Теплынь [Петр Николаевич Краснов] (fb2) читать постранично

«Еще в «Нашем пастушьем деле» сердцевиной рассказа стала детская память о ранней крестьянской работе. То был отпечаток самой что ни на есть существенности жизни, ее серьезной и строгой сути, ее врезающейся навсегда в сознание усталости, волнений, радости, всего случившегося тогда ее облика: с просторным днем, старым пастухом, с грозой вполнеба…

В круге этой существенности, материальности, будничного дела и заботы крепится у Краснова обычно память его героев, их мысль, их чувства. Так крепится и обнаруживает себя поэтическое, духовное начало повседневного человеческого существования, и не в какой-то особой, возвышенной и как бы специально сберегаемой и отделенной от прочего части жизни, а посреди насквозь обыденного, неказистого, внешне грубого, антипоэтического даже обихода и труда.

Вот что дорого писателю и его героям, вот что продолжает жить для них во времени…»

Игорь ДЕДКОВ

По утрам, если было хорошее настроение, Никита пел. Послушать, так ничего не разберешь: погуживает что-то в нос неразборчиво — ни слов, ни песни. Только сам он и знал, что поет; остальные, будь то жена или соседи, знать об этом не знали, потому что на людях он не то что петь — про погоду говорить не умел и потому всегда считал за лучшее молчать да слушать. Песню же эту он слышал давным-давно, еще от отца своего, потом забыл; и вот теперь, когда годы под гору, за пятьдесят пошли, вдруг всплыла она откуда-то, пригрела сердце памятью да так и осталась — одна-единственная от отца, от всех прошлых дней…

А сегодняшний день обещал обтеплиться, погожим быть. Легкий ночной морозец будто под ноги пал: поскрипывал, похрустывал прихваченным снежком, приговаривал что-то свое к каждому человеческому шагу. Небо еще по-рассветному блекло, под застрехами сараев лежали молчаливые ночные тени. Листовое железо крыши у соседского дома взялось ровной хрупкой изморозью, та же изморозь пушила, размывала очертания молодых яблонек в палисаднике. Но уже тянуло по дворам острым весенним дымком, чиликало вовсю и топорщилось средь веток ободренное воробьиное племя, и хрипловатыми грудными голосами выговаривали и все никак не могли себя выговорить голуби на фронтоне…

Никита, задав корм давно проснувшейся скотине, прибирался во дворе. Из ватника его еще не ушло сухое печное тепло, свойский запах разогретого кирпича и золы; и он с бодрецой и деловитостью гудел себе под нос:

Дальше он не знал, ему и не нужно было, и он не торопясь работал вилами, сгребал в кучу объедья, оглядывал свой прибранный, ставший от этого даже каким-то уютным двор. Баба его, Ефросинья, в последние времена прибаливала и потому вил в руки не брала: дай бог печь истопить да приготовить чего — и на том спасибо. Да ведь и как еще сказать: домок не велик, а присесть не велит. Домашних дел не переделаешь, только устанешь… «Должно, опять легла баба, — рассеянно думал он. — С утра молчит, кряхтит. Врачи говорят — печень. Надо ли столько работать, войну с голодухой перенесть да не заболеть. Чай, года подошли».

Он поставил вилы в угол, к лопатам и ломам, и пошел в дом посмотреть на часы. Приближалось к половине восьмого, пора было идти на колхозный скотный двор, завозить корм на группу закрепленных за ним телят. Никита не стал тревожить жену, снял с теплой плиты подтопка чайник, налил в кружку кипятку и, прихватив пиленого сахару, принялся сосредоточенно пить, не раздеваясь, стоя посередине задней половины пятистенки. Из передней доносились приглушенные, нарочито бодрые гаммы радиофиззарядки — та-да-да-там, там, там! «Небось кто-то и вышагивает под нее, в исподнем-то, — подумал он и усмехнулся. — Для работников сидячего труда либо для бездельников. Нам ни к чему, с соломой да навозом так упреешь — загривок мокрый… Но уторок-то какой, господи, — как раньше!..»

Знакомая, давно понятая и ожидаемая новизна, происходящая во всем: в снежке, в воробьях этих, в нем самом, — бередила, приподымала душу его, заставляла ждать лучшего. И оттого, что этого лучшего, знал он по старому опыту, скорее всего и не будет (откуда, с каких таких достатков), а он все же ждал его какой-то потаенной частью себя — сердце его пощипывало тонкой, позднего возраста грустью, сожалением о чем-то несделанном, упущенном. Он и сам не мог сказать, что он такое упустил, о чем вдруг жалеет, и эта неопределенность маяла его больше, чем какая-нибудь явная неудача, ошибка ли… Собственно, ему ведь немного надо: в хозяйстве порядок пока держится, дочки почти определены, жена… Ну, жена — с ней все понятно; такой уж человек, тут ничего не исправишь. Да он уже и привык, он уже согласился с этим давно. Бог с ней, женой.

Тогда остаются, значит, Степанковы эти, приезжие… И тут, считай, все или почти все ясным было: не делом он занялся, задумался. Вообще зариться на чужое