Случай со шхуной [А Михалев] (fb2) читать онлайн

А. Михалев Случай со шхуной: из записок старого пограничника

I

Морская болезнь имеет замечательное свойство: она проходит сразу же, как только прекращается качка.

Вот почему, когда на пятый день пути после выхода «Индигирки» из Петропавловска-Камчатского качка как-то сразу прекратилась, бойцы отряда тотчас повставали, отряхнулись, подтянулись и один за другим весело начали выбираться из трюма на палубу.

— Бачь, Мыкола, куды заихалы… — загудел, указывая на берег, гигант Кравченко, украинец из приморских переселенцев, с еле заметными усиками и густыми сросшимися бровями. — Мабуть, оце и есть той самый край свита, що ты учора балакав.

Тряхнув рыжим чубом, его приятель саратовец Илюхин взглянул на небо, потом посмотрел кругом парохода, как бы определяя, куда это они действительно заехали.

Набухшие серые тучи, заполнив всё небо, низко нависли над пароходом. Свистевший в мачтах норд-ост заставлял поёживаться от холода. За кормой след парохода образовывал широчайшую дугу, скрывавшуюся в свинцовых волнах. По левому борту удалялся большой пологий мыс. Кругом лишь голая тундра. Только встревоженная пароходом туча чаек вновь усаживалась на песчаный берег широкого мыса, и с полсотни их носилось кругом «Индигирки» с неприятным, пронзительным криком: зря, зря.

Помрачневший Илюхин невесело ответил:

— Нет, браток, до края света трохи ещё не доплыли. Небось, вёрст семь осталось, не больше.

— Семь вёрст до небес, и всё саратовский чай да лес, — поддел его Ливанов.

— Нема, пацан, тут ни якого леса, — повернулся к малорослому Ливанову простодушный Кравченко. — Хиба ж не бачишь…

— Где лес?.. Какой лес?.. Да тут и кустика не видно, смотри-ка… И верно, ребята, здесь глаже, чем у деда на лысине… — раздались голоса красноармейцев.

— Ох, невесело нам придётся здесь, товарищи, ой, как трудно… хватим горюшка, — послышалось дребезжанье Ливанова.

Но его тотчас оборвал Илюхин.

— Эй, ты, сердешный, не хнычь! «Трудно, трудно», — передразнил он Ливанова. И насмешливо добавил: — Легко только блины у тёщи есть. А мы, чай, не у тёщи в гостях, а на службе…

— Ото и есть, — подхватил Кравченко и вдруг рявкнул: — А бис его возьми, той лес! Нехай трусы злякаются… Бачь, хлопцы, яко раздолье ту-точки, — махнул он рукой вперёд, и все устремили свои взгляды туда же.

Когда подъезжаешь к Анадырю с моря, то видишь большой залив с одиноким скалистым островком впереди и кругом пустынную тундру без единого деревца; взор скользит, не задерживаясь, по невысоким горам левого берега лимана, перебегает на низменность правого, уходит вдаль, где темнеют горы, и внезапно удивлённо останавливается на двух далёких радиомачтах. Высокие, стройные, похожие на башню Эйфеля, они, подчёркивая пустынность окружающего, кажутся сначала миражем, а когда их реальность становится несомненной, сразу уничтожают чувство оторванности от мира, охватывающее человека в далёких, безлюдных местах.

На капитанском мостике, опираясь на поручни и разглядывая в# полевой бинокль эти башни, стоял командир отряда Воронцов, бывший амурский партизан, с окладистой крестьянской бородой. Чисто выбритый комиссар отряда Букин, из балтийских моряков, бывший комендор «Славы», а затем — лихой будённовец, слушал стоявшего на вахте старшего помощника капитана, изредка задавая ему вопросы. Когда они стали подниматься на мостик, старпом хотел было по привычке лихо удалить их с этого священного на всяком судне места. Но решительные, смелые глаза на твёрдых, обветренных лицах под кожаными шлемами-будённовками остановили его. И поглядывая то на внушительные маузеры в деревянных кобурах, то на ордена Красного Знамени, сверкавшие на гимнастёрках, расшитых поперёк груди стреловидными полосами синего — кавалерийского — сукна, старпом любезно пригласил: «Прошу, прошу…». Сейчас он словоохотливо рассказывал Букину о Камчатке и Чукотке, успевая в то же время всматриваться вперёд, взглядывать на большую морскую карту с проложенным на ней курсом «Индигирки» и отдавать время от времени неторопливые команды штурвальному.

— Прошли мыс земли Гека, — кивнул он в сторону удалявшегося мыса, ставшего белым от усевшихся на нём чаек. — Скоро будем на месте. Во-он у тех парижских башен… Под ними стоит и ваш пост Ново-Мариинский. Сейчас «Индигирка» идёт уже не в море, а в Анадырском лимане. Видите: и качки нет, и вода становится мутно-жёлтой, речной. Здесь, у Гека, мы бы вас и выгрузили, если бы на посту были белые. Ну, а теперь прямо на пост покатим.

— А как ты думаешь, командир? — обратился Букин к Воронцову. — Хотя и есть сообщение, что местные партизаны ликвидировали белых и они разбежались кто куда, но не лучше ли нам быть поосторожнее?

— Да что вы?! — воскликнул старпом. — На судне мы, как в крепости.

Неразговорчивый, настоящий таёжник, Воронцов ничего не ответил, взглянул вниз на палубу и скомандовал:

— А ну, товарищи, надеть шинели, пояса с подсумками, взять винтовки. В полной боевой построиться на палубе. Быстро в ружьё! — И стал спускаться с мостика на палубу. Комиссар остался на мостике.

Через пять минут Первый Чукотский отряд Советской Армии стоял в две шеренги на палубе «Индигирки». На левом фланге его были пулемётчики Илюхин и Кравченко.

…Четыре с лишним года, начиная с августа восемнадцатого, длилась интервенция Дальнего Востока. Но в октябре 1922 года под стремительным натиском Советской Армии и партизанских отрядов японские интервенты поспешно бежали из Владивостока. Американские и английские войска оставили его ещё раньше. Американцы, правда, несколько задержались напротив Владивостока, на Русском острове, где у них были самые настоящие застенки для пыток пленных и арестованных, в чём они ещё и тогда показали себя мастерами, но вскоре бежали и с этого острова.

Через несколько дней после освобождения Владивостока был сформирован и отправлен на Камчатку экспедиционный отряд. К весне 1923 года весь Камчатский полуостров был очищен от забежавших туда остатков белых армий — всех этих семёновцев, каппелевцев, пепеляевцев, бокаревцев, калмыковцев и прочих «евцев» и «овцев», которым «что ни чёрт, то и батько».

А весной двадцать третьего года в Петропавловске-Камчатском сформировали специальный «Первый Чукотский отряд». Правильнее было бы назвать его взводом или заставой, но уж очень не подходили эти названия к задачам, поставленным перед отрядом. Высадившись в устье реки Анадырь, отряд должен был занять центр Анадырского уезда — пост Ново-Мариинский — и освободить от белогвардейцев всю Чукотско-Анадырскую окраину, или «округу», как она тогда называлась, а затем нести охрану государственной границы.

— Территория этой «округи» равна нескольким европейским государствам, а вас всего тридцать человек, — сказал провожавший отряд начальник политотдела, начитанный и любящий исторические сравнения человек. — Не так уж это много — тридцать. Но ваш предшественник, казак Дежнев, имел в своём походе всего девяносто человек, и это считалось «великой силой». А по огневой мощи нынешние тридцать стрелков, вооружённые скорострельными винтовками да вдобавок ещё и пулемётом, намного превосходят дружину Дежнева. Всё дело, товарищи, в том, чтобы не забывать и выполнять завет наших предков: «Зри, смотри, руби и не проспи».

Это была любимая поговорка начальника политотдела, ею он заканчивал почти все свои выступления. Он говорил, что вычитал её в одном из московских музеев на старинном русском бердыше.

Эту поговорку Букин невольно вспомнил, глядя, как Воронцов располагал бойцов у свёрнутых канатов, у лебёдок, кнехтов, трапов, мачт. «Зри и не проспи»… А между тем старпом рассказывал:

— …Летом нас тут всегда поджидал начальник уезда. Приедет на пароход, возьмёт газеты, письма, напьётся как следует и — назад, в Марково.

— Марково. Это что такое?

— А это — старинное казачье селенье около Анадырской крепости, вёрст шестьсот отсюда вверх по Анадырю. Начальники уездов зимой жили там, в Маркове, а весной спускались на карбасах сюда, на пост.

— Почему он так называется — пост?

— Говорят, что чуть ли ещё не Дежневым сюда был выставлен казачий пост. Этот сторожевой пост сохранялся до недавнего прошлого. Казаки, затем их потомки от браков с чукчанками — людей такого происхождения здесь называют «камчадалами», — да ещё чукчи, осевшие из-за потери оленей, образовали возле поста целый посёлок. Вот и называется — пост… Несколько лет назад здесь нашли золото по притокам Анадыря, рекам Кончелан, Волчья, Таньюрер. После этого сюда хлынул народ из Владивостока и даже из Америки.

— Ну и как живёт здесь народ-го?

— Живёт?! Он не живёт, а прозябает! Анадырь — самое пустынное место на нашей земле. Настоящая дыра. Застой… прозябание…

Видно было, что старпом не находит слов выразить своё пренебрежение к этому месту. Наконец, он выпалил:

— Здесь люди дышат не воздухом, а скукой.

Время ползет здесь медленнее, чем в больнице. Недаром анадырцы так любят «беленькую». За бутылку спирта у них можно выменять пару песцов или трёх лисиц, или сотню горностаев… Что у них хорошее, так это закуска: пупки-с. Это, знаете, когда кету пластают, чтобы вялить юколу на корм себе и собакам, то икру выбрасывают, а для этого у рыбы отрезают самую жирную часть брюшков. Икру выбрасывают, и она пропадает здесь же на берегу, а отрезанные пупки засаливают. Вот это, скажу вам, закуска!..

И старший помощник, плотоядно шевельнув усами, крякнул.

Между тем скалистый островок, стоящий на середине лимана, оказался уже за кормой. Судно пошло тихим ходом. Стремительное течение отлива несло в мутной воде щепки, ветки, травинки и кое-где льдинки. Хмурилось всё: и вода, и небо, и тундра.

Заморосил дождичек. Расставленные по разным местам палубы ребята молчали. Обычных шуток не слышалось: всем было не по себе. Кругом голая тундра, пустынные берега, мутная вода… Этот и без того невесёлый пейзаж серая пряжа измороси делала просто нудным. Небо тихо плакало. Хотелось, чтобы пароход повернул обратно и увёз куда угодно, но только бы дальше отсюда.

Неожиданно в излучине за глинистым обрывом, где теперь расположен консервный завод, показались полуразрушенные строения заброшенной рыбалки. На правом берегу из сетки моросившего дождя выступала низкая коса, образованная лиманом и небольшой речкой Казачкой, как объяснил старпом. За речкой на возвышенности скрывались вершинами в облаках радиомачты. На косе сиротливо чернели полсотни домишек и землянок без дворов и надворных построек. Только два здания выделялись своими более значительными размерами: бывшая канцелярия начальника уезда и напротив неё, за Казачкой, дом с маленькими оконцами, перекрещёнными решётками, — тюрьма. Это и был пост Ново-Мариинский. «Индигирка» приветствовала эту «дыру» протяжным рёвом.

Вслед за гудком загремела якорная цепь. Судно вздрогнуло, приостановилось, течением его тронуло назад, затем, вздрогнув ещё раз, оно стало неподвижно.

Более ста человек, почти одни мужчины, стояли на берегу вокруг красного флага и махали руками, кепками, платками. Кругом толпы бегали ребятишки, кидая вверх шапчонки. Несколько человек возились на вельботе, стоявшем в лимане на якоре.

Бах… Бах!.. Апчхи!.. Таб-табак. Таб-табак… — вельбот направился к пароходу.

В прилив отряд высадился.

II

В феврале 1920 года члены и сотрудники Анадырского ревкома первого состава коварно и зверски были расстреляны наехавшими в Анадырь разными авантюристами, искателями золота и лёгкой наживы, купчиками и спекулянтами.

Когда Камчатка очищалась от белых, в Анадыре организовались партизанские отряды, и белогвардейцам пришлось удирать. Часть их рассеялась поодиночке, часть убежала на мыс Дежнева и на эскимосских байдарах и вельботах переправилась на Аляску.

Партизаны выгнать белых сумели, но что делать дальше, не знали: большевиков-руководителей не было.

Вместе с отрядом в Анадырь прибыл вновь назначенный состав Анадырского ревкома. Членами его являлись также командир и комиссар отряда.

Анадырские партизаны в с. Марково, на посту Ново-Мариинском, в с. Усть-Белая и других пунктах были рады прибытию Первого Чукотского отряда регулярной армии. Теперь они получили возможность вручить ему дальнейшую судьбу уезда, а самим разойтись по домам и заняться своими делами: кто ставить капканы на пушных зверей, кто рыбачить, кто охотиться на морского зверя, кто заниматься извозом.

Высадившись, отряд в первую очередь начал строить тёплый, светлый барак. После него бойцы построили склад и баню. А когда закончили, комиссар Букин на общем собрании жителей поста уговорил их построить клуб, и хотя строили его общими силами, бойцам отряда пришлось, конечно, поработать больше всех.

— Да что мы, трудовой отряд, что ли? Всё строим и строим, ровно плотничья артель!..

Однажды с этими словами щеголеватый Илюхин, воткнув топор в бревно, возмущённо оглядел присутствующих. Он тут же схватил топор обратно, но было уже поздно.

— Товарищ Илюхин, явитесь к комиссару! — приказал нивесть откуда взявшийся командир отряда, обладавший ценным качеством охотника и партизана: всё видеть и слышать.

— Что это за разговорчики?! — продолжал он, обращаясь ко всем. — Иль забыли, что мы армия рабочих и крестьян…

От комиссара Илюхин вернулся красный и молчаливый. И с вечера того же дня комиссар Букин начал проводить регулярные политбеседы. Он умело и интересно сочетал с теорией и местные события, и личные наблюдения. Ежедневный политчас бойцы скоро стали ожидать с интересом и с удивлением говорили, что этот час проходит так незаметно, как будто в нём десять минут.

Комиссар и командир уделяли много времени работе в ревкоме. Букин с интересом копался там в архиве.

Общежитие отряда находилось на берегу Казачки. Во время морского прилива эта речушка наполнялась водой, и в неё могли входить катера с кунгасами на буксире. В отлив же вода уходила и обнажалось каменистое дно, покрытое местами тиной. Кое-где в углублениях дна оставалась вода, и в ней плескались бычки, мальки, корюшка и прочая мелкая рыбёшка. Бродившие по посёлку ездовые собаки подбирались к застрявшей рыбёшке и вылавливали её.

В начале первого же политчаса комиссар сообщил, что он нашёл интересные бумаги о том, как один из первых начальников уезда Гондатти, впоследствии приамурский генерал-губернатор, ухитрился утопить в Казачке денежный сундук. В своих донесениях Гондатти докладывал начальству, что при выгрузке с парохода привезённого им денежного ящика, оный ящик в реке Казачке случайно упал в воду и бесследно утонул, о чём де и составлен «прилагаемый при сём акт по надлежащей форме на предмет списания полученных под отчёт 34 347 рублей, поскольку тщательные поиски затонувшего сундука результатов не дали». Вскоре результаты были, видимо, всё же извлечены: Гондатти получил должность губернатора.

— Вот ведь пройдоха какой! — воскликнул в заключение комиссар. — Тут и медный пятак не утопишь, а у него вся казна сгинула!.. А ведь денежный ящик охранялся… Как думаете, товарищи, правильно ли несли караульную службу казаки? Что должен был сделать часовой, если бы денежный ящик действительно упал в воду?

Вопрос комиссара вызвал оживлённый интерес, и обсуждение его заняло весь вечер этого дня и даже продолжалось утром следующего дня на строительстве.

Старшина отряда, бывший минёр Толкачёв, по этому поводу сказал:

— У нас на флоте в Белом море раз подорвался на мине тральщик. Впопыхах забыли снять с постов часовых. Так ребята потонули, а с постов не сошли, не бросили их… Вот это я понимаю, это часовые…

Коваленко припомнил рассказ своего брата. Их эшелон мчался на фронт. И вот около Байкала на крутом повороте денежный ящик выскользнул в дверь теплушки. Тогда часовой, не долго думая, прыгнул вслед за ним и покатился под откос.

— Вот это да!.. Подходяще: пост от него, а он за постом…

— Ну и что?.. — раздались одобрительные восклицания.

— Мабуть, думаете, убился? — спросил Коваленко и лаконично закончил — Сломал ногу, получил «георгия», уволился вчистую и стал кавуны на баштанах караулить.

Всех хлёстче получилось у Илюхина. Отбросив в сторону топор и закурив, он рассказывал:

— У нас на Западном фронте, под Молодечно, был такой случай. Приготовили воздушный шар для разведки да что-то проволынили, а ночь-то не ждёт. Вечером выставили караул. Темь. И вдруг часовому мельтешит в глазах-то, что шар поднимается. Хорошо, что часовой-то был наш, саратовский. Он хвать за канат… Ухватился за самый конец и пополз в корзину. А шар-то летел-летел, летел-летел и спустился в море-океане. Солдат-то был большевик, у нас саратовцы, почитай, все большевики. Он спустился и сейчас же стал орудовать. Осмотрел, разузнал все, как есть, изучил, стало быть, подобрал в окияне каких-то людей, и на том же шаре прилетел в Москву. Пошли в Кремль, их встречают с музыкой…

— Ну и заливает! Даже брёвна краснеют… — не выдержал Ливанов, а Кравченко иронически прогудел:

— Оце не диво… Бо мени сдаеться, шо той солдат був ты, Мыкола. Бачьте, хлопцы, як вин ловко нам шары запускае…

— Ха-ха-ха! Вот это поддел! Ловко. Хо-хо!..

— Это что за митинг?! — раздался голос командира. — Опять Илюхин небылицы рассказывает? Зима на носу, а у вас при такой работе скоро инструменты заржавеют…

Командир был прав: до зимы оставалось немного. Лето в Анадыре короткое, всего три месяца.

Осень здесь, как и вообще везде на севере, наступает внезапно. В конце августа одна холодная ночь как бы отрезала лето. Появились вереницы улетающих уток, гусей, журавлей, лебедей…

Анадырцы вытащили из воды короткие сетки, которые забрасывали в лиман прямо с берега, и взялись за ружья. Иная стая гусей летела так дразняще низко над домами, что заядлые охотники не выдерживали, бежали за ружьями и, не выскакивая из домов, стреляли прямо с порога. Некоторые же палили из окон. И попадали!

Однажды сговорившись, Илюхин и Кравченко обратились к командиру с просьбой разрешить им сходить поохотиться.

— Так разве вы, паря, охотники?! — доброжелательно удивился Воронцов. — Ну что ж, дело хорошее, сходите, сходите. Охотник — лучший солдат, выносливый и смелый. Только не шаляй-валяй, а вот вам, к примеру, задание: маршрут — до земли Гека, добыча — полдюжины гусей, срок — сутки.

Широкий мыс земли Гека сплошь был покрыт птицами. Они здесь отдыхали перед отлётом на юг. Приятели долго рассматривали редкое скопище пернатых. Приморский охотник Кравченко показал Илюхину караульных гусей. Такой гусь важно вышагивал кругом спящей стаи, посматривая по сторонам. Примерно через час он будил одного из спящих гусей и ложился на его место, а тот начинал караулить. Охотники наблюдали, как гуси одной стаи долго и возбуждённо гоготали, словно митингуя, и вдруг, набросившись на хилого гуся своей же стаи, насмерть заклевали его. После этого стая поднялась в воздух. Кравченко объяснил, что они заклевали слабого гуся, который всё равно не долетел бы с ними и погиб в дороге, только измучил бы других гусей.

В ожидании, когда Кравченко разведёт костер, чтобы вскипятить чай, Илюхин приложился и выстрелил. Птицы удивлённо подняли головы, высматривая нарушителя их отдыха. Раздался второй выстрел, и тогда поднялся невообразимый шум и гам, небо почернело от массы поднявшихся птиц, они заметались, хлопая крыльями чуть ли не по головам охотников.

— Стой! Ты що, охотник чи убивец?! — с возмущением закричал на приятеля Кравченко. — Хиба ж оце можно? Совесть маешь?..

Охотничья этика не разрешает стрелять птиц, отдыхающих перед отлётом на юг, и анадырцы на мысе Гека не охотились. Выстрел Илюхина явился возмутительным нарушением неписаных, но строгих охотничьих законов.

Приятели принесли в казарму девять гусей, убитых по дороге, в полёте. После этого на охоту пошли Воронцов с Букиным, а потом они стали посылать, в порядке тренировки, всех бойцов отряда.

Вокруг поста, в тундре, было видимо-невидимо золотистой морошки и в изобилии росла любимица детей пачкунья-голубика. С наступлением холодной погоды ягоды быстро дозревали, становились сладкими. Это был последний дар короткого северного лета.

Скоро стало морозить сильнее. Первого октября появилась шуга в лимане, пошли льдинки. Через два-три дня приливами и отливами по лиману стало носить — то к морю, то обратно — огромные скопления небольших, но толстых льдин, — мутновато-жёлтых из солёной морской воды и прозрачных из речной. Дни укорачивались. В ясную погоду за горой Маришкой утренняя заря, как застенчивая девушка, несмело вспыхивала слабой улыбкой. Солнце всё больше и больше запаздывало, смотрело холодно и неприветливо, спешило скрыться. Оно стало показываться не больше чем на пол-тора-два часа. Изо дня в день стал дуть северный ветер — «хивус». Морозы усилились. Лёд на лимане застыл. Пошёл снег, начались пурги. Наступила зима.

В одну из тёмных сентябрьских ночей бойцы впервые увидели северное сияние.

Казалось, что где-то вдали, в ночном мраке, бесчисленные батареи, расставленные по гигантскому холму, открыли беззвучный белый огонь. Абсолютная тишина. Видны лишь непрерывные белые вспышки, образующие огромную световую дугу. Вдруг из этого полыхающего полукруга в небо устремляются лучи прожекторов. Они быстро-быстро снуют, переплетаются, ткут светящийся полог, развёртываются, словно огненный занавес. Неожиданно сияние из лунно-белого становится многоцветным. В небе — словно радуга, в которой непрерывно рвутся снаряды, и она животрепещет. Прожекторные лучи иногда вдруг останавливаются, несколько секунд висят столбами над землёй, а затем вновь начинают метаться по небу.

И снег на земле зажигается ответным голубым сиянием.

Радужную метель северного сияния нельзя смотреть без очарования. И, вероятно, чтобы освободиться от него, люди в Анадыре, сбрасывая оцепенение и отворачиваясь от неба, буднично говорят: «Будет пурга».

Перед шестой годовщиной Октября по радио был получен приказ о передаче отряда в погранвойска ОГПУ.

— Итак, будем стеречь границу, — сказал Букин, прочитав бойцам приказ. — Поздравляю вас, товарищи. Советский пограничник — почётное звание, но и ответственное. Пограничник постоянно должен быть начеку. Его качества — зоркость, бдительность, стойкость…

Когда комиссар кончил говорить, Илюхин, получив разрешение, спросил:

— Какая же здесь граница? И с кем? Кругом тундра да море…

— Вот по морю и проходит наша граница с Америкой.

— Так на неё надо бы моряков, военные суда, а у нас больше кавалеристов…

— Пришлют и моряков, и пограничные морские катера, но пока охраняем границу мы.

— А то ж далече, товарищ комиссар, тая Америка?

— Не так уж далеко, товарищи. Отсюда до Аляски на катере всего каких-нибудь пятьдесят часов ходу. А чем севернее, тем меньше. От мыса Дежнева до американского острова Диомид даже на чукотской байдаре несколько часов езды…

— А та Аляска ото и есть сама Америка?

— Да… Аляска является частью Соединённых Штатов Америки. Раньше она принадлежала России. Открыли её русские. Но лет пятьдесят тому назад царское правительство продало её.

— Наверно, подходящую цену дали?

— Сущие пустяки: семь миллионов долларов.

— Видно, на ней нечем было попользоваться. Вроде пустыни.

— Нет, это очень богатый полуостров. По площади Аляска составляет пятую часть всей территории США. На ней добывают, кроме пушнины и рыбы, много серебра, олова, нефти, но больше всего золота. Не прошло и года после покупки, а свои семь миллионов американцы уже вернули.

— Так зачем же её продали?!

— Не иначе, как американские мильонщики царя подкупили, — сказал Илюхин.

Так бойцы Первого Чукотского отряда Советской Армии официально стали первыми советскими пограничниками на Чукотке. Были выставлены посты на мыс Чаплина, мыс Дежнева. Однако граница как-то не ощущалась. Бывалые солдаты отряда рассказывали, что на границе должны стоять особые знаки — пограничные столбы, и пограничники могут видеть не только натуральную линию границы, но и чужеземных солдат за ней, а по ночам они ловят контрабандистов и шпионов. Ничего подобного в Анадыре не было. Кругом безмолвная тундра, льды Берингова моря и — никаких происшествий. Америка казалась такой же далёкой, какой она кажется и на Волге. И вот после стольких лет войны бойцы могли, наконец, посмотреть на мирную жизнь вокруг.

Правда, учёба продолжалась. Но основное внимание в ней отдавалось политграмоте. Кроме того, пограничники стали учиться управлять собачьими упряжками, тренироваться в ходьбе на шведских и чукотских лыжах, ставить капканы на песцов и лисиц, силки на куропаток, охотиться на зайцев. Скоро ребята так закалились, что лютую приполярную зиму переносили нисколько не хуже бывалых анадырцев.

— Сближайтесь с населением, — говорил бойцам Букин. — Сближайтесь с местными жителями, влияйте на них, несите им культуру, а для этого сами учитесь больше.

И вот в свободное от учебных занятий время многие бойцы стали участвовать в клубной работе, выступать в концертах и спектаклях, работать в избе-читальне. Наиболее развитых бойцов привлекли к ликвидации неграмотности местного населения. Тут пограничники узнали, что до революции на всей Чукотке было только три грамотных человека: начальник уезда, урядник и писарь.

Правда, перед войной на посту была организована школа. Но уж очень ей не повезло на учителей. Хорошие педагоги в неведомую даль не ехали, и сюда попадали забубённые головушки. При нас первое время в роли учителя подвизался рябой пьяница Взглядов. Он называл себя студентом, носил фуражку с синим околышем и несколько раз в году справлял «татьянин день»: с утра напивался, диким голосом орал тарабарщину, объясняя, что поёт по-латыни, а к вечеру доходил «до положения риз» и сваливался замертво.

Подстать ему был также единственный на всю «округу» «медик» Громников, угрюмый пьяница и невежда. Когда-то он был ротным фельдшером, поэтому перевязки делал хорошо, но в остальном ничем не отличался от знахаря. Любая болезнь с повышенной температурой у него называлась горячкой. «Потому что человек делается горячим», — пояснял он. Но, записывая такого больного в амбулаторную книгу, обозначал диагноз болезни многозначащим «эх».

— По-латински горячка называется «эхлюэнций», а я пишу это сокращённо, «эх», — угрюмо объяснил он Букину, заинтересовавшемуся его работой.

Лечил Громников так: давал больному полстакана касторки, а если болезнь длилась — ещё стакан. В затяжных случаях применял сложное лечение: доставал с верхней полочки аптечки порошок, не помогало — брал соседний, и так перебирал всю аптечку. Если больной не выздоравливал и не умирал, Громников брал понемногу от всех лекарств и микстур, смешивал всё это, подбавлял водки и травил больных этой «специальной микстурой». И не он был виноват, что анадырцы продолжали жить. Чукчи к нему не обращались, а лечились у своих шаманов, анадырцы же предпочитали лечиться спиртом и брагой.

Людей на посту Ново-Мариинском в то время насчитывалось до трёхсот человек. Половину их составляли коренные жители — казаки и камчадалы. Остальные были пришельцы, перелётные птицы.

Любимым развлечением камчадалов и старожилов-анадырцев были «вечорки». Принарядившиеся, с чинным видом они рассаживались вдоль стен, и вечорка начиналась. Сначала запевали старинные русские песни. Потомки казаков-землепроходцев, они бережно хранили и передавали из поколения в поколение песни, вынесенные из России, вероятно, еще сподвижниками Ермака. С годами слова песен искажались, и порой об их значении трудно было догадаться.

Обычно запевали женщины гортанными пронзительными голосами:

Мужчины подхватывали:

Ни калины, ни малины, ни цветиков лазоревых никто из анадырцев не видел, не представлял, но пели с увлечением.

Потом на середину зала выходили танцоры. Вышедший должен был поочерёдно танцевать со всеми сидевшими вдоль стен представительницами прекрасного пола. Иначе он покрывал позором себя и наносил несмываемое оскорбление женщинам, с которыми был просто уже не в состоянии танцевать. К концу круга с плясунов струился пот, они еле волочили ноги, глаза их делались мутными, но всё же они ошалело кланялись очередной партнёрше, предпочитая смерть от танцев позору и оскорблению.

Такое испытание пляской с честью выдерживали многие пограничники, и в их числе Илюхин и Кравченко. Этим они приобрели среди анадырцев большую славу. И не только у анадырцев, но и среди тогда живших там искателей золота.

В военные годы кто-то нашёл на реке Великой золото, другой счастливец — на реке Волчьей, третий — на реке Канчелан, четвёртый и пятый — на реке Таньюрер. И пошло… Не проходило дня, чтобы не находили золота всё в новых и новых местах. Заговорили о золотоносной жиле, якобы идущей с Аляски. На правах первооткрывателей стали «столбить» участки и регистрировать их в канцелярии начальника уезда. В тундре появились старатели-одиночки. И не успели они намыть хотя бы один килограмм золота, как уже по всему свету полетела молва о богатейших россыпях и стала манить в Анадырь искателей счастья. Ехали старатели из Владивостока. Хлынула в «новый Клондайк» волна золотоискателей из Аляски. Началась золотая лихорадка. Разговоры вертелись только вокруг счастливцев, то и дело находивших там и сям несметные количества «жёлтого песка».

В архиве ревкома Букин нашёл толстую, как библия, книгу регистрации золотоносных участков первооткрывателями, что давало им право поставить на границах этих участков свои знаки — «застолбить» их — и вести разработку золота на льготных условиях.

На шхунах из Америки приехали целые экспедиции. Они производили шурфовку, промывку и обработку золота. Но крупных капиталовложений американцы не делали: не привезли ни одной драги, не построили ни одного хорошего дома или хотя бы барака и стремились обойтись старательским способом добычи. Никаких других орудий, кроме кирки и лопаты, чукотская земля в ту пору ещё не знала. Всё делалось кое-как, на скорую руку. Золотоискатели своими повадками походили скорее на торопливых грабителей, чем на тружеников. И похоже было, что забредший в Анадырский лиман американский крейсер «Бер» находился у них «на стрёме».

Действительно, как только Советская Армия заняла Владивосток, американцы убрались восвояси. Осталось всего около ста человек, убеждённых, что ничего хорошего в Новом Свете они не найдут. Это были американизировавшиеся выходцы из России: русские, украинцы, осетины, татары, поляки. Люди, прошедшие сквозь горнила всевозможных испытаний, с сердцами, недоступными ни страху, ни счастью.

Удивительные тут были люди!

Вот, например, прихрамывающий уралец Васильев, с лицом древнего воина и таким же мужественным сердцем. Однажды он охотился в верховьях реки Волчьей с осетином Азабаевым. Вернувшись раз с объезда поставленных капканов, он с трудом вошёл в землянку, сел на пол, снял обувь с левой ноги и стал внимательно осматривать её.

— Дай-ка топор, — сказал он Азабаеву. Тот подал.

— Дай полотенце, — продолжал Васильев.

Азабаев стал искать полотенце. «Р-раз!» услышал он удар топора, повернулся и с ужасом отпрянул: отмороженная половина ступни валялась на полу, из обрубленной ноги хлынула кровь, а Васильев спокойно клал топор рядом с собой.

Азабаев вывез из Америки только золотые зубы и привычку ежедневно бриться. Не брезгуя ничем, он всяческими путями пробовал достичь в Америке богатства и при этом испытал ряд превращений: из рабочего на прииске стал старателем, разбогател, владел прииском, разорился; служил по найму солдатом; был владельцем бара, прогорел; работал посыльным, грузчиком, возчиком; поступил в сыщики, нажился и открыл публичный дом; подвергся ограблению, сам занялся грабежами, попал в тюрьму; освободившись, уехал на Чукотку. Высокий, поджарый, с горящими глазами, он походил на поджавшего хвост волка.

Выделялись мужественной красотой и достоинством медлительных движений трое братьев Алихановых. Родившись в семье рудокопов на Кавказе, они шахтёрами работали в Америке. По приезде В Анадырь Алихановы не поехали в верховья какой-либо реки, как это все делали, а, переправившись на левый берег лимана, стали что-то искать по невысоким холмам.

— Эй, парни, у вас мозги набекрень свернулись, что ли?! — удивлённо кричали им. — Что вы надеетесь найти здесь?

— Золото. Чёрное золото, — спокойно отвечали братья. И они нашли его.

До появления Алихановых уголь для отопления завозился в Анадырь из Владивостока. И вот эти осетины, да ещё поляк Стасевич — с виду немощный, но очень живучий старик — начали добывать уголь в Анадыре. Их шахты на левом берегу лимана скорее походили на медвежьи берлоги; кроме лопат и кайла, никаких орудий не было, но угля они давали достаточно. И благодаря им завоз дорогостоящего сучанского угля прекратился.

Выделялся среди золотоискателей своим самомнением, несусветным хвастовством и высоким ростом — выше Кравченко — старик Мирошниченко, прямой, как мачта.

Была тут ещё компания: агроном, механик и два студента-электрика, которых сюда привела и не давала покоя мечта об анадырском золоте. Но пока его не было. И агроном служил сторожем во вновь построенном клубе, а студенты возили на собаках уголь. Это были личности с убеждениями, стремлениями, взглядами и… неоправданными претензиями.

Вообще говоря, сборище было редкое.

Когда Первый Чукотский отряд прибыл в Анадырь, золотая горячка уже прошла. Правда, отдельные маньяки всё ещё бродили по горам и верховьям рек, но большинство пришельцев перешло уже к рыболовству, охоте или извозу на собачьих нартах — каюрству. И, кроме того, все они потихоньку занимались скупкой пушнины у чукчей, кочевавших вокруг, в безграничных просторах тундры.

В свободное время, — а его у анадырцев тогда было вдоволь, — они варили брагу, собирались компаниями, играли в покер, находились мастера играть на гитарах «по-гавайски» и лихо отплясывать джигу. Но чаще и больше всего развлекались воспоминаниями из своей богатой приключениями жизни.

Мирошниченко владел испорченным руль-мотором и вечно чинил его, беззастенчиво хвастаясь при этом.

— Хитроумные замки во всей Америке лучше меня никто не понимал, — рассказывал он однажды своим гнусавым тенорком, по обыкновению ковыряясь в руль-моторе. — Бывало, пропадут у какого-нибудь ихнего миллионщика ключи от несгораемого шкафа, инженеры тырк-мырк — и ни в какую. Вот и начнут носиться по всей Америке, Мирошниченку искать. Найдут в какой-нибудь обжор… ресторане, значит, и давай кланяться. Ну, конечно, приходилось всё время ездить то туда, то сюда, выручать этих пьяниц. Брал с них, сколько хотел. Жилось неплохо…

И он покосился на своего дружка, такого же старого бродягу, Глушкова. Этот сплошь зарос волосами и был такого огромного роста, что казался слоном среди людей. Они вместе добирались до Сиэтля и кое-как, впроголодь, приехали сюда. В своих странствованиях по Европе, Америке, Африке и Австралии Глушков сохранил добродушный облик тамбовского крестьянина, но потерял снисходительность даже к друзьям, и Мирошниченко побаивался его.

— Жилось неплохо, — ехидно подхватил Глушков последние слова приятеля. — Только портков не хватало. Оба сюда в такой вот рваной робе прикатили, зато в шляпах…

И Глушков потрепал Мирошниченко за оборванную штанину американского комбинезона.

— Не лапай, не купишь, — огрызнулся тот.

— Знамо, не куплю, — согласился Глушков. — На чёрта она мне нужна. Я тебя дёргаю, вот что: ты не так мотор собираешь, не туда привинчиваешь, вот у тебя и не получается.

— Много ты знаешь «не туда привинчиваешь», — передразнил Мирошниченко приятеля. — А не получается потому… что на заводе дырку для винта не там, где надо, сделали.

— Ха-ха-ха!.. — прыснули окружающие. — Дырку не там сделали!

— Да, не там, — упрямо повторил Мирошниченко. — Придётся поправлять дьяволов.

И, отыскав инструмент, он стал сверлить дырку рядом с другой.

— Брось, Сергей Иванович, портить мотор. — Пойди лучше к Полистеру, купи или выпроси в долг новую робу… Чай, он тебе даст в счёт ремонта несгораемого ящика… — послышались ехидно-доброжелательные голоса.

Мистер Полистер был доверенным фирмы «Свенсон и компания», которая продавала всевозможные товары и скупала пушнину.

Эта фирма американского дельца, которого молва рисовала «простым парнем из старателей», опутала сетью торгово-заготовительных факторий всю Камчатку и Чукотку.

Фактория Свенсона на посту была расположена за Казачкой, под горой Маришкой. Задняя половина главного дома фактории, где жил Полистер, была врыта в гору и соединялась с выкопанными в Маришке подземными кладовыми. Справа к дому примыкал большой склад с товарами, слева — комната для приезжих чукчей. Всё это находилось под одной крышей. Не выходя из дома, Полистер и его помощник Кетчим могли принимать чукчей, угощать их, спаивать, а потом за безделицу покупать драгоценные меха.

Но этому приходил конец. По концессионному договору Свенсон в эту зиму должен был распродать товары. Уже организовывалось Охотско-Камчатское рыбопромышленное акционерное общество — ОКРАО, которому Свенсон обязан был передать свои фактории и товары.

Нескладная фигура Полистера в дорогих мехах шныряла по домишкам поста, сверкая золотыми зубами. Он вечно или свистел, или жевал резинку, угощая ею всех желающих.

— Плиз, плиз… — говорил он, улыбаясь и протягивая пластинки резины в ярких рекламных обложках, наподобие лезвий для бритвы.

Одна фирма утверждала, что её резина освежает и дезинфицирует рот, другая уверяла, что употребление её резины делает зубы жемчужными, третья гарантировала долголетие своим потребителям.

— Неужто это правда, Гаврила Иваныч? — спросил как-то Илюхин старика Глушкова, любившего пожевать табак или резину. — Глядя на вас, вполне можно поверить, что они дают большую пользу…

— Это верно. Пользу они дают, только кому? Форду! — рассердился старик, работавший одно время в Детройте.

— На конвейере не закуришь — некогда. Ну и заменяешь курево жвачкой. Жуёшь эту резину и работаешь без передышки. Мастера они соки выжимать…

И под влиянием воспоминаний старик разоблачил Свенсона.

— Резинку он «плиз, плиз», а вот патронов калибра 30 на 30 не привёз. В прошлом году распродал ружья 30 на 30, ничего не скажешь — ружья неплохие… А патронов к ним сейчас нет. Значит, покупай ружья 20 на 25, к ним и патронов сколько угодно. А на будущую зиму их не будет… Или, возьми, лампы. В каждом доме на посту не меньше десятка ламп, а стёкол к ним нет. Ну, и покупают новые, со стёклами…

Подошедший к ним Щепотьев, имевший вид псаломщика и елейный голос монаха, — у него бойцы учились играть на гитаре «по-гавайски», двигая по струнам столовым ножом, — добавил:

— А вы посмотрите, у Полистера шляпы ковбойские, кепки жокейские, шляпки дамские, шапки, фуражки. Любая вещь за рубль. А они ему стоят не больше пяти центов за штуку. Хе-хе… Всю эту заваль в Америке никто не купит: вышли новые фасоны. К тому же, гниль. Свенсон получил их в придачу к какой-либо партии хорошего товара. Сгниют совсем — выбросят и никакого убытка. А каждый вырученный рубль — чистая прибыль-с…

Упражняясь в езде на собаках, пограничники часто бывали в верховьях Кончелана. Там они заезжали в табуны богатейшего чукчи Тейтельхута, имевшего, как говорили, до четырнадцати тысяч оленей. Пограничники дружески беседовали с батраками полуфеодала, рассказывали им о войне и революции, состязались в беге, в борьбе и постепенно сдружились.

Особенно тянулся к пограничникам батрак Кальтэк, стремительный силач, с весёлой улыбкой, обнажавшей два ряда крупных белых зубов. Он любил рассматривать картинки в журналах и расспрашивать о Ленине, о революции, Москве и Ленинграде, гражданской войне, равноправии, конфискации земель… Быть может, половину не понимал, но слушал, затаив дыхание.

Однажды Кальтэк привёз на пост в факторию от своего хозяина две нарты пушнины и выпоротков. Тейтельхут брал у Полистера патроны, капканы, табак, чай, спирт, посуду, материю, ножи и другие товары, необходимые кочевникам, обменивал их на пушнину у окружающей бедноты и периодически расплачивался с Полистером.

На этот раз вместе с Кальтэком приехала его жена Рылькуна, за которую он четыре года батрачил её отцу бесплатно, в виде выкупа за невесту. Прежде всего Кальтэк зашёл с женой к пограничникам и, напившись у них чаю, отправился к Полистеру. С ним пошли Толкачёв, Илюхин и Кравченко.

Кетчим принял от Кальтэка пушнину, выпоротки, пыжики, шкуры оленей, присланные Тейтельхутом, и стал делать записи в книгах. По знаку Кальтэка, Рылькуна внесла ещё мешок с пушниной.

— Моя капкан лови, — гордо сказал Кальтэк, славившийся как удачливый охотник.

Подвыпивший Полистер захохотал, поочерёдно встряхнул песца и двух лисиц, поданных ему Кальтэком, подул на мех, спросил что-то у Кетчима, пробормотал «олл райт» и повесил шкурки в угол.

— Объясните своему приятелю, — сказал американец на отличном русском языке, — объясните, что пушнина у него плохая, но из уважения к вам, — ехидная усмешка скользнула по его губам, — из уважения к вам я беру эту дрянь в уплату его долга. Прошлой зимой мистер Кетчим ездил по стойбищам и дал ему в долг табак и чай…

— Объясняйтесь, мистер, сами. Мы не умеем.

Тогда Полистер, который так же хорошо разговаривал по-чукотски, как и по-русски, стал быстро-быстро что-то говорить Кальтэку.

Лица чукчей бесстрастны во всех случаях жизни. Но тут глаза Кальтэка гневно сверкнули и было видно, как на смуглых щеках его стал проступать тёмный румянец. Негодующе обратился он к пограничникам:

— Моя… взяла… один, — он показал палец и повторил — один… пачка таак… один ирпич… ча… Моя хачу ин… инчестер.

Тогда Полистер объяснил пограничникам:

— Прошлой зимой мы давали кирпич чая и пачку табаку за двух лисиц, только за двух лисиц, если их сразу тут же отдавали нам. Ну, а если отдают через год, то этого уже мало. Конъюнктура рынка ухудшилась. Кроме того, птицы несут яйца, важенка приносит телёнка, собака — щенят… Товар должен приносить выгоду, особенно, если его дают в кредит. Понимаете?Поэтому сверх двух лисиц он должен мне отдать песца.

— У нас в Саратове лавочник Залогин, к примеру, тоже так торговал, — понимающе поддержал Илюхин. — Двадцать да двадцать — рупь двадцать, чай, не брали — полтора…

— Илюхин, не ввязывайся, — остановил его старшина.

— Какой лавочник?! У нас большая, солидная фирма «Свенсон и компания»…

Между тем Кальтэк, видимо, твёрдо решивший приобрести ружьё, вынул из мешка ещё трёх песцов, добавил к ним выдру и бросил их на прилавок:

— Ружьё! — сказал он угрюмо.

Полистер достал из заднего кармана брюк флакон виски, хлебнул, подмигнул и пошёл в дальний угол склада. Вернувшись с дамской шляпой в руках, он водрузил её на голову Рылькуны. Серьёзное лицо чукчанки с татуировкой на щеках, чёрные косы с вплетёнными бусами и прикреплёнными монетами, меховая кухлянка и… фасонистая шляпка с дрожащими цветочками — нелепее этого и придумать было трудно.

Илюхин не смог удержать улыбку.

— Стыдно, товарищ Илюхин, — одёрнул его старшина.

Американцы хохотали, ничего не понимающая Рылькуна улыбалась, Кальтэк недоуменно смотрел на друзей.

— Эх, как вдарю ему зараз в очи. Тоди вин зроду не буде смиятыся! — вскипел Кравченко.

— Уймись!.. Не дипломатично… Комиссару доложим, он разберётся. Пойдём, братва.

Старшина потом говорил, что он увёл ребят потому, что боялся дипломатического скандала.

— Даст он ему в зубы, свернёт салазки, а он иностранец, у него договор с Советской властью… Увезут его на операцию, а потом пришлют ноту: что ж вы, скажут, договора заключаете, а потом в морду бьёте! Нельзя…

Сдружившийся с пограничниками Кальтэк стал одним из первых большевиков тундры. А, может быть, и самым первым…

Однажды в табун из стойбища приехал Тейтельхут. Жирный, он сидел на беговых санках, и медно-красное лицо его раскраснелось ещё больше от быстрой езды. Как и все чукчи, он был подпоясан очень низко сыромятным ремнём, на котором висел нож в деревянных ножнах и кисет с табаком, От сильных, рослых оленей шёл пар. Хозяин не спеша вынул из-за пазухи трубку, набил её табаком и протянул Кальтэку.

— Прикури!

Надо было сейчас же схватить трубку, побежать к костру, прикурить и, подбежав обратно, подать Тейтельхуту.

Но Кальтэк стоял и не двигался. Только глаза его, смотревшие на богача, засверкали, как угли.

— Ты зачем приехал? — вдруг спросил он Тейтельхута. — Оленей пасти?

Владелец табунов взглянул на людей, но глаза его как будто не видели их.

— Я приехал к своим оленям. Хочу посмотреть, хорошо ли пасёте вы их.

— Нет твоих оленей! Смотри! — вскричал Кальтэк и стал показывать на отдельные группы чёрных, белых, бурых, серых важенок и быков, пасшихся невдалеке по склону холма. — Вот — олени Гемалькута, это — олени Тевлянто, вот — Карауге, вот — моего отца, вот — Милеткина… Ты у всех отбираешь и оленей, и пушнину. А сам не работаешь. Ты, как овод, залез нам под кожу…

— Замолчи! Я вам есть даю…

— Мы работаем у тебя, как беговые олени, а едим, как тундровые мыши.

— Замолчи! Ты кто?

Тейтельхут вынул изо рта трубку и с удивлением посмотрел на смельчака.

И тогда Кальтэк, гордо выпрямившись во весь свой рост, медленно и громко ответил:

— Я бол-че-вик!

Глаза Тейтельхута стали круглыми, он молча и зло бросил свою тяжёлую, вылитую из олова, трубку в лицо Кальтэка, ударил оленей, они испуганно метнулись, и он ускакал.

…Через год Кальтэк уехал в Ленинград, в Институт народов Севера.

III

С марта месяца солнце с каждым днём удлиняло свой путь по небу, взбиралось всё выше и выше, лучи его становились теплее и теплее.

Весна пришла сразу.

Ещё вчера лежали мощные забои снега в руслах рек, в оврагах и между холмами. Только немногие проталины показались кое-где, да потемнели по краям озёра: выступила вода на лёд. А сегодня скопившаяся в ручьях под снегом вода прорвала пласты снега и весенние ручьи побежали в озёра, речки, реки, в лиман и море, поднимая постепенно в них лёд. Быстро зазеленела травка на проталинах, завозились в траве насекомые, и скоро появились комары и мошки, этот «гнус» — бич всего существующего в тундре. С юга показались стаи летних жильцов тундры. На озёрах и реках гомон птиц становился всё громче от количества и богаче от разнообразия голосов. Только в лимане лёд, набухший и синий, был неподвижен. Но в двадцатых числах июня и он тронулся, а к первому июля лиман очистился ото льда.

К этому времени солнце пряталось за горизонтом не дольше, чем девушка от милого за занавеской. В неуловимый миг вечерняя заря становилась утренней. Зазеваешься, не успеешь лечь спать вовремя — смотришь, уже утро, и солнце высоко. Да и сон в это время бежит от человека.

Как можно предаваться сну в эти ясные, тихие, прозрачные дни приполярной весны и короткого северного лета. Почти незаходящее солнце греет мягко и ласково, кажется, что видишь и слышишь, как растёт под его лучами трава, просыпается кругом жизнь. Смотришь в тундру и чувствуешь её величественный размах, погружённый в тишину, которую не нарушают, а точно тонут в ней, звуки свободной первобытной природы. Доносится гоготанье гусей с озёр, свистят поднимающиеся с земли ржанки, завывают сторожкие и хитрые гагары, слышится резкий голос какого-то хищника, подравшегося из-за добычи с белой, далеко видной в тундре, полярной совой, с задорным криком взмоет над тундрой петушок-куропатка и — тишина… Только шумит в стороне весенний ручей, каскадом падающий с обрыва.

В один из таких дней пограничники сидели у вырытой на окраине поста землянки старого чукчи Окоя, когда-то самостоятельно кочевавшего со своим табуном. Польстился Окой на хорошие зимние пастбища у моря и подогнал туда своих оленей. Подул с моря тёплый влажный ветер, а потом ударил мороз, и погубила оленей смертоносная гололедица. Не в силах были они достать мох из-подо льда, не могли и убежать — скользили, разъезжались ноги — и обессиленные, измученные животные падали и подыхали. По костям своих оленей Окой проследил весь их путь, проследил, как его табун растаял, словно снег весной. И стал Окой ловить рыбу на посту и перебиваться чёрной работой то у одного, то у другого…

Окой развивал пограничникам, не больше, не меньше, как анимистическую теорию религиозного мировоззрения, повторяя для ясности некоторые фразы ломаным русским языком. Шитиков, служивший переводчиком у начальника уезда, переводил. В общем, по Окою, получалась такая концепция:

— В речном яру живёт человек, — говорил Окой, — голос там существует и говорит. Маленькая серенькая плиска с синей грудью шаманит на ветке… Дерево дрожит и плачет под топором, как бубен под колотушкой… Всё, что существует, живёт… Духи окружают людей. Всё наполнено жизнью и голосами — светильник ходит, стены имеют свой голос, и даже урыльник имеет свою страну и шатёр, и жену, и детей… Шкурки песцов в мешках разговаривают по ночам. Рога на могилах ходят дозором по кладбищу, и сами покойники встают и приходят к живым. В небе живут солнце и луна, а звёзды — это их дети. Всё живёт.

— Вот так символ веры, — сказал негромко Ливанов, а Толкачёв в стремлении ниспровергнуть эту систему взглядов спросил:

— А камни и облака тоже живут?

И получил ответ:

— Если камень лежит — он мёртвый, если катится с горы — живой. Если облако бежит по небу — оно живёт…

— Эх, отец, а не был ли ты случайно этим, как его… шаманом? Ну-ка переведи, — сказал Илюхин, чувствуя во взгляде старика что-тб чуждое, враждебное.

— Кто поверит шаману, у которого погиб табун оленей? — ответил вопросом Окой.

— Ты, Окой, не виляй, прямо говори…

Неизвестно, куда завёл бы этот философский диспут, но в это время из-за кладбища вынеслась шхуна. «Тра-та-та… тра-та-та… тра-та-та…» — бойко татакал её мотор. Шхуна шла прямо к посёлку. На флагштоке трепыхался флаг с красными полосами и белыми звёздами по синему полю.

— В ружьё! — донеслась из казармы команда Воронцова. Пограничники побежали, перегоняя один другого…

Когда вельбот погранотряда подошёл к шхуне, она уже стояла на якоре недалеко от устья Казачки, как раз напротив ревкома.

Первым на борт шхуны ловко прыгнул Букин. За ним неторопливо перелез Воронцов. За командиром перебрались взятые им на шхуну пограничники: Кравченко, Илюхин, Чеботарёв, Соболев.

Шхуна представляла собой небольшое двухмачтовое судно. Её выпуклая палуба, вымытая морскими волнами, поражала чистотой. Из приоткрытого люка переднего трюма шёл аромат фруктов. В кормовой части шхуны стояла штурвальная рубка, небольшой трап сзади её опускался к двери кубрика.

Два матроса стояли на носу шхуны, у ручной лебёдки, и с любопытством разглядывали советских пограничников. Двое других обитателей шхуны стояли у штурвальной рубки. Один — в штатском костюме, с галстуком и чётким пробором на голове — имел хищное выражение лица и насторожённый взгляд. Другой — в синей робе и с рыжими вихрами — глядел из-под белёсых бровей голубыми глазами внимательно и спокойно. Он вынул бумажник, вытащил из него пакет и молча подал его Воронцову. Командир пограничников неловко взял пакет своими толстыми непривычными пальцами крестьянина и стал его рассматривать. Он превосходно стрелял, прекрасно знал все виды оружия, уверенно бросал гранаты, но бумаги смущали его, как в двадцать лет смущают письма любимой.

— Распечатывай, — шепнул комиссар.

Воронцов медленно оторвал краешек пакета и, передав его в таком виде Букину, с облегчением вздохнул.

Букин вынул письмо. Оно было напечатано не русскими буквами на бланке. Букин так долго смотрел на него и с таким видом, что можно было подумать, что он его читает. Наконец, обратившись к американцам, он сказал «олл райт» и положил письмо во внутренний карман гимнастёрки.

Услышав «олл райт», рыжий американец обрадованно заговорил и стал угощать сигаретами. Но у пограничников были свои хорошие папиросы, и от сигарет они отказались.

Тогда рыжий что-то крикнул, и стоявшие на носу матросы принесли из трюма ящик ярко-оранжевых калифорнийских апельсинов, каждый из которых был величиной с небольшой арбуз. Очень хотелось попробовать их, но тоже отказались, — первым Букин, а за ним и остальные.

— Дайте-ка лучше ваши документы, граждане! — потребовал у американцев Букин.

Они не поняли. Тогда им стали объяснять на разные лады: вынимать различные бумаги, удостоверения, предъявлять их друг другу. Быстрее всех понял американец в штатском. Он буркнул что-то рыжему, и тот, вынув из бумажника, передал Букину сложенную бумагу. Но она была написана не по-русски. Положив её в тот же карман, где лежал пакет, Букин распорядился:

— Илюхин и Кравченко, отправляйтесь на берег и привезите сюда Алихановых. Они будут у нас переводчиками. Быстро!

По отзывам вернувшихся из Америки анадырцев, Алихановы знали английский язык лучше всех других.

Через полчаса двое из братьев степенно сошли с вельбота на шхуну. Это были богатыри с неторопливыми движениями и тем выражением спокойного достоинства, какое встречается только на лицах людей труда.

С их помощью произошёл следующий разговор:

— Есть ли у вас разрешение советских властей на плавание в наших водах? — спросил Букин.

— Нет.

— Зачем вы к нам прибыли?

— Торговать. Я хозяин шхуны и хозяин товаров. Но у нас в Америке я не могу торговать. Нельзя конкурировать с большими фирмами. Это невозможно.

На щеках рыжего американца проступил румянец, он бросал тревожные взгляды то на море, то на Букина или Воронцова, то на второго американца со строгим пробором волос.

— У меня не хватит денег открыть своё дело в Америке. Меня выпустят в трубу вместе с моей шхуной… Я её построил своими руками, один.

Рыжий топнул о палубу шхуны и протянул свои здоровенные ручищи, покрытые веснушками и волосами.

— И мотор он тоже сам сделал? — язвительно проговорил вполголоса Илюхин, но прикусил язык, увидев строгий взгляд Воронцова.

— Я рабочий, — ткнул себя пальцем в грудь американец. — Вы тоже рабочие, — окинул он взглядом пограничников. — Я приехал к вам и прошу разрешить мне торговать. Если надо патент — я куплю его у вас. Скажите, сколько стоит.

— Насчёт этого мы запросим, сами разрешить не можем, — ответил Букин.

— Я могу уплатить… У нас это стоило бы… ну, скажем… тысячу долларов, хорошо?

Американец переводил вопросительный взгляд с Букина на Воронцова.

— Мы не берём взяток. Разрешение торговать, если его только вам дадут, ничего не будет стоить.

Американец недоверчиво посмотрел на пограничников. С кем он говорит? Понимают ли они что-нибудь в бизнесе? Деловые ли это люди?

— Но это же… без этого нельзя… это — ваш бизнес… — пробовал он объяснить.

Комиссар, обратившись к Воронцову, вполголоса сказал:

— Придётся растолковать ему, что мы боремся за дело, не имеющее ничего общего с их бизнесом…

Но командир был другого мнения: «Только время зря потеряем: не поймут. Да и не к спеху это…» И вновь обратился через переводчиков к рыжему американцу:

— Что за люди на вашей шхуне?

— Я, два матроса, повар и мой компаньон мистер Генри Вуд.

Все взглянули на второго американца. Алихановы удивлённо переглянулись, о чём-то пошептались, и старший из братьев задал Генри Вуду какой-то вопрос. Тот отрицательно качнул головой и лающим голосом бросил отрывистую фразу. От Воронцова не укрылось, что при вопросе Алиханова лицо мистера Вуда мгновенно окаменело, но уже в следующую секунду он придал ему прежнее выражение.

— О чём это вы? — спросил Воронцов.

— Да уж очень похож этот человек на мистера Джексона, который был здесь помощником мистера Полистера… Я спросил его: не Джексон ли он. Говорит — нет.

— A-а… хорошо… Ну, а теперь передайте им, чтобы шхуна подняла якорь и зашла в Казачку, Правильно, комиссар?

— Вполне.

Когда передали это распоряжение, американцы встревоженно заговорили сначала между собой, затем с Алихановыми. Второй из братьев перевёл:

— Они боятся, как бы в реке во время отлива не повалило шхуну на бок, тогда она может повредить себе корпус. Боятся, что в таком случае товары попортятся. Просят разрешить им остаться на якоре здесь, в лимане.

Поблёскивая исподлобья волчьими глазами, американец с пробором что-то сказал. Старший Алиханов перевёл:

— Говорит, что они приехали сюда добровольно. И спрашивает: разве их арестовали и они не могут выбрать место стоянки судна там, где безопаснее.

— Скажите, что мы их не арестовываем. Но делаем так для того, чтобы они не ушли отсюда без нашего разрешения.

Алихановы ито-то продолжительно говорили с американцами, наконец, старший брат объявил:

— Они дают гарантию, что не уйдут отсюда без разрешения.

— Что же это за гарантия?

— Говорят, что их гарантия — слово джентльменов. Они дают джентльменское слово, что без разрешения не уйдут.

— Хм… Крепкая ли это гарантия?

— Смотря по тому, кто даёт… А вы их сами видите.

И, выразительно взглянув на комиссара, старший Алиханов повернулся к американцам спиной. Было видно, что эти люди не возбудили в нём никакого уважения к себе.

— Скажите, что на свою просьбу они получат ответ через полчаса.

И пограничники уехали, оставив на шхуне двух часовых: Илюхина и Кравченко.

На берегу тотчас была создана комиссия для перевода полученных от американцев бумаг. Кроме Алихановых, в комиссию вошли ещё два бывших эмигранта: Стасевич и Щепотьев. В результате их труда и пререканий появились переводы удостоверения и письма.

Удостоверение было переведено так:

«Сим удостоверяется тем, кому это нужно, что это — мистер Хенриксен, владелец и капитан шхуны „Голиаф“ вместимостью 32 регистровые тонны или около того, приписанной к порту Ном на Аляске. Команда шхуны — 4 человека. Что подписью и приложением печати удостоверяется.

Начальник порта Ном на Аляске Г. Вильсон».

В пакете оказалось письмо:

«Камчатка, Анадырь, Совету.

Джентльмены!

Я пишу вам это письмо по просьбе живущего в городе Ном на Аляске мистера Хенриксена. Он владеет шхуной „Голиаф“, имеет небольшой капитал, нажитый им своим трудом. В два года он сам себе выстроил шхуну. Он едет к вам потому, что открыть какое-либо дело здесь, у нас, он не в состоянии, Мало средств.

Поэтому на свои сбережения он закупил товары, погрузил на шхуну и отплывает к вам. Джентльмены! Если по вашим законам вы можете разрешить ему торговать, то разрешите. Если нет — отпустите обратно. Я ручаюсь, что он вернётся прямо на Аляску.

Остаюсь с почтением, мэр города Ном Гарри Вильсон».

Эти документы были зачитаны на экстренном заседании ревкома. Разгорелись споры. Что делать с американцами: арестовать и посадить или отпустить? Или разрешить торговать, имея в виду, что они привезли фрукты, необходимые как антицынготное средство…

В разгар споров в ревком прибежал, запыхавшись, начальник радиостанции Иванов.

— Вот поймали… случайно… телеграмму из Америки.

Отдуваясь, он подал клочок бумаги, на котором было написано:

«Камчатка. Всем Советам Сибири.

Копия фирме Олаф Свенсон.

Второго сентября из порта Ном направлении Анадырь вышла шхуна „Голиаф“ грузом колониальных товаров зпт на борту четыре человека шкипер Хенриксен тчк Всех знающих что-либо месте нахождения шхуны просим сообщить тчк

Начальник порта Ном Вильсон».

Ревком решил, что арестовать шхуну нет причин, следует запросить губревком, как с ней быть, а впредь до ответа ограничиться взятием с американцев честного слова.

— Но часовых на шхуне мы всё-таки оставим. Командир, как твоё мнение?

— Резонно.

— Действуйте по вашим инструкциям. Ревком не будет вам мешать, — сказал председатель ревкома Курилов.

Американцы с видимым удовольствием, восклицая «олл райт» и «о-кей», дали и джентльменское слово, и подписку о том, что шхуна «Голиаф», самовольно вошедшая в советские воды, будет стоять на якоре в Анадырском лимане до тех пор, пока ревком не разрешит ей сняться и уйти.

Одновременно был послан в губревком телеграфный запрос, как поступить с пришедшей шхуной.

Долго не могли уснуть в ту ночь пограничники. Теперь они чувствовали: вот она, граница. А за ней — Америка с её алчными империалистами, необыкновенной техникой и чистильщиками сапог, превращающимися, по заверению американских газет, в миллионеров…

Почему же владелец шхуны, имеющий деньги, чтобы заполнить её товарами, не нашёл себе там дела?

И почему у американцев-матросов такой апатичный и обездоленный вид? Почему рассказы об Америке побывавших там анадырцев так непохожи на ходячие представления о счастливой жизни там?..

Ложась спать, Букин выглянул в окно своей комнаты, выходившее на лиман. На мачте шхуны слабо мерцал огонёк. «Спят джентльмены, — усмехнулся комиссар. И, уже совсем засыпая, вдруг вспомнил: а мы ведь не оставили часовым продовольствия, и у них нет с собой фляжек… Ну, воды они могут спросить там…»

Утром, вскочив с постели, Букин первым делом подбежал к окну. Взглянул на лиман, протёр глаза, снова взглянул и свистнул. «Полундра, чёрт возьми!»

Шхуны в лимане не было…

Командир сердито ходил по берегу, под его ногами разлеталась галька, обычно спокойное лицо подёргивалось от порывистого движения, которым он стащил с головы «будённовку», волосы растрепались, руки рубили воздух, подчёркивая слова.

— Эх, если бы катер. Джентльмены, язви их… Вот тебе и честное слово джентльменов. Сели мы с тобой в лужу, комиссар. Эх, если бы морской катер. Ну, да погодите…

Ничего не отвечая ему, Букин пошёл в ревком.

А Воронцов говорил сбежавшимся пограничникам:

— Нельзя верить этим купцам. Сначала поп, потом купец, за ними урядник-подлец. Вместе с японцами и англичанами такие купцы участвовали в интервенции. До тех пор, пока им по шеям не наклали…

И Воронцов рассказывал:

— Это не трудно — по шеям-то им накласть. Видели мы этих вояк… Где? В Приморье во время интервенции. Ну и вояки…

На лице Воронцова появилось выражение удивления и одновременно презрения. Лохматые брови поднялись вверх, затем правая изогнулась, а левая опустилась вниз, как чашка весов с гирями.

— Бывало, американские солдаты походный марш делают, — говорил он, — а за ними раскладные койки и спальные мешки везут; всё равно, как чахоточным в санатории… Тьфу! У солдат, говорить смешно, в карманах грелки ручные были, чтобы, значит, пальцы не замерзали. А того, паря, не сообразили, что в бою от грелок да прямо на холод — пальцы хуже мёрзнут. Может быть, поэтому они с грехом пополам только в небо и попадали… Их, однако, можно просто голыми руками брать, паря, как щенков на морозе… И вот перед ними я опростоволосился…

Расстроенный Воронцов ушёл вслед за Букиным. Вскоре из ревкома на радиостанцию побежал посыльный… Но занятия в этот день происходили как обычно.

На политчасе, рассказывая об интервентах, Воронцов сказал:

— Эти янки, как их называют, мастера только грабить, к примеру, пушнину отнимать. Мало разве они увезли сурка, белки, горностая?.. Грабить они, действительно, могут, а зверствовать и того хлёстче. Такой был случай. В селе Чущевке им удалось захватить в плен двух партизан да ещё трёх крестьян. Всех их связали и привели во двор священника. Туда согнали жителей. Разорвали на арестованных одежду и стали бить их шомполами. Раны присыпали солью, поливали водой и людей снова били. А когда люди теряли сознание, их обливали холодной водой, приводили в чувство и продолжали истязанья. На телах вырезали пятиконечные звёзды… Ногти вырывали… Прижигали огнём… Под бока кололи кинжалами… Американский офицер Керри фотографировал мучения пленных… Только от наших людей это зверьё ничего не добилось. Тогда офицер приказал привязать полуживых людей к столбам. Всю ночь их терзали комары и мошки… А на другой день наших товарищей эти мерзавцы убили…

И случившимся происшествием, и этими воспоминаниями командир, видимо, очень расстроился и по-крестьянски снял свою будённовку.

Исчезновение шхуны всех заставило призадуматься. Куда она ушла? Почему ушла? Что случилось с часовыми? Как они позволили шхуне уйти? Живы ли они?..

Граница с Америкой стала сразу ближе, где-то рядом. Задумчивые пограничники то и дело смотрели куда-то с дальним прицелом.

Над постом висела туча комаров и мошкары. Лица у всех распухли от укусов насекомых. Спасенья от них, кроме как спрятаться, не было никакого. Даже собаки, и те не выдерживали. Порой какая-нибудь из них, замученная жгучими укусами, с визгом срывалась с привязи и, завывая, залезала в Казачку, водой сгоняя с себя насекомых.

Исчезновение шхуны оживлённо обсуждалось всеми анадырцами. Они уверенно говорили, что приезжал бывший помощник Полистера, мистер Джексон, не захотевший признаться; говорили, что американцы связали часовых и увезли их в Америку.

— Откуда вы это знаете? — спрашивали пограничники.

— Э, да разве мы американцев не знаем, — отвечали анадырцы.

К вечеру мистера Полистера позвали в ревком.

IV

Когда старший Алиханов спросил американца с пробором, не Джексон ли он, бывший помощник мистера Полистера, то есть мистер Джексон, он же Генри Вуд, он же капитан разведки Джон Хоукс, внутренне вздрогнул и почувствовал, что его лицо окаменело. Он послал своей фортуне тысячу проклятий — его узнали! — и усилием воли постарался выразить равнодушие к вопросу. Но в душе ругался, на чём свет стоит: его узнали, несмотря на прошедшие годы, изменённую прическу, отращённые усики… Провал с первого же шага!

Он стал раздумывать. Теперь сходить на берег, да и вообще оставаться здесь, не было никакого смысла. Раз его узнали эти двое, узнают и другие. Надо уносить ноги и как можно скорее. Служба всегда найдёт способ наверстать упущенное. Но он не найдёт себе второй головы. Каким цепким и подозрительным взглядом кольнул его этот заросший волосами медведь, один из командиров, когда осетин сказал ему, что он похож на Джексона.

У Джона Хоукса отлегло на душе, когда с американцев взяли подписку и джентльменское слово.

Теперь он не должен терять время. Простаки!.. Джентльменское слово — не цепь, подписка — не решётка. Вот если бы не часовые, то шхуна могла бы так же свободно уйти отсюда, как и пришла…

И Хоукс стал приглядываться к часовым. Илюхин возился с разбросанным по палубе канатом, устраивая место, где можно было бы прилечь поудобнее. Кравченко, оглядев шхуну, подошёл к баку, стоявшему перед штурвальной рубкой, и, налив кружку воды, залпом выпил её. Медведь и тигр, чёрт бы их взял. Нет, силой тут ничего не поделаешь. А зачем сила? Разве не учил их полковник Гувер прибегать больше к хитрости, чем к силе. Сила там, где нет терпения. Основные качества разведчика — терпение, хитрость, рассудительность. Итак — хитрость…

Четверть часа спустя он вошёл в каюту, где на койке лежал мрачный Хенриксен.

— Коварнее большевиков нет людей на свете. Как ты думаешь, что это за люди остались на шхуне? Я уверен, что у них, кроме винтовок, припрятаны стрихнин и кинжалы… Неприятно сдохнуть, как крыса, от яда… На всякий случай предупреди наших, чтобы никто не пил воду из бака: они что-то вертятся около него, могут подсыпать…

— Слушаю, сэр, — вскочил обалдевший Хенриксен. А Хоукс открыл свой чемодан, вынул коробочку и стал перебирать в ней порошки и таблетки.

Поднявшись через некоторое время на палубу, Хоукс подошёл к баку, налил кружку, посмотрел, много ли воды осталось в баке, и ушёл. Никто не заметил, как из его рук в бак просыпался какой-то порошок. Дул небольшой ветер, шхуна легонько покачивалась, вода в баке, болтаясь, растворила снотворный порошок, а бойцы смотрели на берег и от скуки что-то сигналили руками стоявшим там пограничникам.

Оставшись наедине с Хенриксеном, Хоукс спросил:

— Ты представляешь, что будет с нами дальше?

Нет, шкипер не знал и не представлял. Тогда Хоукс стал рисовать ему картину будущего. Испуганный и растерянный Хенриксен, слушая Хоукса, припоминал виденные им в журналах фото, на которых большевики изображались обросшими волосами, в косматых папахах, опоясанными пулемётными лентами, увешанными оружием, с бомбами в руках и кинжалами в зубах. И он поверил Хоуксу, что его шхуна и товары будут отобраны, они все арестованы и что им предстоит ужасная смерть от пыток.

— Но что же делать? Что делать?! — восклицал незадачливый купец.

— Беспрекословно выполнять всё, что я прикажу.

— Слушаю вас, сэр. Ну, разумеется, сэр. Приказывайте скорее. Я готов на всё!

Наступила ночь. Нежные краски северной зари настраивали на мечтательный лад. Пристроившись на канате, Кравченко упёрся подбородком в локти и смотрел на темнеющие краски неба.

— А ну, Мыкола, подай мне водицы, — попросил он товарища.

— Не велик пан — возьмёшь и сам… Да и куда тебе. Ты и так чуть не ведро выпил.

— А бис его знае… Пью и только бильше пить хочу.

Илюхин подал приятелю кружку воды из бака, предварительно напившись сам.

— А ты заметил, Григорий, американцы из этого бака не пьют. Может, он поганый, аль вода в нем негодная?

— Вода, как вода, только трошки горше нашей буде. Дай-ка ще одну…

Солнце зашло. Огненно-золотые переливы зари с растянутыми вдоль горизонта полосками лиловых облачков приковывали взгляд.

— Во-он там, где сейчас еще солнышко, там, Гриша, наша Волга… А дальше Москва…

— Оце, друже, верно. Тильки нам треба смотреть осю сторону, — и Кравченко показал на восток.

Оттуда шла темь, она уже окутала лиман, его берега, шхуну и посёлок сумерками. Если бы не заря, ничего не было бы видно. Илюхин, повернувшись лицом к заре, сказал:

— А на чёрт мне смотреть на твой восток. Мне своя сторона больше нравится.

— Хиба ж она мне не мила? Тильки туточки граница…

Друзья помолчали. Кравченко зевнул и спросил:

— Слыхал, друже, як той американец брехав, шо вин сам зробив оцю шхунячку. Чи то правда, чи ни?

— Правда?! От такой правды он не был бы богат, а стал бы горбат… Мог бы он один хоть ту мачту вон поставить? А мог мотор сделать? Брешет собака. Кто-то делал, а он подгонял. Волки на всём свете одинаковы, чай.

— Оце верно, Мыкола. А-а-а… — зевнул Кравченко. — Дуже политычный ты стал, прямо як комиссар… А-а-а… Ой, друже, спать хочу. Скоро отлив начнётся, А-а-а…

Кравченко стал зевать раз за разом. Зевота заразительна, и, глядя на него, Илюхин тоже нет-нет да и растягивал рот.

— Я тоже, браток, спать хочу. Прямо валит… Давай поспим на перемену, как в карауле. Сначала ты, потом я. Или я сначала?

— Нет, Мыкола, я прилягу. Ты стой, а я трохи подремлю. Потом разбудишь меня, як той гусь на Геке, тоди я буду караулить, а ты спать…

Через минуту Кравченко спал богатырским сном. Глядя на зарю, Илюхин стал мечтать и, наверное, задремал стоя. Эй, часовой, не мечтай!..

Из кубрика, неслышно шагая, показалась одна фигура, вторая, третья… Хоукс подвинулся к баку с водой, заглянул в него. Но… что это?! Прыжок! Взмах! Удар!.. Огненная заря рассыпалась тысячами разноцветных искр, завертелась маховиком, и спустилась тёмная ночь над Илюхиным. А три тени метнулись к Кравченко…

Предостерегающе поднял Хоукс руку, поправил кастет на ней и обрушил на голову Кравченко страшный удар. Только застонал пограничник.

— Быстро связать обоих, — распорядился Хоукс. — Эти буйволы могут перенести даже такие удары. Я им вкатил в бак снотворного на целый табун лошадей, а они попивают эту отраву, точно сельтерскую… Пришлось оглушить, это надёжнее. Хелло! Вяжите мёртвыми узлами, прочно, Крепко. Это — ценная добыча… Впрочем, я сам проверю.

Хоукс ощупал узлы. Пограничники были скручены, обмотаны, связаны по рукам и ногам крепкими манильскими тросами. Убедившись в надёжности узлов и верёвок, Хоукс приказал спустить их в кубрик.

— О-кей, — удовлетворённо произнёс разведчик, доставая из шкафчика бутылку бренди. — Сейчас будем поднимать якорь. Но помнить: главное — без шума.

На посту потух последний, в комнате Букина, огонёк, когда Хоукс скомандовал вполголоса:

— Пошли. Мотор не заводить, шхуну спустить по течению…

Через полтора часа «Голиаф» был уже в море. Хенриксен мурлыкал что-то у штурвала. Шутка ли, унести ноги и спасти своё состояние! Но ещё больше доволен был Хоукс. Не каждому удаётся залезть в пасть дракона и выбраться из неё… Осушив по этому поводу добрую бутылку виски, он улёгся спать.

Неприятно, конечно, возвращаться, не выполнив задания. Но не он, чёрт возьми, виноват в этой неудаче. Зато он везёт двух «языков», вой они дрыхнут в разных углах… Сутки, пожалуй, проспят… Его задание выполнят другие, а вот живых большевиков в Соединённые Штаты еще никто не привозил… И как ловко это вышло. Он — первый, взявший в плен красных дьяволов… Там, в Америке, живых большевиков ещё и не видели. Вот его приятель, мэр города Ном, живёт рядом, а не видел…

Крепкие натуры Илюхина и Кравченко выдержали. Через сутки они проснулись.

Очнувшиеся пограничники могли только оглядеть друг друга молча и так же молча наблюдать. Посреди кубрика был прикреплён стол, по бокам его — четыре спальных места, попарно, как в вагонах. На одном лежал американец с растрёпанным пробором и трубкой в зубах…

Увидев, что пограничники пришли в себя, Джон Хоукс обрадованно соскочил с койки:

— Годдэм, очнулись?! Не ожидал… Говорите своим родителям спасибо, что крепко сшили вас. Ну как вы себя чувствуете?

Он говорил по-русски с сильным акцентом, но довольно хорошо.

— Что же вы молчите?.. Ах, извините, джентльмены, я забыл, что вам мешают эти соски.

Он выдернул у них кляпы и заговорил снова.

— Я привезу вас в Америку. Вы крестьяне? Вам дадут землю и станете фермерами. Женитесь на Красивых девушках. Разбогатеете и будете благодарить меня за то, что я увёз вас из Совдепии. Как вам это нравится?

Молчание.

— Сначала вы погуляете в наших барах и ресторанах. Мы дадим вам денег, много денег. Вот, доллары… не ваши «лимоны» и червонцы… «На господа уповаем», как выбито на серебряных долларах. Ха-ха!

Хоукс вынул пачку денег, помахал ими и опять положил в карман.

— Почему молчите?.. Хотите пить?

Илюхин дёрнул головой, и глаза его жадно блеснули. Хоукс, заметив это, сказал:

— Может быть, в воду подбавить вина? Это будет неплохо… Скажите, сколько человек в вашем отряде? Двадцать, тридцать?

Молчание.

— Не думайте, что это военная тайна. Вас двадцать пять человек. Больше в посёлке не поместится. Ну, может быть, на пять человек больше, на пять меньше, это роли не играет. Правда?

— Хм… хм… — захмыкал Илюхин, как бы собираясь ответить.

— Мыкола! — предостерегающе прорычал Кравченко.

— А, богатырь заговорил… Ну, я с вами ссориться не буду. Наоборот, дам вам кушать. Приходится пока беспокоиться за вашу драгоценную жизнь, — он поставил перед ними тарелки с бутербродами и стаканы с водой. — Ведь вы мой, хе-хе-хе, капитал. Подумать только: Джон Хоукс привёз в Америку настоящих живых большевиков!.. Вот бы вам ещё кинжалы всунуть в зубы. Картина!

Он хохотал, задумывался, мечтательно улыбался.

— Поэтому жрите, сэры. Без пищи можно сдохнуть, как сказал Христос… А вам сдыхать пока нельзя. Нельзя! Ах, вы без вилок не едите. Ничего — обойдётесь. Суйтесь вашими рылами прямо в тарелки.

Только он сказал это, как Кравченко ударил связанными руками по краю тарелки, она подпрыгнула, перевернулась и полетела к стенке, обсыпав Хоукса кусками хлеба, колбасы, сыра. Он стал отряхиваться.

— Ха! Красный рыцарь в негодовании. Он не хочет быть свиньёй. Придётся, придётся, джентльмены. — Но вдруг лицо его исказилось, и он обычным своим тоном злобно закончил — Ничего, жрать захотите, и объедкам будете рады.

Закурив сигару, Хоукс несколько раз глубоко затянулся и сказал:

— Олл райт. Не хотите жрать — не надо. Но поговорить — мы всё же поговорим… Скажите, где выставлены пограничные посты. В Майна-Пыльгин есть? На Русской Кошке, в Крестах, на мысе Чаплин? Мыс Дежнев? Где?..

Пограничники молчали.

Хоукс встал, ткнул Илюхина в лицо ботинком и присел около него:

— Ну ты, говори! Где стоят посты?

Молчание.

— Ах ты, помесь волка! Ты у меня заговоришь… — И, затянувшись, Хоукс приставил горящую сигару к кончику носа Илюхина и надавил… Пепел с сигары посыпался в ноздри и глаза пограничника. Он с силой дёрнул головой и взвыл.

— Мыкола, не реви! Вин же гад. Не реви, душа с тебя вон!

— A-а, вон ты как… Сейчас заговоришь по-другому. Шкипер!

На рёв Хоукса влетел Хенриксен.

— А ну-ка подержи этого слона на всякий случай.

На связанного Кравченко навалился Хенриксен, а Хоукс, зажигая одну за другой спички, прижигал ими уши украинца.

— Одно слово, только одно: сколько пулемётов в вашем отряде. Два, три?

Запахло горелыми волосами и ещё чем-то… Лопнула кожа ушей… Но американцы не услышали даже стона. Только карие очи Кравченко сверкали всё больше и больше, как угли в кузнечном горне, и Хенриксен отвернулся, будучи не в силах вынести этот взгляд. Такая в нём была сила. Сила и ненависть.

— Подержи-ка его за голову, вот так…

Хенриксен вцепился Кравченко в подбородок одной рукой, а другой ручищей захватил лоб. Хоукс стал лить из кружки воду в ноздри. Кравченко глотал, захлёбывался, кашлял, а Хоукс всё лил и лил… Вот уже семь кружек… восемь… девять… десять… одиннадцать… двен… Сильный удар свалил Хоукса на пол. Эго Илюхин подполз и, как сом бьёт хвостом, ударил связанными ногами садиста. Вскочив, Хоукс разбил тяжёлую, белого фарфора кружку о голову Илюхина и со злостью плюнул:

— Тьфу, чёрт бы вас побрал, идиоты! Шкипер, ступай, веди свою салатницу, быстрей.

Он лёг, закурил и со злостью сказал:

— Вот приедем — поговорим. Наши специалисты, — он криво усмехнулся, — выжмут из вас всё, что только есть в ваших башках…

Пограничники молча лежали на полу кубрика связанные, окровавленные, измученные издевательствами, голодом и побоями. За стеной кубрика шумели волны. Слышалось ритмичное татаканье движка: «тра-та-та, тра-та-та»…

Вечером пленников поодиночке вывели в гальюн оправиться. Руки им развязали, но на ноги надели какие-то ржавые цепи, а к ним подвязали длинный трос — если и в воду упадёшь, так вытащат. Дверь гальюна закрывать не разрешали. Потом цепи сняли, а руки и ноги снова связали верёвками.

Установленный для пленников режим наводил их на размышления. «Боятся, чтобы не утонули или не сбежали… А нельзя ли, действительно, сбежать?.. Нет, бежать некуда. Вот освободиться, пожалуй, можно…»

На третьи сутки к вечеру американцы стали оживлённо и громко переговариваться, чаще забегать в каюту, прибирать вещи. «Видно, к ихней Америке подходим. Вот посадят там за решётку и — пиши прощай…»

— Ну как дела, Майк? Ночью войдём в порт или завтра утром? По-моему, ветер крепчает, и завтра будет настоящий штормяга, а вы как думаете?

— Я шкипер, мистер Вуд, а не пророк Исайя, и делать предсказания не берусь. Но завтра мы войдём в Ном.

…Когда поздней ночью раздался храп Хоукса, Илюхин, извиваясь, подполз к Кравченко.

Вот он тыкается лицом в солдатский ремень приятеля, стараясь зацепиться своим кляпом за пряжку ремня. Но это не удаётся. Проходит пять, десять, двадцать минут. Наконец, мохры кляпа за что-то зацепились, и саратовец вытаскивает его изо рта. Делает глубокий вздох. Быстро находит губами связанные руки Кравченко и принимается развязывать их, дёргая зубами извилины верёвки, завязанной морским узлом. Проходит полчаса, прежде чем ослабевает узел. Но лишь только ослабел — через минуту руки Кравченко свободны. Вдруг по трапу шаги. Кравченко поворачивается лицом к стене, закрывает собой развязанные руки. Входит матрос. Бросает мимолётный взгляд на бойцов — это не его добыча, — и ничего подозрительного не замечает. Уходит. Кравченко быстро освобождает от верёвок свои ноги, развязывает верёвки на руках Илюхина. Напряжённо вслушиваются. Хоукс храпит. Украинец берёт со стола большой и тяжёлый кувшин и… ставит его обратно. Крадётся к Хоуксу, поднимает кулак. Х-р-рясь! Кувшином можно череп разбить, а кулаком только оглушить, к тому же наверняка.

Кравченко быстро ощупывает американца, находит револьвер, перекладывает в свой карман. Опять шаги.

— К двери! — громко шепчет Илюхин.

— Годдэм! — распахивает дверь Хенриксен и… в тот же миг летит с ног.

Его немедленно связывают.

Кравченко лезет в шкафчик, достаёт галеты и ветчину. Они жадно пьют воду и закусывают.

— Светает, Мыкола.

— Давай торопиться, Гриша. Пойдём на палубу, свяжем ещё тех матросов.

Илюхин берёт у связанного Хенриксена из заднего кармана браунинг, и бойцы выходят из каюты.

Увидев их с револьверами в руках, матросы застывают, выпучив глаза, и поднимают руки вверх. Их тоже связывают…

На востоке разыгрывается заря; видны очертания земли. Это — Аляска. В утренней синеве на северо-востоке бледный свет маяка. Это — вход в порт Ном. Свистит в мачтах норд-ост, огромные валы гонит он, и «Голиаф» то и дело влезает на очередную волну, чтобы, взобравшись, тотчас скатиться с неё.

— Мы сами, браток, теперь капитаны и хозяева! — весело кричит Илюхин. — Что будем делать? Вот фарт!

Удивительное дело: качка на пограничников не действует.

Кравченко взглядывает на восток, поворачивается к западу и направляется к штурвалу. Лукаво усмехается:

— Ох, друже, зараз я такой важный, аж сам соби боюсь, — и добавляет: — Зараз пийдем до дому. Крути ось чёртову колесяку…

И он налёг на штурвальное колесо. Шхуна медленно, нехотя стала поворачиваться. Боковая волна плеснула на палубу, судно дало сильный крен.

— Бачь, яка проклятуща штука: не хоче идти до нас.

— На бога, сволочь, берёт!

— Всяка вошь своего кожуха держится…

— Что будем делать?

— Треба трошки помузговаты…

Посоветовавшись, пограничники спустились вниз, в кубрик, и ещё раз закусили, но уж как следует.

— Смотри-ка, жив! — удивился Илюхин, глядя в лицо Хоукса. Они осмотрели его. На лбу и на голове разведчика была огромная опухоль. Они его связали. — Учись у нас связывать… уж, не бойсь, не развяжешься, — приговаривал Илюхин, скручивая американца.

— Придётся эту падаль везти с собой, Гриша. Заметив боязливый взгляд Хенриксена, Илюхин постарался ему объяснить:

— Будь бы дело на Волге, ты бы у меня, змеиная твоя душа, пошёл, конечно, к ракам в гости. Но пограничники и с подлецами вежливы. Повезёшь нас обратно в Анадырь, сэр.

Но шкипер ничего не понимал. Тогда они обвязали его кругом туловища манильским тросом, руки развязали, а ноги оставили связанными, и в таком виде втащили в штурвальную рубку.

Здесь Илюхин помахал у него под носом браунингом. Шкипер, зажмурясь, опустил голову.

— Не пужай, Мыкола. Вин и так злякався.

— Небось, держать тебя он не боялся…

— Так вин же мериканец!..

— Вот что, Америка, вези нас обратно в Анадырь, понял? Обратно…

И недавние пленники стали показывать на запад, делать повороты кругом, показывать руками, как должна повернуть шхуна, кричать: «Анадырь, Анадырь»… Долго лупоглазый шкипер смотрел на них, как бы раздумывая и не понимая. И долго, всё горячей и горячей, они объясняли ему. Наконец, он решительно взялся за штурвал и повёл шхуну прочь от Аляски.

— Ага, понял. Даёшь Анадырь! — прогремел Кравченко.

— Иес, иес, сэр, — бормотал Хенриксен, глядя на пограничников глазами собаки, ожидающей удара.

Подгоняемый попутным ветром «Голиаф» начал быстро удаляться от берегов Америки.

Связанного разведчика заперли внизу, в кубрике. Там же находился и один из матросов, тоже связанный, второй нёс вахту. Через сутки их поменяли местами. Еду шкиперу носили в рубку.

— Кушай, мистер, кушай, а выпить не дадим. Эта штука не приводит к добру. Даже в воду и то, бывает, сонный порошок подсыпают, — балагурил Илюхин, давая шкиперу есть.

— Кажешь — добру… Хиба ж вин хотив нам добра? — философствовал Кравченко. — Вин пийшов до нас за овцами, а прииде зараз до дому сам стриженый.

И Кравченко окидывал шхуну хозяйским взглядом, шёл проверить кубрик, заглядывал на компас…

Двое суток не спали пограничники. Особенно тяготился этим Кравченко, Илюхин его утешал:

— Нам, Гриша, ничего. Нам пофартило: когда в Америку нас везли, так мы выспались. Вот ему, конечно, потруднее. Только и утешенья, что, может, в последний раз…

На другой день к вечеру, подгоняемый ветром, «Голиаф» опять подходил к посту Ново-Мариинскому. Но американского флага на нём уже не было. При взгляде на невзрачные домишкипоста, показавшиеся на этот раз близкими и родными, при виде бежавших к берегу товарищей пограничников у возвращавшихся бойцов что-то ёкнуло в груди и радостное чувство охватило их. Илюхин фальцетом, как он пел на Волге под саратовскую гармонь с колокольцами, хватил во всю силу сложенную им в ту же минуту частушку:

А Кравченко, увидев спешащего на берег комиссара, оглушительным, достигшим противоположного берега лимана басом обрадованно гаркнул:

— Здоровеньки булы, товарищ комиссар!..

Стоит ли утомлять читателей описанием встречи?

Люди нашего поколения знают, как встречают солдаты своих товарищей, считавшихся погибшими или пропавшими без вести, знают и представляют, какие ведутся при этом разговоры, расспросы, рассказы о том, что и как произошло в начале, как и что случилось потом…

Американцев подвергли допросу.

— Чем вы оглушили наших пограничников? И зачем? — спросил Букин на допросе капитана американской службы разведки Хоукса.

— Я подсыпал в бак, из которого они пили воду, сильное снотворное фирмы Мерк, рассчитывая, что они уснут после первой же кружки. Но эти парни пили кружку за кружкой и не засыпали. Я решил, что снотворное испортилось., Поэтому оглушил их… Бил кастетом.

— Но вы могли убить их!

Американец усмехнулся.

— У вас, русских, есть пословица: лес рубят — щепки летят.

— Вы даже знаете русские пословицы?! Есть такая, есть… Но есть и другая: змею в живых не оставляй, а отрубай ей голову, иначе она укусит второй раз…

Чем закончилось всё это происшествие?

Команду шхуны отправили в Петропавловск-Камчатский вместе с арестованными участниками убийства первого Анадырского ревкома. Организатора этой банды убийц арестованные опознали в мистере Генри Вуде, он же мистер Джексон, он же капитан Хоукс.

Арестованных увезли из Анадыря на сторожевом корабле; их охраняли бойцы Первого Чукотского отряда, в том числе направленные в распоряжение командования Илюхин и Кравченко, получившие прозвище «моряки».

Командование объявило Илюхину и Кравченко благодарность за решительность, смелость и преданность советскому народу, но затем они по месяцу отсидели на гауптвахте за недостаточную бдительность.

Комиссар Букин после этого происшествия с каждым новым пополнением проводил обстоятельные беседы о необходимости строгого соблюдения пограничниками своих обязанностей, правил и инструкций. Эти беседы он начинал с воспоминаний казуистических происшествий с часовыми.

Недавно с Чукотки приехали знакомые полярники. Они рассказали, что пост Ново-Мариинский, — в 1926 году переименованный в рабочий посёлок Анадырь, а с 1931 года ставший центром Чукотского национального округа, — теперь оживлённый порт.

Быстроходные, сильные катера день и ночь водят к стоящим на рейде пароходам и обратно полногрузные кунгасы. Верёвочными сетками, похожими на гигантские «авоськи», в обширные трюмы выгружают с кунгасов продукцию рыбокомбината и консервного завода — аккуратные ящики с лососёвыми консервами, бочки с икрой и рыбой; выгружают клыки моржей и мамонтов, кожи морских зверей: нерп, белух, лахтанов, моржей; грузят в трюмы и «рухлядь», как по старинке называют здесь оленьи шкуры и сшитую из них одежду. С особыми предосторожностями выгружают и укладывают на пароходах в отдельные помещения тюки пушнины. Чего только нет в них! Песцы белые и песцы голубые; лисицы красные, лисицы серебристые, крестовки, сиводушки; тут и мечта всех модниц — чернобурки, здесь и горностаи — «царский мех», тут и медведи, волки, россомахи, евражки, тарбаганы, белки…

От пароходов к берегам лимана везут мешки с мукой, крупой, ящики с разными товарами из Москвы и Ленинграда.

Изредка, очертив в воздухе приветственный круг, спускается на воду гидроплан, иногда же по ее поверхности проносится глиссер…

Полярники рассказывали и о пограничниках, об их вооружении, которое они могли видеть, о средствах охраны границы… Пограничники теперь не те, какими были когда-то мы!.. Граница на замке. И на крепком замке. Изменился и посёлок, называвшийся постом. Теперь там несколько начальных и две средние школы, педучилище, школа колхозных кадров, музей, дом культуры, две больницы…

Слушая полярников, я захотел рассказать, как выглядело всё это тридцать лет назад. Когда приближаешься к концу, неплохо вспомнить и всегда вспоминаешь начало… Не зная прошлого, не познаешь настоящее.

Оглавление

I

II

III

IV