Прекрасные деньки [Франц Иннерхофер] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вырванный из заботливых рук бездетной женщины, Холль почувствовал себя совершенно одиноким в чужом мире. Тут были большие помещения и множество взрослых, которым не хватало времени на детей, ибо приходилось денно и нощно работать. Поля пришли в запустение, и люди голодали. Перемены, обрушившиеся на Холля, сразу же сбили его с толку. Он не смел подступиться к предметам, так поразившим его своими размерами и новизной. Из множества новых лиц он кое-как различал одно-два, но понять ничего не мог. После полудня и вечером его укладывали в какой-то большой комнате. Просыпаясь, он поднимал крик и кричал до тех пор, пока кто-нибудь не подходил к постели и не уносил его. Затем накатывал страх перед колючими чулками, которые ему напяливали, силой усадив его на лавку. Он стаскивал эти чулки, но ему надевали их снова. Он уворачивался и летел на пол, не понимая, что происходит. Чьи-то руки подхватывали его и усаживали на лавку, он с плачем вырывался и снова падал, а женщинам, вынужденным из-за него слишком часто бросать свои дела, ничего не оставалось, как хватать и колотить его. Это то и дело повторялось, поскольку взрослые не могли понять, что ребенок лишь начинал постигать новый для него мир. Изгнанный из крошечного мирка в большой мир шлепков и тычков, чаще всего забившись в какой-нибудь угол, Холль всматривался в непрестанно приходивших и уходивших женщин. Одну из них он называл матерью, другую — бабушкой. С утра до вечера ему внушали, что дозволено делать, а чего нельзя, а то, что он слышал среди дня, было еще и непонятно — чужие слова, обращенные к чужим людям. Это был большой мир, в который Холль, перемещаемый с места на место, пытался войти на своих неловких ножонках. Ни одной души, которая бы занималась им. Слишком много предметов, чтобы он мог постичь их назначение, рядом была только бабушка, а она день-деньской хлопотала по хозяйству. Мать работала где-то во дворе. Два года понадобились Холлю, чтобы хоть как-то осмотреться среди предметов и людей, но не выпадало и дня, когда он и они не сталкивались бы между собой.
Летом мать и отчим пропадали на горных лугах. Осенью, зимой и по весне вместе с другими батраками и батрачками дважды на дню заскакивали в дом, быстрехонько набивали рты едой, минуту-другую молча сидели за столом, а потом в комнату заходила бабушка и всех выпроваживала. Одни исчезали в хлеву или в сарае, другие безмолвно шагали в сторону пашни или наверх, к лесу. Весной, летом и осенью почти всегда весь народ был в поле, а в ненастные дни батраки и работницы хлопотали в хлеву или на подворье. Только уж совсем хворой батрачке дозволялось оставаться в доме с бабушкой и помогать ей стряпать, мыть, стелить постели, стирать, чистить и смотреть за Холлем — как бы его не угораздило куда-нибудь или откуда-нибудь сверзиться.
Мать, частенько навещавшая Холля, когда тот жил еще у бездетной няньки, теперь как-то затерялась среди множества лиц в усадьбе. Он знал лишь, что это та самая женщина, которая чаще других давала ему по заднему месту. Его мать то и дело натыкалась на уничтожающие взгляды своей матушки и была обречена сидеть с ней в церкви на одной скамье и вновь и вновь выслушивать проклятия священника из-за своего внебрачного ребенка. После таких проповедей незамужние девицы с похотливым блеском в глазах кивали на тех, кто имел незаконнорожденных.
Поскольку Холль совершенно запутался в новом для него чужом мире и при этом вынужден был терпеть суровое обращение взрослых, переносивших свои мерки поведения на ребенка, он стал понимать еще меньше. Холль часами просиживал за кухонным столом, не притрагиваясь к еде и не задавая вопросов. Там, на кухне, он и создал себе некое подобие родного угла.
Однажды Холля прямо перед домом сшиб грузовик. Весь в ссадинах, Холль лежал на дороге и, вместо того чтобы уползти прочь, лез под самое брюхо машины.
Как-то зимой он снова попал в беду, стоя на морозе в ожидании, когда его впустят в дом. Изо рта вырывались струйки пара. Он все стучал, но дверь не открывали. Из кухни доносились голоса, в доме и вокруг кипела работа. Он вспомнил о лете и коснулся языком железных перильцев. Губы и язык тут же примерзли к металлу. Теперь невозможно было подать голос. Ледяной холод и резкая боль. Люди были настолько заняты, что долго ничего не замечали. В ту пору, вскоре после войны, снег еще сверкал белизной. Наконец пришла какая-то женщина и оторвала Холля от перил. Рот кровоточил. Кожа с губ и языка осталась на железе. Женщине, видимо, не приходилось лизать в стужу железо и потому ничего лучшего, чем отрывать плоть от металла, она придумать не могла, но Холлю это происшествие послужило началом игры. Он частенько выходил во двор к саням за сараем, смачивая пальцы и прижимал их к железякам цепи, покуда влага не затвердевала.
Однажды он наблюдал, как отчим с кем-то из работников грузит утварь на воз с сеном. Он видел, как они суетятся, лезут наверх, спрыгивают с телеги, исчезают за дверью черного хода и появляются с новыми предметами. Ему нравился отчим. Холль побежал за ним в дом и поднялся наверх, в комнату, где ему полагалось спать.
Потом снова чужие лица, да еще появились какие-то дети. Холль не привык к такому множеству детей. Когда отчим снял его с повозки, Холль подбежал к изгороди и крепко вцепился в нее. Дети смеялись. Пока отчим с работником переносили вещи через изгородь, Холль не сдвинулся с места, он смотрел то на детей, то на дом и крутой откос за ним, потом снова на двор, который оказался вдруг непонятно где.
Отчим взял его за руку и повел в дом, мимо каких-то ящиков, по скрипучим ступеням, наверх, в узкие сенцы. Холля поразило множество дверей. Он не осмелился открыть ни одну из них. Отчим посадил его на ларь, стоявший в тупичке, и объяснил, что Холль должен сидеть тихо, пока он вместе с работником носит вещи, но ребенок не поверил, он испугался, что его могут оставить, что батрак и отчим хотят улизнуть от него.
Все было внове.
Снаружи дети, любопытные и жестокие, а здесь внутри кухонька, она же и жилая комната, где ни пройти, ни повернуться. С едой совсем плохо. Заработок отчим имел смехотворный. Мать была на сносях. Когда на дворе сухо или не очень холодно, приходилось целыми днями торчать на улице и вступать в бесконечные драки. Изрядно потрепанный, он поначалу чаще всего спешил домой, но не подымался в маленькую кухню, а забивался куда-нибудь в угол, пока его не находили, не обругивали и, награждая оплеухами, не запирали в прачечной. Отчим его не трогал, била только мать. Мать запирала, а отчим выпускал. Когда же случалось серьезно набедокурить в доме или на улице и тем самым рассердить отчима, тот не распускал руки, а только бранился и метал гневные взгляды. Зато мать постоянно напоминала о себе затрещинами и тычками, которым он никогда не мог найти объяснения.
То, что не было понято в прошлом, переходило теперь в такую душевную смуту, что он не мог говорить, мог только драться. Дети, с которыми он водился на новом месте, были старше его и лучше понимали, что к чему. Точно солдат, понуждаемый командиром идти в чужую страну и нападать на незнакомых людей, покидал Холль тесную кухню и уходил в неизвестность. Пока шел до калитки сада, чувствовал себя в безопасности, а потом начинал бояться. Он хотел познакомиться с новым окружением, но другие дети мешали ему, ибо уже знали то, что едва брезжило у него в голове. Сады, дома, заборы, поля, лес, дороги делали из него пленника, и он застывал на месте, не зная, как ему быть. Тогда он просто бежал куда-нибудь с ребятами и терпел от них побои, потому что детей было слишком много. И хотя, давая сдачи, ничего добиться не мог, он еще не знал, почему на него нацелено столько маленьких кулачков, под которые его так неожиданно подставили.
И была мать, которую еще ребенком, едва начавшим что-то соображать, родители и братья впрягли в работу на усадьбе, а потом выпихнули замуж без приданого, но с подарком в подоле. Когда страсти поулеглись, она стала ходить к соседям на поденную работу или к трактирщику мыть полы. Отчим с разъедаемым язвами желудком с детства был обречен делать невозможное. Поначалу его гнали с одного двора на другой, потом арестовали из-за национал-социалистической пропаганды, через девять месяцев освободили, дали награду, разрешение вернуться к сельскохозяйственному труду, затем — винтовку и приказ воевать в России, ранение, плен, что-то вроде опалы в родных краях и затаенная ярость в душе.
Пятый год жизни Холль провел большей частью на вольном воздухе. Под вечер он с другими ребятами поднимался к одному из крестьянских дворов — за молоком. Иногда мать посылала его вниз, на рынок, — прикупить кое-какой мелочи. В день большой стирки он обычно торчал с матерью в прачечной.
Однажды он даже развеселился. Мать, которой временами приходилось отрываться от стирки, выскочила как-то раз наверх, в кухню, и Холль получил наконец возможность забраться на каменную печь. Он принялся петь и плясать на деревянном щите: ему так нравился огонь, потрескивавший внизу. Щит вдруг поехал вниз и встал на попа. Холль закричал. Какая-то девица вытащила его из кипятка и бросила в холодную воду.
Три месяца ему пришлось провести в постели.
Он выздоровел, а через несколько дней мать заперла его в прачечной, потому что он явился домой в разорванной рубашке. Он кричал, ломился в дверь и наконец, в ожидании нового наказания, разбил окно.
Наступил май 1950 года. Холлю было шесть лет. Зассыха. Неслух. Отец не желал больше платить алименты (семьдесят шиллингов). Отчим зарабатывал четыреста в месяц. В кухоньке не полных десяти метров не хватало места. Вот ему крест святой — и с глаз долой.
Через рыночную площадь.
Сели в поезд.
Долина отступала все дальше.
Отчим молчал, а Холль ни о чем не спрашивал. Вышли из поезда у какой-то хибарки. Дорога шла через деревню и мост, чужие лица впивались в Холля глазами и тут же отворачивались, коровы мычали, хлопали ворота хлевов, тут телега, там телега, потом — высокая трава и заборы.
Перед ними был маленький поселок.
В доме и в поселке чужие лица косились беззлобно. Никто не хотел обижать Холля, все желали, чтобы он смеялся. Он смеялся, хотя ему было не до смеха. Он ничегошеньки не понимал. Отец, мачеха, работники, батрачки, соседи — все его привечали.
Через три дня отчим уехал.
Думали, будут слезы, но Холль стиснул зубы. Он вел себя так, будто ничего не случилось. Через несколько часов он отыскал заброшенный сарай за конюшней и решил, что здесь его никто не найдет. Там и оплакал он свою утрату. Когда вернулся, кто-то из работников рявкнул на него шутки ради. Холль бросился на кухню, там стояли отец и мачеха. Он вгляделся в их лица. Он готов был подбежать к мачехе, но отец посмотрел на него так строго, что Холль убрался с глаз долой. Из дома видны были деревня, лоскут полей и дорога, по которой он пришел сюда с отчимом.
— Поди сюда!
— Жди там!
— Не дергайся!
Все тут было неведомо. Наплыв чужих лиц, большой дом и все, что происходило в нем и около, Холль еще мог как-то перетерпеть, а вот новые запреты были невмоготу. Даром прошел опыт подлаживания к запретам, исходившим от матери. Все, чему обучала мать, оказалось напрасным. Люди, которых он раньше никогда не видел, стали вдруг отдавать ему приказы. Он не слушался. Он упорствовал. Он не желал есть, сидя рядом с отцом. Он вообще не хотел есть. Чтобы избежать суровых взглядов отца, он скрывался от него. На окрик: "Поди сюда!" — не отзывался. Ему не хотелось по воле человека, которого он должен был называть отцом, разом поставить под запрет весь тот мир, что был разрешен матерью. Отец бил его. Холль сопротивлялся. Отец бил, бил снова и снова, до тех пор, пока не ослабло сопротивление, пока Холль не сдался, пока на нем живого места не осталось.
На это понадобилось две недели.
Каждый день начинался в муках. Мокрая постель. Мокрая рубашка. Каменное лицо мачехи, которой он с первого дня обязан был говорить «мама», доставляло большую боль, чем рукоприкладство отца. Ведь такими же взглядами ему исполосовала душу настоящая мать. Тот же самый вздох сокрушения и мокрая простыня летит на пол, но там все-таки была только мать, а тут еще работницы и поденщицы, встречавшие его насмешками, как только он появлялся на кухне с мачехой: она — скомкав в руке мокрую простыню, а он — упершись глазами в пол.
В конце мая Холля посадили на воз с сеном, и он отправился в путь, сопровождаемый ревом коров и телят. По дороге мачеха окропила его святой водой, а часов через пять Холля сняли с телеги, провели по темному хлеву, мимо коров, покуда он не оказался в еще более темной хижине. Никто его больше не бил. Три месяца воли на горных лугах, где он мог делать все, что вздумается. Ни отца. Ни окриков. Ни косого взгляда. Лишь приветливые лица незнакомых людей.
Жара стала спадать. Приходилось возвращаться. Его летняя райская жизнь закончилась. Не прошло и двух часов под отчим кровом, как он получил первую оплеуху, потом испугался лошади, бившей копытами землю и яростно кивавшей головой, но еще сильнее был страх перед отцом, который не мог и не хотел допустить мысли, что его сын боится лошади.
Стояла жара, и надо было управляться с сеном. Заедали слепни.
Еще не кончился август. Вокруг отца люди изнуряли себя работой, которая сгубила их пращуров. Чуть свет батраки и батрачки, прямо из постелей, не умывшись и не позавтракав, валили на задний двор к своим косам, граблям и вилам. Люди не смотрели друг на друга. Каждый не глядя брался за свое орудие, стоявшее всегда на одном и том же месте, и, вскинув на плечо, поспешал в поле. Впереди старший, по прозвищу Мастеровой, за ним остальные. Выйдя на покос, вперялись взглядами в землю и, продвигаясь пядь за пядью, постепенно теснили траву.
Один подгонял другого. Тот, кто скапливал свою полосу, шел обратно мимо потных лиц и опять становился в ряд, и снова перед глазами — трава да мокрые спины.
Этим утром у Мастерового не очень-то ладилось, хотя только у него было две косы: одна хозяйская, а другая своя, которую он принес с собой на Сретенье, когда нанялся на работу. До завтрака никто ничего не замечал, может, потому что он чаще брался за точильный камень, но на это не обратили внимания, тем более что он уже со второго укоса начал наступать на пятки батраку, который оказался перед ним. За завтраком тоже ничего необычного. Мастеровой вместе с остальными, как всегда, молча хлебал горячую молочную тюрю. Едва опустошил тарелку, как вскочил на ноги и побежал к своим косам, остальные за ним. До завтрака скосили луг до красного сарая и уже переходили на другую сторону. Мастеровой ушел закончить свою полосу внизу, другие отстали. И когда со своей косой он бодро шагал вверх по склону, остальные еще только докашивали. Солнце припекало затылки, стали одолевать слепни. Теперь на склонах вокруг и внизу, в долине, вовсю шуршали косы. То тут, то там посверкивало на солнце лезвие, по нему со звоном скользил камень, и коса снова исчезала в траве. Мастеровой обливался потом, привлеченные запахом слепни слетались к косарю, облепляли лицо и руки, впивались в кожу и сосали кровь, бегущую по взбухшим жилам. Хозяин косил внизу, вокруг красного сарая. На верхней лужайке лучший его работник с немалым трудом продрался сквозь кустарник. Трава высыхала. Донимали слепни, Мастеровой не успевал отмахиваться: он уже заметил, что работники, косившие впереди, уходят от него все дальше. Коса, которую он сам же и отбивал, не срезала траву. Слепни вились над ним, когда он шел вниз, где был сарай, а потом сопровождали на подъеме. С каждым взмахом батраки все больше удалялись от красного сарая. В самое пекло, они были прикованы к своим косам силою обстоятельств. Мысль о саботаже могла прийти в голову только одному из них — тому, что совсем недавно вернулся с войны.
Перед обедом, когда все уселись на лужке у красного сарая, дожидаясь, когда Мастеровой запустит руку в миску, чтобы первым приняться за лепешки, тот вытащил из кармана штанов моток ржавой проволоки, выставил его на всеобщее обозрение и пытливо посмотрел в потные лица. Все сразу поняли: он хочет знать, кто сунул проволоку в траву, но никто еще не предполагал, что это лишь начало истории. Все молчали. Обед прошел в полном безмолвии.
Первыми встали Мастеровой и хозяин. Пришлось подниматься и остальным, это делалось неохотно. Батрачек послали за граблями, батраков — за косами. Мужики изо всех сил воевали с сухой травой, бабы поспешили в поле еще раз переворошить скошенное накануне сено, а несколько поденщиков начали переворачивать свежее, утреннее. За вчерашним пришел черед сегодняшнего, после чего все работники сбежались перекусить, выпить кофейку из винных ягод и снова разошлись, чтобы с ожесточением налечь на грабли и косы.
Лошадь била передними и взбрыкивала задними ногами. В шею, в грудь, в брюхо ей впились оводы. В свои шесть лет Холль еще не был приучен к лошадям, да еще при такой жаре, однако отец, несмотря на опасения мачехи, из прохладной кухни гнал его в самое пекло хозяйственной горячки. Как только хозяин въезжал в ворота, Холль должен был мгновенно перехватывать повод, и все бегом, даже если лошадь шла шагом. Удары копыт, оглушительное фырканье, грохот телеги нагоняли на него такой страх, что он забывал о грозном отце и норовил убежать подальше, но его тут же хватала сильная рука, и, глядя в недобрые глаза, затененные соломенной шляпой, он ощущал удар, колючее травяное крошево на одной щеке, жжение на другой, подлетал в воздух и приходил в себя, когда уже снова с ревом бежал впереди лошади.
Батрачки — даром что халаты на голое тело — стояли все в поту и смеялись, когда появился старик Мориц, трусивший впереди лошади, приплюснутый своей фетровой шляпой и сосавший трубку, сросшуюся с усами. Шея словно надломлена, одна рука тащит какой-то крюк, на другой намотаны поводья, ноги заплетаются — того и гляди, зароется носом в землю. Хозяин покачал головой. Всем показалось странным, что в такую страшную жару Мориц не снимает своей суконной куртки, потом снова поднялся шум, которого Мориц уже не мог слышать. Мастеровой, самый высокооплачиваемый из батраков, гнал перед собой Хофингера, полунищего пацана. С ржавой проволокой, торчащей из кармана порток, и с глазами, налитыми ненавистью, Мастеровой поддел вилами толстый пласт соломы, выбежал вперед и начал метать солому в телегу, охапку за охапкой, и, продвигаясь вперед, то и дело подгонял всех криком:
— Шевелись! Эй! Шевелись!
Хофингеру ничего не оставалось, как броситься в копну, двенадцатилетний мальчонка выплясывал на возу, то спрыгивая вниз, то вновь вскакивая на пустую телегу. Батрачки с граблями рассыпались по полянкам и пригоркам, едва поспевая за копнильщиками. Метальщик просто заваливал сеном того, кто набивал наверху сарай; он втыкал и вздымал вилы, стиснув в руках черенок и налегая на него всем корпусом, он пригибался, тут же, как пружина, выпрямлялся, и вот уже снова нырок вниз, прыжок вверх, на мостки, потому что из-под ног уплывала телега, и не успевал он оглянуться, как внизу стоял уже новый воз. Как только отъезжал Холль, его место занимал со своим возом Мориц. У Холля все выходило как-то не так. Когда на расстоянии натянутого повода он бежал впереди норовистой лошади, то думал только о том, как бы уберечься от ее копыт. И за все это время ни одного спокойного слова — либо крик, либо надрывно-хриплый шепот. Никто ничего не объясняет, все только приказывают и награждают оплеухами. Когда, поспешая на смену Морицу, Холль наезжал на гряду сена, с которой возился Мастеровой, потому что лошадь перла туда, куда ей вздумается, Мастеровой кидался то на Холля, то на лошадь. И не успели нагрузить первую телегу, Холль уже едва успевал уворачиваться от затрещин. То и дело надвигалась на него соломенная шляпа, то и дело удары, рывки, тычки, то и дело с раздражением пялились на мальчика облитые потом лица. Эти люди не знали, кого им ненавидеть, у них не было времени подумать об этом.
Когда был убран последний клок сена, земля уже давно не смотрела на солнце и долина погружалась в вечерний сумрак. Люди с лоснящимися воспаленными лицами какое-то время просто стояли, переводя дух, сил хватало только на то, чтобы пересечь опустевшее поле и дотащиться до усадьбы под номером 48. Один лишь Мастеровой, который никак не мог опомниться от обнаруженного «саботажа», забежал вперед всех, чтобы до ужина отбить еще несколько кос. Женщины опередили мужчин, надо было накрывать на стол и успеть внести в комнату еду, когда батраки и поденщики только переступят порог.
Холль и Мориц трусили впереди кобыл. Нужно было миновать двое ворот, а потом — по ухабистой дороге через поселок к чернеющей вдали конюшне. Один четырнадцатилетний парнишка должен был помочь распрягать. Лошади вдруг рванули и галопом поскакали прямо на работников, стоявших у желоба с водой. Тех как ветром сдуло. Утопив морды в воде, лошади наливали бока, потом, тяжело ступая, двинулись к конюшне, в стойла. Там их поджидал парнишка, он снял упряжь с лошадиной шеи и передал ее Морицу, тот уже успел распрячь свою кобылу и теперь должен был отвести обеих лошадей на выгон, откуда привел их в полдень. Холль тем временем поспешил укрыться на кухне, чтобы найти утешение у Анны, старой поденщицы, и мачехи. Его бесили бесконечные побои. Батрачки носились взад-вперед, то к плите, то к буфету. Гремели тарелки и миски. Потрескивал огонь. В комнату прошмыгнули кошки, они кружили возле молочной фляги и вились у ног старой поденщицы. Холль видел, как она отлила молока в деревянную чашку. Потом из царства тычков и затрещин Холль вдруг перенесся на горный луг и тут же заговорил о нем. Он сказал мачехе, что, если бы кухня была горной хижиной, все тут выглядело бы иначе: стола бы не было, зато пылал бы открытый очаг, и он, Холль, не сидел бы здесь, а стоял бы там, глядя, как кухарничает скотник, а огонь лизал бы сковородку на треноге. Холль не успел договорить: в дверях появилась соломенная шляпа.
В комнате пахло пóтом. Стол был накрыт. В нескольких шагах от него выстроились мужчины, женщины и дети. Хозяин дождался полной тишины, затем перекрестился и вместе с остальными стал читать "Отче наш", при этом несколько раз искоса поглядывал на Холля. Еще бабушка и мать учили мальчика красиво складывать руки во время молитвы и поднимать их, возводя глаза к распятию. После молитвы все перекрестились, первыми к столу шагнули хозяин и Мастеровой и, усевшись, дожидались, когда займут свои места остальные. Затем хозяин потребовал от подсобников и поденщиков поусерднее орудовать ложками. Им было сказано, что еды хватит на всех. Чего-чего, а еды в усадьбе 48 всегда было в достатке. И все должно быть съедено.
После ужина хозяин сунул что-то в руку каждому из поденщиков и попросил опять прийти поутру. Закрыв за ними дверь, он не спеша приблизился к батракам, коим было приказано оставаться в комнате. Его лицо снова приняло суровое выражение, чего он не позволял себе в присутствии поденщиков. Это было окончание истории с ржавой проволокой.
Под звон камня о косу, которую отбивал на дворе Мастеровой, хозяин начал тихо говорить. Работники знали эту повадку. И хотя сейчас они впятером стояли против одного хозяина, он сразу и без труда одержал над ними вверх, каждого по отдельности отбросил в страшное детство, раньше ли, позже ли начавшееся у всех у них в этих местах. Это был продуманный способ уничижения, когда на человека нагоняют страх первых наказаний. Вскоре хозяин уже кричал. Это длилось недолго. Он оборвал свою речь угрозой и вышел из комнаты.
Минут через пять, когда батраки спустились во двор, из хлева появился хозяин и, подойдя к самому молоденькому, поверг его в смущение своим вопросом о погоде. Не шутка ли это: задавать вопрос четырнадцатилетнему сопляку в присутствии старших работников, которым из страха перед грядущим днем старались не попадаться на глаза все подсобники? Парнишка покраснел и не вымолвил ни слова. Тут хозяин ухмыльнулся, мужики смеялись над малым. Присев на скамейку как ни в чем не бывало, хозяин под еще доносившееся с заднего двора вжиканье бруска о косу начал рассказывать о военных и послевоенных годах. Его брат, а с ним и лучшие работники были мобилизованы. В лесах от дезертиров проходу не было. Каждую ночь хорошо сколоченная банда грабила какой-нибудь крестьянский двор. В феврале сорок четвертого, сказал он, у него скончалась мать, прямо у очага. За два дня до выгона скота в альпийские луга слег отец. Спустя четыре дня отцу стало хуже. Ему, сыну, пришлось бросить дойку и мчаться домой, но только он спрыгнул с велосипеда и не успел прислонить его к стене пекарни, как навстречу уже бежит кухарка, бежит, слезы утирает. Тогда у него всего-то осталось: на горе — тринадцатилетний пацан, на дворе — кухарка да пара стариков работников. На южных склонах — ни души. Все лето мотался, как проклятый. Вечером отмашешь косой, бежишь доить. Чуть свет отдоишь — и снова в луга. Дальний надел подымать пришлось. Летом сорок пятого пришли американцы, пожелали мясцом поживиться. Лучших коров согнали со склонов и сожрали. Бывало, только и смотришь, как бы коров до света в пойме спрятать.
Холль остановился возле бойни, перед школой. Двое подручных мясника возились с ревущим быком, повязав ему на глаза тряпку и загоняя его в ворота скотобойни. Со школьного двора доносились крики детей.
— Сгинь, а то живот распорю! — заорал на Холля один из подручных, взмахнув ножом, выхваченным из-за пояса. Холль бросился в проулок, ко двору школы, и смешался с гурьбой ребят. Многие из самых младших пришли в сопровождении мамаш. Расшалившихся детей наконец уняли, и учителя повели их в церковь, где священник отслужил мессу и произнес свое пастырское наставление. В классе учительница усадила Холля за последнюю парту, у окна. Рядом с ним сидел немытый малорослый парнишка из губеровской усадьбы, в непомерно больших грубошерстных штанах, впереди — какой-то озорник, непрестанно смеявшийся на уроке и поедавший всех мух, которых только мог поймать.
Задние парты занимали те, на кого учительница с первого же дня махнула рукой. Они туго соображали, так как, во-первых, даже не понимали языка, на котором говорили учителя, а во-вторых, являлись в школу совсем измученными, ведь если для одних путь на занятия был просто долгой прогулкой, то для других ему предшествовала работа. С первого же дня деревенские как-то обособились. Раньше они вместе ходили в детский сад при монастыре, знали друг друга и пользовались большей свободой в раннем детстве. Они отличались дерзостью и бойкостью, умели задавать вопросы и отвечать. Холль же был запуган и забит чуть ли не до немоты, как и все подневольные. Почти все ребята, пришедшие в деревню со стороны, в первые дни словно лишались дара речи. Они даже не пытались познакомиться друг с другом. Отделенные от деревенских, на которых было рассчитано обучение, они вынуждены были приглядываться друг к другу только по дороге в школу и на переменах. Да и то между уроками вели себя так же, как и во время уроков.
Домашние задания давали Холлю надежду на освобождение от работы. В поселок он возвращался вместе со своим новым другом Лео и другими мальчиками из Хаудорфа. Старая Анна, очень его жалевшая, достала из духовки обед и поставила на стол. После еды он взял ранец, вернулся в комнату, уселся за большой выскобленный стол и разложил тетрадки. Сверху, из хозяйской комнаты, доносились шаги мачехи. На улице было тихо. Не видать даже никого из оравы портновских детей, которые с утра до ночи гомонили на проселке вдоль Хаудорфа. Мысль о том, что уже не придется изо дня в день бежать впереди лошади по полю, дарила сладостное забвение. Комната наполнялась светом и раздвигалась. На захватанные и приросшие к месту предметы, включая стол и два стула, сквозь четыре окна в толстых стенах проливалось вдруг сияние солнца. На изъеденной жучком столешнице жужжали и резвились мухи. Они не мешали Холлю. Теперь у него было время спокойно наблюдать все, что его окружает. Он открыл тетрадь и постепенно углубился в домашнее задание. Он не слышал и не видел ничего вокруг. Неожиданно распахнулась дверь, и на пороге появился отец.
— Чего делаешь? — угрюмо спросил он.
— Домашнее задание, — с дрожью в голосе ответил Холль.
Одного отцовского взгляда было достаточно, чтобы Холль мигом убрал все школьные принадлежности, кинулся наверх, в хозяйскую комнату, мимо мачехи и детской коляски, и в два счета сменил школьную одежду на рабочую. Отец ждал его в сенях. И покуда Холль бежал рядом с ним по полевой тропе, отец не проронил ни слова. Сенокос был в самом разгаре, стояла жара, а небо хмурилось.
За уроки надо было садиться вечером или спозаранку. В восемь — ложиться спать. В шесть его будили. Что летом, что зимой.
Еще один день долой. И прислуга, и батраки не видели в своей каждодневной работе никакого просвета. Из года в год надрывались они под знойным небом за харчи, изо дня в день укорачивая свой путь к могиле, и в ответ на окрик только охали. Ломтями хлеба и похлебкой их поднимали на ноги, пинками заставляли потуже набивать брюхо, молитвами и проповедями молотили по головам. Были крестьянские бунты, но не было бунтов батрацких, хотя, пусть с небольшими отличиями, батраки терпели все те же невзгоды. Все имущество этих людей умещалось в какой-нибудь короб. Дети, явившиеся тайным плодом любви на тюфяке или сеновале, тут же зачислялись хозяевами в разряд домашних рабов. Эти люди знали про свою беду, но не имели слов, языка, чтобы ее выразить, а главное, не было такого места, где они могли бы собраться. В результате объясняться друг с другом они могли лишь глазами, глухими намеками и взмахами рук. Если, полдничая где-нибудь на меже, батрачка одалживала у батрака ножик, то все уже точно знали, что вечером малый окажется в ее постели. Но были, конечно, и такие бабы, которые при первой же встрече расстегивали мужикам портки и запускали в них руки. Подневольный люд пытался урвать себе хотя бы ночи. И время от вечерней зари до утренней зари оставалось ему для продолжения рода.
Священники ярились, как быки, которых с завязанными глазами вели на бойню. С амвонов провозглашались грозные запреты на всякие внебрачные связи, и негодующие взгляды устремлялись на лица людей, которым запрещалось все, кроме работы. Вступать в брак дозволено только имущим. Но наемные работники не имели ничего, кроме нужды, они были бедны, как первохристиане, но уже отнюдь не как христиане. А в церковь ходили только потому, что иначе нельзя, иначе хозяева заморят голодом. Тех, кто отказывался ходить по воскресеньям в церковь, тут же гнали со двора. Так же поступали и с теми, кто отваживался на ропот. Жаловаться было привилегией хозяина.
К Сретению батраки меняли хозяев. Большей частью в тщетной надежде, что где-то в другом месте им будет лучше. Страдали и надрывались целый год, а теперь вот уходили из Хаудорфа со слезами на глазах, стояли на околице и чувствовали себя обворованными. И кто бы ни уходил, сердце разрывалось от одного вида бедняги. Опустошенный, как выгребная яма, Холль мерил шагами кухню. Если бы мачеха позволила, он вскочил бы на горячую плиту и принялся бы плясать на ней. Ведь каждый раз в эту пору он терял целый мир. Когда уходил работник или батрачка, пусть даже их путь не простирался дальше другого края деревни, им, конечно, не удавалось обрубить всякую связь со старым хозяином. И всем им, сбившимся в одну кучу, чтобы начать новый год на новом месте, не удавалось забыть старый. Сотни тысяч страшных картин впечатались в их головы.
На Рождество и на Пасху Холлю разрешалось до конца праздников погостить у матери. Это были безмолвные свидания. О чем мог поведать он в маленькой кухне, где и стряпали, и ночевали, об огромном мире, который покинул под громовой стук сердца? Однако это была по крайней мере отрадная перемена, хотя на обратном пути знакомые названия секли его по лицу, словно ивовые прутья.
Вокруг усадьбы 48 обреталось семь обезумевших от религиозных внушений женщин, которые то и дело попадались Холлю на глаза. Анна, одна из трех сестер, постоянно работала в их хозяйстве. Однажды она переспала с каким-то мужиком и по примеру многих забеременела, или, как тут говорили, забрюхатела. Неожиданно на свет появился сынок, так же неожиданно он подался потом в Австралию. Люди, знавшие Анну еще ребенком, рассказывали, что она была веселой девчушкой. На подворье ходила за курами и гусями, помогала в саду и на откорме свиней, приглядывала за детьми, заботилась о хозяйке, когда та болела или лежала после родов. Ее помешательство порой заходило так далеко, что, выполняя какую-нибудь несложную работу, она начинала один за другим бормотать молитвенные каноны, заставляя всех прочих, особенно женщин, следовать своему примеру, или же бросалась вдогонку за петухом, чтобы удержать его от греха с курицей. Как и обе сестры, Анна была горбата, поскольку сызмальства судьба обрекла ее на непосильный труд.
Когда скотник по своему обыкновению четверть часа оглашал хлев свирепейшей бранью, Анна падала в кухне на колени и молилась за него до тех пор, покуда тот не умолкал.
Анна часто заступалась за Холля, упрашивая хозяина не бить мальчика, но тот ни разу и бровью не повел в ответ на ее причитания. Хозяина ничто не могло смягчить, как, бывало, и его собственного отца. Все в доме были ему подвластны, он же не отвечал ни перед кем. Он мытарил Холля и Морица, которые во всем от него зависели, а спустя годы — и женатых сыновей. Холль не смел заходить в те дома Хаудорфа, где его привечали, и не имел права водиться с детьми из этих домов, особенно — из одного.
В Хаудорфе жили одни добрые люди, однако хозяин и хозяйка терпеть их не могли и постоянно распускали о них гнусные слухи. И хотя ни разу даже не были в доме своих соседей, рассказывали о них так, будто сами все видели. Однажды, когда хозяйка опять принялась за свое, Холль сказал, что она говорит неправду. И сразу понял, что выдал себя. Хозяйка бросила на него быстрый взгляд и покачала головой. Взгляд этот уничтожил Холля, в глазах хозяйки читалась такая кара, какую не посылал ему застывший, суровый взгляд хозяина. Женщина продолжала хранить спокойное молчание, хозяин же рявкнул: "А ну выкладывай!" Заикаясь, мальчик тут же проговорился, что на Лехнерфельде играл с мауэреровскими детьми в прятки. Кроме всего прочего, это было опровержением хозяйского вранья, но вышло иначе. Дело свелось лишь к тому, что Холль признался в крамольном общении. Он знал, что хозяин не сразу начнет драть его, так оно и случилось. Дав ему допить кофе, хозяин послал его наверх, на дальний надел, посмотреть, все ли ладно с коровами, которых Холль и Бартль неделю назад пригнали с горного пастбища.
Быстрым шагом двинулся Холль по боковой улочке, а у мельницы решил срезать путь. Наверх вела крутая извилистая тропка. На том месте, где летом его доводили до отчаяния козы, то и дело норовившие разбежаться, он остановился и посмотрел вниз, на Хаудорф. Вспомнились весенние нахлобучки, вечные муки и наказания. Пришли на память покосы и мелькающие на них лица. Он пошел дальше. Перед ним лежал большой камень, с которого прошлым летом, обнажив черный мохнатый пах, мочилась батрачка, приковавшая к себе взгляд мальчика. Несмотря на то что тропа стала круче, Холль почти не сбавлял шага. Это было нелегко, но страх перед вечерним наказанием гнал вперед и заглушал усталость. Далеко внизу журчал ручей. По другую руку виднелся вытоптанный луг, в бурых и зеленых пятнах, он то скрывался за спиной, то маячил перед глазами. Все тут было исхожено Холлем вдоль и поперек. С тропинки он свернул на дорогу, так же круто уходившую вверх. Возле поленницы, которую он и его одноклассники нагромоздили для директора на уроках гимнастики, Холль свернул с дороги и двинулся наверх, к лощине, поросшей лесом. Оставалось пересечь склон, чтобы попасть на дальний надел. Здесь тоже были знакомы каждый камень, каждая ложбинка и колдобинка. Он быстро поднимался, и путь был словно уставлен вешками, и возле каждой его когда-то колотил хозяин, и Холль заранее страшился будущего года, предстоящей гонки на пару с лошадью. Коровы паслись гораздо ниже — там, где по милости хозяина угодил в осиное гнездо гамбургский студент, подрабатывавший на уборке.
Не успел наступить вечер, как Холль уже предстал перед своим мучителем и доложил, что с коровами все в порядке. Потом помогал задавать корм лошадям. Он был рад визгу голодных свиней, рад звяканью подойников, рад вечерней суете внутри и вокруг хлева. С одной стороны, он надеялся избежать грядущего наказания, с другой — искал для себя какого-нибудь несчастного приключения. В конюшне он додумался подставить себя под удар копыта. Он начал подскакивать ко всем лошадям подряд, покуда одна, в середке, не лягнула его, когда он с ней поравнялся. Встав на ноги, Холль не почувствовал никакой боли и не обнаружил раны. По второму разу он не пошел.
Отсидев за ужином, как положено, рядом со своим мучителем, Холль убрался наверх, в старую чердачную каморку. Здесь стоял противный запах сырости, кормов и всякого хлама. Взгляд сразу же скользнул по веревкам, они были повсюду: на двери, на стенах, на ларях. Многие из них он уже успел отведать. Он помнил эти веревки, но не помнил, почему они хлестали его кожу. Его всегда били по голому телу. Хозяин не спешил. Он вошел в ту минуту, когда Холль смотрел на улицу, по которой с молочными бутылями проходили деревенские дети. Лицо хозяина обещало грозу. Холлю оставалось только спустить штаны и сказать:
— Отец, будьте добры выпороть!
Левой рукой хозяин схватил его за шею, перегнул через колено, а правой схватил веревку, которая мелькала до тех пор, пока плач не перешел в визг. После этого Холль должен был сказать:
— Спасибо большое за порку, отец!
Затем Холлю пришлось выйти вместе с хозяином, тот требовал, чтобы после выволочки Холль с сияющим лицом присоединялся к работникам.
Раз в год проведать Холля и Морица приходил кто-нибудь из попечителей. В присутствии хозяев казенный ангел-хранитель спрашивал двух «идиотов», как им живется.
Несмотря на то, что тогдашний священник день-деньской просиживал в кабаках с хаудорфскими мужиками, портняжке, утопившему распятие в миске с кукурузной похлебкой, ничего не оставалось, как перебираться в другие края. Каждую ночь нижняя часть дома Бергера, где портняжка ютился со своими двадцатью тремя домочадцами, становилась мишенью мужицкой злобы. Началось с того, что через открытое окно на супружеское ложе угодила кошка, выкупанная в отхожем месте, в другой раз на головы супругов вывалили лопату конского навоза. Портной был не в силах противостоять извержениями смердящего католического духа.
Прочие же обитатели Хаудорфа как были, так и оставались, и Холль изо дня в день жил рядом с ними. Он, конечно, был с ними знаком, но знаком не по-соседски и уж никак не по-свойски, а мимоходом, мимобегом, мимоездом. Случались лишь вынужденные встречи, вернее, отчаянные попытки уклониться от любой встречи с кем бы то ни было на тропках, улицах, задворках, склонах и прогалинах. Каждый день с самого утра Холль находился в напряжении. Вывести лошадь из конюшни — дело не такое уж хитрое, запрячь тоже, а вот развернуть у навозной кучи двухосную телегу, почти не двигаясь с места, чтобы не задеть конюшню, — это уже посложнее, потом надо было быстро миновать ворота и спустя минуту-другую двигаться шагом по прямой, все это требовало полного самообладания, ведь приходилось трусить рядом с лошадью или чуть впереди. С шести до половины восьмого сновать вверх и вниз по улице, затем — быстро на кухню, схватить заплесневелый кусок, переодеться — и в школу.
Это были постоянные, но с переменным успехом усилия не потерять разум и в то же время бегство от самого себя. Никто не мог видеть дальше своего носа, и все, что мог прокричать каждый, Холль загонял внутрь, оставаясь немым. То и дело двенадцати- и тринадцатилетние подростки сбивались после уроков в стаю за бойней и ждали случая напугать бывшую учительницу, выскочив из-за колодезного желоба. Самые что ни на есть радостные лица, а в головах темные закоулки, о существовании которых не знали даже сами обладатели. Если одному суждено всю жизнь испытывать такую власть сострадания, что он не способен дать шлепка и корове, то у другого рука не дрогнет по ничтожному поводу забить ребенка до смерти. Одни истово верили и никогда не забывали о Боге, другие отроду не вспоминали о нем, даже когда в лютый мороз гнали в долину возы с дровами. Если одни по малодушию топились или вешались, другие гордо шагали по жизни, чтобы накопить побольше душевной черноты.
Как защититься, отвести душу и выразить свои чувства? Кто-то уже давно набил руку в однообразной работе, а кому-то с ней еще предстояло свыкнуться. Среди батраков, кроме добросовестных, попадались и озлобленные люди, которые в первую же неделю после Сретения расправлялись с неудобными, тяжелыми в обращении черенками вил. Без лишних слов они ломали об колено крепкие ореховые палки. Мастеровой, особо чуткий к такого рода треску, всегда прибегал слишком поздно. Сломанными черенками батраки доводили его до отчаяния. В то время как после молитвы они могли отдохнуть в свое удовольствие, он вынужден был до поздней ночи пыхтеть в мастерской над новыми черенками. Уж если работники вбили себе в головы спровадить его в мастерскую, то они, конечно же, ломали и самые лучшие рукоятки, какие только производила природа. Но рано или поздно каждая сломанная палка, дававшая недолгий отдых разрушителю, одним концом ударяла по нему же, существу подневольному. Чуть ли не весь воскресный день батракам приходилось орудовать ножовками в зарослях орешника. Везде и всегда они оставались внакладе.
Если Мастеровому хозяева когда-либо поручали неблагодарную работу, он тут же вменял это в обязанность кому-либо другому. В прежние времена, будучи человеком нуждающимся, он по требованию хозяев выполнял любую работу, и на подхвате бывал, и на сене вкалывал. Зато уж после, став Мастеровым,раздавал эти роли нижестоящим, хотя, по сути, так никогда и не вылезал из навоза, а батрачил на крестьян вместе с другими. При сложившейся системе старшинства силу можно было показать лишь в одном. Сильный пихал в навоз слабого, поскольку против истинного врага сам был бессилен. Единение царило лишь в тех случаях, когда надо было срочно, за ночь, убрать какому-нибудь сельскому бедняку его единственное поле, поскольку тот не успевал сделать этого сам.
Бургер, по прозвищу Мастеровой, на многих наводил страх. Спустя несколько лет, когда он снова нанялся к хозяину, Конраду уже исполнилось четырнадцать, а самой младшей, Марии, — двенадцать. Руди, работавшему в хлеву с Фельбертальцем, — пятнадцать. Руди выделялся своей общительностью. Бургер и Конрад были одинаково угрюмы. Один говорил лишь повелительным тоном, другой, которому повелевать было некем, вообще не разговаривал. Мария, трудившаяся, как и Холль, с шести до половины восьмого, а потом отправлявшаяся в школу, спала в кладовке перед кухней, так как в комнате, где ночевали батрачки, блудили. Руди, в отличие от всех вкусивший безмятежного детства, спал вместе с Фельбертальцем там, где положено скотникам. У Конрада, которому, как и Марии, уже пришлось поработать на других усадьбах, не было отца. Мария — круглая сирота. Выглядела она семнадцатилетней. Чтобы попасть в кладовку, надо было пройти через помещение для скотников. Вскоре все упростилось. Мария пустила Руди в постель. Сразу же после первой ночи, которую они провели вместе вплоть до самой дойки, Фельберталец — мужик и без того с норовом — начал донимать Руди. Дойка, мол, уж больно затягивается, и, хотя он зарабатывал тысячу, а Руди — пятьсот, потребовал от паренька, чтобы тот без промедления взялся доить столько же коров, сколько и он, Фельберталец. А в любом деле, которое и так безропотно исполнял Руди, стал находить всякие недостатки.
Однажды утром после завтрака Бургер велел батракам готовить сани. Холля и Марию послал запрягать лошадей. Едва они приступили к делу, из коровника прибежал Руди и сказал, что Бургер сверзился с сеновала и загремел по стремянке, но тут же встал на ноги и выскочил в среднюю дверь. Должно быть, его кто-то столкнул. Холль, побежавший вслед за Руди и Марией в коровник, подумал было про Тео, который, как известно, сидел однажды в тюрьме. Но Тео и Грегор стояли в заднем хлеву и, судя по виду, тоже не могли понять, зачем Бургер куда-то помчался. Когда Руди сказал им, что Бургер ищет того, кто его столкнул, они поняли, что он бросился за Конрадом, наверно, убить хотел, но это тоже всех озадачило, потому что молчуна Конрада все они считали безобидным человеком. Бургер снова оказался наверху и, увидев сбившихся в кучу работников, заорал:
— В чем дело? Запрягать!
Команда относилась главным образом к Холлю и Марии.
Когда из теплой конюшни они вывели лошадей на утренний мороз, со стороны дома к ним приблизились хозяин и Бургер, один мрачнее другого. Снег под копытами коней так нещадно скрипел, что нельзя было разобрать, о чем говорят подошедшие. Тео и Грегор помогли запрячь лошадей в сани. Холод железа прожигал рукавицы. Отъехали молча. Желтый свет окон едва пробивался сквозь темноту. Зима будто все переиначила, людей превратила в еще более безмолвные фигуры.
Луга тонули в густой мгле. Колючий мороз усыпил все неприятные воспоминания, и пусть даже Холль в такую рань топал по снегу не по собственной охоте, ему все же было хорошо. Никто не донимал его, потому что всем приходилось сопротивляться морозу.
Мориц, выносивший молоко на дорогу, вернулся к ним, чтобы сменить Марию, а она должна была занять место Конрада, который пока еще не появился.
После обеда хозяин велел работникам идти за ним в средний сарай. Когда все собрались, он зажег свет. Над головами затеплилась тусклая лампа. Справа и слева от прохода поднимались до самой лампы пласты сена. Пол покрыт бугристым слоем снега. Опорные столбы отбрасывали огромные тени. Хозяин указал пальцем на люк сеновала и громко произнес:
— Что тут случилось утром, останется между нами. Дело поганое, но что было, то прошло. Мастеровой поручился мне, что ничего с Конрадом не сделает за то, что тот натворил. Ясно, что искать беглеца без толку. У нас тут уже бывали и дезертиры, и лиходеи отъявленные, против которых и отборные войска не помогли.
Направляясь в дом, хозяин предупредил работников, чтобы те были начеку. Он имел в виду, что, возможно, Конрад затаился где-то по соседству. Но никому в это как-то не верилось: трудно было себе представить, что молчун Конрад может вдруг куда-то исчезнуть. Так же мало кто поверил обещанию, что-де проделка с Мастеровым сойдет Конраду с рук.
Почему Конрад спихнул Бургера с сеновала, выпытать у Конрада не удалось. Сам он вошел вдруг в комнату, когда все сидели за завтраком. Он сел за стол и начал торопливо черпать из общего котла молочную похлебку. Казалось, он вывернул зрачки в обратную сторону: как ни пытались заглянуть ему в глаза, никому не удалось встретиться с ним взглядом. После еды, когда все забормотали благодарственную молитву, он метнулся к шесткам у печки и сорвал с них кое-что из одежды. Покуда Бургер распоряжался насчет работы, а все одевались и подпоясывались, Конрад возился за печкой с сапожной колодкой, будто хотел потянуть время. Он вышел из укрытия, когда все уже были на дворе, и тоже оделся потеплее.
Еженедельные побывки Конрада у своих казались Холлю еще более жалкими, чем его собственные поездки домой в День всех святых. По школе он знал сводных братьев Конрада, мимоходом видел мать, а мимоездом — старый дом, где они жили. Конрад всегда отлучался лишь на несколько часов и всегда был одинаково мрачен, и уходя, и возвращаясь. Холль не мог припомнить случая, чтобы Конрад хоть раз рассмеялся.
Однажды вечером в батрачек словно бес вселился. Сначала накинулись на старого Вильденхофера, защекотали его так, что бедняга чуть не задохнулся от смеха, и стащили с него штаны. Они уже выскочили с этими штанами из комнаты, подыскивая место, где бы их спрятать, но в сенях нарвались на хозяйку. Та отобрала штаны и с порога бросила их старику. Потом девки шушукались на кухне, одна из них то и дело забегала в комнату и, возвратившись, что-то шептала подружкам. Затем они вдруг угомонились и сделали вид, что собираются спать. Холль, учивший на кухне уроки, знал коварные уловки работниц. Он решил незаметно проследить за ними. Они поднялись наверх, спустились снова и, подойдя к комнате, где жили батраки, распахнули дверь и бросились на Конрада, который уже лежал. Три девицы начали срывать с него одеяло, им хотелось во что бы то ни стало увидеть его голым. Но одеяло вырвать не удалось. На них вдруг напал страх, они побежали наверх, в свою комнату, и заперлись. Холль тоже дал тягу. Но не успел он войти в кухню, как услышал снаружи какой-то грохот, Холль выскочил из дома и увидел, как Конрад швыряет из окна все то, на чем спал. Первое, что пришло Холлю в голову: сейчас Конрад ворвется к девицам и начнет их убивать. Что делать? Батраки в лугах. Хозяин еще не вернулся. Руди нет в доме. Фельберталец уже спит. Холль тотчас побежал к мачехе, та вместе с сыновьями была на кухне.
Конрад лежал на том месте, где была его кровать, укутанный каким-то шмотьем. Хозяйка стала внушать ему, чтобы лег в постель, в любую постель, не на полу же спать, в самом деле. Когда она поняла, что Конрада с места не сдвинешь, закрыла за собой дверь и вернулась на кухню.
В тот же вечер хозяин на каком-то подобии цитры играл своим детям бравурную польку. Он еще и пел что-то. Сиротская песенка напомнила Холлю одного нищего. Он долго не мог заснуть, перед глазами был тот самый нищий, сидевший летним вечером на скамеечке перед домом и до глубокой ночи певший песни, которых Холль отроду не слыхал. Эти песни преображали все лица радостью. Нищего пригласил хозяин, предложив пару деньков пожить, но тому было некогда, он ушел из Хаудорфа.
С помощью проигрывателя Фельберталец отбил у Руди Марию. Днем Фельбертальца и не замечали, а вот по вечерам стоило кому-нибудь ненароком обронить слово «музыка», как владелец тут же бежал наверх и тащил оттуда все, что держал у себя над кроватью: пластинки с сельскими польками и песенками "лесных бродяг", ну и конечно, сам проигрыватель, ставил по десять пластинок кряду. Под вихревые мелодии из "Веселых иннтальцев" он так выплясывал в своих войлочных тапочках, что у девиц кружились головы, и они обессиленно валились на лавки. Чтобы перевести дух, ставили "Лесного бродягу Йенневайна", "Польку со слезой" или "На родину лети со мною". Потом наступал черед "Пустертальского клена", английских и венских вальсов, а после в который раз "Танго паломника Андреаса Хофера".
Поскольку Руди не ладил с Фельбертальцем, а Конрад и Бургер жили как кошка с собакой, вышло так, что Конрад сменил Руди в коровнике. Хозяин рассудил: раз уж Конрад и так резиновых сапог не снимает, то работа в коровнике в аккурат для него. Кроме того, работа здесь четко распределена, и говорить ему ни с кем не понадобится.
По утрам, когда Конрад после дойки проносил фляги через кухню в кладовую на сепаратор, его путь сопровождался сердитыми взглядами и ворчанием: работницам всякий раз приходилось подтирать за ним пол. Пока он в кладовой сливал молоко, в кухне раздавались горячие пожелания, чтобы эта чушка получше чистила сапоги перед домом. Стоило только ему появиться, как воцарялась тишина. В сапогах, заляпанных навозом, он пересекал кухню и, обойдя стол, садился завтракать. Девицы, назначенные в это время мыть посуду, чуть не в драку старались заполучить бидоны и фляги, лишь бы не подавать на стол Конраду. Фельбертальца, который завтракал немного попозже, они обслуживали без промедления.
Двум расторопным мужикам на работу в коровнике требовалось по меньшей мере часов десять, если ничто не мешало. Двое дюжих работников к обеду успевали дойти до средних дверей.
Девицы уж наперед знали: свежевыскобленный пол не производит на Конрада никакого впечатления. Комната приняла такой вид, будто кто-то приземлился на пол, спрыгнув с навозной кучи. Терпению девиц настал конец. Не успел Конрад дойти до печки, как они, вооруженные мокрыми тряпками, ворвались в комнату и, особо не примериваясь, стали его охаживать.
Работа в коровнике имела то преимущество, что Конрад хотя бы дважды в день вылезал из резиновых сапог. А самым противным в ней было однообразие. С утра пораньше и ближе к вечеру принимался он за дойку под упорным взглядом племенного быка. Конрад должен был выдоить весь коровий ряд, то же и Фельберталец, поочередно приседавший у каждой коровы, но в том ряду, что позади быка. Навоз убирать тоже занятие не из веселых. Деревенский кузнец, предпочитавший коротать дни в трактирах вместе с парой отставных железнодорожников, священником и старым учителем, соорудил для навозной тачки нелепейшие рельсы, которые к тому же были опасны для жизни. В коровнике Конраду приходилось то и дело забираться наверх, сгребать сено и кидать его в окошко, как и солому для подстилки. Свободные часы, выпадавшие Конраду после обеда, частенько бывали не в радость: то какая-нибудь баба, то мужик приводили коров к быку-производителю. При этом не обходилось без свар. Истовые католички принципиально не признавали первой случки и требовали второй. Но хуже всего была ярость, распиравшая Конрада, когда он видел, как в кухне корчатся от смеха батраки и батрачки.
Узкая комнатушка, которую занимали Конрад и Фельберталец, отделялась от кладовки перегородкой в два сантиметра толщиной. И Конрад обречен был слышать все, что Мария говорила лежавшему на ней Фельбертальцу. Невозможность отгородиться вскоре привела к лютой вражде с ним. Каждая смеющаяся физиономия означала для Конрада происки и заговор. Всякая улыбка становилась уколом. Его уже вполголоса стали называть чокнутым.
— Тихо, девки, чокнутый! — предупреждали друг друга работницы, когда он с флягой в руках переступал порог дома. И — налегал ли он на тачку с навозом, поднимал ли сенную пыль в сараях, сгибался ли в три погибели или вытягивался, как труп, на своей лежанке — со всех сторон он слышал только смех.
Холль таращил глаза в темноту. Он будто вынырнул из глубочайшего сна с распахнутыми во тьму глазами. Он чувствовал, как под ним намокает постель, чуть не до изголовья, и не смел вздохнуть от отчаяния. Все тело точно неживое, и только голова в мутном полу сознании наливалась ужасом вины. Это лежание в собственной моче было еще мучительнее от того, что, как бы он ни крепился, такое случалось вновь и вновь. Всякий раз это убивало его. Если он и знал что о Страшном Суде и хоть как-то рисовал себе адские муки, то они означали ужас такого вот пробуждения. Он был один на один с собой. Он желал вырваться из собственного тела. Он ненавидел себя. Он ненавидел сон на красных и синих резиновых подстилках, спать в этой комнате, где всегда открыта дверь в опочивальню зачавшего его человека и мачехи. Он охотнее спал бы в любом хлеву, чем здесь, где приходится холодеть от страха и вздрагивать от каждого шага внизу. По хлопкам дверей Холль пытался угадать, приближается ли к нему мачеха или же посылает наверх батрачку.
Когда приходила мачеха, ничего не оставалось, как прошмыгнуть мимо, вниз, на кухню. Она не говорила ни слова, но обдавала его презрением. А путь вниз по лестнице казался ему подъемом на крутую гору с тяжелым грузом на плечах. Холль видел, как все буравят взглядами его мокрую спину, как только он перешагивал через порог. Одна мачеха чего стоила, а тут еще столько извергов. По его виду нельзя было догадаться, какие он терпит муки. Он торопился найти свою вязаную куртку, чтобы прикрыть позорное пятно. Он не нашел ее там, где оставил перед сном, и увидел в этом злодеяние, величайшую подлость. А разве не подлость то, что ему не разрешают держать одежду в комнате? Пришлось забыть про куртку, так как за ним, подняв голову над кухонным столом, наблюдал хозяин. Холль быстро надел носки и ботинки и пошел к рукомойнику за плитой. Ледяная вода приятно освежила. На сундуке рядом с дверью лежали два общих полотенца, оба насквозь провонявшие. Холль быстро вытер руки, а потом лицо. Он вынужден был соблюдать именно эту последовательность, иной хозяин не терпел.
После таких побудок он покидал дом как побитый пес, боясь, что от него не отстанут и на улице. Час-другой ему нужно было побыть одному, чтобы он смог снова смотреть в глаза работникам. Это, конечно, не очень помогало, но по крайней мере успокаивало, и тогда легче шла работа. В таком кромешном, отчаянном самоуничижении он часто думал о своих товарищах по несчастью. И, как-то само собой, каждый в его воображении являлся прежде всего жертвой побоев. Это было своего рода утешение: не один ты горемыка на этом свете. Это были узы родства.
Хозяин и мачеха злились всякий раз, когда речь заходила о матери и отчиме, а Холль при этом употреблял слово «дома». Они говорили ему: "Дома ты здесь, а не там", или: "Он еще узнает, где у него дом". Но такое случалось редко, разве что когда Холль проговаривался от счастья.
В школе властвовала палка. Директор пил. Священник пил. А учителя понятия не имели или сознательно не замечали, с какой каторги многие дети плетутся по утрам в школу. Поэтому большинство этих детей воспринимали школу либо как развлечение, либо как место отдыха. Холль принадлежал к тем, кто не воспринимал школу всерьез, но все же побаивался ее и в то же время использовал для передышки. Так как в первых двух классах учительница часто наказывала его из-за невыполненного домашнего задания и всякий раз вносила в табель замечание: "Мог бы успевать лучше", он решил однажды принять участие в акции возмездия. По ее милости ему часто приходилось быть наказанным, потому что отец не верил, что его оставляют после уроков, а она в свою очередь не верила, что он вынужден так много работать. Холлю верили только его сосед, парнишка с усадьбы Губера и Лео, который тоже редко когда делал задания. В нем подневольного за версту видать, а про Холля этого не скажешь, по одежде и не заподозришь. Но приличное платье имело и неприятную сторону: по дороге в школу Холль кожей чувствовал злобу людскую, хоть, по сути, и относилась она к его отцу. Это была та самая злоба, которую не выказывают прямо, а переносят на детей. Чисто одет — значит, папенькин да маменькин. Ну а будь он оборвышем, как полагается подневольным, — глядишь, то тут, то там услышал бы добрые слова. А так только путаница одна. Ему казалось, что все люди про него все знают, и кто-то действительно знал — те, кто батрачил на поденщине в их усадьбе. Их он боялся больше всего, сделав самые мерзкие открытия в отношении некоторых женщин.
Хартингер — вышедший на пенсию столяр и режиссер сельского театра — как-то после обеда на уборке картошки поймал мышь и сунул ее Марии за пазуху. Кто-то повернулся на резкий крик, кто-то увидел наконец ее груди. Она разорвала на себе блузу до самого фартука. Это возмутило Штраусиху, поденщицу. Застегнуть блузу было уже невозможно. Мария рассмеялась. Она зажала в кулаке края разорванной блузы и, шагая через борозды, пошла с поля. Все, особенно мужчины, смотрели ей вслед: она направлялась не к воротам, а к изгороди.
— Гляньте, через забор лезет! — в ужасе завопила Штраусиха.
Мария с такой неспешностью перелезала через изгородь и при этом так высоко задрала подол, что у одного из мужиков выскользнула из рук мотыжка. Штраусиха не закрывала рта, покуда Мария не коснулась ногами земли и не оказалась в ложбине, но и тогда продолжала костерить Марию. Клялась, что видела ее в лугах с парнем из мясной лавки. Уточнила, что Мария тогда еще в школу бегала, и добавила, что в прежние времена люди до двадцати годов не знали, чем мужик от бабы отличается, потому как вкалывали до седьмого пота. Слушая длинную речь Штраусихи, Холль надумал подшутить над ней. Его возмутило не злословие Штраусихи, а ее зависть. Она не могла простить Марии, что с ней стал заигрывать Хартингер, запустивший ей мышь за пазуху. Это навело Холля на мысль подбросить мышь Штраусихе в кофе из винных ягод. И он решил без промедления, при первом удобном случае незаметно пробраться к тому месту, где Мария вытряхнула мышь.
Когда Мария вернулась, он сразу же посвятил ее в свой план. Вплоть до полдника они давились от смеха. Зато потом, когда затих всеобщий хохот, перед Холлем замаячил неприятный вечер. Поскольку Холль и Мария так покатывались со смеху, определить виновников было просто. Даром что хозяин и сам смеялся, он поставил-таки обоих на колени и заставил просить прощения, правда, из этого ничего не получилось, так как при виде Штраусихи они опять затряслись от смеха. Даже вечером, томясь в чердачной комнате в ожидании порки, Холлю все еще было смешно.
Когда Холль мысленно переносился в Оберпринцгау, он часто вспоминал мать. Ему казалось, что там у него твердый берег. И было жаль Марию и Морица, у которых не было на земле места, где они могли бы укрыться от невзгод. Как и большинство батраков, оба были перекати-поле.
Во время мессы, опускаясь на колени в проходе между скамьями, Холль испытывал ужас. Два с половиной года эта церковная повинность была сопряжена с мучительным усилием не совершить во время службы чего-либо наказуемого. Он становился на колени, когда это делали другие. Он молился, когда другие молились. Крестился так и столько раз, как это делали остальные. Вставал, преклонял колени, садился, молчал и пел вместе со всеми.
Но, несмотря на все старания, однажды он провинился. Его сосед слишком горячо интересовался, кто из кузнецов делал новый сосуд для пожертвований. Холль хранил спокойствие и делал вид, что не слышит вопроса. Тогда тот ткнул его локтем под ребра и повторил:
— Кто из кузнецов новую кружку делал?
— Не знаю, — сердито шепнул Холль.
— Знаешь, да не говоришь, — прошипел сосед.
Холль отвел взгляд на боковой алтарь, священник умолк, и тут перед Холлем, как из-под земли, выросла фигура воспитательницы из детского сада, особо доверенной прихожанки. Вот и его черед настал. Покуда священник по скрипучим ступеням спускался с кафедры, Холлю и соседу надлежало выйти на середину. Верующие почтительно поднялись навстречу пастырю и начали молитву. Холль чувствовал коленями холод плит. Он с ужасом подумал об отце, стоявшем у стула с номером 48. Упершись взглядом в срединный алтарь, Холль возносил к нему одного «Отченаша» за другим, во-первых, ради того, чтобы выйти из этого нелепого положения, во-вторых, чтобы упросить Бога хотя бы до начала благословения лишить зрения всех прихожан. Священник, в школе так бойко лупивший палкой по рукам учеников, здесь нарочито медлил, тянул время и делал все, особенно причащал, с такой благостной неторопливостью, что Холль готов был вырвать у него из рук облатку.
Как-то часов в шесть утра Холль услышал, как по лестнице поднимается мачеха. Оба сводных брата еще спали. Он повернулся лицом к стене и притворился спящим, надеясь, что удастся полежать еще хоть чуточку. Но подошедшая мачеха безжалостно растолкала его. Он встал, надел серые колючие штаны, спустился вниз, влез в сапоги и молча пошел в хлев. Коров уже подоили. Ему велели лезть наверх и сбрасывать сено. Это было тяжело, сено на досках слежалось. Коровы беспокойно мычали. Когда Холль закончил, с завтрака вернулись Конрад и Фельберталец. Фельберталец отпустил его завтракать.
Отец сидел за столом и читал "Рупертиботе".[1] Холль пристроился на краю скамьи и начал есть. Одна из батрачек и Мария мыли посуду. До половины восьмого оставалось десять минут. Холль поднялся наверх и быстро переоделся. Снова вернулся на кухню. Мачеха спросила, почему он не в белой рубашке. И тогда началось, завертелось. Светлое Христово Воскресение, а он как чушка. Исповедаться не соизволил. Холля пронизывает страх. Отец вскакивает. Порки не избежать. Верхняя кладовка. Спущенные штаны. Ожоги ремнем. Холль, как всегда, должен просить о наказании, а потом благодарить. Точь-в-точь как когда-то его собственный отец своего отца. Первые удары обычно больнее всего, после них Холль, лишь скучая, поглядывал на решетку оконца. Пыхтение отца вызывало отвращение. Штаны приходилось поддерживать руками: пуговицы были оторваны. Потом отец спустил его с лестницы, Холль сильно ушибся о кухонный пол. Крики мачехи. Безмолвные лица работниц. Боль. Стыд. Отец велел ему оставаться дома. Мачеха, застелив постели, сразу же взялась за стряпню. Работницам надо было в церковь. Холль слонялся возле дома, пока в комнатах и в поселке не наступила тишина, а потом полями побежал куда глаза глядят. По части пропущенных уроков ему не было в школе равных. В день школьной исповеди он должен был вместе с батраками идти на дальний надел раскидывать удобрения. Школьную исповедь он пропустил. Отец разорялся, что это страшный позор, что их оболтус отсиживался за предпоследней партой, тогда как другие исправно причащались.
Один инвалид, в сад которому Холль должен был привезти в субботу две телеги навоза, волей-неволей помог ему совершить побег. В кармане штанов оказались девять шиллингов. Поездка началась чудесно. Правда, он опасался, что кто-нибудь узнает его. Чуть ли не в каждом встречном он видел отцовского шпиона. По одежде можно было догадаться, что он в бегах, на нем болталась та самая рвань, в которой он работал в хлеву. Он боялся, что проводник вышвырнет его из вагона. День стоял прекрасный. Были цели. Планы. Целая лавина мыслей, которой требовалось всего несколько слов. Все надежды он возлагал на отчима. Мягкого, скупого на слова человека. Из лучших побуждений он привез Холля в усадьбу 48, а раньше вступался за него. Самого отчима воспитала чужая женщина, у нее был огород с репой — единственное ее владение. Еще в детстве отчим обращал на себя внимание. Вздутый живот и вечно голодные глаза. Почти ничего, кроме репы, он и в рот не брал. Люди над ним смеялись. Это привело к тому, что он постоянно глушил в себе воспоминания, нажил язву желудка, стал раздражительным, перенес операцию.
Поезд еле тащился. Дали бы волю, Холль взобрался бы на паровоз и раскочегарил бы его, как безумный. Долина становилась все прекраснее, все просторнее, а у Нойкирхена переходила в холмистую равнину. Холль пробежал через рынок, поднялся на холм и ни капельки не устал.
Нойкирхен был чудесен. Просто мировой город. Бургомистр — святой. Священник — сам Господь Бог. И все собрались, чтобы встретить Холля и отпраздновать его появление. Это было долгое путешествие.
Теперь поезд уже летел. Дороги раздвинулись беспредельно. Штраусиха весь долгий день что-то талдычила матери. Зупановские пацаны гоняли мяч на свежей траве. Они встретили повозку. Ноги с разбитыми коленками без удержу несли его вперед, вровень с матерью, молчаливой и отчужденной. Оба они проскочили тесную улочку и по ухабистой дороге приблизились к Хаудорфу, который высоко и сурово поднимался перед ними. Поля, заборы, дома и лица, которых он не желал больше видеть, которые он, беглец, уже сменил на новые, более теплые и человечные. О том, что его ждет на усадьбе, он и думать не смел. Ему хотелось погрузиться в глубь земли и вылезти где-нибудь в другом месте, но глубже ботинок он опуститься не мог, а под ногами чувствовал лишь камни, потонувшие в черноватой грязи, которая уже не одну неделю киснет на дорогах. Лучше бы он оглох, но он явственно слышал и себя, и шаги матери рядом, и мычание коров в хлеву, и детские голоса в доме портняжки, и лай собак. Он видел маленькую пекарню и большой дом позади, схватился пальцами за кольцо и тут же оказался в сенях и в кухне, где за столом сидели работники, и хозяин с хозяйкой. Все уставились на него, без малейшей жалости, с наглым любопытством, зло, укоризненно и сурово. Стоя под этим дождем стрел, он видел, как мать приветствует своего бывшего, и слышал, как говорит с хозяевами. Он был еще в состоянии осмысливать хоть часть этого ужаса: "Тут теперь забьет меня хозяин до полусмерти из-за безвинно пропущенной исповеди. А сейчас мать говорит ему, что я в церкви должен на коленях стоять".
Она скоренько простилась с хозяевами, сунула Холлю руку и ушла. Он смотрел ей вслед. Потом почувствовал удар, полетел под скамейку и встал, зная, что падать и вставать придется еще не раз.
Послеобеденные часы были прекрасны. Шел небольшой дождичек. Бургер приставил Холля к только что объезженной лошадке, молодой и веселой. Холлю нравилось бежать впереди молодой веселой лошади, шлепать по грязи и подставлять спину тяжелым брызгам. Столбы ворот пугали его. Ворота становились все уже. Холль не имел права голоса. Он бы поставил столбы пошире. Еще он с удовольствием писал бы сочинения о том, как проезжаешь через ворота. На езду через ворота у него уходило больше времени, чем на сидение в школе целый год. И каждый раз, когда удавалось благополучно миновать ворота, он был почти счастлив.
Морицу всегда доставалась грустная кляча.
Свернутые столбы и поломанные оси, как правило, относили на его счет. Его облаивали и обзывали болваном. При этом говорили: бить его уже бесполезно. Для него все ворота были узки, на чем бы он ни сидел: на санях ли, на телеге, на бочке с дерьмом или на возу сена. Он во всем полагался на лошадь. В силу этого у многих кляч развился талант под стать дрессированными лошадкам. На обратном пути Холль встретился в проулке с Морицем. Оба смутились от взаимного умиления. Мориц был в своем долгополом черном плаще. Рукава явно длинны. Колени тонут в складках. Во рту — длинная трубка. Повод болтается на локте. На обоих — шляпы. На Холле — пиджак в нестерпимо красную клетку, который отец купил ему у старьевщика. Оба в резиновых сапогах. Встреча произошла в ложбине, куда ни из дома, ни с поля их взглядом не достанешь. Они-то друг друга понимали.
Когда Холль доставил навоз в поле, Бургер ругался на чем свет стоит. Мало того, что дождь, еще этот Холль лошадь на поводу удержать не может. Лошадка так резво брала, что Бургер на своих коротких ножках должен был делать непосильно широкие шаги, а пласты навоза, которые он поддевал, шагая рядом с телегой, становились все меньше и меньше. В общем, день был прекрасный.
Священник хмурился, когда день спустя после заутрени Холль просил его принять исповедь. Пришлось просить дважды. В ризнице он упал перед пастырем на колени и, покуда тот снимал свои одеяния, стал наверстывать упущенное. Но не успел Холль закончить, как священник отпустил ему грехи, дал просфору и отослал прочь. Встав на колени перед алтарем, Холль перекрестился. Когда он обернулся, то отчетливо увидел лицо воспитательницы из детского сада. Она стояла на том месте, откуда, как из засады, наблюдала за школьниками во время службы. На миг его охватило желание подбежать и вцепиться ногтями в эту бледную физиономию, но мысль о безысходности его положения тут же остудила Холля. Он поплелся к скамье, где оставил свой ранец. Там он выжидал, пока не пройдет время, потребное на пять «Отченашей», ибо столько, в знак покаяния, было назначено патером. Холль и не думал молиться, но и наружу выйти не смел, потому что во всем вокруг ему почудился какой-то чудовищный заговор. Он знал лишь одно: куда бы он ни подался, его тут же вернут в дом с цифрой 48, но он не знал потайных углов этого нового враждебного царства, которое сделало его своим пленником так быстро, так беспощадно.
У боковых дверей его ожидала Анна. Она прихварывала и потому в последнее время совсем редко появлялась в усадьбе. Кто-то рассказал ей о неудавшемся побеге Холля. Он тут же заподозрил Штраусиху. Она и матери наплела с три короба, но ему не хотелось спрашивать, он хотел лишь поскорее отделаться от Анны, от ее дребезжащих утешений, которые всегда заканчивались взмахами крестящей руки и длинной молитвой. Своими кривыми, изломанными работой, грубыми пальцами она погладила его по лицу. Видимо, она думала при этом о своем сыне в Австралии. Запах ее одежды напомнил о запахе ее тесной каморки, такой же темной, как и эти старушечьи облачения, в которых она становилась почти бесплотной. Только узкое лицо, с печальными жалостливыми глазами было воспаленно-красным с тех незапамятных пор, как его навсегда обветрило непогодой. От этой женщины, об руку с которой он вышел за ворота, осталась лишь усохшая фигурка. Она опять смотрела на него, бормоча молитвы. Он проводил до моста это сухое, как осенний лист, тело и остановился, а она продолжала идти, думая, что он следует за ней или где-то рядом, и все шептала свои молитвы. Когда старуха скрылась за холмом, Холль решил дожидаться начала уроков на бойне. Первый раз в жизни он пришел в деревню на час раньше, без чьего бы то ни было распоряжения. До исповеди он подумывал о том, не пойти ли к кузнецу, но теперь его вдруг потянуло на бойню, хотя до сих пор кузнечные подмастерья были дружелюбнее, чем ребята с бойни. Он надеялся, что там будет на что поглазеть, ни о чем не думая, и таким образом как можно дольше не видеть хаудорфских школьников с их назойливыми расспросами. Жуткие картины бойни он поначалу робко наблюдал, забравшись на каштан и упершись взглядом в полуоткрытую дверь. Когда же с другой стороны, из-за закрытой двери сарая, донесся крик голодных свиней, он увидел теленка, исчезнувшего в забойном загоне, а вскоре — кровь, хлынувшую на мощеный двор. Он осмелел, приблизился к двери и стал наблюдать, как перерезают горло другому, ревущему до последней секунды теленку. Прежде чем подломились передние ноги, теленок был уже подвешен на крючья за задние. Ни одного из телят не оглушали деревянной дубиной.
Все эти дни Холль ждал, что отец потребует его к ответу за бегство. Но ничего подобного не происходило. Это было не похоже на хозяина — обычно он не тянул с приговором. С чего это вдруг такая задержка? Почему раньше сразу за провинностью незамедлительно следовал рык, от которого у Холля кровь стыла в жилах? Всякий раз, когда ему приходила на ум чердачная кладовая, когда он слышал упоминание о ней или проходил рядом, у него перехватывало дыхание. Если его посылали на дальний надел, ему приходил на память тот день, когда он пыхтел здесь наверху в то время, как должен был исповедоваться внизу. Временами ему было невыносимо слышать свист паровоза, временами — слово «родство». Отвращение к родителю переходило на еду, которую он должен был поглощать рядом с ним. Каждый глоток давался с усилием, после чего приходилось давиться, чтобы удержаться от рвоты, пока сидишь за столом. На это уходили все силы, и он едва стоял на ногах во время молитвы!
Самой большой загадкой была мать. Он не мог себе объяснить, почему во всей этой гнусной истории с возвращением, после еще более гнусных побоев, наносимых ненавистным отцом, она предпочла вновь отдать сына в его руки. Да еще при участии Штраусихи, бабенки с собачьим нюхом, которую раньше и знать не знала. Он припомнил, что во время «транспортировки» не обменялся с матерью ни единым словечком. Он сидел рядом с ней, всю дорогу глядя в окно, и его ни на секунду не покидало ощущение, что он брошен и предан, а потом вдруг, когда она его оставила одного, — этот удар в лицо. Он не в силах был забыть это мгновение: мать скрывается за кухонной дверью, он смотрит вслед, и тут же следует удар. Особо-то размышлять ему было некогда, но всякий раз, когда произносилось слово «мать», его донимали вопросы, ответить на которые мог только он сам. То, что она вернула его, еще можно было понять: помимо него, как-никак трое детей, а отчим зарабатывал всегда мало, да и жилье тесновато, но то, как она рассталась с ним, он не в силах был оправдать. Что ее толкнуло на это? Что именно оказалось для нее важнее собственного сына? Какой смысл так добивать его?
Спустя год или два, на Пасху, во время поездки к родным, Холль сидел рядом с отчимом и рассматривал усадьбы, где тот работал еще ребенком, а потом взрослым батраком. Отчим называл места и рассказывал случаи из жизни, напоминавшие Холлю собственные мытарства. Это была жизнь такого же, по сути, сироты, так же гнувшего спину на чужих полях. Отчим говорил быстро и внезапно умолкал на полуслове.
На первое мая, поутру, когда, сидя на ступеньках кладовой, Холль натягивал выходные ботинки, последовало, наконец, наказание за побег, которое измыслил для него отец:
— Сиди дома! Будешь нынче работать. В наказание. Это тебе за побег. Если битьем тебя не проймешь, попробуем иначе.
Холль был немало удивлен: что-то новенькое. Работа в наказание. Об этом он как-то не думал. Чуть не плача, он поставил ботинки на место. С какой-то особенной горечью переступил он порог хозяйской комнаты. Здесь ему была ненавистна каждая вещь, ведь никто, кроме отца и мачехи, ни к чему тут не притрагивался. У него даже пронеслась мысль поджечь дом со всем подворьем, но он вспомнил, что уже думал об этом раньше и всегда отступался, вспомнив о работниках и батраках. Даже скудное имущество батраков было достаточной помехой для мести отцу.
Боронить пришлось не просто пашню, а именно то поле, через которое он дал отсюда тягу. Целый день трусить чуть не под копытами, то лицом к Хаудорфу, то спиной. И опять на ум приходило неудавшееся бегство, желание на веки вечные распроститься с усадьбой, вспоминались и заснеженное поле, и рваные штаны, которые сразу же зацепила взглядом мать, когда он, задыхаясь, ворвался в пропахшую кухней комнату. И покуда он месил ногами унавоженное поле, Холль видел самого себя, сидящего в рубашке напротив матери, которая зашивала ему брюки и вполуха слушала его сбивчивые речи о том, что ни за что на свете не желает он возвращаться в Хаудорф. На дороге и на улицах он видел празднично одетых людей. Как его тянуло на праздник, чтобы хоть несколько часов побыть в людном месте, но надо было трусить по полю, которое он исходил уже вдоль и поперек, будь оно покрыто всходами, снегом, навозом или жнивьем, в любую погоду, ибо время здесь остановилось.
Солнце пригревало, и одновременно нарастало чувство горечи и отвращения. Он так ненавидел эту долину и людей вокруг, что у него пропал вдруг всякий страх.
Ведь были же у него две ноги, две руки, два глаза и уха, был рот, чтобы есть. И все, что не именовалось отцом и матерью, стало вдруг прекрасно. В глубокое ущелье он направлялся, как в магазин самообслуживания. Ему доставляло удовольствие хватать за хвост ядовитых змей и бросать их в двух шагах от себя. Он карабкался на опоры высоковольтной линии. Он смеялся, когда другие молчали. Он выкидывал рискованные штуки. Он ходил на могилы самоубийц. Все превращалось в забаву. И если раньше, несмотря на всеобщую враждебность, Холль пытался делиться своими наблюдениями, теперь он держал их при себе. Разговаривал он лишь со своим другом Лео и батраками. А то, что ему доводилось сказать, было краткой передачей обыденных текущих вестей, на иное не хватало времени.
Вещи напоминали о людях, поскольку были на них похожи, и люди часто умирали рядом с вещами, но чаще вынуждены были с ними расставаться. А еще они умирали, когда их увозили, или же сопротивлялись и умирали, или не сопротивлялись и умирали в самой больнице, пораженные невиданной белизной стен. Немыслимо белая комната заведомо означала для многих из них страшный недуг. Ослепленные белизной, они не могли дышать или сами лишали себя дыхания, вскакивая в безумном порыве и пытаясь заглотить льняную простыню. Белизной слепила и известь, употребляемая для дезинфекции. Поэтому всякая работа заранее означала игру со смертью. Все тут были потенциальными мертвецами.
С Холлем произошла такая резкая перемена, что он чувствовал себя пропущенным через мясорубку. Ему приходилось собирать воедино какие-то разлетающиеся осколки. Все, к чему бы он ни притрагивался, действовало на него с необычайной силой. Все, что ни делал, требовало мощной веры, потому что он не хотел издыхать. Все так прекрасно, так райски неправдоподобно, что удар в лицо лишь еще более украшал мир. Как тут не смеяться, с людьми или без, если вокруг так весело. Каменоломня казалась на редкость забавной, поскольку имела весьма безобидный вид. Деревня стала невообразимо чужой. По ней можно было ходить, ощупывать, если надо, дома руками и быть слегка настороже. Появилась выучка не растрачивать надежды. В чужом углу и дела чужие.
Это была самовыучка.
Сделать что-то существенное для другого никак не получалось. Никто не мог никому помочь. Кто мог убежать, убегал. Многие же держались, пока не начинали понимать, что к чему, а потом кончали с собой. И говорилось об этом просто: "Свел счеты с жизнью". Вот и весь комментарий. Люди даже не задумывались о причинах. Это звучало как одобрение, будто от человека, решившегося на последний шаг, ничего иного ожидать не приходилось. Самоубийство было и остается для этих людей знаком единомыслия.
В тоскливые послеобеденные часы по воскресеньям, когда хозяева спали, а батраки были на улице, ребятишки любили подшутить над Морицем. Они усаживались вокруг печки в ожидании минуты, когда Мориц разберет часовой механизм. Потом ставили посреди комнаты велосипед, подкрадывались к Морицу сзади, хватали какую-нибудь из деталей и начинали бегать вокруг велосипеда, пока Мориц, чертыхаясь, не опрокидывал велосипед и со стоном не грохался на пол. Развеселившиеся дети убегали. Разгневанный старик лежал на полу, а в окна злорадно глядели детские физиономии, детям было невдомек, сколько горя выпало на долю этому человеку. У него было страшное детство, и на всю жизнь сохранил он способность понимать других. Лишь в минуты полного спокойствия мог он передать в разговоре какие-то крохи из пережитого, но мало кто понимал его. О детстве он вообще не мог говорить. А если кто-то заводил об этом речь, старик приходил в бешенство. То же самое случалось с ним, стоило кому-нибудь проорать ему в лицо имя брата. А известно было лишь то, что после смерти родителей брат держал его взаперти, как пленника. Кто говорил, два года, кто — пять лет. Можно догадываться, что во время этого заточения Мориц и развил талант часовых дел мастера. Во всяком случае после того, как его вытащили из горящего дома, он обнаружил умение часы чинить. Брат поджег тогда дом с постройками, желая, наверно, как это часто бывает при семейных трагедиях, уничтожить следы. Через несколько недель лесорубы нашли брата мертвым в какой-то канаве.
Проведя многие мучительные годы на крестьянских усадьбах в Оберпринцгау, Мориц был направлен к теперешнему хозяину по решению органов соцобеспечения.
Свою комнатенку наверху он вскоре превратил в склад нуждающихся в ремонте часов. В кровать, которую работница застилала ему чистым бельем, он ложился в одежде. Но вскоре он отказался от кровати и стал спать на печной лавке, отчасти из-за попреков женщин, отчасти ради того, чтобы использовать кровать как еще одну подставку для часов. Поскольку работать в хозяйстве приходилось весь день напролет, заказы на починку часов он не успевал выполнять в срок, вынужден был уговаривать заказчиков, они приходили вновь и вновь, теряя терпение. Вся эта петрушка кончилась тем, что Мориц начал швырять своим клиентам их изломанные часы. В основном это были будильники, но попадались и дорогие настенные. Вообще-то люди знали, что на Морица можно положиться. Он чинил любые часы вплоть до дамских часиков. И лишь позднее, когда у него стало плохо с глазами — в механизмах он ковырялся по ночам, при плохом освещении, — Мориц перестал принимать дамские часы. Кроме того, на него напала трясучка, а еще каждую зиму, поскольку постоять за себя он не мог, старик обмораживал на работе руки, от этого часто распухали пальцы. Потом-то уж, когда волдыри стали заметны всем — как-никак он временами брался на кухне за свою трубку, — ему выдали штопаные рукавицы. Запасные детали к часам заказывала хозяйка, для чего Мориц выискивал в каталоге соответствующий номер — сам-то он умел только имя свое писать. Нередко пожилые клиенты заказывали через него новые часы, так как, помимо расходов по пересылке, к ценам, назначаемым торговой фирмой «Людмилла», он прибавлял самое большее две-три пачки махорки. Самый незабываемый день наступил для него, когда, в связи с увеличением клиентуры, к немуявилась с визитом сама владелица фирмы. Для этой дамы день тоже стал наверняка незабываемым, поскольку она приехала в полной уверенности увидеть в деревне большое торговое предприятие по продаже часов. Была весна, лил дождь, и Мориц в своем длинном, обляпанном грязью балахоне, с понурой головой брел впереди лошади. Хозяйка фирмы «Людмилла», наверное, отказалась бы от своей затеи, если бы путь от деревни до усадьбы 48 не был столь короток. В усадьбе ей сказали, что Мориц возит навоз. Ей пришлось своими ножками в туфлях на высоком каблуке окунуться в переулочную грязь. Люди, наблюдавшие это, качали головами. Мориц онемел от радости, застрявшая в грязи хозяйка фирмы тоже не могла вымолвить ни слова от изумления. Этот человек, поставлявший для округи целую уйму часов, всегда писавший заказы каллиграфическим почерком, оказался почти немым и не имеющим понятия о лицензии бизнесменом. То был первый и последний визит главы фирмы «Людмилла» к торговому партнеру Морицу.
Стоило ему присесть, как он почти всегда мгновенно засыпал, поскольку корпел над часами ночью. По утрам на него кричали потому, что он пачкал стол, а стуком молоточков нередко будил хозяйку. На кухне он частенько сажал пятна на скатерть, заправляя свою зажигалку бензином, тем более, что у него дрожали руки. Он ненавидел чистые столешницы. Поднимаясь по утрам с печной лавки, он тут же хватал свою трубку, совал ее в зубы и вынимал уже только за едой и перед сном. А когда засыпал ненароком, она летела на пол. Случалось и так, что во время сна ему подсаливали табак, а иногда и примешивали к нему несколько зерен пороха. Однажды так переборщили, что у него разорвало трубку и сам он чуть не сгорел. В другой раз, когда Мориц уснул с открытым ртом, кто-то справил ему в рот малую нужду — приходилось остерегаться и такого. Или же переодевали какого-нибудь мужика женщиной, сводили с ним, а потом, когда в воскресенье он пропивал с мнимой женщиной и ее спутниками сэкономленные деньги и к вечеру оставался без гроша, мужчина вдруг сбрасывал с себя женскую одежду. Или, скажем, приглашал его трактирщик воскресным днем в свое заведение, выкладывал на стол старые часы для ремонта, а потом от него прятали какую-нибудь шестеренку или давали ему водки, разбавленной Бог знает чем.
Часы были для него святыней. Он посвятил им многие годы жизни, слагаемые из бессонных ночей. Как только в доме стихало, Мориц выходил из своего закутка, вытаскивал из ящика карманный фонарь и по скрипучим ступеням крался наверх, отпирал дверь рядом с девичьей и из комнатушки, где, не наступив на часы, и шагу не ступишь, извлекал именно те, что требовалось, хотя никаким ярлычком они снабжены не были. Где находятся часы, когда и кем были сданы в ремонт, — все это он держал в голове.
Но именно тот факт, что по сравнению с другими этот человек обладал непостижимо развитой памятью, доставляло ему муки адовы. С одной стороны, он не мог забыть ни одной подлости, с другой — ему задавали работу, намного превосходившую его силы. Нет бы оставить его со своими часами — не тут-то было, его гнали во двор при любой погоде, невзирая на его физическое состояние, не говоря уже о душевном. А ведь стоило лишь взглянуть на него, чтобы понять, каково этому бедняге. Застывшее в безмолвии лицо, согбенная походка, остро выпирающие коленки, приросшие к ногам резиновые сапоги. Весь век проходил этот человек в черных резиновых сапогах и в штопаных-перештопаных брюках. Вечно донашивал он чью-то одежду, которая была ему не впору и пропиталась чужим потом. Всюду последний, он не имел даже места за общим столом, а когда другие устраивали вечеринку, Морицу поручали такую работу, от которой остальные шарахались. Чуть свет срывали его с лежанки, вечером он мог прилечь лишь там, где не стал бы ложиться никто другой, всюду ему приходилось уворачиваться, терпеть, выполнять чьи-то команды. Каждый батрак, каждая батрачка, любой ребенок — все могли давать ему приказы от имени хозяев. Дело было еще и в самом укладе: люди испытывали друг к другу больше ненависти, чем сочувствия.
Чтобы удостоиться внимания, Морицу надо было упасть, оказаться под лошадью, протащиться по земле с вожжой в руках, свалиться с лестницы, быть поднятым из лужи крови. И замечали это не потому, что ему плохо, а потому, что сплошал. Человека не замечали, так как он не мыслился без определенных ухваток и усилий. В людях видели не людей вовсе, а согнутых в дугу существ с разинутыми в беспомощном крике ртами, людей превращали в калек. Что толку от гнева, который с детства постоянно копился в душе Морица, обреченного на непонимание со стороны самых близких? В тех случаях, когда от горчайшей обиды он не мог слова молвить, даже крикнуть о помощи в самых крайних обстоятельствах, исторгал он лишь протяжный вой, какой-то затянувшийся вздох, стон, которым он словно пытался сказать: раз уж это случилось, раз уж я на земле, положите меня на носилки и унесите отсюда куда угодно. Или когда у него схватывало живот и он беспомощно ломился в заколоченную дверь уборной, не в силах больше терпеть. Или когда, сидя в церкви на проповеди, он вдруг слышал, как у него в заплечном мешке начинают верещать будильники. Или в тот раз, когда после очередного несчастья он вдруг сорвался с места и пропадал несколько недель, покуда другие беды не заставили его вернуться к этим злобным взглядам, к вечным упрекам, к тяжелому труду, которому конца не будет, пока новая беда не свалит старика в могилу. Эта жизнь так доконала его, что он уже и не избегал никакой опасности, без малейших колебаний мог подойти к любой лошади, ударить ее и подставить себя под удар копыта. При этом Мориц отнюдь не был человеком без желаний и целей, он был из тех, кто сумел себя сотворить, кто в самых жалких условиях чему-то обучился, на удивление своим истязателям. И тем не менее его всегда тыкали в самое дерьмо и выставляли этаким довольным чудаком, хотя довольным он никогда не был, а был глубоко отчаявшимся человеком, который часто плакал, стоя на дороге возле молочных фляг. К тому месту, куда по утрам он относил молоко, его тянуло больше, чем к людям, хотя это был просто пятачок черной земли. Здесь он отводил душу в жалобах, ибо рядом не было никого, кто мог бы обругать или высмеять. Но даже столь робкое отчаяние отказывались понимать, в лучшем случае оно служило поводом для грубых насмешек, хотя суть его заключалась в бегстве от людей, в явно выраженной ненависти к людям, в презрении к ним, в великом человеческом одиночестве. Даже тогда, когда Мориц выскакивал на мороз — то ли из-за того, что ему все дома опротивело, то ли из-за работниц, пытавшихся затащить его за печку и пощекотать шваброй задницу, — все кончалось недоуменным пожиманием плечами или неизменной фразой: "Нынче на него снова нашло". Как органы соцобеспечения, так и полиция совершенно игнорировали Морица. Его положение в округе просто не замечали так, как не замечают власти все дурные дела. Они в упор не хотели видеть очевидное. Ни то, как живется Марии, ни то, как мыкаются подневольные Мориц, Холль, Губер, Лехнер.
Новый священник, по ходатайству влиятельных крестьян сменивший старого (который дневал и ночевал в кабаках и вместо отправления культа травил разные истории), аккуратно, дважды в неделю, наведывался в усадьбу, чтобы обсудить с хозяином церковные дела и разузнать, что говорили крестьяне после Священной мессы.
Если поначалу Холль не видел от этих посещений никакого для себя прока, то потом они все же немного разогнали мрак его будней. Этот господин, умевший быть на амвоне то кратчайшим и тишайшим, то грозным и громогласным, довольно ласково обходился с обитателями усадьбы, здоровался и заговаривал со всеми, кто заходил на кухню, познакомился с детьми, подал руку Холлю, нашел для него какие-то теплые слова и добродушно улыбнулся, приятно розовея щеками. Глаза у хозяйки светились радостью. Он нахваливал ее работу, понимающе кивал головой, соглашался с суждениями хозяина, сидевшего по обыкновению за столом, скрестив руки, и временами бросавшего взгляд на Холля: здесь ли еще этот запуганный, затюканный ублюдок, который молчит, повинуется с полуслова и пока еще не может восприниматься всерьез. Ему всего лишь одиннадцать. Люди говорят, что когда-нибудь он так и умрет батраком на этой усадьбе.
Отец просчитался. В своих методах воспитания, которые сводились, по существу, к унаследованной от деда жестокой муштре, он полагался на силу телесной боли: пытаясь вбить что-то в голову сына, он лупил его по заду. Хозяин был одержим идеей сделать из Холля послушное, безвольное существо, однако добился как раз обратного. Несмотря на то что Холль выполнял любые приказы, дабы по возможности избежать побоев, все, чем жил и что исповедовал хозяин, внушало ему глубокое отвращение.
Все было впустую, все смазывалось и смывалось. По утрам, едва выйдя из дома, он уже чувствовал в себе веселье. С момента пробуждения и до самой ночи всеми порами ощущал он собственную чужеродность как позорную наготу. Ему снилось, что он не в состоянии бежать, что в каком-то незнакомом поле видит вдруг идущих к нему знакомых людей. Как только они прикоснулись к нему, он понял, что это не чужое поле, а земельный надел отца. Снов своих он никому не рассказывал. Попробовал было раз, но его подняли на смех. Тогда он впервые заметил, что жалкие попытки разговориться в тесном семейном кругу одобрения не находят. Почему, он не знал. Ему даже не запрещали, прямого запрета не высказывалось, но недвусмысленно намекали на каком-то условном языке, заставлявшем его осечься на полуслове. Мачеха слегка покачивала головой, и это было безмолвным приговором, от которого тут же немел язык, проносилась лавина мыслей и все существо наливалось чувством вины, хотя в том, что он сказал или недосказал, Холль не мог усмотреть ни провинности, ни какого-либо повода для недовольства мачехи. В итоге он, естественно, отучился говорить в ее присутствии. Принудил себя отучиться, ведь бессмысленность его попыток обнаруживалась даже в тех случаях, когда он был уверен в своей правоте и готов был ее отстаивать. С его стороны и не требовалось никаких доказательств, оставалось только смириться с поражением. Разумеется, сам себе он казался потом идиотом. Он и рос идиотом, словно созданным, чтобы слыть дураком.
Началось все с того, что крестным отцом стал для него самый настоящий вор, промышлявший кражей скота, и в усадьбе Холля нередко тыкали носом в это самое обстоятельство. О родственниках со стороны матери, с которыми Холль иногда виделся, рассказывали сплошь уморительные истории. Людям, приходившим в гости, Холля чаще всего представляли этаким подзаборником, грехом юности папаши. Затем следовали гнусные ухмылки, и тут же в его присутствии ему давалась характеристика: этот маленько не того, к скотине никакого интересу, не то что другие, за ним глаз да глаз нужен. Да и в школе дела неважнецкие. "Эй, что тебе поставила учительница за второй класс?" Уклоняться от ответа значило получить по шее, и он называл оценки, проставленные в табеле. Выслушав это, ему разрешали уйти. Мачеха всегда говорила одно и то же, и всегда ни на грош правды. С этим уж он смирился, но мучило другое: почему она выставляет на позор, зачем показывает посторонним его беззащитность?
Что правда, то правда: к скотине, коей так гордился хозяин, Холль не питал особого интереса, но упрек был обиден тем, что все же Холлю так часто приходилось надрываться в хлеву. Зачастую, когда приходили скототорговцы, к нему приставляли братьев, чтобы они надзирали за ним, презирали его, при случае давали понять, что он чужой в этой семье, что он не ко двору. Они заявлялись вдвоем, рядом с папашей, корчили ему злобные гримасы, а он делал вид, что ему это нравится, хотя внутри все кипело и клокотало. Работа сразу же шла вкривь и вкось, хотя он мог выполнять ее с закрытыми глазами. Он вдруг сбивался, делая все невпопад, за что немедленно следовало нарекание, мол, работать надо и головой, а не только руками. Вечно один припев: "Нет головы на плечах, думает Бог знает о чем, только не о работе, но мы из него дурь-то вышибем". Или: "Уж мы сделаем из него доброго католика".
Он не хотел принадлежать семье, что уже доказал. Эта несовместимость была подготовлена еще теми обстоятельствами, в которых он рос до появления на усадьбе, хотя прежние обстоятельства казались ему невообразимо прекрасными (если не говорить о времени его пребывания на горных лугах, когда он вообще не замечал никаких обстоятельств). Но тем самым исключалась всякая возможность, всякая охота принадлежать семье. Как любому ребенку свойственно искать, если не мешают родители, противостояния окружающей среде, так и Холль хотел тогда этого противостояния, ему хотелось заводить знакомства в свободное от школы время, распоряжаться самим собой, делать что вздумается и видеть то, что нравится, а приходилось ходить по струнке, подчиняться чужой воле.
Незаметно нарастала вражда между ним и братьями. Каждый вечер младший вовлекал его в состязание по части молитвы. И хотя сам братец молился неохотно, он нарочно выходил за пределы предписанного, отчасти, чтобы подольститься к матери, отчасти же для того, чтобы перед сном еще раз досадить Холлю. Братья понимали, что Холль целиком в их руках, что он никогда не пойдет жаловаться родителям.
Братьев тоже держали в ежовых рукавицах, но была существенная разница. Им приписывались совсем другие качества, хотя едва ли они обладали таковыми. Эти качества были воображаемыми и внушаемыми. Старшему с пеленок вбивали в голову, что он должен стать крестьянином, справным хозяином, вроде отца, в точности, как отец. Он и в самом деле начал меняться в сравнении с меньшим, усвоив тон бывалого крестьянина, рассуждающего о том, где и с чем надо бы управиться. В старшем из сводных братьев все отчетливее проглядывал довольный хозяйчик, скроенный по мерке и замышлению отца, прорезался повелительный голос, проявились замашки, глубоко противные Холлю. С младшим Холля хоть как-то связывало совместное участие в шалостях, а старший вырастал полным антиподом Холлю, что усиливало взаимную вражду.
Вблизи дома Холлю всегда приходилось быть настороже, поскольку старший имел подлую привычку подкрадываться сзади и чем-нибудь бить по голове. Это часто удавалось проделать, избежав отпора хотя бы в тот момент, когда Холля душила ярость, а не после, когда он начинал остывать. Места сражений у Холля были далеко от Хаудорфа, где-нибудь в лесу, протянувшемся от выгона до южных склонов, куда и откуда братья частенько гоняли скот. Вот тут братья ежились от страха при мысли, что до наступления темноты не успеют вернуться домой в свое толстостенное убежище, а Холль вовсе не торопился искать более короткий путь. Он медлил и тянул, делая вид, что не знает дороги, а там, где лес становился совсем темным, говорил самое страшное: он не знает, что делать, он заблудился. При этом он не скупился на жуткие байки, от которых в лесу становилось еще темнее, и не переставал интересоваться, каково бы им, братьям, было лишиться родителей. Что бы они стали делать, если бы родители и впрямь умерли, если бы их кто-нибудь пристукнул, как тот парень пастушку? Что, если на них с порога дома дохнет ладаном?
В свободные часы Холлю полагалось проводить время с братьями, но он этого не делал, предпочитая вместе с Лео, единственным своим школьным другом, резвиться в кругу хаудорфских ребят, он играл с ними в прятки и строил разные укрытия в таких далеких местах, что еще на пути к ним ему бы следовало повернуть назад, чтобы вовремя успеть домой, к своим. Играл он молча, мучаясь совестью: ведь это были не просто ребята, с которыми он пытался сдружиться, про многих из них в доме он не смел даже заикнуться, не говоря уж о том, чтобы показаться в их компании, и тем более страшную тайну составляли курение и рукоблудие, чем грешил не один, так другой. При детях об этом старались не говорить, но при детях же это и совершалось. Лучше бы ему не слышать некоторых из живописаний. Его воротило при мысли, что знакомые ему люди представали вдруг бледными, распластанными друг на друге фигурами. Люди, которых он считал способными лишь есть, работать, молиться и спать, поскольку всегда воспринимал их именно так, оказывались в таком нелепом положении. Не смешно ли сползаться друг с другом, выпростав тела из одежды?! Ему стыдно было за этих людей, особенно при встречах с ними.
Но почему же? Ведь они оставались прежними и все-таки как-то разом менялись, становились ближе и уже не такими всемогущими. Да, он вдруг представил себе людей, заклейменных какой-то виной, будто они разделись донага. Но это были не его представления, а то, что ему внушили в школе, в церкви, дома. Эти представления не имели с ним ничего общего, их просто втемяшили в него, еще когда он не мог этому противиться. Он чувствовал себя обманутым. От него все время требовали искренности, а взамен давали ложь и запреты. Кому же верить, если каждый день со всех сторон обрушиваются новые впечатления, противоречащие друг другу, ошеломляющие своим многообразием. По вечерам, после молитвы, когда Холль лежал в одной комнате с братьями, еще не поддавшись сну, он чувствовал вокруг себя не тот мир, который любопытно наблюдать, а мир, который надо распутывать по нитке, мир, требующий головоломных усилий. Холль давно уже ощущал себя своим среди батраков и добивался принадлежности к этому племени, но своим признавали его не все, хотя он не упускал случая высказать батракам свое отношение к хозяевам и тем самым без нужды подвергал себя опасности: всегда находились люди, не брезговавшие ничем, лишь бы угодить хозяину и хозяйке. Только батрацкий мир был сродни его собственному еще с тех пор, как Холль помнил себя, но и этот мир расползался, отравленный кознями и недоверием, терявший все свои человеческие ценности, униженный, таивший столько гнусных ловушек, что Холлю пришлось учиться распознавать их, чтобы уметь ориентироваться.
На Сретение хозяин вызывал их в верхнюю комнату по отдельности и строго по старшинству. Находясь внизу среди ожидающих, Холль не мог не заметить, что батраки ведут себя как-то не так. Они много говорили и смеялись, но, возвращаясь, каждый хранил молчание, кто-то казался расстроенным, кто-то вообще не появлялся после в общей комнате. Холль так и не узнал, о чем шел разговор наверху, никто ему ничего толком не объяснил, но он мог догадываться. Подавленный вид людей свидетельствовал о том, что хозяин навалился на них всей тяжестью своего господского великолепия, чтобы в своей комнате, в духе веками испытанного исповеднического допроса, застигнуть человека врасплох, дать почувствовать ему собственное ничтожество и одновременно чуть приободрить — пусть себе живет дальше.
Работники, как правило, даже не знали, сколько кто из них получал, хотя все они ели за одним столом, вместе работали, спали чуть не вповалку, по воскресеньям и праздникам толпой возвращались из церкви, где не имели закрепленного за каждым места, что было привилегией зажиточных крестьян, не могли, подобно хозяевам, собираться на церковной площади и выражать свои интересы, не имели, в отличие от крестьян, своих флагов, но на процессиях несли эти флаги вместо хозяев.
Слезами полита та земля, на которой Холль пытался перед кем-то оправдываться, защитить себя от позора. Каково ему было, когда однажды на кухне появилась жена вице-бургомистра, утверждавшая, что он, Холль, надругался над распятием. Холля она узнала якобы по куртке. И ткнула пальцем в его серую грубошерстную куртку самого затрапезного вида — портные шили их для школьников дюжинами. Она даже дня не припомнила, когда произошло святотатство, лишь тыкала пальцем в его школьную куртку. В ней он якобы и убегал с места преступления вдвоем с кем-то. И, еще не успев сказать слова в свое оправдание, Холль уже знал, что ничего, кроме злобы, это не вызовет, но он защищался, вопреки рассудку и смыслу. Он все пытался заверить, что никогда не прикасался к распятию, что ближе чем на три шага не подходил, разрази его гром, если он говорит неправду. Но все его клятвы оказались напрасны. Он был заклеймен как осквернитель распятия. Его наказали, и он должен был исповедаться. Позднее он понял, что лучше было сразу взять вину на себя, тогда бы он оказался просто осквернителем, а получилось, что он вдобавок еще и лгун, и ко всем прочим обидам добавилась прожужжавшая уши пословица: "Однажды солгавшему веры нет". Она повторялась всегда, даже когда он говорил только правду. И хотя он вдруг приобрел расположение противников Церкви, какая ему от этого радость, если тут явная ошибка. Исправные прихожане не сомневались в том, что это сделал Холль, поскольку их противники не сомневались в обратном. И те и другие связывали происшествие с прежними историями, в которых был замешан Холль. Он и сам стал частенько вспоминать их. Повинившись на исповеди перед священником и приняв причастие, Холль ненадолго заглянул на бойню. Там забивали громадную свинью. Он был заворожен тем, как ученик мясника, тот самый, которого Штраусиха якобы видела когда-то в лугах с Марией, вонзил в толстую шею длинный острый нож, направляя его в сторону сердца, и тотчас же выдернул обратно. Брызнул фонтан крови, под который парень подставил таз и, наполнив до краев, перелил кровь в ведро. Когда струя ослабла, свинья все еще дергалась. Этого Холль и ждал. Когда он переходил кладбище, ему захотелось еще раз увидеть предсмертные судороги свиньи: ее визг наводил его на кое-какие размышления. События последних дней не укладывались у Холля в голове. Спускаясь по узкому переулку, вдоль бойни, он будто впервые видел все вокруг, ему казалось, что его шатает и толкает какая-то сила. Тянуло остановиться и лечь, и в то же время он шел, повинуясь некоему неясному велению. Может быть, его вело любопытство или это была надежда на помощь врача? Хозяин приказал почаще ходить к врачу, чтобы добиваться освобождения от занятий и побольше работать.
Когда Холль подошел к дому врача и позвонил в дверь, овчарка надрывалась лаем и гремела цепью. Дверь открыла какая-то женщина, она повела Холля через темные комнаты, уставленные всевозможной мебелью с посудой и одеждой, в приемную, где зрач как раз облачался в белый халат. Холлю пришлось открывать рот и снимать рубашку. Врач что-то написал на листке бумаги, вложил его в конверт и передал Холлю. Это была записка для отца, означавшая, что мальчик болен и в течение трех недель ему предписан домашний режим.
Отец уже поджидал его. Он вскрыл конверт, пробежал глазами записку и сказал:
— Переодевайся.
Холль переоделся и снова предстал перед отцом. Смертельно больной, пораженный какой-то нераспознанной немочью, он силился расслышать перечень работ, которые заточали его на весь день в хлев. Он ушел, чтобы совершать заученные движения. Весь день он казался себе маятником. Ничего, кроме однообразного повторения. Ничто его не подгоняло. Ничто не волновало. Миновал полдень, миновал день, наступил вечер. За Холлем пришла Мария. Он вернулся в дом, снял на кухне сапоги. Он видел, как хозяйка вешает рабочий халат, как Мориц, сидевший в стороне от стола, вытаскивает изо рта трубку, как Роза выплескивает воду, как хозяйка поправляет подвязку, видел Марию со стопкой тарелок, видел еду, слышал стук и звяканье. Он поднялся со ступенек, ведущих в кладовую, взгляд его упал на Розу, склонившуюся над тазом. Он слышал, как открывается дверь, видел, как Мориц раскуривает свою трубку, как хозяин вешает пиджак на кухонную дверь. Холль обогнул плиту, взглянул Розе в лицо, наклонился, поставил умывальный таз и, открывая кран, увидел сквозь мутное от грязи окно Проша, выходящего из коровника вслед за Фельбертальцем, слышал, как в таз побежала вода, он подвернул воротник рубашки, закрыл кран, взял мыло и начал умывать лицо, он слышал, как за спиной хозяин что-то говорит хозяйке, наткнулся локтем на бедро Розы и вспомнил вдруг Клампферера и то место, где Клампферер испустил вопль, когда повозка с дровами отдавила ему ногу.
С мокрым лицом, с невытертыми руками он обошел Розу, возившуюся с грязной посудой, в ушах стояли стоны Клампферера, на глаза попался дымящий трубкой Мориц, и, шагая к двери мимо хозяев, склонившихся над какой-то писаниной, Холль вспомнил, как с горы и снизу стали сбегаться люди, чтобы вытащить Клампферера из-под телеги, как понесли его вверх к хозяйскому дому. Холль взял полотенце в голубую и белую клетку и, вытираясь, задержал дыхание, чтобы не чувствовать неистребимого запаха полудюжины ненавистных ему людей, оторвался от заскорузлой ткани и, не оглядываясь, вышел из кухни.
Да. Он опозорен.
Не успел он сделать в сенях и пары шагов, как горько пожалел о том, что не остался на кухне. Пока кто-то был рядом, он не чувствовал страха, но как только оставался один, начинало мерещиться, что его преследует Анна.
Горбатая фигура маячила во дворе, где пекли хлеб; в сенях он видел ее орудующей у печки, ковыляющей по ступеням; видел ее в курятнике, в свинарнике, в кладовой, у плиты, наверху, в прачечной, в дровяном сарае, в заднем погребе и в переднем. Теперь он оказался в пространстве между двумя дверями, и ему вдруг стало страшно. Он видел дверь в комнату и слышал доносящийся оттуда хохот. Ему не хотелось ни возвращаться в кухню, ни идти в комнату, хотя он всегда с радостью спешил из одной в другую. Он боялся людей, которые составляли здесь единственно доступное ему общество, которых он словно видел сквозь дверь у рукомойника и на лавках, — этот страх внезапно затмил те ужасные картины, которые вот уже сколько лет преследовали его в сенях и превращали сени в самое жуткое место. Он замер на миг, уставившись в пятачок перед печкой, потом ринулся вниз, вдоль перил, к полуотворенной двери, на волю. Под ногами была каменная плита, на лицо падали капли дождя. Страх прошел. Он видел перед собой всего лишь старую пекарню, огород, дом портняжки, море грязи, по которой он, Мориц и Мария шлепали целыми днями с лошадьми. Он шарахался от копыт, отскакивал от обитых железом колес. И хотя в этот день он не вылезал из облака пыли и соломенной трухи, в ушах стоял тележный грохот. Он слышал храп и ржание раздувавшего ноздри коня, и мороз продирал по коже. Захотелось убраться отсюда, и он снова вошел в сени, пропахшие молочными бидонами, кухонным чадом, старым деревом и помоями. Он ввалился в комнату, захлопнув за собой дверь. Потом опустился на лавку возле двери и уставился в пол. Он слышал, как у стола рассмеялась Мария, вскоре она вышла из комнаты. Стол был накрыт. Оставалось принести из кухни еду. Фельберталец, Прош, Гуфт, Лоферер, Найзер, Конрад и Холль молчаливо ждали. Лоферер и Гуфт уже успели переодеться. Дверь распахнулась, и с клубящейся паром сковородой появилась Роза.
Есть Холлю не хотелось, но пришлось. Пару клецек удалось в себя впихнуть. После молитвы он побежал в уборную, и его вырвало. Этому помог смрад, исходивший из черной дыры. Ему хотелось очиститься до конца, и он еще склонился над ней. В комнату, где он застал лишь Конрада да Проша, Холль вернулся с пустым желудком. Конрада и Проша он не боялся. Само собой. Их-то бояться нечего. Конрада — потому что у него вечно потные ноги, смешная походка, а главное — потому что он был очень стыдлив и уязвим. При малейшем замечании он начинал просто беситься, как тогда, в коровнике, когда от него шарахнулся Фельберталец. Одного не мог понять Холль, почему хозяин не выгнал Конрада, когда тот в приступе гнева швырнул на кухонный пол флягу с молоком? Почему он не прогнал его со двора, а взял за руку и вывел из кухни? Будь на месте Конрада он, Холль, его бы в усмерть отколотили, да и всякого другого тоже. Что за особое обстоятельство помогало Конраду удержаться в усадьбе, несмотря на все выкрутасы? Может, сочувствие хозяина. Но ведь Холлю-то он не сочувствовал. Конраду — да, а собственному сыну — нет. Почему, думал Холль, именно я вынужден быть его сыном, куда лучше быть кем-то другим или вообще никем. Алоисом Прошем быть тоже не хотелось. Тот все время глядит исподлобья, а когда начинает говорить, никто его не может понять, бубнит что-то себе под нос. И вечно в соплях. Холль вспомнил, с каким нетерпением ожидал прибытия Алоиса Проша и как испугался потом, когда Прош появился из-за спины своей матери, и, увидев изуродованный нос, Холль сразу же вообразил картины страшного детства. Теперь-то он знал, что его покалечили грубость и бесприютность. Потом Прош вытаскивал из платяного шкафа полусгнившие штаны и пиджаки и примерял их. Это была одежда работников, которые когда-либо батрачили на усадьбе. Холль почувствовал вдруг к этой одежде больший интерес, чем к человеку, стоявшему в пяти шагах и искавшему что-нибудь поновее. Для Проша — рваное, вонючее шмотье. Он не мог знать, что значила эта одежда для Холля и что он будил в Холле, когда грубо перерывал ее. Он вытягивал пиджаки, а Холль видел людей. Прош взял один из них, и перед Холлем предстал Цугиншпилер. Цугиншпилер на молотьбе. Цугиншпилер в ряду спорых косарей на бургомистерском поле. Он увидел, как Цугиншпилер ест в трактире и втихаря уводит нож и вилку. Холль вспомнил историю с браконьерством. Как хозяйка решительно высказалась против участия в копчении оленя, которого какой-то там Зигфрид подстрелил на южных склонах, когда возили сено. Как однажды воскресным вечером в кухне этот самый Зигфрид с ножом в руках пошел на хозяина. Как в летнюю пору Зигфрид и еще один, помоложе, Коленбреннер, дважды в неделю ходили по вечерам на курсы английского языка. Как Коленбреннер играл с девицами в "Не горячись!"[2] и нарочно бросал кубик под стол, чтобы запустить нагнувшейся девке под подол руку. Как те повизгивали, но уходить не уходили.
Среди шмоток была роба каторжника, Прош надел ее и снял, потому что она жала в плечах. Пиджак украинца оказался слишком велик. Пустеровский он тут же отбросил. И пока Холль думал о гамбургском студенте, отличавшемся долговязой фигурой и крайней неловкостью, за что хозяин потехи ради не гнал его со двора, Прош облачился в куртку Бибергера и был очень доволен, что нашел одежку по фигуре, да еще в приличном состоянии. От радости он крутился на месте и смеялся. Больше Холль никогда не видел его смеющимся. Холль опять задумался, вспоминая все подробности несчастья, постигшего Бибергера, а Прош тем временем запихивал одежду обратно в шкаф.
Конечно же, все получилось шиворот-навыворот. Пусть даже его и радовала возможность три недели не ходить в школу, вся эта затея выходила боком. Хоть он и ненавидел постоянные «с-утра-пораньше», "перетаскай-то-то-и-то-то", «на-кухню-марш», торопливое умывание, переодевание и «пора-в-школу», было бы, однако, лучше, если б хозяин гонял его в школу и обратно.
Но врач признал его больным. А поскольку Холль не чувствовал никакого недуга, на следующий день он и не вспоминал о том, что днем раньше его объявили больным, а старался уверить себя, что наступил вполне нормальный день, хотя было совсем наоборот и думал он так скорее потому, что все дни начинались одинаково мерзко. Он делил дни по утренним часам — на мокрые и сухие. Еще одно различие: «сегодня-дома» и «сегодня-в-школу», хотя и те и другие дни одинаково рабочие. Утро опять было «мокрое». Страшное пробуждение, боязливое вглядывание, вслушивание в темноту. Он придумывал, под каким бы предлогом встать. На ум приходили стельная корова, пожар, спасение в темноте скотины. Из комнаты снизу доносилось постукивание молоточка. Мориц. Потом звон будильника, хлопанье дверей, шаги на лестнице. Ранний подъем и дойка. Вот к чему скоро придется привыкать. Об этом часто заходила речь. Половина четвертого. Он пытался еще поспать, но не уснул. Придется ждать начала дня. В конце концов лучше лежать в мокрой постели и мучиться угрызениями совести, чем по своей воле начинать «мокрый» день. Чем позднее появится он на людях, тем лучше. Ему хотелось, чтобы день начался как можно позднее и кончился как можно раньше. Целую вечность пришлось ждать пробуждения хозяйки. Он слышал, как она на ощупь пытается зажечь ночник. Вот в комнату ворвался свет из слепящего дверного проема. Он увидел на стене тень хозяйки, слышал, как мачеху трясет озноб. Он безошибочно различал шорох надеваемый одежды. Слышал, как из-под кровати извлекается ночной горшок и звенит струя. Этот звук тоже был хорошо знаком. Хозяйка со вздохом поднялась и направилась к двери. Минуту-другую спустя он услышал, как она будит наверху работниц, а потом — звяканье заглушек кухонной плиты. Вслед за работницами хозяйка начала поднимать мужиков. Вскоре во всем доме захлопали двери. Сколько лет из утра в утро раздавался этот проклятый грохот. Как только кто выходил из комнаты, непременно грохал дверью. На одном первом этаже непрерывно хлопали девять дверей.
Идет уже пятая весна. Земля повернула Хаудорф к лету, и день стал длиннее. Небо хмурится. Дождь. Гуфт и Найзер грузят навоз в телегу. Холль прислонился спиной к стене коровника и дрожит от холода, но ему это безразлично. Он слышит, как за стеной мычат коровы и телята, визжат свиньи. Ему приходит в голову, что Фельберталец обходится с Прошем так же, как поступал с Руди и Конрадом. Он смотрит на Гуфта и вспоминает, что Гуфт подрался со старшим братом, как в тот же вечер спустился он со своим заплечным мешком в Хаудорф и попросился на работу к хозяину. Холль не хотел замечать дождя и грязи, летевшей на него из-под копыт вороного, когда Холль тянул его за собой, потому что сам себе он казался просто кучей навоза. Он лгун, зассыха и осквернитель распятия в одном лице. Он знает, что всем в Хаудорфе про это известно, и живо себе представляет, как в каждом из дюжины домов ему перемывают кости. Он приближается к какому-то дому и минует его, встречает какого-то человека и проходит мимо. И все это не что иное, как непрерывное прощание. Весь день встречает он людей, которых видал мимоходом уже тысячу раз, а может, и чаще. Он топчет опостылевшую до безумия дорогу и в этой безостановочной ходьбе ле замечает того, что уже намозолило глаза. Каждую пядь дороги, куда ступает его нога, он уже проходил туда и обратно во всех мыслимых настроениях, по какой-либо надобности. Он хочет остановиться, но не может. Навозная куча, улица, поле, улица, вновь навозная куча. Гуфт, Найзер, Лоферер чередуются на его пути с Морицем, Конрадом и Марией. Лоферер скидывает в большом поле навоз с телеги. В заднем окошке комнаты белеют простыни Холля. Звон, скликающий на обед, наполняет его ужасом, он уж знает, что, как только люди войдут в комнату, сразу же увидят его белье. После обеда он униженно покинет комнату и пойдет кормить лошадей. Он даже не чувствует, что сыплет дождь. Впервые ему приходит мысль о самоубийстве.
Почти у самых ворот, в том месте, где год назад Мориц попал под телегу, Конрад со штакетиной в руках накинулся на Марию и до крови избил ее. Он наверняка забил бы ее до смерти, если бы в последний момент ей на помощь не подоспел Лоферер. Неподалеку от этого места несколько лет назад летним утром прыгнула с забора Марта, будучи на последнем месяце беременности, и батрацкое дитя увидело свет, лежа в траве.
Во время ужина никто не произносит ни слова. Холлю невыносимо сидеть, зажатым между хозяином и Конрадом как раз напротив Марии. Он боится, что Мария разразится смехом. Он то и дело опасается, что произойдет что-нибудь ужасное, и в то же время его бесит всеобщая невозмутимость. Он вспоминает, что уже с первых дней, как был заброшен сюда, руками и ногами отпихивался от свиных клецек, которые вставали у него поперек горла, но удары и оплеухи, как и страх перед ними, напрочь заглушили позывы к рвоте, и у него даже выработалась способность каждый второй день принимать внутрь эту тошнотворную снедь, так он ее с тех пор и глотает. Терзая в тарелке клецку, он задумывается над тем, как смешно и глупо все еще заставлять его это есть. Скорее уж можно понять Лехнера, который время от времени морит сыновей голодом.
Работа в усадьбе 48 считалась смягчающим обстоятельством. Спустя три недели, когда Холль предстал перед учителем со справкой от врача, он надеялся, что учитель потребует объяснений. Холль не допускал мысли, что тот не знает про обман. И не то чтобы уж так хотелось в школу, нет, школа лишь добавляла неприятностей. Лучше бы вообще в нее не ходить, тогда не пришлось бы на ночь глядя учить уроки, никаких тебе дополнительных, никаких переписываний, никаких головомоек, и в школу переться не надо. Теперь же опять приходилось переписывать. Об этом он даже не задумывался в течение всех трех недель, когда ради спокойствия и похвалы усердно работал по хозяйству. Отныне же что ни вечер надо было сидеть в комнате или на кухне и исписывать целые тетради, но только до восьми, потом его ждали молитвы и постель, сон до шести, а там все сначала: надевать штаны, внизу — сапоги, опять умывание, завтрак и холодок апрельского утра с щебетом птиц из каждого сада еще не совсем проснувшегося Хаудорфа, вот уже и день на дворе, еще один день. "Чем-то он кончится? Не опоздает ли Мориц сменить меня? Потребует ли учитель тетради? Наверняка. Он возьмет их, чтобы просмотреть после обеда. Надеюсь, завтра в школу идти не придется".
О недописанных упражнениях он не думает. Шагая в луга по раскисшей дороге, под завесой тележного грохота, позади Лоферера и Гуфта, он думает еще и о старом диване в спальне и ужасается тому, что эти мысли не пришли ему в голову несколько дней назад, и вот диван уже не выходит из головы. Было бы время вернуться, но "диванные мысли" мешают что-либо придумать, нужна веская причина, чтобы один из мужиков взял у него поводья. Причина-то есть, но назвать ее он не может, здесь не может, на ходу. Не будет же он, надрывая глотку, посвящать в глубочайшие свои тайны двух мужиков на этой ухабистой улочке. Просто бросить вожжи и смыться? Тоже нельзя. Наживешь еще кучу неприятностей. Этим он только выдал бы себя, а вот диван, наверно, не выдал бы.
Холль почувствовал, как лошадь заупрямилась и бесцеремонно потащила его в совсем другом направлении, через большак, в какой-то узкий проезд, поперек колеи. Дорога выравнялась и стала помягче, а на душе было тошно. Очень уж все обрыдло. На лугу по команде приходилось то останавливаться, то двигаться дальше. Стоя на телеге, Гуфт забивал колья, Лоферер придерживал их внизу, а между делом они прохаживались насчет Розиных бедер. Передвинулись к тому месту, которое сразу изменило ход мыслей Холля. Вспомнилось одно летнее воскресенье. Отец велел ему свернуть с большака, пересечь пашню и встретить корову. Но на середине пути Холль так был зачарован колосящимся полем, что забыл и про корову, и про отца. Тут он услышал пронзительный свист и опрометью бросился назад, через высокую пшеницу, к лугу и с ужасом увидел, что за изгородью его поджидает отец, а самому ему даже невдомек, почему он так долго пробыл в поле, почему у него все вылетело из головы.
Тут на Холля посыпались самые звонкие оплеухи. Ему бы лежать после первой. Но всякий раз он поднимался. Холль вспомнил, что, когда валился с ног, всегда успевал поразмыслить, вставать ему или нет. "Если я встану, может, он остынет, а если останусь лежать, разозлю его еще больше. Да нет, знаю я его, поднимет за шкирку и еще надает. Это уже четвертая. До пятой, может, и не дойдет. Интересно, схлопочу ли еще одну?" Он припомнил, что творилось на душе, когда позади отца он гнал корову к погрузочной платформе, а потом всю дорогу молча плелся за отцом до самой усадьбы.
И Холль пустился бегом по этому самому месту, и опять перед глазами встал потертый, рваный кожаный диван. Он пытался сообразить, достигает ли свет из окошка тех половиц, что под диваном, и достигнет ли их взгляд мачехи, стоящей в дверях.
Наконец-то по набухшему росой лугу, дымя своим самосадом, притащился Мориц, мешки под глазами, ладони ободраны. Теперь Холль мог уходить — полями и межами, чуть не через всю долину, навстречу любопытным взглядам. Дома. Огороды. На них за заборами широкие, туго обтянутые бабьи зады. Не успев отдышаться, влетел в кухню. Пусто. Долой сапоги. Без десяти восемь. Наверх, в комнату. Мачеха с бледным лицом заправляет постели. Она не говорит ни слова. Он проходит мимо, в комнату, где спит с братьями. Старый диван на том же месте. Под диваном темно. Холль ложится на пол и убеждается, что под диваном видна лишь тьма. Он мигом переодевается и, закинув за плечи ранец, без восьми восемь с радостью выбегает из дома. Наверх, к пастбищам. Штраусиха. Змеиный холм. Распятие. Дом вице-бургомистра. Воспитательница из детского сада. Бойня. Проулок. Дом врача. Памятник воинам. Двор священника. Раздевалка. Еще только четверть девятого. Взъерошенный, запыхавшийся, входит он в свой пятый класс и тут же встречает выразительный взгляд. Он бормочет что-то невнятное и отправляется на последнюю парту к своему другу Лео, с которым не следует водиться, так как тот сын рабочего, распоряжающийся своим свободным временем и имеющий право решать, идти ему в воскресенье в церковь или нет, а главное — исповедоваться или не исповедоваться. И вот Холль уже за партой, и ему надо бы сосредоточиться, но хоть убей не получается, увлекают свои мысли. И хотя поверх склоненных голов он смотрит на доску и срисовывает в тетрадь то, что пишет на доске учитель, ибо знает, что учитель Шатц время от времени собирает тетради, проверяя, есть ли в них эти записи, в мыслях Холль далеко от школы, даже если сам он этого не замечает. А замечает лишь тогда, когда его окликает учитель.
По рукам ходит "Песнь Бернадетты".[3] Хозяйка и Вильденхоферша читают наперегонки. Холль, стоя на коленях, укладывает дрова в ящик. На столе лежит толстая книга. В ней написано про юную крестьянку и Богоматерь. Про какое-то письмо, которое прочитал Папа Римский.
Приходят Фельберталец и Прош, и Вильденхоферша уносит толстую книгу из кухни, а Холлю безразлично, прочтет Папа Римский письмо или нет. Ему предстоит подниматься на дальний надел кормить молодняк, так как Бартль пьянствует в трактире. Холль быстро минует выгон и надеется на компанию Лео. Но в маленькой кухне Лео нет, не видно его и среди ребят на выгоне. Мать Лео говорит, что скорее всего он на мельнице. Но и там Холль не находит Лео. И уже здесь, внизу, он знает наперед, что наверху ему будет страшно. Там стоит мрачный рубленый дом с зарешеченными оконцами. Из десяти комнат только в одной можно жить, и то в случае нужды.
Сегодня ему наплевать, что скажет учитель про его тетради. Он все еще ждет, когда учитель раскроет обман с мнимой болезнью. Его встречает собачий лай. Холль видит людей с изборожденными морщинами лицами, занятых тяжелой и непосильной работой, и раздумывает о том, где лучше кормить телят: в хлеву на пригорке или же внизу, возле пустого дома. И по мере приближения к дому приходит к решению начать внизу, что у верхнего хлева будет почти не страшно, и, даже если он не успеет управиться до темноты внизу, подняться к хлеву не побоится. Подходя к потемневшему от непогоды дому, он решает вовсе не заходить в него. Набравшись смелости, Холль подходит к воротам хлева и распахивает их. Темный закуток. Он распахивает дверь хлева. Мычание. Теперь надо войти, забраться по крутой лесенке на сеновал, спуститься с сеном вниз, потом снова вверх-вниз, вверх-вниз, и так четырнадцать раз. Потом пустить телят к поилке, набросать соломы, загнать скотину, набросить цепь, убрать навоз, а уже после доить корову. Все эти действия проносятся у него в голове, когда он стоит перед открытой дверью. Он входит в хлев и замирает от ужаса. Шагая в темноте с вытянутыми вперед руками по шаткому мягкому полу, он не может отделаться от ощущения, что за ним кто-то наблюдает, что он вот-вот натолкнется на человека, что из какой-нибудь щели вылезет рука, и вдруг он нащупывает какую-то ткань, несомненно вязаную куртку, и тут же проносится мысль: мертвец или живой в вязаной куртке. Он мгновенно отдергивает руку и убеждается, что у него в кулаке и впрямь вязаная куртка, рукав от нее. Как он потом лазал по лестнице на сеновал, как он таскал сено и делал все остальное, вечером он вспомнить уже не мог, но одно знал наверняка, что никогда еще не доводилось ему так долго испытывать себя страхом и что внизу он глубоко распорол тыльную сторону ладони и, когда поднялся наверх, сразу же потекла кровь, но, где и как поранил руку, вспомнить не мог. Хотя все, что Холль делал на верхнем ярусе, запомнилось до мельчайших подробностей, будто он только что оттуда, а прошло уже больше часа.
Теперь еще раз одному окунуться в вечерний сумрак. Но в сени не ходить — уж лучше умереть. И в хлев, и на задний двор тем более. Он скоротает вечер с Морицем за кухонным столом, а потом наверх, спать, держась поближе к братьям, цепляющимся за подол матери.
Ночью он не смыкает глаз и слышит вдруг глубокий вздох, а потом какой-то чавкающий звук, будто кто-то попал ногой в лужу. На него нападет страх: случилось что-то ужасное. Он встает, подходит к дверному проему и замирает: в полумраке белеют два тела, одно на другом. Отец и мачеха. Он слышит их пыхтение и сразу догадывается о том, что происходит. Он пятится и снова ложится в постель. Звуки не умолкают. Ему надо справить нужду. И зная, что иначе не уснет, он поднимается и снова мочится на дырявый диван, хотя еще утром твердо решил никогда больше этого не делать.
Он знал, насколько нелепо вынуждать его спать в этой комнате, но и совершенно немыслимо было заводить речь об этом, самом больном, над чем вечно потешались и глумились, превращая его в угрюмого молчуна, в человека, выставленного на позорище. Переступил вечером порог комнаты и уж будь добр до утра не высовываться. Он не знал, как это объяснить, но ему казалось, что, переступая порог хозяйской комнаты, он переступает самого себя. И, не решаясь приблизиться к этому порогу, чтобы воспользоваться ночным горшком под кроватью мачехи, он все кружил по спальне и искал местечко поукромнее, куда можно было бы пописать, а потом весь день терзался этим.
А днем стоило где-нибудь помочиться, и перед глазами тут же вставали диван, пол под диваном, пол под кроватью, стена за тумбочкой. И всякий раз свербило, что рано или поздно беспощадный смрад и разводы на полу выдадут все его тайны. Тогда он будет окончательно разоружен и под непрерывным огнем неприязни станет ничтожнейшим из существ, мрачно-настороженным дебилом, который сам просит палки и готов благодарно лизать ее, человеком с ушибленной душой, с вечной тягой выпрыгнуть из самого себя.
Учитель Шатц отхлестал его по ушам тетрадями и запер в классной комнате с тем, чтобы он полностью переписал пропущенный за три недели материал. Дома ждали побои. Из кладовой он вышел с излупцованным задом. До слез дело не дошло, но глаза были влажные. Он крепился, чтобы не доставлять удовольствия братьям. Он и в самом деле чуть пикнул лишь в момент самой страшной боли, так что мог быть доволен собой.
Холль спустился по лестнице и посмотрел на братьев с таким видом, будто ничего не произошло, но затем попал в лапы хозяйки, перед ее полосующими взглядами он был совершенно беззащитен. Это молчаливое истязание оказывалось пострашнее всех прочих, ибо с уничтожающей полнотой и выразительностью все вновь и вновь совало его носом в дерьмо и безысходность собственного существования. До чего же примитивно. Просто зыркнуть и качнуть головой. Один и тот же укоризненный жест, а у него в глазах темнело, и вспухала от напора мыслей голова. Один такой взгляд, — и у него мгновенно помрачался ум. Так и подмывало мимоходом залепить по этой физиономии или выбить стул из-под зада, но, наверно, удерживал инстинкт, глухой намек рассудка, да и то, что позади шел отец, однако мысль устроить когда-нибудь кровавую баню напрашивалась сама собой. Во всем этом было что-то крайне непристойное. Уж лучше влезть в коровий зад или по уши окунуться в сортирную жижу, чем, несмотря на полное одиночество, делить с семьей вечернюю идиллию за ужином и дожидаться, когда будет позволено отойти ко сну. Дожидаться первого шага в сени, когда страхи уже позади. И в радость было беспрепятственно войти в хозяйскую комнату, хотя она и внушала стойкое отвращение, и оказаться в своем ночном узилище. Это насилие над душой мучило все сильнее, потому что день ото дня становилось осознаннее. А потом еще и вечерняя молитва.
Дверь открыта. За порогом раздевается хозяйка, а здесь, рядом, ее любимый сынок соперничает с Холлем в молитвенном рвении.
Разумеется, всякий интерес к школе и знаниям давно уж угас, сгорел дотла. Учитель не грозил хозяину полицейскими мерами, за то, что Холль пропускает уроки. Теперь у него появилась еще одна цель: распоряжаться школьными днями по собственному вкусу. Он регулярно опаздывал, во время урока болтал, ничего не записывал. Он добивался того, чтобы Шатц таскал его за волосы по всему классу, и лишь смеялся над этим. Такая кара казалась едва ли не нежностью. И стояние в углу воспринималось не как наказание, а всего-навсего как небольшое недоразумение. Он использовал это как возможность, стоя у стены, потешать класс. В конце концов дело заходило так далеко, что у стены оказывался не он один. За полчаса к нему присоединялось больше одноклассников, чем оставалось за партами, и Шатц был бы и сам рад водворить всех на место. Другой учитель такого бы не допустил и не побоялся погонять учеников палкой, но у Шатца и палки-то не было, он все грозился директором. А директор Холля не пугал, он знал, за какие заслуги директор получает от хозяина дрова и мясо, он четко улавливал связь между пропущенными уроками и дровами для директора и мясом для директора. Головную боль доставляли только отметки по поведению и по прилежанию. Но стоило вспомнить о кладовой, и появлялась радостная уверенность в том, что в школе тебя не обидят.
Работа, освоение новых видов работы, снова работа и полный отказ от самого себя — вот и все, что ему оставалось. При этом много надо было держать в голове, знать, где что лежит в доме, в мастерской, в сараях, на дальнем наделе, в верхних лугах. Держать в голове каждую бороздку в поле, каждый бугорок на склоне, каждый камень, каждую лужу и ямку. Помнить о скотине, о повадках, людских, и скотских, и скотско-людских. Только так и научился он в жуткую жару, кусая от досады губы, ловить за хвост змею, именуемую работой, выходить или не выходить из страшных ситуаций и все же справляться с ними, а лишь тогда ему стало удаваться залучить толику света в свое окошко. Только наломавшись на работе сверх меры, мог он хотя бы днем оградиться от самых жестоких неприятностей. И хотя столько было крови, синяков, рубцов, жгучего румянца на излупцованных щеках, столько затмевающего разум крика и прочих гадостей, которых он натерпелся от хозяина, — все это преодолено и пройдено. Теперь Холль мог переносить новые каверзы.
Работа была прикрытием с тыла и одновременно удобной личиной. Он вспомнил, например, тот день, когда, стоя в толпе позади зацепившейся за угол портняжкина сарая телеги, он объяснял хозяину, как было дело, а при этом думал о приеме хозяина архиепископом. Рассказывая отцу, как от пекарни в сторону гусиного пруда сиганула какая-то свинья и оказалась между ним, Холлем, и передними ногами кобылы, а молодая кобылка заартачилась, он воображал себе, как хозяин шел вслед за слугой через множество комнат к архиепископу. А когда Холль бежал вниз по улице, чтобы поймать напуганную кобылу, он думал о том, что священник, должно быть, уже расположился на кухне. Старый-то почти не наведывался в Хаудорф, а новый перся по любому дерьмовому поводу. Зачем ему ходить к ним? Вчера был здесь и сегодня тут как тут.
"А что я мог сделать, чтобы удержать кобылу? Я же не дурак. Хозяин считает, я должен удерживать. Зигфрид тоже думал да и угодил под телегу. Не хватало мне только угодить головой в портняжкин сарай. Ну уж нет. Он так говорит с досады, ему телегу жалко. Нет. Никогда, ни за что не удержал бы он кобылу. Он тоже упустил бы ее. А как разорялся-то: лучшая телега, как назло самая лучшая. И хозяйка, конечно, тут же выскочит, вылупит глупые бельма, начнет причитать: свинья в моем пруду, в моем пруду. Как будто сама его вырыла. Копать-то меня заставили, в наказание за то, что стянул с Йорга штаны в уборной и бросил их в яму с известью. Со священником она говорила за воротами, интересно знать, что она ему сказала. Вообще-то интересно знать про священника. Она все повторяет: патер сказал, патер сказал… Ну где же эта проклятая кобыла, в ворота она не побежит, как рванула вниз по улице. Хорошо еще, что без телеги, а то бы забор повалился, как в тот раз, когда Морица чуть парная упряжка не переехала. Нечего сокрушаться из-за телеги. Лучше свиней покрепче запирать. Другие-то не дают своим свиньям бегать где попало. Только он себе такое право присвоил. Персоной себя возомнил, ездит тайком со старостой в Зальцбург. Я бы тоже съездил в Зальцбург. Но только не к епископу. Ах уже эта дерьмовая улица, по ней я сюда притопал, с нее-то все и началось, по ней и убегал отсюда. Нет, не так. Началось-то все с него. Он однажды заявился с большой коробкой, набитой бисквитами. И мать сказала: это твой отец. Сначала я так обрадовался, а теперь…"
Войдя на кухню и собираясь сказать хозяину, что кобыла поранила себе грудь, когда махнула через изгородь, он увидел, что хозяева злобно таращатся на Марию. И не прошло и часа, как, работая в среднем коровнике, он услышал голоса Вильденхоферши и Штраусихи, поносивших Марию, он увидел Штраусиху перед сараем Лехнера и, отводя лошадей на выгон, узнал, что Мария плюнула на спевке в лицо детсадовской стерве. Теперь было понятно, из-за чего пожаловал священник.
Мориц был самым дешевым батраком, Мария была самой дешевой батрачкой. Репутация справного хозяина и на сей раз послужила приманкой: органы соцопеки направили к нему Марию. Так же как Морица, Холля, ребят на лехнеровской усадьбе, одного с губеровского подворья, как всех других подневольных, ее по крайней мере раз в год навещала чиновница соцопеки, но после случая в церкви чиновница пришла только из-за Марии. Холль как раз привел со случки двух кобыл. Ему пришлось сесть на велосипед и ехать на луг, где работала Мария, чтобы позвать ее в дом и подменить.
Из хозяйской комнаты, где шел разговор, Мария вышла с заплаканным лицом и принялась помогать накрывать стол к ужину. И когда все обратили взгляды к распятию, а хозяин начал молитву, Мария с плотно сжатыми губами смотрела хозяйке прямо в глаза, а та бросала на нее осуждающие взгляды и с каждой молитвой голосила все громче и злее. Холль поразился строптивости Марии и одновременно бесился в душе из-за того, что вынужден, хоть и из-под палки, бормотать все эти словеса. Он ел и повторял про себя все самые страшные ругательства, какие слышал от Вильденхофера, какими, бывало, разражались и Пустерер, и украинец, и Бургер, и венгр, и много кто еще. И покуда он ел, мысленно ругался и смотрел на жующих людей, он думал: "Если Бог и в самом деле среди нас, как утверждает господин Бруннер в церкви и на уроках Закона Божия, то пусть он услышит меня здесь и сейчас, я хочу, чтобы он слышал меня сейчас и здесь! Слушай же! Я хочу, чтобы ты слышал! Слушай мою ругань! Нет, я передумал. Лучше я поговорю с тобой. Бруннер рассказывает, будто после смерти ты явился на дороге двум апостолам. Если это правда, то что тебе стоит завтра же дождаться нас в лугах, у нижних ворот, и первую же телку погнать через лесок к лощинам, и столкнуть вниз, чтобы наконец-то на столе оказалось мясо. Мы работаем, как проклятые, а мясо видим только по большим праздникам. Кус мяса насущный дай нам днесь! Тебе не надо умножать поголовье, хватит и того, что есть в долине. Дай же, наконец, мяса всем батракам и поденщикам! Эх, мне бы сейчас наверх, в избушку, или в луга к Прошу и Фельбертальцу, или еще выше, на дальний надел с Бартлем, а не сидеть за этим столом между жующими мужиками".
Без батраков Холлю становилось одиноко. Он решил после ужина разыскать Лео, только бы не видеть перед сном злобные физиономии. Он ничего не мог сделать для Марии. Это угнетало его. "Господи, если ты есть, сделай же что-нибудь. Но ты просто не хочешь. Не верю я, что хочешь".
Целую вечность пришлось ждать, пока хозяин и Хартингер перестанут жевать. Чтобы отвлечь внимание от Марии, хозяин нахваливал усердного едока Хартингера и тут же пенял Холлю и Марии за то, что они почти ничего не съели. Холль ненавидел скрытые за этим намеки. Мария опять не молилась. Правой ладонью Холль торопливо изобразил зигзаг ото лба к груди и выскочил на волю, под небо июньского вечера. Он пробежал мимо усадьбы Лехнера, мимо осклабившегося на скамейке хозяина, в сторону выгона, но он тревожился за Марию, оставшуюся на кухне, среди самых паскудных мерзостей, и тягостное чувство не оставляло его вплоть до самого выгона, где ребята гонялись с крапивой за девчонками. Загнав их в теснину, начали лупить у водопада по голым ногам. Девицы подняли плач и визг. Холль тоже принял участие в забаве, хотя и не хотел этого, он смеялся, но ему было не до смеха. Стоять же столбом и глазеть на игрища не хотелось и вовсе. Надо было непременно присоединиться к другим, так же увлечься и так же резвиться, и потому, несмотря на уколы совести, он оставался среди ребят, пока выгон не опустел. Потом вернулся домой, в чисто убранную кухню, где его уже поджидал хозяин, как всегда, с багровым от злости лицом и нелепым вопросом: "Где шлялся?" Холль стискивал зубы, а отец все допытывался, где и с кем он проводил время. Холль молчал, и ему опять пришлось пересчитать все углы и выступы, потом он пошел в кладовку и увидел там, что рядом с караваем нет ножа. "Нож убрали", — мелькнуло у него в голове, а за спиной отец уже расстегивал ремень. Холль засадил бы ему в брюхо нож.
Ударам не было конца, и каждый просто вытряхивал его из собственной шкуры, он насчитал двадцать три и впился зубами себе в руку, только бы не крикнуть. Он и не кричал — чаще и яростнее сыпались удары. Но Холль хотел показать отцу, что побоями от него ничего не добьешься. Той ночью он долго не смыкал глаз.
В четыре утра Холля разбудили. Хозяйка взяла чашу со святой водой, пошла за дом и принялась кропить лошадей, груженных отрубями, солонцами и провиантом. Потом отправились в путь, к выгону. Холль, Мария, Хартингер и хозяин. Холль не сразу поборол сонливость, а когда окончательно проснулся, заподозрил вдруг самое скверное и начал соображать, что значит вся эта процессия. Трава уже снова высоко поднялась. Долина казалась огромным застенком с дыбой. Подъехали к какой-то изгороди, Холль открыл ворота, миновали навозную кучу, хлев, Холль снова открывал ворота и шел вперед, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел, открывал и шел, шел, шел и тут увидел человека, которого все называли Убийцей. Тот показался из хлева с ведром молока до краев. Холль поздоровался с Убийцей и двинулся вдоль стены низенького белого дома с зарешеченными окошками, думая на ходу: "Вот Убийца несет молоко в дом, а его хворая жена готовит ему завтрак, а это — та самая ложбина, по которой мы зимой возили дрова, а там наверху — лучший сарай на свете, уютное гнездышко, где хозяин не позволяет себе ругаться, а дети спят летом сколько хотят, там живет Милан, про которого говорят, что у него на совести какое-то преступление. Про Милана рассказывают, что у него преступление на совести, а про украинца такого не говорят, а про меня говорят, что я лукавый, — а про Марию что она испорченная, и мне приходится отвечать, когда меня спрашивают, а теперь надо идти, пусть и неохота, а там уже забор и ворота, а перед домом ждет Бартль и, наверно, ничего не скажет; ему бы побольше сахару, водки да черного чая, когда он выпьет, начинает рассказывать про Таксенбах, где жил прежде. Только бы у Бартля хватило водки, чтобы не тянуло вниз, в деревню, а меня опять погонят на верхние луга доить, навоз убирать, таскать соль скоту и еще черт знает с чем возиться. Пережить бы это лето, а может, я и не переживу, а помру где-нибудь в канаве, в хлеву, а то и в постели, и пройдет не один день, пока кто-нибудь из окрестных пастухов заметит, что со скотиной что-то неладно".
Как только стадо выгнали за изгородь, оно стало быстро разбредаться по лугу, каждую корову, каждого теленка приходилось заворачивать. Из хлева возвращались усталые. Идти надо было наискосок по склону, к верхним воротам, через изборожденную промоинами талой воды ложбину, а там уже показывался и либстальский выгон.
Холль продирался сквозь низкорослый ольшаник, чтобы не пустить скотину наверх, а Мария не пускала вниз, в лиственничный лес, Бартль шел, изрядно отстав от хозяина, а Хартингер вел лошадей. Завидев шляпу хозяина, Холль выскочил из зарослей, перебежал дорогу и оказался в лесу, рядом с Марией. На округлый бугор выгона уже высыпало стадо. Холль и Мария начали собирать скотину, бегая взад и вперед, покуда не вывели на дорогу, ровной стрелой упиравшуюся в сосняк.
Бартль вытащил изо рта бурый комок и затолкал за щеку свежего табака, потом прямо на глазах у Марии начал расстегивать ширинку. По мягкому лесному настилу Холль побежал к ближайшей развилке. Сзади слышались голоса хозяина и Хартингера, рассуждавших про ключевую воду. "Мы с Марией носимся как угорелые, потом обливаемся, а эти два придурка спокойненько идут сзади и языки чешут".
Покуда хозяин с Хартингером наклонялись к роднику и, подставляя под струю шляпы, пили воду, Бартль вытащил из внутреннего кармана бутылку с водкой. Теперь Мария шла впереди, дорога становилась все круче, солнце уже припекало вовсю. Холль не забыл, о чем молил Господа, он нарочно задержался сзади и начал считать стадо по головам. Вот первая животина прошла через ворота, вторая, третья… Холль сбился со счета. Иисус не помог им. По пьянящему луговому разнотравью, топча горечавку, Холль и Мария метались туда и сюда, загоняли скотину наверх и в полном изнеможении пришли к избушке. Они рассупонивали лошадей, снимали мешки, и, глядя на Хаудорф и долину, Холль думал о том, что, если б не знал истины, мог бы поверить, что перед ним самые мирные и безопасные уголки земли.
Бартль выплюнул свою коричневую жвачку, сунул руку в карман и пошел к отхожему месту. Мария с Холлем заскочили в избушку и стали наблюдать за ним из окошка. Здесь тоже оказался красный угол с распятием, рядом лежали подернутые зеленью ложки, внизу — ржавая коробка с сахаром, пустая бутылка из-под рома, ящик, набитый горшочками с какой-то мазью.
То, что его дяде с шести лет пришлось таскаться отсюда в школу, показалось Холлю просто немыслимым. Лавки, как водится, были покрыты мышиным пометом. Снаружи зеленела трава и виднелись бурые обрывы. Чтобы как-то скоротать до обеда время, он побежал к лощине и наткнулся на дохлого оленя. От него остался почти один только скелет, обтянутый облысевшей кожей, а внизу бурлила и пенилась вода. Поначалу он остолбенел от этого зрелища, потом обошел скелет, перепрыгнул через него, ему так не хотелось уходить отсюда, здесь можно было разгуливать земли под собой не чуя.
Над крышей хижины поднимался дымок. Холль выбрался из лощины и пошел в дом вслед за Конрадом. Хозяин, как и следовало ожидать, объявил у очага, что теперь, когда все на месте, пора обедать, батраки плюхнулись на лавки и сгорбились над едой, хозяин же тем временем приступил к расспросам: "Много ли жердей пошло на изгородь?" Лофереру надлежало дать точный ответ, сколько шагов между кольями вдоль канавы и сколько в низинке. При этом хозяин поглядывал на других, словам Лоферера он не верил, а сам всегда и всюду требовал, чтобы хозяйскому слову верили без колебаний. Все ему нужно было знать, даже то, где они сейчас, то бишь как продвинулось дело с изгородью, а не то, что они сидят за столом. Тут Холль вдруг узнал, что в одном месте сохранился большой пласт снега: Лоферер сказал, что они как раз добрались до него. После обеда, проклиная все на свете, люди потащились вверх по склону, а под вечер, оставив Бартля одного, спустились в лес и вышли на выгон. А через несколько дней уже двигались редкой цепочкой по первому полю, Холль тоже шел посередке под шум мотора сенокосилки.
Он нарочно встал со стороны выхлопной трубы, вдыхал голубой дым и смотрел туда, где долина сливалась с горизонтом, туда где жила мать и вся родня, но надежды его теперь целиком были связаны с ножами косилки и пьяным кузнецом. Если случится поломка, его отправят искать кузнеца.
Лоферер тянул за рычаг, врубал сцепление, выжимал полный газ, косилка работала безостановочно, и Холлю пришлось похоронить свои надежды и убедиться в беспощадном господстве лета, навалившегося на долину и на все, куда ни глянь, а надо было смотреть и под ноги, чтобы не оставлять ни травинки, плясать вокруг ножей и крючьев, следить, чтобы они не зависли. Холль и не замечал, бежит ли он, идет ли шагом, чувствуя только немилосердное солнце — лицом, затылком, грудью, спиной, даже икрами за голенищами сапог. Снять их он не мог.
Ему бы скинуть их сразу за воротами, забросить бы подальше, но что поделаешь: вдоль забора полно крапивы, да и по скошенному босиком не походишь.
Холль мучился, чувствуя, как потеют ноги и кукожатся портянки. Хотелось дать ногам отдохнуть, да работа не позволяла, надо было поспевать, крутиться у самой косилки и терпеливо ждать, когда начнут менять ножи. Вот бы перед этим полетел хоть один нож, тогда долой сапоги, а вечером бы или поутру пойти с ножом в кузню. Тогда уж он смирился бы с летом и зноем.
Когда Лоферер отключил наконец сцепление, резко тормознул, снял запал со свечи и перекрыл бензиновый краник, стало вдруг так тихо, что Холль слышал дыхание Лоферера, но в голове Холля все еще стоял скрежет ножей и шум мотора. По скошенным рядам, взметая сено, он побежал вниз, к воротам, стянул с себя резиновые сапоги, размотал портянки и разложил их на траве, потом взял нож и канистру с бензином и понес наверх, к машине, и пока Лоферер извлекал старый нож и вставлял свежезаточенный, слышно было лишь, как шуршат и стрекочут в траве насекомые.
Лоферер скинул рубашку, Холль сделал то же самое. Лоферер надел ремень на шкив, резко дернул, и снова раздался шум, а вслед за этим — громкий щелчок. И Холль и Лоферер сразу поняли: нож полетел. Надо идти вниз за новым.
"Конрада небось послали на болото. Не хотел бы я быть на его месте, там без сапог не обойтись". Они отправились есть. Мимо пристройки. Мимо дома портняжки. Справа — сады усадьбы, а посередке — дом, где обитал Алоис Штунк. Холль никогда не слышал, чтобы тот говорил. Штунк либо глухо ворчал, либо кашлял в своем сенном сарае.
Холль смотрел в глубь садов. Найзер почти не отходит от Марии. Холль побаивался его. Со всеми другими он мог и перемолвиться словом, поболтать, пусть даже тайком, но только не с Найзером. Однажды Холль видел его домишко, но что по дому скажешь о хозяине?
Он скользил взглядом по приземистым сараям и задавался вопросом: "Что, если я наеду на них или зарулю куда-нибудь не туда? Спрыгнет он? Даст волю рукам? Разорется?"
Из-за сарая, где плели корзины, вывернула телега, и показался широко шагающий Лехнер, с огромным белым носовым платком и в новой соломенной шляпе. "Со мной-то он добренький, а своих сыновей, хотя это вряд ли его дети, лупит почем зря". Лехнер поздоровался. Он был в хорошем настроении. А может, старался для Марии и Розы.
До того как часы ударят четверть, работникам надлежало выйти из дома. Из всех существующих шествий церковное казалось ему самым зряшным. У него даже было такое чувство, что в праздничном наряде ему предстоит не праздник, а что ни на есть самый будний день. С отдаленных верхних хуторов приходили дети и взрослые и рядком или гуськом следовали на кладбище. Холль поспешал впереди хозяина. Позади идти не разрешалось, рядом — не хотелось, и поэтому он шел впереди.
А когда приблизились к распятию, якобы оскверненному Холлем, он сделал вид, что крестится, и поклялся себе при первой возможности наложить кучу под дверью вице-бургомистерши.
Ему пришлось окроплять могилу деда и бабки. Для чего, он и сам не знал. Лучше бы он кропил какую-нибудь чужую, заброшенную могилу, а к этой он испытывал лишь отвращение. Особенно противно из-за старика. Холль никогда не видел этого человека — разве что на фотографиях, — но про него ему все уши прожужжали.
Холль развернулся и пошел в церковь, он преклонил колени и пройдя мимо воспитательницы, сел на свое место.
Его смешило то, что так много людей почтительно взирает на суетливые телодвижения господина Бруннера. Вообще, вся эта дребедень казалась ему смешной: церковные облачения, поклоны, гнусавое бормотание, взвой хора. Слева он видел женщин, с головой ушедших в молитву и перебиравших пальцами четки, впереди — господина Бруннера, уткнувшегося в богослужебную книгу, позади слышал шиканье все той же воспитательницы. А потом что? Вставать, или бухаться на колени, или опять читать молитвы?
А эта скука, нигде ему не было так невыносимо скучно, как в церкви. Прошла вечность, пока господин Бруннер не взошел наконец на кафедру и не начал натужно орать и брызгать слюной. Потом по проходу пронеслись сборщики денег, стуча по скользким плитам гвоздями каблуков, упали на колени перед господином Бруннером, потом встали, помаячили вокруг так называемого высокого алтаря и пошли по рядам, протягивая прихожанам кошели на палках, так что только швы на штанах и пиджаках трещали. А впереди выставили наконец вино и открыли дарохранительницу. Затем вдруг опять стало тихо, все грохнулись на колени, опустили головы и начали истово креститься, потом опять встали, угнездились задами на сиденьях, впереди медленно прикрыли двери, и снова пошел бубнеж, и замолотили в грудь руки. Потом вечно жаждущие святых тайн подались вперед на богобоязненно осторожных ногах, хотя в молитвенном экстазе готовы были ползти к Бруннеру на коленях. Задние двери распахнулись, а впереди над толпой мелькали руки Бруннера, продолжавшего совать облатки в открытые рты. Дальше все выглядело так, будто у причащаемых отнялись ноги, они не могли подняться, будто на спине у каждого по корзине навоза. А головы были словно подвешены.
Сидеть и смотреть на них, столько зная об этих людях, — такая повинность всякий раз чуть не доводила его до сумасшествия, казалось, что все мерзости и беды долины благословляются в этом месте. Никто не смог бы ему внушить, что весь этот балаган имеет какое-либо отношение к Богу, но его освящали именем Господа.
Холль затесался в толпу детей, пробился к боковой двери и увидел затянутое облаками небо. Это принесло ему некоторое облегчение. Он быстро двинулся мимо бойни и присоединился к Марии, Розе и ребятам из Маллингберга, но все равно чувствовал себя совсем одиноким. Роза и Мария болтали про того да про этого, да как на них кто поглядел перед освящением даров, и то и дело озирались, не замечая Холля и других детей. Впереди шагал высокий худощавый человек с коричневым рюкзаком, наполненным мазями, которого все называли почему-то Коммунист. Штраусиха выгоняла из хлева овец. Пожилой мужчина, в прошлом электрик, за которым хозяин посылал иногда Холля или Морица, сидел у низенького дома Лехнера. Семейство Крамеров расположилось на балкончике. В доме Хартингера прорубили еще одно кухонное окошко. Старый и молодой Вильденхоферы в церковь не ходили, зато Вильденхоферша обо всем докладывала хозяйке.
Холль повернул в сторону хлева, не желая входить в дом и видеть мачеху. Дорогу переполз уж. Подбросить его портняжке или убить? Он схватил ужа за хвост, поднял и понес за сарай. Уж извивался и тянулся вверх. Холль дал ему коснуться раздвоенным языком мизинца, бросил на землю и расплющил голову камнем. Еще одной гадиной меньше, подумал он и двинулся дальше.
В хлеву кто-то ворочал лопатой. Мориц убирал навоз. Холль прошел между мастерской и гусятником и оказался вблизи ворот перед корзинным сараем. Вот она, усадьба-то, никогда здесь грубого словечка не услышишь, ни в жизнь не обидят ребенка.
Он быстро переоделся и через черный ход вышел к мосткам и уборной. "Шесть дней трудись, на седьмой отдыхай". Этими словами он в прошлый выходной рассмешил Лоферера, а другие лишь горько усмехнулись, и тогда он переиначил про себя: "Шесть дней вкалывай, а седьмой, — как получится" На большом поле было много скошенной травы. Поравнявшись с задним окном общей комнаты — с помойным, как говорили в доме, — он остановился и посмотрел на гусиный пруд. Первая же стычка с братьями, и снова придется его чистить. Им мачеха скажет: "Смотрите, будьте умниками", а ему: "Ступай чистить пруд".
От дома Лехнера спускалась Метелка, самая старшая из его дочерей. Прошлой зимой он принял ее за черта, и не то чтобы издалека. С тех пор, завидев ее, он всегда вспоминал, что ему померещилось, когда между каменной стеной и помостом для фляг появилось из густого тумана что-то темное, и как он тут же подумал: "Если это черт, то убегать бесполезно", и еще: "Когда я в последний раз как следует исповедался?" Так и проскочил он на молочных санях мимо лохматой фигуры. Потом даже весело стало. А сейчас было стыдно. Метелка грустно улыбнулась ему. Об исповедях не хотелось и думать, и черт не казался таким уж страшным. Скорее наоборот. Теперь Бог был для него тем, кем он раньше считал черта. Бог нагонял страх. И когда случалось ушибиться, это означало не "черт тебя попутал", а "Отец Небесный наказал!" Это был изверг, подстерегавший его, казалось, повсюду. Отец Небесный — грознейший из богов, перед которым вечный младенец Иисус — совершенно беззащитное существо. А Холль его и в расчет не принимал, ибо люди не наделяли младенца Христа никакой властью. На Христа Холль обиды не держал, а вот Бог-Отец, творец Вселенной — совсем другое дело. Он получал, по мнению Холля, удовольствие от мук людских. Он играл людьми. Для Холля жизнь и так была наказанием. Зачем же еще какой-то Страшный Суд и новые кары? Чудовищным воплощением гордыни был для Холля такой бог. Тем-то и нравился ему старый Вильденхофер, что ругался и в бога, и в душу, как никто в Хаудорфе. И, удаляясь от дома, Холль решил когда-нибудь признаться в сквернословии на исповеди.
От ангела-хранителя он хотел отречься еще в Нойкирхене, когда жил с матерью, но все вокруг верили в своих ангелов и внушали, что и у него есть такой добрый ангел. Они даже называли места, где он вполне мог погибнуть без ангельского покровительства: "Ты бы тогда на дальнем наделе под волокушей наверняка концы отдал, без ангела ты был бы уже покойник". Но на самом деле произошел всего-навсего такой случай: по скользкой дороге он несся на санях прямо на дерево, а какой-то батрак бросился наперерез испуганным лошадям. Холль уж думал и вправду конец, но, когда выкарабкался из-под саней, не почувствовал никакой радости, вопреки ожиданиям зевак. Он и «спасибо» не сказал. Обидно было только, что мужик желал добра, а Холль не знал, как дать ему понять, что ничего доброго тот для него не сделал. Он не хотел обидеть батрака, но и уж вовсе не желал возносить по вечерам благодарственную молитву ангелу-хранителю, лежа на своем резиновом тюфяке.
Особую тоску нагоняли всякого рода шествия. Трижды под бдительным оком воспитательницы надо было подходить к якобы оскверненному им алтарю бок о бок с потными знаменосцами святости, прущими гуртом мужиками и бабами и неустанно блеющими хористами. Перед распятием — алтарь, сооруженный по прихоти вице-бургомистерши. Оттуда приходилось вместе со всеми тащиться к мосту. Потом к дому начальства, а затем опять в храм Божий. А после — выслушивать еще и все пересуды и сплетни. Как кто-то зацепил древком за провода. Кому пришлось тащить что потяжелее. Кто плохо кланялся. Как оплошал капеллан. "Ты что, не заметила?" А за поворотом можно было бы идти побыстрее. А одному плохо стало, а толстуха-то…
Потом надо было вышагивать уже в честь Хаудорфа, вернее, его землевладельцев по обе стороны ручья, держа в руках вымпел усадьбы 48. Впереди — мужик с крестом, за ним четверо с балдахином, священники со святыми дарами, а потом еще четверо несут статую Богоматери.
Еще за несколько дней до этого, обедая или полдничая на большом поле, да после ужина на дворе и в кухне все отводили душу разными байками про Лехнера. Те, что подлиннее, приберегались для праздничного ужина, те, что покороче, например, о том, как Лехнер отдавил корове вымя, «свинопригонная» история и случай с забоем жеребчика — годились и для поля. Стоило помянуть в разговоре Лехнера, его двор и постройки, как хозяину приходила на ум какая-нибудь история, и его тут же замыкало кольцо благодарнейших слушателей, которые еще долго надрывали животы от смеха, даже когда принимались за работу.
Хартингера аж осенила мысль вставить историю с выменем в какую-нибудь постановку, чтобы приструнить наконец этого, как он выразился, скотодера. Назвать Лехнера живодером в присутствии хозяина он не решился. Холлю хотелось услышать именно это слово, ведь Лехнер мучил не столько скотину, сколько людей, но Хартингер осмелился лишь на «скотодера». А все дело в «свинопригонной» истории. И случилась-то она лишь потому, что Лехнера угораздило почему-то одному отправиться в горные луга, а там наверху пришло вдруг в голову погнать вниз двух свиней, вернее, втемяшилось, что ему это под силу. Но еще наверху, когда вместе с пастушкой он пытался отделить двух свиней от всех прочих, им пришлось побегать. Долго бились они, покуда не отогнали свиней от хижины, а за воротами Лехнер остался единственным погонщиком, так как пастушке надо было возвращаться доить коров.
Свиньи же по дороге чуть повыше Маллинга все норовили податься в подлесок, то одна, то другая, Лехнер так лупил их палкой, что покалечил одну из свиней.
Хозяин же описывал все, конечно, более обстоятельно, с точными подробностями, изображая, как Лехнер бежит за свиньями в подлесок. Он выразительно махал шляпой и намекал, что между Лехнером и пастушкой что-то, наверно, было. И это что-то Хартингеру тоже хотелось увидеть в постановке.
Но Холлю все виделось иначе. «Свинопригонная» история была для него тем случаем, когда речь шла о живодерстве над людьми, потому что гнать свиней всегда приходилось сыновьям Лехнера, и доставлять скотину на место они должны были в целости и сохранности. Однако решающее слово на посиделках принадлежало хозяину, и тот выставлял Лехнера, каким хотел — этаким Лехнером-смехнером, Лехнером-неумехнером: за что ни возьмется, — только людей насмешит.
У Холля вертелся на языке другой случай, когда Лехнер с жердиной от забора набросился на Ксандера. Но хозяин рассказывал о том, как Лехнер пил на кухне водку с какими-то социалистиками и все время опрокидывал на стол рюмку. Как поносил на чем свет стоит свою хозяйку, сваливая на нее всю вину за собственную пьяную неуклюжесть, как велел ей насухо протереть стол и тут же выгнал, снова завел разговор с собутыльниками и опять разлил полную рюмку водки.
Эту историю хозяин тоже уснащал подробностями, приводил выражения, которые обычно употреблял Лехнер в своих выступлениях на разных собраниях и сходах. Хозяин даже изобразил неловкое движение Лехнера, смахнув лишнюю кофейную чашку с полевого стола, который Лоферер соорудил на двух камнях, пока Найзер с Конрадом разгружали возы. Проделав это, хозяин, подражая Лехнеру, крикнул: "Эй, ты! А ну, живо подотри!" — и поглядел на Лотту, поденщицу, которая, захлебываясь подслащенным сахарином кофе из винных ягод, просто умирала от смеха рядом с Конрадом. Ее вообще страшно смешила всякая шутка хозяина.
Вполуха слушая разговор, Холль пытался уловить звуки, доносившиеся из-за сарая с соседского поля, где уже не первый год сено убирали с двумя лошадьми и трактором, не то что на усадьбе 48, где обходились без трактора, только двумя кобылами, а работников всегда было намного меньше.
Несмотря на то что, прежде чем запрягать лошадей, Холль щедро натер их вонючим маслом от оводов, ему приходилось то и дело обмахивать шагающую кобылу ореховой веткой, да и самого себя постегивать по спине и бокам. Стоило выйти из тени от сарая, и снова начинала донимать нещадная жара.
Мориц, как прислоненный к стене труп, в стороне от все и вся, приклеился со своим алюминиевым бидоном к сараю. Он сунул трубку в правый карман штанов и, опираясь на крюк, кое-как выпрямился. Хозяин уже отвязал кобылу и, глянув на Морица, гаркнул:
— Давай, давай, не стой на месте!
Лотта, своим прозвищем Лоттка-молодка обязанная хозяйскому пристрастию к рифмованным прибауткам, хихикая, направилась с Марией и Розой сгребать сено. А хозяйка, глядя ей вслед, когда Конрад полез на верх сарая, заметила хозяину:
— Вот бы всякому такой веселый нрав, как у этой Лотты. — И принялась укладывать в короб чашки, ножи, хлеб и масло. Поймав взглядом Холля, крикнула: — Чего надулся!
А он ничего не мог сказать в ответ, так как хозяин стоял совсем рядом, проклинать оставалось только Господа Бога. После всего, что услышал он о деяниях Христа от господина Бруннера, Спаситель представлялся ему кем-то вроде тех дачников, что расхаживали вниз и вверх по улице, иногда с любопытством останавливаясь у забора.
С каждым возом, отправляемым к сараю, Мориц становился все согбеннее, коленями и корпусом все более клонясь вперед. С непонимающим, как у глухого, взглядом застывал он на месте, когда стерегущий каждую соломинку хозяин орал вдруг откуда ни возьмись во всю глотку, если Мориц переезжал телегой рядок свежескошенного сена. Каждый раз Холль при этих криках вздрагивал, и на мгновение чудилось, что ему все те же шесть или семь лет, когда что ни день — раздавались раскаты такого вот крика, переходившего в рукоприкладство. Страшные воспоминания пронзали мозг, и перед глазами вставала вся его горемычная жизнь. Один такой вопль хозяина — и Холль, как и прежде, чувствовал себя поддетым на вилы. И не прошло еще это чувство, как в голове застучала мысль об убийстве, снова и снова: "Я убью тебя, когда-нибудь убью…"
Странности супружеских отношений Лехнеров уже давно, собственно, сколько помнил себя Холль, были предметом кухонных пересудов. Однако сейчас, ввиду предстоящего шествия в Хаудорф и закоренелой безбожности Лехнера, с одной стороны, и в связи с заменой кухарки в доме священника, с другой, брак Лехнера вновь дал пищу для разговора. Тем более что в тот же день, когда господин Бруннер вдруг взял в дом новую кухарку с пожитками и ребенком, выперев, естественно, прежнюю, Лехнер поймал на крючок эту бесприютную женщину и пристроил ее в козий хлев отставного учителя. Детей Лехнера расставляли по ранжиру, тут же определяли их матерей и делились наблюдениями: которое из чад — вылитый отец, а кого из детишек приписали его чести, чтобы сбыть с рук. Хозяйка рассказывала, будто каждого ребенка Лехкер тут же признавал своим в присутствии чиновницы соцопеки, хотя в отношении того-то и того-то дело, как пить дать, шло об усыновлении. А в следующей фразе: "Дети есть дети, уж крестьянин-то знает, как с ними поступить" — скрывался намек на часто поминаемых хозяином малолетних балбесов, то бишь деревенских детей. Она не говорила, что Лехнер спешил усыновить каждого. Зато перечисляла места любви: хлев, сеновал, стог сена и — с особым удовольствием — тележный сарай. Больше всего злило Холля упоминание сеновала, потому что Лоферер как-то сказал, что хозяин заделал Холля на сеновале.
А хозяйка все не останавливалась и по именам называла работниц, и среди них тех двух, которых Лехнер за угощение якобы несколько раз «умыкал» зимой с усадьбы 48 к себе в комнату. Хозяйка сама видела, что они вытворяли. А чуть погодя со стороны выгона пришел украинец и сказал, что Лехнер уже задернул занавески, а она, хозяйка, поднялась наверх, и чтобы удостовериться, постучала в комнату работниц — там ни звука, постучала еще — опять ни звука. Тогда она взяла да вошла, и так оно и есть: ни той, ни другой, — удрали к Лехнеру. Лехнер опять всех домашних спровадил на кухню, обеих девок заставил нагишом в комнате на столе плясать, а Лехнерша, бедная страдалица, сидела на кухне. Наутро, за завтраком, она, хозяйка, прищучила обеих, где, мол, вечером были? А те лепечут про уборную, она сразусмекнула, что только Лехнер мог подучить их такую чепуху нести. Идти с расспросами к Лехнерше домой — дело глупое, и она, хозяйка, решила все разузнать на следующей заутрене. Так она и сделала, и по дороге из церкви Лехнерша рассказала, что в такие вечера он, шельмец, жену и детей в кухню палкой загоняет. Но Лехнерша — на то она и добрая душа — зла на него не держит.
Он ей и гроша не оставляет, продолжала просвещать присутствующих хозяйка. Что ни выручит за молоко и за яйца, все тут же ему должна нести. А он эти денежки на свое непотребство изводит — от продажи водки тоже — улещает своих мокрохвосток угощеньями да трехстворчатыми платяными шкафами. Даже Лехнершу с души воротит, что бывшая священникова кухарка в козьем хлеву живет, теперь эта безобразница каждый вечер с бидоном к ним в дом заявляется, а Лехнерша не может ей отказать, наливает молоко, да еще с избытком, она ведь не знает, когда он с подворья придет. Бедная страдалица и слова кухарке сказать не смеет, она ведь не знает, когда старый кобель в дом войдет. А с него станется вырвать у Лехнерши молочник прямо при людях и выгнать ее в три шеи.
Ладно хоть в церкви он ей ничего сделать не может, да и там ей покоя нет. Места-то своего они не имеют, а садиться на те, что за усадьбой 48, ей этот мерзавец запретил. Она, хозяйка, не раз после заутрени предлагала Лехнерше, да та не смеет, хотя бы из-за бабьих сплетен, да и у нее тоже ведь какая-никакая гордость есть. Теперь Лехнерша — а ведь она тоже хозяйка — должна сидеть где придется. На заутреню он ее отпускает, только когда она с молоком управится, а до этого из дома ни шагу. По праздникам он нарочно попозднее в хлев идет, чтобы она в церковь опоздала и только к концу службы пришла, так оно часто и бывает. Потом по дороге Лехнерша жаловалась, что Господь совсем забыл ее. А уж она ли не молится! Как только мужик из дому, Лехнерша молится за него и за детей, чтобы они-то хоть не в него пошли. Стелит ли она постель, стряпает ли, все просит Бога, чтобы не слишком крепко карал муженька, а если уж на то пошло, и его, и ее, грешную.
Про хозяйственные дела мужа Лехнерша ничегошеньки не знает. О покупке портняжкиного дома, которую как хозяин, так и хозяйка называли то дерьмовой, то плутовской, она вовсе ничего не знала, хотя он давно уже, должно быть, сжился с мыслью рано или поздно оторвать себе убогий домишко. До жены все доходило окольным путем.
И это даже хорошо, что он здорово просчитался в этой позорной купле. Только он не признается. Он никогда не признается, если у него что не ладится. И хоть сразу после покупки только и разговоров было вокруг, что домишко-то под охраной прав съемщика, Лехнер разыгрывал из себя ужасно как довольного, сто раз на дню прохаживался мимо окон, заложив руки за спину, все в портняжкин дом наведывался, но она-то, хозяйка, в два счета его раскусила, подошла к деревянной халупе да и заглянула в щелку, а Лехнер там сам не свой, шляпа набок, руками размахивает. Только ради Лехнерши она не толкнулась в дверь, а уже совсем было примерилась вывести темнилу на чистую воду, показать ему, кто он есть. Одно то, что после позорной купли он жену за печку затолкал, сполна доказывает: в этой сделке братья Файхтнеры сильно его обставили. Они, видать, заранее списались, а то бы этим пройдохам не запудрить ему мозги.
Сперва нам письмо прислали, мол, не хотите ли, вас имеем в виду в первую очередь. Потом вдруг прямо среди ночи являются сюда. Один перевалил Тауэрн. Другой приехал аж из Швейцарии. И тут же заломили две сотни тысяч. Вот тебе и благодарность за то, что мы их поддерживали во время безработицы. В тридцатые годы они такого не посмели бы. Но это еще были неплохие времена. Несмотря на безработицу, каждый имел кусок хлеба. Тогда многие мастеровые бедолаги могли заработать лепешку, а на ночь даже для самых распоследних где-нибудь в сарае местечко находилось. На улице ночью никто не оставался. Даже после войны нередко приходилось молочную посуду в сени убирать, уж больно много мастеровых возле дома сидело. Нынче-то все больше попрошаек, мастеровых меньше стало. Опять пришли худые времена, опять люди прогневили Господа. Вот Он ужо покарает их голодом. Тогда небось вспомнят, как нужно работать. Братьям Файхтнерам это бы не помешало. Жалкие проходимцы, таких всегда полно под окнами моталось.
Слово «мотаться» не раз напоминало Холлю об отчиме. Тот часто говорил, что в молодые годы мотался по крестьянским дворам. А хозяйка все рассказывала, как хорошо она помнит, будто воочию видит обоих парнишек, не смевших переступить порог дома. Расписывала, как выходила им навстречу, звала в дом, дескать, не бойтесь, тут вас не съедят. А сама тут же в кладовку, достанет хлеба и смальца и все потчует, отрезайте еще, вам надо сил набираться. Человек с пустым желудком — не человек. Режьте хлеб и намазывайте. Тут Анна, помоги ей, Господи, бежала наверх, к мужикам, приготовить тюфяки. А хозяин на другой день, спозаранку только ради них отправлялся к старьевщику в Целль и подыскивал какую-нибудь одежонку, иначе они бы замерзли в непогоду, надеть-то им было нечего. У нее за Файхтнеров голова болела, да и у хозяина тоже.
Но когда старший пристрастился к водке, они уж предвидели, чем все кончится, и просто смотрели со стороны. Нельзя же, в конце концов, заставить человека быть порядочным.
А потом по чистой случайности братьям подфартило с наследством, и за одну ночь их будто подменили. Тут у хозяйки открылись глаза на то, как может портить людей наследство-то. Старший сразу начал грубить и огрызаться и на младшего плохо влиял. До этого и она, и хозяин вполне даже неплохи относились к Файхтнерам, не гнушались порой с ними и с Морицем в картишки перекинуться, и за все это одна черная неблагодарность.
А с продажей. Могли бы уж подождать, когда день наступит. По ночам дома не продают и не покупают. Только этим двоим и могло прийти в голову спустить имущество. А купить мог лишь такой, как Лехнер, который ничем не брезгует. Однако есть на свете справедливость. Пусть себе Лехнер скупает столько домов, сколько заблагорассудится, пусть приводит в них толпы безбожников, от Страшного Суда не уйти и ему.
"Лехнер латаных штанов не носит". Такой зачин, звучавший то как упрек, то одобрительно, тоже часто употребляли хозяин и хозяйка, чтобы побыстрее перейти к рассказу о нем.
Морицу было уже невмоготу поднимать ноги, казалось, вот-вот зароется носом в мягкую почву, и еще в сенном сарае, Холль решил сразу же, как только выпряжет из телег и напоит лошадей, освободить их от всякой упряжи и перегнать на выпас. Просто взять и перегнать, не дожидаться, как прежде, пока его или Морица возьмут в оборот. Солнце давно зашло, оводы насытились и исчезли в кустах и деревьях, но нагрянули комары и нагло облепили непоенных, потных и усталых лошадей. Их это только чуть щекотало.
Найзер свалил у сарая еще один воз и принялся метать сено наверх, а Конрад разравнивал и утрамбовывал его под крышей. Он так зарылся, что его и видно не было. Хозяин шагал от уже набитого сеном сарая. Шляпа немного сдвинута назад, грабли и вилы через плечо, за ремень заткнут большой платок — пот вытирать. Все, не исключая и Морица, почувствовали охоту к разговору. И хотя, кроме Лоттки-молодки и хозяина, никто еще слова не проронил, Холль уж наперед знал, как один за другим они будут подавать голоса в общем разговоре.
Он бы и сам мог сказать Лофереру, что хозяин опять незаметно переходит от сарая к сараю и всюду находит клоки неубранного сена, или Морицу — о его потемневшей от пота спине, или о чем-нибудь заговорить с Найзером, и, вообще, был длинный субботний день, но это все знали и без него. Не торопить время. Не гнать. Не спешить.
— Этот, в сарае, того гляди, задохнется, — кричал хозяин Найзеру. — Больно надо, чтобы потом говорили: у них в усадьбе каждое лето зарывают в сено укладчиков из-за того, что подавальщики удержа не знают.
В своих старых выходных полуботинках на босу ногу хозяин шагал нарочито легко, казалось, что, подвернув штанины, он всем в укор выплясывает перед каждым сараем деревенский танец. Стоя у изгороди, за которой Лоферер с Гуфтом метали последние охапки на воз, предназначенный для двора, хозяин кричал им, чтобы управлялись побыстрее:
— Кончай! Кончай! Хозяйка ругается, сколько ждать можно! — И в ответ на противный хохот Лотты: — Ну, Лоттка-молодка, спляшем, что ли! — А когда из недр сарая появился Конрад с налипшими на потном лице травинками, хозяин начал подбивать его спеть тирольскую песенку для Лотты, тогда она, как пить дать, потеряет голову по пути домой.
Хозяйка вернулась с заутрени и разбудила Холля. Ему с Марией поручалось еще до выхода в церковь отнести кедровый стол к кресту на выгоне. Но не по улице, а низом, через приусадебный выпас. Это стол освященный, мимо Лехнеров его нести нельзя. Они погрузили стол на молочную тележку, а сверху положили платки, освященные свечи, распятие на подставке, обтянутую бархатом скамеечку с подушкой из конского волоса, кицбюлерскую цветочную вазу и самые красивые цветы из садика, которые хозяйка собирала во время погрузки. Розе надлежало перехитрить Морица с умыванием, как только тот выгонит коров и вернется. Да чтобы прямо сейчас приготовила чан с теплой водой, мыло, щетку и полотенце, а то еще, чего доброго, улизнет в последнюю минуту. Он ведь из чана выпрыгнуть может, с него станется. Его одежонку хозяйка уже уложила в узел и припрятала в сундуке Фельбертальца. Заманить его в прачечную легче всего так: пусть внесет вместе с ним пустую печурку и тут же запрет дверь, а ключ спрячет у себя, а когда начнет раздевать, первым делом надо забрать у него штаны и сапоги, потом пиджак, рубашку и шляпу. Самое главное вытащить ремень, тогда штаны сами сползут.
Холль тянул, Мария толкала, а хозяйка шла позади. На выгоне тележку надо было спрятать в траве. Хозяйка задержалась, чтобы вместе с мельничихой соорудить алтарь.
Когда Холль с Марией вошли в кухню, Мориц, уже вымытый и переодетый, сидел на своем обычном месте, на столе — полная до краев миска с молочной тюрей. Мария то и дело придвигала миску ему под нос, а он упорно отодвигал. Это продолжалось до тех пор, пока хозяин не отложил бритву и не дал ему понять, что тот должен выпить молоко. Суетливое поведение хозяина напомнило вдруг Холлю о первом послепасхальном воскресенье, и рядом с хозяином, вернувшимся к зеркалу и продолжавшим бритье, возник в воображении тот же самый человек, швырнувший на пол «Рупертиботе», и Холль снова слышал крик: "Я тебе дам, не исповедоваться!" — и видел надвигающуюся на него фигуру. Роза подмигнула ему и Марии. Во дворе, за уборной, он потом узнал от Розы о том, что хозяин страшно орал на Найзера. Только она раздела Морица, как в доме поднялся крик. Сперва она подумала, что это он, Холль, что-нибудь напортачил с перевозкой стола. Не выпуская из рук одежонку Морица, она тут же побежала к черному ходу и в щелку углядела, как из комнаты выходил Найзер, а за ним — хозяин. Хозяин будто бы гаркнул Найзеру, и не раз: "Марш наверх! Ты у меня из дома не выйдешь! Мигом наверх!" Но Найзер выскочил из дома, хозяин — следом. Потом она из-за куста бузины видела, как Найзер подошел к углу конюшни. А хозяин все орал ему вслед, что нести флаг всегда было делом тех, кто сено метал, и вернулся домой. Потом она вымыла Морица, а когда снова пришла на кухню, хозяин возился с водой для бритья и ни на что больше не обращал внимания.
— А остальные? Где же остальные-то были? — спросил Холль.
— Остальные из дома уже ушли.
"Стало быть, Найзер не понесет флаг", — подумал Холль и побежал наверх переодеваться. Он и радовался, и огорчался, поскольку ему было ясно, что флаг понесет Лоферер, либо Гуфт, и вряд ли случится что-нибудь забавное. Оставалась одна надежда, что Лехнер перед самым носом марширующих святош заколотит ворота на своем выпасе, но на сей раз там стояла на боевом посту Штраусиха.
Когда вместе с хозяином, Морицем, Розой, Марией и братьями он вышел из дома, на небе не было ни облачка. А в воображении рисовалась гроза, стремительно надвигавшаяся со стороны Тауэрнского перевала на Зоннберг и как раз вовремя разразившаяся ливнем над всей округой от лехнеровского выпаса и усадьбы 48 до Мертвого луга, и тогда из-за разбушевавшегося ручья процессия раз и навсегда оборвется прямо посреди Мельникова моста. И еще видел он в мечтах снесенный водой мост, но снесенный так, чтобы в бурлящем потоке оказался только господин Бруннер со своими причиндалами, но не знаменосцы и чтобы Бруннера с его барахлом вынесло аж в Зальцах. Но уже на Ведьмином мосту, где хозяин решил остановиться и полюбоваться ручьем, все мечтания Холля о бурном дрейфе Бруннера мигом рассеялись. Холль понял, что этого, к сожалению, не случится. И его вдруг слегка кольнула мысль о том, какие оценки выставит ему учитель Шатц по поведению и прилежанию.
Уже один запах, церковный запах, который не спутаешь ни с каким другим, внушал Холлю отвращение. Он сидел, втиснутый в ряд других школьников, и ему казалось, что он попал в ящик старого комода, от одежды вокруг несло именно залежалыми в комоде вещами, а воздух был неподвижен и сперт. Прямо перед собой Холль видел боковой алтарь с чередой святых ликов, к которым он не желал привыкать, ибо они ничего не говорили ему. Чтобы убить время, он вновь принялся читать изречение на арочном своде боковых алтарей: ORA ET LABОRA[4] — и разглядывал нарисованного рядом крестьянина со своей скотиной. Изречение было ему непонятно, а картина казалась чудноватой. Крестьянин занят севом, а возле — глядящие в пространство коровы (таких разводят в Пинцгау) и грузные кобылы норийской породы. На всем поле не видать ни батрака, ни батрачки. Подобные изображения видел он на флагах деревенских богатеев во время процессий, но во всем Божием храме не было ни одного изображения батраков или работников. На глаза попадались всевозможные гады. Напротив, где сидели девчонки, изваяние Богоматери неизменно попирало какого-то молоденького дракончика. Что-то напоминающее рабочий люд увидел он только на так называемых картинах Крестного пути. Там было множество простых людей, во всяком случае такими они казались Холлю, но он зачастую слышал, как люди казывают их "сбродом убийц Христовых", однако это не мешало ему считать нарисованные фигуры именно простыми людьми. Они не внушали ему недобрых чувств, в конце концов, они ему ничего не сделали. Враги были среди тех, живых, что в церкви.
Сквозь разноцветные, превосходящие по размерам человеческие фигуры князей в высоких окнах лился тусклый свет и всегда навевал на него мысли о потерянном воскресном дне. Сам не зная почему, он все больше отдавался этим мыслям. Балдахин у самого алтаря раздражал его. А Бруннер! Отправить бы его босого и без всякого балдахина в луга к Маллинбаху и пусть бы годик повкалывал батраком на выпасе.
Бруннер в ярме батрака усадьбы 48 — такая картинка была ему милее, чем воображаемое плавание Бруннера по волнам стихии. Холль ведь слыхал, что в молодости Бруннер переодевался рабочим, чтобы незаметно затесаться к фабричным. Тогда уж Бруннер с полным правом мог бы по вечерам жаловаться хозяйке на свое тяжкое житье-бытье. Холль и работники терпеть не могли Бруннера уже потому, что тот вечно жаловался хозяйке, деньжат, дескать, маловато, а приходится кухарке платить, и еще за то, что хозяйка не упускала случая с упреком напомнить им, как обирают господина священника. После каждого визита Бруннера они неизменно слышали о нещадно обираемом священнике и о том, что пора бы людям прекратить поношения господина Бруннера. Священник, мол, добрый. Он позволяет объедать себя. Ушлости ему не хватает.
Со второй части мессы и у Холля не выходили из головы эти стоны. Потом он стал немного опасаться, как бы на обратном пути не заставили его переться с крестом впереди шествия. Все что угодно, только не маячить впереди, говорил он себе, только не рядиться в хламиду причетника и не переться с крестом. Однако, к его облегчению, на эту роль нашелся один деревенский оболтус, как по обыкновению называл местных ребят хозяин. Еще четыре оболтуса подставили свои плечи под носилки с балдахином. Видимо обсуждая с господином Бруннером всю предстоящую церемонию, хозяин обещал ему позаботиться о том, чтобы не было недостатка в оболтусах, которые могли бы сгодиться в балдахинщики.
А вот флаг усадьбы 48, почерневший сверху от частого соприкосновения с электропроводами, несли Лоферер и Гуфт. Даже Найзеру не под силу было бы нести его одному. Легкий порыв ветра — и такой человек, как Найзер, просто не устоял бы на ногах. Тут требовался подручный. Древко, подобно черенку вил, передавалось в руки того, кто привык метать сено, ибо это были всегда самые сильные руки. Из тех же соображений распределялись между людьми обязанности: кто с крестом, кто с балдахином, а кому нести статую Богоматери. Если тот, кому поручался флаг в начале процессии, по ошибке затесывался между балдахинщиками и несущими Богоматерь, его тут же ставили на место так, чтобы флаг и балдахин находились на безопасном удалении друг от друга, так как бывали несчастные случаи. Задолго до восстания крестьян и до того, как по воле одного из архиепископов началось изгнание сельских протестантов из долин в окрестностях Зальцбурга, люди уже знали, какие раны можно нанести острием флагштока. Поэтому взмыленному знаменосцу приходилось держаться на почтительном расстоянии от балдахина, подальше от человека, нареченного и наряженного священником, отстоять от них, так сказать, по крайней мере на длину копья. Кроме того всегда нужен был подручный, то есть, помимо дюжего батрака с флагом, еще один такой же крепкий, прежде всего чтобы не насмешить людей: случалось, что знаменосца заносило вдруг в какой-нибудь огород и он тут же становился посмешищем всей деревни и попадал в потешный карнавальный листок.
До ворот на лехнеровском выгоне, где к шествию присоединилась Штраусиха, полотнище нес Лоферер, потом в ремни флагштока впрягся Гуфт, так как у Лоферера уже намокла рубашка, хотя свой зеленый пиджак он скинул еще на кладбище. В руках Гуфта древко опустилось до уровня колен, сковывало движения, и он с трудом шел вперед, задевая его то одной, то другой ногой. Процессия, читая молитвы, медленно тянулась вверх по выгону.
На той стороне ручья стояли коровы, уткнувшись мордами в молодую поросль ольшаника, и отмахивались от мух хвостами. На подходе к тому месту, где стоял одноэтажный дом, именуемый бараком Коммуниста, пахнуло вдруг такой вонью, будто только что разлили целую бочку дерьма, однако ничего похожего не было видно. Минуя это строение, многие, наверно, подумали, что по случаю процессии Коммунист убрал крышку с выгребной ямы, но смрад становился все сильнее и нестерпимее. От загона вверх к саду мельника тянулась свежая полоса сортирной жижи. Одна ровная полоса. Это, конечно же, было знаком: после обеда надо идти в поле на праздничную каторгу. Из-за Лехнера всем придется тащиться в поле, и града оплеух не избежать. Покуда шли вдоль вонючей полосы, Холль не осмеливался даже взглянуть на хозяина, голову повернуть боялся, чего доброго — выставит с треском из колонны.
Только после того, как затихли смешки и люди перестали зажимать носы, Холль начал искоса посматривать вокруг. Впереди, перед балдахином, прямой как свеча, вышагивал Бруннер и уже переходил через Мельников мост. Молитвенное бормотание заглушалось порой злобным шиканьем. Во время молебна на выгоне Холль заметил, как хозяин мрачно поглядывает на кусты лещины наверху, возле мельницы. Затем двинулись вниз уже по собственному выгону. Не доходя до Ведьминого моста, хозяин схватил Холля за шиворот и толкнул к ольховому кусту, потом вытянул за воротник Морица и приглушенным голосом приказал им обоим привести лошадей, а стол отнести вниз.
Холль оставил Морица внизу, возле стола, чтобы тот, если потребуется, отогнал подальше корову или лошадь, а сам пошел к ущелью, где, по его прикидкам, должны были пастись лошади. Однако поиски уводили его все дальше, пришлось переходить холм. Мориц и накрытый белым полотном стол становились все меньше. Холль углубился в лес и вышел к широкой прогалине. Лошадей не было в помине. Сверху он еще раз оглядел опушку и двинулся дальше. Ему встретились двое крестьян, молодой и старый, да молодая хозяйка и несколько ребятишек. Они возвращались домой. Здесь работали и по праздникам, будь то летом или зимой, все еще собирали, носили, волокли. Он ускорил шаг. Эту дорогу он тоже знал как свои пять пальцев. У самого края прогалины, в тени огромных елей Холль разглядел наконец лошадей, вывел их на открытое место и погнал вниз.
За едой все напряженно молчали. Целый день хозяин орал то на Холля, то на Морица, то на одного из своих младших сыновей, метался из одного конца подворья к другому. Работники глухо ворчали, поскольку сено приходилось убирать за ничтожную плату. Найзер, на которого Холль начал возлагать большие надежды, набивал сеном сарай за сараем. Перед самым заходом чуть было не угодил под телегу Мориц, так как хозяин погонял лошадь черенком от граблей. В конюшне, когда распрягали лошадей, отец снова приказал Холлю прикусить язык. С Лехнером, видишь ли, поболтать решил. Если такое повторится, он, отец, сдаст трепачишку в соцопеку.
Соцподопечностью хозяин грозил Холлю при всяком удобном случае. Девятилетним мальцом Холль воспринимал эти слова чуть ли не как приветствие, а теперь не мог слышать их без содрогания, он уже знал многих, испытавших блага соцподопечности. С кем-то из них расстался после первого и второго класса, но все еще встречал их во дворе и в коридоре школы. Сосед Холля по парте до сих пор носил скроенные из конской попоны штаны, в которых он четыре года назад зимним утром приковылял в класс. В то время штаны доходили ему до подмышек, теперь были чрезмерно коротки. Кроме того, в усадьбе Губеров из него довольно быстро сделали идиота.
Ныне же расставание с усадьбой 48 и перспектива ссылки в какую-нибудь семейную фирму по милости чиновницы соцопеки приводили его в ужас. Ничто не страшило его больше, чем крестьянский двор без рабочего люда. Приют не пугал его, пугала соцопека. За этими словами виделись ласковый прием в первый день и дерьмовая жизнь на многие годы, а может быть, и до гробовой доски. Лехнера он не боялся, но хозяина считал способным на все.
В нем закипала страшная ненависть. С одной кобылы он на ходу сорвал упряжь и забросил в конюшню, другую распряг у колодца и погнал обоих вокруг лехнеровского сада. Старший сын Лехнера стоял на крыльце и смотрел куда-то поверх головы Холля. На улице, ведущей к выгону, ему встретились дети Мауэрера. То, что его из-за них однажды побили, они, наверно, даже не знали, а если бы знали, то никогда бы не поняли, как и почему, а вот он теперь знал, однако не мог говорить об этом, только — думать. Между ним и этими ребятами за многие годы воздвиглась глухая стена, и за всем этим крылся лишь умысел сделать из него даровую рабочую силу, потому что отец задолго до того, как Холль начал под стол пешком ходить — одно из расхожих выражений в доме, — вбил себе в голову сэкономить на нем те ничтожные деньги, в которые обходилась хозяину дешевая рабочая сила. Холль знал об этом плане и все же боялся быть выброшенным из усадьбы, оказаться в другой деревне, среди чужих лиц, и тогда все, к чему он уже притерпелся на этой усадьбе и в Хаудорфе, затмилось бы новыми мерзостями.
Вернувшись домой, он застал на кухне явно расстроенного Бруннера, сидевшего за рюмкой водки. Священник говорил о делах другого прихода, выслушивая при этом утешения хозяйки и разглагольствования хозяина о том, что всякая шваль все больше прибирает к рукам власть, озабоченная только тем, как бы побольше урвать. Речь зашла о пророчествах, о Лурде, о Папе, о явлении Божией Матери, о каком-то злоумышленнике, покушавшемся на жизнь кардинала и наказанном мгновенной смертью от разрыва сердца, о Страшном Суде, о Марии, о Фельбертальце.
Одна из деревенских заглянула в дом и сказала, будто Мария ездила на горное пастбище к Фельбертальцу. Мария отрицала это, говорила, что навещала сестру. От нечего делать Холль полез на солому, уложенную плотными штабелями, сорвался, сполз вниз, так как наверху не за что было зацепиться, попробовал зарыться в солому и упал на мощеный пол коровника. Час спустя он снова слонялся по усадьбе и размышлял о том, что человеческая голова, по сути, пуста, не может же она в один миг вместить в себя целый мир.
У одной из хозяйских родственниц, прозываемой святой, начали расспрашивать, как быть с Марией. Мария по-прежнему отпиралась. Те же вопросы задавали другим. Морица на выгоне лягнула кобыла. Роза с хозяйкой отнесли его в дом, и в тот же день он куда-то пропал, вернулся только через две недели. Где был, никому не сказал. Вместе с другими Холль поднимался на дальний надел. Подманивал Штраусиху к осиному гнезду, тянул на поводу лошадь, прыгая через лужи и канавы, вечером ходил в верхний лес за лисичками, слушал жуткие истории про привидения, когда на всех нападал такой страх, что никто не смел носа из дома высунуть, носил с Марией еду из долины, спал, как и все, укутавшись попоной, слушал стук дождя по гонтовой крыше, брань Лоферера. Отработав свое, ходил с ним к либстальцу точить ножи. Однажды пришлось нежданно-негаданно спускаться вниз, к кузнецу. В Дорфграбене встретил пьяного Бартля, обещал не выдавать. Жизнь казалась вполне сносной.
Нередко Холль натыкался на Убийцу, как-то даже застал его на месте преступления: тот обрывал чужую вишню. Однажды он увидел бабу-поденщицу опорожнявшуюся в канаву, а потом — как она пила из нее воду.
Пришлось спускаться в луга. Сразу стало темнее. Чтобы унять ропот батраков, хозяин послал за молодым вином. Мария выпила порядочно. Найзер в телеге елозил на коленях перед Марией, то и дело наливал ей вина, а рукой шарил между ног. Оводы становились все злее. Возле лещины они так сильно кусали, что Холлю приходилось оглаживать тело лошади, а сам он, с опухшим лицом, как масленичный дурак, повизгивал в тени кустов, и все это ради двух несчастных возов сена.
За фруктовыми деревьями и в темном хлеву пацаны часто мерились членами и занимались онанизмом. Чедерер, бывший батрак, по доносу своего хозяина попал в тюрьму за содомию. Хозяин говорил, что не стал бы на него доносить, если бы тот не покусился на отмеченного призами жеребца. Бартлю требовалось все больше водки, он часто спускался в долину и просиживал целые дни на кухне в трактире, пока хозяин не прознал про это и не отправил Бартля вместе с Холлем наверх. Однажды Холля послали к нему с какими-то лекарствами и продуктами. Выгон на Либстале он миновал уже ночью во время грозы. Молния временами ярко высвечивала лес, вслед за вспышками — непроглядная темень и раскаты грома. Холль всякий раз вздрагивал, снизу и сверху доносился треск, а прямо у дороги стояли деревья, за которыми ему все время мерещились убийцы. Он бежал все быстрее, дорога то шла полого, то круто уходила вверх, на подъеме он не чувствовал усталости — только страх, который по мере приближения к хижине перерастал в какое-то безумие. Холль стучал в окно, за которым стояла кровать Бартля, вновь стучал и колотил кулаками в дверь, а потом начал кричать и, заподозрив что-то ужасное, медленно отступил от дома и начал, спотыкаясь, карабкаться по крутому склону, все быстрее и быстрее, покуда за гребнем, в низинке, не увидал белеющие спины коров. Коровы выдыхали пар. Прижавшись к одной из них, он ждал рассвета, но ему все чудился приближающийся Бартль.
Когда же горные склоны стали принимать свою серо-зеленую и бурую окраску, Холль собрал коров и погнал вниз, к хижине. Там он было решил бросить в окно камешек, но, покуда он на почтительном расстоянии огибал дом, дверь вдруг распахнулась. На пороге стояла старуха, жена Бартля, которую он раньше лишь мельком видел за окном либстальской кухни.
Подойдя поближе, он догадался, что старуха почти глухая. Он стал кричать, что принес Бартлю лекарства и еду и стащил с себя заплечный мешок, но женщина не поняла его. Он вновь принялся громко втолковывать свое, но осекся, заметив между ступней старухи журчащую по траве струю. Сперва он подумал, что это ему показалось, но тут же сомнения рассеялись: из-под подола бежала струя, и пока он видел это, у него будто язык отсох. Изрядно надорвав глотку и намахавшись руками, он наконец выяснил, что Бартль поправляет здоровье на Либстале.
По дороге вниз и следующие два-три дня, когда он с Морицем чистил компостную яму, старуха не выходила из головы, она была не только почти глуха, но и едва могла ходить. Он подумал о многочисленных детях Бартля, кого-нибудь из них отец порой вспоминал по какому-либо поводу. В хлеву и на дворе по-прежнему грузили и запрягали. Потом они гнали лошадей через долину, боковым распадком, вдоль горных пастбищ, отвесных скал, крестьянских хуторов, луговин и снова вдоль скал, то пологой дорогой, то крутой, они жали и косили, обливались потом, после ужина сидели в хижине, уставясь на жаркие уголья очага, тщетно пытались уснуть на сенной подстилке, а если и удавалось, то их постоянно будили. Часа за полтора до полуночи приплелся Прош с коровами и, громко бранясь, начал загонять их в хлев. В половине третьего они с Фельбертальцем загремели в сенях ведрами и флягами и начали поднимать коров, охаживая их по бокам чем ни попадя, с криком:
— Вставай, говорят тебе, вставай!
Чтобы пресечь приставания Фельбертальца, Марию укладывали спать с поденщицей на сеновальчик. Когда внизу управились с сеном, пришлось подниматься на горные покосы, прихватив весь полевой скарб. Дорога местами была уж совсем крутой, трава — низкорослой и жидкой, всякая ноша — тяжелее обычной. На той стороне ущелья, высоко над скалами, какой-то упрямый крестьянин вместе со своими помощниками копошился на арендованном клочке земли. У него было уже семеро детей, все зачаты, главным образом, для этой цели.
Погода испортилась. Хозяин велел проложить гати, рассказывал по вечерам сказки и забавные истории: про одного не слишком бережливого пастуха, которого черт трижды перетащил через гору; про браконьера из восточного Тироля, про столоверчение, про исчезновение какого-то богатого скототорговца, про озорные пляски пастухов, про убийство обычное и особо подлое. Потом снова выглянуло солнце, и в один прекрасный день все было завершено, и ночью отправились в обратный путь. Не успело закончиться воскресенье, как вечером пришлось снова грузить и укладывать, чтобы поутру вновь подниматься на дальний надел.
Мария была слегка пристыжена: хозяева взяли ее в оборот из-за Фельбертальца, но ей зачлось то, что, по словам поденщицы, она поначалу и не помышляла пускать его в постель, а после пустила под обещание, что это в последний раз. Трава на склонах опять поднялась до щиколоток, верхний участок дальнего надела надо было косить только один раз. Большие конские оводы сменились свиными слепнями, маленькими и кусачими. Глядя на бочаги кое-где заболоченной местности, которых Холль особенно опасался, он вновь вспомнил гамбургского студента. Того угораздило плашмя грохнуться с воза в такую вот ямину, потому что лошади то и дело пускались вскачь. Каждый раз во время обеда студент бежал за своим фотоаппаратом, чтобы сделать групповой снимок, а это могло удасться только за обедом. Прочие городские помощники, студенты из Германии, сбежали ночью, отработав всего один день, а гамбуржец, которого хозяин выбрал в качестве шута, все еще держался.
Лофереру пришлось вступиться за Марию, так как Конрад без конца пинал ее сапогом в поясницу. Мария же раскраснелась и силилась смеяться, будто с ней заигрывают. Хозяин молча наблюдал. Потом все поехали есть, то бишь выуживать из кружек кузнечиков, молча глотать тошнотворный обрат и закусывать хлебом с топленым салом. От сапог Конрада попахивало потом. Два сенника и самый верхний фуражный сарай были уже набиты. Потом двинулись вниз: как-никак воскресенье. И не успело пробить двенадцать, как все снова были наверху, подбирали остатки, спали, а ранним утром перешли к южным склонам. Бартль снова поднялся наверх, но был еще слаб, то и дело выплевывал свою жидкую жвачку, он старался по возможности не попадаться на глаза хозяину. Бартль знал, что хозяин обходит луга снизу доверху и вот-вот подойдет, чтобы придумать еще какие-нибудь дела: отнести дрова к хижине, собрать камни в кучу, засыпать ямы на дорогах, выдирать кусты или еще что-нибудь.
Хозяин и впрямь появился. Он принес вязанку дров, бросил ее у двери и начал рассуждать о горных лугах. Можно было подумать, что это для него и лесосека, и каменоломня. По нему, так нет ничего лучше, чем весь век прожить на лугу, знать не зная, что там творится в мире, заготавливать древесину да камни тесать. Холль отыскал олений скелет, несколько раз взбегал на край обрыва, чтобы посмотреть на другую долину и подставить лицо ветру. Работа здесь, наверху, казалась ему забавой, но это длилось лишь несколько дней. Потом все перебрались вниз и приступили к жатве пшеницы.
Полдня Холль пробегал по домам, предлагая работу жницам, отвечая на глупые вопросы и терпеливо снося дружеские похлопывания по спине. Конрад медлил до последней минуты и явился лишь тогда, когда надо было переодеваться. Лотта и четыре поденщицы, пившие кофе, как всегда, ужасно злились на него. Батракам предстояло подниматься на лесосеку, что над Маллингом.
Прошло несколько недель, солнце было уже не таким жарким, но батраки все еще прикрывали головы самодельными уборами из носовых платков. Холль тоже давно нацепил такой же дурацкий чепец, чтобы хотя бы этим походить на работника. Он уже собирался отъехать от сарая, как вдруг услышал шум мотороллера, и, действительно, от самых верхних ворот, пересекая большое поле, кто-то катил к ним на мотороллере. Полицейский подъехал прямо к Марии, перемолвился с ней парой слов, велел бросить грабли, сесть на заднее сиденье, и оба тут же умчались, под вечер она пешком вернулась домой. Она забрала у Холля грабли, старалась глядеть всем в глаза, помогала накрывать на стол, ужинала на своем обычном месте, а потом вместе с Розой мыла посуду.
Ее пробовали расспрашивать, но она ни на один вопрос не ответила и так же молча вышла из кухни. Предположениям и домыслам не было конца. Полицейский появился вновь. Ехать с ним она отказалась, сказала, что сама доберется на велосипеде. Ей пришлось ехать через густонаселенные места, и Мария сделала крюк, но избежать любопытных взглядов не удалось.
Ее навестил брат, который был несколькими годами старше и тоже батрачил на одном крестьянском дворе. В участке она встретила сестру. Той было тринадцать лет. Все трое мало что знали друг о друге. Виделись в церкви, а сестры — еще и в школе, но что они могли сказать друг другу? Теперь вот встретились, но, кроме того, что уже сказали полицейским чиновникам, сообщить было нечего. Они повторяли то, что за них написали и напечатали в нескольких экземплярах люди в мундирах, и тут же вынуждены были разойтись: чиновники настаивали. В округе зачесались языки, чего только не говорили про сестру Марии и про двух братьев, крестьян, к которым ее пристроила соцопека.
Эти два брата, оба старше сестры Марии лет на сорок, до разоблачения считались набожными, истово верующими людьми, дорога к дому священника была им известна лучше, чем дорога в кабак. И оба не упускали случая своими подношениями как-то поправить материальное положение обремененного нуждой и заботами господина Бруннера. С какого-то времени от крайнего смирения они вдруг перестали выходить из дома, где почти два года по очереди стращали свою подопечную выбором: либо будешь еще больше вкалывать, либо раздвинешь ноги. Чаще всего происходило последнее. Сразу же после составления протокола девушку отправили в так называемое исправительное заведение. Мария же еще оставалась под следствием, хотя это было лишь одно название: девицам нечего было больше сказать — только нехитрая история да имена. О своей жизни до и после они могли поведать лишь то, что отец погиб на фронте, а мать умерла совсем молодой, что на всем белом свете не было никого, кто мог бы позаботиться о них, разве только благодетели, которые мытарили их да употребляли в свое удовольствие. На допрос вызывали Фельбертальца, частично возмещавшего расходы на троих детей. Найзера возили в участок. Взяли показания и у Лоферера. Роза рассказала о своей подруге, которая из страха перед суровым католицизмом родителей все больше замыкалась в себе и в конце концов, не доживя до шестнадцати, повесилась в сенном сарае.
Опять началась учеба. Шатц представил учеников молодому учителю Бедошику. Теперь, как только кто-то осмеливался поболтать, его тут же удаляли из класса, и через полчаса с покрасневшим лицом болтун возвращался на место. Холль был одним из первых. Не успел он закрыть за собой дверь, как в коридоре появился директор и дал Холлю такого пинка, что тот еле удержался на ногах. Холль начал соображать: "Этот человек забыл меня, он меня не узнает". Директор наверняка спутал его с кем-то из учеников, с пьяных глаз принял его за другого. И все же Холль был озадачен. Ему вспомнилось, как они с директором скидывали полешки с телеги, а потом укладывали в поленницу, вспомнил он, как директор снимал рубашку, вспомнил про пиво и ливерный паштет, поставляемые для директорского стола. Нет, конечно, директор забыл его. Холль прислонился спиной к стене. Директор расхаживал в другом конце коридора, курил и кашлял. За дверью одной из классных комнат слышался голос Бруннера, из другой доносились голоса детей, звонкие и прерывающиеся. Потом вдруг раздался крик, и наступила жуткая тишина. Судя по последовавшим звукам, над головами учеников пролетели метровая линейка, связка ключей и миска с мелом. Из класса прямо к учительскому туалету вылетел Кролих с вспухшей шеей, с красными и синими пятнами по всему лицу. Директор посмотрел в его сторону и затянулся сигаретой. Холлю надоело околачиваться у двери, и он стал расценивать это как сущее наказание. Он думал о бессловесных батраках, и его тут же стало слегка подташнивать. Наконец дверь распахнулась. Молодой, довольно хилый на вид учитель улыбнулся, прикрыл за собой дверь, отвел Холля в сторону и отхлестал его по щекам. На большой перемене Холль узнал, что точно так же досталось и другим. Вскоре после этого Холль оказался замешанным в краже, совершенной прямо в классе. Трижды были тщательно обысканы все парты, ранцы и карманы на предмет пропавшего кошелька. Безрезультатно. Собирались уже сообщить в уголовную полицию, но учитель решил еще раз вывернуть и проверить все ранцы. Холль уже с радостью ждал полиции. Наконец в школу пришли полицейские и осмотрели все, что возможно. Холль вытащил свою сумку — и кошелек полетел на пол. Он догадался, кто засунул ему кошелек под сумку, но у него не было доказательств, подозрение пало на него. Учитель то и дело ставил его лицом к классу, заставляя признаться в краже, просить прощения у владельца кошелька и каяться в содеянном. Но Холль продолжал утверждать, что кошелек ему подкинули, и учитель в наказание велел ему за выходные дни переписать двадцать страниц из «Хрестоматии». Это было так много, что он тут же решил, что не напишет ни слова. Две-три страницы он, может, и написал бы, чтобы избежать возможных неприятностей дома, хотя теперь из-за постоянных визитов господина Бруннера нечего было и надеяться скрыть что-либо.
Заготовка сена была в самом разгаре. Приходили полицейские чиновники, они искали сестру Марии, сбежавшую из исправительного дома. Скот пригоняли с горных лугов, и это подарило Холлю свободный от уроков день. Вечером он сидел в хижине, пил чай с ромом и водкой. Фельберталец увлекся рассказом о своем друге, который забрался на вышку высоковольтных передач, его труп был потом обнаружен пастухами и на хозяйском тракторе увезен с поля. Фельберталец и еще один скотник проводили покойника игрой на медных трубах. У Фельбертальца увлажнились глаза, и он замолчал.
Прошу и Холлю достался стаканчик водки на двоих, они быстро его осушили, да еще купили бутылку пива. Холль шатался по деревне, издавая пьяные крики, подался к полю, чтобы перерезать путь коровам, упал с изгороди, растянулся на земле и сразу заснул.
Едва Холль уселся за парту, учитель поднял крик и потребовал, чтобы Холль объяснил, почему напился. Сказать, ясное дело, было нечего. Кое-кто из ребят покачивал головой и смеялся. Приставания учителя начинали злить Холля. "Идиот какой-то. Чего он ко мне прицепился?" Учитель не унимался, продолжал позорить его перед классом, пока Холль не обвел взглядом презрительные физиономии и не начал немного стыдиться. Потом писали под диктовку, а вслед за этим должны были придумать заголовок. Холль по глупости отпустил в адрес Бедошика какое-то замечание, а сосед по парте, который сунул под ранец кошелек, выдал Холля. Бедошик отвел его в одну из пустующих классных комнат и начал лупцевать по лицу, пока не потекла кровь из носа. После этого Холль уже никогда не поминал Бедошика добрым словом.
Дома он теперь большей частью работал в коровнике или на полянах, где не было ни минуты покоя: коров приходилось держать в пределах зеленого пятачка. Хозяин экономил и на траве: сначала должны были пастись коровы, затем лошади, потом овцы. Но школьная история дошла-таки и до дома. Холлю пришлось держать ответ перед хозяином. Вскоре после этого хозяин отыскал в толпе Бедошика, который в церкви тоже гундосил по-писаному, и внушительно шепнул ему, чтобы тот пальцем не трогал никого из сыновей, их-де он воспитает сам. Бедошик больше не лупил Холля, хоть по-прежнему позорил его перед классом и чуть что называл "маменькиным сынком", но других, ничтоже сумняшеся, вразумлял оплеухами.
Мария забеременела от Лоферера, и в так называемое исправзаведение ее не отправили. Лоферер уже прижил двух детей с другой женщиной. Сестра Марии приехала с каким-то мотоциклистом, проколесив с ним две недели по Штирии. Она хотела остаться у Марии, но той ничего не оставалось, как внушить сестре, чтобы та возвратилась в заведение и отбыла назначенный срок. Потом Мария отправилась с ней в полицию.
Провожая один из мучительных дней, Холль перед сном думал о том, что посреди ночи откроет глаза в мокрой постели, и потому долго не мог уснуть. То, что по ночам он тайком облегчался в укромных местах комнаты, оборачивалось лишь стыдобой и побоями. Он не удостоился даже собственного ночного горшка, зато приходил врач, каждый раз торопившийся и повторявший одно и то же: мальчик совершенно здоров, мочевой пузырь в норме, все дело в обыкновенной лени. Ничего иного Холль от врача уж и не ждал. Но давно готов был сказать про него все, что он думает.
Летом его часто так и подмывало выкрикнуть за едой пару ласковых, и в тот день, когда, до крови избитый Бедошиком в пустом классе, он брел вдоль бойни в прилипшей к телу вонючей рубашке, направляясь в школу и проходя мимо врача, у него созрело твердое решение крикнуть на весь класс, что врач обманул его. "Сразу же после молитвы крикну: Врач обманул меня! Врач обманул меня! Врач обманул меня!" Эту фразу он беспрестанно повторял, пересекая школьный двор, но, едва переступил порог школы, эти слова застряли у него в горле, и опять ничего не вышло, и он чувствовал только стыд из-за того, что на нем были все те же пропахшие мочой штаны.
Вернувшись домой, он испытал облегчение от того, что его послали на дальний надел — поглядеть, справляется ли с работой Бартль. По дороге снова пришлось отбиваться от собак, проходя мимо дворов, выдирать колья и подбирать камни. Ему это было до ужаса противно, людям — смешно и удивительно: "Что это собаки к нему цепляются?"
Бруннер плакался за кухонным столом. Социалисты-де совсем заклевали его в трактире. Община оказалась для него слишком «красной». Предшественник по амвону совсем распустил людей. Он, Бруннер, может, и разрешил бы звонить. Но что сказал бы епископ? Не будет же он, Бруннер, перечить епископу из-за какого-то самоубийцы. Кроме того, звоном самоубийце не поможешь, а уж вторжением на звонницу тем более. Ведь это насилие, совершенное в храме Божием, каковое влечет за собой кару небесную. У него, Бруннера, на письменном столе уже лежит оплаченное письмо епископу с просьбой о переводе в какую-нибудь маленькую сельскую общину. Здесь же приходится жить в страхе: того и гляди, выволокут ночью из дома и погонят отсюда взашей. Ему уж грозили после перепалки в звоннице. Он знает даже, в каких домах эти угрозы вынашивают, и вполне может себе представить — после всего-то, что здесь против него навытворяли как его из деревни погонят, а еще, того и гляди, побьют каменьями.
Он утер увлажненные водкой губы, хозяйка бросила на него жалостливый взгляд и налила еще, ему и супругу. Хозяин ухмыльнулся. Вероятно, ему понравилось выражение "побить каменьями", но он тут же вновь принял серьезный вид и поинтересовался, неужели Бруннер собирается опустить письмо в почтовый ящик? Не разумнее ли передать из рук в руки, пусть и на день позднее. Почтарям трава не расти, заныкают письмишко, а потом ищи ветра в поле. Бруннер согласился. Он ведь затем и пришел, чтобы обсудить это дело. Не хотелось бы, конечно, беспокоить епископа по пустякам, но в том, что с этой общиной поладить не удалось, сомневаться не приходится. У него, Бруннера, просто сил не хватает, а у младшего священника и подавно. Часами на гитаре бренчит и думает, что этим привлечет к себе молодежь, нет, он уж никак не борец за веру. Одно слово "городская штучка". Из него это просто прет. Слишком мягко воспитывали. В духовных семинариях слишком мало строгости.
Хозяйка тоже сказала, что ни в грош не ставит младшего священника. После того как он отслужит заутреню, ей все кажется, что она и вполовину Божиим словом не насытилась. Из таких, как он, путных священников не выходит. За разговором Бруннер осушил несколько стопок водки, он то и дело жал хозяйкину руку и помаленьку успокоился. Есть все же еще дома, где умеют угодить Господу. А он, Бруннер, всегда находит в них утешение. Потом о чем только не судачили: и о взломе двери в звонницу и самовольном звоне по самоубийце, и о том, кого и как в последнее время соборовали, и о поучительных историях, и о нехватке молодых священников, успели помянуть Лехнера и самого Папу Римского. То подавала голос хозяйка, которой не терпелось подтвердить правоту гостя, то спешил вставить свое слово хозяин. Бруннер был для него благодарным слушателем, а хозяйка для Бруннера стала чуть ли не доброй матушкой. В нем же она видела посредника между собой и Господом, а главное — человека, который всегда прав. Бруннер постоянно говорил то, что ей хотелось услышать, неизменно одобрял ее суждения о людях, во всем с ней соглашался, так нахваливал ее, что ей уже не могло прийти в голову, будто она с кем-то поступает несправедливо. Вот почему Холль ненавидел его. Когда появился Бруннер, Холль уже пятый год прозябал на усадьбе и нигде во всей долине не было у него родного угла, как и у многих других. Но вот пожаловал чужак в черном костюме, и этого человека принялись нянчить и баловать нежнее, чем любимое дитя. Вот он сидит тут и хнычет, а Холль не может даже заплакать, он словно иссушен изнутри.
Ездили на верхние луга. Весь скопившийся за лето навоз, который Прош греб в огромную кучу, надо было вывозить и разбрасывать по склонам. Все работали на большом удалении друг от друга, встречались только за едой и перед сном. Конраду, Холлю, а иногда Морицу и Марии, приходилось все время шагать, и ничего больше. Всюду было холодно и голо, таким уж выдался октябрь. Найзер часто выходил из хижины и неподвижно смотрел в сторону леса. В комнате пахло керосином, подвальной сыростью и всевозможной гнилью.
Пошел снег. Холль отправился с хозяином на самый верхний луг, стараясь не проронить ни слова. Где-то тут должны оказаться овцы. Проваливаясь по щиколотки в снег, миновали канаву, потом, сделав крюк, подошли к ущелью. Внизу валялись трупы, наверно, сотен коров. Иные сгнили или полусгнили, некоторые выветрило до костей. Были там, вероятно, и человеческие скелеты, скорее всего дезертиров, пробиравшихся здесь непроглядной ночью, а также самоубийц и убитых. Хозяин встал на самом краю, Холль чуть позади. И вдруг отступил на шаг, в ушах стоял жуткий предсмертный крик. Он сделал еще один шаг назад и замер от ужаса, представив себе, как отец толкает его в пропасть. Искушение длилось какой-то миг, так как он не раз уже думал об этом ущелье, воображая, как толкает вниз отца или бросается в пропасть сам. После наказаний эти картины сменяли друг друга в то время, как он принимался за свою тупую работу. Но этот шаг опять показался ему слишком поспешным. Для такого изверга, как отец, надо было придумать не столь внезапную смерть. Давно уже не выходила из головы одна картина. Если когда-нибудь удастся привязать отца к дереву, то целыми днями расхаживать вокруг, останавливаясь и присаживаясь рядом, и высказать в лицо, перечислить все гадости, которые он за многие годы сделал Холлю и любимым им людям. Только говорить, бить словами, а не кнутом, выложить все, что накипело, а потом отвязать, — пусть бежит куда хочет. Снег все еще валил. Они шли лиственничным лесом, временами останавливаясь и прислушиваясь. Отец часто спрашивал Холля, не слышит ли он звона колокольчиков. Холль ничего не слышал, но если бы и слышал, то не сказал бы. Овцы были скорее всего в верхней части леса или забрались еще выше и прижались к отвесной скале. Вечерний сумрак быстро сгущался.
Опять клецки. Опять все та же страшная байка со смакованием мельчайших подробностей. Холль, точно наяву, видел лицо мертвеца, пепельно-серое лицо крестьянина, а хозяин продолжал рассказывать, нагоняя страх, покуда все не оцепенели за столом, как замороженные, так что вошедший с улицы человек мог бы испугаться одного вида этих застывших фигур. Холлю страшные истории были не в новинку, он слышал их каждую осень, а случалось, и летом и с первых же слов совершенно забылся. Он слышал чьи-то шаги, хлопанье дверцы в погребе, слышал, как скребут в хлеву вилами, и видел перед собой своего дядю, всю ночь лежавшего в постели с непогашенной лампой, и дядя тоже слышал все, покуда хозяин продолжал рассказ, а в середине комнаты Холлю виделся мертвец.
Ночью он то и дело вскрикивал, из темноты к нему тянулась чья-то рука, а за решеткой окна появлялось лицо. Холль покрывался потом, вздрагивал от ужаса и уже не мог заснуть или же через несколько мгновений вновь проваливался в сон. Проснувшись с тяжелой головой, совал ноги в сырые сапоги, руки — в рукава рубахи и чуть не по колено в грязи брел к желобу с водой, мурашки на коже и ледяные брызги приводили его в чувство и заставляли, сгорая от стыда, возвращаться к столу. В этих безмолвных физиономиях, в зевах которых исчезали запиваемые молоком бутерброды, читался упрек, и Холль винил только себя — ведь это он своим криком потревожил сон людей, да и хозяин все время пенял ему за то, что он отнимал у них сон. Стыд жег его, покуда не приходило время запрягать, а там начиналась знакомая чехарда: знай себе прыгай без устали вверх да вниз, все равно вокруг лишь безумная пустота и безумное веселье. Просто пройти по улице — уже наслаждение. Стояла осень, и у него было такое чувство, что все вокруг вздохнуло с облегчением. Ни зеленой травинки, ни назойливого щебета. Только морось, да холодеющий воздух. Наконец-то можно было поговорить и передохнуть на вершине стога высотой с колокольню. Можно было что-нибудь отчебучить и запастись силами, подготовив себя заново все к той же бодяге, к вечным попрекам все тех же недоумков. Машины на дорогах почти не попадались, разве что желтый рейсовый автобус, а попросту грузовик, спереди и сзади набитый отцами семейств, одетыми в обновы и по-зимнему. Потом снова забормотал ручей, донесся скрип тележных колес и неизбывно острый запах навоза.
Стоило хозяину уйти, все начинали дышать полной грудью, при нем же молчали, одно его присутствие заставляло языки проглотить. Порой он неожиданно появлялся то здесь, то там и молча смотрел, порой подавал команды и свистел или принимал участие в работе. Он кричал и сыпал прибаутками, в которых поминалось все на свете от пениса до Папы Римского, стараясь завоевать расположение работников и не торчать здесь все время. Шагу нельзя было ступить без укоров и попреков, обходя их, точно завалы. Соображалось легко и ясно, но шли часы и усталость брала свое, домучивая до сна. С верхних лугов вниз, в сонное забытье, а потом снова наверх — снимать изгороди. Эта работа напоминала о весне. Хотелось обратить время вспять, но еще больше — углубиться в осень, подальше от того дня, когда появился на свет, поближе к смертному часу. Хотелось шляться, отводить душу бранью, рвать, крушить все вокруг.
Незадолго до заката Лоферер послал Холля за своим пиджаком. Холль вернулся с пустыми руками. На поиски отправились вместе и бродили до темноты, но все же нашли. Пиджак был изорван какой-то дикой тварью, живого места не осталось. По первости Лоферер не сказал ни слова, потом стал осыпать проклятиями дерево, затем — весь луг. После — хозяина. Наконец он что-то подсчитал и пришел к выводу, что три месяца проработал даром.
Все переделывалось на зимний лад. Запрягли три телеги с обитыми железом колесами и поехали вниз, туда, где чернел мрак. Улица тянулась серой полосой. Мелькали огоньки: недвижные и плывущие, пестрые и назойливо яркие. Железнодорожный поселок. Трактир, где целый год из вечера в вечер в сотни утроб лилось хмельное зелье, теперь пустовал. Школа-однолетка. Лавка, служившая сельским универмагом. Профсоюзный кинотеатрик. А там дальше — крестьянская усадьба, зажатая в разломе скал. Еще выше — скирды горного сенокоса. Ручей, пробиравшийся к краю уступа, чтобы разбиться о камни. Изгородь, через которую перемахивали напуганные машинами жеребцы, крутой дугой выгибалась над обрывом. Над дорогой угрожающе нависала каменная глыба величиной с дом. Надгробные распятия, горные хижины. Тремя огнями светились два приюта для альпинистов, построенные здесь из чисто умозрительных соображений. Над ними поднимался вселявший ужас склон, когда-то лавина мигом поглотила здесь четырех или пятерых батраков. Крестьянский двор, большой и сурово набожный, не слишком властный хозяин и заправляющая всеми делами хозяйка. По праздникам всю свою челядь она запихивала в часовню, мальчишек гнала прислуживать в церкви, мужа и бургомистра откомандировывала к Папе в Рим, наведывалась в усадьбу 48 и посверкивала там своими колючими глазками. Ручей растекся и затих. А вот то место, где однажды утром нашли человека, лежавшего вниз лицом, рядом валялась бутылка из-под водки. Было ли это несчастным случаем или преступлением — кто знает. У покойника осталась затюканная жизнью жена и куча детей мал мала меньше. Все они влачили голодное существование вместе с другими обитателями барака. Один из мальчиков сидел в классе на три парты впереди Холля. Бледный и хилый подросток, на переменах он чаще всего скрывался в уборной, так как ему не давали с собой завтраков. Для деревенских коммунистов это было бельмом на глазу, но никто не понимал их.
Еще усадьба — у безымянного ручья за высокогорным лугом, дом с тугоухими детьми. Затерянный крестьянский двор, брошен хозяевами. В получасе ходьбы в гору другой двор, там тоже дети. Вот дом с девизом, двое детей, оба из старших классов. Электростанция, вокруг много домов и бараков. Папаша закуривает сигарету, а дети подбегают с новостью: братец упал в ручей. Дом Найзера. Лесопилка. Огороженный выгон. Бараки. Луга. Выпасы. Огни. Деревня. Гора Зоннберг вся на виду. Дети корпят над домашними заданиями за кухонными и обеденными столами или расплачиваются за упрямство в углах комнат. В какой-нибудь из них стоит гроб. Рубленый дом.
Конрад сидел, не меняя позы. Лоферер промолчал всю дорогу и потом тоже ни слова не сказал. У всех в ушах стоял тележный грохот. Спрыгнули, загнали лошадей в конюшню, затопали по ступеням, торопливо скинули пиджаки. Молитва. Клецки. Молитва. Время посидеть. Время идти спать.
И снова это тошнотворное отвращение. Ненавистная постель еще не так отвратна, как все, что творилось за дверью и рядом. За дверью паскуднее, чем рядом. Вечерняя молитва, пропитанная смрадом всеобщей неприязни, вклинившаяся в детский рассудок и ужасающе заостренная воображением здесь, наверху. Там — непонимание, плотские утехи, вечерняя молитва, произносимая зачастую лишь для того, чтобы заглушить звуки спаривающихся тел. Если для этого не хватало времени, то к молитве попросту добавлялся еще один "Отче наш", исторгаемый в сладострастном стоне, и притом из лучших побуждений. Холлю это было непонятно, он вспоминал то, что рассказывали эти люди друг о друге, с блеском в глазах и с похотливой улыбкой. Он слушал и онанировал, он вспоминал эти рассказы за завтраком, он обводил глазами усталые лица, сравнивал и находил в них такую печаль, что воткнуть лопату в навоз казалось почти удовольствием.
Фельберталец беспрерывно курил. В воздухе стоял сивушный дух самогоноварения. Холль поспешал в школу с запиской: пусть Бедошик не попрекает прогулами. В коридоре между входом и раздевалкой двое учеников спорили о том, у кого член длиннее. К ним присоединялись другие, ребят становилось все больше. Тут вдруг появился Бедошик, протиснулся сквозь толпу, желая узнать, в чем дело. Кто-то из школьников ответил, что они выясняют, у кого длиннее кинжал. Бедошик потребовал немедленно отдать ему ножи. Тут раздался звонок. Разбирательство продолжилось в классе, битый час ученики изощрялись в словесных выдумках и увертках, покуда одному из них — с горного хутора — не надоело это занятие. Он раскрыл учителю глаза. Бедошик, которого ученики прозывали то Недошиком, то Бедопшиком, вдруг уразумел тонкости местного диалекта, мигом подскочил к одному из ребят и отвесил ему несколько звонких пощечин. Все притихли. Бедошик выбежал из класса. Отлупцованный утирался рукавом. Бедошик вернулся с директором. Директор покашлял, что-то прокричал и ушел восвояси. Явился Бруннер и завел речь о шестой заповеди. После чего весь класс строем отправился на исповедь.
Холль дожидался Лео на кладбище. Оба они чувствовали себя как раздавленные, по дороге домой не оставили в живых ни одной проползавшей рядом змеи. Эта дорога была для них окрашена кровью многочисленных драк и призывала к бессчетным акциям возмездия, многие же были им приписаны. Они ж и смеяться не могли над всем, что случилось.
В дом пришла незнакомая женщина. Хозяйка обожгла руки, и ей надо было помогать. Холль дожевывал обед и смотрел на женщину, потом переоделся и спросил у хозяйки, что там для него в программе.
— Дров натаскать.
— А потом?
— Ничего.
— Ничего?
— Ничего.
— Ничего?
— Ну разве гусиный пруд почистить.
Вроде бы не такое уж большое дело, чтобы занять вторую половину дня, но Холль уже не задавал вопросов.
"Тут что-то не так, но мне же лучше. Могу пойти в хлев помочь Прошу или на выгон податься".
Он быстро натаскал в кухню дров и так же быстро решил отмахать лопатой у пруда, что и раньше было его постоянной повинностью после очередной стычки с братьями. Таким путем мачеха пыталась улаживать споры, поначалу вполне обдуманно, потом по привычке и оттого, что больше ничего не могла придумать. Чисто автоматически, как убавляют, например, громкость репродуктора, привычно бубнила: "И вычистишь пруд, авось и в голове чище станет". Потом уже просто: "И вычистишь пруд". Именно это нежелание мало-мальски подумать и злило Холля. Он вычерпывал черную жижу и воображал себе, что поливает ею разлегшуюся нагишом на траве хозяйку, заставляя ее заново посмотреть на всю прожитую жизнь. И ему казалось, что каждым взмахом лопаты он все быстрее избавляет голову от свалявшихся в комья вопросов. Жижа лепешками так и шлепалась на траву.
И вдруг его словно осадил какой-то свист. У двери в дом стоял хозяин в надвинутой на глаза шляпе. Гусей он ни в грош не ставил. И не успел отец рта раскрыть, а Холль уже явственно слышал неминуемую пальбу вопросов, и у него чуть было не вырвалось: "Недоумок проклятый!"
— Кто тебе это разрешил?
— Она… Мать, — поправился Холль и, выйдя из воды, ступил на расползающуюся жижу, чтобы отвлечь внимание от своей оговорки. Недоумок, недоумок, недоумок. Если бы недоумок не знал, кто задал Холлю эту работу, то начал бы орать еще у дома. Теперь надо было взять себя в руки, чтобы не намудрить с ответами. На языке вертелось «да», но одновременно подмывало выкрикнуть: "Нет, нет, нет!"
— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ? — снова накинулся на него отец. И снова в голове у Холля, шагнувшего навстречу отцу, столкнулись «да» и «нет», стараясь перекричать друг друга. Но он совладал с собой. Он посмотрел на отца и вновь почувствовал помертвение чувств, будто с каждым шагом у него слабеют слух и зрение, будто лицо отца застило свет всем ненавистным прошлым.
— Ты что, не знаешь, кто тебе в работе указ?! — опять заорал хозяин. У Холля чуть не подломились колени, губы дрожали. Он беспомощно заморгал. А в голове жалко билась мыслишка: "Лучше не отвечай! Он расшибет тебя о стену!" — Отвечай!
Холль смолчал и через несколько мучительных секунд с облегчением почувствовал, как отец хватает его за шиворот, а потом — как, отделяясь от отца, он влетает в сени, где стояли мачеха и чужая тетка, которые тут же ушли на кухню. Слава Богу, проскочил порог. Но если бы при входе в дом он дал вытянуть из себя ответ прямо у шершавой стены, на мощенной камнем дорожке, где сплошь углы да выступы, он сейчас обливался бы кровью. Однако попытка отбиваться от вопросов на травяном покрове лугов научила его более или менее изворачиваться даже при немыслимых допросах: надо было лишь подавлять естественную реакцию, так как хозяин не терпел, когда на его вопросы находились ответы. Ему важно было орать, но, как только Холль пытался ответить, отец сбивал его с ног.
Холлю придумали какую-то работу, наконец-то от него отвязались, и он смог выскочить из дома через черный ход. В нос ударил сивушный запах. Все неприятности истаяли в теплом воздухе и потоке мыслей. Эти мысли немного досаждали. К гусям теперь не пристроишься. Однако он понимал, что это не совсем так. Он взял грабли и побежал мимо гусиного пруда, вниз, к переулку. Придорожный камень напомнил ему о матери. И вот он уже перескакивает в тот день, когда, сидя в поезде, будет озирать проплывающий мимо зимний ландшафт.
"Я расскажу ей про все, все от начала до конца и от конца до начала. Расскажу, как было дело с врачом, и про Бедошика не забуду, и про то, как мне все твердили, что в старшие классы мне путь не заказан, а потом отец вдруг сказал, что это дело пустое. Расскажу ей про гусиный пруд и про крестного. Хозяйка его поминает, чтобы посмеяться надо мной. Дескать, ну и крестный у тебя. А хозяин покупает у крестного ворованый песок. Только мне-то какое дело до крестного. Не я же его выбирал. А их кто заставлял, если он им не подходит? Теперь уж она начала поговаривать о крестном для конфирмации. А его выбрал хозяин. Мне он теперь ничего не дает. С крестным они дальняя родня, а мне ничего не дает. И о братьях расскажу, и о детях Мауэрера. На лыжах кататься нельзя, друзей заводить нельзя. Скажу, что караульному начальнику на троицу всегда подносят козленка, что часто приходится прогуливать школу, а за столом знай себе давись клецками. А взять ботинки, она все талдычит, что на меня ботинок не напасешься, и нога-де растет, и ношу неаккуратно, а могу ли я их изнашивать, если работать приходится в сапогах. Вечно смотрит, как змея, и головой трясет, поди угадай из-за чего.
Расскажу про летние мытарства, как хозяева с Морицем поступили, и про Марию. Хозяйка все зовет нас хитрованами, а сама как только не изловчается, чтобы разговоры подслушивать, поднимется к себе наверх, снимет заглушку и подслушивает. Работники это знают, и я им говорил, что хозяева перед сном судят всех и рядят, но никто про это и вякнуть не может: хозяева-то сразу на меня подумают, я ведь долго не засыпаю. Она любит быть щедрой — вывалит сверху в общую комнату подол яблок, а Лофереру таких щедрот вовсе не надо. Больно нужно ему ползать по полу. Да и яблоки-то все попорченные, она их специально отбирает, чтобы другие не заразить. Добротой здесь и не пахнет, а люди в округе называют хозяйку доброй женщиной. С виду-то, может, и так. Только люди ничего не знают. Я скажу, что люди ничегошеньки не знают, и про вывихнутую руку скажу, и про то, почему недоумок заставляет меня одной рукой двух лошадей вести, а сам бежит впереди и землей мне лицо порошит. Пусть мать заберет меня отсюда, подальше от них обоих. Пока я на побегушках, а когда вернусь — будет похуже, ведь он тем временем такое надумает. Я от работы не отказываюсь, но разве угадаешь, что взбредет ему в дубовую голову, а хозяйка потом скажет: такой уж он человек. Бывает, она пытается мне помочь, когда он, того гляди, убьет меня, а потом опять во всем ему поддакивает, а он даже ее до слез доводит. И почему она ему все время в рот глядит, да еще докладывает, что в разговорах с работниками я его называю «он»? "Отцом" я его зову, только когда говорю с ним, иначе убьет. А братьям каково? Одного он схватил за шкирку так, что все пуговицы отлетели, и швырнул его на стог сена. Один заикается, другого трясет. Почему Йорг и Феликс после всего ползут к нему на поклон?
Про все расскажу, в этот раз выложу все, и уж тогда мать не скажет, оставайся, мол, у него, живи, как жил, крепись, потом будет полегче, авось, он тебя не обделит. А мне ничего не надо, от него я ничего не хочу, оставил бы только в покое. Мать мне поверит, теперь-то я куда больше знаю. А вот история с осквернением распятия, тут она не поверит мне. Про это я говорить не буду. Зато скажу, что Мария оплевала воспитательницу, да еще повторю, а потом спрошу, почему она меня в тот раз отцу выдала".
Тут Холля снова стали одолевать сомнения, и хмурый осенний день все быстрее становился явью. Все по-прежнему, только лошадей и овец на полях скоро будет побольше.
Хозяин со стаканом водки пожаловал на кухню и принялся угощать Марию, Розу и одну из поденщиц. Они то и дело прыскали в кулак, сначала одна, потом другая, и наконец все разом, то чуть не ложась головой на стол, то откидываясь назад, затем вдруг повскакивали и выбежали из кухни. Вернулись с умытыми лицами и все еще давясь от смеха. Они уж взялись было за ложки, но тут с грохотом распахнулась дверь. На пороге появилась хозяйка, метнувшая укоризненный взгляд на хозяина. Работники присмирели. А девицы продолжали повизгивать и хихикать. На Морица и на печку обрушился поток воды из лохани. Плеснули водой и на пол в общей комнате. За печкой вооружались чоботами, сапогами, охапками рабочей одежды, кусались, орали, царапались, пихались, мыли и прибирали.
Холль делал уроки, не в силах отвязаться от мысли: не лучше ли обойтись без этого и просто пойти пошляться? Хозяйка беседовала с незнакомой теткой, рассказывала ей про Бруннера, про то, как было дело во время церковной процессии, Лехнера называла богохульником, Лехнершу — доброй душой, бедной страдалицей и скорбящей женой при живом муже. Затем следовала история про Лехнера и поленницу краденых дров, которую во времена черного рынка должен был потихоньку сбагрить крестный Холля. Потом снова о бедной Лехнерше, о том, как муженек кулаками гнал ее от салатной грядки до самого дома, как загнал в угол кухни, да еще и старшего отметелил. Холль тоже не сходил с языка. Сначала короткое предисловие о свойствах характера. Женщина взглянула на Холля и, покачав головой, сказала хозяйке, что вовсе тому не удивляется. Холль навострил уши. Вовсе не удивляется! Вовсе не удивляется! Она, видите ли, не удивляется!
— Правда? — озадаченно воскликнула хозяйка.
— Мальчонка-то, по сути, беспризорный.
— Правда?
— Я вовсе не удивляюсь.
— Правда?!
— Мальчонка-то, по сути, беспризорный.
— Ты так думаешь, Хельга?
— Да, Марта.
— Неужто?!
— Ясное дело.
— И впрямь?!
— Слепому ясно, Марта.
— Вот-вот. И ты так считаешь!
Хозяйка поглядела на женщину, потом на Холля, опять на женщину, растерянно помолчала и наконец заключила, что ему-де грех жаловаться, и, взглянув на Холля, добавила, его небось ребенком в луже подобрали.
Холль долго не мог заснуть. Под звуки равномерного дыхания за стенкой и за ближайшей дверью ему все время слышался голос этой женщины. Он осязал сказанные ею фразы, словно брал их в руки и укачивал, как младенцев-найденышей, и при этом все снова и снова вдумывался в слова «наконец» и «однако». Так он и уснул, а проснулся от грохота телеги. В теплой и сухой постели. В комнате было темно. Его охватила такая радость, что он недолго думая натянул на ноги штаны, неслышно пересек хозяйскую комнату, вошел в темные сени и бегом спустился вниз. В кухне темно и холодно. Тиканье часов слышнее, чем всегда. Он побежал в общую комнату и зажег свет. На скамье у печки — Мориц в шляпе и сапогах. На полу — трубка, вернее, части, ее составляющие. Не было еще и пяти. Холль решил пойти в хлев.
— Этот шельмец уже на ногах, — сказал хозяин. Протиснувшись между молочными флягами, Холль пробирался в сторону кладовой, к центрифуге. Все повернулись к нему, но Холль видел перед собой только эту женщину, она снимала с огня сковородку. Где-то глухо звучал голос хозяина, что-то говорившего хозяйке, и вдруг раздался голос женщины:
— Этого я делать не буду!
Холлю еще не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь так разговаривал с хозяином. Самые обычные слова, но здесь они казались острее бритвы. Это почти пугало, но грело душу.
Холль все больше думал о незнакомой женщине. Всюду, куда бы он ни шел, где бы ни останавливался, что бы ни делал, ему не были в тягость никакие картины, никакие внешние впечатления. Гнев на кого бы то ни было улетучивался. Все чаще думалось об этой женщине. Лицо как будто и строгое, а взгляд почти нежный, как молоко парное. Но главное — что и как она говорила.
Всегда в одной и той же одежде она быстро двигалась по кухне. То наклонялась к полу, то мешала угли, то поднимала тяжелые котлы, то исчезала в кладовой или в погребе, гремела выдвижными ящиками, ловко запихивала в печь длинные поленья, открывала отдушины, распахивала окна, а выглядела всегда так, будто и не утруждала себя работой, и никакой суеты, ни одного лишнего движения. Работа с первого же дня заспорилась у нее в руках. Она сразу потребовала ключи от погреба и коптильни и от своей комнаты. В девичьей она не спала. "Либо отведите мне комнату, либо я ухожу", — будто бы сказала она хозяйке. Сама-де не балуюсь и за другими подглядывать не хочу. Она не смеялась и не ругалась и никогда не капризничала, но с хозяином обходилась довольно сурово. Часто охлаждала его вопросом: "Чего тебе надо?" — и он стоял перед ней, не зная, как ответить.
Уже на второй день она услала хозяйку наверх, отдохнуть. Но хозяйка не могла там усидеть, то и дело норовила спуститься, делала вид, будто ищет какую-то вещь, будто бы что-то забыла или будто наверху ее осенила какая-то мысль и она пришла сообщить нечто важное, придумывала, что внизу ей легче вспомнить то, чем собиралась заняться наверху, да что-то ничего не приходит в голову. Она топталась на кухне, как оробевший ребенок, и отчаянно искала какой-нибудь повод, какую-нибудь зацепку, чтобы втолковать Хельге, как делать работу, поскольку попросту не могла допустить мысли, что кто-либо в состоянии подменить ее как хозяйку. Доводы по части работы сводились к тому, что так, мол, было всегда, так, мол, делалось от века. Тогда Хельга начинала вытворять нечто несуразное. Она вдруг поднимала чугунный противень с плиты, и предназначенная на завтрак молочная похлебка у всех на глазах лилась на огонь. Это настолько сбивало с толку хозяина, что казалось, он вот-вот бросится в огонь, вслед за молоком. Он испускал крик, какой Холль слышал лишь раз в жизни, когда в церкви кричала женщина. Плита зашипела, молоко вперемешку с золой побежало вниз и расползлось медленно густеющей жижей. Вытянутые от ужаса лица, и такое великолепие на полу. Больше всего на свете Холлю хотелось вселиться в эту женщину, чтобы обновленным выскочить из нее наружу, он просто пожирал ее глазами, он упивался.
— Так, — сказала Хельга, — что вы рты-то разинули? Лучше подумайте, почему я вылила молоко.
Она пошла в сени и вернулась с тазом, тряпкой и шваброй. Хозяйка взглянула на хозяина, тот изобразил на лице улыбку и произнес:
— По радио каждое утро говорят одни и те же глупости!
— Дело не в радио глупости, а в вашей собственной глупости, — возразила ему Хельга. Целыми днями одно нытье слышишь. Ей не работа противна, а люди, так замученные работой, что ни о чем больше и думать-то не могут. Сама она полжизни угрохала на работу в усадьбах, и куда бы ее ни заносило, всюду с детских лет человека медленно убивают или позволяют убить, и до сих пор такие дети, как Холль, на глаза попадаются. Больше она этого выносить не может, всюду, куда ни глянь, один мрак. Ей уж давно кажется, что работает она не в кухнях, а в каких-то мертвецких.
Затем Хельга вышла и через несколько минут появилась с печным совком и стала молча выгребать из плиты залитые молоком полусгоревшие поленья. Роза подтирала пол. Мария отправилась за молоком в кладовую. Несколько обалдевший хозяин покинул кухню. Может быть, он думал о своем отце, которого до самой его смерти все боялись и ненавидели. Или же вспомнил о братьях и сестрах, в слезах оставивших отчий дом и никогда уже не переступавших его порога. А кто знал об этом, наверняка задумался над тем же самым после всего, что высказала новая стряпуха. А Холль думал о насажденном дедом порядке и о ребенке, оплакать которого хоть единой слезинкой старик не позволил даже матери. Ребенок умер в семилетнем возрасте, будучи в комнате один, когда мать не могла отлучиться из кухни. Холль любил этого мертвого ребенка. В иные минуты он даже хотел им быть.
После завтрака хозяин начал придумывать работу. Его фантазия, усиленная наследственным пороком, снова ожила и обрела крылья. Ни одна детская ручонка не казалась ему слишком слабой, ни одна работница — слишком беременной, никого не обделял он работой, а по вечерам в канун праздников всегда нахваливал самых сильных, если они проявили усердие. Он собирался послать Марию полазать в камышах, так как по осени там особенно красиво, но не успел заикнуться об этом, как Хельга оборвала его на полуслове. Она сказала, что Мария весь день будет нужна ей в доме и что он может послать туда Розу, они без нее управятся. Хозяин бросил на Хельгу сердитый взгляд, но возражать не стал.
Как только хозяин вышел из дома, на кухню снова спустилась хозяйка и, покачивая головой, возвестила, что Холль и этой ночью не надул в постель. Она просто в толк взять не может, призналась хозяйка, поглядывая то на Холля, то на Хельгу, почему это он вдруг перестал в постель дуть. Сроду по ночам постель заливал, а тут вдруг прекратил.
Холль еще больше пригнул голову к тетрадке с уроками, а покрасневшими ушами настороженно прислушивался к звукам, долетавшим со стороны Хельги, которая собиралась сбивать сливки.
— А что, разве хозяйка никогда не задумывалась над этим? — спросила Хельга.
— Не задумывалась? Нет, конечно же, часто думала. Не раз даже к врачу с ним ходила и с матерью его говорила, а после похорон, бывало, с женщинами советовалась, у которых зассыхи в доме. И с одним сельским доктором говорила.
Она перечисляла имена. Холлю от этого стало не по себе. Во многих домах он и не бывал ни разу, а был уже там известен, даже ославлен. Когда-нибудь да придется постучаться в эти дома с каким-либо поручением и люди сразу сообразят: это тот самый зассыха, а он будет знать, что у них на уме: вот он, ороситель усадьбы 48. "Тогда я сразу дам тягу. Я и так ни секунды в чужих домах не задерживаюсь. Я боюсь людей в этих домах, но боюсь и сказать им правду. А надо бы сказать, но уже в сенях чувствую: сейчас придумаю какую-нибудь увертку — и с глаз долой. Вся надежда на Хельгу, вдруг поможет. Она уж мне немало помогла, а поможет еще больше. Надо ей сказать, чтобы она никуда отсюда не уходила, тогда вся жизнь тут переменится".
Хозяйка сообщала, что они уж все средства перепробовали, но даже порка не помогла. Хозяин-то поначалу чаще его жучил. А он еще и выкобенивался и грубил им, но Рудольф дурь-то из него маленько повыбил. Теперь он смирный малец, правда, себе на уме. Сколько он доставил им неприятностей, сколько хлопот. Господина священника, видите ли, не любит, молитва для него как наказание. Хозяйка стала припоминать разные случаи, переводя взгляд с Хельги, которая ловко делала свое дело и при этом успевала что-то сказать Розе или Марии, на Холля, а с Холля на Марию, безучастно возившуюся со сливками, а потом на Розу, если уж Роза попадалась ей на глаза или же нужна была в качестве безмолвной свидетельницы. Снова горохом посыпались имена, которых Хельга и знать не знала, но зато знакомые Холлю. Целая толпа людей воскресла в его воображении и все для того, чтобы выставить напоказ его детство. Ожили картины скотного двора, забоя и случки, замелькали коровы, люди, лошади. Несчастные случаи, гробы с покойниками, обезображенная топором пастушка, сцепившиеся в драке братья Гуфты, Мориц с открытым спросонья ртом на куче сена, Мориц с зажатыми в грязных губах сапожными гвоздями, дядя, вязнущий в снегу по дороге в школу.
Холль слышал голос хозяйки, но уже не слушал того, что она рассказывала. У него было такое чувство, будто ему приспичило мочиться под стол, и он никак не может остановиться. Хельга дала хозяйке выговориться и наконец все-таки прервала. Каких только ужасов она тут не услышала о Холле в его же присутствии.
— О людях здесь говорят, как о груде булыжников. — Она сказала это так, что мороз прошел по коже. Под ноги хозяйке вдруг полетела рукоятка от пахталки.
— Тут и обращаются с людьми, как с камнями! — крикнула Мария и выбежала из кухни, хлопнула кухонная дверь и еще одна, в глубине дома.
— Вот тебе и на! В меня уж посудой швыряют. Сперва ты льешь молоко в огонь, а потом швыряешь в меня посудой. Неровен час и прибить могут. В собственном доме нет спокойного житья.
— Разве это твой дом? — спросила Хельга.
— Не то чтобы мой. Собственным назвать не могу.
— Почему же ты тогда сказала: "В собственном доме?"
Хозяйка пояснила, что так у нее язык повернулся, но, чей бы дом ни был, она не потерпит, чтобы прислуга в хозяйку посудой швыряла. Хорошее дело, нечего сказать. Этак-то и она сама начнет посуду кидать. — Куда это годится? До чего мы дойдем, если все будут друг в дружку посудой запускать? Света белого не взвидишь. Придется собрать манатки, да ночью, по-воровски, из дома бежать. Расширялась тут. А если бы попала. Не дай Бог, люди узнают. И сапожник, чего доброго, в своем потешном листке высмеет нас на масленицу.
Она наклонилась, чтобы поднять с пола рукоятку, но Хельга опередила и ногой отбросила рукоятку в сторону буфета.
— Ах, вот ты как! — вырвалось у хозяйки.
— Гляди, Марта, — сказала Хельга, подняв рукоятку, которая в ту же секунду, пролетев через всю кухню, ударилась о дверь кладовой. У Розы выпали из рук поленья, и одновременно с хозяйкой она издала душераздирающий вопль. Хозяйка вскочила со скамейки и в ужасе уставилась на Хельгу, а Холль ухватился за стоявший за спиной горшок с цветком. Увидев это, Хельга, улыбаясь, покачала головой и сказала хозяйке:
— Сбивалка всего-навсего вещь, и дверь кладовой тоже только вещь. Я лишь показала всем вам, как здесь обходятся с людьми. При этом вы ведете себя так, будто у вещей есть души. Какой крик поднимаете, если тарелка бьется.
Она направилась к мойке, хозяйка испуганно вскрикнула, а Хельга бросила на пол миску, и звон черепков потонул в воплях ужаса. Затем Хельга подошла к столу, отвесила Холлю пощечину, и, кроме шлепка, ничто не нарушило воцарившуюся тишину.
— Меня саму, — сказала Хельга, — в детстве то и дело награждали оплеухами. Работала как запряженная. Да и повидала на своем веку предостаточно. И уж теперь-то знаю, как из детей делают зассых и болванов. Ты вот представь себе, Марта, что у тебя рука обожжена, ты ведь не будешь тут горбатиться, а сядешь в инвалидное кресло, а кто-нибудь войдет и начнет по всей твоей кухне дорогими тебе предметами швыряться. Да у тебя в голове помутится от такой карусели, а там, глядишь, и в постель начнешь мочиться, как замученное страхом дитя. А ведь и всего-то делов — предметы мимо тебя летают, никто при этом тебя ни пальцем не трогает, ни ремнем не охаживает. Больше двадцати лет, — продолжала Хельга, — откухарила я по разным домам и на чужих спину гнула и лишь теперь могу сказать про все про то, чего в городе натерпелась и как чуть с ума не сошла. Если о детстве рассказывать, дюжины газет мало будет. Когда я смотрю на Холля, Марию или на Морица, то перед глазами собственное детство встает. Я бы не стала все это говорить, — втолковывала Хельга хозяйке, — если б не знала, что везде вокруг царят одни и те же убийственные заблуждения. Бога молить да детей колотить, — вот и весь закон жизни, — заключила Хельга.
Тут хозяйка посмотрела на часы.
— Господи Иисусе! — всплеснула она руками. — Я тут уши развесила, и детей разбудить забыла. Придется с постели сорватьи в школу записку с извинениями составить.
Понял ли Холль, о чем шла речь?
Да, он понял, что эта женщина понимает его, что у хозяйки короткая память, что хозяин всегда оглушал их работой, что хозяин никогда не бьет скотину, что у него сердце разрывается, когда на бревне трещину увидит. Но, слушая Хельгу, Холль думал прежде всего о том, что, дай Бог, работники примут сторону Хельги, что носить обед работникам она будет посылать Марию, а не Розу. Хотя Мария не пожалела на допросе ни Фельбертальца, ни Найзера, ни Лоферера, не в силах унять ненависти ко всему, что творилось в усадьбе, а с другой стороны, потому, что и так все уже было давно известно, все же она казалась Холлю надежнее Розы. Роза будет льстиво хихикать каждой шутке хозяина и взахлеб рассказывать ему про всех и про все, а Мария взвалит корзину на спину, сядет на велосипед и поедет по деревне, пересмеиваясь со встречными, а потом у шалаша за едой, от нее слова не добьешься. Еще его успокаивала мысль о том, что крестьянин, которому она дала от ворот поворот, на другой же день донес на нее и на сестру. Вся деревня про это знала, все вокруг судачили или многозначительно молчали, а теперь на Марию люди пальцами показывали.
В школе Бедошик затеял своего рода игру. Каждый ученик должен был назвать своего друга. Холль сдуру назвал одного деревенского горлопана, а потом со стыдом увидел Лео, своего единственного друга, который остался в полном одиночестве, а в качестве друга назвал его, Холля. Домой шагали вместе, и Холль не знал, куда глаза девать.
Когда он вошел в сени, по лестнице спускались Мария, за ней хозяйка и Хельга. Они горячо в чем-то убеждали Марию. Покуда Холль доставал из духовки подогретый ужин и нехотя ковырялся в тарелке, до него дошло, что Мария убежала наверх в девичью, забаррикадировалась сундуками и кроватями и начала выжидать, когда можно будет, захватив пожитки, удрать из этого дома. Хозяйка говорила, что не раз подымалась наверх и у запертой двери пыталась по-доброму втолковать и объяснить, что Марии в ее-то состоянии и податься некуда, не говоря уж о том, чтобы работу найти.
— Кто возьмет беременную работницу? — то и дело вопрошала она Марию через закрытую дверь.
Найзер не молился.
Мария не молилась.
Конрад не молился.
Фельберталец что-то бубнил.
Лоферер бубнил.
Холль тихо молился, а про себя ругался.
Хельга сидела на скамье и листала цветной журнал.
Прош не молился.
Гуфт скорее всего тоже.
Роза не знала, молиться ей или нет.
Феликс молился из страха, но неохотно.
Йорг молился из страха, но неохотно.
Хозяин молился громко и был рад завершению.
Лишь хозяйка молилась и злобствовала.
Мориц сидел на кухне и курил самосад.
Все уселись за стол, а Мария тут же принялась есть. Остальные даже ложек из кожаных петель под столом вытащить не успели, а Мария уже вывалила в тарелку клецку, рубанула по ней ложкой и начала жевать. Прежде за это она получила бы от Мастерового ложкой по рукам. А теперь работники лишь загоготали, все от души смеялись над многовековым обычаем, не смеялись только хозяин и хозяйка. Но и прикрикнуть хозяин не решился, он чувствовал, что тогда, чего доброго, опрокинется весь стол с клецками, тарелками и салатницей на треноге. Найзер с Конрадом только этого и ждали, и никто не смог бы остановить их. Однако вскоре работники поутихли и ели уже молча. Тут вдруг Мария со смехом сообщила, что получила письмо от сестры. Та пишет, что в исправительном заведении во время еды дозволяется говорить только воспитательницам, больше никому, но сестра все равно болтает.
— Стало быть, накажут за это, — сказала хозяйка.
— Заставляют мыть полы и сортир чистить, но ей это ничего не стоит.
— Ни дать, ни взять — Бернадетта, — ответила хозяйка.
Так как по вечерам после стряпни Хельга нередко ходила на другой конец деревни и приносила из табачной лавки газеты или поручала это Холлю, а заказные письма получала с отечественными и заграничными марками, да еще потому, что она сама писала письма, то и для хозяина, и для хозяйки она уже была не просто кухаркой, но уважаемой женщиной, которую благодаря газетам даже немного побаивались. С хозяином она, собственно, и не разговаривала, но постоянно без церемоний ставила его на место. С хозяйкой же вступала в разговор, поскольку той хотелось знать, что происходит с детьми, когда их бьют. Не годится, говорила Хельга, рассказывать разные истории и не задумываться над ними. Раньше ей не раз приходилось слышать красивые рассказы о том, как на Сретение работники топчутся в общей комнате, попросту не решаясь погрузить свои сундучки на сани. Теперь она считает, что было бы куда лучше, если бы вместо сундуков они имели рюкзаки да палки.
— А на Рождество? — спрашивала хозяйка. — На Рождество-то все же повеселее бывало?
Вечерами стал заходить Хартингер, чтобы сагитировать Марию и Розу для участия в предрождественском представлении. Мария отказалась сразу, а Роза призадумалась: роль-то она бы и взяла с полным удовольствием, но времени, поди, много уйдет на это дело. Ей бы постоять на сцене и прочитать всю роль, не прерываясь.
Коммунист приходил за молоком. Его в доме всегда привечали. Хозяин частенько расспрашивал его про учебу в Москве и о русских крестьянах и не упускал случая втравить Хартингера в спор с Коммунистом, а сам всегда принимал сторону коммунистов, чтобы растянуть разговор.
Во время одной из таких посиделок какая-то старуха принесла в дом новость: Лехнерша преставилась, уже в гробу лежит, можно идти прощаться. Все надели пиджаки и, проделав небольшой путь в сумерках ноябрьского вечера, вошли в старый дом. Там ходили на цыпочках, всюду — растерянные лица и приметы неожиданно прерванных дел. Наверху, в комнате, лежала покойница.
Так и тянуло либо уйти вслед за ней, либо вырвать ее из жуткого оцепенения. Холль крепился, чтобы не закричать. Вот недвижно лежит женщина, которая с детских лет работала как заведенная. Даже сейчас он видел ее в бесконечном труде: то ночами в винокурне, то с тяжелыми ведрами у свинарника, то в саду, то на пашне. А рядом с ним стояла мачеха, до ужаса похожая на покойницу. Они быстро помолились и ушли. Холль просто не мог понять этих людей. Всю жизнь они на виду друг у друга, а потом молятся и хоронят, и все, не меняясь, идет своим чередом.
Вернулись домой, выслушали разглагольствования хозяина, и Холлю хотелось убить его. Сколько раз сидела Лехнерша в этой комнате, сколько раз сидели с ней вчетвером, впятером, вдесятером в тысячах комнат окрестных домов, и вот хозяин говорит о ней в прошедшем времени и утверждает, что у нее была прекрасная смерть: "Господь приготовит ей хорошее местечко". Даже Хельга не смогла долго слушать это и поспешила уйти. В ответ на такое извержение глупости ей тоже нечего было сказать.
И само погребение было очень скромным. Но вскоре после этого, когда в автокатастрофе погиб какой-то парень, на кладбище было черно от траурных одежд, и вся деревня, как положено, отскорбела по незнакомому лесорубу.
Хельга ушла нежданно-негадано. После нее в доме остались несколько книг и блокнот. Книги разобрали хозяйка и работницы. Хозяин посмеивался над ними, книжка, мол, что для новорожденного теля рюмка, хотя сам он читал книжки про усопших и убиенных императоров. Холлю пришлось довольствоваться блокнотом. Он был уже потрепан, с вырванными листами. Когда посылали за дровами, Холль часто усаживался в дровяннике и начинал читать блокнот. В рассказиках речь непременно заходила о гневе и о том, на что способны люди в приступе гнева. Там была история о заколотой женщине. В другом рассказе кто-то отсек себе оба уха. Но говорилось также и о том, как зарождается гнев и что человек от природы не вспыльчив.
В облачении Деда Мороза Холлю явился Бруннер, которому Холль уже не давал ответов на уроках Закона Божия. Он начал спрашивать Холля и Конрада про три непреложные божественные истины, а из-за его спины, гремя цепочкой и грозя розгами, то и дело выскакивал Бедошик. Бруннер пытался подсказать, хозяйка сердилась, выпроводила Бедошика с корзиной подарков из комнаты, но тот снова прискакал и, рыча, набросился на Холля и Конрада. Конрад убежал за печку, Бедошик — следом. Конрад огрел его сапожной колодкой и поддал ногами, Холль тоже подскочил и успел добавить парочку пинков до того, как появились хозяйка и Фельберталец.
Холль все еще иногда дул в постель, но хозяйка уже не казнила его ненавистным взглядом, однако белье продолжали вывешивать в общей комнате. Найзер занес обух, ударил, еще и еще раз, и свинья рухнула, а хозяин всадил ей нож. Холль запускал поварешку в кровь. Повсюду резали скот. Жаровни дымились запахом кровяной колбасы и крови, и священник не замедлил явиться с домашней проповедью. Найзер устроил грандиозный скандал: обычай — не обычай, ему наплевать, он хочет сидеть в общей комнате, но только без священника.
Половина деревни, казалось, обезлюдела, все собрались в одной комнате, Бруннер занял место под распятием. Вошел пьяный Найзер и с порога гаркнул, что желает посидеть без священника. Побагровев до корней волос, Бруннер выскочил вон. Вслед ему раздался смех, а на другой день пили водку. Тогда Бруннер решил подъехать к молодежи, он разложил на столе игру — какие-то пружинистые фишки, нажмешь — и подпрыгивают. Во время игры кто-то пожелал узнать, почему баловство с девками считается грехом? Тут Бруннер мгновенно свернул игру и, хлопнув дверью, удалился.
Все обрастало инеем и падавшим снегом, из здания школы доносились рождественские песни, сарай все еще торопились набить сеном, точили ножи, Мария и Роза, ползая на коленках в общей комнате и кухне, скребли и мыли полы. Холлю разрешили после обеда покататься на санях. На воле было морозно. Пришел Бартль. Зажгли свечи. Работники неуверенно располагались вдоль стен. Под распятием — фигурки пастухов и святого семейства. Хозяин в старинном крестьянском одеянии, взгромоздясь коленками на скамеечку и опершись локтями на стол, излучал и благостность, и властность. Остальные стояли на коленях вдоль скамей.
Холль внимательно наблюдал за пальцами хозяина, перебиравшими четки, — сколько он там отщелкнул косточек, две или три, — потом снова переводил глаза на часы, так как уже знал, что на три полных молитвы хозяину требуется полчаса, одновременно Холль поглядывал на лица в отсветах свечных огней, и эти полчаса тянулись невыносимо долго. Завершив три круга молитв, воззвали к дюжине святых, отбубнили один "Отче наш" за дедушку, один — за бабушку, потом попросили у Господа блаженного упокоения в смертный час.
Вспыхнул электрический свет. Все облегченно вздохнули и в ожидании звона сняли слуховую заглушку. Потом все встали вокруг елки, запели и, стыдливо принимая гостинцы из рук хозяйки, торопились поблагодарить и уйти. Холль задержался, никаких подарков он не желал, однако вознагражден был щедрее, чем работники, хотя и не так, как братья. Ему объяснили, что все дело в крестном. Накрыли на стол и принялись за еду. Хозяин что-то рассказывал про людей, которым в Святую ночь приходится бесприютно бродить под открытым небом, про отрубленную руку, про какое-то убийство.
Бартль снова ушел на дальний надел. Найзер крепко выпил и начал петь в церкви тирольскую песню, его вышвырнули к воротам кладбища. Пришлось ему продолжить трапезу на могиле отца. Дети были в новых рубашках и брючках. В церкви пахло человеческим потом. Обратный путь внушал Холлю страх. Дети вокруг наперебой рассказывали о подарках. Мороз покусывал нос и уши. Под ногами скрипел и хрустел снег. Внизу горели огни, наверху — звезды. Хотелось перенестись куда-нибудь подальше отсюда и стать взрослым. Сугробы щетинились черными изгородями. Ручей беззвучно скользил меж больших камней.
Найзер с шумом вломился в дом, сорвал одежду, развешанную у печки, и решил станцевать с Морицем. Окна обледенели. Завтракать сели в теплых байковых рубашках. Потом была многолюдная процессия с пением духовных гимнов и речами. Холль думал об избиении младенцев. О жестокости Бога-Отца. Будь Он иным, Он не допустил бы этого страшного кровопролития, ведь Он же всеведущ. Вспомнилось, как мачеха сказала однажды хозяину: "Если все не так устроено, выходит, и Бога нет?"
Он попытался представить себе врывающихся в дома солдат, крики матерей и младенцев, которых обезглавливали на месте или же просто закалывали, а Господь-Отец с небес взирал на эту бойню. Холль огляделся: вереница детей, Бруннер и два других священника шествовали медленным шагом, здесь все делалось медленно, быстрота была в чести только на усадьбе 48, здесь же никуда не торопились.
Холль увидел своего дядю и надумал было подскочить к нему, он уж порывался пробиться к нему сквозь толпу на кладбище, но у него сжались кулаки в карманах — идти пришлось мимо могилы старика. Своего дядю, этого молчуна, который, как говорили, был вылитый старик, Холль любил без памяти, а старик будил в нем столь же сильную ненависть, хотя Холль никогда не видел его. Сам выбившись из батраков, старик столько лет изводил батрацкий люд всеми мыслимыми притеснениями, бил и обижал детей, тиранил жену, продавал в церкви коров и умер сельским богатеем, а отец унаследовал все наворованное и выбитое из людей добро, и в своем воровском владении тут же вполне обдуманно дал почувствовать другим все, что испытал на собственной шкуре, чтобы удержать и расширить награбленное за многие годы.
Наконец-то дожили до обеда с мясом. Все наедались так, что с трудом из-за стола вставали. Холль надел на себя три куртки, покрепче зашнуровал ботинки, нахлобучил шапку с кисточкой, сунул руки в варежки и вышел на заваленный снегом двор.
В крохотной жилой кухоньке было тепло, даже жарко. Он вспоминал Хельгу и рассказывал о ней и прочих работниках. Мать слушала Холля и в свою очередь рассказывала ему о Бруннере, на проповеди которого она побывала. Тут Холлю стало невыносимо душно, он выбежал на свежий воздух. Лица детей, с которыми он сдружился до того, как попал в усадьбу 48, показались теперь чужими, а все окрестности — сказочно незнакомыми. Он вернулся в кухоньку. Там была старуха, уставясь на Холля, она попрекала им мать, выковыривала из недр памяти какие-то благочестивые речи, в которых проповедники проклинали внебрачных детей. Старуха принялась хозяйствовать, отправив мать в церковь. На Холля старуха покрикивала, задавала ему неприятные вопросы, и лишь из любви к отчиму, к братьям и сестрам он не стал крушить все вокруг. Каково же другим-то приходится, спрашивал себя Холль. Вся малолетняя орава расселась по углам, был тут и отчим, он развлекал Холля, играя с ним в загадки. В голове мелькнула мысль о скотине в хлевах — сыта ли и напоена? Вспомнился Бартль на дальнем наделе и Прош.
Старуха углубилась в чтение «Рупертиботе». "Почему священник никогда не восстанавливает своих прихожан против скотины, а натравливает на людей. Почему не на быков?" Холль посмотрел в окно, на котором было намалевано овечье стадо и какой-то ненастоящий пастух, Холль-то знал, как выглядят настоящие. И здесь детям не дают жить без надзирателей, а впереди убывающий, тающий на глазах праздничный день, и Холль все снова и снова думал о проклятии. "Эти трое у алтаря проклянут меня, а я должен сидеть и делать вид, что это мне нравится". Снова слышались ему слова «справедливость» и «Рождество». Потом они ехали зимней дорогой, вместе с целой толпой вошли в какой-то старый дом. Холлю показали лавки, с которых он когда-то падал, задавали ему вопросы, щипали его и похлопывали, а потом накормили. Как-никак ребенок. Здесь его мать научили работать и молиться. Показали ему и какой-то другой дом, водили по заснеженному полю и лесу, вошли с ним в еще один дом, где лица были потеплее, но ни одного он припомнить не мог. Работники лежали на лавках.
Долина становилась все уже. Они начали крутой спуск, у трактира вышли на остановку, сели в автобус. Холлю досталось свободное место. Наваливался вечер. Холод пробирал сквозь одежду. Выли и перелаивались собаки. Горели огни. Показался какой-то придурок с ломтем хлеба в руке. Окольными путями Холль подходил к усадьбе 48, все время останавливаясь и вглядываясь в ночь, у штабеля досок потянуло навозом из конюшни. Холль размышлял о том, что нет ничего разумнее, чем просто брести, просто идти сквозь ночь, пока ноги несут. Но Холль еще раз сказал себе: "Ведь это же всего лишь люди, почему я должен из-за них губить себя? Тогда я стану одним из убитых, через которого попросту перешагнут и со спокойной совестью будут унижать и мучить других, как поступали со мной, нет, этой радости я им не доставлю, я пойду к ним и когда-нибудь ударю по ним их же оружием".
Он вошел в дом. Мориц. Роза. Мария. Братья. Хозяйка. Отца не видно. Холль поморщился, сел возле Морица и начал его разглядывать. Потом ходил туда-сюда: комната — кухня, комната — кухня, комната, но теплее от этого не стало. Опять надо ко всему привыкать.
Чай разливали по термосам. Потом в сумерках поднимались наверх, мимо запорошенных снегом столбиков с распятием. Холль вспомнил случай с возчиком дров: Богоматерь уберегла его, остановив разогнавшуюся с горы повозку в метре от толстого дерева.
Пологий путь, крутой подъем, снова тянется пологая дорога, острые скалы и резкая крутизна, ровная ложбинка, а потом долгий подъем и, наконец, постепенный спуск лиственничным лесом ко рву, где до самого водопада тянутся завалы из обледеневших бревен. Батракам и поденщикам было велено осторожно грузить бревна на сани. Хозяин и сам трудился, покуда холод заставлял. Лоферер на другом конце сталкивал бревна на выгон. Найзер, Гуфт и поденщики грузили и подтаскивали снизу все новые бревна, выуживая их из воды. Стуча коваными каблуками, они прыгали по скользким бревнам. Холль и Конрад чередовались с Морицем, они ехали по таким крутым горкам, что груз прямо-таки толкал лошадей вниз. После погрузки, когда дорога шла вверх, Мориц старался держаться впереди лошадей. И пока они с Холлем делали свое дело на южных склонах, на северных отец Лоферера возился с дровами. Он напоролся горлом на сучок, бросился бежать за помощью, падал в снег, снова бежал, одолевая все более короткие отрезки пути и в конце концов истек кровью на заснеженной тропе. Все узнали об этом, лишь когда собрались в комнате. Потом уселись за стол и начали есть.
Наступило Сретение.
Мария отправилась в больницу.
Был еще один вечер с танцами, пивом и водкой. Старинный обычай. Холлю пришлось побегать по округе, собирая людей, умевших на славу повеселиться, среди них — отменных танцоров. Знатока анекдотов. Четырех музыкантов. Сам хозяин решил блеснуть своими шутками-прибаутками. Торжествовала щедрость.
Найзер попал в исправительное заведение.
Фельберталец попал в исправительное заведение.
Конрад подался на стройку.
Гуфт перешел к другому хозяину.
Лоферер вернулся к своему прежнему, не столь богатому, где работы было поменьше, кормили посытнее, с жильем и заработком — получше.
Роза устроилась служанкой в один из так называемых приличных домов.
Прош остался.
На Морица не было спроса.
Напившись кофе из винных ягод, Холль должен был сию же минуту бежать в хлев, так как новый скотник еще не появился. Он воткнул вилы в толщу сеновала и с ожесточением вырвал клок, чтобы хоть как-то разрядить свою ярость. Мерзкая труха опять полетела в лицо. Он бросил вилы и посмотрел, что делается снаружи. Ничего хорошего. Холод. Слепящая белизна. А здесь, внутри, нескончаемые пласты сена. И мычание. И опять никакого просвета.
Он снова полез на сеновал, обхватил холодный черенок вил, потом подышал на руки и продолжил то, для чего его здесь заточили, — метать вниз сено для восьмидесяти голов скота. Покуда они с Прошем задавали корм, убирали навоз, доили, ко двору стекались новые батраки, поодиночке и разными дорогами. Когда Холль и Прош принесли в дом молоко, на кухне топтались три работницы. Был тут и заезжий горожанин, большой любитель сельской жизни. Он часто сюда наведывался и за рюмкой водки вел с хозяином долгие разговоры о необходимости послушания и порядка.
В комнате сидели четверо батраков. Холлю понравился тот, что курил трубку, но для всех новеньких Холль был пока только хозяйским сынком и не мог еще рассчитывать на доверие, чтобы предостеречь их. Друг с другом батраки почти не разговаривали. Год был позади. Опять исправно молились, исправно работали, у хозяина появились новые слушатели. Про истекший год он ничего не рассказывал. Один из работников сам был горазд поговорить и всюду влезал в долги. Часто приходила его заплаканная мать. Время от времени являлся отец и уплачивал часть долгов. Парень же никогда не унывал. Хозяин как-то сказал, что работник должен быть непременно веселым, по нему, так веселые лучше сильных. Курильщик тоже был веселым батраком. Никто никогда не видел, чтобы он справлял нужду в отхожем месте, зато нередко кто-нибудь с проклятием выпрастывал руку из кармана пиджака или выпрыгивал из сапога, поскольку для ноги уже не было места. Лишь в конце месяца весельчак становился немного грустным, так как приходилось платить за троих детей. Фоглер, третий из батраков, временами день-другой не выходил на работу. Четвертый был поляком.
В день исповеди Мориц чуть свет ушел из дома, чтобы поработать на самом дальнем лугу, и вернулся, когда уже стемнело, шатаясь от голода. К такой хитрости Мориц прибегал каждую весну для того, чтобы избежать исповеди, но на сей раз это ему не помогло. Хозяйка подняла шум, Мориц размахивал кочергой, но уже на следующий день она настигла его за печкой и облачила в свежевыстиранную одежду.
Холлю отвертеться от исповеди не удалось. Он бы, конечно, лучше отработал день, как поляк, только бы не ходить исповедоваться, однако все же пришлось тащиться к Бруннеру, а стоять перед ним на коленях, да еще так близко, уже было наказанием, особенно если знаешь, как много ему про тебя известно. Десять заповедей волновали его как прошлогодний снег, вот если бы кто вошел в церковь да перевернул тут все вверх дном. Холль чувствовал себя теленком с надрезанным горлом, Бруннер мучил его четвертой заповедью. Снаружи ждал отец. Шлепая по грязи, Холль отправился домой. Работники ходили на исповедь ради удовольствия. Холль не мог этого понять.
Июньские воскресенья, как и раньше, были сдобрены горьким юмором. Снова тошнотворный смрад цветочной пыльцы. Когда церковные шествия проходили под хмурым небом, Холль испытывал какую-то священную радость. Если во время мессы шел дождь, Холль просто сиял, если же дождь лил как из ведра, его счастью просто не было предела. Дети вокруг лишь угрюмо молчали в страхе перед бесчисленными кошмарами грядущего лета, но Холль не видел рядом никого, кто хоть как-то пытался бы этому противостоять. Он ждал появления человека, который мог бы вступиться. "Для чего же тогда полиция?" — часто недоумевал Холль. В конце концов служили в ней и бывшие батраки, выросшие на хозяйских усадьбах. Почему никто не хочет вспомнить о былых мытарствах. Постепенно вызревала мысль, что ни один человек на свете не имеет права распоряжаться себе подобным по собственной прихоти. И хотя хозяйка отзывалась о нем при людях всегда одинаково, он объяснял это просто ее природным слабоумием, противоречия его больше не смущали, и он уже смирился с тем, что она продолжает топтать его душу.
Зато можно было тешить себя мыслью о предстоящей поездке домой на Пасху. Мать как-то привела Холля к одной бездетной чете, приютившей его в первые два года, когда он начал переходить из рук в руки, а уходя из домишка этих людей, сказала, что они в ту пору хотели его усыновить, да она отказала, потому что детей дарить не годится. С того самого дня это "не годится" крепко засело у него в голове. Жить стало невыносимо. Почти семь лет неотступно терзала мысль: "Она бы меня им подарила, но раз это не годится, сбыла меня с рук отцу. С этой мыслью катил он по заснеженной долине, с этой мыслью стоял в кузнице, глядя на световую дугу, а потом нес на плече заваренное лезвие косы и думал о супружеской паре, которая хотела его усыновить, а хозяин, получивший такое позорное достояние, спал и видел в нем будущего батрака, и все это потому, что люди говорят, будто это не годится".
Матери больше не существовало.
Само это слово он с тех пор не мог слышать.
Слово «отец» он давно уже не воспринимал.
Но он должен был думать. Чем бы ни занимался, он должен был думать.
Уж если жизнь свела его с таким множеством людей, ничто не казалось само собой разумеющимся и ничто не оставляло равнодушным.
Стояла жара. Лехнер смертельно занемог, однако этот полутруп в ночной рубашке выгнал из дома Бруннера. Тот явился на другой день и кружил поблизости, часами торчал у смертного одра с крестом и Священным писанием.
Пришла хозяйка с бутербродами, с кофе из винных ягод и с водкой для Фоглера и Алоиса Штунка. Огромная поляна была покрыта скошенной травой. Фоглер с руганью спрыгнул с телеги, утирая пот подолом рубахи. Рядом и вдалеке Холль видел лица, мокрые от пота, все было до ужаса бессмысленным и все по милости одного недоумка. Холлю попались на глаза две шляпы. Штунк был помешан на шляпах, ради новой шляпы готов был работать целую неделю, но во время дождя всегда ходил с непокрытой головой. Холль налил в шляпы воды, тогда взбешенный Штунк просто взял да и ушел, а с ним — и дешевая рабочая сила. Хозяин, который раньше с довольным видом предрекал, что Лехнер к нему на коленях приползет, вдруг помрачнел и стал много орать, а Холль назвал его недоумком и получил по шее. Потом хозяин все повторял слова своего отца, суть сводилась к тому, что наказание до поры только приговор, исполнять который надлежит лишь на праздник.
Холль бродил босиком по земле, уворованной дедом, работал на сене, думал о старике и его свирепом презрении к людям, живо представлял себе старика с вожжой в руках на обычном месте экзекуций, в чердачной комнате, и снова вспоминал дядю и многих других, разделивших участь Холля, участь всех, кто жил в долине. И с какого бы бока он ни взглянул на покойного деда, ничего иного, кроме усердия по части преступности, в нем не находил. И вот Холль спустился по тропке с выгона и вскоре предстал пред хозяином в чердачной комнате, и из головы не шли преступления деда, и, вынося долгую череду ударов, не издал ни звука, щеки были сухими, как деревянные плашки, а вот хозяин пыхтел и к концу даже повизгивал, как пес, и, выбившись из сил, пошел с Холлем вниз, к столу, и впервые за более чем семь лет еда показалась Холлю вкусной.
Лехнер все больше слабел, он стал совсем беззащитен, когда в третий раз к смертному одру был допущен Бруннер. Всю свою жизнь Лехнер ошарашивал округу сумасбродными нападками на Церковь, а теперь вот слег. После первой попытки соборования он опять было вскипел яростью, но добиться уже ничего не мог, дочери только этого и ждали, впустили Бруннера в дом и объявили старика выжившим из ума. Будучи вспыльчивым с детства, он и умер в приступе гнева, но в завещании всем своим имуществом распорядился так, чтобы не обделить никого из детей. В нем много оказалось всякого понамешано, даже и такие вот проблески человечности, которых не мог не заметить Холль после всего мрака затмения, что видел он в человеческих душах.
Один из крестьянских сынков толкнул Проша в грязь, тот рассердился и уехал с лугов. Хозяин свистом сдернул Холля с воза. Пришлось оседлать мопед, чтобы через полчаса склониться над подойником, уткнув голову в теплое коровье брюхо, и два с половиной часа заниматься дойкой. Дольше он уже не мог — руки до самых локтей ломило от боли. Молоко потащили в хижину, силясь не расплескать впотьмах на крутой лесенке, ведущей в ледник, распахнули ворота, выпустили коров, Холль погнал их наверх, потом бегом вернулся в хлев, убрал навоз, зашел в хижину, поел, наколол дров, дождался сумерек, снова поперся в гору, собрал коров, пригнал в хлев. Накинули цепи, вернулись в хижину, скинули сапоги, брюки, упали на лежаки, задули лампы, а там уж и будильник затрезвонил. Холля шатало, когда он пытался напяливать брюки, натягивая сапоги, он все-таки грохнулся, во время дойки у него слипались глаза, в довершение всего, скользнув меж колен, упало и разлилось по навозной жиже ведро молока. Он снова вывел коров и черепашьим шагом стадо двинулось в гору, снова побежал вниз и помог вытащить из воды фляги и отнести их к помосту, позавтракал, выгреб навоз, повесил через плечо сумку с солью и, удирая от яростно ревущего быка, поспешил на верхнее пастбище. Скотина так резво устремилась ему навстречу, что опять пришлось дать стрекача.
Прош высыпал соль в ручей, вместо того чтобы подкармливать ею скотину. Три коровника утопали в навозе. Не хватало одной телки. С самого верха Холль сбежал вниз, наскоро поел и опять отправился в путь, чтобы собрать разбредшихся коров. Поздней весной он спал обычно не больше четырех-пяти часов в сутки, ближе к осени удавалось иногда поспать и все семь. Оставаясь один, он приваливался к стене с мертвецки бледным лицом, а перед глазами стояло пепельно-серое лицо хозяина, Холль упирался взглядом в оба окна, и ночь тянулась намного дольше года. Ему было тринадцать. Прошу — семнадцать. Многие двенадцати-тринадцатилетние ребята делали до него эту работу. Всем полагалось быть веселыми и резвыми. На совести Проша была пропавшая телка. В связи с этим окрестные пастухи называли места, где им с помощью бинокля удалось разглядеть его спящим. При хорошей погоде он, мол, прохлаждался в теньке, при плохой — забирался в сенной сарай или уходил в самый нижний коровник, откуда появлялся лишь несколько часов спустя. Там-то его и застукал потом скотник. Холль вполне допускал, что все это правда. В конце концов, он и сам шалел от работы. Целую неделю приходилось ему придумывать всевозможные ухищрения на верхнем выпасе, чтобы его не растоптала изголодавшаяся по соли скотина, нередко он залезал на крышу или на дерево, проклинал чужое добро и в отчаянии плакал, потому что на него взвалили слишком много работы, она была ему просто не по силам, к тому же его обижал уничтожающий приговор: ленив и непроворен.
Хозяин расхаживал по хижине и качал головой. У него в голове, видите ли, не укладывалось, как такое может быть, справлялся же он сам в тринадцать лет с этой работой, а с верхнего выпаса приходил самое позднее в половине одиннадцатого, а вот он, Холль, возвращается только в два. Уж мог бы небось быть чуток порасторопнее. Двенадцатилетний рохля у него с языка не сходил, и все время повторялись словечки «слабоват», "проворен и весел".
Холль выскочил за порог и побежал по лугу, он мог лишь бегать, он хотел убежать от самого себя. Он точно знал, чего добивается хозяин — убить все то, чем могли еще жить Холль и ему подобные. А еще Холль невыносимо страдал из-за его языка. Все почтенные землевладельцы в округе выражались так же, как хозяин, и всюду задавали тон. Что мог поделать Холль с этими словесными рогатинами? Он знал, что хозяин придумал какой-то новый способ качать из его жил деньги и владеть его телом как заблагорассудится. Холль сам хотел владеть своим телом, но кому сейчас это объяснишь? Он бегал с выпаса на выпас, сновал как челнок туда и сюда. Страшная ярость по-матерински лелеяла его. Он видел, как далеко внизу выезжает на телеге хозяин. Гнал перед собой отяжелевших от сытости коров, Холль не чувствовал теперь никакой усталости, его лишь пугало такое множество коров. У каждой — огрузшее от молока вымя. Во всех трех верхних коровниках, как всегда, навозу по колено. Внизу, у хижины, — по колено грязи. Козы, должно быть, высоко в горах. Руки у Холля отливали синевой. Как и многие из работников, зимой он отмораживал руки, и доить было трудно. Да и фляги с молоком слишком для него тяжелы. И бадья-мешалка тоже. Но все это можно было только понимать и чувствовать. Говорить про это ему нельзя. Он не хотел окончательного позора. Жаловаться на тяготы работы — позор великий. Ему хотелось просто умереть, заснуть и больше не просыпаться, но его все время будили, грубо вырывали из сна и будто бросали в сырое ущелье — холодная влажность штанов, портянок, сапог, холодные фляги, холодный подойник. Холль еле таскал ноги по залитому грязью полу, поспевая за скотником. Завтра будет другой. Его непрерывно клонило ко сну. Ледяная вода бодрила лишь на минуту-другую. Руки не крепли, а становились слабее. Скотник был от него не восторге. Про себя Холль молил всех богов, чтобы не пришлось выгонять каждую корову по отдельности.
Все еще тянулся август. Дожить до октябрьских денечков казалось делом безнадежным. Уходя из хижины, он видел пастухов, разбредшихся по лесу и осматривавших лощины. Он ускорил шаг. За ним опять погнался бык. Наверху Холль пошел помедленнее, двигаясь в направлении ущелья, дальше идти было страшно. Большое захоронение осело и постепенно сглаживалось, и, подойдя к обрыву, Холль подумал о том, что его растерзанный труп вряд ли вообще будут искать там внизу. Он посмотрел туда и двинулся по краю ущелья, через лиственничный лес и дальше, все круче забирая вверх, и все время его не оставляла мысль о том, что он принужден жить и работать как каторжный. Он стоял перед страшным выбором. С одной стороны, Холль дорожил своей жизнью и хотел жить, с другой, — был всего-навсего рабочей силой и понимал, что только за это его и держат, что человеком он никогда не будет. От этой мысли в голове мутилось, но у него не было иного выхода, свою жизнь, свои телесные силы он и впредь должен отдавать хозяину.
Утром, разумеется, он опять думал совсем иначе. Иногда из сонного забытья его выводил смачный шлепок по лицу коровьим хвостом, случалось также, что корова опрокидывала его в грязь, и тогда он был благодарен неожиданному пробуждению. Дважды в неделю, и так в течение нескольких недель, на клочках бурой оберточной бумаги он проклинал однообразную еду, каковой пробавлялись в горных лугах, совал записки Цукмайру в кабину молоковоза, чтобы тот передавал их Морицу. Порой, стоя на помосте, вступал с Цукмайром в разговор о достоинствах дизельного двигателя, в то время как напарник Цукмайра закидывал в кузов сорокалитровые фляги. Что еще? Возле хижины появилась вдруг туша старой свиньи. Ветеринар забраковал ее. Сначала из страха заразиться они ели маленькими кусочками, потом отважились на более крупные порции и наконец вместе с окрестными пастухами съели всю тушу. Ближе к осени Холль все сильнее углублялся в горы, доходя до самой отдаленной ложбинки, где мог наткнуться только на овец, да разучившегося говорить пастуха. Чем выше он забирался, тем быстрее и радостнее становился шаг в этой ничьей глуши, хотя даже такие прогулки совершались по приказу хозяина: тот посылал Холля искать коз, а потом еще приходилось и наверстывать оставленную работу, когда, выбившись из сил и чаще всего без коз, он возвращался, встречаемый лишь бранью и новыми каверзами. Он не нашел коз — вот и все, что Холль мог сказать. А хозяин на это отвечал: "Испариться они не могли".
Вокруг было много простодушных лиц, юных, не очень юных и старых. Грузчики цемента и люди в сапогах гидротехников. Вереницы завывающих под тяжестью грузовиков. Побледневший как мел водитель, раздавленный мужчина, искореженный мотоцикл и появившиеся через полчаса толстые господа, которые приехали поохотиться из Германии. В поселок он спускаться не стал, потому что у хозяина там было слишком много ушей и глаз. Полкило масла развязывали людям языки. Он был с ними всеми знаком, видел их, когда они приходили на усадьбу, и знал, что они часами сидят с биноклями у своих окон. У него были свои местечки, где он занимался рукоблудием. Мочиться, опорожняться и думать он мог где угодно, но работа от этого легче не становилась. На воле он произносил в одиночестве речи против своих притеснителей и против их взглядов друг на друга, против обычая судить да рядить. Он думал об исправительном доме. О том, как дела у Марии. О житье на вольном воздухе. О Бартле. О многих, многих людях. Ясными, светлыми сентябрьскими ночами где-то между тремя и четырьмя он уходил перегонять наверх коров, потом опять приходилось спотыкаться в кромешной тьме, вечно на что-то напарываясь, то и дело падать, натыкаясь то на груду камней, то на разлегшуюся корову, он подолгу не бывал в доме, нередко возвращался, хромая, и в царапинах, догадываясь о них либо по теплому пятну крови, либо по жжению на коже. К тому же часто шел дождь, холодная одежда налипала на тело, зато легче давалась уборка навоза.
Хозяин уже не распускал руки, но изводил его словами, при всяком удобном случае выставлял перед людьми никчемушным дармоедом, человеком, не способным ни на какую работу. Где и кому нужен такой-то? Кто захочет его взять? О том, чтобы лес валить, не может быть и речи. Мостить русло речушки тоже не возьмут. На дорожные работы и подавно. А о том, чтобы уйти на другую усадьбу, он даже не помышлял.
Прибившаяся к жилью дикая кошка стала совсем ручной. Скотник, злой как черт после неудачной попытки браконьерства, загнал кошку в щель между стеной и дымоходом и пристрелил. В другой раз на столе появилась куча дерьма с воткнутой ложкой. Потом снова — перегон коров. Он удалялся все дальше от дома. Наверху все тропки истоптал в поисках коз. Внизу все чаще и все более долгим путем приходилось пригонять коров. На верхнем лугу на скотину нашел бзик, и Холль вынужден был побегать с ней взапуски. Приходили скототорговцы, и Холлю приходилось вылезать из постели. Многим нравилось смотреть, как он бегает. И когда хозяин наконец милостиво согласился на давно просроченный горный отгон скота, Холль уже чуть не свихнулся, чему изрядно поспособствовали и вечная суматоха при отгоне, и водка, и мелькание лиц, и жалость, смешанная со злостью, и сама деревня, и усадьба 48. Прыгая среди прущих в хлев коров, он возвращался обессиленным и бледным, пробегал между стойлами, загребал руками коровье дерьмо и, совершенно обезумев, начинал марать им белые стены, а потом среди ночи просыпался в темной комнате.
Один из либстальских мужиков уложил Бартля на тележку и отправил с дальнего надела в больницу. Два дня спустя Фоглер побросал в телегу несколько старых попон и поехал в деревню. Холль проснулся от грохота, в окошко он увидел Фоглера, слезающего с повозки, вышел к нему, приподнял одеяло на телеге и увидел знакомое ему мертвое лицо. Бартль лежал голым в гробовом больничном ящике. Холль и Фоглер сняли его, понесли по всем лестницам в самую верхнюю комнату и поставили ящик на пол. У Фоглера оказалась бутылка водки, и он выпил за упокой. С козлами и досками пришли работницы и быстро соорудили помост. Холль и Фоглер перенесли усохшее тело из ящика на помост. Явилась хозяйка, она попыталась сложить ему руки как положено, но у нее не вышло. Пальцы были слишком распухшие. Он изуродовал их работой. При взгляде на ступни покойника Холлю стало совсем плохо. Видимо, ноги Бартля никогда не знали обуви.
Холль вышел за порог комнаты и увидел вдруг Фоглера лежащим в больничном гробу и сосущим из бутылки водку, и из деревянного ящика, в котором побывали сотни трупов, до Холля донеслись слова о том, что здесь довольно сыро, но Бартля он, Фоглер, не боится. Частенько сиживал с ним в трактирных кухнях, поносил хозяев и пил водку. Батрачки и хозяйка подняли крик, однако не отважились выволакивать Фоглера из ящика, они лишь обступили его в почти темном коридорчике перед девичьей и пытались урезонить по-хорошему. Надо бы уж и вылезти, молили они его, а Фоглер твердил, что ему здесь очень даже неплохо и вылезать он не собирается, но все же поднялся и пошел с Холлем на кухню, где со своей трубкой сидел Мориц, и Холлю сразу же бросились в глаза его неимоверно огромные руки, и Холль вспомнил, что Мориц боится смерти.
Теперь придется менять весь привычный ход жизни из-за того, что кому-то придется взять на себя работы, которые раньше выполнял Бартль. Да еще эти расходы на похороны. Тут от начала до конца была обнародована вся хозяйская философия. Холлю нравилось слушать это. По разумению хозяйки, Бартль слишком мало работал на усадьбе, чтобы на три дня оставлять его тело в доме. Она считала, что на Либстале он работал дольше, чем у них, и потому тело надо перенести туда. Его, мол, следовало привезти из больницы на либстальской телеге, на Либсталь же и отправить. Помянула она и Таксенбах, сам-то он из Таксенбаха, стало быть, соборовать его лучше на каком-нибудь из тамошних дворов, а закопать на местном кладбище. У него же и дети там.
Перед сном она вдруг вспомнила о цветке, который стоял в комнате с мертвецом. Ей бросился в глаза пустой подоконник. Кто же сходит наверх? Кого бы послать за цветком по темным лестницам и коридорам, чтобы принести вниз тяжелый горшок? Холль посмотрел на братьев, скользнул взглядом по фигуре хозяина, задержавшись на поясном ремне, и хотел было прошмыгнуть в комнату, но хозяйка уже успела его сцапать. "Сказать ей, что ли, что я просто боюсь?" Он чуть помешкал у двери и с головой окунулся в страх, на ощупь поднимаясь по темной лестнице. Скрипели ступеньки. Все было тихо. Он слышит лишь звук своих шагов и, зажимая в руке цилиндр фонаря, быстро подходит к двери, распахивает ее, освещает умершего, и опять ему кажется, что покойник вот-вот вскочит на ноги. Так трудно поверить, что Бартль вдруг застыл навеки. Он светит ему в лицо и свободной рукой тянется к стулу, чтобы забрать стоящий в изголовье цветок, а потом встает на стул, страшась того, что покойник, того гляди, вскочит и будет мстить первому попавшемуся из живущих, и Холль склоняется над мертвым лицом, зажимает зубами фонарь, вытягивает обе руки к цветку, слышит за дверью шаги, видит, как открывается дверь, и вдруг замечает, что положил обе руки на холодную голову Бартля.
В дверях, ослепленный лучом фонаря, стоял один из бывших батраков. Когда Холль осветил гроб, мужчина сильно струхнул и с запинкой пробормотал: «Бартль». Оказывается, именно в этой комнате он собирался встретиться с однойдевицей. Вместе с Холлем работник спустился вниз и у черного хода попросил не выдавать его. Все еще дрожа, с бледным от страха лицом, Холль поставил горшок на кухонный стол. Хозяйка подняла его на смех и сказала, что бояться покойника глупо, покойник, мол, ничего ему не сделает, а уж Бартль и подавно.
В школу Холль ходил все реже и относился к занятиям все небрежнее. Там властвовал директор с пучком розог в руке, их он раскладывал повсюду, все они были "готовы к употреблению". Двое из школьников постоянно бродили по округе в поисках подходящего кустарника. Все уроки превращались в сплошную заваруху, вечно кто-то буйствовал: то директор, то ученики, но они куда чаще. Он вылавливал их поодиночке и заталкивал головой вперед под кафедру, но, когда он замахивался розгами, ученик, как правило, уже успевал подтянуть поближе стул и использовал его в качестве укрытия. Самых горластых директор оставлял после уроков для расправы и подчас не мог управиться с ними чуть ли не до вечера. Ученики и сами начинали сводить давние счеты. Удары в подложечную впадину. Разбитые носы. Синие фонари под глазами. Кровоточащие губы, кто-то недосчитывался зубов.
Холль все больше на побегушках. В Рождество он неожиданно для самого себя и никого не спросясь появляется в жилой кухоньке матери, он хочет просто посидеть, но тут, оказывается, знают о его летнем местопребывании. Холлю твердят про всякие требования, которые он, согласно какой-то похоронной речи хозяина, обязан ему выставить. Ему рисуют лучезарное лето, которым он будет в следующем году наслаждаться на горном пастбище. Выбирая время между возвращением из церкви и сном и пользуясь теми часами, когда не было посторонних, Холль говорит лишь то, что могло бы разубедить в распространяемой лжи по крайней мере мать, но стоит ему завести речь о том, как изменилось обращение с ним отца, она чуть ли не затыкает уши. А ему хотелось бы втолковать ей, что по отношению к нему выбрана новая тактика, что хозяин стал действовать иначе.
Холль снова обрел подобие летней свободы. С одним справным крестьянским сынком вновь вынужден был подниматься на горный выгон, выслушивал приказы хозяина насчет какой-нибудь срочной и каторжной работы, но не делал ее, часто ссорился с послушным крестьянским сынком и целыми днями вообще не разговаривал с ним. Холль не раз навещал старика пастуха и его старуху и слушал их рассказы, речь в которых шла в основном о штанах, пиджаках и ботинках. Крестьянскому сыну было поручено наблюдать за ним. Потом вдруг явился другой сменить Холля.
Холль уселся в кабину молоковоза между Цукмайром и его напарником, смотрел, как Цукмайр крутит баранку, потом прошелся пешком, а к полудню подсел на красное крыло трактора к могучему механику. Холль разглядывал луга в низинах и работавших на них батраков с какими-то беретами на головах, раньше обходились носовыми платками, теперь вот береты, как у мастеровых. Он махал рукой то одному, то другому. Солнце вовсю пекло, но он снова был среди людей. Механик совершенно покорил его, Холль все схватывал на лету, ничего не надо было объяснять. Так быстро соображать за рулем не мог даже хозяин, и Холль был бы для него отличнейшим трактористом. Кто лучше знал бугристую, награбленную землю? Он пел, сливая голос с шумом трактора, легкий ветер трепал волосы. Изо всех сил Холль рвал на себя рычаг, вздымая нож сенокосилки и бросая его на траву и все время было такое чувство, будто он ездит по деду. Хозяин долго противился приобретению трактора, он все кряхтел и перечислял всевозможные минусы. И землю-то ему жалко, и цена-то велика. Если ему казалось, что где-то пропала какая-нибудь доска, он тут же бежал доносить на соседа, но сам не упускал того, что плохо лежало, и часами торговался с батраком из-за пятидесяти шиллингов. Многим Холль уже и в лицо смотреть не мог, мешал стыд: в душе и мыслях он давно был на стороне батраков, но работники смотрели на него косо, как на хозяйского сына. И вот всей-то радости осталось — трактор и несколько других сельхозмашин, которые хозяин, изрядно поломавшись, все же наконец купил. Впервые сев в машину, Холль сразу почувствовал себя в своей стихии. И чем больше он имел дело с машинами, тем сильнее укреплялся в одной мысли. Здесь он хорош, на остальное не годится, как гласил приговор гостей усадьбы. Он ухаживал за техникой так, будто она была его собственностью, и работал на совесть, потому что так хотелось самому. Еще ему доставляло удовольствие видеть, как какой-нибудь крестьянин валяется под своим мопедом в крапиве или пыхтя карабкается по склону. Сплошь и рядом кто-нибудь из хозяев награждал пинками косаря, словно мальчишку. Страшно было вспомнить о несчастных случаях при рассыпании навоза. Холль не мог понять, почему крестьяне всегда перегружали кузов да еще ставили наверх работника, хотя это запрещалось техникой безопасности. И ведь до сих пор не обходилось без ободранных, кровоточащих ног, а порой — и без гибели. И если несчастье случалось в праздник, во время Священной мессы, то это, конечно, объявлялось карой Господней.
Более получаса ехал Холль на мопеде вверх по долине сквозь пелену зимнего тумана, а потом шел пешком мимо деревянных домов и тявкающих собак. Сквозь запотевшие стекла и из глубины дворов на него смотрели дети. Ему было поручено нанять для работы в хлеву четырнадцатилетнего парнишку. Под ногами скрипел снег, Холль мало-помалу выбрался из тумана и еще с четверть часа продолжал свой путь. Он увидел дом, скорее, даже домишко. В комнате, набитой детьми, нашел женщину и четырнадцатилетнего подростка. Женщина угостила Холля сладкой водой и при самом подростке рассказала кое-что об его жизни. Сколько неприятных историй! Холль не раз порывался встать и уйти, чтобы избавить подростка от выслушивания собственной характеристики, а себя — от воспоминаний, но женщина всякий раз гостеприимно усаживала его на стул. С одной стороны, она заверяла Холля в том, как рада пристроить мальчишку, поскольку ей и с законными-то детьми забот хватает, с другой — торопилась по возможности еще раз вымазать этого мальчишку в дерьме. Неблагодарный. Вороватый. Дует в постель, бьет стекла.
Холль назвал пареньку условия: семьсот шиллингов в месяц и штаны на Сретение. Больше всего ему хотелось тотчас же поднять сверстника с лавки и увести с собой. Он тяготился каждой секундой пребывания в этой лачуге, он умел ценить секунды и мог догадываться, что мальчишка без сожаления ушел бы отсюда, не теряя ничего, кроме груза отвращения.
Странное чувство овладевало им, когда, еще не продрав глаза, он шел на кухню, оттуда в хлев и слышал вокруг детские голоса. Поначалу эти голоса в коровнике озадачивали его, будто возвращали назад, в детство. Они наводили грусть. Какой кусок жизни отдал он хлевам. С детства его обступали скамеечки для дойки, коровы на цепях, телячьи хвосты, черенки вил, сырые стены, навозные желоба. И он пробивался сквозь эту мерзость, чувствовал ее смрад и должен был всегда спешить, потому что было так много работы, было жаль каждой секунды и потому что он знал: нельзя найти потерянное время, никто на свете не в силах вернуть ему и доли секунды. Все, до чего он мог дотронуться, уже было захватано руками его и таких, как он. Более сотни голов скота, эти бессмысленные заботы опустошали голову.
По ночам он с батраками нередко вытягивал из коровьих утроб тяжелых телят, а уже через несколько часов снова склонялся над подойником и целое утро один-одинешенек переходил от коровы к корове и думал о себе и других, не похожих на хозяина, который только и ломает голову над тем, как делать из людей деньги. Холль охотно выполнял нерентабельную работу, вывоз сена например. Подняться в три ночи и отправиться с работниками в лес, все больше увязая в снегу, порой по самые плечи, все медленнее продвигаясь вперед, навстречу ледяной горной метели, когда следы за тобой тут же заметает снег. Или же долгие поездки на санях боковым долом в больших башмаках и в трех парах носков. Мориц тоже любил морозные дни. Когда у него схватывало кишки, и он не успевал дойти до уборной, то выходил на улицу, чтобы попросту заморозить все, чем замарался.
С хождением в церковь приходилось считаться, лишь когда не было работы. Холль сидел теперь в самых задних рядах и часто удивлялся, почему Убийца, после удачного подкупа свидетелей и судейских оправданный за недоказанностью улик, не уехал куда подальше. Размышлял Холль и над убийством, в конце концов, он все время слышал о нем. Сам Убийца был даже уродом, скукоженное дергающееся лицо, от законного и алчного наследника крестьянской усадьбы остался лишь крестьянский костяк. Со своей хворой женой и пасынком он перебрался вниз, в Хаудорф. Они с парнем стали поденщиками. И глава семьи радовался тому, что вечерами Холль у них на кухне играет с его пасынком в карты. Лео был отдан в учение, но хозяйка по-прежнему костерила его.
Двое братьев, крестьянских ребят, с которыми Холль ходил в школу и всегда неплохо ладил, за одну ночь стали его врагами. Их родители самые разлюбезные посетители усадьбы в течение многих лет, захлопнули у него перед носом дверь, а позднее он узнал, что причиной вражды был кубометр бревен, вернее, судебная тяжба из-за этого кубометра. Но Холль не чувствовал ненависти.
Ненавистью были полны остальные — к усадьбе 48, а хозяева и братья — к ним, а сам он чувствовал, как ненавидят его за обеденным столом только потому, что он признался в отсутствии ненависти. Ему полагалось ненавидеть даже людей на корзинном дворе или по крайней мере не разговаривать с ними, то есть, при возможной встрече или проходя мимо, выворачивать шею и отводить взгляд, но Холль продолжал здороваться со всеми и жалел собак, которых часто стравливали друг с другом. Сам-то он разгуливал по этому двору сколько вздумается. Его лишь угнетала волна ненависти, исходившая от домочадцев, но тут уж он ничего не мог поделать.
Когда его позвали в дом, Холль возился с подстилкой для телят. За столом сидели два полицейских чиновника. Они намекнули ему на его бесправное положение, сказав что он все-таки не хозяйская собственность, а совершенно свободный человек. Холль вдруг услышал, как наверху сняли крышку слухового люка и понял: лежа на полу, хозяйка подслушивает. Он сразу понял, что гости пожаловали из-за кражи бревен. Чиновники попеременно вели разговор про него и про Морица и дали понять, что целиком на стороне обоих, но вдруг заявили, будто им известно, что Холль знает про кражу, что кому-то якобы уже рассказывал об этом деле и, если будет отмалчиваться, его ждет суд за сокрытие преступления. Холль и в самом деле поделился в коровнике своим открытием со скотником и даже знал, что скотник в трактире обменялся новостями с обходчиком путей федеральной железной дороги, таким образом Холль мог дать показания и подтвердить кражу имущества на сумму до 700 шиллингов. А за обедом выяснилось, что в этой пустячной краже замешан Биндер, тот самый Биндер, который часто защищал Холля перед хозяевами.
У Холля было скверно на душе. Хозяйка полосовала его взглядами. Хозяин рассчитал скотника и поднял страшный шум, усугубляя тяжелое чувство вины, гнетущее Холля, перечислением всевозможных подлостей и криком подтверждал свою решимость сделать из Холля порядочного человека, хотя уже раскаивается в своих попытках, так как все кончается неблагодарностью и напрасной тратой сил, все его старания коту под хвост, в который раз приходится убеждаться в этом. В своем кодексе наказаний хозяин оборачивался всегда этаким бедным отцом, не разгибавшим спины по будням и бившимся над воспитанием детей по праздникам. Отсюда он делал вывод, что ребенок должен просить о наказании, а потом благодарить за него. Все было дьявольски перепутано. Хозяин разорялся до тех пор, пока у Холля не брызгали из глаз слезы. Потом Холль в одной рубашке часами бродил по большому полю. Была ранняя весна, долина белела пятнами нерастаявшего снега. Сенные сараи пустовали. Вешайся где хочешь. Холль, однако, возвращался и заглядывал в коровник и был рад, что ему вообще позволено работать, переступал порог кухни, сидел за общим столом и ел, а потом спал наверху. Просыпаясь в половине четвертого, он мечтал о том, чтобы и настающий день остался позади.
В пасхальное воскресенье, покормив скот и входя в дом следом за Фоглером, Холль почувствовал запах жаркого. За печкой он снял рабочую куртку, повесил ее на шесток, скинул влажные сапоги и пошел на кухню умываться. У очага стояла хозяйка. Он торопился, быстро ополоснул грязные руки и лицо, вытерся краями полотенца — и бегом наверх, поскорее сменить одежду. Штаны слишком коротки, пиджак тесен, рукава не достают до запястий. Из груды обуви в кладовой он выудил свои полуботинки, почистил их и, покуда работницы заходили в дом и накрывали на стол, пытался обуться. Полуботинки так страшно жали, что мясо, которого он так долго ждал, Холль жевал без особого удовольствия. У всех просто за ушами трещало, а он не знал, что делать с ногами. Хозяин объявил, что на Пасху Холль остается здесь, в усадьбе. Холль лихорадочно перебирал в уме знакомые дома, где мог бы хоть на время разжиться ботинками, но тотчас же пугался кары, которая неминуемо последовала бы за этим, тут уж удар был бы не наотмашь, а наповал. Он преодолел себя и после еды робко поведал на кухне о своей беде. Кончилось тем, что хозяйка дала ему старые, стоптанные ботинки мужа. На душе был мрак кромешный, но один день, проведенный вдали от усадьбы, так много для него значил, что Холль принял и это унижение. Наконец-то он поистине подневольный, один из рабов в Австрийской республике, год 1959.
И снова лето, и опять на горном пастбище они готовили себе еду. Батраки сидели за столом, а Холль с тарелками и сковородкой бегал через сени. Дрова в печурке потрескивали и пылали. Фоглер, вошедший в сени вслед за Холлем, заметил, что с парнем происходит что-то неладное. Мыть посуду в его обязанности не входило, однако он сам взялся за это. Да и с уборкой навоза покончил раньше обычного. Работу часто начинал не с того конца, забыл запереть стойла в телятнике. С верхних лугов вернулся до полудня, а после обеда не спал. Фоглер разогрел ему на очаге миску с обедом, а он сел на кровать и принялся читать дешевый роман и, прежде чем прозвенел будильник, поставленный на два часа, Холль выскочил через хлев из хижины, потому что ему противен был звон будильника. Как всегда в пасмурную погоду, коровы разбрелись по всему лугу и так вяло двигались, что каждую приходилось пригонять по отдельности. На нижнем выпасе мужики стояли в ряд и косили, впереди — Биндер. Уже не один день мысли о Биндере неотвязно преследовали Холля. Когда вместе с Фоглером он убирался в сенях, все получалось у него как-то уж слишком быстро. Он даже злился на себя за то, что давеча наколол так много дров и поленница получилась чересчур высокой. Холль принялся выметать сени, хотя Фоглер уже подмел их. Тот только головой качал. Холлю больше ничего не оставалось, как пойти в комнату к работникам. Биндер разговаривал с одним из поденщиков. Холль снова взялся за свой романчик и не без труда заставил себя читать, но из-за присутствия Биндера слова никак не желали складываться в предложения. Холль, однако, продолжал упорно вникать в текст, но вскоре в углу, где стояла кровать, стало так темно, что затрепанную книжонку пришлось отложить. Фоглер отрыл в своем сундуке бутылку водки и пустил ее по кругу. Холль сделал большой глоток, водка так продрала нутро, что он вынужден был выскочить наружу к желобу с водой.
По крыше барабанил дождь. Холль смахнул веником грязь с сапог, направился к очагу и подставил угольному жару свои посиневшие руки. Сквозь помутневшее от грязи окно почти не проникал свет, в подполье журчала вода, а среди голосов, доносившихся из-за закопченной стены, слышнее всех был голос Биндера. Перед глазами стояли его жена и двое детей, и Холль вымучивал какие-то извинения, но на ум приходили лишь те, которые он уже целыми днями мысленно испытывал на убедительность, отбрасывал, подправлял и вновь отбрасывал. Биндер и его жена никак не шли из головы, это были люди, желавшие ему добра. Проболтавшегося скотника Холль винить не мог. Люди, работавшие за гроши, никогда не поддерживали хозяина, даже в воровстве. Двое полицейских внушали враждебные чувства, они смаковали бесправие и беспомощность Холля, чтобы поскорее выудить из него показания и с подписанным протоколом поспешить в свою канцелярию. На хозяйку он был зол оттого, что она подслушала весь разговор, а теперь вот переслала ему с молоковозом эту записку, и, стоя на помосте для фляг, он вдруг узнает из записки, что у Биндера была судимость, и в который раз читает фразу: "Своими показаниями ты навредил Биндеру". Он читает дальше и думает: "Именно из-за меня Биндер получит два года тюрьмы".
Убирая навоз, поднимаясь на пастбища, спускаясь к жилью и теперь, в эту самую минуту, когда он слышит через стенку голос Биндера, он не может выбросить из головы слова хозяйки и уже видит будущее жены Биндера, рвущей жилы на крестьянских дворах, и детей Биндера, которых обступили в школе любопытные одноклассники. Он мешает тлеющие головешки и размышляет над словом «судьба». "Неужели это и есть то, что называют часто упоминаемым словом? Может, я теперь жертва судьбы?" Он вдумывается в слово, поворачивает его так и этак, и оно обретает плоть в людях, которые им распоряжались и еще распоряжаются, в стене непонимания и сознательно подогреваемой злобы. Он ходит по сеням и размышляет: "Хозяин, хозяйка и еще многие скоро совсем меня замучают, они подкарауливают меня со всех сторон, чтобы напасть исподтишка. Я много работаю, хозяин заставляет еще больше и называет меня лодырем. Потом вдруг приходит и говорит, что я чересчур бледен, и жизни во мне на грош. Рассмеешься, сидя на тракторе, — он недовольно головой качает, стиснешь зубы — скажет, что «капризный». Холль потряс головой, опрокинул ногой колоду и пошел в комнату.
Больше полусотни бульварных романов валялось у него на лежаке и рядом. Стрелка будильника еще не дошла и до восьми. Стало быть, не меньше часа придется здесь дурью маяться, было еще темно, и один из поденщиков сказал, что пора зажечь лампы, но Холлю не хотелось видеть лицо Биндера. Он повалился на лежак, закрыл глаза и вообразил себя Папой Римским, облаченным в богатые одеяния и грузно восседающим в паланкине, а дюжие мужики несут его сквозь многотысячную толпу. И он неприступно возвышается над миллионами людей, и все, что от него требуется, это — поднимать иногда руку в знак благословения. С помощью фантазии голос Биндера удалось преобразовать в жалобные голоса толпы и перенести далеко за пределы этого крова. А потом он переоделся бы нищим и посетил бы сельские приходы и как глава Церкви устроил бы там полный разнос, а священников просто поразогнал бы. В самый разгар этой воображаемой грозы над сельскими храмами он услышал вдруг голос Фоглера. "Пора, — говорил тот, — можно идти".
Холль быстро накинул ветровку, взял свою длинную палку и, поеживаясь, вышел за порог. Холод. Дождь. Ночь. Шаг сделать противно. Но дождь уже лупил по лицу. Холль, спотыкаясь, пер в гору, ноги промокли до колен. С полной безнадежностью в душе и с проклятиями этой чужой земле он двинулся вниз по истоптанному лугу и пригонял то три, то восемь коров, возвращался к хижине и продолжал искать, когда вдруг услышал за спиной чьи-то шаги. Никого увидеть, однако, не удалось, так как путь шел по краю скалы, мимо плотной полосы лиственниц, по направлению к лощине. "Кто это мог быть? Кого понесло в такую непогодь, ночью, на самый верхний клин горного луга?" Мелькнула мысль о том, что кто-то хочет его убить, но не было никакой охоты прятаться, или убегать, или даже бороться за свою жизнь под холодным дождем на этих кручах. Уж скорее он пожелал бы себе короткого смертельного удара или безошибочного выстрела в затылок. Но подходя к бурлящей лощине, он уже не улавливал звука шагов, и ему показалось невероятным, чтобы кто-либо шел за ним по пятам, замышлял убийство, ведь у него ничего не было: ни денег, ни имущества. "А что, если это охотник? Вдруг он принимает меня за браконьера и чего доброго сшибет выстрелом с обрыва?"
Тут он почувствовал у себя на плече чью-то руку. Холль обернулся и уперся взглядом в Биндера. В этот миг он не знал, как поступить: то ли броситься вниз по склону, то ли просто стоять на месте. Лицо Биндера показалось вдруг таким жутким, а голос, от которого мурашки по телу забегали, звучал тепло, но в это мгновение — как-то устрашающе ясно. Потребовались секунды, чтобы, топчась рядом с Биндером, немного отойти от испуга, но Холль все еще боялся, что Биндер может сорваться, решившись на расправу, и он даже не слышал спокойной речи Биндера, он слышал, как в нем говорит множество сбитых с толку людей.
Как только они пригнали снизу оставшихся коров и двинулись за ними в сторону жилья, Холль избавился от своих подозрений и спокойно слушал Биндера. Тот объяснил ему, что по недомыслию дал затянуть себя в эту кражу и что вполне понимает Холля, на его месте он тоже, не задумываясь, дал бы показания, ведь то, что вытворяют с Холлем хозяева, и во сне не приснится, для него, Биндера, это просто непостижимо, но он нагляделся на подобные вещи и в других усадьбах, и в общем-то, ничего непонятного тут нет, такие дела ему знакомы. Холлю он мог бы посоветовать одно: как можно скорее добиться свободы, однако пока не знает как. Он не раз задумывался над тем, что вражда между Холлем и хозяином непреодолима, а с раздорами он, Биндер, сталкивался частенько. Упомянул он и комнату, где спал Холль, хотя они никогда раньше не говорили об этом, он произносил вслух то, о чем Холль только думал, и рассказал Холлю о том, как он сам с десяти лет был отдан на утеху похотливым хозяйским сынкам. И годами томился в этом свинском притоне.
Показался хлев. Биндер умолк и помог Холлю и Фоглеру еще и развести коров, потом отправился наверх, а Холль с Фоглером вошли в сени.
В течение всей недели Биндер подымался в три утра и помогал им доить, когда хозяин еще вовсю храпел в сене, а ведь целыми днями Биндер занимался тяжелой работой и, стало быть, только ради Холля удлинял себе рабочий день до пятнадцати-семнадцати часов. Потом Холль проделал неблизкий путь, и предстал перед судом не в силах совладать с дрожью в голосе и заиканием, и тут же оказался в роли хозяйского сына, коему подобает отказаться от дачи показаний. В трактире адвокат долго вдалбливал ему эту фразу и между делом не раз поинтересовался, хватит ли у него решимости рассказать судье о том, что полицейские при допросе оказывали на него давление? Это показалось ему невероятным, а когда он увидел тех двух чиновников — просто немыслимым и, несмотря на присутствие Биндера уж совсем невозможным. Как мог он поставить себя в такое положение, когда с ясными глазами пришлось бы врать этому похожему на привидение человеку, возвышавшемуся над неприступным столом? Холль отказался от показаний и сказал себе, что все здесь, не исключая и Биндера, свиньи вонючие, ради нашего брата и пальцем не шевельнут.
Ему возместили дорожные расходы, и хозяин был так доволен, что Холль с величайшей охотой выпрыгнул бы из поезда на полном ходу. А через несколько часов он опять доил коров и думал при этом о двух годах заключения, ожидавших Биндера.
Брошюрки с романами хозяин, конечно, никак одобрить не мог, но и отнять их у Холля не решался. Разумеется, Холль мог бы их спрятать, однако он этого не делал, и, когда хозяин заводил речь об уборке сена или же о себе самом, Холль просто уходил из хижины. Эти брошюрки нравились ему. Читая романы, Холль уносился далеко от этих мест, он менял пространство: сидел в поезде и ехал по пустынной земле, где тоже стояло лето, и вдруг раздаются выстрелы, поезд останавливается, насмерть перепуганные пассажиры вытаскивают кошельки, снимают серьги и кольца, он дает бандитам возможность войти, устроить пальбу в вагоне, стрелять будут из окон и с крыши. Он выводит своего вороного из товарного вагона, и в одиночку мчится по прерии, и натыкается на банду свирепых головорезов, и один расправляется с ними или же просыпается в незнакомой комнате, над ним нежно склоняются две прекрасные женщины, а он не может ничего вспомнить, даже своего имени.
Романы про браконьеров ему не нравились. Еще он прочитал два романа из крестьянской жизни и тут же пустил их на подтирку. Изображенные там батраки и батрачки только раздражали его, они так пеклись о благополучии хозяина и все не могли вдоволь наработаться, что тот вынужден был отбиваться и с трудом убеждал их: "Не всё сразу, братцы, за один день всех дел не переделаешь".
Снег повалил неожиданно. После дойки Холлю пришлось поторопиться на верхний луг, найти, развести по хлевам и накормить скотину, но в узкой лощине его застигла снежная буря. Чуть ли не час пытался он двигаться наперекор ей, но преодолел за это время каких-то двести шагов. Впереди несколько лиственниц. К ним жались телки. Он попытался загнать их в подлесок, но две бросились к лощине и у него на глазах как стрелы метнулись к обрыву. Внизу за большим камнем он нашел одну с разбитым черепом и переломанными ногами, другая, в ямке, была изрядно покалечена, но еще стонала. Изо всех сил он бросился бежать на соседний выпас, но хижина оказалась запертой, пастухи тоже поднялись наверх спасать скот. Ни мотыги, ни ножа, ничего такого, что могло бы избавить животное от мук, он найти не мог.
Холль побежал вниз и уже с Фоглером снова поднялся в гору и увидел, что телка умерла и лежит с откинутой головой и пятно дымящейся крови на подтаявшем снегу. Потом пришлось продолжать поиски. Не хватало еще трех голов. Они обежали все вокруг, спустя несколько часов нашли животных под скалой, понеслись вниз. Холль вскочил в набитую седоками кабину грузовика, примчался в Хаудорф, выпалил в кухне свое безрадостное сообщение, снова наверх, дойка, потом, прихватив веревки, опять попер в гору, за ним — вереница работников. На спинах у них — санки. Потом в лощине наткнулись на павшего жеребчика. Пришлось по частям таскать тушу наверх.
Фоглер держал в голове список усадеб и пастбищ, куда он никогда больше носа не покажет. В профсоюзном кинотеатре Холль смотрел фильм, о котором ему рассказывал Лео, когда они втихую промышляли рыбной ловлей. Фильм назывался "Горный хрусталь". Сперва его даже в зал пускать не хотели, несмотря на то что были свободные места. Он показал на пустые стулья, но контролер покачал головой и дал понять, что до начала картины еще есть время, поэтому не все места заняты. Наконец-то стул ему все-таки достался, и он увидел на экране тепло одетых людей, стучавших палками в дверь какого-то дома.
Сельскую лавку Холль терпеть не мог. Когда он спускался из дома, чтобы купить рома или брауншвейкского, продавщица всегда заставляла ждать. Кроме того, приходилось глядеть в оба, чтобы не надула. Наверху у него был знакомый пастух, который частенько спускался, чтобы выпить с Холлем и Фоглером водки, потом шел в трактир, находил там и стол для питья, и ночлег, а спустя два-три дня чуть не на карачках проделывал тяжкий путь восвояси и при этом всегда распевал одну и ту же песню. А дальше в горах жил один друг, которому не все еще на этом свете было безразлично.
В те прекрасные дни скототорговцы с удовольствием расхаживали по доскам вокруг навозных куч, иногда какая-нибудь из досок выскальзывала из-под ног, и шикарная фигура по пояс погружалась в зловонную жижу, а Холлю и Фоглеру приходилось вытаскивать ее на твердый берег.
Холль делал большие переходы, шлепая поутру в гору через колдобины и лужи, по заброшенному пастбищу, по нескончаемой узкой тропке, в обход горы, вниз к долине, вверх, вниз, круто вверх к седловине гребня и опять вниз, мимо каменного домика, через ложбинку, одну, вторую и третью. Свистели сурки, свистел ветер.
Он побежал вниз и вскоре вынужден был убедиться, что коровы вовсе и не пасутся, а, недоенные, сбились в кучу, значит, Фоглер и палец о палец не стукнул. Холль накормил свиней и телят, подоил коров и услышал наконец, как с пьяной песней приближается Фоглер. Тот распахнул ворота и в крутых деревенских выражениях посетовал на тяготы скотоводческого труда. За этим последовала лавина ругательств, и, едва держась на ногах, Фоглер начал бросать на пол все, что попало под руку. Холлю пришлось не раз вытягивать его, зажатого коровьими боками или из-под коровьего брюха и долго с ним бороться, покуда не удалось водворить его в пастушью каморку и уложить в постель. Стоило ему только войти в хлев, как там сразу же воцарялся беспорядок. Фоглер, раскинув руки, лежал на полу, а вокруг все было бело от муки. На следующий же день прибыл хозяин, он ничего не сказал, только обошел все хозяйство и заглянул во все дыры.
Биндер начал отбывать наказание. Хозяин сменил в хлеву Фоглера, и если Холль вступал с хозяином в разговор, то лишь о самом необходимом. Иногда хозяин разражался перед ним длинной речью в том духе, что молодого красит веселый нрав и спорая работа. Но Холль прерывал его, приводя свои резоны: надо, мол, еще сделать то да это, а торчать в хлеву дольше, чем требуется, у него нет охоты. Отвечая хозяйке, он уже обходился без церемоний, выражался, как Бог на душу положит. Та всякий раз закипала от возмущения и бежала жаловаться хозяину. Холлю нравилось, что до обеда хозяин шел на кухню перекусить, в то время как сам Холль работал в коровнике, это давало батрачкам пищу для злословия и сплетен. Дело в том, что скотники уже не один год добивались от хозяев короткого перерыва в первой половине дня, и все без толку. Батраки отводили душу на рубке леса, они не жалели времени на обеденный перерыв, но уже через несколько дней их засек один крестьянин, после чего хозяин стал посылать наверх Холля, тот немало удивился подобному знаку доверия и сказал работникам, что за ними приглядывает некий крестьянин, а в другой раз хозяин послал Холля таскать сено и вспомнил вслух, сколько сена перетаскивал он сам в юные годы. У Холля взыграло честолюбие, и он сделал намного больше. Это потребовало невероятной затраты сил, но зато впервые в жизни мог он гордой поступью войти вечером в дом и доложить о своем безумном достижении хозяину, отец же тотчас проследовал в общую комнату и сообщил об усердии Холля батракам, а его самого дня два спустя отправил с ними в путь по морозцу.
Они слезли с саней у одного из трактиров, распрягли лошадей, отвели их в конюшню и вошли в теплую залу. Фоглера и мужика с трубкой приняли в жаркие объятия четыре бабенки, Холль познакомился с ними еще во время перегона скота. Вскоре у него в руке оказался большой кувшин крепкого чая с ромом, он снял свою грубошерстную куртку и принялся извлекать из рюкзака сало, хлеб, сыр, яблоки, груши. Он выставил на стол три термоса, стянул с них чехлы, которыми служили хозяйские чулки, и бросил их в рюкзак. В боковом кармашке он обнаружил еще и холодную как лед бутылку водки и приложил ее к щеке Фоглера. Холль скинул вязаную куртку, еще одну и, оставшись за столом лишь во фланелевой рубашке, стал разглядывать в окно клубящийся паром ручей, заснеженные холмы и весь скованный морозом ландшафт. При этом он слышал разговор женщин и мужика с трубкой про лето, за которое тот успел заделать троих детей кряду в этой части долины, одного в трактире, второго — в доме правоверных католиков, а третьего на какой-то усадьбе.
Холль знал матерей и знал дома, куда на время за некоторую плату пристраивают детей, и подумал о том, что и хозяину, поди, приходилось когда-нибудь в летнюю пору проезжать мимо этого трактира. Ему становилось все теплее, а за окном лютовала стужа. К полудню высоко в небе выглянуло солнце, но в долине царил серый сумрак. Он выпил много ромового чая и порой прикладывался к водке, будто и не просидел два часа под крышей, а простоял по пояс в снегу, и, как прежде дрожа от холода, наблюдал за батраками, грузившими сено. В конюшне он часто вспоминал об этом трактирном застолье, о том, как стояли потом на пустых санях и гнали лошадей сквозь морозный сумрак, вспоминал вытянутое лицо хозяина и злое — хозяйки.
Таща за собой санки, он шагал по скользкой ото льда ложбине, чтобы зайти за Лео, и нечаянно подгадал к самой ссоре. Это была старая история. Лео сидел за столом и ни в какую не хотел продолжать больше свое учение, так как утром его избил мастер. Вернувшись с расчистки снега, отец Лео еще даже не успел скинуть рюкзак. Крохотная кухня да еще двое детей, кроме Лео. Какие еще могут быть вопросы? К кому им обратиться? Кто поможет? Богатей-бургомистр. Сельская полиция, выбивающая признания кожаными плетьми да резиновыми дубинками. Отец ненавидит Церковь. Мать ненавидит Церковь. Оба выросли на крестьянских дворах, батраки с малолетства.
Холль ретировался и пошел один вверх по выгону. К ручью подступали несчетные штабеля бревен, ими можно было бы забить зал парламента до самого потолка и еще два таких зала. Слева Жаворонково поле, перед ним грубо сработанное, убогое строение. Он увидел два освещенных окна. Вдова и дети. Ее муж когда-то подобрал на холме Холля с сотрясением мозга и отнес мальчонку в дом, а потом сам насмерть разбился на мотоцикле. Холль знал его в бытность пастухом. Хозяин презирал его, а пастух презирал хозяина. Холлю же было стыдно за хозяина, который летом частенько посылал его на общинный выгон поглядеть, как там с лошадьми, а заодно и отнести пастуху сала, но, передавая сало, Холль отводил глаза, поскольку всегда это был слишком жалкий кусок.
Он остановился перед осыпанной снегом каменной стеной, вспоминая, как грохнулся здесь с мопеда. Он сел в санки и под свист ветра помчался вниз, проехал половину Хаудорфа, пока не уткнулся в сугроб на какой-то улочке. "Как только обзаведусь теплой робой, пойду в лесорубы. Многие батраки теперь валят лес". Он быстро двинулся назад и зашел к Убийце.
За неделю до Сретения Холль отказался впредь садиться на мопед, он показал хозяину свои посиневшие руки и сказал, что зимой наездился предостаточно, но, как только в разговоре мелькнул "горный луг", Холль моментально оделся и поехал навстречу вьюге. Едва не окоченев от мороза, он вошел в домушку и увидел лежавших на нарах работников в тапках. В хорошо натопленном помещении им было весело, и он рассказал им о своем задании контролировать их, выпил чая и водки и съел кусок мяса, зажаренного по-цыгански, без масла. Фоглер надыбал где-то ведро солонины. Мужик с трубкой отправился вниз, к трактирщику, и вернулся с ящиком пива. Холль во всех подробностях обсудил с ним и с Фоглером то, что следует сказать хозяину, и уже в темноте оседлал свой мопед. Не раз приходилось скользить на гололеде и падать. Наконец он переступил порог дома. По его словам, картина выглядела так: работников он нашел, чуть не утонувших в снегу между верхним пастбищем и хижиной, искать пришлось не один час — мешала вьюга. Со всей возможной достоверностью описал он хозяину то место, где бедняги якобы боролись за свою жизнь, положившись лишь на лопаты, и не забыл о своих злоключениях: он даже хотел повернуть назад, так как, во-первых, не замечал никаких признаков жизни, а во-вторых, опасался задохнуться — вьюга забивала ему рот. Он подумал, не приплести ли сюда еще и оголодавшего оленя. "Стоит ли загнуть про оленя, которому я чуть на задние копыта не наступал? Или про олениху?" Он готов был даже договориться до оленьего семейства, но ограничился упоминанием сугробов "с оленя вышиной" и вволю поиграл этим сравнением, потому что знал, как ненавидит хозяин оленей и всякую дичь вообще. "А на обратном пути Фоглер все оглядывался и кулак подымал, вот, мол, как намело". Потом он еще распространялся о том, как вьюга тут же заносила все, что было позади, что курильщик уже внизу, в хижине, говорил, как, мол, день-то хорошо начался, как славно все было до полудня. Выдумывать Холлю не приходилось, он живописал лишь то, что не раз пережил сам, и при этом его мысли все больше занимал живший на отшибе крестьянин, который плодил детей, чтобы продолжить то, на чем сломал себе хребет его прадед, и Холль часто думал о том, что такие люди могут жить лишь на привязи, они будут нести ярмо до тех пор, пока не осознают бессмысленность своего существования.
Корячась внизу, Холль слышал от скотника, что хозяйка говорила, муж-де поделился с ней кое-какими мыслями насчет Холля. Хозяин заявил, он якобы поставит когда-нибудь Холля на ноги, чтобы тот мог потом стать самостоятельным. Холлю оставалось только рассмеяться. Он знал, с помощью подобных посулов крестьяне часто играют в салки со своими внебрачными сыновьями, соблазняют их побатрачить еще годик, а потом другой и в конце концов спихивают их, одарив парой носков. Но Холля удивляло, почему, собственно, его принимают за такого дурака.
С новым скотником Германом Клейном они отлично понимали друг друга. Тот знал хозяев, как облупленных, от отца он сразу потребовал заключить коллективный договор, настаивал на выходных, был членом профсоюза сельскохозяйственных и лесопромышленных рабочих и часто называл себя социалистом. За работой Холль вел с ним разговоры о тех противоречиях, которыми его сбивали с толку и пытались запутать. Герман Клейн умел говорить, часто спорил с хозяйкой, а себя считал не скотником, а рабочим. Скотником он стал лишь потому, что эту работу ему навязали силой, но он уже слишком стар, чтобы бросить все и начать переучиваться. Возясь с подстилкой в стойлах, Холль часто изображал ему хозяйку или отскакивал от коровы и поднимал страшный крик, стоя с безжизненно болтающейся левой рукой, тыкал указательным пальцем правой во все углы и перегородки коровника. Разыгрывал он и сцены наказания, с утра начиная начальственно покрикивать на деревянную дубинку, приговаривал ее к исправительным работам, а вечером, после дойки, ломая об колено и стегая веревкой. В кухне Холль устраивал скандал за скандалом, то еду хозяйскую хаял, то полотенце бросал под ноги мачехе, то безжалостно трепал «Рупертиботе», то вырывал самые завлекательные истории из крестьянского и какого-то Тирольского календарей. Особенно раздражали его умильные картинки с детскими фигурками, надгробными распятиями и снежными полянками. При этом он, однако, повздорил с одной батрачкой, пытавшейся уразуметь, чем не угодили ему эти побасенки и картинки. Он же кричал, что не может видеть эти размалеванные листочки. Слышать не хочет дурацкие истории. Хватит притворяться, делать вид, что они всем нравятся. Его младший брат надерзил хозяину и должен был подвергнуться страшному наказанию.
С Лео Холль встречался все реже. Иногда видел его отца, когда тот шел на работу или с работы. Думалось о том, как скверно жить рабочему там, где хозяйничают крестьяне. Не иссякал поток поденщиков, хотя они знали, сколь скудный их ждет здесь заработок. Однако большинство из них были людьми с обочины жизни, привыкшими с детства работать за гроши, зато они могли рассчитывать на ничтожную пенсию и потому позволяли сталкивать себя лбами. Некоторые не могли удержаться от мелкого воровства и за пяток яиц или литр молока попадали в кабалу к крестьянину.
Холлю и Клейну требовалось много муки. А поскольку на двадцать кило муки полагалось лишь пятнадцать яиц, они стали добиваться двадцати кило в неделю, покуда хозяин не сообразил, что было бы дешевле отпускать им поменьше муки и побольше яиц. Уже в первую неделю они скрутили в хлеву одну козочку. Холль ударил ее мотыгой меж рогов. Герман заколол и выпотрошил. Холль содрал шкуру, он оговорил для себя право на это, когда они еще обсуждали во время дойки, на какой козе остановить выбор. Он ловко сделал надрезы вдоль задних ног, отделил несколько лоскутов шкуры шириной с ладонь и, зажав в зубах нож, освежевал все вплоть до зада, он драл и кромсал, покуда в целости не осталась лишь голова, которую он, чтобы не возиться, попросту отрубил. Потроха, обрубки с копытами, шкуру и голову он быстро закопал в свинарнике, а Герман разделал тушу, как полагается. Вскоре все заполонил соблазнительный запах жаркого, вытесняя кисловатый, затхлый и сырой воздух в сенях. Огромная сковорода заурчала на открытом очаге. После Сретения у Холля осталось почти пятьсот шиллингов, которые хозяин торжественно вручил ему в честь начала года. Холль полетел вниз к трактирщику и как раз к ужину вернулся с двумя литрами тирольского красного. Мясо было вкусным и хорошо прожаренным.
Во времена Гитлера, рассказывал Герман Клейн, ему пришлось бежать ночью в Нижнюю Австрию. Его друзей-коммунистов нацисты угнали в Тироль, за Тауэрнский перевал, и, как он потом узнал, повесили в Иннсбруке, вероятно, в тот же день. Его собственный дом стоял меньше чем в двухстах метрах от дома одного эсэсовца, который и по сей день, напившись, орет в шалманах, как он детей по дворам расстреливал.
По вечерам они иногда спускались в трактир и выпивали на кухне пару-другую бутылок пива, но им больше нравилось подниматься к баракам у ручья, в тамошней столовке можно было взять бутылку за тридцать два шиллинга. Распятие в пастушьем закутке они сняли, зато теперь всюду были разложены газеты. Почтальон выбрасывал им почту из проезжающего мимо автобуса. Клейн получал письма и открытки от детей и жены, которые иногда навещали его. Рабочий день они свели к одиннадцати часам, то есть попросту отказались от третьей части того, что делали раньше, но в месяц выходило все еще от 330 до 340 часов работы. Ради чего Клейн надел на себя это страшное ярмо скотника? Хозяина он знал с детства. Когда Холль с Клейном подымались на верхний луг — пастух известил их, что одна из телок вот-вот окочурится, — скотник рассказал Холлю, как происходят в стране призывы на военную службу. "А уж после этого, — сказал он — батраки опять становятся ручными". Ни в какое единство нации он никогда ничуточки не верил, у богатеев всегда на уме как бы пожрать малоземельных крестьян, поэтому их попросту убирают с дороги.
От забитой телки они отрезали себе несколько кило мяса, так же как и от заколотого подсвинка, а хозяину сказали, что оставлять скотинку в живых не имело смысла, этой осенью они съели уже вторую козу. Холль запустил грязью в скототорговца, погрозившего ему палкой, и заявил, что ему попросту наплевать, продает хозяин скотину или нет. Как бы то ни было, сам он палец о палец не ударит. На следующий день скототорговец явился с хозяином. Отец начал было скандалить. Клейни Холль одновременно поднялись со своих скамеечек и швырнули их ему под ноги. Ни слова не сказав, хозяин ретировался и больше уже к ним не приходил.
Годами он носил не по росту короткий пиджак, потом долгое время не имел никакого и вот неожиданно обзавелся обновой. Хозяйка заставила молоденькую швейку разложить на прилавке чуть не три десятка пиджаков, велела то снимать, то надевать их, отправляла Холля примерять их за занавеской, протягивала ему брюки, спрашивала впору ли, потом выставляла его на всеобщее обозрение. Вокруг толклись крестьянки, за всем этим наблюдала хозяйка швейной мастерской. Ему приходилось то и дело поворачиваться, поднимать и опускать руки, двигать плечами. Все на него глазели, дергали за рукава и полы, разглаживали складки, добродушно смеялись, расхваливали цвет, обсуждали достоинства того или иного рисунка. Хозяйке нравилась мелкая клетка, она вновь заставила Холля натянуть брюки, которые он уже мерил, еще раз пройтись, проследовать за занавеску, снова выйти. Девушке пришлось развешивать брюки и пиджаки, выкладывать рубашки и галстуки. Хозяин мастерской расхаживал вдоль прилавка, через головы крестьянок орал на швейку, вытащил вдруг из заднего кармана часы на цепочке, заговорил с каким-то крестьянином и похлопал по плечу Холля. Холль не желал расставаться с серыми брюками, не застегивая ширинку, он дефилировал мимо крестьянок, сделал знак хозяйке и шепнул ей на ухо, что ему глянулся синий пиджак: "Берем синий пиджак, а то нассу на прилавок".
В деревне, в Хаудорфе, у родственников с материнской стороны он слышал, как народ обсуждает его синий пиджак и серые брюки. Ботинки не так им понравились.
Он выбрал длинные остроносые черные туфли, чтобы как-то отделить себя от деревенщины. Хозяин тут же заметил ему, что в такой обувке порядочным человеком не станешь, "такие носят только прощелыги".
В толпе односельчан рядом с Альфредом Кофлером, позади Убийцы и хозяина он пришел на кладбище, остановился у входа и на глазах у хозяина затесался в ряды церквененавистников, он слышал рассуждения бывших батраков и рабочих о возможностях заработка, с ними же отправился в трактир и начал прислушиваться к словам одного коммуниста, сидевшего через два столика от него. Тот рассказывал, как на крупной стройке в Иннсбруке дали прикурить руководству фирмы.
В то время как хозяева и немалая часть окружающих вовсю делились соображениями о пиджаке и брюках, Холль начал свои первые походы в кино. Вскоре он стал уходить в кино, никого не спросясь, домой возвращался поздно и, громко топая через темную спальню хозяев, нарочно задевал шкафы, а однажды выругался, назвав эту комнату «сральней». Утром его приходилось будить несколько раз, и однажды он пролежал в постели до тех пор, пока его самочувствием не пришел поинтересоваться хозяин. Заболеть-то он не заболел. Он лишь боялся, что с ним может что-либо случиться и потому не решался покинуть постель. Несколько секунд хозяин изучал его взглядом так, будто готов был вот-вот наброситься, однако всего лишь повысил голос:
— А теперь марш из постели. Вообразил себе, понимаешь. Или совсем стыд потерял?! Неужто не знает, что для него сделала мать (хозяйка)?!
Холль видел проснувшихся братьев, которые смотрели на него во все глаза, и сказал хозяину, что, может, и встал бы, если б у него не было такого чувства, будто с ним что-то случится. "А вдруг это даже к лучшему!" Холль вскочил с постели и крикнул вдогонку хозяину, что уж лучше околеет на улице, чем будет ночь торчать в этой дерьмовой комнатухе. Потом медленно надел брюки, спустился в общую комнату и знаками объяснил Морицу, что на хозяина бзик нашел. Потом не торопясь надел туфли и вразвалочку проследовал на кухню, к умывальнику. Он посмотрел на таз, такой грязный, что в нем просто нельзя мыться. Поденщики уже поели и ушли на работу. В кухне остались хозяйка и Берта. Он побаловался краном, подставил под струю руки, набрал в рот воды, отфыркался и, повернувшись вдруг к Берте, сказал, что сейчас покажет ей, как в одном фильме старик мылся. Хозяйка вышла из кухни, громко хлопнув дверью. Из кухонного окошка он увидел, как Кофлер с Выпивохой отъезжают со двора на повозках. Он выбежал на улицу, догнал их возле лехнеровской усадьбы и сказал, что должен кое-что осмотреть и начал перерывать рюкзаки.
— Еды маловато, — сказал он хозяину, стоявшему поодаль с налитыми яростью глазами.
— Вставать надо раньше, — ответил тот. — А сейчас не время с этим валандаться.
Холль покачал головой и возразил, что времени пополнить провиант больше, чем достаточно.
— Давайте ведро мяса из ледника, не то никуда не поеду.
На южном лугу Холль пытался срубить заступом корень, но попал себе со всего размаху по ноге и скрючился от боли. Выпивоха и Кофлер, как могли, наложили повязку и снабдили его палкой. Он ушел. Его положили в больницу.
Ночи в палате были для него слишком длинны, он либо поздно засыпал, либо рано вставал. Шутки соседа, который успел немало належаться на больничных койках, вскоре уже перестали смешить. Посещения тоже наводили тоску, как и сидевшие вокруг посетители. В коридоре встречались знакомые, от которых он отделывался односложными ответами или вообще не отвечал на вопросы, делал вид, что никогда не знал этих людей. С сестрами он обходился куда лучше. А вот главврача не жаловал и однажды во время посещения расхохотался во все горло, так как ему показалось, что врач спутал его с одним десятилетним пацаном. Хозяин наведался лишь раз и был очень доволен, когда Холль сказал ему, что хочет как можно быстрее вырваться отсюда.
По высокой траве хромал он к Хаудорфу, часто останавливаясь и глядя по сторонам. С одной стороны, он понимал, что это будет его последнее лето, с другой — мучил вопрос: "Куда податься потом? На лесозаготовки? На железнодорожное строительство? Может, устроиться рабочим какой-нибудь акционерной компании или вступить в Альпийское рабочее общество?" Вспомнился машинист, который рассказывал ему про Индию.
С Фоглером они выдули пивную бутылку водки. А что, если на строительство береговых укреплений? Цемент таскать? Подумывал Холль и о том, чтобы выучиться какому-нибудь ремеслу, а то люди здесь считают, что он и вовсе не думает. "Почему отказывают они нашему брату в способности думать? Придется побольше скандалить. Теперь на других струнах поиграю", — пообещал себе Холль, вошел в дом и поинтересовался, постелили ему постель в комнате работников или нет? Берте пришлось стелить постель. Он взял свои вещи и навесил замок на стенной шкаф. За домом он встретил хозяина и сказал, что ему уже обрыдло пробавляться лишь карманными деньгами.
Холль подъехал к дому на тракторе. Двенадцатилетний Йорг, этот полубратец, поманил его скрюченным пальцем. Сперва Холль подумал, что ему показалось, но мальчишка смотрел именно на него и наверняка имел в виду Холля. Знакомый жест. Холль остановил трактор, спрыгнул, подошел к Йоргу, двинул ему по физиономии, схватил за шиворот и погнал перед собой на кухню. От хозяина и хозяйки он потребовал объяснений: не они ли послали Йорга во двор, чтобы он Холлю пальцем указывал, когда с трактора прыгать. Хозяин молчал. В детстве он еще терпел такие знаки, говорил Холль, а теперь с этим покончено. Теперь он такого хамства не допустит. Направляясь к двери, Холль сказал, что после обеда работать не будет, ему еще надо подумать, стоит ли после всего этого вообще пальцем шевелить.
В сенях он окончательно решил: работать и в самом деле не будет. Он поднялся в комнату, посмотрел из окна на огромный участок, который он утром скосил на тракторе, перевел взгляд поближе, увидел фигуры поденщиков, услышал тарахтение трактора перед домом, женские голоса со стороны лехнеровского подворья, шум ворошимого сена и шаги на лестнице. Шаги приближались. Хозяйка. Хочет поговорить по-хорошему. Интересно, постучит ли в дверь? Так и есть, в самом деле стучит. "Войдите!" И чего это он вдруг взъерепенился? Йорг не хотел плохого. В конце концов он же будет хозяином. Холль качнул головой и сказал, что для него Йорг всего лишь двенадцатилетний сопляк. Не надо тратить время, уговоры бесполезны.
В белой рубашке, серых брюках и гимнастических тапках он пересек участок корзинщика и, усевшись в теньке на скамейке, смотрел на расстилающееся внизу большое поле, с которого, несмотря на изрядное расстояние, доносился запах свежескошенного сена. Когда-то он часто таскал с горных склонов, минуя поля и изгороди, бидон с родниковой водой и то здесь, то там слышал благодарные слова от людей, приникавших к холодной влаге, теперь же все это казалось ему смешным и нелепым. Сколько людей проходило перед его мысленным вздором. Внизу он видел Убийцу, забиравшегося в сенной сарай, и хозяина, прыгнувшего на воз с сеном. А вокруг были знакомые дворы, брошенные пару лет назад не желавшими утруждать себя молодыми крестьянами, и при этом он думал, что все могло бы быть иначе.
От молитвы он и вовсе отвык. Теперь в усадьбе, как в домах священников и рабочих столовых, к обеду подавали мясо. Хозяин уже не мог поступать по-другому. Берта перечисляла хозяйке места работы, которые ей якобы предлагали. Выпивоха объявил о своем намерении уйти из усадьбы вместе с Кофлером и Холлем перед самым сенокосом. Кофлер, Берта и Холль держались вместе, а Убийца одобрял их. Холль не спрашивал, сколько надо скосить, спрашивал только где. Под вечер у него часто шла носом кровь, так как он выполнял самую тяжелую работу, ведь тем самым он поднимал себе цену и давал большую свободу слова. С сеном управлялись до позднего вечера. В шесть начинали и в шесть кончали, в субботу не работали при плохой погоде, а в воскресенье не выходили вообще. Двенадцатилетний Йорг еще раз попытался задать работу Холлю и Кофлеру, решил как следует втолковать, как им красить силосный бункер. Холль выслушал, взял канат, обвязал им Йорга, помог спуститься вниз, следом спустил лак и кисти и посоветовал немедленно начинать красить.
После этого он отправился к хозяину и сказал, что на сегодня с работой покончил, а если его двенадцатилетний сынок не покрасит бункер, он, Холль, больше ни к чему вообще не притронется. И еще посоветовал не держать его за идиота. Пусть выбьют из своих голов привычку помыкать им как рабочей скотиной. Он добавил бы кое-чего еще, но не стал, поскольку им опять овладело чувство, что он должен убить хозяина. Он смог лишь подняться наверх, переодеться и уйти из дома в деревню, где людей побольше.
По вечерам он ездил иногда с Альфредом Кофлером на верхнее пастбище и навещал там Германа Клейна. Запивая красным вином козье жаркое, он жаловался на поденщиков, которые сами себя ни в грош не ставят, выслушивал то, что говорил про него Клейну хозяин, и сам делился услышанным от либстальца: хозяин рассказывал ему и другим истории из его, Холля, детства, чтобы заново пресечь попытки освобождения. Он долго не мог в это поверить. Потом начал все-таки верить, хотя и не хотел, в конце концов поверил окончательно и стал мало-помалу проникаться непреодолимым отвращением. Однако же все это казалось просто невероятным. Ему передавали все больше назидательных историй, которые должны были показать тщету всяких попыток расстаться с усадьбой.
Механик, слесарь или кузнец. Эти профессии были ему более всего по душе. Он знал одну большую механическую мастерскую. Были на примете кузни и слесарни, но все они отпадали потому, что мастера в сговоре с хозяином не давали за здорово живешь лишать себя из-за ученика возможного приработка. Кроме того, ему нужно было такое место, где он мог бы и есть, и спать, да к тому же и зарабатывать побольше, чем обычно отдают за обучение. Еще ему очень не хотелось быть мальчиком для битья и чувствовать на себе тяжелую руку мастера или кулак подмастерья. Мастер-механик посмеялся над ним: что, мол, парень, от хозяина охота удрать?
Лео тоже поднял Холля на смех, когда тот рассказал о своих планах, но Лео хоть пообещал поспрашивать знакомых подмастерьев. Кофлер тоже подыскивал место ученика, тем же были озабочены и многие родители, да и немало крестьянских детей испытывало смутное беспокойство из-за того, что не имеют профессии и сознавали неизбежность расставания с родным домом, так как он обещан одному-единственному наследнику. Кофлер мог по крайней мере ничего не скрывать от своей родни, а Холль вынужден был действовать тайком, чтобы перехитрить хозяина. Скототорговцы, крестьяне, соседи, священник, владелец лесопилки и многие еще наблюдали за ним, а потом, словно между прочим, сообщали хозяину, что Холль плясал в капрунерском кабаке, что в начале августа его видели на мопеде с каким-то парнем между Миттерсиллем и Холлерсбахом, видели шагающим через Вальхен, а еще он был в Нидернсилле. "Тысяча глаз доктора Мабузе".
Холля, как и прежде, считали принадлежностью хозяйского владения, хотя в кадастре он не значился, а был лишь внесен в список соцподопечных, однако в разговорах как-то само собой подразумевалось, что его тело и мускульная сила — собственность усадьбы 48 и никто не имел права оттягать у хозяина это молодое тело, отобрать какую-то часть его имущества, а он все не хотел признавать, что Холль обладает собственным телом, что все яснее и яростнее дает понять хозяину: оставь же меня, наконец, в покое. Не имеет хозяин права на его тело, никогда не имел. Он просто присвоил его себе, как когда-то дед поступил с Морицем. Помимо тела, были голова и глаза, глаза Холля видели тело Морица, под которым все больше подгибались колени, и в доме поговаривали, что он уже никуда не годится. Нечто вроде ковыляющего распятия, от которого желают избавиться. Вся жизнь в хозяйском концлагере, а теперь лишь кожа да кости, полупереваренная пища вываливается прямо в штаны.
Под палящим солнцем на возах с сеном Холль не один час допытывался у хозяина, есть ли какой смысл в том, чем живут на усадьбе 48? Ответа он не получил. Весь мрак, который уже сгущался вокруг него, с одной стороны, забавлял Холля: вся его дальнейшая жизнь мыслилась здесь только на тракторе, а с другой — немного кружило голову, стоило ему подумать о том, что, возможно, он все же найдет место ученика.
Потом появилась еще и мысль обратиться в газету. Полицию он исключал, поскольку не мог себе представить, чтобы начальник участка из-за него лишил себя бесплатного мяса, кроме того, история с Биндером все еще была для Холля как кость в горле. Епископа тоже нельзя принимать в расчет. "Разбежится епископ хлопотать насчет места, если меня священник проклял! Раз такое дело, то и Папа Римский не поможет. Соцопека исключена. Бургомистр тоже, он приятельствует с хозяином. Но как же пробиться в газету?" Он поехал к Клейну и спросил, не может ли помочь профсоюз. Если в скором времени не удастся найти место ученика, Холль готов обратиться в газету. А то гоняют, как собаку, хватит, надоело.
Они отправились к вильдбахским баракам. Герман рассказал Холлю, чем это может грозить. Профсоюз, объяснил он, служит только для подстраховки. За свои права человек борется сам.
— Клюнут ли на это дело газеты? — размышлял вслух Клейн. — Впрочем не исключено.
Но в вильдбахской столовке он вновь усомнился в том, что газеты вступятся за Холля, ведь их и самоубийства-то не очень волнуют. Бок о бок с ними за бутылками пива сидели крепкие мужики. А не хотел бы он для начала поработать на железной дороге, а через пару лет пойти в ученики? Это предложение никак не заинтересовало Холля. Не будет он гробить еще два года. Скорее уж раздобудет ружье и превратит в решето всю усадьбу. Его мечтания принимали уже боевой характер.
У Холля голова от счастья идет кругом, ведь в тот же день он договаривается с одним молодым мастером и с трудом верит, что в жизни может случиться такое, он снова говорит с Кофлером. И его удивляет не столько то, что Кофлер передает ему место ученика, сколько отношение мастера, который берет его сразу, без сомнений и колебаний.
Он одолжил у Кофлера старый фибровый чемодан, прошелся с ним по Хаудорфу, долго стоял у окна комнаты, оглядывая хлева и конюшни. Он видел внизу хозяйку с ведрами, шедшую поить свиней, слышал знакомые голоса, все звучало так ясно, будто он погружался в безвоздушное пространство. Грубошерстные штаны, в которых он проходил зиму, носки, рубашки, брюки, тужурки.
Недолгая езда на мопеде. Добрые лица. Он вошел в старый дом, который не раз видел во время процессий, поднялся по лестнице, вывалил пожитки на кровать и вместе с Кофлером поехал назад. Он сунул в чемодан все, что осталось, и замер, будто пытаясь отыскать потерянные годы своей жизни, будто забросил их когда-то куда-нибудь в угол или повесил на гвоздь. Он остановил прощальный взгляд на деревянной хибарке и на дисковой пиле и простился с сонмом пронесшихся здесь мыслей о людях и вещах, но не проронил ни слова. Холль медленно спустился к усадьбе, через сени прошел на кухню, жал руки детям и взрослым и готов был до конца догрызть собственную душу. Эти убийственно холодные, насмешливые, рвущие сердце глаза.
На дворе был вечер, и стоял октябрь. Холль бежал по Хаудорфу, и, когда поравнялся с воротами, по щекам покатились слезы. Немного постояв, он пошел дальше, и ему казалось, что голова волочится на веревке следом за ним, а язык лижет дорожные камни. Впереди — пустота, позади — развалины. Он ухватился рукой за изгородь и вырвал несколько кольев, у Штраусихи уволок часть поленницы и побросал дрова в ручей, пусть себе померзнет да поменьше болтает.
Мастер вошел, озабоченно покачивая головой, он посмотрел на Холля, покружил по мастерской, остановился перед Холлем, опять тот же укоризненно-озабоченный взгляд. Мастер вышел, вернулся и наконец сообщил, что имел разговор с хозяином. Хозяин рассказал ему про Холля. Мастер покачал головой и снова удалился.
Холль продолжал заниматься сваркой, но от волнения забыл надеть светозащитную маску, глаза ослепила яркая дуга, он отчетливо видел, как плавятся электроды, слышал лишь шум сварочного аппарата и ничего больше не желал ни видеть, ни слышать. Весь вечер и всю ночь ему казалось, что от него остались только язвимые болью глаза, рано утром он поплелся к врачу, а вернувшись в старый дом, пытался сидеть и лежать, не находя себе места. К боли примешивался страх, что его прогонят из-за увечья. Он пытливо вглядывался в лица вокруг, чужие и добрые. Никто не хотел ничего замечать.
Мария за стойкой бара. Холль заказал себе выпить и хотел поговорить с ней, но тут подвалила толпа клиентов, заезжих и местных. Вот, стало быть, какая она теперь. С малых лет горбатилась на дядю, а нынче и податься некуда, кроме злачных мест. Он стоял на террасе, смотрел на входящих и выходящих людей и не знал, как ему поступить: то ли еще раз у стойки отметиться, то ли прошвырнуться по округе. Он часто встречал в кабаке Конрада, сидевшего в углу с мужиками со стройки. Иногда видел Лоферера. В дюжине деревень обитали родственники и передавали друг другу, что Холль для ремесла слабоват головкой, что школу ему не осилить и ничего путного из него не выйдет.
Справка из школы не выходила из головы. Снова он, чумазый и жалкий, топает назад в усадьбу 48, чем ближе Хаудорф, тем сильнее бухает сердце. Из окон глазеют знакомые лица. То тут, то там любопытство выталкивает кого-нибудь на улицу. За спиной бегут ребятишки и не знают, как себя с ним вести. То ли высмеять, то ли оплевать. А может, он свой парень?
Он быстро шагает мимо коровника и заходит на кухню, приходится-таки спускаться в коровник, где его насмешливо встречают отец и братья. Хозяин говорит, что у него есть дела поважнее, чем еще раз искать какую-то там справку, и с этими словами уходит. Холль смотрит им вслед и берет наконец лопату с кривым черенком, вычищает верхний хлев, подметает проходы и перетаскивает в сени молочные фляги. Потом он стоит посреди кухни, ему втолковывают, что справку из школы нигде не нашли. Должно быть, он сам ее куда-нибудь задевал да и забыл об этом.
— Подумай хорошенько. Может, ты сжег ее или порвал? — спрашивает хозяйка. Она, например, вполне допускает, что он сгоряча мог порвать или сжечь справку-то. Она небось была не очень хорошей. Хозяйка добавила, что точно помнит: прочитав справку, сразу подумала: "Хорошей ее никак не назовешь" — и тут же понесла ее наверх, в комнату, а теперь ее нет на месте.
В травле принял участие и агент страховой фирмы, он пришел в мастерскую собирать взносы, куда проследовал прямо из усадьбы 48. Агент хотел получить от Холля деньги, начал убеждать его, что со школой у него ничего не получится, и ссылался на молодых и крепких, молодых и старательных парней, кому школа помешала овладеть ремеслом, вынужденных потом пропадать по кабакам и тюрьмам. Пусть серьезно подумает, стоит ли ступать на эту скользкую дорожку. Агент, видимо, заготовил длинную речь, но договорить ему не удалось, так как мастер разгадал его игру и в два счета выставил вон. Но травля продолжалась.
Примерно в ту пору, когда началось обучение ремеслу, перед обедом в кухне появилась старая хозяйка. Она вошла не поздоровавшись, приблизилась к Холлю, у всех на глазах сунула ему в ладонь сладостей и тут же удалилась к себе, на второй этаж, где уже который день, заперев дверь, держала голодовку в знак протеста против новых порядков в домашнем хозяйстве. Она требовала, чтобы все было по-прежнему. Старый хозяин желал пить за едой топленое масло вместо молока, а его сестры, сидевшие чаще всего рядом с Холлем, были во всем послушны брату. Все трое набрасывались в основном на Елену. Поскольку Елена была первой женщиной, которая не подчинилась старику, в доме вокруг нее плелись интриги. Единственную дочь они уже выжили из дома. Холль от них не зависел, но ему было неприятно оттого, что они пытались его как нового домочадца перетянуть на свою сторону. Что он мог, однако, поделать?
Один из учителей помог выправить Холлю пресловутую справку. Успехи в физкультуре и пении оценены очень хорошо. В остальном — сплошь хорошо и удовлетворительно. Подписано старым директором. О том, за какие заслуги выводились оценки, о том, что Холль освобождался от занятий на лето и осень, а кроме того, нередко прогуливал уроки, прикрываясь записками от врача, учитель понятия не имел.
В памяти у Холля осталось слово Вашингтон. Когда-то директор написал его на доске и объяснил, что Вашингтон — это столица Америки. Однако учителю было известно, что сочинения, выходившие из-под пера Холля и Лео, не превышали объемом шести строк и что им когда-то приходилось слышать, что Карл Великий всегда носил зеленые обмотки.
Новый мир вырастал на глазах у Холля. Ему нравилось по утрам вслед за наставником входить в мастерскую. Широкие ворота, высокие окна, белые стены и новые машины, к которым его потянуло, едва он увидел их. Мастер не драл глотку, но спокойно объяснял суть производственных процессов, а во время работы говорил с Холлем о людях и книгах и о нормальном обхождении с людьми. Время неуследимо летело. Утренний перерыв, обед и ужин — все ошеломляло новизной, но Холль охотно возвращался домой, поначалу часто задевал головой о косяк или притолоку, чертыхался и слышал смех в ответ.
Стены толстые. Сени узкие и темные и заставлены старыми сундуками. Скрипучая лестница, неудобно и круто громоздя ступени, вела на верхний этаж, где в шести комнатах спали десять человек. В трех самых больших обитали три старика, они кашляли, отхаркивались и вынашивали злокозненные планы. У Холля была своя комната. Здесь он начал допоздна читать книги, которые когда-то прочитал мастер или Елена и те, что она специально доставала для Холля. Он часто беседовал с ней, сидя на кухне и в комнате. Это были не подговоры и не заговоры, а именно разговоры. Никаких задних мыслей. Ни намека на превосходство, но общение на равных. Он ел то, что подавали всем. А если случалось задержаться и опоздать к лакомому блюду, оно неизменно дожидалось его в духовке или в холодильнике. За едой шел разговор, но только не о еде, о молитве же и не вспоминали. На питание смотрели не более как на естественную потребность. Старики занимали свои места, прочие садились куда придется и за еду принимались когда хотели. Он с одинаковой охотой заходил в комнаты и в кухню. Заранее было условлено, что Холль возьмет на себя какую-то часть хозяйственных и ремонтных забот, что не только ничуть не тяготило его, но даже нравилось. Здесь он работал не для корыстолюбивых тварей, а для людей.
На восемнадцатом году жизни он оказался вдруг в человеческом окружении. В прежнее ненавистное обиталище он почти и не заглядывал, он уже привык к людям, которые не бросались на него, не гоняли его в хвост и в гриву и не гладили по голове, а просто обходились с ним по-человечески.
Он не почувствовал ни стыда, ни обиды, когда Елена между делом объяснила ему, как ужасно мало он знает. Впервые увидев его, она сразу подумала: "В дом пришел на редкость необразованный человек". Уже одно то, как он подходил к дому со своим картонным чемоданом, навело ее на мысль: "Этот ничегошеньки не знает". И сидя за общим столом, Холль признавался самому себе в том, что действительно ничего не знает, мир еще не знаком и не понятен ему, но теперь хотелось знать все.
Мориц быстро отмучился в больнице, откуда его перенесли в часовню, при мертвецкой, а через три дня гроб с телом стоял перед общинной управой. Он оказался легким. Холль нес его часть пути впереди хозяина, шагая в ногу с мужчинами у других углов гроба. Двигались вверх вдоль ручья, и Холль вспомнил, что Мориц всегда боялся смерти. "Они все еще тянут ко мне руки, — думал Холль, — но им меня не убить. Чего только ни делал Мориц, чтобы стать свободным? Ночами ковырялся в часовых механизмах, он мог бы жить этим, но подлые твари объявили его невменяемым и присвоили, как вещь, а все это видели и молчали. Ему гадили в рот. Гнали на исповедь и на работу. Мориц, у меня на плече твое легкое тело, но ты уже не можешь услышать меня. Мы всегда хорошо понимали друг друга. Тебя отучили говорить, хозяин хотел отучить и меня. Они все еще крадутся за мной и замышляют убийство, всеми средствами пытаются погубить меня. Они ненавидят Елену и мастера. Потому что эти люди помогают мне. Собственно, нести Морица должен хозяин. И не стыдно ему идти вслед за нами? Что на уме у этого человека?" Лишь из почтения к покойному Холль продолжал путь, приняв на плечо четверть тяжести бездыханного тела, и, ступая по мосту, медленно приближался к кладбищу.
Он быстро отшагал половину деревни и уединился в комнате. Он смотрел из окна на оголенный фруктовый сад и с удивлением думал о том, почему после стольких очевидных трагедий и утрат он все еще не может жить свободным человеком. Внизу, гремя посудой, стряпала Елена, за стеной истерически кричала старая хозяйка. На столе лежал раскрытый атлас. Латинская Америка. Холль подумал о Кофлере: "Он уступил мне это место. Ведь мастер хотел взять Кофлера. И вот я здесь, а другие еще там, где был я. Счастливый случай привел меня в этот дом. Теперь дело только за мной. Во что бы то ни стало я наверстаю все и когда-нибудь покажу этим тварям, что никто не имеет права владеть другими людьми". Он еще раз бросил взгляд на Бразилию и пошел вниз по лестнице, думая о предстоящей учебе в профессиональной школе. Холль вновь ударился головой о притолоку. Пока еще так.
Последние комментарии
14 часов 5 минут назад
14 часов 15 минут назад
3 дней 9 часов назад
4 дней 1 час назад
4 дней 10 часов назад
4 дней 10 часов назад