить его себе спящим, без застывшей улыбки. Но у нее ничего не получалось.

Может, эти странные диверсии были направлены против него? Во всяком случае, он потерял из-за них работу. Но зачем кому-то понадобился такой сложный сценарий, чтобы отравить старику последние годы перед пенсией?

Может, у кого-нибудь из деревни с ним какие-нибудь старые счеты? Он ведь родом из этих мест. Где-то вдалеке церковный колокол угрожающе пробил первую четверть пятого часа. Соня встала и пошла в ванную. Тусклый свет уличных фонарей слабо озарял накрытую покрывалом клетку Паваротти. Соня открыла кран в раковине, дождалась, когда пойдет ледяная вода, и, наполнив стакан, выпила. У воды был вкус холодной воды. Ни формы, ни цвета, ни звука.

Она опять легла в постель.

А если все это сделал он сам? Звонок из конторы он мог выдумать. Чтобы налить в кадку с фикусом кислоты, у него была целая ночь. Чтобы набросать светящихся палочек в бассейн — тоже.

Но какие у него могли быть на это причины? Никаких. Может, у него просто с головой не все в порядке. Во всяком случае, его застывшая улыбка — это гримаса сумасшедшего.

Много лет назад, на курсах ки-гонг[19] в Бад-Вальдбахе, она училась уподоблять свои мысли плывущим мимо облакам. Но Казутт, этот ухмыляющийся псих, намертво повис над ней тяжелой свинцовой тучей.

Колокол пробил половину.


Прохладное утро. Перед почтовым отделением шофер выгружал из машины мешок с почтой. Соня, пробегая мимо, кивнула ему. Она была в спортивном костюме и в кроссовках. Новая попытка отвлечь дух плотью.

Фрау Бруин стояла перед своим магазином, скрестив на груди руки. На рекламном щите была надпись: «Акция: герань по сниженным ценам!» Соня на бегу помахала ей рукой.

Через двадцать метров она повернула в боковую улочку. Здесь начиналась дорожка, которая описывала вокруг деревни широкую дугу. Сначала она круто уходила в гору, но потом, резко сменив нрав, добродушно петляла мимо крестьянских усадеб и пансионов и вновь спускалась к главной улице.

На подъеме Соня, запыхавшись, перешла на шаг и последние метров двадцать протопала пешком. Наверху она остановилась перевести дух.

Впереди, перед одним из крестьянских домов, стоял джип с цистерной. Водителя видно не было. Но Соня повернула назад. Убедившись, что она уже вне пределов видимости, она снова побежала.

У церкви она опять перешла на шаг. Положив ладони на бедра, она смотрела на дорогу и потому не сразу заметила женщину, преградившую ей путь.

— Извините, пожалуйста! Можно у вас кое-что спросить?

Это была женщина, которая приводила сына к фрау Феликс.

— Конечно… — тяжело дыша, ответила Соня.

— Вы ведь тоже специалист по лечебной гимнастике?

Соня кивнула, стараясь поскорее восстановить дыхание.

— У меня больной ребенок… Кристоф.

— Я знаю.

— Мы уже почти год лечим его с помощью войта-терапии. Три раза в неделю у фрау Феликс и два раза в день дома, сами. Но это не помогает. И он все сильнее плачет во время процедур. — Ее глаза набухли слезами. — Фрау Феликс говорит, что войта-терапия — единственное средство, которое может помочь. Это правда?

Соня ответила не сразу.

— Есть еще бобат-терапия.

— А что это за терапия?

— Она мягче.

— А вы умеете ее применять?

— К сожалению, нет.

Женщина посмотрела на нее с таким отчаянием, что Соня поспешила прибавить:

— Но в Энгадине наверняка кто-нибудь этим занимается.

Женщина протянула ей руку.

— Спасибо вам. Меня зовут Ладина.

— Соня.

Она проводила женщину взглядом. Ей было лет тридцать пять, не больше, но издали она выглядела почти старухой.

«Гамандер» стоял, словно кинодекорация, под софитами раннего утреннего солнца на фоне зловеще черного неба. Когда Соня вошла в свою комнату, перед полуоткрытой фрамугой трепетала вздувшаяся парусом занавеска и откуда-то издалека доносились ленивые раскаты грома. Она закрыла окно и пошла под душ.

Когда она вышла из ванной, в комнате было уже так темно, что ей пришлось включить свет. За окном поблескивали толстые стеклярусные нити дождя.


В бассейне тоже горел свет. Ветер хлестал дождем в стеклянную стену. Снаружи было так темно, что Соня видела свое отражение. Она стояла на краю термального бассейна, маленькая и одинокая, словно на берегу глубокой реки.

В спортивном бассейне Барбара Петерс невозмутимо наматывала свои утренние километры. Соня спустилась вниз, в лечебницу.

В комнате для персонала она увидела Мануэля. Он стоял на голове, опершись голыми пятками о стену. Глаза его были закрыты. Соня тихо закрыла дверь и прошла в зал отдыха. Там было темно; только слабо светился аквариум. Она подошла к выключателю.

— Пожалуйста, не надо!

Соня вздрогнула.

— Простите, что испугал вас.

Это был доктор Штаэль. Он лежал на кушетке под махровой простыней, в зеленоватом свете, исходившем от аквариума.

— Как ваши дела? — спросил он.

— Не знаю. Мне все вокруг кажется таким нереальным. — Соня присела на соседнюю кушетку. — Как вы думаете, это связано с ЛСД?

— ЛСД изменяет биохимию мозга. Он настраивает его на другую волну и задает ему другие параметры восприятия. Это не мои слова. Это сказал Альберт Хофман. А он как-никак открыл ЛСД.

— Мне это непонятно.

— То, что мы воспринимаем как действительность, рождается в нашем мозгу. Наш глаз принимает лишь десятую или сотую долю электромагнитных волн, излучаемых предметами. А мозг преобразует их в цвета.

— Недавно я видела радугу. И на краю спектра у нее был цвет, которого не существует.

— Вы знаете, из чего состоит спектр радуги? Из электромагнитных колебаний в диапазоне между 0,4 и 0,7 миллимикрона. Возможно, эйсид настроил ваш мозг таким образом, что он стал видеть на пару стотысячных больше.

— И это изменение так долго сохраняется?

— Мозг — очень понятливый и переимчивый орган.

Соня смотрела на аквариум, на странные зеленоватые блики, играющие на пустых кушетках и на неподвижном теле доктора.

— Значит, получается, что действительности, которую мы видим, вообще не существует?

— Напротив: существует бесконечное множество действительностей. И они не исключают друг друга. Они дополняют друг друга, образуя некую всеобъемлющую, вневременную, трансцендентальную действительность. Это тоже сказал Хофман — не какой-нибудь хиппи, а всеми признанный естествоиспытатель.

— Мне бы сейчас справиться хотя бы с одной действительностью… — произнесла Соня.


В коридоре было тихо. Тишину нарушал лишь плеск искусственных водопадов наверху. Когда Соня проходила мимо процедурного кабинета № 2, дверь неожиданно распахнулась, и фрау Феликс жестом пригласила ее внутрь. Закрыв за собой дверь, фрау Феликс встала перед Соней, приняв воинственную позу. Она была почти на голову ниже ее. Соня видела седину в ее черных волосах, чувствовала ее запах — смесь пота и дезодоранта. Фрау Феликс с ненавистью смотрела на нее сквозь толстые стекла своих изогнутых голливудских очков. Сонин пульс, пришпоренный внезапным страхом, забарабанил ей в виски.

— Если вы еще раз попытаетесь отбивать у меня пациентов, вы проклянете тот день, когда приехали сюда! — сдавленным голосом произнесла фрау Феликс.

— Вы о чем? — с трудом удалось выговорить Соне.

— «О чем, о чем»! — передразнила ее фрау Феликс. — Вы знаете, о чем. Вы прекрасно знаете о чем! — Она открыла дверь и прошипела: — А теперь — вон отсюда!

Соня послушно вышла, как ребенок, которого отчитали и отправили в угол.


Мануэль уже стоял на ногах.

— Что случилось? — спросил он с тревогой, когда Соня вошла.

«Ничего», — хотела она ответить, но смогла лишь покачать головой. Мануэль обнял ее, и она разрыдалась.

Мануэль был на высоте. Он ничего не спрашивал, ничего не говорил, не похлопывал ее ласково по спине, чтобы утешить. Он просто держал ее в объятиях, терпеливо дожидаясь, когда она выплачется. И источал какой-то тонкий, мужской аромат с преобладанием ярко-бирюзовой ноты.

Когда она наконец отстранилась от него, он уже держал наготове бумажный носовой платок. Она высморкалась.

Он с улыбкой смотрел на нее. Соня заставила себя улыбнуться ему в ответ.

— Похоже, здесь мне оставаться больше нельзя.

Он молчал, но в его улыбке появилось сожаление.

— И вернуться назад — тоже.

— Почему?

— Может, тогда я и смогла бы там остаться. Но вернуться сейчас туда — нет, это мне не под силу.

После обеда Соня услышала, как кто-то кашляет в римской бане. Она не видела, чтобы кто-то туда входил, и решила заглянуть внутрь. Там, на гранитной ступеньке, сидел господин Казутт. Небритый и голый. В раскаленном воздухе стоял крепкий запах алкоголя. Увидев Соню, Казутт встал.

— Господин Казутт?..

Он стоял перед ней, худой, с круглой спиной и впалой грудью. Его стеклянные глаза влажно блестели, зубы были оскалены.

— Теперь вы поняли, чего стоит ее любезность? — произнес он, тяжело дыша.

— Вам здесь нельзя находиться.

— Здесь может находиться каждый, кто купил входной билет.

— Это вредно для вашего кровообращения. Вы же выпили.

— Это вредно для отеля… Для его репутации… Труп ночного портье в римской бане… Дохлый портье, уволенный с работы! Это не пойдет ей на пользу…

Казутт опять сел и вызывающе уставился на Соню. Та сходила в комнату для персонала и привела Мануэля. Но тому тоже не удалось убедить пьяного портье покинуть баню. Не успел Мануэль прибегнуть к силе, как дверь распахнулась и на пороге появилась фрау Феликс. Протянув Казутту полотенце, она спокойно произнесла:

— Всё, закончили процедуру.

Казутт встал, обмотал полотенцем бедра и вышел. В коридоре стояла фрау профессор Куммер в ядовито-зеленом купальнике. Ее дряблая кожа была похожа на плиссированную ткань.


Одним из уютнейших помещений «Гамандера» был читальный зал с большим стрельчатым окном в стиле модерн, из которого открывался вид на сосны и лиственницы, окаймлявшие территорию отеля. Две стены занимали книжные стеллажи в том же стиле, что и ароматная кедровая обшивка стен. Мягкая мебель — два утопленных в стену дивана и несколько кресел для чтения — тоже была частью первоначального внутреннего убранства отеля. На торцевой стене пестрели фотографии, иллюстрирующие историю строительства и открытия «Гамандера»: гости, прибывающие в карете, гости в вечерних платьях и карнавальных костюмах, гости, катающиеся на коньках, групповые фото с поварами, официантами, прачками и горничными. Над дверью висело большое распятие — явно из той же эпохи, потому что оно четко вписывалось в нишу, врезанную в обшивку стены. Единственной данью времени было несколько галогенных ламп для чтения, приятно дополнявших оригинальное освещение.

Библиотека состояла из пестрого собрания книг, оставленных гостями за восемь десятилетий, и маленькой, профессионально подобранной коллекции новых изданий в твердой обложке и карманных томиков на разных языках.

Соня зашла сюда по просьбе Мануэля, который прочел очередной том своего «Мегрэ» и хотел бы начать следующий. Он сегодня дежурил до восьми вечера и умирал от скуки в пустом велнес-центре.

Единственным посетителем читального зала в этот день оказался один из сыновей Хойзерманнов. Он сидел в мягком кресле, самозабвенно щелкая кнопками и клавишами своего «Game boy», издававшего возбужденные электронные звуки, и даже не заметил Соню.

Она быстро отыскала полку с романами Сименона, взяла «Ошибку Мегрэ» и поставила принесенный том на ее место.

На приставном столике рядом с креслом, мимо которого она хотела протиснуться, беспорядочно лежало несколько книг, как будто кто-то выбирал себе подходящее чтение, но неожиданно вынужден был прервать это занятие. Одна из них была раскрыта. Название другой, лежавшей рядом, наверху небольшой стопки, вызвало у Сони зрительный образ — два слова, написанные на пыльном стекле черного лимузина: «Миланский черт».

Она взяла старый, потрепанный том в руки. Золотыми, растрескавшимися от старости буквами на темно-зеленом холщовом переплете было оттиснуто название: «Миланский черт», а под ним, более мелким шрифтом: «и другие альпийские легенды».

Соня взяла книгу с собой.


— Он и в самом деле голубой.

— Нет.

— А чего же он тогда играет Цару Леандер?

— Он играет это для тебя, Соня.

Она сидела с Мануэлем в баре. Их сюда «заманила» Барбара Петерс, объявившая, что для сотрудников напитки отпускаются по специальному прейскуранту. Потому что, мол, нет более удручающего зрелища, чем пианист, играющий в пустом баре.

Когда они вошли, пианист мельком взглянул на них и вновь углубился в свою игру «для собственного удовольствия». Его звали Боб. Боб Легран из Канады. Мануэль узнал это в конторе. Он мог бы и сам спросить его, но не хотел, чтобы тот подумал, что он его клеит.

— Ну и что тут такого? — спросила Соня. — Ты же и в самом деле хочешь его склеить?

— Нет, — возразил Мануэль. — Я хочу, чтобы он склеил меня.

Боб, судя по всему, был далек от подобных намерений. Он сидел за роялем и в глубокой задумчивости внимал звукам, извлекаемым его руками.

— А почему вы расстались — ты и твой муж?

Соня залпом допила свое шампанское и, подняв бокал, дала понять бармену, что желает повторить.

— Что, такая длинная история? — спросил Мануэль.

— Нет, такая скучная.

— Расскажи.

— Все произошло, как это чаще всего и бывает: мы стали чужими друг другу. Вернее, мы всегда были чужими. Мы постепенно заметили, что чужие друг другу.

— Оба?

— Да. Но призналась в этом только я. Для него это было не важно. По-моему, для него так даже было лучше. Жизнь, которой он жил и которой собирался жить дальше, возможна лишь с чужим человеком.

— И что же это за жизнь?

Ванни принес ей новый бокал шампанского.

— Жизнь напоказ. Как живут все его друзья, его родители, его братья и сестры. Как все, кому он стремился подражать.

Мануэль откинулся на спинку кресла, как ребенок, слушающий сказку на ночь.

— А потом?

— Как обычно: у него были какие-то женщины, и он считал, что в этом нет ничего особенного. Потом у меня были какие-то мужчины, и он уже не считал, что в этом нет ничего особенного.

— И вы расстались?

— Я рассталась. Он был за то, чтобы мы попытались «притереться» друг к другу, но я не большой любитель этого вида спорта и сначала переехала на другую квартиру, а потом подала на развод.

— И проиграла процесс?

— Выиграла.

— Так зачем же тебе работать? Насколько я понимаю, капусты у него хватает. Я думал, ты вынуждена работать…

— Я не вынуждена. Я хочу работать.

— Почему, черт побери?

— Расскажу как-нибудь в другой раз.

Пианист прекратил игру. Соня помахала ему рукой, приглашая к ним за столик.

— Ты что, с ума сошла? — прошипел Мануэль.

Пианист ткнул себя пальцем в грудь и вопросительно посмотрел на Соню. Та кивнула. Он встал и подошел к их столику. Соня предложила ему сесть. Он заказал пиво.

Боб Легран оказался солистом камерного оркестра из Квебека, с которым был на гастролях в Европе, где и остался по окончании турне и жил, пока не кончились деньги. А теперь устроился бар-пианистом в «Гамандер». Это была его первая работа, с тех пор как он оставил оркестр.

Ровно через пятнадцать минут он вернулся к роялю.

— Ну вот, я же говорил! — вздохнул Мануэль. — Никакой он не голубой.

Соня не стала возражать.

внизу плачет какая-то женщина

на каком этаже?

не знаю, что делать?

вызови полицию

они спросят что я здесь делаю

ты в гостях

ок

Эсэмэс вырвала ее из зыбкого, отравленного алкоголем сна. Она долго просидела в баре. Пианист во время каждой паузы садился за их столик и выпивал бокал пива. Она каждый раз из солидарности выпивала бокал шампанского. В одиннадцать Мануэль откланялся. Она просидела до конца.

Сейчас было без двадцати два. Она попробовала снова уснуть. Но ее тело отказывалось подчиняться мозгу. Она чувствовала собственный пульс. В левом ухе раздался тонкий, высокий звук. В затылке что-то покалывало, грозя к утру перерасти в мигрень. А еще было какое-то невнятное чувство, связанное с пианистом.

Она включила свет и взяла мобильный телефон.

она перестала плакать

все равно позвони в полицию

типа на помощь!

какая-то женщина перестала плакать!

Соня выключила мобильник и взяла с тумбы-умывальника «Альпийские легенды». Между страниц она обнаружила черно-белую почтовую открытку с изображением козьего стада на деревенской улице и надписью «Привет из Нижнего Энгадина!». Текст на открытке, которой была заложена заглавная история, отсутствовал, но кто-то шариковой ручкой обвел голову козла, идущего впереди стада.

Миланский черт

Высоко-высоко в горах, за самой Валь-Солитарией, там, где солнце даже летом не светит дольше трех часов, а сосульки в расселинах скал не тают до самого праздника Посещения,[20] когда-то было пастбище Альп-Джета. Скудной жесткой травы и то и дело замерзающего источника едва хватало двадцати тощим козам и пастушонку, чтобы не умереть от голода и жажды. Там, в этой горной выси, было днем с огнем не сыскать хоть одного полена, чтобы обогреть жалкую хижину. Пастушок еще с раннего вечера загонял коз в хижину и ложился среди них, чтобы не замерзнуть ледяной горной ночью.

На пастбище это посылали лишь детей бедняков, и многие из них не доживали до осени.

В самое холодное лето после Тридцатилетней войны дошел черед и до Урсины, младшей дочурки одной бедной вдовы. Девочка, которой едва исполнилось девять, была еще мала для Альп-Джеты, но мать выдала ее за десятилетнюю. Ей было не обойтись без тридцати крейцеров, которые община платила летом пастуху.

То лето выдалось таким холодным, что козам чуть ли не до самого Варфоломеева дня[21] приходилось добывать себе траву из-под глубокого снега, и пересохшие вымена их иссякли. Вскоре съеден был последний кусок козьего сыра и выпит последний глоток козьего молока. Терзаемая холодом и голодом, сидела Урсина среди блеющих коз и молила всех святых о помощи.

Но чем жарче была ее молитва, тем яростней дул ледяной ветер сквозь ребра покосившейся хижины, задувая в нее колючие, как иглы, снежинки.

— Ах, коли ангелы не хотят выручить меня из беды, пусть поможет хотя бы черт! — не выдержав, в отчаянии воскликнула девочка.

Ветер тотчас улегся, и в тишине раздался низкий голос:

Не утруждай молитвой Бога,
Миланский черт тебе подмога.
Голос исходил от старого козла, стоявшего против нее и таращившего на нее свои желтые глаза. Страх охватил Урсину, ибо она знала, что черт ничего не дает даром.

— Какова твоя цена? — спросила она дрожащим голосом.

Но козел ничего не ответил. И во все время выпаса не услышала она от него больше ничего, кроме блеянья.

Зато в ту же ночь снег растаял. Утром солнце приласкало луга, и повсюду зазеленела сочная зеленая трава. И так было все лето. Осенью же, когда пришли крестьяне за стадом, козы были тучными, а в клети круглились тридцать головок сыра. Сама Урсина окрепла и похорошела. Зубы ее сияли белизною, а белые кудри блестели на солнце.

С той поры, пока не исполнилось ей шестнадцать лет, каждое лето год от года гоняла она разрастающееся стадо на Аль-Джету. Крестьяне же, довольные юною пастушкою, начали платить ее матери уже целый гульден за лето, а потом и два, и даже три. Девушка расцвела и стала такою красавицей, какой прежде не видали в долине даже старики.

Но вот за десять дней до ее девятого лета на горном пастбище в деревню въехала пыльная карета. Единственным пассажиром ее оказался благородный пожилой господин. На нем было платье из черного шелка, на поясе висела серебряная шпага, а на шляпе красовалось алое перо. На итальянском языке он велел позвать Урсину, изъявив желание говорить с нею.

— Кто вы? — молвила Урсина, лишь только они остались одни.

— Не утруждай молитвой Бога, Миланский черт тебе подмога… — отвечал незнакомец.

Урсина задрожала, услышав слова, произнесенные в ту холодную ночь на Альп-Джете старым козлом.

— Стало быть, вы желаете получить плату? — пролепетала она.

— О нет, — молвил черт, — все, что ты получила от меня до сего дня, ничего не стоит. Плату я потребую лишь, если ты пожелаешь большего.

— Но чего же я еще могла бы пожелать?

— Несравненной красоты, вечной молодости, богатства, счастья, замок с сотней окон и тридцатью башнями…

Юная Урсина, которая, повзрослев и снискав себе своею красотой и трудолюбием любовь земляков, была к тому времени бойкой девушкой, не побоялась спросить:

— И какова же будет ваша цена, Миланский черт?

— Как обычно, Урсина: твоя душа.

Девушка рассмеялась и сказала:

— Высока цена ваша, слишком высока!

Черт улыбнулся.

— Прежде чем отказаться, выслушай условия. — И, склонившись к ней, молвил ей на ухо:

Когда летом наступит осень,
Когда день обернется ночью,
Когда в воде вспыхнет пламя,
Когда с рассветом пробьет двенадцать,
Когда птица станет рыбой,
Когда зверь превратится в человека,
Когда крест повернется на юг —
Лишь тогда ты станешь моей.
Урсина трижды просила черта повторить условия и, убедившись, что все поняла верно, дала согласие.

Простившись с матерью, с братьями-сестрами, сродной деревней и с козами, она села в карету. Прежде чем достигли они цели путешествия, красота ее увеличилась во много крат. Всюду, где бы ни останавливалась карета, ее тотчас же обступали люди, непременно желавшие увидеть красавицу Урсину. Замок на холме, высоко вознесшийся над плодородною долиной, и вправду имел сто окон и тридцать башен с золотыми кровлями.

Миланский черт простился и исчез. Лишь раз в году навещал он Урсину, и та устраивала пир с музыкой и танцами. У черта были изысканные манеры, и он никогда не упоминал о заключенной меж ними сделке.

Но вот в один прекрасный июльский день…

Закончилась страница 82. Текст, начинавшийся на следующей странице, не имел никакой связи с предыдущими строками:

…и отблески пламени над долиной далеко видны были в ночном небе. А когда жители деревни на следующее утро копались в дымящихся развалинах замка, они не нашли ничего, кроме ожерелья Урсины, которое она надела в ту ночь для своего любовника.

Но с тех пор всякий раз, когда летом погода внезапно менялась и на пастбища начинал сыпаться снег, люди с опаской смотрели в небо и говорили: «Смотрите-ка, Урсина вытряхивает перину!»

6

Небо над Валь-Гришем мерцало словно внутренность морской раковины. Рассвет медленно обводил контуры горных вершин тонким перламутром. Забрезжила в предутренней дымке деревня в предвкушении первого безоблачного летнего дня этого месяца.

Было около пяти часов. Башня церкви Сан-Йон врезалась черным силуэтом в бледное небо. Механизм курантов с тихим шипением пришел в движение, и маятники колоколов соль и ми начали ритмично отбивать четверти: бим-бам, бим-бам, бим-бам, бим-бам. Им тяжело и торжественно вторил часовой колокол: бом… бом…


При первых ударах, отбивающих четверти, Соня стряхнула с себя остатки тревожного, сумбурного сна. Увидев темный просвет между полузадернутыми шторами, она закрыла глаза и принялась считать удары часового колокола. Бом… бом…

После шестого удара она застонала.

После седьмого откинула простыню.

После восьмого встала.

После девятого открыла окно и, ежась от утреннего холода, окинула взглядом подернутую сизой дымкой горную цепь.

Бом… бом…

Она насчитала двенадцать ударов. Потом из-за зубчатой вершины Пиц-Вуольпа блеснул первый солнечный луч.

На стоянке «Гамандера» Соня увидела джип с молочной цистерной.


Джан Шпрехер тоже увидел джип. Его внимание привлекли двенадцать ударов колокола. Он вышел из хлева, снял с гвоздя бинокль и навел его на деревню. Улица была пуста. Но перед «Гамандером» он краем глаза заметил какое-то движение. Джип Рето Баццеля развернулся и выехал со стоянки. Шпрехер проводил его взглядом до поворота.

Он опять направил бинокль на деревню. По улице куда-то спешил Сандро Бургер. На ходу заправляя рубашку в штаны и качая головой, он то и дело смотрел на башню церкви. Шпрехер еще успел заметить, как Бургер достал из кармана ключи, потом его скрыл от него угол дома.

Он рассмеялся и вернулся в хлев.


Заложив руки за голову, Сандро Бургер изучал панель управления курантов. В 1964 году башенные часы церкви Сан-Йон были отреставрированы и электрифицированы. С тех пор они шли безупречно, если не считать редких случаев отключения электроэнергии. Время от времени нарушалась синхронность хода и боя. Но расхождение было минимальным. Сандро каждый второй понедельник немного подводил стрелки, и этого было вполне достаточно.

Теперь же часы показывали десять минут первого. Разница в семь часов не могла возникнуть сама по себе. Кто-то сделал это намеренно.

Когда Сандро Бургер подошел к церкви, главный вход был заперт на ключ. Он проверил боковой вход — тоже закрыт. Как и двенадцать окон с витражами.

Бургер продолжил осмотр. В ризнице он обнаружил окно, которое было лишь прикрыто. Оно выходило на маленькое кладбище, старейшие каменные кресты которого были вмонтированы в стену церкви. Один из них находился непосредственно под окном ризницы. Каменная стремянка.

Бургер был уверен, что вечером окно было закрыто. Правда, он не проверял его, но оно никогда не открывалось.


Если бы у господина Хойзерманна на голове была хотя бы десятая доля тех волос, что росли у него на спине, ему не надо было бы брить голову наголо. Соня не любила массировать волосатые тела. Волосы имеют обыкновение свиваться в крохотные узелки, которые можно устранить лишь с помощью маленьких маникюрных ножниц.

Поэтому на спине и плечах она ограничилась лишь легкими поглаживаниями и сосредоточилась на поясничном отделе позвоночника. На пояснице волосы были не такими густыми.

Загадочная легенда, прочитанная ею в постели, обрывки ночных снов и двенадцать ударов колокола на рассвете еще больше усилили в ней чувство нереальности. Что-то должно было произойти. Ее мучила тревога, которую испытывает кошка перед стихийным бедствием. И та же неспособность поделиться этой тревогой.

Что-то должно произойти. Или уже произошло? Может быть, это «что-то» уже произошло, а она просто не может понять, что именно?

Хотя какая разница! То, что в одной действительности уже произошло, в другой, возможно, еще только предстоит.

Она легонько забарабанила по пояснице господина Хойзерманна полусжатыми кулаками.

Зачем этому типу с молочной цистерной понадобилось торчать в такую рань перед ее окнами? Почему Паваротти вел себя сегодня так странно, когда она сняла с клетки покрывало? Он не сидел на своей жердочке, как обычно, подслеповато моргая на дневной свет, а беспокойно семенил по полу клетки с взъерошенными перьями, как будто что-то потерял в песке.

Приспустив трусы Хойзерманна и положив смазанные маслом ладони ему на поясницу, справа и слева, чуть выше ягодичных мышц, она чувствовала, как из точек лаогун в центре ладоней в него теплым лучом яркого света потекла энергия.

Так она стояла, пока в ней не умолкли все чувства — зрение, обоняние, слух, осязание и вкус, пока не осталось одно-единственное ощущение: неудержимого потока чистого ци.

Стон господина Хойзерманна вернул ее в его действительность. Она сняла с его спины полотенце и попросила перевернуться на спину. Он не сразу выполнил ее просьбу. Когда он наконец это сделал, Соня увидела причину его нерешительности.

— Простите… — пробормотал он.

— Бывает, — ответила она с улыбкой, которая относилась не к нему.


Позже, в комнате для персонала, она спросила Мануэля:

— Ты тоже слышал это, в пять утра?

— В пять утра я еще сплю.

— Церковный колокол пробил двенадцать раз.

Мануэль скептически посмотрел на нее.

— Клянусь тебе! Я стояла у окна и считала удары. Странно, правда?

— Не более странно, чем заскок у любых других часов.

— Да. Если бы не все предыдущие странности — кислота в кадке с фикусом, светящиеся палочки в бассейне…

— Это становится странным лишь в том случае, если ты устанавливаешь взаимосвязанность всех этих событий.

— Да они и без всякой взаимосвязанности, сами по себе, — странные явления!

Мануэль пренебрежительно махнул рукой.

— Ну, а что с Бобом?

— Что ты имеешь в виду?

— Вы уже… того?

Соня покачала головой.

— Кто-то льет кислоту в кадку с фикусом, кто-то бросает в бассейн светящиеся палочки, кто-то в пять утра двенадцать раз бьет в церковный колокол, а кто-то отказывается спать с пианистом… Странные вещи происходят в Валь-Грише!

бауманн требует твой номер

ты его не знаешь

он говорит что все равно узнает

блефует

мой номер он как-то раскопал

твой номер знает полгорода

и никто не звонит

одиночество

старость и одиночество а у тебя что нового

в пять утра церковный колокол пробил двенадцать

возвращайся пока не поздно

Доктор Штаэль лежал на боку. Левой рукой Соня немного оттянула назад его плечо, а правой работала с его точками цубо ниже основания черепа. Перед началом сеанса она по обыкновению спросила его, есть ли у него какие-нибудь жалобы. Он ответил вопросом:

— Кроме того, что мой череп вот-вот взорвется? Соня начала с шиацу головы. Она положила вытянутый большой палец в ложбинку между мышцами шеи и мягко надавила. Доктор Штаэль застонал.

— Больно?

— Нет, приятно.

— Это «пруд ветра».

— Что?

— Так называется эта точка. Она располагается на меридиане желчного пузыря. Очень важная точка для всех видов головной боли.

— «Пруд ветра»… — повторил доктор Штаэль скорее для самого себя.

Соня показала ему другие точки меридиана желчного пузыря.

— Вот это — «плечевой колодец»… это — «поле у холма»… а это — «источник у освещенной солнцем могилы»… А здесь… — она надавила на кость за ухом — «совершенная кость», лучшая точка при боли в висках.

Некоторое время они оба молчали под медитативную музыку сфер. Потом доктор Штаэль сказал:

— Вы ведь говорили, что вам хватает хлопот и с одной действительностью, не говоря уже о нескольких…

— Да, для меня даже две действительности — уже перебор.

— А как же меридианы? Ни один патологоанатом еще ни разу не находил в теле человека никаких меридианов. И тем не менее вы говорите о них как о чем-то само собой разумеющемся. Или, скажем, это ци. Еще ни одна западная наука не признала эту «жизненную энергию». Неизвестна ни ее природа, ни ее структура. Но вы, выполняя массаж шиацу, мгновенно находите закупорки канала ци и устраняете их так же привычно, как сантехник устраняет засоры в водопроводной трубе. Я это называю уверенным подходом к разным действительностям.

— Я никогда не рассматривала это как другую действительность.

— А что же это, по-вашему?

— Это дело веры.

— Я не верю ни в ци, ни в меридианы. Но боль — он постучал пальцем по голове — практически исчезла.

Соня рассмеялась.

— Этому наверняка есть какие-нибудь неврологические объяснения.

— Да. Но мне больше нравится «пруд ветра».

С этой минуты они молчали до самого конца сеанса. Уже когда доктор Штаэль встал с массажного стола, Соня, подавая ему теплое полотенце, спросила:

— Вы слышали сегодня утром церковный колокол?

— Да. Сначала я обрадовался, решив, что в первый раз за много лет проспал. Но потом подумал: с каких это пор день начинается в двенадцать?


— Не смотрите на меня так. Вам это тоже предстоит.

Соня почувствовала себя преступником, которого застукали на месте преступления. Она и в самом деле подумала, глядя на дряхлую фрау Куммер: неужели она тоже когда-нибудь будет так выглядеть? Они стояли друг против друга по пояс в теплой воде, и Соня обдумывала, с какого упражнения начать. Она давно уже этим не занималась, но водная гимнастика входила в ассортимент услуг велнес-центра, а она оказалась единственным свободным на этот момент сотрудником.

— Вернее, вам это тоже предстоит, если повезет. Не все доживают до моего возраста.

— Для начала мы легко касаемся коленями пола и отталкиваемся от него.

— Когда я была в вашем возрасте, я выглядела не хуже вас. Сколько вам лет? Тридцать пять?

— На колени — и оттолкнуться.

— Пожалуй, даже немного спортивнее. И грудь у меня была больше. — Не переставая говорить, фрау профессор Куммер медленно погрузилась в воду до плеч и быстро поднялась. — И никакой татуировки у меня, разумеется, не было. Тогда женщины этим не баловались. Разве что определенный сорт женщин…

— А теперь зайдем немного глубже.

Соня прошла до середины бассейна, старуха последовала за ней и погрузилась в воду по шею.

— Не успела я оглянуться, как она уже тут как тут, старость. Ты смотришь в зеркало и спрашиваешь себя: когда же это, черт побери, началось? Вы сами увидите. Может, уже завтра, после душа.

— По команде «марш» вы бежите как можно быстрее к противоположной стенке.

— А может, даже сегодня, после гимнастики. Будете стоять перед зеркалом в раздевалке, увидите маленькие дряблинки на подбородке, на руках и спросите себя…

— Внимание! Марш!

Фрау профессор Куммер устремилась к стенке, работая руками, как веслами, и, добравшись до цели, обернулась.

— Когда… спросите вы… себя… — произнесла она, тяжело дыша, — когда же это началось…

— Внимание! Марш! — скомандовала Соня. Фрау профессор Куммер отделилась от стенки и двинулась на Соню. Призрак старости, морщинистый и злой. Почти неподвижный, словно в замедленной съемке, но неотвратимый, неудержимый.

В ожидании прибытия старухи и очередной порции яда Соня вдруг поняла, что ей не давало покоя с того момента, как она закончила сеанс массажа и отпустила доктора Штаэля. Его слова: «С каких это пор день начинается в двенадцать?»

Через две минуты, оборвав в самом начале урок водной гимнастики с фрау Куммер, она даже не стала утруждать себя более дипломатичным обоснованием своего решения, а заявила просто:

— Потому что вы меня достали.

Восемь зловещих строк сохранились у нее в памяти в виде картинки. Но она все же бегом, прямо в халате, бросилась наверх, примчалась в свою комнату и раскрыла книгу легенд:

Когда летом наступит осень,
Когда день обернется ночью,
Когда в воде вспыхнет пламя,
Когда с рассветом пробьет двенадцать,
Когда птица станет рыбой,
Когда зверь превратится в человека,
Когда крест повернется на юг —
Лишь тогда ты станешь моей.
«Когда с рассветом пробьет двенадцать», — повторила она тихо. Сердце ее, которое только что просто билось от того, что она бегом поднялась по двум крутым лестницам, теперь бешено колотилось от страха.

Ведь на рассвете и в самом деле пробило двенадцать! А люминесцентные фонари на дне бассейна? Чем не подводное пламя? «Когда в воде вспыхнет пламя»!

Паваротти закатил истерику, словно чувствуя неладное. Соня подошла к клетке, вынула дно в виде выдвижного ящика с песком, высыпала песок в мусорное ведро, вымыла ящик горячей водой, насыпала в него свежего песка и вставила в клетку. Потом поменяла воду в плошке, наполнила кормушку, прикрепила к прутьям клетки новую метелку проса. Больше ей нечем было себя занять.

«Когда летом наступит осень»? Ну конечно — фикус! Все его листья опали, вот тебе и осень!

Соня села за письменный стол и заставила себя дышать ровно и глубоко. Она понимала, что и второе условие уже должно было быть выполнено, только не знала, как именно это произошло. Но чувствовала, что через несколько секунд найдет решение и этой загадки.

«Когда день обернется ночью»! И вдруг, словно ей бросили сзади за воротник кусочек льда, спину обожгло холодом. Казутт! Ночной портье, который посреди бела дня вдруг является на службу! И день превращается в ночь…

Соня встала, придвинула стул к шкафу, встав на него, достала сверху пустой чемодан и бросила его на кровать. В боковом кармане на молнии лежала пачка сигарет, которые она купила, чтобы не просто не курить, а не курить сознательно. Это были сигареты с ментолом. Содрав целлофан и раскрыв пачку, она вынула сигарету. Спички лежали в ванной, рядом с подсвечником, который она приготовила на случай отключения света.

Прикурить сигарету ей удалось лишь с третьей спички.


На столе зазвонил телефон. Она испуганно вздрогнула и взяла трубку. Это был Мануэль. Он звонил от стойки портье.

— С тобой все в порядке?

— Да. А что?

— Я видел, как ты неслась по лестнице.

— Ничего, все уже нормально.

— Барбара хочет с тобой поговорить. У себя в кабинете. Прямо сейчас.

Фрау профессор Куммер, сидевшая в махровом халате в холле, в одном из кресел с высокой спинкой, проводила Соню торжествующим взглядом до двери с табличкой «Дирекция».

Барбара Петерс ожидала ее за своим монитором. По случаю первого солнечного дня она надела топ с тоненькими бретельками. На ее округлых плечах играл матово-янтарный глянец. Надключичные ямки напоминали углубления для крупных, тяжелых драгоценностей в футлярах с бархатными подушечками.

Она указала рукой на стул напротив себя и дождалась, когда Соня сядет.

— Фрау профессор Куммер сказала, что вы прервали урок водной гимнастики и ушли, заявив, что — цитирую: она вас достала. Это правда?

Соня кивнула.

— Вы действительно так и сказали? «Потому что вы меня достали»?

Соня пыталась понять, что скрывается за внешне спокойным выражением лица начальницы — злость, которая вот-вот прорвется сквозь эту полуулыбку вежливости? Возмущение? Презрение?

— Боюсь, что я и в самом деле сказала что-то подобное. По смыслу.

— По смыслу?

— Нет, буквально.

Борьба эмоций на красивом лице Барбары Петерс длилась не более трех секунд.

— Это возмутительно! — захихикала она. — Как вы могли? Фрау профессор Куммер уже двести лет является нашим постоянным клиентом и кавалером бриллиантового ордена за успехи в водной гимнастике!

Соня, приложив палец к губам, показала ей, что фрау профессор сидит перед дверью. Но Барбара Петерс была не в силах совладать с приступом смеха.

— Извиняться вы, конечно же, не захотите? — спросила она через какое-то время, с трудом подавив смех.

— Нет.

— Но могу я, по крайней мере, сказать, что вы получили серьезный выговор?

— Пожалуйста.

— И дали слово, что подобное больше не повторится?

— Нет, этого я не обещаю.

Барбара улыбнулась.

— Но до рукоприкладства, я надеюсь, дело не дойдет?

— Только в целях самообороны.

— Хорошо. Самооборона законом не запрещается. Даже в сфере обслуживания.

По взгляду начальницы Соня поняла, что беседа закончена. Но для нее самой она еще не закончилась.

— Сегодня в пять утра церковныйколокол пробил двенадцать раз.

— Да, я слышала об этом.

— Меня это беспокоит.

— Сбой в работе часов?.. Вы бы посмотрели, в каком состоянии здесь водоснабжение!

— А другие случаи? Фикус, появление Казутта среди бела дня, люминесцентные фонари на дне бассейна?

Барбара Петерс удивленно посмотрела на нее.

— Ах, так вы думаете, что эти двенадцать ударов колокола — тоже дело рук Казутта? Может быть, вы и правы. Хорошо, что мы от него вовремя избавились.

Этого Соня совсем не хотела сказать, но в устах начальницы неожиданное предположение прозвучало настолько убедительно, что Соня встала и попрощалась. Так и не задав вопроса, который вертелся у нее на языке: «Вы знаете легенду о Миланском черте?»

— Я не могу читать, когда на меня смотрят. Это меня нервирует, — заявил Мануэль.

Соня принесла ему книгу в комнату для персонала и села напротив.

— Ну ладно, — сказала она, — я сделаю обход и вернусь.

Коридор был пуст. Она открыла дверь в первый процедурный кабинет. Массажный стол был покрыт свежей простыней; подколенный валик, два сложенных вчетверо полотенца и белоснежная подушка четко разложены по своим местам, свет и музыка приглушены.

Следующий кабинет выглядел точно так же, только свет здесь был желтый. В каждом помещении имелась спрятанная за экраном световая установка, с помощью которой можно было окрашивать потолок в тот или иной цвет или заставить его пульсировать всеми цветами радуги.

В третьем кабинете спиной к двери стояла фрау Феликс. Расставив руки в стороны и закинув голову назад, она бормотала не то заклинания, не то молитвы на каком-то незнакомом Соне языке. Световая установка была включена. Эксцентричные очки фрау Феликс лежали на массажном столе. Свет, отражаясь в толстых стеклах, фокусировался в разноцветные пучки и радугой плясал на простыне.

Соня тихо прикрыла дверь и пошла дальше. Пустые сауны и парные вхолостую источали жар, а музыкальные тарелки «ролмо» в зале отдыха играли для рыб в аквариуме. Соня поднялась по лестнице наверх.

В термальном бассейне гудела одна из подводных гидромассажных форсунок. Перед ней стоял мужчина. Соня узнала коротко стриженный затылок Боба и поймала себя на том, что ее сердце тихонько встрепенулось. Она подошла к нему и присела на стоявшую рядом кушетку.

Боб, закинув голову назад, посмотрел на нее.

— Сегодня в пять утра пробило двенадцать, — сообщил он.

— Я тоже слышала.

— Но в четыре не било одиннадцать, а в три не било десять. И в два не било девять.

— Это ты так плохо спишь?

— Во всяком случае, в эту ночь. А ты?

Соня улыбнулась.

— Для меня это тоже была не самая лучшая ночь в жизни.

— Придешь сегодня вечером в бар?

— Если удастся найти свободное местечко.

Боб ухмыльнулся и, соскользнув в воду, поплыл.

— Ну, значит, до вечера!

Соня проводила его взглядом. Телосложение не назовешь типичным для пианиста, подумала она. Хотя это был бы первый пианист в ее жизни.

Мануэль читал своего «Мегрэ». Книга легенд лежала закрытой на столе.

— Ну как, прочел? Что скажешь?

— Что не хватает двух страниц.

— А еще?

— Легенда как легенда.

Соня раскрыла книгу, сунула ему под нос и прочла вслух семь знамений.

— И тебе ничего не бросилось в глаза?..

Мануэль изучал свои ногти.

— А что мне должно было броситься в глаза?

— Фикус опадает летом, ночной портье превращается в дневного, светящиеся палочки горят в воде, а колокол на рассвете бьет двенадцать. Кто-то воспроизводит эту легенду наяву.

Мануэль взял у нее из рук книгу и еще раз прочел условия.

— Ну, эта версия притянута за уши, — сказал он, возвращая ей книгу.

— Ты считаешь? — спросила Соня с живым интересом. Она не прочь была бы разделить эту точку зрения.

— Облитый кислотой фикус — это осень, которая наступает летом? Старик-портье, ни с того ни с сего притащившийся днем на службу, — это день, который стал ночью? Пара игрушечных фонариков — это огонь, который горит в воде? Переставленные кем-то ради смеха стрелки курантов — это день, который начинается в двенадцать? — Он отодвинул книгу в сторону. — Детка, не сходи с ума!


В этот вечер Соня впервые увидела в Валь-Грише солнечный закат. Стеклянные двери бара были открыты, и за столиками на террасе сидели гости, потягивая свои аперитивы. Соня стояла с Мануэлем у балюстрады и смотрела, как солнце превращает обрывки облаков в розовую сахарную вату. Из бара доносились невесомые, изящные пассажи Боба.

Соня была в черном декольтированном платье для коктейля от Донны Каран, совсем не по карману простому гостиничному физиотерапевту, и с бокалом Блю Кюрасо. Не самый любимый ее вечерний напиток, но самый красивый в плане сочетания с черным цветом.

До сегодняшнего дня ей никак не удавалось подружиться с этим пейзажем: цепь диких, суровых гор, отороченных зеленым мехом сосен, на противоположной стороне долины, хищно нависшие над деревней отвесные склоны с серым кремнистым подбоем, пошловатые, псевдоколоритные энгадинские дома в своем вызывающем самодовольстве.

Но сегодня, в красноватом закатном свете, скалы утратили свою обычную суровость, гребни — свою остроту, а отвесные склоны — зловещую грозность. Даже деревня, казалось, излучала тепло.

Странные события последних дней тоже представлялись Соне в этот вечер почти безобидными. Мануэль, пожалуй, был прав: ее фантазия сорвалась с цепи вместе с ее разбалансированными чувствами, сделавшими ее сверхчувствительной во всех видах восприятия. Возможно, и в самом деле существует множество действительностей. Но, может быть, следует держаться той, в которой живут остальные?

На террасе появилась Барбара Петерс. В вечернем платье с серебристым отливом, спереди глухом, сзади с вырезом до самой талии. Чересчур нарядное, но шикарное, подумала Соня. Барбара Петерс обошла и поприветствовала гостей. На лицах ее собеседников читалась робость, которую многие испытывают, общаясь с особенно красивыми людьми. У столика фрау Куммер и фройляйн Зайферт она задержалась чуть дольше. Старуха что-то говорила ей, поглядывая на Соню.

После этого Барбара Петерс направилась прямо к Соне и Мануэлю и сказала:

— Сделайте мне одолжение, поужинайте сегодня в ресторане. Она лопнет от злости.


Мягкий финал теплого дня. Окна весь вечер были открыты, двустворчатая дверь бара тоже. Оттуда доносились звуки ноктюрнов, которые Боб по просьбе Барбары Петерс исполнял по субботам и воскресеньям в качестве застольной музыки. Накануне прибыли новые гости: две относительно молодые пары, которые решили провести в отеле удлиненный уикенд. Судя по всему, знакомые Барбары Петерс. По мнению Мануэля, та предоставила им солидную скидку. В качестве рекламной акции.

Один из трех вариантов ужина, ежедневно предлагаемых гостям, выглядел довольно экзотично: пикантный, кисло-сладкий ячменный суп с тайским базиликом, карри из кролика с клейким рисом и абрикосовый пирог с кокосовым кремом.

— Рето-азиатская кухня, — заметил Мануэль. — То-то повар из «Горного козла» будет рад! Не очень красиво со стороны нашей начальницы.

Соня вспомнила слова Казутта: «Людям, которые так же красивы, как наша начальница, не нужно быть приятными, чтобы окружающие тоже были по отношению к ним приятными. Поэтому они в принципе не могут этому научиться».

Мануэль ушел, двусмысленно подмигнув Соне на прощанье. Официант вылил в ее бокал остатки бароло, которое они взяли с собой с террасы. Барбара Петерс сидела за одним столиком с четырьмя новыми гостями. Они вели тихую неспешную беседу, над которой изредка взвивался звонкий смех Барбары.

Супруги Ланвэн тоже еще бодрствовали. Они молча сидели перед своим виски «на посошок» и внимали музыкальным грезам Боба. Лютгерсы только что ушли, издалека жестами, как мимы, попрощавшись с гостями.

Доктор Штаэль сидел один у стойки и изредка обменивался несколькими словами с Ванни.

Взяв бокал, Соня вышла на террасу. Воздух был все еще теплым. На светлом небе чернели силуэты гор. Деревня, словно приклеенная к горному склону, казалась картинкой на почтовой открытке. Над ней, точно горстка рассыпанных бус, мерцали, сливаясь со звездами ночного неба, огоньки дальних хуторов.

Она дождется, когда музыка смолкнет и Боб, встав рядом с ней у балюстрады, скажет что-нибудь про чудесный вечер.

Голоса Барбары Петерс и ее знакомых в последний раз усилились и стихли где-то в отдалении. На одну из сосен перед отелем упало прямоугольное пятно света. Соня посмотрела наверх. В «башне Рапунцель» зажегся свет.

Из бара послышалось двухкратное «Bonne nuit»[22] Ланвэнов. Потом заключительный аккорд рояля. И сразу же после этого:

— Да, до сегодняшнего дня лето не баловало нас такими вечерами…

Это был доктор Штаэль. В руке он держал свежеприкуренную сигариллу и стакан, в котором позвякивали еще не успевшие растаять кусочки льда.

В Сонины планы не входил ночной разговор с пожилым нейропсихологом, каким бы симпатичным он ни был. Поэтому она ответила неопределенным «МММ».

Мимо бесшумно пролетела по своей непредсказуемой траектории летучая мышь.

— Она, между прочим, тоже видит звуки, — заметил доктор Штаэль.

— Мне казалось, она их слышит.

— Во всяком случае, ее мозг преобразует их в образы. Как и ваш.

— Откуда вы так точно знаете, что происходит в голове у летучей мыши?

— Звуки, как и цвета, — это тоже волны. Какой именно орган их регистрирует, в принципе, не имеет значения. Важно лишь — во что он их преобразует. — Он сделал глоток из стакана и неожиданно спросил: — Вы когда-нибудь видели чью-нибудь ауру?

Соня мельком взглянула на него сбоку. Может, он пьян? Но вопрос прозвучал вполне серьезно.

— Есть синестетики, которые это могут. Чушь!

Да, похоже, он действительно был изрядно навеселе.

— Чушь! Просто люди, которые обладают такой способностью, позиционируют себя как синестетики. Они связывают в своем сознании определенного человека с определенным цветом.

— И как же она, интересно, выглядит, эта аура?

— Как цветное покрывало или что-то в этом роде. Посмотрите на меня.

Она повернулась к нему.

— Ну и что вы скажете?

— Ничего.

— Где границы моего тела?

— Там же, где ваши контуры.

— Вы уверены? — Он описал вокруг себя дугу. — Неужели больше ничего нет? Совершенно ничего?

Соня принюхалась.

— Ну, разве что ореол испарений.

Доктор Штаэль изумленно посмотрел на нее.

— Как? Вы что, его чувствуете? Вот видите — что я вам говорил? Орган, который это регистрирует, не имеет значения. И чем это ореол пахнет?

Соня закрыла глаза и сосредоточилась.

— «Сингл Мальт»? «Гленнфиддик»?[23]

До него не сразу дошел смысл сказанного. Наконец он громко расхохотался. Воспользовавшись своим приступом смеха, он обнял Соню за плечи и все никак не мог насмеяться, пока на втором этаже кто-то демонстративно не закрыл окно.

Соня приложила палец к губам. После этого ей не составило особого труда отправить доктора Штаэля спать.

В баре еще возился Ванни, наводя порядок. Крышка рояля была закрыта, Боб бесследно исчез.

Ванни показал пальцем наверх. Соня подошла к стойке и, сев на высокий табурет, попросила «чего-нибудь, чтобы лучше спать».

Ванни поставил перед ней чашку вербенового чая.

— Он уже пошел на террасу, но потом увидел, как ты там веселишься со Штаэлем, — сказал он.

— А у тебя есть что-нибудь покрепче вербенового чая?


В комнате было тепло и душно. Солнце весь день палило крышу. Соня открыла окно настежь и прошла в ванную. Там тоже было душно и пахло попугаем. Она накрыла клетку и полностью открыла притворенную створку окна.

Сняв платье и повесив его на вешалку, она встала перед зеркалом в ванной, брызнула на ватный диск жидкости для снятия макияжа и принялась смывать краску с глаз.

«Вы увидите маленькие дряблинки на подбородке, на руках и спросите себя, когда же это началось…» — сказала фрау профессор Куммер. Соня не спрашивала себя. Она знала точно, когда это началось. Около трех лет назад. Она сидела перед своим туалетным столиком и красилась для очередной балетной премьеры, которую спонсировал банк Фредерика. Она еще подростком возненавидела балет. Этих тощих жеманных девиц, которые считают себя пупом земли и рядом с которыми чувствуешь себя лошадью. А теперь она вынуждена была каждый год присутствовать на нескольких премьерах. Единственное, что ее утешало, это то, что она сидела в первом ряду и хорошо слышала их топот. Это ее развлекало. Невесомые существа, парящие над сценой, в сочетании с несинхронным топотом стада буйволов! Это тайное удовольствие помогало ей переносить ненавистную повинность.

И вот в тот вечер она увидела, как это появляется — то, что фрау профессор Куммер называла «маленькими дряблинками». Крася губы, она в правом уголке рта нечаянно «заехала» за край губы. Она вытянула бумажную салфетку из коробки и исправила промах. При этом она немного оттянула кожу в уголке рта вниз. Когда она ее отпустила, кожа в прежнее положение не вернулась.

На премьере она, подперев подбородок рукой, все время незаметно держала указательным пальцем уголок рта. Но во время антракта, подойдя к зеркалу в дамской комнате, она увидела, что он так и остался опущенным. Факт, заметный лишь для того, кто досконально знал каждую деталь ее лица, то есть для нее самой, но неоспоримый.

Малу, единственный человек, которому Соня об этом рассказала, не поверила ей. Но Соня была уверена, что в тот вечер своими глазами, наяву увидела крохотную часть процесса старения. Тогда же она поняла, что перспектива состариться рядом с Фредериком ей не грозит. Не потому, что она боялась старости. Она боялась жизни, в которой остается столько времени на то, чтобы смотреться в зеркало, что она неизбежно будет видеть ее приближение.

Она разделась, погасила свет и легла в постель. При открытых окнах и шторах в комнате было достаточно светло от наружного освещения, и ей не понадобилось оставлять свет в ванной.

Крона березы легла на наклонный потолок темным узором. Время от времени, когда ветер шевелил листья, в нем вспыхивал огонь. Причудливые, то зубчатые, то округлые контуры этого огня дрожали на обшивке, образуя мимолетные, переменчивые образы. Соня, выбрав какой-нибудь вырез, решала, что это будет нос, и следила за тем, как остальная часть радужного кружева складывается в лицо. Красивое, или просто милое, или веселое.

Комната вдруг погрузилась во мрак: погасло наружное освещение. Соня дождалась, когда глаза привыкли к темноте. Предметы постепенно возвращались на свои места, медленно выплывая из мрака, словно темные тайны.

Внизу завелся мотор. Через секунду вспыхнули фары, и луч света скользнул по стене, на мгновение высветив и вновь погасив крону березы. Соня встала и подошла к окну.

На стоянке отеля разворачивалась какая-то машина. Соня увидела белые огни заднего хода. Потом они погасли, и остались красные габаритные огни. Машина выехала со стоянки на дорогу. Когда она проезжала под уличным фонарем, Соня узнала джип с молочной цистерной.

Задернув шторы, она включила свет в ванной, оставила дверь приоткрытой и легла в постель.

Почему она все еще видит на стене тень березы, хотя из окна в комнату больше не проникает свет? Причем эта тень стала еще отчетливее. А контуры еще резче. Они изменялись, сливались, расплывались, вновь прояснялись, становились цветными, потом опять черными, постепенно складывались в некий образ, который тут же искажался, превращаясь в гримасу.

Соня включила свет и взяла с тумбочки мобильный телефон.

малу ты спишь?

нет

ты одна?

нет

извини

Церковный колокол отбивал четверти. Бим-бам… Бим-бам… Четыре раза. Потом вступил часовой колокол. Тяжело и вдумчиво. Его удары имели вкус ежевики. Соня насчитала двенадцать.


Ей приснилось, что она стоит под холодным душем. Потом ее разбудил будильник мобильного телефона. Холодный душ ей приснился потому, что она во сне ногами сбросила с себя одеяло и лежала голая под холодными струями ночного воздуха, а за окном шумел дождь, безжалостно смывавший остатки воспоминаний о вчерашней летней ночи.

Соня спала лишь урывками и теперь была как в тумане. Приняв горячий душ, она надела тренировочный костюм и дождевик и открыла Паваротти дверцу клетки.

— Летная погода!

Дождь тем временем немного стих. По улице бежал узкий мутный ручей. Тучи, принесшие дождь, неподвижно, словно приклеенные, висели на скалах.

Соня трусцой побежала по дороге. Она сразу же почувствовала, что очень скоро выдохнется, поэтому решила добежать до почты — и обратно.

Еще издалека она увидела дьякона, стоявшего перед церковью. Тот бросил взгляд в ее сторону, потом, закинув голову назад и внимательно воззрившись на башню, сделал вид, что не замечает Соню.

Поравнявшись с ним, она остановилась и сказала:

— Сегодня же они били правильно?

Тому не оставалось ничего другого, как ответить. Но головы он так и не повернул, упорно продолжая смотреть на башню.

— Сегодня-то правильно…

— А часто с ними такое бывает?

Бургер повернулся к ней.

— Нет. Никогда.

— Как же это могло случиться?

— Кто-то их явно переставил.

— Как же этот кто-то вошел в церковь?

— Через дверь.

— А разве церковь не запирается в это время?

— Запирается. Но замки уже старые.

— Можно же, наверное, было влезть и в окно?

— Можно было. Но только для этого надо было разбить стекло.

Дьякон сделал шаг в сторону двери, давая понять, что у него есть занятия поважнее.

— Кто же это мог сделать? Вы кого-нибудь подозреваете?

— Мальчишки, кто же еще?

— Мальчишки, которые взламывают замок?..

— Мальчишки взламывают сегодня даже компьютерные пароли.

— У вас есть кто-то определенный на примете?

— Те же мерзавцы, что и подпиливают скамьи для коленопреклонения во время мессы. Чтобы кто-нибудь из стариков сломал себе шею. Но ничего, я до них доберусь! Голову наотрез даю! Всего доброго.

Дьякон пошел к двери.

— Вы знаете легенду о Миланском черте?

Он остановился и обернулся.

— «Когда с рассветом пробьет двенадцать», — напомнила Соня.

Он скептически ухмыльнулся и вошел в церковь. Соня трусцой двинулась дальше. Ноги уже не казались ей такими тяжелыми, и дышать тоже было легче. Разговор с дьяконом вернул ее на почву банальной деревенской действительности Валь-Гриша. Конечно, проделки мальчишек, что же еще?

У лавки «колониальных товаров» она увидела Ладину, которая шла ей навстречу. Соня хотела пробежать мимо, приветливо помахав ей рукой, но та остановилась и ждала, когда Соня поравняется с ней.

— Я хотела вас поблагодарить, — сказала она.

— За что?

— За то, что вы поговорили с вашим коллегой. Он дал мне один адрес в Шторте. И вот сегодня вечером у нас первый сеанс.

— Вы уже сказали об этом фрау Феликс?

Ладина смутилась.

— Еще нет. Я решила не торопиться. Может, нам еще не понравится у нового врача…

Соня с облегчением вздохнула.

— Это правильно.

Из-за поворота выехал джип с молочной цистерной. Водитель сбросил газ и медленно, почти со скоростью пешехода проехал мимо. Соня сделала вид, что не замечает его.

— Вы его знаете? — спросила она, когда он проехал.

— Это Рето Баццель. Он собирает по усадьбам молоко и отвозит его на молочную фабрику. — Сделав паузу, она тихо прибавила: — Держитесь от него подальше.

— Это не так-то просто.

— Знаю. Если он от вас не отстанет, дайте мне знать.

— И что вы сделаете?

— Скажу его отцу.


Магазин «Колониальные товары Бруин» открывался в четверть седьмого. Жители деревни, уезжавшие на работу или по делам с первым автобусом, иногда что-нибудь покупали у фрау Бруин. Сейчас было половина седьмого, и лавка была пуста. Соня вошла и попросила пачку сигарет.

— Не имеет значения какие, верно? — сказала хозяйка и протянула ей пачку сигарет с ментолом. — Вы ведь их все равно не курите.

Соня на секунду задумалась.

— Да. Но если все же закурю, то хотелось бы не с ментолом.

— А какие?

— Все равно. Нет, дайте, пожалуй, «Мальборо». Лайт.

Фрау Бруин повернулась к ней спиной и принялась искать на полке «Мальборо».

— Да, прямо скажем, немного у вас народу в «Гамандере», — заметила она.

На шее у нее было родимое пятно. Такого интенсивного красного цвета, что казалось кровоточащей раной. Если бы она немного отпустила волосы сзади, они бы скрыли пятно. Но ее затылок был выбрит, как у мужчины. Как будто она сознательно решила не лишать людей этого кровавого зрелища.

Она повернулась и положила сигареты на прилавок.

— Хотя, конечно, и погода не подарок.

Опершись обеими руками на прилавок, она всем своим видом намекала, что не прочь поболтать.

В облике этой женщины Соня заметила еще одну странность: верхние ресницы левого глаза у нее были белыми и более густыми, в отличие от нижних черных. Это придавало ее взгляду некоторую асимметричность, как будто она немного косила.

— Для первого сезона это не страшно, — ответила Соня с вежливостью вышколенной служащей. — Я уверена, что в следующем году все наладится.

Фрау Бруин молча кивнула с видом человека, принимающего к сведению слова собеседника, но не разделяющего его мнение.

— А колокол вчера утром вы слышали?

— Да. Двенадцать ударов в пять утра. Проказы мальчишек, говорит дьякон.

— Ммм… Ну-ну.

Фрау Бруин скептически посмотрела на Соню.

— А вы сомневаетесь в этом?

— Нет. Просто мальчишки бывают разные… Маленькие и взрослые, добрые и злые. — Она сделала многозначительную паузу. — В отеле ведь тоже происходят странные вещи, не правда ли?

— Вы думаете, что все эти происшествия связаны друг с другом?

— Кто его знает? К «Гамандеру» здесь не все относятся с симпатией…

— Судя по всему, здесь вообще таких нет.

Фрау Бруин опять промолчала.

Соня положила на прилавок деньги и сунула сигареты в карман.

— Деревня, в которой один-единственный отель, в какой-то мере зависит от этого отеля, как и он зависит от нее. Так что вроде бы им сам Бог велел жить в мире и согласии.

— Да, да, конечно… — согласилась фрау Бруин и, подойдя к двери, вежливо открыла ее перед Соней. — Надо же, а вчера казалось, что лето наконец наступило.

Было уже без двадцати семь, и Соне пришлось поторопиться, чтобы не опоздать на утреннее дежурство.

Бурый ручей на главной улице иссяк, но небо выглядело так, словно оно еще не довершило свою расправу над Валь-Гришем.

Прошло несколько минут, прежде чем за стойкой портье появился Игорь. Свежепричесанный и непомятый. Увидев Соню, он сбросил маску образцового сотрудника, потянулся, беззастенчиво зевнул и нажал на кнопку электромагнитного устройства для открывания входной двери.

Соня бегом поднялась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки — в качестве компенсации за сокращенный утренний моцион, — тихо отперла дверь и осторожно вошла, чтобы не испугать Паваротти, который, возможно, воспользовался своим правом ежедневного свободного полета.

Но он, похоже, в очередной раз им пренебрег. Его не было ни на одном из его излюбленных мест: ни на карнизе для штор, ни на шкафу, ни на абажуре ночника на прикроватной тумбочке.

— Лентяй несчастный! — сказала Соня и прошла в ванную.

Но в клетке его тоже не оказалось. Как и ни на одном из его привычных мест обитания в ванной.

— Паваротти!

Неужели это все-таки произошло? Неужели он провалился в щель между шкафом и стеной и сломал себе крылья, потому что она так и не удосужилась заткнуть ее газетами? Она достала фонарик и посветила за тумбой-умывальником, за шкафом, за прикроватной тумбочкой, за и под кроватью.

— Паваротти! Паваротти! — позвала она еще раз.

И вдруг ее осенило. Она поняла, что произошло. Бросив фонарик, она выскочила из комнаты.

7

— Что случилось? — крикнул ей вслед Игорь, когда она, сбежав с лестницы, бросилась через холл к двери в велнес-центр.

Соня не ответила. Она вошла в помещение бассейна, где царила тишина, и поспешила к лестнице, ведущей вниз. Лампы дежурного освещения бросали голубоватые блики на полированные гранитные стены. Резиновые подошвы ее кроссовок при каждом шаге издавали отвратительный скрип. Подойдя к двери зала отдыха, она немного помедлила, затем тихо, осторожно открыла ее.

В зале было темно. Только аквариум призрачным зеленоватым светом озарял стоящие поблизости кушетки. Пузырьки воздуха жемчужными нитями протянулись к поверхности воды, на сером песке неподвижно застыли водоросли. Но рыбы были охвачены какой-то странной суетой. Они нервно сновали взад-вперед, резко меняя направление, внезапно застывая на месте и вновь стремительно бросаясь прочь.

Соня подошла к аквариуму. Паваротти плавал почти на самой поверхности воды, рядом с воронкой, образуемой струей кислорода. Вдоль крыльев серебрились крохотные пузырьки воздуха, а голубые перья на груди тихо шевелились, словно редкие тропические водоросли.

В зале вспыхнул свет, и Соня увидела свое отражение на стекле аквариума. Кто-то обнял ее за плечи. Это был Игорь. Она уронила ему голову на грудь и разрыдалась.


— Ну как, лучше? — спросил Мануэль.

Соня лежала на массажном столе в одном из процедурных кабинетов и действительно чувствовала себя гораздо лучше. Шок миновал, и страх улетучился. Но она знала, что он вернется. Просто Мануэль дал ей таблетку теместы.

В тот день полицейские, арестовавшие Фредерика, вызвали «Скорую помощь». Врач еще в машине дал ей таблетку теместы, и, когда они прибыли в больницу, она была уже спокойна и безучастна ко всему происходящему. Ей зашили губы, сфотографировали, запротоколировали и обработали остальные повреждения — ссадины, кровоподтеки и ушибы.

Ее оставили на ночь в больнице с подозрением на легкое сотрясение мозга. Когда она рано утром проснулась, страх опять сдавил ей горло. Она в панике вызвала дежурную сестру, и когда та долго не являлась на звонок, встала и вышла в полутемный коридор. Где-то далеко, в самом конце коридора, горел свет. Соня поспешила туда и увидела за стеклянной стеной санитарку, которая ела ореховый рожок, листая журнал. Та, не скрывая своего раздражения, проводила ее в палату, дала ей таблетку теместы и вернулась к своему рожку.

Соня потом долго не могла отвыкнуть от теместы. Но сейчас она была довольна тем, что хотя бы может спокойно говорить о произошедшем.

— Что вы с ним сделали?

— Игорь выудил его из аквариума.

— И куда дел?

— В мусорный контейнер.

— Бедный Паваротти! Утонул, как Каролина…

— Какая Каролина?

— Его прежняя хозяйка, моя подруга. Утонула где-то у греческих островов.

Мануэль задумчиво покачал головой.

— Ну что, теперь ты поверил? — спросила Соня.

— Во что?

— «Когда птица станет рыбой»… Кто-то решил инсценировать здесь эту легенду — «Миланский черт».

— Да, похоже на то. Но кому это могло понадобиться?

— Кому-то из деревни.

— И зачем?

— Это как-то связано с Барбарой Петерс.

— А при чем здесь тогда твой попугай?

— При том, что у Барбары нет попугая.

Соня выпрямилась и соскользнула со стола.

— Ты куда?

— К ней.


Барбара Петерс была еще у себя. Соня позвонила ей от стойки портье и сказала, что ей нужно срочно с ней поговорить.

— По поводу попугая?

— Нет, по поводу вас.

Она поднялась на лифте на четвертый этаж и позвонила в дверь квартиры в «башне Рапунцель».

— Поднимайтесь на самый верх, — услышала она голос Барбары Петерс в маленьком динамике под кнопкой звонка. Вслед за этим зажужжало устройство дистанционного открывания двери.

Соня вошла и оказалась на маленькой лестничной площадке. Винтовая лестница вела наверх. На втором этаже пахло ванной — шампунями, мылом, лосьонами, спреями, дезодорантами, духами. Через одну из трех открытых дверей Соня увидела неубранную постель и пол-окна. Через другую — еще одну винтовую лестницу.

— Сюда, наверх! — крикнула сверху Барбара Петерс.

Поднявшись по лестнице, Соня через люк в потолке вошла в большое круглое помещение с девятью окнами-бойницами, расположенными на равном расстоянии друг от друга. Дверь в южной стене выходила на узкий балкон, опоясывавший башню. Потолка не было; вверху, до самого щипца, мерцали окрашенные в золотой цвет хитросплетения балок.

Соня ожидала, что квартира Барбары Петерс являет собой некое подобие ее кабинета — холодная функциональность и мебель двадцатых годов. Но то, что она увидела, оказалось его полной противоположностью: стены были окрашены в теплый, глубокий красный цвет, как и обшивка крыши, где он постепенно темнел кверху, плавно переходя почти в черный.

Паркет из темных тропических пород дерева был устлан восточными коврами. Египетские оттоманки соседствовали здесь с французской мебелью разных стилей, от Людовика XIV до Луи-Филиппа. Повсюду пестрели светильники из муранского стекла, марокканские латунные фонари с расписными стеклами, позолоченные подсвечники, переделанные в настольные лампы с шелковыми абажурами. Стены украшали зеркала и дагерротипные английские и французские пейзажи в золоченых рамках, написанные маслом или акварелью детские портреты. Все полки и карнизы были уставлены безделушками: фарфоровыми фигурками, раковинами, коробочками, шкатулками, флаконами, резными изделиями, куклами, игрушками. И без того скудный свет, проникавший сквозь узкие оконца, приглушали ширмы, гардины и занавеси из роскошного шелка.

Банго, кокер-спаниель фрау Петерс, возбужденно приветствовал Соню на лестничной площадке. Его купированный хвост был слишком короток для выражения эмоций, и он вилял всем задом, как гавайская девушка, исполняющая танец «хула».

Его хозяйка встретила гостью стоя. Она была в купальном халате, в котором каждое утро приходила в бассейн.

— Игорь мне все рассказал. Мне очень жаль… Разумеется, вы получите соответствующую компенсацию.

Возможно, ее слова прозвучали бы не так грубо, если бы не были сказаны в этой причудливой атмосфере бьющей через край сентиментальности. Соня на несколько секунд лишилась дара речи.

Барбара Петерс, заметив, что неверно выбрала тон, подошла к Соне и молча прижала ее к себе. Потом усадила ее в кресло и села напротив нее.

— Речь идет о вас, — произнесла Соня.

— Не понимаю. Объясните, пожалуйста.

И Соня объяснила. Она рассказала ей часть легенды, процитировала фрагмент с семью знамениями. Барбара Петерс слушала молча, скорее из вежливости, чем из любопытства. Закинув ногу за ногу, она сидела выпрямившись в маленьком кресле эпохи Людовика XV, не касаясь спинки.

— Я бы не удивилась, если бы вы оказались правы, — сказала она, когда Соня умолкла.

Та втайне надеялась, что Барбара Петерс отнесется к ее версии как к продукту воспаленной фантазии.

— Если бы вы знали, каких только каверз мне не устраивали, с тех пор как я купила отель! Сначала они восемь раз опротестовывали разрешение на перестройку. Потом мы чуть ли не месяц сидели на генераторе, потому что они подстроили аварию на электросети. Цементовозы то и дело не могли проехать на строительную площадку из-за каких-то поваленных деревьев, какой-то брошенной сельхозтехники или еще каких-нибудь странных помех. И я вполне допускаю, что все эти детские фокусы, о которых вы рассказали, — тоже их рук дело.

— И что вы собираетесь предпринять на этот раз?

— То же, что и раньше, — ничего. Они меня не запугают. Я не доставлю им этого удовольствия. Это же узколобое мужичье. Их нужно просто игнорировать. Для них это самое оскорбительное.

Соня была другого мнения.

— Если их игнорировать, они не успокоятся до тех пор, пока к ним не начнут относиться всерьез. Нужно принять их вызов. Нужно дать им отпор.

Барбара Петерс решительно покачала головой.

— Я ничего предпринимать не буду. Пусть продолжают свой бой с тенью. А вы, если хотите, можете заявить в полицию. В конце концов, это был ваш попугай.

— Я подумаю.

— Подумайте. На работу можете пока не выходить. Вам нужно прийти в себя после шока. — Барбара Петерс встала, давая понять, что разговор закончен. — Если вы все же соберетесь в полицию, подумайте о том, что против нас — вся деревня.


В комнате царила мертвая тишина. Не было слышно привычного позвякивания, побрякивания и постукивания — до боли знакомых звуков, производимых порхающим по клетке Паваротти. Как и его монотонных монологов — тихого щебетания, чирикания и квохтания.

Соня сняла с крюка пустую клетку, сунула коробки с кормом, песком и метелками проса в полиэтиленовый пакет и понесла все это к лифту. Спустившись вниз, она прошла через бывший подвал для хранения лыж, вышла черным ходом к площадке с мусорными контейнерами, отгороженными щитами, и бросила все это в один из контейнеров.

По дороге назад, к двери подвала, она почувствовала на себе чей-то взгляд и обернулась. На улице стоял какой-то мужчина и наблюдал за ней. Заметив, что его обнаружили, он пошел дальше. Только теперь Соня узнала хромого крестьянина, которого уже видела в деревне.

Она вернулась в комнату, приняла душ и легла в постель. Теместа не только притупила все ее чувства, но и вызвала сонливость.


Соня почувствовала, что вот-вот проснется. А она помнила, что есть какая-то причина, по которой ей не хотелось просыпаться. Откуда-то издалека доносился ровный, монотонный шорох дождя в листьях березы. Она плотно сжала веки и попыталась вновь провалиться в сон.

И вдруг память резко включилась, и к ней вернулось все, что она успела вытеснить из сознания: непривычная тишина в комнате… Паваротти в аквариуме… Клетка в мусорном контейнере… Тревога… Страх… Паника…

Она села на кровати и осмотрелась. Действие теместы кончилось, а вместе с ним улетучилась и ее безучастность ко всему. Кто-то побывал в ее комнате, когда она отлучилась на полчаса. Кто-то взял генеральный ключ, вошел в ее комнату, поймал попугая, запер за собой дверь, прошел мимо спящего Игоря, спустился в зал отдыха и бросил уже мертвую птицу в аквариум, а может быть, утопил ее в нем.

Эта холодная, равнодушная жестокость вдруг настолько явственно материализовалась в ее маленькой комнате, что Соня могла ее слышать, видеть, чувствовать на вкус, осязать и обонять.

Она взяла мобильный телефон и написала сообщение:

паваротти больше нет

Малу всегда отвечала немедленно. Но на этот раз ответа не было.

привет малу

Тишина.


Соня набрала ее номер.


— В настоящий момент абонент недоступен. Перезвоните, пожалуйста, позже, — услышала она женский голос.

В коридоре послышались шаги. Они быстро приближались и наконец стихли перед ее дверью. Она затаила дыхание.

Пол в коридоре скрипнул.

Раздался стук в дверь.

Соня не ответила.

Стук повторился.

— Кто там? — наконец откликнулась она.

— Это я, Мануэль. У тебя все в порядке?

Соня облегченно вздохнула, подошла к двери и впустила его. Он испытующе посмотрел ей в лицо.

— Так я и думал. Они действуют всего шесть часов. — Он протянул ей упаковку с четырьмя таблетками. — У меня есть еще, если понадобится.

Соня прошла в ванную, набрала в стакан воды, выдавила из упаковки таблетку, сунула ее в рот и проглотила.

— А где клетка? — спросил Мануэль с порога ванной.

— Выбросила. Я подумала, так будет лучше — чем все время смотреть на пустую клетку. А теперь она у меня постоянно стоит перед глазами.

— Другого попугая ты не хочешь?

Соня покачала головой.

— Я не люблю волнистых попугаев. Паваротти был единственным исключением… Ах, будь оно все проклято!..

Она заплакала. Мануэль обнял ее.

— Ты сегодня что-нибудь ела?

— А что, у меня пахнет изо рта? — попыталась она рассмеяться сквозь слезы.

— Я спрашиваю, потому что это вредно — плакать натощак.

— Я не голодна.

— При чем тут голод? Он не имеет к еде никакого отношения. Давай одевайся. Я подожду внизу. Пойдем в «Горного козла» и закажем «бюнднер». Только поторопись, мне в два опять на дежурство.

— Я не хочу в эту деревню. Я ее боюсь.

— Через десять минут таблетка начнет действовать, и твой страх как рукой снимет.

— Да, но причина этого страха останется.

— Послушай, ты же не можешь до конца сезона просидеть в отеле!

— Нет. Но зато я могу уехать.

Соня приняла решение в тот самый момент, когда произносила эти слова. Да, это был единственный выход. Ей надо уехать. В конце концов, она приехала в Валь-Гриш, чтобы избавиться от страха.

— Ну перестань! Неужели ты бросишь меня тут одного? — Он опять прижал ее к себе. — Все, я пошел вниз. Жду тебя в холле. Если через пятнадцать минут не придешь, я пойду в «Горного козла» один.

Как только Мануэль ушел, Соня заперла дверь и принялась собирать вещи.

— Вы что, забыли, что у вас сеанс массажа? — пролаял в трубку голос фрау Феликс. — Вас ждет пациент!

— А вы не могли бы взять его? Я на сегодня отпросилась.

— Он настаивает на том, чтобы это были вы! Это доктор Штаэль.

Соня на секунду задумалась.

— Передайте ему, что я сейчас приду.

Она положила трубку. Чемоданы были собраны, одежда, которую она собиралась надеть в дорогу, лежала в шкафу. То, что ей понадобится сегодня вечером и завтра утром, она положит в маленький чемоданчик на колесиках.

Ее первоначальный план — уехать еще сегодня вечером — показался ей, когда она собирала вещи, чересчур экстравагантным. Она знала, что это связано с действием таблетки. Но если эта таблетка поможет ей уйти со сцены менее драматично, то почему бы и не задержаться? К тому же доктор Штаэль был интересным пациентом.

Прежде чем выйти из комнаты, она отправила еще одну эсэмэс:

паваротти больше нет

Доктор Штаэль лежал на спине с закрытыми глазами. Световая установка бросала разноцветные блики на его расслабленное лицо. Из динамиков лились песни тропических птиц. Соня, не зная, спит он или нет, в нерешительности остановилась.

— Это вы, Соня?

— Да. Простите, что заставила вас ждать.

— Эта тюремщица уверяла меня, что у вас сегодня выходной. Но вы бы мне наверняка сказали об этом?

— Выходной не был запланирован.

— Но у вас все в порядке?

— Да. А как ваше самочувствие?

— Похмельный синдром. Надеюсь, я вел себя прилично вчера вечером?

— Вам не в чем себя упрекнуть.

Доктор Штаэль попытался перевернуться на живот.

— Нет, нет, лежите на спине. Я сделаю вам антипохмельный массаж.

Она подошла к раковине умывальника, открыла воду, дождалась, когда пойдет ледяная вода, смочила два ватных диска и положила их ему на глаза. Встав позади него у изголовья, она положила ладони одну на другую и мягко надавила ему на лоб. Затем ослабила давление. Опять надавила. Положила ладони ему на виски и проделала то же самое. Потом, подложив ладони ему под затылок, осторожно потянула на себя, задержала их, ослабила напряжение.

— Сегодня я опять напьюсь, а завтра приду к вам на антипохмельный массаж.

— Завтра меня здесь уже не будет.

— Вы шутите?..

— Нет, не шучу.

— А что случилось?

Соня тем временем поглаживала ему лоб пальцами обеих рук от бровей к волосам. После каждого седьмого движения она, легко касаясь кожи, проводила кончиками пальцев вдоль бровей и осторожно надавливала на виски.

Она принялась рассказывать ему печальную историю Паваротти.

Согнув пальцы в виде когтей, она словно граблями проводила ими по голове доктора Штаэля. Потом сложила пальцы вместе на лбу и медленно провела ими к переносице. Когда указательные и средние пальцы легли на веки, она на несколько секунд легонько надавила на глаза. После этого пальцы соскользнули к вискам. Несколько секунд Соня круговыми движениями осторожно массировала виски.

— И теперь меня не отпускает страх, — призналась она, закончив рассказ.

— И поэтому вы решили все бросить и уехать?

— Я больше не хочу жить в страхе.

— У вас в этом смысле большой стаж?

— Мне хватает.

Она положила указательные пальцы в уголки его глаза и легонько надавила.

— И вы выбрали именно этот путь — просто взять и удрать?

— Я пробовала выйти из положения и по-другому — с помощью теместы.

— Ну и как?

— Помогает на какое-то время. Как, например, сейчас. Но я уже однажды сидела на теместе. С меня хватит.

— Теместа помогает лишь от неопределенных страхов. А вы-то знаете причину своего страха.

— Да.

— Вечный вопрос: что устранять — симптомы или причины?

— Или автора этих причин.

Соня положила левую руку ему под голову и начала мягко массировать шею и затылок, а правой ладонью осторожно надавила на лоб. Потом сняла давление и, выждав несколько секунд, повторила движение.

Из динамиков доносились экзотические крики редких птиц. Пахло цитронеллой, содержавшейся в массажном масле.

Соня принялась поглаживать лоб, сначала левой рукой, потом правой, постепенно замедляя темп движений.

— Как вы думаете, есть ли в одной из этого множества действительностей, о которых вы говорили, — черт?

Доктор Штаэль не отвечал. Он уснул.

вбей себе мой новый номер телефона

а что со старым?

потеряла мобильник

как это?

а может украли как поживаешь?

паваротти погиб

а что с ним случилось

утопили

чего???

в аквариуме

возвращайся

ладно

когда?

завтра

Она решила провести вечер у себя в комнате, а ночь продержаться с помощью теместы. Но через полчаса после того, как она приняла таблетку, страх ушел, а одиночество вернулось. Она достала из чемодана платье, которое Малу называла «малое черное», потому что оно было коротким и облегающим, и позвонила Мануэлю.

— Я изменила решение.

— Остаешься?

— Нет. Но я спущусь в бар на прощальный коктейль.

— А прощание с кем?

— С тобой.

— Чушь!

Через полчаса он зашел за ней. В косоворотке, обильно политый одеколоном.

— Ну, пусть хоть один из нас будет наглухо застегнутым, — сказал он, увидев ее платье.

Было уже начало одиннадцатого, когда они вошли в бар. Доктор Штаэль, как всегда, сидел у стойки, изредка обмениваясь несколькими словами с Ванни. Четверо знакомых Барбары Петерс сидели за одним столиком. Сама она отсутствовала. Как сообщили Соне в конторе — в ответ на ее заявление, что ей нужно срочно поговорить с начальницей, — фрау Петерс неожиданно пришлось уехать в Милан, и вернется она лишь завтра.

Боб, который обычно, играя, словно забывал об окружающем мире, посмотрел в сторону двери и кивнул Соне.

— Видишь, тебя ужеждут, — ехидно заметил Мануэль.

Они сели за столик и заказали два бокала шампанского.

— Бензодиазепин и алкоголь — не самое удачное сочетание, — сказал Мануэль, чокаясь с Соней.

— За Паваротти!

— За Паваротти… Значит, ты твердо решила уехать?

Соня кивнула. Хотя это было не совсем так. «Твердые решения», принятые под влиянием бензодиазепина, вряд ли можно расценивать как таковые. Ей сейчас по большому счету все было до лампочки. Она могла пить за Паваротти и считать приключившуюся с ним историю ужасной, но это совершенно ее не трогало. Это все было далеко от нее.

Она понимала, что приняла решение уехать, потому что ей было страшно. Но сейчас она при всем желании не могла представить себе чувство страха. Нет, решение было принято, но уверенности в том, что она его осуществит, у нее не было.


Через час в баре остались лишь Ванни, Боб и Соня. Доктор Штаэль ушел первым. Перед этим он подошел к их столику, чтобы попрощаться. Соня представила ему Мануэля как своего преемника.

— Вы тоже делаете такие потрясающие антипохмельные массажи? — спросил он.

— Даже еще лучше, — ответила за Мануэля Соня.

Когда доктор Штаэль ушел, она объяснила Мануэлю, что такое антипохмельный массаж.

Вскоре после этого ушли и обе супружеские пары. Мануэль, выдержав вежливую паузу, спросил:

— Ну, как мы поступим? Уйдем вместе и ты через пару минут вернешься одна? Или ты просто останешься сидеть здесь, когда я уйду?

Соня предпочла просто остаться. Боб тем временем вполголоса запел песню, которая была ей знакома, но на текст которой она обратила внимание впервые:

I'm in the mood for love
Simply because you're near me
Funny, but when you're near me
I'm in the mood for love.[24]
Предавшись созерцанию своего полупустого бокала, Соня слушала прокуренную мелодию и слова, не столько произносимые (с французским акцентом), сколько обозначаемые.

If there's a cloud above
If it should rain, we'll let it
But for tonight forget it
I'm in the mood for love.[25]
За этими словами последовало несколько задумчиво-медлительных, затихающих, как плеск ручья, аккордов, и Соня поняла, что ей достаточно лишь поднять голову и улыбнуться ему.

И она улыбнулась.

Проснувшись посреди ночи, она поняла, что действие теместы заметно ослабло. Ей уже не было все до лампочки.

Она провела рукой по его гладкой груди, по животу, покрытому нежным пушком, и дальше, вниз. Осторожно, но без деликатной сдержанности физиотерапевта.

когда ты приедешь?

еще не знаю

но ты приедешь?

еще не знаю

а что случилось?

еще не знаю

ах вот оно что

Прогноз погоды был неутешительным, но он был таким все последние дни. Джан Шпрехер обследовал небеса с помощью своего полевого бинокля. Если там появится хотя бы намек на три сухих дня подряд, он сегодня начнет косить. Толщи тумана в некоторых местах прохудились, а у Пиц-Бадена открылся голубой просвет, в котором, как волшебный сад, сияло пастбище Альп-Верд. Но на востоке все еще громоздились черные тучи.

Чаша весов явно клонилась не в сторону сенокоса, и Шпрехер в конце концов принял отрицательное решение. Часть сэкономленного времени он теперь мог посвятить наблюдению за утренней жизнью «Гамандера».


Почти каждый из украшенных сграффито домов в узком переулке имел эркер. И в каждом из них Соне чудился наблюдатель, тайно следивший за тем, как она изучает фасады в поисках его фамилии. Как ей сказали в конторе, он жил в «Каза Кунигл», где-то на самом верху склона. Более точными сведениями они не располагали.

В это утро Соня как ни в чем не бывало появилась на своем рабочем месте. Мануэль, ничуть не удивившись, поздоровался с ней так, как будто ничего другого и не ожидал. Он не стал комментировать перемену ее настроения, а лишь деловым тоном сообщил:

— На девять у нас записаны новые клиенты. Римско-ирландские бани, массаж щеткой, в общем, полная программа.

Массируя урбанистические тела, отмеченные печатью фитнес-культуры, щеткой из натуральных волос, Соня созерцала картины последней ночи, которые то и дело всплывали у нее перед глазами. То есть сначала они всплывали сами по себе, а потом она стала вызывать их из памяти одну за другой. При этом в ней все отчетливей становилось сознание того, что ей хочется задержаться здесь еще на некоторое время.


Темно-розовые дома в этой части деревни казались вырезанными из вареной колбасы. Все оконные ниши, сужавшиеся наружу, были разными по форме и размерам. Это впечатление усиливало обрамлявшее их сграффито, выполненное от руки. От стоявших на карнизах ящиков с цветами вниз по штукатурке протянулись желто-зеленоватые подтеки.

На обветшавшем фасаде четырехэтажного дома телесного цвета был запечатлен кролик в овале неправильной формы. Под ним было написано: «Каза Кунигл». Соня подошла к обрамленному туфом порталу, поискала глазами звонок и, не найдя, постучала в дверь. Отполированное веками дерево поглощало звуки. Соня отступила на несколько шагов и посмотрела наверх.

— Вы к кому? — раздался вдруг позади нее старушечий голос.

Соня вздрогнула. Она не слышала, как подошла старушка, одетая во все черное, как раньше одевались деревенские вдовы.

— К господину Казутту. Но, похоже, никого нет.

— Да нет, кто-нибудь да есть. Входите.

Женщина повернула кованую ручку вниз и открыла дверь. Они вошли в просторные сени, в которых было несколько дверей — в жилые помещения, в сараи и в хлев — и лестница, ведущая наверх.

— Самая верхняя квартира. Стучите подольше, не стесняйтесь. Он иногда долго не открывает.

Рядом с дверью на четвертом этаже лежал лист железа от печки. На ней стояли мокрые туристские ботинки из толстой замши, набитые газетами. За дверью громко тикали старинные ходики. Соня постучала и прислушалась, но не услышала ни голоса, ни шагов, ни каких-либо других звуков, кроме бойкого тик-так, тик-так.

Она постучала еще раз.

Тик-так. Тик-так.

Постучав в четвертый раз, она решила не следовать совету старухи и уже собралась уходить, как вдруг услышала скрип половиц. Потом шаги.

— Кто там? — раздался голос Казутта.

— Это я, Соня Фрай из «Гамандера».

— Одну минутку.

Через несколько минут дверь открылась, и она увидела окаменевшую улыбку господина Казутта.

— Извините за беспокойство, — сказала Соня. — Вы, наверное, спали.

— Старая привычка ночного портье.

Посмотрев вниз и убедившись, что она одна, Казутт впустил ее в квартиру. Соня вошла в маленькую кухню. Заставленная грязной посудой каменная раковина перед газовой колонкой, электроплитка с двумя конфорками, небрежно выкрашенный желтоватой эмалевой краской посудный шкаф, маленький холодильник, который должен был быть встроен в стену, но стоял посреди кухни и на котором лежала плита ДСП, служившая дополнительной маневренной площадью: на ней высилась гора немытых сковородок, грязных тарелок, чашек и приборов.

Казутт пробормотал какие-то извинения за беспорядок и пошел дальше, в прилегающую к кухне комнату, которая служила ему одновременно спальней и гостиной. Неубранная постель, кресло с высокой спинкой и рваным вязаным покрывалом, стол, два стула, комод, платяной шкаф, телевизор. Необыкновенно низкий деревянный потолок невольно наводил на мысль о том, что это, по-видимому, и есть причина сгорбленности Казутта. Через маленькое окно в толстой стене видна была глухая стена соседнего здания неопределенного возраста и двор, в котором среди штабелей дров, пустых пивных ящиков, поддонов и автомобильных покрышек красовались два расписных прицепа для перевозки скота.

В комнате стоял кисловатый запах запустения. Казутт предложил Соне садиться на один из двух стульев и устроился напротив. На столе, рядом с початой бутылкой фельтлинского, полупустым флакончиком травяного ликера и грязным бокалом, лежало несколько растрепанных журналов.

— Хотите кофе? — спросил Казутт.

— Нет, спасибо! — поспешно ответила Соня.

На стене над столом висели фотографии в рамках. Господин Казутт с Жан-Полем Бельмондо, господин Казутт с Курдом Юргенсом, господин Казутт с Роми Шнайдер, господин Казутт с Дорис Дэй, господин Казутт с Кэри Грантом. В униформе с перекрещенными ключами на лацкане.

— Это всего лишь часть фотографий. И лишь десятая доля знаменитостей, с которыми мне доводилось встречаться.

Прежде чем он успел перейти к их перечислению, Соня спросила:

— Ну, как вы поживаете?

— Пока ничего. Мне же много не надо. Да и жалованье мне до конца сезона будут выплачивать. Денег ей не жалко. У нее их куры не клюют. А как у вас там? Что нового?

— Какая-то сволочь утопила моего попугая в аквариуме, — сказала Соня, глядя ему прямо в глаза.

Он невозмутимо кивнул, словно подтверждая давно известный факт.

— Если бы я там еще работал, опять сказали бы, что это сделал я.

— Но ведь это так и есть?

Соня по-прежнему смотрела ему прямо в глаза.

Его застывшая улыбка в первый раз ожила и выразила нечто вроде иронии.

— Я надеюсь, вы шутите?

Соня повторила вопрос. В нем не было ни угрозы, ни вызова. Скорее понимание. Она словно предлагала ему сказать правду и вместе с ней найти выход из создавшегося положения.

— Я ничего против вас не имею. Вы мне нравитесь. Зачем мне было убивать вашего попугая?

— Это было направлено не против меня. Это была одна из нескольких акций, направленных против Барбары Петерс.

Казутт налил себе в бокал немного вина и сделал глоток.

— Каких акций?

— Покушение на фикус, ваше появление среди бела дня, светящиеся палочки в воде, двенадцать ударов колокола на рассвете…

— А-а… — протянул он саркастически. — Понятно. Это все, конечно, взаимосвязано.

Соня медленно, с паузами, чтобы дать ему время соотнести эти события с легендой, процитировала условия Миланского черта. Казутт после каждой строчки, поняв ее смысл, кивал головой. Когда она закончила, он спросил:

— Откуда вы это взяли?

— Это сказал прекрасной Урсине Миланский черт, чтобы завладеть ее душой. Вы же знаете. Это же местная легенда.

Казутт покачал головой.

— Когда я был маленький, в школу здесь ходили только зимой. Да и то всего несколько лет. Так что у меня не было этой счастливой возможности — изучать легенды.

— Легенды ребенку обычно рассказывают родители или бабушки с дедушками.

— У меня была только одна бабушка, да и то глухонемая. А у родителей к вечеру уже не оставалось сил на сказки и легенды для детей.

Он подлил в бокал несколько капель — ровно столько, сколько в нем еще оставалось, — и сделал очередной глоток. Когда он поставил бокал на стол, количество вина в нем практически не изменилось.

— Значит, вы только для этого и пришли? Чтобы спросить меня, не Миланский ли я черт?

Застывшая улыбка на его губах снова превратилась в гримасу мужественно переносимой боли.

— Не только. Мне и в самом деле хотелось проведать вас, узнать, как вы живете.

— Ну вот, теперь вы знаете. — Он театральным жестом обвел рукой комнату. — Вот так я и живу. Человек, всю жизнь проработавший в шикарных отелях. Комната с кухней, старуха-хозяйка, и сортир на лестнице…

— А почему вы не уезжаете? Почему не займетесь поисками другой работы?

Казутт показал на бутылку.

— Вот почему. — Он снова подлил в бокал несколько капель, ровно глоток, который затем и выпил. — А вы? Почему вы не уезжаете?

— Меня же не уволили.

— Но ведь деньги вам не нужны.

— С чего вы взяли?

— В моей профессии быстро начинаешь разбираться в таких вещах. Вы приехали сюда, потому что убежали от чего-то. А сейчас вы хотите понять, не пора ли вам опять собирать чемоданы.

Соня молчала.

— Бегите! Бегите! — крикнул он вдруг.

Она встала, но он удержал ее за руку.

— В деревне есть люди, которые имели виды на «Гамандер».

— И все это их рук дело?

Казутт поднял руки, словно защищаясь.

— Я ничего не говорил. Но здесь есть пара человек, которые на все способны.

— Кто?

Казутт покачал головой.

— Рето Баццель, этот тип с молочной цистерной? Это он имел виды на «Гамандер»? — спросила Соня по наитию.

— Нет… — Он сделал паузу. — Его отец…

— А зачем ему понадобился «Гамандер»?

— Элитарное жилье…

— И что ему помешало?

— Деньги. Она заплатила больше.

— И это могло стать для него поводом?..

Казутт опять повторил свою винную церемонию и только после этого ответил:

— Я сказал вам это только потому, что вы относились ко мне по-человечески. Но я ничего не говорил! Для отца это вряд ли могло стать поводом, а вот для сына… Остерегайтесь этого человека. Он ненормальный. — Казутт постучал себя пальцем по лбу.


Погода, полдня простоявшая в раздумье на распутье, в конце концов сделала выбор в пользу ненастья. Нерешительные облака отделились от отвесных скал и обрушились на долину ледяным ливнем. Прежде чем выйти из подворотни, Соня до самого подбородка застегнула молнию на ветровке до самого подбородка и вытащила из воротника капюшон.

Через несколько метров она услышала грубое тарахтенье дизеля. Обернувшись, она увидела старый зеленый «Лендровер» с прицепом для скота, медленно ехавший по узкой улочке. Она прижалась к стене дома и пропустила машину. За рулем сидел пожилой мужчина, которого она видела в «Горном козле». Один из игроков в карты за столом завсегдатаев. Он проехал мимо, не взглянув на нее. Над задним бортом прицепа виднелся костлявый, испачканный пометом зад коровы.

Чуть дальше, на главной улице, ее обогнал серебристо-серый «Ауди» и, проехав несколько метров, остановился. Открылась пассажирская дверца. Соня замедлила шаги.

Сзади опять послышался шум мотора. Она оглянулась. Это был джип с молочной цистерной. Снизив скорость, он остановился в нескольких метрах от нее.

«Ауди» посигналил. Только теперь она узнала за рулем Барбару Петерс. Она села, и машина тронулась. Соня оглянулась — джип ехал за ними.

— Не обращайте на него внимания, — сказала Барбара Петерс. — Он совершенно безобиден.

— Хотелось бы надеяться.

Барбара Петерс прекрасно выглядела, хотя провела за рулем много часов. В машине вкусно пахло незнакомыми Соне духами. Из динамиков звучала карибская музыка.

— Я слышала, его отец тоже пытался купить «Гамандер».

— Он хотел сделать из него доходный дом. Представьте себе: все внутри сломать и построить двенадцать роскошных квартир в неоэнга-динском стиле а-ля рюстик.

— Я вполне могу себе представить, что он здорово разозлился на вас, когда вы увели у него «Гамандер» из-под носа.

Барбара Петерс рассмеялась.

— Однажды он заявился на стройку, пьяный в хлам, и разорался, мол, ты еще пожалеешь об этом, грязная сука. Или подлая сука? А может, и то и другое.

— И вас это не испугало?

— Как я вам уже говорила, моя тактика заключается в полном игнорировании этих дурней. Поговорим лучше о вас. Как вы себя чувствуете?

— Вчера я хотела уволиться, но вы как раз уехали. А сегодня мне уже намного легче.

— Я рада, что вы остаетесь. Мне бы очень вас не хватало. Вы придаете нашему заведению некоторый блеск.

Соня ответила на комплимент улыбкой.

— Вместе с фрау Феликс и Мануэлем, — прибавила Барбара Петерс невинным тоном. Без тени намека на злой умысел.

Она повернула к отелю. Соня увидела в наружное зеркало, что молочный джип остановился в нескольких метрах от въезда на территорию «Гамандера».


Раскладывать фангово-парафиновую смесь по противням было почти медитацией. Соня зачерпнула черной густой жижи из гряземешалки и вылила на противень, «рисуя» ею узоры и глядя, как они медленно сливаются друг с другом и образуют ровный, блестящий, странно пахнущий покров.

Возможно, Казутт знал больше, чем говорил. Но в то, что это сделал он, она не верила. Старый, неуклюжий, пьющий мужчина — да у него просто не хватило бы ни сил, ни выдержки дождаться, когда она уйдет из отеля, прокрасться через весь холл, подняться по лестнице, открыть ее комнату, вытащить Паваротти из клетки, спуститься вниз, снова пройти незамеченным через холл, проникнуть через велнес-центр в зал отдыха, бросить птицу в аквариум и еще раз проделать весь путь через холл к выходу из отеля.

Но когда был уничтожен фикус, а потом «загорелся» костер на дне бассейна, он, вполне вероятно, что-то видел, о чем упорно молчит. Да и голос, вызвавший его по телефону на дневное дежурство, он, скорее всего, тоже узнал.

Чем дольше она обо всем этом думала, тем больше убеждалась, что Казутт знает, кто все это проделал. И что ей нужно всерьез отнестись к его совету остерегаться Рето Баццеля.

Она сунула готовый противень в термошкаф и принялась за следующий. Подняв черпак высоко над противнем, она тонкой струей выписывала крупные орнаменты, как кондитер трехзвездочного отеля, украшающий монограммой изысканный десерт.

В комнату без стука вошла фрау Феликс, проворно закрыла за собой дверь и встала к ней спиной. Ее губы были плотно сжаты, лоб перерезали две глубокие вертикальные складки, образовав перпендикуляр к верхнему краю ее вычурных очков.

Соня вопросительно посмотрела на нее. Та, перекрестившись, заговорила тонким, странно искаженным голосом:

О, Всеблагий и Всемогущий Христос,
Спаситель рода человеческого,
Сковавший неразрешимыми узами дьявола,
Сподоби меня именем Твоим свершить святое дело
И палицей сразить богоотступника!
Фрау Феликс еще раз перекрестилась, достала из кармана белого фартука коричневый стеклянный флакончик и обрызгала Соню какой-то прозрачной жидкостью.

Соня удивленно и испуганно вскрикнула и закрыла лицо руками. Фрау Феликс сунула флакончик обратно в карман фартука и покинула помещение. Соня бросилась вслед за ней. Выбежав в коридор, она успела увидеть, как та исчезла за дверью одного из процедурных кабинетов. Она подошла ближе и услышала звук запираемого замка. Она постучала. Фрау Феликс не ответила. Соня постучала еще раз.

— Фрау Феликс!

За дверью было тихо.

— Фрау Феликс! — крикнула Соня в ярости.

Открылась соседняя дверь. Мануэль высунул голову в коридор.

— Что случилось?

— Она явно спятила! Ты знаешь, что она сделала?

— Потом расскажешь. Мне тут осталось еще двадцать минут.

Потом беззвучно, одними губами, прибавил:

— Боб!

И подмигнул.


Жидкость не имела ни цвета, ни запаха. Вероятно, это была вода. Святая вода. Соня сидела в комнате для персонала и ждала Мануэля. Она курила сигарету из его пачки. Свои она выбросила сегодня утром. Она никак не могла понять, что ее больше поразило — поведение фрау Феликс или тот факт, что Боб пришел на массаж к Мануэлю. Почему не к ней?

Открылась дверь. Но это был не Мануэль. Это была Барбара Петерс. В первый раз, с тех пор как Соня с ней познакомилась, она предстала перед ней в таком неухоженном виде. Она до сих пор не переоделась, хотя вернулась два часа назад. Волосы были растрепаны. Но на этот раз естественным образом.

— Банго здесь не появлялся?

Вопрос показался Соне более чем странным. Велнес-центр был абсолютным табу для собак. В том числе и для Банго.

— Нет. А что, он пропал?

— Когда я приехала, его дома не было. И я до сих пор не могу его найти.

— А когда его видели в последний раз?

— Вчера вечером. Мишель кормила его.

— Отель большой, может, его где-нибудь случайно заперли?

— Я уже везде побывала. Водолечебница была моей последней надеждой…

— Да он, наверное, просто гуляет где-нибудь поблизости.

Барбара Петерс покачала головой.

— Он никогда не гуляет один.

8

— Зачем ты пошел к Мануэлю?

— Люмбаго.

— Да, но почему не ко мне?

— У тебя я подрываю здоровье, а у него лечусь.

Соня рассмеялась. Она лежала на своей узкой кровати, положив голову Бобу на плечо и следя за причудливой игрой теней на потолке.

— Ты веришь, что звук может быть желтым, в розовых чешуйках? — спросила она.

— Если бы у звуков были цвета — почему бы и нет?

— У звуков есть цвета. И я их иногда вижу.

— Ференц Лист тоже в это верил.

— Я ничего не выдумываю, я это знаю. Мой мозг способен иногда видеть цвета звуков.

Она почувствовала в темноте полуулыбку Боба.

— И какого цвета мои звуки, когда я играю?

— Они — как дым сигареты. Не серый — когда его выдыхаешь изо рта или из носа, — а синеватый, когда он поднимается вверх от кончика сигареты.

Он прижал ее к себе.

— Именно так я и хотел бы играть — чтобы звуки были синими, прозрачными и невесомыми, как дым оставленной в пепельнице сигареты.

— А иногда я ощущаю даже вкус звуков.

— И какой же вкус у моей музыки?

Соня выпрямилась и склонилась к его лицу.

— Вот какой.

Она сунула ему в рот язык.


Боб еще спал, когда она тихо вышла из комнаты и повесила на ручку двери табличку «Просьба не беспокоить!».

Холл был пуст. За стойкой портье тоже никого не было. Из-за двери конторы доносился тихий голос диктора, читавшего утренние новости.

Ее встретил уже привычный запах хлорки и эфирных масел. Оба бассейна, объятые тишиной и покоем, казались заколдованными озерами. Размытый пейзаж за стеклянным фасадом напоминал огромное живописное полотно. Серое небо залило склон горы и долину рассеянным, мутным светом, стерев все тени и контуры.

Из душа на краю термального бассейна тихо капала вода. Одна из кушеток, нарушив строй, стояла особняком, криво и на некотором расстоянии от других. Лежавший на ней купальный халат свисал с обеих сторон и касался пола. Соня поставила кушетку на место, подняла халат. Под ним лежали два журнала, похожие на те, что обычно читала Леа, старшая дочь Хойзерманнов.

На крючке возле душевых кабин кто-то оставил купальную шапочку. Рядом с джакузи стояла пара шлепанцев с фирменной надписью отеля.

Приведя все в порядок, Соня направилась к лестнице, но почему-то вдруг замедлила шаги. Лестница чем-то напомнила ей вход в склеп.

Коридор показался ей в этот раз более прохладным и мрачным, чем в другие дни, когда у нее бывали утренние дежурства. Она быстро, как будто за ней кто-то гнался, прошла к аппаратной, нажала дверную ручку, сделала глубокий вдох и толкнула дверь.

Постояв с полминуты на пороге, пока глаза не адаптировались к темноте, в которой теплились лишь лампочки приборов, она решительно прошла к ящику с предохранителями и повернула выключатель. Вызывая в памяти нужные положения переключателей, рычажков и кнопок, она торопливо произвела необходимые манипуляции, вышла из аппаратной и начала обычный обход помещений.

Перед каждой дверью ей приходилось делать над собой усилие, чтобы открыть ее. Она везде включила свет и поставила регуляторы освещения на максимум.

Зал отдыха она оставила на последний момент. И вот она подошла к двери и заставила себя нажать вниз ручку. Потом приоткрыла дверь, отступила на шаг, сосчитала до трех и мягко толкнула ее ногой. Дверь медленно отворилась, открыв вид на аквариум. Рыбы спокойно плавали посреди водорослей и камней.

Соня осторожно вошла и включила свет. Все было как обычно. Если не считать запаха. Пахло не теми эфирными маслами, которыми они заправляли ароматизаторы, а чем-то другим. Пачули?

Одной из кушеток кто-то пользовался. В изголовье вместо подушки лежало несколько сложенных вместе полотенец. В изножье кушетка была испачкана, словно на ней лежали прямо в грязной обуви.

На полу рядом с кушеткой Соня обнаружила пепел и окурок. Вернее, остаток самокрутки. Закрыв дверь, она бросилась к лестнице.

Наверху она чуть не столкнулась с Барбарой Петерс. Та была не в купальном халате, как обычно в это время, а в джинсах, кашемировом пуловере и бейсболке, скрывшей ее нечесаные волосы. Судя по ее виду, она провела бессонную ночь.

— Что-нибудь с Банго?.. — робко спросила Барбара Петерс.

— В зале отдыха кто-то курил марихуану!

Но Барбара Петерс лишь отмахнулась от этой новости.

— Он так и не появился. Даже ночью. Я уже готова ко всему…

— Никто из гостей не мог курить марихуану. Я думаю, кто-то проник ночью в зал отдыха, улегся прямо в грязных ботинках на кушетку и преспокойно выкурил косяк. Он хотел, чтобы мы это заметили. Он хотел, чтобы мы знали, что он в любой момент может прийти сюда, как к себе домой.

Только теперь на лице начальницы появился интерес к этой истории.

— Вы думаете, это имеет отношение к исчезновению Банго?

— Я думаю, это имеет отношение ко всем этим странным происшествиям. А если исчезновение Банго — одно из этих странных происшествий…

— Так оно и есть.

Барбара Петерс решительно пошла вниз по лестнице. Соня последовала за ней.

Несколько секунд они молча стояли перед кушеткой.

— Здесь что-то витает в воздухе… — произнесла наконец Барбара Петерс.

— Злоба и жестокость.

Они вновь умолкли на некоторое время.

— На машине Рето Баццеля есть наклейка с конопляным листком… — сказала Соня, обращаясь скорее к себе самой.

— Вы думаете, это его работа?

— Да.

— И вы по-прежнему считаете, что я должна обратиться в полицию?

— Да. И чем скорее, тем лучше.

— По-вашему, он может быть причастен и к исчезновению Банго?

Не столько потому, что действительно так думала, сколько чтобы заставить ее наконец подключить полицию, Соня ответила:

— Я бы не удивилась.

Барбара Петерс сгребла в кучу грязные полотенца на кушетке.

— Стоп! Полиции же нужно зафиксировать следы.

— Ей придется довольствоваться нашими показаниями. Вы что, хотите, чтобы они закрыли отель до окончания своих следственно-розыскных мероприятий? Пока все не сфотографируют, не снимут все отпечатки пальцев и не распугают всех наших клиентов?

Не успела Соня опомниться, как она вышла из зала со своей охапкой улик, бросила все это в корзину с грязным бельем в комнате для уборщиц и вернулась со щеткой и совком.


Полчаса назад Рето Баццель забрал молоко, и Джан Шпрехер, усевшись на скамейку с биноклем, стал ждать, когда джип покажется внизу на Дорф-штрассе. В тот самый момент, когда молоковоз появился в поле зрения, навстречу ему устремилась полицейская патрульная машина. Они разъехались, полицейская машина проследовала дальше, повернула к «Гамандеру» и припарковалась на стоянке. Из нее вышли двое в форме, вошли в отель и как сквозь землю провалились.

Как будто ему больше нечего делать, как торчать тут и ждать каких-то полицейских!


Соня думала, что Барбара Петерс захочет, чтобы она была рядом, когда приедут полицейские. Но та сказала, что позовет ее, если она понадобится. Полицейские давно приехали, но никто никуда ее не позвал. А несколько минут назад она увидела через стеклянную дверь, как те выходят из отеля.

Сидя на кушетке у края бассейна, она следила за купающимися. Вернее, за купающейся — фрау Куммер, которая, не обращая на нее никакого внимания, плескалась в термальном бассейне и время от времени перекидывалась несколькими фразами с фройляйн Зайферт, стоявшей в одежде у воды.

Мануэль был внизу. Он занимался мадам Ланвэн. Инцидент с ночным курильщиком марихуаны он воспринял скорее иронически и по поводу исчезновения Банго тоже проявил если не равнодушие, то оптимизм.

Фрау Феликс на работу не вышла, сказавшись больной. Соня была рада, что ей не надо было разбираться еще и с ней.


Вдруг от входа послышались радостные вопли и смех.

— Вау!!! Не может быть! Ура! Банго!! К ноге!

В помещение влетели Паскаль, Дарио и Мелани. Они гонялись за Банго, который носился взад и вперед, прыгал вокруг них, убегал и вновь возвращался. Как собака, которую долго держали на привязи и наконец отпустили.

На него была намотана какая-то тряпка, не то полотенце, не то просто кусок материи — издалека было не разобрать.

— Банго! — крикнула Соня.

Но он пронесся мимо и помчался дальше по периметру бассейна.

На арене боевых действий появилась Барбара Петерс в сопровождении администраторши.

— Банго!.. Где ты шлялся, сукин сын!!

Банго бросился к хозяйке со всех ног и запрыгал перед ней, норовя лизнуть в лицо. Той наконец удалось схватить и удержать его.

На нем были короткие штаны, закрепленные на спине ремнем, и старая, грязная футболка детского размера. На голове красовалась зеленая охотничья шляпка, завязанная под шейкой.

Дети с криками и смехом окружили Барбару Петерс и собаку. Фрау профессор Куммер возмущенно вылезла из бассейна. Фройляйн Зайферт накинула на ее тощие плечи полотенце.

— С меня довольно! — воскликнула фрау Куммер.

Барбара Петерс вдруг побледнела и испуганно посмотрела на Соню, словно ожидая ответа на незаданный вопрос. Та кивнула.

— «Когда зверь превратится в человека»…


За группкой сосен и лиственниц рядом с отелем была маленькая детская площадка с кучей песка, катальной горкой и крепостью, сооруженной из бревен. Дочери Хойзерманнов должны были поочередно водить туда своих маленьких братьев и следить, чтобы с ними ничего не случилось. В это утро была очередь Мелани выгуливать мальчишек.

Паскаль и Дарио с диким ревом понеслись вперед, а Мелани с недовольной физиономией плелась сзади. Когда она дошла до площадки, братья, чем-то взволнованные, бросились ей навстречу и потащили к крепости. Там, привязанный короткой веревкой к бревну, Банго в своем маскарадном костюме молча исполнял танец радости: лаять он не мог, потому что морда его была крепко замотана тряпкой. Как только дети отвязали его, он как бешеный помчался к отелю.

Барбара Петерс ласкала обезумевшего от счастья Банго, а тот вылизывал ее залитое слезами лицо. Соня помогла начальнице снять с него унижающий собачье достоинство наряд и проводила их в «башню Рапунцель». Она молча наблюдала за тем, как Банго в один миг умял банку мясного корма, потом с той же скоростью расправился с банкой тунца, проглотил полкоробки шоколадных конфет и выпил миску воды пополам с молоком.

— Жаль, что полицейские к тому моменту уже ушли, — сказала она.

— А что бы это изменило, если бы они были еще здесь? — возразила Барбара Петерс.

На ее бледной коже проступили нервные красные пятна.

— Это подтвердило бы версию с легендой.

Барбара Петерс промолчала.

— Вы ведь им, конечно, ничего не сказали про легенду?

— Они и так смотрели на меня как на идиотку.

— И что же вы им рассказали?

— То, что кто-то курил траву. И что это явно был Рето Баццель.

— И ни слова о других происшествиях?

— Если они прищучат Баццеля, все прекратится само собой.

Банго лег перед хозяйкой на спину, и та покорно принялась чесать ему грудь.

— А Банго? Вы и про это им ничего не расскажете?

— Ну, уж нет! Банго — это уже был перебор!

— По-моему, перебор был уже с Паваротти… — холодно заметила Соня.

— О, простите! Конечно…

Глаза Барбары Петерс опять наполнились слезами. Соня обняла ее за плечи и притянула к себе. Та сразу же разрыдалась. Соня свободной рукой гладила ее растрепанные волосы.

— Простите! Простите! — бормотала Барбара время от времени сквозь слезы.

Когда она немного успокоилась, Соня придвинула маленькое кресло, села напротив нее, сняла с ее ноги мокасин и положила ее маленькую, холеную ступню с педикюром и накрашенными коралловыми ногтями — того же цвета, что и длинные ногти на руках — себе на колено.

Свободно обхватив ступню руками, она отогнула ее назад и вернула в прежнее положение и повторяла движение в нарастающем темпе до тех пор, пока не почувствовала, что нога расслабилась. Затем взялась левой рукой за основание пальцев и большим пальцем правой руки надавила на точку, отвечающую за диафрагму и солнечное сплетение, прямо под подушечкой стопы.

Барбара Петерс перестала плакать. Она лежала на подушках дивана, закрыв глаза.

— Мне страшно, — произнесла она.

— Я знаю.

— Раньше мне никогда не бывало страшно.

— А мне почти всегда.

— Может, нам перейти на «ты»?

— С удовольствием.

Соня взяла пятку в левую руку и, обхватив носок правой, принялась осторожно вращать ступню сначала в одну сторону, потом в другую.

— Твой страх как-то связан с твоим мужем?

— Да. При нем он начался. А теперь он впивается мне в горло по малейшему поводу. Такое впечатление, что мозг просто научился испытывать страх и теперь не может без него обойтись.

— Он тебя бил?

— Он хотел меня убить.

Банго, который уже задремал, вдруг тявкнул во сне и пошевелил лапами.

— Когда он проснется, он уже не вспомнит о своих мытарствах, — сказала Соня.

— А как ты с ним борешься? Со страхом.

— Раньше глотала таблетки и спасалась бегством.

— А сейчас?

— Стараюсь устранять не симптомы, а причину.

— А как это делается?

— Заяви на этого скота в полицию. Расскажи все, что он сделал. Чтобы его обезвредили.

Соня не повысила голос, но придала своим словам большую выразительность, с силой надавив пальцем в рефлекторную зону желудка. Барбара Петерс втянула воздух сквозь зубы.

— Прости, — сказала Соня.

— Хорошо. Я прямо сейчас позвоню в полицию.

как его зовут

кого

того из-за которого ты не возвращаешься

фредерик

я о другом из-за которого ты осталась

боб он пианист

о ну тогда оставайся

Небо — как угольный мешок. Слившиеся друг с другом черные мокрые скалы. Почти синие леса. Зеленые, как водоросли, луга.

Джан Шпрехер полдня рубил на дрова сучья с поваленных ветром деревьев. Теперь он вез к дому предпоследнюю порцию, осторожно ведя тяжелогруженый трактор по раскисшей, болотистой полевой дороге, уходящей вниз. На первом крутом повороте у Фунтаны он выехал на главную дорогу, проехал по ней до следующего виража и через пятьдесят метров повернул на грунтовку, ведущую к его усадьбе.

На асфальте остались бурые глинистые следы от комьев земли, отбрасываемых крупными протекторами.


Было еще только шесть часов, но Рето Баццель уже включил ближний свет. Он ехал на молочную фабрику. В цистерне было почти пять тонн молока. Сдвинув на лоб зеркальные очки, он слушал ревущую из четырех динамиков музыку — «Rebel Music» Боба Марли.

У него с утра было хорошее настроение. Он то и дело представлял себе вытянувшиеся физиономии этих дамочек из «Гамандера» и каждый раз не мог сдержать смеха. Особенно теперь, после косяка, выкуренного на опушке леса.

Дорога была сухая, «Паджеро» катился как по рельсам. Входя в S-образный поворот у Фунтаны, Баццель почувствовал, что может не вписаться в него, и нажал на тормоз.

Джан Шпрехер возвращался в лес с пустым прицепом, чтобы забрать остальные сучья. У выезда на главную дорогу ему открылось странное зрелище: к грязи на асфальте примешалось что-то белое и темно-розовое.

Он выключил передачу, поставил трактор на ручной тормоз и вылез из кабины. Белая жидкость, струившаяся по дороге, оказалась молоком. А темно-розовый ручеек, который с ним перемешивался?

— Merda![26] — выругался Шпрехер и заковылял по дороге на подъем.

За поворотом он увидел перевернутый джип. Машина лежала на крыше, вклинившись между двумя соснами у откоса. На почти отвесном склоне видны были следы колес. А чуть выше, там, где джип улетел с дороги, торчали расщепленные стволы двух молодых лиственниц.

Оторвавшаяся цистерна осталась на обочине. Она напоминала огромную помятую банку из-под пива.

Чем ближе Джан Шпрехер подходил к месту аварии, тем сильнее тарахтенье его трактора заглушала музыка, раздававшаяся из искореженного джипа. «We're gonna chase those crazy baldheads out of town…»

Рето Баццель, которого вышвырнуло из кабины, лежал на дороге с неестественно вывернутыми руками и ногами. Кровь из огромной раны на шее смешивалась с молоком, которое все еще лилось из цистерны.

Джан Шпрехер перекрестился.

С неба неожиданно обрушился ливень.

До конца рабочего дня оставался еще час. В бассейне уже два часа не было ни одного посетителя. Соня и Мануэль сидели перед стеклянной стеной на скамье из полированного гранита. Отсюда можно было обозревать оба бассейна или любоваться пейзажем. Они сидели спиной к бассейнам.

Соня рассказала, как сильно на нее подействовала эта история с Банго. Мануэль ограничился одним-единственным комментарием:

— Значит, она все же не такая бесчувственная тварь, какой кажется.

Потом они долго обсуждали Сонину версию случившегося и сошлись на том, что главный подозреваемый — Рето Баццель. В конце концов эта тема им надоела, они перепробовали несколько других тем, пока не остановились на фрау Феликс.

— Она наверняка член какой-нибудь секты. Такое часто бывает с этими старыми девами: их религиозное безумие рано или поздно прорывается наружу.

— Она произнесла какое-то заклинание и облила меня святой водой. Как будто я сам черт.

— Миланский черт! — рассмеялся Мануэль.

Соня не разделяла его веселья.

Бассейн уже погрузился в предвечерний сумрак серого ненастного дня. Но им было лень вставать и включать свет.

Дождь пошел так буднично и деловито, как будто лил всегда и лишь на минуту сделал паузу. С неба словно упал прозрачный клетчатый занавес, напоминающий крупноформатный экран кинотеатра, когда сидишь к нему слишком близко. Монотонный шум водопада играл роль звуковой дорожки к немому дождю за стеклянной стеной.

По дороге проехал трактор. Соня узнала хромого крестьянина. Он ехал быстро, словно спасаясь бегством от дождя.

— А почему она не выходит на работу?

— Фрау Феликс? Заболела. Это все, что я знаю. Но ничего страшного — если ты на это надеялась.

— Ничего страшного… Пусть хоть подольше посидит на больничном.

Какое-то время они молчали, глядя на бесцветный подводный пейзаж за стеклянной стеной. По дороге, уже в обратном направлении, проехал старый «Лендровер», за ним «Фольксваген» и японский джип. Замыкал колонну на некотором отдалении трактор хромого крестьянина.

— Чего это они разъездились? В такую-то погоду… — заметил Мануэль.

Одна за другой проехало еще несколько машин, в том числе красный «Лендровер» пожарной команды.

— Не иначе что-то случилось, — откликнулась Соня.

Они с растущим интересом наблюдали за необычной активизацией деревенского транспорта.

Минут через двадцать на большой скорости в том же направлении проехала полицейская патрульная машина. А чуть позже машина «Скорой помощи».

— Авария, — с уверенностью произнес Мануэль.

Соня кивнула.


Когда, закончив работу и переведя велнес-центр на ночной режим, они шли через холл к себе в комнаты, у стойки портье им наконец сообщили, что произошло.

— Рето Баццель… — сказала Мишель. — Сборщик молока. Разбился насмерть.

Соня с Мануэлем переглянулись.

— А как это случилось? — спросила Соня.

— Сам разбился, других участников ДТП не было. Это все, что мне известно.

Комната Мануэля находилась в другом конце отеля. У лестницы они расстались.

— Теперь остается лишь надеяться, что это и в самом деле была его работа, — ухмыльнулся Мануэль.

Соня попыталась сделать шокированное лицо, но она и сама об этом подумала.


У входа в «Горного козла» лежали грязные тряпки, от которых в трактир вели многочисленные следы. В гардеробе висели мокрые ветровки и пальто. На полке для головных уборов пестрели кепки, охотничьи шляпы и полиэтиленовые дождевики. От стола завсегдатаев, где в это время всегда стоял привычный вечерний гомон, доносилось лишь тихое бормотание, как будто каждый читал свою собственную молитву.

Соня вдруг усомнилась в том, что это была удачная идея — привести сюда Боба после его музыкального дежурства в баре на поздний ужин. Она еще два дня назад с восторгом рассказала ему об успехах экспериментальной кухни Беццолы, и он заявил, что гибель Рето Баццеля — не повод, чтобы менять их планы.

Не успели они закрыть за собой дверь, как в зале стало еще тише. Нина поставила поднос с пустыми кружками и бокалами на стойку, подошла к ним.

— Ужинать? — спросила она и провела их в ресторан.

На ней была узкая юбка и топ, открывающий живот. И то, и другое черного цвета. Скорее случайно, чем в знак траура. Щеки ее раскраснелись. Несчастье, похоже, не столько расстроило ее, сколько возбудило.

Белые скатерти были лишь на двух столиках, остальные уже стояли в ночном облачении из мольтона с застарелыми пятнами. В это время посетителей уже не ждали.

Меню, которое принесла Нина, было новым. На четырех страницах они не нашли ни одного рето-азиатского блюда. Это был обычный ассортимент сельского трактира с несколькими местными угощениями а-ля «бюнднер».

— А другого меню нет? — спросила Соня.

— Нет. Только это.

— А рето-азиатские блюда?

— Больше не готовим.

И, прежде чем Соня успела спросить почему, направилась в питейный зал, откуда кто-то громко позвал ее по имени.

Когда она наконец вернулась к их столику, они заказали ячменевый суп «бюнднер» и голубцы.

— Для меня и это уже экзотика, — утешил Соню Боб.

Подавленное настроение в питейном зале передалось и им. Сначала они еще пытались вести беседу, как два незнакомца, каковыми и были друг для друга, но вскоре оставили эти попытки и ели молча, как супруги после многих лет совместной жизни.

Во время десерта — они заказали энгадинский ореховый торт с шариком ванильного мороженого — к столику подошел Педер Баццола. На его обычно белоснежном поварском облачении темнело несколько пятен от соусов, узел белого галстука был ослаблен, лицо небрежно выбрито, а глаза уже обрели характерный блеск, соответствующий определенной дозе красного вина.

— Надеюсь, вам понравилось.

Это прозвучало почти вызывающе.

— Да, спасибо. Но где же ваша азиатская нота? — спросила Соня.

— В «Гамандере». Если вам нужна азиатская нота, питайтесь в отеле. Там ее и придумали.


Соня сидела в кожаном кресле оливкового цвета, все еще держа ноги на бедрах Боба. Тот полулежал на ней, положив голову ей на плечо. Их дыхание постепенно выравнивалось.

— Может, это близость смерти? — задумчиво произнесла Соня.

— Что?

— То, что приводит влюбленных в такое исступление.


Над погруженным в траур Валь-Гришем как ни в чем не бывало взошло сияющее солнце. Оно разогрело отсыревшие луга, и те парили, как горячее белье, только что повешенное зимой на веревку.

Дом Луци Баццеля казался заброшенным. Скотину рано утром накормил и напоил его внучатый племянник Йодер. Он крестьянствовал лишь в свободное от работы время, а деньги зарабатывал каменщиком на растущих как грибы стройках, которые с каждым годом все больше уродовали Энгадин. Скотина была уже на пастбище. Луци молча сидел передтелом своего сына, которого ночью привезли домой и уложили на столе в горнице.


Приготовив велнес-центр к работе, Соня энергично плавала, выполняя свою утреннюю норму. Бассейн был в ее полном распоряжении: с того момента, когда нашелся Банго, Барбара Петерс еще не покидала своей комнаты.

Около восьми часов стеклянная дверь открылась, и вошел Игорь. Он помахал Соне рукой, подзывая ее к краю бассейна.

— Тебя ждет Барбара. Полиция приехала.

Соня переоделась и через десять минут вошла в кабинет начальницы. Полицейские в своих мундирах казались инородными телами посреди холодных, лаконичных форм дизайнерской мебели из стальных труб.

Барбара была в тех же джинсах и в том же кашемировом пуловере, что и вчера. Бейсболку сменила шелковая косынка, повязанная в виде тюрбана.

Но выражение лица ее изменилось. В нем не было вчерашнего страха и затравленности, оно опять выражало спокойствие и уверенность в себе.

— Соня, эти господа принесли нам две занятные находки. — Она встала и взяла со спинки кресла грязный купальный халат с фирменной надписью «Гамандер». — Это было найдено в машине погибшего господина Баццеля. А еще вот это.

Она положила халат обратно на кресло, взяла со столика маленький полиэтиленовый пакет с застежкой-молнией и протянула его Соне. В нем был ключ от сложного замка с секретом на голубом кольце.

— Это генеральный ключ, — пояснила она. — Он был на связке ключей, обнаруженной у погибшего.

Соня посмотрела на ключ, потом на Барбару, потом на полицейских.

— А как он к нему попал?

— Это ключ номер пять, — сказал один из полицейских, который, судя по всему, был старшим. — Резервный ключ, который должен был лежать в конторе. Его пропажи никто не заметил до сегодняшнего дня.

— Как же Баццель умудрился его раздобыть?

Барбара Петерс пожала плечами.

— Возможно, я все же была не так уж несправедлива к господину Казутту, — сказала она после небольшой паузы.

Соня представила себе старика Казутта с его застывшей улыбкой, таким, каким увидела его в этой жалкой конуре, и вновь услышала его слова: «Остерегайтесь этого человека. Он ненормальный». Может, это и в самом деле все объясняет? Может, Казутт был если не преступником, то хотя бы сообщником?

— Фрау Петерс рассказала нам эту историю с исчезновением собаки, — сказал полицейский.

— Это было до того, как я узнала про ключ, — вставила Барбара Петерс.

— Она сказала, что у вас есть некая версия.

Не обращая внимания на отчаянные телепатические попытки начальницы удержать ее от этого, Соня рассказала обо всех происшествиях и о том, что они, по ее мнению, означали. Старший полицейский делал записи в своем блокноте с серьезным лицом. Соня лишь один раз перехватила его взгляд, украдкой брошенный младшему коллеге.

забыла как называется твой отель

гамандер а что?

может приеду а как называется эта дыра?

Валь-Гриш но у меня почти нет времени

ничего

Соня чувствовала облегчение, исходившее от Барбары Петерс и передававшееся всему персоналу. Даже немногие гости, которые могли только гадать о причинах гнетущего настроения, заметили, что персонал начал работать с большей отдачей, а сервис ощутимо улучшился.

Ей и самой стало гораздо легче. Тупое чувство неопределенной опасности исчезло. Но воспоминание о ней осталось.


В первый день после смерти Рето Баццеля было по-летнему жарко. Погода вполне позволяла устроить ужин на террасе. Барбара Петерс настояла на этом, хотя кое-кто из сотрудников, в том числе и Соня, пытались отговорить ее. В деревне, по их мнению, могли воспринять это как неуважение к чужой скорби.

Но Барбара Петерс, решив, что с гостей хватит и плохой погоды и им незачем страдать еще и от каких-то ограничений, связанных с трагедией, которая их совершенно не касается, велела придвинуть рояль к окну и попросила Боба воздержаться от грустной музыки. Она пригласила Соню, Мануэля и Мишель поужинать сегодня вместе с гостями, и в итоге набралось двадцать два человека, рассевшихся за семью столиками.

Сама она в этот вечер сидела за столиком с доктором Штаэлем, не забывая, однако, о роли внимательной и радушной хозяйки. Неся, как знамя, свое вечернее платье с открытыми плечами от Валентино, она переходила от столика к столику, обменивалась несколькими словами с теми, с другими и время от времени рассыпала серебряные трели своего по-детски заливистого смеха. В руке она держала бокал, в который во время ее коротких привалов за столиком доктора Штаэля официант каждый раз подливал шампанского из бутылки, стоявшей рядом в ведерке со льдом.

Пестрые зонты от солнца, официанты в белых накрахмаленных куртках, джазовая музыка на заднем плане — все это мало было похоже на обычный ужин нескольких гостей отеля и напоминало скорее праздничную вечеринку по случаю первого по-настоящему летнего дня.

Мануэль и Мишель весело болтали. Соня не разделяла этого веселья. Ей было немного не по себе.

Когда гости перешли к десерту, с улицы вдруг послышался рев мотора. Все повернули голову в ту сторону, где дорога подходила совсем близко к террасе. Снизу, со стороны деревни, подъехал старый зеленый «Лендровер». Из него вылез крестьянин в черном костюме и в черном галстуке. Его руки, торчавшие как палки, казалось, не имели никакого отношения к туловищу. Несколько секунд он молча стоял, уставившись на террасу. Потом вдруг замахал кулаками и что-то закричал на своем языке срывающимся от ненависти голосом.

Гости умолкли. Только Боб, который не мог видеть эту сцену, продолжал наигрывать свои happy tunes.[27]

Старик замолчал и, казалось, прислушался к музыке, словно ошалев от такого бесстыдства. Потом опять поднял в воздух кулак и крикнул:

— Schmaladida musica dal diavel!

После этого старик медленно, тяжело, словно его вдруг покинули силы, взгромоздился на сиденье своего «Лендровера».

Рояль умолк. Боб, по-видимому, обратил внимание на внезапно наступившую тишину на террасе и понял, что что-то произошло. В окне появилось его лицо. Он вопросительно посмотрел на Барбару.

— Браво! — крикнула она ему. — Спасибо! Продолжайте в том же духе!

Переглянувшись с Соней, он вернулся к роялю, и через минуту в тишину летнего вечера вновь посыпался серебряный дождь его импровизаций.

Гости вновь занялись десертом, пытаясь связать оборванные нити бесед. Никто не смотрел вниз, на старика, который, ревя мотором и скрежеща коробкой передач, в три приема разворачивал на дороге свой «Лендровер».

Барбара Петерс делала все возможное, чтобы гости поскорее забыли об инциденте, но настроение было испорчено.

— А что он сказал? — позже спросила Соня одного из официантов, который знал нижнеэнгадинский диалект.

— Это был Луци Баццель, отец погибшего. Он сказал, чтобы мы все убирались отсюда — туда, откуда пришли. Или в преисподнюю.

— A «musica dal diavel» означает «музыка дьявола», верно?

— Угадали.

Спина Боба была на ощупь чем-то горьким с сахаром. А его стоны — пурпуром по золоту.

Соня мчалась куда-то на гребне рубиново-красной волны, пока ее не накрыло хромово-желтой пеной и не утащило в черный бешеный водоворот прибоя.

ну что ты приедешь?

куда?

сюда

зачем?

ты же писала что хочешь приехать

я в эту забытую богом дыру? что я чокнулась что ли?

Соня перечитала свой последний эсэмэс-диалог с Малу. Она все правильно поняла:

забыла как называется твой отель

гамандер а что

может приеду а как называется эта дыра

Валь-Гриш но у меня почти нет времени

ничего

Отправитель: Малу. Но ей только теперь бросился в глаза номер телефона, с которого были отправлены эсэмэс. Это был старый номер Малу.

Она набрала этот номер. Женский голос ответил, что абонент в настоящий момент недоступен. Она набрала ее новый номер. Малу сразу же ответила. Соня без вступления спросила:

— Ты нашла свой старый мобильник?

— Нет, так я его больше и не видела.

— Блин!..

— Новый еще лучше. Меньше и с фотокамерой.

— Кто-то прислал мне с твоего старого номера эсэмэс, сделав вид, что это ты.

— Зачем это ему могло понадобиться?

— Чтобы выяснить, где я. Ты не потеряла его. Его у тебя украли.

— Кто?

— Важно, не кто, а — для кого!

— Ну, и для кого, по-твоему?

— Для Фредерика.

Малу молчала.

— Думай, кто это мог сделать! — сказала Соня.

— А я что делаю? Но мне никто не приходит в голову.

— Ты помирилась с Гансом-Петером?

— No, Sir.[28]

— А с Куртом еще встречаешься?

Молчание.

— Я спрашиваю: ты встречаешься с ним или нет?

— Ну неужели он стал бы…

— Ты уже однажды в нем разочаровалась.

Опять тишина.

— Вспоминай!

— Мы были в «Занзи-баре». Так сказать, примирительный коктейль. С мартини. Ну, как ты понимаешь, где один коктейль, там и два, и три… В какой-то момент я заметила, что моего мобильника нет. На следующий день я туда звонила и спрашивала, не находил ли его кто-нибудь… Зараза!.. Соня, прости, мне так жаль…

Соня отправилась к Мишель и строго-настрого наказала ей ни в коем случае не принимать адресованные ей заказные письма.


Погребальный звон, доносившийся до «Гамандера» снизу, из деревни, казался предостережением. На траурную мессу, которую служил патер Дионис, собралось полдеревни, потому что была суббота и многие не работали. Потом все стеснились на маленьком кладбище вокруг разверстой могилы, под моросящим дождем. Венков оказалось много: отец Рето был важной фигурой в жизни деревни.

Один венок, огромный, четырехцветный, из герберы, настоящий шедевр траурной флористики, вызвал несколько приглушенных комментариев. На черной ленте было золотыми буквами написано: «От скорбящих гостей и сотрудников отеля „Гамандер“».

После погребения Луци Баццель пригласил всех в «Горного козла» на поминальный обед. Но скорбящие земляки не расшумелись и не развеселились от приятного сознания того, что всё уже позади и сами они пока еще живы, как это обычно бывает на поминках. Все ели и пили молча, из уважения к окаменевшему от скорби вдовцу, похоронившему еще и единственного сына.

В этот вечер в «Горном козле» не играли в карты. Каспер Саротт и Нина скучали за столом завсегдатаев. Единственным посетителем был Джан Шпрехер, сидевший за своим постоянным столиком с застывшим взглядом перед полупустым бокалом. Он все еще был в черном костюме и в черном галстуке. Когда после мессы он хотел выразить Луци Баццелю свои соболезнования, тот не подал ему руки.

В девять часов Педер Беццола закрыл кухню, которая в этот вечер так и осталась невостребованной, и вышел в трактир. Джан Шпрехер махнул ему рукой, подзывая к столику.

— Хочешь, я тебе кое-что расскажу? — спросил он повара.

— Валяй, — ответил тот и сел.

— Только чтобы все осталось между нами.


Тучи повисли над долиной, словно опрокинутое море тумана.

Соня опять пожертвовала своим обеденным перерывом ради пробежки. Ведь причина, по которой она не всегда могла соблюдать свое железное правило — каждый день делать хоть что-нибудь для поддержания формы, — теперь лежала под двухметровым слоем земли.

Она бежала по пешеходной дорожке, соединявшей деревни на южных террасах Нижнего Энгадина. Под ней был Валь-Гриш, над ней — всего в нескольких метрах — плотный пепельно-серый слой облаков, из которого время от времени доносилось грубое звяканье коровьих колокольцев.

Дышалось ей легко. Она объясняла это тем, что ей уже несколько дней подряд удавалось подавлять в себе курильщика. Возможно, положительную роль тут сыграло и общее облегчение, омраченное лишь фальшивой эсэмэс с украденного телефона Малу.

Впрочем, было еще кое-что, в чем она не могла не признаться себе: она, похоже, была немного влюблена.

Пешеходная дорожка пересекала маленькую улочку, состоявшую из разного рода сельскохозяйственных объектов. Соне нужно было повернуть на нее, чтобы сократить путь и не опоздать на работу. На половину третьего у нее был записан какой-то новый пациент, которого она еще не видела.

Море тумана у нее над головой еще больше потемнело. Не успела она добежать до первого дома на окраине деревни, как с неба посыпались первые тяжелые капли. Через несколько минут в пересекавших дорогу желобах зажурчала коричневая вода.

Спортивный костюм прилипал к телу, руки быстро замерзли, а по волосам, торчавшим из-под бейсболки, холодная вода струилась прямо за воротник.

Деревенская улица расплылась перед глазами в этой бурной пляске дождя. Фрау Бруин даже включила свет в своей лавке — так вдруг стало темно.

Соню догнала какая-то машина и поехала рядом. «О господи, еще один кобель!» — подумала она и решила бежать дальше, не обращая на него внимания. Но потом все же остановилась.

Рядом с ней затормозил черный «Пассат». Водитель, перегнувшись через пассажирское сиденье, открыл дверцу.

— Ну, давай, садись быстрее!

Это был Мануэль.

Соня села вперед.

— Я и не знала, что у тебя есть машина.

— Не все мужчины хвастаются своими автомобилями.

Дворники на стекле работали в ускоренном режиме, но не поспевали за потоками, в которых расплывались дома.

— Только о погоде — ни слова, договорились? — сказал Мануэль.

— Хорошо. О погоде говорят туристы и хозяева гостиниц.


Еще перед дверью процедурного кабинета Соня почувствовала неладное. Изнутри шло какое-то прозрачное цветное излучение, но она пока не могла определить его цвет.

Она медленно нажала ручку вниз и осторожно вошла.

На массажном столе лежала женщина, накрытая по самую шею простыней и озаряемая калейдоскопом световой установки. Она лежала на животе. Соня не могла видеть ее лица.

Исходившее от нее излучение, доминировавшее над остальными тонами, окружало ее цветной тенью. Это был жидкий ультрамарин.

Соня сразу же поняла, кто эта женщина.

9

— Соня, не уходи!

Вероятно, она почувствовала, что Соня готова развернуться на месте и уйти.

— Тебе совсем необязательно делать мне массаж. Я просто хочу с тобой поговорить.

Все тот же тон. Дружелюбный, но не терпящий возражений. И так же, как прежде, этот тон принес ей желаемый результат и на этот раз: Соня закрыла дверь и прошла к изголовью массажного стола.

И вот она лежала перед ней, положив голову на скрещенные руки и отвернув в сторону лицо. Серо-голубые, подстриженные, как у девочки, волосы до плеч, которые теперь были скрыты под косметической шапочкой. Ногти на все еще не старых руках, как и прежде, накрашены все тем же розовым лаком. Pearl Orchid.[29] Соне приходилось покупать его для нее в магазинах дьюти-фри. Не потому, что та не могла себе позволить купить его по обычной цене — просто это была одна из бесчисленных мер, обеспечивающих ее присутствие в семейной жизни сына.

— Тебе нравится эта работа?

— Иногда нравится, иногда не очень. Как, например, сейчас.

— Ну, один час придется тебе потерпеть. Я за него заплатила.

— Я не шлюха, с которой можно за одну и ту же цену трахаться или беседовать.

— Я ничего не знаю о шлюхах.

— Зато я знаю. Благодаря твоему сыну.

На несколько секунд в комнате воцарилась тишина. Соня мысленно записала себе одно очко. Однако ее бывшая свекровь быстро оправилась от первого удара.

— Если мужчина идет к проститутке, значит, в его супружеской жизни что-то не так.

Соня не ответила.

— Извини, Соня. Я не хотела этого говорить.

— Чего ты хочешь?

— Мне нужна всего лишь твоя подпись.

— Ты ее не получишь.

«Маман» повернула голову. Соня увидела наконец ее лицо. Она была в прекрасной форме. Мышцы рта и брови в очередной раз подтянуты, дряблые веки разглажены.

— Я тебя понимаю, Соня.

— Сомневаюсь.

— Мне с «папа» в свое время тоже пришлось нелегко.

— Что ты говоришь! Он тоже пытался тебя убить?

— Фредек не пытался тебя убить, Соня. Это был несчастный случай. Я же его знаю. Да, он немного вспыльчив, но он и мухи не обидит.

Соня оттянула пальцем нижнюю губу и наклонилась к ней.

— Вот, посмотри! Ты видишь этот шрам? Это работа твоего кроткого сыночка. А огнестрельную рану я не могу показать тебе только потому, что он был пьян как свинья и просто не смог в меня попасть.

— Это называется временная невменяемость.

— А кто мне гарантирует, что он опять не нажрется до временной невменяемости и не доведет начатое дело до конца?

— Я.

— Как?

Ее бывшая свекровь в первый раз улыбнулась.

— Ну, я как-никак имею определенное влияние на Фредека.

— Это точно. Пагубное влияние.

«Маман» стойко выдержала очередной удар.

— Соня, прошу тебя, будь благоразумна, — произнесла она своим приветливым тоном. — Там на столе лежит ходатайство о закрытии уголовного дела. Ты — единственный человек, который может его подписать.

— Забудь это!

«Маман» одарила ее материнской улыбкой.

— У меня есть предложение. Ты даешь условное согласие. Посмотришь на его поведение, и если он в течение шести месяцев даст тебе хоть малейший повод, ты немедленно отзываешь свое согласие, и дело против него возобновляется.

Уголовный кодекс, статья 66, пункт 2. Соня давно уже знала все эти статьи и параграфы наизусть. Но теперь ей в первый раз пришла в голову мысль уступить.

«Маман», судя по всему, это почувствовала.

— Ты ведь когда-то любила его, — поспешила она расширить образовавшуюся брешь.

— Любила. Но, в сущности, он мне никогда не нравился.

«Маман» и это мужественно проглотила.

— Он с детства был очень ранимым. Когда ты его бросила, это стало для него тяжелым ударом. Он просто хотел вернуть тебя. Что поделаешь, так уж устроены мужчины, они не умеют выражать свои чувства.

В дипломатических переговорах бывают моменты, когда лучше промолчать. Бывшая свекровь Сони упустила такой момент.

— Ах, вот как это называется! Неумелое выражение чувств! Заявиться посреди ночи к своей бывшей жене, звонить и колотить в дверь, а потом разбить стекло, ворваться в квартиру, отдубасить ее кулаками, а когда на помощь поспешат соседи — открыть по ней пальбу!

— Да, он на какой-то момент потерял над собой контроль, я знаю.

— Очень тщательно спланированная потеря контроля над собой! Он не забыл захватить с собой заранее заряженный пистолет — для последующей спонтанной потери контроля над собой!..

Соня перешла на крик, но тут же взяв себя в руки, попыталась поскорее успокоиться.

«Маман» села. Соня поняла, что ни о каком массаже та и не думала: она была в купальнике.

— Чего тебе еще надо? Карьеру его ты уже уничтожила. Жизнь, по твоей милости, теперь тоже висит на волоске.

Соне хотелось закричать на нее, но она заставила себя глубоко вдохнуть и ответить спокойным голосом:

— Он сам уничтожил и то, и другое.

Она взяла со стола бумагу с надписью «Ходатайство о закрытии уголовного дела против доктора Фредерика Генриха Форстера». Подавив в себе желание разорвать ее, она протянула ее «маман».

Та, не обращая внимания на бумагу, сказала:

— Тебе не кажется, что, несмотря на все случившееся, ты перед ним в долгу? За ту жизнь, которую он тебе обеспечил? И продолжает обеспечивать…

Соня бросила бумагу и повернулась, чтобы уйти. Но «маман» крепко схватила ее за руку.

— Рано или поздно он выйдет на свободу и без твоего участия. И мне было бы гораздо спокойнее, если бы у него к тому времени не осталось к тебе никаких незакрытых счетов…

Соня взялась за запястье «маман» и высвободила руку. Все еще сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце ее бешено колотилось.

— А теперь ты мне грозишь своим кротким сыном?


— Уже закончила?

Мануэль сидел за столом в комнате для персонала и разгадывал кроссворд.

— Это мать моего бывшего мужа.

Соня была рада застать здесь Мануэля и подсела к нему.

— Ты же говорила, что никто не знает, где ты.

— Кроме моей лучшей подруги. А они стащили у нее мобильник и прочитали мои эсэмэс.

— Я смотрю, они не жалеют ни сил, ни средств, чтобы тебя отыскать.

— Им от меня кое-что нужно. То, что могу дать им только я.

— И что же это такое?

— Моя подпись. Они хотят, чтобы я подписала ходатайство о прекращении уголовного дела против моего бывшего мужа.

— А что он сделал?

— Нарушение неприкосновенности жилища, телесные повреждения, попытка преднамеренного убийства, незаконное ношение оружия и так далее.

Мануэль уважительно присвистнул.

— Я как пострадавшая и к тому же его бывшая жена — с момента развода с которой еще не прошел год, — могла бы подать ходатайство о закрытии уголовного дела. Тогда осталась бы только попытка убийства, но это обвинение адвокат пытается оспорить, утверждая, что его подзащитный хотел всего лишь пригрозить мне оружием. И прокурор пошел бы ему навстречу, если бы сама пострадавшая стала ходатайствовать за обвиняемого. Над этим работает целая команда адвокатов. Он может себе это позволить. Он же сделал себе состояние на своей «неоэкономике».

— Но сейчас, я надеюсь, он за решеткой?

— В психиатрической клинике. Его адвокаты сразу же потребовали психиатрической экспертизы, и судья велел перевести его в клинику Вальдвайде. Там они могут держать его столько, сколько он должен был бы просидеть в тюрьме, если бы его осудили. Если я не подпишу бумагу, ему светит несколько лет. Хотя с такими адвокатами он получит по самому минимуму. А если подпишу, то его практически через пару дней отпустят на все четыре стороны.

— И он сможет повторить попытку?.. — задумчиво кивнул головой Мануэль.

— Во всяком случае, мне приятней сознавать, что он не разгуливает на свободе.

Дверь распахнулась, и на пороге появилась фрау Феликс. Ее широко раскрытые глаза неотрывно смотрели на них сквозь вычурные очки в карамельной оправе.

Фрау Феликс перекрестилась.

— Распятие… — пробормотала она. — Распятие…


Распятие в нише над дверью в библиотеке было перевернуто. Никто не знал, с каких пор. Никто не обращал на него внимания. Кроме фрау Феликс, которая принесла в библиотеку книгу, оставленную кем-то в зале отдыха.

Когда Соня вошла в библиотеку, техник-смотритель, вскарабкавшись на стремянку, уже пытался устранить следы кощунства. Барбара Петерс стояла рядом и молча наблюдала за его манипуляциями.

Тело Христа было повернуто к стене, и взорам собравшихся предстала обратная сторона распятия, оклеенная розовой с золотым бумагой, похожей на комнатные обои.

«Когда крест повернется на юг»… Соня встретилась глазами с Барбарой Петерс, но та улыбнулась и покачала головой, как бы желая сказать, что это всего лишь чья-то глупая шутка.

Техник-смотритель вынул распятие из ниши и повернул его.

— Раз уж так получилось, хорошо бы его заодно и протереть, а то оно все в пыли, — небрежно сказала Барбара Петерс и ушла.

Техник протянул распятие Соне.

— Ты не можешь его подержать, пока я схожу за тряпкой?

Соня не решилась взять в руки распятие и сама пошла за тряпкой. Только вернувшись обратно, она заметила сидевшего в одном из резных кресел доктора Штаэля.

— Перевернутый крест — это сатанинский символ, — сказал он, обращаясь к ней. — Так сатанисты глумятся над христианской святыней.

— У меня есть другая версия.

Соня села рядом с доктором Штаэлем и, рассказав ему о прочитанном отрывке из легенды «Миланский черт», прокомментировала все семь знамений. Штаэль слушал, держа в руке очки и глядя в потолок. Соня предпочла бы увидеть его привычную ироничную полуулыбку, но он слушал с таким серьезным выражением и пониманием, что она с каждой минутой все больше убеждалась в правоте своих предположений.

— И кто же, по-вашему, может за этим стоять? — спросил он, когда Соня умолкла.

Она рассказала ему о Рето Баццеле и об уликах, указывавших на него как на виновника всех перечисленных инцидентов.

— Может быть, кто-то, посвященный в эту историю, решил продолжить ее?

— Точнее, довести ее до конца, — тихо ответила Соня.

— А что по этому поводу говорит фрау Петерс?

— Она упорно отказывается принимать все это всерьез. Может, вы поговорите с ней?

Он улыбнулся.

— Может, мне стоит посоветовать ей как следует угостить пожарников после очередной учебной тревоги?

— Да, сделайте это.

Выходя из библиотеки, она взглянула на нишу, в которой теперь уже правильно висело очищенное от пыли распятие, и еще раз вернулась к доктору Штаэлю.

— А вы уже были здесь, когда фрау Феликс заметила, что оно перевернуто?

— Нет, я, похоже, пришел через несколько минут после этого.

знаешь кто здесь?

кто?

мать фредерика

откуда она знает где ты?

угадай

shit[30]

она взяла на себя роль почтальона

ничего не подписывай

не подпишу

а пианист?

великолепно играет

Постучав в третий раз, она услышала шаги, а потом звук отпираемого древнего замка. Дверь с тяжким скрипом отворилась, и она увидела ту самую маленькую старушку в черном.

— Buna saira, — произнесла она, явно не узнавая Соню и окидывая ее недоверчивым взглядом.

— Добрый вечер, я хотела бы видеть господина Казутта.

Старушка повернула выключатель рядом с дверью. В подъезде зажглась лампа и залила матовым блеском отшлифованные временем булыжники перед крыльцом.

— Вы ведь уже были здесь, верно? — спросила старушка, еще раз, при свете, оглядев гостью.

Соня кивнула.

— Ну, тогда вы знаете, где его искать. Только вряд ли вы сможете с ним поговорить.

Она взяла своей ревматической рукой воображаемый стакан и опрокинула его в рот.

Дверь в квартиру Казутта была полуоткрыта, и через этот проем на площадку темной лестницы падала едва заметная полоска серого дневного света.

— Господин Казутт! — тихо позвала Соня.

Из крохотной кухни воняло помойкой. Со дня ее первого визита беспорядок принял здесь еще более зловещие формы.

— Вы дома, господин Казутт? — позвала она чуть громче.

Никто не откликался. Затаив дыхание, она прошла через кухню к открытой двери гостиной.

— Есть тут кто-нибудь?

Она открыла окно. С улицы повеяло сырой прохладой, запахло дымом от мокрых дров.

Казутт лежал на кровати, подложив под голову левый локоть. Правая рука свисала на пол, а изо рта протянулась струйка слюны.

Соня, преодолев отвращение, коснулась рукой его плеча.

— Господин Казутт! Вы в порядке?

Он не шевелился. Соня потрясла его за плечо.

— Алё! Просыпайтесь!

Казутт открыл налитые кровью и пустые глаза и вновь закрыл их.

Соня пришла, чтобы потребовать от него прямого ответа, был ли он посвящен в план Рето Баццеля и знал ли, кто завершил его реализацию.

Она выглянула в окно. Во дворе стоял какой-то мужчина и смотрел наверх. Увидев Соню, он продолжил свое занятие и принялся нагружать в тележку сложенные в штабель дрова.

Она захлопнула окно, а уходя, закрыла за собой обе двери. Ну, что ж, во всяком случае, ее подозрение, что это сам Казутт перевернул распятие, было окончательно развеяно.


Облака, словно клочья парусов больших кораблей, неслись над лесистым склоном противоположной стороны долины. Вечер еще не наступил, а в гостиных и кухнях старых домов уже горел свет. Не успела Соня выйти на улицу, как дождь забарабанил ей по плечам, словно все это время подкарауливал ее.

У крыльца одного из многоквартирных домов ее окликнула какая-то женщина. Это была Ладина, мать больного ребенка. Соня поддалась на ее уговоры переждать дождь у нее дома.

Они прошли в комнату, обшитую светлым кедром, и Соня села на угловую скамью. Ладина убрала лежавшее перед ней на столе вязанье. В кровати на колесиках спал ее сын.

— Обычно в это время я с ним делаю процедуры. А сегодня, благодаря тебе, пусть лучше поспит.

Ладина принесла кофе, достала из резного шкафчика бисквитное печенье и тоже села к столу.

— Она сказала, что он никогда не научится по-настоящему ходить, если мы бросим лечение.

— Ах, не слушай ты эту старую ведьму! — отмахнулась Соня.

Ладина испуганно посмотрела на нее.

— Ты веришь в ведьм?

— Конечно, нет.

— А я верю.

Ладина помолчала немного и продолжила:

— Она перед каждым сеансом молилась с нами за успех лечения. Правда, она всегда читала какие-то молитвы, которых я не знаю. И во время сеанса она тоже иногда что-то бормотала. Заклинания, что ли. Кристоф плакал не только от боли, а еще и от страха. Он ее боится.

— Я думаю, она член какой-нибудь секты.

— Ведьмы — это тоже секта.

Кофе был слишком горячим. Соня поставила чашку на стол.

— У нас в отеле происходят странные вещи.

— Знаю. В такой маленькой деревне, как наша, новости разлетаются быстро.

— Мы думали, что все это проделки Рето Баццеля. Но теперь его нет, а все продолжается.

Ладина ничего не ответила. Ее молчание показалось Соне многозначительным.

— Ты знаешь легенду о Миланском черте?

— А что там в ней говорится?

— Молодая девушка продает душу дьяволу, но отдать она ее должна, лишь когда исполнятся семь знамений.

— Каких знамений?

— Как раз тех самых, что исполнились здесь в последние дни: в воде вспыхнуло пламя, птица стала рыбой, зверь превратился в человека, крест повернулся на юг…

— Нет, не знаю.

— Сегодня крест в библиотеке висел в перевернутом виде. Фрау Феликс первая заметила это и не могла прийти в себя от ужаса. Если бы она была ведьмой, то это должно было бы обрадовать ее.

— А может, она просто притворялась, а крест сама же и перевернула. — Ладина обмакнула печенье в кофе и поднесла его ко рту. — Петерс тут многим насолила.

Кусок размоченного печенья отломился и упал на вышитую скатерть. Она молча ушла в кухню, принесла тряпку, рулон бумажных полотенец и миску с мыльным раствором и невозмутимо принялась замывать скатерть, не обращая никакого внимания на гостью.

— Кому же она еще насолила? — спросила Соня.

Ладина подняла скатерть и подложила под мокрое пятно сложенное вчетверо бумажное полотенце.

— Я никого не хочу подозревать.

— Кто еще, кроме Баццелей, имел виды на «Гамандер»?

Ладина отнесла миску, тряпку и полотенца на кухню и, вернувшись, ответила:

— Он на такое не способен.

— Кто?

— Педер. Педер Беццола, повар из «Горного козла». Он порядочный человек.

— А что за интерес у него был к «Гамандеру»?

— Он ему принадлежал.

Соня поставила чашку, уже поднесенную к губам, обратно на стол.

— Педер Беццола прежний владелец отеля?..

— Владельцами были его родители. Когда они вышли на пенсию, дело перешло к его брату. А тот три года назад разбился на своем планере. Педер тогда работал в Лозанне. Ему пришлось переехать сюда и заняться отелем.

— А почему он его продал?

— Он ему достался вместе с кучей долгов, и голова у него была забита идеями и планами, как отремонтировать отель и опять наладить дело. Знаешь, что он хотел построить?

— Велнес-центр?

— Да.

— И что же ему помешало?

— Банк. Сначала они согласились, а потом вдруг не только отказали ему в кредите, но еще и расторгли с ним договор об ипотеке. Отель был продан с молотка. Догадайся с трех раз, кто его купил?

— Сам банк.

— Правильно. И почти сразу же перепродал за бешеные деньги. Педер говорил, что прямо вместе с проектом бассейна — в качестве бонуса.

Соня задумчиво кивнула.

— А сейчас она еще и отбивает у него клиентов с помощью его же меню…

— Но Педер никакого отношения к этой истории не имеет. Он слишком честный парень.

Кристоф заплакал, и Ладина занялась им, опять словно забыв о Сонином присутствии.

— Дождь немного утих. Спасибо.

Соня встала.

— Скорее это его тетка, — не поднимая головы, сказала Ладина.

— Какая тетка?

— Фрау Феликс.


До сегодняшнего дня она сознательно не посвящала Боба в эту историю. Словно желая создать некую нейтральную зону, в которой все это не имеет значения. Другую действительность, которая служила бы ей прибежищем. Но в конце этого сумасшедшего дня ей вдруг захотелось поделиться своими мыслями и чувствами с близким человеком. А Боб уже приобрел этот статус, в чем она наконец призналась себе вечером. Сегодня ночью она в какой-то момент все ему расскажет. Она уже предвкушала острое удовольствие — слушать его и смотреть, наблюдать его манеру самому удивляться своим импровизациям.


Однако уже на пороге ресторана она увидела в большом зеркале на стене бара «маман». Та была в черном декольтированном платье. Тройные бусы из крупного жемчуга ярко выделялись на перманентно загорелой коже. Она по-дамски сидела на высоком табурете у стойки, перед своим неизменным шерри, и как раз в этот момент звонко рассмеялась какой-то шутке Барбары Петерс.

Соня в нерешительности остановилась у входа. У нее не было желания лишний раз встречаться со своей бывшей свекровью.

Пока она думала, как ей быть, Барбара Петерс оставила свою собеседницу, пересекла зал и, проходя мимо Боба, с небрежной лаской потрепала его по затылку.

Соня вышла и вернулась в свою комнату.


Если бы черт и в самом деле существовал и с ним можно было бы заключить сделку, Барбара Петерс пошла бы на это, не задумываясь.

Соня сняла платье и легла на кровать. Прожектор наружного освещения спроецировал тень березы на наклонный потолок. Ночной ветер время от времени выдергивал из нее отдельные вихры.

Все принадлежали Барбаре Петерс.

Подростком Соня много часов проводила в своей мансарде, лежа на кровати и мысленно устраивая свой собственный конкурс «Мисс Гадина». Кандидатками были ее многочисленные настоящие и бывшие подруги, которые периодически меняли свой статус, переходя из разряда настоящих в бывшие и наоборот. Председателем и единственным членом жюри, неподкупным и безжалостным, была она сама. Стравливая их друг с другом в унизительных отборочных турах, она в конце концов из трех финалисток выбирала королеву, Мисс Гадину, и придумывала для нее самые изощренные несчастья и злоключения. Если выбор оказывался слишком трудным, она подвергала наказаниям всех трех финалисток.

Сегодня, через двадцать с лишним лет, перед ее мысленным взором две финалистки боролись друг с другом не на жизнь, а на смерть. Они ни в чем не уступали друг другу, закончили поединок вничью, первый приз был присужден им ех aequo,[31] и они вынуждены были разделить лавры.

В тот момент, когда Соня как раз выбирала для них форму награды, в дверь постучали. Она затаилась.

Стук повторился.

— Ну, открывай! Это я, — услышала она затем голос Мануэля.

Она встала и открыла ему в трусиках и бюстгальтере.

Мануэль немного запыхался. Видимо, бежал по лестнице.

— Если ты не придешь в бар, она его у тебя уведет.

Соня пожала плечами.

— Если эта перспектива его устраивает…

— Чушь! Ее красота вне конкуренции, так что ты от него слишком многого требуешь.

Соня опять пожала плечами.

— Никто не спорит, ты тоже выглядишь классно, но… Черт побери, да одевайся ты! И поживее!

— Я уже спала.

Он окинул ее скептическим взглядом.

— В полном макияже? Не смеши. Давай, пошли. Не сдавайся!

— А тебе-то от этого какая польза?

Он рассмеялся.

— Не хочу, чтобы он достался ей.

Соня сняла платье с вешалки.

— Ну, ладно. Только ради тебя.


Это была легкая победа. Когда они спустились в бар, «маман» ужинала с Барбарой в ресторане за ее столиком. Изредка оттуда доносился ее искусственный смех. Боб был погружен в свою dinner music.[32]

Соня, Мануэль и доктор Штаэль были единственными посетителями бара. Боб в перерывах подсаживался к ним, и все было как прежде. К тому моменту, когда он сыграл последнюю вещь — «In the Still of the Night», — дамы, так и просидевшие все это время в ресторане, давно ушли, не заходя в бар.

Первым откланялся доктор Штаэль, за ним Мануэль. Потом Ванни начал недвусмысленно намекать, что пора и честь знать, и в конце концов они с Бобом ушли в Сонину комнату, как два спевшихся во время турне гастролера.


— Боб!

— Ммм?

— А откуда у тебя царапины?

— Какие царапины?

— На спине.

— Наверное, от тебя.

— Ах, Боб, массажистки стригут ногти.

Лес ниже Альп Петча был небрежно упакован в вату. На западе в серых толщах неба образовалась ослепительно-белая полынья, и изящные ветви лиственниц загорелись влажным блеском. Узкая дорожка была покрыта мягким пружинистым ковром из бурых прошлогодних иголок. Кое-где валялись еловые шишки, которыми она в детстве играла, делая вид, что курит трубку.

Она попросила Мануэля взять ее единственный сегодняшний сеанс и сказала, что уходит на целый день.

— А если спросит мисс Гамандер?

— Скажи, что я видела ее в гробу. В белых тапках.

— Понятно.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать, повторяла она в такт бодрым шагам. Она уже успела вспотеть, но руки, уши и нос были ледяными. Температура воздуха за последний час резко упала.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Слева при дороге стояла та самая скамья, с которой она тогда увидела, как мир на несколько мгновений преобразился. Сколько же времени прошло с тех пор?

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Дорога круто поднималась вверх и вела через быстро редеющий лес, постепенно открывавший вид на широкие просторы голых альпийских лугов.

Запыхавшись, она остановилась на границе леса. Над ней сияли сочной зеленью крутые склоны, теряющиеся в жемчужно-сизых оборках тумана. Две-три альпийские хижины, разбросанные по склону, казались игрушечными домиками, приклеенными детской рукой к модели железной дороги. Нарушал гармонию лишь вертикальный кремнистый шрам — русло белоснежного ручья, стремительно несущегося вниз.

Трава была высокая. Только на одном из лугов какой-то скорый на руку крестьянин умудрился за один из считанных сухих дней последних недель управиться с сенокосом. Сено лежало вдоль дороги в рулонах, запаянных в белый полиэтилен.

Соня перелезла через забор и начала подъем, шагая по скошенному лугу.

Вот идет по земле крохотная Соня Фрай. Одна из миллионов, поднимающихся в этот момент на отвесную гору. Одна из сотен тысяч, поднимающихся в этот момент на отвесную гору с чувством страха. Одна из десятков тысяч, поднимающихся в этот момент на отвесную гору с чувством страха и сердечной мукой в груди.

Ни о чем не думать, ни о чем не думать.

Мимо усыпанной коровьими лепешками ложбины с деревянным, обитым жестью колодцем. Мимо черной деревянной хижины с солнечным коллектором. Мимо маленького плохо зарубцевавшегося оползня.

Она добралась до рваных краев туманной завесы. Все контуры постепенно растворялись в этом молоке. Она карабкалась вверх, пока пастбища не исчезли и ее не обступил немой белый туман.

Только теперь она позволила себе передышку. Усевшись на камень, растущий из девственно чистого луга, она ждала, когда утихнет буря в груди.

Ни о чем не думать.

Дыхание успокоилось. Пульс замедлился. Вокруг нее и над ней был лишь светлый вакуум. И она укуталась в этот холодный, непроницаемый вакуум, как в легкое покрывало.

Откуда-то издалека доносился приглушенный шум мотора и превращался в светящуюся оранжевую линию, дрожащую в белой дымке. Воздух имел круглый мягкий запах.

И вдруг белизна, в которую она неотрывно смотрела, отшатнулась, словно от порыва ветра, и над ней разверзлось ледяное синее небо. А где-то внизу, утонув в море тумана, лежал Валь-Гриш.

Она словно вошла через открывшийся белый шлюз в другую, освещенную чужим ярким солнцем действительность.

Время остановилось. Все замерло.

Первое, что Соня почувствовала после короткого оцепенения, было дыхание обжигающе холодного ветра. Потом она увидела тучу, которую он тащил на буксире и которая через минуту скрыла от нее внезапно явившийся ей на мгновение мир.


Когда Соня была маленькая, отец показывал ей фокус: улыбаясь ей, он приставлял ко лбу ладонь и медленно опускал ее, как занавес, к подбородку. Счастливое лицо исчезало, и вместо него появлялось грустное. Потом «занавес» поднимался, и улыбка опять появлялась.

Только что мир на глазах Сони претерпел такую же метаморфозу — преобразился и вернулся в прежнее состояние. Теперь, возвращаясь назад, она вновь отчетливо видела лес и деревню, в то время как сзади по склонам опять клубились серые облака.

Вниз, через лес, по мягкой, пружинистой пешеходной дорожке с хвойным ковровым покрытием, плавно идущей под уклон. Что-то среднее между ходьбой и парением. Потом по грунтовой дороге, посыпанной гравием. Мимо сгорбившегося от скорби дома Луци Баццеля. По переулку, в котором жил Казутт, с его полинявшими сграффити и облупившимися фасадами, к которым притулились укрытые полиэтиленом штабеля дров.

Перед лавкой колониальных товаров фрау Бруин заносила внутрь рекламный щит и стойку для газет. Увидев Соню, она показала на небо и сказала:

— Сейчас грянет!

Соня подняла голову. Ровный покров тумана свернулся в огромные темно-серые клубы, желтые и бурые по краям.

Соня пошла дальше, мимо «Горного козла», мимо украшенного геранями фонтана, прямо к церкви. Она открыла тяжелую дверь, и в ноздри ей ударил запах кедра, свечей и ладана. Сквозь витражи сочился скудный сумрачный свет.

Перед алтарем Девы Марии мерцали свечи. Соня направилась туда. Перед алтарем стояла на коленях пожилая женщина, одетая в черное. Она была погружена в молитву. Соне хотелось побыть здесь одной. Перекрестившись на Мадонну, она достала из кармана брюк свой спортивный кошелек. Он был на молнии, которая, открываясь, издавала пронзительный треск.

Молельщица повернула голову, и Соня узнала в ней старушку, у которой жил Казутт. Они молча кивнули друг другу.

Соня бросила монету в железный ящик и поставила три свечи. Все три за себя.

Старушка закончила молитву, тихо произнесла «амен», перекрестилась и поднялась с колен. Еще раз кивнув Соне, она пошла к выходу. Через несколько секунд пламя свечей перед алтарем заколебалось. Соня услышала скрип боковой двери и щелчок замка.

Дева Мария была одета в длинное белое платье до пят с голубой лентой на поясе, покрывало на голове переходило в столу. На правой руке Мадонны висели длинные, до пола, золотые четки. Сложив ладони и устремив взор к небесам, Богородица молилась за бедных грешников.

Соня вдруг услышала тихие шаги и обернулась. Чья-то фигура исчезла за дверью ризницы. Пламя свечей снова затрепетало, и снова раздался скрип боковой двери.

— Сандро! — раздался приглушенный женский голос. Это была та самая старушка в черном. — Сандро!

Она торопливыми короткими шагами пошла к Соне.

— Вы виделидьякона? — спросила она.

Глаза ее были широко раскрыты, на бледном лице застыл испуг.

— Может, в ризнице? — откликнулась Соня. — Что-нибудь случилось?

Женщина кивнула.

— Крест…

Она поспешила к ризнице и через минуту вышла оттуда уже вместе с дьяконом. Они направились к боковой двери. Соня последовала за ними.

Небо было уже почти черным. Ледяной ветер гнал по улице крупные снежинки. Дьякон и старушка исчезли, но маленькие чугунные ворота кладбища были распахнуты.

Завядшие венки и букеты на могиле Рето Баццеля были уже припорошены снегом. Старушка стояла перед могилой, дьякон возился с крестом.

Крест был перевернут и торчал из земли нижним концом вверх.

Дьякон вытащил его из земли и, положив рядом с могилой, пошел к сараю с хозяйственным инвентарем на другом конце кладбища. Соня и старушка молча смотрели на вихрящийся снег, который становился все гуще и все плотнее ложился на испачканный землей крест.

— Меня зовут Соня Фрай, — сказала Соня, чтобы нарушить молчание.

— Сераина Биветти, — ответила старушка, и они снова замолчали.

Дьякон вернулся со штыковой лопатой, выкопал небольшую яму, поставил в нее крест, засыпал яму и притоптал землю ногой.

Сераина достала из кармана использованный пестрый бумажный носовой платок и протянула дьякону. Тот обтер крест и табличку с надписью и окинул придирчивым взглядом свою работу.

Сераина перекрестилась. Дьякон, а за ним Соня последовали ее примеру.

— Ну, попадется он мне!.. — угрожающе произнес дьякон.

— Смотри, чтобы ты ему не попался… — пробормотала Сераина.

Соня, ежась от холода, стояла у могилы своего врага и смотрела, как летний снег ложится на плечи Сераины поверх черной вязаной кофты, словно потертое боа. Когда ударил колокол, отбивая четверть, она испуганно вздрогнула.

Дьякон и Сераина, услышав колокол, как по команде, повернулись и пошли к воротам, как будто только и ждали этого сигнала. Соня пошла за ними.

У ворот кладбища они расстались.

— Урсина вытряхивает перину, — сказала Сераина на прощание.


Снег уже успел покрыть дорогу. В десяти метрах ничего не было видно. Дома на противоположной стороне улицы смутно темнели за белым занавесом. В снежной круговерти вдруг возникла чья-то фигура. Сначала она показалась Соне всего лишь полупрозрачным сгустком материи, потом проступили едва заметные очертания, и наконец обозначился цвет: желтый. Это была пожилая женщина в желтом дождевике и в брюках из черно-желтой шотландки. Не поднимая головы, она прошла мимо. Соня обернулась и смотрела ей вслед, пока она не растворилась в метели.

Соня пошла дальше. Сзади послышался шум мотора. Она отступила в сторону и прижалась к стене. Снежинки окрасились в желтый цвет в лучах двух фар. Вслед за этим материализовался и тут же вновь канул во тьму черный лимузин. Но Соня успела узнать машину «il senatore».


Следы шин вели к «Гамандеру», но лимузина перед входом уже не было. У въезда на территорию отеля Паскаль и Дарио играли в снегу, выпавшем так нежданно-негаданно.

За ярко освещенной стеклянной стеной бассейна сквозь пляску снежинок смутно проглядывала фигура фрау Куммер. Она стояла, расставив руки в стороны и закинув голову назад, словно в каком-то спортивном танце. Над термальным бассейном под открытым небом вздымался подсвеченный пар.

Из отеля вышли супруги Лютгерс. Они были одеты по-походному и делали вид, что не замечают метели. Оба держали в руках палки от воображаемых лыж и сопровождали свои шаги механическими движениями.

Внезапно и так нелепо грянувшая зима, казалось, напрочь отрезала Валь-Гриш от действительности.

Остаток дня Соня хотела провести в своей комнате. У нее не было желания встречаться ни с Барбарой, ни с «маман», ни с Бобом. Но вечером она опять надела ветровку и мокрые кроссовки и вышла из отеля.

Снегопад прекратился, с крыш уже капало. Из печных труб курился дым, и заснеженные дома с горящими окнами напоминали рождественские картинки.

На этот раз над дверью «Каза Кунигл» горел фонарь. Соня постучала, и дверь сразу же открылась, как будто ее уже ждали.

На этот раз Сераина ее узнала.

— Он в том же состоянии, — сказала она. — Вряд ли вам удастся с ним поговорить.

— Я хочу поговорить с вами.

Сераина отступила в сторону, впустила Соню в подъезд и закрыла тяжелую дверь. В доме пахло яблочным пирогом, который остывал на комоде в коридоре. Сераина явно не собиралась приглашать Соню к себе в квартиру.

— У меня мало времени. Ко мне сейчас должны прийти.

— Когда пошел снег, вы сказали, Урсина вытряхивает перину.

— Да, так у нас здесь говорят, когда идет снег в неурочное время.

— Это слова из легенды о Миланском черте.

— Это не легенда.

Соня на мгновение лишилась дара речи.

— Я вас сегодня видела в церкви. Видела, как вы молились. Кто верит в Бога, должен считаться и с чертом.

— А вы не могли бы рассказать мне эту историю? В моей книге вырваны несколько страниц.

— Я жду гостя с минуты на минуту. Приходите завтра. — Сераина открыла дверь, недвусмысленно давая Соне понять, что ей не до нее. — После обеда. Я обедаю рано.

Соня прошла мимо нее на крыльцо.

— Когда моя мать была молодой, ей однажды ночью приснилась Урсина. Она плакала кровавыми слезами, сказала мать. А утром ее черные волосы стали белыми как снег.


Когда она шла назад, вдруг погасли все огни. Улица погрузилась во мрак. Дома ослепли и, не мигая, смотрели черными четырехугольниками окон. Вместе с огнями исчезли и звуки. Бубнивший где-то вверху телевизор резко умолк.

Соня остановилась и поискала в сумке фонарик. Но он остался в комнате. Она двинулась дальше. Почти на ощупь.

На главной улице тоже была непроницаемая темень. В окнах кое-где помигивали свечи и сновали тени.

Соня побежала. Там, где обычно, как пассажирский лайнер в море, сиял окнами «Гамандер», теперь лишь чернел зловещий силуэт.

Но когда она добежала до въезда на территорию отеля, послышался шум запускаемого генератора. «Гамандер» медленно зажег огни, которые, несколько раз моргнув, вошли в нормальный режим и горели ровно.

В деревне по-прежнему было темно.

В эту ночь Соня даже не пыталась уснуть без теместы. Но когда она проснулась, действие таблетки кончилось, а ночь еще нет.

Ей приснилось, что она слышит какие-то звуки. Позвякивание, побрякивание, постукивание — как будто Паваротти порхал по своей клетке. Звуки были настолько явственными, цветными и трехмерными, что она включила свет и прошла в ванную.

Но никакой клетки там не было. Она увидела лишь огарок свечи, которую оставила в раковине на тот случай, если отключат генератор. Его тарахтение все еще было слышно где-то внизу.

Она вернулась в комнату и отодвинула занавеску на окне. В деревне света все еще не было. Но питавшийся от генератора уличный фонарь на автостоянке перед отелем бросал тусклый круг света на мокрую дорогу.

Соне вдруг показалось, что в этом круге она на секунду увидела чью-то фигуру.

10

На следующее утро снег в деревне растаял. Но когда ветер изредка приподнимал завесу тумана, вершины гор поблескивали белизной.

К Соне на утро был записан доктор Штаэль. На этот раз у него не было ни головной боли, ни похмельного синдрома.

— Так что решите сами, какой вид массажа мне сейчас больше подходит, — попросил он.

Соня решила, что нейропсихологу больше всего подходит шиацу головы. Она принялась пальцами обеих рук массировать кожу на голове от лба до шеи. Доктор Штаэль только что принял душ, и его густые седые волосы казались на ощупь мокрой шкурой белого медведя.

Штаэль закрыл глаза.

— Послезавтра я уезжаю, — произнес он через некоторое время.

— Завидую. Я бы тоже не прочь уехать, — ответила Соня.

Он открыл глаза, и их взгляды встретились в перевернутом виде.

— Вот как? А мне казалось, вы уже вошли во вкус…

— Мне тоже так казалось.

Она взяла в каждую руку по пучку волос и легонько потянула их в стороны.

— Перевернутый крест?

Соня взялась за следующие два пучка волос. Не прерывая своих манипуляций, она рассказала ему о втором перевернутом кресте.

— Значит, кто-то продолжил эту историю с того места, на котором закончил сборщик молока?

— Кто-то или что-то. — Соня начала массировать большими и указательными пальцами мочки ушей. — Что-то сверхъестественное.

Доктор Штаэль не стал комментировать ее последнее замечание.

— А пианист?

— Что — пианист?

— Я же не слепой.

— Похоже, не судьба.

— Жаль. Вы были прекрасной парой.

Соня на несколько секунд надавила во внутренние уголки глаз. Потом принялась массировать подушечки его кустистых бровей.

— Можно задать вам один вопрос, который не совсем относится к области ваших исследований?

— Пожалуйста. Если речь идет не о любви.

Круговыми движениями пальцев она продвигалась от висков вниз, к мышцам височно-нижнечелюстных суставов.

— Вы допускаете существование черта в одной из этого множества действительностей?

Доктор Штаэль не торопился с ответом.

— Да, — ответил он наконец. — Причем в каждой из них.

у нас дождь

а вообще?

никакого вообще льет и льет

а у нас прошел снег

ну хоть что-то

Дырявая завеса облаков бросала на Валь-Гриш тревожные тени. В узких переулках витали кухонные запахи, из какого-то окна лилась печальная тирольская песня.

Дверь дома Сераины была открыта, из коридора доносились приглушенные голоса. Когда глаза Сони привыкли к полутьме, она увидела двух женщин, разговаривавших с худым, сгорбленным мужчиной. Это был Казутт. Он подошел к двери, и Соня увидела, что он выбрит и причесан, в чистой рубашке и в галстуке. От него пахло одеколоном, который, однако, не совсем успешно заглушал запах пота. Глаза у него были красные.

— Вы ко мне?

— Нет, я договорилась о встрече с Сераиной.

Казутт молча переглянулся с женщинами.

— Ее увезли сегодня ночью… — произнес он тихо, словно открывал ей некий секрет.

— А что случилось?

Одна из женщин поспешила выдать ей информацию из первых рук:

— Проснулась я посреди ночи от какого-то шума на улице. Слышу — поет кто-то. Или плачет. Подхожу к окну, вижу: какая-то белая фигура. Точно привидение. Я давай будить мужа. Он глянул в окно — и правда кто-то стоит. Ну, он окно-то открыл, да и крикнул, эй, мол! А тот не отвечает. А потом поднял голову — батюшки, так это ж Сераина! В ночной рубахе. Мы спустились вниз, ввели ее в дом. Она не говорит ни слова. И вся дрожит. А вид у нее — жуткий! Простоволосая, без вставной челюсти… И дрожит. Мы закутали ее в одеяло и привели сюда. А она как увидела, что мы хотим отвести ее в ее дом, как начала кричать и отбиваться руками и ногами! Ну, мы забрали ее к себе и разбудили доктора. Тот вызвал «Скорую помощь». Когда они ее увозили, она все дрожала. И так и не сказала ни слова!

— В шоке была, — вставила другая женщина.

Драматические световые эффекты в облаках превратили деревню в декорацию к какому-то спектаклю под открытым небом. Соня заторопилась. Ей захотелось как можно скорее уйти прочь, подальше от этого дома и от этой истории.

На полпути к отелю она услышала в одной из узких боковых улочек стук копыт. Гулкое эхо отскакивало от стен домов, и казалось, будто по Валь-Гришу несется целый кавалерийский отряд. Соня остановилась на перекрестке и осторожно выглянула из-за угла.

Это было темно-синее ландо отеля «Гамандер». Для такой узкой улицы оно ехало, пожалуй, чересчур быстро. Сидевший на козлах Курдин, который обычно с ней здоровался, в этот раз напряженно смотрел вперед.

В карете Соня узнала смеющуюся Барбару Петерс. И его, «il senatore», — тоже звонко хохочущего.


В холле ее ждал Мануэль. Он, который всегда говорил, что их профессия уже сама по себе — один сплошной фитнес, напросился сопровождать ее во время послеполуденного горного марша.

На нем были новые туристские брюки до колен, из почти новых туристских ботинок торчали гладко выбритые голени.

— Хорошо хоть не гольфы, — сказала Соня.

— Я могу их откатать наверх, если будет холодно, — ответил Мануэль и продемонстрировал эту полезную опцию своих длинных носков.

— А что у тебя в рюкзаке?

— Накидка от дождя, пуловер, вода, сухой паек, перевязочный материал — ну, в общем, то, что может понадобиться в дороге. Запасные носки.

— Запасные носки?..

— Я терпеть не могу промоченных ног.

— У тебя же вроде непромокаемые ботинки.

— А если нам придется переходить через ручьи?

— Будем строить канатные мосты. Я надеюсь, ты захватил пару канатов?

Он на секунду опешил, но потом расплылся в улыбке, обнажив щербинку между передними зубами.


У выезда с территории отеля семейство Хойзерманнов готовилось отправиться на велосипедную прогулку. Все были на маунтинбайках, взятых напрокат в спортивном магазине. Вокруг них в радостном возбуждении вился Банго.

Заметив Соню, спаниель примчался к ней и поприветствовал ее. Мануэля он проигнорировал. Когда тот нагнулся, чтобы потрепать его по загривку, он оскалил зубы и зарычал.

— Собаки — не мой профиль, — ухмыльнулся Мануэль. — С кошками я быстрее нахожу общий язык.


Джан Шпрехер все-таки скосил луг рядом с домом. Если сухая погода продержится еще пару дней, трава подсохнет, и он вызовет трактор-прессовщик, а если нет, придется позаимствовать у кого-нибудь сеносушилку.

Он загнал трактор в сарай и, присев передохнуть на скамейку перед хлевом, посмотрел вниз, на деревню. Перед «Гамандером» собралась небольшая группа людей. Шпрехер поднялся со скамейки и снял с гвоздя бинокль.

Через несколько минут он уже стоял перед старым телефоном, висевшим на стене в кухне. Надев круглые очки в металлической оправе, придававшие ему странный, чудаковато-интеллектуальный вид, он изучал телефонный номер, записанный на картонной подставке для пивных кружек.


Несмотря на лишний вес и тридцать сигарет в день, Мануэль был в прекрасной форме. Первые полчаса он шел за Соней, потом обогнал ее, заявив, что в своем собственном темпе устает медленней. С этого момента он лидировал. Время от времени он оглядывался, а иногда останавливался и ждал, когда она его догонит.

Соня на несколько минут потеряла его из виду. Когда она добралась до своей скамейки, он уже сидел на ней, выложив на бумажную салфетку сальсиц, и наливал из фляжки в пластмассовые стаканчики какую-то желтую жидкость.

— Мое правило: через каждый час — десять минут перерыв! — крикнул он ей навстречу.

Соня подошла к скамейке.

— Спасибо, я не хочу есть.

— Ну, тогда попей. Это не пиво, а яблочный сок.

Он протянул ей стаканчик. Она взяла его и выпила стоя.

— Ты не хочешь присесть?

— Я не могу закусывать на этой скамейке.

И она рассказала ему о своих впечатлениях, связанных с этим местом.

— Понимаешь теперь? Для меня это все равно что устроить пикник в церкви. Это был некий мистический опыт.

— Ты веришь в Бога?

Соня на секунду задумалась.

— Во всяком случае, хотела бы верить.

— Ты на верном пути. Тебя уже посещают видения. Как святую.

Мануэль принялся складывать вещи в рюкзак.

— Это было не видение. Я не увидела ничего такого, чего не существует. Я просто увидела то, чего не видят другие.

Дальше дорожка была достаточно широка, чтобы они могли шагать рядом.

— Во всяком случае, в зло я верю.

— Зло, как и добро, — понятие относительное. Все зависит от того, что в настоящий момент принято считать добром или злом. Жертвоприношения людей когда-то были добром. Каннибализм когда-то был добром. Колесование когда-то было добром. Бомбить людей с воздуха — добро. Взрывать их — добро.

Соня какое-то время шла молча.

— По-моему, есть и абсолютное зло, — сказала она наконец. — Зло, исключающее какие бы то ни было интерпретации. Зло — как сила.

Не дождавшись его реакции, она прибавила:

— Следовательно, есть и добро как сила.

— Я же говорю: ты веришь в Бога.

Дорожка сузилась, и им опять пришлось идти друг за другом. Соня пропустила Мануэля вперед.

— Иногда мне кажется, что деревня здесь вообще ни при чем, что это сделали ни Баццель, ни кто-нибудь другой…

Она подумала, что он не услышал этого замечания, и решила не повторять его.

Но он вдруг спросил:

— А кто?

Соня смущенно рассмеялась.

— Иногда мне все кажется таким странным. У тебя такое бывает? Ты сидишь где-нибудь, и вдруг все резко меняется. Самые знакомые и привычные вещи вдруг становятся чужими и враждебными. И у тебя появляется чувство, как будто где-то совсем рядом есть что-то еще, какая-то другая реальность… Тебе знакомо это чувство?

— Нет.

— Именно это чувство и охватило меня здесь наверху. Но оно не проходит. Фрау Феликс, фикус, светящиеся палочки, Паваротти, колокол, Банго, смерть Баццеля, кресты, «il senatore», Барбара, гости, жители деревни, снег, Сераина… Все вокруг становится все более странным, все более непонятным, все более зловещим.

Дорожка уходила вверх по узкому серпантину. У откоса росли альпийские розы. Кто-то совсем недавно оборвал с них почти все бутоны.

Мануэль шел впереди размеренными шагами горного проводника. Он ничего не ответил на ее последние слова, и она намеренно немного отстала, чтоб увидеть его лицо на очередном крутом повороте серпантина. Но ее подозрение — что он тайком ухмыляется — не подтвердилось. Его лицо было серьезным и выражало живой интерес к беседе.

— Ты мне очень нравишься, Соня, — сказал он вдруг.

— Это что — объяснение в любви?

Но он не улыбнулся.

— Просто я хочу, чтобы ты это знала.

— Ты тоже мне нравишься.

Они достигли границы леса. Небо на западе было безоблачным. Но с востока катились новые клубы тумана.

— Честно говоря, сначала ты мне не понравилась.

— Да? Почему? — удивилась Соня.

Он едва заметно пожал плечами.

— Не знаю. Предрассудки. Какая-то дамочка из высшего общества, которая много лет не работала и вдруг решила вернуться в профессию.

— Откуда ты все это узнал?

— От нее.

— Значит, Барбара Петерс представила меня моим будущим коллегам как «дамочку из высшего общества, которая много лет не работала и вдруг решила вернуться в профессию»?..

Мануэль поравнялся с загоном для скота и пошел по узкому проходу для туристов.

— Может, я сам сделал такой вывод из каких-то ее слов.

Дорожка вновь расширилась, и Соня пошла рядом с ним.

— Как бы то ни было, ты очень успешно скрывал, что я тебе сначала не понравилась.

Он, не отрываясь, смотрел в землю.

— В нашей профессии этому быстро учишься.

— Мне это так и не удалось.

Мануэль остановился и посмотрел на нее.

— Может, у тебя не было необходимости этому учиться…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Красивая, да еще с бабками…

— Вот, значит, как ты ко мне относишься.

— Относился.

— А сейчас?

— Я уже сказал: ты мне нравишься.

Грозовые тучи погасили солнце. Соня предложила на первой же развилке повернуть назад.

— От дождя еще никто не умирал, — возразил Мануэль.

— От дождя да, но гроза — это совсем другое дело.

— Ты еще и грозы боишься…

— Да, и грозы тоже, — призналась Соня.

Словно в подтверждение ее слов, на востоке лениво громыхнуло. Валь-Гриш лежал под ними, съежившись, как будто тоже боялся грозы. Далеко внизу крохотный трактор полз к крестьянскому двору, словно муравей, спешащий в свой муравейник. Чуть ближе, на опушке леса между ними и их целью, кто-то стоял. Турист или крестьянин. Вот он пошевелился и исчез за деревьями.

Спуск принудил их ускорить темп.

— Ненавижу спуск! Еще со школьных походов, — ворчал Мануэль. — Когда идешь в гору, радуешься предстоящему спуску, а потом проклинаешь все на свете, потому что не успеешь оглянуться, как у тебя болят колени и пальцы ног стерты до крови…

Где-то в самой гуще туч сверкнула молния. Гром пока еще сильно запаздывал. Дорогу им преградила электроизгородь загона для скота. Мануэль поднял перекладину, служившую калиткой, с помощью прикрепленной к ней изолированной ручки, пропустил Соню и закрыл за собой «калитку». На одном из столбов изгороди висел зловеще тикавший аккумулятор.

Соня почувствовала первую каплю дождя.

Ели, над верхушками которых они только что видели деревню, теперь выросли впереди, как часовые, высокие и строгие. Еще метров двадцать-тридцать, и они поравняются с ними. Деревья стояли по обе стороны дорожки, образуя нечто вроде арки и напоминая ворота в сказочный лес.

Ветер усиливался. Если до этого они только чувствовали его, то теперь могли еще и слышать. Он шумел в соснах и елях, словно торопил путников.

Лес становился гуще. Вдоль откоса над их головами сквозил молодняк. Тощие стволы были скрыты загадочной сенью зеленых кринолинов.

Они шли молча, один за другим, глядя лишь на неровную, каменистую дорожку. Мануэль вдруг резко остановился, словно зверь, почуявший опасность, и Соня чуть не налетела на него.

Далеко впереди, в темно-зеленом сумраке леса, кто-то стоял и неотрывно смотрел в их сторону.

— Он ждет нас! — прошептала Соня.

Мануэль медленно двинулся дальше.

Он узнал его первым.

— Это повар из «Горного козла», — сказал он и ускорил шаги.

Соня, которая не разделяла его облегчения, медленно, нерешительно пошла за ним.

Они пока только слышали дождь, но еще не чувствовали его. Только в тех местах, где ветер или бензопила проредили лес, трава уже поблескивала серебряным бисером.

Педер Беццола ждал с их мрачной миной.

— Не самая подходящая погода для прогулок, — сказал Мануэль вместо приветствия.

Беццола не ответил. Он стоял, широко расставив ноги и перегородив узкую дорожку. Слева от него склон горы круто уходил вверх, справа обрывался скалистой стеной до следующего витка серпантина.

Соня подошла ближе и кивнула Беццоле. На ее приветствие он ответил. Но тоже лишь едва заметным кивком. Соня мысленно лихорадочно искала пути к отступлению, изо всех сил стараясь не оглядываться.

Беццола, похоже, не собирался их пропускать.

— Вы не могли бы немного посторониться, — сказал Мануэль. — А то дождь начинается…

Беццола пропустил его слова мимо ушей.

— Так-так… — произнес он, обращаясь к Соне. — Значит, решили прогуляться? С Миланским чертиком?

Соня почувствовала, как стучит кровь в висках. Она хотела что-нибудь ответить, но смогла лишь выдавить из себя судорожную улыбку.

— Будьте любезны, позвольте нам пройти! — угрожающе-приветливым тоном попросил Мануэль.

Беццола выдавил из сигареты уголек и растоптал его ногой. Потом бросил окурок вниз и скрестил руки на груди.

— Послушайте, я кажется, с вами разговариваю! — повысил голос Мануэль.

Повар, по-прежнему не обращая на него внимания, продолжал говорить с Соней.

— А переодетая собачка, значит, осталась дома? Бедняжка! Она бы тоже с удовольствием прогулялась с Миланским чертиком. В своей смешной охотничьей шляпке…

— Немедленно пропустите нас! — разозлился Мануэль.

— Как? Разве вы не знали? — продолжал Беццола, обращаясь прямо к Соне. — Кое-кто видел, как этот чертик грузил в багажник переодетую собачку.

Он смотрел на Соню ободряющим взглядом учителя, который не сомневается, что его ученица вот-вот даст правильный ответ.

Соня сохранила в своей памяти картинку, не пытаясь понять, что ей в ней показалось странным: Банго, оскалив зубы, рычит на Мануэля, который пытается его погладить. Ей вдруг стало холодно.

Мануэль выдвинул левое плечо вперед и стал протискиваться мимо Беццолы.

То ли он поскользнулся сам, то ли Беццола ему немного помог — во всяком случае, он вдруг полетел вниз по откосу, повис на две-три секунды на скалистом выступе, впившись руками в ковер из зарослей черники, потом раздался треск выдираемого с корнями кустарника, и Мануэль с криком «shit!» полетел дальше.

Педер Беццола побежал вниз, Соня за ним.

Мануэль лежал на дорожке и стонал. Из большой ссадины на правой половине лица шла кровь. Он лежал на спине, подложив неестественно вывернутую руку под голову и закинув ногу на ногу, словно отдыхая в шезлонге. Его ляжки были плотно прижаты друг к другу, а левая голень закинута на правую ногу под прямым углом. Под коленом, казалось, вырос новый сустав, который на глазах увеличивался в размерах и окрашивался в красно-синий цвет.

«РДКП», вспомнила Соня алгоритм действий в таких ситуациях, усвоенный еще на курсах: речь, дыхание, кровотечение, пульс.

— Мануэль!

— Shit! — простонал он.

— Ты можешь шевелить руками?

Она увидела, что он пытается обхватить пальцами какой-то воображаемый предмет.

— А пальцами ног?

— Кажется, могу… — шепотом произнес он.

— Никакого онемения? Все чувствуешь?

— Еще как чувствую!..

У нее за спиной Беццола звонил куда-то по мобильному телефону и говорил по-романшски.

— Что болит сильнее всего?

— Левое плечо.

— Ты хочешь попробовать изменить позу?

— Нет.

Она взяла его правую руку, чтобы проверить пульс, но под пальцами у нее что-то тихо хрустнуло. Мануэль вскрикнул. Соня осторожно положила руку на землю.

Беццола закончил разговор.

— Внизу, у опушки леса, есть место, где может сесть вертолет. Я пойду встречу его. У вас есть мобильник? На всякий случай.

Он продиктовал ей свой номер и ушел.

На скалистом откосе не было ни одного дерева, и дождь беспрепятственно лил на них.

— Во внешнем кармане моего рюкзака есть накидка от дождя. Ты можешь достать ее так, чтобы не шевелить меня?

Соне потребовалось несколько минут, чтобы вытащить из-под Мануэля оранжевую накидку. Сев на корточки, она накрыла его и себя. Некоторое время они молча слушали, как дождь барабанит по крыше их палатки.

— Он сказал правду. Миланский черт — это я.

Соня все это время пыталась вытеснить из сознания зловещую тему. Она и сейчас сделала вид, будто не слышит его.

— Это был я. Мне очень жаль, но это правда. Это сделал я…

Соня молчала.

— Я сам хотел тебе сказать. Сегодня. Потому и напросился с тобой.

— Почему же не сказал?

— Пошел дождь… Ты заторопилась назад. Я бы сказал тебе. Честное слово…

Боль и стыд исказили его круглое гладкое лицо.

Соня почувствовала, как в ней медленно разливается свинцовое чувство апатии. Ей казалось, будто она далеко-далеко от этого человека, с которым делила два квадратных метра земли под куском оранжевого прозрачного полиэтилена.

— Это я налил кислоты в кадку с фикусом, вызвал Казутта днем на дежурство, набросал светящихся палочек в бассейн, подвел куранты в церкви, переодел Банго, перевернул крест…

— А Паваротти? — уточнила он скорее для порядка.

Она почувствовала, что он кивнул. Того, что он потом еще говорил, она уже не слушала. Но она видела его голос. Это были какие-то крошащиеся, переливающиеся радужно-маслянистым блеском, лениво перекатывающиеся массы, на поверхности которых звуки дождя оставляли чеканные металлические узоры.

Когда образ его голоса исчез и остался лишь шум дождя, она спросила:

— И что должно было произойти дальше? Что с ней должно было случиться?

— С кем?

— С Барбарой Петерс. С твоей Урсиной.

Молчание.

— Все это было адресовано не ей… — произнес он наконец осторожным, деликатным тоном человека, который вынужден сообщить тяжелое известие. — Это было адресовано тебе, Соня. Это ты — Урсина…

— Я? Урсина?.. — удивилась Соня.

— Но с тобой ничего не должно было случиться. Все кончилось. Заказ выполнен.

Порыв ветра всколыхнул мокрые верхушки деревьев и ускорил барабанную дробь дождя.

— Заказ?..

Мануэль застонал. От боли и от ее несообразительности.

— Фредерик… — выдавил он из себя.

Во рту у нее возник металлический привкус.

— Откуда ты знаешь Фредерика?

— Мы познакомились в Вальдвайде. Я там работал физиотерапевтом.

Его голос доносился откуда-то издалека, а ее собственный был еще тише:

— И зачем ему это было нужно?

— Он хотел тебя растоптать, как он выразился. Как ты растоптала его.

— А зачем это было нужно тебе?

Он от боли с шумом втянул воздух сквозь зубы.

— Мне стало его жалко…

— Жалко? Фредерика?..

— Ты когда-нибудь работала в психиатрической больнице? Наступает момент, когда ты уже отличаешь персонал от больных только по одежде. Врачи с всклокоченными волосами, которые разговаривают сами с собой, санитары, которые постоянно что-то бормочут, ночные сестры, которые боятся темноты, психиатры, обворовывающие пациентов… И когда тебе среди них вдруг попадается нормальный человек, то это просто бальзам на душу…

— Ну да, нормальный человек, который пытается пристрелить свою бывшую жену как бешеную собаку…

Мануэль опять замолчал, дожидаясь, когда пройдет очередной приступ боли.

— Он рассказал мне свою версию.

— «Свою версию»!

— Ты с самого начала его терроризировала. Ты не хотела детей. Тебе не нравились его друзья. Ты испортила его карьеру. Ты выставила его пугалом в глазах его собственной семьи. В глазах коллег. В глазах всего света. Он не собирался тебя убивать. Он просто хотел вправить тебе мозги. Но ты спровоцировала его… — Он закашлялся. — А потом ты решила его доконать: либо тюрьма, либо дурдом…

— И тогда ты решил ему помочь… — с трудом узнала она свой собственный голос.

— Он уговорил меня. Ну, и перспектива расстаться наконец с Вальдвайде тоже сделала свое дело.

Ветер вдруг принялся с остервенением трепать накидку, и Соне пришлось некоторое время повозиться с ней, чтобы она не улетела.

— Когда же я стала тебе нравиться?

— Уже через пару дней.

— И ты все-таки продолжал все эти фокусы?

С минуту были слышны лишь шум дождя и осторожное дыхание Мануэля.

— Двести восемьдесят тысяч… Да я таких денег не заработал бы за всю жизнь! Семь банковских переводов. По сорок тысяч за каждое «знамение»…

Да, это было очень похоже на Фредерика. Пустить в ход деньги, когда не помогают другие средства, — это у него называлось «материальное подкрепление аргументативной базы».

— За легкую работу. Самое трудное было сделать так, чтобы тебе в руки попалась его книга легенд.

Сверкнула молния и на мгновение осветила сквозь отверстие для головы эту импровизированную исповедальню. Гром грянул почти в ту же секунду.

— А как ты устроился в «Гамандер»?

— Позвонил и предложил свои услуги. Сразу после тебя.

Снова сверкнуло. Уже не так ярко, и гром прогремел с задержкой.

— Откуда же он узнал? Я никому об этом не рассказывала.

Мануэль застонал.

— Ну когда же они наконец придут?

Нет, это была неправда. Кое-кому она все же рассказала о своих планах.

— Он общался с Малу? — задала она вопрос, ответа на который ей слышать не хотелось.

— Она часто его навещала.

Соня вдруг почувствовала, что больше не в силах выносить его близость. Она встала, накрыла его накидкой, как труп на месте преступления, отошла на несколько метров в сторону, села на землю под проливным дождем и стала ждать вертолета, дрожа от холода и давясь слезами.

Когда спасатели проносили его мимо нее, она прошла несколько шагов рядом с носилками.

— А зачем второй крест? — прокричала она сквозь шум винтов вертолета.

— Это не я! — крикнул он в ответ.

у нас все льет и льет и льет

соня привет ты чего молчишь?

ты ведь не теряла свой мобильник, правда?

теряла

вы придумали это, чтобы я не поняла откуда маман знает где меня искать

ничего не понимаю

брось, малу, Мануэль раскололся

зачем ты это сделала, малу?

зачем ты это сделала, малу?

одиночество старость и безденежье

сколько же он заплатил?

слишком мало

мне очень жаль, честно

Один из тяжелейших кризисов их семейной жизни пришелся на отпуск в Намибии. Фредерик заманил ее туда двухнедельным сафари. Соня никогда до этого не была в Африке и очень обрадовалась поездке. Она приобрела почти профессиональную фотокамеру и скупила все атласы животных и растений, какие только смогла найти.

Только когда они въехали в украшенные рогами диких зверей ворота «Bushman's Hunting Lodge»,[33] она поняла, что Фредерик имел в виду совсем другое сафари. Они приехали на одну из этих огромных, обнесенных высокими заборами охотничьих ферм, о которых она читала в своих путеводителях. Гостей возили к стадам ориксов, антилоп гну, зебр и спрингбоков, где они с удобных позиций стреляли по ним, а на ужин им подавали фондю из разных сортов мяса.

За полгода до этого Фредерик признался ей, что уже давно имеет охотничью лицензию. Она приняла это сообщение довольно равнодушно. Ее уже тогда мало интересовало все, что касалось его жизни. Но он объяснил этот факт просто как живой интерес к спортивной охоте.

Она даже не стала распаковывать чемоданы, а уже на следующий день приземлилась в качестве единственного пассажира маленького частного самолета на импровизированном аэродроме «Waterbuck Lodge»[34] небольшой туристической базы в девственном лесу с двенадцатью шикарными бунгало.

Она целыми днями наблюдала за животными на водопое. Они были такими разными — обстоятельные жирафы, торопливые и нервные спрингбоки, ленивые и высокомерно-равнодушные львы.

При этой базе был горячий минеральный источник, которому предстояло стать основой будущего велнес-центра. Владельцы базы, с которыми она успела подружиться, прощаясь с ней, сказали:

— Если тебе когда-нибудь некуда будет податься, имей в виду: скоро на «Waterbuck Lodge» потребуется хороший физиотерапевт.


И вот такой момент настал: она не знала, куда ей податься.

Она лежала на кровати в своей комнате и в последний раз изучала свой наклонный потолок.

Она отказалась садиться в вертолет. Педер Беццола проводил ее до отеля. По дороге он рассказал ей, что Джан Шпрехер видел в свой бинокль массажиста и переодетую собаку. Когда тот позвонил ему сегодня и сообщил, что она с Мануэлем собирается в горы, он отправился вслед за ними, чтобы вывести массажиста на чистую воду.

В отеле ей вызвали деревенского врача. Тот прописал ей горячую ванну и грог, а еще дал какую-то таблетку для снятия стресса. Она не спросила, какую именно. Но надо будет обязательно поинтересоваться. Таблетка оказалась отличным средством. Она не оглушила ее и не сделала ее апатичной ко всему. Все чувства и впечатления — предательство, интриги, злость, страх, разочарование, муки несчастной любви — сохранили свою отчетливость и резкость. Но они как будто не касались ее. Она могла спокойно думать обо всем как о чьей-то чужой судьбе.

И так же, как чью-то чужую судьбу, она смогла вытеснить все это из сознания, погасить свет и уснуть под ровный шелест дождя.

В эту ночь норма осадков повсеместно побила все рекорды. Циклон распространился от северных границ Альп по всей стране, а влажные массы воздуха из Германии и Австрии навалились на северо-восточную часть кантона Граубюнден. В некоторых областях за последние сутки выпала почти половина среднемесячной нормы осадков.

Соня проснулась рано. Она полежала несколько минут с закрытыми глазами, пока не разобралась со своим самочувствием.

У нее было такое ощущение, как будто все ее чувства были заключены в некий хрупкий кокон. Если она не будет делать резких движений, возможно, они там и останутся.

Около семи кто-то робко постучал в дверь. Соня накинула кимоно.

— Кто там? — спросила она через дверь.

— Это я, фрау Феликс.

Соня испугалась.

— Что вам нужно?

— Меня прислала фрау Петерс.

Соня открыла. Фрау Феликс смущенно улыбнулась и сняла очки. В этом жесте было что-то настолько обезоруживающее, что Соня впустила ее в комнату.

— Она велела вам передать, чтобы вы отдыхали. Я подежурю за вас. — И прибавила: — С удовольствием.

Она нерешительно остановилась и посмотрела на Соню снизу вверх. Без очков ее глаза выглядели совершенно иначе — просто как глаза уже немолодой, вполне дружелюбной женщины.

— Звонили из больницы… — сказала она. — Восемь переломов. Но внутренние органы не пострадали.

Соня приняла к сведению эту медицинскую сводку без всякого интереса, лишь пожав плечами. Фрау Феликс все еще не уходила.

— Я хотела перед вами извиниться. Я была к вам несправедлива.

Она протянула Соне руку, и та пожала ее.

— Я к вам тоже.

Она открыла ей дверь. Фрау Феликс помедлила на пороге.

— А если вам станет лучше, она приглашает вас к себе на чашку чая. У нее в квартире. В шестнадцать часов.

Соня опять легла в постель и попыталась не повредить свой «кокон» с чувствами. Будильник показывал восемь, когда ее разбудил стук в дверь.

— Room service, — услышала она мужской голос.

Это был Боб. Он с виноватой улыбкой держал в руках поднос с завтраком.

— Прими мои соболезнования по поводу всей этой истории, которая с тобой приключилась, — сказал он.

— Бывают истории и похуже, — ответила она и, взяв поднос, закрыла у него перед носом дверь. Без злости, но довольно решительно.

Только наливая себе кофе, она заметила, что это был завтрак на двоих. Она забралась с подносом в постель и включила телевизор. В некоторых центральных районах страны было объявлено чрезвычайное положение в связи с угрозой наводнений. Метеорологи ожидали продолжения осадков.


Проснувшись, она почувствовала, что на животе у нее что-то сидит. Она вскрикнула и вскочила на ноги. Поднос с грохотом и звоном полетел на пол.

Она с бьющимся сердцем принялась собирать осколки посуды и остатки завтрака. Случилось то, чего она боялась: она сделала резкое движение, и «кокон» разбился. Все, что она в него упрятала, вновь ожило и предстало перед ней во всей своей реальности. Она достала чемоданы, сняла со шкафа дорожную сумку на колесиках и начала собирать вещи.


От туч протянулись до самой земли темные шлейфы дождя. Сграффити на мокрых фасадах побледнели. Овощи на огородах давно скрылись под водой, а Флюмелла, деревенская речка, которая летом обычно пересыхала, вышла из берегов, потому что русло ее перекрыли коряги и поваленные деревья.

Разбором этой плотины занимались немногочисленные члены добровольной пожарной дружины, днем работавшие в деревне или в своем хозяйстве. Другие закладывали окна нескольких постоянно затопляемых подвалов мешками с песком.

Анна Бруин стояла перед дверью своего магазина в ожидании хоть каких-нибудь событий, которые нарушили бы ненавистную монотонность деревенской жизни.

Послышался неторопливый стук копыт, затем показалась карета «Гамандера». Курдин с мрачной миной помахал ей рукой. Она ответила на приветствие. В карете сидел тот седоволосый мужчина, похожий на индуса. Наверняка спешит на двухчасовой автобус. Как-то раз он хотел купить у нее зеркало, а она, дура, не смогла обслужить его как следует, потому что у нее не нашлось ни одного зеркала. Теперь вот заказала на следующую неделю, а он уезжает. Интересно, будут ли сегодня новые гости?

соня мне надо с тобой поговорить

а мне нет

это важно честно

«честно» — ха-ха!

Через минуту телефон зазвонил. На дисплее высветилось «Малу». Соня выключила телефон.

Она уже собрала чемоданы. Остались только грязные кроссовки. Сначала она решила бросить их здесь, но потом передумала и сунула их в полиэтиленовый пакет. Пригодятся в Намибии, подумала она.

Было всего половина третьего. Еще полтора часа до «чаепития» у Барбары. Так она и разбежалась — пить чай с этой стервой! Она просто поставит ее в известность о том, что увольняется — с сегодняшнего дня, с этой минуты! — и уезжает на следующем автобусе. Для этого ей не нужны ни чай, ни пирожные. Для этого достаточно трех минут.

Она включила телевизор. Все еще продолжительные дожди. На транспортной магистрали Север-Юг уже начались перебои в движении. Поврежденные оползнями участки железной дороги, затопленные автотрассы.

Она пролистала все ток-шоу и дешевые сериалы и выключила телевизор.

А что, если и здесь нарушится работа транспорта? Из-за каких-нибудь смытых мостов, засыпанных дорог или заснеженных перевалов? Мысль о том, что, возможно, придется остаться здесь, в отрезанной от внешнего мира деревне, в этом отеле, в этой комнате, в этом обществе и в этом состоянии, была невыносима.

Она не могла ждать до четырех. Ей нужно было немедленно уехать. Прямо сейчас.


Не успела она нажать на кнопку звонка, как дверь открылась, и из квартиры вышла одна из молодых горничных-албанок.

— Фрау Петерс у себя?

Девушка кивнула:

— Да, фрау Петерс.

Соня поднялась по лестнице на первую площадку. Двери в ванную, в кухню и в спальню были закрыты. Приоткрыта была лишь дверь на винтовую лестницу.

В круглой комнате в башне никого не было. Банго тоже не спешил ее приветствовать.

— Барбара! — позвала Соня.

Никто не ответил. Албанка явно ее не так поняла. Наверное, решила, что она спрашивает, не здесь ли живет фрау Петерс.

Соня повернулась и хотела уйти, но вдруг услышала щелчок дверного замка, а потом шаги на лестнице. Она уже открыла рот, чтобы крикнуть: «Барбара, я уже здесь, наверху!», но что-то ее остановило.

Тихие шаги на лестнице были какого-то странного кобальтово-зеленого цвета. Приблизившись, они обрели некий размытый контур. Потом появилось мерцание. Цветной туман. Ореол испарений.

У Сони перехватило дыхание. Она стала отчаянно искать укрытие. Заметив дверь на балкон, опоясывавший башню, она тихо открыла ее и вышла наружу.

Балкон, шириной не более полуметра, с низким зубчатым парапетом был выложен глазурованными плитами, которые от дождя стали скользкими, как лед. Все сооружение висело в воздухе на головокружительной высоте — Соня не раз с ужасом отмечала это снизу.

Пригнувшись, она продвинулась к самому дальнему от двери окну и осторожно заглянула внутрь.

Он похудел. Его лицо, которое даже во время их последней, трагической встречи еще хранило на себе следы частых деловых банкетов, превратилось в лицо аскета. Глаза глубоко запали. Сквозь трехдневную бороду отчетливо проступали скулы.

Но главная перемена в его внешности была связана с цветом его лица. Оно было бледным. При том, что этот человек даже на бракоразводный процесс явился загорелым и, где бы они ни жили, всегда имел свой собственный солярий, а выбирая отель, предпочитал отказаться от лишней звезды, чем от солярия.

Он был одет в слишком просторный синий спортивный костюм с тремя белыми полосками. В руках он держал чемоданчик с инструментами. Судя по всему, довольно тяжелый.

Оглянувшись, он направился прямо к ее окну. Как будто увидел ее. Она пригнулась. От водостока на медной крыше отломалосьпоследнее звено, и дождевая вода то с громким плеском падала на парапет, то бесшумно лилась мимо, вниз.

Когда Соня снова отважилась заглянуть в комнату, он возился со своим чемоданчиком. На ковре стояли пять маленьких пластмассовых канистр с прозрачной жидкостью. В одноразовых перчатках, с отверткой в руке, высунув от усердия язык, он подсоединял тонкий провод, ведущий от какой-то сумки, к электронной детали на одной из канистр. С таким же выражением он раньше колдовал над каким-нибудь музыкальным центром класса high-end или укладывал в чемодан свое снаряжение для очередной переподготовки в качестве майора артиллерии, в этой смешной форме, которой так гордился.

Наконец он подсоединил провод и поставил канистру к окну, спрятав ее за шелковой шторой. Потом отмотал побольше провода и проложил его под ковром.

Соня, словно парализованная, смотрела, как он готовит свой теракт. Он делал все с той же педантичностью, с какой укладывал в корзину все необходимое для пикника, загружал багажник вещами перед отъездом в отпуск или украшал традиционную рождественскую ель «маман». С той же педантичностью, которой она в свое время ничего не в силах была противопоставить, кроме своей растущей неряшливости, в сущности, не отвечавшей ее характеру.

Спрятав все пять канистр в разных местах, он принялся за какой-то пакет, обмотанный черной клейкой лентой. К нему тоже были прикреплены электронные детали. Он подсоединил к ним идущие с разных концов комнаты провода. Потом достал из чемоданчика какой-то желтый предмет и прикрепил его к пакету резинкой. Это был мобильный телефон. К нему были присоединены два тонких проводка. Фредерик подключил его к пакету. Точными, размеренными, заученными движениями. Соня узнала «украденный» мобильный телефон Малу.

Проделав все манипуляции, он придирчиво осмотрел свою работу. Соня должна была бы знать, что за этим последует: он машинально, рефлекторно поищет глазами зрителей, которые могли бы его похвалить.

Она не успела спрятаться. Их взгляды встретились.

Несколько секунд он неотрывно смотрел ей прямо в глаза. Потом улыбнулся, встал и пошел к двери на балкон.

Она видела, как он вышел. Как он остановился. Как он принимал свое решение.

Он закрыл за собой дверь и теперь был виден ей лишь по пояс. Потом пригнулся, чтобы она не могла проследить в окнах направление его движения.

Фредерик всегда свято верил в надежность своего инстинкта. Принять решение по наитию и твердо следовать ему — таков был его девиз.

Куда он поползет — вправо или влево?

Во время их совместной жизни Соня всегда могла быть уверена, что он обязательно сделает противоположное тому, что сделала бы она.

Она должна была поползти вправо — значит, он поползет влево.

Она встала и бросилась в том же направлении, что и он. Стремясь оказаться у двери, прежде чем он поймет, что она не бежит прямо ему в руки.

Но он уже успел заметить это. Прежде чем она поравнялась с дверью, он выскочил из-за поворота.

Она схватилась за ручку, приоткрыла дверь, нырнула внутрь и в самую последнюю секунду успела захлопнуть ее за собой и повернуть ключ в замке.

И вновь те же самые картины — разбиваемое стекло рядом с ручкой.

Рука, просунутая в щель.

Еще белый, бескровный порез между большим и указательным пальцами.

Рука, шарящая в поисках ключа.

Порез, из которого наконец хлынула кровь.

Слюна в уголках рта.

Три слова. Три сверкающих, острых, как бритва, стальных треугольника: я… убью… тебя…

Но на этот раз ей удалось вовремя вытащить ключ.

Она сбежала вниз по винтовой лестнице и закрыла за собой дверь. Ключ торчал уже не с внутренней стороны, как ей запомнилось, а снаружи. Это, скорее всего, сделал он. Она повернула ключ в замке и бросилась по нижней винтовой лестнице в длинный, запутанный коридор, в конце которого находилась ее комната.

На кровати — собранные чемоданы, на полу — полиэтиленовый пакет с грязными кроссовками, на столе — ее сумочка, в корзине для бумаг — старые газеты, проспекты, открытая пачка сигарет с ментолом и пустая пластиковая бутылка из-под минеральной воды… Обычная картина гостиничного номера перед отъездом постояльца.

Соня прошла в ванную, оперлась руками о раковину и, тяжело дыша, уставилась в зеркало.

Мокрые волосы, облепившие голову, как шапочка для плавания, прилипший к телу льняной костюм, искаженное лицо, напоминающее застывшую гримасу Казутта… И глаза затравленного зверя.

Она вернулась в комнату, достала свой мобильный телефон и включила его.

соня будь осторожна он сбежал из клиники

Она набрала номер Малу. Ее старый номер.


Глухой хлопок, гладкий и многоугольный на ощупь, как кристалл, был бесцветным и прозрачным. И отбрасывал кобальтово-зеленую тень.


Дым почти не выделялся на фоне облаков. «Гамандер» величественно застыл, как подбитый корабль на рейде. Башня Барбары Петерс горела. Сквозь ребра перекрытий било пламя, а из окон валил густой дым.

Персонал соорудил из пестрых зонтов, принесенных с террасы, нечто вроде аварийной палатки для обитателей отеля на почтительном расстоянии от места пожара. Закутавшись в солдатские одеяла из арсенала пожарной части, гости и служащие молча смотрели на огонь, думая каждый о своем, как перед камином.

Пожарные — члены добровольной пожарной дружины Валь-Гриша — подкатили свою единственную лестницу-прицеп и с нее атаковали бушующее пламя. Несколько человек, стоя на ближайших балконах и зубцах, поддерживали товарищей водой из брандспойтов, подсоединенных к пожарным кранам на этажах. Они громко перекликались, заглушая гудение насоса, качавшего воду из разбухшей Флюмеллы.

Ванни разносил глинтвейн и горячий чай.

Барбара Петерс стояла под руку с «il senatore». Оба на удивление безучастно смотрели на необычный спектакль. Доктор Штаэль, казалось, даже с нетерпением ждал конца третьего акта.

Хойзерманны вполголоса беседовали с возбужденными детьми. Ланвэны и Лютгерсы активно общались друг с другом, несмотря на языковой барьер. А фрау профессор Куммер с упреком смотрела на фройляйн Зайферт, как будто это она была виновницей катастрофы.

Соня делила одеяло с Бобом. Он обнял ее за плечи, и она не возражала.

«Маман» была единственным человеком из всех собравшихся, кто успел позаботиться о своем вечернем туалете. Она была в плаще, с зонтом и сумкой от «Гермес».

— Я могу поговорить с тобой с глазу на глаз? — спросила она, подойдя к Соне.

У нее был раздраженный вид. Этот пожар был ей совсем некстати.

— Я подпишу бумагу, — ответила Соня.

«Маман» отреагировала на ее слова беглой улыбкой.

— Замечательно. Но есть еще одно обстоятельство. Личного характера.

Она недвусмысленно посмотрела на Боба, и тот, укрыв Соню одеялом, отошел на несколько метров.

— Я должна немедленно уехать. Мне позвонили из Вальдвайде. Фредек самовольно оставил клинику. Я хочу, чтобы ты знала это.

Она открыла сумку и достала ходатайство. Ручка тоже была наготове. Она даже подставила Соне спину, чтобы той было удобно расписываться.

Через минуту «маман» уже решительной походкой шагала на своих высоких каблуках в сторону деревни. Соня проводила ее взглядом. Ей вдруг в первый раз в жизни стало ее немного жаль.


Языков пламени больше не было видно, только дым еще курился над почерневшим обрубком башни, смешиваясь с мутными облаками, сеющими нескончаемый дождь.

Барбара Петерс обходила своих гостей, как хозяйка на вечернем приеме. Только вместо обмена любезностями она сообщала детали плана эвакуации.

— Еще час — и мы бы с тобой взлетели на воздух вместе со своим чаем, — сказала Соня, когда Барбара Петерс подошла к ней.

Та недоуменно уставилась на нее.

— Ну, ты же пригласила меня на чай, в четыре часа.

— В четыре? На чай? В четыре часа я должна была быть в Шторте. У меня там была назначена встреча.


Через час — не без помощи дождя — пожар был потушен. Полиция и расчет военизированной пожарной охраны, которые уже подоспели на место происшествия, наконец разрешили продрогшим гостям и служащим отеля войти в холл, объявив, что после тщательного обследования места пожара им сообщат, когда можно будет — и можно ли будет вообще — забрать вещи из номеров.

Кухня организовала импровизированный ужин. Гости и персонал постепенно развеселились, предавшись иллюзии своеобразной вечеринки. Все делились впечатлениями, рассказывали, где, когда и при каких обстоятельствах их застала пожарная тревога и как они на нее реагировали.

Фрау Феликс держалась в стороне от всеобщего возбуждения, как дама, обойденная мужским вниманием на балу. Когда Соня подошла к ней и посмотрела ей прямо в глаза, она опять сняла очки.

— Он сказал, что он ваш общий друг… — пролепетала она. — Ваш и фрау Петерс. Он был такой любезный и обходительный. И сказал, что хочет сделать вам сюрприз.

У Сони на душе было так легко, что она смогла даже улыбнуться:

— Ему это удалось.


Эвакуация в эту ночь не состоялась. Горная речка, бегущая из Валь Тасны, повредила железнодорожное полотно и размыла дорогу между Ардецем и Скуолом, лишив крова жителей окрестных деревень. Подъезды к туннелю Ферайна были перерезаны оползнями, все перевалы закрыты. Нижний Энгадин оказался отрезанным от внешнего мира, и все пункты временного размещения пострадавших и беженцев были уже переполнены.

Полиция и пожарные заблокировали выгоревшую часть отеля, разрешили пользование остальными помещениями и занялись более важными делами. Гости и персонал вернулись в свои комнаты. Совершенно непригодным для проживания оказался лишь номер фрау Куммер: он был весь залит водой.

Пострадавших и пропавших без вести среди гостей не было. Поэтому полиция уступила настоятельным просьбам владелицы отеля и до завтра придержала информацию о том, что на месте пожара был обнаружен обгоревший труп мужчины.

Соня проснулась с легким сердцем. Комната выглядела приветливей, чем обычно. В ней было больше света и воздуха.

Она осторожно перелезла через Боба, стараясь не разбудить его, и подошла к окну. Отодвинув в сторону занавеску, она удивилась обилию света.

Дождь все еще лил с затянутого серыми тучами июньского неба, но береза перед окном больше не затемняла комнату. За ночь она вся осыпалась.

Благодарности

Я благодарю доктора Альберта Хофманна и его жену Аниту за незабываемые минуты, проведенные в их доме, и за ценные консультации по вопросам восприятия действительности. Огромное спасибо Андрее Нетчер де Хименес за наглядно-теоретическое введение в мир лечебной гимнастики и благотворно-практическое знакомство с волшебным искусством массажа. Я признателен Сабине Ролли за критическую проверку рукописи на предмет ее физиотерапевтической достоверности. Благодарю доктора Петера Бруггера за нейропсихологическое одобрение рукописи, а также Штефана Хаага за основательные разъяснения и исчерпывающие материалы по юридическим вопросам. Я благодарен Кристофу Шмидту за его оперативную консультативную помощь в вопросах гостиничного бизнеса, Касперу Пульту за его помощь в качестве эксперта по Нижнему Энгадину и местному диалекту. Я благодарен Урсуле Баумхауэр за ее неизменное редакторское мастерство. И особая признательность моей жене Маргрит Нэй-Сутер за ее мобилизующую неподкупность и непреклонность в оценке романа.

Я прошу прощения у транспортных объединений Нижнего Энгадина за неблагоприятные погодные условия в романе.

Мартин Сутер

Примечания

1

Виктор Вазарели (1906–1997) — французский художник, график и скульптор венгерского происхождения, ведущий представитель направления «оп-арт».

(обратно)

2

In vitro (лат. «в стекле») — технология выполнения экспериментов, когда опыты проводятся в пробирке, либо, в более общем смысле, вне живого организма.

(обратно)

3

Бальнеология — раздел курортологии, изучающий происхождение и физико-химические свойства минеральных вод, методы их использования с лечебно-профилактической целью, медицинские показания и противопоказания к их применению.

(обратно)

4

Романшское (граубюнденское) приветствие. Романшский язык (швейцарский ретороманский, граубюндер, курваль) — язык ретороманской подгруппы романских языков, один из национальных языков Швейцарии.

(обратно)

5

Особый сорт твердокопченой колбасы, который производится только в швейцарском кантоне Граубюнден и продается в виде прямоугольных батончиков.

(обратно)

6

Жилье для отпуска (романш.).

(обратно)

7

Торговое общество Валь-Гриша (романш.).

(обратно)

8

Здесь: Привет! (романш.)

(обратно)

9

Колбасно-мясная закуска.

(обратно)

10

Немецкий, французский, итальянский и ретороманский.

(обратно)

11

Тип крутого поворота, на 180 или чуть меньше градусов.

(обратно)

12

Сверхновая звезда типа II–L, вспыхнувшая 19 апреля 1979 года в галактике M100, которая находится в созвездии Волосы Вероники.

(обратно)

13

Лечебная грязь вулканического происхождения, добываемая из минеральных источников и грязевых «вулканов».

(обратно)

14

Сенатор (ит.).

(обратно)

15

Марсель Брейер (1902–1981) — американский архитектор и дизайнер.

(обратно)

16

Одна из основных категорий китайской философии, фундаментальная для китайской культуры, в том числе и для традиционной китайской медицины. Определяется как «эфир», «воздух», «дыхание», «энергия», «жизненная сила».

(обратно)

17

Венесуэльская настойка.

(обратно)

18

Трапециевидная мышца (лат.).

(обратно)

19

Комплекс мягких упражнений, дыхательная и двигательная терапия из Китая.

(обратно)

20

Посещение Марии (лат. Visitatio Mariae) — встреча Девы Марии и праведной Елизаветы, состоявшаяся спустя несколько дней после Благовещения; описана в Евангелии от Луки (Л к. 1:9–56). В католической церкви это событие вспоминается на празднике Посещения Пресвятой Девы Марии (31 мая или 2 июля).

(обратно)

21

День святого Варфоломея католическая церковь отмечает 24 августа.

(обратно)

22

Доброй ночи (фр.).

(обратно)

23

Сорта виски.

(обратно)

24

«Я настроен на любовь,
просто потому, что ты рядом.
Смешно, но, когда ты рядом,
я настроен на любовь» (англ.).
(обратно)

25

«Тучи ли на небе,
идет ли дождь —
не думай сегодня об этом.
Я настроен на любовь» (англ.).
(обратно)

26

Дерьмо! (романш.)

(обратно)

27

Здесь: веселые мелодии (англ.).

(обратно)

28

Нет, сэр (англ.).

(обратно)

29

Жемчужная орхидея (англ.).

(обратно)

30

Дерьмо (англ.).

(обратно)

31

Поровну (лат.).

(обратно)

32

Застольная музыка (англ.).

(обратно)

33

«Охотничий домик для путешественников» (англ.).

(обратно)

34

«Домик водяного козла» (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • Благодарности
  • *** Примечания ***