Стемпеню [Шолом-Алейхем] (fb2) читать постранично


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Шолом Алейхем
Стемпеню

Моему дорогому дедушке реб[1]

МЕНДЕЛЕ-МОЙХЕР-СФОРИМУ[2]

Милый, дорогой дедушка!

Мой первый еврейский роман "Стемпеню", посвященный Вам, в полном смысле слова-Ваш роман. Он Ваш не только потому, что посвящается Вам, но и потому, что Вы вдохновили меня на этот труд.

В одном из Ваших писем ко мне Вы говорите:

"Я бы Вам не советовал писать романы: Ваш жанр, Ваше призвание-совершенно иного рода. Вообще, если в жизни нaшero народа и бывают романы, то они носят весьма своеобразный характер, это надо учесть и писать их по-особому..."

Ваши слова запали мне глубоко в душу. Я понял, чем должен отличаться еврейский роман: ведь вся еврейская жизнь, в особенности обстановка, в которой возникают любовные отношения, совсем не те, что у других народов. К тому же еврейскому народу присущи свои особые черты, свои обычаи, привычки, свой жизненный уклад. Все эти своеобразные национальные особенности должны найти отражение в романе, если он претендует на жизненную правду.

Таков основной вывод, сделанный мною из Вашего наставления. Эти мысли я и пытался воплотить в образе молодой еврейской женщины - красавицы Рохеле, героини моего романа, и в образах других, окружающих ее персонажей. Не мне судить, насколько мой замысел удался. Но у меня было искреннее желание дать такой именно роман, какой Вы совершенно справедливо требуете от еврейского романиста.

Стемпеню еще и потому Ваш, дорогой дедушка, что Вам принадлежит как название, так и идея этого романа. В одном из ваших последних произведений я как-то встретил мимоходом имя Стемпеню, обладателя бутылочки с "любовными каплями", которыми он снабжает для определенных целей лакеев и прислуг... Этого была достаточно, чтобы в моей памяти ожили все те удивительные рассказы о Стемпеню, которых я в детстве наслышался в хедере[3]. Остальные дополнилa фантазия.

Найдется, наверно, немало мест, особенно в Литве, где о Стемпеню никто и слыхом не слыхал, и самое имя его там покажется странным. Зато это имя пользуется большой известностью у нас во всей глупской округе[4] от Мазеповки[5] до самого Егупца[6], а о Ваших местечках - Гнилопятске, Цвиачице, Тунеядовке[7] и говорить нечего: там и ребенок знает, кто такой Стемпеню, откуда он родом и чем прославился.

Но дело не в одном только Стемпеню. Я хотел изобразить в своем романе три основных типа или, как принято выражаться, вывести на сцену трех героев: еврейского артиста-скрипача Стемпеню, еврейскую женщину из хорошего дома красавицу Рохеле с ее пониманием семейной чести и еврейскую молодуху Фрейдл с ее торгашеской натурой, с ее жадностью к деньгам. Это-три разных мира. Стемпеню, Рохеле и Фрейдл-это, так сказать, мои почетные пассажиры, занимающие главное место в фургоне. Остальные персонажи-только попутчики, кое-как примостившиеся на задке. Поэтому этим персонажам я уделил мало внимания, сосредоточив все силы творческого воображения на обрисовке главных героев.

Я считаю, что еврейские музыканты - это особый мирок, заслуживающий более внимательного наблюдения, чем это сделано в моем романе. Но, чтобы проникнуть а этот мирок, нужен Ваш глаз, дорогой дедушка, Ваше перо и Ваше трудолюбие.

Ах, где взять это трудолюбие, вдумчивое отношение к каждому слову? Как вооружиться терпением? "Над каждым произведением, дорогой внук, - пишете Вы в другом письме,-надо много и долго работать, трудиться в поте лица, оттачивать каждое слово. Запомните мой наказ-шлифовать, шлифовать и шлифовать!"

Легко сказать-шлифовать! В том-то и беда, что мы, писательская молодежь, вечно торопимся, что мы норовим закончить начатое произведение, как говорится, "стоя на одной ноге", не переводя дыхания, не вдумываясь в каждый образ, не обрабатывая и не шлифуя каждое слово так, как это делаете Вы.

Я знаю, милый дедушка, я чувствую, что моего "Стемпеню" надо было бы перемыть в нескольких водах прежде, чем пустить в свет божий. Конечно, из-под Вашего пера, дедушка, "Стемпеню" вышел бы совершенно иным: Ваш "Стемпеню" имел бы совсем другой облик. У Вас, дедушка, получился бы рассказ в рассказе, да сверх рассказа рассказ, а потом уже и сам рассказ.

"Мне мало того,-говорите Вы в одном из своих писем, - что на картине изображено хорошенькое личико; хочется еще жизненной правды, ума, мысли, как у живого человека. Всякая картина, помимо блесток стиля, должна дать что-нибудь уму и сердцу".

Но эта тайна, увы, открыта только Вам. Создать картину, которая имела бы два лица, - лицевую сторону и изнанку, верх и подкладку, видимый образ и его скрытую сущность,- на это только Вы, дедушка, способны, и никто другой, в нашей литературе. Кто посмеет сравнивать себя с Вами? Мы, молодежь, считаем себя удовлетворенными, если произведение выходит из наших рук