Последний год [Василий Иванович Ардаматский] (fb2) читать онлайн
- Последний год (и.с. Стрела) 1.8 Мб, 550с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Василий Иванович Ардаматский
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Последний год. Василий Ардамацкий
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Метель, весь вечер кружившая по прямым улицам Петрограда, немного утихомирилась, и фонари, вырвавшиеся из снежной круговерти, освещали выбеленный Невский. Ветер еще гнал поперек проспекта снежную поземку, выстилая тротуары косыми белыми полосами. На циферблате башенных часов городской думы, залепленном снегом, с трудом можно было разглядеть — они показывали начало двенадцатого. Шел последний час 1915 года. Невский обезлюдел. Изредка промчится возок с закутанными седоками. Пустые трамваи, ненужно трезвоня, медленно волочили по снегу желтые пятна. А перед самой полночью свет на Невском погас, и проспект стал похож на заснеженное темное ущелье. На другой день петроградские газеты напишут, что русская столица никогда не знала такой грустно-тягостной новогодней ночи. «Что мы могли пожелать друг другу в Новом году? В самом деле — что?» — спрашивала газета «Новое время» и на вопрос свой не отвечала. В «Вечерней газете» были напечатаны стихи без подписи:Мы новый год встречаем по привычке,
Но нет бывалой радости и суеты,
О фронте, о солдате в думах я и ты,
И мы страшимся новогодней переклички.
Там бой гремит, и в эту божью ночь
Мы сердцем слышим свист свинца
И шепчем: до победного конца…
И все сомненья гоним прочь…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Последние дни перед новым, шестнадцатым годом у Николая все приятное окончилось там, на Западном фронте, оно словно растаяло вместе с последними звуками военных оркестров. С фронта он направился в Царское Село, ему захотелось скорей, скорей в милое лоно семьи, единственное место, где он может быть самим собой, где его любят верно и бескорыстно. Огорчения начались еще в пути… Тяжкий разговор со Спиридовичем. Откладывать его было нельзя — он вообразил себя оракулом в политике, и его следовало поставить на место. А сделать это Николаю было нелегко. Он особо расположен к генералу Спи-ридовичу, вот уже десять лет возглавляющему его личную охрану. Он знает, это вызывает ревность дворцового коменданта генерала Воейкова, и всячески старается их примирить. Воейкова он тоже любит и пренепременно зовет за стол, когда хочет выпить в узком кругу, и знает шутку придворных, будто Воейков нашел счастливую судьбу на дне рюмки. Воейков возле него три года, но знает он его издавна по тем временам, когда генерал командовал полком лейб-гвардии его величества — молодость царя была тесно связана с этим полком. И ему приятно было с простодушным Воейковым за рюмкой водки вспоминать веселые истории из полковой жизни. Со Спиридовичем его связывает нечто иное… Особое доверие и любовь к нему возникли сразу, с первой встречи, и окончательно утвердились в 1912 году в Киеве, в те страшные для царя минуты, когда в зале театра раздались выстрелы и сидевший недалеко от него премьер-министр России Столыпин упал, сраженный пулями террориста. Услышав выстрелы, царь зажмурился, а когда глаза открыл, уже не видел ничего, кроме плотной, затянутой в китель спины Спиридовича, которая закрывала его от всего страшного мира. В следующее мгновение Спиридович провел его в закулисную комнату, а затем отвез в резиденцию. Самообладание Спиридовича восхитило царя. «Он был абсолютно спокоен, стоял передо мной как гранитная скала», — рассказывал потом царь, не зная, что это его свидетельство поставят Спиридовичу в вину. Комиссия, расследовавшая убийство Столыпина, выдвинула обвинение в преступной халатности нескольким деятелям охранки, и в том числе Спиридовичу. Все они были уволены со своих постов. Кроме Спиридовича, в отношении которого царь распорядился вообще прекратить всякое следствие… Однажды царь спросил у него: — Но как все-таки вы сумели тогда сохранить полное спокойствие? — Ваше величество, я знал одно: пока я жив, вы в безопасности, о чем же мне было волноваться, раз я был жив? Царь запомнил и этот ответ. Когда он давал распоряжение министру внутренних дел закрыть дело в отношении Спиридовича, сказал: — Всяк понимает, что он по службе своей отвечал только за мою жизнь. Я был цел и невредим, и это давало ему полное право быть спокойным… Да, многое, очень многое за последние десять лет связано у Николая со Спиридовичем, он не раз мог убедиться, что генерал в отличие от многих его приближенных, в том числе и генерала Воейкова, хорошо разбирается в событиях, имеет о них свое твердое мнение, и царь не раз к нему прислушивался. Ему нелегко было провести этот неприятный разговор в поезде. Но промолчать он не мог. Генерал точно помешался на социал-демократии и ее революции. Он ему прямо так и сказал, что эта социал-демократия его загипнотизировала и ослепила… Царь вспомнил, какое при этом растерянное лицо было у генерала, сердце кольнула жалость, но нет, нет, все это сказать ему было необходимо. Он просто не понимает, что в России, со всей спецификой ее государственного устройства, попросту не может быть никакой партии, которая могла бы стать во главе разношерстного населения России и тем более поднять его на свержение освященного богом монархического строя. Но царь видел, что Спиридович с ним не согласился… И не прав ли генерал Воейков, который твердил ему, что Спиридович из тех, кто считает, что на Руси умные люди с него начинаются и на нем кончаются? Николай неприятно задумался. Может, именно в этот момент и возникла трещина в его доверии генералу, которая, становясь все больше, привела к тому, что спустя несколько месяцев Спиридович был отправлен в Ялту градоначальником. Царица встретила его в своей гостиной, как всегда, со слезами восторга. Целовала исступленно его лицо и руки, влюбленно заглядывала ему в глаза, гладила волосы… Они поднялись на антресоли гостиной и сели, держась за руки, на широкий диван из красной кожи, и Николаю сразу стало удивительно спокойно, тепло, даже война отодвинулась куда-то далеко-далеко. Сквозь решетку перил он смотрел на стоявшую внизу беломраморную фигуру женщины, религиозно склонившей голову, и наслаждался молитвенной тишиной, близостью жены… — Ники, на фронте опять плохо. Ты уже знаешь? — сказала вдруг Александра Федоровна. Он стукнул кулаком по колену: — Боже, когда же это кончится? Вот и здесь война надвинулась на него, страшная своей неуправляемостью, бесконечными бедами. — Ники, не надо так. Бог с нами, — напряженно прошептала царица и положила свою холодную белую руку на его сжатый кулак. — Все плохое пройдет, Ники, и бог воздаст нам и нашей бедной России за все, что мы претерпели вместе с нашим верным народом. Лучше бы она этого не говорила… Боже, какое несчастливое царствование досталось ему! Ведь было же предсказание святого отшельника Серафима о судьбе романовского рода: в начале его царствования будут несчастья и беды народные, будет война неудачная, а после нее — смута. Но затем настанет светлая эра, и жизнь его будет долговременной и счастливой… И все было точно как в пророчестве. Не успел он надеть корону, в Москве в дни коронации случилась трагическая ходынская катастрофа. Потом была гнусная война с япошками, а после нее смута. Потом еще одно страшное несчастье — родился неизлечимо больной сын, наследник… Хватит же! Хватит! Где же она, светлая эра? Где счастье? Наконец, эта война… Ему льстило, что Россия наравне с Великой Британией и Францией принимает участие в новом переделе мира. Наконец, его самолюбие тешила мысль, что он насолит императору Вильгельму, чье надменное отношение к себе он больно и обидно чувствовал… Но кто думал, что война будет такой долгой? Король Георг уверял, что могущественный британский флот задушит Германию морской блокадой. Пуанкаре говорил, что Франция прекрасно подготовлена к победоносной войне и что Германия будет быстро раздавлена в русско-французских тисках… Где это быстро? Где смертоносная морская блокада? Война идет второй год, и Николай все чаще с раздражением думает о том, что всерьез эту войну ведет один он и его Россия. И главное, нет этой войне конца. И нет сил ее понять. Ну почему столько неудач? Почему радость удач непрочна, развеивается как дым? Такие великолепные солдаты, а беда за бедой… Неужели бог оставил нас и не слышит наши молитвы? — Ники, о чем ты думаешь? — Голос жены неясно донесся до него, и он растерянно оглянулся по сторонам. — Бедный ты мой, замучили тебя. Забудь обо всем… — Это ужасно, — перебил он ее. — Я иногда, когда стою перед иконой, готов закричать: «За что? За что?!» — Боже, Ники, что ты только говоришь… — шептала Александра Федоровна, прижав руки к груди и смотря на него голубыми, льдисто блестевшими глазами. — Наш Друг говорит: «Бог дал свою судьбу каждому, и бог всегда справедлив…» Роптать, Ники, грешно, роптать грешно… грешно… — повторяла она трагическим шепотом. В Ставке война, а здесь вся Россия лезла к нему, ворочалась, как горячечный больной, толкая его то одним боком, то другим. Не было дня без неприятностей, без бед всяких. Нет, не нашел он покоя в Царском Селе. То вдруг выяснилось, что у военной промышленности иссякает запас меди, и не понять, кто в этом виноват и что надо делать. А для закупки меди за границей нет золота — оно ушло на закупку оружия туда же, за границу. А где, кстати, это оружие? А то вот министр внутренних дел подсунул записку начальника охранки Глобачева. И снопа про социал-демократию, что надо ее ликвидировать под корень, иначе беда. Помешались они, что ли, на этой социал-демократии? Фабричных смутьянов надо пороть, и вся недолга — сразу успокоятся. А надо-то решать с Думой — вот где смута, окончательно там обнаглели, подрывают всякое доверие к власти. А закрыть ее, говорят, опасно. Почему опасно? Мало того, вроде знающие и верные люди советовали почтить Думу своим присутствием на заседании. Черт их разберет… Министры еще, как на подбор, безрукие, лезут к нему со всякой чепухой, сами ничего не хотят решать и делать. Да еще и подвести могут за милую голову. Один Сазонов чего стоит. Жена права — его надо убирать, как убрал он других, позволивших себе протестовать против того, что он принял на себя управление войной… Газеты распустились до невозможности — пишут что попало, а цензоры хлопают ушами. Обо всем этом с ним каждый день говорит жена. Бедняжка, как она самоотверженно принимает на себя удары судьбы и защищает его от них!.. И дома нет покоя… Он даже подумал, покидая Царское Село, что в Могилеве, в Ставке, все же получше, там есть Алексеев, знающий войну человек, при нем, когда нужно принимать решение, можно самому не ломать голову, он все продумает и скажет, как надо. И впрямь в первые часы Ставка привиделась ему тихим и прочным местом, где все идет по раз и навсегда заведенному порядку и где он может приказать не беспокоить его, и никто не посмеет носа показать. Позавтракав, он встал из-за стола и начал ходить по комнате мелкими, скользящими по мягкому ковру шажками. Его что-то знобило, болела голова. Он подошел к голландской печке, приложил ладонь к изразцовым плиткам, разрисованным петухами, и отдернул, обжегшись. С суеверным страхом подумал: не заболевает ли? Ведь если больным встретишь Новый год, потом весь год будешь в недугах. За спиной у него скрипнула дверь, это граф Фридерикс. Только он может входить без предупреждения. — С добрым утром, ваше величество, — старческим невнятным голосом произнес министр двора. Николай кивнул не оборачиваясь, ему не хотелось затевать разговор со стариком, у которого на все времена две неизменные темы: земельные угодья двора да непомерные траты великих князей. И только если разойдется, услышишь от него тысячу раз слышанное про то, как и что славно было при батюшке Александре. Николай оглянулся на него, и ему вдруг стало жаль старика. Положив на стол папку с бумагами, он ссутулясь стоял возле стола, опираясь на него рукой, его уже плохо держали ноги. Обвислые щеки, оттопырясь, лежали на высоком вороте мундира. Широкие погоны с царским вензелем сползали с плеч. Преданно смотревшие на него выцветшие глаза слезились. Вот уж кто истинно предан ему и престолу. Этот и умрет, как верный пес, на дворцовом пороге. Николай подошел к столу и, взглянув на папку с золотым вензелем, спросил: — Есть что-нибудь сверхсрочное, Владимир Борисович? — Как всегда, не читал, ваше величество, — ответил Фридерикс, склонив седую голову и покорно смотря на царя из-под белых кустистых бровей. — Генерал Алексеев у себя, — добавил он, напоминая царю его неизменный утренний распорядок. Когда Николай вошел в кабинет Алексеева, тот, оторвавшись от бумаг, поднял расстроенное лицо и быстро встал, на его груди качнулись витые аксельбанты и два креста. — Со счастливым возвращением, ваше величество, — сказал он без особой почтительности, сказал, будто негромко скомандовал. Такой уж у него характер — редко кто видел улыбку на его вечно сердитом лице. Даже своим внешним обликом он как бы говорил всем, что он весь в войне, только об этом думает, только об этом склонен разговаривать, а тут радоваться нечему. Они поздоровались. Царь сел в свое кресло с именным вензелем на спинке и, посмотрев на заваленный картами и бумагами стол, ощутил привычную тревогу — ну что там еще стряслось? Как всякий дилетант, слепой волей судьбы поставленный над знающим дело человеком, Николай уважал Алексеева и не очень любил. Но когда ему со всех сторон шептали: «Алексеев не справляется», он молчал — знал, что в его окружении Алексеев единственный, кто знает войну и кто всегда говорит ему правду. Жена последнее время тоже настроена против Алексеева, уверяет, что он лезет в политику и заискивает перед левыми, но Николай не реагирует на это, знает — жене шепчут про Алексеева те же, что шепчут и ему. Алексеев четко произнес глуховатым баском, будто прочитал из сводки: — За истекшие сутки, ваше величество, ничего существенного не произошло. Это была не полная правда, но Алексеев решил не портить монарху предновогодний день и договорился об этом с другими штабными генералами, которых царь пожелает сегодня выслушать. Отрезая всякую возможность конкретного разговора о войне, Алексеев подал царю лист бумаги с крупно напечатанным текстом: — Это ваше новогоднее послание войскам… Все фронты его уже получили и сегодня зачитывают перед строем и в окопах. Царь взял бумагу и стал читать. «…Минул 1915 год, полный самоотверженных подвигов Моих славных войск. В тяжелой борьбе с врагом, сильным числом и богатым всеми средствами, они и сломили его и своей грудью, как непреоборимым щитом родины, остановили вражеское нашествие…» Он поднял взгляд на генерала, собираясь возразить: совсем недавно на фронте он говорил солдатам, что враг истощен… Но тут же передумал — к чему затевать этот разговор, если послание уже зачитывают на фронтах? И продолжал читать дальше. «…Помните, что без решительной победы наша дорогая Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни… без победы не может быть и не будет мира… Я вступаю в Новый год с твердой верой в милость божию, в духовную мощь и непоколебимую твердость и верность всего русского народа и в военную доблесть Моих армий и флота…» Он вернул послание Алексееву и, смотря в окно, за которым медленно падал редкий снег, сказал: — Сейчас как никогда убежден, что так думают все мои солдаты. — Мы здесь осведомлены, ваше величество, как счастливы были вы среди солдат, — сказал Алексеев с неподходящей сухостью. — Один бородач, кавалер четырех «Георгиев», сказал мне, что он во сне видит себя в Берлине, — улыбаясь воспоминанию, тихо произнес Николай. Алексеев промолчал, поправляя на носу простые железные очки. А Николай вдруг подумал: «Боже, какая нелепость этот бородатый мужик в Берлине, в парке Потсдамского дворца, где так нежно благоухают розы…» Николай шевельнулся в кресле. — Чем сейчас займемся? — Генералы служб собраны, ваше величество… Они прошли в зал заседаний. При их появлении сидевшие за длинным столом генералы энергично встали, все, как один, глядя на монарха. — Садитесь, господа… — по-штатски попросил царь и занял свое место во главе стола. Генералы штаба по приказу Алексеева докладывали о всяких, пусть и важных, но все же побочных делах войны: о ходе обновления вагонного парка, об увеличении числа тыловых лазаретов, о рационе для пленных немцев, об изменении положения о фронтовых церквах и священниках, об ускорении подготовки прапорщиков, об увеличении артиллерийских ремонтных мастерских… Николай слушал генералов рассеянно — он разгадал их заговор, был им за это благодарен и потому никого не перебивал, не задавал вопросов, прекрасно зная, что все эти дела могут быть решены и без его участия. Скорее бы только все это кончилось. Голова болела все больше. И надвигалось время завтрака с членами союзнических военных миссий при Ставке. Доклады наконец кончились. Николай поблагодарил генералов, поздравил их с наступающим Новым годом и отпустил. В бело-голубой столовой, в зимнее время и днем залитой светом нескольких люстр, иностранные представители в ожидании царя стояли у стола, каждый у своего места, и тихо переговаривались. Услышав скрип сапог, умолкли и повернулись к двери с любезно-почтительными лицами. В распахнутых дверях Николай остановился. Старший по званию английский генерал Вильямс — высокий, плотный, с косо падающими плечами — вытянулся, чуть слышно сдвинул каблуки сапог и приветствовал монарха по-английски. Николай кивнул ему и пригласил всех сесть. Задвигались стулья, и тотчас два лакея начали подавать завтрак. Это заняло две-три минуты, и лакеи, пятясь с поклонами, отошли к стенам. — Желаете ли вы, ваше величество, поделиться впечатлениями о поездке на фронт? — спросил Вильямс. — Впечатления прекрасные, — улыбнулся Николай, заправляя салфетку за ворот своего полковничьего мундира. Он ответил тоже по-английски и весь дальнейший разговор за завтраком вел на английском языке. Русский царь знал этот язык в совершенстве и любил им пользоваться. Он уже хотел было начать рассказывать о воодушевлении, которое наблюдал в войсках, но вспомнил о случившихся на фронте бедах и промолчал. — Несколько дней провел в семье, — начал он, меняя разговор. — Хотел немного отдохнуть, но возле Петрограда дел не меньше, чем здесь. — Он обвел бесцветными глазами участников завтрака. Когда его взгляд достиг французского представителя маркиза де Лягиш, тот, ответно улыбаясь, спросил: — Как чувствует себя наследник? Мы все так скучаем по нему. — Возле матери ему все-таки лучше, — ответил Николай. — Он тоже всех вас помнит и просил вам кланяться и поздравить с Новым годом. — Пока он жил в Ставке, — подхватил черноглазый, черноусый толстяк — сербский полковник Лондкиевич, — каждый из нас видел в нем своих сыновей, и на душе становилось теплее. — Мне он тоже доставлял много радости и скрашивал мою жизнь здесь, — с искренней печалью сказал Николай и некоторое время задумчиво смотрел вверх на массивные люстры. Он думал сейчас совсем о другом — что завтрак скоро кончится, все традиционно перейдут в курительную комнату, и там ему не избежать разговора о положении дел на войне. Особенно не любил он такие разговоры с генералом Вильямсом, называл его про себя лисой с бульдожьей хваткой… — Как здоровье императрицы? — подобострастно спросил де Лягиш. — Благодарю вас… Она здорова, очень устает… — ответил Николай и добавил с улыбкой — Быть женой русского императора нелегкая должность. — О да, о да! — закивали все. — Мне кажется, ваше величество, вы не должны ей позволять так расходовать свои силы, — сочувственно сказал Вильяме. Николай строго взглянул на англичанина. Это что, намек? Последнее время он со всех сторон слышит эти проклятые намеки, что его жена занимается не своими делами. Вильямс понял свою ошибку и поспешно добавил: — Шутка сказать, воспитывать пятерых детей! Но его уточнение ничего не разъяснило. Наоборот, получилось, будто англичанин подчеркивает, что удел императрицы — заботы материнские. Николай молча направился в курительную комнату. Гости разговаривали о погоде, о прелестях русской зимы. Вильяме сосал свою сигару, но при этом то и дело посматривал на царя, явно поджидая момент подойти к нему со своими вопросами. Николай это видел, и, когда разговаривавший с ним француз отошел от него, а Вильямс быстро к нему направился, он громко объявил: — Господа, я приглашаю вас сегодня вечером на молебен в нашей церкви, так что сегодня мы еще увидимся. — Николай выразительно посмотрел на часы и быстро вышел из курительной. Проходя в кабинет, бросил на ходу адъютанту: — Ко мне никого… Он любил свой кабинет в Ставке — светлую комнату со стенами, обитыми небесно-синими штофными обоями. Мебели немного — стол, угловой диванчик, два кресла и стул. Все привезено из Царского Села — так пожелала жена, сказала — пусть эти вещи напоминают тебе о доме, о нас… Стол особый — он украшен, как сказали ему, неповторимой резьбой, выполненной северными корабелами два века назад. Он распорядился не ставить стол к стене, чтобы резьба была видна со всех сторон. Стоящий в углу диванчик будит в нем приятные воспоминания — в царскосельком дворце он стоял в спальне жены, и они любили сиживать на нем, чувствуя волнующую близость друг друга… Но здесь он садился на него очень редко — как сядет, так сразу становилось ему одиноко и тоскливо… Сейчас, усевшись за свой резной стол, он открыл папку. Сверху лежало письмо от матери. Не читая, он положил его в стол. Опять, наверное, сплетни — пересуды об Алисе. Все точно сговорились терзать его. Что плохого она всем им сделала? Что плохого в том, что они любят друг друга и во всем хотят помочь друг другу, ведь оба они самим богом помазаны на престол? Она умная, все понимающая женщина, безмерно любит Россию и хочет ей только добра. Наконец, она единственный человек, которому он верит до конца и может доверить самые сокровенные мысли, зная, что они встретят понимание и поддержку. Они все хотят отнять ее у него. Дело дошло до мерзкой клеветы, ее имя треплют в грязных петербургских подворотнях, будто речь идет не о царице, а о какой-нибудь прачке. И здесь та же цель — разрушить их счастливое согласие. Для этого придумываются и отвратительные истории про нее и Друга. Все они прекрасно понимают, что Григорий являет собой божью и народную мудрость. Именно это и пугает всех мерзавцев, кому не дорог трон, не дорога Россия. О, как была права жена, когда еще давно просила его проявить решительность, ударить кулаком по столу, напомнить всем, что он самодержец российский! Да, так он и сделает, и будет безжалостен к этой своре бездомных собак, пусть только кончится проклятая война. Николай с болью сердца думает о том, как тяжело царице переносить все это одной там, в царскосельском дворце, окруженной неверными, лживыми людьми. Он обязан сделать все, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Николай отодвинул от себя папку, достал из стола лист бумаги с короной и вензелем… «Моя возлюбленная! От всего сердца благодарю тебя за твое милое письмо… — писал он четким, чуть наклонным почерком. — Самое горячее спасибо за всю твою любовь и ласки за эти шесть дней, что мы провели вместе. Если б только ты знала, как это поддерживает меня и как вознаграждает меня за мою работу, ответственность, тревоги и пр.!.. Право, не знаю, как бы я выдержал все это, если бы богу не было угодно дать мне тебя в жены и друзья… Вчера после того, как мы расстались, я принимал толстого Хвостова — в течение полутора часов. Мы хорошо и основательно потолковали. После чаю я взял эту книгу — «Девушка-миллионер»— и много читал. Чрезвычайно интересно и успокаивает мозг… Я спал плохо или, вернее, очень мало, потому что не могу заснуть, ноги у меня так мерзли, что я наконец залез с головой под простыни и таким образом согрел край постели — в конце концов это помогло!.. Прибыв сюда нынче утром, я застал такую же холодную погоду, как дома, — 10 град. Теперь холод меньше, нет ветра, масса снегу. После длинного доклада — обычный завтрак со всеми иностранцами… Благослови бог тебя, моя душка, и дорогих детей! Навеки, мое дорогое Солнышко, твой старый муженек Ники…» Приказав адъютанту отправить письмо, Николай почувствовал облегчение — вроде потолковал с женой, утешил ее своей любовью. Он взял со стола недочитанный роман «Девушка-миллионер» и направился в спальню, предвкушая удовольствие узнать, как развиваются дальше любовные приключения симпатичной героини этого английского бульварного романа… Когда царь, улегшись на кушетке, с упоением читал роман о веселых приключениях авантюристки, английский генерал Вильямс и его французский коллега де Лягиш прогуливались по снежной дороге возле дома, где они жили. Разговаривали неторопливо. Подолгу молчали, прислушиваясь, как морозно скрипел снег у них под ногами. — Что он привез из царскосельской спальни… что? — спросил Вильямс, придерживая рукой поднятый меховой воротник шинели. — От разговора с вами он явно уклонился, — заметил Лягиш, потирая рукой стывшее ухо. — Она должна была призвать его к решительности, — развивал свою мысль англичанин. — Что-то незаметно, — сказал француз, пытаясь закрыть уши коротким воротником. — Удивительно его непостоянство в мыслях. Я помню, как год назад он сказал мне, что Дума — это не больше как клапан, с помощью которого он будет искусно выпускать пар из котла. А перед этой поездкой на фронт он уже сказал мне, что Дума — это навязанное России проклятье. Молчание. Скрипит снег. Где-то далеко-далеко вскрикнул паровоз. У одинокой сосны они повернули обратно. — А что, собственно, Дума? — остановился Лягиш. — Там врезких речах, которые его пугают, выражается желание, чтобы Россия воевала лучше. Этого, надеюсь, хочет и он, хотим и мы. — Под обстрелом Думы находится он, верховный главнокомандующий, а это опасно. — Генерал Вильямс, чуть пройдя вперед, тоже остановился и смотрел, как медленно падал снег. — Быокенен был прав — взяв на себя войну, царь связал себя по рукам и ногам, не учел, что главное раздражение страны от хода войны. — А по-моему, наоборот, — возразил Лягиш, зябко постукивая ногой о ногу. — Это как раз дает ему право, исходя из интересов войны, решительно навести порядок в Петрограде. — Но где ему взять решительность? — наклонился к французу Вильяме— Помните, с какой гордостью он однажды рассказывал, как крестьянин назвал его «наш добрый и тихий царь-государь»? Лягиш промолчал, и они пошли дальше. Слушали скрип снега под ногами… Вильяме шагал выпрямившись, твердо ставя ноги. Лягишу было холодно в его обычно короткой шинели и легком картузе, он частил шаги, подергивал плечами, закрывая рукой то одно ухо, то другое. У них нелегкое положение и слишком велика ответственность, ибо они знают, что поставлено их странами на карту этой войны. Генералу Вильямсу, когда он уезжал в Россию, военный министр Китченер сказал, что в этой войне решается, будем ли мы иметь право продолжать петь «Правь, Британия!» или мы должны будем забыть наш гимн… Для Франции сильная Германия — угроза непосредственная и смертельная, без устранения которой немыслимо будущее государства. Так что у Вильямса и Лягиша в их работе при Главной Ставке задача была одна, и они действовали дружно, помогали друг другу и даже обменивались информацией. И сейчас у них одна общая тревога — они установили, что на военные усилия России, на ее решимость вести активную войну все большее давление оказывает нечто для них необъяснимое, но очень опасное — положение в стране и Петрограде. Однако полного представления о катастрофическом положении страны они не имели и думали, что всесильный русский монарх способен навести порядок, ему бы только решительности побольше. По-видимому, так думали и в Лондоне и в Париже и требовали от своих агентов узнать позицию царя… Не так-то легко это сделать — вот сейчас он вернулся в Ставку, побывав и в армии, и в Царском Селе. С чем он вернулся? От разговора с Вильямсом, даже мимолетного, он явно уклонился. А Лягишу он рассказал такое… невозможно поверить. Вильяме повернулся к шагавшему рядом французскому коллеге: — Так что он вам все-таки сказал? Под седыми, аккуратно подстриженными, побелевшими от инея усами маркиза шевельнулась улыбка: — Не поверили? Сам потрясен. Но факт. Он сказал мне буквально следующее: «Единственное приятное воспоминание о днях, проведенных в Царском Селе, это три вороны, которых я застрелил в дворцовом парке…» — Невероятно! — Вильяме остановился, смотрел прямо перед собой в снежную мглу. — Между тем факт, — топчась на месте, продолжал Лягиш. — Действительно же Россия — это особая страна, здесь все не так, как представляется европейцу. — Самое страшное, что он со своими воронами может оказаться в таких обстоятельствах, когда единственным спасением для него станет только сепаратный мир с Германией. Вы думали об этом? — спросил Вильяме, продолжая смотреть вперед. — Вы считаете реальностью существование в Петрограде пронемецкой партии? — перестав топтаться, спросил Лягиш. Он подумал в эту минуту, что еще сегодня сообщит в Париж об опасении английского коллеги. — Партии вряд ли, — ответил Вильяме и пошел дальше. — Но круг влиятельных лиц, пуповиной связанных с Германией, есть, и они не спят. И наконец, в Петрограде и возле царского дворца есть просто немецкие агенты. Не могут не быть. И для них создавшаяся сейчас обстановка максимально благоприятна. Они молча еще раз дошли до одинокой сосны, где их следы на снегу поворачивали обратно, и Вильяме снова остановился. — Интересно, устроит ли он после молебна традиционный русский новогодний ужин? Позовет ли нас? — Как любит он говорить: «Все в руках божьих», — рассмеялся француз. Ему было что сообщить сегодня своему правительству… Когда царь собирался идти в церковь, Фридерикс спросил у него, на сколько персон накрывать ужин. — На двух, — ответил Николай. — Кто будет иметь честь быть приглашенным? — поинтересовался министр двора. — Вы, Владимир Борисович, только вы…РАЗМЫШЛЕНИЯ
За что Россию обрекли потерять миллионы своих людей на полях неправедных сражений первой мировой войны? Официальная хроника возникновения и развязывания войны выглядела очень просто и даже благородно. 28 июня 1914 года в городе Сараеве сербский террорист с символической фамилией Принцип убил наследника австрийского престола Франца Фердинанда и его жену. Потрясенная страшным горем, Австро-Венгерская империя 23 июля предъявила Сербии резкий ультиматум. Он был отклонен, и через пять дней австро-венгерские войска двинулись в Сербию, Россия, верная славянскому братству, поднимается на помощь сербам и 30 июля объявляет всеобщую мобилизацию. В ответ Германия, верная своим обязательствам перед Австро-Венгрией, 1 августа объявляет войну России и спустя два дня — Франции, которая становится союзницей России. 4 августа Англия объявляет войну Германии. Позже и тоже блюдя верность своим обязательствам, в войну включаются Япония, Турция, Италия… Кажется, все логично, ясно и даже благородно. И получается, что все началось с выстрелов в Сараеве. В русском журнальчике «XX век» были напечатаны стихи: От случая возник пожар всесветный… А если б дрогнула рука убийцы, Мы б не узнали ужасов войны. Ну что ж, это не первый случай, когда слепая поэзия пыталась спрятать за шелковым покрывалом грязное скотство действительности. Подлинные причины возникновения войны были так же далеки от стреляющего Принципа, как далек город Сараево от Лондона, Парижа, Берлина, Вашингтона и Петербурга, где эта война и была «сделана». Все это уже описано в сотнях книг, и человечество не сегодня узнало, кто, почему и как организовал эту кровавую войну. В этих книгах в зависимости от того, кто, как и во имя чего писал, была или заведомая ложь, или полуправда, или, наконец, правда. Но над всем написанным сияет ленинская правда об этой войне. Владимир Ильич Ленин в первые же месяцы войны сказал о ней единственную на века беспощадную правду. Читаем! «Европейская война, которую в течение десятилетий подготовляли правительства и буржуазные партии всех стран, разразилась. Рост вооружений, крайнее обострение борьбы за рынки в эпоху новейшей, империалистической, стадии развития капитализма передовых стран, династические интересы наиболее отсталых, восточно-европейских монархий неизбежно должны были привести и привели к этой войне. Захват земель и покорение чужих наций, разорение конкурирующей нации, грабеж ее богатств, отвлечение внимания трудящихся масс от внутренних политических кризисов России, Германии, Англии и других стран, разъединение и националистическое одурачение рабочих и истребление их авангарда в целях ослабления революционного движения пролетариата — таково единственное действительное содержание, значение и смысл современной войны». В одном абзаце все об этой войне. Абсолютно все! И мы понимаем, что выстрелы в Сараеве — это совсем не тот «случай», от которого «вспыхнул пожар всесветный». И мы знаем, что, «если б дрогнула рука убийцы», война все равно началась бы. И мы видим всю ложь призыва к русскому солдату: «В бой за веру, за царя и отечество». В эту кровавую войну Россия была введена силой могущественной и весьма реальной. Русский капитализм почувствовал свою силу, дающую ему право занять свое место на мировой арене. Россия просто не могла миновать этого кровопролития, и это не зависело от того, кто сидел на троне — Николай Второй или какой другой отпрыск романовского рода. Военных союзников России ее завоевательские претензии не пугали. Мир рынков, который они собрались разделить, был велик, а неисчислимые людские ресурсы России союзников обнадеживали — активность России в войне спасет жизни солдат Англии и Франции. Дело дошло до того, что у этих союзников России был в ходу подсчет: сколько стоит солдат цивилизованной Европы и сколько — темной мужицкой России, и выходило, что российский стоил в три раза дешевле… Война началась, и в первые же ее дни, желая показать миру свое военное могущество и чтобы помочь Франции, терпевшей поражение от немцев на Марне и под Парижем, Россия начинает второпях подготовленное наступление в Восточной Пруссии. «Кратчайшим путем — к Берлину», — возвестил русский главнокомандующий великий князь Николай Николаевич. Одновременно он отдает приказ наступать в Галиции. Немцы перебрасывают силы с Западного фронта на Восточный. Франция выручена из беды, но русские войска, неся колоссальные потери, вынуждены отступать из Пруссии. Так в эти первые же недели войны для России определилась стратегия ее военных действий. Сказать точнее, определилось почти полное отсутствие далеко нацеленной и точно рассчитанной стратегии. В конце 1915 года начальник штаба Главной Ставки генерал Алексеев, получая от царя очередное повеление ускорить начало наступления для облегчения положения Франции, сказал с горечью: «Мы столько потеряли, ваше величество, спасая других, что невольно хочется спросить: будет ли кто-нибудь спасать нас?..» Война давалась России тяжело. Обилие военачальников, отлично знающих парадные ритуалы, при резкой недостаче знающих, как воевать, постоянно сказывалось на ходе сражений. И за это Россия платила кровью. Не хватало пушек и снарядов к ним. Винтовок и тех не хватало — в начале войны их закупали на золото за границей. От всего этого каждый шаг вперед давался слишком дорогой ценой. Потери росли от сражения к сражению. Все глубже оседало народное горе. Росло недоумение — почему все идет так плохо? И все большее число россиян задавали вопрос: за что гибнут наши люди? На этот вопрос говорили правду, единственную правду только большевики. Эта война, говорили они, продолжение все той же антинародной политики государства капиталистов и помещиков, и поэтому отношение к этой войне может быть только одно — превращать ее в войну гражданскую, в войну против самодержавия, против власти капиталистов и помещиков. Но трудно, очень трудно было пробиться к народу голосу большевистской правды. Война прервала революционный подъем. Против загнанных в подполье большевиков велась борьба ожесточенная, на полное уничтожение. Достаточно сказать, что за годы войны их Петроградский комитет подвергался разгрому более тридцати раз. Были закрыты все печатные издания большевиков. Но буквально в первые же дни войны в России стали распространяться антивоенные листовки. Ленин, на которого царская охранка охотилась с особой яростью и тщанием, вынужден в это время находиться за границей, но и оттуда он через газету «Социал-демократ», через приезжавших к нему работников партии руководит деятельностью большевиков, помогая разобраться в сложнейшей обстановке и познать единственную правду о войне. Очень трудно было пробиться к народу ленинской правде, но этим занималась партия честных и самоотверженных, которая знала, верила, что каждое слово этой правды, достигшее хотя бы одного человека, отзовется, получит новую жизнь, множась в сознании и сердцах других…ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мысль принять во дворце рабочих царю подала, как это ни странно, царица. По ее письмам и дневнику можно увидеть, как пришла она к этой мысли… Прочитала бюллетень департамента полиции за 1915 год и раздосадовалась: ну что же это такое, в самом деле? На каждой странице про рабочие беспорядки по всей Руси… и еще это противное, совсем не русское слово «пролетариат»— фи! Своей досадой она поделилась с министром двора, престарелым Фридериксом. Весь в золотом шитье старик качнулся на слабых ногах, вроде бы поклонился царице: — Ваше величество, что же тут сказать? Жиды мутят… И еще — стало больно много образованных… — У Фридерикса уже давно на все семь бед один ответ. Александра Федоровна даже осерчала на старика: — Ну что вы, право, твердите все одно и то же? Рабочий-то люд русский и вовсе не образованный, чего ему мутиться? — Вы правы, люд это темный, ваше величество, но его можно повести куда хочешь. Разве могу я забыть, как мужики, которые в девятьсот пятом году громили мое имение, потом кланялись мне до земли и говорили, крестясь, мол, не ведали, что творили. Это уж так, ваше величество… Царица прошла через свою спальню и по антресольной лестнице спустилась в кабинет мужа. Он сидел за столом, сжав голову ладонями, читал какой-то державный документ и не слышал, как появилась жена, — даже чуть отпрянул, увидев ее перед собой. Тяжело поднялся из кресла, улыбаясь и одергивая вздыбившийся на плечах китель: — Ты возникла как тать, испугала меня… — Прости, что помешала. Но знаешь, что я надумала? Почему бы тебе не устроить прием рабочих? Ты же однажды принимал даже купцов. Поговорил бы с ними по душам, как ты умеешь. Спросил бы у них — что они, в конце концов, хотят? Почему они все время устраивают беспорядки? Царь задумался. Вспомнил недавно читанную записку екатеринбургского губернатора о том, как там на металлическом заводе чуть не возник бунт из-за системы штрафов, введенной на заводе администратором-немцем. — Это мысль, моя милая, — тихо сказал он. — В самом деле, мы все время третируем этих людей, подозреваем их во всех смертных грехах, а они — и тут Гучков прав — снабжают фронт оружием и делают это все лучше. А кто ими повседневно занимается? Разве что полиция… — Тут Николай что-то вспомнил и лирическую сентенцию оборвал и долго молча и хмуро смотрел в пространство. Что он там видел? Не девятьсот ли пятый год? Не московское ли восстание рабочих, когда он не спал три ночи подряд и ему меняли грелки в ногах, чтобы прекратить озноб. Все не было тогда из Москвы вестей, справился ли с бунтом посланный им туда его Семеновский полк? — Я подумаю об этом, дорогая, — рассеянно сказал он. — Спасибо за мысль и за твои тревоги о государстве нашем. Александра Федоровна, шурша длинным платьем, подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи, вздрогнув от прикосновения к холодным полковничьим погонам. — Открытие Думы ты решил окончательно? — спросила она, глядя ему в глаза. — Да. Все, буквально все, и даже Хвостов, советуют это сделать. Думу тоже нельзя только ругать, это вызывает там озлобление. Поэтому я решил сам присутствовать на ее открытии. Ее руки соскользнули с его плеч. — Боже… Ты полезешь в этот гадкий муравейник?! — тихо воскликнула она, тревожно глядя в его неуловимые глаза. — Дорогая моя, это вызовет шок у думских крикунов, заткнет им глотки, они не посмеют… — А если посмеют? — прервала его царица, ее возбужденные глаза расширились, заблестели. — Успокойся, дорогая, закрыть Думу так же просто, как и открыть. А если они, не считаясь с моим шагом к примирению, начнут старое, тогда вся Россия будет приветствовать закрытие Думы. Понимаешь? — И без паузы спросил — Какая утренняя температура у Алексея? — Нормальная, — бегло ответила она. — Ты говоришь, и Хвостов советует? — И очень убедительно. Им вообще сейчас владеет идея, что государственная власть должна использовать каждый предлог для показа, что она служит обществу, а если мы не будем этого делать, откроется возможность действовать нашим противникам. — Общество… общество… Я не понимаю, что такое общество, — раздраженно сказала она. — Но выходит, что ты собрался кокетничать с теми, кто нас всячески поносит. Между прочим, Григорий говорит, что Хвостов начал вилять. — Что это значит — вилять? — спокойно спросил Николай. — Ну… и нашим и вашим… — А кто же это — вашим? — Григорий не уточнял. — Глупости, дорогая. Хвостов вилять просто не может… — Царь тихо рассмеялся. — Хоть он и Хвостов, а хвоста для виляния у него нет, вся его судьба до назначения министром располагает к вере ему, он наш, дорогая, весь наш со всеми потрохами, и к тому же на плечах у него хорошая голова, я в этом уже убедился… — Николай помолчал задумчиво и сказал — И вот именно ему я и передам твою мысль о приеме депутации рабочих, и я уверен, он сделает это наилучшим образом… Каминные часы начали хрустально отзванивать одиннадцать часов. Царь по-детски отсчитал звонки. — Извини меня, дорогая, я еще не успел дочитать документ, а в приемной уже сидит Штюрмер, которого я пригласил на одиннадцать. И это как раз по открытию Думы, надо обсудить его речь… — Николай взял со стола недочитанный им текст речи премьера. — Ну как он? — спросила царица. — Штюрмер? Пока могу сказать только, что он робеет перед собственной властью. Но это пройдет… — Мне нравится, что он такой… импозантный… Царь промолчал… Когда Александра Федоровна поднялась на антресоль и скрылась там за дверью, он взял со стола колокольчик, позвонил им отрывисто и опустился в кресло. В дверях бесшумно возник дежурный адъютант. — Пригласите премьер-министра… Пока Штюрмер неровной походкой шаркал по паркету, приближаясь к столу, царь невольно внутренне улыбнулся, вспомнив слова жены об импозантности премьера, — его смешила и перечерченная золотыми галунами громоздкая фигура Штюрмера, от лица до живота рассеченная черным клином бороды, и его длинные усы, торчащие в стороны, как сабли. — Здравствуйте, Борис Владимирович, — царь вышагнул из-за стола и протянул руку поспешившему приблизиться премьеру. — Садитесь, пожалуйста. Штюрмер подождал, пока сел царь, и, опираясь руками на подлокотники, осторожно опустился в кресло и подобрал под себя вечно ноющие от подагры ноги. Пока он усаживался, царь вдруг вспомнил, как являлся к нему на аудиенцию другой премьер — Столыпин, про которого до сих пор в секретных сводках охранки нет-нет да и читает он высказывания, будто он был единственной надеждой России, как он являлся к нему в подчеркнуто штатском виде, однажды даже в плохо поглаженных брюках, и как независимо, даже нахально держался, вообразив себя вторым царем России… — Я весь внимание, ваше величество, — тревожно и радостно произнес Штюрмер… Царь стряхнул неприятное воспоминание и спросил с улыбкой: — Ну, как, освоились в делах своих? — Что вы, ваше величество! Этого, я думаю, не будет никогда! Столько дел! Столько дел! Страшно подумать! — восклицатель-но проговорил Штюрмер, не сводя глаз с монарха. — Одна надежда на вашу монаршию поддержку, — добавил он тихо. — Народная мудрость утверждает, что не боги горшки обжигают, но с божьей помощью вы справитесь, я уверен, — сказал царь серьезно и подвинул к себе текст речи премьера. Лицо у Штюрмера будто спряталось в бороду и смешно выглядывало из нее. Царь опустил взгляд на бумагу. — Борис Владимирович, я ознакомился с представленной вами речью на открытии Думы… — Он заглянул в конец речи… — Не слишком ли она велика? — Можно сократить, — мгновенно ответил премьер. — И сказалось, я думаю, то, что вы впервые будете на трибуне столь непривычной и мало привлекательной. — Именно, ваше величество! — воскликнул Штюрмер. — Нет смысла метать перед ними бисер, — продолжал царь. — Речь должна быть краткой и весьма сдержанной. Вы перед Думой не отчитываетесь, а только благоволите информировать ее. Я бы рекомендовал вам построить речь так… — Минуточку, ваше величество! — Штюрмер согнулся к стоящему у кресла портфелю, защелкал его замками и вынырнул над столом уже с тетрадкой в руках, приготовясь записывать монаршие повеления. — Я весь внимание, ваше величество… — Первое, и это лейтмотив всей вашей речи — война до победного конца и рука об руку с нашими союзниками. Второе — все для войны и победы! Абсолютно все! — Царь пристукнул по столу ребром ладони. — Третье: войну мы ведем очень тяжелую, и, как всякая война, она состоит не только из успехов. Но тут вы выразите радость по поводу взятия нашими войскими Эр-зерума. — Уже взяли, ваше величество? — радостно вырвалось у Штюрмера — ему очень хотелось сообщить Думе что-нибудь приятное и получить взамен расположение. — Возьмем, — сухо отозвался Николай. — Далее, о вере правительства в великую духовную силу нашего народа, который понимает, что будущее России начнется с его победы над сильным и коварным врагом. Пусть сидящие там господа задумаются над этой мыслью, прежде чем лезть на трибуну со своими прожектами будущего государства нашего… — Царь помолчал, глядя в окно, за которым густо падал снег… — Что же касаемо внутренних дел государства… Тут главное не залезать в дебри. Пройдитесь бегло по таким, скажем, вопросам, как… реформа церкви… земства… Скажите о необходимости введения земских учреждений в некоторых районах Сибири… но опять-таки бегло… Да, обязательно о немецком засилье, из ваших уст это прозвучит весьма пользительно… — Царь подумал и заключил — И я думаю — вполне достаточно. А закончить речь надо оптимистическими фразами о войне и грядущей победе. Закончив записывать, Штюрмер сказал: — Я все понял, ваше величество, и речь переделаю. Как всегда, возле вас все проблемы видятся и глубже и яснее. Спасибо, ваше величество. — У вас ко мне что-нибудь есть? — подчеркнуто устало спросил царь, это был его испытанный прием прекратить аудиенцию. — О, целый портфель, ваше величество! — воскликнул Штюрмер, еще не усвоивший манер царя. Но увидев, как о» нахмурился, поспешно добавил: — Но я не позволю больше отнимать наше бесценное время и постараюсь все решить сам. — Вот это мне всегда особо приятно слышать, а то ко мне идут все, кому не лень, с делами, которые обязаны решать сами. Штюрмер встал, низко поклонился: — Желаю вам здоровья, ваше величество, на радость и во благо отчизны нашей, а себе я все же оставляю надежду, что, когда мне будет действительно трудно, я получу вашу мудрую помощь. — Естественно, — еле слышно произнес царь и, когда премьер уже поднял с пола свой тяжеленный портфель, сказал — Я забыл сообщить вам, что я тоже буду на открытии Думы. — Не может быть! — глупо воскликнул Штюрмер, но царь будто не слышал, добавил: — Там, в этом… учреждении нам с вами нужно будет держаться очень спокойно, с полным достоинством власти и без всякого показа нашего им противостояния, наоборот — мы там будем заняты одним из наших государственных дел, и пусть это станет примером для тех, кто будет в думском зале. До свидания, Борис Владимирович… Штюрмер уже сделал шаг от стола и вдруг остановился: — Ваше величество, а само открытие Думы уже предрешено? Царь на этот явно глупый вопрос не ответил и погрузился в чтение бумаг. Штюрмер почти на носках вышел из кабинета. Посмотрев на закрывшуюся за ним дверь, Николай подумал: неужели он действительно глуповат?..ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Один из руководителей Азово-Донского банка, Яков Васильевич Вишау, пригласил биржевого дельца Грубина к себе домой, предупредив, что у него есть интересное предложение. Они знакомы давно. Грубин держит в Азово-Донском банке часть своего капитала, это дает ему небольшой, но уверенный доход. В коммерческих делах они разительно несхожи. Грубин сама осторожность, Вишау славится своими рискованными, но почти всегда удачными предприятиями. Он давно уже старается втянуть Грубина в свои масштабные операции. Вот и сейчас Вишау уговаривает его войти вместе с ним в сделку по перекупке на Дальнем Востоке большой партии марли для действующей армии. — Это же беспроигрышный билет! — говорил Вишау напористо, горячо, и в это время его живое цыганское лицо успевало отражать то восторг, то муку, то недоумение, то испуг. — Громадный запас этого товара лежит там с японской войны. Представляете? Товар всеми забыт, это абсолютно точно! Хозяин складов считает, что за давностью хранения, причем хранения, никем не оплаченного, товар давно стал его собственностью! И он прав. Об этом есть пункт закона. — И все же фактически это не его товар, — вставил Грубин, морщась от трамвайного скрежета. Они разговаривали в огромном кабинете, все окна которого выходили на Литейный проспект, где трамвайный путь делал поворот, и время от времени в их разговор врезался железный скрежет трамвайных колес. — Ну почему вы не можете понять, что эту юридическую сторону дела он берет на себя? Рискует он, а мы этот риск только оплачиваем и то в случае удачи… — Вишау всей своей мощной фигурой выдвинулся из глубокого кожаного кресла вперед и смотрел на Грубина с мучительным непониманием. — Нет. Я воздержусь, — тихо и твердо ответил Грубин и, неторопливо сняв с носа очки, сложил их и защелкнул футляр. Вишау вскочил и остановился перед Грубиным со скорбным, как будто испуганным лицом. — Непостижимо… — прошептал он. — Не сердитесь на меня, для такой сделки вы компаньона найдете. — А вы из-за своей осторожности потеряете большие деньги, — сказал Вишау высоким голосом, словно зачитал приговор. — Моя любимая жена, выходя за меня, сказала: «Никакого риска», и нарушить это условие нашего брака я не могу, — доверительно ответил Грубин. Он виновато улыбнулся тонкими белыми губами и спросил — Скажите-ка лучше, что нового в верхах? Жена Вишау близка к салону балерины Кшесинской, там бывает петроградская знать, и Грубин не раз по этой цепочке получал ценную информацию… — Лучше не знать, — ответил Вишау с печальным лицом. — Что так? — поднял светлые брови Грубин. — Никому нет веры, — шепотом ответил Вишау. — Никому? Так быть не может, — задумчиво сказал Грубин. — И потом неясно, кто кому не верит? — Никто никому, Георгий Максимович. — Но я-то, например, вам верю, — улыбнулся Грубин, снимая пылинку с форменного сюртука банкира. — Ну, дорогой мой, когда вера пропадет и в нашем деловом мире, рухнет финансовый фундамент державы, тогда и всему конец. — Кстати, Яков Васильевич, как у вас котируется Манус? Ему верить можно? В больших черных глазах Вишау зажглось любопытство: — Удивлен, Георгий Максимович. Не я, а вы ведете с ним дела-делишки. А спрашиваете у меня. — Никаких дел-делишек у меня с ним нет, только давнее знакомство. А вас ведь не зря называют финансовым градусником. — Ну что ж, отвечу… — Вишау оглянулся на окна, за которыми заскрежетал трамвай, переждал и сказал: — Манус — фигура прочная, я в него верю. Грубин улыбнулся: — А говорите: никто никому. — То о мире, где действует власть, — тихо ответил Вишау и, взглянув на круглые настенные часы, стал торопливо застегивать верхние пуговицы мундира. — Власть — это государь, — так же тихо произнес Грубин. Рука Вишау, застегивавшая пуговицу, на мгновение замерла,лицо застыло в удивлении. Но это, может быть, потому, что он застегнул последнюю пуговицу и ворот давил шею. Он одернул мундир и сказал разочарованно: — Я очень сожалею, что мы не сговорились… Грубин вышел на Литейный и, подняв меховой воротник, неторопливо направился к Невскому. Встречей с Вишау' он на этот раз недоволен. Разве только получено еще одно подтверждение, что Манус фигура все еще прочная — это ему очень важно знать. Ну и еще вот это «никому нет веры». Но это Грубин наблюдает и сам. На Невском, перейдя Аничков мост, Грубин посмотрел на часы городской думы и пошел еще медленнее — там, у думы, он должен быть точно в три. Всех связанных с ним людей он приучает к немецкой точности. Тайная работа органически вошла в его жизнь, плотно слилась с его коммерческой деятельностью и словно спряталась в ней. Добыча ценной информации была, конечно, нелегким и кропотливым делом, однако широкий круг разнообразных знакомых, деловые связи, умение слушать, способность читать газеты между строк помогали тому, что «пустым» он никогда не был. Но оставался один момент в его работе, который постоянно его тревожил, — встречи со связными, которым он передавал информацию и от которых получал новые задания своих далеких начальников. Сейчас у него было два канала связи. Один постоянный, через завербованного немецкой разведкой шведа, работавшего чиновником в шведском посольстве. Другой канал был чисто немецкий, но связники здесь менялись. В прошлом году приезжал связник, для русских властей являвшийся представителем шведской электротехнической фирмы «Эриксон», поставлявшей России телефонные аппараты и коммутаторы. Его сменил научный сотрудник скандинавского метеоцентра, приезжавший для координации службы прогнозов погоды. Последнее время связником был пожилой респектабельный господин, официально приезжавший в Петроград как представитель шведского международного банка. Грубин понимал, что к нему посылают опытных и умелых людей, и все же тревожился — поди знай, насколько тот осторожен, не тащит ли за собой тень русской контрразведки? И вообще каждый новый человек, посвященный в твою тайную службу, — это уже опасность, об этом ему говорили еще в академии генерального штаба. Но что мог сделать Грубин? Только одно — быть предельно осторожным самому и сводить к минимуму срок общения со связниками. Ни минуты лишних разговоров. Только о деле и без ненужных подробностей… Сейчас ему предстояла встреча со шведом. Нагловатый молодой человек относился к этой своей работе без должного чувства ответственности, она была для него просто дополнительным и солидным заработком. Грубину не раз приходилось делать ему замечания, но швед выслушивал их с ухмылочкой на розовощеком лице и отмалчивался… Грубин увидел его издали. Рослый, в куртке мехом наружу, гольфы заправлены в нездешние, отороченные мехом высокие ботинки на толстенной подошве. На голове финская суконная шапка с козырьком. Ну вот, опять! Сколько раз он просил его приходить на свидания, одевшись поскромнее и больше по-местному, — не действует. И конечно же, все прохожие пялят на него глаза. Грубин прошел мимо, и швед пошел за ним вдоль галереи Гостиного двора. На углу Апраксиной линии они остановились. Грубин передал шведу небольшой сверток. — Мы в расчете, — сказал он одними губами по-немецки. — На ваше имя и адрес я выписал журнал «Двадцатый век», все номера будете отправлять по тому же адресу. Все. До свидания… Георгий Максимович Грубин появился в Петрограде за два года до войны. Заканчивался двенадцатый год. Газета «Русское слово» писала в конце декабря: «Грядет Новый год. И хотя он Тринадцатый, наше суеверное чувство молчит, и мы смело и с надеждой смотрим вперед. Давно Россия ждала такого времени, и ее истерзанная душа заслужила на него святое право…» Вот в это будто бы спокойное время Георгий Максимович Грубин и появился в Петрограде. Финансовые дельцы русской столицы обнаружили возле себя худощавого господина, всегда строго и со вкусом одетого, немногословного, но очень приятно умеющего слушать других. На бирже и в петербургских банках сделали вывод, что это человек с деньгами и хорошо знает им цену. Появлению его никто не удивился… Тогда в финансовом мире то и дело появлялись новые дельцы. У них даже было свое прозвище: «кометы». Весь интерес к новой «комете»— сколько она продержится на финансовом небосклоне. Присмотревшись к Грубину, финансовые тузы Петербурга сделали вывод, что этот в трубу не вылетит. Грубин играл только наверняка, всякое дело, в которое он ввязывался, приносило ему доход. Замечено было, однако, что в большую, сопряженную с риском игру Грубин не вступал. Банкир Манус сказал о нем вскоре: «Лошадка серая, но верная…» Георгий Максимович был женат на венгерке, очень красивой женщине цыганского типа, Алисе Яновне. Детей у них не было. Они вели светскую жизнь, но без показного шика и в тщательно избранном кругу людей. В их доме на Васильевском острове бывали знаменитые артисты, художники, высокопоставленные чиновники, дипломаты. Алиса Яновна интересовалась искусством и по пятницам устраивала в своем доме салон служителей муз. Но и это делалось вполне серьезно, с участием знаменитых музыкантов и известных меценатов. Так, однажды на вечере-конкурсе, где выступали солисты из церковных хоров, главным судьей был Федор Шаляпин, и вечер этот потом имел серьезную прессу. Во всем остальном семья Грубиных не была, что называется, на виду, и кто они такие, откуда приехали в Петербург, об этом было известно только то, что скупо рассказывали сами супруги… Георгий Максимович родился и рос где-то в провинции, на юге. Родители его — средне богатые люди — умерли еще в прошлом веке, оставив его пятнадцатилетним сиротой. Вскоре он уехал в Австро-Венгрию к родственникам отца. Окончил университет в Вене. Там он познакомился со своей будущей женой — единственной дочерью крупного венгерского помещика. Однако отец ее не пожелал принять в свою семью русского, и кончилось это тем, что в 1907 году супружеская пара переехала жить в Россию. В 1910 году отец Алисы Яновны умер, и только тогда они получили часть большого наследства. В конце концов они обосновались в Петербурге, где Грубин решил заняться коммерческой деятельностью. Такую историю семьи знали их знакомые… Грубин был похож на англичанина — высокий, худой, с узким интеллигентным лицом, несколько отяжеленным подбородком. Его серо-голубые живые глаза прятались за стеклами золотых очков. Негустые белесые волосы он расчесывал на строгий прямой пробор. Говорил он негромким ровным голосом, никогда не раздражался. Европейское образование, острый ум делали его интересным собеседником для людей любого круга, и со всеми он был ровно интеллигентно-почтителен. Его жена говорила по-русски с заметным акцентом, но умение держаться в обществе и, наконец, ее яркая красота и обаятельность делали милой ее не совсем правильную русскую речь. Одевалась она тоже строго, но видевшие ее впервые потом надолго запоминали ее стройную фигуру, ее широко расставленные большие черные глаза, ее иссиня-черные волосы, тонкую шею, ее пухлые губы, улыбку, открывавшую белоснежные зубы, и ямочку на подбородке, ее низкий гортанный голос. На самом деле история этой семьи была несколько иной… Георгий Максимович Грубин родился в 1869 году в Одессе в семье немецкого колониста Макса Грубера, который вел оптовую торговлю виноградом на экспорт. Его мать была русская. Дело отца было поставлено хорошо, и семья жила в достатке. В 1880 году умерла мать, и одиннадцатилетний Георгий переехал с отцом в Германию, в Гамбург, где отец вступил в дело своего родственника и стал совладельцем процветавшей пароходной компании. Отец обожал своего единственного сына и мечтал видеть его образованным человеком, государственным чиновником высокого ранга. После окончания гимназии Грубин был отправлен в Вену, где с блеском окончил университет. Там он действительно познакомился с дочерью венгерского помещика Алисой и женился, получив за ней солидное приданое. Молодые вернулись в Германию, после чего последовала военная служба Грубина. И вот тут началась его новая, неожиданная для его отца и для него самого судьба. Некое военное начальство обратило внимание на то, что курсант военного училища знает русский язык. Его вызвали в Берлин, и он стал слушателем специального курса академии генерального штаба. После трех лет обучения, получив младшее офицерское звание, он работал в генеральном штабе, в его восточном отделе с ориентацией на Россию. На этой службе он сделал довольно быструю карьеру, дослужился до звания обер-лейтенанта и был причислен к свите молодого императора Вильгельма… В 1909 году Грубин из Берлина исчез. Для непосвященных его исчезновение произошло незаметно, сослуживцам же стало известно, что по семейным обстоятельствам он отчислен в резерв. И только очень узкий круг людей из немецкой разведки знал, что обер-лейтенант Генрих Грубер отбыл в длительную служебную командировку… Молодые Груберы вскоре обосновались в венгерском городе Деньдьеше, где проживал отец Алисы. Оттуда, из Венгрии, Георгий Максимович начал хлопотать о возвращении себе русского подданства, как родившемуся в России. Хлопоты увенчались успехом, и в августе 1910 года супружеская пара сошла с парохода в Одессе — в это время они уже были Грубиными. Они сняли дом на побережье под Одессой и некоторое время скромно жили там, не заводя знакомств и ничем не занимаясь, кроме своего сада. Особо любопытные люди могли узнать, что они вынуждены жить на побережье в связи с болезнью легких у Алисы Яновны. Весной 1912 года Грубины переехали в Петербург, где купили дом на Васильевском острове. До начала русско-германской войны оставалось два года. За этот срок Грубин и его жена заняли в жизни Петербурга свое скромное и вместе с тем прочное место. В этот морозный февральский день 1916 года Георгий Максимович после разговора с Вишау и встречи со связным должен был обедать с банкиром Игнатием Порфирьевичем Манусом. Вишау сказал Грубину, что он ведет с Манусом дела-делишки, но это была неправда. В делах Мануса Георгий Максимович никогда участия не принимал, что делало их отношения свободными от взаимной подозрительности и осторожности. Грубин держался с ним независимо, но с той долей почтительности, которую не мог не заметить и не оценить Манус. Он пользовался советами Мануса, но последнее время чаще к нему за советами обращался Манус, убедившийся, что у этого осторожного коммерсанта умная голова. Директор правления Товарищества петербургских вагоностроительных заводов, член совета Сибирского торгового банка, акционер и кандидат в председатели правления Общества Юго-Восточной железной дороги, акционер Сибирского торгового банка, Игнатий Манус ворочал миллионами. Среди дельцов говорили: «Ищи, где роет Манус, там перепадет и тебе…» Это был человек болезненно самолюбивый, злопамятный, к врагам своим беспощадный. Под стать его финансовой мощи был и он сам — крепко сколоченный пятидесятилетний мужчина с лобастой головой на короткой толстой шее. Глубоко под выдавшимися вперед надбровьями поблескивали умные, будто равнодушные ко всему светлые глаза. На коротких литых ногах он прочно стоял на земле, а руки у него были поразительно маленькие, пухлые и холеные. Он шутил, что руками только оформляет чеки и оттого они у него сохнут. Одевался он скромно и даже небрежно, не любил галстуки и потому чаще бывал в наглухо застегнутых сюртуках. Указательный палец его левой руки перехватывал перстень с крупным голубоватым «лунным камнем», про который он говорил «мой талисман»… «Деньги ум любят», — говаривал Манус, и многие его финансовые дела это подтверждали. Его операция, в результате которой он стал во главе Товарищества петербургских вагоностроительных заводов, была проведена им с таким блеском, что за это ему простили ее беспощадную жестокость к конкурентам. Манус финансировал черносотенную газету «Гражданин» и сам под псевдонимом Зеленый печатал на ее страницах полезные для себя статьи, однако на верхи политики он до недавнего времени не лез. В финансовой деятельности Мануса была одна особенность, которой не мог не заинтересоваться Грубин. В большинстве его коммерческих предприятий значительную часть представлял немецкий капитал. До начала войны это обстоятельство никакой роли не играло. Более того, участие немецкого капитала считалось признаком солидности предприятия — немец в плохое дело деньги не вложит. Наконец, в этом можно было увидеть и своеобразное отражение дружеских отношений России и Германии и даже родства их монархов. С началом войны положение резко изменилось. О засилье в русских делах немецких банкиров закричали газеты, заговорили ораторы в Государственной думе. Был момент в начале 1915 года, когда Манус был очень этим встревожен. Он даже начал зондировать почву для перевода своего капитала в нейтральную Швейцарию, чтобы оттуда вести свои коммерческие дела. От этого шага его, как он считал, спас Грубин… Они встретились тогда в последний день масленой недели. Вечером в ресторане Кюба, увидев одинокого Грубина, Манус пригласил его за свой стол вместе отужинать… Манус только что провел бурное собрание основных русских акционеров общества вагоностроительных заводов. Атмосфера на собрании создалась очень напряженная — акционеры, перепуганные антигерманской агитацией, хотели бы отречься от немецкого капитала, но не знали, как это сделать… Манус был в ярости — с помощью немецкого капитала нажили, мерзавцы, состояния, а теперь, видите ли, проснулись в них русские патриоты… Но такая же атмосфера назревала и в других его делах… Совет личного юриста перебазироваться в Швейцарию, который еще вчера выглядел абсурдным, стал казаться ему вполне приемлемым, более того, единственно верным: или разорение, или Швейцария… Обо всем этом Манус и собирался осторожно поговорить с Грубиным. А у Георгия Максимовича была своя, очень важная за/дача для этой, как казалось Манусу, случайной встречи… Публики в зале было немного, тогда, в первый год войны, вообще многие люди ходить в ресторан стеснялись. Не горели парадные хрустальные люстры, зал скромно освещали матовые факелы бра и настольные лампы с зелеными абажурами. Музыки не было, слышалось только позвякивание посуды и неясный говор гостей за несколькими столами. Манус заказал ужин седовласому метрдотелю и, когда тот ушел, спросил: — Как идут дела? Вы расстроены чем-то? — Хорошему настроению мешают известия с фронта, — тихо ответил Грубин, не поднимая спрятанных за очками глаз и поглаживая крахмальную скатерть. — На войне как на бирже: сегодня проиграл, завтра выиграл, — ответил Манус. Грубин поднял взгляд: — На бирже, Игнатий Порфирьевич, не льется кровь. — Это еще как сказать… — Крупное налитое лицо Мануса скривилось улыбкой. — Кости на бирже трещат, и еще как. И дух там всегда кто-нибудь да испускает. У нас с вами тоже война. — У нас с вами? — подняв узкие белесые брови, сказал Грубин. — Не дай бог. «Знает свой шесток», — подумал Манус. Конкурентов грубинского масштаба он мог топить как слепых котят. — Я в том смысле, что и вы и я ведем на бирже свою войну, — продолжал Манус. — Вы мне льстите, — улыбнулся Грубин. — Это похоже… если бы генерал так сказал солдату. — И по существу, генерал был бы прав. Какой он сам воин без солдата? — Я бы побоялся быть при вас солдатом. — Бездарный генерал? — Глубоко сидящие глаза Мануса сузились, он точно целился в бесстрастное лицо собеседника. — Нет, — ответил Грубин. — Генерал излишне смелый, а тыл у него не обеспечен.Впрочем, если не врут газеты, это же самое происходит и на настоящей войне. Манус сдвинул густые брови и, наклонившись над столом, сказал: — Знаете что, давайте кончать игру в жмурки… В это время к ним приблизилась целая процессия: впереди шествовал метрдотель, за ним официант и мальчик с подносами, заставленными едой. Закуски на стол подавал сам метр — это была привилегия только для таких гостей, как Манус. Все происходило в молчании — никто из служащих в этом ресторане затевать разговор с гостями не имел права. Манус нетерпеливо ждал, пока официанты отойдут, и наконец, он снова склонился над столом: — Я слушаю вас, Георгий Максимович… насчет моих тылов, пожалуйста… — напомнил он. — Газеты — опасность для вас не очень серьезная, — не сразу начал Грубин. — Они ведут себя как сплетницы — что услышат на базаре, то и кричат. Приятного, конечно, мало, но кто их читает? Половина населения вообще газету в руки не берет, в селе неграмотные, а остальные к газетному крику относятся несерьезно. — Здесь, в столице, газетную брехню читают все, а дела делаются здесь, — быстро и сердито проговорил Манус. — Газетами можно управлять, — ответил Грубин. — Но и это требует умения. И тут мы с вами подошли к самому важному вопросу… — Грубин поправил на носу очки и продолжал с невозмутимым лицом — Кто у нас министры и почему именно эти люди министры? Вы знаете, я учился и некоторое время жил в Вене и Будапеште, наблюдал тамошнюю жизнь, политику, коммерцию Австро-Венгрии, Франц-Иосиф — старый маразматик, но возле него всегда есть правительство из умных людей. Кто нашел их и сделал министрами? Люди вашего масштаба и вашей сферы деятельности, Игнатий Порфирьевич. Манус выпрямился и с интересом осмотрел стол: — По-моему, самое время подкрепиться… Оба они пить не хотели, и подошедший было официант снова отошел. Манус сам переставил графинчик с водкой на подсобный столик: — Чтоб и соблазна не было… Ел он с аппетитом и несколько шумно, будто весь отдавшись этому занятию и больше ни о чем не думая. Но, видя перед собой его круглое здоровое лицо, Грубин знал, что думает он сейчас не о еде… «Думай, думай, Игнатий Порфирьевич, мне так важно, чтобы ты проглотил мою сладкую приманку…» Грубин знает цену Манусу и его возможностям. Конечно, он типичный выскочка, но обладает таким сильным характером и такими недюжинными способностями, что не воспользоваться этим было бы грешно… Став миллионщиком, Манус, как и прежде, мыслит только категориями наживы и все окружающее рассматривает в одном аспекте — мешает это или помогает ему делать новые миллионы. Жадность его к наживе поистине беспредельна, и горе тому, кто вставал на этом его пути. Но он еще и тщеславен. И Грубин делает ставку на тщеславие Мануса, ему нужно, чтобы он полез в политику. Это будет политикой только в ограниченном понимании Мануса, на самом деле Грубину нужно, чтобы он влез в среду черных дельцов, близких к правительственным кругам, к распутинско-протопоповской камарилье… Разговор возобновился только за десертом. — У нас министров назначает царь, — сказал Манус. Он прекрасно помнил весь ход разговора. — Весь вопрос, кто предлагает кандидатуру, — уточнил Грубин. — Надо думать, премьер-министр. — После Витте и Столыпина в России нет премьер-министра, — ответил Грубин. — Россия как общество развивается с опозданием против Запада лет на двадцать. Дворянское сословие, фамильные привилегии — все это анахронизмы. Недавно я прочитал в американском журнале статью Форда. Он пишет, что основа политики — экономика, и делает вывод: как минимум политика не должна мешать развитию экономического могущества Америки. В России этого не понимают, и, что особенно обидно, не понимают даже такие люди, как вы… Манус молчал. То, что он услышал, последнее время интересовало его очень сильно. Но он просто не представлял себе, с какого боку он может укусить этот сладкий пирог, возле которого хлопочут те же не признающие его магнаты Рябушинский с Коноваловым… Но интересно, что думает об этом хитрый Грубин… — Ну хорошо, я ринусь в политику, запущу дела, и конкуренты сожрут меня с костями, — рассмеялся Манус. — На те деньги, что вам стоит газета «Гражданин», можно иметь при себе человека, который будет делать для вас все, что надо, — серьезно ответил Грубин. Манус внимательно посмотрел на него: неужели он набивается на эту роль? А что? Не взять ли его, в самом деле, в свою упряжку? Лишний умный человек при деле всегда на пользу. — Не знаю я такого человека, — сказал Манус. — Найти можно, — ответил Грубин и, неторопливо сняв очки, принялся методично протирать стекла замшевым лоскутком. Но, как Манус ни старался, Грубин не предложил ему свои услуги, только пообещал помочь в поиске нужного человека. — Давно хочу у вас спросить… — Манус отодвинул от себя тарелку и вытер губы салфеткой. — Почему вы с вашей мудрой головой так осторожничаете в делах? Я же вижу, у вас острый нюх, вы ведете только верную игру и всегда знаете, у кого козыри, а ставки делаете только минимальные. К примеру, ваше дело с брезентом для армии. Вы же сами его нащупали, и я сразу увидел, что эта сделка может стать грандиозной. А вы сняли с нее первую пенку и отошли. Извините, конечно, что лезу в душу, но в чем дело? На тонком лице Грубина возникла и застыла сдержанная улыбка. По всей вероятности, Манус хотел предложить ему участие в его делах и этим способом пристегнуть к себе… — Моя умная жена говорит: у нас денег больше чем достаточно, наследников у нас нет, и я не хочу, чтобы ты променял меня на биржу, — сказал Грубин. — И я с ней полностью согласен. Мы живем счастливо, у нас есть время и средства, чтобы пользоваться радостями жизни. А вы, Игнатий Порфирьевич, относитесь к людям совсем другой школы жизни. В вашей жизни ничего, кроме денег, нет. Я ни разу не видел вас ни в театре, ни в концерте, а ведь в Петербурге все это первоклассно. Но я вовсе не считаю вас темным человеком. Нет. Просто у вас такой грандиозный масштаб дел, когда вы не имеете права позволить себе выключиться хотя бы на час. — Положим, когда я хочу, я прекрасно выключаюсь, — усмехнулся Манус— Но ходить в театр, смотреть, как там кривляются люди, — занятие не для меня. — А у нас с женой каждое посещение театра — это праздник. — Я этого не понимаю, — проворчал Манус— Мне рассказывают про московского купца Третьякова. Закупал картины, галерею какую-то создал. Значит, дохлый он купец и дохлое у него дело. — А Россия, Игнатий Порфирьевич, за это дохлое дело публично его благодарит. Рос-си-я! Я бы на вашем месте однажды купил бы у какого-нибудь разорившегося помещика дорогую картину и подарил бы ее столичному музею. Эта трата дала бы вам большие дивиденды, в том числе и политические. — Ну нет, этого вы не дождетесь, — рассмеялся Манус. — Хотите серьезный разговор? — вдруг спросил Грубин. Улыбка мгновенно слетела с налитого лица Мануса: — Только этого и жду, тем более мы раньше, по-моему, подошли к важному вопросу. — Я рад, что вы это заметили… Дорогой Игнатий Порфирьевич, вам пора вкладывать деньги в политику. Роль крупного дельца вы переросли. — Кто гарантирует проценты с капитала? — Министры, которых вы возьмете в свои руки. Они надолго замолчали. Манус покачал усмешливо головой: — Как покупать поставщиков и прочий такой товар, я знаю. А это? — Техника та же, — улыбнулся Грубин. — Разве стоить это будет чуть дороже. Но и выигрыш… соответственно…ГЛАВА ПЯТАЯ
Николай все-таки тревожился по поводу затеянного им приема рабочей депутации. Он не разделял страхов Фриде- рикса и генерала Воейкова, которые считали, что рабочие могут устроить против него какие-то эксцессы. Воейков даже предлагал во время приема расставить в зале сотню преображенцев. Николай это неуемное усердие высмеял: «Кого же я тогда буду принимать? Преображенцев?»… Нет, нет, в этом он целиком полагается на охранное отделение и свою личную охрану во главе с генералом Спиридовичем. Его тревожило другое — он не знал, как лучше провести этот прием, чтобы не стать мишенью для насмешек в той же Думе. Он решил посоветоваться об этом с умным Хвостовым. Хвостов был принят незамедлительно, и вот он уже сидел в кресле перед столом царя. — Алексей Николаевич, я пригласил вас только по одному вопросу — о приеме мною депутации рабочих… — Все подготовлено, ваше величество, — отозвался Хвостов. — Даже известны имена членов депутации. Я позволил себе сам решить количество, их будет одиннадцать человек. Больше не надо, ваше величество. — Да, да, вполне достаточно, если с каждым по два слова сказать, уже нужен целый час. — Весь регламент приема, ваше величество, тридцать минут. — Хорошо бы уложиться… Время невероятно дорого. — Беречь ваше время — моя обязанность. — Ну а кто же они будут, эти мои гости? Хвостов отыскал в папке нужную бумажку: — Все они, ваше величество, с вагоноремонтного завода. — А почему все с одного завода? Эффектней было бы представительство более широкое. — Ваше величество, вы соизволили высказать пожелание, чтобы этот прием был подготовлен поскорее, а проверка каждого нового депутата потребует времени. Еще соображение такое: этот завод хорошо работает и там уже давно не было никаких беспорядков, так что пусть остальные поймут, что именно поэтому данный завод и удостоен чести послать депутацию. — Не лишено, не лишено, — задумчиво согласился царь. — Доложить поименно, ваше величество? — Ну-ну… — Возглавит депутацию управляющий заводом потомственный почетный гражданин господин Станков. Личность сильная и ничем не замутненная. Далее идут: мастер из кузнечного цеха Александр Серов, из столярного — Михаил Попов, из механического — Василий Делов и, наконец, из категории недавних крестьян, теперь рабочих: Михаил Кузнецов, Дмитрий Абашкин, Амон Павлов, Прокофий Лебедев, Прокофий Каганов, Иван Рыбак и Николай Бойков. Все, ваше величество. — А что это там за Каганов? — Каганов? — Хвостов заглянул в свою бумажку и рассмеялся — Моя ошибка, прошу извинить, ваше величество, я неправильно прочитал: не Каганов, а Качанов. Прокофий Качанов. — И что это там за имя… Амвон? — Не Амвон, ваше величество, а Амон. Представьте, есть такое имя, проверили по святцам. — Чего только нет в России, — тихо посмеялся царь. — Все есть, ваше величество! Как в Греции! — улыбнулся Хвостов. — А при чем тут Греция? — нахмурился царь. — Это в пьесе господина Чехова «Свадьба» один грек то и дело повторяет за пьяным столом, что у них в Греции все есть… Царь рассмеялся: — Конечно, где-где, а уж в Греции все есть… Но почему так много недавних крестьян? — Не случайно, ваше величество. Эти еще не прошли, так сказать, пролетарского образования, и они не будут особо разговорчивы… Царь улыбнулся: — Понимаю… участники депутации уже знают, что будут у меня? — Ну что вы, ваше величество! — даже обиделся Хвостов. — Как можно кого бы то ни было загодя уведомлять о подобном? Все они проверены нами тщательнейшим образом, но с соблюдением всех мер, чтобы им самим ничего не стало известно. Мы их доставим в Царское Село в казармы полка охраны, а потом оттуда уже прямо сюда, во дворец. Тут расчет еще и на потрясение их умов, — улыбнулся Хвостов. — Словом, все готово, ваше величество. Соблаговолите назначить день и час. — Это надо сделать до открытия Думы, — сказал царь, перелистывая странички настольного календаря. — Вот, лучше всего в понедельник, двадцать пятого января. — Слушаюсь, ваше величество… Но вас не смущает, что это понедельник? — Наоборот. Рабочий день, а у них получится праздник. — Действительно это хорошо, ваше величество, — Хвостов сделал пометку на своей бумаге. — Вы, ваше величество, соизволили распорядиться об открытии Думы. Уже есть ваше волеизъявление насчет дня точно? — Не будем торопиться с объявлением дня, но, думаю, где-то десятого — пятнадцатого февраля. Я собираюсь назначить одновременно заседание Думы и Государственного совета. Пусть будет постоянный противовес серьезности болтливой Думе. — Это очень умно, ваше величество… Но я позволю себе просить вас, чтобы о дне открытия Думы я был извещен хотя бы дня за два. — Я сделаю такое распоряжение. А что есть у вас по думскому вопросу? — Всякое, ваше величество. Как обычно, в нашем обществе идут разные толки. Время сложное, и тем больше всяких оракулов. — Хвостов положил перед собой и раскрыл папку. — Вот, к примеру… Типичное из салонной и кулуарной болтовни… Дума-де должна свалить правительство и создать правительство доверия. — На всех перекрестках болтают об этом, — осерчал царь. — А я просто не могу уяснить себе, что это такое — правительство доверия? Кто им нужен в это правительство? — Ясно кто, ваше величество, — тихо и огорченно ответил министр. — Родзянко… Милюков… Гучков и так далее. — И даже Гучков? — поднял брови царь. — Кстати, как там с его болезнью? — Плох, очень плох, — безразлично ответил Хвостов. — Но он, ваше величество, последнее время сильно поднял свои акции тем, что их военно-промышленный комитет кое-чего добился с производством оружия. — Это же результат усилий всего государства! Как можно на этом спекулировать какой-то отдельной личности? А если Гучков умрет, то все дело станет? Чушь! Наконец, почему эти… правительство доверия, а все другие без доверия? И за что доверие именно и только этим? — Царь так осерчал, что выговаривал это Хвостову, с такой злостью глядя на него, будто он главный виновник этой непонятности. — Ваше величество, все тут более чем ясно, — заговорил Хвостов, когда монарх малость поостыл. — Доверие только тем, кто критикует правительство. Вы, ваше величество, изволили точно выразиться — спекуляция. Теперь выходит, что хорош только тот, кто мажет дегтем ворота государственной власти. — Мне это надоело, — тихо произнес царь. — Мое доверие — вот главное доверие. И только так! Истина, наше величество, — согласился Хвостов. И, решив несколько пригасить опасный гнев царя, добавил — Истины же ради следует уточнить, что эти разглагольствования о правительстве доверия весьма поименны. — То есть? — насторожился Николай. — Мы всех крупных и мелких спекулянтов знаем поименно, и список их не так уж велик. Опасность в другом — в нынешней атмосфере всесветного критиканства само это словечко «доверие» весьма привлекательно, и многие люди клюют на него вслепую. Опять же не случайно за это словечко ухватились и социал-демократы, этим все в руку, что может завлечь слепых людей в их сети. Мы попробуем показать в прессе нескольких таких наиболее рьяных крикунов на эту тему. Я уже об этом доверительно говорил с некоторыми редакторами и вооружу их соответствующим материалом. Недавно, к примеру, мы получили неопровержимые данные об одном крупном чиновнике-путейце — он гребет взятки лопатой и при этом кричит о правительстве доверия. — Великолепно! — воскликнул Николай, любовно смотря на своего министра — вот же человек в его правительстве, который умно действует сам… — Алексей Николаевич, подорвать доверие у кричащих про это доверие — это шаг чрезвычайно полезный. — Сделаем, ваше величество… — Хвостов помолчал, вздохнул и сказал просительно: — Ваше величество, соизвольте разрешить мне высказать одну не очень приятную мысль? Царь нахмурился: — Высказывайте… — Ваше величество, благодатную почву для критики власти создает Григорий Распутин… — Хвостов увидел, как в это мгновение лицо Николая буквально потемнело, но он решил сказать все, ибо сейчас это был для него вопрос жизни и смерти, он уже точно знал, что Распутин и его шайка роют под ним яму, и не желал пассивно ждать, пока его в эту яму свалят. — Ваше величество! Я, конечно, могу и заблуждаться, даже сам хотел бы ошибиться, но факты, которыми я располагаю… Освободите, ваше величество, мою совесть от свинцовой тяжести, разрешите мне представить вам обстоятельную записку… — Необязательно, — отрезал царь. — Надоело, Алексей Николаевич, надоело! Все это совершенно несерьезно, сенсация для приказчиков, а не тема для этого кабинета. — Ваша воля — закон, — послушно склонил голову министр. — Я только обязан, ваше величество, заметить, что и тут мною движет беспредельная любовь и преданность вам и трону. — Верю, — негромко отозвался царь и, надвинувшись грудью на стол, сказал: — Давайте-ка лучше поговорим о том, как провести прием депутации, чтобы она осталась довольной. — Почему же это быть ей недовольной? — чисто автоматически спросил Хвостов. — Я беспокоюсь, чтобы прием не стал ненужным ни мне, ни им, и полагаю, что вы продумаете и это, — сердито выговорил царь. — Я продумаю, ваше величество. — Дайте мне хотя бы справку об этом заводе. Хорошо бы знать, нет ли каких конкретных нужд у тех, кто будет в депутации, чтобы я мог на них отозваться. — Это будет сделано, ваше величество. Но хорошо известно, как умеете вы задушевно говорить с людьми, вызывая их на откровенность, и если вы каждому скажете хоть одно слово, это станет ему памятным на всю жизнь. Царь встал. Хвостов, низко кланяясь, попятился к двери… Ох как трудно быть министром в государстве Российском…ГЛАВА ШЕСТАЯ
Рабочую депутацию привезли в Царское Село на поезде рано утром и поместили в просторной комнате казармы, где были убраны койки и поставлен большой стол, окруженный стульями. Но поначалу за стол сел только приставленный к депутации офицер охранного отделения капитан Гримайлов, который был в штатском. О том, кто он такой, знал только управляющий заводом Станков, крупнотелый розовощекий здоровяк лет пятидесяти, в глухом черном сюртуке и надраенных до зеркального блеска сапогах. Начальник охранки генерал Глобачев, инструктируя капитана Гримайлова, говорил: — Будьте с рабочими депутатами уважительны и демократичны, от разговора с ними не уклоняйтесь — люди хоть и проверенные, а осторожность не мешает. В случае чего ориентируйтесь на управляющего, это человек вполне надежный и умеющий управлять этой публикой… Капитан Гримайлов для этой миссии избран не случайно. Это умный работник охранки, человек гибкий, с юмором, контактный. Однажды он этими своими качествами заслужил высочайшую похвалу — во время свидания в норвежских шхерах Николая и Вильгельма он был прикомандирован к свите германского императора и так сумел сдружиться с одним из личных его адъютантов, что сумел получить от него ценную информацию. С тех пор он прикомандирован к двору, обслуживает дворцовые дела… Однако здесь, среди рабочих, капитан чувствовал себя, что называется, не в своей тарелке и знаменитая его контактность что-то не срабатывала. Он сидел один за столом, управляющий Станков в глубине зала нервно прохаживался от стены к стене. Рабочие толпились возле окон, разглядывали зимний царскосельский сад, строго расчерченный дорожками, посыпанными желтым песком. Гримайлов встал из-за стола и, подойдя к управляющему, стал вместе с ним прохаживаться. — Волнуемся? — тихо спросил капитан. Еще бы, — ответил Станков, не оборачиваясь к собеседнику. — Такое не каждый день случается… Народ, однако, приехал вполне спокойный, так что… — Он недоговорил — в этот момент в группе рабочих раздался дружный смех, мгновенно умолкший. Гримайлов, а за ним и Станков подошли к рабочим. — Небось Делов что-то выкинул? — весело спросил Станков, обращаясь к смуглолицему рабочему с черными цыганскими глазами. — Я им, господин управляющий, высказал мнение, — совершенно серьезно ответил он, — что нас привезли сюда блоху подковывать — помните? — как Левшу когда-то… Рабочие снова посмеялись, но уже тихо. У всех в глазах тревожное любопытство, они, конечно, были возбуждены одним тем, что находятся в Царском Селе, где жил сам государь. Скованно они себя чувствовали и оттого, что были по-парадному одеты, некоторые даже при галстуках. — Надоели они мне, — продолжал Делов, и его цыганские глаза весело блестели… — Спрашивают, будто я сам царь — зачем мы тут? Ну я, к примеру, Попову отвечаю: ты столяр? Столяр. Значит, тебя ковать железо не заставят, ковать будет Серов из кузнечного… — Видя, что управляющий благосклонно улыбается, он продолжал балагурить дальше. — Лично я одного боюсь, вдруг задумано сделать меня министром по спиртоводочной части… — переждав смех, добавил — Откажусь, братцы, сразу же откажусь, ставить меня на такую должность все равно, что козу пустить в капустный огород. Всю эту промышленность в трубу пущу… Видя, что управляющий и неизвестный штатский смеются вместе с рабочими, Делов обратился к угрюмому рабочему с обвислыми усами. Это был один из недавних крестьян. — Ну а ты, Николай Бойков, чего пригорюнился? Боишься, что на войну отправят? Не боись, Николай Бойков. Там, говорят, полегче, чем на заводе, война-то не с утра до вечера, там пострелял малость и дрыхни себе в окопе… пока не убитый, конечно. А если убьют, тебе будет все равно. — Отвяжись, — пробурчал Бойков и спрятался за спину товарищей. — А сам-то войны не боишься? — Капитан Гримайлов решил прощупать балагура. — Это я-то? — весело отозвался Делов, внимательно глядя в глаза незнакомцу. — А чего мне бояться? Я же отсрочку имею, а вообще-то у войны один горький момент — там могут убить ни за что ни про что. Верно я говорю? Гримайлов усмехнулся: — Там все же убивают не просто так, а в бою за. отечество. — А какая разница уже убитому, за что он убит? — мгновенно спросил Делов и по тому, как незнакомый господин с лица озлился, понял, что надо остановиться. Сказал спокойно — Тут наши с завода… — он повел головой на окружавших их депутатов, — они вроде бы боятся, зачем привезли нас сюда. А я эту их боязливость высмеиваю как могу — ну, царь здесь живет, но почему же надо его бояться, если он нам отец родной и всей Руси государь? Разве я не правый в этом? — В этом ты прав, — подчеркнув «в этом», ответил Гримайлов, но счел за лучшее разговор не продолжать и отошел в сторону. Но с этого момента он все время издали наблюдал за Деловым — что-то ему не нравился этот балагур… Выбрав момент, он спросил управляющего Станкова, что за человек этот Делов? Станков улыбнулся: — Не беспокойтесь, мы кому попало звание мастера не даем… Из дворца прибыл адъютант царя — офицер в дорогой шинели с бобровым воротником, ему, видно, не понравился воздух в комнате, несколько утяжеленный от парадно смазанных сапог, он повел розовым носиком и, сделав широкий жест, пригласил всех следовать за ним. Мастеровые шли за ним плотной кучкой, чуть впереди вышагивал важно адъютант, замыкали шествие управляющий Станков и капитан Гримайлов. Дорога до дворца была тщательно разметена от снега и посыпана песком. Сияло холодное солнце, белый снег слепил глаза. Дым из труб Александровского дворца поднимался к блеклому небу синими свечами. Зима здесь была по особому нарядная. Все ближе было приземистое здание дворца, над которым лениво реял трехцветный стяг романовской России. Поначалу шли прямо к колоннадному подъезду, где были установлены непонятные скульптуры, но потом свернули и обошли дворец сбоку — там, в торце здания, был так называемый фельдъегерский вход. С солнца войдя в вестибюль, депутация, наткнувшись на слепой сумрак, невольно остановилась, тесно сгрудилась. Скоро, однако, пригляделись. Их пригласили раздеться. Дворцовые слуги, стоявшие у стен вестибюля, рассматривали их почти испуганно, просто им трудно было поверить своим глазам: во дворце — рабочие! А они, меж тем, гости царя, а это значит, надо принимать от них одежду и отвешивать положенные поклоны. И они кланялись, но что-то не очень усердно и будто стесняясь друг друга. Депутацию провели в небольшой так называемый Угловой зал, стены которого были обиты малиновым шелком. В глубине зала стоял стол на гнутых золоченых ножках, за ним — кресло с высокой спинкой, увенчанной двуглавым орлом. Позади кресла — высоченные белые двери, по бокам которых замерли солдаты-преображенцы. Депутацию выстроили в середине зала двумя шеренгами, чуть впереди встал управляющий заводом Станков. В это время под потолком вспыхнули яркие люстры — зал будто затопило солнечным светом. Вот когда депутаты оробели всерьез, стояли недвижно, напряженно смотрели, что делалось вокруг. Из боковой двери в зал вошел престарелый чин в расшитом золотом мундире — это был министр двора Фридерикс. Он положил на стол какие-то бумаги, оглядел зал, скользнул невидящим взглядом по шеренге депутатов и ушел, осторожно ступая гнущимися ногами. А когда он только возник в проеме высоченных дверей, депутаты подумали — царь. Даже дыхание задержали, но быстро опомнились — больно староват и непохож вовсе. Через боковые двери в зал вошли министр внутренних дел Хвостов и рослый генерал в голубом мундире — это был начальник охранного отделения Глобачев. Генерал стал у стены, а Хвостов приблизился к депутации. — Господа депутаты, — сказал он негромко. — Сейчас наш государь-император всея Руси соизволит принять вас. Его величество изъявил монаршее желание поговорить с вами, но вы уж постарайтесь не утомлять государя и поберечь его драгоценное время. Хвостов вернулся к генералу Глобачеву и стал рядом с ним. Тотчас снова медленно открылись высоченные двери позади стола, и в них появился царь в скромной полевой форме полковника, без всяких орденов. Он прошел мимо стола и остановился в нескольких шагах перед депутацией. — Здравствуйте, господа, — еле слышно произнес Николай с растерянной улыбкой и оглянулся на стоявшего позади него генерала — то был начальник его личной охраны жандармский генерал Спиридович. Управляющий заводом Станков негромко, в тон царю, ответил: — Здравия желаем, ваше величество. — Он оглянулся на депутацию, и мастеровые нестройно произнесли: — Зрав… ва… величество… Станков выпятил грудь и уже громче сказал: — Многие лета вам, ваше величество! Царь переминулся с ноги на ногу и повернулся к Хвостову, точно спросил у него — дескать, что же дальше? — и потом заговорил тихим, глуховатым голосом: — Нелегкие дни переживает теперь наша отчизна. Злой и коварный враг ведет против нас постыдную войну, и доблестные сыны отчизны, ваши братья, с оружием в руках, с тем оружием, которое вы куете, отстаивают честь и величие России, нашей матери-Родины. Я знаю, вы все хорошо работаете, а это значит — вы хорошо сознаете свою братскую ответственность перед нашими славными воинами. Спасибо вам за это… — Царь говорил, не смотря на депутацию, а чуть повернувшись вправо, к окну, за которым медленно падал снег… Царь вздохнул и продолжал: — Все истинные россияне понимают, что победа над врагом в общей битве рука об руку с нашими доблестными союзниками есть то главное, ради чего мы все живем и ради чего помирают россияне на фронтах войны, а в тылу утраивают свои усилия, которые… — Царь запнулся, он всегда путался из-за этих «которые» и сейчас не знал, как окончить эту длинную фразу, и вдруг сердито заключил — Без победы нет у нас будущего… — и, решив уточнить, добавил — Грядущая победа не за горами, и все наши усилия даром не пропадут… — Он помолчал и тихо произнес — Спасибо… Царь отступил на два шага назад. В это время управляющий Станков сделал шаг вперед, прокашлялся и заговорил округлым рокочущим баском: — Ваше величество, государь наш! Мы пришли к вам выразить великую любовь и веру в вашу отеческую и государственную мудрость, чтобы сказать вам о нашей беспредельной преданности вам и престолу. С этой любовью и верой мы работаем во имя нашей грядущей победы над коварным врагом. Трудовой люд нашей великой державы с величавым спокойствием встречает все испытания времени, и никакие трудности не согнут нашей воли и веры. С этим твердым заверением мы и пришли в ваш дом. Примите же нашу коленопреклоненную любовь и преданность, а в память о нашей встрече соблаговолите принять от нас символический подарок… — Станков оглянулся назад, и кто-то из депутации передал ему вылитую из чугуна фигурку кузнеца с занесенным над наковальней молотом. Тотчас впереди царя возник начальник личной охраны монарха генерал Спиридович, который взял подарок и, бегло показав его царю, унес и поставил на стол. — Спасибо… спасибо… — поклонился царь и, выпрямляясь, сказал — Ваши слова запали мне в душу. Замечательные слова. Они тем более трогают меня, что именно на вашу среду мне нередко указывают, что там полно неверных и жаждущих смуты. Теперь я вижу, как далеко это от истины. Со своей стороны, я заверяю вас, что как я, так и мое правительство — мы будем неустанно заботиться о ваших интеросах и благодарно наблюдать ваш честный труд во благо отечества. Спасибо… Царь сделал отрывистый поклон головой и снова подошел к депутации поближе. Приблизились туда и Хвостов с Глобачевым. Царь пожал руку управляющему Стаикову и попросил представить ему депутацию. Станков начал, показывая рукой на отдельных депутатов, называть их фамилии. Царь кивал представленному, уже смотря на следующего. Депутация стояла в два ряда, и тем, кто стоял во втором ряду, при представлении приходилось высовываться между стоявшими впереди — царь даже улыбнулся, когда один малорослый депутат вдруг вынырнул между плечами впереди стоявших. Когда был представлен последний в шеренге Василий Делов, царь спросил у него: — Как, милейший, настроение? В мгновенно сгустившейся тишине послышался веселый голос Делова: — Лучше всех, ваше величество! — Глаза его так бесовски сверкали, что царь задержал на нем несколько удивленный взгляд и ответил тихо: — Это приятно слышать… — И, видимо, подогретый бодрым ответом Делова, спросил у стоявшего рядом с ним недавнего крестьянина Ивана Рыбака — Нет ли, милейший, просьбы какой? Рыбак стушевался, словно съежился весь, закинул взгляд к потолку, потом опустил на царя и произнес глухо: — Как бы войну одолеть… Царь улыбнулся: — Я тоже думаю об этом денно и нощно… С этими словами царь по-военному сдвинул каблуки, еле заметно поклонился, развернулся через левое плечо, приставил ногу и ушел из зала вялыми шагами. Высоченные двери закрылись за ним. Словно из-под земли перед депутацией возник адъютант, который вел ее сюда, во дворец. Он сделал выразительный жест рукой на дверь и первый направился к ней. Депутация, смешавшись в кучку, пошла за ним. В коридоре каждому депутату был вручен памятный подарок — нечто завернутое в синюю бумагу и перевязанное розовой ленточкой с бантиком… Свертки эти были развернуты только в вагоне поезда, в котором депутация возвращалась в Петроград. В каждом свертке была небольшая фотография Николая с его автографом и железные, вороненые карманные часы фирмы «Павел Буре». Сунув фотографии в карманы, депутаты любовались часами: — Эй, Михаил, сколько на твоих? — весело спросил Дедов. — На моих что-то много — уже седьмой час пошел… — А на моих ровно два. — На моих без пяти три… — Ну, братцы, что же мы так теперь и будем жить — каждый со своим временем? — весело спросил Делов. Ехавший вместе с депутацией капитан Гримайлов, услышав этот разговор, достал из кармана свои золотые и, отщелкнув крышку, громко объявил: — Сейчас точно одиннадцать часов пять минут, всем надо часы завести и поставить на это время… Не все знали, как сие делается, и на это ушло не меньше получаса, и Гримайлову пришлось еще несколько раз объявлять точное время. Делов попросил его показать свои золотые, спросил: — Тоже царем даренные? — Подарок от службы, — сухо ответил Гримайлов и спрятал часы, которые действительно дарены были ему царем как раз за те его успехи при сопровождении царя на встрече с Вильгельмом в норвежских шхерах. — Ну что, сильно переволновались? — спросил он у Делова, вглядываясь в его смуглое цыганское лицо. — Было дело, — усмехнулся Делов. — Аж коленки щелкали… Кто был поближе и слышал их разговор, засмеялся. — Чего скалитесь? — оглянулся на них Делов. — Волнение вполне понятное — нешуточное дело: царь с тобой разговаривает. — А ты ответил ему лихо, царь даже заулыбался, — сказал кто-то. — Ответил по правде — настроение у меня лучше всех… — А мне что-то царь меньше ростом показался, — включился в разговор Рыбак, который все еще не мог опомниться после разговора с царем, и ему все вспоминались всякие подробности. — Сила его не в росте — в скипетре, — уважительно пояснил мастер из столярного цеха Попов, все еще рассматривавший свои часы. — А память нам дадена хорошая — как поглядишь, какой там час, так государя вспомнишь. — А без часов так и из памяти вон? — весело спросил Делов. Попов не ответил, отвернулся и тщательно запрятал часы в карман. Когда поезд уже приближался к Петрограду, управляющий Станков поднялся со своего места и громко сказал, обращаясь ко всем: — Расскажите дома и на заводе, как побывали мы у нашего царя-батюшки. Расскажите, как он прост и обходителен, как понимает наши нужды и обещал нам свои заботы… Как верит он в скорую победу над врагом… Часы всем покажите… Договорились? Все разноголосо выразили свое согласие… В это время в кабинете монарха тоже разговаривали о прошедшем приеме. — Я доволен… я доволен… — задумчиво повторял царь. Он все-таки был возбужден этим необычным приемом. Сказал Хвостову — Хорошо подготовили это дело. Спасибо. Хвостов благодарно склонил голову. Царь спросил у Гло-бачева: — Ведь достойно похвалы, генерал? — О да, — негромко ответил Глобачев. Он в эти минуты знал о Хвостове куда больше царя — не дальше как сегодня он читал агентурное донесение о том, что Распутин в кругу близких ему людей говорил, что Хвостов главный его враг, и клялся с целованием креста, что свалит его в самое ближайшее время. Есть у Глобачева информация и о том, что Хвостовым очень недовольна императрица, а это уже более чем серьезно. — Я дам прессе указание напечатать отчеты о приеме рабочей депутации, — сказал Хвостов. Царь насторожился: — Только, ради бога, пусть не расписывают, а то я их знаю — так размалюют, что люди будут смеяться. А все было так мило, душевно и просто. Я бы желал, чтобы о приеме было написано коротко и даже намеренно сухо. — Совершенно правильно, ваше величество, — вмешался Глобачев. — Об этом следует написать не как о каком-то чрезвычайном происшествии, а как про обычное дело в ряду других дел двора. — Именно, — кивнул царь. — Мне интересно было бы узнать, каково впечатление у депутации? — Будем знать еще сегодня, ваше величество, мой человек сейчас поехал с ними в Петроград, — заверил Глобачев. — Если соизволите, завтра же вам доложу. — Хорошо бы еще узнать, как отнесутся к приему господа социал-демократы? — Будем знать и это, ваше величество… — Глобачев даже сейчас уже знал, что в социал-демократических кругах еще три дня назад пронюхали о предстоящем приеме и даже пытались выяснить, кто окажется в депутации, а на сходке рабочих в литейном цехе Путиловского завода неизвестный оратор, но явно от социал-демократов назвал этот прием запоздалым и дешевым заигрыванием царя с рабочим классом… Но сейчас Глобачев говорить об этом не будет — зачем расстраивать царя, когда он так доволен приемом?.. В Петрограде меж тем депутаты, выйдя с вокзала, разошлись кто куда, искать свои трамваи, чтобы поскорее добраться до дому. Василий Делов сел в трамвай вместе с мастером из столярного цеха Поповым. Попытался с ним заговорить: — Ну что скажешь, столяр? — А что говорить-то? — вяло отозвался тот, глядя в окно на бежавшую мимо улицу. — Все ж не в пивной мы с вами были, а у самого царя-батюшки. Столяр молчал. Разговора не получилось, и скоро Попов, бегло простившись, сошел на своей остановке. На следующей сошел и Делов, хотя ему еще было ехать да ехать… Посмотрел внимательно, не сошел ли за ним кто еще, и остался стоять среди ожидавших трамвай. Все вроде было спокойно и чисто. Теперь ему нужен был седьмой номер, чтобы добраться до Шлиссельбургского проспекта. «Семерка» скоро подошла. На ней он доехал до предпоследней остановки. Здесь он снова внимательно осмотрелся и зашагал к близкому переулку. Шел по нему один-одинешенек — здесь жил рабочий люд, и все в это время на работе. Опять же хорошо — легко обнаружить, если кто за тобой тащится… Но вот и заветный адрес — старый двухэтажный деревянный дом. Дверь сорвана с петель, висит боком. Порог обледенел. В подъезде темно и тихо. Делов постоял, послушал и стал не спеша подниматься по скрипучей лестнице. Дверь открыл ему тот человек, к которому он шел, — плечистый парень в студенческой тужурке нараспашку. Это был давно знакомый ему большевик со странной фамилией Воячек, частый гость на их заводе. Прошли в его комнатушку в самом конце темного и длинного коридора. — Раздевайся. Чаю хочешь? — Не откажусь. Там нам чая пожалели, — рассмеялся Делов. — Экономит батюшка наш, — усмехнулся Воячек, разливая чай в эмалированные кружки. Они пили горячий чай с сахаром вприкуску. Василий Делов с юмором рассказывал, как прошел прием депутации. — …и в заключение преподнесли каждому часы. Вот они — царские, — он достал их из кармана, и они вместе их осмотрели… — Я у него спрашиваю: зачем нам, ваше величество, эти часики, а он отвечает — чтобы вы не проспали время, когда мое царствие кончится. Посмеялись, и Воячек спросил строго: — А в самом деле, ты там не болтал лишнего? Я ведь тебя знаю. — Вот как на духу, — сверкал Делов своими цыганскими глазами. — Разговор у меня с ним был. Честное слово. Он спросил у меня: «Как настроение, милейший?», и я ответил как на параде: «Лучше всех, ваше величество!» И он меня похвалил… А больше ни слова, товарищ Воячек, я ж не дурной, чтобы там трепаться. Я даже со своими говорил только по-французски, понимал, что вокруг уши поразвешены. — Тоже мне свои, — усмехнулся Воячек. — Половина там были мастера, а это народ на корню купленный. — Не все, товарищ Воячек, не все… — серьезно заметил Делов. — Я наблюдал и видел — не один я понимал, что все это оперетка. — Не такая уж глупая эта оперетка, — обронил Воячек. — Поглядите-ка, как мы уважаем наш рабочий класс… даже часов не пожалели. Ладно, давай-ка договоримся, что отвечать про прием, если будут спрашивать заводские. — Это же надо решать по тому, кто у тебя спрашивает. Одному — удостоился, мол, высокой чести, а другому — про оперетку. И вообще, я думаю, если одну только правду рассказывать, самый последний дурак сам поймет, что оперетка. Господи, чего там только не было! Наш управляющий подносит ему чугунную фигурку кузнеца. Я в этот момент не вытерпел, шепнул кузнечному мастеру: гляди, тебя царю дарят, так даже этот бирюк чуть не засмеялся. — Пожалуй, ты прав, надо серьезно рассказывать, как было, а народ у нас понятливый, сам разберется, что к чему. А теперь — новое дело к весне поближе. Я должен поехать в Москву. — Насовсем? — встревожился Делов. — Надо ехать, а на сколько — и бог не знает. Когда уеду, вместо меня к вам на завод будет ходить Соколов, ты его знаешь. — Это тот рыжий? — Тот самый. Помогайте ему, как мне. — Все сделаем, не беспокойся. — Спасибо. Допивай чай и уходи, ко мне скоро должны прийти… Они простились. Делов, уже держась за ручку двери, обернулся: — Терпежу больше нет глядеть всю эту оперетку с танцами. — Недолго осталось, — помахал ему рукой Воячек… Выписка из докладной записки капитана Гримайлова в охранное отделение. «…Безусловно, данный прием, при умелом его распропаган-дировании, покажет демократическое устремление государя быть ближе к своим подданным любого положения. Воздействие подобных приемов на общество было бы большим, если бы они проводились чаще или, во всяком случае, регулярно и не выглядели бы явлением исключительного порядка, ибо последнее вызывает и удивление и, как следствие, кривотолки. Это подтверждают уже имеющиеся на этот счет агентурные данные». (В этом месте генерал Глобачев написал на полях: «В этом решающим является собственное воззрение государя».) …«Считаю необходимым обратить внимание на агентурное донесение (лист 4, 2 тетради), где приводится высказывание инженера Путиловского завода Кирьянова при его беседе с рабочими, вернувшимися из поездки на фронт, куда они сопровождали изготовленное их заводом оружие, что они в своей поездке узнали больше, чем рабочие делегаты, ездившие к царю. В этом я усматриваю не лишенное основания суждение по существу приема, носившего все-таки парадный характер, что крайне необходимо учесть в рассуждении на будущее…» (Пометка генерала Глобачева: «Маниловщина. Мы не можем в сие вмешиваться».) …«Сами участники депутации, непосредственно после приема, не высказывали серьезных взглядов на произошедшее, не стали предметом их разговоров даже обращенные к ним впечатляющие слова Государя о войне и грядущей победе, однако это могло быть предопределено и низким уровнем мышления. Что же касается впечатления в обществе, оно может оказаться поверхностным по вине прессы, которая информировала о приеме более чем кратко…» (Замечание на полях генерала Глобачева: «Таково было повеление Государя».) …«Опыт приема в целом считаю необходимым подытожить и изучить по получении всех агентурных данных, дабы не впасть в субъективность оценок, чего не лишены и эти мои первые впечатления». (Резолюция генерала Глобачева: «Не позже 15 февраля доложите мне лично итоговый материал…»)ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Нева уже освободилась ото льда, сама снесла его в Балтику, теперь только одинокие льдины проплывали по рябой от ветра, вздувшейся реке. Солнце щедро заливало Петроград ярким, пока еще холодным светом, сверкало на шпиле Петропавловки. Французский посол Морис Палеолог в дни ледохода часами просиживал в кресле перед широченным окном, смотря на беспорядочное и вместе с тем неудержимо устремленное движение ледяных полей и думая о своем, о том, что волновало и тревожило его этой весной. Ему 55 лет, но он полон сил и доживет почти до конца второй мировой войны. Сейчас идет еще эта первая, она в полном своем развороте, и ей не видно конца. Более того — чем дальше, тем неопределеннее видится ее окончание, тем более окончание победное. Дома, во Франции, война застряла у Вердена и кровоточит там безудержно иопасно. Англичане верны себе и предпочитают воевать где угодно, но не там, где главный противник — немцы. Одна Россия всю войну честно несет свой тяжкий крест… Но здесь явно назревает кризис государственной власти, который может подорвать военные усилия страны — что толку в союзнике, который потеряет власть над армией? На днях посол вынужден был принять печально известного своими авантюрными похождениями начальника канцелярии премьера Штюрмера отъявленного распутинца Манасевича-Ма-нуйлова. Еще год назад Палеолог ни за что не принял бы этого человека, а теперь ему так нужна была информация, что он решил воспользоваться и этим нечистым источником. Мануйлов позвонил ему по телефону и настойчиво просил о приеме, ссылаясь при этом на весьма необязательный повод, но посол подумал о том, что этот тип вертится возле премьера, вдруг он по легкости ума выболтает что-то важное, о чем более солидные люди молчат. Вполне может статься, что он сам предложит информацию за деньги — он из таких. И вообще, зачем он добивается приема? Не послан ли он с умыслом кем-то другим и личностью покрупнее?.. Все же когда Мануйлов вошел в его кабинет, посол довольно подчеркнуто избежал рукопожатия. Меж тем Мануйлов держался непосредственно, если не развязно — удобно усевшись в кресло перед посольским столом, заложил ногу на ногу и деловито спросил: — Известно ли вам, ваше превосходительство, насколько серьезно у нас положение на фронте и в тылу? — Думаю, что известно, — небрежно ответил посол. — Я опасаюсь, что по одному важнейшему вопросу вы можете невольно оказаться в заблуждении, в каком находятся многие официальные лица, даже, боюсь сказать, сам государь. Палеолог молчал, но за этим молчанием все-таки было приглашение визитеру продолжать свою мысль. — Ваше превосходительство, — оживленно заговорил Мануйлов, настороженно глядя на Палеолога. — Я для вас лицо, конечно, неофициальное, более того, я имею основание предполагать ваше осудительное ко мне отношение, но я тем не менее из тех нетитулованных патриотов России, которые имеют достаточно данных для размышлений о весьма серьезных делах. В данном случае речь идет о смертельной угрозе нашему государству от вполне реальной революционной смуты. — Я располагаю свежей и весьма надежной информацией, что в русской армии царит сейчас высокий боевой дух, — сухо обронил посол. — О да! Но только в частях, находящихся на передовой! — воскликнул Мануйлов. — Но за их спиной и весьма близко, в так называемом войсковом резерве царит катастрофическое разложение. И это неудивительно. Целую зиму резервные части провели в ужасающих условиях переполненных казарм. Достаточно сказать, что даже в более привилегированных Преображенских казармах вместо тысячи двухсот солдат расквартировано более четырех тысяч. Далее — кто находится в этих резервных частях? Лица всех народностей и национальностей, включая и евреев. Словом, каждая казарма наполнена, фигурально выражаясь, идеальным бульоном для культуры революционных бактерий. Теснота, духота. Из-за недостатка офицеров призванные не загружены занятиями и нет надлежащего за ними контроля. И конечно же, наши анархисты всех родов и различий не дремали. За зиму произошли бунты в нескольких резервных частях, это факт, ваше превосходительство. Теперь представьте себе, что произойдет, когда эта серая разложившаяся масса прибудет на передовую линию, где тоже действуют враги нашего строя. Оттуда тоже имеются донесения о непрерывно ведущейся в окопах левыми пораженческой агитации, которую не останавливают даже смертные приговоры военно-полевых судов. Теперь прибавим к этому, конечно, известные вам сведения о беспорядках в тылу и, что особенно тревожно, на заводах, работающих для фронта. Вспомните недавнюю историю Франции, вы должны раньше и лучше других понимать всю грозную опасность, нависшую над Россией. Я нахожу нужным сообщить вам, что люди гораздо большего масштаба, чем я, узнав, что я направляюсь к вам, просили меня быть с вами откровенным до конца. Палеолог молчал. О революционной ситуации в сегодняшней России он сам думал не раз, и сказанное Мануйловым не было для него неожиданным откровением. Но его заинтересовало последнее признание визитера, и он решил, что называется, взять быка за рога. Спросил: — А что же думает об этом господин Штюрмер? Или он тоже находится в заблуждении? — О нет, — тихо ответил Мануйлов. — Если бы ему не мешали заблуждающиеся, он навел бы порядок. Быстро и решительно. — Но разве я могу ему помочь? — с иронией спросил посол. — Безусловно, — невозмутимо ответил Мануйлов. — Поддержка посла союзной державы стоит много. Палеолог встал, он не хотел продолжать этот разговор — не хватало ему какой бы то ни было связи с распутинским премьером. — Благодарю вас за откровенность, — холодно сказал он… — — Извините, ваше превосходительство, за отнятое у вас время, но я сейчас чувствую себя как человек, исполнивший долг совести. Когда Мануйлов ушел, Палеолог посидел немного в раздумье и, не откладывая, написал шифрограмму об этом визите, он тоже исполнил свой долг — пусть там, в Париже, разбираются в степени важности его информации, но знают, что он не пропустил ее мимо ушей… По свинцовой Неве плыла одинокая льдина со сверкающим на солнце голубым отколом. Посол проводил ее задумчивым взглядом: — Вот и эта глыба уйдет в море, в небытие. Он любил красиво пофилософствовать и в связи с этим часто встречался с камергером Базили, тоже склонным к таким рассуждениям. Однажды, гуляя по набережной Невы, они подошли к памятнику Петру, и вдруг Базили сорвал с головы фуражку и воскликнул: «Привет тебе, величайший революционер!» Последнее время Палеолог и Базили видятся редко — камергера отправили в Ставку, где он занимается дипломатическим протоколом, посол об этом весьма сожалеет, ибо в Петрограде достойных собеседников раз, два и обчелся… Но действительно же, потрясающе неуяснима Россия и все, что происходило здесь во все времена и происходит теперь. Средневековые обряды, обычаи и великолепный, возвышающий душу балет. Лакейство людей низших классов и высочайший аристократизм духа среди избранных. Но там же, среди избранных, вдруг возникает грязный Распутин, и сама царица приглашает его вместе с ней к причастию. Боже, как же понять такую Россию? Как узнать, что она хочет, что приемлет, а что отвергает? И сколько же у нее терпения и неисчерпаемой силы! Ни одно государство не смогло бы существовать, понеся потери, какие понесла Россия, а она существует и продолжает эту страшную войну… Палеологу хотелось бы знать, понимают ли Россию те, кто сейчас ею управляет? Неужели прав Хвостов, в разговоре с ним сказавший: «Наш народ в веках приказной — что власть прикажет, то он исправно и выполнит». Неужели это правда и только этим следует объяснять неиссякаемое терпение и могущество России? Коллега Палеолога английский посол Бьюкенен смотрит на все это проще, он как-то сказал: «У нас нет ни времени, ни острой необходимости заниматься разгадкой русской души, нам следует только делать все, чтобы Россия на своих фронтах продолжала выполнять свой союзнический долг». Но почему теперь он так нервничает по этому поводу? Может, от того же, о чем говорил Мануйлов. Но Россия воюет и сейчас готовит новое большое наступление. Нет, нет, Палеолога куда больше волнуют не фронтовые, а внутренние дела России, впрочем, здесь он видит опасность и для дел военных… Палеолог действует в высшем свете, там у него много друзей, особенно среди аристократических дам, с которыми он встречается и получает от них иной раз бесценную информацию о жизни и делах на верхушке русского общества. Кроме того, ему доставляют удовольствие эти встречи с красивыми, утонченными женщинами, которых он с чисто французским умением располагает к откровенной и изысканной болтовне обо всем на свете. И именно там он гораздо раньше, чем Бьюкенен, узнал, например, о готовящемся аресте бывшего военного министра Сухомлинова, а из уст одной придворной красавицы он впервые, и опять же раньше Бьюкенена, услышал имя Штюрмера как возможного русского премьера. Там же он постоянно добывает идущую от графини Фредерикс информацию о всем, что делается при дворе, в том числе и про грязные проделки Распутина. И вот эта информация очень тревожит посла Франции, тревожит Париж… Скоро в Петроград должны прибыть с визитом французский министр юстиции Вивиани и вице-министр артиллерии и военного снабжения Альберт Тома. Этот визит готовился долго и тщательно, и Палеолог в этом активно участвовал, и именно он настоял, чтобы в Россию ехали именно эти деятели, хотя в Париже кое у кого было сильное сомнение в разумности посылки в монархическую Россию двух популярных социалистов. А Палеолог видел в этом умный, тактический ход. Главная задача визитеров — разведка русского общества — кто же сделает это лучше этих прославленных своей гибкостью ораторов, могущих покорить любую аудиторию? Наконец Франция покажет России своих социалистов, которые не только не опасны власти, но и верно ей служат, принимая активнейшее участие в войне. Разве это не пример, достойный подражания? Вивиани ехал вместе со своей супругой, и это тоже не случайно — мадам Вивиани недавно потеряла на войне сына от первого брака, и ей в визите предопределена своя роль — смотрите, французские социалисты отдают войне своих сыновей. Обязанности между двумя главными визитерами точно разграничены: Вивиани занимается главным образом изучением русского общества, но вместе с Тома участвует и в переговорах по вопросам военным. Кроме того, Тома собирается еще ознакомиться с работой русской военной промышленности. Это смешение обязанностей тоже должно показать русским, что французские социалисты не только п5-литические деятели, им доверены и дела военные. Палеолог, думая об этой стороне визита, отлично понимал, что у таких верных и сильных слуг русской монархии, как генерал Алексеев, и, наконец, у самого русского монарха визитеры-социалисты вряд ли вызовут симпатию и, конечно же, не изменят их отношения к идеям социализма. Тут можно было полагаться только на политическую искусность гостей, на их известную всей Франции гибкость и изворотливость… Действительно же, эти два политических хамелеона с удивительной ловкостью сумели перекраситься из борцов против буржуазии в ее верных слуг. Имя Альберта Тома в работах Ленина того времени встречается не раз среди имен других социал-предателей… Вивиани и Тома прибыли в Петроград 5 мая. Встреча их на Финляндском вокзале была умышленно скромной, самой крупной фигурой там был французский посол, а Россию представляли несколько государственных чиновников второго разряда. С вокзала визитеры в сопровождении одного Палеолога проследовали в «Европейскую» гостиницу, где они и будут жить — это должно подчеркнуть демократизм и скромность прибывших. Завтрак был подан в их апартаменты. Мимолетный разговор о дорожных впечатлениях. Мадам Вивиани скорбным голосом рассказала, как ей всю дорогу было страшно и как она всякий раз вздрагивала, услышав немецкую речь убийц ее сына. Жена посла, взяв ее за руку, сказала, что война страшна, раз она отнимает у нас детей. Мадам Вивиани согласно опустила голову и промокнула глаза кружевным платочком. Постепенно дамы повели свой разговор, а мужчины занялись делом. — Мы приехали с целью выяснить военные и общественные ресурсы России и попытаться, на опыте Франции, помочь ей активизировать военное производство, — вполголоса говорил Палеологу Вивиани. — Тут кое-что можно сделать, — обронил посол. — Затем мы будем настаивать на посылке во Францию не менее четырехсот тысяч русских солдат. — А это нереально, — твердо произнес Палеолог. — Даже называть эту цифру Алексееву или царю я бы не советовал, оба они при каждом случае не устают говорить о напряженном положении с резервами, а назвать эту цифру сейчас, когда они готовят новое большое наступление, было бы крайней неосторожностью, это вызовет большое раздражение. — А на что же тут можно рассчитывать? — деловито спросил Тома. — При особой вашей настойчивости тысяч на пятьдесят, не больше. — Хоть что-нибудь, — усмехнулся Тома. — И вообще тут главный аспект психологический: смотрите, французы, русские рядом с вами — воевать надо лучше, — он тихо рассмеялся. — Далее, мы будем рекомендовать пойти на уступки Румынии, чтобы она как можно скорее выступила на нашей стороне, — сказал Вивиани. — Здесь вы ничего конкретного не добьетесь, — убежденно сказал Палеолог. — Они ответят вам то, что я уже давно слышу от них: мол, тут главные затруднения не в Петрограде, а в Бухаресте и что они не могут пообещать Румынии воевать вместо нее… — Не лишено, — усмехнулся Тома. — Но будет важна даже одна постановка этого вопроса. И, наконец, проблема Польши, ее государственности. — Рекомендую этот вопрос поднимать, когда уже сделаете все остальное. И говорить об этом следует сверхосторожно. — А если их пугнуть возможностью предоставления Польше автономии немцами? — спросил Тома. — Вряд ли испугаются, они достаточно хорошо осведомлены о традиционной польской ненависти к Германии. Вивиани строго и чуть насмешливо смотрит на Палеолога: — Я вижу, вас тут сделали пессимистом? — Просто я тут кое-что знаю, — ответил посол. — Многое, я думаю, прояснится у царя, — заключил разговор Тома. Поездка в правительственном салон-вагоне по царскосельской железной дороге прошла в приятном Палеологу легком разговоре о Франции. Вивиани с юмором рассказывал о жизни Парижа, о новостях высшего света. Послу хотелось узнать о многом, и они не заметили, как перед окнами вагона оказался царский павильон станции. Здесь их ждали два закрытых экипажа. В один сели Па-леолог и Тома, в другой Вивиани и встречавший их главный церемониймейстер двора. Тома с любопытством смотрел в окошко кареты и вдруг, откинувшись на спинку сиденья, рассмеялся: — Невероятно! Я, социалист Тома, сейчас предстану перед русским самодержцем! Не-ве-ро-ят-но! — Он помолчал, задумался и спросил — Я смогу увидеться с русским социалистом Бурцевым? — Не надо на этом настаивать, — холодно ответил посол. — Он считается смертельным врагом царя, и просьба о свидании с ним может перечеркнуть весь ваш визит. — Но почему? Они же по просьбе Франции вернули его из сибирской ссылки? — Я сам занимался этим и пребывал при этом в щекотливейшем положении, которого вам лучше избежать. — Но что же я скажу своей партии, когда вернусь? — спросил Тома. — Что социалистов в России нет? Кто мне поверит? Палеолог чуть не сказал, что таких, как он, социалистов в России действительно нет, но удержался и сказал, не скрывая раздражения: — Еще раз говорю вам — не поднимайте этот вопрос… От подъезда Александровского дворца одна за другой отъезжали кареты и экипажи с замысловатыми золочеными вензелями на дверцах, и французские гости вынуждены были в стороне переждать разъезд. Церемониймейстер объяснил, что сегодня именины царицы и сейчас уезжают ее гости — лица царской фамилии. Отъезжающие толпились и в вестибюле дворца: золотое шитье мундиров, дорогие меха, сверкание драгоценностей, легкий говор по-французски. Тома и Вивиани смотрели на все это с огромным любопытством, не замечая, что иные гости, наверно зная, кто они такие, смотрели на них с презрительным любопытством. Тома, Вивиани и Палеолога провели в Угловой зал, высокие окна которого выходили в парк, где под ярким солнцем лужайки светились нежной зеленью. Вивиани все, что видел, старался запомнить — он обещал дать газете социалистов подробные очерки о своем путешествии в Россию. В зал вошел Николай. Он был в полковничьем кителе, на груди, кроме обычно носимого им Георгиевского креста, поблескивал еще и военный крест Франции, явно надетый для этого приема. Палеолог представил царю его гостей, не уточняя, конечно, что они социалисты. Царь пожал им руки и, сделав шаг назад, стоял перед ними руки по швам. Неловкая пауза. Николай улыбнулся и потрогал рукой на своей груди французский крест: — Как видите, я ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил… — Не заслужили? Как можно? — восторженно возмутился Вивиани… — Конечно, не заслужил, — совершенно серьезно ответил Николай. — Ведь такой крест дается героям Вердена, а я там и близко не был. — Если бы он при этом не улыбнулся, французы не знали бы, что им сказать, а уточнять, что награда эта чисто символическая, было бы бестактно, притом понадобилось бы напомнить о великом вкладе России в эту войну, а это уж совсем некстати, учитывая, что через минуту они начнут излагать монарху свои просьбы о новых вкладах. Царь сделал жест рукой, приглашая гостей к круглому столу, возле которого стояли четыре кресла. Беседу начал Палеолог: — Ваше величество, господа Тома и Вивиани приехали со столь важными намерениями, что они счастливы благосклонно предоставленной вами возможности видеть вас и говорить с вами, ибо никто другой ответить на их вопросы не сможет. На лице Николая мелькнула тень недовольства: — Почему же? Представители дружественной и героической Франции везде у нас встретят и понимание, и исконное расположение… Это было почти отказом вступать сейчас в переговоры. Мгновенно заговорил Вивиани. Он информировал царя о целях визита, но сделал это очень искусно, потопив все его конкретности в подкупающем красноречии. Великолепный французский язык, доверительная интонация, яркая образность речи — в ход были пущены все приемы ораторского искусства. Словно позабыв о своих конкретных задачах и просьбах, он красочно рисовал образ героической, окровавленной Франции, а в подтекст уходила мысль, что Франция достойно выполняет свой союзнический долг и что ей нельзя не помочь, если она этой помощи попросит. Под конец Вивиани припас душещипательный рассказ о французском солдате, который, умирая от раны, полученной при штурме Вердена, умолял своего капрала сообщить в Россию, что он во имя общей победы воевал как положено солдату Франции. Когда Вивиани рассказы вал это, глаза его наполнились влагой, заблестели, да и Николай явно растрогался и взволнованно воскликнул: — А немцы уверяли всех, что французы не способны быть солдатами! Вивиани ответил мгновенно: — Но это правда, ваше величество! Француз не солдат! Он воин! После недолгого взволнованного молчания заговорил Тома. Поначалу тихо, будто размышляя вслух: — Величие Франции — ее народ. И России тоже! — Царь согласно кивнул, и, подбодренный этим, Тома как бы спросил у самого себя — Как же должен быть счастлив человек, который как вы, ваше величество, может сказать «мой народ»… — Сделав этот ловкий реверанс перед монархией и монархом, Тома без паузы продолжал — История делается народами. Но и личностями тоже. И когда деяния личности сливаются с помыслами народа, эта личность входит в историю. Николаю эта сентенция понравилась, и он одобрительно посмотрел на француза. — А когда несколько великих народов, — повысив голос, продолжал Тома, — объяты единой целью, горе тому, против кого они восстали. Вот почему наша общая уверенность в победе непоколебима, как гранитная скала… Царь слушал своих гостей с большим интересом — своим окружением он давно был отучен от подобных свободных и красивых речеизлияний. Тома это почувствовал и не ограничился тем реверансом вначале, по ходу разговора он еще не раз высказывал элегантные комплименты своему венценосному собеседнику и в заключение сказал с подкупающей искренностью: — Ваше величество, мне страшно подумать, какой великий груз любви к своему народу и ответственности перед ним лежит на вашем добром сердце! — Вам страшно только подумать… — совсем расплавился Николай, — а мне этот груз надо нести день за днем, год за годом… Возможно, в этот момент Николай понял, что выразился о себе нескромно — лицо его посуровело, и он сделал знакомое многим движение всем телом к столу, будто он собирается встать — это означало, что аудиенция окончена. Но французы этого сигнала не знали, и Тома сказал: — Ваше величество, победно закончив войну, вы непременно приедете во Францию, где вас встретят как… Николай встал, одернул китель: — Я люблю Францию и буду рад ее увидеть, — произнес он несоответственно сухо и даже сердито. Французы тоже встали. — Мы благодарим вас, ваше величество, за эти счастливые для нас минуты, — склонив голову, проникновенно сказал Вивиани. Царь отрывисто кивнул им и ушел вялой походкой… Из Царского Села в Петроград в салон-вагоне возвращались одни французы, можно было поговорить откровенно. Как только поезд тронулся, Тома, потирая руки, воскликнул тихо: — Все-таки мы его подцепили на крючок прочно и безбольно. — Не торопитесь, вы плохо его знаете, — отозвался Палео-лог. — Вы добились, однако, немалого, вы его явно взволновали, это редко Кому удавалось. Но он на удивление непостоянный человек, утром он целует своего министра, а тот, вернувшись в министерство, находит на своем столе повеление о своей отставке. — Однако общая его благосклонность к нам бесспорна, — сказал Вивиани. — Я побеспокоюсь о том, — сказал Палеолог, — чтобы о визите узнало побольше людей двора, это несколько облегчит вам разговор с тем же Алексеевым. Только в этом я вижу пользу приема… Через день французы увиделись с премьером Штюрмером. Это произошло на завтраке дома у министра иностранных дел Сазонова. По протоколу завтрак устраивала супруга министра. Кроме премьера, присутствовали еще четыре министра, и среди них — военный. Разговор за столом велся подчеркнуто светский и далекий от дел, интересовавших визитеров. Сказывалось, конечно, и присутствие на завтраке жен министров. Разговором владел Штюрмер, рассказывавший всякие веселые истории и даже анекдоты. Однако Тома знал, что протоколом предусматривалась и его деловая беседа с премьером. Рассказав еще один анекдот из серии «генерал и его денщик», Штюрмер извинился перед дамами и пригласил Тома в курительную комнату. Там француз сразу же приступил к делу. Спросил: — Какие у вас главные претензии к своей военной промышленности? — Они элементарны: не хватает оружия, снарядов, — развел руками Штюрмер. — Последнее время, правда, положение несколько улучшилось, но просьбы армии по-прежнему не удовлетворяются. Это большая наша беда, — вздохнул Штюрмер и расправил двумя руками свои усы-кинжалы. — У нас тоже так было, — подхватил Тома, — но теперь заводы работают ритмично, и я, отвечающий за снабжение армии и особо артиллерии, абсолютно спокоен. Штюрмер выпучил на него глаза и молчал, занявшись теперь своей роскошной бородой. Тома даже растерялся — он ждал вопроса и не дождался. — Хотите, ваше превосходительство, узнать, что помогло нам наладить дело? — сам задал он ожидаемый вопрос. Штюрмер молчал, продолжая таращить на него свои крупные глаза. — Заводы России плохо работают наверняка потому, что рабочие не стараются. А не стараются они по той причине, что нет у них ни личной заинтересованности в этом, ни чувства личной ответственности за плохую работу. Ваши военные заводы, поверьте мне, могли бы удесятерить свою продуктивность. Для этого нужно провести милитаризацию производства и самих рабочих. Что это означало бы для рабочих? Освобождение от мобилизации на фронт — это раз. А за плохую работу — наказание со всей строгостью военной дисциплины как за невыполненный приказ, это два. И кривая продуктивности быстро поднимается вверх, — Тома даже взмахом руки показал, как стремительно и как высоко взлетит та кривая. Штюрмер дернулся всем телом и, наклонясь вперед, сказал вполголоса: — У нас сделать это немыслимо. Не-мыс-ли-мо! Против правительства немедленно восстанет Дума. А господа русские социалисты и прочие силы анархии возликовали бы необычайно и немедленно подняли бы крик на всю Россию, что мы заводы превратили в казармы и прочее и прочее. А на требование удесятерить продуктивность те же анархисты научили бы наших рабочих выдвинуть требование, чтобы мы их и снабжали в десять раз лучше, и платили бы им в десять раз больше. — Штюрмер поднял палец: — Россия, милейший мой, это Россия, и французские мерки к ней не годятся. — По разве в России нет власти, войной облеченной на решительные действия? — жестко спросил Тома. Штюрмер долго молчал, поглаживая лежавшую на его груди бороду, и наконец ответил: — Я удивлен, что вы, именно вы, не понимаете столь элементарного закона, что любой нажим на фабричных немедленно вызывает контрдействие, а размер и форма его могут быть весьма опасными. Особенно в обстановке продовольственных перебоев и всяких иных неурядиц, которые весьма легко и даже соблазнительно приписать власти. И тогда может произойти бог знает что. И без этого нам, господин Тома, нелегко, ибо огромная, серая Россия во многом неуправляема. Достаточно того, что мы сумели заставить ее надеть шинель и воевать. — Но разве русские рабочие совсем лишены патриотического сознания? — помолчав, спросил Тома. — Исчерпывающие данные об этом вам могут дать в нашей полиции, — усмехнулся Штюрмер. — В полиции? — Тома сделал вид, будто не понимает, при чем тут полиция. — Именно, именно в полиции, — повторил Штюрмер. Потянулось молчание. Тома не знал, как продолжать разговор. В это время к ним из столовой пришел Палеолог. — Ну как, нашли вы общий язык? — преднамеренно легко, почти весело спросил посол, внутренне смеясь над ситуацией, в которой общий язык должны найти известный социалист и не менее известный сатрап самодержавной власти. — По крайней мере, мы кое-что выяснили, — ответил Тома, вставая… На другой день за завтраком во французском посольстве Тома, рассказав о своей беседе с премьером, спросил: — Неужели тут так далеко зашло? — Да, достаточно далеко, — подтвердил Палеолог. — И это главная трудность и главная тревога русской власти. — Но тогда это означает, что революционное брожение в среде русского пролетариата обрело больший масштаб, чем у нас, в стране первой революции? — недоуменно проговорил Вивиани. — Не забудьте, что здесь тоже уже была первая революция, — ответил посол. — В тысяча девятьсот пятом году. И тогда здесь происходило форменное вооруженное восстание и главной его силой были рабочие. И то, что та революция ничем реальным для рабочих не разрешилась и была жестоко подавлена властью, оставило свою глубокую и неизлечимую рану. Вы, французские социалисты, помнится, тогда приветствовали русскую революцию и даже возлагали на нее какие-то надежды… — Палеолог лукаво улыбнулся и спросил — И выходит, что те ваши надежды не оправдались. Тома задумался над словами посла, и он не мог не почувствовать в них оттенка укора и даже прямого напоминания о том, какая метаморфоза произошла с ним самим за последнее десятилетие. Решив, видимо, как-то разрядить разговор, Вивиани сказал: — Мы, однако, приехали сюда не изучать уроки той русской революции, а сделать все необходимое и полезное для нашей Франции в войне, и в этом мы вправе надеяться на помощь посла Франции. — Я этим и занимаюсь, — сухо обронил Палеолог, но подумал, что не стоит больше дразнить этих визитеров, как-никак, они же министры его правительства… А тут еще добавил Тома: — И все-таки, несмотря на ваши уроки пессимизма, я побываю на русских заводах и потом обогащу вашу информированность о русских рабочих, что крайне важно для уяснения реальных возможностей России в войне, которая решается не в великосветских кругах… Проглотив явный намек в свой адрес, Палеолог сказал: — Советую вам быть предельно осторожными. Кроме всего, вас могут обвинить в революционном подстрекательстве, вы ведь для русской власти социалист, а значит, революционер. — Они должны знать, что мы давно заняли совсем иную позицию, — ответил Тома и тут же пожалел о сказанном, так как мгновенно последовал вопрос посла: — Но вы же не будете прокламировать это в разговоре с русскими рабочими? В тот же день французские визитеры выехали в Ставку, где им предстояла встреча с генералом Алексеевым. Из Могилева Тома отправился в поездку по заводам, и Алексеев принимал одного Вивиани. Генерал был подчеркнуто холоден. У него лежала на столе шифрограмма от русского представителя при французской ставке генерала Жилинского. «Оба визитера, — сообщал генерал, — весьма популярные личности во Франции — в прошлом как общественные деятели социалистического толка, а ныне как причастные к правительству. Эта их двоякая популярность, на мой взгляд, не может считаться прочной. В данный момент они, отказавшись от своих прежних взглядов, активно служат власти, объясняя свою новую позицию патриотизмом, вызванным обстоятельствами войны, в которой на карту поставлена судьба Франции. Но всякой войне приходит конец, и какую позицию они займут тогда, неизвестно. Я лично расцениваю их как временщиков и рекомендовал бы соответственно к ним относиться, избегая с ними полной откровенности, хотя формально они будут представлять интересы правительства и даже главного командования, о последнем свидетельствует письмо генерала Жоффра, которое будет дано им для вручения вашему превосходительству…» Для Алексеева достаточно одного определения — временщики. Когда приторно улыбающийся Вивиани утром вошел в кабинет, генерал хмуро глянул на него, сухо ответил на его приветствие и небрежным жестом показал на кресло перед своим столом. — Надо проехать от Петрограда до вашей Ставки, чтобы понять, как громадна Россия и как прелестна русская нежная весна… — Вивиани хотел предварить дело, как он полагал, приятной генералу лирикой, но Алексеев выслушал его восторги с каменным лицом, и тогда француз будто проглотил свою сияющую улыбку и, выхватив из кармана письмо Жоффра, протянул его Алексееву. Тот взял письмо и положил его на стол. Вивиани протестующе поднял руку: — Ваше превосходительство, генерал Жоффр просил вас прочитать письмо сейчас же по вручении. Это прозвучало почти как приказ, и Алексеев усмехнулся: — Желание моего французского коллеги для меня, конечно, закон… Он распечатал письмо, быстро пробежал его глазами и положил на стол. — Генерал Жоффр, ваше превосходительство, доверил мне передать вам устно, что он намерен между первым и пятнадцатым июля начать на фронте большое наступление и он был бы рад, если бы вы, ваше превосходительство, тоже могли начать наступление не позже пятнадцатого июля, это отнимет у противника возможность переброски подкреплений с одного фронта на другой. Алексеев долго молчал, рассматривая свои сцепленные на столе руки, думая, до чего же легкомысленны французы даже в генеральской форме. Он мог бы сейчас сказать этому временщику, что Россия начнет наступление даже раньше, но не скажет — он же не француз… Алексеев поднял наконец на гостя взгляд из-под насупленных бровей. — На эту просьбу генерала Жоффра я сейчас ничего ответить не могу… — маленькая пауза… — так как подобные решения принимаю не я, а наш государь. Просьба, однако, будет доложена его величеству, а о дальнейшем французская ставка будет уведомлена, как положено, через нашего представителя во Франции генерала Жилинского… — И без паузы вопрос — Вы остановились при вашей военной миссии? — Да, конечно, — смятенно ответил Вивиани, понимая, что деловая часть аудиенции окончена. — Но в миссии сейчас между-властие — генерал Лагиш дела уже сдал, а новый руководитель миссии генерал Жанен прибудет сюда только через несколько дней. — Ничего, штат миссии достаточно информирован и введет вас в курс наших дел. Генерал в упор смотрел на француза, и ему, кажется, доставляла удовольствие его растерянность — пусть знает штатский временщик, что здесь ему не болтливая Франция… Аудиенция на том закончилась, и Вивиани покинул Ставку. Но когда он вернулся в свою миссию, ему сообщили, что он приглашается вечером на совещание у царя. Совещание, однако, тоже не принесло ему радости. Николай вел его строго, никому, в том числе и Вивиани, не давал выговориться, хотя по отношению к французу был отменно вежлив и называл его «наш дорогой гость», но и в этом обращении Вивиани не мог не чувствовать, что его принимают здесь явно как лицо неофициальное и к военным делам имеющее только косвенное отношение. Вскоре весь разговор на совещании свелся к обсуждению только одного его вопроса — о том, сколько своих солдат может послать Россия во Францию. Число, названное им сразу же, что называется, повисло в воздухе, и к нему никто не возвращался, речь шла только о том, послать сорок или пятьдесят тысяч. Ничего определенного не было решено и о сроках отправки. Ни о Румынии, ни о Польше вообще не было сказано ни слова. И, только уже прощаясь с Вивиани, царь сказал ему небрежно: — Что касается вопросов не столько военных, как дипломатических, на их решение необходимо время и специальная подготовка. ' Оба социалиста вернулись в Петроград заметно приунывшие и раздраженные. По поводу своей поездки на заводы Тома сказал послу очень уклончиво: — Вы правы, положение здесь очень сложное. Главное — ни в чем нет порядка. Вовремя не поступает сырье, низкая квалификация рабочих и многое другое. — А какое впечатление о настроении рабочих? — спросил посол. Тома разозлился: — Как, вы полагаете, мог я это выяснить, разговаривая с помощью переводчика, не знающего трети французских слов? Посол поздравил Вивиаяи с успехом в отношении посылки русских солдат во Францию и поспешно добавил: — Дело не в количестве, важна, как вы сами говорили, полезнейшая символика самого факта, надо только, чтобы вокруг этого у нас был поднят большой шум, а в этом лично ваша роль будет очень велика. Вивиани промолчал. Посол видел, что визитеры могут вернуться домой в плохом настроении, и понимал, что вину за неудачу они могут возложить на него. Надо было до отъезда сделать все, чтобы улучшить их настроение… И пошли приемы… Роскошный многолюдный завтрак у великой княгини Марии Павловны, где произносились сладкие спичи в адрес Франции и французов… Грандиозный, на четыреста кувертов банкет от имени русской столицы и Думы, которым руководил сам Родзянко, а слово от имени правительства держал министр иностранных дел Сазонов. (Только Палеолог знал, скольких сил ему стоило уговорить на это министра…) Участники банкета спели русский гимн «Боже, царя храни», а затем в зале появился Федор Шаляпин, который запел революционную «Марсельезу», подхваченную всеми гостями. Само соседство этих гимнов было противоестественно, но никто этого будто не заметил, разве что присутствовавшие на банкете министры откровенно правого толка не без испуга посматривали на вдохновенно поющих, а сами только беззвучно шевелили губами. В этой атмосфере душевного подъема, созданного пением гимнов, Вивиани произнес блистательную речь о нерушимо верной любви Франции к России. Он кончил ее с глазами, полными слез. Воздев руки к небу, он прокричал исступленно: — Бог видит! Мы вместе будем идти до конца, до того светлого дня, когда попранное врагом право будет отомщено! Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью! Мы обязаны этим перед грядущими поколениями! В зале разразилась буря восторга. В заключение слово было предоставлено лидеру кадетской партии в Думе Маклакову. Тоже, между прочим, оратор не нитками шитый, и наконец-то французские социалисты увидели и услышали русского политического деятеля. Он производит на них великолепное впечатление, более того, они находят в нем какое-то родство с собой. Особенно после его слов о том, что он был и остается закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны, которая превратит Францию и Россию в законодателей будущего всего человечества. Палеолог не ошибся в своих расчетах — после этого банкета его гости воспряли душой и, перебивая друг друга, высказывали ему комплименты и даже назвали его французской душой русской столицы… После Октябрьской революции, уже находясь в эмиграции, Родзянко в статье «Накануне катастрофы» вспомнит об этом визите, как он выразится, «послов французского красноречия» и о том грандиозном банкете, где исполнялись гимны: «Боже, как все это было странно, обманно и не нужно России в то страшное время. Странно, если не провокационно выглядело то, что Франция сочла нужным в это время делегировать к нам именно социалистов. Обман и самообман владел и всеми нами, и французскими гостями, когда мы вместе с воодушевлением пели царский гимн и «Марсельезу», пытаясь в своих душах соединить несоединимое. А главное — все это было не нужно и бесполезно прежде всего России, но и Франции тоже. Обман и самообман носил и персональный характер. Помню свой разговор с А. Тома без свидетелей. Он в своем самообмане был великолепен. Принимая меня чуть ли не за лидера левых, т. е. за своего единомышленника (неужели он в этот момент не помнил, кем был сам в тот момент?), он с горящими глазами уверял меня, что революция в самом воздухе Европы, и мы должны взяться за руки под ее знаменем, и что-то еще в таком же роде… Но я виделся с ним и после февральского переворота, когда он снова примчался в Россию. И его глаза так же, как тогда, горели, но говорил он мне нечто совсем другое — что надо думать не о революции, а о победе над Германией, что спасет и Россию и Францию, как бы вы думали от чего? От революции! Я не верил своим глазам и ушам — с такой политической эквилибристикой я в родных пенатах не встречался… Во время этого нашего разговора у стен Думы бушевала сама революция, которая именитому социалисту, оказывается, была так же не нужна, как и России. Так не правы ли были наши левые, называвшие подобных социалистов социал-предателями. И все, все это было мимо России, которой мой собеседник попросту не знал, но хотел свой личный опыт сделать историческим. А все вместе взятое, происходившее тогда, было не чем Иным, как кошмаром бессилия…» 17 мая Тома и Вивиани покинули Петроград, увозя более чем скромные результаты визита и обманные впечатления о русском обществе, воодушевленном верой в победу и охваченном горячей любовью к Франции. Так была перевернута еще одна пустая страница шестнадцатого года, последнего года русской монархии. А кровопролитная война продолжалась — генерал Брусилов в эти дни заканчивал последние приготовления своего фронта к большому наступлению. В эти дни он еще не мог знать, что будет коварно обманут Ставкой и верховным главнокомандующим Николаем II и начнет свое наступление без обещанной поддержки других фронтов, в результате чего блистательно начатое наступление, достигнув Карпат, повиснет в воздухе. Австро-венгерская армия понесет тяжелейшее поражение, потеряет до полутора миллионов солдат и множество оружия, но хода войны этот успех не решит, а будет стоить России новой большой крови. Потом, спустя много лет, английский военный историк Лиддел Гарт напишет о брусиловском наступлении: «Россия пожертвовала собой ради своих союзников, и несправедливо забывать, что союзники являются за это неоплатными должниками России…» Но увы, и этот долг союзниками России будет скоро забыт, более того, не пройдет и двух лет, как они пошлют свои войска на север и юг России душить избранную народом Советскую власть. А еще позже Брусилов, после непростого и нескорого раздумья, отдаст себя в распоряжение Красной Армии и верно будет служить в ее рядах до последнего дня своей жизни… А тогда, в шестнадцатом, завершив наступление, которое дало России гораздо меньше, чем могло дать, Брусилов отлично знал, кто ему помешал, и в своих воспоминаниях напишет: «Ставка, по моему убеждению, ни в какой мере не выполнила своего назначения управлять всей русской вооруженной силой, и не только не управляла событиями, а события ею управляли, как ветер управляет колеблющимся тростником». Напишет он и о полной военной неграмотности царя: «Преступны те люди, которые не отговорили самым решительным образом, хотя бы силой, императора Николая II возложить на себя те обязанности, которые он по своим знаниям, способностям, душевному складу и дряблости воли ни в коем случае нести но мог…»ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Поезд из Петрограда прибывал в Москву утром. Стояли слякотные апрельские дни, и Москва на ночь погружалась в тяжелый мокрый туман, и потом до полудня город жил в сумерках. Ехавший этим поездом Александр Воячек туман благословлял. В битком набитом жестком вагоне он сидел, зажав меж ног чемодан, и наблюдал в окно белую муть, в которой как призраки проплывали деревья. За ночь он даже не вздремнул, уж больно дорогой сверток прятал он на груди под студенческой тужуркой, да и нервы были напряжены — эта поездка была для него очень серьезным поручением партии, может быть, самым серьезным во всей его, правда, не такой уж долгой жизни большевика. Еще на вокзале в Петрограде он пережил неприятные минуты — ему показалось, что за ним тащится «хвост», но, слава богу, ошибся — подозрительный тип, похоже увязавшийся за ним еще в здании вокзала, исчез. И все же осторожность не мешала. Воячек прохаживался вдоль поезда и внимательно смотрел, и, только когда поезд уже тронулся, вскочил в свой вагон и втиснулся на боковое место неподалеку от двери. Осматривал, точно ощупывал, каждого, кто пробивался через вагон. Если «хвост» сел в поезд, он будет искать его в мешанине пассажиров и это сразу будет заметно. Но прошел час, другой, и ничего подозрительного Воячек не увидел. Вагон постепенно засыпал. На плечо Воячеку привалился головой бородатый дядька в армяке и тут же успокоительно стал похрапывать. Умолк наконец ревевший в соседнем купе ребенок. Стало тихо, только колеса погромыхивали под дрожащим полом вагона. Куртку на груди распирал завернутый в холст сверток, Воячек расстегнул верхние пуговицы пальто и засунул руку за борт тужурки, чтобы все время держать сверток. В нем — нелегальная литература — ценнейшие издания Ленина, полученные из-за границы. В Москве Воячек снесет это в Лефортово, там, возле военных казарм, — явочный адрес, где он поселится и будет работать среди солдат. В Петроградском комитете ему разъяснили, что это сейчас наиважнейшее дело партии. На явочной его ждет Владимир Бруев, такой же, как он, студент. Воячек видел его один раз, когда тот в прошлом году приезжал в Петроград. Они встретились на квартире учительницы Вольской,связанной с большевиками. Толком познакомиться и поговорить не смогли — полиция совершила налет на квартиру и всех, кто там был, забрали. Допрашивали ночь напролет, но, очевидно, не имея никаких улик, утром всех отпустили. Бруев тут же уехал домой в Москву… Оказывается, он племянник учительницы, и она характеризовала его наилучшим образом — давно связан с большевистски настроенными московскими студентами, участвовал в студенческой стачке протеста против войны, очень начитан, со своим устойчивым мнением и все такое прочее… Однако в Петроградском комитете Воячеку о нем говорили осторожней и советовали — до поры до времени, пока сам его не разглядит как следует, полностью ему не доверяться. Для предстоящего Воячеку дела очень уж с руки была эта явочная квартира. Отец Бруева работал военным врачом при лефортовских казармах и жил на их территории. Конечно же, вести оттуда работу среди солдат будет очень удобно. Но каков все-таки сам он, Владимир Бруев? Пока Воячеку не нравится только то, что он не рабочий парень, все, кто из интеллигентов, для него революционеры в полцены. Правда, ему объяснили, что думать так — ошибка и что с таким подходом можно усомниться и в товарище Ленине. Этот довод, что называется, сразил Воячека… В Петрограде Воячек до последних дней работал на вагоноремонтном заводе и, честно сказать, с большой грустью расстался с заводскими товарищами, ведь каждого он сам нашел и сумел сделать их боевыми работниками партии, готовыми без страха пойти за ним на все. Но ничего, оставшийся за него огненно-рыжий рассудительный Миша Соколов и вместе с ним веселый слесарь Вася Делов поведут дело дальше — оба они парни толковые и смелые… Дрожит под ногами вагонный пол. Тяжко и нервно спят вокруг люди. Душно. Вяжет волю сон, но Воячеку заснуть нельзя. Не спит и его память… Пяти лет не прошло, как он, вот в таком же набитом людьми вагоне, ехал из Твери в Петербург поступать в политехнический институт, оставив свое сердце в селе Марьине, что под городом Торжком, где он родился, где рос и начинал учиться. С первого класса в сельской школе и потом в тверской гимназии он постигал знания жадно, упорно. Еще не окончив школы, он стал репетитором сына помещика, на чьей земле стоял его родимый дом. Три лета подряд прожил он в помещичьем доме. Нет, нет, к нему там относились хорошо. Помещик был человек гулевой, в доме у него всегда было полно гостей из Москвы и из столицы, приехавших охотиться, а точнее, пьянствовать на природе. С сыном помещика Воячек подружился, вместе они зачитывались книгами из семей-: ной библиотеки. Парнишка он был неплохой, с доброй душой, и это он упросил отца устроить Воячека вместе с ним в тверскую гимназию. А позже какой-то приятель его отца, служивший в министерстве просвещения, помог им поступить и в политехнический. Но в первый же год студенчества их дружба оборвалась — сын помещика не выдержал зубрежки по техническим дисциплинам и уже после первого семестра бросил институт и устроился на казенную службу. Ну и бог с ним, хотя у Воячека с ним было связано только хорошее. О том времени у него только одно тягостное воспоминание — о том, как его отец с матерью приезжали навещать его в помещичьем доме. В хозяйские покои их не пускали, и он сидел с ними в пропахшей серым мылом людской, а в это время из дома доносилась красивая музыка — жена помещика играла для своих гостей на рояле. А ему было безотчетно стыдно перед отцом и матерью и страшно хотелось, чтобы они поскорей уехали. А отец все норовил повидать помещика, чтобы поклониться ему в ноги за сына. — Сашок, — в который раз просил он, — сходи за барином, уговори его выйти во двор на минуточку. — Не пойду, батя! Ни за что не пойду! — сердито отвечал он… Странным образом вот эти наезды родителей в имение, где он жил, потом помнились ему ярче всего другого… Воячек и в институте учился не щадя сил и уже со второго курса стал получать повышенную поощрительную стипендию и каждый месяц отсылал родителям пятерку, а сам другой раз нет делями жил впроголодь. Надо заметить, что состав студентов в политехническом был весьма демократическим, и не случайно, что именно в этом институте раньше, чем в других, произошли революционные выступления и большевики имели здесь своих людей еще со времени первой революции. С одним из них Воячек вскоре познакомился. Это был его однокурсник латыш Сеня Строд — веселый парень с пшеничной бородкой и синими глазами. Однажды этот самый Сеня Строд пригласил его на студенческую вечеринку в дом его приятельницы, учившейся на Бестужевских курсах. Поначалу вечеринка была как вечеринка — пили чай с домашним печеньем, хозяйка квартиры музицировала на рояле, все вместе пели песни, декламировали стихи Некрасова и потом прямо по некрасовской железной дороге въехали в разговор о политике, и первая же тема — кому нужна эта война? Тут его несказанно удивил Сеня Строд, которого он держал за безалаберного обожателя женского пола. Вдруг он достает из кармана своей студенческой тужурки какую-то помятую брошюрку и начинает ее читать вслух. В этот час Воячек впервые услышал имя Ленина, который и был автором той брошюрки. Каждая фраза из нее обжигала душу ясной, зовущей правдой, узнав которую честный человек уже не мог жить по-прежнему, не стремясь проникнуть в суть явлений жизни, которая до этого существовала вроде бы сама по себе, ничем особенно тебя не затрагивая. В тот же вечер Строд дал ему еще одну брошюру. А когда наступила зима, Строд свел Воячека на вагоноремонтный завод и связал его там с большевистской ячейкой… Сам Строд, оказывается, уже давно работал в ячейке на заводе «Треугольник»… Вот так Воячек и стал большевиком. Казалось бы, все произошло слишком просто и вроде легко, но это привело его в рабочую среду, и только там он сам осознал, что это для него означало быть большевиком. Отныне его жизнь ему не принадлежала и все в ней теперь было подчинено святому делу революции. А сейчас Воячек уже просто не может себе представить, что жизнь его могла пойти как-то иначе и без этой опасной, но счастливой деятельности солдата великой ленинской правды, правды революции. Будто обрел он второе зрение, чтобы видеть то, что другим не видно, и постиг то, что другим неведомо… Вагон меж тем, учуяв утро, зашевелился, закашлял, загудел хриплыми со сна голосами, снова в соседнем купе заревел ребенок. Проводник погасил свечу в фонаре над дверью, и все в вагоне, даже лица людей, окрасилось в синее. Пассажиры с чемоданами, узлами стали сбиваться к выходной двери. Воячек тоже протиснулся туда в плотную гущу. Поезд то шел, то останавливался, пропуская встречные воинские эшелоны. Наконец медленно-медленно докатился до Москвы и остановился возле открытой дощатой платформы, за которой в три ряда стояли какие-то другие поезда. Пассажиры ринулись из вагона, потащили Воячека, но тут же случилась непонятная задержка — сзади напирали, а впереди заколодило. Только оказавшись на площадке вагона, Воячек понял, в чем дело — прямо перед выходом из вагона натиск пассажиров сдерживали двое полицейских — выставив вперед плечи, они распихивали на стороны поток пассажиров, а позади них стоял шпик в меховой шапке лодочкой — этих Воячек угадывал с одного взгляда. Как только их взгляды встретились, шпик рванулся к вагону. Все решали секунды. Пихнув стоявшего перед ним бородатого дядьку навстречу шпику, Воячек скользнул в сторону от дверей и увидел бегущего ему навстречу вдоль вагона другого шпика. Воячек швырнул сверток под колеса вагона, а сам бросился вперед, приготовясь сбросить шпика с платформы. Но в это мгновение оказавшийся за его спиной полицейский сжал его голову мертвым обхватом и стал валить на спину… Под конвоем двух полицейских Воячека с вокзала на извозчике свезли в московскую охранку в Гнездниковском переулке. Ничего, кроме горькой досады, он не чувствовал и на помощь себе призывал удачу, которая вроде уже блеснула — шпики сверток, кажется, прозевали… В чемодане ничего особо опасного для него нет. Письмо, вклеенное в дно, если они его найдут, серьезной уликой стать не может — кому и кем оно написано, поди узнай. Подумав об этом, Воячек немного успокоился, только досада жгла его душу. Но Сеня Строд не раз говорил ему, что большевик, не столкнувшийся хоть однажды с охранкой, еще не большевик… Больше часа его продержали в арестной комнате на первом этаже — шерстят небось чемодан. Так это и было — когда его провели наконец на второй этаж к следователю, первое, что Воячек увидел, — свой распотрошенный чемодан. В руках у следователя был его студенческий билет. Следователь всмотрелся в фотографию на билете, потом в него самого и спросил негромко: — Стало быть, вы господин Воячек? Отпираться было бессмысленно — студенческий билет был его единственным документом, по которому он собирался легально жить в Москве, и по нему он был студентом, но не политехнического института, а педагогического. Все остальное для охранки — полная неизвестность… Воячек весь собрался и нетерпеливо посматривал на следователя, который продолжал обнюхивать его студенческий билет. — Билет липа? — спросил следователь. — Можете не отвечать, мы сами установим это в два счета… — Он отбросил билет на край стола, положил перед собой чистый лист бумаги и уставился на Воячека белесыми глазами. Воячек смотрел на него. Это был человек уже в летах, его розовую лысину обрамлял жиденький венчик седых волос. Дряблые щеки покрыты сеткой склеротических жилок, две глубокие морщины прочерчивали удлиненное лицо от ноздрей к уголкам тонкогубого рта. «Износился дядя на казенной службе», — усмешливо подумал Воячек. — С чем пожаловали в Москву, господин Воячек? — Давно хотелось ее посмотреть, сходить в Третьяковскую галерею, образовалась свободная неделя, вот и поехал. — Значит, экскурсия, и ничего больше? — Тонкие губы следователя изогнулись в злой улыбке. — Выходит, так и есть. — А что вот это? — Следователь взял со стола и издали показал синюю тетрадку. Несколько дней назад Сеня Строд дал ему эту тетрадку почитать, сказал: «Погляди, что сочиняют для рабочих в петроградских салонах…» Воячек все прочитать не смог — сплошная чушь, какие-то бабьи причитания. — Ну так что это за опус? — Что-то вроде альбома, — спокойно ответил Воячек. — Мой товарищ дал мне это почитать. Какие-то похоронные стансы. — Однако тут запросто хоронят здравствующую особу государя. — Разве? — удивился Воячек. — Ну как же… — следователь открыл тетрадку и продекламировал тихим голосом: Никто уж но спасот Россию, Мы падаем в разверзстую могилу, И славный Государь наш милый Покинут богом, он бессилен… — Каково? — Типичное интеллигентское нытье, — пожал плечами Воячек. — Кто такой Владимир Бруев? — вдруг жестко спросил следователь. — Понятия не имею. Бруев, вы сказали? Совершенно точно — не знаю. — В вашем чемодане обнаружено тщательно спрятанное письмо именно господину Бруеву. («Врет, письмо безадресное».) — Чудеса какие-то… — Вы состоите в социал-демократической партии? — Нет. Но должен заметить, как и очень многих, социалистические идеи меня интересуют. — Вы с ними хорошо знакомы? — Нет. Но я читал Маркса. Специально брал в Петроградской публичной библиотеке. Надо сказать, чтение нелегкое. — Вполне с вами согласен, — кивнул следователь. — Некоторое время назад вы были задержаны полицией в Петрограде на квартире некой госпожи Вольской. За что? — Тогда там задержали всех, за что — не знаю, но так как я попал туда случайно, тут же был отпущен. («Откуда следователю известно об этом?») — Вы знали всех, кто там был? — Никого не знаю, меня привела туда знакомая студентка. — А разве там не было господина Бруева? («Неужели Бруев уже у них и дает показания?») — Но я же его не знаю. — А вот Бруев вас там видел. — Ну, заявлять такое — это уж его личное дело. («Что же выдал им Бруев еще?») На этом первый допрос был прерван, и Воячека отвели в арестную комнату. Он нервничал… Судя по всему, Бруев уже у них и дает показания, это сильно осложняло положение. Воячек, конечно, помнил этого великовозрастного студента с нервным тиком костлявого лица. Но что еще он сообщил охранке? Что мог сообщить? Он, конечно, должен был знать, что к нему едет человек из Петрограда, но кто именно, он знать не мог. Но тогда откуда знает охранка, что письмо он вез ему? Это могло быть только их догадкой… Обдумав все, Воячек решил придерживаться своей экскурсионной версии, а все показания Бруева отрицать, и, если у охранки ничего еще против него не припасено, доказанного обвинения ей не состряпать. Но что у них может быть еще? А если они уже связались со своими в Петрограде и получили что-нибудь по тому задержанию на квартире Вольской? Ну что ж, в отношении себя он сказал правду — его тогда отпустили без всяких последствий. И он уже объяснил, что на ту квартиру попал случайно, туда его привела знакомая курсистка с Бестужевских. Между прочим, так это записано и в петроградской полиции — на этот счет его выручила задержанная вместе со всеми девушка, которая раньше, чем он, заявила, что привела его туда она. Потом выяснилось, что это была подружка Сени Строда, и он смеялся: «Я же знал, кому тебя поручал…» В общем, если московские охранники уже имеют материал по тому задержанию, они ничего существенного против него там не найдут. Второй допрос состоялся вечером, и теперь все записывалось сидевшим в сторонке протоколистом. Сразу же следователь зачитал показания Бруева, в которых тот сознавался, что в той петроградской квартире он оказался не случайно — госпожа Вольская его тетка, она давно связана с революционно настроенными студентами, и он сам просил ее связать с ними и его. Далее он сообщал, что там, на ее квартире, он видел студента Воячека, личность которого он устанавливает по предъявленной ему фотографии на студенческом билете, выданном на имя Воячека. Затем он показывал, будто вскоре после той его поездки в Петроград ему уже в Москве позвонил по телефону неизвестный, предупредивший, что к нему приедет из Петрограда человек, вместе с которым он будет работать среди солдат в лефортовских казармах и что этим человеком, очевидно (?!), и является упомянутый выше Воячек и что, таким образом (?), обнаруженное у Воячека письмо адресовалось ему — Бруеву… Воячек видел, что из всех этих «очевидно» и «таким образом» улик обвинения охранке не слепить, но было неизвестно, что Бруев сообщил ей еще… Воячек не успевает это обдумать, так как в этот момент следователь вынул из стола и положил перед ним его холщовый сверток: — Ваше? — Категорически нет. — Врете, господин Воячек! Вы это выбросили, выходя из вагона, но вы не учли, что это было замечено и зафиксировано свидетельскими показаниями. Воячек удивленно смотрит на следователя: — Я полагал, что ваше учреждение серьезное, а вы занимаетесь мелкими фокусами. Повторяю, это не мое и что в этом свертке, я не знаю. (Расчет Воячека простой: сверток они могли найти потом, а про свидетелей следователь врет или он еще не успел состряпать их показания, во всяком случае, он их ему не предъявляет…) — А что вы скажете по поводу письма, обнаруженного в вашем чемодане? — С таким же успехом вы могли обнаружить там все, что вам необходимо. Белесые глаза следователя скрылись в злом прищуре: — Господин Воячек, вы должны знать, что огульное отрицание вины, как и дача ложных показаний, принесет вам серьезный вред. И не думайте, пожалуйста, что мы тут слепцы без разума. Таких, как вы, через наши руки прошел легион, и все выкрутасы сей публики нам хорошо знакомы. Вы пойманы с поличным и отсюда делайте все выводы, постарайтесь-ка вернуть себя в реальность своего положения и оставьте детскую игру с нами. — Мне не до игры с вами, и на ваши вопросы я отвечаю одну только правду. — Ну как знаете, но сейчас от вашей правды полетят перья. Следователь отдал по телефону распоряжение привести к нему арестованного Бруева и, откинувшись на спинку кресла, смотрел с ухмылкой на Воячека. Воячек в эти минуты был совершенно спокоен — пока что охранка не предъявила ему ни одной доказанной улики. Теперь нужно было достойно выдержать очную ставку… Бруев вошел и у двери остановился сгорбленный. Руки плетьми свисали почти до коленей. Воячек с трудом его узнал — правая сторона его лица была сплошным оплывшим синяком. — Подойдите ближе, Бруев, — пригласил его следователь, — станьте вот здесь и посмотрите на этого человека. Взгляды Воячека и Бруева встретились. Воячек быстро спросил у него: — Молчать! — заорал следователь. — Нет, я молчать, как он, не буду и требую занести в протокол, что арестованный Бруев подвергся в охранке избиению. Протоколист замер, смотрел на следователя, но тот сделал жест рукой, будто отбросил то, что сейчас происходило. — Отвечайте, Бруев, вы знаете этого человека? — Кажется, я однажды его видел, — тихо ответил Бруев. — Где? Где вы его видели? — напористо спросил следователь. — В Петрограде. — Где точно? — В одном доме… в гостях. — У вашей тетки госпожи Вольской? — Да. — Когда это было? — В прошлом году. — Вы все тогда были задержаны полицией? — Да. — И этот господин тоже? — Кажется… тогда всех забрали. — По какому поводу были гости? — День рождения хозяйки квартиры. — Этот господин был там под какой фамилией? — Я его фамилии не знаю. — Как же это, Бруев? — Следователь так разозлился, что на дряблых его щеках проступил синеватый румянец. — Вы же сказали нам, и это занесено в протокол, который вы подписали, что фамилия этого господина Воячек и что именно он должен был приехать к вам в Москву, чтобы вместе с вами вести подрывную агитацию среди солдат. Вы что, не говорили нам этого? — Говорил… — еле слышно ответил Бруев. — Но эту фамилию я прочитал только в показанном мне вами студенческом билете. А кто должен приехать, я не знал, мне было сказано тогда по телефону только, что приедет человек с письмом. — Вот с этим письмом? — Следователь показал распечатанный конверт. — Да. Но письмо же без адреса, так что оно могло быть и не ко мне. — Все так и есть, господин следователь, — врезался Воячек. — Ни он, ни я к этому волшебно найденному вами письму не имеем никакого отношения. — Молчать, вас об этом не спрашивают! — крикнул следователь. — Отвечайте, вы приехали к Бруеву? — Я приехал в Москву, а этого Бруева я вижу впервые. — И, значит, Бруев врет, что видел вас у госпожи Вольской? — Почему обязательно врет? Он может просто ошибаться, как всякий человек в подобной ситуации, а если человека еще и бить, он может сказать… — Молчать! Молчать! — прокричал следователь… На этом очная ставка и закончилась. Бруева увели. Следователь взял себя в руки и долго читал что-то в лежавших перед ним бумагах. — Почему вы не оформили протокол очной ставки? — спокойно спросил Воячек. — Не торопитесь, всему свой час, — не отрываясь от бумаг, ответил следователь и добавил — В том числе и вашей решетке тоже свой срок… Воячека отвезли в Бутырскую тюрьму, а следователь направился с докладом к начальнику следственного отдела полковнику Рындину. — С Бруевым все ясно… — сообщил следователь. — Только по одним его собственным показаниям его в два счета можно отправить в Сибирь. А вот с приезжим из Петрограда Воячеком дело посложнее. Это нелегалыцик крепкий, а у нас хороших улик против него нет. — Ваше предложение? — Воспользоваться нашим соглашением с петроградскими коллегами и этапировать его туда. — Опять генерал Глобачев поднимет шум, что мы спихиваем ему всякий мусор. — Не поднимет, он сразу поймет, что получил хорошую дичь. И поскольку вылетела та дичь явно из Петрограда, им и карты в руки сделать из этой дичи эффектное жаркое. — Хорошо, оформляйте этап… Спустя неделю Воячека в арестантском вагоне отправили в Петроград…ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Решено: Дума открывается в среду, десятого февраля, и на ее открытии будет присутствовать царь. Двумя днями раньше Николай вернулся из Ставки. Все время, проведенное там, вспоминалось ему как один бесконечный, по-зимнему сумеречный день. Войну точно заколодило. Утренние доклады генерала Алексеева тоже казались ему одним бесконечным докладом с повторением одних и тех же, ставших оттого нереальными слов «перестрелка»… «поиски разведчиков»… «артиллерийская дуэль»… «отражали натиск противника»… «понесли небольшие потери»… В связи с предстоявшим открытием Думы он попросил как-нибудь усилить сводки, печатающиеся в газетах, и тогда в них появились некие туманности вроде: «в Ируксте взорваны пять горнов под пятью немецкими блокхаузами», — что такое эти горны и блокхаузы, не пояснялось, или: «наш воздушный корабль «Второй» сбросил на станцию Монастержиско десять двухпудовых и пять пятипудовых бомб и ящик стрел», — что за станция, где она находится, снова не разъяснялось, впечатление должны производить пуды и таинственные стрелы как некое новое оружие… Да вот на днях, для возбуждения гнева против врага, дали в сводку строку о том, что «под Двинском противник применял бомбы с удушливым газом»; или вдруг такое: «К северу от Боян вызвавшийся на разведку ефрейтор Глущенко (в действительности девица Чернявская) подобрался к проволочным заграждениям противника и, несмотря на тяжелое ранение в ногу с раздроблением кости, выполнил поручение и дополз обратно в наши окопы…» Николай знал, что все это, как любил он говорить Алексееву, «виньетки вокруг войны», на что тот однажды с осторожным раздражением ответил: «Ваше величество, война не скачки, где финалы в каждом заезде…» Да, уж какие там скачки… В общем, если не выйдет еще со взятием Эрзерума… Но нет, дело там идет вроде хорошо, и Эрзерум, судя по всему, обречен, и Дума сможет получить в подарок эту турецкую крепость, и это заткнет рот критикам войны и Ставки… Одно плохо, что эта победа будет связана с именем великого князя Николая Николаевича — это его фронт… Когда он сказал царице об успешном наступлении на Эрзерум, она нахмурилась и сказала обреченно: «Опять его имя зазвучит громче твоего». Он разозлился, ответил: «Войной, Алиса, все же руковожу я, а не он, и Эрзерум только ее частность, приятная, конечно, а сейчас и крайне выгодная. Наконец, в сообщении об этой победе его имя можно и не называть…» Но если откровенно, его самого этот Эрзерум тревожит, эта победа на таком далеком и весьма локальном участке фронта подчеркнет мертвое стояние и неудачи на главных фронтах. И конечно же, про этого верзилу Николая будут судачить, что он-то вот воевать умеет. Но это действительно можно пригасить — в сообщении об этой победе можно подчеркнуть активную роль Главной Ставки. И это будет правдой — великий Николай, надо сказать, тот фронт, пользуясь своей причастностью к династии, обеспечил всем сверх надобности. А сколько в архиве Ставки одних только его личных ответов на всякие запросы и требования Николая! Посмотрел недавно — толстенная папка! Но все равно Эрзерум действительно частность, никак не меняющая всей картины войны. В эту зиму Николай с особо острой тоской ощущал эту проклятую, бесконечную войну и все, что она вызывала внутри России. Однажды ему приснилось, что он ночью в легкой солдатской шинельке стоит один посреди снежного поля, посреди воющей вьюги, вокруг не видать ни зги, а какой-то потусторонний голос со слепого неба повелевает ему: иди, иди, иди… А он будто окаменел и не может шага сделать… Он потом не раз вспоминал этот леденящий сон и зябко при этом ежился. Действительно проклятая, бесконечная и неподвластная война. Последнее время он среди окружавших его в Ставке военных все реже произносил ставшие трафаретными слова о грядущей победе. Она, эта победа, была не видна, как не видно было, куда идти в той приснившейся ему метельной ночи… Так или иначе, а открытие Думы надо готовить, все говорят, что оставлять этот клапан закрытым опасно. Пусть выговорятся. Между прочим, он эту тревогу и не совсем понимает, ибо это требовало от него отказаться от привычного взгляда на российское общество, всегда представлявшееся ему монолитным сплавом образованного дворянства, делового купечества, преданного чиновничества и трудолюбивого крестьянства. А теперь, если верить всяким советчикам, уже ни на кого целиком положиться нельзя. Дума, конечно, мерзость — для нее вообще нет ничего святого, а вот надо к ней подлаживаться… В это утро Николай пригласил в Царское Село министра внутренних дел Хвостова и начальника охранки Глобачева. Они приехали вместе и терпеливо ожидали в приемной, когда их пригласят в кабинет царя. Тихо разговаривали, держа на коленях папки «к докладу». Хвостов, уже почувствовавший сгущавшиеся над ним тучи, но реальной опасности еще не сознававший, задавал Глобачеву зондажные вопросы, но тот отвечал сдержанно, немногословно и больше уклончиво… — Что там болтает Распутин об открытии Думы? — спросил Хвостов. — Ничего умного, — пожал плечами генерал… — Вас не тревожит сводка по Штюрмеру? Глобачев улыбнулся: — Мне по должности тревожиться не положено… — Речь-то все-таки идет о министре-председателе, — заметил Хвостов. Глобачев глянул на министра с притворным испугом: — Вы готовы его кем-нибудь заменить? Хвостов надолго замолчал, испытывая досаду, что этот генерал, в конечном счете ему подчиненный, позволяет себе так с ним разговаривать. Но надо терпеть — Хвостов прекрасно знает, что такое охранное отделение и какие у него, в общем не подвластные ему, возможности… Первого и одного в кабинет пригласили генерала Глобачева. Хвостов рассудил это так: царь хочет сначала получить всю необходимую информацию, а уж потом говорить с ним о делах практических. Но какую информацию понес туда Глобачев? К чему надо быть готовым? Меж тем Глобачев уже отвечал на первый вопрос Николая, и, конечно же, это снова был вопрос о Думе, Глобачев его ждал и хорошо продумал ответ. Его задача сейчас не встревожить монарха настолько, чтобы у него возникла мысль Думу не открывать. Глобачеву, как, может, никому другому, известно, до чего накалено общество и как назрела необходимость приоткрыть клапан хотя бы в Думе. — Ваше величество, ничего экстраординарного в агентурных материалах в связи с предстоящим открытием Думы нет… — спокойно, ровным голосом докладывал Глобачев. — Общая реакция положительная даже при том, что о вашем решении быть на открытии Думы никому не известно. Однако положительная реакция имеет разные предпосылки в зависимости от субъекта, чье высказывание нами зафиксировано. Но, подчеркиваю, общая тональность положительная. А наша поездка в Думу эту тональность, конечно, усилит. — Что говорят в самой Думе? — спросил царь. — Приведу, ваше величество, наиболее резкое высказывание ультралевого депутата Чхеидзе. Причем, как это ни огорчительно, ему стало откуда-то известно о возможности посещения Думы вами. Откуда он получил эту информацию, мы выясняем. — Это же крайне возмутительно, генерал! — осерчал царь. — В который раз так случается, что важнейшая информация секретного порядка просачивается?! — Разделяю ваше возмущение, ваше величество. В данном случае предварительные данные дают основание полагать, что информация получена из дворцовых кругов, возможно, от Распутина… У Николая даже жила на лбу вспухла от гнева. — Прошу установить это точно. — Он бесцельно переложил на столе бумаги и сказал тихо — Это знать он не мог… — И все-таки он об этом с женой поговорит, и она в эти дни запишет в своем дневнике: «…что бы ни происходило вокруг, а отвратительные злые люди клевещут на Друга, будто он виноват во всем…» А Глобачев промолчал, он-то точно знал, что эта информация пошла от Распутина, а в Думу ее принес редактор «Гражданина» Мещерский, весьма близкий к распутинскому кругу. Наконец, только Распутин мог знать такую подробность, что царица против поездки мужа в Думу. — Все же что говорят сейчас в Думе? — спросил царь, желая уйти от неприятной темы. — Так вот, высказывание Чхеидзе: «Нам хотят закрыть рот монаршей десницей», — бесстрастно прочитал по бумаге Глобачев и быстро добавил — Тут ни удивляться, ни возмущаться нет необходимости — Чхеидзе есть Чхеидзе. А вот гласный из националистов Половцев по поводу возможного посещения Думы вами выразился так: «Это напомнит всем, что Дума — государственное дело, а не сходка безответственных крикунов». — Вот это правильно, — заметил Николаи. — Это какой же Половцев? — Тот самый, ваше величество: Россия для россиян и так далее. Но замечу, к слову, убеждения его похожи на флюгер, и не дай бог, если ветер сильный. Царь улыбнулся: — Я его помню, помню — излишне горяч и не очень разборчив в выражениях, но все же патриот, ничего не скажешь… — Вообще, ваше величество, атмосфера в самой Думе вокруг открытия спокойная, но что будет там, когда начнется будничная говорильня, ни за что поручиться нельзя. — Я надеюсь, что мое посещение Думы многих приведет в рассудок. Ну а если они снова распояшутся, закроем Думу в два счета. Я собираюсь дать Штюрмеру заблаговременно подписанный мною рескрипт о закрытии Думы, и он, если что, сразу же вынет его из портфеля. А никаких уличных эксцессов произойти не может? — Исключено, ваше величество. Вместе с начальником департамента полиции мы продумали абсолютно надежную блокировку всего района Таврического дворца. Министр Хвостов наш план утвердил… — Имя Хвостова названо генералом умышленно небрежно, походя, расчет генерала точный — немедленно последовал столь же небрежный вопрос царя: — Ну, как Хвостов? — В каком смысле, ваше величество? — Как вам с ним работается? Глобачев чуть пожал плечами, шевельнув погоны: — Моя служба, ваше величество, все же сама по себе… — Летучая пауза… — Мне он не мешает. — А кому-нибудь мешает? — натянуто улыбнулся царь. — Мне трудно ответить, ваше величество. Но он человек энергичный, настойчивый, в задуманном не уступчивый, а это далеко не всем и не всегда нравится. — Я думал об этом, — тихо обронил Николай, невольно подтверждая все данные, пришедшие за последнее время в руки Гло-бачева о неприятии Хвостова в определенных кругах. И совершенно ясно, что об этом известно царю и он об этом думает… Можно забросить еще один крючок: — С другой стороны, ваше величество, со времени его назначения прошел столь малый срок, что всякое суждение, тем более осуждение, может оказаться поспешным. — Да, конечно, — согласился царь. — Но меня, и именно в связи с этим, огорчило, что вы назвали имя Распутина. Я-то как раз собирался просить вас как-нибудь потактичнее дать понять Хвостову, что вряд ли ему стоит… — Царь замялся и произнес раздраженно: — У него достаточно серьезных дел, чтобы тратить время и силы на некрасивую борьбу с человеком, которому доверяет двор… Вот оно, главное, что чаял услышать генерал, — агентурные данные подтвердил сам царь: Хвостов ведет войну против Распутина, и это может кончиться для него катастрофой — подобные сюжеты проходили через охранку уже не один раз… — Ваше величество, все же мне неудобно давать советы министру, которому я, в конечном счете, подчинен… — Глобачев, кроме всего, не хочет, как бы то ни было, лезть в эту взрывоопасную ситуацию. — Мне вы подчинены в большей степени, — холодно обронил царь, и Глобачеву предстоит немало подумать над этой монаршей фразой, чтобы решить для себя, была ли она подтверждением просьбы царя дать полезный совет Хвостову. — Я хотел бы получить, и побыстрее, хотя бы краткую, но пофамильную характеристику левого крыла Думы. — Пожалуйста, ваше величество. — Глобачев взял из папки сколотые листы бумаги и положил на стол. Царь взял их, тут же начал читать, и чтение это явно оказалось интересным — он перевернул страницу, другую, начал читать третью и только тогда отложил документ в сторону, сказав: — Весьма любопытно, Константин Иванович, и мне по душе, что вы это заблаговременно сделали… Но каков ноев ковчег?! Всякой твари по паре. — Именно, ваше величество. Но в этой их разномастности я позволю себе усматривать и положительное свойство — никакого объединения там произойти не может. — Да уж, да уж, — улыбнулся царь… — В одну коляску впрячь нельзя осла и трепетную лань… Глобачев почтительно посмеялся, но его ум, приученный цепко следить за словами собеседника, отметил, что царь цитирует басню неточно… Потом спросил: — Ваше величество, программа лично вашего действия при открытии Думы разработана? — Ну какая там может быть программа? Молебен, надо думать, какое-то их слово ко мне, я отвечу, и все… У вас ко мне есть что-нибудь еще? — Хочу просить, ваше величество, разрешить мне оставить вам записку по поводу большевиков. Я все больше склоняюсь к тому, что мы в этом направлении либеральничаем, и предлагаю несколько конкретных мер по обузданию этой опасной публики. — Оставьте, я ознакомлюсь… Что еще? — Имеем новые данные о Гурлянде. — А что он еще может? Его эра давно кончилась вместе с его духовным отцом Столыпиным. — Ваше величество, эта личность умна и необычайно изворотлива. Мы из нескольких источников имеем совершенно надежную информацию, что премьер Штюрмер готовит ему значитель-. ную должность. — Штюрмер мне об этом ничего не говорил. — Зато говорил самому Гурлянду, а тот говорил уже многим. А ведь он как был ярый столыпинец, так и остался. — Проследите за этим, а я Штюрмеру скажу при случае, что столыпинская челядь нам не нужна. — Ваше величество, разрешите высказать предположение? Возле Гурлянда есть свой круг людей, которые не могут нас не интересовать. Так не лучше ли будет иметь этого Гурлянда под рукой, но не у Штюрмера, а у нас. Ведь он до сих пор числится чиновником нашего министерства. Может, сделать так: пока Штюрмер его еще не назначил, мы потребуем от Гурлянда исполнения каких-то обязанностей по его причисленности к нам, это позволит нам видеть его регулярно и изучать его окружение. Но есть и другой ход — Гурлянд лезет в акционерное общество «Треугольник», скупает его акции. Его можно впихнуть даже в правление общества, и тогда он там завязнет крепко… Царю что-то начало не нравиться, что ему говорят про какие-то сыщицкие тонкости, и он поднятием руки остановил Глобачева: — Сами, пожалуйста, разберитесь. — Слушаюсь, ваше величество. Последнее, с вашего разрешения: при чтении моей записки обратите особое внимание на раздел о подрывной деятельности большевиков на фронте. Это очень опасно, ваше величество, при том, что мы наблюдаем, как лица командного состава армии явно уклоняются от решительных мер. Царь кивнул и выразительно посмотрел на часы… Глобачев встал и, сделав поклон, ушел… Дождался своего череда и Хвостов. Он сразу же заметил: царь чем-то недоволен и к нему явно холоден — еще недавно он выходил из-за стола ему навстречу, подавал руку, а сейчас даже не встал… Хвостов подготовил для разговора пять вопросов и, усевшись за приставной столик, уже начал выкладывать на него свои бумаги, и вдруг услышал: — Алексей Николаевич, я вас долго не задержу, да и у меня надвинулись другие дела… — Хвостов перестал таскать из портфеля бумаги, поднял выжидательно голову. — Я хочу вас попросить только об одном: займитесь сейчас только Думой… и больше ничем. — К открытию Думы все готово, — поспешно сообщил Хвостов. — Открытие — это только начало ее работы, а меня интересует Дума после открытия… после, Алексей Николаевич. Вам следует быть в курсе каждого часа работы Думы и предпринимать все необходимое, чтобы мы не имели там огорчительных сюрпризов. Еще раз хочу сказать вам — занимайтесь только этим… Только… — Понимаю, ваше величество… — пробормотал Хвостов. Он все отлично понимал и уже не жалел, что ему не пришлось докладывать свои вопросы, в конце доклада он собирался снова говорить о дискредитации престола Распутиным… Тут бы ему и остановить свою войну со святым чертом, но на это у него понимания не хватило. Возвращаясь в Петроград, он смотрел из автомобиля на безбрежные снежные равнины и все решительнее думал о том, что надо побыстрее завершить тщательно продуманную им радикальную операцию против Распутина. Да, именно побыстрее, ибо опоздание тут смерти подобно… Манус совет Грубина принял. Вернее будет сказать, совет пал на уже хорошо подготовленную почву. Манус и сам был человеком достаточно умным, чтобы точно и трезво оценить обстановку в стране и понять, что сейчас действовать ему в одиночку, без поддержки в верхах, попросту опасно. Он очень болезненно пережил позорную для себя историю, когда в начале шестнадцатого года у него вырвали из рук по всем статьям ему принадлежавшее миллионное дело с ремонтом товарных вагонов. Он пустил в ход свои привычные связи, не пожалел денег на «смазку», но ничего сделать не смог. Все решил какой-то третьестепенный чиновник министерства путей сообщения, отыскавший в томах уложений и инструкций бог весть когда внесенный параграф, по которому сделка Мануса была объявлена незаконной. Еще тогда Манус подумал: имея ход к министру путей, я бы вам показал параграф… В общем, Манус ринулся искать связи в верхах, чтобы вместе с деньгами делать и свою политику. Главным его контрагентом по таким делам стал рекомендованный Грубиным Николай Федорович Бурдуков — несколько странный чиновник из министерства внутренних дел. Странный тем, что, будучи причисленным к министерству внутренних дел в чине шталмейстера, он ничем определенным там не занимался и вообще неделями мог не бывать на службе. Но вместе с тем он мог оказаться причастным к самому важному делу министерства. Это был человек хитрый и болезненно жадный к деньгам, будучи чиновником уже в летах, он о дальнейшей карьере не помышлял и поставил себе целью приобрести солидный капитал. Возле Мануса он сразу почувствовал запах больших денег. И чем большие доходы виделись ему впереди, тем тоньше и изощреннее он действовал. Бурдуков отлично знал все ходы и выходы в высших государственных сферах и, кроме всего, был близок с комендантом царскосельского дворца генералом Воейковым, который, в свою очередь, был на короткой ноге с царем, и это особенно льстило Манусу… Располагал Бурдуков связями и в других полезных местах. У самого Мануса обнаружился лисий нюх на полезных людей, на него уже работало несколько человек, и один стоил другого. Возле него оказался князь Михаил Михайлович Андронников. Это была удивительная личность. Он был никто, хотя его принадлежность к какому-то княжескому роду Кахетии была бесспорной. Он был ничто, но обладал, хотя и невысоким, государственным чином коллежского регистратора. Отчисленный за неуспеваемость из Пажеского корпуса, где он только потом не работал: и в министерстве внутренних дел, и даже при обер-прокуроре Святейшего синода. Жил он припеваючи и все время был на поверхности столичной жизни — его имя то и дело мелькало в газетах. Его знали все царские министры и сановники. Более того, одни с ним считались, а другие даже побаивались его. Средства к жизни он зарабатывал различными коммерческими предприятиями, особых успехов тут у него не было, но он всегда был с деньгами. Однако не коммерция была его главным занятием. Это был аферист, жулик, действовавший с удивительной по своей простоте отмычкой… В день рождения какого-нибудь министра он отправлялся к нему с частным визитом (как не принять князя!), дарил ему иконку и вручал поздравительное послание, написанное таким возвышенным стилем, что до его смысла трудно было добраться. Но было очевидным, однако, что поздравитель преклоняется перед министром, считает его выдающимся служителем царя, надеждой России. Кроме иконки и поздравления, он вручал министру… сплетню. Например, что об этом министре говорит другой министр. Причем сплетня не была выдуманной, так как некоторое время назад он побывал с визитом у того, другого министра и нарочно втянул его в разговор о министре этом. В ответ сей министр говорил, что он думает о министре том, а с этим князь немедленно бежал к министру тому. И вот уже два государственных деятеля были завязаны князем в крепкий узел и впредь нуждались в его полезной информированности. Теперь князь уже выполнял их прямые поручения: узнать, что думает о нем тот или другой из круга влиятельных лиц. А всех повязанных им деятелей Андронников использовал для проталкивания денежных дел, ходатаем по которым он нанимался к кому угодно за немалые гонорары. Карьеризм, коррупция были тем болотом, в котором распрекрасно чувствовал себя князь Андронников. А если добавить еще, что у него были связи с фрейлиной царицы Вырубовой и Григорием Распутиным, станет понятным, как много мог сделать князь для Мануса и его дел. Однако Манус все же его опасался — уж больно легок, несерьезен был этот лощеный толстяк. Поэтому сам он с князем никогда не встречался — все делалось через Бурдукова. Были вблизи Мануса и другие фигуры… По ходу заседания русского правительства велся протокол, он затем перепечатывался в трех экземплярах, переплетался в тетради, которые рассылались царю, премьеру и министру внутренних дел. В техническом аппарате правительства трудился скромный чиновник Губенников, в обязанности которого входило оформление таких тетрадей. Чиновник этот был куплен Манусом, и от него и шла информация о всех принятых правительством решениях. Необходимо отметить, что покупку этого чиновника подсказал Манусу не кто иной, как все тот же Грубин, которому эта информация была нужна не меньше, чем Манусу. Вот с какими «политиками» связался Манус, и понятно, на какую «политику» его подвигнул Грубин, который издали весь этот год следил за новой деятельностью Мануса, знал о каждом его шаге, а встречаясь с ним, получал от него информацию для немецкой разведки. Но повседневное руководство Манусом во всех этих делах он осуществлял через Бурдукова. Но сегодня Грубин у придется заниматься им самому — пообедать вместе пожелал Манус. Позвонил утром и настойчиво пригласил в ресторан. Грубин знает, в чем дело, — сегодня в суво-ринской газете «Новое дело» названа фамилия Мануса и впервые прямо сказано, что он является тайным агентом-хранителем немецких интересов. Наверное, встревожился… Но обедать Грубин откажется — неразумно долго на глазах быть в его обществе. Хотя со страху, что ли, Манус пригласил его в какой-томалоизвестный ресторан «Севастополь» на Обводном канале. Даже извозчик дважды переспросил название и адрес… Ресторан оказался затрапезным. Воняло кухней. Окна маленькие, темно. Единственно, что хорошо и кстати, — глубокие ниши-кабинеты, задергивающиеся бархатными замусоленными портьерами. В одной из таких ниш Манус ждал Грубина… — Еле нашел ваш «Севастополь», — смеялся Грубин, опускаясь на скрипучий просиженный диванчик. — Самое подходящее место для ангела-хранителя немецких интересов… — Грубин захотел сразу дать понять, что он не придает серьезного значения газетной статье. — Я обедать не буду, у меня через час деловое свидание на другом конце города. Я даже извозчика не отпустил. И вам не советую нюхать эту вонь, голова разболится. — Переедем в другое место? — предложил Манус. — Зачем? — И без паузы — Разве Бурдуков не советовал вам в свое время купить акции этой газеты? — На все рты платков не накупишься, — ответил Манус. — А вот Рубиншейн, насколько мне известно, собирается эту газету проглотить. — Да черт с ним, с Рубинштейном! — Хорошо. Пусть черт будет с ним… — Грубин, чуть сдвинув гардину, осмотрел зал. — Я вижу, и вы боитесь появиться со мной на людях… — Глаза Мануса сощурились в презрительной усмешке. — А я-то не о себе пекусь. Как бы это не повредило Протопопову, он-то все же человек государственный, министр… — Эта газетная брехня не повредит никому, тем более Протопопову, — рассудительно начал Грубин. — Но кое-что предпринять следует. Первое — пожертвуйте приличную сумму на санитарный поезд императрицы. И не жмитесь. Спустя пару дней хорошо бы побывать у нее Распутину и узнать, как она расценила ваш жест. То, что она скажет, передать князю Андронникову, а это значит, всему городу… Второе — узнать точно, кто автор статьи. Бурдуков должен вызвать его в министерство внутренних дел и потребовать, чтоб он предъявил документы, подтверждающие его обвинение в ваш адрес. Документов у него, естественно, нет, и Бурдуков скажет ему, что вы подаете на него в суд. Тогда Андронников должен посоветовать редактору замолить свою вину перед вами на страницах той же газеты. Третье… — Грубин обаятельно улыбнулся… — Паника отменяется. С волками жить — по-волчьи выть. А теперь прощайте. — Спасибо, — тихо сказал Манус, пожимая руку Грубину… «Удивительные эти русские… — думал Грубин под снежный скрип извозчичьего возка. — Могут, не дрогнув, идти на эшафот и расстроиться из-за пустяков… Манус… Манус… Гроза биржи, дрогнувший от выходки какого-то газетного щелкопера… Комплекс русской неполноценности… Нервы нужно иметь, господа…» Последние слова Грубин произнес вслух, и извозчик обернулся: — Чего изволите, ваше благородие? — Поезжай быстрее, — рассмеялся Грубин. У него было хорошее настроение — в общем, все шло как надо…ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Таврический дворец, где происходят заседания Думы, оцеплен полицией и второй цепью агентов в штатском. Улица для движения перекрыта с раннего утра. Толпы любопытных горожан отодвинуты в стороны от дворца. Густо падал снег, и несколько дворников в белых фартуках непрерывно разметали его на подъезде к дворцу. Генерал Глобачев в простеньком штатском пальто стоял в толпе любопытных, внимательно смотрел и слушал. Для него было неожиданностью, почему собрались эти люди? Не замыслено ли что? Но люди стояли спокойно, и на лицах у них ничего, кроме праздного любопытства. Народ самый разный, но больше попроще. Рядом суетился мужчина, по виду мастеровой. Ростом не вышел, он то поднимался на цыпочки, то норовил пролезть вперед. Глобачев тихо спросил у него: — А чего это тут ждут? — А лихо их знает, — не оборачиваясь, ответил мастеровой. — Поутру шел мимо, гляжу — полиция Таврический оцепляет. — Думу будут арестовывать, — знающе сказал кто-то рядом. Глобачев даже дыхание задержал — допущена ошибка! Оцепление ставили на глазах улицы, а его вообще надо было спрятать… Стоявший неподалеку шпик заметил, что генерал сильно рассержен, — забеспокоился, завертел головой, не проглядел ли он чего?.. Депутаты Думы начали прибывать к часу дня, съезжались дружно, не как обычно — кто когда, ведь бывало, что и кворума нет заседание открывать. В начале второго часа по тому, как замельтешились возле дворца полицейские и охранники, толпа поняла — сейчас наконец что-то произойдет, и стала подвигаться поближе к дворцу. Но к этому времени уже возникло третье кольцо оцепления — конные жандармы. Специально обученные лошади боковым шагом быстро отжали толпу назад, к линии, обозначенной полосатыми столбиками. В ворота дворца начали въезжать автомобили с членами правительства и иностранными послами. Они запрудили площадку перед подъездом дворца, но эта пробка была быстро ликвидирована, и машины одна за другой укатили на стоянку в ближайший переулок. Тут же, у ворот дворца, появился громоздкий автомобиль председателя Думы Родзянко, на самом въезде его машину занесло задними колесами в сугроб, шофер пытался стронуть машину, но ее колеса с визгом буксовали. Машину облепили полицейские и чуть не на руках вынесли ее на дорожку. Тучную фигуру Родзянко узнали издали, и в толпе послышались аплодисменты. Глобачев про себя это отметил, все-таки простолюдины Думе симпатизируют… Родзянко в здание не вошел, остался в небольшой группе думцев, вышедших для встречи царя. К этому времени снегопад еще усилился и царский кортеж машин точно вынырнул из белой мглы и въехал во двор. Несколько машин, миновав подъезд, остановилось дальше, прямо перед подъездом остановилась машина царя. Выскочивший из нее начальник личной охраны Николая генерал Спиридович распахнул заднюю дверцу, через которую вышли царь и великий князь Михаил Александрович. Николай для своего сопровождения в Думу выбрал именно этого князя, потому что в царской семье он был самой бездеятельной фигурой, не вызывавшей к себе заметных отрицательных эмоций. Наоборот, российский обыватель весьма ему сочувствовал, когда он недавно был подвергнут царем наказанию за женитьбу без его разрешения. Царица, однако, записала тогда в дневнике, что «Михаил чересчур никто, чтобы, находясь рядом с Ники, вызывать чувство почтительного уважения»… Царь был в шинели и полковничьей папахе. Приложив руку к виску и ни к кому лично не адресуя своего приветствия, он быстро поднялся на ступени и, сопровождаемый встречающими, прошел во дворец. Внутри Думы шествие уточнилось: впереди шли царь и великий князь, за ними — Родзянко и генерал Спири-довйч и позади — думцы… На улице толпа поняла, что никакого зрелища не будет, и стала расходиться, и вскоре там, где она стояла, остались только черные фигуры охранников в штатском — они проявились как на снимке. Наблюдавший это Глобачев заметил себе, что следовало приказать агентам расходиться вместе с толпой. Сложная у генерала служба — век живи, век учись… Меж тем в Таврическом царь и великий князь прошли в Екатерининский зал и остановились перед иконой Николая-чудотворца. Благонамеренная газета «Русское слово» напишет потом: «Два святых имени Николая в эту минуту как бы слились вместе, даруя России великую Надежду…» Думцы прихлынули к иконостасу, сбившись за спиной царя. Но давайте почитаем, как вся эта церемония преподносилась России, и воспользуемся для этого репортажем специального корреспондента Петроградского телеграфного агентства. (Цитирую по газете «Народное слово» № 33 за 1916 год.) «…Во время молебствия, после провозглашения Царского многолетия и вечной памяти всем, на поле брани живот свой положившим, Государь император приложился к святому кресту. Затем Его Императорское Величество обратился к членам Государственной думы со следующими словами: «Мне отрадно было Вместе с вами вознести Господу Богу благословенные молитвы за дарованную Им нашей дорогой России и нашей доблестной армии на Кавказе славную победу. Я счастлив также находиться посреди вас и посреди верного Моего народа, представителями которого вы здесь являетесь. Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твердо верю, что все вы и каждый из вас внесете в основу ответственной перед родиной и мной вашей работы весь свой опыт, все свое знание местных условий и всю свою горячую любовь к нашему отечеству, руководствуясь исключительно ею в трудах своих. Любовь эта всегда будет помогать вам и служить путеводной звездой в исполнении вами долга перед родиной и Мною. От всей души желаю Государственной думе плодотворных трудов и всякого успеха». Слова Его Императорского Величества были покрыты долго не смолкавшими криками «ура!» и гимном, исполненным хором всеми собравшимися. Председатель Государственной думы М. В. Родзянко обратился к Государю Императору со следующей речью: «Ваше Императорское Величество! Глубоко и радостно взволнованные, мы все, верноподданные ваши члены Государственной думы, внимали знаменательным словам своего Государя. Какая радость нам, какое счастье! Наш русский Царь здесь, среди нас. Великий Государь! В тяжелую годину еще сильнее закрепили вы сегодня то единение ваше с верным своим народом, которое нас выведет на верную стезю победы. Да благословит Вас Господь Бог Всевышний. Да здравствует Великий Государь всея Руси». Раздались вновь долго не смолкавшие крики «ура!». Из Екатерининского зала Император изволил проследовать через средние двери в зал общего собрания Государственной думы, где был встречен восторженными криками «ура!» членов Государственной думы и публики. Всеми, присутствующими был исполнен гимн. Его Императорское Величество, остановившись среди зала заседаний, изволили милостиво отвечать на приветствия. При продолжающихся криках «ура!» проследовал в полукруглый зал. Здесь Государь Император и великий князь Михаил Александрович расписались в золотой книге для почетных гостей, после чего Государь Император изволил выйти из зала и проследовал по правому коридору, где собрались чины канцелярии Государственной думы. Его Императорское Величество благодарил чинов канцелярии за труды, причем соизволил осчастливить милостивыми расспросами некоторых из них, состоящих на действительной военной службе. Заседание открывается в три часа двенадцать минут дня. В великокняжеской ложе великий князь Михаил Александрович. В дипломатической ложе представители союзных нам государств. Ложи печати и публики переполнены. Председатель Государственной думы М. В. Родзянко приглашает членов Думы выслушать «Высочайший Указ о возобновлении занятий Государственной думы…» Таким сладким и пустым суесловием сей лицемерный спектакль преподносился России как торжество единства монарха, народа и его избранников, единства, которым тут и не пахло. Лобызая крест, царь если и молил о чем бога, то разве о том, чтобы его затея с поездкой в Думу утихомирила ее. Думцы на этом спектакле были каждый со своими, на эти минуты затаенными мыслями, подсказанными отнюдь не богом, а их собственными деляческими соображениями — Родзянко в своих воспоминаниях говорит, что каждый гласный Думы был негласным слугой определенных кругов и своих собственных, часто элементарно меркантильных интересов. Что же касается России, она была так далека от этого спектакля, как далек был фронт, где рекой лилась народная кровь, как далеки были от Таврического дворца затерянные в снежных просторах голодные крестьянские избы, в которых с безнадежной тоской оплакивались кормильцы, уже убитые на войне. А теперь на основании свидетельств участников этого события восстановим некоторые его истинные подробности… Царица еще утром этого дня снова пыталась уговорить мужа не ехать в Думу, тем более что был для этого, по ее мнению, серьезный предлог — по пути из Ставки в Петроград царь схватил насморк. — Ники, отмени поездку, — умоляла она мужа, прижав руки к груди. — Наш Друг сказал, что вся эта затея против тебя, в том богом проклятом дворце не будет ни одного человека, который хорошо бы к тебе относился. Чего стоит один этот Родзянко! И ты же простудился, чихаешь! Николай все-таки верил в полезность своей затеи и всячески отшучивался, зная, впрочем, что отменить поездку он уже попросту не может. — Я буду на них чихать, и всех моих недругов свалит инфлюэнца. Наконец, Спиридович будет вооружен до зубов, чуть что, он же перестреляет их как куропаток. — Господи, за что мне еще и это испытание? За что? — повторяла царица, обратив свои воспаленные глаза к лепному потолку. В этот момент в кабинет, где происходил этот разговор августейших супругов, вошел генерал Спиридович, он был при полном параде. — Ну, видишь? — весело воскликнул царь. — Ты только подумала об опасности, а он уже тут как тут. Александр Иванович, защитите меня от моей супруги, она не пускает меня в Петроград. — Ваше величество, ваш приказ для меня закон! — На красивом лице генерала светилась улыбка, адресованная царице. — Но тут, признаюсь, ваша личная охрана бессильна. Я могу только заверить ее величество, что ее венценосный супруг в полной сохранности и весьма скоро будет доставлен перед ее голубые очи. Царица, сдвинув брови, смотрела на генерала тревожно и недобро, она мистически недолюбливала Спиридовича за то, что однажды он оказался возле ее мужа там, где был убит Столыпин, ей виделось это каким-то роковым предрешением, что, когда этот человек будет рядом с Ники снова, совершится какое-то злодейство. Из опубликованных за рубежом воспоминаний Спиридовича: «Решение царя ехать в Думу было непреклонно, однако вряд ли он был уверен, что этот его шаг изменит Думу, но он, возможно, думал, что потом, когда Дума примется за старое, это развяжет ему руки: я сделал все, что мог, дабы показать вам свое расположение и свою надежду, так пеняйте же теперь на себя… В те дни я слышал произнесенную им фразу, что Думу так же легко закрыть, как и открыть… Решение, однако, было непреклонно, и отговорить его ехать в Думу не могла даже Александра Федоровна вкупе с могущественным Другом…» По дороге из Царского Села в Петроград царь был сумрачен и дважды спросил Спиридовича, не может ли произойти каких-нибудь эксцессов? Генерал твердо заверял, что это исключено, хотя не раз в эти дни вспоминал, как в Киеве в трижды процеженный зал Оперного театра проник убийца Столыпина Багров. Он сам, не дальше как вчера, задавал царский вопрос генералу Глобачеву, и тот ответил ему, что это невозможно физически, так как на расстоянии не меньше пятидесяти шагов от царя непроверенный человек оказаться не может, и что царь все время будет находиться в плотном окружении надежных лиц. В профессиональную сметку Глобачева Спиридович верил… Да, для охранки это было весьма нервное дело — обеспечить гладкий ход торжества единства царя с народом. Никаких эксцессов не произошло. Но и Родзянко боялся какой-нибудь политической выходки со стороны наиболее эксцентричных депутатов. «Я не мог не думать, — писал он в воспоминаниях, — о том, что кто-то может решиться на какую-нибудь экстравагантную выходку в присутствии царя из чисто карьерных побуждений, чтобы прослыть сверхсмелым политиком, тем более что атмосфера в стране и в столице благоприятствовала таким надеждам. Думая об этом, я принял решение: с отбытием царя из Таврического не объявлять перерыва и продолжать работу Думы по намеченной программе. Рассчитывал я и на то, что сразу после встречи с монархом никто из экстремальных ораторов на трибуну не полезет…» Как только Николай покинул дворец, в его коридорах загремел энергичный звонок, созывающий депутатов в зал заседаний. Ту же цель Родзянко преследовал и произнося свою вступительную речь. Он возвышенно говорил о единении царя с народом, что только это станет решающим условием для победы в войне. Он приветствовал сидящих в посольской ложе представителей военных союзников России и заверил их, что Россия непреклонно верна своему союзническому долгу. Этим он еще и напоминал депутатам, что в зале находятся «посторонние», с чем нельзя не считаться. Тут очень кстати пригодилось встреченное овацией сообщение о взятии Эрзерума. И Эрзерум тоже был выдан как предупредительный сигнал — неужели кто-то посмеет оплевать эту, добытую кровью, победу? Ни одного опасного вопроса внутреннего положения в России Родзянко в своей речи не затронул. Зная, однако, сколь накален вопрос о правительстве доверия и не желая выглядеть противником его, Родзянко хитро отозвался на него общими фразами о великом значении взаимного доверия власти и народа — так или иначе, это слово «доверие» он произнес. Затем выступил премьер Штюрмер. Его речь Родзянко имел возможность загодя прочитать и надеялся, что ее выслушают спокойно. В ней тоже важные внутренние дела страны были обойдены молчанием, вместо этого премьер говорил о таких третьестепенных делах, как реформа церкви, или о заслугах поляков, дающих основание назвать их братьями, или о ненависти к немцам и их засилье в стране. То, что об этом засилье говорил человек, обвиняемый в немецком первородстве, тоже, по мнению Родзянко, имело успокоительный характер. В общем, декларация Штюрмера была выслушана спокойно, по крайней мере внешне. Затем выступили военный министр Поливанов и Григорович — военно-морской. Это были строгие, без особых подробностей речи о войне, о которой дилетантам лучше не болтать, тем более когда есть Эрзерум. И наконец, Дума выслушала программное выступление министра иностранных дел Сазонова. Его речь, академически спокойная, обстоятельная, сплетенная из сложных дипломатических формулировок, рисовала сложнейший мир межгосударственных отношений, в котором Россия занимала свое достойное место. Словом, до вечера в Думе царила атмосфера покоя, а может быть, равнодушия. Так или иначе, Родзянко в этот день умело удержал Думу от каких-либо нападок на власть. Под самое закрытие заседания он пригласил на трибуну депутата Шидловского, который выступил от имени так называемого «прогрессивного блока», объединившего несколько думских фракций. Он как бы открывал прения. Но и тут Родзянко был уверен, что никакой неприятной случайности не произойдет. Выбор им первого оратора не был случаен… Сергей Иллиодорович Шидловский, пятидесятипятилетний богатый помещик из Воронежской губернии, был весьма характерным типом российского общественного деятеля. В свое время он был депутатом Третьей думы — столыпинской и теперь — Четвертой, всегда он был на виду и вместе с тем никогда не влезал в рискованные ситуации, очень умно выбирал боковые позиции, даже крах Столыпина, которому он верно служил в Третьей думе, он словно предвидел и заранее занял половинчатую позицию, благодаря чему избежал опасной ныне клички «сто-лыпинец» и уже успел прослыть умеренным октябристом. Умный и злословный думец Шульгин называл Шидловского «толковым приказчиком в магазине российской политики». В нынешней Думе он занимал туманную позицию объединителя разных взглядов, почему и мог выступать от имени целого блока фракций. Свою тщательно продуманную и отредактированную речь он прочитал ровным солидным баском, когда и общие фразы казались исполненными высокого смысла. Ему даже поаплодировали… Чтобы покончить с этим помпезно-лицемерным днем открытия Думы, приведем несколько строк из статьи Милюкова, впоследствии напечатанной им в его выходившей в Париже газете «Последние новости»: «Ту Думу уже не могло спасти ничего и никто, ни явление Государя, ни даже явление Христа. Она представляла собой крестьянскую сходку, которую посетил полицейский пристав. Но так как самый последний из думских деятелей знал, что удержаться сейчас на поверхности можно, только безудержно критикуя власть, визги и крики были неизбежны, при том, что никакой конструктивности в думской критике не содержалось, в тот момент даже свалить Штюрмера Дума не могла». Вечером в царскосельском дворце царило почти праздничное настроение. Родственники и ближайшее окружение поздравляли Николая с победой над Думой. «Это его личный Эрзерум», — сказал в тосте за ужином великий князь Михаил Александрович, который в этот вечер не уставал рассказывать различные подробности пребывания монарха в Думе. Успокоившаяся царица нежно смотрела на своего смелого и мудрого мужа. В дневнике она запишет: «Все-таки я никогда не должна забывать, что Ники мужчина и ему свойственно принимать мужественные решения…» А утром, когда во дворце еще спали, в Думе началось новое заседание и снова с ее трибуны зазвучала резкая критика власти. Прочитав первые такие думские речи, царь пришел в ярость. Его еле уговорили немедленно не закрывать Думу — он все-таки понял, что сделать это сразу после посещения им Думы неразумно. — Господи, неужели все это происходит в моей России? — вопрошал он с тоской в голосе… Меж тем его Россия оставалась сама по себе — окровавленная, истерзанная тяжкой войной, угрюмая в своей еще не всем понятной решимости… Спустя несколько дней царь уехал в Ставку. Его поезд отходил из Петрограда в полночь, он ехал на вокзал из Царского Села на автомобиле вместе с генералом Спиридовичем и личным адъютантом. В пути он не произнес ни слова, и умный Спиридович никаких разговоров не поднимал, видел, что монарх не в себе. Было приказано — никаких провожающих. Николай никого из штатских деятелей не хотел видеть, он уезжал с уже не раз пережитым, привычным ощущением, что здесь, в столице, он оставляет весь этот неподвластный ему бедлам неорганизованности, безответственности и всяческой нечисти, а там, в Ставке, его ждет налаженная как часовой механизм военная работа, его главная работа для войны. Царский поезд из четырех салон-вагонов стоял у пустынного перрона. Цепочка жандармов была расставлена по ту сторону поезда, а здесь только у царского вагона, вытянувшись в струнку, стоял окаменевший рослый жандармский полковник. Небрежно ему козырнув коротким взмахом руки к папахе, Николай поднялся в свой вагон. В салоне горел яркий свет, бликами отраженный в надраенной бронзовой арматуре. Окна закрыты плотными шторами. Сбросив на руки адъютанта шинель и папаху, Николай сел на угловой диван. Тишина. Все, тревожившее его еще час назад, как отрезано… Вдруг с грустью и раздражением ему вспомнилось прощание с женой. Он всегда расставался с ней неохотно и потом тосковал всю разлуку, но сейчас к грусти примешалось раздражение. Весь вечер и последние их минуты она говорила ему о делах, терзала его душу, и без того уставшую от всего, что было там, в Царском Селе, его жизнью все эти дни, одна Дума чего ему стоила… А она говорила, говорила, и невозможно было ее остановить… Тот ей не симпатичен, и она его боится, а тот ей нравится, а он обойден вниманием двора, про того Друг сказал, что ему нельзя верить и его надо гнать, а тот, наоборот, свято верен династии, и его надо куда-то назначить — он всего, что она говорила, даже не упомнил. Ну зачем она мучила его в эти последние минуты? Ему и жаль ее, что она принимает близко к сердцу все эти дела, и досадно, что она не понимает, как все это рвет ему нервы… Поезд так плавно тронулся, что он этого не заметил. Только когда бесшумно открылась дверь в коридор вагона, он услышал глухой рокот колес. В дверном проеме возник генерал Спиридович: — Разрешите, ваше величество? — Царь кивнул, смотря на генерала настороженно — неужели и он с какими-нибудь делами? — Разрешите доложить? Поезд отошел в ноль семнадцать, наружная температура минус девять градусов. — Заметно потеплело, — равнодушно заметил царь. — Присаживайтесь… — Он пододвинул к генералу лежавшую на столе коробку папирос… — Хотите? — Спасибо, ваше величество, стараюсь курить поменьше. — Поверили докторам?.. — Николай взял папиросу, генерал мгновенно протянул ему зажженную спичку. Пустив дым к потолку и следя за ним, царь сказал — Меня папироса часто успокаивает… или отвлекает, что ли… Мы отошли в семнадцать минут первого, а помнится, отправление предполагалось точно в полночь? — Пришлось заменить помощника машиниста, — нахмурил красивое лицо генерал… — Он пришел после свадебного пьянства, глаз открыть не может… Николай сдвинул брови к переносице: — Как? На моем поезде пьяный машинист? — Помощник машиниста, ваше величество, он поезд не ведет, его обязанность следить за топкой, и ему… — Александр Иванович! — прервал его царь. — Как можно? Это же мой поезд! Если здесь дошло до такого безобразия, как можно требовать порядка на железных дорогах? Вы понимаете это? Что же это делается в России? Спиридович молчал, проклиная себя за то, что сказал правду о причине опоздания отправки поезда. — Ваше величество, это входит в круг моих обязанностей, и я могу заверить вас — уже идет строжайшее расследование этого безобразного случая. Царь ударил кулаком по столу, лицо его мгновенно побагровело: — Отправьте мерзавца в солдаты! Проследите, чтобы его послали в пекло! Пусть почувствует, что он пропил! Они долго молчали. Николай все не мог успокоиться — то мучительное, неподвластное, что, казалось ему, осталось в Петрограде, вдруг настигло его в поезде… — Где Воейков? — вдруг спросил царь. — В свитском вагоне, ваше величество. — Пригласите его ко мне… Спиридович понял — царь захотел выпить… Воейков не заставил себя ждать. Когда он вошел, адъютант царя уже ставил на стол графинчик и обожаемый монархом розовый балык. — Присаживайтесь, Владимир Николаевич, перекусим на сон грядущий… — Николай торопливо наполнил рюмки, рука у него дрожала, и в свою рюмку он перелил, рассмеялся: — Себе — от душевной щедрости. За что же мы выпьем? Давайте за наш полк. За гвардию! Они выпили. Воейков перебрал в уме все свои дела, которые он давно готовил, ожидая вот такого случая. — Как настроение, Владимир Николаевич? — Настроения нет, ваше величество, есть только работа, и ее невпроворот, — улыбнулся Воейков. Они молчали, занявшись балыком. Воейков решил приступить к делу. — Ваше величество, в Екатеринославе при смерти вице-губернатор, — с беглой печалью сообщил он. — Ваш родственник? — настороженно спросил царь, который уже знал, что последует дальше — не впервой ему воейковские хитрости. — Да нет, ваше величество, но у меня есть на примете весьма стоящий человек на эту должность. — Подождите, пока вице-губернатор умрет, — рассерженно сказал царь и встал — Пора спать, завтра рано вставать. Воейков ушел, про себя чертыхаясь: как это он не разглядел, что царь в плохом настроении? И ему еще жалко было, что остался несъеденным балык — он тоже любил его… В это же заполуночное время жандармский капитан Гримай-лов дождался наконец возможности доложить генералу Глобачеву об итогах приема царем рабочих. Капитан был очень точным исполнителем и, помня приказ генерала сделать этот доклад, каждый день записывался на прием к нему, но у того все не было времени его принять. И вот уже за полночь ему позвонил адъютант генерала — можно прийти. То, что генерал принимал его так поздно, Гримайлова не удивляло, последнее время все охранное отделение работало до поздней ночи… — Что у вас? — не отрываясь от бумаг, спросил Глобачев. — Доклад по приему рабочих государем… — Что? Что? Я не понял… — Вы мне в свое время приказали подготовить доклад… Глобачев поднял серое от усталости лицо и уставился на капитана злыми глазами: — Вы считаете это чрезвычайно важным? — Был ваш приказ, ваше превосходительство, доложить вам лично не позже пятнадцатого, — ответил капитан, невольно подтянувшись. Глобачев оглядел свой заваленный бумагами стол, точно приглашая сделать это и капитана. Потом снова уставился на него: — Вы имеете полностью речь в Думе социал-демократа Чхенкели? — В нашем отделе должна быть, — ответил Гримайлов, уже понимая, что никакого доклада о приеме царем рабочих не будет и что он зря потратил время на его подготовку. — Я спрашиваю у вас, капитан, не о том, что должно быть, а о том, что есть. Вы сами читали речь Чхенкели? — Не читал, ваше превосходительство, я был занят подготовкой доклада, очень много собралось материалов, нужно было… — Раньше, капитан, я не обнаруживал у вас отсутствия сообразительности, — перебил его генерал тихо и даже вкрадчиво, чего в охранке боялись больше крика. — Вы нашли нужным возиться с прошлогодним снегом и освободить себя от своих прямых обязанностей? Так я должен вас понимать? — Совершенно очевидно, ваше превосходительство, я допустил ошибку, — четко выговорил капитан, зная, что Глобачеву в таких ситуациях перечить нельзя. Но в своей ошибке, как я понял, вы считаете виновным меня? Вы же заявили, что выполняли мой приказ. — Я обязан был сам разобраться, что в данный момент важнее и… — И не выполнять мой приказ? — И своевременно снестись с вами по поводу необходимости его выполнения… Глобачев повернулся в кресле всем телом и, помолчав, сказал: — Не медля ни одной минуты, возьмите под свой личный контроль следующее… — взяв со стола бумажку, Глобачев заглянул в нее и продолжал — Чхенкели говорил в Думе об оскорблении грузинского народа, прогрессивист Ефремов говорил о попранных правах русского народа. Дума этим откровениям аплодировала. Спрашивается — кто оскорблял тот грузинский народ? Кто попирает права русского народа? А господин Шульгин, может быть собравшись это уточнить, договорился до того, что во все время председательствования Горемыкина у России не было головы, которая думала бы о ее судьбе. Как это прикажете понимать? Разве государь в это время отсутствовал? Далее — кому понадобилось непременно зачитывать в Думе телеграмму великого князя Николая Николаевича? Разве Дума до этого не знала, что взят Эрзерум? Значит, это было не что иное, как повторная реклама великому князю? Зачем в этой телеграмме упоминается еще и генерал Юденич да еще как герой Эрзерума? Видимо, кому-то понадобилось напомнить, что прославленные наши военные гении засланы на третьестепенный фронт, когда на главном действуют неумелые растяпы? Так? Эти вопросы задаю вам не я. Государь уехал в Ставку, но генерал Спиридович предупредил меня, что он в бешенстве, и я его понимаю, а все это может кончиться тем, что учреждение, в котором вы получаете жалованье, будет объявлено несостоятельным и потерявшим свою былую силу. Если это не тревожит вас, то меня — в высшей степени. Я требую от вас элементарного. Надо разобраться в подоплеке этих провокаций в Думе, сами последите за агентурной разработкой участников этих провокаций. И, наконец, надо обеспечить контрдействие там же, в Думе. Этой провокационной болтовне должны быть противопоставлены голоса разума и преданности престолу. Утром отправляйтесь в Думу и, особенно не стесняясь, поговорите с двумя-тремя наиболее надежными из правых. — Прошу совета, ваше превосходительство, что взять за исходное в разговорах с ними? — осторожно спросил Гримайлов. — А разве вам не ясно? Тревога за положение в обществе и государстве, — резко произнес генерал. — И церемониться нечего. Все они вас знают, и им известно, что вы прикомандированы ко двору, они видели вас совсем недавно возле государя, когда он приезжал в Думу. С этого и начните — вспомните атмосферу того дня, установите то, что от нее теперь осталось, и ставьте вопрос ребром — почему они молчат, когда кричат враги династии? Почему не реагируют на явные провокации против монаршей власти? Кому-нибудь из наиболее солидных можно даже подсказать тему — государь и война. Напомнить, какую тяжесть несет он на своих плечах и каково ему в это время слышать тявканье шавок, которых ничего, кроме личной карьеры, не интересует. Действуйте, капитан, и больше не отвлекайтесь ни на что без моего личного разрешения. И я хотел бы завтра же услышать от вас, что вами сделано. — Слушаюсь, ваше превосходительство… — Капитан Гримайлов уставно развернулся через плечо и энергично вышел из кабинета, думая с досадой на себя, что действительно же прием рабочей депутации — давно забытая всеми и вообще бесполезная затея…ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Великий князь Николай Михайлович, имея высокие придворные и воинские звания генерал-адъютанта, генерала от инфантерии, по специальному указу царя числился историком России. Была у него, однако, еще одна деятельность особого порядка, где он мог даже влиять на ход истории непосредственно, — великий князь последние шесть лет был, ну, что ли, адвокатом Англии при царском дворе. Конечно, его никто не вербовал и за эту работу ему не платили денег, он выполнял ее, что называется, по призванию и убеждению. Сэр Джордж Бьюкенен познакомился с великим князем в Болгарии, когда был там послом, а Николай Михайлович приезжал в Софию с визитом к болгарскому царю Фердинанду. Во время приема во дворце болгарского царя они уединились в стеклянной галерее, выходившей в дворцовый парк, и Бьюкенен заговорил с князем о величии России — страны, которая для многих в Европе является загадочным сфинксом. — О, это давнее заблуждение Европы, — рассмеялся Николай Михайлович. — Наша страна огромна и сильна, но уменью жить нам следует учиться у Европы. — Великий князь, который казался на голову выше Бьюкенена, сверху вниз лукаво и выжидательно смотрел на собеседника: «Ну, что вы, сэр, скажете на это?» Он обожал легкий светский разговор, когда мог демонстрировать зрелость и самостоятельность суждений. Разговор с Бьюкененом доставлял ему особое удовольствие, князь боготворил англичан и обожал разговаривать по-английски. — Увы, Европа не едина. И в ней есть всякое, — легко вздохнул Бьюкенен и добавил — Например, Франция с ее революцией, уничтожившей монархию. — Я воспринимаю Францию только через французов, их грациозный язык, ее пикантную, но всегда душевную литературу и, наконец, умение французов жить весело, не отягощая себя проблемным глубокомыслием. Такая Франция мне глубоко симпатична… — Николай Михайлович сказал это весело, убежденно и продолжал — В отношении же крушения французского трона я скажу так: если русский всем своим существом создан для монархического образа правления, то французу, по его характеру, нужна республика со всеми ее вольностями. — А что вы скажете о нас, англичанах? — спросил Бьюкенен, чуть склонив набок голову. — О! Вы — это серьезность Европы, вас от французов отделяет не Ла-Манш, а совершенно другое свойство крови и ума. — Великолепно сказано! Благодарю вас, ваше высочество, — тихо и мягко произнес Бьюкенен. — А то, что Европа, как вы выразились, не едина, это-то для нас и прекрасно, — весело продолжал великий князь. — Россия может взять у французов характер, у немцев деловитость, а у англичан государственный ум. — Еще раз благодарю вас, — поклонился Бьюкенен и спросил — Ну а что же Европа взамен возьмет у русских? — Терпение, выносливость, непритязательность и умение… пить водку. Князь рассмеялся, а Бьюкенен с учтивой улыбкой сказал: — Прекрасные, истинно мужские качества. — Теперь я благодарю вас, сэр, — чуть наклонил голову князь… Бьюкенен запомнил этот разговор. Он понял, что великий князь из тех русских, которые молятся на Европу. Приехав в Петроград послом Англии, он немедленно возобновил знакомство с великим князем. На третий же день после приезда протелефонировал князю и был приглашен вскоре на утренний кофе. Вот и это «на кофе», а не на традиционный в Петрограде обед или ужин, тоже говорило о европейских привязанностях князя. В его дворце все было на европейский лад. Слуги носили обычную одежду, никаких камзолов или ливрей. Бьюкенена провели в маленькую столовую, где стоял небольшой овальный стол и два жестких белых кресла. В углу — этажерка с книгами, увенчанная бронзовой фигуркой Наполеона. Больше в комнате ничего не было. Князь вышел в сером клетчатом костюме. В свои пятьдесят лет он выглядел молодо. Тщательно выбритое розовощекое лицо было гладким, без морщинок, не старили его и усы с бородкой а-ля Николай. — О, как я рад снова видеть вас, сэр Бьюкенен, — заговорил князь, появляясь в дверях, и, приближаясь к гостю легкой, пружинистой походкой, протянул вперед обе руки. Пожимая послу руку и не отпуская ее, князь провел его к столу. — Не думал, не думал я, что увижу вас в своем доме. Я все время помнил наш разговор в Софии. Редко так бывает: краткий разговор, и ты открываешь человека, который тебе близок и нужен. — Взаимно, ваше величество, — ответил Бьюкенен серьезно. — Я тоже не забыл нашего знакомства и только поэтому позволил себе позвонить вам. — Великолепно! Мы теперь будем видеться, мне о многом хочется с вами поговорить, излить душу. Поверьте, в огромной нашей столице мне иногда буквально не с кем поделиться откровенными мыслями. — Это все жо преувеличение, ваше высочество, — улыбнулся Бьюкенен. — Увы, сказана правда, — произнес князь серьезно и даже печально. — Поживите у нас немного, и вы поймете меня. Князь замолчал. Благообразное лицо Бьюкенена выражало беспредельное внимание, участие и обеспокоенность, но он выжидательно молчал. — Нас упорно хотят убедить, например, что наша война с Японией — это малозначительный эпизод, который следует забыть, — энергично заговорил князь. — Как Можно забыть позор? Витте сумел помпезно обставить предписание мирного договора, но разве этот договор перечеркнул то, что случилось? А главное в том, что мы не сделали выводов на будущее и можем очутиться перед новым позором. — Но разве император этого не понимает? — осторожно спросил Бьюкенен. Князь выпрямился в кресле и сказал раздумчиво: — В его позиции… слишком большую роль играет… характер. Неудача в японской войне… последовавшие затем беспорядки в стране… буквально смяли его. — Но теперь-то мирная пора, и Россия процветает, — заметил Бьюкенен. — Это опасное заблуждение, мой друг, — ответил князь. — Об этой опасности ему говорит даже его мать, императрица Мария Федоровна, полагающая, что это затишье перед бурей. Быокенен слушал и думал о том, что он не ошибся, возобновляя связь с великим князем. Если при первой же встрече князь находит возможным быть с ним столь откровенным, то что же будет потом… — Я вижу, у вас неважные отношения с императором, — тихо и печально сказал Быокенен. — О нет, отнюдь! Из чего вы это заключили? — удивленно поднял брови князь. — Наоборот, он со мной весьма мил, хотя знаю, что иногда своими суждениями я не делаю ему приятное. — Но тогда вы просто обязаны советовать ему делать все полезное для России… Князь нахмурился: — В советниках недостатка нет. Все дело в том, что советы одних он принимает, а других только терпеливо выслушивает. Я отношусь ко вторым. — Но, по моему убеждению, для умного человека ни один хороший совет даром не проходит, — возразил Бьюкенен и ждал: в сказанной им фразе заключено слишком важное — что ответит сейчас князь? Николай Михайлович, конечно, понял, что ждет от него английский посол, и решил дальше пока не идти. Он промолчал и, протянув большую белую руку, позвонил в колокольчик. Слуга поставил на стол фарфоровый поднос с кофейником, двумя изящными чашечками и печенье в фарфоровой вазе. — Может быть, вы любите с ликером? — спросил князь. — Предпочитаю сливки. — Сливки для господина, — распорядился князь. — А я пью только черный и за это имею домашнее прозвище Турок, — рассмеялся он. За кофе говорили о бурном развитии всесветной моды на автомобили, о непомерной дороговизне французских курортов, о зимнем сезоне в Петербургской опере, и оба думали о том главном, что было сказано, верней недосказано раньше. Великий князь надеялся, что сегодня он сделал все, чтобы приблизить к себе Бьюкенена, а в такой дружбе с послом английского короля крылись для него немалые надежды и даже расчеты. Князю хотелось играть заметную всем роль в управлении Россией. Бьюкенен, в свою очередь, считал, что сделал сегодня очень много — князь сказал ему то, о чем вслух в России не говорят, и князь не может не понимать, какие векселя выдал. По-видимому, подтверждается информация, что князь страдает от честолюбивой зависти к своему венценосному родственнику и как минимум хотел бы быть при нем главным советником. Первым экзаменом для Бьюкенена в России стала критическая ситуация на Балканах: Россия, давно добивавшаяся союза славянских стран, заняла такую позицию, что сама могла оказаться вовлеченной в войну против Австрии. Это нарушило бы все планы Англии и Франции, рассчитывавших на участие России в большой войне, которая была уже на пороге. Бьюкенен получил строжайшее указание добиться, чтобы Россия в балканской ситуации заняла более гибкую позицию… Вот когда пригодились и великий князь Николай Михайлович, и про-английски настроенный министр иностранных дел Сазонов, с которым английский посол к этому времени уже был очень дружен. Сазонов на каждой аудиенции у царя говорил о неподготовленности Балканских стран к серьезной войне, что должно предостеречь Россию от преждевременного вмешательства в конфликт. С другой стороны, великий князь Николай Михайлович уже как историк напоминал Николаю, как дорого обошелся России прошлый балканский поход. К этому времени относится и письмо Николаю от матери императрицы Марии Федоровны, в котором она заклинала его не верить Вильгельму и быть готовым к его пакостям против России. Русский царь, который не отличался решительностью, заколебался, и в результате балканская война оказалась изолированной, и в этом виде она устраивала Англию, ибо в междоусобной борьбе Балканские страны ослабевали, а для Британии испокон веков было тем лучше, чем больше было слабых, ибо тем легче было их разделять и властвовать. Бьюкенен свою задачу выполнил и был удостоен высокой похвалы. А спустя два года Англия поручила ему дело еще более ответственное — осуществить тщательное наблюдение за вступлением России в большую войну. Тут было немало особых трудностей. Россия имела союзнический договор только с Францией, и он был так составлен, что Россия далеко не при всех обстоятельствах была обязана вступать в войну. Договора с Англией вообще не было. Более того, за последнее время между Россией и Англией не раз возникали конфликты. Но летом 1914 года на карту ставилась судьба мира и Англии в том числе. Меж тем английские политики старались предусмотреть все, чтобы на долю Великобритании в грядущей войне выпала не самая тяжелая ноша. В решении этойзадачи буквально все зависело от участия в войне России. Каким оно будет, учитывая, что Россия ориентировалась на более поздний срок начала войны? Двинет ли она в бой все свои неисчислимые человеческие резервы? Будет ли непреклонно, несмотря на жертвы, вести активную войну продолжительное время? Бьюкенен понимал, сколь ответственна в этот момент его роль в России, и развил активнейшую деятельность. К этому времени он уже пользовался большим доверием и самого русского монарха. Активно действовала в России и профессиональная английская разведка. Военный атташат и аппарат посольства были насыщены опытными разведчиками, которые имели связи в самых разнообразных кругах Петербурга и собирали данные о положении в стране и настроениях в различных кругах русского общества. Словом, Бьюкенен имел все основания написать в канун войны, что английский термометр способен устанавливать температуру России в самых различных ее местах, на самых различных уровнях ее общества и своевременно обнаруживать очаги заболевания. Первый год войны был вершиной деятельности Бьюкенена в России. Дело дошло до того, что немецкие газеты однажды назвали его вторым, некоронованным царем России. Он и в самом деле так сумел поставить себя, что на вершине российской власти от него никаких секретов не было и действительно царь не раз пользовался его советами и называл его не иначе, как «мой верный друг»… Но этого оказалось мало для того, чтобы знать великую Россию, ее жизнь, чаяния и вовремя заметить и понять происходящее за пределами дворцов, министерских кабинетов и великосветских салонов. К концу второго года войны положение внутри страны сильно осложнилось, и Бьюкенен слишком поздно обнаружил, что божественный русский самодержец далеко не всесилен в своей державе. В то время, о котором ведется рассказ, Лондон уже в категорической форме требовал от Бьюкенена выяснить именно это — способен ли русский царь продолжать активную войну. Тревога Лондона была послу понятна, но здесь сам царь твердил ему: война до победного конца! И тогда Бьюкенен решил выяснить, не говорит ли кому-то, не думает ли царь на самом деле нечто другое? Он начал всестороннюю разведку ближайшего окружения монарха… Борясь с сильным ветром, толкавшим его в грудь и задиравшим полы великоватой и дыбом сидевшей на нем шинели, генерал-майор Дмитрий Николаевич Дубенский пешком направлялся в петроградский дворец великого князя Николая Михайловича, и он даже представить себе не мог, что сейчас по продуваемому балтийским ветром Петрограду его ведет воля английского посла сэра Джорджа Бьюкенена… Судьба генерал-майора Дубенского была довольно оригинальной. Долгие годы он числился по генеральному штабу и перед войной стал членом совета главного управления коннозаводства, занимался закупкой лошадей для армии. Мучила его и даже разоряла одна неожиданная причуда — он на собственные деньги издавал газету «Русское чтение», призванную, как он думал, содействовать успокоению русского общества. Газета была чудовищно скучной и серой, однако ее курс был официально одобрен, и Дмит рий Николаевич ежегодно получал пособие на нее от министерства внутренних дел… А когда началась война, на него нежданно-негаданно свалилось назначение на должность историографа при Главной ставке. Он ездит теперь в свитском вагоне царского поезда и пишет отчеты о пребывании царя в действующей армии. Кроме того, он причастен еще и к изданию «Летописи войны»— это нечто вроде семейного альбома его величества. Вращается он в самых верхах, видится с самим императором, но не приобрел почему-то ни светского лоска, ни начальственной фанаберии, а среди высоких особ не приобвыкся и держался робко. И с ним никто особенно не считается — вот и сегодня хамы интенданты не дали ему автомобиля, хотя прекрасно знали, к кому он направляется… Великий князь принял Дубенского в своем рабочем кабинете. Генерал-майор, потирая озябшие руки, с почтением разглядывал шкафы с книгами. — Не хотите рюмочку с холода? — ласково предложил князь. — Премного благодарен, ваше высочество… не пью… печень, — повинился Дубенский. — Нам, Дмитрий Николаевич, давно следовало встретиться, — сказал князь, садясь за громадный письменный стол, крытый зеленым сукном. — Оба мы занимаемся нашей историей и, наверно, частенько повторяем друг друга. — Историей, ваше высочество, теперь занимается кто угодно, — огорченно вставил Дубенский, но князь словно не услышал его бестактности и продолжал: — Откровенно признаюсь, в чем у меня крупный пробел. И вы и я должны собирать и фиксировать высказывания государя по самым различным темам, ибо только это сделает историю содержательной и придаст ей государственный уровень. Согласны с этим? — Как же! Как же! — Дубенский поспешно выхватил из кармана носовой платок, высморкался и добавил — Непременно, ваше высочество! Князь невольно отвернулся, когда Дубенский сморкался в мятый клетчатый платок, и, смотря в окно, за которым ветер раскачивал голый тополь, продолжал: — Я слышу государя главным образом, когда он в кругу нашей семьи, о войне он здесь говорить не любит, наверно, сам хочет от нее отдохнуть. В общем, нам следует наладить обмен высказываниями государя. Не возражаете? — С превеликим желанием… — Вы сопровождали государя в его поездке на фронт перед Новым годом? — спросил князь. — Непременно. И удостоился его похвалы за описание парада на Западном фронте. Очень все было трогательно. — Маленькие зеленоватые глаза Дубенского восторженно заблестели. — Это то, что напечатано в «Ниве»? — Частично, ваше высочество. У меня взяты высказывания его величества, поскольку репортеры при этом не были… — Кроме опубликованных, были какие-нибудь высказывания еще? — строго произнес князь. — Да целый короб, ваше высочество! — всплеснул руками Дубенский, отчего китель его вспучило горбом на спине и оттопырились погоны. — Поделитесь же, — не то попросил, не то приказал Николай Михайлович. — Мне в данный момент особенно необходимы высказывания о перспективе войны. — Сколько угодно, ваше высочество. Но, не зная, зачем зван к вам, я не захватил своих тетрадей, — виновато улыбнулся Дубенский. — Давайте для начала по памяти. А те, которые мне окажутся нужны, вы потом напишете… Дубенский задумался, сморщил свое маленькое лицо: действительно, всяких высказываний государя он слышал превеликое множество, но какое может заинтересовать князя? — Я помогу вам. Не было ли, например, момента, когда государь доверял солдатам или генералам какие-нибудь свои сомнения по поводу завершения кампании? — Боже упаси, боже упаси, — казалось, Дубенский сейчас поднимет руку и перекрестится. — Ну почему же? — В бархатном голосе князя послышались нотки нетерпения. — Вполне естественно, что государь, желая услышать мнение своих воинов, мог, хитрости ради, высказать какое-то сомнение. Понимаете, как важно отразить в истории столь доверительное отношение государя к военным людям. Дубенский снова наморщил лоб, мучительно думая, что сказать. Князь ждал, с трудом подавляя в себе раздражение против недалекого собеседника, к помощи которого он вынужден обращаться. — Война до победного конца! Только об этом и заявляли его величество. Только об этом, — сказал наконец Дубенский. — Ну не может быть, чтобы он всюду говорил одну и ту же фразу… — В голосе князя появилась твердость: то, что он услышал от Дубенского, он знал и без него. — Припомните, пожалуйста. Дубенский смешался и, боязливо глядя на князя, старался изо всех сил вспомнить то, что нужно. — Разве вот… — начал он нерешительно. — Уже в поезде было… Как раз его величество просмотрели мой отчет, похвалили и вдруг спрашивают у меня: «А не устали вы от всего этого?» Я, конечно, вскочил: «Никак нет, ваше величество». Он глянул на меня с большой серьезностью, и на том разговор и кончился. — Ну видите? — ободряюще, мягко и тихо сказал князь. — Это же очень существенно — его величество интересуется, не устали ли его люди от войны. Пожалуйста, еще что-нибудь подобное. Дубенский шумно вдохнул воздух маленьким носом и начал нерешительно: — Было еще так… Сразу после парада государь разговаривал с командующим генералом Эвертом. Его величество было весьма довольны, как прошел парад. Благодарили генерала. И вдруг спрашивают: «Собираетесь похоронить в снегах и этих славных воинов?» Командующий побледнел. Отвечает: «На все божья воля, ваше величество». Государь заметно осерчал, говорит: «Если мы потеряем и эти силы, то лучше в драку и не лезть…» — Крайне интересно, Дмитрий Николаевич. Крайне… — задумчиво произнес князь. — Вот это и есть подлинная история. — Уж как есть, ваше высочество, — согласился Дубенский, не очень понимая князя. — А прямого высказывания о возможности мира не было? — осторожно спросил князь и пояснил — Ведь для того, чтобы иметь точное мнение по любому вопросу, государь должен все взвешивать и так и этак. — О возможности замирения, ваше высочество, никаких слов сказано не было, — твердо ответил Дубенский. — Не было такого случая… — Большое вам спасибо, Дмитрий Николаевич. — сказал князь мягко, решив, что на сегодня хватит. — Ну вот, и давайте договоримся — будем встречаться, и вы будете помогать мне в обогащении истории России. — Со всей готовностью, ваше высочество!..ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Сэр Джордж Бьюкенсн вел дневник почти каждый день. Он был уверен, что его свидетельство войдет в историю этого времени, и, конечно же, думал о последующей публикации дневников. Однажды он сказал на приеме, что без мемуаров дипломатов история была бы неполной. Он сказал это специально для немецкого посла в Петрограде графа Пурталеса, обронившего перед этим весьма неосторожную фразу о преимущественном праве Германии требовать пересмотра распределения мировых рынков. Пурталес принял этот мяч и ответил, что серьезные люди с осторожностью относятся к учебникам истории и тем более к мемуарам послов… Это было давно, еще до войны. Бьюкенен не мог предугадать, как бесславно закончится в России миссия посла его величества короля Англии Георга при дворе его императорского величества Николая Второго и что его личная катастрофа станет частью катастрофы русской монархии, в которой он сам сыграет свою немаловажную роль. Явно назревавший кризис русской монархической власти со своей личной судьбой он никак не связывал. Он продолжал судить и рядить Россию, учить ее уму-разуму… Вот первая запись в его дневнике 1916 года: «…На бессарабском фронте русские, всегда готовые оказать возможную для них поддержку своим союзникам, предприняли наступление с целью оказать некоторую помощь доблестным защитникам Вердена, столь ожесточенно теснимым германцами. Хотя это наступление и сопровождалось некоторым успехом, однако оно не дало определенных успехов ввиду того, что было предпринято без достаточной подготовки, а также вследствие недостатка аэропланов и других военно-технических средств…» Сколько в этой записи лицемерия! Вначале признание, что русские всегда готовы оказать поддержку своим союзникам и Что наступление на бессарабском фронте — это помощь осажденному немцами французскому городу Вердену. Но так как наступление в общем не удалось, Бьюкенен уточняет — некоторую помощь. И виноватыми в этом Бьюкенен считает только русских. Меж тем наступление, о котором он пишет, только потому и было не подготовлено, что оно началось до срока, так как царь и Главная ставка подверглись ожесточенному нажиму союзников, в том числе и Бьюкенена вкупе с французским послом Палеологом. У русской армии не оказалось аэропланов и других военно-технических средств только потому, что Россия, уже понесшая в войне колоссальные материально-технические потери, не получила вооружения от той самой Англии, которая не только обещала это сделать, но уже получила за это сполна русское золото. Бьюкенен все время старался представить для истории виноватой во всем саму Россию. В данном случае у него не хватило, что ли, чернил написать о том, что в результате этого неудачного русского наступления защитники Вердена все-таки получили решающую передышку, так как немцы сняли оттуда значительные силы и перебросили их на восток… Так или иначе, Бьюкенен прекрасно понимал, что это неудачное наступление — все, что могла тогда сделать Россия. Даже больше, чем могла. Но об этом он в дневнике не пишет… С новым нажимом на русских в отношении ведения войны теперь следовало подождать, и Бьюкенен приступает к выполнению не менее важного задания своего правительства. Надо выяснить, насколько опасны для русского царя прогерманские тенденции. Этим занимается весь аппарат посольства. Этим же занимается вся английская резидентура, внедренная в Петрограде и в других местах России под различными прикрытиями, включая разные коммерческие представительства. Как раз в это время царь производит совершенно неожиданное, если не сказать удивительное, изменение в правительстве: на пост премьера он назначает Штюрмера, мало кому известного третьестепенного деятеля. Появление нового премьера явилось полной неожиданностью и для Бьюкенена, и для французского посла Палеолога, им на это пеняют Лондон и Париж и требуют срочно дать исчерпывающую характеристику Штюрмеру. Вот так спустя несколько дней аттестует его Бьюкенен: «…Дед Штюрмера был австрийским комиссаром на острове Св. Елены во время пребывания там Наполеона, а сам он занимал последовательно должности церемониймейстера при русском дворе и ярославского губернатора. Обладая умом лишь второго сорта, не имея никакого опыта в государственных делах, преследуя исключительно свои личные интересы, отличаясь льстивостью и крайней амбициозностью, он был обязан своим новым назначением тому обстоятельству, что был другом Распутина и пользовался поддержкой окружавшей императрицу камарильи. О нем я буду говорить еще ниже, теперь же упомяну как о факте, показывающем, к какому сорту людей он принадлежал, — о том, что он назначил начальником своей канцелярии бывшего агента охранки Мануйлова…» Теперь ознакомимся с аттестацией, какую дал Штюрмеру французский посол Палеолог: «Последние три дня я со всех сторон собирал сведения о новом председателе совета министров Штюрмере, и то, что я узнал, меня не радует. Шестидесяти семи лет, он ниже посредственности, ограниченный ум. Мелочная душа, низменный характер, подозрительная честность, никакого опыта, никаких знаний в крупных делах. Во всяком случае, изощренный талант к хитрости и лести. Семья его германского происхождения, как показывает его фамилия. Он внучатый племянник барона Штюрмера, бывшего комиссара австрийского правительства, сторожившего Наполеона на острове Св. Елены. Ни его личные качества, ни его прошлая административная карьера, ни его общественное положение не давали ему права на высокий пост, который ему вверен ко всеобщему удивлению. Но его назначение становится понятным, если допустить, что он был выбран как орудие, то есть именно за свою незначительность и гибкость, и выбор этот был сделан под влиянием камарильи царицы и энергично поддержан перед царем Распутиным, с которым Штюрмер близко связан. Это предвещает нам «счастливые дни»…» После обеда Бьюкенен был у министра иностранных дел Сазонова. Этот строгий кабинет, обставленный черной неполированной мебелью, был, пожалуй, единственным местом во всей государственной службе России, где Бьюкенен чувствовал себя как у себя в посольстве и мог говорить все, что думает. Они сели в кресла возле тлевшего камина. Бьюкенен понимал, что назначением Штюрмера Сазонов расстроен не меньше его, но внешне министр этого не показывал, был протокольно улыбчив, усевшись в кресло, как всегда, положил ногу на ногу, расправил складочку на брюках, откинулся на спинку и, сомкнув руки на груди, спокойно смотрел на посла. Бьюкенен был меньше ростом, и ему неудобно было глубоко опускаться в кресло, ноги тогда не доставали до пола, и он всегда садился на край кресла и держался прямо, опираясь на подлокотники. Эти их традиционные беседы у камина всегда для дела. Здесь Бьюкенен получал ценную информацию, а Сазонов тонкими намеками подсказывал послу, что следовало бы сказать царю в поддержку своих идей и что надо сообщить в Лондон. — Как новый премьер? — спросил Бьюкенен. — Мы выслушали его тронную речь, — улыбнулся уголками губ министр. — Россия… Бессмертное самодержавие… Мудрость государя… Надежда на дружную работу правительства… и что-то еще, я уже не помню. — Что о войне? — Бьюкенен невольно подался вперед. — Ни слова. Очевидно, дано понять, что война не дело правительства… — Тонкие длинные брови министра на мгновение приподнялись. — О положении в стране? — Лицо у посла злое, напряженное, глаза прищурены. Сазонов разомкнул руки и, наклонясь вперед, сказал тихо: — Какое значение, говорил он о чем-то или умолчал? Сам факт его премьерства должен ответить вам на все ваши вопросы. Война? На юге уже начинается распутица, и ждать какого-то движения нельзя. Положение в стране? Глупо думать, что посредственность в силах сделать невозможное… — Красивое, немного скуластое лицо министра ничего не выражало, только темные его глаза точно спрашивали у посла: неужели вы сами этого не понимаете? — Кому нужно было это назначение? — Голос Бьюкенена даже осел от злости, он прокашлялся и громко прорвавшимся голосом спросил — Германии? Сазонов только пожал плечами, а глаза его спрашивали все то же. — Мои люди утверждают, что среди населения царит недоумение — назначен немец, — продолжал Бьюкенен. — Боже, какое это имеет значение! — Сазонов снова откинулся на спинку кресла и продолжал, смотря в потолок — Это, друг мой, поверхность явления. А глубинное совсем в другом. Забастовки на Путиловском заводе… На Николаевской верфи прекращено строительство военных кораблей… На фронте усталость и пораженческие настроения… Все это было и до Штюрмера… Они надолго замолчали. Бьюкенен, опустив седую голову, думал о том, что услышал, и искал какой-нибудь логический выход из положения. Сазонов перевел взгляд с потолка на собеседника. Посол поднял голову: — Но есть же Главная Ставка, и там не могут не думать обо всем этом? — спросил он с возмущением и надеждой. — Ставка — это война в чистом виде, — не утвердительно, а точно думая вслух, тихо произнес Сазонов. — И там государь вместе с Алексеевым закрыты от всего военными картами. — А пораженческие настроения? — Для этого есть военно-полевые суды, и они работают… Зазвонил телефон. — Извините… — Министр неторопливо прошел к столу и взял трубку — Сазонов слушает… Да… Да… Спасибо… — Он положил трубку, вернулся к послу, но в кресло не сел и, взяв железные щипцы, начал шевелить уголья в камине. — Вот вам новость еще — в отставку уходит Поливанов, и военным министром будет Шуваев — тихое ничтожество из интендантов… — И это в такое время, — еле слышно сказал Бьюкенен и тяжело поднялся из кресла. — Ну видите! Уже можно проследить тенденцию, — почти весело заговорил Сазонов, смотря, как искрятся разворошенные уголья. — Курс на ничтожества. — А чем же не угодил Поливанов? Сазонов не спеша поставил щипцы в чугунный колчан и повернулся к послу: — Могу только предполагать… он уважительно относился к Думе, был связан с Гучковым, для него этого более чем достаточно. А кажется, Наполеон утверждал, что дураки приказы выполняют лучше умных. — Вопрос, кто приказывает Штюрмеру. Распутин? Сазонов помолчал, качаясь с носков на каблуки, и сказал с улыбкой: — В общем, очередь за мной… — Ну вас-то тронуть не посмеют… — не очень убежденно сказал посол. — Да? Вы так думаете? — Улыбка на лице министра погасла. — Вы плохо знаете Россию, мой друг. О том, что может быть убран и Сазонов, Бьюкенен боялся даже думать, и сейчас он находился в таком смятении, что ему вдруг захотелось уйти отсюда. — Я могу о Поливанове сообщить в Лондон? — Обязаны, по-моему… — Тогда я поспешу… Солнце быстро заходило, и поперек Невы легли длинные синие тени. А в небе уже летала сквозь высокие облака холодная прозрачная луна. Автомобиль посла мчался по безлюдной набережной, таща за собой снежный крутящийся шлейф… В посольстве царила тишина. Сбросив шубу на руки лакею, Бьюкенен направился к лестнице. Там его встретил секретарь. — Мгновенно ко мне шифровальщика и Грюсса, — на ходу, не здороваясь, распорядился Бьюкенен. Через час шифрограмма об отставке Поливанова была отправлена в Лондон. Новый военный министр был охарактеризован словами Сазонова. Причина снятия Поливанова была объяснена тоже точно по Сазонову… Бьюкенен остался в кабинете вдвоем с Генри Грюссом. Этот молодой рослый англичанин числился вторым секретарем посольства, но представлял он английскую стратегическую службу, проще говоря, разведку. Были в посольстве и другие сотрудники от этой службы. Прекрасно понимая, сколь важна и необходима эта работа, которой он и сам занимался в свое время, Бьюкенен, однако, старался быть с ними не очень откровенным, не хотел, чтобы они сообщали по своим каналам какие-либо данные, идущие от него. Исключением из этого правила был Генри Грюсс, который сам рассказывал послу о том, что делал по своей службе, часто просил у него совета, кляня при этом своих бездарных начальников. Более того, он уже не раз заговаривал о своем желании перейти на дипломатическую службу, которая, как он говорил, чище во всем. Последнее время Быокенен называл Грюсса «мой юный друг Бенджи»… Бьюкенен не знал, что его юный друг уже давно отправлял по своим каналам в Лондон весьма критические донесения о деятельности посольства. Сейчас посол поделился с Грюссом планом своей поездки с семьей на юг России. — Я все-таки хочу сам посмотреть страну, поговорить с людьми, мы обязаны иметь представление о том, что думают сейчас русские люди. — Полезное дело, — как-то неуверенно сказал Грюсс— Хотя и будет оно для вас очень трудным. Власти позаботятся, чтобы вы увидели только то, что им выгодно. — Не так-то им просто будет это проделать, дурачить себя я не позволю, вы мой характер знаете. — О да, сэр, — почтительно улыбнулся Грюсс. — Вы здесь поддерживайте связь с Палеологом, я его об этом предупрежу. И если будет серьезная причина, телеграфируйте мне о возвращении. — Благодарю за доверие, сэр, — наклонил голову Грюсс. Просьба Бьюкенена была уважена, и его отъезда из Петрограда официальная рука не коснулась. Его никто не провожал. Только на перроне Московского вокзала, когда он появился там с женой и дочерью перед самым отходом поезда, его встретил какой-то небольшой чин в форме путейца, который провел семью посла к их вагону, помог жене и дочери посла подняться на площадку, после чего отдал честь Бьюкенену и пожелал счастливого пути. Поезд тут же тронулся… Начиная вот с этого небольшого чина в форме путейца, вся поездка посла была так обставлена, что он до самого Крыма ничего не увидел и ни с кем не поговорил, перед ним неизменно возникал только тот самый путеец с вопросом: «Какие будут приказания, ваше сиятельство?..» Ну а в Крыму ему показали такие «потемкинские деревни» и с таким умением провели весь спектакль общения посла с местным населением, что Бьюкенен не раз бывал до слез растроган. Он возвращался в Петроград с мыслью, что его недавний пессимизм вызван был только тем, что он столицу принял за Россию и что отныне он все свои столичные впечатления будет проверять воспоминаниями об этой поездке. Вскоре Бьюкенен совершил еще одну поездку — в Москву, где он попал в многодневную праздничную круговерть по случаю избрания его почетным гражданином первопрестольной. В эту поездку он взял с собой Грюсса. Сказал ему: «Может быть, меня там утопят в торжествах, тогда вы проведете все необходимые наблюдения…» Грюсс с этой задачей справился. Он снабдил интересной информацией посла. Но куда более интересное сообщение он послал своей службе и в нем со злой иронией описал, как московские политиканы ловко изготовляли из английского посла почетного гражданина своего города и тот млел при этом от тщеславия. А немного позже сам Вьюкепен запишет в своем дневнике: «…К несчастью, политическое положение в течение протекших с тех пор месяцев настолько изменилось к худшему, что я уже не мог смотреть в лицо будущему с той уверенностью, как во время моего избрания…» Первые большие огорчения ждали его сразу после возвращения из Москвы. Чехарда в правительстве продолжалась… Третьего марта царь убрал Хвостова с поста министра внутренних дел. В английском и французском посольствах переполох — убран министр, который был открытым врагом всего германского! Меж тем если восхождение Хвостова на сей пост еще имело некую связь с германским вопросом, то его падение уже никакого отношения к нему не имело. А сама история карьеры Хвостова весьма примечательна — в ней как в капле воды отражен мир царской власти того времени… К этому высокому посту Хвостов рвался давно и издалека. Еще в самом начале века, будучи вологодским губернатором, он сумел добиться благорасположения царя. Позже, будучи уже нижегородским губернатором, он с особым блеском и шумом провел традиционную нижегородскую ярмарку. И снова царь был им доволен. Хвостов решил: пора… Друзья Хвостова, имевшие возможность бывать во дворце матери царя, вдовствующей императрицы Марии Федоровны, начали рекламировать его как самую подходящую фигуру для укрепления правительства. Вскоре к Хвостову в Нижний нагрянул «святой старец» Григорий Распутин, но Хвостов решил обойтись с ним круто, он хотел, чтобы его министром назначил царь, а не Распутин, он знал, что за всеми ставленниками «святого старца» ходила злая молва… Распутин повел себя нагло и заявил Хвостову, что послан Царским Селом посмотреть его душу. — Ну что ж, смотрите, смотрите, если увидите, — рассмеялся Хвостов, и, как потом ни старался Распутин перевести разговор на серьезный лад, это у него не получилось. Хвостов отшучивался, ерничал. Прикидывался то глухим, то неразумеющим. Распутин в тот же день уехал. Проводы его Хвостов поручил рядовому полицейскому. Не прошло и часа после отъезда Распутина, как с нижегородской почты Хвостову доставили подлинник телеграммы, отправленной Распутиным из Нижнего в Царское Село Вырубовой. Хвостов, с трудом разбирая каракули Гришки, прочитал: «Хотя бог на нем и почиет, плохое на нем густо». Хвостов рассмеялся — он думал, что не так-то легко людям Вырубовой изменить хорошее мнение о нем самого царя. Он ошибся… Когда спустя месяц он приехал в Петроград и попросил аудиенцию у царя, Николай в отличие от прежнего принял его стоя, холодно слушал, не вступал в разговор и вскоре дал понять, что прием окончен. Хвостов вернулся в Нижний, ясно понимая, что его восхождение наверх не состоялось. Но не таков был Хвостов, чтобы капитулировать. Он начинает новый штурм столицы совсем с другой стороны и добивается своего избрания в Государственную думу от Орловской губернии, где у него было огромное имение. В те времена злоязычные утверждали, что наиболее краткий путь в Думу устлан крупными кредитными билетами. Путь туда Хвостова тоже не был длинным — в 1912 году он уже занял свое кресло в правом крыле думского зала Таврического дворца. Тщательно все обдумав, Хвостов выбирает себе верного коня для въезда в большую политику. Что он учитывал? На Балканах уже пылал очаг войны, и, поскольку в нее была вовлечена Болгария, война не казалась очень далекой. В России стали модными разговоры о русском патриотизме и об исторической верности России славянству. А явное вмешательство в балканскую войну Германии породило антинемецкие настроения. Учтя все это, Хвостов для своей думской деятельности избрал разоблачение опасности засилья в России немецкого капитала. Он не спешил. Выяснял обстановку. И наконец подал голос. Сначала он осторожно заговорил об опасности широкого проникновения в русскую экономику немецкого капитала. Позже он скажет и о влиянии немцев на русскую политику. Тема была выбрана правильно. Его интервью вышли на первые страницы газет. Появились его фотографии. Читатели газет вглядывались в туго налитое шарообразное лицо, чуть удлиненное с помощью аккуратной бородки и стоявших ежиком волос над мыслительно сдвинутыми бровями и выпуклыми глазами. В черносотенной газете князя Мещерского «Гражданин» в заметке о новых думцах было сказано о Хвостове как о зрелом и смелом политическом деятеле, который принес в Думу мысли народа из его глубин. Свою новую грандиозную спекуляцию он рассчитал точно — когда началась война с ее сразу же последовавшими неудачами, Хвостов на своем коне оказался в центре внимания. Свалить вину за военные провалы на немецкое влияние, на подрывную силу немецкого капитала, на пронемецкую агентуру — это устраивало и военное командование, и так называемое общественное мнение, и черносотенную клику. Когда английский посол Быокенен обратил внимание монарха на достойные истинного патриота России речи Хвостова в Думе, царь согласился с ним и сказал: — Я давно имею в виду этого человека… — Да, да, именно такие люди нужны сейчас трону, — воодушевленно подхватил Быокенен… На другой же день Хвостов узнал о расположении к нему Николая. Об этом позаботился Быокенен. Под большим секретом он передал мнение царя о Хвостове одной великосветской даме, которая — посол это хорошо знал — была близко знакома с Хвостовым. Бьюкенену было выгодно, чтобы Хвостов не терял времени и воспользовался благоприятными обстоятельствами. Хвостов немедленно произносит в Думе еще одну антинемецкую речь, еще более острую, вызвавшую еще больший резонанс в печати. Царю давно хотелось убрать из кресла министра внутренних дел Щербатова, которого он невзлюбил с первого знакомства, и, может быть, только потому, что в свое время заменил им Макла-кова, а того царь любил за веселый нрав и покладистость. Но дать отставку Маклакову и назначить Щербатова потребовала царица. Маклаков вдруг вызвал неприязнь у Распутина, и этого оказалось достаточным. Теперь и царица была недовольна Щербатовым. Царь решил воспользоваться этим и сообщил жене, что собирается сделать Хвостова министром внутренних дел. Царица уступила, но прежде пожелала поговорить с Хвостовым… Хвостов отправился в Царское Село с портфелем, набитым материалами о немецком проникновении в русскую экономику, политику, и всю дорогу репетировал, как покороче и поэффектнее сказать об этом русскому монарху. Во дворце ему объявили, что принимать его будет не царь, а Александра Федоровна. Это повергло его в растерянность — ведь именно царица прервала его первое восхождение к власти. Кроме того, говорить ей то, что он собирался сказать царю, неразумно — молва о ее пронемецких связях не затихала. Но о чем же тогда говорить с царицей? Александра Федоровна сразу заговорила о возможном его назначении министром внутренних дел. — Вас очень хвалит мой муж, — начала она, расправляя на коленях белое платье и не глядя на Хвостова. — Я тоже рада увидеть вас на этой высокой должности, — добавила она скороговоркой и посмотрела на его круглое гладкое лицо. — Но мне очень хотелось, чтобы вы взяли товарищем министра сенатора Белецкого. Сделайте это для меня. Нам будет спокойнее, если охранять нас будет человек опытный, которого мы хорошо знаем, которому верим. Тем более что вы сами в этих делах… пока не имеете опыта. Хвостов молчал, не зная, что ответить. Глупо говорить по поводу назначения заместителя министра, когда сам еще не министр. Сбивали с толку устремленные на него холодные, с расширенными зрачками голубые глаза царицы, ее красивое лицо, не выражавшее, однако, ничего, кроме злости. — Всякое ваше желание, ваше величество, для меня закон, — ответил он наконец. — Хочу, чтобы вы знали — не все одобряют ваше назначение, — сказала царица, освободив его наконец от леденящего взгляда. — Догадываюсь, — склонил голову Хвостов. — Очень об этом сожалею… — Он многозначительно помолчал, поднял голову и, смело смотря в глаза царице, сказал клятвенно — Я сделаю все, чтобы мнение обо мне изменилось. — Ну вот и прекрасно, — бесстрастным, холодным голосом произнесла царица и встала. — Желаю вам успешно служить России и трону… Хвостов возвращался в Петроград и думал о том, что на сей раз барьер, кажется, преодолен. Но что же дальше? Почему царь не пожелал говорить с ним? Может быть, есть на этот пост кто-то еще? Пожалуй, нет. Вряд ли он захочет предложить кому-нибудь после того, как Александра Федоровна явно одобрила его кандидатуру и даже сказала: «Вот и прекрасно». А то, что Белецкий станет товарищем министра по всем этим хитроумным и опасным делам, это даже хорошо. В случае чего он, Хвостов, всегда может напомнить, кто пожелал видеть на этом посту именно Белецкого… Теперь предпринимать что-либо было невозможно и оставалось только терпеливо ждать. Спустя три дня его вызвали к царю. Он снова взял с собой тяжелый портфель, желая многое рассказать царю, но Николай начал говорить сам. — Я внимательно читаю ваши речи, — говорил царь ровным и глуховатым голосом. — Вы давно заинтересовали меня. Похвально, что вы всегда и теперь смело беретесь за крупные дела. Иные не понимают, что нельзя быть политиком и государственным деятелем, распыляя себя на мелкие дела. Я думаю, что многие наши беды оттого, что мы не умеем отыскивать смелых, энергичных людей. Хвостов внимательно слушал и молчал. Поддерживать эту мысль царя было бы опасной нескромностью. Он только страстно хотел, чтобы царь не затягивал эту вступительную часть аудиенции. Ведь все уже ясно. Энергичный, смелый человек найден, надо объявлять назначение его министром. — Что вы думаете о продовольственном положении? — вдруг спросил царь. Хвостов опешил. Неужели он хочет сунуть его в министерство торговли или — не дай того бог — земледелия?.. — Частная инициатива, ваше величество, только это — главный ключ к проблеме, — подумав, ответил Хвостов. Он считал, что этими словами как бы осуждает бытующую в последнее время идею передать продовольственное дело министерству внутренних дел. И царь должен понять, что он говорит уже как возможный министр внутренних дел, который не хочет брать в свои руки продовольственное дело. Но царь сказал: — Насколько я знаю, вас в Думе поддерживают многие, но не все. — Он помолчал и спросил — Что следует, по-вашему, сделать, чтобы в Думе такие, как вы, народные представители получили поддержку абсолютного большинства? — Говоря это, царь опустил пухлые веки и смотрел на свои сцепленные на столе руки. Хвостов напряженно думал — у него и в мыслях не было продолжать карьеру в Таврическом дворце. Дума для него не больше как трамплин. И он решает сыграть ва-банк, зная, однако, что царь гневается на Думу. — Ваше величество! — проникновенно сказал он. — Что есть Дума в наши тяжкие дни? Народное представительство? Как бы не так. Народ, который нас выбрал, находится сейчас на фронте и там с оружием в руках вершит наиглавнейшее государственное дело — защищает отчизну, трон, громит врага. А что делает в это время избранная им Дума? Что делают многие господа депутаты? Помогают вести священную борьбу тем, кто вручил им мандат в Думу? Отнюдь, ваше величество. Мне стыдно — я каждый день вижу, как Дума отдаляется от тех, кто ее избрал. Мне стыдно, ваше величество, — повторил Хвостов тихо и низко опустил голову. Когда он ее поднял, то увидел, что монарх, нахмурясь, смотрел в полированный стол и, казалось, тяжело думал. И тогда Хвостов добавил негромко и проникновенно: — Не нужно мне, ваше величество, большинства в этой Думе. Царь движением головы освободился от своих мыслей и, слабо улыбнувшись глазами, сказал: — Я все же буду с интересом наблюдать вашу деятельность в Думе и читать ваши речи… Хвостов и на этот раз вышел из дворца в смятении. Он остановился на площадке подъезда, не в силах сделать шага. Значит, все было блефом? И все, что он во второй раз так умно и ловко строил, снова рассыпалось как карточный домик? И значит, ничего не стоит мнение императрицы с ее хваленой властью над мужем? Кому же тогда верить? На кого полагаться? Он боялся сойти с площадки подъезда. Ему казалось, что потом он уже никогда не поднимется по этим ступеням. Поезд двигался медленно. Хвостов тупо смотрел в окно, за которым медленно поворачивалась унылая равнина. Паровоз сильно дымил, и окно то и дело закрывало грязной пеленой. Что он будет делать завтра, неизвестно. Сегодняшний день он считал важнейшим рубежом всей своей жизни. Он шел к нему издалека и был слишком уверен, что завтра у него начнется совсем другая жизнь, и оттого сейчас с ужасом хоронил все свои надежды. Он глубоко забился в раковину пролетки, когда ехал с вокзала к себе домой, на Мойку, ему чудилось, что все знают о его катастрофе и смеются над ним. Позже он признался своему другу, что в этот день увидел собственную смерть… Около десяти часов вечера Хвостову позвонил домой премьер Горемыкин. Он сообщил, что только что получил повеление его величества о назначении его управляющим министерством внутренних дел. — Да, я уже знаю об этом, — с нахальной небрежностью ответил Хвостов. Он даже не обратил внимания на то, что назначен не министром, а управляющим министерством. Впрочем, в ноябре он уже станет министром… …И вот летом 1915 года он вошел в свой министерский кабинет: просторный, устланный коврами, с белыми колоннами позади огромного письменного стола, с глубокими стегаными креслами, с несколькими телефонами на специальном столе и массивной люстрой, подвешенной к центру лепного медальона. Отпустив встречавших его чиновников, он сел в кресло и громко произнес: «Отсель грозить мы будем шведу…» Поначалу Хвостов продолжал свою антинемецкую деятельность, хотя прекрасно понимал всю ее опасность для своей новой карьеры. Ведь теперь со всем враждебным России он должен бороться сам. Но не мог же он сразу заклать своего коня, на котором въехал наконец в большую политику. Он решил действовать осторожно. Никаких антинемецких заявлений общего характера. Целью для атак он избирает только так называемое «Электрическое общество», в котором засилье немецкого капитала было слишком явным, между тем как опасных связей наверху у этого общества вроде не было. А главное, нужно было забирать в руки всю грозную власть российского министра внутренних дел… Друг Хвостова Шадурский свидетельствовал, что в его характере большой бедой была склонность переоценивать свои возможности и зарываться. И еще мешала ему никогда не оставляемая им забота о чисто личных выгодах… Зарвался Хвостов и на этот раз… Он поставил перед собой сразу две задачи: провести активную разведку всех опасных для него сил, действовавших на вершине государственной власти, и найти наиболее выгодное и надежное применение своему собственному немалому капиталу. Вторая задача была связана с первой, точнее, первая служила второй. Наконец, он собирался довести до конца разоблачение «Электрического общества». Это было уже делом принципа. Начав разведку сил возле трона, он сразу же столкнулся с сильными препятствиями, за которыми без труда мог разглядеть своего заместителя Белецкого. Исполнив волю императрицы, Хвостов сам вручил ему все ключи от внутренней разведки, а теперь не мог получить от него необходимую полную информацию. Белецкий работал на царицу, а своего министра считал с самого начала временщиком, ибо знал, что Александра Федоровна была против этой кандидатуры и только уступила царю, получив за это его, Белецкого. Хвостов установил, что в столице действует несколько кружков, имеющих для обделывания своих дел прямые связи с царским двором или чинами правительства. Собственно, о существовании этих кружков он знал и раньше, но теперь с большим трудом все-таки вырвал некоторые данные у Белецкого и от аппарата министерства и получил более точное о них представление. Сильно помог его друг Шадурский, которого он назначил начальником департамента общих дел. Самым могущественным и опасным был кружок распутинский. К нему шли нити из других кружков, а главное, и к крупным финансовым воротилам. Кроме того, через разных лиц эти кружки были связаны и между собой. Это, однако, не устраняло их жестокой конкурентной борьбы. Хвостов решил начать с распутинского кружка. Взвесив все, он вовсе не собирался его разгонять или выводить на чистую воду. У него был план добыть материал, изобличающий участников этого кружка в неблаговидных делах, и таким способом обрести власть над ними, закрыть им доступ к царской семье и затем сделать их исполнителями своих замыслов. Кроме того, он решил заняться князем Андронниковым, потому что получил данные о его связях с «Электрическим обществом». Шадурский предупреждал его о могуществе распутинского клана, имеющего своих людей везде, и советовал не торопиться, хорошо подготовить удар. Но Хвостов резонно возражал, что, если они будут долго готовиться, об этом пронюхают распутинцы, которые есть и в министерстве. Тот же Белецкий может захотеть выслужиться перед царицей. И наконец, Хвостов заверил Шадурского, что царь будет на их стороне. Он решил, что самого Распутина ни в чем обвинять не будет, это вызвало бы опасный гнев царицы. Он представит его в роли наивного и чистого человека, который невольно стал оружием в руках негодяев. И собирался показать царю, сколь это опасно для трона, для государства, ведущего войну. Хвостов не мог положиться на предоставляемую ему агентурную информацию — ее было мало, и он боялся, что Белецкий нарочно снабжает его неточными сведениями. Воспользовавшись отсутствием Распутина в столице, Хвостов отдал приказ произвести тайные обыски у всех его секретарей, которые знать об этом не Должны. С помощью Шадурского были подобраны верные и опытные сотрудники, и спустя неделю в руках Хвостова были документы о многих грязных делах, проворачиваемых через Распутина. Только у одного из трех распутинских секретарей, Симоновича, было обнаружено и сфотографировано около тридцати явно преступных коммерческих дел и заготовленные собственноручные письма Распутина на имя различных государственных деятелей и крупных чиновников. Эти распутинские записки были волшебным ключом к государственнымсейфам, к огромным барышам. Хвостов отдал приказ арестовать секретарей Распутина. Он считал, что распутинская шайка уже в его руках. Немедля Хвостов отправился к Вырубовой — самой близкой к царской семье фрейлине императрицы и самой истовой поклоннице Распутина. Всеми своими связями она представляла для Хвостова грозную опасность. Он хотел заверить ее, что он не против Распутина, а хочет только охранить его от всяких проходимцев. Ничего у него из этого не вышло — Вырубова не только не пожелала иметь с ним дело, но и дала понять, что ему не верит сама императрица. Но Хвостов зарвался и остановиться уже не мог…ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
На другой день, вернувшись после обеда в министерство, Хвостов обнаружил на своем столе письмо из личной кан- целярии императрицы. Распечатал, а там записочка от руки и подпись — Вырубова. Текст короткий — по повелению императрицы немедленно прекратить преследование секретарей Распутина. И все. Так вот отчего толстая баба была вчера такая бешеная! Может быть, она думала, что он, Хвостов, поехал к ней, уже получив это письмо?.. Прочитав записку еще раз, Хвостов пришел в ярость, порвал ее в клочья и швырнул под стол, в корзину. Он имеет полное право не считать эту записку официальным документом и реагировать на нее не станет. Посмотрим, что они придумают еще. Но, по-видимому, он попал им в самый глаз. Ничего, есть еще царь… Он еще не успел остыть, как в кабинет к нему ворвался премьер Штюрмер — громадный и грозный со своими усами, которые, как два черных меча, торчали в стороны, с бородой лопатой. На нем был расшитый золотом мундир, наверное, с какого-то приема пришел. — Алексей Николаевич, вы с ума сошли, — выдохнул он, держась рукой за сердце. Хвостов стоял и молча исподлобья смотрел на премьера. Возражать на такое заявление премьера было нелепо, а возмущаться нельзя. — Как вы могли пойти на арест секретарей Распутина, не посоветовавшись со мной? — Арест аферистов в моих прерогативах, — сдерживая гнев, ответил Хвостов. — И если я по поводу каждого афериста стану советоваться с вами, у вас, Борис Владимирович, не останется время управлять державой. — Абсурд, абсурд! — крикнул Штюрмер. Последнее время это было его любимое словечко, когда он гневался и все время переступал своими согнутыми подагрой длинными ногами. — Где вы были утром, я звонил вам из Царского? Словом, я приказал Белецкому освободить их. Это нужно было сделать немедленно. Немедленно. Вы получили распоряжение ее величества? — Была записка госпожи Вырубовой, — ответил Хвостов. — Где она? — Я не засоряю архив подобными бумагами. Я ее порвал и выбросил в корзину. Огромный Штюрмер протиснулся за стол Хвостова, выгреб ногой из-за его кресла корзину и, опустившись на колени, стал вынимать оттуда клочки бумаги. Потом кряхтя поднялся и принялся раскладывать клочки на столе. — Нужно записку подклеить, — бормотал он, раскладывая клочки по смыслу. — Ее следует в любом виде немедленно вернуть Александру Сергеевичу Танееву. — Он что, коллекционирует записки своей дочери? — усмехнулся Хвостов, понимая, однако, что дело очень серьезно. — Боже праведный, неужели вы ничего не понимаете? — тихим голосом спросил Штюрмер, вытаращась на своего министра. — Дайте клей. — Ну положим, эту работу у меня есть кому сделать. Присядьте, Борис Владимирович. Хвостов взял разложенные на какой-то папке клочки записки и прошел в соседнюю комнату, где работал его личный и верный адъютант. — Немедленно склейте и сделайте фотокопию, подлинник принесете мне, — шепотом распорядился Хвостов и вернулся в кабинет. Штюрмер сидел в кресле, вытянув длинные ноги, жесткий ворот его форменного мундира был расстегнут, он шумно дышал. Хвостов сел за свой стол. — Через пять минут записка будет реставрирована, — сказал Хвостов и, подождав немного, спросил — Может, вы мне все-таки что-нибудь объясните? Штюрмер отрицательно повел головой и сказал с укоризной: — Алексей Николаевич, Алексей Николаевич, что же вам надо пояснять? И вы и я крещены на свои посты Григорием Ефимовичем. — Положим, я крещен им совсем в другую сторону, — возразил Хвостов. — Он до сих пор не простил мне, как я его выставил из Нижнего. Штюрмер посмотрел на него с откровенным сожалением: — Неужели мне нужно вам объяснять, что, если бы он не простил, вы бы здесь не сидели. — Меня назначил государь. — Меня тоже, — кивнул Штюрмер. И вдруг наклонился к Хвостову через стол и спросил тихо — Неужели вы против Григория Ефимовича? — Нет, Борис Владимирович, — так же тихо ответил Хвостов. — Я только хотел устранить от него лиц, которые его дискредитируют. Он просто не знает, кто пользуется его именем. — Боже мой, какое вам до этого дело, — замахал руками Штюрмер. — Допустим, кто-то пользуется его поддержкой, ведет там свои коммерческие дела. Какое это имеет отношение к высокой дружбе Григория Ефимовича? Там его любят, уважают его народный ум. Он спас нам всем наследника. Задумайтесь наконец — эта высота и какие-то мелкие аферисты, которые лезут со своими делами к Григорию Ефимовичу. А куда Они не лезут? Думаете, к вам не лезут? Думаете, ко мне не лезут? Еще как лезут. Их вынуждены принимать мои секретари. Так что же, моих секретарей тоже за решетку? Абсурд! Хвостов внимательно слушал Штюрмера и думал: «Дурак, дурак, а какую хитрую защиту придумал». И сказал печально: — Не подумал об этом, Борис Владимирович. — Хочу вам дать совет. — Штюрмер принялся застегивать мундир. — В Царском к вам относятся по-разному, и вы, принимая серьезные решения, всегда должны об этом помнить. Вы не имеете права обмануть доверие государя. Хвостов понял: Штюрмер оттого так в общем мягко говорит с ним, что там, в Царском Селе, сегодня он, наверно, еще раз убедился, что царь ему, Хвостову, доверяет. И все же, решив, что неразумно получить в стан своих противников еще и Штюрмера, сказал: — Я благодарен вам, Борис Владимирович, за государственный урок. — Дай бог, дай бог, — пробормотал Штюрмер. Адъютант принес конверт с реставрированной запиской и протянул его Хвостову. — Дайте сюда, — приказал Штюрмер. — Так-то будет лучше… — Он спрятал конверт в свою папку. Хвостов все же понял, что его власть министра внутренних дел, издали видевшаяся ему всесильной, оказалась ограниченной со всех сторон. Даже Вырубова может им командовать, куда уж дальше… Это ставило под сомнение все его планы. Совсем не безграничными оказались возможности и в отношении собственного капитала, который он собирался вложить в перспективные дела государственного масштаба, — куда он ни сунется, а там уже сидит или Манус, или Рябушинский, или кто еще из когорты, которую трогать было опасно. Правда, Хвостов не зевал в своем министерстве — залез в его гигантские секретные фонды, несколько сот тысяч рублей он попросту присвоил, а около миллиона истратил на подкуп людей, которые могли оказаться ему полезными. Он видел беспомощность Штюрмера, его непопулярность в обществе и решил его свалить. Государственная машина России была в полном расстройстве, все вокруг было неустойчиво, нужно только выбрать момент, проявить энергию и решительность, показав, на что он способен. Но для начала ему следовало расположить к себе все слои общества. Тщательно обдумав все возможности на этот счет, он остановился на устранении Распутина. Сама эта идея была изобретена не им, об этом почти открыто говорил повсюду депутат Думы Пуришкевич, на это возлагали последние надежды в салонах, принадлежащих лицам царского рода. На днях Хвостов читал секретное донесение агента о том, что великий князь Николай Николаевич в узком кругу друзей говорил о готовности пожертвовать своим состоянием, чтобы не стало Гришки Распутина. Вся Россия и фронт с ненавистью поминали Распутина. И Хвостов решил, что, если устранение Распутина окажется связанным с его именем, это возвысит его над всеми и поможет ему взять в свои руки полную власть. Хвостов решил рискнуть и вовлечь в операцию по устранению Распутина своего заместителя Белецкого. Учитывая, что Белецкий по поручению царицы ведал охраной Распутина, важно было добиться хотя бы того, чтобы он не мешал. Хвостов рассчитывал на то, что этот опытнейший полицейский деятель не мог быть удовлетворен постом начальника департамента… Хвостов доверительно раскрыл Белецкому свой расчет в скором времени стать премьером и что тогда он хотел бы видеть Белецкого на посту министра внутренних дел. Белецкий решил, что и этот шанс тоже упускать нельзя, и обещал свою помощь… О физическом устранении Распутина пока речи у них не было. Для начала сговорились, как его изолировать: Хвостов разрешил Белецкому ежемесячно выдавать Распутину полторы тысячи рублей из секретного фонда министерства. За это Распутин должен был прекратить толкать к царю темные делишки своих клиентов, на чем он, кстати, зарабатывал гораздо меньше. Кроме того, в день рождения и в день своего ангела Распутин будет получать еще по три тысячи рублей. За все это он будет преданно служить Белецкому, а значит, и Хвостову в рассуждении их дальнейшей карьеры. Белецкий должен был прибрать к рукам и Анну Вырубову, на что Хвостов также выдал ему немалые деньги. Однако, не полностью доверяя Белецкому, Хвостов подсадил к Распутину некую мадам Червинскую — бойкую и хитрую даму полусвета, способную на любую авантюру. С ее помощью Хвостов знал все, что делается возле Распутина, и мог частично контролировать Белецкого. Частично потому, что Хвостов не мог не думать о способности Белецкого разгадать роль этой дамы. Кроме того, Хвостов возлагал надежды на появившегося возле Распутина в роли начальника его охраны полковника Комиссарова, которого привлек туда с согласия Хвостова Белецкий. Хвостов отлично знал этого полковника и был уверен, что верно он будет служить тому, кто больше заплатит, а в этом Белецкий с министром тягаться не мог… Распутин, казалось Хвостову, был обложен со всех сторон, был известен каждый его шаг, уши филеров слышали каждое его слово… Хвостов произвел обыски у секретарей Распутина, когда Распутина в столице не было. Поступило сообщение, что Распутин уже знает про это и торопится в Петроград. Как заставить его не мстить? Об этом Хвостов сговаривается с Белецким. В сейфах министерства находились два страшных для Распутина документа. Во время поездки на пароходе по Волге пьяный Распутин устроил дебош в ресторане. А когда его призвали к порядку, он кричал на весь ресторан: «Кого трогаете? Со мной спит сама императрица Александра Федоровна…» Это было зафиксировано в полицейском протоколе, который в свое время доставил в министерство перепуганный насмерть саратовский губернатор… Вторая история была того же порядка. Пьяный Распутин, похваляясь перед своими гостями, заявил, что царская дочь Ольга бегает к нему по первому зову. В подтверждение он тут же позвонил по телефону и действительно говорил с Ольгой, сказав ей, чтобы она мигом была у него, так как «мочи нет». Не прошло и часа, как в автомобиле приехала укутанная в меха женщина, которую Распутин увел в свою спальню… Но охранка без особого труда установила, что приезжала к нему известная дама полусвета, которую звали Ольга… Хвостов договорился с Белецким, что тот предъявит Распутину эти документы и предупредит его: если он хотя бы пальцем шевельнет против министерства внутренних дел, эти документы будут переданы царю. Но Хвостов не был уверен, что Распутин испугается. Он скрыл от Белецкого, что историю с Ольгой не так давно рассказал царю, а тот на это никак не реагировал, только пожал плечами. Но Хвостов не знал, что царь был страшно разгневан и устроил Распутину взбучку. Распутин нашел нужным после этого уехать на некоторое время из Петрограда. Распутин испугался и клятвенно пообещал Белецкому ничего не предпринимать против министерства внутренних дел и его руководителей. Пообещал он привести к смирению и Вырубову. А за выплаты, установленные ему Хвостовым, просил сердечно его поблагодарить. Но Хвостов все же тревожился, считая, что клятвы Распутина стоят недорого, а злобная его мстительность обидчикам была хорошо известна. Чтобы знать настроения Распутина, Хвостов решил сам встретиться с ним на конспиративной квартире. Квартира была оборудована в полузаброшенном угловом доме на Мойке. Вход туда был совершенно отдельный и находился в туннеле ворот, что делало невозможным с улицы наблюдать за входящими. Распутин иногда устраивал в этой квартире дикие оргии, но толстые каменные стены старого дома надежно глушили все звуки, а на втором этаже дома никто не жил. При квартире находился слуга — опытнейший агент Белецкого. Здесь и состоялась последняя встреча Хвостова с Распутиным… Первым туда пришел Хвостов. По его распоряжению слуга подал на стол бутылку любимой Распутиным мадеры и вазу с пирожными. Распутин опоздал на целых полчаса, но Хвостов будто не заметил этого — был оживлен и доброжелателен. Выпили за здоровье царя и царицы. Хвостов завел общий разговор о верных и неверных престолу. Распутин молчал, его глубоко утонувшие во впадинах серые глаза не моргая смотрели на министра. Хвостов спросил, кого из неверных он считает самыми опасными. — Кому опасные? — глухо переспросил Распутин, расстегивая верхние пуговицы шелковой косоворотки. — Дворцу, нам — всем, кому дорог наш царь и его семья. — Государю никто не опасен. Кишка тонка. — Распутин отвернулся от Хвостова, прошел к стоявшему в углу граммофону и начал его заводить, медленно крутя скрипучую ручку. Остановился и, обернувшись через плечо, спросил — Ты скажи прямо, чего тебе от меня надо? — Григорий Ефимович, лично мне ничего не надо, — ответил Хвостов. — Ишь, богат ты, гляжу, ни в чем нужды не знаешь, — усмехнулся Распутин, неторопливо вернулся к столу, налил себе вина, стоя выпил его шумными глотками и с пристуком поставил рюмку. — В чем мы нуждаемся, Григорий Ефимович, так это друг в друге, — примирительно сказал Хвостов. — Если мы не будем ладить, с нами расправятся поодиночке. — Кто расправится? — отрывисто спросил Распутин. — Не хуже меня знаете кто, Григорий Ефимович. — Не след лишнего дыма на царя пускать! Больно много курильщиков таких, сами дыма напустят, а потом спасают и наград требуют… — Распутин легкими, пружинящими шагами обошел стол, посматривая на министра смеющимися глазами. Хвостов обнаружил, что он остерегается поднять взгляд на Распутина, стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола… Да, Белецкий был прав, что разговаривать со старцем надо уметь… — Григорий Ефимович, я хотел бы услышать ваши пожелания мне как министру внутренних дел. Распутин вскинул голову, выставив вперед бороду, и точно прочитал там, на потолке: — Жми на совесть свою, не ошибешься… — И, погрозив пальцем, добавил — Степана Петровича не обманывай. — Мы с Белецким душа в душу действуем… — сказал Хвостов. — Гляди… — угрожающе произнес Распутин и сел в кресло напротив Хвостова. — Сам должен знать свое место болотное — змей много. Змей! А змеи кусают кого попало. Слышь? — Я смею думать, что мы верно служим государю, трону и России, — сказал Хвостов. — Верно служишь, а чего злишься? А? — склонил голову набок Распутин и вдруг рассмеялся, скаля рот с крупными желтыми зубами. — Не доставляет, Григорий Ефимович, удовольствия слышать, что мы змеи, — тихо ответил Хвостов. — Меня вон как обзывают, а я не злюсь. Даже радуюсь. Ей-богу, радуюсь! — Он перекрестился смеясь. — А почему? Ко мне не липнет. Значит, и злиться нечего. Вот так, дорогой… — Он закрыл глаза и спросил — Так что ж тебе от меня надо, не уразумею что-то… — Помощи, Григорий Ефимович, вот чего. Если вы и нас с Белецким считаете змеями, как же нам тогда работать? — По совести, любезный, по совести работай… — вяло ответил Распутин и затяжно зевнул, закрыв рот громадной ладонью… Нет, нет, Распутин по-прежнему его главный враг, и он в любую минуту может нанести смертельный удар. Теперь устранение Гришки становилось не только его козырем перед обществом, но и единственным способом самозащиты. Устранять немедленно! Белецкий с этим вроде согласен, но очень убедительно объясняет, что для того, чтобы провести это дело хорошо, необходимо время. Наконец, нужен опытный исполнитель. На эту роль Белецкий берет ранее уволенного из министерства мастера всяких темных дел полковника Комиссарова… Друг Хвостова Шадурский очень тревожился — он не верил ни Белецкому, ни тем более Комиссарову. Ночью без предупреждения он приехал к Хвостову, поднял его с постели и целый час выкладывал ему свои соображения о ненадежности Белецкого… — Допустим, ты прав… — заговорил наконец Хвостов. — Но ты посмотри, что получается. Я только говорю, а он ищет ситуации для устранения, он приводит в министерство Комиссарова… Не делает ли он больше меня? — Больше, меньше, это не имеет значения, а руководитель ты. — Почему же Белецкий не бежит к царице уже теперь? — Только потому, что он играет в четыре руки и наверняка. На пути к твоему креслу министра он предусмотрел все. Если тебе удастся стать премьером, ты возьмешь его министром внутренних дел. А если ты споткнешься, он с помощью Комиссарова откроет царице твой замысел и, конечно же, за спасение святого старца получит пост министра. — Что ты предлагаешь? — помолчав, спросил Хвостов. — Немедленно начать операцию с участием Ржевского! — уверенно ответил Шадурский. — Я с самого начала говорил, что этот путь самый надежный. И тут ты единственный организатор святого дела устранения мерзавца. Да после этого тот же Белецкий будет служить тебе верой и правдой! — Вызывай ко мне Ржевского на утро, — распорядился Хвостов… …Не так давно министерство внутренних дел получило от своего агента в Норвегии сигнал о том, что находящийся в Скандинавии в изгнании смертельный враг Распутина авантюрист-черносотенец иеромонах Иллиодор подготовил там выпуск страшной для Распутина и царского двора книги под названием «Святой черт». Хвостов немедленно доложил об этом государю и предложил идею войти в сношения с Иллиодором и выкупить у него рукопись. Царь согласился и разрешил денег на это не жалеть. Ехать в Норвегию к Иллиодору должен был Ржевский, который хорошо знаком с опальным иеромонахом. Эта операция была для Хвостова еще одним доказательством его желания оградить царский двор от грязи Распутина и его верности царю. Но Хвостов не доложил царю о второй части своего плана, возникшей, впрочем, несколько позже. Он решил привлечь Иллиодора и находившихся в Петрограде верных ему людей к устранению Распутина. Эту идею предложил Шадурский. Он считал, что устранение Распутина руками этих людей в случае, если царь с самим фактом устранения не примирится, позволит монарший гнев направить в сторону. Кто такой Ржевский? Считалось, что он журналист, и он действительно имел при себе корреспондентские карточки разных газет, даже иностранных. Но известность в определенных кругах он приобрел не на газетном поприще, а как ловкий авантюрист, который с помощью интриг и шантажа добывал немалые деньги. Последняя ставшая известной его афера состояла в том, что сначала он с помощью Распутина устроил на высокую хлебную должность в министерстве финансов некоего Голдовского, а затем начал его шантажировать, угрожая опубликовать в печати, как он попал на эту должность. Тот, сколько мог, откупался, а потом покончил с собой… Когда Хвостов только начал с ним переговоры о поездке, Ржевский выдвинул условие — оплата вперед и в иностранной валюте. Выдача и вывоз валюты в военное время были сопряжены со многими бюрократическими трудностями, а Хвостов никаких документов по этому делу оставлять, естественно, не хотел. Но Ржевский был неумолим, и Хвостову пришлось официально обратиться в валютное управление за разрешением предоставить Ржевскому крупную сумму валюты из специального секретного фонда. Это, конечно, создало серьезную трещину в секретности всей затеи… Дальнейшая история этой поездки настолько запутана, что в ней невозможно разобраться и сейчас. Ржевский повел себя весьма странно. При переезде русско-финской границы он в ответ на обычную формальную просьбу указать цель поездки устроил скандал русским жандармам, кричал на них, заявлял, что он едет с секретным заданием министра внутренних дел, отчитываться о котором не обязан, и требовал извинения… А уже из Норвегии он стал слать Хвостову открытые телеграммы с бессмысленным, похожим на шифр текстом. Получив с границы жалобу жандармов на возмутительное поведение Ржевского, Белецкий задумался — почему Ржевский, которому в уме не откажешь, вел себя так? Был пьяный? И этого за ним не числилось. Может, ему почему-то было очень необходимо, чтобы его проезд через границу оказался памятно зафиксирован? И именно для этого он всуе поминал министра, зная, что такое без последствий не оставят или, во всяком случае, запомнят. Белецкий снес жалобу Хвостову, попросил прочитать. Потом спросил: — Вы о поездке Ржевского осведомлены? — Он выехал с очень важным заданием, — коротко ответил Хвостов; большего он сообщать Белецкому не собирался. Добавил только: — Когда Ржевский вернется, мы с вами вместе во всем разберемся… Белецкий больше ни о чем спрашивать министра не стал. Он вспомнил, как однажды Хвостов, разговаривая с ним, высказал мысль, что было бы полезно подсадить к Иллиодору в Норвегии своего агента. Не взял ли он на эту роль Ржевского, которого Ил-лиодор знал и даже пользовался его услугами? Но зачем все это Хвостову? Тщательно все обдумав, Белецкий решил в это дело вмешаться… И вот Хвостов узнает, что возвращавшийся в Россию Ржевский на границе арестован по приказу Белецкого. Ему предъявлено обвинение в подготовке убийства Распутина, для чего он выезжал в Норвегию к Иллиодору. И будто бы Ржевский все это признал. Хвостов понял, что сейчас его судьбу решают не дни, а часы, и помчался в Царское Село. Царь принял его немедленно. Хвостов целый час докладывал ему о том, какая клоака образовалась вокруг доверчивого Распутина. Грязным дельцам и политиканам до самого Распутина нет дела, как не интересует их и сама русская держава. Все они озабочены одним — личным обогащением. Но кабы только это. Там действует и прямая немецкая агентура, пользующаяся наивностью Распутина и благодаря этому получающая крайне важную информацию. — Что же смотрит охранное отделение? Что же бездействует опытный Белецкий? — гневно спросил царь, сдвинув брови. — Ваше величество, Белецкий не мой человек, вы это должны знать. Я взял его, уступив просьбе Александры Федоровны. Мне и раньше стало ясно, что ее величеству Белецкого рекомендовали люди, далекие от любви и преданности трону. Сегодня мне это совершенно ясно. Помните мой доклад вам о страшной книге Иллиодора, в которой приводятся письма к Распутину ее величества и ваших дочерей? По вашему согласию я послал за этой книгой опытного в таких делах Ржевского. Сегодня я узнал, что Белецкий арестовал Ржевского при его возвращении из этой поездки. И теперь Белецкий стряпает дело, будто Ржевский ездил к Иллиодору с целью организации убийства Распутина. К этому можно было бы отнестись как к непроходимой чуши, если бы за этим не стояла цель свалить меня. — А вы-то при чем? — удивился царь. — Как же, ваше величество! А кто посылал Ржевского к Иллиодору? Хвостов. Значит, вали Хвостова, раз он хотел уберечь Распутина и двор от клеветы Иллиодора. А это значит, им почему-то нужно, чтобы клевета Иллиодора прибавилась к той грязи, которой обливают двор и Распутина. — Мерзавцы! — с яростью проговорил царь и вдруг, выкинув вперед руку, крикнул — Так действуйте же, действуйте! Я вам верю! Верю! Действуйте! — Я просто обязан, ваше величество, прежде всего немедленно убрать от себя Белецкого. — Убирайте! — как будто сразу успокоившись, сказал царь. — Действуйте!.. Хвостов начал действовать. Убрал из министерства Белецкого и всех, кто с ним был связан, и начал на решающие посты сажать своих людей. В эти дни, свидетельствовал позже Шадурский, Хвостов последний раз почувствовал возможность прорваться к большой власти. Он уже говорил, что на днях свалит Штюрмера и сядет в кресло премьера, собирался сразу после масленицы выслать Распутина в Сибирь, а всю его клику истребить. Он не понимал, что, пока Распутин и его клика еще действуют, все его планы не стоят и копейки… Не прошло и двух недель после того, как царь заявил Хвостову, что верит ему, и предоставил ему полную свободу действий во имя охраны трона, Хвостов еще чистил министерство, как получил из Царского Села любезнейшее послание царя об отставке…РАЗМЫШЛЕНИЯ
Кто же такой Распутин и что такое распутинщина? Конечно, лучше бы эту смердящую помойную яму обойти стороной. Но нельзя — Распутин и распутинщина прочно вписались в историю русского самодержавия и стали символом его нравственного распада и окончательного вырождения. Это нужно сделать тем более, что на Западе буржуазные историки и беглые русские мемуаристы написали об этом много неправды, мимо которой тоже проходить не стоит. Эти труды читаются на Западе и сегодня… Недалеко ходить… В середине 1976 года в американской печати появилось сообщение из Лос-Анджелеса о том, что проживающая там дочь Распутина семидесятилетняя Мария вместе с неким соавтором пишет книгу о своем отце. Она уехала из России в 1919 году и долгие годы подвизалась в качестве танцовщицы в кабаках и в цирке дрессировщицей зверей, а теперь на склоне лет решила, как сообщали американские газеты, вступиться за честь отца и вернуть ему ореол святого, пытавшегося спасти от революции любезного России царя… А вот председатель Государственной думы М. В. Родзянко в своих мемуарах утверждает, что «распутницы положили вместе с крайне правыми течениями начало русской революции, отчуждая царя от народа и допуская умаление ореола царского престола»… Если до такой глупости додумался живший в то время в России политик, что тогда ждать от других?.. В тридцатых годах в США было издано пространное исследование крушения Российской империи. И хотя в нем есть раздел о революционном движении в России, в котором, кстати заметить, тоже немало невежественной глупости и заведомой лжи, в этом же разделе о Распутине делается вывод, что при ликвидации русской монархии Ленину и большевикам оставалось только завершить то, что было проделано… Григорием Распутиным. Вот уж поистине нет такой глупости, какая не могла бы прийти в голову людям, занявшимся делом, которого они не знают, но преследующим цель вывернуть историю наизнанку. Великий князь Кирилл Владимирович — последний русский престолонаследник, кончивший тем, что был актером в Голливуде, — тоже приложил руку к исследованию Распутина и распутин-щины. Его августейшему уму принадлежит откровение, что Распутин был человеком… большевиков и ими направлялся. Правда, несостоявшийся наш монарх предварил этот бред оговоркой — «хотя у меня нет для этого вывода формальных данных». И то слава богу… А вот популярный борзописец белоэмигрантской печати Петр Пильский, считавшийся в кругах русской эмиграции серьезным публицистом, в газете «Сегодня» напечатал, что он располагает документом, согласно которому «большевики на своем последнем перед революцией съезде внесли в решение секретный пункт о всяческой, в том числе материальной, поддержке Распутина с целью ускорения взрыва монархии»… На самом деле даже съезда такого не было. Мы знаем, из какого далекого далека шла к Октябрьской победе наша партия, возглавляемая Лениным, и что на всем этом пути единственной ее опорой был пролетариат России. Невероятно тяжел был этот путь самоотверженной борьбы за свободу и счастье народа. Он отмечен многими могилами по всей Руси. Смерть на виселицах в «столыпинском галстуке». Расстрелы. Смертная сибирская каторга. Через все это прошли большевики, ведя к Октябрьской победе пролетариат России. Известный жандармский генерал Курлов, прославившийся в борьбе с революцией на Руси своей изуверской жестокостью, а также безудержным лихоимством, сбежав от революции в Германию, верно служил там немецкой реакции. Кроме того, он предавался воспоминаниям. В одном из них он называет большевиков «упорными кротами, которые исподволь, с большой глубины рыли невидимые ходы под трон, и чем дальше, тем больше было этих кротов, и к роковому семнадцатому году, когда все они вылезли на поверхность, это стало бунтом толпы, справиться с которым у нас уже не было сил»… Высказался генерал и о Распутине, назвав его «камнем на ногах тонущей царской семьи». Как видим, жандармский генерал — сам, между прочим, ставленник Распутина — ближе к истине, чем беглые русские и западные историки, политики, публицисты и мемуаристы. Но что же все-таки такое Распутин и распутинщина? Можно сказать, что было два Распутина. Один как личность сама по себе. Другой как явление. Для того чтобы они слились воедино, нужно было, чтобы Распутин-личность оказался в России именно в том времени, когда он только и мог стать явлением. Но кто же он сам по себе?.. Во-первых, умный и хитрый человек, иначе он не стал бы известной всему миру зловещей фигурой в истории последнего десятилетия царского двора. Многие деятели того времени, пользовавшиеся услугами Распутина, потом старательно рисовали его как темного хамоватого мужика, таинственно завладевшего душой русской императрицы и самого монарха. Ничего таинственного на самом деле не было. Была вполне земная и реальная ситуация, когда умный, ловкий авантюрист Распутин сделал ставку на невежество царской четы и ее окружения, на всю обстановку в самодержавной России и выиграл. Став близким и нужным царской семье человеком, он получил неограниченные возможности для грандиозных корыстных авантюр. Но действовал он не один… «Я далек от мысли, — пишет в своих мемуарах М. В. Родзянко, — что Распутин являлся вдохновителем и руководителем гибельной работы своего кружка. Умный и пронырливый по природе, он же был только безграмотный и необразованный мужик с узким горизонтом жизненным и, конечно, без всякого горизонта политического, — большая мировая политика была просто недоступна его узкому пониманию. Руководить поэтому мыслями императорской четы в политическом отношении Распутин не был бы в состоянии…» Что верно, то верно — один бы Распутин не мог. Но в том-то и дело, что у него всегда были сообщники и духовные наставники. Распутина звали старцем, а в 1916 году ему не было и пятидесяти. Но Распутин-авантюрист родился гораздо раньше, он стал им еще на родной Тоболыцине в конце прошлого века. Начал он с конокрадства и сразу же попался — его отдали под суд. Пахло тюрьмой. Выручили местные сектанты, с которыми он был связан. Так он в самом начале получает предметный урок, из которого делает необходимые выводы. Просто красть опасно. И во всяком случае, надо иметь сильную спасительную руку. Позже он будет бахвалиться среди друзей, что сперва он «возмечтал пробиться в мировые судьи, ибо известно, что закон что дышло, куда повернул, туда и вышло». И с сожалением добавит: «Но на судью у меня лоску не хватало, да и законов на Руси толстые тома, их же прочитать надо…» Нивой для своей деятельности он избирает православную церковь, религию. Взвешено все и прежде всего то, что в лоне церкви прекрасно расцветают такие же, как он, люди без того самого «лоска». И наконец, то, что «полиция сюда хода не имеет». Он отправляется в странствование по монастырям и святым местам. Знакомится с монахами и настоятелями монастырей, которым представляется как «ищущий веру». Церковные начетчики читают ему святые книги — сам он читать не терпел, хотя на это грамоты у него хватало. Он обладал отличной памятью, с первого восприятия на слух мог запомнить целую главу Евангелия. В другом монастыре он эту главу уже пересказывал своими словами, уверяя при этом, что никогда в жизни не держал в руках Евангелие. Так за ним пошла молва как о темном сибирском мужике с божьими мыслями. На Поволжье он сходится с иеромонахом Иллиодором — таким же, как он, невежественным церковником, прославившимся своими скандальными черносотенными выходками. Иллиодор первый называет его «святым человеком», и Распутин понимает, что именно это звание и есть его призвание. Позже, уже в Петербурге, он в разговоре с так называемым «тибетским врачом» Бадмаевым скажет: «На Руси нашей все, что непонятно, люди считают, что это от святости». Именно на это он и поставил. Дальше уже дело техники. Но и она любопытна и свидетельствует о недюжинных способностях Распутина. Дружба его с Ил-лиодором была недолгой, его пугала скандальная слава иеромонаха, которым интересовались полиция и светские власти. Последнее, что Иллиодор должен для него сделать, — познакомить его с ректором духовной академии Феофаном. Но нет, Распутин не собирался поступать в академию. Феофан нужен был в другом его качестве — как духовник царской семьи. Знакомство состоялось, и Феофан с помощью семьи великого князя Николая Николаевича вводит его в царский дворец. Потом Многие задавали вопрос: как мог Феофан не разобраться, с кем он имеет дело? Но вот как характеризует Феофана очень хорошо знавший его митрополит Петербургский Антоний: «Слепо начитанный" сельский священник с доброй душой и ограниченным разумом». Сам Феофан потом говорил, что, приближая Распутина к царской семье, он хотел ей только добра. Может быть. Но дело и тут обстояло гораздо сложнее… Как раз в это время в руководстве русской православной церковью начались глубокие раздоры. Наиболее темные силы в нем, желая сохранить свои позиции и повергнуть в прах всех и всяческих обновителей церкви, понимали, что их главная опора — царь, царский двор. Им нужен был там свой человек, и на эту роль неразборчивый Феофан избрал Распутина. То, что он невежественный и невоспитанный человек, никого смутить не могло — был же одно время при царской семье припадочный глухонемой инок Митя Козельский, который, роняя сопли, мычал, а царица уверяла, что она его понимает… У царской четы родились одна за другой четыре девочки. А нужен был наследник престола. Склонная к мистицизму царица решила прибегнуть к потусторонним силам. Так еще в начале века во дворце появился «французик из Бордо» по имени Филипп. Не то спирит, не то гипнотизер, не то фокусник, а как позже выяснится, жулик и агент иностранной разведки. Искусно разыгрывая роль полуприпадочного апостола потусторонних сил, в экстазе падая на пол, Филипп заверял императрицу, что услышанные им голоса твердят: «Теперь родится наследник». Агент русской охранки Рачковский прислал из Франции неопровержимые данные, что Филипп — жулик, авантюрист, связанный со специальными службами, и вдобавок разыскивается французской уголовной полицией. В ответ на это Филипп возводится во дворянство и получает ученую степень, а Рачковский отзывается из Франции. Исчез Филипп «таинственно»— уехал ненадолго в Париж и не вернулся… Но вскоре вместо него во дворце появился другой француз, Папюс, якобы ученик Филиппа. Этот, правда, долго не удержался… И возле Филиппа и возле Папюса немедленно образовались кружки из придворных особ, которые в личных интересах пользовались влиянием чудодеев на царскую семью. Даже М. Родзянко вынужден признавать, что болезненно-мистическое настроение царицы «было немедленно учтено дальновидными политиками Западной Европы, изучавшими всегда более внимательно нас, русских, и особенно придворные настроения. Чтобы иметь сильную руку при дворе русском, быстро ориентировавшись в создавшемся положении, они немедленно решили использовать это настроение»… И дальше он утверждает, что в кружках, образовавшихся возле иноземных пророков, «тайное, незаметное участие принимали, без сомнения, и агенты некоторых иностранных посольств, черпая таким образом все необходимые для них данные и интимные подробности о русской общественной жизни»… Позже, уже укрепившись близ царской семьи, Распутин, ссорясь с Иллиодором, в ответ на его попреки, что он сам возвысился, а о нем забыл, скажет: «Ишь ты какой ловкий. Я сюда, знаешь, откуда добирался? От самой Сибири-матушки. А ты хочешь вскочить в одночасье…» И вот в царском дворце появляется Распутин — рослый русский бородатый мужик с молодыми пристальными серыми глазами под густыми черными бровями, в рубахе навыпуск, в сапогах. Он лампадник дворца. Должность невелика — подлей в лампадки масла, в нужный час зажги. Но лампадки есть в покоях царя и царицы, в маленькой комнате, у всех детей царя. То и дело царица застает его на коленях перед иконой, он неистово бьет поклоны, но бормочет не молитвы, а какие-то отдельные фразы. Рассказывая это жене великого князя Николая Николаевича, царица повторила такие распутинские фразы: «Креститься еще не молиться…», «Божья милость не милостыня — не проси…», «Божья воля — счастливая доля…», «Сотри меня в порошок, а помазанника своего не тронь…» Распутин внимательно присматривается к жизни царской семьи. Он видит тревогу и. боль царской четы за появившегося наконец наследника. Мальчик родился с наследственной по линии матери неизлечимой болезнью крови, его истощали длительные кровотечения. Распутин решает направить свою святость сюда. Он вместе с царицей молится за наследника, говоря ей: «Все от бога, бог дал, бог взял…» Царица все чаще вступает в разговоры с ним, а за ней царь, и оба они благодарны Феофану за то, что возле них появился этот человек с его грубоватой речью, часто непонятной из-за неведомых им словечек. Странствуя по монастырям, Распутин много повидал, и у него было что рассказать этим ничего не видевшим людям. Потом царица говорила своей сестре: «Богу было угодно посвятить его в жизнь и с этим прийти к нам…» Доверенной царицы возле Распутина становится ее любимая фрейлина Анна Вырубова, становится она и его самой яростной поклонницей, пропагандисткой его чудодейственной святости. Эта не очень умная, но крайне хитрая особа первая объявила Распутина спасителем России и первая же начала использовать его для проталкивания совсем не святых дел, затевавшихся за ее спиной авантюристами князем Андронниковым, Манасевичем-Ма-нуйловым и другими. Беспредельные любовь и доверие царской семьи Распутин завоевывает благодаря слепому случаю. У наследника не могли остановить очередное кровотечение, и вдруг оно после «заговора» Распутина прекращается. Все! Аминь! Царица говорит всем, что с Григорием Распутиным, с Другом, как она теперь начнет его называть, связано все счастье царской семьи и престола. Она обнаруживает в нем святую народную мудрость во всем. В свою очередь, Распутин, прекрасно понимая, что царская семья ослеплена льстивым окружением, режет ей «правду-матку» о тех льстецах, которые могли ему помешать, и этим тоже укрепляет свое положение при троне. Такова, если можно так выразиться, экспозиция распутинщины — явления, которое с ним самим связано только по фамилии. Распутинщину породил не Распутин, а самодержавие, государственный строй, согласно которому безграничная власть над огромной страной была отдана в руки одного человека — Николая Романова, объявленного помазанником божьим. Под стать ему была и его жена Александра Федоровна, Алиса — немка с английским воспитанием, тоже ограниченного домашнего образования, душевно неуравновешенная, склонная к мистицизму. Она утверждала, например, что спиритизм станет наукой, а может быть, даже религией. И другие многочисленные царские родственники являли собой живое подтверждение вырождения фамилии. Ни один из великих князей не был личностью, а лишь фигурой с бесконечно длинными званиями и чинами. Царский трон окружала бесчисленная орава причастных к власти людей, среди которых только единицы обладали государственным умом, а подавляющее большинство были карьеристы, спекулянты, хапуги, мелкие политиканы, некоторых подняло наверх происхождение, протекция или деньги, и все они служили самодержавию постольку, поскольку при нем они могли делать карьеру и наживать огромные состояния. Затем следовал толстый слой чиновничества вплоть до сельского старосты и станового пристава — великая армия исполнителей воли царя и его правительства, предержателей монаршей власти на местах, ревнителей и толкователей законов по всей Руси необъятной. Это была та сила, которая держала страну в повиновении самодержцу и уверенности, что все происходящее угодно царю, а значит, осенено богом и потому нерушимо. «С нами бог и земский начальник», — говаривали на Руси. К этому еще надо прибавить армию попов с их религиозным мракобесием. Эта черная армия денно и нощно славила божественность самодержавной власти и царя — помазанника божьего. Время от времени поповщина открывала то мощи святых, то плачущую икону божьей матери, то святые целебные источники. Эти шулерские дела нравятся царю — помазаннику божьему, более того, он в них верит и вместе с семьей под охраной полка жандармов ездит в святые места. Так с помощью попов людская вера в бога становилась верой в царя. И на этом фоне кого могло удивить появление возле трона еще одного святого старца? Подтверждение святости авантюриста Распутина — одно из гнуснейших преступлений отцов русской православной церкви перед богом на небе и перед верующими людьми на земле. Они шли на это преступление ради весьма земной цели — им Нужно было ввести в царскую семью своего человека, чтобы через него обделывать там свои далеко не святые дела, связанные с захватом и использованием высоких постов в церковной иерархии. И первое время Распутин делал для них все, что мог. Но вскоре он сообразил, что его возможности гораздо шире служения отцам церкви. Понимал ли сам Распутин сущность своей деятельности возле царской семьи? Ректор Петербургской духовной академии и духовник царской семьи Феофан, который, как мы уже знаем, сам приблизил Распутина к царской семье и поддерживал молву о его святости, позже, когда он разочаровался в своем ставленнике, о его святости больше не заикался. Но, видимо, желая преуменьшить свою вину, он стал характеризовать Распутина как темного мужика, слепо попавшего в сети, расставленные плохими людьми, который и сам не ведал, что творил… Но вот другое свидетельство и тоже духовного лица — иеромонаха Иллиодора. Он тоже в свое время приложил руку к «выдвижению» Распутина, но позже стал его заклятым врагом зато, что его протеже не вознес его вместе с собой. Вынужденный даже бежать за границу, он свидетельствовал оттуда, что «только отпетые дураки могут утверждать, будто Распутин был слепым орудием и жертвой чужих интересов. Распутин был очень зрячий и видел подальше и получше многих из тех, кто им пользовался, и именно потому, что соображал он хорошо, он сам избрал для себя роль якобы слепого исполнителя чужой воли. Зачем ему было душой влезать в чужие опасные дела, когда у него было свое личное важное дело — загребать деньги?». Это сказано точно и, как говорится, со знанием дела… Так это и было — Распутин верно служил всем, исполняя при этом свою заветную мечту — сколотить состояние, чтобы уйти потом в мирскую жизнь и заниматься, как он признался однажды, «миллионными делами и жить в свое удовольствие». Он прекрасно понимал при этом, что получил для этого волшебные возможности. Но в одном он просчитался — недооценил ум и хитрость тех, кому он стал служить. Это были опытные волки, и они сумели из мечты Распутина сделать для него крепкую узду. А обойтись без них он не мог, понимал, что сам вершить большие дела не в силах. «Мне бы дворянское родословие да образование покрепше, я бы знал, куда лететь», — сказал он однажды Вырубовой. Но чего не было у него, того не было. А была только его святость, в которую царь и царица верили. И он понимал — влезь он открыто в большие финансовые дела, полетит к чертям его святость… В общем, надо было служить другим, и он служил, изображая слепую непричастность ко всем этим делам. Его душеприказчики в благодарность за выполнение их поручений одаривали его немалыми суммами. Кубышка пухла, но, правда, не так быстро, как ему хотелось. Когда началась война и деньги стали терять свою ценность, Раопутин страшно огорчился. «Тыща стала тоща», — говорил он все чаще своим благодетелям и повышал цены за свои услуги. Распутинская кубышка стала наполняться быстрей, когда в нее пошли дары таких финансовых воротил, как Рубинштейн и Манус. Как только Распутин обосновался во дворце, сразу же это вызвало пристальный интерес дельцов. Они прекрасно знали, кто такой Распутин, знали цену его святости. Сначала в качестве посредника для связи крайне удобна была Анна Вырубова, но дельцы знали, что иметь с нею дело рискованно. Уж больно глупа, и, судя по всему, даже в царской семье это понимали — многие проекты, которые дельцы хотели провести с помощью Вырубовой через царскую семью, срывались из-за ее глупости, а деньги-то она брала вперед. Потом говорила: «Они не захотели»— и делу конец. Теперь она будет действовать совместно с Распутиным. Этого дураком не назовешь, а то, что с ним в одной упряжке будет Вырубова, представляло возможность иметь хоть какой-то контроль за тем, как будет действовать Распутин. Контора заработала. Судя но показаниям Вырубовой следственной комиссии Временного правительства, контора начала операции через нее и Распутина еще задолго до войны. Размах дел, проталкивавшихся через царский двор, быстро нарастал. Убедившись в необыкновенных возможностях Распутина, дельцы начали пользоваться его услугами и без поддержки царского двора. Он сам писал записки нужным государственным чиновникам и даже министрам: «Сделай для хорошего человека». Дело дошло до того, что дельцы покупали у Распутина подобные записки без указания адресата и потом сами выбирали, кому эти записки предъявить. В военные годы для банковских воротил и прочих крупных дельцов открылись беспредельные барыши на всем, что было связано с военными заказами. Оттеснив от Распутина авантюристов мелкого масштаба, таких, как князь Андронников, они впрягли его в свои миллионные дела. Рядом с финансовыми воротилами оказываются дельцы и карьеристы от политики — министры, сенаторы, генералы, депутаты Государственной думы и пр. Распутин работает и на них. На многообещающую ситуацию с Распутиным не могли не обратить внимания и иностранные разведки, в первую очередь немецкая… В различных позже вышедших мемуарах деятелей западных разведок того времени имя Распутина появляется очень редко — фигура Распутина столь грязна, что эти мемуаристы, заботясь о своем реноме, молчат о том, как они воспользовались этим типом. Но широко известно, что для западных разведок никогда никаких моральных рубежей не существовало. Никто не поверит, что эти разведки, видя возможности Распутина, влезшего в царскую семью, и зная моральный уровень этого человека, не воспользовались бы этим. Конечно же, воспользовались. Особенно когда началась война… Родзянко прямо привязывал Распутина к иностранным агентам. Если английская агентура пробивалась к Распутину, чтобы вовремя знать, что происходит во дворце, и пытаться предотвратить опасное для Англии, то немцы и их приверженцы с помощью клики Распутина делали то, что им нужно, — получали секретную информацию военного и всякого иного характера. По выражению Александра Блока, Распутин был удобной педалью немецкого шпионажа. Возьмем только 1916 год. В телеграмме Александры Федоровны из Царского Села в столицу царю есть следующая строчка. «Нужно сделать небольшой перерыв, и тогда все пойдет хорошо. Он так сказал…» Видимо, царица знала о начавшемся наступлении, и эту строчку следует рассматривать как совет Распутина сделать небольшой перерыв в этом наступлении. В письме из Царского Села от 4 июня 1916 года, направленном царю в Ставку, императрица пишет: «…Мой родной голубчик, от всей души благодарю тебя за твое драгоценное письмо. А позабыла тебе сказать, что наш Друг шлет свое благословение всему православному воинству. Он просит, чтобы мы не слишком сильно продвигались на севере, потому что, по его словам, если наши успехи на юге будут продолжаться, то они сами станут на севере отступать либо наступать, и тогда их потери будут очень велики. Если же мы начнем там, то понесем большой урон. Он говорит это в предостережение». Из Ставки царь пишет царице 5 июня 1916 года: «…Несколько дней тому назад мы с Алексеевым решили не наступать на севере, но напрячь все усилия немножко южнее. Но прошу тебя, никому об этом не говори, даже нашему Другу. Никто не должен об этом знать. Даже войска, расположенные на севере, продолжают думать, что они скоро пойдут в наступление, и это поддерживает их дух. Демонстрации, и даже очень сильные, будут здесь продолжаться нарочно. К югу мы отправляем сильные подкрепления. Брусилов спокоен и тверд». (Наивное предупреждение царя о том, чтобы Александра Федоровна никому, даже Другу, не говорила об этом, может только насмешить. Именно Друг советовал не выступать на севере, и как же царица может не сказать ему, что совет исполнен.) В другом письме царицы в Ставку Николаю видно, что Распутин вмешивается и в государственные дела. «Наш Друг надеется на большую победу (под Ковелем). Если это сбудется, то он просит ради этого взять на поруки Сухомлинова 3. Прикажи это сделать без большого шума, секретно Хвостову или сенатору, который производит по его делу следствие. Позволь ему жить дома за поручительством двух лиц. Он стар, конечно, наказание остается, но так старику будет легче нести тяжелое бремя. Он просит тебя сделать в случае, если мы одержим большую победу». Письмо царицы из Царского Села в Ставку от 21 июля 1916 года: «…Вечером пойду к Ане, чтобы повидать нашего Друга. Он находит, что во избежание больших потерь не следует так упорно наступать. Надо быть терпеливым, не форсируя событий, так как в конечном счете победа будет на нашей стороне. Можно бешено наступать и в два месяца закончить войну, но тогда придется пожертвовать тысячами жизней, а при большей терпеливости будет та же победа, зато прольется значительно меньше крови». Еще одно ее письмо от 4 августа 1916 года: «Он огорчен слухами, будто бы Гучков и Родзянко приступили к организации сбора меди. Если это так, то следует, по его мнению, отнять у них инициативу в этом. Совсем это не их дело. Просит тебя быть очень строгим с генералами в случае ошибок… Видишь ли, все страшно возмущаются Безобразовым, все кричат, что он допустил избиение гвардии, что Леш, отступая в течение пяти дней, дал Б. приказ наступать, а он все откладывал и благодаря своему упорству все потерял. Раненые стрелки, да и остальные не скрывают своего негодования». В письме от 8 августа 1916 года царица спрашивает у царя: «Интересно бы знать, что ты думаешь предпринять относительно гвардии? Будет ли им дан временный отдых? Наш Друг надеется, что мы не станем подниматься на Карпаты и пытаться их взять, так как, повторяет он, потери снова будут слишком велики». А вот письмо от 18 августа 1916 года. «Намерен ли ты назначить Беляева военным министром? Я думаю, что это в конце концов был бы разумный выбор. Бобринский находит, что дела не могут идти хорошо, пока у Штюрмера так много дела, он ничем в отдельности не может заняться вплотную как следовало бы. Того же мнения наш Друг». Из письма царицы от 14 августа мы можем узнать, что Распутину поручалось влезть и в дела главы русского правительства Штюрмера. В письме есть такое место: «Я ежедневно молю бога о том, чтобы быть тебе полезной и помогать тебе советами. Наш Друг постоянно советует Штюрмеру говорить со мной обо всем, так как тебя здесь нет, для совместного обсуждения с ним всех вопросов. Меня трогает, что старик 2 доверяет твоей старухе. Почему оставили Беляева? Будет ли тебе теперь легче назначить его министром?» Цитирование подобных отрывков из писем императрицы можно было бы продолжить, но уже ясно видно, близ каких военных и государственных тайн находился Распутин. И не только находился, он даже советовал, когда и где надо наступать или от наступления воздержаться. Но сам-то он в военных делах, как и в государственных, ничего не смыслил. Чьи же это были советы? Ответить на этот вопрос точно, так сказать, пофамильно, невозможно — возле Распутина орудовала многочисленная камарилья темных лиц, оголтелых аферистов, которым ничто не было дорого, кроме денег. Но было бы высшей наивностью думать, что активно действовавшая в Петрограде немецкая разведка не обратила внимания на эту возможность получения архиважнейшей информации. На что, наконец, намекали в своих послевоенных книгах руководители немецкой разведки, в один голос утверждавшие, что в России они имели возможность получать информацию на самом высшем уровне? В конце 1915 года офицер русской военной контрразведки, находившийся в главной Ставке, сообщает в Петроград, что в окружении начальника главного штаба генерала Алексеева с большой долей вероятности допускают возможность утечки чрезвычайно важных секретных сведений военного характера через Распутина, «имеющего быть информированным от известного вам лица, у которого он пользуется неограниченным доверием…». Спустя месяц тот же офицер сообщает, что «появление неприятельского аэроплана в районе действующей армии в момент нахождения там государя с новой силой возбудило разговоры об утечке секретной информации и среди возможных мест утечки снова называется Распутин, учитывая, что о предстоявшей поездке было информировано Царское Село»… Нельзя установить, что по этим донесениям было предпринято. Нельзя даже выяснить, кто их читал. Никаких пометок на них нет, да и кто посмел бы их сделать, учитывая, о ком в них шла речь? Именно здесь проявлялось бессилие русской службы контршпионажа. Депутат Думы Пуришкевич, вернейший слуга монархии, с думской трибуны и не только с думской громогласно называл Распутина в числе членов так называемой «немецкой партии», все «действия которой на пользу неприятелю». Но это только один край помойной ямы распутинщины, разместившейся средь царских дворцов. Ее смердящая бездна вмещала в себя всю мерзость выродившейся, сгнившей на корню монархии: невежество, религиозное мракобесие, лихоимство, разврат, продажность — все-все, что отвратно Человеку, наполняло эту яму. Самое страшное и труднообъяснимое, что самодержец России, ее царь, помазанник божий, вместе с женой-царицей сидели в этой яме, уверяя, что они находятся в Гефсиманском саду и дышат мудростью святого старца Григория. Поэт Александр Блок в своей книге «Последние дни императорской власти» писал: «Связью власти с миром» и «ценителем людей» был Григорий Распутин: для одних — «мерзавец», у которого была «контора для обделывания дел»; для других — «великий комедьянт»; для третьих — «удобная педаль немецкого шпионажа»; для четвертых — упрямый, неискренний, скрытный человек, который не забывал обид и мстил жестоко и который некогда учился у магнетизера. О вреде Распутина напрасно говорили царю… Мнения представителей власти, знавших этого безграмотного «старца», которого Вырубова называла «неаппетитным», при всем их разнообразии, сходятся в одном: все они нелестны; вместе с тем, однако, известно, что все они, больше или меньше, зависели от него; область влияния этого человека, каков бы он ни был, была громадна; жизнь его протекала в исключительной атмосфере истерического поклонения и непреходящей ненависти; на него молились, его искали уничтожить; недюжинность распутного мужика, убитого в спину на юсуповской «вечеринке с граммофоном», сказалась, пожалуй, более всего в том, что пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии…»ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сначала 1916 года между Лондоном и Петроградом велась активная переписка по поводу присылки в Англию депутации общественных деятелей России. Эта же делегация должна была посетить и Францию. Послы Англии и Франции весьма заинтересованно наблюдали за формированием делегации. Особенно Бьюкенен. Лондон дал ему понять, что по его донесениям трудно представить, что сейчас происходит в русском обществе. В начале войны Бьюкенен сообщал, что русское общество едино в своем патриотическом порыве победить Германию любой ценой. А теперь он сообщал, что в этом обществе царит разлад и что вообще в европейском понимании в России нет общественного мнения, способного влиять на государственную власть. Ну а что же тогда Государственная дума? Почему раньше из сообщений того же Быокенена можно было понять, что Дума не играет существенной роли в политике и во внутренней жизни страны? А сейчас, по его же сообщениям, в Думе не умолкают беспощадная критика правительства и даже царской семьи. Кто критикует? От чьего имени, если общественного мнения в европейском понимании в России не было? Значит, оно появилось? В начале этого года в Англии побывало шесть русских журналистов из наиболее влиятельных газет Петрограда и Москвы. В рассуждении познания российского общества журналисты своих гостеприимных хозяев разочаровали. Принимали их по высшему разряду, даже король уделил им время, но услышать от них хотя бы немногое, приоткрывающее тайну общественной жизни в России, не удалось. Только писатель Герберт Уэллс немного поговорил об этом с приезжавшими к нему в гости Алексеем Толстым и Корнеем Чуковским. Но и там ничего существенного сказано не было. А в заключение один из журналистов передал в английские газеты послание, в котором позволил себе написать, что было бы хорошо, если бы Россия скопировала английский образец государственного устройства. Теперь жди раздражения русского двора… Ничего нельзя понять и из выступлений бывшего думца Аладьина, который разъезжал по Англии с лекциями о России. Однажды ему задали прямой вопрос — может ли русское общество оказывать влияние на политику государства? Лектор ответил: русское общество может сделать все… что угодно монарху. Неудивительно, что руководители английской политики захотели лично увидеть, что называется, руками потрогать деятелей нынешней русской Думы. И снова возникло непонятное. Лондон хотел увидеть представителей русского крестьянства — самой большой части населения, а в этой роли Петроград предлагал помещиков, по английским понятиям, земельных аристократов. И никаких других крестьянских делегатов прислать не мог… Лондон хотел увидеть типичных представителей русского дворянства, а Бьюкенен запрашивает уточнение — дворян какой позиции? Оказывается, русские дворяне в Думе совершенно не едины в своих взглядах. Чертовски все непонятно в этой России. А выяснить надо. И это не было просто любопытством или стремлением к познанию России. За этим стояла война и связанная с ней тревога — сколь долго может еще продолжать активную войну русский союзник? И еще надо было выяснить, как глубоко проникли в русское общество прогерманские тенденции. Наконец «парламентская» делегация, составленная из депутатов Думы и членов государственного совета, выехала в Лондон… Русские деятели произвели в Англии, пожалуй, странное впечатление, и вряд ли англичане, общаясь с ними, получили ответы на свои недоумения по поводу русского общественного мнения. В английских газетах печатали интервью с русскими парламентариями, в которых репортеры то и дело оговаривались, что на такие-то вопросы их собеседники отвечать отказались. А вопросы были самые элементарные. На вопрос о роли Думы в политической жизни России один из думцев ответил, что это находится в единоличном понимании русского монарха. Впрочем, все члены русской делегации на приемах, банкетах и с трибун превозносили мудрость Николая Второго, на которую Россия полагается-де во всех проблемах войны и будущего мира. Англичане спрашивали, кого же представляют в Думе те, кто так резко критикует внутреннее положение в России, и слышали ответ — во всяком случае, не тех, кто дал им мандат в Думу. Ну пойми тут, что к чему… Делегаты были подобраны из наиболее преданных монархии деятелей, и они честно выполняли полученные в Петрограде инструкции. Неожиданно из всей делегации выделился Александр Дмитриевич Протопопов. 'Гут сыграло, конечно, роль, что он являлся товарищем председателя Думы и был руководителем делегации. Но не только это. Он посвободнее разговаривал с журналистами на приличном английском языке, часто шутил и даже позволял себе высказывать довольно смелые мысли, всякий раз подчеркивая, что это его сугубо личное мнение. И однажды объяснил: «Я говорю это даже не как депутат Думы, а просто как Александр Протопопов, а у нас в России Протопоповых, как у вас в Англии — Смитов». После этого в одной газете был напечатан заголовок «Протопопов — русский Смит»… Впоследствии председатель Думы Родзянко объяснял эту некоторую самостоятельность суждений Протопопова еще и тем, что, как крупный промышленник, он в депутации был наиболее материально независимым человеком, и, наконец, его природным актерством и склонностью к экзальтации. Экзальтация и актерство — это сказано мягко. Позже тот же Родзянко выразился более определенно. Это произошло на заседании следственной комиссии Временного правительства. Председатель спросит: «Вы считали Протопопова душевнобольным человеком?» И Родзянко ответит: «Бесспорно». «…ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. На чем вы это основывали? РОДЗЯНКО. На массе таких фактов, которые довольно характерны. В последнее время были пункты, на которых он прямо выходил из себя. Когда затрагивали промышленность, он начинал говорить прямо несообразные вещи. Как-то он вечером был у меня. Тогда он еще не был министром. Играли в карты, как всегда, после карт бывал политический разговор. Тут и нашло на него. Он такие вещи говорил, что я посоветовал ему поскорее ехать домой и выпить капель. Этот разговор, который был у меня на квартире, все слушали и перестали возражать. Шингарев, который был доктором, посоветовал: «Александр Дмитриевич, поезжайте домой и выпейте брома». Он тогда схватил меня за пуговицу, потащил в кабинет и начал: «Я спасу Россию. Я чувствую, что я призван». Я говорю: «Вы поезжайте домой, вам надо лечиться…» ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы не докладывали бывшему императору, что министр внутренних дел, им поставленный, — сумасшедший? РОДЗЯНКО. Говорил. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что же он вам ответил? РОДЗЯНКО. Он покачал головой, но ничего мне не сказал… Но о другом министре царь сказал: «Этот, по крайней мере, не сумасшедший…» Родзянко все же не врач-психиатр, и царь мог ому не поверить. Но в архиве петербургского Николаевского военного госпиталя доныне хранится официальная история болезни министра внутренних дел Протопопова. И в ней можно прочесть следующее: «По словам исследуемого, отец его умер от прогрессивного паралича, мать во время беременности страдала неврастенией. Сам исследуемый в 1887 г. после перенесенного тяжелого брюшного тифа страдал периоститом костей голеней на почве наследственного сифилиса по определению проф. Тарновского. В 1894 г. перенес «неврастению кишок», в 1903 г. — неврастению, в 1907 г. — периоститы на голове «с нервными явлениями» (подвергался операции). В 1911 г. снова нервное расстройство. В 1914 г. периостит правой болыпеберцовой кости. С начала 1916 г. ' снова нервное расстройство… С апреля 1915 г. по февраль 1916 г. два раза в неделю сеансы у проф. Бехтерева, под влиянием которых, по словам исследуемого, у него развились явления аутогипноза. Означенные выше приступы неврастении, по словам исследуемого, протекали волнообразно, причем период повышенного настроения с большой, неутомимою работоспособностью менялся периодом угнетения, подавленностью с мыслями о самоубийстве, в один из таких периодов исследуемый пытался покончить с собой и только случайность — в руки вместо револьвера попалось распятие — помешала ему привести свое намерение в исполнение. Исследуемый считает, что, будучи министром, он уже был больным, например, на одной бумаге сделал пометку «цип, цип, цип», на другой — донесении одного из губернаторов — написал «чепуха», и когда ему показали потом это, он не мог припомнить, как он это сделал…» И так далее. В Берлине внимательно следили за ходом визита русских думцев и, конечно же, обратили внимание на высказывания Протопопова, обнаружив в них одну заинтересовавшую их особенность. Ни в одном интервью Протопопов в отличие от других членов делегации не говорил ничего хулительного о Германии. Можно полагать, что это сыграло свою роль в том событии, которое в скором времени с ним произошло… Думская делегация отправилась домой без Протопопова. Его попросил остаться в Лондоне русский министр финансов Барк, который вел там очень серьезные финансовые переговоры и нуждался если не в свидетеле, то в общественной, так сказать, поддержке. Англичане тоже высказали желание продлить пребывание у них симпатичного Протопопова, наверное, они хотели поближе приглядеться к этому русскому деятелю. Словом, Протопопов остался, а потом возвращался в Россию один… В солнечный летний день он прибыл в Стокгольм. У него было прекрасное настроение. Опасный морской путь до Скандинавии был позади. Протопопов был необычайно доволен собой. Окрыленный своим успехом в Англии, он видел себя крупной политической фигурой, и, когда ему в Стокгольме предложили встретиться с влиятельным человеком, представляющим интересы Германии, он, недолго думая, согласился. После успеха в Европе ему захотелось стать еще и первым послом мира. Всю эту медицинскую документацию я показал известному советскому психиатру Р. А. Наджарову. Ознакомившись с ней, он сказал: — Тут возможен случай прогрессивного паралича с циркулярным течением, то есть с чередованием депрессий и маниакальных состояний, Я спросил, может ли вообще душевнобольной человек так себя вести, что другим его болезнь может казаться совсем не болезнью, а, скажем, чертой характера? — Вполне может, — ответил Р. А. Наджаров, — Иной больной, находясь в состоянии нерезко выраженной аффектации, выглядит энергичным человеком, свободным в речи, остроумным, в маниакальном состоянии из-за ослабленного самоконтроля он весьма смел в мыслях и действиях, так как в это время на него действует повышенная самооценка… Да, именно так и вел себя в Лондоне Протопопов… …Утром в назначенный час Протопопов на такси приехал в стокгольмскую гостиницу «Гранд-отель». Швейцар принял от него макинтош, шляпу, и он остался в летнем клетчатом английском костюме, он хотел подчеркнуть неофициальность для него этой встречи. Войдя в названный ему апартамент, Протопопов увидел затянутого в черный костюм худощавого мужчину с узким, будто сплюснутым с боков лицом, который стоял позади овального стола, как бы отгораживаясь им от необходимости рукопожатия. — С кем имею честь? — негромко но-немецки спросил Протопопов, остановившись в широком проеме комнаты. — Разве вам мое имя не назвали? — приподнял белесые брови немец. — Впрочем, мое имя вам ничего не скажет, и лучше нам не затягивать процедурную часть. — Он чуть улыбнулся и сделал пригласительный жест, показав на кресло у стола и садясь сам по другую сторону. Протопопов опустился в кресло и, расстегнув пуговицы тесноватого пиджака, с непроницаемым лицом приготовился слушать. — В одном вашем интервью в Лондоне вы утверждали, будто у России появился союзник внутри Германии, и это голод. Позволю себе заметить, что утверждение ваше не имеет основания… — начал немец. Протопопов помнил, конечно, это свое заявление, единственное, кстати, которое он позволил себе сделать в адрес Германии. И вот пожалуйста… Его отечные щеки непроизвольно дрогнули. — Вы знаете, господин Протопопов, как это знают все, что немцы и их государство образец организованности, — продолжал немец. — В отличие от России война сплотила нашу нацию еще больше. Подчинились этой организованности и естественные во время такой войны продовольственные трудности, в этом смысле мы можем воевать сколько богу будет угодно… — Немец снова еле приметно улыбнулся сплюснутым лицом и продолжал — Но надо думать, богу хочется все же, чтобы война кончилась как можно скорее. И не только богу. Что вы думаете на этот счет? — Богу угодно было, чтобы эта война началась, и в его же воле ее окончить, — начал Протопопов. — Однако божья заповедь «люби ближнего своего» позволяет кое-что и нам, грешным, не так ли? — спросил немец, перебивая. — Войну начали не мы, — произнес Протопопов, стараясь придать своему надтреснутому голосу металлическую твердость. — Мы же установили: войну начал бог, — быстро проговорил немец. — А если всерьез, то когда-нибудь, когда отпадет предвзятость и возродится спокойная объективность, мы вместе разберемся в этом. Но сейчас речь идет о конце войны, чего, я уверен, хотят и русские, и мы, и все нормальные люди на земле. Кроме англичан, конечно… — Все в руках божьих. — Протопопов демонстративно поднял и опустил плечи и прикрыл глаза тяжелыми веками — хорошо бы на этом и кончить разговор, все ясно — немцы хотят мира, и с этой вестью он вернется домой… Но нет, он снова слышит въедливый голос немца… — В этой войне виновата одна Англия с ее великим лицемерием и столь же великой алчностью. Германия всегда мыслила достаточно трезво, чтобы не считать Россию своим противником. Нам, конечно, нелегко, но, поскольку каждый немец понимает великую справедливость для Германии этой борьбы, он будет сражаться вдохновенно и жертвовать всем во имя победы. Все именно так и происходит. Мы знаем, что и России нелегко. А вот в Англии — я уверен — вы увидели нечто иное… — Во всяком случае, я увидел и ощутил решимость англичан выиграть эту войну, — вяло сказал Протопопов, испытывая неприятное, пугающее ощущение, что немец за шиворот тащит его в опасный разговор. — Не верю! — воскликнул немец и, упершись в стол руками, откинул свое легкое тело на спинку кресла. — Или это совсем не та решимость, когда страна готова на алтарь войны бросить столько жизней, сколько бросила Россия или мы. — Я не понимаю цель нашего разговора, — решительно сказал Протопопов, подумав, что продолжать начатую немцем дискуссию опасно. — Чего вы хотите? — Вы будете иметь возможность по возвращении увидеться с царем? — спросил немец. — На это должно быть желание царя, — ответил Протопопов. — Допустим, он этого пожелает, — сказал немец. — И тогда почему бы вам не рассказать ему о нашем совершенно случайном свидании? — Темы для разговора выбирает опять же сам монарх, — ответил Протопопов. — Ну а если он сам спросит вас об этом нашем свидании? — Я не собираюсь его рекламировать уже хотя бы потому, что на него я никем не уполномочен. — Вы совестью уполномочены, любовью к России уполномочены! — выспренне произнес немец. — Тем не менее, — качнул головой Протопопов. — И даже в том случае, если вы будете знать, что Германия хочет с вашей помощью донести до царя ее взгляды на окончание этой страшной войны? — спросил немец. Никаких обязательств, связанных с этим свиданием, Протопопов брать на себя не будет, но честолюбивая мысль стать послом мира не оставляла его и в эти минуты. — Я продолжу свои размышления с вашего разрешения. Впрочем, не свои лично, конечно, — сказал немец. — Так вот… Германия не преследует завоевательные цели. Англия наоборот. Германия хочет одного: справедливого устройства Европы с учетом подлинно государственных интересов великой России. — Что же… именно… для России? — несколько пугливо спросил Протопопов, невольно втягиваясь в разговор. — Никаких диктатов или помех в польской проблеме, — твердо ответил немец. Отлично понимая важность для России и остроту польского вопроса, Протопопов решился уточнить его решающий пункт. — Вы видите Польшу В границах этнографических или географических? — спросил он. — Географических, — тотчас ответил немец и добавил с улыбкой: — Этнические данные — это стихия, а география управляема. По этому ли: принципу мы будем решать и чисто европейские проблемы. Мы подняли меч во ими справедливости для Германии и для всей Европы. И единственно, кому бы мы хотели обрезать когти, — это англичанам. Нельзя, чтобы в нашей тесной Европе оставалась Англия, диктующая всем политику силой. Это патология. В Европе есть только два государства, которые исторически и по своим возможностям имеют право взять на себя заботу о справедливом мире для Европы, — это Россия и Германия. Подчеркиваю: это мысль не моя. Так думает наш кайзер, у которого в этой войне есть одна боль: кровь немецкого и русского народов. Разве об этом не следует знать русскому царю? Понимая всю важность для Николая этой информации, Протопопов уже представлял себя сообщающим ее монарху. На вопрос немца он, однако, не ответил. — У нас с вами не переговоры, а просто беседа двух патриотов своих стран, только я в отличие от вас знаю, что хочет и думает руководство Германии, — продолжал немец. — Мы решились на эту беседу, зная и ваш ум, и ваши политические взгляды, и вашу любовь к России. И мы понимаем, что в вопросах, которые сейчас мы чисто пунктирно затронули, есть великое множество всяких аспектов, но обсуждение их — это уже предмет для переговоров официальных, о которых мы страстно мечтаем. Я уверен, что такие переговоры произойдут, все проблемы на них будут успешно разрешены, и тогда наша с вами скромная встреча здесь станет исторической и войдет в учебники, — сказал немец очень серьезно и даже взволнованно. Протопопов таращил на него глаза: черт побери, вот так и делается история… Протопопов отбыл через Финляндию домой. И пока он был еще в пути, немецкая разведка позаботилась, чтобы результаты стокгольмской встречи не оказались зависящими от трусости или храбрости Протопопова. По всем ставшим впоследствии доступными немецким документам и по мемуарным свидетельствам, где нет ни одного серьезного следа о стокгольмских переговорах, ясно, что этот миротворческий шаг Германии на самом деле был шагом чисто провокационным и главной его целью было вызвать замешательство и взаимное недоверие среди воюющих против Германии государств и воспользоваться этим на фронтах. Поэтому организаторы встречи в Стокгольме не только не озабочены тем, чтобы ее хотя бы до поры до времени засекретить, но принимают специальные меры, чтобы придать ей самую широкую гласность в России… Днем на кладбище Александро-Невской лавры Грубин ждал Бурдукова, который опаздывал уже на целых сорок минут. Не в правилах Грубина было мириться с такой расхлябанностью, и, если б не особая важность сегодняшнего дела, он бы давно ушел отсюда. Ему все труднее управляться с этим скользким типом. После того как он сам сосватал его в советники к Манусу, Бурдуков стал наглеть на глазах и уже не раз пытался уклониться от выполнения поручений. Грубин теперь жалел, что в свое время не оформил вербовку Бурдукова как положено, но тогда что-то испугало, показалось, что Бурдуков может его выдать, только бы плату за это предложили хорошую. И Грубин тогда решил построить свои отношения с ним на его патологической алчности и в общем не ошибся — за деньги Бурдуков готов был делать что угодно, его совершенно не интересовало, для чего это делается, и энтузиазм его участия зависел только от размера вознаграяедения. Но сейчас Манус платил ему хорошо, наверняка больше, чем Грубин, и вот результат… Во время прошлой их встречи, на которую Бурдуков пришел, не выполнив простого поручения, Грубин сказал ему: — Николай Федорович, неужели вы не понимаете, что достаточно одного моего слова Манусу, и он от ваших услуг откажется?.. Как все праздные посетители кладбищ, Грубин медленно бродил по тропинкам между могил и читал надгробные надписи. Здесь простых людей не хоронили. Перед каждой фамилией, высеченной на камне, несколько строк — перечисление званий и чинов. В каменных серых воротах появилась пышная похоронная процессия. Даму в черном поддерживали под руки два генерала, в толпе преобладали военные. Медленно двигался отряд солдат с винтовками на плече, еще раньше прошел большой военный оркестр. Грубин проводил взглядом процессию и усмехнулся про себя: «Отвоевался генерал в столичных окопах», — и, когда повернулся, увидел Бурдукова. Пальто нараспашку, шляпа в руке, свернул в боковую аллею и остановился перед памятником, возле которого назначена их встреча. Смотрел по сторонам, вытирая лицо платком… Грубин вышел из-за деревьев: — Я уже уходил, Николай Федорович, и это ничего хорошего вам не сулило. — Георгий Максимович, поверьте, попал как в ловушку, — начал объясняться, все еще тяжело дыша, Бурдуков. — Был на Васильевском, выхожу на улицу — трамваи стоят, и ни одного извозчика. Пешком шел до самого Николаевского вокзала и только тут схватил извозчика. Они сели на белую мраморную скамейку перед памятником из черного мрамора. В это время ветер донес монотонный голос священника, читавшего заупокойную молитву. Бурдуков прислушался с испуганным лицом. — Хватит примеряться. Пока живы, давайте заниматься делами, — сказал Грубин. — Я весь внимание, — повернулся Бурдуков. Грубин подвинулся ближе и начал говорить: — Дело очень важное. Вы понимаете, конечно, что все наши коммерческие дела, в том числе и приложение вашего личного капитала, зависят от войны, от того, когда она кончится. Если мы хотим сохранить свои капиталы, чтобы потом пустить их в активный оборот, мы должны знать, как обстоит дело с войной, иначе можно сильно просчитаться. Понимаете вы это? — Еще бы… еще бы… В большой тревоге нахожусь. — Так что в случае успеха вы будете хорошо вознаграждены не только мною, но и Манусом. Он в курсе… — Все, что в силах, сделаю… — Бурдуков отдышался наконец и, кажется, был способен слушать. — И дело-то в общем простое… — продолжал Грубин. — Слухи о возможности мирных переговоров с Германией ходят давно, вы знаете. Но теперь это не слух, а факт. Думский деятель Протопопов, возвращаясь домой из Англии, в Стокгольме встречался и вел переговоры с представителем Германии… — Откуда же сие известно? — вдруг спросил Бурдуков. — Вы же знаете, Николай Федорович, у нас с Манусом связи есть в самых высоких инстанциях. — Как не знать, — уважительно ответил Бурдуков, и в это время трескуче хлестнул залп похоронного салюта. Бурдуков вздрогнул всем телом, посмотрел туда, где стреляли, и сказал: — Это я знаю, знаю… Но как же так? Только третьего дня в газетах были напечатаны слова государя про войну до полной победы Антанты. — Но однажды кто-то должен начать разговор о конце войны, — продолжал Грубин. — Судя по всему, начинает Германия. Возможно, она сама решила стать на колени перед коалицией, но из престижа хочет сказать об этом прежде всего России, вложившей в войну больше всех. И вы, пожалуйста, успокойтесь: пи я, ни Манус, ни вы не сделаем и шага против интересов России. И задача у нас, повторяю, весьма простая. Дело в том, что этот Протопопов, по отзыву всех, человек не очень серьезный, и что может получиться? Германия, не зная, что он за человек, решила через него передать предложение о почетном для России мире, а этот Протопопов из трусости или непонимания всей важности дела решит свою встречу в Стокгольме сохранить в тайне. А главное, в тайне от царя. Этого не должно случиться. Царь должен знать все. И наша задача сделать так, чтобы независимо от Протопопова царь об этом узнал. — Если только это, я согласен. Только это, — подтвердил Грубин и спросил — Как лучше сообщить об этом царю? — Может, сначала царице? — А ей как? — Очень просто, через Вырубову. — А не напутает эта дура? Или вдруг испугается? — Ей нужно только сказать проще: мол, у Протопопова было очень важное свидание в Стокгольме, касающееся войны. Пусть царица поинтересуется, что там произошло. И все. — Прекрасно, Николай Федорович, — согласился Грубин. — Но нужно все-таки перестраховаться и как-то сообщить то же самое прямо царю. Но как? — Может, через генерала Воейкова? — Опасно. А как бы еще? — Распутин? — осторожно предложил Бурдуков. — Тогда снова через царицу… — Если от него, то это наверняка дойдет до царя. — А вы скажете ему сами? — Хорошо, — после долгой паузы согласился Бурдуков. — А я приму меры, чтобы эта новость попала в прессу. — Да разве такое напечатают? — удивился Бурдуков. — В свой час напечатают, а пока важно, чтобы через думских газетчиков эта новость достигла ушей Родзянко и, что еще важнее, ушей министра иностранных дел Сазонова. — Он же на привязи у англичан, этот Сазонов, он немедля даст знать туда и настроит царя против этого дела, — возразил Бурдуков. — Однако сам факт встречи в Стокгольме не может не заинтересовать царя, и он наверняка захочет все узнать из первых рук. Вы сами с Протопоповым знакомы? — Да, но не очень хорошо. Но знаю его еще со времени работы его в провинции. — Не могли бы вы встретиться с ним сразу после его возвращения? — Нельзя… — решительно возразил Бурдуков. — Он же знает, что я из опасного министерства внутренних дел… — Но кто-то с ним поговорить должен, Николай Федорович. Надо авторитетно посоветовать ему не трусить и трезво знать, что стокгольмская история возводит его в ранг крупных политиков России. — Поговорить с ним об этом мог бы опять же Распутин. Они хорошо знакомы, — предложил Бурдуков. — Можете подготовить их встречу? — Постараюсь, Георгин Максимович… — Вот и все дело, Николай Федорович, — сказал Грубин, посмотрел на часы и встал. — Но нельзя терять ни минуты… Они вышли на главную аллею и смешались с толпой, возвращавшейся с похорон… Вернувшись в Петроград, Протопопов прежде всего явился с визитом к министру иностранных дел Сазонову. Избежать этого визита он не мог и очень боялся его, знал, что Сазонов обладает острым, злым умом, в Думе далеко не всякий решался задавать ему вопросы, все помнили, как однажды он отхлестал депутата Капниста, сказавшего про него, что он болен англофобией. Сазонов мгновенно ответил, что, очевидно, он заразился этой болезнью у его величества императора, подписавшего высочайший акт союзничества с Англией. Дума замерла, а потом разразилась аплодисментами, которые, словно буря, сдули Капниста с трибуны… Протопопов втайне надеялся, что Сазонов ничего не знает о его встрече в Стокгольме. Откуда ему знать? На случай, если знает и спросит, Протопопов приготовил два ответа: серьезный и этакий полегче, с шуточками и оговорочками. Он еще надеялся на то, что Сазонову не до Стокгольма, в Петрограде кто-то уже шепнул ему, будто министр висит на ниточке… Мысленно перекрестившись, Протопопов вошел в кабинет. Сазонов что-то писал за столом. Увидев вошедшего, он отодвинул от себя бумаги и, выпрямившись в кресле, на приветствие Протопопова сухо ответил: «Здравствуйте… садитесь…» — Ну вот, ваше превосходительство, мы выполнили свою тяжкую миссию, — начал Протопопов с тяжелым вздохом, усаживаясь в глубокое кресло. Сазонов с непроницаемым лицом смотрел на него, чуть сузив глаза. — Выступать приходилось по три раза на день, — продолжал Протопопов, глядя и не глядя на министра. — А где выступление, там прием, а значит, и застольные спичи. А чего стоят одни их репортеры! Бульдоги с мертвой хваткой! Не чета нашим. И каждому ответь, а что ни вопрос, то какая-нибудь каверза… — Он говорил, все более оживляясь, но голова начала кружиться, закололо иглами в затылке — пронеси, господи… Он продолжал сбивчивый рассказ, боясь остановиться, надеясь, что ему станет лучше. Сазонов и не ждал услышать от него что-нибудь значительное или интересное об Англии, которую сам прекрасно знал, разве только о том, как выглядит Лондон сейчас, когда война. Но об этом он не услышал, и, когда Протопопов принялся рассказывать об опасностях морского путешествия, Сазонов перебил его: — Что за слухи о какой-то вашей встрече в Стокгольме? Протопопов умолк на полуслове. В затылке кололо сильнее — если не пронесет, он совершенно потеряет власть над собой и может наговорить бог знает чего! — Сущая чепуха, ваше превосходительство, — ответил он со страдальческой улыбкой. — Какой-то тип пожелал со мной встретиться. Я даже фамилии толком не узнал и даже думал, что иду на встречу с моим знакомым коммерсантом Ашбергом. — А кто же там оказался? На Протопопова накатывали теплые волны — это приступ. — Некто… боже, дай вспомнить… кажется, Варбург… или что-то в этом роде… может быть, Варбут… — Ну хорошо, а в чем суть? — Сазонов вынул из жилета часы и положил перед собой. — Не стоит вашего внимания, — махнул рукой Протопопов, и голова его стала опускаться на грудь. — А все же что именно? — спросил Сазонов, точно не видя странного поведения визитера, он думал сейчас только о том, как помешать Протопопову попасть к царю в ближайшие два дня, чтобы успеть предупредить того об опасности стокгольмской ситуации. Протопоповмедленно поднял голову, вздохнул с гримасой улыбки на пожелтевшем лице и сказал: — Поверхностный зондаж нашей позиции в войне… безответственные предложения. — Он сжал в комок всю свою волю, чтобы остановить приступ. — Какие предложения? — Голос министра стал металлическим. — Я же сказал, безответственные. — Будьте так любезны сказать, какие именно? — Чтобы в Европе все по справедливости, а Россия с Германией во главе… — Протопопов с великим трудом выдирал из памяти посулы немца, но Сазонову уже было понятно, какую беду вызовет эта история. Он поблагодарил Протопопова за информацию и, еле дождавшись, когда тот шаркающей походкой вышел из кабинета, соединился по телефону с Бьюкененом. — У меня только что был Протопопов… — Я все знаю, — ответил Бьюкенен. — Гнуснейшая и опаснейшая история. Необходимы срочные и решительные меры. — Я уезжаю в отпуск в Финляндию, — сообщил Сазонов. — Это немыслимо! — Я уже простился с царем. И это он настоял на моем отпуске. — Можно это исправить? — Нет. Я же сам доложил царю о своем крайнем переутомлении. — Проинструктируйте Нератова, порекомендуйте ему держать тесную связь со мной. — Хорошо… Сазонов некоторое время неподвижно сидел в кресле с окаменевшим лицом… «К черту все… Разум здесь бессилен… Все идет само собой… Катится как камень с горы… Может, даже хорошо, что я уеду. В конце концов, что я могу сделать один? А когда вернусь, по крайней мере, хоть эта гнусная история будет уже позади…» Из министерства иностранных дел Протопопов поехал домой — ему захотелось скрыться от всех, от всего, даже вот от этой шумной улицы, запереться в квартире, где никто не будет рвать ему нервы, и если уж навалится приступ, там он перетерпит его в одиночку. Все кувырком. Сазонов теперь его смертельный враг. Родзянко, тот прямо взбесился, руки не подал, сказал: «Вы взяли на себя позорную роль…» Неужели он промахнулся и этой встречей в Стокгольме перечеркнул всю успешную поездку в Англию, все свои прежние заслуги? В пустой квартире — семья жила на даче — едко и омерзительно пахло: жена, как всегда, съезжая на дачу, разложила на подоконниках яд против мух. Во всех пяти комнатах мебель была сдвинута в кучи и покрыта коврами, густо засыпанными нафталином. Только в его кабинете все стояло на своих местах, и здесь пахло меньше. Он приоткрыл окно, придвинул к нему кресло и сел, вытянув ослабевшие ноги… Проклятый приступ стоял за спиной, теперь уже не иглы кололи затылок, а начиналось то, что он называл ознобом головы. Мысли возникали в ней как бы помимо его воли и тут же исчезали. Июльские сумерки сгущались в ощущение страха. «Неужели я погубил себя? Так хорошо все шло… Я завоевал Англию, все их газеты курили мне фимиам, называли мыслящим политиком русского стиля. Один репортер спросил на пресс-конференции, что я сделал бы прежде всего, если бы стал премьер-министром? Я ответил — первым делом я бы помолился богу. Как аплодировали! На другой день мой ответ во всех газетах. Так все шло на подъем, на подъем, и вдруг все летит в пропасть…» Ему стало тоскливо и горько, жалко себя, в глазах у него защипало, и горло стиснуло. И тотчас нахлынула теплая волна, подхватила его и понесла, понесла… Припадок начался. Когда он очнулся, было ужо темно. За окном вдоль набережной Фонтанки уже горели фонари. День уже миновал, и можно лечь спать… спать… спать… Зазвонил телефон. Протопопов вздрогнул, вскочил с кресла и испуганно смотрел на телефонный аппарат, в мозгу стучало: подойти?… не подойти?.. Звонки не прекращались. Он медленно, точно загипнотизированный, пошел к телефону. Взял трубку, приложил к уху и молчал. — Это квартира Александра Дмитриевича? Это квартира Александра Дмитриевича? — кричал высокий, напряженный женский голос, казавшийся Протопопову знакомым. — Я слушаю, — тихо сказал он. — Александр Дмитриевич, это вы? — Да, да, кто звонит? Он услышал имя одной распутинской дамы. — Здравствуйте, — сухо произнес он. — Чем могу быть полезен? — Александр Дмитриевич, вас срочно хочет повидать отец Григорий. Вы понимаете? — Зачем? — спросил Протопопов. Дама засмеялась: — Зачем, это знает только он сам. И он хочет вас видеть срочно. Машина за вами послана и, наверное, уже ждет у вашего подъезда. — Хорошо, я буду, — сказал Протопопов. Он должен ехать! Должен! Именно там он может сейчас найти спасение от беды. И никогда еще он от Распутина ничего плохого не имел. Однажды, благословляя его, старец сказал: дремлет в тебе большая сила… И сейчас Протопопов вдруг ощутил в себе эту силу… Автомобиль доставил его к Распутину домой, на Гороховую, 64… Григорий сидел в гостиной на широченном кожаном диване, и, когда Протопопов вошел, упруго вскочил, одернул синюю шелковую рубаху, сдвинул набок кисти мягкого пояска и быстрыми шагами приблизился к гостю. — Ну здравствуй… здравствуй… Смотри, похудел на харчах аглицких… — говорил он глуховатым баском, держа Протопопова за плечи и глядя на него. — Скажи мне одно — ты хочешь всех обогнать али хочешь сделать поболе для Руси-матушки и для царя-батюшки? Распутин так приблизил свое косматое лицо к лицу Протопопова, что он слышал запах вина и еды… — Но ты не серчай, милай, не серчай, — продолжал Распутин, глядя сбоку на белое после припадка лицо Протопопова цепкими серыми глазами. — Ты ж знаешь, ежели у меня к человеку интерес, то тому человеку или очень хорошо, или, уж не пеняй, очень плохо. Но ты не боись. К тебе — ты знаешь — душа моя добром поворочена. Ты мне только одно скажи: готов ты голову положить за вечное царствование Романовых и служить престолу верой и правдой? — Для меня это весь смысл жизни, — печально и тихо ответил Протопопов. И весь его вид был жалкий — обвислые неаккуратные усы, надувшиеся мешки под глазами, мятый сюртук. — А я ведь все знаю, милай, все знаю… — Распутин подмигнул бешеным серым глазом и вдруг длинной ручищей толкнул его в плечо — Протопопов даже отступил на шаг. — Я все знаю, милай. И что к тебе интерес в Царском Селе, тоже знаю. И в Ставке у царя-батюшки. Может, еще завтра поедешь туда. Говорить с тобой будут. Они люди святые, не хитри с ними, говори все как есть, как на душе лежит. Тогда не прогадаешь… Протопопов глупо улыбался, ему казалось, что все это он слышит во сне. Но Распутин надвинулся на него, пахнул жареным луком. — Ты меня понял? — Распутин внимательно посмотрел на Протопопова — чего это он склабится? — Понял, Григорий Ефимович! Все прекрасно понял! — громко и радостно произнес он. Мозг включился! Ясный, схватывающий все. Протопопов шагнул к Распутину, сжал его руку: — Спасибо, Григорий Ефимович! Спасибо. Согрели вы душу мою, жизнь мне вернули. — Ну и ладно, милай. Езжай домой и спи спокойно… Утром Протопопову позвонил Нератов и сообщил: в четыре часа пополудни отходит поезд, в котором ему следует отбыть в Главную Ставку… Когда дежурный адъютант ввел Протопопова в кабинет царя и оставил там его одного, у него возникло ощущение неправдоподобности происходящего. Он стал рассматривать голые стены, рисунок обоев, изразцы на голландской печке. И вдруг увидел царя, который вошел неслышно и уже стоял возле резного стола. Протопопов замер, опустив руки по швам. — Здравствуйте, Александр Дмитриевич, — мягко сказал Николай, приглашая его сесть в кресло перед столом и садясь сам. — Прибыл но вашему высочайшему повелению, — продолжая стоять, глухим голосом произнес Протопопов. — Садитесь… Садитесь… — Царь внимательно и добро смотрел на него. Потом сказал — Я хотел услышать о вашей поездке в Англию, то, чего не было в прессе. Как выглядит Англия? — Будто никакой войны, ваше величество, нет на свете, — ответил Протопопов. — У них же идти в армию уговаривают, многие отказываются, заявляют: не хочу воевать, и все. А меж тем в их парламенте два депутата, Сноуден и Тревелайап, в открытую выступили, что надо вступать в мирные переговоры с Германией… И вообще, ваше величество, они но столько воюют, как говорят про войну… Царь усмехнулся в густую бородку: — Недавно английский посол показывал мне их воззвания к бережливости, которые развешиваются у них на стенах… что новая дамская шляпка — это четыре стальных шлема для солдат, меховое манто — пулемет, бриллиантовое колье — пушка, а личный автомобиль — целый аэроплан… — Ваше величество, живут они беспечно… я посетил их дерби, боже мой… И поэтому никто там просто не может себе представить, что означает эта война для нас. — Вы знаете, я тоже не раз думал об этом, читая некоторые английские документы или слушая того же английского посла сэра Джорджа Вьюкенена, — доверительно поделился царь. — Ваше величество, позвольте мне быть откровенным хотя бы перед вами? — спросил Протопопов. Ощущения неправдоподобности не было, и мозг его работал отлично. — Вы знаете о войне все, потому что вы все время на фронте, рядом со своим солдатом, но знают ли о ней наши государственные мужи? Наши, ваше величество! Когда я думаю, почему иные из них вроде Сазонова возражали против вашего решения взять на себя ведение войны, я спрашивал себя, а не боятся ли они, что вы, ваше величество, на этом посту займете такую высоту, с которой вам станет хорошо видно их нерадение?.. — Протопопов счел необходимым для себя напомнить царю, что именно Сазонов в свое время был организатором письма группы министров против решения царя стать главнокомандующим… Царь внимательно смотрел на Протопопова, и тому показалось, что он не понял смысла его слов. — Допускаю, что вы правы… — тихо и задумчиво произнес он и спросил — Ну а как все же англичане? — Скажу, ваше величество, что меня больше всего поразило… возмутило… — Протопопову стало легко и просто говорить, и он продолжил — Они думают, что мы какие-то дикари, едим сырое мясо и спим на деревьях. Царь закачался всем телом, Протопопов не сразу понял, что это он так смеялся — беззвучно, но всем телом. — Какие только вопросы они не задавали нам! — тихо засмеялся и Протопопов. — Один спрашивает у меня, почему все наши политики носят бороды? Знаете, ваше величество, как я ответил? Сказал — спросите об этом вашего короля, который носит такую же бороду, как и наш государь. — Метко. Очень метко, — похвалил царь, не переставая смеяться. И сказал — Я прошу вас, господин Протопопов, не покидая Ставки, подробно написать о своем разговоре в Стокгольме, мне все нужно знать абсолютно точно. — Понимаю, ваше величество, и сделаю это с полной ответственностью, с большим удовольствием. — Как вы относитесь к Штюрмеру? — вдруг спросил царь. — С самым глубоким уважением, ваше величество. — Ну а что вы думаете о месте и роли Государственной думы сегодня? — Очень трудный вопрос, ваше величество, ибо Дума — это форменный Ноев ковчег. Надо сделать все, чтобы чистые получили возможность одолеть нечистых, и тогда Дума станет Думой народа, а не ареной для крикунов. — Верно, очень верно, — согласился царь. — Но создается впечатление, что нечистых там больше. Протопопов ответил не сразу. Подумал. — Ваше величество, — начал он несколько неуверенно. — Среди нечистых много таких, которые стали нечистыми из моды ко всяческой фронде. Или из тяготения к газетной славе. Ведь кем-то злоумышленно создана атмосфера, в которой если ты истый патриот России, то ты непременно плохой человек. Не надо ли начинать, ваше величество, с этой самой атмосферы? Заткнуть рот газетам, создать всеобщее презрение вокруг крикунов и ниспровергателей. Ведь тогда все они предстанут перед взором России голыми королями без роду и племени. Их перестанут слушать. Атмосфера, ваше величество, создается людьми, а не возникает сама по себе. — Я думал об этом, — многозначительно произнес царь. — Это так, ваше величество. Именно так, уверяю вас! — Что вы думаете о господине Родзянко? — спросил царь. Протопопов лихорадочно обдумывал, что стоит за вопросом и какого ответа ждет царь. — Сложная фигура, ваше величество, — наконец ответил он, смотря в серые неуловимые глаза Николая, пытаясь заметить в них хоть какой-нибудь знак. — У меня отношения с ним все больше портятся. — А он рекомендовал мне вас на пост министра торговли, — сказал царь. — Не может этого быть! — бестактно вырвалось у Протопопова. — Уверяю вас… — Царь улыбнулся совсем по-домашнему и наклонил голову в знак прощания… Протопопова провели в кабинет, где он сел писать докладную записку о Стокгольме… На другой день 20 июля 1916 года, царь писал жене в Царское Село: «Вчера я видел человека, который мне очень понравился, — Протопопов, товарищ председателя Думы, — он ездил за границу с другими членами Думы и рассказал мне много интересного. Он бывший офицер конно-гренадерского полка, и Максимович хорошо его знает…» Когда царица читала это письмо, она уже знала о Протопопове, ей о нем рассказали Вырубова и Распутин… «Золотой человек, редкий по святости, — сказал о нем Распутин. — Вот бы кто мог быть настоящим министром внутренних дел, а Хвостов недостоин ботинки ему чистить…» Остается только добавить, что спустя несколько дней Протопопов стал министром внутренних дол… На третий день после назначения Протопопов испросил аудиенцию у царицы и получил августейшее приглашение прибыть в Царское Село. Солнечный его праздник продолжался… Автомобиль — его персональный автомобиль! — на мягких своих подушках стремительно нес его к царице, и это было похоже, как бывает с ним в припадке, когда его подхватывает теплая волна. Но сейчас был не припадок, сейчас начиналась его новая жизнь. Признаться, такого поворота судьбы он не ждал и даже не хотел. Ему снилась только необыкновенная популярность. Богатство? Его немалый капитал был удачно вложен в промышленность и разрастался уже как бы сам по себе, не требуя для этого особых его усилий. А хотелось, страстно хотелось популярности. Это привело его в Думу. Снискать там популярность можно было только сенсационными речами, но для этого у него не хватало лоска, образованности, эрудиции, смелости. Кроме того, он не хотел Никого обличать или, не дай бог, свергать. Но в Думе, однако, пригодилась его независимость богатого человека, председатель Думы Родзянко назвал его своим заместителем, и он получил место за председательским столом, прямо под портретом царя, изображенного в полный рост при парадной форме. А затем последовала Англия, где он впервые узнал, что такое настоящая популярность — каждый день в газетах твой портрет, твои высказывания. В Стокгольме ему примерещилась роль миротворца… Протопопов самодовольно покачивался на подушках автомобиля, посматривая на проносившуюся мимо зеленую равнину… Профессор Бехтерев, безнадежно лечивший его от неурядиц с мозгом, говорил, что он удивлял его способностью проявлять себя одновременно и ограниченным и мыслящим, причем во время обострения болезни он чаще преображался в лучшую сторону… Автомобиль проехал под колоннадной аркой Александровского дворца, остановился перед подъездом… Камердинер сразу же провел его в кабинет царя. Последнее время Александра Федоровна принимала всех только здесь, как бы подчеркивая этим, что она в Царском Селе занимается делами своего венценосного мужа. Увидев царицу, Протопопов согнулся в поклоне. Придерживая рукою длинное белое платье, царица спустилась по лестнице с антресолей и направилась к Протопопову, который продолжал стоять, склонившись так низко, что не мог видеть ее приближения. Она прикоснулась к его плечу, он резко выпрямился: — Ваше величество, — начал он осевшим голосом… — Здравствуйте, Александр Дмитриевич, — она, улыбаясь, протянула ему руку. Протопопов обеими руками бережно взял ее белую холодную руку и, согнувшись, невесомо коснулся губами. Выпрямился и вдруг прорезавшимся голосом сказал: — Здравствуйте, ваше величество, всем на счастье! — Садитесь, Александр Дмитриевич. Очень хорошо, что вы приехали… Она села на изогнутый, обитый синим сафьяном диванчик, а ему показала на мягкий стул около овального столика. — Мы наслышаны о вас, — сказала она с неподвижной улыбкой на белом лице. — Я вас представляла себе… — Моложе и симпатичнее? — неуместно серьезно спросил Протопопов и, видя ее смущение, сам ответил — Это моя беда, ваше величество, я всегда говорю то, что думаю! — Минуту назад начавшийся было озноб прошел, и он чувствовал себя все более уверенно. — А по поводу моего возраста обманываются многие. Обманывает моя энергия, ваше величество, я это знаю. — Так мало стало вокруг энергичных людей, — печально сказала она. — Позволю себе, ваше величество, возразить. Они есть! Есть! Только их оттеснили. — Кто? — заинтересованно спросила она. — Как раз те, кто и мешает вам их увидеть, — извернулся Протопопов. Царица сказала: — Анна Александровна говорит, что у вас много врагов. — Это естественно, ваше величество! — радостно воскликнул Протопопов. — Когда мне о каком-нибудь деятеле говорят, что у него нет врагов, я смотрю на такого подозрительно. Ведь что это может означать? Что деятель этот не совершил для России и двора ничего ни хорошего, ни плохого. Он, извините меня, как сухая трава: ни коню корм, ни человеку подстилка. Императрица рассмеялась. Протопопов нравился ей все больше. — Но я уверен, — оживленно продолжал он, — что среди моих врагов не может быть ни одного, кто был бы истинно предан России и русской монархии. Царица вспомнила, что первым среди врагов этого человека Вырубова назвала Сазонова. Ну конечно же, он не мог не быть врагом этого искреннего человека, потому что Сазонов холоден ко двору. — Вас обвиняют, что вы совершили ошибочный поступок в Стокгольме, — неожиданно с сочувствием сказала она. — Если и были допущены мною ошибки… — неторопливо начал он… — то только ПО причине моей бескрайней любви и верности отчизне и вам. — Как это так? — приподняла узенькие брови царица. — Очень просто, ваше величество, позволите ли вы мне говорить откровенно? — Я прошу вас об этом. — Кровавая рана, нанесенная войной России, — это моя рана. Мое сердце обливается кровью, днем и ночью я думаю, все ли делается, чтобы русская кровь перестала литься рекой, все ли делается, чтобы наступило достойное искупление этой крови? Я и раньше не любил Сазонова и не верил ему, а побывав в Англии, я в этом своем чувстве особенно укрепился. Я увидел, что в Англии просто не понимают и даже не осведомлены о том, что мы уже отдали этой войне. Сазонов, вместо того чтобы не уставая напоминать им о нашем великом и страшном вкладе в войну, бесплодно плел дипломатические кружева по поводу Дарданелл или будущего Польши. А у меня сердце болит о будущем России, и только об этом, ваше величество. — Протопопов так разошелся, что, забыв о неуместности жестикуляции в такой беседе, то и дело решительно взмахивал рукой. — Клянусь вам здоровьем и счастьем всей моей семьи, своей любовью к России и трону, что я ни словом, ни даже жестом ничего не сделал против России, я просто не мог этого сделать, не мог, — взволнованным шепотом произнес он. — Меня особенно радует, что у вас есть взаимопонимание с Григорием Ефимовичем, — сказала царица. — Как со всеми истинно русскими! — На него клевещут, — тихо сказала царица. — Ваше величество! Я сделаю все! Так я понимаю свою обязанность министра внутренних дел. Я только умоляю вас — не оставьте меня без вашей августейшей поддержки и совета. Разрешите мне при ощущении жажды прикасаться к источнику вашего государственного ума. — Ради бога, Александр Дмитриевич, ради бога, — растроганно сказала царица… В эту минуту Протопопов был уверен, что ни черт, ни дьявол ему не страшен. Возвращаясь из Царского Села, он заехал в Казанский собор и там один, в пустом храме, сотворил благодарную молитву богу…ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Над Петроградом замер теплый и тихий июльский полдень. Даже серая гранитная Нева, словно потеплев, расправила свои вечные морщины и стеклянно отражала стоящие на набережной дворцы и особняки. Бьюкенен всегда просил шофера ехать по набережной медленней. Вот и сейчас он любовался невской панорамой, словно врезанной в блекло-голубое небо. Распластанная на том берегу громада Петропавловской крепости с ее бастионами, башнями, шпилями, а чуть правей и дальше всплывают голубые купола мечети. А на этом берегу — парад дворцов. Зимний с его легкими линиями, будто нарисованный летучей кистью в две краски, — главная резиденция царя, ныне почти им забытая, а еще совсем недавно Бьюкенен бывал здесь на пышных приемах… За окном автомобиля как кружевная лента — ограда Летнего сада, за которой в зеленой тени беломраморные боги… А потом дворец за дворцом, и на каждый гляди — не наглядишься. Вдруг Бьюкенен впервые подумал, что его посольству отведен самый невзрачный… На душе у английского посла тягостно и тревожно, все идет не так, как хотелось, как ждалось. У него такое ощущение, будто и он и его посольство работают впустую, а в это время в Петрограде происходят одно за другим события, враждебные Англии. И все выше поднимают голову пронемецкие силы, и все это совсем не случайно и тесно взаимосвязано. А люди государственной власти, кроме разве одного Сазонова, не видят или не хотят этого видеть. Даже царь, который всегда ему верил, на последней аудиенции сказал ему, что чрезвычайно нежелательно искусственно создавать атмосферу недоверия. Сейчас Бьюкенен возвращался с островов, где он должен был встретиться с великим князем Николаем Михайловичем. Князь позвонил ему в воскресенье и сообщил, что в среду яхт-клуб устраивает на островах смотр яхт и что он будет рад показать ему свою яхту, построенную в Швеции. Последнее время они встречались все реже, и Бьюкенен понимал, в чем дело: очевидно, великий князь узнал, что царица стала относиться к Бьюкенену резко отрицательно, и решил лишний раз не рисковать. В данном же случае великий князь, по-видимому, умышленно решил встретиться на глазах у всех, чтобы подчеркнуть, что ничего тайного в их знакомстве нет… Еще год назад в их отношениях ничего подобного не могло быть. По дороге на острова, видя очереди у продовольственных магазинов, и потом там, на островах, проезжая мимо растянувшейся возле дороги вереницы автомобилей и карет, ожидавших своих хозяев, Бьюкенен думал о непостижимой бестактности русской знати, не понимающей, как она выглядит в глазах простых людей. Вот и сегодня совсем не ко времени придуман этот яхт-праздник… На площадке возле причалов для яхт толпились гости. Дамы в шикарных прогулочных нарядах, широкополых кружевных шляпах, мужчины в летних светлых визитках, шляпах-канотье и с непременным черным зонтиком, как с тростью. «Английская мода — хоть что-нибудь во имя союзничества», — горько усмехнулся Бьюкенен… Яхт-клуб был узкокастовым заведением высшей аристократии, объединявшим лиц «голубой крови» и избранной судьбы. Открытые мероприятия клуба неизменно собирали особую публику. Сюда тянулись и люди богатые, но не имеющие знатного происхождения, и безденежные аристократы со звонкими именами и званиями. И тем и другим присутствие здесь давало право потом, в своем кругу, рассказывать о яхт-клубе и о том, кого они там видели, были, так сказать, вместе с ними… Боже, зачем им это сейчас? Все же кто-то сообразил — смотр яхт отменили. Публика начала разъезжаться. Великий князь Николай Михайлович, очевидно, об отмене смотра знал заранее и не приехал. Бьюкенен отправился домой. Насладившись невской панорамой, он совсем было успокоился, но ненадолго. У подъезда посольства его встретил секретарь, который, открывая перед ним дверь, шепнул: — В приемной вас ждет господин Нератов… «Что-то случилось», — подумал посол и, приглаживая свои волнистые волосы, заторопился по лестнице на второй этаж… Вспомнил, что автомобиля Нератова у подъезда не было, значит, он пришел пешком, делал он это, только когда хотел подчеркнуть неофициальный характер посещения посольства. Из просторной, но казенно неуютной приемной они прошли в кабинет Быокенена и уселись в глубокие кресла возле холодного камина, закрытого бронзовой решеткой. Бьюкенен, не скрывая тревоги, смотрел в сухое, бесстрастное лицо Нератова и ждал… — Уезжая в отпуск, Сергей Дмитриевич просил меня в случае, того заслуживающем, связываться с вами и господином Па-леологом, — начал Нератов, как всегда, негромким голосом. — Но господин Палеолог уехал в Сестрорецк на открытие госпиталя, и когда вернется, неизвестно. А дело не терпит… Бьюкенен машинально, точно ожидая удара, прикрыл свои большие глаза. Выждав немного, Нератов сказал: — Я располагаю сведениями о скорой отставке Сергея Дмитриевича Сазонова. Это может произойти еще до его возвращения из отпуска. Красивое мужественное лицо Бьюкенена исказила гримаса боли. — Не может этого быть… — тихо сказал он. То, что он сейчас услышал, не просто неприятность, к которым он последнее время привык. Это несчастье, размер и последствия которого сейчас невозможно осмыслить. — Сведения точные? — машинально спросил он. — Абсолютно. Мой человек видел уже отпечатанное письмо государя Сергею Дмитриевичу… Отмечаются его большие заслуги, а затем по состоянию здоровья… крайнее переутомление… и так далее. Отставка и включение в государственный совет. Завтра это письмо дадут на подпись… Бьюкенен встал и, быстро переступая крепкими ногами, стал ходить по кабинету. Несчастье вырастало перед ним во весь свой рост. Если говорить все до конца, он терял абсолютно надежную и абсолютно незаменимую опору во всем, что было связано с международной политикой России. Бьюкенен остановился, вопросительно глядя на Нератова: — Какой истинный повод? — Здоровье… — Какое, к черту, здоровье? Сергей Дмитриевич здоровее всех министров. — Однако здоровье, — устало повторил Нератов. Бьюкенен тяжело опустился в кресло, низко склонил седую голову. Длинную, томительную паузу методично, по секундам отсчитывал маятник больших часов. — Остановить это можно? — спросил Бьюкенен. — Кто это может сделать? Вы же понимаете, это идет от царицы. — А если я… Палеолог… На правах послов союзных держав… обратимся непосредственно к его величеству? — Бьюкенен решительно встал, точно он собрался сейчас же отправиться к царю. — Ведь Сазонов не просто еще один министр. С ним связано все, что касается нашего союзничества. В Лондоне это встретят… нет, я даже не могу себе представить, какое впечатление это произведет у нас… Я и Палеолог незамедлительно обратимся к царю и скажем ему все, что думаем об этом. — А это не вмешательство во внутренние дела? — предостерег Нератов. — Какие внутренние? Это дело всей Антанты! — Бьюкенен встал и сказал решительно — Сделаем так: завтра утром мы с Па-леологом придем к вам. Повод неважен. Я ничего не знаю, вы нам обоим сообщаете эту новость, и мы действуем… — И вы сошлетесь на меня? — спросил Нератов. — Тогда вам придется заботиться и обо мне. — Источник не назовем… Проводив Нератова, Бьюкенен вызвал шифровальщика и продиктовал ему телеграмму в Лондон, в которой он испрашивал разрешения на предпринимаемый им шаг. Прекрасно зная, что к утру ответа не будет, Бьюкенен делал это, только чтобы перестраховаться. Затем он написал текст телеграммы царю… «Ваше величество всегда разрешали мне говорить столь откровенно обо всех вопросах, которые могут оказать прямое или косвенное влияние на успешный ход войны и на заключение мирного договора, который обеспечил бы мир от возобновления войны на будущие годы, что осмеливаюсь почтительнейше обратиться к вашему величеству по вопросу, который, как я опасаюсь, может в момент, подобный настоящему, значительно усилить трудности, стоящие перед союзными правительствами. Поступая таким образом, я действую всецело по своей собственной инициативе и под своей ответственностью, и я должен умолять вашо величество простить меня за шаг, который, я знаю это, противен всякому дипломатическому этикету». Эту вступительную часть телеграммы Бьюкенен писал долго — перечеркивал написанное, писал заново, заплетая в текст вводные предложения. Царь должен почувствовать и его почтительность, и его тревогу… Дальнейшая часть телеграммы писалась легко и ясно, даже упрощенно — Бьюкенен знал, что русский монарх туговат на восприятие написанного и оттого предпочитает, чтобы министры делали ему доклады устно. Вот что было далее в телеграмме: «До меня доходят упорные слухи, что ваше величество намерены отставить г. Сазонова от обязанностей министра иностранных дел вашего величества, и, так как для меня невозможно просить аудиенции, то я осмеливаюсь просить ваше величество перед принятием вашего окончательного решения взвесить серьезные последствия, которые может иметь отставка г. Сазонова для важных переговоров, происходящих в настоящее время с Румынией, и для еще более настоятельных вопросов, которые будут возникать по мере продолжения войны. Г. Сазонов и я работали совместно в течение почти 6 лет над установлением тесной связи между нашими странами, и я всегда рассчитывал на его поддержку в деле превращения союза, скрепленного настоящей войной, в постоянный. Я не могу преувеличить услуг, оказанных им делу союзного правительства тактом и искусством, проявленными им в очень трудных делах, которые мы должны были осуществить со времени начала войны. Равным образом я не могу скрыть от вашего величества тех опасений, которые я чувствую, теряя в нем сотрудника в работе, которая нам еще предстоит. Разумеется, я могу совершенно заблуждаться, и, быть может, г. Сазонов уходит ввиду нездоровья, в этом случае я тем более буду сожалеть о причине его ухода. Я еще раз просил бы ваше величество простить меня за настоящее личное к вам обращение…» Эта телеграмма была немедленно зашифрована и отправлена в Ставку начальнику английской военной миссии при Ставке генералу Генбери Вильямсу с тем, чтобы тот доложил ее царю. Непосредственно монарху завтра будет послана их совместная с Палеологом телеграмма. Утром Бьюкенен получил две шифрограммы. Одна от генерала Вильямса, который сообщал, что телеграфное послание уже передано по назначению и он надеется на успех. Вторая телеграмма пришла из Лондона, от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея. В ней говорилось: «Ваш поступок вполне заслуживает одобрения. Я благодарен, ваше превосходительство, за то, что вы столь быстро предприняли этот шаг…» Бьюкенен спрятал шифрограмму в сейф, произнес вслух: — Теперь все в руках божьих… — И подумал: «Россия сделает меня религиозным человеком…» Но бог не мог помочь английскому послу… Генерал Вильяме явно поторопился заверить его в успехе. Делом этим занимались царица, Распутин и премьер Штюрмер, и никакой бог противостоять им не мог… Любопытно, что телеграмма Бьюкенена царю о Сазонове вскоре таинственным образом попала в руки немецкой разведки. Поднятый в немецкой и европейской печати шум по поводу бесцеремонного вмешательства англичан во внутренние и даже государственные дела России впоследствии доставил Бьюкенену дополнительные неприятности… Спустя три дня после отправления телеграммы послов царю Сазонов, уже получивший отставку и примчавшийся из Финляндии в Петроград, сидел утром в кабинете посла Франции Мориса Палеолога во французском посольстве. Как всегда, безукоризненно и строго одетый, спокойный и ироничный, он делал вид, будто рад случившемуся. Но темно-синий костюм подчеркивал меловую бледность его до блеска выбритого лица, его удлиненные глаза, всегда строго сосредоточенные, сейчас выражали и смятение и злость. Совсем не случайно он был сейчас не у Бьюкенена, с которым был связан гораздо крепче. Не зная о том, что Бьюкенен на двенадцать часов раньше послал свою телеграмму царю, Сазонов считал, что его английский друг не сделал для него все, что мог, и, кроме всего, упустил время. Общую телеграмму двух послов он считал запоздалым шагом… — Я подавлен… Париж растерян и все еще не верит… — говорил Палеолог. — Одно из двух: или они… — Смуглое веко его черного, увеличенного моноклем глаза мелко дрожало… — Вы преувеличиваете значение этого факта, — сказал Сазонов, не желая, чтобы его собеседник углублялся в эту тему. — Тут нет политики. Только личное. Только, мосье Палеолог. Мне не простили протест против того, что государь взял на себя фронт. Посол, отвергая эту мысль, повел своей массивной головой: — Нет, Сергей Дмитриевич, то вам простили. Кому не простили, те ушли давно. — Очевидно, наша с Барком очередь наступила теперь. Лучше поздно, чем никогда, — мягко улыбнулся Сазонов. — Барк и вы — это финансы и дипломатия — два краеугольных камня, здесь замены, особенно сейчас, чрезвычайно опасны, — говоря, Палеолог нервно курил длинную папиросу, стряхивая пепел в бронзовую пепельницу. — А лично я счастлив, ибо ухожу от дел, которые вели меня на эшафот, вы, я уверен, понимаете меня, — Сазонов снова улыбнулся уголками сжатого рта, но он отлично знал, что означает его уход для союзников, и сейчас ему доставляло удовольствие наблюдать тяжкое огорчение француза. — Вы не из тех русских, кто легко может уйти от России, — возразил Палеолог. — Но я даже не знаю, когда я ближе к России — когда был в составе нынешнего правительства или сейчас? Пожалуй, сейчас. Подумайте, мосье Палеолог, — на лице Сазонова такое выражение, будто он действительно не знает этого. — Я понимаю… понимаю… Но когда вы были на посту, вы все делали во имя России. — Не уверен! — с шутливым вызовом ответил Сазонов. — Не уверен, господин посол. Не делать России плохого еще не значит делать ей хорошее. Кажется, у вас ость пословица «Не воровать — это еще не значит быть честным». — Послушайте, Сергей Дмитриевич, нам сейчас не до пословиц, давайте говорить серьезно… — Палеолог бросил папиросу в пепельницу и встал — Речь идет о вызове союзникам. То, что ваше министерство передано Штюрмеру, не нуждается в анализе. Все на поверхности. И радоваться этому могут только в Германии. Сазонов долго молчал, и в эти минуты его бесстрастное лицо точно окаменело — зубы стиснуты, у висков вспухли желваки. Но вот он точно сбросил с себя оцепенение и сказал: — В России Штюрмера и Протопопова вас ждут сюрпризы покрупнее моей отставки. — Но… есть еще царь… — неуверенно произнес Палеолог. — Я знаю о вашем протесте, — продолжал Сазонов равнодушно. — По существу, это был протест двух великих держав, союзников России в страшной войне. Ну и что это дало? — Я уверен, наши правительства сделают решительный демарш… — И это будет похоже на суету врачей возле умершего, — в том же тоне продолжал Сазонов. — Настроения в окопах — вот что единственное может остановить наших фокусников. Только это. Изверившись во всем, солдаты оставят фронт, этот серый девятый вал ринется в глубь страны и сметет все… и фокусников в том числе. Кто-кто, а вы, французы, знаете, что такое революция и как она делается. Палеолог вспомнил в эту минуту свою недавнюю встречу с промышленником Путиловым и его рассказ о катастрофически опасной пропаганде, ведущейся среди рабочих и в солдатских казармах… «Неужели революция? — подумал он. — И не та, дворцовая, о какой болтают в великосветских салонах, а та, страшная, которая казнит монархов на площадях…» — Вы имеете в виду возможность революции? — спросил он. — Да, да, и причем ту, которую Ленин прокламирует из-за границы, а наши господа большевики делают ее на фабриках и в окопах энергично, — ответил Сазонов и, вставая, сказал — Но у меня, если хотите знать, приятное состояние — будто я соскочил с поезда, который мчится в пропасть. До свидания, дорогой друг… Впоследствии Палеолог в отличие от Бьюкенена еще раз запишет в свой дневник мысли и сведения о грозящей России революции. Однажды такая запись была довольно длинной — о том, как в Петрограде представители французского завода «Рено» стали свидетелями вооруженной схватки рабочих с жандармами… И как премьер России утешил его, сказав, что расправа с бунтовщиками будет беспощадной. Это настолько успокоило посла, что он сразу же, что называется без паузы, записал в дневник болтовню за ужином госпожи Нарышкиной о том, почему в великосветском Петрограде так много бракоразводных сенсаций… Как только Сазонов вышел из французского посольства, филер полиции, стоявший в нише соседнего дома, неторопливо пошел вслед за ним. На углу он передал Сазонова другому филеру, а сам зашел в ближайший полицейский участок и позвонил в свое министерство: — Сергей вышел из французского дома в одиннадцать двадцать… Спустя несколько минут это донесение филера уже было доложено министру внутренних дел Протопопову, и тот немедленно соединился по прямому телефону с премьером Штюрмером: — Борис Владимирович, наш друг только что, видать, попрощался со своими французскими друзьями. — Французскими? — удивленно переспросил Штюрмер. — Да, как это ни странно. Скоро я буду знать, куда он теперь проследовал… — Было ли это только прощание? — Боже мой, Борис Владимирович, а что он теперь может сделать — член государственного совета, у которого за спиной, кроме спинки кресла, ничего нет? — Он для нас опаснейший человек, — сказал Штюрмер. — А в сочетании с Бьюкененом вдвойне. Помните об этом… — Не беспокойтесь, Борис Владимирович, в моих возможностях знать каждый его шаг… Протопопов испытывал счастье от появившейся у него возможности знать все о любом человеке. Он передал начальнику департамента полиции список тридцати восьми лиц, особо интересовавших его, приказал на каждого завести наблюдательное дело и потом каждое утро начинал с того, что знакомился с данными агентурной слежки и перлюстрированными письмами. Добрая половина занесенных в список была названа ему царицей, поэтому он немедленно докладывал ей о результатах наблюдения. В Царское Село он ездил почти каждый день и видел, с каким жадным интересом слушала царица ого доклады по списку. — Как это прекрасно — знать все, — сказала она однажды, смотря на своего министра расширенными голубыми глазами. — Они у вас как под увеличительным стеклом. — А как же иначе, ваше величество! — мягко отозвался Протопопов и показал на лежавшую перед ним папку с донесениями. — Все здесь. В том-то и была беда, ваше величество, что до меня в этом министерстве следили за кем угодно, но не за теми, кто является врагами трона и обожаемой мною августейшей семьи вашей. — Все нас обманывали, это ужасно… ужасно, — печально произнесла царица, и вдруг голос ее стал напряженно звенящим — Этот негодяй Хвостов вот здесь клялся переловить всех немецких шпионов, клялся мне в верности до гроба и поднял руку на нашего Друга!.. Барк — вот еще кого надо под стекло! Мы забыли о нем! Под стекло! — Да, ваше величество! Непременно! Он здесь. — Протопопов показал на папку — Получите полное его отражение. Не беспокойтесь, мы его спеленаем. Между прочим, Барк в Лондоне говорил мне — до чего, мол, дошла Россия: клянчит деньги у англичан. — Ну видите? Видите? — Голубые глаза царицы сверкали. — Значит, это мы Россию до этого довели? Так? Да? — Именно МО и было за его словами, ваше величество. А сам перед теми англичанами на коленочках — шарк, шарк. Смотреть гадко. — А еще Гучков! — вспомнила царица. — Он нас просто нена-видит. Я это знаю! — Отъявленный мерзавец, ваше величество! Я его из-под стекла на минуту не выпущу… Царица помолчала, глядя в пространство расширенными глазами, и сказала тихо и торжественно: — Я спасу Россию… Так говорит наш Друг. Это божья воля… Я спасу Россию… — Она повернулась к своему верному министру. — Александр Дмитриевич, не оставьте меня без вашей поддержки… — Как вы можете так думать, ваше величество! Да для меня сие божья воля. Я умру у ваших ног, ваше величество!.. — заключил он шепотом и закрыл глаза… Переговоры Протопопова в Стокгольме сильно встревожили Лондон. В течение недели Быокенен получил три запроса — как на это реагирует русский самодержец? Все попытки получить об этом информацию окольными путями ничего не дали. Царь в Ставке. Был слух, что к нему ездил Протопопов, но никто не знает зачем, другие же сомневаются, что такая поездка могла быть… Великий князь Николай Михайлович спросил об этом императрицу, но она сделала крайне удивленное лицо и… промолчала. Бьюкенен запросил у своего министра иностранных дел, можно ли добиваться аудиенции у царя специально по этому вопросу, и получил ответ, что пока делать такой шаг рано, это может создать у него впечатление, будто в Англии верят слухам, а не ему. И вдруг в конце дня телефонный звонок из канцелярии Штюрмера — его величество ждет английского посла завтра в 11 часов утра в Царском Селе. Это сработало его давнее прошение об аудиенции, с которым Бьюкенен обращался еще в прошлый приезд царя из Ставки. Царь принял его в присутствии царицы. Оба встретили его официально, холодно. Царь с отсутствующим лицом сидел за письменным столом, его бесцветные глаза, утонувшие под опухшими веками, как и вся его фигура, ничего, кроме усталости, не выражали. Бьюкенен впервые заметил на его щеках резко обозначившуюся сетку склеротических жилок. Сидевшая поодаль на диванчике Александра Федоровна, красивая, в светлом платье и накинутой на плечи белой шали, настороженно и недобро смотрела на посла, ее руки, лежавшие на коленях, вздрагивали. Боже, как непостижимо далеко было время в этом кабинете, когда царь, приветливо его встретив, начинал расспрашивать о его семье, рассказывал трогательные истории о своих девочках, о проказах наследника и потом сам собой завязывался взаимно доверительный серьезный разговор о политике, о государственных делах, когда царь интересовался ого мнением и по вопросам, никак не входившим в прерогативы посла… Сейчас в этом залитом солнцем уютном кабинете Быокенен ощущал холодную враждебность. Образовалась мучительная для Бьюкенена пауза, а царь, как было положено, разговора не начинал. Царица шевельнула рукой, и бриллиант на ее перстне холодно сверкнул. — Знает ли Англия о наших успехах на юге? — спросил наконец царь тихим голосом по-английски. — О ваше величество! Мне приятно сказать, что успех русских войск на юге играет огромную роль в нашем общем деле, — началБьюкенен, но его остановил резкий голос царицы: — Однако это не мешает английским газетам писать об этом успехе с оскорбительными оговорками. — Ваше величество, — повернулся к ней Бьюкенен с легким поклоном, — смею вас заверить, что в Англии этот успех никто сомнению не подвергает. — Еще бы и это… — обронила царица и стала расправлять платье на коленях. — Так или иначе общими усилиями война идет к ее логическому концу, предрешенному нашими общими планами, — примирительно сказал Николай. — Конечно! Конечно! — радостно согласился Бьюкенен. — И перестать верить в это было бы преступлением перед человечеством и прежде всего перед нашими пародами. Царица подошла к мужу. — Я оставлю вас… мне нужно ехать в лазарет. Царь встал и молча поцеловал ей руку. Бьюкенен тоже встал, низко ей поклонился и сказал проникновенно: — Ваша забота о раненых, ваше величество, восхищает Англию. Царица еле заметно кивнула, шурша платьем, поднялась по лестнице на антресоли и скрылась там за дверью в углу. — Что вы думаете, ваше величество, по поводу послевоенных границ России? — спросил Бьюкенен, присев на край кресла. Царь взглянул на него и снова уставился в стол, долго молчал и наконец сказал глухим голосом: — Преждевременно говорить об этом… — В Лондоне вызвал не столько интерес, как любопытство зондаж на, этот счет со стороны Германии, произведенный в якобы имевших место переговорах господина Протопопова в Стокгольме? Николай спокойно ответил, что не может припомнить, о чем там шла речь, и что вообще это не имеет никакого значения… Поскольку царь сегодня спокоен, Бьюкенен решается начать разговор о внутреннем положении в России. Конечно, это внутреннее дело государства, которое не входит в прерогативы посла, но разве раньше они не разговаривали об этом? И разве царь не благодарил его потом за искреннее его стремление помочь ему своими советами? Вот и сейчас он просто делится с государем своими впечатлениями по поводу перебоев в снабжении продовольствием и выражает возмущение теми, кто хочет воспользоваться подобными внутренними трудностями для своих политических целей. Царь слушал его с таким ничего не выражающим лицом, что Бьюкенен сказал встревоженно: — Ваше величество, все это весьма серьезно. Отсутствие хорошей организации этого дела бьет по производителям продовольствия. Вы теряете веру у крестьян вследствие нераспорядительности ваших министров, не умеющих организовать закупку и вывоз необходимого продовольствия. Царь ответил спокойно: — Я уверен, что мои министры с этим справятся. Снова выяснено очень важное: царь не знает истинного положения с продовольствием. Иначе он так не ответил бы… И вдруг царь добавляет: — Особые надежды я возлагаю на нового министра внутренних дел Протопопова… У Бьюкенена чуть не вырвалось: «Не может быть!» — но в следующее мгновение царь сказал: — Сейчас очень важно, чтобы наши союзные державы были правильно информированы о нас и наших делах… И хотя царь сказал это вяло, без выражения, Бьюкенен решил ответить: — Все время, что я в России, ваше величество, я считаю это своим священным долгом и обязанностью. — В его ответе было и согласие с мыслью царя, и решительное отклонение каких бы то ни было претензий на этот счет к нему. — Я верю, — произнес царь и встал… Вышедшего из дворца Бьюкенена раздражало все: и этот распахнувшийся перед ним безмятежный летний день с птичьим гомоном в дворцовом парке, и то, что его шофер замешкался подъехать к подъезду, и то, что в автомобиле на сиденье лежал его зонтик, и то, что, выезжая из Царского Села, пришлось стоять, пропуская эскадрон конногвардейцев… Но что же дала аудиенция? Самое невероятное, что вызовет шок в Лондоне, — назначение стокгольмского героя министром внутренних дел. И еще полная ясность — на прежних его отношениях с царем поставлен крест. А его слова о важности правильного информирования союзников могут означать для Бьюкенена очень многое, вплоть до отзыва его из России. Бьюкенен видит из автомобиля так хорошо знакомую ему дорогу — неужели он едет по ней последний раз?..ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дела, события гнали Бьюкенена дальше, дальше, и однажды бывший министр иностранных дел Сазонов запишет в дневник такое признание Бьюкенена: «Я все чаще ощущаю себя теряющей силы лошадью, загнанной сумасшедшим всадником, имя которому история…» Лондон потребовал досконально выяснить взаимоотношения Государственной думы с царем, правительством и, главное, с фронтом, с войной. Еще пять лет назад Бьюкенен подумать не мог, что этот скучный парламент русского образца, отчеты о работе которого он никогда не мог дочитать до конца, вдруг станет беспокойным и опасным центром политики. Еще прошлым летом Дума заговорила громко, на всю Россию, с ее трибуны открыто критиковали русское командование, несмотря на то, что главнокомандующим был сам царь, министры стали избегать появляться в Думе, потому что их бранили там на чем свет стоит за неуменье и нераденье… Когда это началось, Бьюкенен подумал, что такое оживление Думы во благо — там критикуют ход войны, значит, Дума хочет, чтобы русская армия воевала лучше, а именно это первым делом нужно Англии. Надо было только ввести святое правило английского парламента — критиковать можно все, кроме короля… Увы, русскому царю в Думе доставалось не меньше, чем министрам, думские речи становились все более опасными, ибо они подрывали всякий авторитет власти, а последнее время в недрах Думы попросту формировали какое-то повое правительство. Бьюкенен запоздало ринулся заводить связи в Думе… Наиболее трудно давался ему председатель Родзянко — тучный, рыхлый шестидесятипятилетний человек, всегда мешковато одетый, с походкой враскачку, он производил впечатление этакого добродушного увальня. Это впечатление мгновенно улетучивалось, стоило вам заглянуть в его глаза, пристальные и глубокие. Это был хитрый, изворотливый, образованный политик со сложным характером, имевший устойчивое собственное мнение. На встречу с Быокененом он долго не соглашался — предполагалось, что думское правительство доверия возглавит он, и он, наверное, опасался, что контакт с английским послом может ему повредить. Но, с другой стороны, Родзянко знал, что Бьюкенен вхож к царю, и заручиться его поддержкой там было бы полезно… В начале этого года состоялась их первая неофициальная встреча. Бьюкенен принял его в своей квартире при посольстве. И это был семейный обед. Жена Бьюкенена, молодящаяся женщина с неподвижным, косметически ухоженным лицом, отметила про себя небрежность одежды гостя, но была с ним непринужденно любезна, сразу повела разговор и стала восторгаться красотой Петрограда, и сказала, что многие его улицы напоминают ей Лондон. Родзянко выслушал это с неуместно серьезным лицом и ничего не ответил. Тогда дочь добавила, что и Нева очень похожа на Темзу. И снова Родзянко промолчал, только посмотрел на девушку, отметив про себя, что она некрасива и похожа на отца. — Ты не права, — обратился Бьюкенен к дочери. — Темза чуть похожа на Неву только возле Вестминстера, и вообще Нева более величественна… — Теперь посол смотрел на гостя. — Я в Лондоне не был, ничего не могу сказать… — глухо произнес Родзянко, как бы ставя точку в этом никому не нужном разговоре. И ему было просто трудно говорить по-английски. Два лакея бесшумно сменяли на столе блюда и точно растворялись, чтобы вскоре появиться с новыми блюдами. — А вы знаете, я к русской кухне так и не привык, — заговорил Бьюкенен. — В Болгарии меня убивал перец, у вас обильность. — Мы во многом невоздержанны, — усмехнулся Родзянко. Он-то как раз любил поесть, болел от этого, но поститься не собирался. Эта английская еда казалась ему безвкусной… Наконец Бьюкенен и Родзянко остались одни, и, казалось, должен был начаться разговор о деле, но Бьокенену никак не удавалось подвести гостя к главной интересовавшей его теме. Родзянко искусно уходил в сторону. И Бьюкенен спросил прямо: — Каково будет отношение к войне правительства доверия, если оно будет создано? — В вашем вопросе самое важное слово «если», и именно это слово лишает меня права и возможности на ваш вопрос ответить… Бьюкенен сомкнул густые светлые брови на переносице, но спросил мягко и доверительно: — Почему мы так разговариваем? Что стоит между нами? — Россия между нами, — тихо ответил Родзянко. — Я россиянин, а вы у России гость. — Какой я гость? — воскликнул Бьюкенен. — Я слуга России, только прислан сюда союзной Англией! — Сегодня прислан, завтра отозван, — парировал Родзянко и, шумно вздохнув, добавил — А меня отозвать отсюда нельзя. Даже смерть бессильна это сделать… …После этого у них были еще две встречи, но и они тоже мало что дали Быокенену. Он стал про себя называть Родзянко «хитрой тушей»… Сегодня утром, прочитав столичные газеты с отчетами о речах в Думе, со всем их политическим явно опасным сумбуром, Бьюкенен позвонил Родзянко и пригласил его на файф-о-клок. Председатель Думы приглашение принял… Бьюкенен знал, что ему опять предстоит трудный разговор, но, памятуя все о том же — что эта «хитрая туша» может стать премьером, он был просто обязан выяснить наконец его отношение к продолжению войны. Бьюкенен согласен на любое правительство, лишь бы оно продолжало войну… Ровно в пять часов Родзянко — громадный, но удивительно легко двигающийся, быстро поднимался по лестнице, а Бьюкенен, стоя на верхней площадке, в зеркало наблюдал за ним… Рукопожатие его большой руки было крепким, энергичным. Они прошли в зеленую гостиную и сели друг против друга возле небольшого овального стола на львиных лапах. Слуга подал чай с молоком и крекеры. — У вас усталый вид, — сочувственно сказал Бьюкенен, глядя на отекшее лицо гостя. Сам он был воплощением упорно не стареющего английского джентльмена, ведущего раз и навсегда точно размеренную жизнь и следящего за собой во всем, от начищенных до блеска ботинок до геометрически ровно подстриженных усов. — Тяжелые времена, — сказал Родзянко. — Трагедия в том, что мы окружены людьми, озабоченными совсем не судьбой России. — Лично я свою судьбу связал с Россией, ее боль — моя боль. Ее надежды — мои надежды, — искренне и мягко ответил Бьюкенен, как будто не понимая и не допуская, что слова Родзянко относятся и к нему. Родзянко хорошо знал, что надо от него послу, и сегодня решил идти ему навстречу, сегодня это нужно было и ему. — Наш многострадальный народ несет одновременно два креста: война и развал внутри страны, — начал он сразу, без всякого подхода. — Любая другая страна в нашем положении уже давно встала бы на колени. Велики душевные силы и велико терпение у нашего народа, мистер Бьюкенен. Но настал момент, когда далее испытывать эти качества русского народа — чудовищное преступление перед Совестью с большой буквы. «Хитрая туша», точно предвидя ход мыслей посла, ставил его во все более трудное положение для ведения разговора на главную тему. — Есть предел всему, — продолжал Родзянко, расстегнув давивший его крахмальный воротник. — Предел безответственности руководителей пройден уже давно. Безнравственная тупость и глупость, коррупция, грязные интриги — все это сплелось в клубок бесстыдных преступлений, для которых нет меры наказания, — он замолчал, смотря на посла умными серыми глазами из-под насупленных бровей. — Боюсь, что сейчас не самый подходящий момент для распутывания этого клубка, — не отводя глаз, ответил Бьюкенен. — Все-таки судьба народа, государства сейчас решается на фронте. И там солдату, как никогда, нужны душевная целостность и вера. Родзянко качнул массивной головой: — Эта вера солдата давно поколеблена ходом войны, — угрюмо сказал он и помолчал, давая послу прочувствовать этот удар. — Но солдат, который и сегодня отдает все за родину, узнав, что за его спиной наводится наконец порядок, обретет новую веру и будет воевать еще лучше. Поймите, мистер Бьюкенен, того высокого патриотизма, с, которым наши войска начали войну, теперь нет и в ном и не. Я ездил на фронт и говорю о том, что сам видел и понял. Быохенев слушал, опустив взгляд. Пока его радует только фраза «обретет веру и будет воевать еще лучше». Значит, будет все-таки воевать… — Мне горько и страшно слышать это, когда до нашей совместной победы осталось буквально несколько шагов, — тихо сказал он. Родзянко поднял тяжелые веки, осуждающе посмотрев на посла: — А вы вспомните шаги русской армии, которые она уже сделала. Такие, как, скажем, трагедия армии Самсонова. Она произошла главным образом потому, что мы поторопились помочь союзникам. Мы все время вели войну, обливаясь кровью. — Вели? — поднял густые брови посол. — И ведем сейчас и будем вести, — негромко ответил Родзянко. — Положим, то, что происходит сейчас на русском фронте, явно непохоже на прежние годы, — сказал Бьюкенен. — Будем же откровенны, господин посол… — продолжал Родзянко низким напряженным голосом, и его крупное лицо стало медленно краснеть… — Разрешите прямо спросить вас: вы считаете, что нами еще мало пролито крови? И еще — что мы сейчас можем сказать нашему солдату, нашему народу, чтобы поднять его дух? Может, возобновим обсуждение вопроса о Дарданелльском проливе, который, по выражению одного моего коллеги, мы уже могли бы заполнить русской кровью? Извините меня, но об этом я считаю себя не только вправе, но и обязанным говорить откровенно… — Родзянко вынул носовой платок, громко высморкался и снова извинился. Бьюкенен не мог поддерживать разговор в таком духе, хотя собеседник и не представлял собой правительство, при котором он был аккредитован. Но он понимал, однако, что Родзянко говорит сущую правду, оспорить которую просто невозможно… — Мы же с вами забыли о чае! — сказал посол с любезной улыбкой. — Спасибо, спасибо, мне следует поменьше пить жидкости, — ответил Родзянко и стал рассматривать висевшую над головой посла картину, изображавшую шествие Христа на Голгофу… — Сегодня ваши газеты… — начал Бьюкенен, но Родзянко перебил его, не отрывая взгляда от картины: — Да, да, я читал… немецкий капитал, немецкая партия у трона… Нужно правительство с чистыми руками и так далее… — Но как к этому отнесется армия? — спросил посол. — Мистер Бьюкенен, — Родзянко опустил взгляд на собеседника, — в окопах уже давно говорят об измене в верхах. Власти как средоточия государственного ума у нас нет уже давно, а сейчас и подавно. Нынешнее правительство создано по басне Крылова: «Лебедь, рак и щука», да и лебеди наши не белые, — вздохнул он и сделал движение всем своим грузным телом, будто собирался встать. — Вы верите в возможность создания правительства доверия? — спросил Бьюкенен. — Пока еще верю… но с каждым днем моя вера слабеет. Возле нашего монарха слишком много советников, которые настраивают его против такого правительства, пугают его, что это будет означать ограничение его прерогатив. Боюсь, что и я, честно разговаривая с царем, делу не помогаю. — Я уверен, что царь поддержит все, что реально будет содействовать победному окончанию войны, — твердо произнес Бьюкенен, и Родзянко понял намек. — Я тоже в это верю, но хотел бы в этом убедиться, — тихо ответил он… — Ведь все в общем просто — армия теряет веру. А реализация ясной и четкой политической программы воскресит эту веру, и тогда Россия еще скажет свое веское слово на фронте. Даже сейчас мы воюем неплохо. Хочу подчеркнуть, господин посол, что с вами я говорю более откровенно, чем в Думе. Там меня может продать каждый второй. — Я искренне благодарю вас за откровенность и за доверие, которое я оправдаю, — тихо, с давно отрепетированной задушевной интонацией сказал Бьюкенен. — И я искренне желаю вам успеха. Проводив Родзянко до холла, Бьюкенен прошел в свой кабинет и долго ходил там из угла в угол, погруженный в размышления: он пытался охватить умом все, из чего складывается сегодняшняя Россия, ее политика, ее реальные возможности, и очень ясно ощущал свое бессилие. Еще недавно Россия представляла собой бесформенную глыбу, но на вершине ее находился царь, который волшебной силой мог этой глыбой ворочать. Сейчас глыба осталась глыбой, но монарх потерял волшебную силу над ней, глыба стала поворачиваться как бы сама собой… Но так ли уж сама собой? Бьюкенен вспоминает свои последние встречи с различными деятелями России, в беседе с которыми он пытался прощупать влияющие на трон силы… …«Перед фронтом с поднятым, заляпанным грязью крестом стоит Гришка Распутин, и все, что солдат знает об этом мерзавце и о любви к этому мерзавцу царской семьи, ожесточает солдата не против немца, а против того, во имя чего его послали воевать…» — это темпераментно и убежденно говорил Бьюкенену член Думы Пуришкевич — крайне правый монархист. И Бьюкенен помнит, как после этой тирады Пуришкевич воскликнул: «Неужели нельзя убрать этого грязного негодяя?» И потом внимательно смотрел на него, ожидая, что он на это скажет. Но Бьюкенен умел молчать, как никто… …«Немецкая партия обложила царскую семью со всех сторон. Они пролезли в правительство, в Ставку, во все поры политики и экономики. И поэтому все, что происходит сейчас у нас, не может не радовать Германию…» Это своим ровным, убедительным голосом говорил его самый верный человек в русском правительстве — Сазонов, бывший министр иностранных дел, теперь член государственного совета России. Впрочем, об этом говорил ему не только Сазонов. Бьюкенен с этим согласен, он только не думает, что есть на самом деле организованная и оформленная немецкая партия. Он не может допустить, чтобы английское правительство и разведка обвинили его в том, что он пропустил возникновение у русского трона организованной пронемецкой партии или даже группы. Но неужели немцам это действительно удалось? Создать свой опорный пункт в самом сердце России! Этот вопрос Бьюкенен изучает сейчас с помощью всего посольства и особенно с помощью тех его сотрудников, которые являются офицерами стратегической службы. Самые большие его надежды на Генри Грюсса, который уже нашел ход в ближайшее окружение Распутина и оттуда, так сказать, обратным путем подбирается к людям, которые управляют этим действительно омерзительным и опасным авантюристом с крестом в руках. Вчера у Грюсса было свидание с перспективным человеком из министерства внутренних дел. Бьюкенен попросил слугу позвать Грюсса… Грюсс вошел со своей неизменной почтительной улыбкой на розовощеком здоровом лице… — Свидание вчера состоялось? — Так точно, сэр, и есть нечто новое, — ответил Грюсс. — Садитесь, рассказывайте… — Можно считать установленным, — начал Грюсс, — что финансисты Манус и Рубинштейн действуют разобщенно, хотя и в одном направлении. Новое то, что Манус действует не один. С ним связан чиновник министерства внутренних дел Бурдуков, который, в свою очередь, связан с Андронниковым и другими из этого же клана. — Грюсс сказал все это быстро и убежденно, как не подлежащее никакому сомнению. — Эта группа действует как нечто целое? — спросил Бьюкенен. — В финансовом отношении их объединяет Манус. Связь по цепочке, в которой друг другу открыты только смежные звенья. Через них Манус имеет возможность проникать даже в правительство. Но самое интересное, сэр, что, оказывается, и у Мануса есть руководитель. И вот тут самое подозрительное. Что-нибудь говорит вам, сэр, такая фамилия — Грубин? — Первый раз слышу. — Эта фамилия изредка мелькала в газетах в связи с тем, что в его доме действует салон искусств. — Он что, меценат? — Этим занимается его жена. Она по национальности венгерка. Красавица и умная дама. Салон у них серьезный. — А кто же он сам? — Коммерсант средней руки. Действует только наверняка, но никогда крупно. Тем не менее слывет в этих кругах очень умным дельцом. Подозрительное в другом. Он возник в Петрограде, как Феникс из пепла, всего года два-три назад. Никто не знает, откуда он взялся. А то, что известно из его биографии, выглядит очень сомнительно. Бьюкенен обрадовался — ну конечно же, он всегда об этом думал: никакой немецкой партии нет, а есть хороший немецкий резидент со своей сетью агентов. То, что узнал Грюсс, подтверждало это, и теперь можно действовать. — Что вы предлагаете предпринять? — спросил он. — Организовать наблюдение за этим Грубиным, установить его связи и таким образом получить подтверждение моим подозрениям. Прошу вашего разрешения, сэр, взять для этого двух наших сотрудников. — Действуйте, Бенджи, и помните: тянуть с этим делом нельзя.ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
К началу войны Дмитрию Львовичу Рубинштейну было 36 лет, но в коммерческих кругах он был уже широко известен. Имя его довольно часто мелькало в газетах в связи с его очень успешной, хотя и нечистой карьерой дельца. Вот сообщение о том, что он получил степень кандидата юридических наук, причем будто бы продемонстрировал глубокое знание коммерческого права… Вот сообщение о преуспевании русско-французского банка со времени, когда директором его правления стал Рубинштейн… А вот лирическое восторженное описание того, как Рубинштейн, «беззаботно улыбаясь, подписывал благотворительный чек на 20 000 рублей. Он сделал это с такой легкостью, с какой многие из нас не пожертвовали бы и рубля»… Время от времени, однако, появлялись сообщения и о различных скандалах, связанных с похождениями Рубинштейна — картежного игрока и донжуана. Он успешно вел свои коммерческие дела, был смелым и хитрым спекулянтом, занимаясь главным образом биржевой игрой, скупая и продавая акции. Он был еще специалистом по разорению своих собратьев, за что получил прозвище «Митька-катафалк». Он умел вовремя добыть полезную информацию и всегда играл наверняка, играл крупно, с огромными барышами. К концу войны его капитал был таким солидным, что для него потерять миллион рублей было не особенно чувствительно. Именно такую сумму потерял он в 1916 году при продаже акций банкирского дома «Юнкер и К°». Потом он заявил, что этот убыток волнует его не больше, чем прошлогодний снег, — он был еще и порядочный позер, этот Рубинштейн. Была у него еще постоянная кличка «Митька Эр». Один из воротил русского капитала Рябушинский произносил это прозвище с добавлением: «Митька Эр — дешевка…» Быть солидным, всеми уважаемым финансистом Рубинштейну мешали владевшие им две страсти: карты и женщины, по пятам за ним шла сомнительная слава безудержного игрока и неразборчивого жуира. Впрочем, его это нисколько не смущало, и он даже гордился этими своими качествами. Если долго о нем ничего скандального не рассказывали, он шутил: «Придется мне нанять парочку сплетников для регулярного сочинения скабрезных сказок о моей персоне». Кругленький, розовощекий, маленького роста, неизменно одетый по последней моде, он появлялся в собственной ложе оперы, на званых обедах, где присутствовали сильные мира денег, и везде вызывал к себе по крайней мере любопытство. Однако постоянной раной его тщеславной души было то, что в высших финансовых кругах он принят не был. До войны и в первый ее год Рубинштейн занимался обычными финансовыми аферами, связанными с военной конъюнктурой, и был в это время далек от всякой политики. Он даже бравировал этим. В интервью репортеру газеты «Биржевые новости» в 1912 году он заявляет, что политика для него дремучий лес, куда он не ходит, и что ему хватает дел на Невском проспекте в его русско-французском банке. Резкий поворот Рубинштейна к делам, близким к политике, происходит зимой 1915 года, после его возвращения из Кисловодска, где он отдыхал после тяжких трудов на финансовой ниве… С наступлением осеннего «бархатного» сезона в Кисловодск, несмотря на войну, устремлялась петроградская знать и богачи. Там, вдали от войны, они вели беспечную жизнь, похожую на пир во время чумы. В местной газете целые страницы заполнялись объявлениями, рекламами о пансионах и гостиницах, где за непомерную цену «к вашим услугам первоклассная французская (и другие) кухни, включая колониальные деликатесы, а также всевозможные развлечения: музыкальная программа, танцы, поездки в горы верхом и в пролетках с устройством там пикников и прочее». Что такое «и прочее», кисловодские гости знали хорошо. Это и запрещенная в то время картежная игра, и рулетка, и дамы легкого поведения. Сверх всего к этому времени в Кисловодск приглашались лучшие концертные силы. Но Рубинштейна больше всего интересовали карты… Для самых денежных любителей картежной игры в центре Кисловодска в подвальном зале ресторана действовало ночное казино. Там и проводил время, отдаваясь своей страсти, Рубинштейн и сопровождавшая его в этой поездке известнейшая столичная красавица по прозвищу Шурка Зверек. Впрочем, в Кисловодске женщина, из которой можно было выкроить трех Рубинштейнов. Она сквозь пальцы смотрела на похождения своего игривого мужа, и, когда по Кисловодску в автомобиле Рубинштейна проезжала Шурка Зверек, Стелла говорила: «Вон поехала наша содержанка». Это послужило даже поводом для написания водевиля, который вскоре показывали там, в Кисловодске, и назывался этот водевиль «Наша содержанка»… Картежная игра шла за общим столом, накрытым как к десерту: вино и фрукты — это для полиции, если она вдруг нагрянет. Все игроки сидели за столом со своими дамами. Сверкали бриллианты, хрустальные бокалы. Только лица у мужчин совсем не такие, как должны быть на десерте. Ставки фантастические. Рубинштейн, куражась перед своей Шуркой, объявлял все более крупные ставки и громко под общий хохот просил у своей дамы денег взаймы под проценты. Но он успевал внимательно следить за действиями сидевшего напротив него элегантного господина с лиловыми щеками, подпертыми высоким воротничком. Рубинштейн уже знал — это шулер, и только ждал момента сыграть эффектный спектакль. — Стоп, господа! — вдруг звонко закричал Рубинштейн. — Карты на стол! Прошу вас открыть свои карты, — обратился он к элегантному господину. — Вы ответите банком, — угрожающе произнес тот. — О да! И этим банком, что на столе, и тем своим, что на Невском! — весело ответил Рубинштейн, и, так как элегантный господин не спешил открывать карты, Рубинштейн, перегнувшись через стол, сделал это сам. — Посмотрите, господа, свои карты. Вам ясно?.. Из глубины зала появился здоровенный детина, на котором, казалось, гудел распертый мощной грудью смокинг. Не говоря ни слова, он взял элегантного господина за воротник сюртука, как морковку из грядки, выдернул его из-за стола и потащил в темноту зала. Это был установленный здесь церемониал расправы с шулерами, поскольку звать полицию было нельзя. — Вот так, господа! — тихо воскликнул Рубинштейн и смешал карты. — Продолжим игру. — Браво, браво! — восторгались дамы. Шурка Зверек поцеловала бриллиант на перстне покровителя. В это время на место шулера сел новый игрок — человек, которого Рубинштейн неплохо знал, но впервые видел за карточным столом. Это был крупный пайщик коммерческого банка «Юнкер и К°» Фердинанд Августович Крюге. Рубинштейн давно приглядывался к этому человеку, собираясь привлечь его к своим делам, но оставил эти помыслы, когда в газетах поднялся тарарам по поводу засилья в России немецкого капитала. Крюге в коммерческом мире так и звали — Немец… Крюге наклонился через стол к Рубинштейну: — Дмитрий Львович, я всегда мечтал сразиться с вами на этом поле, хотя представляю, как рискую. — Не так страшен черт, — рассмеялся Рубинштейн и задорно взглянул на свою даму. — Верно, Зверек? — Ты славный, Митя, — нежно ответила она, положив ему на плечо свою золотую голову. Крюге предложил Рубинштейну играть вдвоем в «жмурки». Тогда среди крупных азартных игроков эта игра была популярной. Каждый вытаскивает из колоды без фигур по карте. Чья карта по очкам больше, тот и выиграл. Ставки чем больше, тем лучше — господин случай щекочет нервы, а думать не надо. Рубинштейну везло, и он сорвал подряд пять взяток. Речь шла о такой крупной сумме, что он стал красноречиво поглядывать на соперника — не остановиться ли, раз так уж пошла игра? Но Крюге проиграл еще три взятки и только после того, как выиграл одну, сказал устало: — Финита, — и пригласил Рубинштейна подняться в ресторан. За бокалом шампанского под цыганские романсы, которые замечательно пела знаменитая Варя Панина, Крюге выписал Рубинштейну солидный чек, но не на свой банковский дом «Юнкер и К0», а на петроградский учетно-ссудный банк, и сказал улыбаясь: — Наш банк теперь не очень популярен. Не хочу вас подводить. Рубинштейн взглянул на чек, небрежно запихнул его в жилетный карман и сказал: — Деньги не пахнут. — На эту тему нам очень стоит поговорить, — вдруг серьезно сказал Крюге и, встретив оживленный, заинтересованный взгляд Рубинштейна, продолжал — Я мог бы заплатить карточный долг акциями банковского дома Юнкера, и тогда ваш выигрыш впоследствии вырос бы минимум в три раза. — Не понимаю, — удивленный Рубинштейн склонился к нему через стол. — Все очень просто, — продолжал Крюге. — Наши акции сейчас обесценены примерно в три раза, но у них обеспечение гораздо более солидное, а главное, более перспективное, чем у банка, где вам по моему чеку произведут выплату. Вы сами прекрасно понимаете, что все определяющие события идут к концу, а когда прозвучит колокол финиша, лошади с нерусским кормом будут самые перспективные для новых заездов. — Дельно сказано, — улыбчиво кивнул Рубинштейн и спросил с наивной простотой — Вы имеете в виду лошадей немецких? — Да. — А не будут ли они выглядеть такими же дохлыми, как наши? — шутливо, весело спросил Рубинштейн, хотя разговор для него был сверхважен. Он и сам уже подумывал с тревогой о том, как будет выглядеть его капитал, когда война неизвестно чем кончится. — На ваш вопрос отвечает ход событий, — ответил Крюге. — Война на территории этой страны не происходила и не произойдет, а это значит, что к концу событий индустриальная мощь этой страны окажется в девственном состоянии. Волее того, из войны она выйдет еще более развитой и окрепшей, а главное, готовой к активнейшей деятельности в новых мирных условиях. — Но чем вызвана ваша забота о моих делах? — Ну во-первых… — замялся Крюге. — Я уже проявил подобную заботу не только о вас. Во-вторых, уже давно вы мне глубоко симпатичны своей непохожестью на инертных тюфяков. И последнее: я живу и действую все-таки в России. И в отличие от крикунов, которые под каждой лавкой ищут немцев и вопят о своем русском патриотизме, я всерьез думаю о завтрашнем дне России, и я уверен, что ее дальнейшее благополучие в экономической связи с Германией, как это и было доказано в довоенный период… Разговор закончился тем, что Рубинштейн вернул Крюге чек и взамен получил право на приобретение акций банка «Юнкер и К°» на сумму, троекратно превышавшую выигрыш. Но это было только начало. Спустя несколько дней Рубинштейн приобрел у Крюге за половинную сумму векселя великого князя Михаила Александровича на сумму около ста тысяч рублей. Крюге убедил его пойти на эту сделку, чтобы, как он выразился, иметь в своем кармане члена царской семьи, что всегда может пригодиться. Сам он воспользоваться этими векселями не мог — его имя связывают с немецкими интересами, и предъявление к оплате векселей великого князя могло вызвать ярость монархистов. Рубинштейн вернулся в Петроград, довольный своими кисло-водскими сделками и с твердым решением держать финансовый курс на Германию. В конце концов это было единственной возможностью оградить себя от чисто русской экономической катастрофы. И он был благодарен судьбе, подсунувшей ему в Кисловодске этого самого Крюге. Заместитель министра иностранных дел Анатолий Анатольевич Нератов заканчивал завтрак в своей квартире на Фонтанке с родственником, неожиданно нагрянувшим к нему с фронта штабс-капитаном Тусузовым. Тусузову интересно было узнать, что делается в верхах. Он приехал с фронта, где с начала войны нес офицерскую службу при армейском военно-полевом суде. Никогда Нератов не видел его таким расстроенным и угрюмым. Ему хотелось узнать, что делается на фронте, а Тусузов явно не хотел говорить об этом и расспрашивал, что делается в Петрограде. — Ты лучше расскажи, как там дела в окопах? — спросил Нератов. — На войне как на войне, стреляют и даже убивают, — невесело усмехнулся в пушистые усы Тусузов и спросил — Не скажешь ли, как расцениваются наши военные дела здесь? Нам-то там даже в бинокль всего не увидеть… — Тусузов пытался шутить, но Нератов слишком хорошо его знал, чтобы не видеть его настроения. — Как ты понимаешь, я занимаюсь только международным аспектом войны, а здесь все неизменно — наш военный союз нерушим… Они довольно долго обменивались ничего не содержащими фразами, и Тусузов наконец замолчал, опустив голову… — Как твое мнение, сколько мы еще можем выдержать такую войну? — серьезно и доверительно спросил Нератов. — Какую именно? — не поднимая головы, отозвался Тусузов. — С тяжелыми потерями и без заметных успехов… — Долго не протянем. — Но хватит вооружения? Живой силы? Почему? — Главное, на фронте больше нет тех солдат, с которыми мы начали войну, — ответил Тусузов. — Не понял — они что, все погибли? А пополнение? — Многие, конечно, погибли, уцелевшие стали другими. А пополнение состоит из людей, которые в ожидании призыва имели время подумать о войне. Теперь они об этом говорят с уцелевшими, — спокойно сказал Тусузов, как видно, давно продуманное. — Но разве думающий солдат хуже? — Весь вопрос, что он думает… — А что же он думает? — Что войну надо кончать и, пока не поздно, спасать Россию. Нератов подошел к зеркалу, увидел в нем себя — привычного, строго одетого, с гладко выбритым холеным лицом, и тотчас отвернулся, будто сам себе не понравился. Спросил: — Как это можно кончить войну и спасти при этом Россию? И вообще как это кончить? И от чего спасать Россию? — Как кончить? — переспросил Тусузов, вставая. — Очень просто: штыки в землю и домой, спасать Россию от преступной власти. — Ну знаешь… — изумленно сказал Нератов… — Если бы я это услышал не от тебя… — Вызвал бы полицию? — прищурил голубые глаза Тусузов. — Не хватит, Анатолий, полицейских на всех, кто так говорит или думает. Неделю назад мы судили одного унтер-офицера, так он заявил это на суде. — Так это же изменник! — воскликнул Нератов. — И мы его расстреляли, — тихо ответил Тусузов. — Но в последнем слове он называл себя иначе — социал-демократом, большевиком. — Большевиком? Так это и есть первостепенный изменник! — убежденно и почему-то радостно воскликнул Нератов. — Расстреляли, и делу конец. — Если хочешь знать, это расстрелять нельзя. Последнее время на передовой все больше таких агитаторов, и их призывы падают на благодатную почву — война осточертела всем, тем более такая война… без света в окошке, и это самая главная опасность войне, России, монархии, всем нам. — Подожди, подожди… — тихо перебил Нератов и с искренним изумлением произнес — Но разве солдату непонятно, что во время войны пацифистские настроения — это начало поражений? — Если бы просто пацифизм, — ответил Тусузов. — А что ж тут не просто? — Правда, не хотелось бы говорить. — Вот тебе и раз… как говорится, спасибо за доверие… Они стояли друг против друга — высокий, прямой, подтянутый Нератов и сутулый, какой-то совсем невоенный в мешковатом кителе Тусузов, — хоть и родственники, люди одного мира жизни, но один из них знал о войне настоящую правду, и от этого они говорили будто на разных языках. Тусузов в смущении развел руками: — Извини… Я скажу… — пробормотал он и, решившись, вскинул голову — Они считают эту войну преступной, потому что она ведется за интересы не народа или России, а фабрикантов и помещиков. И что царь, таким образом, служит не народу, а сословию богатых. Ты бы послушал этого, которого мы судили. Он говорил нам: «Господа судьи, то, что военные промышленники нажили на этой войне золотое брюхо, ясно и вам. А что обещают народу? Дарданелльский пролив? А на кой он ляд нашему крестьянину, который знает, что дома у него уже некому пахать землю? Или рабочему, который как гнул спину на хозяина, так и гнет…» — Тусузов вдруг осекся, посмотрел на брата, слушавшего его с бледным лицом. — Извини, Анатолий, — сказал он другим голосом. — Но ты сам попросил меня… я сказал тебе правду. Ты спросил, я ответил… А что будет дальше, даже подумать страшно… По неужели здесь никто ничего этого не знает? — То, что война сложилась для нас тяжело, знают все. — А то, чем это может обернуться для России, понимают? — снова, вскинув голову, спросил Тусузов. Нератов не ответил… Он в это время вспомнил недавний разговор с министром Сазоновым, который сказал, что сейчас проблемами России всерьез занимаются только солдаты на фронте… Нератов тогда не понял министра, теперь ему было все ясно, и от тревоги щемило сердце… Неужели все так плохо?ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Для начальника штаба царской Ставки генерала Алексеева ничего, кроме войны, не существовало. И войну он видел как некое особое действо, совершенно оторванное от жизни России. Он однажды признался, что потери на войне не воспринимает как людские потери. Его беспокоит только одно — когда в формуле сражения потери начинают заметно превышать реальные резервы. Войной он занимался ежедневно, старательно, строго, ревностно оберегая свое высокое единоначалие от всех и подчиняясь только одному человеку. Первые два года это был великий князь Николай Николаевич — грозный, громогласный, но, увы, знающий военное дело далеко не достаточно. Ему не дано было видеть и понимать всю необозримую панораму этой великой войны. Алексеев до сих пор не простил ему трагедию армии Самсонова, которая, он считал, погибла из-за самодурства великого князя: легкомысленно заверив союзников, что готов наступать на Берлин, он без достаточной подготовки погнал в наступление армии Самсонова, Ренненкампфа и другие. Когда главнокомандующим был Николай Николаевич, царь находился от Алексеева где-то далеко, отгороженный от него могучей фигурой великого князя. Теперь над Алексеевым сам монарх. Только царь стоял за его спиной. Его ежеутренние доклады царю проходят спокойно. Царь молча выслушивает его более чем краткое сообщение о случившемся на всех фронтах, затем выслушивает его предложения, которые к моменту доклада, как правило, уже оформлены в соответствующие приказы. Он крайне редко вмешивался в сложнейшие штабные дела. Но если он это иногда делал, Алексееву бывало нелегко. Собственные мысли о ходе войны возникали у царя спонтанно, беспричинно и необоснованно, но он неожиданно становился упрямым и требовал беспрекословного выполнения своих указаний. Попытки Алексеева возражать вызывали у монарха неудовольствие, даже гнев. Алексеев скоро понял, что царь, как правило, вмешивается в дела войны по чьей-то подсказке. Но все же подобные вмешательства царя были не такими уж частыми, и, кроме того, Алексеев иногда брал на себя смелость «не понимать» некоторые указания монарха и поступать по-своему. И не было случая, чтобы Николай это обнаруживал… Пожалуй, у генерала Алексеева были все основания считать, что с царем ему работать легче, чем с великим князем. Однако сам генерал не мог стать выше и сильнее самого себя. В этом смысле его очень точно охарактеризовал генерал Брусилов: «…Он обладал умом, большими военными знаниями, быстро соображал и, несомненно, был хороший стратег… но у такого верховного вождя, за которого нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам был воли недостаточно крепкой и решительной. Кроме того, он не был человеком придворным, чуждался этой сферы, и ему под напором различных явлений со всевозможных сторон было часто не под силу отстаивать свои мнения и выполнять надлежащим образом те боевые задачи, которые выпадали на русскую армию». Положение Алексеева укрепилось в весенне-летние месяцы успешного наступления войск Юго-Западного фронта под командованием генерала Брусилова. И перед этим наступлением все было как обычно: на царя нажимали союзники — требовали активных действий. У них висел на нитке Верден, а под Трентино терпела поражение итальянская армия. По приказу царя в марте была начата наступательная операция в районе озера Нарочь, но она не удалась и вскоре захлебнулась. Союзники возобновили нажим на царя. Руководители английской и французской военных миссий поочередно прорывались к царю с тревожными депешами, полученными ими из Лондона и Парижа, после чего царь вызывал к себе Алексеева и молча отдавал ему эти депеши. Однажды Алексеев не выдержал и сказал угрюмо: — Мы все же не можем, ваше величество, воевать за себя и за них… После долгого молчания царь сказал: — Приготовьте записку о Нарочской операции, нужно показать, что это наступление мы дальше развивать не могли, укажите потери, отметьте неблагоприятный рельеф местности и скверные климатические условия. — Кому адресовать? — чисто для проформы спросил Алексеев, отлично понимая кому. — Пишите без адреса, — ответил царь, подтверждая соображение Алексеева. Генерал повернулся уходить, в это время Николай сказал — Нужно сделать все, что можно, для наилучшего обеспечения нашего общего наступления… Это общее наступление уже давно разрабатывалось в Ставке, но Алексеев добился, чтобы о нем не были преждевременно извещены союзники, ему хотелось хоть раз осуществить стратегическую самостоятельность Ставки. Но все равно не так-то легко ему было свести воедино расчеты и действия трех фронтов. Командующий Северо-Западным фронтом генерал-адъютант Куропаткин и командующий Западным фронтом генерал Эверт были весьма влиятельными военачальниками, пользовавшимися безоговорочным расположением монарха, что давало им право обращаться к нему через голову начальника штаба, и оба они к намеченному общему наступлению относились скептически, они неустанно твердили царю, что в предстоящем наступлении можно понести непоправимое поражение, потому что противник в этих местах очень сильно укрепился. Царьмистически боялся новых поражений. Спорить с ними Алексееву было трудно еще и потому, что совсем недавно он был в подчинении у этих генералов. Командующий третьим включаемым в наступление Юго-Западным фронтом генерал Иванов находился, по выражению Алексеева, в состоянии «опасного старческого безволия». На его место Алексеев прочил уже хорошо отличившегося в этой войне энергичного генерала Алексея Алексеевича Брусилова. Однако и произвести эту замену было непросто — престарелого Иванова обожал престарелый министр двора граф Фридерикс. Когда Алексеев впервые заговорил об этом перемещении с царем, неосторожно сделав это в присутствии Фридерикса, старый граф истерически воскликнул: — Иванова трогать нельзя! Царь, удивленный экспансивностью своего вечно дремлющего министра, посмотрел на него с улыбкой, пошутил: — Он что, рассыплется? — Нет! Нет! Нет! — замотал головой Фридерикс и вдруг заявил: — Это шаг против меня! Но царь сказал: — Владимир Борисович, вы же давний друг Иванова, неужели вы хотите, чтобы его имя, его реноме были поставлены под удар только потому, что, находясь в преклонном возрасте, он просто физически не сможет сделать то, что требуется. — Тогда нужно, чтобы он был здесь, при Ставке, — проворчал Фридерикс. — Вот это мы сделаем, и вы наговоритесь с ним всласть… — милостиво улыбнулся царь. А когда министр вышел, сказал огорченно — Трудно со стариками… Брусилов был назначен командующим фронтом. Теперь главной задачей Алексеева стало сломить трусливую позицию генералов Эверта и Куропаткина. Для этого он уговорил царя созвать в Ставке военный совет трех фронтов, и он был назначен на 1 апреля. Совершенно неожиданно царь изъявил желание перед военным советом посмотреть Юго-Западный фронт. «Зачем это ему понадобилось?»— с досадой подумал Алексеев, но возражать не решился, предположив, что царь захотел посмотреть Брусилова, так сказать, на месте действия. Однако сам царь об этом не говорил и объяснил цели своей поездки весьма туманно. Наверно, прав был Брусилов, который об этих поездках царя впоследствии написал в своих мемуарах: «…царю в Ставке было скучно. Ежедневно в 11 часов утра он принимал доклад начальника штаба и генерал-квартирмейстера о положении на фронте, и, в сущности, на этом заканчивалось его фиктивное правление войсками. Все остальное время ему делать было нечего, и поэтому, мне кажется, он старался все время разъезжать то в Царское Село, то на фронт, то в разные места России без какой-либо определенной цели, а лишь бы убить время…» Царь уже собирался в поездку, а Брусилов все еще не принял фронт от Иванова, они даже еще не виделись. Алексеев связывается с Брусиловым — в чем дело? Оказывается, ему от имени Иванова сообщили, чтобы он не выезжал в штаб фронта. Алексеев связывается с Ивановым — оказывается, он получил от Фридерикса указание со ссылкой на царя не покидать фронта. Разъяренный Алексеев идет к царю, но тот ничего не знает об указании Фридерикса. И тогда из Ставки летит телеграфный приказ Иванову, в копии Брусилову — немедленно сдать и принять дела. Спустя несколько дней Брусилов принял дела от рыдавшего Иванова, который каждую минуту повторял: «Господи боже, за что же так со мной?» А уже на следующий день Брусилов встречал в Каменец-Подольске царя… Никакого серьезного разговора с царем у него не произошло. Монарх вдруг стал выяснять, почему у генерала плохие отношения с министром двора и генералом Ивановым. — У меня с ними никогда не было и нет никаких отношений вообще, — не скрывая своего неудовольствия, ответил Брусилов и начал говорить о Юго-Западном фронте, ОН был категорически не согласен, что этот фронт не способен наступать, и в заключение заявил — В случае, если фронту не будет дана возможность наступать, прошу освободить меня от обязанностей командующего. Царь не любил решительные заявления. Он долго, с неодобрительным любопытством рассматривал Брусилова и наконец сказал: — Я ни за, ни против этого наступления. Прошу вас изложить свои соображения на военном совете… На военном совете в Ставке царь сидел в сторонке, рассеянно и безо всякого выражения слушал выступающих. Алексеев сообщил, какое большое материально-техническое усиление получат Северный и Северо-Западный фронты, и таким образом лишил командующих этими фронтами генералов Куропаткина и Эверта возможности открыто заявить о своих сомнениях в успехе. А Брусилов, не получавший никакого подкрепления, Снова потребовал права провести наступление… Наконец, вопрос об общем наступлении трех фронтов был решен… Но затем для Алексеева начались дни, которые он сам назвал потом временем бессильного гнева. Генералы Куропаткин и Эверт под разными предлогами в назначенные сроки не выступили. Но самое страшное для Алексеева было в том, что в военные дела снова вмешалось Царское Село. Черт разберет, кто оттуда давил на царя: царица, Гришка Распутин или кто еще, но верховный вдруг тоже стал сомневаться в успехе всех фронтов и, так или иначе, поддержал позицию сверхосторожных генералов. И только руководимый генералом Брусиловым Юго-Западный фронт в точно назначенный день и час двинулся в наступление, и его войска в короткий срок добились больших успехов: австро-венгерская армия была фактически разгромлена — более 370 000 пленных, одних офицеров более 3 000, была захвачена масса вооружения. Но не поддержанный северными соседями, истощив свои силы, Брусилов в конце июля прекратил наступление… За этим последовало застойное лето… Царь впоследствии не мог не понять, что при общем наступлении трех фронтов успех был бы многократно больше, мог даже стать решающим для всей войны. Однако он ни разу потом не сказал об этом Алексееву, а тот, щадя монарха, не поднимал об этом разговор. На это у него не хватало решительности. Он видел, что царь чувствует себя как бы виноватым перед ним, и Алексееву было достаточно того, что его положение возле монарха пусть на горькой основе укрепилось. Но произошло нечто другое, тревожно нарушившее мир мыслей и чувств Алексеева. Вместе с царем к нему приблизилась Россия со всеми своими бедами, которым не было конца. Он и раньше знал, что Российское государство живет трудно, куда хуже, чем Западная Европа, но никогда глубоко над этим не задумывался, да и всегда было объяснение — своеобразие исторического развития России. Но он хорошо помнил грозный девятьсот пятый год, когда разгорался бунт, угрожавший российской власти и даже двору. Однако государство с этим справилось, бунтовщики были ликвидированы, прочно упрятаны в Сибирь, и Алексеев думал, что положение в стране стабилизировалось. Это подтвердили и первые дни войны, сопровождавшиеся повсеместными патриотическими манифестациями и боевым духом войск, который Алексеев сам в те дни наблюдал. Но сейчас Россия со всеми своими бедами напоминала о себе каждый день, и Алексеев все чаще обнаруживал зависимость от этого его чисто военных дел. Россия ворвалась даже в благопристойные завтраки у императора в узком кругу приближенных и именитых гостей. То и дело хозяин стола заводит разговоры о событиях в Петрограде — то о Думе, то о безрассудстве газет, то о нехватке продовольствия. К царю в Ставку стали часто наезжать штатские деятели из Петрограда, после разговора с ними царь становился мрачен, раздражителен, иногда просто недоступен. Незаметно для себя Алексеев тоже стал интересоваться гражданскими делами и событиями. Сначала ему просто не хотелось выглядеть неосведомленным перед монархом. Но затем он понял, что его штабные дела пришли в такую прямую зависимость от всего, что творилось на Руси, когда он просто обязан быть повседневно в курсе ненавистных ему событий. Теперь он все чаще заходит в штабную комнату, где два полковника занимались систематизацией информации невоенного характера. На удивление всем штабным, он почти ежедневно приглашает к себе полковника Мачульского, осуществляющего связь Ставки с петербургской прессой и находящегося в курсе всех газетных сенсаций. Но в кабинет, где работали два полковника, собиравших штатскую информацию, Алексеев заходит сам и никогда не вызывает полковников к себе. Наверное, это от желания подчеркнуть, что его стремление узнать о происходящем в Петрограде и в стране никак, по крайней мере напрямую, не связано с тем главным святым делом, которым он занимается в своем служебном кабинете. Но все труднее ему скрывать тревогу, которую будили в нем чисто гражданские дела. Он думает теперь об этом все время, потому что все время ощущает воздействие этого на его главные военные дела. Чем тревожнее были сведения о внутреннем положении в стране, тем все больше Алексеев утверждался в мысли, что гражданские власти бессильны с этим справиться и что для тыла нужна военная диктатура. В этом он видел спасение. Эта мысль окончательно укрепилась в нем после нечаянной его встречи с министром внутренних дел Протопоповым. Он приехал в Ставку, но время его аудиенции у царя отодвинулось, и черт дернул Алексеева пригласить его к себе… Об этой их встрече потом Протопопов написал своему приближенному врачу Бадмаеву: «Как выдержали мои нервы в этот час, не знаю, все-таки они у меня крепкие. Теперь я знаю, какой дьявол находится возле нашего государя. Весь час он сидел за столом неподвижно, как монумент, и не сводил с меня своих мертвящих глаз. Я испытывал нечто подобное тому, как бывало на гипнотических сеансах у профессора Бехтерева — будто я лишился воли над самим собой и с каждой минутой теряю силы, словно из меня вытекает кровь. Это не прошло и теперь, и и прошу вас с подателем прислать того лекарства, что в пузырьках…» Алексеев был, конечно, наслышан о Протопопове, знал его распутинское «происхождение» и то, что о его деятельности ходит черная молва, но сейчас он имел возможность разглядеть его вблизи и поговорить с ним. Протопопов вошел в его кабинет с огромным пузатым портфелем, который он, неизвестно почему, оставил посередине комнаты. Они поздоровались, министр сел в кресло и принялся клетчатым платком утирать с лица пот. И потом он все время держал платок в руке, то и дело утирая то лоб, то губы, то шею. Вскоре Алексеев обнаружил, что никак не может заглянуть в глаза своего собеседника — они безостановочно бегали из стороны в сторону, снизу вверх и обратно, а то министр просто надолго закрывал их синеватыми вспухшими веками. Но все это было чепухой по сравнению с тем, что понес этот министр во время разговора. Алексеев сумел задать ему только один вопрос — есть ли реальная возможность наладить продовольственное снабжение Петрограда? Протопопов закатил глаза, и в горле у него забулькало — не то он смеялся, не то не мог проглотить слюну. — Налицо духовный распад населения! Или, по писанию, себя не познаше… — вдруг выпалил он и стал рассказывать о каком-то ему знакомом французе-прорицателе, который предрек ему этот шестнадцатый год как счастливый, и заключил: — Министерство мне тот француз предрек так точно, будто он в душу государя заглядывал… Алексеев слушал его и думал: он же тронутый, этот министр. Что же от него можно ждать для России? А когда Протопопова позвали к царю и он ушел, Алексеев непроизвольно бросился к окну и распахнул его настежь, бормоча: «Мразь… мразь…» Глубокими ночами, когда в Ставке все затихало и только на узле связи щелкали телеграфные аппараты ЮЗа, Алексеев писал докладную записку царю, а днем стерег момент поговорить с ним — хотел узнать, как он относится к его предложению. Может быть, нет смысла и трудиться над проектом. И вот такой момент представился. Царь под вечер пригласил Алексеева прогуляться в саду. Солнце быстро скатывалось за крыши домов, и в небольшом саду Ставки аккуратные дорожки уже покрыла густая тень. Ничто не нарушало тишины покойного вечера. Царь шел на полшага впереди. Он был в летней полковничьей форме, фуражку нес в руке. Алексеев был, как всегда, в своем генеральском кителе, облегавшем его плотную фигуру, и, как всегда, он испытывал некоторую неловкость от того, что император был в воинском звании меньшем, чем он, а ни на минуту нельзя забыть, что перед ним помазанник божий… — Михаил Васильевич, какая прелесть бабье лето! А? — спросил Николай, не оборачиваясь, и, не дожидаясь ответа, продолжал — Сегодня утром заходит ко мне милый Фридерикс и говорит: «Что-то давно ничего нет с японского фронта». Я ему: «Владимир Борисович, так там же война окончилась десять лет назад…» Тогда он перекрестился и говорит: «И то слава богу…» — Царь негромко засмеялся, через нлечо поглядывая на Алексеева голубыми смеющимися глазами. Все знали: когда царь начинает рассказывать всякие смешные истории о выживающем из ума министре двора, значит, у него хорошее настроение. — Невеселое дело старость, Михаил Васильевич, — продолжал царь. — Ну почему? — сухим баском возразил Алексеев. — Я знаю много счастливых стариков, окруженных детьми, внуками. Плоха, по-моему, только преждевременная старость и еще хуже старость душевная. Царь удивленно посмотрел на него и пошел дальше. — Когда кончится война, — продолжал Алексеев, — уйду в отставку, буду в имении заниматься садом, а на лето буду созывать близких и друзей. — Меня позвать не забудьте, — улыбнулся в усы царь. — Вы же не приедете, ваше величество. Я нужен только для войны, а вы… — Алексеев замялся, не зная, как выразиться. — В общем, хлопот у вас после войны будет не меньше, чем сейчас. Ну а я на покой. — Алексеем) помолчал и, смотря сбоку на царя, крякнул по-стариковски:- Как бы не состариться мне здесь, в Ставке. Царь повернул к нему удивленное лицо: — Почему вдруг такой пессимизм? — Ваше величество, фронту исполнить свой долг может помешать тыл. Царь остановился, внимательно и строго смотря на своего спутника. Он надел фуражку: — Что вы имеете в виду? Еще мгновение назад Алексеев решил не говорить до конца, но… когда еще представится такой случай? — Все, ваше величество, — решительно сказал он. — Я уверен, ваше величество, для тыла нужен военный диктатор, который кончил бы с разгильдяйством гражданской власти, действовал по вашим повелениям и сделал бы уверенной поддержку тылом фронта. А сейчас тыл для фронта — это тревога. За все тревога: заводы не дают боеприпасы, транспорт развален, смута среди рабочих грозит параличом всей промышленности. Царь слушал Алексеева внимательно и, как видно, не собирался возражать. Он вообще любил слушать своего начальника штаба. Ему нравилось, как он говорил — уверенно, убедительно, без лишних слов. О крепкой руке для Петрограда, для всех гражданских дел он и сам уже думал. Он только не знал, кто мог стать такой крепкой рукой. — У вас есть кандидатура? — спросил он. — Я думал… кто-то из великих князей… — Сергей Михайлович? — со слабой усмешкой спросил царь, желая вызвать Алексеева на то, чтобы он назвал имя Николая Николаевича, конечно же, единственного из великих князей, который мог бы взять в руки гражданскую публику. Алексеев, конечно, знал, что Николай Николаевич неприемлемая кандидатура для императрицы, которая убрала его из Ставки, боясь, что он хочет затмить ее венценосного мужа. — Ну нет, — улыбнулся в ответ Алексеев, — всем известна мягкость Сергея Михайловича. — И нерешительно сказал — Почему, впрочем, обязательно великий князь? Разве оскудела земля русская на решительных людей с высоким военным званием? Найдем, ваше величество, непременно найдем. — Хорошо… — Царь посмотрел на генерала, лицо которого было, как всегда, строгим. — Вы можете мне письменно представить ваши соображения об этом? Всю, так сказать, конструкцию той власти, которую вы имеете в виду. — Слушаюсь, ваше величество, я сделаю это в кратчайший срок, — по-военному отчеканил генерал и вытянул руки по швам. Царь кивнул и пошел по дорожке дальше. Алексеев неотступно за ним — сбоку, на полшага позади. На повороте дорожки, прижавшись к дереву, стоял охранник — оба сделали вид, будто не заметили его. Царь сорвал с березки листочек, растер его пальцами и понюхал. — Баней пахнет, — тихо засмеялся он. — Какая прелесть баня, Михаил Васильевич. Не забыли по причине пользования ваннами? Я уже забываю. Последний раз был в бане, дай бог вспомнить… ну да, еще когда стажировался в полку. А вот, говорят, у финнов бани совершенно особые, без воды. Даже смешно: баня без воды. Как же они там моются? — Царь снова цонюхал растертый листок. — Нет, господа, извольте жаловать русскую баню… Алексеев слушал его с внимательной улыбкой, а про себя дивился невероятной способности царя мгновенно отключаться от всех дел. И от каких дел! Так или иначе, больше о том главном, невероятно важном Алексеев разговора продолжать уже не мог. Спустя три дня Алексеев вручил Николаю свою записку, и, хотя на первой ее странице стоял гриф «Совершенно секретно», к моменту, когда царь ее получил, ее содержание уже знали многие. И может быть, раньше всех английский генерал Вильямс. О военной диктатуре для спасения России как действующего военного союзника генерал думал и сам, ну а раз такой проект, и притом русского происхождения, уже есть, Вильямс счел безотлагательным осведомить царя о своем мнении. За завтраком, когда царь, разговаривая с Алексеевым, обронил фразу, что не может понять позиции Думы по поводу земств, английский генерал, нарушая правила этикета и нисколько не смущаясь, громко сказал: — Нам, англичанам, понять это еще труднее… Царь повернулся к нему с застывшим лицом — в самом деле, стало невозможно спокойно поговорить о своих делах, лезут… — Что непонятно нашему другу генералу Вильямсу? — спросил Николай по-английски, как бы отводя англичанина от разговора, который у него был с Алексеевым. — Вы уже знаете, ваше величество, мою неисправимо прямую солдатскую душу… — продолжал на ломаном русском языке Вильяме, словно не видя недовольного лица царя и не понимая своей бестактности. — Я, ваше величество, за военную власть повсеместно! — Ваша мысль не оригинальна, — по-русски ответил царь и повернулся к Алексееву. Но генерал Вильяме сделал свое дело — ему нужно было только довести до сведения царя, что у генерала Алексеева есть серьезные единомышленники. А он еще сегодня обо всем этом пошлет шифрограмму в Лондон… Когда записка Алексеева еще перепечатывалась в канцелярии штаба, с ней ознакомился свиты его величества генерал Воейков. Этот оголтелый бездельник все время болтался возле царя, хотя по главной своей должности дворцового коменданта находиться в Ставке ему было совсем не обязательно. Если не помнить, что царь поручил ему еще и руководить внедрением спорта в армии и среди населения… Должность же дворцового коменданта не требовала от генерала никакой работы. Дворцовое хозяйство, включая охрану дворцов, вели другие многочисленные должностные лица. По статуту обе должности Воейкова не давали ему никаких ни военных, ни административных прав, но правительственные сановники всеми способами добивались его расположения. Крупные дельцы, обделывая через него свои аферы, щедро одаривали генерала. И здесь возможности у генерала были очень велики — он являлся непременным партнером царя, когда тому хотелось выпить, и слыл у него человеком прямой души и бескорыстной преданности… С опухшими глазами, с красным носом, неряшливыми усами (он очень смешил царицу, показывая, как после еды вытряхивает из усов крошки), похмельно злой генерал Воейков в то утро бездельно слонялся по Ставке и в канцелярии наткнулся на перепе-чатывавшуюся записку Алексеева о военной диктатуре. Новость потрясающая! Но кого прочат в диктаторы? Должен быть военный, но кто, кто именно? Это значит, что возле царя появится еще один генерал, да еще и с неограниченной властью в руках! Ничего хорошего это ему, Воейкову, не сулило. На всех появлявшихся возле царя военных он смотрел с одной меркой: как этот человек отнесется к нему, не отодвинет ли его от царя? И если чувствовал такую опасность, тому военному несдобровать, уж генерал Воейков найдет момент замолвит! монарху памятное словечко… Спустя три дня Воейков выехал из Ставки в Царское Село за охотничьими принадлежностями царя. В саду возле Ставки появились вороны, а государь обожает их стрелять. Воейкову эта поездка за ружьями очень кстати. Нет, нет, сам он царице о проекте Алексеева не скажет ни слова, но он знает, что именно она должна прежде всех узнать эту новость. Кто ей скажет? Дело непростое. Если Алексеев, не дай бог, узнает, от кого новость попала к ней, быть беде. Алексеева и царь слушается. Воейков пустил новость обходным путем, и она дошла до царицы, когда сам Воейков уже вернулся в Ставку. В английское посольство эта новость пришла через Лондон, а туда о ней сообщил генерал Вильямс. Лондон немедленно запросил свое посольство в Петрограде — что знает и думает об этом многоопытный посол его величества английского короля сэр Джордж Бьюкенен? Бьюкенен понимал, что отвечать Лондону можно, только зная точно, кто станет диктатором. На выяснение этого были брошены все силы посольства — вопрос был исторически важным. Георгий Максимович Грубин прекрасно понимал, какой бедой для Германии может обернуться появление в России сильной власти, когда все последние расчеты германского генштаба были как раз на полный развал власти и страны. Война могла затянуться, а это, кроме всего прочего, отодвигало в неизвестность казавшуюся Грубину такой близкой его послевоенную жизнь на покое и в полном достатке… Грубин немедля увиделся с Манусом; Они созвонились и встретились в кондитерской Хаммера на Невском, где по утрам обычно собирались биржевые дельцы. Открытая игра на бирже была запрещена, и сделки обговаривались где попало, и, в частности, популярным местом стали кондитерские на Невском. А в послеобеденное время, когда там встретились Грубин и Манус, кондитерскую заполняли ее дневные посетители, главным образом пожилые дамы и гимназистки. Они сидели за маленьким столиком в полусумеречной глубине зала. Оранжевый свет настольной лампочки проявлял из сумерек крупное налитое лицо Мануса, отражался летучим блеском в очках Грубина. — …Вы понимаете, что означает для нас с вами военный диктатор с неограниченной властью для тыла? — тихо говорил Грубин своим ровным, на одной ноте голосом, не выдавая своей тревоги, но стараясь посеять тревогу в душе банкира. — Прежде всего это будет означать контроль над всеми финансовыми делами. Мне сказали, что военный диктатор тыла будет утверждать каждую операцию, если она на сумму больше двадцати тысяч. Никто Грубину этого не говорил, но он знает, где у Мануса больное место. — Я что-то не верю, — тоже тихо сказал Манус— Выходит, будет два царя, и оба с неограниченной властью. Не может такого быть. — Ну, подождем — увидим, — равнодушно обронил Грубин и, окинув спокойным взглядом уютный зал, добавил — Мне-то с моими сделками вообще наплевать. — Они помолчали. Манус думал. Сообщенная Грубиным новость не казалась ему чрезмерно важной, а главное, ему-то чего тревожиться, имея за спиной Протопопова, а за ним царицу. А Грубин перепугался от вечной своей сверхосторожности. Манус посмотрел в увеличенные очками глаза Грубина и покровительственно улыбнулся: — Опасность вам приснилась. Грубин поправил на носу очки, не уходя от взгляда Мануса, спросил встревоженно: — Неужели вы, Игнатий Порфирьевич, не понимаете, в какое положение попадет правительство?.. — Он снял очки, защелкнул их в роговой футляр и, смотря на двух гимназисточек, щебетавших за столиком у окна, сказал — И мне кажется, Игнатий Порфирьевич, что снов я вам никогда не рассказывал, а мои советы, смею думать, не всегда были для вас бесполезными… наяву… — Давайте-ка без обид, Георгий Максимович, я мог и недодумать сразу… Прошу вас, выкладывайте все… — В свете этой ситуации… — не сразу заговорил Грубин, — вы переоцениваете возможности Протопопова, который тоже окажется под контролем. Да и известная вам дама может оказаться без сегодняшней ее власти. Вдруг то лицо окажется строптивым и не пожелает слушать ее советы? Манус слепыми глазами смотрел на Грубина и пошевеливал на пальце перстень с сердоликом. Грубин уже знал — он думает… принимает решение. — Спасибо, Георгий Максимович… — Он накрыл своей грузной ладонью руку Грубина. — Чек выписывать?.. — И рассмеялся… В середине июля царь получил длинное письмо-протест от совета министров, подписанное Штюрмером. В нем было две страницы доводов против проекта генерала Алексеева, получалось так, что его отвергают все государственные и общественные деятели России и Дума в том числе. Прочитав письмо, Алексеев сказал царю: — Держатся за свои привычки как за нечто вечное. — Но кого, кого на этот пост? — нетерпеливо спросил царь. Алексеев почувствовал, что монарх уже колеблется… Идея эта окончательно перестала для царя существовать спустя несколько дней, когда он получил письмо от жены. «Мой любимый ангел! — писала она. — Уже половина первого, и я только что легла, но я хочу начать письмо, пока я еще помню свой разговор со Штюрмером…» И дальше: «Бедняга был очень расстроен слухами, которые ему передали от лиц, бывших в Могилеве, а когда Родзянко на него набросился, он пришел в полное недоумение. Будто бы предполагается военная диктатура с Сергеем М. во главе, что министров также сменят и так далее. И дурак Родз. налетел на него, спрашивая его мнения по этому вопросу, и так далее. Он ответил, что ничего по этому делу не знает и потому у него не может быть никакого мнения. Я его утешила, сказав, что ты мне ничего об этом не писал, что я уверена, что ты никогда бы не назначил на такое место великого князя, а меньше всего С. М., у которого достаточно дел, которые он должен привести в порядок». В другом месте письма царица снова возвращалась к этому вопросу и подчеркивала, что учреждение такой должности «поставило бы министров в нелепое положение». Последний удар по алексеевскому проекту нанес все-таки дворцовый комендант генерал Воейков. Царь позвал его к себе перед обедом выпить по рюмочке. Генерал держался мрачно, вроде бы даже не хотел пить… — Вы больны? — встревожился царь. — Я нервничаю, — угрюмо ответил Воейков. — Что случилось? — Да вот слышал разговоры о новом диктаторе для России и думаю, до чего память людская коротка. Был же у нас такой второй диктатор России, который хотел стать первым, — великий наш князь Николай Николаевич. Был же ведь он, ваше величество! Слава богу, вовремя убрали. А теперь все снова-здорово. Царь не ответил, задумался. В эту минуту проект генерала Алексеева о военной диктатуре для тыла перестал существовать и превратился в конце концов в нелепейшее распоряжение царя, по которому каким-то диктатором с половинной властью стал премьер-министр Штюрмер, который и до этого не мог справиться со своими обязанностями, потому что в своем старческом маразме он уже не понимал самых простых вещей… Да и вообще он вскоре был снят… Так вершились дела в высших кругах царской власти, когда русские солдаты на всех фронтах погибали за царя и отечество…ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Карл Перен появился в русской столице зимой 1913 года. Он снял в гостинице «Гранд-отель» двухкомнатный апартамент! мент и прикрепил на двери скромную визитную карточку: «Доктор Карл Перен». Спустя несколько дней в газете «Новое время» появилось объявление: «Прорицатель будущего доктор К. Перен. Оккультные знания по новейшим данным. Наука об уме. Магнетическая концентрация (не путать с гипнозом)». Выписав адреса из справочной книги «Весь Петроград», Перен разослал сотни писем о своих способностях угадывать будущее и сообщал, что им сделаны полностью подтвердившиеся предсказания коронованным особам, в том числе английскому королю и бельгийской королеве. Скоро в великосветских салонах Петрограда появилась интереснейшая тема для разговоров: необыкновенный прорицатель будущего Карл Перен. Из уст в уста передавались истории о его сбывшихся предсказаниях. Мосье Перен стал достопримечательностью великосветских кругов, о нем говорил «весь Петербург», и нет ничего удивительного в том, что Протопопов пожелал с ним познакомиться, — он был склонен ко всяческой мистике. Страдая неизлечимым недугом, он уже не раз обращался ко всяким чудодеям-исцелителям и даже к гадалкам. Среди российских промышленников он слыл дельцом хитрым и удачливым, а вот если кошка перебегала ему дорогу, он стоял, считая до ста тринадцати, или возвращался назад. Однако до осени 1915 года Протопопов не встречался с Переном и впоследствии признался ему, что он даже избегал знакомства с ним, так как боялся, что он предскажет ему несчастье, а то и смерть. Прорицатель будущего господин Перен заинтересовал русскую военную контрразведку, как только он появился в русской столице. Перен именовал себя гражданином французской республики, паспорт у него был американский, а говорить он предпочитал по-немецки. В пограничном регистрационном листке в графе «Цель приезда» Перен записал: «Публичная демонстрация магнетических опытов с целью заработка». Но в Петрограде, сняв дорогой номер в гостинице, он потом никаких публичных выступлений не устраивал. Главное подозрение вызывало то, в каком кругу людей он стал вращаться и делать свои индивидуальные предсказания, — как правило, это были люди с положением, причастные к государственным учреждениям, политическим партиям или военным делам. Причем далеко не всегда с большими деньгами. Когда началась война, Карл Перен начал всячески выказывать свою принадлежность и преданность тройственному согласию, внес и сообщил об этом в газете 300 рублей на текущий счет Красного Креста. В первые дни войны он посетил французское посольство, где оставил письмо, в котором объявлял себя добровольцем французской армии, готовым по первому зову отбыть во Францию. Письмо его было оставлено без последствий — кстати, в нем он и не указал даже своего адреса. Теперь Перен с особой настойчивостью добивался знакомств в военных кругах. Контрразведка, зная об интересе к прорицателю в высоких сферах, успокоилась только тогда, когда Перен выехал из России. Пограничная жандармерия получила строгий приказ больше Перена в Россию не впускать… Уехал он в конце 1915 года, вскоре после того, как его услугами воспользовался Протопопов… Перен продиктовал тогда Протопопову перечень счастливых и несчастливых для него дней. И позже, давая показания следственной комиссии Временного правительства, Протопопов утверждал, что эти дни удачи и бедствий Перен предсказал ему с удивительной точностью. Но главное — это предсказание ему большой государственной карьеры. Меж тем прорицатель Перен осел в Швеции и здесь узнал, что его восторженный поклонник стал министром внутренних дел России. С этого момента начинается новый тур их отношений. Протопопов однажды получил от него письмо, полное тревоги за его дальнейшую судьбу. Какие-то запоздалые флюиды заставили чуткого прорицателя издали срочно предупредить Протопопова о том, что есть новые числа месяца, которые для него очень опасны. Но он может сообщить их ему только лично. Далее Перен писал: «…Я избрал вас потому, что знаю, что вы этого достойны, потому что поверил в вас и в ваше будущее и делал опыты с большим успехом и еще большие успехи ожидают вас: положение, титул, величие, и они получатся скоро, под вашим управлением возникнет сильная новая счастливая Россия, правда, путь ваш не всегда будет усыпан розами, работа ваша будет трудна и обременительна, но вы преодолеете все препятствия и все затруднения, присущие государственному деятелю. Я утверждаю, что вы осуществите все свои честолюбивые мечты и вас ожидает даже большее, чем вы думаете, но нет розы без шипов, и я боюсь за вас, что вы подвергнетесь болезни между ноябрем текущего года и сентябрем 1917-го…» «…Я действительно имею силу, но необходимо, чтобы вы осуществили все мои надежды, и только при этом условии я прибуду, но, так как во мне многие нуждаются, попросил бы дать мне знать об этом в продолжение месяца. Само собой разумеется, что, приеду ли я к вашему высокопревосходительству или нет, все это останется между нами, как и все находящееся в связи с моим делом в том случае, если я буду там». И наконец, Перен сообщал, что безотчетное чувство подсказывает ему, что сейчас ему надо быть в России, возле Александра Дмитриевича, чтобы всего себя отдать познанию его судьбы и отвратить от него беды и несчастья, которые толпятся за его спиной. Это чувство настолько сильно овладело им, что он уже направляется в Россию, но, так как он ожидает сложности с оформлением этой поездки, он просит Протопопова оказать ему помощь, отдав соответствующее распоряжение по своему ведомству… Протопопов немедленно отдает такое распоряжение начальнику департамента полиции Васильеву. Но распоряжение это (невыполненное) оказалось в военной контрразведке. Видимо, Васильев лучше Протопопова знал, кто такой Перен, но сам отменить распоряжение министра не мог и перебросил его в контрразведку. А там офицер оперативного отдела Сосновский пишет следующую справку: «Ввиду имеющихся данных о г-не Перене… о разрешении ему вернуться не может быть речи…» С этой справкой начальник департамента полиции Васильев идет к Протопопову. Положение у него щекотливое — главное, он не собирается признаваться, что распоряжение министра он сам отправил в контрразведку. Весь разговор следовало лишить официальной основы и свести к советам и рекомендациям чисто дружеского характера… Вот какое объяснение об этом представил позже Протопопов следственной комиссии Временного правительства (написано им собственноручно).«Господину Председателю Верховной следственной комиссии. Дополнительное показание Сношения с Переном (20 апреля) 1. Телеграмма моя Перену была ответом на его депешу: «Получили ли вы мое письмо?» Я ответил, что письмо получил, благодарю. Прибавил ли в депеше, что ожидаю следующего письма, — не помню твердо, но прибавить мог, так как очень интересовался его предсказаниями. 2. Письмо его лежало у меня на столе, оно относилось к февралю, содержало числа дней, в кои я должен быть осторожен, и сообщение продолжать предсказания. Не прекратил я сразу получение писем решительною депешею, а послал свой ответ о невозможности его приезда по военным обстоятельствам, потому что не уяснил себе положения после слов Васильева, передавшего мне дело слишком мягко, приблизительно так: «Лучше оставить это дело (приезд Перена в Россию), против его приезда во время войны возражают». Я спросил: «Есть что-нибудь серьезное?» — «Нет, но лучше оставить, не настаивать». После этого разговора я сказал послать ему ответ. 3. Перена видел раз во время гадания, в конце 1915 года 4, более никогда его не видел. Считал его американцем.Получив отказ на въезд в Россию, Перен долгое время оставался в Стокгольме и почти ежедневно и вполне открыто посещал немецкое посольство… Разведки союзных стран Англии и Франции, обеспокоенные возней с Переном и зная о его связи с Протопоповым, предприняли собственную проверку прорицателя и полученные данные спешно передали своим русским коллегам. И вот тут мы находим немало интересного… «…Представитель американского посольства выразил сомнение в том, что Перен американец, и высказал предположение, что он немецкий шпион…» «…Разговаривая всегда на немецком языке, Перен старался распространять ложные слухи в пользу Германии и своим поведением внушал сомнение, что он американский гражданин, а не германский подданный, занимающийся шпионством; корреспонденцию Перен получал из Дании и Гельсингфорса, сам показывал одно письмо из Германии… содержавшее угрозы по адресу России…» «…По данным английской контрразведки… Карл Перен — американский гражданин австрийского происхождения, называет себя хиромантом, «опасный проныра», был указан английской разведке как подозрительный из Петрограда; невеста или любовница Перена — Гетгебюр, проживает в Петрограде. Об этой женщине, бельгийской подданной Алаиде Гетгебюр, проживающей ныне в Петрограде, английская контрразведка получила дополнительные сведения, что она недавно исчезла из Стокгольма, где она жила с австрийцем, натурализованным американцем, ведущим деятельную кампанию в пользу сепаратного мира…» «…По данным, полученным из Швеции, Перен — еврей из Австрии, натурализованный в Америке; состоит в Стокгольме корреспондентом русского министра Протопопова и его посредником в переговорах относительно сепаратного мира. Он не скрывает, что состоит на жалованье у германцев. Между Протопоповым и Пере-ном происходила до последнего времени переписка при посредстве официальной вализы российской миссии в Стокгольме…» «По данным французской контрразведки, из лиц, действующих под его (Перена) руководством, можно считать, между прочим, германского банкира Вартбурга из Гамбурга, в обществе которого его (Перена) видят…» В общем, можно уже не сомневаться в том, кем был на самом деле научный прорицатель будущего Карл Перен, за что и во имя чего он так преданно полюбил русского министра внутренних дел.А. Протопопов».
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Теперь мне ясно: главный мой враг — Дума, — сказал царь Протопопову после его очередного доклада о положении в Петрограде. Протопопов молчал, низко склонив голову. Одно напоминание о Думе повергало русского царя в прескверное настроение. Он проклинал день, когда подписал указ о создании Думы, проклинал советников во главе с тогдашним премьером Витте, которые уверяли его, что создание Думы спасет монархию от взбунтовавшейся черни. Не Дума должна была покончить с бунтом, а полиция и гвардия. Как делал это Столыпин. Последнее время царь просто не может понять, кому служат эти люди из Думы. Его пугает пример с Протопоповым. Он же ведь оттуда. Был там одним из главных, вторым после Родзянко; а ведь оказался милейшим человеком и, главное, необходимейшим и полезным монархии. И расплевался со своей Думой в два счета. Значит, ничего святого у него там не было. А остальные что? Для царя остальные — это не больше десятка фамилий: Родзянко, Милюков, Пуришкевич, Шульгин и другие, кто чаще всех вылезает на думскую трибуну и произносит дерзкие, опасные речи. Монарха бесило, что никто из думских не пытался стащить таких ораторов с трибуны. Более того, в зале раздавались аплодисменты. Царь требовал у министра внутренних дел установить пофамильно, кто хлопал. На этот раз царь принимал Протопопова в чайной комнате. Они сидели у большого стола, покрытого полотняной, вышитой крестом скатертью, — царь во главе стола, министр — поодаль сбоку, и ему все время приходилось сидеть, повернув голову к монарху, и у него болела шея. Особенно трудно было почтительно склонять голову, тогда еще в подбородок врезался жесткий крахмальный воротник… Скорей бы уж отпустили — доклад сделан, что еще надо?.. Возле царя на специальном столике стоял шарообразный самовар, любимый им подарок Тулы к трехсотлетию дома Романовых. А Протопопов все время видит в самоваре свое карикатурное отображение, и это не к месту бесило его. А царь все думает о чем-то… И вдруг озадачивает: — Вы боитесь Родзянко и его компании? — Почему же бояться… — смешался Протопопов, не зная, не ведая, куда клонит царь. — Встретьтесь с ними, — приказно произнес царь. — Я хочу знать, на чем они могут остановиться? — Я могу им что-то предложить? — тусклым голосом спросил Протопопов, совершенно не представляя себе, как он может говорить об этом с отвернувшимся от него председателем Думы. — Этот их прогрессивный блок. Что им надо, что? — Царь гневно смотрел на своего министра. — Ваше величество, им нужна власть, и больше ничего, — ответил Протопопов и, помолчав, с тоской в голосе добавил — И еще меня хотят извести из жизни… — Это же ваши недавние единомышленники… друзья, — сказал царь, смотря на министра с ожиданием. — Ну что вы, в самом деле, за люди, господа политики? — Какая, ваше величество, дружба среди политиков, — все с той же тоской ответил Протопопов. — Какая же, Александр Дмитриевич? Какая? — Эта дружба, ваше величество, до первой министерской вакансии! — Значит, и этим прогрессивным тоже давай власть? — торжествующе произнес царь. Он, встав из-за стола, прошел к окну и с минуту стоял там, смотря в замутненное дождем стекло. Потом, обернувшись, через плечо спросил — А Родзянко нужно главное кресло? — И мое кресло тоже, — тихо, со вздохом ответил Протопопов. — Это что, серьезно? — Царь вернулся к столу, но не сел. — Что-что, а поста министра внутренних дел им не видать, — твердо сказал он и в это время увидел на внезапно порозовевшем лице министра идиотски-блаженную улыбку. С изумлением глядя на него, царь сделал к нему шаг — неужели он в самом деле ненормальный? Протопопову было плохо, приступ накатывался теплыми волнами, щекотно пульсировал где-то в затылке. Он широко улыбался, собирая все силы, чтобы оттолкнуть надвигающееся. Последним усилием воли он заставил себя сидеть, не облокачиваясь на спинку стула, медленно достал платок и, низко опустив голову, приложил его к мокрому лбу. — Ваше величество, устал я до последней крайности, — тихо сказал он. — Но волю вашу выполню. Я встречусь и поговорю с ними. Только сомневаюсь, что они будут со мной искренни. Они прекрасно знают, ваше величество, как я предан трону и вам. А ведь все замыслы, как они их ни прячут, против трона и вас. Протопопов говорил серьезно, спокойно, с точной логичностью каждого слова, и царь, тут же забывший о странной его улыбке, сказал благосклонно: — Это надо сделать, Александр Дмитриевич. Я знаю, чего вам это стоит, но надо… надо… Ничего хорошего для Протопопова из этой затеи царя не вышло. Хитрый Родзянко заманил его в ловушку — предложил встретиться у него дома, сказал, что сперва они должны поговорить вдвоем. А когда он пришел, там оказалась целая дюжина думцев, чуть не весь их прогрессивный блок: и Милюков, который пустил про него прозвище «Гришкин кафтан», и Шульгин, на ядовитый язык которого только попадись, и Шингарев— ученый чистоплюй, и граф Капнист — хитрейшая бестия без бога в душе, и Энгельгардт со своей родословной спесью, и еще какие-то, он потом даже не мог всех в точности припомнить — так он там перенервничал, неуспевая огрызаться на все их оскорбления. Когда еще из передней он через открытую дверь увидел там всех, первая мысль — немедленно уйти, но Родзянко подхватил его за плечи и втолкнул в кабинет. Даже мебели не хватило — кто сидел, кто стоял. Его усадили в кресло в углу под иконой Михаила Архангела. Никто даже не поздоровался. — Мы слушаем вас, Александр Дмитриевич, — с места в карьер начал Родзянко. Протопопов обратился только к нему: — Михаил Владимирович, я подготовился говорить только с вами… запросто… по душам… и чтобы ничто не вышло из этой комнаты… Вскочил Милюков, так резко вскочил, что кресло чуть не опрокинулось. — Пора секретов прошла! — заговорил он громко, точно с трибуны. — Все всем давно ясно! И надо думать, вы хотели разговаривать не об интимных семейных делах, а тогда я просто обязан сообщить своей фракции в Думе, какими откровениями пожаловал нас министр внутренних дел! — В таком случае я ничего не скажу… — Протопопов попробовал встать, но тело будто свинцом палилось. — Я хотел разговора товарищеского. Милюков подбежал к нему, навис над ним, забрызгал на него слюной: — Вы нам не товарищ! Вы в одном хомуте со Штюрмером, который помогает врагам России! Вас в кресло министра посадил Гришка Распутин, и вы счастливы! — О Распутине я вам отвечу, — начал Протопопов и, остановившись на секунду, сказал: — Но это секрет. — Секрет полишинеля! — издали крикнул Шингарев. — Видит бог, я хотел с вами столковаться, но, если я вам враг, говорить не о чем… Наступила пауза. Думцы переглядывались. Щеголеватый Шингарев сказал, как всегда, по-ученому: — Мы хотели бы выяснить, можем ли мы быть товарищами. Априорно принять вас как своего товарища мы не можем. Слух о том, что вы креатура Распутина, похож на правду. Вы вошли в правительство, которое возглавляет Штюрмер, а ему не доверяет вся Россия. Вы же публично заявили, что программа Штюрмера — ваша программа, и доказываете это своими делами. Вы даже сюда предпочли явиться не в скромном сюртуке, а в мундире жандармского ведомства; согласитесь, что эта форма в принципе мало располагает к товарищеской беседе. Так объясните нам все это… — Говоря это, Шингарев сидел, развалясь в кресле и поигрывая пальцами, а потом сделал в его сторону широкий приглашающий жест… — Мы слушаем вас… — Я тоже скажу… — Протопопов обвел их взглядом… — Какой может быть товарищеский разговор, если вы сразу делаете из меня подсудимого. Мало того, господин Милюков грозится завтра же опубликовать мои слова в газетах… — Он замолчал, не зная, что говорить дальше, мысли путались, наскакивали одна на другую. Протопопов поднял голову и начал повышенным голосом — К моему назначению Распутин не имеет никакого отношения! Я личный кандидат государя, которого я теперь узнал ближе и горячо полюбил! Он смотрел на всех со злой усмешкой — что же вы приумолкли, голубчики? Давайте признавайтесь, что вы-то государя не любите… Молчите? Тогда я вам добавлю еще. — Каждый мой шаг в министерстве — это исполнение воли государя. Прокашлялся Шульгин. Протопопов посмотрел на него — ну что ты скажешь, лысая ехидна? — Мы должны прежде всего прояснить наши отношения. Я осуждал вас публично и все могу повторить сейчас… Но мы не знаем, что о вас думать: то ли вы мученик и пошли в министерство с целью сделать что-нибудь прогрессивное, или вы честолюбец и увлеклись блестящим положением, зная, что ничего сделать не можете. Кто вы в самом деле? Были люди, которые вас любили, уважали, а теперь ваш кредит очень низко пал… — Шульгин еще долго говорил в таком же роде, употребляя, однако, словечки осторожности вроде «допустим», «предположим», «если верить»… В смысл того, что он говорил, Протопопов не вникал, а вот эти словечки слышал явственно, и его радовало, что ехидна все же его боится. Да и все они, черт побери, должны бояться! Они же понимают, что он еще сегодня может каждое их слово передать царю… — Если здесь мне говорят, что меня больше не уважают, то на это ответ может быть дан не в обществе, а лицом к лицу, с пистолетом в руках… — Кто-то засмеялся, но Протопопов даже не обернулся и продолжал, повысив голос — Что же касается отношения ко мне общества, сужу о нем каждый день в часы приема мною обездоленных и страдающих — никто еще не уходил от меня без облегчения. Это общество меня ценит. Ваша поддержка мне, конечно, нужна, но я ее не нашел. Что же делать? Я пойду дальше без вас, но с моим любимым государем. Я исполняю его волю, ибо я всегда именовал себя монархистом. А вы хотите потрясений, перемены режима, но этого вы по добьетесь! Протопопов С торжеством наблюдал, что его судьи прячут глаза от его прямого взгляда, — что же это вы засмущались, господа хорошие? Можете мое заявление завтра опубликовать в газетах! Обожглись, господа? И в самом деле, разговор сразу лишился прежнего накала, а Милюков даже нашел нужным принести извинения за повышенный тон его прежних заявлений и сказал, что его мысль о публикации содержания данной беседы отнюдь не является обязательной. Разговор сам собой прекратился. Протопопову было ясно, что никакого примирения с блоком у него быть не может и царь тоже не найдет с ними общий язык. Сознание этой объединяющей его с царем ясности вселило в него уверенность, и он неожиданно для себя вскочил с кресла и крикнул: — Я министр внутренних дел — карающая рука монарха, а не адвокат для либералов, рвущихся к власти! Всякие ваши намеки на несовершенство власти — что это такое? Подкоп под монархию — вот что это такое, и я займусь этим как министр! — Думайте, что вы говорите! — Вы грозите народным избранникам! — Власть нужна только вам! Протопопов не разбирал, кто это кричал, но, когда подошедший к нему Капнист сказал, что ему нужно, пока не поздно, отказаться от поста министра, он оттолкнул его и крикнул: — Вопреки всяческим критиканам я спасу Россию! Спасу! Вы это увидите! В наступившей тишине послышался спокойный голос Шин-гарева: — Александр Дмитриевич, я врач, и я советую вам идти домой, принять лекарство, лечь в постель… Как он оттуда ушел, Протопопов не помнил. Соображать начал только на улице, когда увидел у подъезда шпика, по его приказу сюда поставленного, и ожидавший его автомобиль… На другой день утром он докладывал царю о своей вчерашней встрече, говорил спокойно, обстоятельно, но так, чтобы его величеству было понятно, какой тяжелый бой провел он там за интересы самодержавия и как непримирим он был к каждой попытке бросить тень на священное царское имя. — Ваше величество, ни о каком сговоре с ними не может быть и речи. В течение нескольких часов я пытался разъяснить им мудрость ваших деяний, но куда там, они и слушать не хотели, давай им власть, и притом такую, чтобы монарх остался ни при чем… — усталым голосом закончил он свой доклад… Царь долго молчал, смотря в сторону, потом медленно перевел взгляд на своего верного министра: — Я вижу, вам было нелегко, Александр Дмитриевич… по это следовало сделать… нам с вами следовало знать, что у них на уме… И вот это «нам с вами» было для Протопопова высшей наградой за вчерашние переживания и новым подтверждением, что царь с ним и бояться ему нечего… Немецкий посланник в Швеции фон Люциус был испытанным служакой германской дипломатии и разведки. Он работал в Албании при дворе князя Вильгельма Вида, доставленного в эту страну из Германии, и он был среди тех, кто готовил эту «операцию» по вознесению немца на албанский престол. Он работал, кроме того, в Париже, в Софии и некоторое время был советником посольства Германии в Петрограде. Когда перед самой войной его назначили посланником в Швецию, учитывалось прежде всего знание им России — немецкая разведка заблаговременно предусматривала, что нейтральная Швеция может стать идеальным плацдармом для выхода через Финляндию на Россию. Руководитель немецкой разведки подполковник Николаи уже после войны свидетельствовал, что, «не будь у Германии шведского коридора, трудно даже представить, как могли бы мы развернуть успешную работу против России». Немецкие разведывательные центры и резиденты во время войны действовали в Стокгольме, Гетеборге, Мальме, Хапаранде, Сундсвилле и в других городах Швеции. Отсюда каналы разведки шли в Россию через Финляндию, Эстонию и Латвию. В Стокгольме главным лицом в этом большом хозяйстве был фон Люциус. Высокий, худощавый, с красивым лицом, всегда готовым к мягкой, располагающей улыбке, он в отличие от других дипломатов держался очень свободно, умел рассказывать веселые истории, причем фигурировал в них сам и непременно в роли совершающего какой-то нелепый поступок, который и вызывал смех. Но многие знали, что это была одна из черт его умной и коварной натуры. Действовал он очень осторожно, чтобы не дать повода обвинить его в недипломатической деятельности. Когда возникла возможность свидания с возвращавшимся из поездки в Европу Протопоповым, свидания, которое должно было стать крупной провокационной операцией немецкой разведки, фон Люциус в последнюю минуту отменил свое решение самому встретиться с русским деятелем и вместо себя послал своего агента. Русский посланник в Стокгольме Неклюдов вел явно неравный поединок с фон Люциусом: он пытался вести наблюдение за немецким посольством, считая своей главной задачей, как писал он в одном донесении, «раскрыть истинное лицо немецкого посланника Люциуса и его штата». Но, чтобы справиться с этим, у него не было ни собственного умения вести такую работу, ни достаточного количества опытных сотрудников. Впоследствии Люциус эту деятельность русского посланника назовет попыткой поймать аэроплан сачком для ловли бабочек… В этот день фон Люциус как посол должен был присутствовать на торжественном приеме у короля Швеции. Такие приемы выглядели весьма своеобразно — и одном зале вместе присутствовали дипломаты воюющих сторон. Остальные обожали наблюдать происходившие при этом всякие казусные истории и непременно сообщали о них своим правительствам. Фон Люциус на таких приемах позволял себе даже специально «работать на публику»— он перехватывал взгляд Неклюдова и сам в это время улыбался. Сегодняшний прием фон Люциусу был до крайности некстати — в этот час в Стокгольм должен прибыть связник из России, и встречу с ним нельзя ни поручить другому, ни перенести, ни даже на минуту передвинуть. Связник прибывает на рейсовом финском пароходе и сойдет с него на причал порта во время остановки, а затем снова поднимется на борт. Это было крайне важное дело — прибудет не простой связник, а выполняющий важнейшее задание агент Хельмер. Он уже давно законспирирован в качестве сотрудника финского общества Красного Креста и вот уже более года выполняет особо ответственные поручения, поддерживая связь с находящимся в Петрограде другим немецким агентом, от которого он сейчас и везет сообщение огромной важности, которое ждут в Берлине с нетерпением и тревогой. Дело в том, что некоторое время назад из Петрограда пришло сообщение агента, будто русский царь под давлением генералов собирается ввести в России военную диктатуру. Агенту было приказано заняться только этим и срочно сообщить, подтверждается ли этот слух. Тревога Германии понятна — вдруг ни с того ни с сего, совершенно неожиданно в России вводится военная диктатура, создается сильная власть военных. Сама Германия к этому времени была на пределе своих возможностей продолжать войну. Было от чего встревожиться. Фон Люциус каждый день получал шифрограммы из Берлина, требовавшие срочного выяснения этого вопроса… Сегодня Люциус наконец сможет ответить Берлину. Да и сам он очень волновался — что там, в донесении? В назначенный час Люциус появился в королевском дворце, показался перед всеми официальными лицами, которым положено было знать, что он здесь, а затем незаметно ушел с приема и помчался в порт. Хельмер сошел по трапу на причал и, как всегда, направился к портовой лавочке, торгующей газетами и всякой дребеденью «на память о Швеции». Люциус прошел за ним в лавочку. И у Хель-мера и у Люциуса в руках были совершенно одинаковые свертки из синей бумаги. В лавочке был применен древний как мир прием обмена свертками. Хельмер, положив свой на прилавок, стал копаться в безделушках, а Люциус, положив рядом свой, заинтересовался газетами. Потом каждый взял не свой сверток, и они вместе вышли. Некоторое время они шли рядом. — Как торговец? — спросил Люциус об агенте. — Как всегда, он торговец надежный, — улыбнулся Хельмер. — Как выглядит Петроград? — Радостно плохо. И они разошлись. Хельмер направился на борт парохода, а Люциус помчался в посольство. Там он нетерпеливо вскрыл сверток и прочитал донесение. Агент сообщал, что идея военной диктатуры отвергнута царицей и правительством Штюрмера. Люциус немедленно послал шифрограмму в Берлин, а сам вернулся на прием в королевский дворец…ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Фердинанд Августович Крюге, как и Грубин, был давним немецким агентом и занимался в России главным образом экономическим шпионажем. Еще в конце 1914 года им заинтересовалась военная контрразведка. Подозрения вызвала настойчивость этого коммерсанта, с какой он всякий раз при заключении сделок требовал данных по той отрасли промышленности или предприятия, с которыми прямо или косвенно была связана сделка. Причем было установлено, что в большинстве случаев, получив такие данные, Крюге сделки не заключал, мотивируя свой отказ неперспективным состоянием объекта. И наконец, подозрение усиливала его близость к прогерманскому банкирскому дому «Юнкер и К°». Однако военная контрразведка решила, что заняться делом Крюге должна гражданская контрразведка, и материалы первичной разработки Крюге были направлены в министерство внутренних дел. В сопроводительном документе переброска дела обосновывалась тем, что собственно финансовая деятельность не является сферой внимания военного ведомства. А там некий чиновник охранки (подпись похожа на опрокинутую лиру) составил по делу резюме, в котором утверждал, что интерес деловых людей к объектам своего капиталовложения не является бесспорной уликой и может свидетельствовать лишь об осторожности или о разумной расчетливости владельца капитала. Автор резюме ссылался на полученную им компетентную на этот счет консультацию председателя правления Петроградского международного банка С. С. Хрулева о том, что подобная требовательность вкладчиков капитала — характерное явление в период неустойчивости в промышленном предпринимательстве… На этом резюме еще чья-то резолюция: «Все же иметь в виду, но без специального расследования в данное время». Так, вольно или невольно, был спасен Крюге. Скорее, впрочем, вольно… Министр Хвостов воскликнул однажды: «Не пора ли мне выставить караул у моего личного сейфа!» Он воскликнул это после того, как секретнейший документ министерства, в котором обосновывалась перед царем необходимость увеличения штата полиции, оказался опубликованным в немецких газетах… Так или иначе, Крюге продолжал действовать и занимался уже не только экономикой. У пего было свое, не менее важное, чем у Грубина, задание… Германия переживала тяжелое время. Война на двух фронтах: на западе против Франции и Англии, а главное, на востоке против России — истощила и измотала ее армию, привела экономику в крайнее напряжение. В стране росло недовольство войной. Падал авторитет кайзера. Все ощутимей была угроза революции. Надо было торопиться… Немецкая разведка начала операцию «Крещендо», в которую был включен и Крюге. Сделки Крюге с Рубинштейном в Кисловодске были только началом их сближения. Крюге отлично знал о связях Рубинштейна с распутинской шайкой и понимал, что оттуда он сможет получать ценнейшую информацию любого характера. Но теперь Германии была нужна не только информация. Крюге был уверен, что Рубинштейн может сделать для него очень много, но он знал, что Рубинштейн даром шага не шагнет и что услуги его будут стоить очень дорого. Однако Берлин разрешил ему не скупиться. Но Крюге решил, что одних денег при этой сверхответственной ситуации недостаточно, нужно так привязать Рубинштейна к Германии, чтобы это стало для него делом жизни и смерти. И Крюге придумал план такой привязки… Он отправил в Берлин подробное описание своего плана. Спустя неделю получил одобрение и рекомендацию предварительно найти способ гласно представить Рубинштейна как патриота России. Это нужно было сделать, так сказать, в порядке противовеса… Вскоре они встретились в отдельном кабинете ресторана «До-нона». Ресторан этот был очень дорогой, вызывающе роскошный. Всем, начиная с окованных латунными полосами дверей, за которыми гостей встречал не традиционный бородатый швейцар, а респектабельный господин в смокинге, изъясняющийся на разных языках, и до отдельных кабинетов, оформленных в английском, арабском и даже китайском стиле, хозяин ресторана как бы говорил своим гостям: вы видите, я не пожалел средств на свое заведение, и вы должны об этом помнить. В меню «Донона» цены яств не указывались… Рубинштейн здесь завсегдатай, и встречать его вышел сам управляющий. Он провел их в английский кабинет, обставленный чопорной старинной мебелью, с камином, оленьей головой с ветвистыми рогами над ним и копиями картин Констэбля на стенах. Заказали только кофе с коньяком, и Крюге сразу приступил к делу: — Дмитрий Львович, есть ли у вас желание положить в карман примерно двадцать миллионов рублей, причем в основном в иностранной валюте, а главное, с приложением с вашей стороны минимальных усилий, так как операцию будут проводить другие люди. И даже не здесь, не в России. — Я весь внимание, — небрежно обронил Рубинштейн и, откинувшись на спинку кресла, расстегнул верхние пуговицы глухого жилета. Крюге тонкими узловатыми пальцами размял папиросу, закурил, выпустил вверх струю дыма. — Коротко, суть в следующем… — начал он ровным шелестящим голосом. — Вы, безусловно, знаете, что в банках Германии заморожены русские процентные бумаги на громадную сумму. — Как не знать, там засохли и мои денежки, к счастью, небольшие, — кивнул Рубинштейн. — Если верить справке международного банка, опубликованной перед войной, — продолжал Крюге, — речь идет о миллиардной сумме. Для немецких финансистов этот капитал мертвый, причем даже без реальной надежды оживить его и после войны. — Как же так? — Рубинштейн вскинул голову и впился в Крюге круглыми черными глазами. — Вы же сами говорили, что после войны финансовые дела России и Германии возродятся с новым размахом. — Это, Дмитрий Львович, бесспорно, — невозмутимо ответил Крюге. — Но, во-первых, часть процентных бумаг принадлежит лицам и объединениям лиц, которые в силу разных причин уже перестали существовать, так что немцам предъявить эти бумаги к оплате будет попросту некому. Во-вторых, тревожно выглядит перспектива с процентными бумагами, гарантированными самим русским правительством. Где оно, то русское правительство предвоенного времени, которое давало гарантии? Не явится ли после войны правительство, которое попросту откажется от ответственности за эти бумаги? Достаточно вспомнить, как обанкротились те же немецкие финансисты, когда Франция стала республикой. Это трудно вспомнить нам с вами, но они-то это помнят. Такие вещи нашим братом не забываются, не так ли? Рубинштейн кивнул, спрятал глаза… Он уже догадывался об идее Крюге. И хотя еще не представлял себе технической стороны дела, уже прекрасно понимал, о каких грандиозных суммах может идти речь. И главное, в валюте. — Ну вот… — продолжал Крюге, понимая, что его зерна падают в хорошую почву. — Я знаю в союзной нам Франции солидных деловых людей, которые готовы произвести перекупку этих русских бумаг. Они уверены, что в отношении союзника по войне Россия ни при каких ситуациях не откажется от ответственности за русские бумаги. Но они ставят одно условие: они не хотят, вернее, не могут вступать в прямые отношения с немецкими банками. Короче говоря, нужен посредник, и он есть. Это финансисты двух нейтральных стран — Швеции и Швейцарии. Они изъявляют готовность на эту сделку на условиях пяти процентов с оборота. По-божески берут, надо признать. Но… — Крюге стряхнул пепел в хрустальную пепельницу, жадно затянулся и сказал, выбрасывая слова вместе с дымом — Они хотят иметь какую-то гарантию и требуют оплаты комиссионных услуг вперед. Их можно понять, они тоже встревожены неустойчивостью экономического мира. И эту гарантию должны предоставить им вы. Мне она не по плечу. — Примерная сумма? — спросил Рубинштейн. — Порядка двух-трех миллионов, — ответил Крюге и поспешно добавил — Но эти деньги вам из своего кармана выкладывать не придется. Вам нужно будет только по завершении операции выделить эту сумму от своей прибыли, которую гарантируют французы. В мозгу Рубинштейна цифры отпечатываются, как в бухгалтерской ведомости, каждая в своей графе: приход-расход-прибыль. Сделка грандиозная! Но что-то больно чиста прибыль… Ах да… Он посмотрел на Крюге: — Какова ваша доля? — Пять миллионов, — твердо ответил Крюге. — Что же получается? — уже вслух подсчитывает Рубинштейн. — Если мы возьмем ваш оптимальный вариант — двадцать миллионов, то после всего у меня останется десять. Что-то не очень того-с. — Помилуйте, Дмитрий Львович, как можно так считать? — взмолился Крюге, отгоняя рукой папиросный дым. — Фактически вы получаете десять миллионов за стоимость вот этого… — Крюге показал на забытый ими кофейник и графин с коньяком. — Расход — нуль рублей нуль копеек. Доход десять — десять! — миллионов. Побойтесь бога, Дмитрий Львович. Я все-таки беру на себя всю организационную сторону операции, чем, кстати заметить, предохраняю вас от всякого риска. Рубинштейн несколько секунд молчит, смотря в глаза Крюге, и произносит энергично: — Заметано! — Он никогда не любил, обсуждая сделки, рассусоливать вокруг да около и славился быстрыми и смелыми решениями. — Что мне нужно сделать? — Только подписать вот этот документ. — Крюге вынул из кармана бумажку и передал ее Рубинштейну. Это было трехстрочное обязательство — в случае успеха обговоренной между ними сделки выплатить Крюге пять миллионов рублей. В документе даже не было сказано, что это за сделка. Пока Рубинштейн, уставившись в бумагу, обдумывал ее смысл, Крюге сказал: — Дмитрий Львович, все, как видите, строится только на нашем взаимном доверии. Между прочим, ни с кем иным на столь высокую степень доверия я бы не рискнул. Рубинштейн не верил ни в бога, ни в черта и в особенности в искренность подобных себе деятелей и сейчас подумал, что Крюге в случае его отказа без особого труда может найти на такую сделку другого компаньона. — Это все лишняя лирика, Фердинанд Августович, — небрежно сказал Рубинштейн. — Дело заметано. — Он встал и, подойдя к столику, заботливо поставленному в кабинете на такой случай для деловых людей, на нем была бронзовая чернильница в виде черепахи, ручки в хрустальном стакане, размашисто подписал обязательство. — Как любит говорить один мой знакомый крупье: «Сели и поехали». — Рубинштейн, смеясь, отдал бумажку Крюге. — Может, закажем горячего кофе? У меня что-то во рту пересохло. — Подождите, Дмитрий Львович, надо поговорить еще, — сказал Крюге и, дождавшись, когда Рубинштейн снова сел за стол, сказал — Береженого бог бережет, не так ли? — Береженому бог не нужен, — весело ответил Рубинштейн. У него было прекрасное настроение, как всегда цосле выгодных сделок. — Я имею в виду богов земных. Вы знаете, конечно, что вокруг вашего имени идет болтовня. Судачат даже о вашей принадлежности к немецкой партии. — Господи, я отношусь к этому как к жужжанию мухи! — воскликнул Рубинштейн. — О ком сейчас не говорят всякие глупости? — Однако муха тоже кусается, Дмитрий Львович, — ответил Крюге. — Давно наблюдая за вами, я не раз задавал себе вопрос, почему вы не делаете никаких шагов в защиту своего имени от клеветы? — Разве заткнешь все грязные рты? — беспечно отмахнулся Рубинштейн. — Можно и заткнуть, — продолжал Крюге. — Почему бы вам не бросить какую-то сумму на патриотическую благотворительность? Ничто так не трогает сердце русского обывателя, как, скажем, помощь раненым. Мне известно, например, что жена бывшего премьера Горемыкина организовала в своем доме нечто вроде госпиталя, но у нее нет денег, и ее затея выглядит жалко. Фамилия же Горемыкина странным образом до сих пор популярна. Дайте мадам Горемыкиной для ее госпиталя хорошую сумму, а я обеспечу вашему поступку широкую гласность. Посмотрите, Лионозов сунул на госпитальные поезда пятьдесят тысяч, и ему уже год поют за это «Славься». — Сколько, говорите, он дал? — запальчиво спросил Рубинштейн. — Пятьдесят тысяч. — Я дам сто. Подойдет? — с веселым гонором сказал Рубинштейн. — Прекрасно. Сделайте это завтра же. И еще одно — подумайте, не стоит ли вам прибрать к рукам какую-нибудь газету? Например, суворинскую. — А это еще зачем? — Вы знаете, с какой выгодой для себя пользуется ваш коллега Манус газетой «Гражданин»? Но это дело непростое, и вы пока только подумайте… Сообщение о пожертвовании Рубинштейном ста тысяч рублей на благотворительные цели появилось в газетах спустя несколько дней. А затем в журнале «Столица и усадьба» появилась большая групповая фотография, на которой на первом плане были сняты госпожа Горемыкина и Рубинштейн. Они сидели рядом на веранде горемыкинского дома-больницы, и супруга экс-премьера России с растроганной улыбкой смотрела на своего благотворителя. Рубинштейн был счастлив: пролит бальзам на старую рану — его имя появилось рядом с известной фамилией из высшего света! С этого момента Крюге стал для него тем же, чем Грубин был для банкира Мануса, — добрым советчиком, если не руководителем… Операция с перепродажей русских процентных бумаг шла своим чередом, а пока Крюге все активнее впрягал Рубинштейна в свои немецкие дела. Следующее дело, которое провел Крюге на деньги Рубинштейна, касалось прессы. Берлину нужно было, чтобы в столичных газетах появились материалы, направленные против Англии, ее лицемерного по отношению к России союзничества и намекающие на то, что Германия стала врагом России только в результате стараний Англии и что союз России и Германии — двух монархических держав — логически является более естественным, чем союз России с республиканской Францией. Тщательно все обдумав, Крюге пришел к выводу, что справиться со всей разношерстной петроградской прессой — затея безнадежная, и в порядке эксперимента решил провести операцию с одной газетой. Избрано было издание «Новый гражданин», возникшее на обломках черносотенной газеты покойного князя Мещерского «Гражданин». Хозяином нового издания был Павел Федорович Булацель, которого Крюге неплохо знал. Они встретились. Крюге передал Булацелю чек на приличную сумму, и тот напечатал в своей газете очень резкую статью против Англии. Во время переговоров Булацель высказывал опасение, как бы такое выступление не послужило поводом для закрытия его издания, но Крюге убедил издателя, что в обстановке неразберихи, царящей в стране, на это выступление никто не обратит внимания. Да пишут же об этом и другие газеты… Однако скандал возник, хотя тогда далеко не все об этом скандале знали. Поднял его английский посол Джордж Бьюкенен. Вот что он записал тогда в свой дневник: «Одна реакционная газета, которая, как я имел основания думать, была инспирирована кем нибудь из его присных (имеется в виду премьер-министр Штюрмер. — В. А.), поместила статью с оскорбительными нападками на британскую армию, в которой говорилось, между прочим, что она продвинулась вперед всего на двести ярдов в течение двух лет. Я заявил Штюрмеру протест, указав на чудовищность того обстоятельства, что подобная статья могла быть пропущена цензором, и потребовал публичного опровержения и извинения со стороны автора, некоего Булацеля. Штюрмер колебался, говоря, что он бессилен в такого рода деле. Я настаивал, и он в конце концов сказал, что пришлет ко мне Булацеля. Когда этот последний зашел ко мне, то и сказал ему, что я думаю о нем и его газете, но мне понадобился целый час, чтобы заставить его поместить опровержение, заготовленное мною для сообщения в печати. В тот же день попозже Штюрмер просил меня по телефону смягчить тон этого опровержения, но я согласился только на то, чтобы выкинуть одну фразу, которая, как я боялся, могла бы оскорбить чувства наших друзей в русской армии…» Но на этом Бьюкенен не успокоился. На выступление газеты Булацеля он пожаловался самому царю. В дневниковой записи Бьюкенена об этом разговоре с Николаем мы читаем: «Я ограничился при своей аудиенции настойчивым указанием на рост германского влияния, на антибританскую кампанию, а также на серьезность внутреннего положения. Если, говорил я императору, я предпринял столь серьезный шаг по поводу нападок Булацеля на британскую армию, то это потому, что, как мне известно, его газета субсидируется могущественной антибританской кликой. Эта кампания ведется не только в Петрограде, но и в Москве и в других городах. И я имею основание думать, что германофилы в России работают в пользу мира, благоприятного для Германии, и пытаются убедить общество, что Россия ничего не выиграет от продолжения войны. Император ответил, что тот, кто заводит такие речи, когда некоторые русские области находятся еще в руках врага, изменник…» Но вот что любопытно — несмотря на столь строгое заявление царя, на Булацеле и на его газете это никак не отразилось. Но Крюге понял, что действовать надо осторожнее и что одна статья погоды не делает. Надо, чтобы какая-то крупная газета заняла постоянную полезную Германии позицию. И здесь снова пригодился Рубинштейн. В свое время подброшенная ему соблазнительная мысль забрать в свои руки крупную газету и поставить ее на службу себе запала в душу Рубинштейна. Кроме всего, он выяснил, что газетное дело выгодное… Рубинштейн начал тайно скупать акции суворинской газеты «Новое время». Самого Суворина уже не было, он недавно умер, и его детище перешло в руки разношерстного по составу акционерного общества, и это облегчило скупку акций. Единственный человек, выступивший против попытки Рубинштейна купить газету, был старший сын Суворина. Но он спохватился, когда добрая половина акций уже была в кармане Рубинштейна. В своей «Маленькой газете» Суворин поднял крик о том, что истинно русская газета переходит в руки грязного спекулянта Рубинштейна. На вопли суворинского сына никто не обращал внимания, и тогда он, чтобы привлечь к этому делу общественное внимание, устроил скандал на собрании пайщиков «Нового времени». В момент, когда финансовый распорядитель газеты заканчивал свой вполне благополучный доклад о состоянии капитала акционерного общества, вскочил Суворин. — Господа, доклад не отражает нашего позора! Газета куплена грязным спекулянтом Рубинштейном! — закричал он и, выхватив из кармана револьвер, сделал несколько выстрелов в окно. На выстрелы примчалась полиция, репортеры, и Петроград узнал об этом скандале. Крюге решил, что с переводом газеты на новую позицию следует повременить, и постарался успокоить Рубинштейна.РАЗМЫШЛЕНИЯ
Русская военная разведка и контрразведка могли бы работать хорошо. В свое время в их историю было вписано немало умных, успешных дел. Так, действия русской разведки против Австрии в совсем недавнее время даже противником были признаны удачными. Проводились интересные операции и против Германии. Эти успехи держались на отдельных талантливых ее работниках, но, увы, никак не определяли уровень всей ее деятельности. Более того, и эти успехи в конечном счете тонули в мути всяческих интриг, захлебывались в неразберихе, порождаемой тупой бюрократией, зависимостью от различных беспринципных ситуаций, когда один сановный дурак мог остановить удачно начатую операцию. Словом, и на этой области деятельности не могло не отразиться все, что было свойственно бездарной русской монархической власти… В 1916 году русская военная разведка начала перспективную операцию. Летом на одном из участков фронта в ее руки попал немецкий радиоаппарат вместе с работавшим на нем радистом. В это время разведка противника уже активно пользовалась радиосвязью, в то время как в русской армии с этим дело не ладилось. Схваченный немецкий радист выдал шифры, которыми он пользовался, и всю систему подслушивания на этом фронте русской радиосвязи. Русская разведка получила возможность на этом участке фронта прослушивать и расшифровывать радиосвязь противника. Но дело не могло ограничиться только этим. Один захваченный аппарат погоды еще не делал. Нужно было немедленно по его образцу изготовить свои аппараты. Этот вопрос был поднят и тут же… похоронен. Вышестоящий чин разведки, ведавший вопросами радиосвязи, остановил дело, высказав мнение, что «перенимать технику противника означает признать собственную несостоятельность»… Был поднят вопрос об использовании захваченного аппарата и радиста для подброски противнику обманных данных. Составили первую дезинформацию о переброске войск на этот участок фронта, назвали несуществующие номера дивизий. Начальник штаба этот текст не утвердил, ссылаясь на то, что ему названные дивизии и место их пребывания неизвестны. Офицер разведки стал объяснять, что этих дивизий на самом деле нет, но генерал перебил его, сказав возмущенно: «Моя задача — оперировать дивизиями, которые есть на самом деле. А из-за ваших несуществующих дивизий противник бросит против меня дополнительные и реальные дивизии — что тогда?» На том дело и кончилось. Подобных эпизодов было множество. Но что же делалось на самом верху русской военной разведки и контрразведки? Все годы войны начальником генерального штаба был генерал от инфантерии Беляев, он являлся и высшим руководителем военной разведки и контрразведки. Беляев имел серьезное военное образование и опыт штабной работы на разных уровнях, но личность эта была заурядная. Генерал Брусилов однажды сказал о нем в сердцах: у него своей головы нету… Беляев с одинаковым усердием молился царю, царице, любому, кто ими обласкан, потому что царский двор он называл не иначе как «святое семейство». Он, заявлявший, что живет в особом священном мире императорской армии, мог оставить все свои священные дела и по просьбе Вырубовой заниматься спасением родственника Распутина от фронта — ну как же, раз просит Вырубова, значит, это угодно императрице. Или мог отложить важное совещание для того, чтобы принять в своем священном кабинете авантюриста князя Андронникова. Беляев любил говорить, что армия — это особый мир, в котором все подчинено незыблемым уставам, и что армия, чтобы там ни происходило в политике, всегда должна быть готова выполнять свой священный долг перед отчизной. Посему устав для него и библия, и свод всех законов жизни. Он тщательно ограждал свое ведомство от «штатской» критики. В 1916 году, когда в Думе о военных делах заговорили громко и грозно, в записке на имя военного министра Шуваева генерал Беляев вполне серьезно спрашивал: «Неужели нельзя объявить все военное не подлежащим публичному обсуждению не только в силу его секретности, но главным образом по причине полного непонимания гражданскими лицами особенностей нашей службы…» Если что-нибудь выгодно отличало генерала Беляева, так разве только исключительное трудолюбие. «Усидчив до удивления», — сказал о нем военный министр Шуваев. В Думе депутат Пуришкевич, критикуя однажды Беляева, назвал его «человеком бумаги и чернила». А его соратник по генштабу и лучший его друг генерал Леонтьев сказал о нем: «Так, как Беляев знает военную канцелярию во всех ее видах и масштабах, ее не знает никто…» Начальник штаба Главной Ставки генерал Янушкевич, настаивая на том, чтобы Беляев оставался на посту начальника генерального штаба, сказал: «Он классический исполнитель, прекрасно знает службу, а главное, лишен собственных идей и фантазий…» И вот этот человек был высшим руководителем военной разведки и контрразведки в то время, как человек, находящийся на этом посту, должен обладать высоким даром предвидения, живой гибкостью ума, способностью сквозь сегодняшнее видеть далеко вперед. Всего этого Беляев был начисто лишен… Беляев возглавил генеральный штаб первого августа 1914 года. Только что началась война. В те дни газета «Новое время» писала: «Русский народ предстал перед нами как один человек и как монолит. Повсеместные народные манифестации патриотизма под хоругвями и нашим святым трехцветным флагом объединили всех от мала до велика. Беспощадно покарать подлого германца! Эта единая радостная цель, как никогда, сплотила россиян!» Все немецкое вон из жизни! Петербург объявляется Петроградом. Толпы громят лавки с немецкими фамилиями на вывесках. На площади возле Исаакиевского собора на глазах у полиции идет погром немецкого посольства… У посольства союзной Франции запрудившая набережную Невы толпа кричала «ура!». Кричали «ура!» и возле посольства Англии, хотя она в войну еще не вступила. Даже газета русских черносотенцев «Русское знамя», еще несколько дней назад писавшая, что «Россия Романовых не нуждается ни в варягах, ни в помощниках, ни в советчиках», теперь призывала русский народ «прочувствовать великое единение с французской и английской нациями и оглушить проклятием ненавистную немчуру…». Разгоряченные патриоты тащат в полицейские участки пойманных ими на улицах немецких шпионов — хватают всех, кто не чисто говорит по-русски. Об этом шеф петроградской полиции пишет рапорт, заканчивающийся так: «И хотя во всех почти случаях нам приходилось затем задержанных с наступлением сумерек отправлять с извинениями домой, нахожу необходимым донести о вышеизложенном как о массовом явлении, в коем нельзя не увидеть озабоченность населения по поводу охранения государства от враждебных элементов». Этот рапорт, соединясь в одной папке с аналогичными донесениями из других городов, пошел по начальству все выше и выше, и однажды вся папка попала в кабинет начальника генерального штаба генерала Беляева. Ему переслал ее министр внутренних дел… Начальник отдела разведки полагал, что об этом явлении следует доложить царю. Неизвестно, включил ли генерал Беляев это в доклад военного министра государю, но возвратил папку в отдел со своей запиской генералу Леонтьеву: «В СТОЛЬ благоприятной атмосфере нам остается только быть внимательными…» Увы, это было заблуждением человека, лишенного прозорливости, — от «столь благоприятной атмосферы» вскоре и следа не осталось. А началась, как выразился однажды сам Беляев, «неразбериха и черт знает что». Начать с того, что военный министр Сухомлинов, вскоре обвиненный в измене, угодил под арест. Ясно, что это сильно осложнило всю работу Беляева, в том числе и как руководителя разведки — доверие к ней было подорвано. Неразбериха и безответственность царили и в разведке. В Петрограде одновременно действовали, мешая друг другу, разведка и контрразведка шестой армии, северного фронта и генерального штаба. Свою разведку и контрразведку вело министерство внутренних дел, его отдельный жандармский корпус. И сверх всего этого в Царском Селе при царской охране, возглавлявшейся генералом Спиридовичем, тоже была своя сверхпривилегированная разведка. Все эти ведомства действовали разобщенно и в атмосфере карьеристского соперничества, они иногда следили тщательней друг за другом, чем за действиями противника. Словом, как это ни парадоксально, в стране и особенно в Петрограде образовалась атмосфера, благотворная для деятельности немецкой агентуры. Беляев — человек бумаги и чернил — этого не понимал и сетовал только на разобщенность сил разведки и контрразведки. Это, конечно, играло свою роль, но далеко не главную… На деятельности разведки сказывалось все то, что предопределяло развал всей монархической власти. Но генерал Беляев этого тоже не понимал. Не мог понять. Он был верным до слепоты служакой царя, самодержавной России, и поэтому все, что происходило вокруг, принималось им как должное. На допросах в следственной комиссии Временного правительства он со слезами на глазах будет повторять: — Я был честен. Но, увы, для человека его положения, для того чтобы действительно быть честным, мало не брать взяток, как брали другие, или не целоваться с Распутиным, как это делали другие. Так или иначе, но находившаяся в его непосредственном ведении военная разведка и контрразведка оказались бессильны в борьбе с вражеской агентурой, хотя они располагали хорошими специалистами этого дела. В Петрограде и по всей России активно действовали немецкая, английская, французская и австро-венгерская разведки. Что касается разведки американской, она до поры до времени занимала позицию нейтрального наблюдателя, внимательно изучающего все, что происходило в России. И только в самом конце войны, когда силы главных воюющих государств, России и Германии, будут истощены до предела, а сохранившая свои силы Англия заявит претензию на роль владычицы мира, далекая могущественная Америка включится в передел мира, и ее разведка ринется в бой. Английская и французская разведки имели возможность работать почти открыто — их государства были военными союзниками России, и это предоставляло им право не очень прятать свои дела. Резиденты разведок Англии и Франции, находившиеся в России под самым разнообразным прикрытием, с завербованной ими еще до войны агентурой работали в Петрограде, Москве, Киеве и других крупных городах, ведя наблюдение за всеми сферами жизни государства и в первую очередь за работой промышленности, транспорта, за ходом военных мобилизаций. За Главной Ставкой наблюдали официально прикомандированные к ней английская и французская военные миссии. По праву официальных представителей союзнических армий они знали о каждом шаге царской Ставки. У миссии тоже была своя агентура, завербованная из среды военных многочисленного штата Ставки. Это позволяло знать и всю подноготную в деятельности органа управления войной. Надо заметить только, что в этой деятельности первенствующее место занимала английская разведка, у которой и агентуры было больше, и профессиональные еекачества были гораздо выше. На вершине всей этой английской службы в России находился посол Великобритании в России, опытный дипломат, политикан и разведчик сэр Джордж Бьюкенен. Его ближайшим коллегой был французский посол Палеолог, тоже опытный дипломат. С кем же воевали эти господа, находясь в столице союзной России? Обобщающим ответом на этот вопрос могут быть слова самого Бьюкенена, сказанные им в 1918 году: «В России главной опасностью для Англии стала любая сила, способная по тому или иному мотиву увести русского солдата с фронта». Упорной и тщательной разведкой таких сил в России занимались разведки Англии и Франции. Заметим сразу, что они явно проглядели главную опасность. Беду они ждали только от каких-то политических комбинаций вокруг трона, а также от действий Германии и ее агентов в России. Имя Ленина и слово «большевики» в дневниках Бьюкенена появились только в 1917 году, после приезда Владимира Ильича в Петроград. А в 1916 году Бьюкенен и Палеолог в Петрограде, английская и французская военные миссии при Главной Ставке, все силы разведки этих стран были заняты поиском противников активной войны и искали их главным образом в окружении царя и царицы. А в это время на рабочих окраинах Петрограда, в пролетарских центрах России уже бурлила, рвалась наружу огненная лава революции. Стачки. Забастовки. Все громче и яростнее звучит призыв большевиков: «Долой самодержавие!» А Бьюкенен продолжает искать революцию возле царя. Даже глубокой осенью 1916 года, разговаривая с царем, он снова и снова повторяет, что главная опасность в деятельности прогерманских сил, стремящихся подорвать союзный договор о войне до победного конца. И когда сам царь вдруг спросил его мнение о беспорядках в Петрограде, посол стал уверять монарха, что (цитирую но ого дневнику) «недовольство вызывается сознанием, что в такой богатой стране, как Россия, рабочий класс не может получить предметов первой необходимости». И дальше он записывает, что, когда государь «…стал расспрашивать меня про петроградские забастовки, я не мог дать ему точных сведений». Кроме всего, Бьюкенен был слепо уверен, что русский солдат, русский народ своего разумения не имеют и все зависит только от тех, кто подписывает приказы. В интервью американскому корреспонденту он заявляет: Россия страна настолько исключительная, что даже ее принадлежность к Европе определяет главным образом география, и то не очень убедительно… Так или иначе, разведки союзных России государств могли действовать беспрепятственно. Немецкая разведка служила главному врагу России, и деятельность ее агентуры была связана с большим риском. Но так было только в самом начале войны… Руководитель немецкой военной разведки полковник Николаи писал после войны, что самым тяжелым для его сотрудников в России был начальный период войны, когда дикий взрыв русского национализма и соответственно антигерманизма, казалось, станет непреодолимой преградой для их работы. Но эта опасность оказалась временной… Даже во время второй мировой войны вылезали из щелей нашей страны облысевшие, потерявшие зубы агенты полковника Николаи, к которым теперь рвались на связь посыльные уже из гитлеровского абвера. В начале 1942 года в Ленинграде в отделение милиции явился еле передвигавший ноги, опухший от голода восьмидесятилетний старик. — Я был немецким шпионом в первую мировую войну, — говорил он, прижимая руки к груди. — Поверьте мне, я говорю правду. Он просил арестовать его и посадить в тюрьму. Выяснилось, что он потерял хлебную карточку. Поняв, что он погибнет от голода, и, вспомнив о своей прошлой деятельности, он решил покаяться. Надеялся, наверно, что его посадят в тюрьму и накормят… Фамилия его Карсавин. Яков Григорьевич Карсавин. Когда началась первая мировая война, он был Журналистом, таскал репортерские заметки о происшествиях в вечернюю газету. В начале 1915 года его завербовал агент немецкой разведки Демьянов, хороший его знакомый, даже приятель, занимавший какой-то третьестепенный пост в святейшем правительствующем Синоде. Карсавин стал снабжать его информацией о настроениях в русской столице, получая за это нерегулярно то двадцать рублей, то тридцать, а то и пять. В конце 1915 года резидент устроил его на работу в журнал «Двадцатый век», где он стал вести отдел ответов читателям на различные вопросы юридического характера. В каждом номере журнала два-три ответа. Вопросы и ответы на них ему давал резидент. Все дело тут было в том, что вопросы, которые давал ему резидент, были связаны с военной службой, а из ответов на них можно было узнать весьма многое и весьма полезное для Германии. Недели за три до Февральской революции резидент исчез. Во время последней их встречи он сообщил Карсавину, что уезжает в служебную командировку. Он дал Карсавину тысячу рублей и сказал, что работать в «Двадцатом веке» больше не надо. Он может устраиваться где угодно и должен ждать, когда к нему обратится от имени резидента какой-нибудь человек. И Карсавин ждал. Но, когда прошло лет десять, он ждать перестал. При Советской власти он в печати уже не работал. Служил в разных учреждениях. К началу второй мировой войны работал контролером в Ленэнерго Выборгского района, готовился выйти на пенсию… Собирая материалы для этой книги, автор нашел журнал «Двадцатый век» за 1916 год. Судя по всему, Карсавин рассказал правду… В журнале есть юридический раздел под названием «Законовед» и в нем такие, например, вопросы и ответы: № 40. А.А.К. — Ораниенбаум. Вопрос. Может ли поступить в школу прапорщиков или в военное училище лицо, окончившее трехклассное среднее училище? Ответ: Для поступления в школу прапорщиков требуется окончание курса не менее четырех классов гимназии или равного этому курсу училища, а потом указанное лицо может быть принято без экзамена в школу прапорщиков при запасных пехотных бригадах. Или № 60. Синявину, Казань. Школы прапорщиков при запасных пехотных бригадах открыты: в Петроградском военном округе, в Москве, Киеве, Одессе, Тифлисе и Иркутске… Совершенно очевидно, что журнал «Двадцатый век» публиковал весьма полезную для Германии информацию. И это еще один маленький штрих о деятельности немецких агентов в России во время первой мировой войны… Безнаказанная деятельность немецкой разведки в России стоила новой крови ее солдатам. Но этой же кровью в конечном счете оплачивалась и деятельность разведок союзников России, ибо их главной целью было не допустить ослабления активности русского фронта. Но что это такое? Во французской газете «Матен» заголовок во всю страницу: «Триумф русского контршпионажа! Пойман немецкий агент полковник Мясоедов, продававший важнейшие тайны!» Да, было такое «дело Мясоедова»… Возникновение и ход этого дела представляют интерес… В декабре 1914 года линию фронта перешел вырвавшийся из немецкого плена подпоручик Колаковский. Сначала он был доставлен в контрразведку Северо-Западного фронта, а затем в разведку генерального штаба. Он рассказал, что, для того чтобы вырваться из плена, он согласился, вернувшись в Россию, работать на немецкую разведку. Такой способ самоспасения из плена не был открытием подпоручика, как не была его открытием и вербовка агентов из числа пленных. На первых допросах он показал, что немецкая разведка дала ему задание взорвать важный железнодорожный мост, убить верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и организовать капитуляцию военной крепости Новогеоргиевск. Вот так — ни больше ни меньше. Но на третьем допросе он вдруг сообщает нечто новое и сенсационное. Немцы — «вдруг» вспомнил он — приказали ему разыскать в русской армии полковника Мясоедова и связаться с ним, так как он был давним их агентом, завербованным еще в 1905 году. Так во второй раз (!) жандармский полковник Мясоедов был публично назван немецким шпионом. Первый раз это произошло три года назад. Тогда он работал в военном министерстве, куда его взял его друг военный министр Сухомлинов, взял, не посчитавшись ни с тем, что против Мясоедова была настроена охранка, которую он однажды подвел, ни с тем, что с прежней своей службы на границе Мясоедов ушел со скандалом. Мало того, он поручил ему борьбу с распространением революционной пропаганды среди русского офицерства. К этой работе, надо заметить, он весьма подходил, ибо имел немалые заслуги в борьбе с революционной крамолой, когда служил на границе. Кое-кому, однако, было известно, что на прежних службах он прославился еще и как мародер, развратник, контрабандист и вообще темный делец. Это было известно и тем, кто давал ему письменные блистательные характеристики, о том, однако, умалчивая, — для службы в корпусе жандармов честность и порядочность не были обязательны… Это был вполне заслуженный деятель жандармерии, лично известный многим высокопоставленным лицам. Сам царь жаловал его ценными подарками, а грудь его украшали 26 русских и иностранных орденов. И вдруг в апреле 1912 года в суворинской газете «Вечернее время» появляется статья о том, что полковник Мясоедов немецкий шпион. Газета «Новое время» печатает интервью с промышленником Гучковым, чьи деньги, кстати заметить, были вложены в эту газету, и он тоже утверждает, что Мясоедов шпион. Это обвинение поддерживает даже заместитель военного министра Поливанов. Шум поднимается невероятный. Но если внимательно приглядеться к газетной шумихе, нельзя не заметить, что постепенно все чаще рядом с фамилией Мясоедова начинает мелькать фамилия военного министра Сухомлинова с непременным напоминанием, что они друзья. А еще позже Сухомлинов упоминается уже и без Мясоедова… Что же происходит с нашим шпионом Мясоедовым? Он требует немедленного расследования обвинения его в шпионаже, но никто этим не хочет заниматься. Тогда он вызывает издателя Суворина и Гучкова на дуэль. Суворин уклоняется, и Мясоедов расплачивается с ним вручную: встретив его на ипподроме, публично бьет по щекам. Дуэль с Гучковым состоялась. Мясоедов промахнулся, а Гучков благородно выстрелил вверх, даровав «шпиону» жизнь. Немного позже тучковская газета печатает опровержение своего материала о Мясоедове, а побитый Суворин пишет Мясо-едову дружеское письмо и заверяет его в своем совершеннейшем почтении. Затем и военное министерство опровергает обвинение. Все кончилось тем, что Мясоедову пришлось уйти в отставку. Сухомлинов же остался в кресле военного министра. Но это была только первая часть спектакля. Сейчас, спустя три года, начиналось его продолжение… В то время, когда имя полковника назвал бежавший из плена подпоручик, Мясоедов находился на Юго-Западном фронте, занимался там ближней военной разведкой. Его незамедлительно арестовывают, предъявляют ему обвинение в шпионаже и отдают под военно-полевой суд. Однако среди судей возникло разногласие по поводу доказанности обвинения и командующий фронтом генерал Иванов отказался утвердить смертный приговор. Тогда дело Мясоедова было срочно переброшено в военно-полевой суд Варшавской крепости, который, не имея для того никаких точных доказательств, признал Мясоедова виновным в шпионаже и мародерстве, и он был повешен. О том, как организаторы этого процесса торопились виселицей утвердить обвинение Мясоедова в шпионаже, сделать его, так сказать, необратимым, свидетельствует такой, к примеру, факт… Еще не было суда, а комендант Варшавской крепости уже запрашивал высокое начальство — казнить ли Мясоедова сразу после приговора или ждать утверждения приговора военным командованием. Получает ответ: казнить незамедлительно. А смертный приговор был утвержден спустя четыре дня после казни… Вскоре последовало обвинение в измене и военного министра Сухомлинова. Правда, с ним так скоро расправиться уже не могли, он был слишком близок царю и, несмотря на то, что работал плохо, пользовался большим его доверием. Но с креслом министра он все же расстался и был арестован… Что же касается Мясоедова, то он попал, выражаясь на языке артиллеристов, в тройную вилку… Как немецкий шпион, вздернутый на виселицу, он был крайне нужен многим высокопоставленным лицам российского государства и в первую очередь главнокомандующему Николаю Николаевичу, которому очень с руки было свалить на шпиона свою вину и за поражение двух русских армий в Восточной Пруссии, и за отступление в Галиции, и за прорыв фронта в Польше. Наконец, он давно не терпел военного министра Сухомлинова с его близостью к царю. Русской службе контршпионажа с ее слабой деятельностью «дело Мясоедова» было ниспослано самим богом". Руководитель контрразведки 6-й армии полковник Батюшин, принявший самое активное участие в создании этого сверхскоростного дела, тотчас получил штаны с лампасами — стал генералом… Сверх всего, казнь Мясоедова была по душе охранке, которая не забыла невольных разоблачений Мясоедовым ее провокаций в те времена, когда он служил на границе. Но вернемся к руководителю всей военной разведки и контрразведки Беляеву, тем более что к «делу Мясоедова» пришлось прикоснуться и ему… Генерал Беляев внимательно следил за развитием «дела Мясоедова», помня, что за Мясоедовым стоит министр Сухомлинов, а за тем обожающий его царь. Как же можно?.. Когда оно возникло в первый раз, оно побывало и в его руках. Уставной буквоед сразу увидел в нем юридические слабости, обрадовался этому, однако мнения своего о деле истории не оставил. Только Сухомлинову сказал: «Несолидная история», — и поспешил передать дело своему подчиненному полковнику Ерандакову, попросив составить свое резюме. И ждал его в тревоге, боялся, как бы Ерандаков, бывший полковник жандармерии, не поддался влиянию оттуда. Газеты с воплями о шпионе Мясоедове старался не читать… Но и Ерандаков засвидетельствовал, что в деле нет ничего, определенно доказывающего обвинение… Дело повисло в воздухе. А тут и газеты замолчали и даже начали печатать опровержения собственных специальных сообщений. Уф, кажется, пронесло… Беляев поздравил министра. Новое возникновение этого дела теперь, во время войны, Беляев наблюдал уже издали и был благодарен за это провидению. Да и для такого наблюдения времени оказалось в обрез. Не успел он все обдумать, как Мясоедов уже был доставлен в Варшаву и начался суд. В эти дни крайне расстроенный Сухомлинов показал Беляеву письмо начальника штаба ставки генерала Янушкевича. Там были строки: «Надо до праздников поспешить покончить с Мясоедовым, дабы успокоить общественное мнение». Мнение общества было успокоено — Мясоедова вздернули на виселицу. Беляев спросил зашедшего к нему в кабинет Ерандако-ва, как он на все это смотрит. Полковник закатил глаза к потолку: — Не моего ума дело… «И не моего тоже», — решительно сказал себе Беляев, он же прекрасно знал, как хотел видеть Мясоедова повешенным великий князь Николай Николаевич. И вообще чего думать о Мясоедове, когда теперь снаряд может разорваться рядом: тот же великий князь на Мясоедове не остановится, ему надо убрать и Сухомлинова… Так немного позднее и случилось… В глазах Беляева пошатнулись параграфы самого устава, и было это для него страшнее землетрясения. Он судорожно искал свое безопасное место в этом неверном, трясущемся мире… Ему докладывали, что приехавшие в Россию по договоренности с Красным Крестом немецкие сестры милосердия, вместо того чтобы выяснять положение немецких военнопленных, занимаются шпионажем. А он отдавал распоряжение о предоставлении им более свободного режима передвижения. Почему? Из страха перед царицей, которая возглавляла комитет помощи русским военнопленным в Германии, а она все время твердила: как мы сделаем что-нибудь плохое для немцев, они сделают так же для наших… Положение Беляева осложнялось буквально с каждым днем. К 1916 году оно стало совершенно невыносимым. Куда уж дальше, если страшное слово «измена» появилось уже рядом с именем военного министра и даже — страшно подумать — рядом с именем царицы!.. Он продолжал направлять контрразведку на обозначившиеся цели и, конечно, в первую очередь на германский шпионаж. Но тут его ждали новые сложности и опасения. Его люди нащупывали явно «горячие» точки, начинали их разработку, и вскоре выяснялось, что под подозрение ставятся столь крупные люди, которых без монаршего разрешения трогать было по меньшей мере неосмотрительно. Обращаться же за поддержкой к царю он не решался, да и не мог. И все-таки в ряде случаев русская контрразведка проявила решительность, и несколько человек были осуждены за шпионаж. Беляев ловил себя на том, что каждый такой успех его уже не радует, а тревожит… Постепенно на фронте борьбы против шпионажа создавалось трагикомическое положение. Если какой-нибудь тревожный сигнал поступал в военную контрразведку, там прежде всего искали не шпиона, а предлог перебросить сигнал в министерство внутренних дел, особенно если возникшее подозрение касалось какого-то хоть мало-мальски сановного лица. А там дело или сдавалось в архив или перебрасывалось в другую инстанцию. Военная разведка, к примеру, сигнал по Рубинштейну переадресовывает в комиссию генерала Батюшина, и тот отдает приказ об аресте. На другой день после ареста министр внутренних дел Протопопов звонит Батю-шину по телефону и предупреждает его, что дело Рубинштейна «беспокоит дамскую половину двора». Это для того, чтобы Батю-шин не торопился со следствием. Тем более что и сам Протопопов, как мы скоро узнаем, был возле последней рубинштейновской аферы. А спустя несколько дней приходит приказ из Ставки — Рубинштейна освободить… Это из показаний самого Протопопова следственной комиссии Временного правительства. В конце 1916 года военный министр Шуваев вызвал к себе генерал-квартирмейстера Леонтьева, практически руководившего в генштабе контрразведкой, и спросил: — Нет ли у нас в руках какого-нибудь дела, которое могло бы продемонстрировать нашу борьбу с вражескими агентами? Леонтьев, не задумываясь, ответил то, что думал: — Слава богу, нет… Нет, нет, немецкие агенты могли действовать спокойно…ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Французская контрразведка узнала в Париже, что готовится операция по перепродаже находившихся в Германии русских процентных бумаг и что в ней участвуют русские финансисты, в частности Рубинштейн. Она информировала об этом свое правительство, и вскоре в Петроград прибыла официальная записка, обращавшая внимание русского правительства на эту враждебную союзничеству операцию. Записка была направлена в министерство внутренних дел. Там каким-то образом она попала в руки работавшего в министерстве некоего Манасевича-Мануйло-ва, и в тот же день он пожаловал на квартиру Рубинштейна. Они давно знали друг друга, не раз встречались у Распутина, но симпатий друг к другу не испытывали. Манасевич завидовал богатству Рубинштейна, а тот видел в нем нахального мелкого афериста, а значит, человека бездарного и ему бесполезного. Однако Рубинштейн знал, что Манасевич вертелся в высоких кругах, и иметь его врагом было нерасчетливо. Вот почему, когда Манасевич позвонил Рубинштейну и самоуверенно заявил, что он сейчас же едет к нему по крайне важному для него делу, не терпящему отлагательства, Рубинштейн не осадил его. — У вас крайне важное дело? — спросил он подчеркнуто удивленно, но в тот же момент сообразил, что Манасевич без достаточного основания не позволил бы вести себя так, и сказал: — Приезжайте. Для вашего грандиозного дела у меня есть десять минут. Когда лакей провел Манасевича в кабинет, Рубинштейн в ярко-красном шлафроке сидел в кресле с газетой в руках. Рубинштейн не сразу опустил газету, и гость остановился посреди кабинета, невольно замечая его дорогую роскошь — и стены, обитые синим сафьяном, и резной стол с перламутровой инкрустацией, и огромный диван, кресла светло-желтой кожи, и разлапистую, в несколько аршин хрустальную люстру… Рубинштейн, подождав еще немного, опустил газету и уставился на гостя. — Здравствуйте, Дмитрий Львович, здравствуйте, — сиплым простуженным голосом произнес Манасевич. Его худое с оттянутым вниз острым подбородком лицо было белым как бумага, а глаза блестели воспаленно и тревожно. — Давайте ваше грандиозное дело, — насмешливо сказал Рубинштейн. — Садитесь… Манасевич взял стул, поставил его близко к креслу, где сидел Рубинштейн, и сел, касаясь коленями Рубинштейна. — Давайте, давайте ваше дело, — отодвинулся Рубинштейн. Манасевич наклонился и сказал тихо: — Вам, Дмитрий Львович, грозит большая опасность. Рубинштейн широко улыбнулся: — Она не грозит в наши дни только памятнику Петру Великому, и то еще как сказать. — Дмитрий Львович, вас арестуют, — продолжал Манасевич. — Слушайте, вы… я в эти детские игры не играю, у меня времени нет. Манасевич замолчал, его воспаленные тревожные глаза метались из стороны в сторону, на белом худом лице проступили красные пятна. — Из Парижа пришла бумага о вашей операции по перекупке замороженных в Германии русских процентных бумаг. Операция охарактеризована как враждебная делу союзников, — на одном дыхании сказал Манасевич и замолчал, глядя на Рубинштейна. «Даже если это шантаж, — думал Рубинштейн, — одно то, что этот тип знает о сделке, крайне опасно…» — Откуда вы это знаете? — спокойно спросил он. — Эта бумага пока в моем сейфе, — ответил Манасевич. — Но еще сегодня я обязан ее передать. — Кому? — В соответствующую службу. — Передавайте, — кивнул Рубинштейн. — Вы надеетесь на свои связи? Это безнадежно, Дмитрий Львович, на бумаге есть резолюция министра начать следствие. Машина уже пущена в ход… — Я не верю, — отрывисто произнес Рубинштейн. — Чему не верите, Дмитрий Львович? — Ничему. Все это чушь. — Рубинштейн взял газету и стал искать в ней место, где ему пришлось прервать чтение. — Хорошо, я открою вам все мои карты. — Глаза Манасевича снова заметались из стороны в сторону. — Вы можете не верить, это ваше право, но в данном случае очень опасное для вас право. Итак, французская бумага пока у меня в сейфе и машина действительно пущена в ход. Остановить ее может только один человек — премьер-министр Штюрмер. Вы знаете, что я близок к этому человеку. Так вот, я на этом решил заработать. Говорю об этом прямо и открыто, тем более что вы тот человек, который сам никогда не упустил бы такого момента. — Манасевич криво улыбнулся дергающимися губами и продолжал — Но для того чтобы Штюрмер остановил машину, одной моей просьбы недостаточно. Старик, как вы знаете, любит деньги. Рубинштейн веселыми глазами смотрел в развернутую газету. — Значит, речь идет, Дмитрий Львович, о достаточно крупной сумме, — продолжал Манасевич. — В пределах, однако… миллиона. — Он прокашлялся. — И тогда я тот опаснейший документ отдам вам. — Десять минут истекли, — невозмутимо сказал Рубинштейн и, отложив газету, встал. — Прошу извинить, у меня дела. Манасевич удивленно смотрел на него. — Прошу извинить, — улыбнулся Рубинштейн, — у меня дела. Манасевич медленно поднялся: Дмитрий Львович, вы совершаете непростительную ошибку. — Не ошибаются только идиоты. Прощайте. — Рубинштейн позвонил в колокольчик и сказал вошедшему слуге — Проводите господина. — Вы пожалеете, Дмитрий Львович, — сказал Манасевич, обернувшись на пороге… Нельзя сказать, что Рубинштейн был в панике. Он верил в волшебную силу денег и своих связей, которые не раз его спасали. Так что не паника, нет, но тревога все же в его душу запала. Впервые в ситуацию вплеталась большая политика, а она, как правило, безликая. Ее делают, ею оперируют столько людей с высокими постами и званиями, что на них никаких денег не наберешься. И все же сейчас Рубинштейн думал об одном из этой безликой шайки — о министре внутренних дел Протопопове. С ним он хорошо знаком, однажды Распутин заставил их поцеловаться и поклясться быть «конями в одной упряжке». Не раз по совету Распутина Рубинштейн делал дорогие подарки Протопопову то ко дню ангела, то к пасхе, то к рождеству. Так что, если он на французском донесении написал резолюцию о расследовании, он же может эту резолюцию и перечеркнуть. Но беда в том, что человек он без хребта. Сегодня он может резолюцию перечеркнуть, а завтра написать еще более крутую. Тут нужно перестраховаться дополнительно… Вырубова! Вот на кого можно поставить. Тоже любит деньги, тоже не раз получала от него дары, она может с его делом запросто шагнуть в покои царицы и сказать: «Губят, матушка, хорошего человека и друга Григория». А тогда не будет страшна никакая резолюция… Рубинштейн не знает, каким временем он располагает, чтобы успеть предотвратить беду. Так или иначе, действовать нужно безотлагательно, сейчас же. И прежде всего следует увидеться с организатором этой сделки — Крюге. Одна голова — хорошо, две — лучше. Распорядившись слуге вызвать к подъезду автомобиль и подать одеться, Рубинштейн вскоре помчался на Васильевский остров, где на четырнадцатой линии в пятиэтажном новом доме жил Крюге. Он уже неделю не выходил из дому, лежал с тяжелой простудой. Служанка, открывшая дверь, не хотела его впускать. — Барин болен… барин болен… — твердила она с каким-то балтийским акцентом. — Хуже будет, если помрет, — буркнул на ходу Рубинштейн и, сбросив пальто, устремился по коридору этой хорошо известной ему огромной, казенно обставленной квартиры, в которой его компаньон жил один. Крюге действительно лежал в постели, держа на голове резиновый пузырь со льдом. Увидев Рубинштейна, он смахнул пузырь, приподнялся в удивлении: — Дмитрий Львович?.. — Он самый… Здравствуйте. — Рубинштейн сел поодаль на стул — он боялся болезней и больных. Взглянув на заросшее, землистого цвета лицо Крюге, подумал: вот уж некстати эта болезнь, и спросил — Как чувствуем себя? — Да вроде получше, — поспешно ответил Крюге. — Рассказывайте, что случилось? — Он прекрасно понимал, что Рубинштейн пришел не просто навестить его, да и видел, что он встревожен. — Возникла… одна неприятность… — начал Рубинштейн и рассказал о визите Манасевича. Крюге вскочил с кровати и, забыв туфли, зашагал босиком от стены к стене. Костлявые ноги, всклокоченные волосы, задравшаяся штанина пижамы настроили Рубинштейна на веселый лад. — Может, вы закончите этот танец? — насмешливо сказал он. Внезапно остановившись, Крюге спросил тихо: — Когда ближайший поезд на Гельсингфорс? — По-моему, лучше взять аэроплан, — совершенно серьезно ответил Рубинштейн, но Крюге видел в его глазах откровенную насмешку. — Вы понимаете, что это катастрофа? — Под обломками гибнут нерасторопные, — буркнул Рубинштейн и, вынув из жилетного кармана сигару, занялся ею. Он очень не любил трусливых и не собирался это скрывать. Крюге надел стеганый халат, выгреб ногой из-под кровати ночные туфли. Рубинштейн все еще занимался сигаретой. — Дмитрий Львович, не разыгрывайте передо мной театр, — резко сказал Крюге. — Вы сделали грубую ошибку — Манасевича надо было купить. А теперь вы и на себе и на мне затянули петлю. Рубинштейн поднял на него черные круглые глаза. — Манасевич дрянь… — спокойно ответил. — Вы уж меня не учите, кого покупать, кого продавать. Я эту торговлю знаю лучше вас. — Что вы предлагаете? — Для начала в это дело надо запрячь Протопопова. Товар тоже гнилой, но, поскольку резолюцию написал он, а нам нужно выиграть время, начать придется с него. Где этот ваш француз? — Час назад звонил мне, он остановился в «Астории». — Можете вы завтра привезти его ко мне на дачу? — Зачем? — Я позову Протопопова. Француз с моей и с вашей помощью объяснит Протопопову, что наша операция с русскими бумагами выгодна Франции. Опять же союзной нам Франции, и это значит, что мы с вами не преступники, а достойны поощрения. Кроме того, не забудем, что сам Протопопов не только министр, но и довольно ловкий делец. Нам с вами придется с ним поделиться. Крюге подошел к Рубинштейну. — Вы молодчина, Дмитрий Львович, — сказал он тихо и, видимо, искренне. Но вдруг тревожно спросил — А если он откажется ехать к вам на дачу? — Ему прикажет Распутин, — ответил Рубинштейн. — Вы только потом не забудьте о всех этих моих дополнительных расходах. Ваша задача привезти француза. Француз, о котором они говорили, приехал в Петроград неделю назад и зарегистрировался в гостинице как представитель парижского учетного банка Шарль Надо. Правда, позже оказалось, что он вовсе не финансист, а журналист, а еще позже выяснится самое главное, что он не финансист, не журналист, а агент французской разведки Сюртэ Женераль. Но все это выяснится позже, гораздо позже, когда это и для Рубинштейна и для Крюге уже не будет иметь никакого значения. А пока он был представителем французского банка, того самого, который якобы проводил операцию с русскими процентными бумагами, и на руках у него была соответствующая документация, на которой Крюге и Рубинштейн должны были поставить свои подписи. Однако дело с подписанием документов затормозилось, так как в привезенных французом документах оказались несколько измененные суммы, отчего куш Рубинштейна заметно уменьшался. Они это опротестовали. Шарль Надо будто бы сносился со своим банком, который, по последним сведениям, пошел на какие-то уступки, и оставался в Петрограде — ждал из Парижа исправленную документацию. Как и обещал Рубинштейн, Протопопову приказал ехать к нему на дачу Григорий Распутин. — Езжай, там тебя ждет радость, — сказал Распутин и пояснил, что дело там, кроме всего, еще и денежное. А когда Протопопов стал возражать, что ввиду некоторых обстоятельств ехать ему к Рубинштейну не с руки, Распутин сказал: — Верь мне, а не бумажкам. Их пишут грязные люди… Ослушаться Протопопов не посмел, но думал о поездке с тревогой. Он понимал, как может быть расценена поездка министра внутренних дел на дачу человека, замешанного в преступлении, которое можно квалифицировать как измену. Только своему верному секретарю Павлу Савельеву он сказал, куда едет. Но чтобы несколько обезопасить себя, объяснил, что хочет сам допросить Рубинштейна по одному важному подозрению. В случае чего секретарь мог дать такие показания. Кроме того, он приказал секретарю не отходить от телефона до его возвращения и в случае возникновения каких-нибудь серьезных обстоятельств немедленно телефонировать ему на рубинштейновскую дачу… Миновав Сестрорецк, автомобиль Протопопова свернул на песчаную, поднимавшуюся вверх дорогу. Колеса то и дело вязли в песке, и машина, завывая мотором, двигалась медленно. Попадавшиеся по дороге редкие по осени дачники глазели на важный автомобиль, и это страшно нервировало министра — не дай бог, кто узнает его, — и он поглубже забился в угол сиденья. Наконец шофер остановился у ворот, встроенных в глухой высокий забор, покрашенный в голубой цвет. И как только Протопопов вылез из машины, калитка возле ворот открылась, и он увидел широко улыбающегося Рубинштейна: — С благополучным прибытием, дорогой Александр Дмитриевич! — Здравствуйте, — хмуро ответил Протопопов, поспешно проходя мимо Рубинштейна в ворота. Его покоробила фамильярность банкира. Другое дело, когда он такой с ним в гостях у Распутина, но в других местах… А Рубинштейн в это время взял его под руку, повел по выложенной кирпичом дорожке к дому. — Александр Дмитриевич, мне известно о документе из Франции и о вашей резолюции на нем, — тихо, интимно начал Рубинштейн и чуть сжал его руку. Протопопов замедлил шаг: откуда он мог узнать? Но спросить нельзя, это выглядело бы признанием, что он не хозяин в своем министерстве. Сейчас несколько успокаивало только то, что ехать сюда посоветовал сам Распутин… — Вы, Александр Дмитриевич, вправе делать любые распоряжения, — продолжал Рубинштейн в том же интимно-доверительном тоне. — Но любое ваше необоснованное решение может покалечить судьбы людей, в том числе и близких вам, и потому вы должны остерегаться действовать непродуманно… — Протопопов хотел освободиться от цепкой руки банкира, но в это время услышал — В данном случае я и Григорий Ефимович нашли необходимым предостеречь вас от подобных действий… Дальнейший разговор невозможен — они уже поднимаются на широкое, отделанное мрамором крыльцо. В просторной гостиной ему представили француза — высокий, красивый, совсем не похож на банковского деятеля, а больше на артиста, и одет пестро, и говорит легко, с улыбочками да ужи-мочками. Кроме того, ему представили еще какого-то господина Крюге — этот хотя бы по виду походил на серьезного человека. Француз начал объяснять, сколь выгодна для союзной Франции операция по перекупке замороженных в Германии русских процентных бумаг. И не только для Франции, но и для России, которая, пользуясь частными средствами, вырвет из рук врага свои финансовые обязательства, по которым рано или поздно пришлось бы платить золотом. Француз говорил убедительно, только его улыбочки не нравились Протопопову, мешали улавливать смысл. Но, по его словам, действительно эта операция выглядит совсем иначе, чем в той бумаге из Франции… — Александр Дмитриевич, необходимо важное уточнение, — вступил в разговор Рубинштейн. — Для нас вы здесь не министр, а человек делового мира, умеющий видеть и понимать большую коммерцию. Я хочу объяснить вам, возле какого грандиозного дела вы оказались и можете принять в нем участие, не как министр, конечно, — улыбнулся с серьезными глазами Рубинштейн и тут же уточнил — Вы можете рассчитывать на чистых пять — семь миллионов. Семь миллионов, Александр Дмитриевич! — воскликнул Рубинштейн, ожидающе глядя на Протопопова. У того душа замерла, вихрем заметались мысли, мозг странным образом одновременно фиксировал все: и радужные семь миллионов, и то, что в его успокоение говорил француз, и опасность для него всей этой ситуации. — По своему положению я не могу участвовать в этом деле, — смятенно произнес Протопопов. — Вашего участия и не надо, — ласково, как ребенку, ответил Рубинштейн. — А тайна вашего текущего счета в банке, тем более во французском, будет обеспечена. — Безусловно! — воскликнул француз. — За что же я получу столь… большую долю? — спросил Протопопов, глядя на красивого француза. — Тот французский документ, на котором вы начертали резолюцию, должен быть дезавуирован, — ответил Рубинштейн. — Ему уже дан ход, — тихо сказал Протопопов. И вдруг неожиданно для себя пояснил — Я же не знал, что речь идет в этом документе о вас, в нем только сам факт операции. — Тогда вообще все в полном порядке! — весело заявил Рубинштейн. Он думал в это время о Манасевиче — как он-то мог догадаться, кто проводит операцию? Зазвонил телефон. Рубинштейн взял трубку. — Я слушаю, — сказал он измененным, старческим голосом. — Кто звонит?.. Да, он здесь… Вас, Александр Дмитриевич… Протопопов услышал голос своего секретаря Савельева: — Вам нужно немедленно уехать оттуда, немедленно, — на другом конце провода положили трубку и дали отбой. — Меня срочно вызывает царь, — сказал Протопопов. — Проводите меня… Недалеко от курзала с автомобилем Протопопова разминулись две военные машины. В первой сидел генерал. Протопопов закрыл глаза и судорожно перекрестился. У подъезда в министерство его ждал секретарь. — Час назад ко мне зашел Манасевич, — рассказывал он, пока они поднимались в кабинет. — Хотел видеть вас. Я ответил, если у него что-нибудь срочное и важное, я имею возможность связаться с вами по телефону. Тогда он сказал: сообщите ему, что в известном министру деле по бумаге из Франции господа военные нас опередили и выехали на дачу Рубинштейна, чтобы арестовать его… Манасевич, в бешенстве от того, что сорвался его план получить от Рубинштейна солидный куш, сам поехал в военную контрразведку и сообщил, что располагает точными сведениями — Рубинштейн пытается откупиться от обвинения. Это было немедленно доложено председателю комиссии по борьбе со шпионажем Северо-Западного фронта генералу Батюшину, и тот дал приказ об аресте. Генерал допускал, что Рубинштейн действительно может откупиться, но французский документ сначала был получен военной контрразведкой, и, конечно же, ей будет поставлено в вину непринятие мер по столь крупному и точно установленному преступлению. Тем более что возле этого дела вертелся Манасевич-Мануйлов. И для того чтобы этот опасный человек сам стал свидетелем решительных действий военной контрразведки, генерал Ба-тюшин согласился на просьбу Манасевича включить его в оперативную группу, ехавшую арестовать Рубинштейна. Манасевич был причастен к министерству внутренних дел, и, наконец, именно он явился с тревожным сигналом в военную контрразведку… Так Манасевич оказался свидетелем ареста Рубинштейна и мог досыта упиться местью этому пройдохе, которого погубили жадность и неуважение к нему, Манасевичу. Увидев идущих к даче военных, Крюге, ничего не говоря Рубинштейну, спрятался на кухне в кладовку… Когда стемнело и еще шел обыск, он выбрался из кладовки и незаметно покинул дачу. Вернувшись в Петроград, он бросился спасать Рубинштейна, а точнее, самого себя. Еще в тот же вечер он вызвал к себе домой Симановича, секретаря Распутина. Посулив ему большую сумму, он предложил немедленно связаться с Распутиным. Тот должен не откладывая ехать в Царское Село и говорить с царицей, за что он тоже получит немалые деньги. Кроме всего прочего, Распутин должен сообщить царице, что у Рубинштейна находятся векселя великого князя… По различным документам дальнейшая история с Рубинштейном выглядела так… Делом его занялась комиссия, возглавлявшаяся генералом Батюшиным. Предупрежденный и сам понимавший, что па спасение Рубинштейна будут брошены влиятельные лица, генерал приказал вывезти Рубинштейна из Петрограда в Псков и там содержать в тюрьме. Но комиссия даже не успела приступить к допросам арестованного. Распутин поработал хорошо… 26 сентября 1916 года царица в связи с предстоящей в Ставке у царя аудиенцией министра внутренних дел Протопопова писала своему супругу: «Не забудь при свидании с ним и поговори с ним относительно Рубинштейна, чтобы его без шума отправили в Сибирь. Протопопов совершенно сходится во взглядах с нашим Другом на этот вопрос. Протопопов думает, что это, вероятно, Гучков подстрекнул военные власти арестовать этого человека в надежде найти улики против нашего Друга. Конечно, за ним водятся грязные денежные дела, но не за ним же одним». Боясь, как бы царь все-таки не забыл об этом ее указании, 28 сентября в очередном письме мужу она снова пишет: «Ангел мой! Затем поговори с ним относительно Рубинштейна…» И наконец из Ставки от самодержца России последовало строгое указание освободить Рубинштейна. В Петрограде не знали, что делать. Отменить приказ об аресте Рубинштейна генерал Батюшин отказался. Дело было не в его принципиальности. Он боялся, что впоследствии этот его шаг будет ему поставлен в строку. В Царском Селе возникла идея снять генерала Батюшина с этой должности и на его место посадить более послушного. Но поступили иначе — от царицы поступило распоряжение изъять дело из военного ведомства, передать в министерство юстиции и там его прикрыть. А если министр заартачится, назначить нового министра, который выполнит приказ о прекращении дела. Дошло до того, что министры внутренних дел и юстиции совместно с генералом Ба-тюшиным обсуждали, как найти выход из положения. Собственно, только одну трудность им нужно было преодолеть — никто из них не хотел оставить в архиве своих личных следов, связанных с освобождением Рубинштейна… Между тем Рубинштейн делал свои дела и в тюрьме. Там, в Пскове, не покидая одиночки, он по совету Крюге освободился от акций замаранного банка «Юнкера и К°», продав их богачу промышленнику Второву. Как в конце концов сговорились «заинтересованные лица», неизвестно, но Рубинштейн был освобожден, а его дело превратилось в две странички протокола обыска. Куда девалось все остальное, поди узнай. Словом, «заинтересованные лица» хорошо позаботились не только о сокрытии своих личных следов.ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Генерал Спиридович все время помнил и тяжело переживал размолвку с царем тогда, в поезде, и понимал, что прежнего доверия к нему царя не будет. А главное, как бы подводилась черта его усилиям внушить монарху тревогу перед растущей опасностью революции. Нельзя было сказать, что генерал Спиридович обожал царя, — нет, но была его высокая при нем служба, было понимание, что лучшего монарха, пока есть этот, Россия иметь не может, и была возможность как-то влиять на царя… Среди крупных деятелей жандармерии Спиридович был из наиболее умных, а может быть, и самый умный. Приняв участие в подавлении революции 1905 года, он в отличие от большинства своих коллег увидел в тех событиях не просто бунт черни, спровоцированный подстрекателями, а новый этап в развитии русского общества, вызванный и внутренним положением страны, и деятельностью совершенно новой политической силы — российской социал-демократии. Этот его вывод многие деятели охранки не поддерживали… Позже они спохватятся, поумнеют на этот счет, а тогда Спиридович с тревогой наблюдал их заблуждение и всеми силами старался помочь им прозреть. Он пишет и печатает в жандармской типографии только для служебного пользования две книги. Одна о партии эсеров, в ней он доказывает, что эсеровский террор — это спонтанная истерика слепых и разрозненных людей и что справиться с эсерами совсем нетрудно. Другая же книга о русской социал-демократии, о большевиках как о политической партии нового типа, имеющей умную и крайне опасную строю политическую программу и ведущей за собой большие массы людей, в первую голову пролетариат. Спиридович призывал беспощадно расправляться с большевиками, применяя законы военного времени даже в тылу. Одновременно он считал крайне необходимым вести умную агитацию против социал-демократической программы, за монархический, богом данный России строй. Но у Спиридовича не было надежды, что его поймут и поддержат в жандармерии, и он решил — только воля монарха способна круто повернуть штурвал. Он держал при себе рукопись книги о социал-демократии, дожидаясь удобного момента попросить царя прочитать его труд. Такой момент оказался в той зимней поездке на фронт, царь рукопись прочитал и пригласил его ксебе в вагон… — Я прочитал… прочитал… И не без интереса… — начал Николай задумчиво и потом долго смотрел в окно, за которым медленно каруселила заснеженная русская равнина… И вдруг повернулся к генералу. — Мне кажется, вас увлекла теория борьбы. А моя голова и, надеюсь, головы всех моих благонамеренных подчиненных заняты практикой борьбы, в которой одна ясная цель — достижение победы на войне… — Он показал на лежавшую перед ним рукопись. — У вас непереносимо часто повторяется слово «революция», вы точно под гипнозом этого слова, а заодно и под гипнозом у ваших социал-демократов, большевиков. — Николай отодвинул от себя рукопись и откинулся на спинку дивана. — Недавно Протопопов давал мне читать показания большевиков, арестованных в Иваново-Вознесенске. Право, смешно — какие-то ткачи и даже ткачихи вознамерились свергнуть меня. Боже, где тот Ива-ново-Вознесенск и где я? И вообще вы как конь с шорами на глазах — видите впереди только социал-демократическую революцию. А уж если говорить об этом всерьез, то революционная гидра многоголова, и я, например, больше встревожен революционной угрозой со стороны Думы, где все эти Родзянки и Гучковы уже собрались создавать правительство без моего участия… — Ваше величество, думские дальше речей не пойдут! — мягко воскликнул Спиридович, от волнения его красивое лицо покрылось румянцем. — А если пойдут? — наклонился вперед царь. — Их можно попросту разогнать. — Ну видите, как получается, — поморщился царь и снова откинулся на спинку дивана. — А ваши коллеги, занимающие самые высокие посты, говорят мне, что сейчас разогнать Думу — значит сознательно загнать ее в подполье, на нелегальное положение. А так она вся у нас на глазах… Спиридович уже понимал, что царь его позицию не разделяет и не разделит — его упрямство известно, но, может, его встревожит последний аргумент — война?.. — Ваше величество, я сейчас думаю тоже только об одном, — заговорил он энергично, — о нашей победе над врагом. И, как могу, содействую этому. Но дело-то в том, что социал-демократы, большевики сейчас стремятся подорвать как раз военные усилия России, поэтому они активно действуют непосредственно в окопах, и их пораженческие призывы не могут не иметь успеха. Так же, как бедный всегда мечтает повергнуть в нищету богатых, так солдат, сидящий в окопе, мечтает о конце войны и своем возвращении целым домой. — Вы заблуждаетесь, — подняв руку, прервал его царь, светлые глаза его потемнели, как всегда, когда он терял терпение. — Русская армия самоотверженно воевала, воюет и будет воевать впредь… Разговор явно окончен, но Спиридовичу было невероятно трудно встать, у него вдруг появилось ощущение, что это последний его разговор с царем. И чтобы убедиться, что это не так, он начинает свой обычный доклад о порядке прибытия в Царское Село. Царь выслушал его молча, закрыв глаза, и потом только кивнул еле заметно. Спиридович покинул вагон в полном смятении. Нельзя сказать, что царь в событиях 1905 года не узрел революции. Посылая в Москву на подавление декабрьского восстания рабочих свой Семеновский полк, Николай писал московскому генерал-губернатору: «Надеюсь, что Семеновский ролк поможет вам раздавить окончательно революцию…» Есть и другие царские документы, где он употребляет выражения «революционная смута», «бунт, вызванный революционерами». Но все дело в том, что царь понимал под этим словом «революция», в чем видел ее силу и опасность. Как известно, славного руководителя московских большевиков товарища Баумана убил нанятый охранкой уголовник. На письменном столе царя впоследствии почти одновременно появилось два документа. В одном было тревожное сообщение начальника московского жандармского управления о том, что похороны Баумана вылились в мощную революционную манифестацию — триста тысяч участников! Другим документом было представление министра юстиции по поводу помилования убийцы Баумана. Наученный охранкой, он заявил, что совершил убийство в ответ на оскорбление его патриотических чувств. Николай на этом документе начертал одну букву С, что означало — согласен помиловать. На сообщении о манифестации его пометок нет, но он вспомнил о ней спустя два месяца, в дни московского декабрьского восстания, принимая с докладом министра внутренних дел, и сказал ему: — Сейчас восстали те же, что шумели на похоронах, тогда и надо было всех их переловить и не было бы ничего теперь… — И добавил:- Это все те же, кому снится революция… А когда министр доложил ему о беспорядках в Казани и Екатеринбурге, царь воскликнул: — Безрукие генерал-губернаторы! Прикажите им переловить и к ногтю! Я теперь точно знаю, где у меня хорошие генерал-губернаторы: там, где нет подобных безобразий. Царь смотрел на революционные беспорядки как бы с другой стороны. Но это не помешало тому, что усилиями всех карательных и сыскных служб во главе с царем, обнаружившим в страхе за себя и за свою власть беспощадную решительность, первая русская революция была утоплена в крови. Когда Семеновский полк после подавления московского восстания вернулся в Петроград, на устроенном в его честь параде люди, даже хорошо знавшие монарха, с удивлением обнаружили, что он может говорить очень громко. Царь кричал: «Спасибо, семеновцы, дорогие мои! От всей души горячо благодарю вас за вашу службу! Благодаря вашей доблести, стойкости и верности окончена крамола в Москве!» Вскоре возле него появляется Спиридович как начальник его личной охраны. Он понравился царю с первой встречи. Рослый, чуть рыжеватый, как и сам Николай, с красивым, несколько холодным лицом, он всем своим обликом олицетворял силу и спокойствие. Проработав несколько лет до этого в жандармерии, в том числе в Москве у знаменитого полицейского «мыслителя» Зубатова, он много знал, разговаривать с ним было интересно, и то, что он не сыпал, как другие, пустопорожние льстивые слова, а говорил дело, тоже нравилось Николаю. Потом тот трагический вечер в киевской опере, когда был убит премьер-министр Столыпин, а находившегося в нескольких шагах Николая прикрыл собой Спиридович. Это еще больше приблизило к нему царя, теперь он часто брал его с собой на прогулки и весьма доверительно с ним разговаривал. Однажды Николай спросил: — Я слышал, что вас, когда вы служили в Киеве, ранили эсеры? — Недостойно вашего внимания, — решительно отвел этот разговор Спиридович. Но добавил — И вообще эсеры — это типичный политический дым. Не больше… — Что же тогда огонь? — легко поинтересовался царь. — Большевики, ваше величество! — Большевики? — удивленно рассмеялся царь, может быть, впервые услышав тогда это название. — Что это такое? Спиридович коротко, но вполне серьезно объяснил, и снова царь рассмеялся: — Мне больше нравятся меньшевики, очевидно, их меньше. — Но и они, ваше величество, тоже социал-демократы. — Социал-демократы, социал-демократы, — вдруг нахмурился Николай. — Надоело. Со смутой покончено. И ваши большевики могут свою опасную программу проповедовать только каторжникам в Сибири. Царь так рассердился, что, не окончив обычного маршрута прогулки, заторопился во дворец. Меж тем дальнейшие события показали: партия большевиков продолжала действовать и силы ее все увеличивались. Большевики оказались избранными в Думу второго созыва. Царь был в ярости, он приказал охранке очистить Думу от большевиков. Они были схвачены и осуждены на многолетнюю каторгу. А Дума распущена. Однако и в третью и в последнюю, четвертую, Думу большевики снова были избраны. Начавшаяся война как будто ослабила деятельность революционеров. Но Спиридович в это не верил… …В начале 1915 года Спиридович был срочно вызван к царю и застал у него в кабинете начальника особого отдела дворцового коменданта полковника Ратко, в обязанности которого входило информировать монарха о положении в стране. Полковник, вытянувшись, стоял перед столом и, двигая головой, следил за царем, который с покрасневшим лицом быстро ходил вдоль стены. Увидев Спиридовича, царь быстро прошел к столу, схватил лежавшую там бумажку. — Не угодно ль ознакомиться… — Царь стоял перед ним и нетерпеливо ждал, когда он прочтет бумажку. Это была большевистская листовка, призывающая солдат прекратить братоубийственную войну и обратить оружие против извечных своих поработителей — капиталистов, помещиков и монархической власти. — Да, ваше величество, они в самом начале войны заняли эту пораженческую позицию, — сказал Спиридович, положив листовку на стол. — Это не позиция, а измена! — гневно сдвинув брови, сказал царь. — Как вы можете спокойно об этом говорить? Народ, возвышенный любовью к отчизне и трону, ведет войну, а за его спиной изменники! — Царь повернулся к полковнику Ратко — Распространители пойманы? — Насколько мне известно, нет, ваше величество. Листовка найдена в кармане убитого солдата. — Трижды измена! — задохнулся царь и нервно расстегнул ворот гимнастерки. — И достойный на нее ответ. Мой верный солдат прочитал эту грязную бумажку, пошел в бой и погиб. Наградить солдата Владимиром! Слышите? Владимиром!.. — Царь подошел к Спиридовичу и сказал желчно — Вы знаток этой страшной банды, не так ли? Сейчас же оставьте все, вместе с Воейковым поезжайте в охранное отделение, и чтобы к вечеру был готов проект приказа о беспрекословном соблюдении закона военного времени об измене и изменниках. Расстрел перед строем. Расстрел перед строем. Только это… — Слушаюсь, ваше величество. Разрешите отбыть? Царь сделал жест — убирайтесь, и Спиридович удалился с глубоким поклоном, не завидуя оставшемуся в кабинете полковнику Ратко. И может быть, эта вспышка гнева Николая и отданный им приказ попутали Спиридовича — он решил, что царь изменил свою позицию, и поторопился отдать ему свою рукопись, а это окончилось для него очень плохо…ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Последнее время у Грубина все чаще появлялось ощущение, что он может опоздать с выходом из всего этого бедлама. Ему казалось, что все в России стало настолько ясным и необратимым, когда он уже ничего существенного, принципиально нового сообщить в Германию больше не может. Однако исконно немецкое чувство дисциплины жило в нем, и он говорил себе: не торопись… не торопись. Вот и сейчас, глухой ночью, слыша ровное дыхание жены, он думал, как лучше и быстрее выполнить полученное на днях задание своей службы — от него требовали точного, хорошо мотивированного заключения о том, не увеличились ли за последнее время шансы сторонников сепаратного мира и насколько реально их осуществление. Но почему Берлин снова тревожит реальность сепаратного мира?.. Неужели его догадка о готовящемся наступлении была ошибочной?.. Часы в столовой басовито пробили два раза — все-таки надо постараться уснуть… Протяжный далекий гудок парохода — уснуть… уснуть… Утро принесло новые волнения. Горничная подала ему в постель газету «Биржевые ведомости», с первой страницы которой кричал заголовок крупными буквами: «Положить конец немецкому засилью!» Была бы это какая другая газета, вроде булацелев-ского «Нового гражданина», он бы и внимания не обратил на такой заголовок — эти газеты все время визжат о немецком засилье. А сегодня это напечатано в газете солидной, никак не склонной к политической истерике… Тон статьи строгий, категорический, хотя и не крикливый, в ней нет ни фактов, ни фамилий, пи даже намеков, но сказано нечто такое, чего раньше никогда не было: «…если власти не покончат с безнаказанным немецким засильем, Россия вправе будет назвать это изменой отечеству…» И в самом конце фраза: «Отечество, народ, как всегда, с надеждой взирают на своего государя». Получалось так, что власти и царь — это не одно и то же, но вместе с тем, поставленные рядом, они невольно объединялись. Во всяком случае, так до сих пор еще не писали. Жена, расчесывавшая перед зеркалом длинные пушистые волосы, спросила: — Что в газете интересного? — Интересного? — механически переспросил Грубин. — Абсолютно ничего. — Есть объявление о смерти жены Инсарова? — Да боже мой, кого это интересует? — против обыкновения повысил голос Грубин. Жена обернулась на него с укоризненной улыбкой и, ничего не сказав, снова повернулась к зеркалу. Поначалу у Грубина мелькнула мысль, что эта статья войдет убедительным аргументом в его ответ Берлину. Но если такое печатается в солидной газете, не является ли это сигналом для начала каких-то особых и уже государственных действий против всего немецкого? Положение в Петрограде и без того крайне напряженное. Население наэлектризовано постоянной нехваткой продовольствия, начались перебои даже в торговле хлебом. Война продолжает пожирать людей… Властям, конечно, очень выгодно направить возмущение населения в сторону, на все немецкое, повинное-де в бедах государства. И если эта статья сигнал к такого рода действиям, в Петрограде может мгновенно возникнуть смертельно опасная обстановка… И опасная именно для него самого. Манус станет одной из первых жертв, а тогда удар неминуемо обрушится и на него. Грубин с тревогой думает о том, что в последнее время он не заботился, как раньше, чтобы его связь с Манусом была невидима другим. Черт бы его взял, этого зарвавшегося Мануса! Надо принимать срочные меры, чтобы избежать удара. Это еще можно сделать — главное, не растеряться. И тогда надо выходить из игры… Утренний чай проходил при свете люстры — окна были синие, запоздалое осеннее утро только начиналось, на улицах еще горели фонари. Алиса Яновна, приподняв широкие рукава японского халата, сама наливала чай, посматривая на мужа, но вопросов ему больше не задавала, у них было заведено: о том, что касалось дел мужа, ей интересоваться не положено, об этом мог заговорить только он сам. А Грубин в это время думал, как бы меньше встревожить жену новостью, которую он приготовил… — Знаешь, дорогая, я хочу срочно продать наш дом со всеми его потрохами, — сказал он ласково. Алиса Яновна поставила чашку на стол, черные ее брови взметнулись крыльями, в глубине черных глаз удивление: — Тебе нужны деньги? — Что ты, милая… — Он погладил руку жены. — Но сделать это надо срочно. Еще сегодня я скажу моему доверенному, чтобы нашел нам квартиру с обстановкой поближе к центру. — Я так полюбила этот дом, — печально сказала она, пряча глаза в пушистых ресницах. Грубии обнял ее за плечи и, касаясь щекой ее мягких волос, сказал тихо: — Пора домой, родная… До-мой… Понимаешь? — Боже, неужели? — прошептала она с радостно заблестевшими глазами. — Ко мне возвращается мой Генрих… — Она порывисто обняла мужа — Дождались… дождались… — Но, Алис… — Он мягко и решительно отстранил ее. — Никому даже тени намека… Ни-ко-му… Это может привести к катастрофе. — Можешь быть спокоен, ты знаешь меня… — И вдруг сказала озабоченно — Мы же на пятницу позвали гостей. — Напиши всем, что ты больна… инфлуэнца. Извинись… И готовься к переезду на новую квартиру. Горничную отпусти, скажи, у нас пошатнулись дела, дай ей денег… — Он улыбнулся. — А гостей мы позовем уже там… дома… До обеда Грубин ездил по банкам, смотрел, что там делается, слушал, что говорят. Ничего нового и особенно тревожного он не видел, все было как всегда. Даже досадно стало, что давеча утром он так испугался газетной статьи, вспомнилось, как сам он поучал однажды Мануса не обращать серьезного внимания на газетные вопли. Да, нельзя распускать нервы. Нельзя. Может, и с домом спешить не надо?.. Он заехал в Гостиный двор к хозяину ювелирной фирмы Морозову. Неделю назад с ним было договорено о покупке драгоценностей, теперь нужно было закрепить договоренность и заплатить аванс. С места в карьер Морозов сказал, что цена на его товар повысилась в полтора раза. Грубин не выразил ни удивления, ни огорчения — лихорадка с ценами теперь обычное явление, но все же ждал объяснения… Морозова он неплохо знал, не раз покупал у него дорогие подарки для жены — это был хитрый делец, умело вел свое ювелирное дело и не без успеха играл на бирже. Но он был не очень умен, этакий истинно русский купец среднего масштаба, далекий от политики и гордящийся этим, он в тех же «Биржевых ведомостях» читал, наверно, только биржевые ценники, а статьи, которая сегодня встревожила Грубина, он просто не заметил… — Почему так подскочила цена? — не дождавшись объяснения, спросил Грубин. — Вы же знаете, цены всегда диктует рынок, — ответил Морозов. — Вам объяснять это не требуется. А вот только что приезжавшая ко мне княжна Палей очень осерчала и ничего не хотела понимать. — Неужели она хотела покупать? — спросил Грубин. — Представьте… и хотела взять приличную партию бриллиантов. Я сам удивился… Грубин заметил, что и ювелира это тревожит. — А что же случилось на рынке? — С одной стороны, непонятно резко возрос спрос, с другой — упали в цене деньги… — Морозов озабоченно помолчал, поглаживая пальцами свое розовощекое простоватое лицо. — Я у вас хотел бы… спросить. Ну положение с деньгами понятно. Но почему вдруг так подскочил спрос? — Первое объясняет второе, — ответил Грубин и продолжал — Вот и я хочу закрепить свои деньги. То, что тогда отобрал, я беру… — Он вынул чековую книжку, заполнил чек и передал ювелиру. Тот взял его неуверенно и слишком долго разглядывал, но все же положил в стол со словами: — Договор, как известно, дороже денег… — И снова вернулся к тревожившему его вопросу: — А не лучше ли мне закрыть торговлю? Вместо того чтобы воспользоваться выгоднейшей конъюнктурой? — ответил Грубин. — Господин Грубин, — вдруг решительно сказал ювелир. — Наша с вами сделка совершена, забудьте о ней, а теперь скажите мне откровенно — нет оснований у меня бояться? — Чего? — Той самой конъюнктуры. Вы, конечно, знаете Басова. Миллионщик. Знаете, что он мне предложил? Продать ему все мое дело на корню. Зачем оно ему? — Спросили бы у него, — уклонился Грубин. — Спросил. Но ответа не услышал. Но послушайте дальше. Мой главный конкурент вот тут, наискосок через Невский — Бур-харб в субботу закрыл свое дело. Я поехал к нему — почему? Ведь наш товар и на пожаре не горит. А он ответил, что проверять это свойство нашего товара он не хочет. И все. Смотрите — княжна Палей, Басов, Бурхарб да вот и вы… С чего бы все это? — Не знаю, ей-богу, не знаю… — ответил Грубин и поспешил уйти… Началось то, что он предугадывал. И первый отсюда вывод — надо как можно скорее перевести деньги в ценности, причем по любой цене. А дом надо продавать немедленно. Но — стоп, стоп — не паникую ли я снова? В два часа дня Грубин зашел пообедать в Деловой клуб на Литейном. Он любил это заведение, где всегда царила тишина и не было показной роскоши. Вышколенные официанты походили на преуспевающих чиновников, скромное меню умещалось на маленьком листке, но блюда готовились по-домашнему, без претензий. Утром здесь были удивительно вкусные молочные завтраки, обеды до шести вечера, и ресторан закрывался. Сюда хаживали самые крупные дельцы, с которыми всегда можно было перекинуться новостями, получить полезный совет… Войдя в ресторанный зал, Грубин остановился — кто тут есть? И ему повезло — он увидел известного в России богача Леонида Андреевича Манташева, с которым был знаком. И не просто знаком… Год назад он заинтересовался одним выгодным делом, но, тщательно его разведав, обнаружил мастерски скрытый в нем подвох. Когда он отказался от участия в этом деле, то узнал, что делом заинтересовался сам Манташев. Грубин немедленно воспользовался этим для знакомства с Манташевым и как раз здесь, в этом ресторане, рассказал ему о подвохе. Манташев поблагодарил его и спросил, как удалось ему открыть аферу. Грубин ответил: осторожность и еще раз осторожность — это мой принцип. Спустя несколько дней Грубин прочитал в какой-то газете разоблачение жуликов, которые вели именно то дело, — Манташев никогда не прощал, если кто-нибудь пытался его обмануть… После, когда Манташев появлялся в Петрограде, они несколько раз виделись здесь же, в Деловом клубе, но только здоровались… Сейчас Манташев, судя по всему, уже пообедал и просматривал газеты. Подходя к его столику, Грубин увидел, что он читает французскую газету. — Можно подсесть на пару минут? — спросил Грубин, подойдя к его столу и почтительно поздоровавшись. Манташев не спеша оторвался от газеты и поднял на него большие внимательные глаза: — А! Великий маэстро осторожности! Здравствуйте. Садитесь. Но я уже отобедал… — Освобождая место для Грубина, он отодвинул в сторону лежавший на диванчике ворох прочитанных газет. — Что вам заказать? — Ради бога, ничего… Я забрел сюда просто так… чтобы побыть среди живых людей… Манташев неожиданно рассмеялся и, показывая на зал, где обедали несколько человек, сказал: — Это они-то живые? Все мертвецы, только они еще не знают этого… — Грубин вдруг увидел, какое у него усталое лицо. Большой делец, обладатель огромного состояния, вложенного в солидные дела, он был человеком веселого нрава, любил и понимал шутку, его черные глаза отражали живую душу. Он даже конкурентов душил весело. Все знали, как он одной своей жертве сказал: «Дорогой мой, относитесь к происшедшему как к уроку в школе деловых людей и пока поблагодарите меня устно, а придет время, я потребую урок оплатить». И когда спустя некоторое время неудачник провел выгоднейшее дело, Манташев послал ему письмо с напоминанием об уроке и потребовал оплаты по профессорской ставке. И получил перевод в двадцать пять рублей… Сейчас перед Грубиным сидел совершенно другой Манташев, усталый, злой, с потухшими глазами. — Зачем же вам понадобились живые люди? — спросил он. — Тревожно мне, Леонид Андреевич, — тихо ответил Грубин. — И мне тоже… и мне, — пробурчал себе под нос Манташев и вдруг с любопытством посмотрел на Грубина — А отчего тревога-то? — Читали сегодняшние биржевые? — Читал. Чепуха, — отрезал Манташев. — Ну как же, Леонид Андреевич? В пороховую бочку суют зажженную тряпку. — Порох давно отсырел, — категорически ответил Манташев. Он подозвал официанта и показал на груду газет — Уберите этот мусор… Они молчали, пока не ушел официант. Потом заговорил Манташев, заговорил энергично, в его черных глазах поблескивала злость, усталое его лицо оживилось: — Мне говорили, что вы человек Мануса… — Грубин протестующе поднял руку, но он продолжал — Ладно, ладно, не вы его человек, а он ваш, это не играет никакой роли. Но вы на него непохожи. Он настолько врос со своими деньгами во все, что по инерции еще именуется Россией, что уже не видит собственные колени — мешает пузо с барышами. Но вы-то, я знаю, финансист осторожный, а значит, думающий и на авось не полагающийся. Я же помню то дело… Так неужели вы не понимаете, что ваша бочка с порохом существует не сама по себе. Допустим, она в трюме парохода, который напоролся на скалу и идет ко дну. Какое значение, взорвется она или нет? Для нас с вами корабль — наше государство и прежде всего его фундамент — экономика, а именно здесь удар о скалу и пришелся. Я только что читал французскую газету. Они пишут, что русская экономика напоминает сейчас воздушный шар с простреленной оболочкой, он еще летит, но падение его неизбежно. Союзнички пишут, и они знают… Грубин слушал его, пытаясь скрыть охватившую его тревогу, но не за корабль-Россию, конечно, а только за то, сумеет ли он спасти капитал, выйти из этой страшной игры, чтобы обрести затем в родной Германии спокойную жизнь, о которой мечтал все эти годы. Он не заметил, что Манташев уже давно молчит и смотрит на него с недоброй усмешкой. — Как же спастись? — спросил Грубин. — И как спасти капитал? — подхватил Манташев и мгновенно ответил — Не знаю. Каждый спасается в одиночку, и его спасительным плотом в океане является его ум… — Манташев умолк, ожидающе смотря на Грубина. — Ну а если что-нибудь изменится на войне? — нерешительно начал Грубин. — Что война? Что и какие изменения вы ждете? — Манташев не скрывал злости, но Грубин понимал, что эта злость не на него, а на все, что привело его к этим мыслям, и ему, наверно, нужно было перед кем-нибудь выговориться. — Войны уже нет! — продолжал он, глядя в пространство. — Ее проиграли и мы и немцы. Парадокс? Это истина, дорогой мой. Ис-ти-на… — А если войну остановит мир? — И это для нас с вами уже не имеет никакого значения, поскольку мы не сидим в окопах. Для нас важно только одно — есть у нас деньги или их уже нет. Так вот — у нас их нет. Тот рубль, который мы называли золотым, сейчас стал в лучшем случае жестянкой. А что вы можете сделать с этими жестянками? Грубин подавленно молчал, а Манташеву словно доставляло удовольствие, что он загнал собеседника в тупик без выхода. Но ведь и сам он был в этом тупике… И вдруг он точно нашел что-то утешительное, в глазах у него загорелось злорадное оживление: — Одно приятно — весь мир перевернут на спину. Весь! А знаете, что бывает с ежом, когда его перевернут на спину? Он становится беззащитным, у него открыто голое брюхо. Мир перевернут на спину! Кто его поставит на ноги? Может быть, маленькие нейтралы вроде Швеции, которые, как это ни смешно, выиграли эту войну. Но скорее всего это сделает Америка, она сейчас словно на другом корабле. Но сколько она за это возьмет? Захочет ли она получить жестью вместо золота? О, она поступит иначе! Она взрежет голое брюхо ежа и запустит руки в его внутренности. Она потребует концессий! И тогда мы с вами со своими жестянками превратимся в бедных родственников при американском богатом дядюшке, а он, как известно, к бедным родственникам нежных чувств никогда не испытывал. Вот о чем следует думать, дорогой мой осторожник, которого явно покинула осторожность, вы, дорогой мой, опоздали высадиться с этого корабля. Опоздали!… Они вместе вышли на улицу, молча попрощались. Манташев сел в поджидавший его автомобиль. Грубин стоял на краю тротуара, смотря вслед умчавшемуся миллионеру. Потом, ничего не видя и не слыша, пошел к Невскому. В виски ему стучало: опоздал… опоздал… опоздал… Страшно… Неужели он из этого проклятого бедлама выйдет нищим и не обеспечит любимой Алисе безмятежную жизнь, которую обещал ей все эти годы? Она потеряет веру в него, а значит, и любовь. Нет! Смириться с этим невозможно!.. На углу Невского он остановился и посмотрел вокруг. Был разгар дня. В высоком блеклом небе, как сквозь мутное стекло, расплывчато виднелось солнце. Прямой и широкий Невский проспект жил… Катились по нему гремучие трамваи, наполненные пассажирами, и это были живые люди, которых вели куда-то их вполне житейские дела и заботы. Проносились пролетки на дутых колесах с величественными извозчиками на облучках, а в раковинах пролеток, спокойно откинувшись на подушки, сидели пассажиры — люди, надо думать, со средствами, и их тоже звали куда-то их житейские дела. Житейские, черт возьми!.. Вдруг он услышал какой-то ритмичный шум и увидел колонну солдат. Она медленно выползала с Фонтанки на Невский, сворачивая в сторону Адмиралтейства. Впереди печатали шаг офицеры. И где-то внутри колонны возник высокий, распевный голос:Мы воюем за матушку Россию,
Мы воюем за батюшку-царя!
Последние комментарии
11 минут 44 секунд назад
7 часов 34 минут назад
13 часов 19 минут назад
14 часов 26 минут назад
15 часов 24 минут назад
15 часов 38 минут назад