Кузьменко меняет профессию [Владимир Михайлович Огнев] (fb2) читать онлайн

Кузьменко меняет профессию

Путь в литературу (Вместо предисловия)

Я решил написать литературное произведение. Нынче все что-нибудь пишут, ну и я не рыжий. Очинил поострее карандаш, аккуратно разорвал лист бумаги на четыре части. На таких-то вот четвертушках, говорят, Пушкин писал.

Оставалось решить, что писать и как писать.

Стихи отпали — чертовски трудно придумывать рифмы. Роман тоже пришлось отвергнуть — долго сидеть надо. В драме — одни разговоры. Не выразить мне себя в чужих разговорах.

Рассказ? Это, пожалуй, то, что нужно. Решено — я пишу рассказ. Но как?

Мой приятель Генка Морфеев пишет приключенческие рассказы и повести. Генке хорошо — ему снятся цветные приключенческие сны. Утром встал, сон записал — и рассказ готов! Или — глава из повести. Генка боится только бессонницы. Но и тогда времени не теряет. В бессонницу Морфеев пишет жалобы на то, что его не печатают.

Метод в принципе мне нравился. Но сны, увы, не снились…

У Жоржа Бликина, моего однокашника, свои приемы, Бликин — сверхреалист. «Хорошо то, что реально буквально, — говорит он. — Писатель должен давать голый факт».

Жорж охотится за этими своими фактами. С магнитофоном. С фотоаппаратом. С набором авторучек. (Одна даже десятицветная — для описания всех оттенков чувств.)

Вообще-то неплохой метод. Беда в том, что Жоржа уже дважды били — действующие лица почему-то не хотели, чтобы о них писали «голыми фактами». Это уже не для меня, я не терплю физической боли. Я стал изобретать свой метод. Приятнее всего писать с написанного. Прочитал — изложи своими словами. Еще в школе я был докой по изложениям. Как изложение — считай «трояк» гарантирован. Легче всего они мне давались. Не то, что всякие там физики-алгебры. А какое богатство тем! Взял собрание сочинений Чехова — и валяй, излагай. Кончил — излагай Джека Лондона.

Вот, помнится, Крылов раньше-то Эзопа излагал. И еще, помнится, кто-то кого-то.

«Хороший метод», — решил я и пошел посоветоваться с дядей Мишей. Между прочим, хотя он и не мой дядя, а умный мужик. Он жены моей дядя. Даже странно.

— Дурак ты, — сказал дядя Миша. — С написанного — это плагиат называется. Судить будут. Вот ежели бы с рассказанного — это можно.

Я пошел домой совершенствовать свой метод. В окончательном варианте он выглядел так:

Я нахожу рассказчика. То есть человека, который знает интересные истории и умеет их рассказывать. Ну, вроде Ираклия Андроникова. Он рассказывает — я записываю, излагаю то есть. Подписываю. Публикую. Просто, удобно, выгодно. Хорошо бы еще неграмотного рассказчика найти, чтобы, значит, без риску…

Усовершенствовал метод — пошел к дяде Мише. Так и так, говорю, метод есть, давай рассказчика. А дядя в кусты.

— Я идею дал, — говорит, — с меня хватит, голубчик.

— Из идеи, — это я говорю, — рассказа не сошьешь.

— Что ж, я сад брошу, побегу тебе рассказчика искать?

— И беги, — говорю. — Зачем идею давал?

— А у меня радикулит.

И дальше в таком духе.

Ну, ясно, не мой же дядя. Чего от него хорошего дождешься?

И тут меня осенило: зачем мне чужой дядя, у меня же свой в деревне живет. И недалеко. А мне все равно, где писать. Мой метод везде годится.

Съездил. А толку — чуть. Известно: на дядю надейся, а сам не плошай.

Делать нечего, стал я над новым методом голову ломать. Сижу, ломаю и вдруг — звонок. Приходит Сеня Булкин, мой приятель, фельдшер-ветеринар и большой специалист в области психиатрии. Взглянул на меня и спрашивает:

— Над чем голову ломаешь?

— Так и так… — отвечаю.

— Чудак ты, — говорит Сеня. — По науке надо действовать, а не с бухты-барахты. Ты изложи на бумаге про свои поиски, а я  п р о а н а л и з и р у ю.

Ну, изложил я. А Сеня говорит:

— Гляди-ка, у тебя что-то вроде рассказа получилось. Не ахти, конечно, но все-таки. Напиши еще о чем-нибудь, из жизни.

Написал я. Вроде бы рассказы. Самые разные. Только вот как получилось — не знаю. Метод-то новый, непроверенный…

Эффект Вострикова

Однажды пришла в наш дом комиссия.

— Пора капитальный ремонт делать, — сказала член-представитель, молодая симпатичная женщина. — Готовьтесь. Ждите дома.

— Как дома? — говорю. — Я на работу ходить должен.

— Это нас не касается. Ждите.

Взял отпуск, жду. Через неделю приходят два веселых молодых человека.

— Мы, — говорят, — водопровод менять будем, холодный и горячий.

И давай трубы вырезать. Газ синим пламенем горит, стены — красным.

— Ребята, — не выдержал я. — Жалко стены жечь. Подложили б чего-нибудь за трубы-то.

— Нам, — смеются, — за это не платят. А если переживаешь, съезжай на время ремонта к знакомой. Нервы сохранишь. А может, даже женишься.

Ушли ребята, сижу без воды. Неделю сижу, другую. Нашел их во дворе: в картишки играют.

— Долго, — спрашиваю, — без воды сидеть?

— Долго, — отвечают. — Начальство решает, менять канализацию или не менять. Если менять — водопровод нельзя делать. Сиди дома, жди.

Через день приходит мрачный детина, басит:

— Мойку новую ставить будем. Надо дырки в стене рубать.

Начал рубать. Топором. Раз по стене, раз по дверному косяку.

— Косяк-то зачем рубить? — спрашиваю. — И стену жалко. Сверлом бы?

— Ты не тарахти под руку, — отвечает. — Лучше опохмелиться поднеси.

— Опохмелиться у меня нету.

— А у меня другого инструмента нету. Не дают. А если бы и дали, так не с руки его таскать: позабудешь где-нибудь, потом ищи.

Через неделю пришли четверо. Отопительную систему менять. Опять стены горят, и пол тоже. А дырки уже не топором, а ломом пробивают. Пыль столбом.

— А как насчет воды? — спрашиваю. — Помыть бы.

— Начальство решило канализацию менять. Скоро ломать придут. Жди.

Взял отпуск без содержания. Жду. Теперь уже на крылечке.

Вот тут-то и встретился я с умным человеком. С Сашкой Востриковым, однокашником своим. Давно мы не видались, лет пять. Въехал он в наш двор на собственных «Жигулях», в импортной желтой куртке с пятнадцатью замками-молниями.

Смеется.

— Человеку, — говорит, — удача в руки идет, а он ушами хлопает. У меня, — говорит, — и слава, и карьера от ремонта пошли.

И рассказывает:

— Было и в моей жизни такое, как ты говоришь, «стихийное бедствие». Но как я поступил?

Контакты установил. Узнал, что трубы менять будут — сразу в магазин. Ножовку приобрел и за час все трубы у себя выпилил.

Бригадир приходит — хвалит.

— Молодец, классная работа.

Опроцентовал ее и говорит:

— Вместо премии тебе в первую очередь новые трубы поставим. Видишь, — в окно показывает, — завозят уже.

Не стал я ждать. Натаскал труб и стал газосваркой овладевать. Подчитал малость, присмотрелся на соседней стройке — и сам новые трубы поставил.

Бригадир приходит — радуется. Опроцентовал работу и руку мне пожал. А я не медлю — краски, эмали и лаки разные достаю, малярным ремеслом овладеваю. Заблестела квартирка.

Бригадир уже вместе с начальником участка пришел. Цветы мне подарили. И, конечно, работу опроцентовать, то есть в свои показатели занести, не забыли.

А когда я ковры финские раздобыл и на полы приклеил — сам управляющий приехал.

Между прочим — широко мыслящий человек.

— Тебе, — говорит, — разъяснительную работу с другими жильцами надо бы провести. А мы поможем, экскурсии к тебе посылать будем из числа ремонтируемых.

— Отличная мысль, — говорю я.

И начал пропаганду своего опыта вести.

Через месяц трест впервые план выполнил, жалобы почти прекратились. Управляющий меня референтом к себе взял. А через полгода заместителем своим назначил — по пропаганде нового метода ремонта.

Сейчас одних премиальных получаю…

А ты говорить, — «бедствие».

Свадьба, свадьба…

Свидетелем на свадьбе я только раз был. Не скажу, что обязанности эти мне не нравятся. Обязанности приятные. Но выполнять их мне жена не разрешает.

…Случилось у нас в бригаде событие: Стас Великанов решил жениться. Узнав об этом, мы поначалу ахнули — приехал мужик месяц назад и… здравствуйте! Обошел всех! Второй раз мы ахнули, когда невесту увидели. Уж очень красивая!

Свидетелем Станислав меня выбрал, но в ЗАГС, то есть во Дворец бракосочетаний, отправилась вся бригада. Скинулись на шампанское. Даже цветы достали, хоть и не в букетах, а в каких-то корзиночках. Там земли больше, чем цветов.

Как положено, построились в торжественную колонну, сфотографировались и пошли. Кругом все блестит, откуда-то из-под потолка музыка доносится, под ногами земля из корзиночек поскрипывает.

Идем в ту самую комнату, где молодожены в будущем счастье расписываются, а свидетели своими росчерками им это счастье гарантируют. Хотя гарантия, между прочим, срока не имеет.

Солидная дама невесте с женихом вопросы задает. Потом гербовую бумагу им протягивает.

Стас и Оксанка, невеста, к столику подошли, перья вечные взяли… И тут Стас вдруг рассердился. И этой солидной даме говорит:

— Что это у вас здесь творится? Что это за столик такой неудобный? Почему такой маленький? Теснотища! Седьмой раз расписываюсь, а такого безобразия еще нигде не видел. Не могу я за таким столиком свое счастье подписью скреплять!

Ну, все растерялись немножко. Верка, свидетельница, корзинку на пол уронила. Оксанка плакать начала. А Стас кричит уже:

— Я этого безобразия так не оставлю. Я вам покажу! Дайте жалобную книгу!..

Оксанку я у выхода догнал.

…А вчера у нас сын родился.

Кузьменко меняет профессию

— Тэк-с, тэк-с, Кузьменко… Все-то у тебя хорошо, все-то у тебя подходяще, — скорее с удивлением, чем с удовольствием произнес Семен Семенович Полупанов и строго взглянул на стоявшего перед ним скромного молодого человека.

Кузьменко потупился. Семен Семенович перевернул очередную страничку тощего личного дела и вновь углубился в чтение. Читал управляющий вдумчиво, со вкусом. Вдруг потянулся к карману, извлек и нацепил на нос очки.

— А это что? Выговор? Тэк-с… «затянул подготовку документации по ремонту важного объекта — бани № 2, за что райконтора критиковалась в газете…» Хм… Как же я тебя, Кузьменко, в трестовский аппарат возьму, если ты на низовке так себя показал, если ты… это… не оперативный?

— Семен Семенович, газета же выступила. Надо же было на кого-то удар отвести. Найти, как бы сказать, козла отпущения.

— Козла, говоришь? Какого козла?

— Отпущения.

— А… ну-ну… Тэк-с, значит…

Сдвинутые на лоб очки привычно опустились на место. Семен Семенович продолжал читать. Со вздохом сожаления перевернул последнюю страницу и, прихлопнув пухлой ладошкой серую папку, решительно сказал:

— Ладно, Кузьменко. Беру я тебя в аппарат. С испытательным сроком. Вот тебе докладная заведующего парикмахерской «Улыбка». Жалуется на тесноту, на неудобства. Просит… э-э-э… рекон-стру-ировать. Вот. Через три дня доложишь соображения.

— Семен Семенович, эта же парикмахерская рядом, за углом. Я там час назад брился. Тесно. Неудобно. Горячая вода не подведена. Действительно надо реконструировать.

— Ишь ты быстрый. Порядок должен быть. Ты вникни, изучи. Через три дня  д о л о ж и. Все.

За час Кузьменко «для порядка» тщательнейшим образом обследовал помещение «Улыбки», познакомился со всеми, кого там застал: от заведующего до ленивого общественного кота Фантомаса. Еще полчаса, ловя на себе недоуменные взгляды новых сослуживцев, старательно выводил буквы, составляя заключение о необходимости реконструкции. Затем вновь предстал перед Семеном Семеновичем.

— Ты что? — удивленно сказал управляющий. — Порядка не знаешь? Иди в ОКС, пусть Пал Палыч завизирует.

Через три дня Кузьменко поймал очень занятого Пал Палыча в буфете и получил желанную визу.

— Что это? — брезгливо отбросил заключение Семен Семенович. — Ты даже у Степана Степановича не был? Как же без КУКСа?

Кузьменко поехал к КУКС. И аккуратно ездил туда по утрам неделю, пока, наконец, получил визу тоже очень занятого Степана Степановича. Потом Кузьменко бегал в РОКС, ПОКС, УТС…

Через два месяца его вызвал управляющий. Перед Семеном Семеновичем лежал номер газеты с критической заметкой об «Улыбке». О том, что там тесно, неудобно.

— Вот видишь, Кузьменко, — грустно сказал Семен Семенович. — Ругают нас. А все из-за тебя. Увольняю я тебя, Кузьменко, не выдержал ты испытательного срока. Иди.

Кузьменко пошел к двери.

— Да ты не переживай, — крикнул ему вслед Семен Семенович. — Не переживай, я тебя не оставлю. Ты в трест столовых иди, к Ивану Фроловичу. Я ему тебя уже рекомендовал. Он тебя к себе берет. Этим самым… э-э-э… как ты говорил… козлом отпущения.

Апрель (Почти фенологические заметки)

Апрель… апрель… Снег, совсем недавно серебром сверкавший под весенним солнцем, исчезает. Все в природе приходит в движение. Возвращаются с юга перелетные птицы, летят и первые «шабашники». На днях группа местных тунеядцев завербовалась для работы на севере и, получив подъемные, вылетела… в Сочи. Футболисты пока остаются в южных краях: время их перелета еще не пришло.

Пробуждаются после зимней спячки медведи, ежи и другие обитатели лесов и полей, дружно включаясь в сезонную работу. Люди не везде следуют этому примеру: еще стоит сонная тишина в некоторых мастерских по ремонту сельхозмашин; сладко спит группа хозяйственников, упорно считающих, что лето «за горами» и с подготовкой к нему можно не спешить; продолжают безмятежно похрапывать лодыри, не тревожимые равнодушной администрацией. Кое-кому из студентов начинает сниться приближающаяся сессия.

Чуден воздух в апреле: он напоен радостью, весельем, любовью. Озорно чирикают воробьи, купаясь в лужах. Ласково воркуют голуби. Радостно улыбаются мужчины: откладываются до осени заботы о добывании пыжиковых, ондатровых и других, памятных по старым фотографиям, добротных зимних шапок. Самые находчивые влюбленные дарят девушкам первые подснежники — и девушки тоже улыбаются, ценя при этом не только находчивость…

В апрельские вечера трудно пройти по городу, не натолкнувшись в любом затемненном уголке на влюбленную пару. Зимой они прятались в подъездах жилых домов, греясь у батарей центрального отопления и мечтая о вечерних молодежных кафе. Сейчас они бродят по улицам, паркам, скверам и мечтают… увы!.. о том же.

Апрель — время смены нарядов. Пушные зверьки меняют блестящие и теплые зимние шубки на летние, облегченные. И тем самым теряют привлекательность для охотников. Женщины сбрасывают шубки вообще, но ничего от этого не теряют. Только бюрократы верны своей собственной моде: круглый год они одеты в броню равнодушия к людям. Эта одежда снимается лишь тогда, когда «снимают» ее владельца.

Оживленнее становится на городских улицах, в такие дни не только пенсионеров манят прогулки. С треском распахиваются двойные, заклеенные на зиму рамы, ревнители поп-музыки, выставив магнитофоны на подоконники, спешат возвестить о своих вкусах соседям и прохожим. Оживление и в некоторых бухгалтериях: порхают по столам акты на списание и накладные на выдачу спирта-ректификата. Апрель — междупраздничный месяц, а по не выясненным наукой причинам в такие периоды расход спирта и в технике и в медицине резко увеличивается.

Городские дворы покинули зимние гостьи — сороки. На смену им на пригреваемых солнцем скамеечках прочно обосновались любительницы и любители посудачить. Социологи отметят: скорость распространения слухов в апреле возрастает.

В автобусах и троллейбусах реже стали встречаться «зайцы» — стало тепло и, заботясь о здоровье, часть из них перешла на пеший способ передвижения.

В апреле вскрываются местные водоемы, и скоро предприятия рыбкомбината приступят к интенсивному лову. Значит, в ближайшем будущем на прилавках наших магазинов появится кальмар тихоокеанский и (чем черт не шутит!), может быть, сельдь атлантическая.

Апрель — месяц замечательный. Не зря же он открывается самым веселым днем в году — Днем смеха.

Случай в деревне

Заведующему клубом Никодиму Степановичу Филькину-Лимонову было жарко и тоскливо. Он вытер потное лицо зеленым, в разноцветных чернильных пятнах сатином, покрывавшим стол, откинулся в массивном кресле. Работать в такую погоду, как впрочем и в холодную, Никодим Степанович не любил. Но полмесяца назад отправил в район обширнейший отчет, частично высосанный из пивной кружки, частично взятый с потрескавшегося грязного потолка. Ожидание оргвыводов навевало грусть.

Рассматривая пустую бутылку из-под пива, Никодим Степанович вдруг поймал родившуюся где-то в подкорковых слоях мысль и решительно восстал из кресла. Подцепив согнутым пальцем поржавевший под дождями замок, вышел из клуба, надежно замкнул щелястую дверь и направился к реке.

Она, сверкая под солнцем, тихо несла свои прохладные воды. Остановившись у бетонного столба с табличкой «Осторожно, высокое напряжение!», Никодим Степаныч задумчиво поглядел на белый череп, похожий на маску Арлекина и, вздохнув, расстегнул ремень. Освободив тыквообразную фигуру свою от одежд, Филькин-Лимонов звонко ойкнул и погрузился в текучие воды.

…Раздирая сонную тишину, задрожал, залился громкой трелью телефон.

— Ишь ты, звону-то, что у бригадировой жены трудодней, — философски произнесла Домна Игнатьевна и, не спеша, повернулась грузным телом к нарушителю тишины. — Алё! Алё, говорю! Кого надоть? Какой-такой Филимонов? А-а, Филькин-Лимонов?! Никодимка, стал-быть? Чего ему сказать-то?

Выслушав невидимого собеседника, Домна Игнатьевна покачала головой и, сотрясая новое, еще не устоявшееся, здание сельсовета, вынесла себя на широкую деревенскую улицу. Неторопливо проплыла к клубу. Потрогав пальцем подкову замка, мимоходом отметила:

— Смазать надоть тебя, сердешного, — и поплыла дальше, распугивая кейфующих в придорожной пыли кур.

— Лимоновна!.. Нюська!.. Где у тебя сам-то, с райцентру ему звонят! — крикнула в окно завклубовой квартиры.

— Известно где, на работе, — ответила супруга Никодима Степановича, выставляя в оконный проем заспанную физиономию.

— Нету на работе-то, — озабоченно сказала Домна. — Ушел куда-то…

— Ой! К кому ж это его унесло? — испуганно пискнула завклубова половина. — Подожди, Домнушка, я сейчас… мигом…

На штурм хаты Людмилки Тенькиной, предполагаемого места укрытия Никодима Степановича, Нюська шла с Домной сомкнутым строем. Неподготовленная к обороне крепость пала. Однако победа не принесла завоевателям даже морального удовлетворения: никаких сведений об искомом предмете обнаружено не было. Тогда поисковый отряд, сопровождаемый уже Людмилкой, отправился по деревне.

…В сельмаге, смешанном продовольственно-промтоварном магазинчике, продавец Горшочкина сосредоточенно смешивала сухофрукты первого и второго сортов, получая высший. Оторванная от столь важного дела и связанных с ним экономических расчетов, она долго моргала, терла то лоб, то шею, соображая и вспоминая… Вдруг расцвела улыбкой, торжествующе хлопнула Нюську по плечу:

— Сторож наш, Ермолаич, часа поди два назад заглядывал. Сказывал: чевой-то он, Степаныч твой, значит, к речке ишел.

Стрельнув заблестевшими глазками, добавила:

— И вроде бы с кем-то…

Разом загалдев, перебивая друг друга, участницы рейда устремились в новом направлении. Горшочкина, закрыв по такому случаю торговую точку, поспешила за ними.

Река по-прежнему куда-то несла свои пока еще голубые воды. Ничего не подозревавшие кузнечики громко стрекотали в траве. Солнце исправно грело все, что попадало под его видимые и невидимые лучи. Кукушки молчали.

— Батюшки! — Домна, оторвавшаяся от спутниц на два корпуса, вознесла вверх свои могучие руки и замерла: у бетонного столба сиротливо лежали серые брючки и клетчатая ковбойка Никодима Степановича.

Шедшая второй Нюська, глянув на мужнину одежонку и белый череп, скаливший над ней зубы, без звука грохнулась на траву.

— Утоп, родимый! — фальцетом взвизгнула Людмилка и, повернувшись кругом, кинулась в деревню.

— Утонул! Утонул! — все слабее доносился к берегу ее голос.

— Женской-то одежки-обувки нету, — глубокомысленно произнесла Горшочкина. И, помолчав, разочарованно добавила:

— Один, значит, утонул…

Мало-помалу все сознательное, малосознательное и даже совсем несознательное население деревни собралось вокруг серых штанов заведующего. Откуда-то появились лодки, багры, сети… Командование флотилией приняла на себя Домна Игнатьевна, дежурный курьер сельсовета, ставшая лицом самым значительным.

Испуганные шумом щуки прыгали в траву. Беззаботные мальки тыкались мордами в весла. Задним ходом спешили в норы жирные раки.

— На стрежень, на стрежень заводи! — густым басом кричал Ермолаич.

— К кустам, к кустам, подваливай, — отвечал ему чей-то козлиный тенор.

— В колдобине пошарь, в омуте!

— Чего ты меня багром цепляешь, утопленника цепляй!

— Зацепил! Ой, зацепил!!

— Нырять надо-ть!

— Кого зацепил-то, скаженный! Сеть зацепил!

— Водолазов надо с райцентру! Без водолазов куда ж!!!

И такой гам поднялся над рекой, что взбесилось эхо. И закричало дико:

— И-и… Э-э-й!!!… Аж!!!

— Что за блажь? — донеслось с другого берега. — Эй, люди, чего ищете?! — Из кустов, потягиваясь и зевая, вылезла голая, волосатая фигура — разбуженный шумом-гамом Филькин-Лимонов.

— В райцентр тебя вызывают, — опомнившись, прокричала Домна Игнатьевна. — Премия тебе по отчету вышла!

— Езжай, Никодим, — захохотал Ермолаич. — Ей-бо заслужил! Такой цирк всей деревне устроил!

Оранжевая магия

Лучищи июньского солнца ударили в глаза. Громадные оранжевые круги легли на смеженные веки, заставляя блаженно жмуриться. Превозмогая лень, Леонид Петрович перевернулся на живот, поднял голову. Перед глазами вновь возникли два оранжевых пятна. Леонид Петрович помотал головой. Пятна приобрели конкретные формы и оказались ярким бикини на очаровательной женской фигурке. Жара не спадала, но лень улетучилась.

…Через час Леонид Петрович понял, что вся его прежняя жизнь была неинтересной и скучной, короче — сплошной ошибкой. Настоящее оранжевое счастье в ней, Нине Анатольевне, Ниночке, по воле судьбы назначенной начальницей соседнего пионерского лагеря с поэтичным названием «Лесная сказка». Соседнего слева, ибо Леонид Петрович отдыхал у приятеля на даче, расположенной между двумя лагерями: Ниночкиным и «Орленком».

Кто сказал, что ночи в июне — самые короткие? Эта тянулась для Леонида Петровича бесконечно. Ворочаясь на кушетке, он мечтал… Завтра они снова встретятся у реки. И, может быть, уже не расстанутся никогда.

Леонид Петрович подходил к пляжу, когда его обогнала шумная команда «орлят», на ходу сбрасывавших рубашонки. В реке, под наблюдением Ниночки и ее помощников уже плескались «юные разбойники» из «Сказки».

Стесняясь подойти сразу, Леонид Петрович остановился в прибрежных кустах. И вдруг увидел искаженное злобой лицо Ниночки, услышал ее незнакомо резкий, срывающийся голос. Наступая на вожатого из «Орленка», Нина Анатольевна кричала:

— Сейчас же уберите своих сорванцов из реки. Вы же видите — они смешались с моими.

— Ну и что? — защищался вожатый. — Что в этом страшного?

— Как что? А если кто-то будет тонуть? Как я узнаю, ч е й  тонет, к о м у  спасать?

У Леонида Петровича противно заскрипело в ушах. Задыхаясь, он опустился на землю. Оранжевые мечты отлетали.

Ни дня без пользы

Я прямо скажу: не насыщена, скудна мероприятиями ваша семейная жизнь. Не умеете вы ее организовать, поднять до уровня века. И страдает от этого воспитание детей и взрослых, и всякие эксцессы и стрессы от этого происходят. Плохо, граждане, и стыдно.

Не обижайтесь, у меня тоже так раньше было. Пока не понял: в семье все дни года должны быть заполнены мероприятиями.

Засел за работу, составил план на год. На все триста шестьдесят пять дней. Посоветовался с соседом-художником — он в восторг пришел. План себе попросил и взялся плакаты к нему нарисовать. Для наглядности. И прекрасно дело пошло.

Не буду вас томить. Приведу кусок из своего плана. Ну, скажем, по третьему кварталу.

1—10 июля. Декада безопасности пользования газовой плитой. П р и м е ч а н и е: участвуют члены семьи, рост которых на семнадцать сантиметров больше, чем высота плиты. Остальные присутствуют в качестве стажеров.

11 июля. Смотр-конкурс жареных пирожков^[1]. П р и м е ч а н и е: участники смотра — женская часть семьи, жюри — мужская. Внуки допускаются к участию в работе жюри с правом совещательного голоса.

12 июля. День чтения стихов современных поэтов. П р и м е ч а н и е: не умеющие читать принимают участие в качестве слушателей.

13 июля — 12 августа. Месячник бега трусцой. П р и м е ч а н и е: внуку Борьке бег заменяется ползанием по дивану.

13 августа. День определения веса^[2].

14—23 августа. Декада упорядочения веса. П р и м е ч а н и е: кому — худеть, кому полнеть определяется по таблице из «Популярной медицинской энциклопедии».

24—30 августа. Неделя выбивания пыли из мебели, ковров и одежды. П р и м е ч а н и е: внуку Славке устанавливается сокращенная норма рабочего времени; Борька от участия в мероприятии освобождается.

31 августа. День смотра чистоты ногтей и ушей. П р и м е ч а н и е: смотр проводит глава семьи, при необходимости привлекающий консультантов.

1—15 сентября. Полумесячник заготовки фруктов и овощей. П р и м е ч а н и е: малолетние члены семьи участвуют в качестве дегустаторов варений и солений.

16—20 сентября. Пятидневка проверки лояльности членов семьи по отношению к ее главе. П р и м е ч а н и е: подвергается разбору поведение всех членов семьи. Не учитываются отдельные проступки, как например: хватание Борькой главы семьи за нос; опоздание Славки на горшок, имевшее место в декабре прошлого года и т. п.^[3].

21 сентября. День смотра ученических тетрадей и дневников. П р и м е ч а н и е: оценка проводится назначаемыми мною членами жюри по принятой в спортивных состязаниях десятибалльной системе.

22—27 сентября. Неделя подведения итогов смотров-конкурсов и других мероприятий за квартал.

28 сентября. День определения премий, вычетов, поощрений и наказаний.

29—30 сентября. Дни подготовки к выполнению плана четвертого квартала.

Вот так, уважаемые граждане, удалось мне сделать жизнь семьи полной, насыщенной, богатой и т. д. и т. п.

Сейчас у нас проходит месячник широкого распространения моего передового опыта. И потому выступаю я перед вами на нашем жековском собрании и еще буду выступать, где только можно. Потому как считаю — передовой опыт распространять надо шире.

Что за девушки?!

Студент биофака Матвей Малков вяло жевал сосиски с гречкой и страдал. Страдал тайно, в душе.

Матвею двадцать лет, у него модный широкий галстук, модная, до плеч, шевелюра и этакая отрешенная сосредоточенность во всей фигуре.

Загляни в пельменную Шерлок Холмс или участковый Анискин, они бы сразу определили: у Малкова что-то неладно по линии любви. И, возможно, оказали бы ему первую помощь.

Но ни великий сыщик, ни знаменитый деревенский детектив в пельменную почему-то не шли. Зато пришел цыганистого вида парень в лиловом берете набекрень. Сердито двинув стулом, поставил на стол тарелку с пельменями и пустой стакан. Выпростав из внутреннего кармана горлышко бутылки, плеснул в стакан прозрачную жидкость. Матвей ничего не видел и не слышал, он сосредоточенно тыкал вилкой в уползавшую с тарелки сосиску и отнюдь не жаждал общения с внешним миром. Однако сосед жаждал.

— Она меня не ув-ва-жает, — ни к кому персонально не обращаясь, протянул парень и хватил из стакана. Подумав, выдохнул на Малкова мощную струю спиртовых паров и перешел на личности.

— А ты меня ув-ва-жаешь?

— Ну, что вы, право… — поморщился Матвей, но увидев волосатые, костистые кулаки соседа, беспокойно елозившие по пластиковой поверхности стола, вдруг икнул и пробормотал:

— Вообще… Как же… Конечно… И даже очень…

— Друг! — завопил парень, почувствовав, что обретает желанного собеседника, и облапил Малкова за шею. — Я ведь жениться хотел… Давай, друг, выпьем!

Отпустив Матвея, парень схватил его чай, выплеснул в горшок с засохшим цветком и наполнил стакан водкой. Матвей содрогнулся.

— Извините, но мы даже не знакомы…

— Толик, — прервал его парень. — Меня зовут Толик. Пей!

Окончательно растерявшись, Малков поднял стакан.

— Ты вот психолог, — парень ткнул пальцем в малковский учебник, на обложке которого были нарисованы полушария головного мозга. — Ты объясни, почему она меня не ув-ва-жает? По науке объясни!

…Влечение Толика Барсукова к Ниночке Орешкиной вспыхнуло два месяца назад. Тогда, на молодежном субботнике, он впервые увидел белокурую, в яркой косынке крановщицу, ловко орудовавшую мощной стрелой своей машины и весело покрикивавшую на расторопных ребят. Любовь Толика разгоралась и крепла. А Ниночкино отношение к нему было похоже на импульсный лазер: то озаряло жизнь яркой, обжигающей вспышкой симпатии, то погружало ее в мрак и холод неприязни.

Они ссорились. По мнению Толика — из-за пустяков…

— Ты слушай, — тянул он за лацкан отупевшего от водки и впечатлений Малкова. — Слушай! Я тогда на молочном заводе вкалывал. Слесарем. На молочном, сам понимаешь, молока — захлебнешься. Продукт, ясно, полезный. Однако, опять же понимаешь, я не верблюд: про запас напиться не могу. Приспособил я на брюхо мешок целлофановый — налью молоком и топ-топ через проходную. И надо же такому случиться: влезаю раз в автобус, и Нинка там. А народу — тьма, как зерна в мешке. Меня в проходе зажали, а тут дундук-шофер ка-а-к дернет, тетка какая-то сзади ка-а-к поддаст — и забил из меня молочный фонтан в потолок. Почище, чем из того льва, что Самсон за пасть держит. Из меня, значит, струя бьет; сзади тетка визжит, неизвестно, что думает; сбоку дядька лысый газетой утирается, милицию зовет, а на передней площадке какой-то нахал баранкой размахивает, кричит: «Подожди, не извергайся, кружку достану!» Кругом ржут, а Нинка, красная вся, плечиками двинь-дерг и… Ума не приложу, как она из такой толчеи выскользнула. Только я ее, как говорится, и видел…

Барсуков вздохнул, задумчиво пожевал пельмень.

— Да-а. Две недели она мне двери комнаты в общежитии не открывала, к телефону не подходила. Потом я ее чем взял? Бросил к черту этот молзавод, пошел на наш гигант индустрии, машины делать. И до того, скажу тебе, дошел, что на симфонический оркестр ее пригласил. Два часа симфонии терпел, глаза, как кукла, таращил, но не заснул.

Вроде бы оттаивать стала, разговаривать начала; один раз даже поцеловать позволила. Правда, жизнь у меня трудная пошла. Чуть что — Нинка носом тянет: «Никак от тебя молочком попахивает? Не обсох еще?». Но я зубами скрипел, а марку держал. И тут-то снова мне «повезло».

Говорю ей: так и так, товарищ Орешкина, есть мнение завтра на пляж двинуть. Ладно, — говорит, — учитывая такое мнение, заеду за тобой на завод после работы, чтобы, значит, успеть солнышка побольше схватить…

Бегу я после смены по цеху, тороплюсь на свидание. Вдруг вижу: на верстаке магнит лежит. Здоровый, черт, как бычьи рога. И никого нет.

Ну, сунул я его под ремень, курточкой прикрыл и дальше бегу. Из проходной вижу — стоит моя любовь и рукой машет. Только повернулся к ней, как вдруг… ухватил меня кто-то за брюхо и на перила бросил. И намертво к ним приклеил: ни взад, ни вперед.

А Нинка смотрит на меня, и глаза у нее все круглее делаются.

Вахтер наш, дядя Гриша — здоровый такой борец-пенсионер, меня сзади за ремень ухватил и тоже дергает, помогает. И тут лопнул мой ремешок с треском. Магнит на перилах остался, дядя Гриша с ремнем в руках к стенке отлетел, а я посередине проходной завертелся в довольно странном и для общественного места неприличном виде: штаны без ремня на мне держаться не пожелали и на пол сползли…

Когда я из проходной выскочил, Ниночки уже не увидел. И с тех пор — все, как отрезала. А почему?

— Она, видно, с характером, — ответил Матвей. — А у вас пережитки.

— Чего-о-о?

— Да, я… она, говорю, того… а их разве поймешь? И вообще девушки нынче пошли…

Сказал — и вдруг мысленно увидел свою Раечку, и загрустил…

— А ты чего киснешь? — отведя душу, проявил, наконец, внимание к собеседнику Барсуков.

— Я — ползунок, — сказал Малков и всхлипнул.

— Ну-у? Это как понимать?

— У Раи, знакомой моей, тетка в Заречье живет, — подавляя слезы, заговорил Матвей. — Я вообще-то ненавижу это Заречье. Вечно там неприятности случаются. На меня один раз собака кидалась, огромная, с теленка: дог или волкодав. Чуть не загрызла. А один раз с дерева зверь какой-то прыгнул. Вполне мог шейные позвонки мне сломать, если б не мимо…

Толик, не раз совершавший набеги на зареченские сады, недоверчиво хмыкнул.

— И позавчера, — продолжал Матвей, — провожал я Раечку к тетке. Ночь, звезды. Я Раечке стихи читаю, про любовь свою говорю. Ничего, слушает. Только хотел я ее обнять — выстрел… и пуля просвистела. Упал я на дорогу и по-пластунски в канаву ползу. Залег. Смотрю: где бандиты? А кругом тишина и никого нет. И Раечки тоже.

Малков вздохнул и платочком отер пот со лба.

— А что оказалось? Вчера сижу на лекции, мне конверт передают. В нем шарик детский, резиновый, ну, знаете, которые надуваются. Порванный только. И записка. Вот эта.

Подрагивающими пальцами Малков развернул листок бумаги, прочитал:

«Матвею — Ползунку.

Посылаю трофейное бандитское оружие, которое вы оставили на поле боя. Я его нечаянно раздавила. Извините. Надеюсь, что больше вас не увижу. Раиса».

Приятели помолчали. Затем единым вздохом у них вырвалось:

— Ну, что за девушки?!

В День рыбака

Инженер Михайлов вышел из машины и по дорожке, усыпанной желтым речным песком, направился к берегу.

По обе стороны от дорожки поднимались кусты, поражавшие яркой свежей зеленью, листьев, нежной белизной собранных в крупные кисти цветов. Напоенный нектаром ветерок освежал лицо. Дышалось так легко, что инженеру захотелось петь.

Вот и широкая песчаная коса, вытянувшаяся вдоль реки. По ней на добрых полтораста метров растянулась цепочка рыболовов-любителей.

На ходу собрав бамбуковое удилище и размотав леску, Михайлов пристроился к цепочке.

У ног плеснула легкая волна. От одного взгляда на чистую прозрачную воду у инженера возникло желание схватить большое ведро и пить, пить благодатную влагу…

На трибуне, расположенной у основания косы, появился главный судья соревнований. Взмах голубого флага — и десятки поплавков легко опустились на водную гладь.

Через тридцать минут мелодичный свисток судьи возвестил об окончании спортивной ловли. Линейные судьи двинулись на электрокарах вдоль косы, осматривая, измеряя и взвешивая улов каждого. Коса покрылась серебряными блестками: сверкали в воздухе пятнистые форели, остромордые стерляди, полосатые окуни…

Шумно поздравив победителя, участники традиционных соревнований, посвященных празднованию Дня рыбака, разошлись.

…Сев в машину, инженер Михайлов плотно завинтил дверь и набрал на маршрутном диске цифру 1979. Раздалось еле слышное жужжанье, на пульте времени замелькали цифры: «2030-й, 2025-й.. 2010-й, 1999-й, 1998-й…»

На цифре «1979» раздался щелчок. Дверь неслышно открылась, крепко прижимая к груди ведерко с уловом, инженер Михайлов осторожно выбрался из машины. Под ногами зачавкала лишенная травы, но обильно политая мазутом скользящая глина.

Перешагивая через чахлые низенькие кустики с покрытыми ржавой копотью свернувшимися листьями, инженер торопливо направился к берегу. Навстречу тянул густо пахнущий жженой резиной ветерок.

Вот и широкая песчаная коса, украшенная разводами нефти, обгорелым плавником и рыбьими скелетами.

На косе, вокруг слабо тлеющего костра, десяток понурых фигур. За ними — серая маслянистая гладь реки.

…Под ногой Михайлова громко хрустнул сухой сучок. С восторженным «ура!» от костра навстречу инженеру бросились друзья, бережно приняли от него улов.

Вскоре в котелке забулькала привезенная с завода дистиллированная вода. А еще через полчаса единогласно утвержденный общественностью шеф-поваром бухгалтер Любочкин разливал по мискам отличную, обильно сдобренную специями уху.

Перед едой дружно качали инженера Михайлова: только благодаря его изобретению заводская секция рыболовов-любителей отпраздновала День рыбака на славу.

Служить бы рад… (Из записок интеллигентного бульдога)

Совершенно случайно автору этих строк попало несколько листов грубой бумаги, испещренных непонятными значками и отпечатками крупных собачьих лап.

С помощью группы ученых: кинологов, филологов и дешифрологов, — удалось прочитать эти необыкновенные заметки…

Закон строг: Его кусать нельзя. Я вырвал ремень из Его рук и ушел в свой угол. Очевидно, у меня расшатались нервы: в боку покалывало, как будто в шкуру вцепилась блоха. Лежа на старой вытертой подстилке, я тихо рычал, грыз ремень и думал…

Меня зовут Шарк. Мне три года, я чистокровный бульдог и уже получил две медали на областных выставках. Мой портрет был напечатан в газете, а все собаки двора уступают мне дорогу.

Он — мой Хозяин. Кое в чем он похож на меня: у него такие же отвислые щеки и благородная осанка. Соседи тоже уступают ему дорогу. Но у него нет медалей и портрета его газета не печатала. Правда, о нем был напечатан фельетон…

Оказывается, он со странностями, мой Хозяин. Мне трудно это объяснить. Может быть, у него выработались ложные инстинкты, может быть… Впрочем, судите сами.

Вчера Хозяин повез меня с собой на службу. Это редкое развлечение, так бывает только тогда, когда мы после службы едем в гости. Там нас встречает пышная белая дама. Хозяин лижет ее в губы, а она ставит мне полную миску вкусных костей. Но речь не об этом.

Я лежал в кабинете Хозяина на ковре и скучал, когда вошел старик. Худой и лысый, как кость, побывавшая в моих челюстях. Я равнодушно закрыл глаза: старик был явно не опасен. Но как набросился на него Хозяин! Он кричал, и рычал, и бил кулаками так, что со стола разлетались бумажки… Я вскочил на ноги и зарычал. Так, на всякий случай. Я был удивлен и растерян. Впервые в жизни я не знал, кого кусать…

Старик, согнувшись, подобрал бумажки с пола и, пятясь, исчез за дверью. Хозяин опустился в кресло и стал читать журнал.

…А мне вдруг вспомнилась история. Годовалый красавец Джек из соседнего подъезда, отпрыск известного медалиста, вдруг набросился во дворе на трусившего по своим делам старого Полкана. И рычал, и лаял, и кусал Полкана в плечо. Стыдно было смотреть, как здоровая сильная собака грозит облезлому беззубому псу. Но всем известно, что Джек еще глуп. Не только не учен, а просто глуп. А Хозяин? Его не назовешь глупым…

Я разорвал Джеку ухо и прогнал со двора. Но что я мог сделать Хозяину?

Сегодня Хозяин ударил Ее — мою Хозяйку. Она заплакала и села на стул. Хозяин пнул стул!!

Я прыгнул и разорвал ему костюм… Потом я вырвал из его рук ремень и ушел в свой угол.

Я думал: что с ним, с моим Хозяином? Срабатывают ложные инстинкты?

Вы скажете: «Не твое собачье дело — судить о поступках Хозяина. Твое дело — служить ему».

Я служил. Мне не зря выдали две медали. Я знаю, что обязан служить Человеку. Но кто он? Я обязательно должен узнать, действительно ли он — Человек?

Черным по белому

Свершилось! ОН рядом со мной.

Я лежу и пытаюсь читать газету. Увы! Мысли все время возвращаются к НЕМУ. Три года я добивался этого счастья. Три года! Можете ли вы понять мои чувства?

Я читаю объявление в газете:

«Сегодня ресторан «Вечерний» проводит технологическую конференцию овощных блюд».

Рука тянется к справочнику. Я набираю номер ресторана «Вечерний». ОН отвечает приятными длинными гудками. Щелчок. Меня слушают.

…— Нет, я не овощное блюдо, я скромный простой человек. Я не прошусь на конференцию, но я хочу знать… Причем здесь нахальство?..

Пять минут я лежу удовлетворенным.

…Рука сжимает справочник. Аэропорт… Номер…

— Я хочу узнать: какой самолет прибыл последним? А сколько там было пассажиров? Вручили ли им багаж? Сколько блондинок прилетело с ним в наш город?

Меня куда-то посылают… Далеко…

Еще пять минут я лежу умиротворенным.

…Роддом… Номер…

— Скажите, кто родился в последние десять минут? Мальчик? Сколько он весит? Кто его родители? На кого из них он похож. А…

Меня опять куда-то посылают. Далеко…

Пять минут я лежу успокоенным.

…Смирнов Г. К. Номер…

— Скажите, это вы Смирнов? Вы не родственник Смирнову-Сокольскому? А Смирнову Егору Иванычу? Тоже нет… А тому Смирнову, который в пятьдесят девятом работал в общепите? Почему вы ругаетесь? Я хочу знать…

ОН отвечает короткими гудками.

Ничего. В справочнике пятьсот девяносто три страницы. Минимум четыре месяца полнокровной, интересной, содержательной жизни.

ОН стоит на тумбочке возле кровати. ОН ярко-красного цвета, с четкими черными цифрами в белом круге-колесе.

Я три года добивался установки. Что за жизнь была у меня без НЕГО?

Операция „Ядро“ (Из дневника, найденного в гардеробе ресторана)

…«16 июля.

Это свалилось на меня, как обвал в горах.

Еще вчера мы с Бобом и подружками буйно праздновали очередной юбилей. По календарю — 156 лет со дня начала знаменитой экспедиции Беллинсгаузена и Лазарева. Колоссальный тост под коктейль «Северное сияние». Впрочем, Боб пытался утверждать, что мореплаватели плыли на юг и пить нужно «Южную ночь»… Я не спорил. Я безмятежно радовался жизни. Смаковал свежие анекдоты, вывезенные Лорочкой из Сочи; наслаждался, твистуя с красоткой Кэт…

Да чтовспоминать! Все рухнуло. Вдруг обнаружилось, что пришла пора вступительных экзаменов. Мне снова нужно поступать в институт.

Не то, чтобы это было для меня ново и необычно. Я, слава богу, уже четыре раза поступал в институты. Но все как-то неудачно складывалось: то комиссия попадалась придирчивая, то баллов не хватало…

Один раз, правда, приняли меня кандидатом, иначе сказать — вольнослушателем. Кто-то там что-то в мою пользу перепутал. Целых два месяца вольно слушал, а потом выперли: хватит, говорят, вольничать.

Ох, тяжкий это труд — поступление в институт.

Голова после юбилея гудит, как высоковольтная линия в бурю. Но… надо идти на семейный совет.

17 июля.

Нет, недооценивал я свою мамулю. Здорово это она завернула: «операция «Ядро». Видно, поднаторела в таких делах во время моих прежних попыток стать студентом.

Но… запишу по порядку.

Итак, семейный совет. Председатель не избирается — у нас в семье самодержавие мамули. Впрочем, справедливости ради надо сказать: тирания обрушивается на нас редко, обычно каждый делает, что хочет.

На совете присутствуют:

Дядя Гога — мамулин брат. Он же ее постоянный заместитель и ближайшее доверенное лицо. Дядя Гога — шишка в ремонтно-строительной конторе. Он уже пристроил к себе папулю и Вику.

Вика — моя богом данная сестра. Впрочем, она скорее дана чертом, чем богом. Раньше Вика была моей старшей сестрой. С прошлого года мы — близнецы. Если дядя Гога — правая рука мамули, то Вика, безусловно, левая.

Папуля — лицо в семье малозаметное.

Отсутствует сестра мамули — тетя Флавия (в прошлом Фекла), она лечится в Крыму.

…Повернувшись ко мне, мамуля гневно втянула носом воздух, покачала головой.

— Мне надоело одной толкать этого оболтуса в институт. Думаете, это легче, чем было Тамаре Пресс затолкнуть ядро в мировой рекорд? — (Мамуля иногда выражается очень оригинально). — Довольно кустарщины. Толчок должен быть мощным. Ядро (я имею в виду нашего милого Эдика) должно влететь в цель!

И она бросила на меня выразительный взгляд своих не менее выразительных глаз.

— Операция «Ядро» начата. Главные удары наносим мы с Гогой. Гога, доложи.

— У меня во всем ажур-порядочек, — дядя Гога ловким движением прикрыл чубом бородавку на лбу, погладил усики. — Мои мальчики на прошлой неделе разобрали полы в квартире этого профессора, как его… Опусова. Председателя этой самой… как ее… приемной комиссии. Разобрали, естественно, не как-нибудь, а согласно плану ремонтных работ. А как разобрали, я мальчиков в утильсырье отослал. Будочку там подремонтировать. Он, профессор-то, сначала все по телефону звонил, а вчера уже сам прибежал. Уговаривал… Ему-де наукой негде заниматься. Но чувствую я — не готов еще профессор, не созрел. Как дозреет — так я его и прижму: Эдька в списках принятых — у профессора конец ремонту. Нет Эдьки в списках — ремонт до зимы. Или до весны. Смотря, как материалы подвезут.

Дядя Гога, хохотнув, сел. Мамуля продолжала:

— Секретаря комиссии я взяла на себя. Я его придавлю руками его собственной жены. Она женщина и не устоит перед моей портнихой. Завтра мы едем делать первый заказ. Через неделю она будет готова сделать для меня все… Вика, ты возьмешь на себя преподавателя литературы. Не бойся, детка моя, он довольно симпатичен…

…Очарованный размахом задуманной мамулей операции, я взлетел на крыльях мечты. К сожалению, мамуля сразу вернула меня на землю.

— Эдик, — сказала она, — хотя ты у нас и не вундеркинг, но без дела не останешься. Надеюсь, ты способен проиграть в день две-три партии в шахматы преподавателю истории Ахилесову. По моим сведениям, он каждый день играет в городском саду. Не смотри, пожалуйста, таким симментальским взглядом, — прикрикнула вдруг мамуля, — это может понравиться женщине, а не экзаменатору. И помни — или ты станешь студентом, или пойдешь работать. Я не буду больше держать тебя на своей шее…

К сожалению, мамуля не может обойтись без угроз. Это привычно, но все-таки раздражает.

…12 августа.

С трудом преодолеваю отвращение к бумаге — она напоминает мне экзамены. Нет, до чего мы дожили! Если план мамули терпит крах, то… наверное, развалится мир. Такая была задумана операция и…

Профессор Опусов оказался очень вспыльчивым человеком. И плюс к этому — спортсменом-штангистом. Он поднял дядю Гогу за воротник и прочитал ему краткую лекцию. Жаль, что дядя Гога не запомнил ее содержания: я подозреваю, что в этот момент он легкомысленно дрыгал ногами и извивался. Домой дядя Гога вернулся в панике и весь вечер потирал синяк пониже спины.

Ахилесову вдруг взбрело в голову жениться, и он потерял интерес к шахматам. Я напрасно проторчал неделю в пивном киоске против шахматного клуба…

Жене секретаря вдруг приспичило вырезать свой аппендикс. А я знаю человека, который прожил без этой операции девяносто семь лет…

Черт возьми, когда будет наведен порядок в наших учреждениях?

Я не нахожу себе места…

…17 августа.

Место мне нашла мамуля. Все-таки она — гений! Где-то узнала, что в Москве, в районе Арбата, функционирует институт красоты.

— Эдик, ты — студент, — сказала мамуля. — Я знаю твои вкусы и уверена — в этот институт ты пройдешь вне конкурса…

Завтра я с мамулей еду в Москву, поступать в институт красоты. Пойду звонить Бобу и милашке Кэт — надо пригласить их на прощальный сабантуйчик…

Проблема

Проблема — где сидеть? — давно занимает умы людей. В глубокой древности человечество любило сидеть вокруг костров. Потом настало время коллективного сидения на турнирах, в цирках, харчевнях и кабачках. Затем — эпоха концертных, театральных и кинозалов.

Круг вместесидящих расширялся до середины XX века, когда проявилась тенденция к его сужению: в наше время сидят, в основном, на службе и у домашних телевизоров.

Но это относится, так сказать, к человечеству в целом. Отдельными индивидуумами проблема сидения решалась и решается по-разному.

Шеф наш, Семен Кузьмич, убежден, что не важно в каком учреждении — научном институте или банном тресте — пребывать, важно в руководящем кресле сидеть. А если какое собрание или совещание — то или в президиуме, или нигде. В своем кабинете Семен Кузьмич сидеть никому не позволяет. А к подчиненным зайдет — на стол присаживается.

Иван Иванович этой теории не разделяет. На службе он место понезаметней ищет, чтобы спокойней было сидеть, бумажки перекладывать, а то и подремывать. На собраниях — в последний ряд стремится: там в шашки можно поиграть, кроссворд разгадать. А если народу мало собирается — на средние ряды садится. Знает, что с задних — вперед попросят пройти.

Петя у нас самый молодой, он места на виду ищет, на глазах у начальства, чтобы было кому рвение свое показать. А уж на собраниях — всегда в первом ряду, записывает что-то, аплодирует громко. Не всем, конечно.

Валентин Казимирович — самый большой эрудит наш — цельной теории пока не выдал. Но глубиной суждений поражает. Утром соберемся мы, за столы рассядемся, и Валентин Казимирович начинает:

— В троллейбусе следует садиться у окна, а рядом с собой, со стороны прохода, садить инвалида. Гарантия, что не придется уступать место женщине.

Или:

— В цирке не следует сидеть в первом ряду: даже дрессированная собака, если ей надоест бегать по барьеру, может цапнуть за ногу.

Валентин Казимирович любит ставить и дискуссионные вопросы:

— Где садиться на банкете? — вдруг спрашивает он. — Сядешь в центре — весь на виду: и не выпьешь от души, и не наешься вволю. Сядешь с краю — коньяку не достанется, тостов не услышишь, эрудицию не пополнишь.

После таких вопросов мы проводим коллоквиумы или симпозиумы.

У меня еще нет своей теории: я здесь недавно. Но работать в нашей фирме мне нравится.

Банкет

Царившая в конторе тихая, полусонная атмосфера в этот день взорвалась. Вихрь действия подхватил всех.

В бухгалтерии передвигают столы, выстраивая их замысловатым вензелем — инициалами управляющего. Столы загружаются закусками. В углу озорно поблескивают бутылки.

В помещении планового отдела рядами расставляются стулья: здесь будет проходить торжественная часть.

В кабинете Ивана Фомича подбиваются последние косточки. Здесь все руководство: «с а м» — Иван Фомич Фортунов, представительный мужчина, обладающий столь многими достоинствами, что все их просто невозможно перечислить; его «з а м» — Семен Прохорович Кусакин, прославленный искусством маскировать свою обширную лысину за счет «займов» с висков и затылка (говорят, что именно это внушило высшему начальству мысль о необыкновенном даре Семена Прохоровича везде находить скрытые резервы); и, наконец, — завкадр — Илья Михеевич Изюмкин, человек маленького роста, но с громадным, поистине неистощимым запасом нежных чувств к слабому полу. Илья Михеевич — мечтатель, он мечтает о том, что «самого» перебросят на руководство трикотажной фабрикой, он конечно же возьмет «своего» кадровика, а там — тысяча работниц!..

Предместкома — Н. И. Куфейкина — отсутствует. «Сам» вызывает ее только подписывать принятые решения.

Контора успешно выполнила план: по заготовке пера — на сто и одну десятую процента, пуха — на сто и одну тысячную. Итоговый доклад звучит победно. Однако даже Иван Фомич, непревзойденный мастер отчетов, нынче не может придать докладу того алмазного блеска, который даст цифра двести.

Виной всему — новый директор треста. Странным человеком оказался этот новый директор. Когда 25 декабря Иван Фомич принес ему на подпись «скорректированный» план на прошедший год, этот новичок пожелал узнать, сколько же все-таки пера и пуха фактически заготовила контора. И крупно вписал эту мелкую цифру в плановое задание, безжалостно вычеркнув еще вполовину меньшую, любовно выведенную Иваном Фомичом.

— Я не потерплю очковтирательства! — грозно сказал директор.

И двести процентов плана ухнули. Иван Фомич объявил всеобщий аврал, самых бойких заготовителей самолетами отправил в столицы с наказами «обработать» крупных пернатых, зимующих в зоопарках, но… несознательные пернатые линять в морозы отказались, а ощипать их тайно не удалось. Не спасли положения и скупленные в магазинах зубочистки из гусиных перьев: к плану добавилась лишь сто одна тысячная процента… Утешало, что сумму премий новый директор не уменьшил.

…Идея осенила Семена Прохоровича. Идея, прямо скажем, смелая, новаторская.

— Иван Фомич, — тихо сказал он, борясь с волнением. — А что, если их того… сложить? А?

— Чего сложить? — недовольно повел бровью «сам».

— Ну, эти… как их… перья с пухом… Там сто процентов и здесь сто. А вместе-то?

— Ай, Семен! Ну, Семен! — Иван Фомич, сразу уловив гениальность идеи, расплылся в улыбке. — Вместе-то — двести! Двести процентов! Михеич, скорректируем…

А в бухгалтерии тем временем заканчиваются последние приготовления. Уже расставлены тарелки, остророгие вилки нацелены на добычу.

Не разрешается только откупоривать бутылки: «сам» строго следит, чтобы его доклады слушали трезвые подчиненные.

Восемнадцать часов двадцать минут. Возбуждены самые инертные. Контора гудит.

Восемнадцать сорок. Хлопает входная дверь. В кабинет Ивана Фомича проплывают руководящие супруги.

Девятнадцать двадцать. Из заветных дверей выглядывает Изюмкин, машет секретарше Аллочке:

— По местам! По местам!

Смутно рокочут передвигаемые стулья.

Девятнадцать тридцать пять. Под гром аплодисментов руководство занимает места в президиуме. Торжества начинаются.

Гвоздем вечера, призванным вспороть до неведомых доселе глубин души пухозаготовителей, является блестящий доклад Ивана Фомича. Дух эпохи — научность. Иван Фомич с научной точки зрения рассмотрел все аспекты проблемы заготовки пера и пуха с древнейших времен до наших дней.

Дух эпохи — критика и самокритика. Иван Фомич самокритично признал, что такие побочные продукты, как мясо и жир, контора еще не освоила, они уплывают в другие ведомства.

К концу второго часа сотрудники твердо уяснили: под руководством Ивана Фомича контора достигнет сияющих вершин областного первенства.

Минутная стрелка начала свой бег по третьему кругу. Сомлевшие заготовители восторженно приветствовали переход ко второй половине официальной части — премированию.

Изюмкин зачитал приказ по тресту — Иван Фомич и Семен Прохорович получили премии, лучший заготовитель Петр Коровкин — благодарность.

Затем свой приказ обнародовал Семен Прохорович Кусакин — исполняя по случаю отъезда Фортунова на ревизию (то бишь на рыбалку) должность управляющего, он премировал за выдающиеся заслуги Ивана Фомича и завкадра Илью Михеевича, объявил благодарность лучшему заготовителю Петру Коровкину.

В зале красный, как свежеотваренный рак, Коровкин клялся соседям, что традиционной «обмывки» не зажмет. А тем временем Иван Фомич уже оглашал свой приказ — премировать Кусакина и Изюмкина, наградить подарком Куфейкину, объявить благодарность лучшему заготовителю П. Коровкину.

Иван Фомич ошибся. Не следовало награждать Куфейкину. Пока он и Семен Прохорович жали друг другу руки, а Куфейкина, до того обеспечивавшая охрану выхода, не укрепив тыла, пробиралась к президиуму за подарком, началась интенсивная утечка заготовителей. Концовку торжества пришлось скомкать — Иван Фомич объявил начало «неофициальной части».

В театре ни один, даже самый короткий, спектакль не обходится без антракта. Антракт — это традиция. И в то же время антракт — это великое изобретение. За время антракта на сцене воплощается в жизнь воображение художника-декоратора, натягивается тетива творческих замыслов режиссера.

Для зрителя антракт — это подготовка к новым наслаждениям. А подчас — единственная возможность превратить испорченный вечер в полуиспорченный, возможность, как говорил один великий комбинатор, «вовремя смыться».

Мало кто знает, что для буфета антракт — это выполнение плана. А два антракта — перевыполнение. Если бы все драматурги в юности проходили практику в системе общепита, в их произведениях было бы минимум по 6—7 антрактов.

Иван Фомич над проблемой перерывов не задумывался, но на практике использовал их образцово. Пока воинство заготовителей седлало в бухгалтерии сверкающий вензель, Иван Фомич с супругой и приближенными скромно укрылся в кабинете. Волшебная неведомая сила соорудила там столик, на котором сторожко жались между тарелочками с черной икрой и иными деликатесами бутылки с коньяком. Вообще-то Иван Фомич предпочитал «экстру», а золотистый дар виноградных плантаций раньше называл не иначе как клоповником. Но однажды где-то прослышал, что настоящую солидность придает только коньяк и… что значат вкусы, когда под угрозой авторитет!

Новому году шел уже второй час, когда Иван Фомич с компанией, изрядно заправившись в кабинете, вывалился в общий зал и торжественно поднял бокал шампанского:

— С Новым годом!

— Ура! Ни пуха, ни пера! — одиноко выкрикнул в ответ захмелевший Коровкин.

Золотой гусь

Хоть и приобщился я к охоте в раннем детстве, но специалистом себя не считаю и с ружьишком в лес или на озеро выбираюсь редко. Но зато везет мне на приключения. Взять хотя бы такой случай.

Лет этак десять назад был я в командировке в небольшом сибирском городке. Такая, знаете, неприятная командировка: дел с гулькин нос, а решить их быстро никак нельзя. Вот и сиди, загорай. Хотя в прямом смысле загорать совсем не тянуло: дело было осенью, в конце сентября. К счастью, жил в этом городке мой хороший приятель, деятель искусства и охотник, с которым и коротали мы длинные осенние вечера.

Однажды, выпросив у приятеля ружьишко и болотные сапоги, отправился я побродить по окрестностям. Иду, вижу — речушка течет. Это если, конечно, по сибирским масштабам мерить — речушка. А где-нибудь в Европе ее бы, пожалуй, и рекой величали.

За неширокой протокой островок лежит, леском поросший, и гагаканье гусиное, слышу, с той стороны доносится. Разыскал я старенькую плоскодонку, столкнул на воду, вооружился за неимением весла доской и двинул к острову. Из днища лодчонки вода фонтанчиками бьет, журчит предупреждающе: «остор-р-р-рож-ж-но», «остор-р-р-рож-ж-но». Вечереть начинает, даль этаким легким маревом подергивается. Молодой лесок так расцвечен весь, что сердце замирает. Строгие темно-зеленые елочки с двоюродными сестрами своими — веселыми сосенками — хороводы водят, золотистые березки к ним стайкой бегут, а рябинушка алыми гроздьями покачивает, подружек приветствует. Кое-где оранжевые осинки проглядывают, кустарники, как дети, по полянкам разбегаются, к взрослым деревцам льнут. Озеро неожиданно открывается: почти круглое, в камышовой оправе, как зеркало в желто-зеленой раме. И вдруг зарябило зеркало, крылья захлопали, гагаканье поднялось неописуемое, и стая гусей прямо передо мной вверх рванулась. Я дуплетом по стае: вижу — один гусь падает, второй. Честно, без приписок…

Однако красота-красотой, а гусей доставать надо. Собаки со мной нет, а озеро, будь оно неладно, глубоким оказалось. Подобрал сухую валежину подлиннее, забрел в воду — не дотянуться. Вот уже и водичка сентябрьская в сапоги залилась, а я еле-еле одного гуся вытащил.

Что ж, думаю, придется самому собачьи обязанности исполнять, по совместительству. Раздевайся, говорю себе, давай в воду и тащи добычу в зубах.

Смеркаться уже начало. Вышел на берег и только хотел сапоги стаскивать — смотрю, в кустах что-то серо-бурое шевелится. Кто бы, думаю, это мог быть? Зверь какой?

Я, конечно, рассуждаю, что осень — время для зверей пищей обильное. Медведь, скажем, или волк на человека осенью не нападают. Тигры же в этих местах не водятся. Рассуждаю так, и вдруг обнаруживаю, что я уже у речки и лодку свою в воду толкаю.

Из днища опять вода фонтанчиком бьет, я помаленьку доской гребу. И тут, понимаете, то ли поспешил я почему-то, то ли излишки воды в плоскодонку просочились, но нос ее вдруг в воду уходит, и я начинаю медленно погружаться.

Естественно, в этой ситуации беспокоюсь: как бы ружье и сапоги чужие не потерять. И начинаю «караул» кричать. Гусь, что к поясу привязан, создает мне некоторую плавучесть, но сапоги и ружье (я его на шею повесил) — вниз тянут. Так что кричать я вскоре перестаю и только, так сказать, кормовой частью на поверхности колыхаюсь. Дрейфую по течению. Однако чувствую, что призыв даром не пропал: что-то острое меня за штаны уцепило и к берегу волокет.

Тут — самое главное и происходит. Кто-то меня в воде за левый сапог хватает и начинает его стаскивать. Конечно, сопротивляюсь, другой ногой брыкаю и встаю на дно. Воды — по грудь.

На берегу парни молодые ржут, советы разные высказывают. Первым делом я багор, которым меня тащили, от штанов отцепил. Потом стал сапог спасать. А он не отцепляется да и только. Что делать? Ружье на берег выкинул, за ним — гуся, а сам к сапогу нырнул. Щупаю — заклинился он между гирей какой-то и цепью. Освободил сапог, вынырнул и кричу парням:

— Давайте багор, черти, гирю тащить будем.

Вот когда пришлось потрудиться! На шум да гвалт человек десять на берегу собралось и все вместе едва-едва находку мою из воды выволокли.

Что вы думаете? Другой-то конец цепи к сундучку кованому был прикреплен. Тяжел сундучок оказался. И, на счастье, крепок, хотя поржавел основательно.

Взволновался я, конечно, кричу опять парням:

— Чего встали? Дядя открывать будет?

Тогда тот, что меня тащил, рослый геркулес в тельняшке, подсунул багор под крышку, давнул хорошенько и что-то в сундучке кракнуло. Потянул я за крышку, откинул ее и… Что тут было, описать трудно. Кто охнул, кто крякнул, кто свистнул: в сундучке зажелтели, заискрились монеты царские, кольца, браслеты…

Не знаю, сколько времени мы бы там ахали, если бы у меня от холода зубы не заклацали. Спасители мои живо опомнились, сундук на две жерди водрузили, меня под руки подхватили и потащили нас по берегу. Оказывается, в полусотне метров, за мыском, лесопристань находилась.

В конторке меня отжали, обсушили, а завхоз, добрая душа, глянув на синий нос мой, в сундучке поковырялся, бокал серебряный оттуда вытянул и, газеткой протерев, спиртом наполнил. Вздохнул, какое-то «НЗ» помянул, и говорит:

— Пей на здоровье, добрый молодец, чару эту, исполать тебе за находку. Может, эта чара историческая, может, сам Ермак Тимофеевич из нее вкушал.

«Ура» мне крикнули, а тут и управляющий банком подъехал, и приятель мой, и разные представители. Ну, естественно, качали меня, поздравляли, а потом стали с находкой разбираться. Жаль, что половина сундучка бумажными ассигнациями была забита. Николаевки, керенки и прочая историческая гниль, вплоть до денежных знаков атамана зеленых Ф. Всесибирского, а по-настоящему — Федьки Кривого. Кстати, как потом выяснилось, Федькину казну мы и выловили со дна речного.

Бумажки, конечно, и в прямом смысле погнили, а золото и серебро банк у меня принял. Общий вес — около четырех килограммов. Столько же, сколько и гусь весил, благодаря которому вся эта история случилась. Золотой гусь оказался. Но, между прочим, мы с приятелем его все-таки съели.

Крестины

…Старик «рено» в седьмой раз «чихнул» и заглох…

Нет это был не тот красавец «рено», какого сейчас можно встретить на улицах столицы или туристских маршрутах. И даже не прадед современной машины, а один из родоначальников марки, видавший виды грузовик без закрытой кабины, с колесами на деревянных спицах и с резиновым ободом без протекторного рисунка. Здесь, в сибирских степях, в лютую и снежную зиму двадцать первого года кабину заменяло диковинное сооружение из фанеры, а протектор — веревки и цепи, густо опутывавшие колеса. Так же, как заменяла бензин адская смесь из денатурата, скипидара, бензола, керосина и черт знает чего еще — гениальное изобретение механика Дымбы. Только чудом «рено» мог таскать свой груз. Чудом этим были энтузиазм и изобретательность механика Максима Дымбы, шофера Ивана Заломова и их товарищей. Красноармейцы продовольственного автоотряда знали, как нужен республике хлеб. Они возили хлеб.

…«Рено» «чихнул» восьмой раз и снова заглох.

— А-а, чтоб тебя… фирму твою… в бога… в душу… в двенадцать апостолов…

Иван сбил на затылок шлем, втянул в себя изрядную толику морозного воздуха и разразился новой гневной тирадой, в которой доминировало имя божьей матери. Исключительно яркая и образная речь эта, к сожалению, была совершенно непечатной.

Не берусь утверждать, что старик «рено» покраснел. Но устыдился — наверное, так как едва Иван снова взялся за рукоятку, мотор «чихнул», «выстрелил» и… заработал. Ласково похлопав друга по радиатору, Иван стал собирать инструмент.

— Постой, Ваня, — на плечо шофера легла тяжелая рука Дымбы. — Сегодня я… тово… за тебя поеду.

Потеребив ус, грузный механик покашлял, отвернувшись, гулко высморкался и, наконец, объяснил:

— Ты, парень, иди-ка домой. Тут девчонка прибегала. Жена у тебя… тово… вроде бы рожает.

Растерянно затоптался Иван на месте, для чего-то сунул гаечный ключ в необъятный карман кожаных галифе и, расплывшись в улыбке, вдруг сорвался в бег. Оставляя позади собачий брех, перемахнул через сугроб, узким проулком ударился к дому степенного латыша Закиса. Здесь, на берегу Иртыша, поселился он с молодой женой, когда полгода назад автоотряд перебросили в этот степной городок. Здесь должно было произойти одно из самых важных событий в его жизни.

Три дня оживленно гудел обычно тихий переулок. Сходились местные кумушки — поболтать-посудачить. И степенные мужики — «проздравить» соседушку. Любопытные ребятишки пялили глаза на чинно шествовавших в дом Закисов затянутых в кожу горластых полубогов — Ивановых друзей-шоферов. Гулко топала «братва» на крыльце, оббивая с ботинок снег, поправляя начищенные до блеска старенькие краги.

Пышноволосая Закиене вначале выдерживала гостей в кухне — прогревала, чтобы не нанесли холода к малышу. Затем они, присмиревшие, передвигаясь на цыпочках, заглядывали к молодой матери, осторожно, прикрывая ладонями рты, осматривали новорожденного. Тут же выкладывали немудреные подарки: зажигалку из патронной гильзы, кус сала, специально для этого случая выменянный в отдаленной деревне… С уважением оглядывали висевший на люльке подарок Дымбы — трофейную казацкую шашку с вытравленной кислотой надписью на клинке: «Бойцу за мировую революцию». Попав в горенку, гости смелели, дружно подсаживались к столу.

…Прошел месяц, и Наденька Заломова, миловидная и нежная сестра милосердия, в которой бурные годы революции и тяжких лишений не сломили уважения к привитым с детства строгим жизненным правилам, сначала робко, а затем все настойчивее заговорила о крещении сына. Когда и длинный, тощий Закис и дебелая Закиене в один голос поддержали ее, Иван засел совещаться с Максимом Дымбой. И хотя оба вспоминали бога нечасто и совсем но другим случаям, а попов недолюбливали, обычай победил. Решили: раз полагается, надо крестить. Но где? В городке действующей церкви не было.

Закис, раскуривавший у порога «козью ножку», предложил:

— Свезу в Тарасовка. Лошадь добрый, пять верст — моментом. — И, пожевав в раздумье губами, добавил: — Надежда не ехать — слабый очень. Сами управляться будем.

Крестный отец, Максим Дымба, отправился за одной из самых устойчивых валют тех дней — спиртом.

Выехали около полудня. День был по-февральски хмур, слегка снежило. Звучно причмокивал Закис, ходко трусила лошаденка, басовито мурлыкал «тройку» успевший хватить добрый стаканчик спирта Максим. Безмятежно спал завернутый в тулуп виновник предстоящего торжества, заботливо оберегаемый от толчков гордым отцом. Слабо укатанная дорога петляла по перелескам, ныряла в многочисленные овраги, взбиралась на крутые взлобки.

…«Крестную «раздобыли» без хлопот. Пока она облачалась в соответствующий случаю наряд, подкрепились с дороги. Затем торжественный кортеж, провожаемый вездесущими мальчишками, направился к поповскому дому.

Отец Агафонгел, собиравшийся трапезовать, встретил посетителей неласково.

— Что вы, господа-товарищи, служба окончена, час поздний, — недовольно басил он, стоя на пороге горницы и массивным телом своим загораживая вход.

Глыбой двинувшись на попа, Дымба октавой ниже зарокотал:

— Ты, батюшка… тово… не забывай, что при советской власти живешь. Посему ты есть советский поп и должен крестить будущих красных шоферов завсегда, хошь бы и посередь ночи!

— Окстись! Типун тебе на язык! — озлился Агафонгел. — Какой я советский поп? Что ты мелешь? Да большевики вообще на себя креста не кладут!

Поп наливался кровью, краснел. У Дымбы зачесались кулаки. Конфликт нарастал.

В этот острый момент в дверях кухни появилась дородная попадья в замызганном темном сарафане. Стрельнув взглядом по кожаным курткам и галифе посетителей, она испуганно икнула и, подплыв к мужу, ласково пропела:

— И-и-и, батюшка! Что ты споришь? Ну, сделай для них, видишь товарищам некогда, да и малюточка, верно, измаялся. И как мать-то отпустила ребеночка с мужиками?

— И то правда, батюшка, — выдвинулся вперед Иван. — Давай отслужи побыстрей, а за нами дело не станет, — подмигнул он попу и извлек из кармана бутыль со спиртом.

Узрев спирт, отец Агафонгел сразу смягчился: такое дополнение к трапезе было ему по душе.

— Разве ради младенца… Младенец невинно страдает, — сказал он, облизнув губы. И, выдержав для приличия недолгую паузу, буркнул попадье:

— Одеваться.

Через полчаса процессия гуськом проследовала в церковь. Замыкала шествие попадья с ведром теплой воды в руке.

Обряд крещения состоялся быстро: спешили все. Тут же в церкви отец Агафонгел написал и вручил Заломову документ, свидетельствующий, что будущий красный шофер наречен Сергием. Тщательно завернув свидетельство в платок, Иван спрятал его в нагрудный карман.

Пока длились переговоры с попом и обряд крещения, в доме названой крестной матери не теряли времени даром: событие полагалось вспрыснуть. Вспрыск удался, и только новокрещенный Сергей Иванов сладко спал после купели на хозяйской кровати.

На дворе тем временем начиналась дикая февральская метель. Под мутным, без единой звездочки, небом в вязкой тьме белесыми полосами струилась поземка. С песнями кое-как забрались в сани, уложили завернутого в тулуп ребенка. Ветер подхватил и унес в степь прощальные крики провожающих, вслед за ветром выбрались за околицу и наши путники. Подпрыгивали на снежных сугробах сани, всхрапывала беспрерывно понукаемая лошаденка.

У ближайшего к городку оврага сани сильно тряхнуло и занесло.

— Фу, шорт, какой дорога, — прорвало молчаливого Закиса. И еще не однажды повторил он эту глубокомысленную фразу, ибо издерганная лошадь сбилась с занесенной снежными сугробами дороги и поплелась целиной. Наконец, справа показался свет.

— Давай, Закис, на огонек, — обрадованно закричал счастливый отец. — Спросим дорогу у добрых людей, выпьем по чарке и дальше!

— Пр-р-равильно, Ванюша, — поддержал друга Максим. — Вперед, Закис.

Через несколько минут Заломов уже бил кулаком в раму слабо освещенного окна. Со скрипом отворилась дверь, из домика вышли два красноармейца с винтовками — пост воинской заставы.

— Кто такие? Давай документы! — строго крикнул один из них.

— Какие тебе, пехтура, документы! — ответствовал шофер. — Мы их сами спросить можем.

— А вот мы сейчас проверим, что вы за птицы. Заходь в караулку!

Оказавшийся на посту начальник заставы с пристрастием допросил механиков.

— Крестить, значит, ездили? И без документов? — недоверчиво переспросил он. — А ну, покажь, где ваш ребенок?

Гурьбой вышли на улицу. Отец разгреб сено и ахнул: сына не было…

Хмель точно вихрем выдуло из удалых голов. Такими жалкими и растерянными стали механики, что начальник заставы сразу почувствовал: не врут.

— Ладно, — махнул он рукой. — Заворачивайте обратно, ищите.

И, то ли не до конца поверив, то ли не надеясь на подвыпивших мужиков, добавил:

— Самойлов, возьми двух людей, фонари. Сопроводите.

По смутно различимому в снежной пляске следу, порой больше полагаясь на чутье лошади, медленно двинулись в обратный путь. Заломов и Дымба шагали первыми, разделенные лошадиной мордой. Придерживались за оглобли. Только хриплое дыхание вплеталось в свист ветра, да ледяшки нарастали на щеках. Осторожно спустились в овраг. Здесь, в затишье, лошадь вдруг остановилась перед странным, не на месте выросшим белым бугорком. Иван упал на колени, разгреб снег.

— Нашел! Нашел! — заорал он благим матом и поднял сына, спокойно спавшего в теплом свертке из овчинного тулупа.

«Вещественное доказательство» с превеликой осторожностью под тем же конвоем было доставлено к исходной точке поиска — в караулку поста.

Счастливый отец на радостях лез целоваться с конвоирами. Умиленный Дымба пытался качать Закиса. Хохотали, перебрасываясь ядреными шутками, бойцы. Только будущий красный шофер, распеленатый в жарко натопленной караулке, звонким криком выражал недовольство затянувшимся путешествием: требовал материнскую грудь.

Пряча усмешку, начальник заставы вкатил незадачливым механикам по пять суток ареста, а пока с тем же эскортом отправил домой — отвезти ребенка. И вовремя: там уже началась тихая паника…

Заслуженный отдых (Письмо к другу)

Здравствуй, друг ты мой дорогой, Василий Алексеевич!

Давненько тебе не писал, извини. А дело в том, что изменились мои жизненные обстоятельства. Сначала все шло очень даже отлично. Откровенно говоря, я от нашей дирекции и месткома такого и не ожидал — размахнулись они здорово. Торжественное собрание, подарки, речи… Какие речи!!! За все свои шестьдесят лет не слыхал я о себе столько хорошего… И все поздравляли меня с заслуженным отдыхом. Чувствовалось, что кое-кто и завидовал: говорят о том, как интересно будет мне подаренным спиннингом рыбу ловить, или о том, с каким удовольствием отдамся я своему хобби (помнишь мои модели парусников?), — и… завидуют. На душе у меня было приятно. Не скрою, чуть грустно, но приятно.

«Что ж, — думал я. — Отдых, пожалуй, я действительно заслужил. Как-никак, сорок пять лет трудового стажа — не шутка».

День закончился, и из техника-электрика превратился я в пенсионера…

Утром жена мне сказала:

— Милый, сходи, пожалуйста, в магазин. Ты же совершенно свободен.

Я с готовностью взял авоську.

— Отец, может быть, проскочишь до «Юбилейного»? Там сигареты появились новые, «Любимые» называются, — крикнул из своей комнаты зять. — Моцион на отдыхе, знаешь, здорово полезен.

…Разгрузив авоську от продуктов и сигарет, я снял пиджак и потянулся за коробкой с блеснами.

— Дед, ты мог бы посидеть с внуком часок, а? Мне в библиотеку слетать надо, — сказала дочь.

Часа через три, порядком умаявшись, я, наконец, уложил буйного карапуза в кровать. На цыпочках ушел от него, предвкушая отдых, но… из своей комнаты, на ходу одевая куртку, выскочил сын.

— Пап, мне страшно некогда, а мама велела уплатить за квартиру. Сходи, а? Ты ж теперь отдыхаешь…

Я отправился в приходную кассу.

…Поднимаясь по лестнице в квартиру, услышал надрывные звонки телефона.

— Дорогой, — ласково сказала жена. — Ты, наверное, помнишь, что у Марии Сергеевны завтра день рождения? Я сегодня очень занята по службе, ты бы пробежался по магазинам, присмотрел подарок. Теперь времени у тебя достаточно. Но сразу не покупай, позвони мне.

К вечеру, с колотьем в боку и болями в пояснице, я добрался до дома.

— Ой, я тебя так жду, — проворковала дочь. — Вадик купил билеты в кино. Посиди с внуком, пока придет мама, хорошо?

Говорить я не мог, только вздохнул.

Надо ли описывать дальнейшие события? День все-таки закончился.

…Дорогой Василий Алексеевич! Верный старый друг мой! Прошло полгода с тех пор, как я нахожусь на заслуженном отдыхе. И теперь обращаюсь к тебе с просьбой. Пожалуйста, подыщи мне работу на каком-нибудь корабле самого долгого плавания. Любую работу. Полугодовое плавание… как бы сказать… внесет приятное разнообразие в мой отдых. Прошу тебя, отвечай срочно.

Твой  И в а н.

Диалог

— Заходи, заходи! Ты что же, а? — Иван Васильевич внушительно почесал переносицу и продолжал: — Головой работать надо, милый. Тут тебе не филармония, на Бетховена надеяться нечего.

— Так я…

— Так ты! Тебя директором назначили, чтобы финансовый план выполнял. А песни с девчатами пусть кто-нибудь на общественных началах затягивает. И всяких лекторов, которые не бесплатно, нечего в клуб тащить. Интересно, не интересно — это дело десятое.

— Так я…

— Так ты! Танцы можно почаще устраивать. Молодежь любит ногами подрыгать… и платит. Доход. И не обязательно под оркестр, им, лабухам, тоже платить надо. Под баян пусть танцуют. Под магнитолу эту самую.

— Так я…

— Так ты! Думаешь, училище это самое, просветительно-культурное или как его там, прошел, так все знаешь? Тут, брат, не училище, на профессоров не надейся. Тут головой работать надо. Учись у дятла: он долбит-долбит в одно место, глядишь — дупло. Под квартиру какой пичуге сдать можно. А ты клуб кому сдавал?

— Так я…

— Так ты! Выгоды не понимаешь. Головой плохо работаешь.

— Ой!..

— Чего ойкаешь?

— Голова разболелась…

— Вот-вот. Я и говорю. Головой работать надо, а как, ежели она у тебя слабая? Ты у дятла учись. Он долбит и долбит. А голова у него не болит.

— Иван Васильевич!..

— Что, Иван Васильевич? Я тебе толком разъясняю.

— Так, Иван Васильевич, я же ваш новый шофер. Я зашел спросить: можно в гараж ехать?

— Шофер? М-да, шофер… А хоть и шофер, должен головой работать, не все баранку крутить. Езжай. А про дятла — помни. У него голова не болит.

Общественник

Я вам так скажу: наш брат-пенсионер тоже разный бывает. Есть такие, что залезут в свои личные дела и ничегошеньки им другого не надо. Общественная жизнь им до левой пятки, интересу к людям — никакого.

Я не такой. Я человек общественный. Вот, к примеру: есть в нашем дворе два пенсионера. Рыжиков — бывший шахтер, и Сайкин, который не то бухгалтером был, не то артистом, точно не вызнал я еще.

Сижу я у окна, смотрю.

Рыжиков, который «Жигули» купил, и Сайкин на рыбалку собираются. Удочки в машину кладут, банки-склянки и… рюкзак! А что в рюкзаке? Рыжиков на шахте работал. Там у них аммонал-динамит достать — плевое дело. Значит — удочки для отвода глаз. Ясно, браконьерничать поехали. Вижу — спасать людей надо. Мало ли до чего дойти могут…

Написал в общество охотников-рыболовов.

Ездят.

Написал в райисполком, в гор… в обл… в рыбинспекцию… в Министерство…

Не ездят.

Рыжиков от четвертой комиссии по проверке в больницу скрылся. Жена слухи распространяет, что инфаркт у него. Сайкин — тот все по двору ходит, скучный такой.

А я рад, что не допустил их до преступления, до тюрьмы.

Сижу у окна, смотрю.

В беседку Аникушкин заходит. Конечно, ко второму этажу запах от него не доносится, но выражение-то лица… и ногой стучит об пол… А время-то рабочее, чего он во дворе сидит? Чувствую, гибнет человек, спасать его надо.

Ну, написал я на завод, в райисполком, в гор… в обл… в Министерство…

Больше не сидит во дворе Аникушкин. Как заяц пробегает. Спасла общественность от алкоголизма.

Сижу я у окна, смотрю.

Не для личной пользы сижу. Людей спасаю.

Джентльмен (Подслушанный разговор)

— Нина Алексанна! Здравствуйте, дорогая, здравствуйте. Очень-очень рад вас видеть.

— Здравствуйте, Борис Витальевич.

— Как поживаете?

— Спасибо…

— А что-то вид… м-м… не того. Почему так плохо выглядите?

— Разве? Может быть, потому, что нездоровилось…

— Да-да. Вид у вас очень-очень плохой. Сразу видно — тяжелый недуг. Не шутите, дорогая, с болезнью. К врачу, к врачу надо.

— Спасибо за внимание, Борис Витальевич. Как-нибудь схожу.

— Не как-нибудь, Нина Алексанна, не как-нибудь, а срочно. И почему вы до сих пор работаете? С тяжелой болезнью — и работать! У вас муж так много получает.

— Ну знаете, деньги всегда нужны.

— Ах, не жалеете вы себя. Зачем вам деньги? Куда тратить? Одеваетесь вы все равно плохо… м-м… прямо скажем, никудышно одеваетесь. И обстановочка в квартире неважнецкая…

— Что вы говорите…

— Да-да. Я конечно понимаю, больному человеку не до моды. А для сына копить не стоит, Нина Алексанна. Вон какой бандит у вас растет. Говорят, уже курит. Вырастет — кулаками ваши накопления выбьет.

— Борис Ви-ви-таль…

— Почему вы плачете? Плакать, Нина Алексанна, не стоит. Остатки привлекательности потеряете. А их для мужа сохранять надо, остатки эти. Муж у вас еще в силе. К другой уйти может, он бабник известный. У него, говорят… Куда же вы? Ну вот, убежала. Что это с ней?

100 рецептов выиграть

Если вы хотите купить автомашину, совершить круиз вокруг Европы или приобрести дачу с садовым участком, вам, конечно, потребуются деньги. Нужны они и на другие мелкие расходы. Деньги можно накопить в сберегательной кассе. Это проверено практикой. Но можно и выиграть в спортлото. Это быстрее и проще. Хорошая штука — спортлото! Недавно наша газета сообщила (до всего-то докопаются эти корреспонденты), что две семьи, объединив усилия, выиграли 24 000 рублей. А еще кто-то выиграл 16 000. Значит, все дело в том, что нужно  у м е т ь  выигрывать. Нужно знать, к а к  это делается.

О первом рецепте вы уже догадались, его дали те объединенные семьи: создайте здоровый игровой коллектив. Не обязательно семейный. Можно играть хоккейной или волейбольной командой, можно — бухгалтерией или цехом. Главное — коллективно. Не может быть, чтобы в целом коллективе никто не догадался, какие клетки нужно зачеркнуть. Вот их и зачеркивайте! Но должен предупредить — не вздумайте метить билеты и выигрыши получать индивидуально. Это все испортит, это разрушит коллектив. Петушковы были семейным коллективом, а сыграли так — и пожалуйста! Жена выиграла две тысячи рублей, а муж — три рубля. И она не только не одолжила Петушкову недостающие шестьдесят две копейки, а вообще развелась с ним.

Второй способ — математический. Прежде чем играть, запишите результаты тысячи тиражей спортлото. Выберите (на ЭВМ или вручную — безразлично) те виды спорта, которые выигрывали больше двухсот раз и — зачеркивайте, зачеркивайте! Если таких не окажется — запишите результаты еще тысячи тиражей и тогда зачеркивайте.

Как быть, если у вас нет способностей к математике? Купите (или сделайте сами) барабан для розыгрыша. И пусть ваш барабан начинает вращаться за пять суток до настоящего тиража, а ваша дочка (или дочка соседки) — вытаскивать заветные номера.

Если вы купили билеты спортлото в день накануне Ивана Купала или перед Новым годом, можно использовать старинные народные средства — гадания. Но кофейная гуща помогает плохо: спортлото — ровесник растворимого кофе. Лучше гадать на номера такси. Трудности, которые вы встретите, разыскивая машину с шашечным пояском, придадут гаданию особую остроту. Они же усилят вашу радость при первом выезде на собственной машине после тиража.

Хорош и способ… Впрочем, остальные рецепты вы сможете прочесть в книге автора этих строк, которая так и будет называться: «Сто рецептов выиграть». Это будет солидный, объемный научный труд. Автор начнет писать его, как только накопит деньги на инвентарь для опытов, бумагу и чернила.

Система (Сказка для взрослых)

В детском саду лидировал Гена: он пел громче чем Коля, и быстрее справлялся с обедом. В школе они сидели за одной партой, но Коля взял реванш — учился лучше. В институте дела шли с переменным успехом: Геннадий пользовался бо́льшим успехом у сокурсниц, а Николай получил диплом с отличием. И, конечно, никого не удивило, что Геннадий добился распределения в тот же трест, что и его друг детства. И работать они стали в одном отделе, оба — инженерами-экономистами. И работали хорошо, дружно, результативно, как вдруг…

Вдруг Геннадий Семенович стал продвигаться по служебной лестнице. Сначала, как все, пешком. Затем — ужекак будто бы в лифте. И, наконец, — с ракетной скоростью. Это казалось странным. Тем более что, как уже известно, великими способностями Геннадий Семенович не обладал и гениальным не был. И, по всеобщему обоснованному мнению, уступал в количестве и качестве способностей своему другу и однокашнику Николаю Ивановичу.

А дело в том, что Геннадий Семенович открыл  с и с т е м у. Не везде и не всегда применимую, но… если ею с осторожностью пользоваться… если с умом…

Надо Геннадию Семеновичу отдать должное. Тем более, что должное — всегда отдавать надо. Служил он и присматривался. Правда, больше не прямо смотрел, а норовил сбоку или сзади заглянуть, так сказать, из-за кулис. Присматривался к тому, как и за что выдвигают…

Смутные слухи доходили о взятках, клевете на конкурентов и других подобных штуках. Это Геннадий Семенович отбросил сразу: подсудно. Поговаривали: большое дело  р у к а. Но у Геннадия Семеновича  р у к и  не было.

В основном выдвигали за хорошую работу, если человек умел дело наладить. Способ этот был верным, но хлопотным. Однако в нем-то и заприметил Геннадий Семенович  щ е л о ч к у.

Новый начальник отдела П. П. Звонков казался субъектом, подходящим для эксперимента. И Геннадий Семенович доверительно приоткрыл ему свою систему и сообщил  ф а к т и к и. А фактики, если их соответствующим образом интерпретировать, создадут  в и д и м о с т ь, что до назначения товарища Звонкова отдел работал из рук вон плохо. О чем и следует оповестить начальство. Затем от П. П. Звонкова требуются  м е р о п р и я т и я: совещания-заседания провести, кого-то местами поменять, что-то переименовать, куда-то директивы спустить, где-то столы переставить и т. д. и т. п. А потом уже положительные стороны в работе отдела заметить и фактики по-иному интерпретировать. И получится, что под руководством П. П. Звонкова отдел в передовые выйдет. И об этом, конечно, высшее начальство оповестить уже просто необходимо. А начальство решит, что П. П. Звонков — талантливый организатор и заслуживает повышения по службе.

Новый начальник идею принял, а Геннадий Семенович стал по служебной лестнице шагать. И когда система  с р а б о т а л а  и П. П. Звонков уехал заместителем управляющего в другой трест, Геннадий Семенович его кресло занял.

…Через полгода в трест назначили нового управляющего. Чуть присмотревшись, Геннадий Семенович смело ему свою систему предложил. Потому смело, что новый управляющий назначением на холодную периферию был обижен и мечтал в столице работать или, на худой конец, на юге.

И снова началось. А когда система до конца сработала, Геннадий Семенович из заместителя в управляющего трестом превратился.

Сел Геннадий Семенович в это кресло и испугался. Как же он теперь свою систему в ход пустит? Не может он, бывший заместитель, свою же работу ругать!

Однако, подумав, выход нашел. Надо перевод выхлопотать, скажем, по состоянию здоровья супруги. А уж на новом месте…

С нового места Геннадия Семеновича за развал работы и интриганство выгнали. И вернулся он инженером в отдел к Николаю Ивановичу. И был бы у сказки хороший конец, но система…

Система, поговаривают, еще кое-где живет и даже распространяется.

30 + X = ?

Василий Петрович приоткрыл дверь и выглянул в коридор: окошечко кассы все еще было закрыто. Вздохнув, Василий Петрович снова утвердился за столом и задумался.

В комнате стоял привычный конторский шумок: женщины, сбившись в кружок, общими усилиями переводили с украинского рецепты из где-то раздобытой Лизочкой толстой «Кулінарії» и тут же их записывали; Пал Палыч сосредоточенно рвал бумаги — проводил мероприятие по очистке ящиков стола; Сенечка, высунув кончик языка, увлеченно скрипел пером — переписывал начисто таблицу хоккейных игр. Остальные мужчины, мучимые нетерпением (ну, когда же приедет кассир?), ушли на лестничную площадку — наблюдать и курить.

«Будничные, мелкие делишки, — думалось Василию Петровичу. — Нет, не умеют эти люди глубоко мыслить, целеустремленно работать».

Василий Петрович знал, что пользуется у сослуживцев (он любил говорить — «у коллег по работе») уважением: кто, как не он еще неделю назад первым принес весть, что предприятия треста выполнили план, что всех ждет квартальная премия? Кто первым узнал о том, что в «Каблучке» будут продаваться французские сапожки? Кто достал (для всех!) десять килограммов настоящей сушеной воблы?

Василий Петрович и сам глубоко уважал себя. И потому, не в пример Пал Палычу, следил за своей внешностью. По этой линии в истекшем квартале им сделано немало…

Как-то, рассеянно слушая в туалете анекдоты Сенечки, Василий Петрович засмотрелся в зеркало. Смотрел, смотрел — и обнаружил, что выглядит недостаточно солидно. Василий Петрович приблизился к зеркалу, осторожно потрогал полное чисто выбритое лицо, попытался придать ему разные выражения: нет, для впечатления полной солидности чего-то не хватало. В кабинет Василий Петрович вернулся задумчивым и несколько удрученным.

За два дня размышлений идея сформировалась. Василий Петрович тут же взялся за дело, организовав его на современной научной основе. Василий Петрович всегда с уважением и любовью говорил о НОТ.

Прежде всего Василий Петрович разрезал большой лист ватмана на тридцать одинаковых квадратов. После проведенных перед зеркалом тщательных измерений контуров своего лица и его важнейших деталей — нанес их на каждый квадрат. В строгом масштабе нанес. Затем вооружился мягким карандашом…

Не прошло и месяца, как Василий Петрович имел тридцать вариантов причесок, усов и бакенбард. В связи с трудностью кодирования эскизов для ввода в ЭВМ, лучший вариант он выбрал путем визуального осмотра.

Да, это было то, что нужно. Не впечатлявший зачес с пробором слева заменила еще достаточно пышная шевелюра, свободно откинутая назад; обвислость щек скрыли модные полубаки; над верхней губой в меру упитанным полумесяцем горделиво выгнулись усы.

Василий Петрович доказал начальству необходимость посещения им ряда подведомственных тресту «мест» и «точек». Через три дня он возвратился в контору обладателем двойных швейцарских лезвий для безопасной бритвы. Он не мог доверить случайному парикмахеру ювелирную отделку усов и бакенбард, уже наметившихся вчерне. Настойчиво и вдохновенно продолжал он выращивать запланированные детали. Результаты напряженного труда сказались вскоре. Впервые за много лет Пал Палыч одолжил Василию Петровичу десятку. Никому не одалживал, а Василию Петровичу одолжил безропотно, без оговорок!

Начальник отдела при всех особо поздоровался с Василием Петровичем. Поздоровался не как-нибудь, не небрежным движением бровей, а уважительно, за руку!

Василия Петровича заметил сам управляющий трестом! Заметил и одобрительно улыбнулся.

А на последнем собрании в присутствии представителя главка Василия Петровича выдвинули в президиум!

…Сенечка, заслышав невнятный гул в коридоре, сорвался с места и выскочил из комнаты. За ним поспешили женщины и Пал Палыч.

Оторванный суматохой от сладких воспоминаний Василий Петрович аккуратно причесался и отправился к кассе. Он не спешил. Он славно потрудился в истекшем квартале и был уверен, что заслужил повышенную премию и что Сенечка, конечно, займет для него очередь к заветному окошку.

О плане на следующий квартал он еще успеет подумать.

Бюст

Скульптор Вандеев возвращался домой из гостей. Был «мальчишник». Отмечали возвращение Силантьева из Польши, где экспонировались его работы.

Находясь в состоянии творческой депрессии, Вандеев позволил себе основательно «продегустировать» прозрачную «Выборову», но и после этого копошившаяся в душе зависть не утихла. Зависть к успехам Силантьева, к тому, что подарков он опять понавез, сувениров…

Окончательно испортил настроение явившийся в разгар пирушки бывший лучший друг, а ныне заклятый враг Вандеева — критик Шилоносов. Они поссорились и смертельно возненавидели друг друга неделю назад, но вчера Шилоносов уже сумел напечатать в газете статью, из которой следовало, что скульптор Вандеев — полная бездарность. Поговаривали, что и в Правление Союза художников он «прикатил большую телегу» на скульптора.

Злясь и переживая, Вандеев медленно шел по затененной густыми кленами улице. Темнело.

На углу кто-то ухватил скульптора за рукав.

— Друг, — послышалось сзади. — Вижу интеллигентного человека. Скажи, музей еще работает?

Описав полукруг, скульптор остановился. Перед ним маячила незнакомая фигура со свертком под мышкой.

— Му-зей? — переспросил Вандеев. — Н-нет, музей не работает. А что?

— Экспонат хотел продать, — протянул незнакомец. — Тетка, покойница, в прошлом годе из Италии привезла. А тут племяш неожиданно приехал, угостить надо.

— Какой экспонат? — раздраженно высвободил рукав Вандеев. — Я тут при чем?

— Вижу, человек интеллигентный. А вещь у меня стоящая, модная… Скульптура… бюст называется… Древнеримский грек. И марка на ем итальянская…

Повернув сверток, мужчина ткнул пальцем в смутно темневшую на основании бюста этикетку.

— Слушай, друг, купи! — продолжал он. — Не пожалеешь. За двадцатку отдам.

Вандеев пощупал сверток. Под мятой газетой угадывался строгий мужской профиль.

— Спички есть? — спросил Вандеев. — Посмотреть надо.

Страждущий дядя зачем-то похлопал себя по груди. Махнул рукой:

— Да ты не сомневайся. Он хоть и древний, а целехонек. Опять же из Италии… Где такую вещь найдешь?

«Бюст… итальянский… — подумал Вандеев. — Может, утру́ нос Силантьеву? И Шилоносов от зависти лопнет… И возьму по дешевке…» Сказал:

— Двадцатки у меня нет. Десять дам.

— Эх, ежели б не племяш, ни в жисть бы… Ладно, давай.

Зажав в кулаке красненькую, незнакомец исчез. Вандеев, прижимая «вещь» к груди, зашагал к дому…

— Слава богу, явился, — буркнула супруга. — А это что, подарок? По какому случаю?

— Это, женушка, великий подарок. Разверни-ка, да поставь ко мне на стол.

…Облачившись в пижаму и домашние туфли, скульптор вошел в кабинет и… охнув, повалился на диван.

На столе стоял бюст его собственной работы, скульптурный портрет бывшего лучшего друга Шилоносова, только вчера выброшенный Вандеевым на помойку.

Любовь и местпром (Информация к размышлению)

Кошку любить легко, а тигрицу — уже страшно. Книги любить трудно — мучает разлука: где их купишь? Но самое сложное дело — это любовь к человеку. Особенно — к женщине.

Смотрю я на подарки любимой (галстук зелененький, что у меня на стенке висит, гравюру из морской жизни) — душа тает, сердце колотится.

Гляжу на ее фотографию — душа дымиться начинает, сердце перебои дает.

Саму увижу — душа пылает, сердце наружу выпрыгивает.

Любовь…

Невеста у меня умная. Не кандидат еще, но будет. А читает сколько — уму непостижимо. Из газет что-то вырезает, из книг выписывает… И красивая. Одна беда — очень любит подарки делать. На этой-то почве мы и поссорились. Вернее, я поссорился. Глупо, говорите?

— Возьми-ка, милый, — радует она меня при встрече, — блокнотик на память. И даже не на память, а чтобы разные мысли умные записывать. Пойдешь, — говорит, — от меня домой, поймаешь мысль, блокнотик достань — и… раз!.. Запиши.

— Это дело, — говорю. — Молодец, Нина, молодец, Васильевна! Глубоко в душу глядишь. Уж в чем-чем, а в умных мыслях и у меня недостатка не наблюдается. Найду, что записать. И книжечка красивенькая.

Взял блокнотик. Стою, листочки перебираю. Радуюсь, что умная у меня невеста.

До последнего листочка дошел, а там, над артикулами разными, крупно так напечатано:

«ИЗГОТОВЛЕНО ИЗ ОТХОДОВ».

Вот тебе, думаю, блокнотик для мыслей. Удружила…

Теперь она говорит: не знала.

А я не верю.

Волнение в конторе

Странные события начались с утра. Старший бухгалтер Андрей Кузьмич Побиенко, могучий краснолицый старик (один из основателей городской спортивной секции «моржей»), столкнулся у входа в контору с самим Аполлоном Фомичом. И произошло непонятное: управляющий, глава конторы, пухлой ручкой вдруг потеребил поля шляпы, отвечая на приветствие бухгалтера. Мало того, он спросил:

— Э-э-э… уважаемый, как ваше… м-м-м… здоровье?

Побиенко оторопел. Побиенко растерялся. И немудрено: за пятнадцать лет службы ничего подобного с ним не случалось. Мужество изменило спортсмену. Испуганно моргая, смотрел он в удаляющуюся спину начальника.

В бухгалтерии происшествие вызвало оживленные дебаты. Счетовод Мозговитов, человек мыслящий, но во многих отношениях неудобный (не зря же он до зрелых лет ходил в рядовых счетоводах), сразу почуял: в серые, как штаны пожарного, будни конторы вламывается что-то чрезвычайное. Обдумав ситуацию, он изрек:

— Начальство, брат Кузьмич, так просто о здоровье не спросит. Готовься к прощальному ужину. Как пить дать — сокращение.

Мозговитов деловито защелкал костяшками счетов. Побиенко возмущенно запротестовал:

— Позвольте, позвольте, Автоном Карпыч. Как же так?

— А так, — отрезал Мозговитов. — Сокращение на пять процентов. Я вот тут подсчитал: вы — как раз пять процентов.

Побиенко уронил очки и, охая, полез за ними под стол.

— Конечно, сокращение, — вступила в разговор кассирша Юлия Глебовна. — Я еще вчера говорила, что будет сокращение. Разве я была не права?

— Вы, голубушка, оракул, — откликнулся экономист Спиглазов. — Сокращение — это точно.

— Но почему меня? — жалобно выкрикнул из-под стола Побиенко.

Бухгалтеру никто не ответил. С ним было покончено.

В наступившей тишине противно скрипнула дверь. В бухгалтерию вплыла делопроизводитель Кочкарская, женщина тучная, но упорно лечащаяся. В заплывших глазках ее сверкали слезинки. Увидев новую слушательницу, Мозговитов радостно воскликнул:

— О, Ираида Сергеевна! Вы знаете, а Фомич-то нашего Кузьмича того… скушал. По сокращению.

— Ах, сокращение! — Кочкарская упала на жалобно охнувший стул. — Значит, вот в чем дело! А я-то ломаю голову…

— Над чем, голубушка? — пророкотал Спиглазов.

— Ну как же! Иду по коридору, навстречу — сам. «Здравствуйте, говорю, Аполлон Фомич». А он, представляете себе, отвечает: «Здравствуйте». И говорит: «Вы… э-э-э… уважаемая, сегодня… м-м-м… прекрасно выглядите». Что, думаю, такое? Может, путевку, которую мне выделили, отобрать хочет?

Мозговитов шумно втянул в себя новость широким, похожим на совковую лопату носом. На секунду зажмурился. Взволнованно сорвался с места:

— Десять процентов! — победно выкрикнул он. — Сокращение десять процентов! Готовьтесь и вы, Ираида Сергеевна.

— Но за что?

— Начальству виднее, — глубокомысленно сморщил лоб счетовод. — Начальство знает, кого первым съесть.

— А что я вчера говорила? — вновь вступила в общий разговор кассирша Юлия Глебовна. — Разве я была не права?

— Вы, голубушка, оракул, — подтвердил Спиглазов.

Когда на пороге появилась хрупкая фигурка библиотекарши (по штатному расписанию — грузчика) Офелии Дриадовой, ее встретил общий стон.

— Господи, что творится! — воскликнула Офелия. — Вы что-нибудь понимаете?

— Мы все понимаем, мы все знаем, — бодро ответил Мозговитов. — Вас вызывал  с а м?

— Он заходил ко мне! — торжественно произнесла Дриадова. — Аполлон Фомич зашел и спросил: «А что… э-э-э… уважаемая, не трудно вам со всем этим… м-м-м… справляться?» И так вот, ручкой, на книги показал. Вы понимаете? Может быть, мне помощницу дадут?

— Помощницу? — зловеще прошептал Мозговитов. — Не-е-е-т! Ничего вы не понимаете. И мы дураки. Простофили. Нет никакого сокращения. Амба! Ликвидируют нас, вот что. Как излишнее звено. Или как параллельный аппарат. С а м-то выше метит, вот и хочет контору нашу прикрыть, капитал на этом нажить. Не сокращение, а ликвидация!

— А что я вчера говорила? — сказала кассирша Юлия Глебовна. — Будут многие конторы ликвидировать. Разве я была не права?

Спиглазов, прохрипев что-то насчет оракула, медленно сполз со стула. Мозговитов, наоборот, ракетой вылетел в коридор.

Через полчаса лихорадило весь организм конторы. Росла температура, повышалось давление. Беспорядочно, как нейтроны в сломавшемся ускорителе, метались по зданию взволнованные сотрудники. Забытые и растерянные посетители, прижимаясь к стенам, спешили покинуть заболевшее учреждение.

Только в кабинете управляющего царило спокойствие. Удовлетворенно причмокивая, наслаждаясь сознанием отлично выполненного долга, Аполлон Фомич перечитывал полученную накануне директиву о необходимости проявлять чуткость к подчиненным.

Комментатор

В полутемном холле общежития, вперив горящие глаза в экран телевизора, густо, как семейство опят на полянке, сидели болельщики: транслировался хоккейный матч. Когда Пал Палыч Пеночкин, помахивая коробкой с косточками домино, вошел в холл, на него никто не обратил внимания. Благоговейную тишину нарушал только взволнованный голос телекомментатора. Пал Палыч обиженно засопел носом, двинул стулом. На него сердито зашикали. Но Пеночкин, по случаю окончания рабочей недели и недавней получки, находился в настроении и жаждал общения. Хоккей никогда его не увлекал. Подумаешь, с палками, как мальчишки, бегают…

— Орлы, кто в «козла»? — зычно возгласил Пал Палыч, искательным взглядом окидывая собравшихся.

— Шайба прошла все зоны. Вбрасывание, — ответил ему комментатор с экрана. Остальные молчали. Грустно вздохнув, Пал Палыч присел на краешек дивана. Желанная компания не собиралась. И Пал Палыч сам начал комментировать матч:

— Хм, вбрасывание. Кто кого обманет. Не обманешь — не забьешь… И чего вы в этой игре нашли? Никакой умственности…

Вратарь на месте! А где ему, позвольте спросить, быть? Ему по штатному расписанию положено быть на месте, у ворот стоять… Вот когда наш бывший кассир, Сеня Хлопотов, вместо кассы на неделю в ресторане засел, так его живо выгнали. Потому как каждому положено на месте быть…

Оно, конечно, ежели охотничий сезон начался или в магазине что-нибудь этакое… импортное… выбросили, тогда другое дело. Тогда все разбегаются…

Ай, молодец! Ай, молодец! А чего этот полосатый свистит? Вне игры? То есть, как это вне игры? Человек вперед идет ни на что не смотря — а его «вне игры»? У нас ежели кто вперед — завсегда хвалят. А тут? Нет, не воспитывающая игра…

Дерутся, дерутся! И чего он его грудью толкает? Дал бы клюшкой и вся недолга. Чего бы я туловом толкал, если палка в руках? И подраться-то не умеют. Вот я бокс смотрел, там дерутся, это да… Или вот наш кочегар, Степан Кузьмич. Он меньше чем на пятнадцать суток и драться не будет. А тут потолкались и разбежались…

Ага, штрафуют. Сели, голубчики… Смотрите-ка, штрафников — так крупным планом показывают. Со всех сторон… Везде нарушителям внимание… У нас тоже сколько с ними возятся: и местком, и начальство… Небось того, кто эту штучку, шайбу то есть, в сетку закинул, не показали крупно. Рядовой труженик…

А этот-то, этот… кому забросили… Маску надел! Стыдно, небось! Вот его посадить надо на штрафную-то… За брак, значит, в работе, за то, что не справляется.

А эти-то, эти! Обнимаются, целуются! Рады, что человеку неприятность устроили, гол забили… О, разъехались! Тоже мне, отпраздновали гол. По такому случаю можно бы и сообразить… на скорую руку…

Далось им это вбрасывание… Сколько можно? Вбрасывают да прижимают, прижимают да вбрасывают…

Ого! Из-под носа шайбу утащил! Ловкач! Конечно, до нашего Кошкина ему далеко, тот у всех из-под носа вагон с лесом утащил, но все-таки… здорово…

А чего этого в шляпе показывают? Тренер? Это вроде директора, значит? Сам не бегает, а других учит? Мало ли, что раньше бегал… Я, может, раньше тоже… кое-чего делал. А директором не назначают. Ишь, как он их жучит. Вообще-то правильно. Меня бы директором назначили, я бы… ух!..

Опять свистит, полосатый! Вот работенка! Посвистел — и деньги на бочку. Интересно, сколько ему платят?

Сирена! Чего они все побежали? Вот, люди, секунды не переработают! У нас не так. У нас, кто после звонка сидит, «вечерует», как говорят, тот и хороший работник, «усидчивый». А эти? Нет, чтобы после сирены остаться, закинуть эту самую шайбу куда надо. Отдыхать торопятся.

Ну, чего вы сидите? Неужто еще не насмотрелись?

Пеночкин досадливо махнул рукой и вышел.

Путь в литературу (Вместо послесловия)

В давным-давно прошедшие времена, когда мир был совсем юным, а цивилизация еще только начиналась, один мудрец сказал: конец венчает дело. Подтверждаю: глубоко верная мысль. Пришло время, когда и я поставил последнюю точку в последнем рассказе, купил толстую папку из синтетического удава с зубастым замком-молнией и принес свои труды в литературное объединение при организации Союза писателей. На суд общественности. Говорят, без суда нельзя. Время не то. И печатать не будут.

В коридоре меня остановил Генка Морфеев.

— Мне, конечно, наплевать, что ты в юмористы подался, — сказал Генка. — Дураков много, не ты первый. Только причем здесь я?

Я пожал плечами. Генка мрачно пожевал губами.

— Неудобный ты юморист, — сказал он. И снова пожевал губами, будто съесть меня собрался.

Я понял, что Генка не хочет пускать меня в литературу. И, сжав кулаки, шагнул вперед.

На суд, то бишь на обсуждение моих опусов, народу собралось много. Первым взял слово Бликин.

— Автор, — выпалил он, — оторвался от реальности. В жизни так не бывает. Сюжеты хаотичны, ситуации нелогичны, пейзажи непоэтичны, герои схематичны, их поступки нетипичны. Герои не живут. Под пером автора они даже чихнуть реально не могут…

Я испугался и перешел в атаку. Я перебил Жоржа и сказал:

— Верно, герои не чихают. Ни в одном рассказе никто не чихнул. Я критику признаю. Я прошу тебя чихнуть и обещаю внести этот чих в эпилог.

— Я не буду чихать, — обиделся Жорж.

— Тогда я чихну. Чихну на твою критику.

Жорж обиделся еще больше и сел.

Председательствующий сделал мне замечание.

Встал Генка Морфеев. Достал крупный блокнот и крупными блоками выложил:

— Как древнегреческий грек Аммоний я говорю: автор мне друг, но истина дороже. И, вслед за Львом Николаевичем Толстым, восклицаю: не могу молчать!

В сурдокамерной тишине скрипел блокнот. Но, видно, не нашел Генка других подходящих блоков. Выложил кирпичом:

— Книга вредна. Автор поднял дубину на приключенческий жанр. Пытается этот жанр скомпрометировать. Его «Золотой гусь», например, — это издевательский вымысел. Клады ищут с друзьями. С верной собакой. При чем тут гусь? Как это понять?

— Причем — это даже гусь понять может, — парировал я.

Генка вспыхнул и сел.

Председательствующий сделал мне внушение.

Я собрался торжествовать. Но…

Потом выступали настоящие писатели и журналисты. Говорили о композиции и языке, о ляпсусах и находках, и о многом-многом другом. Больше — о том, как надо работать писателю. И опять о том, что надо работать и работать. И еще раз о том же.

В перерывах между выступлениями председательствующий успевал делать мне предупреждения, порицания, выговоры…

Потом…

Потом я понял, что путь в литературу труден и тернист. Что любые методы нужно совершенствовать. И что нужно работать, перерабатывать и дорабатывать.

Свидетельство тому, что я все понял, но не смог «повернуть назад» — эта книга.

Примечания

1

Это единственное мероприятие, которое проводится четыре раза в год; приурочивается к дням рождения: моему, сыновей и зятя. Все остальные мероприятия не повторяются.

(обратно)

2

Имеется в виду не вес в обществе и семье, а вес физический.

(обратно)

3

Исключения объясняются свойственной главе семьи гуманностью.

(обратно)

Оглавление

Путь в литературу (Вместо предисловия)

Эффект Вострикова

Свадьба, свадьба…

Кузьменко меняет профессию

Апрель (Почти фенологические заметки)

Случай в деревне

Оранжевая магия

Ни дня без пользы

Что за девушки?!

В День рыбака

Служить бы рад… (Из записок интеллигентного бульдога)

Черным по белому

Операция „Ядро“ (Из дневника, найденного в гардеробе ресторана)

Проблема

Банкет

Золотой гусь

Крестины

Заслуженный отдых (Письмо к другу)

Диалог

Общественник

Джентльмен (Подслушанный разговор)

100 рецептов выиграть

Система (Сказка для взрослых)

30 + X = ?

Бюст

Любовь и местпром (Информация к размышлению)

Волнение в конторе

Комментатор

Путь в литературу (Вместо послесловия)

*** Примечания ***