Вот моя деревня [Светлана Викарий] (fb2) читать онлайн

Светлана Викарий Вот моя деревня

Веселая повесть об умирающей России.

Два Вовушки и Надежда

Не от беды, а обстоятельства так сложились, купила Надя этот дом за линией железной дороги, по которой пару раз в день, тяжело выбивая ритм, словно отдуваясь, пробегал груженый локомотив. Когда-то здесь была действующая станция, и полноценно зеленый в двенадцать вагонов поезд останавливался на пять минут у крохотного перрона, чтобы забрать пассажиров на Ригу. Поезд этот в народе прозвали Летучкой. Возвращались они на следующий день груженые прибалтийским скарбом и самыми лучшими рыбными консервами.

Но те времена канули в лету, хотя в селе продолжали жить обходчики, обслуживающие тридцать км железной дороги. В поселке стало скучно и малоинтересно. Магазины, почта, администрация, по привычке называемая сельсоветом. Посреди — Дом культуры в советском стиле, — огромный и серый, словно бегемот, погрузившийся в летаргический сон. Отопление некогда шумного помещения отключили. Но начальство оставили. Директор его — Валентина, сама деревенская, певунья и в прошлом голубоглазая красавица с фарфоровым лицом, а ныне примерная бабушка, продолжала проводить по субботам шумные молодежные дискотеки и собирать застолья на Новый год и в День пожилого человека. Потом уборщица наводила порядок, костеря всех — и молодых и старых. Молодежь оставляла после себя кучи пластика и бумаги. Пожилые, по привычке, пользовались только стеклом. В Доме культуры работала еще библиотекарь Людмила, на четверть ставки. Единственная блондинка на всю деревню. И та крашеная. Она-то и продала родительский дом Наде. Впрочем, денег у Нади не хватило. Остался долг, который обещал оплатить немецкий зять.

Дом, стоящий на 12 сотках давно не ухоженной земли, был кирпичный, просторный, чтобы вместить ее саму, брата Вовушку и двадцатидвухлетнего сына Вовку, ради которого она и приехала в эту европейскую глушь, оставив родной городок — малую столицу сибирских шахтеров. Вовка был третьим и единственным сыном Нади. Две дочери давно определились. Наташа с мужем уже двадцать лет жила в Германии, а младшая Марина в родном Анжеро-Судженске. В эти гнилые и гиблые, как стала говорить потом Надя места, сманил Вовку друг. С ним он служил в армии. Вовка кинулся в это приключение не столько от избытка молодых сил, сколько от великой веры в крепкую мужскую дружбу. А друг вскоре кинул его, разрушив иллюзии, и оставив мыкаться на чужбине одного. Вот тогда лихо ему стало, без работы, крыши над головой, с долгами. И как она могла не приехать сюда спасать сыночку? Приехала, прихватив с собой старшего брата Вовушку. За мужика. Очень уж Вовушка просился.

Но денег на городскую квартиру не хватило. Нашли этот дом в поселке, в 30 километрах. Первые месяцы Надя плакала по ночам, вспоминая свой теплый проданный в один день дом, город, где прошла почти вся ее жизнь, вобщем-то хорошая, если не считать, что муж оставил ее вдовой.

Полных 60 лет не помешали Наде стать первой невестой поселка. Статная, любящая принарядиться, подкраситься, она обратила на себя все взоры закодированных и пьющих мужиков, увидевших в ней благополучную женщину, за которую неплохо бы спрятаться. Большинство безработных женихов еще не дожили до пенсии и очень нуждались в женской опеке.

Первая зима застала Надю врасплох. Пока она приспособилась топить печку и котелок сырыми дровами, — дома-то угольком топила, по стенам пошла гниль, ветер просто выдувал через старые рамы теплый воздух. Котелковое отопление — будь оно неладно, ненасытная утроба. А тепла не дает. Видно, погано строили эти рядки одинаковых домиков армянские шабашники.

Сын тоже не радовал. Связался в городе с девкой не первой свежести. А вскоре заявил, что они с этой шмарой, брат не называл ее иначе, сняли квартиру.

— Он ведь молодой. — Все же оправдывал его Вовушка. — Гормоны. Будь они неладны, по мозгам бьют. По себе знаю.

— Если за сучками будет бегать, навек останется молодым. Как ты. — Укорила брата Надя.

Вовушка, старший брат остался бобылем. А от чего? От куража своего.

С детства разухабистый, дерзкий, с иссиня-черным цыганским глазом. Даром, что росточку небольшого. А бабы по нему с ума сходили. В молодости он играл на саксофоне в городском парке. А Надя занималась в ДК шахтеров пением. Народным. У нее до сей поры остался сильный красивый голос, далеко слышный. И песен она знала много.

В 33 года Вовушка пальцев на руках лишился, отморозил по пьянке. Догулялся. А потом еще лучше. Как с ума сошел… Издевался над матерью-отцом. А те беззащитные, старые. Если б не Надя, угробил бы стариков, свел раньше времени в могилу. Вот Надя и сдала его в милицию. За хулиганство сходил в тюрьму. Впрочем, на сестру не обиделся. А когда вернулся, Надя уже похоронила родителей.

В тюрьме Вовушка научился вязать. Вернувшись в Анжерку, стал первым вязальщиком — носки, варежки, шапки, свитера, скатерти, покрывала — его фантазия не знала предела. Женщины в очередь стояли за модной шапочкой. Деньгами почти не брал. Подношения в виде качественного самоката только принимал. Надю одевал, как королевишну. Вовке, племяннику, свитера вязал такие, что друзья стаскивали, не торгуясь, за любые деньги. Потом он вещи распускал, вязал новые по модным журналам.

С раннего детства Надя и Вовушка были привязаны друг к другу, наверное, вот этими цветными нитками. Имелись у них и другие братья, но они были вроде, как двоюродные — сердечно кровью не дорожили. Матери на смертном ложе не пришлось просить Надю не забывать непутевого, прощенного материнским сердцем сына. Она и без того знала, что кровь, крепче железа скрепила их жизни. Насовсем он пришел к сестре уже после смерти ее мужа, когда в страстях своих приостыл. Стал больше рыбалкой увлекаться.

И здесь, в этой прусской земле, не щедрой и некрасивой, отрадой для него стало сизое, заросшее сплошь озерцо за деревней. Купаться в нем было нельзя, но рыба водилась. На рыбалку с ним ходили два кота — зеленоглазый Барсик — похожий на серого комышового котенка и Митька — черно-белый красавец, словно нарочно обутый в белые чулочки.

Когда Вовка привез в поселок свою деваху, Надя задохнулась от печали. Ушла к брату в комнату, поостыть.

— Она сидячая, вот те, крест. — Сказал Вовушка. — Я таких видал, перевидал. Шмара.

Наде впору было завыть.

— Может, потешится, да оставит ее в покое. — Понадеялась Надя.

— Такие паразитки ни за что мужика в покое не оставят. Да Вовку! Красавца такого!

Оставалось надеяться на светлое будущее. А тут еще соседка, двухметровая кобыла, с мордой коняги, которая красовалась на одном из домов соседнего поселка Привольное, вперя свои цепкие прозрачные без мысли глаза, покачала головой.

— А лучше ничего не мог достать?! Лучше б Жанку трахал, раз невмоготу. Чем такое! Я бы своего Руслана за такую ****ь убила.

Жанка Осинкина и ее сестра Райка, да и не они одни, находились в шаговой доступности для любого желающего мужика. Рожать начали рано, регулярно, и к двадцати годам у них во дворе бегал выводок общим числом в шестерых сопливых и голожопых ребятишек.

Халимындра

Вот уж соседи достались Наде! И фамилия дурацкая — Халимоны. Что он, что она. Приземистый, кривоногий Халимон с юности был озабочен. Даже на трезвую голову, в ожидании подвоза горячего калиновского хлеба, он рассказывал сказки о своих сексуальных приключениях. Монолог его начинал со слов: «Я говорю…». По его словам не было в поселке женщины, которую он не осчастливил. Врал он вдохновенно.

— И Кумариху?

— Я говорю, она в постели даже неплохая была. Бойкая.

— Это еще когда продавщицей работала? — уточняли в очереди, поскольку Кумариха давно спилась и предавалась разврату теперь с кем угодно. Даже с Вакой.

— А то. Я говорю, это для вас она была недоступная. А меня еще как жаловала. Всегда коньячок выставит, закуску…

— А мужик ее?.. В курсах был?

— Не в курсах! А в трусах. А я без трусов. Я говорю, ей это больше нравилось.

При появлении благоверной, спина которой по ширине не отличалась от его, Халимон замолкал. И срочно переводил разговор на свою козу — заразу. Молока она давала почти как корова, но по неизвестной народу причине Халимон уже два года продавал свою распрекрасную животину.

В молодости Халимон носил длинные волосы. Не просто длинные, а длиннющие, до пояса. Хвост связывал черной конторской резинкой. Гордился очень. Он где-то вычитал, что именно в волосах какого-то древнего грека спрятана была его сила. Отпустив волосы, Халимон понадеялся, что волосы сохранят его мужскую силу. Но однажды, слетав на Летучке в Ригу, он вернулся обрезанным. В Риге на вокзале его обокрали, денег на билет не было. И тут на несчастье или счастье свое он увидел объявление, мол, покупаем волосы. Дорого. Халимон едва не плакал, когда парикмахерша срезала его черные патлы. На прощанье рижская Далила сказала:

— Волосы качественные. Жаль, что они без гигиены росли.

— Как это? — не понял юмора Халимон.

— Мыть надо, говорю, Самсон, хорошие волосы.

Халимон вывод сделал. Волосы свои стал мыть в бане каждую неделю со страстью, умащая их народными средствами и надеясь, что они опять вырастут. Но видно тяжелая рука была у рижской парикмахерши.

Халимындра, или называли ее еще — Синепупая, как и многие работала сезонно. Осенью и зимой на переборке гниющей картошки, летом на сене у местного фермера, в просторечье — Сушки. Главный агроном вовремя прибрал паи земляков у кого за деньги, у кого за литровку самоката. Поселок был окружен сплошь его угодьями, на которых он с попеременным успехом выращивал то рапс, то картошку, то сено. Весной и летом местные алкоголики работали у него на «камнях» — земля выталкивала каменюки, застрявшие там еще со времени Великого ледника, который разрезал эти места, как пирог. Холмы, низины, равнины — таков был неоднородный ландшафт этой земли, обильно украшенный огромными замшелыми деревьями, над кронами которых висело низкое свинцовое небо. Солнце пробивалось весьма редко. Зато ветер раскачивал деревья, продувал насквозь. И нередко превращался в разгневанную стихию, ломавшую столетние ясени и грабы, словно спички.

Наде эти погодные явления сразу не понравились, у нее началась хандра после того, как она обнаружила, что заплесневели ее концертные красные туфельки, в которых она, ой, сколько песен спела! А как развеивают хандру в деревне? Только одним способом — водкой. Когда она зачастила в магазин с приятным названием «Луна», многие это заприметили и стали навязываться в подружки. Например, Любаня, по прозвищу, Продуманная. Прозвище это дала ей Аля Хромова, в прошлом доярка. Тоже певунья и щедрая хозяйка. Стол у нее всегда был готов к приему и дорогих и случайных гостей. А вот Любаня делала все продуманно — лишних денег не пропьет. Лишнюю банку с огурцами на общий стол не принесет. Вот отсюда и Продуманная. Аля Хромова при своем большом хозяйстве так и сидела при старых дверях и мебели. А Любаня евроокна поставила, двери поменяла. Правда, двери оказались консервными банками. Продали их как родные, русские. А они оказались китайскими. А зять Мирон — бузотер и наркоман, когда они с дочкой не впускали его в дом, просто разрезал металл обычным ножом.

Шторы Любаня тоже красивые повесила на окна, глядящие в унылый, неплодородный свой огород. Очень она любила все красивое и богатое. А у Али эквивалентом ее богатства оставался трехлетний кобель по кличке Бакс, накрепко привязанный к своей конуре.

Не только у Нади была хандра. И у аборигенов, проживших годы в этой свинцовой гнили, иммунитет тоже ослабевал. Родились они здесь после войны, куда насильно забросили их родителей из Калуги и Брянщины. Отсюда и названия поселков — Брянск, Калужское. Конечно, были и другие названия — Привольное, успешно переименованное посредством стирания части букв, в Прикольное. А также Покровское, Овражное. И даже Низменое. С одной «н» даже. Неграмотное в смысле русского языка и из соображений нравственности, особенно раздражало оно местную учительницу Наталью Анатольевну Сидорову. Она никак не могла смириться с этим названием, когда возвращалась автобусом по воскресеньям со службы из городского храма. Даже писала жалобы в администрацию, требуя переименовать поселок. Ведь в поселке с таким названием могли жить только люди с низменными чувствами. Наталья знала это по детям, которых учила в базовой Привольнинской школе.

Лечиться от хандры приходилось по-народному, так как на всех жителей, а их в поселке Калужское, а именно здесь родилась и выросла Наталья Анатольевна, было около 700 особей с младенцами и выжившими из ума стариками. Плюс не ходячие и лежачие, абсолютно спившиеся Кумарихи, Ваки, Рыжики, Халимоны, Пумы и прочий сброд, давно смирившийся с давлением на них этой дурной погоды — приходился один фельдшерский пункт и одна фельдшерица Татьяна. Глаза у нее были грустные-грустные, наверняка, по причине сексуальной неудовлетворенности. А мужика на ее высокие требования в деревне не находилось.

Фельдшерица

Фельдшерица не употребляла медицинский спирт, и даже не продавала его односельчанам — это было ниже ее достоинства. Она была на своем месте и работу свою выполняла и с умом и с душой. Работа, прямо сказать, собачья. Бегай по вызовам к старушонкам беспомощным, смотри на их убогость. А жалко людей. Отчетности много, возить ее надо в Черняховск в ЦРБ, куда был причислен ФАП. Нередко по ночам эти отчеты писала, а утром уколы, процедуры, вызова, справки. Она одна на весь поселок. В последний год стали приезжать медицинские лектора, надо было все бросать и ехать в Черняховск, слушать профессоров медицины. Ей было это интересно, но загруженность росла, как дрожжевая опара. Для отдыха время совсем не находилось. И это называется сельский покой!

Проблема у нее была одна — она тихо страдала от неразделенных когда-то чувств, не сложившейся женской судьбы и излишнего веса, который постепенно превращал ее в маленький дирижабль. Она прочитала все книжки о похудении, как стихи, выученные в детстве, знала все диеты. Но ограничить себя не могла. Будто кто-то не давал ей это сделать. Себе же она признавалась, воли маловато, чтобы сесть на строгую эту проклятую, не дающую никакой радости диету. Да и не Мерелин Монро она, в конце концов! Не в Париже живет! То есть не в Нью-Йорке! Все дело в неправильном обмене веществ, вернее, в последних трудных родах.

Один Халимон говорил:

— Я говорю… Сдобная, пышная… У-ух!.. Это же интересно. Если, конечно, подход и дырочку найти.

В тайне он сам мечтал найти дырочку, хотя бы не у фельдшерицы, о которой мечтать ему было бессмысленно в силу своего возраста и одностороннего развития. Но даже мечтать было интересно.

У Татьяны имелся малоразговорчивый отец и мать, крупная, говорливая женщина под шестьдесят, все знали, что она командирша. А, главное, две голубоглазенькие белобрысенькие девчонки от первого и последнего брака. Она сама так говорила. Потому как достойных разделить с ней добрую и стерильную жизнь не видела.

Надя потом поняла, что вся деревня — родственники.

— Ага. Кто кого сгреб, того и съеб.

Чуть не кровосмесители. Кроме переселенцев нового поколения девяностых годов прошлого столетия. Переселенцам, впрочем, ничего не оставалось, как слить свою кровь в этот этнический котел, варящий не всегда качественное варево.

Татьяна считала себя идеальной матерью, значит, могла стать идеальной женой. Поэтому просто не понимала этих женщин, широкими жестами дарящих свою любовь. Вот, например, тетя Ида Харитонова, страдавшая стенокардией, тоже бывшая доярка, шесть раз выходила замуж! Но как она умудрилась тридцать последних лет прожить со своим последним мужем Аркашей? Если ей сейчас 60, а тридцать она прожила с Аркашей, значит, до тридцати она уже сменила пятерых! Круто.

Тетя Ида последние годы слыла сильно верующей и на досуге, а его у нее было много, Аркаша успешно обеспечивал уют в доме — создавала иконы из календарных репродукций, обклеивая бумагу цветным бисером. Получалось красиво. Односельчанам нравилось. Одну она даже Татьяне подарила на Восьмое марта за уважительность и золотые ручки, никогда не делавшие больно.

А вдова Аля Хромова выходила замуж раза четыре. Последний раз вообще билась не на жизнь, а на смерть, будучи уже в преклонном возрасте за тихоню Сашу. Если б не билась, Сашей завладела бы баба помоложе и поглаже. Но с малолетним выводком. А у Али дети выросли, в город перебрались, но матери не забывали, очень мать уважали. Дом ухоженный, хозяйство — корова, свиньи, куры, индоутки плещутся в канаве — сытно и тепло. У Али, с ее взрослыми, по субботам посещающими детьми, ему жилось, как у Христа за пазухой. Мужики завидовали ему — обеденную пайку жена давала ему что надо, всю бригаду можно было накормить. И в бутылке не отказывала, сама меру контролировала. А обходчик железной дороги Саша, младше ее на пятнашку лет работы не бежал. Привычен был к ней с детства. Свое отпил, пережил любовный недуг в молодости — надо было бросать якорь. Подкаблучное его призвание все же принесло ему покой и медовую капельку счастья.

Татьяна даже завела себе тетрадку, в которой считала эти самые замужества непутевых односельчанок, чтобы контролировать их долгосрочность. Побудило ее к этому обращение женщин, впрочем, и мужчин, на предмет половых инфекций. Впрочем, она не была ханжой, чтобы осуждать местных баб за всеядность в половом вопросе и частые замужества, которые иногда оказывались весьма продолжительны. Она помогала односельчанам избавиться от половой беды законными медицинскими методами.

Спрашивала она строго: с кем и когда? Приходилось сознаваться. Потом она привозила лекарства и производила процесс излечения. Кого таблетками кормила, а кого колола. Ручки у нее были пухлые, мягкие. И уколы не больные. Так она стала обладательницей тайн, большинство из которых было известно всей деревне. Но все делали вид, что вовсе не ведают о беде ближнего.

В тиши своего белого кабинета, она мечтала уйти от своей любимой и дорогой, но вечно поучающей матери, купить красную машину и быть себе хозяйкой. Но как это сделать? Зарплата маленькая, потребности большие.

А мать говорила:

— Много мечтать вредно. Мозги высыхают. Доча, разве мы плохо живем?

Виктория

Нет ничего хуже бессонницы. Она продолжается уже несколько лет и ничего поделать с ней Виктория не может. Самое трудное отчалить от берега бессонницы в океан сновидений. Любых, даже самых жутких — это лучше, чем бессонница. Она согласна, пусть ей приснится тот же сон, который приходил к ней по ночам к ряду долгие годы. В нем она всегда куда-то стремилась… Она бежала, плыла, карабкалась, скакала на лошади и летела на самолете… и никак не могла достичь цели. Она хотела увидеть кого-то, она стремилась именно к нему. Мучительно и горячо. Но видела только уходящую его спину. И никогда лицо. Мелькали города и страны, пальмы и березы, стремительные полосы серебряных рельс и тихие протоки рек… и никогда, никогда удаляющаяся мужская фигура не обернулась. Куда она звала ее? Кем она была?

Она резко пробуждается, делает несколько судорожных глотательных движений. Нажимает кнопку мобильника, голубоватый сноп света освещает спальню. Половина четвертого. Понятно. Завод Балтакран выпустил газы из своего огромного серого нутра. Ядовитыми щупальцами они обволакивают деревья и здания, фонари и машины, ласково мерцающей пленкой ложатся на воду озера, проникают во все щели домов престижного района на берегу Верхнего озера. Дурманящий, тошнотворный запах тлеющей резины мучает людей долгие годы, свыкнуться с ним невозможно. Во всяком случае, она, Виктория, не может. Уезжать отсюда нужно. Продавать эту квартиру и уезжать «в деревню, в глушь, в Саратов…». Так что ли у поэта?

Она тяжело опускает ноги на ковер, замечая, что сидалищный нерв не дает ей это сделать легко, как прежде. Ничего, как прежде уже не будет. Она не будет больше молодой и прекрасной, одним движением брови разворачивающей мужчин в свою сторону.

Она ощущает себя мертво-живой, и это ощущение утомительно, как изнурительная работа, которая доводит до безразличия, когда и жить не хочется.

Но жить надо. В спальне сопит Санька. Через три часа ему в школу. Виктория проходит на кухню, заваривает себе чай с бергамотом, заводит тесто для блинчиков — Санька любит. Самое подлое заключается в том, что до шести она закончит все дела по дому и даже переберет шкафы на кухне, а когда до подъема сына останется несколько минут, она просто свалится на кровать и моментально уснет. Санька привык. Он съест блинчики, выпьет свой чай из термоса, добавив туда еще пару ложек сахара, и тихонько закроет за собой дверь.

Чибис

Ваня Чибис был вполне симпатичный, мелкорослый мужичок, брошенный женой. Впрочем, жена эта сбежала не только от него, а от хозяйства и пятерых детей разного формата. Старшему за 30 и он давно обзавелся семьей. А младший как раз вступил в сложный подростковый возраст. Жена сказала, что поехала в город за колбасой, и не вернулась. Через три дня озабоченный Ваня поехал подавать заявление в милицию. И вдруг по дороге встретил свою благоверную на пару с городским мужиком, который нес ее нетяжелую сумочку. Выглядела она нарядной и веселой. И просто счастливой. Такого лица он у нее в жизни не видал!

— Так вот на какую колбасу ты позарилась! — Взревел Ваня.

Для начала Ваня нанес сокрушительный удар по вполне приятному лицу мужчины, а потом разразился тирадой с привлечением самых убедительных слов по поводу изменщицы. Жена молча выслушала, взяла своего слегка подрастерянного хахаля под руку.

— Сука! Пятерых детей бросила! — Пронзительно, не слыша самого себя, кричал Ваня.

— Шестерых! — Ответствовала благоверная. — Ты, — чем не дитя!

И пока Ваня приходил в себя, тяжело дыша, парочка исчезла за поворотом. Он, наконец, успокоил дыхание и побежал за ними.

— Не думай! Ни одной тряпки из дома не отдам!

— Подавись! — только и сказала бывшая супружница, кинув на него такой презрительный взгляд, которого Ваня и предполагать не мог.

Старшие дети успокаивали отца, мол, и без нее проживем, а младший словно взбесился с той поры. Стал чудить, влипать в какие-то истории. Знакомства завел сомнительные. И года не прошло, как покинули его, разъехались все дети, кроме младшего, который исполнился по отношению к матери такой же бессильной ненависти.

Свой пятидесятилетний юбилей Ваня встречал в компании с Ленькой Вакой.

Вака

Вака, или Ленька Кошелев — малый почти на десятку моложе Вани недавно схоронил свою вторую жену. Детей у него не было по причине заболевания, который он и выговорить никогда не мог — крипторхоз яичек. Но до баб, несмотря на болезнь, Ленька был неизменно охоч и как утверждали некоторые весьма зол в этом усердии. Ничего другого толком Ленька делать не мог, потому как был умом не отличался и воспитание вместе с брательником получил государственное. Мамка родила их от разных мужиков. Леньку, в частности, от переезжего цыгана. Это в деревне хорошо знали. А сама она навряд ли помнила, находясь в беспробудной пьянке. Вот их и забрали в интернат. Жизнь там была не сахар, но сытная. Мамка иногда навещала. Вака сидел с ней на лавочке, она ласкала его черную в цыганских завитках голову, и он прижимался к ее большой мягкой груди. Именно поэтому в будущем полногрудые бабы приводили его в бешеный восторг. А Севка, старший брат, полная противоположность Леньке — кукольно хорошенький, блондинистый, всегда убегал, не желая видеть мать-кукушку. Потом Вака находил его, угощал булочками — материнским гостинцем.

Выйдя из интерната, они снова оказались в материнском доме. Здесь уже был настоящий притон. Мать пила по-черному и почти не замечала вползающих или входящих сюда людей. Эта была длинная череда деревенских жителей. Посещали дом и жители других поселков. И все они плохо понимали — почему их жизнь так отличается от жизни фермера Сушки или предпринимателя Шиловонина. Философия «Каждому свое» — их вполне устраивала. Кумариха иногда вспоминала, что пить начала после смерти сына. Если б не это горе, она бы и работала продавщицей «железки», и так же капризно требовала от телятниц и доярок, чтобы те, входя в магазин, снимали свои вонючие халаты, пропахшие назьмом.

Севке и Леньке поначалу весело было в этой компании, где их никто не упрекал за молодость, не воспитывал. А пить горькую они умели от рожденья. Севка пьяным становился особенно зол на мать, бил ее до бесчувствия, пока кто-нибудь не оттаскивал. Однажды, он повесил мать на кухне, сделав петлю из бельевой веревки. Сгнившая под дождями веревка не выдержала, мать кулем сваливалась с высоты стула, ткнулась головой в металлический угол печки. Алая жидкая кровь вытекала из ее головы и длинным ручейком бежала в мышиную норку под стеной.

Брат ушел в тюрьму на долгих двенадцать лет и уже не вернулся. Ленька осиротел. Через несколько лет он забыл лицо брата. Помнил только детское, навечно обиженное на судьбу.

Односельчане, сочувствуя Леньке, убеждали жениться. Он женился первым разом господним часом на немой Ленке. Других охотников на нее пока не находилось. Ленка с Ленькой спилась, опустилась быстро. Избивал он ее в синяк, регулярно, как бы мстя за что-то. Так продолжалась несколько лет подряд, в том же составе гостей, которых привечала его несчастная мать. По утрам, опохмелившись, Ленька с Ленкой ходили на болота за дармовой дичью. Находили выводки диких утят и приносили их домой на выкорм. Однажды в этих болотах Ленка и сгинула. Провалилась, а Ленька ушел далеко вперед. Немая ведь — ничем помочь себе не могла.

Понаехали!

Этот тихий ропот раздавался в адрес приехавших переселенцев. С каждым годом их становилось все больше. Одни покупали дома умерших стариков, другие приобретали их по программе переселения. Наследники уезжали в города, дома, почти отжившие свои полвека годности, переходили к другим. И вместе с ними проблемы.

Время требовало перемен. Продвинутым казахстанцам и армянам нужны были ванны и туалеты, горячая вода. Комфорт, к которому они привыкли. А финские домики, когда-то построенные предшествующим поколением шабашников, обложенные кирпичом, а то и не обложенные — никаких удобств не имели. И не предполагали по плану построения. Поэтому коммуникации создавали сами, кто во что горазд. Основательных домов, построенных более ста лет назад немецкими бюргерами, осталось в поселке немного. За время советской власти они поизносились без ухода и узнавались по красным черепичным крышам и характерному обрису конька на фоне серебристых туч, подгоняемых местными ветрами.

Переселенцы ко всему подходили капитально, ремонтировались, засаживали огороды, завозили землю, гравий, дерево, камни для декора. Ведь камни выталкивала сама земля. Они быстро перенимали прусский стиль жизни. Им по первости нравились черепичные крыши и развалины немецких кирх, на которых казахскими малахаями были нахлабучены аистиные гнезда. Аисты в первые несколько лет вызывали в их сердцах детский восторг. Переселенцы, да еще немецкого происхождения, прибывшие из Казахстана и Сибири, отличались работоспособностью. Они быстро обустраивались и обзаводились машинами, хотя и не новыми, и это вызывало к ним неприязнь со стороны местного населения.

Венеция

В первую весну Надя приготовилась засадить огород. Вовушка сбил для нее коробушки под рассаду. Рассаду она на окнах высадила. И вдруг обнаружила, что за зиму земля, на которую они так надеялись, как провалилась. Да и земля была скудная, сплошной дерн.

— Тут десяти камазов будет мало. — Сделал вывод Вовушка, топая по земле ногою. Трава, грязь… Нога, обутая в галошу утопала.

Халимындра, как всегда, оказалась у забора.

— Болото тут у вас. Земли-то нет. Людка, когда молодая здесь жила, выбегала в сапогах. А туфли в руках несла. У калитки переобувалась. Хорошо, что асфальт сразу через мостик.

Непонятно все это было. У себя в огороде Надя собирала по десяти мешков картошки. За жаркое сибирское лето у нее вызревали помидоры с кулак, сладкие. Огурцы соседям раздавала. Для самих двух кадок на зиму им вполне хватало.

Уже на другой день у забора с Халимонами само собой образовалось озерцо, и халимоновские утки, привлеченные своей стихией, весело крякали от удовольствия. Надя вышла утром на крыльцо и обомлела.

Срочно нужно было проложить дорожку от калитки до дома. И засыпать озерцо. Вовка работал как раз на стройке, пообещал, что купит по дешевке старый немецкий кирпич и выложит ей эту дорожку. Слово сдержал, в воскресенье он приехал на Камазе, вывалил темно-красный кирпич и строительный мусор. Вечером взялся за лопату.

— Твою маму за ножку! Тут же на два штыка капни — вода! Он капнул в другом месте, помчался в конец усадьбы… На два штыка лопаты всюду была вода.

Дорожку все же с Вовушкой они выложили. Но к тому времени, как приехать зятю из Германии, она ушла под землю.

— Теща! — орал зять. — Что же вы купили? Домик на болоте. За такие-то деньжищи!

Досталось и двум Вовушкам. И все же рукастый зять провел водопровод, установил ванну и бойлер для горячей воды. А деньги, что привозил для окончательно расчета с Людкой, увез назад.

— Продумайте хорошо, стоит ли здесь задерживаться. В этой… Венеции.

Надя и призадумалась. Что она приобрела? Дом, пустой и холодный. Огород, не способный родить. Прописавшись в деревне, сын уехал в Черняховск. Отношения с сидячей прошмандовкой стали кошмаром. Грубая, неопрятная, она оказалась еще и алкоголичкой. Приложением ее стала бутылка пива, которую она беспрерывно сосала.

— Да где ж ты ее взял такую?

Вопрос остался без ответа.

— Она беременна. — Объявил Вовка грустно.

Час от часу не легче. Нет, не желала Надя продолжения своего рода от этой прошмандовки.

— Сделки не будет. Завтра же Людке скажу, что мы здесь жить не будем. Пусть продает дом и возвращает деньги. Домой поедем. В Анжерку. А ты давай, развязывайся, с этой сучкой.

Это было решение. С того дня начался новый отсчет. Домой, домой… только домой в родную Анжерку. Там стоял родительский дом, вырастивший их всех. Там остался любимый Славка. Вовсе неплохой мужик, хотя и со своими недостатками. Теперь ей вспоминалось только самое лучшее. И как она могла уехать от него?

Все ради сына.

Дождь

Дождь лил с жестокой настойчивостью. Надя выглядывала в окно и остервенело кричала:

— Да когда же это кончится!

Халимындра, всевидящая через свое окно, с интересом выглядывала и с недоумением взирала на безумную соседку. Эта невидаль, дождь!

— Так он ведь уже четыре дня идет! — возмущалась Надя. Как же этого не может понять Халимындра.

— Эка невидаль! Идет себе да идет.

Казалось, наступил потоп, о котором она когда-то читала. Запасы воды на небе никак не хотели истощиться, дождь падал тяжелый и прямой. Барабанил по замшелой шиферной крыше монотонно, доводя Надю до исступления. Стены грозили покрыться плесенью. Под потолком сердито ныли комары. Когда же придет конец этой пытке?

Вовка не звонил. Четырехугольное лицо телевизора покрылось рябью морщин — антенна, зацепленная за сливу, болталась где-то внизу от порывов мощнейшего штормового ветра. От этого ветра качало не только кроны ветл, но и гоняло волнами траву, мертво вцепившуюся в скудную землю корнями. У Вовушки кончились сканворды. Приперся Халимон.

— Я говорю, во сне видел, как козу дою. К чему это?

Вовушка взял старый журнал — у него их было множество, полистал: «Если случиться увидеть козу во сне, можете заболеть по причине собственной скаредности». Во как!

Халимону это не понравилось.

— Я говорю, это ты так подначиваешь, что я без бутылки пришел? — обиделся Халимон.

— Написано пером, не вырубишь топором.

— А если козлят мелких видишь?

— Видеть козлят к мелким неприятностям в семье. — Прочитал Вовушка.

— Я говорю, у меня в семье всегда мелкие неприятности. — Признал сосед.

— Радуйся. — Посоветовала Надя, выставляя на стол початую бутылку водки. — Вон у Любани неприятности так неприятности. А ты говоришь!.. Кредит ее Ирка взяла для своего Мирона 150 тыщ. Он машину купил, ездит себе, а отдавать кредит не думает. Ирка не работает. Значит, кто кредит отдает? Любаня.

— Я говорю… Деточки! Будь они неладны. Вот мой Руслан. Ну, что от него толку?!

— И чем ты его сделал? Он у тебя ни баба, ни мужик. Ничего его не поймешь! — В сердцах воскликнула Надя. — Хоть бы какую девку обрюхатил, вам на радость. Может, твоя Халимындра меньше стала бегать по подружкам. Даже Ленька Вака в мужском деле с дефектом этим яичек его переплевывает!

Дело нехитрое

Женился Вака второй раз, долго не вдовствовал. Видать крипторхоз яичек не давал ему продыху. Видать именно этот дефект и вдыхал в него ту любовь, которая влечет к себе и зверей и богов. Поэтому он привез из соседнего поселка Брянский Светку. Светка баба холостая — обоих детей у нее забрали в детский дом, — она их не кормила. Некогда было. Да и нечем. Мужики, что? Сделали, а сами ненадежные, говорила Светка. В детдоме им куда лучше. А надо будет, новых сделаем. Дело нехитрое. Вака вовремя подвернулся. Стали они все делать вместе — пить горькую, за щавелем ходить летом, за грибами осенью. На рыбалку. Излишки все же можно предложить односельчанам или продать у магазина.

В поселке на въезде расположились два магазина. «Луна» — четырехугольник метров в сорок зеленого цвета. Рядом летняя беседка для удобства. Его так и называли — Зеленый. Второй чуть побольше — «Светлана». Этот был Красным. И веранда его под капитальной крышей выглядела вполне убедительно. Под ней размещалось шесть столов, за которыми регулярно в любую погоду можно было справить маленький праздник души. Рядом доска для объявлений.

У железки, рядом с перроном, где некогда останавливалась Летучка, государственный железнодорожный магазин, отапливаемый печкой-голландкой — самый бедный по ассортименту и дорогой по ценам.

Продукты в долг, под запись, давали только в частных магазинах. Расплата для многих наступала двадцатого числа под пенсию. Продавщицы вычеркивали из списка должников, принимая денежки, и все начиналось сначала. С бутылки, конечно. Но были и злостные должники. Библиотекарша была должна с прошлого года больше тридцати тысяч, а являлась в магазины без зазрения совести. Но поскольку она имела высшее, когда-то педагогическое образование, к ней не могли относиться с недоверием. Ассортимент продуктов, которые она выбирала, был интеллигентный — сыр и колбаска самые дорогие, грудинка, телятинка. В то время как другие не брезговали куриными спинками и гузками, легким и почками, и даже кости говяжьи уходили в лет, за одно утро.

Магазины для деревни были настоящим спасением. Они кормили, поили и даже помогали в растопке печек, так как их хозяйки не возбраняли народу забирать коробки из-под продуктов. А некоторые из них были даже деревянные — чем тебе не лучинки! Поэтому с пустыми руками из магазина никто не уходил. Автобус тоже останавливался у Красного магазина, дети отъезжали и приезжали в школу тоже отсюда. Приезжие торговцы выставляли свой товар под стенами магазина. Чем не Красная площадь?

Хозяйка «Светланы» Татьяна Игоревна — энергичная миловидная женщина, на Джипе моталась за товаром сама и даже принимала заказы от населения. Она явно была талантливым менеджером. Ей удалось превратить магазин в минимаркет. Здесь можно было купить все — от хлеба до иголки.

В Зеленом — хороший выбор алкоголя на все вкусы. Но лидером продаж был портвейн «Три семерки» за 70 рублей с пластикой поллитровке. «Портос». Несмотря на то, что частные магазины работали 24 часа в сутки, торговля самокатом производилась повсеместно во многих дворах поселка. Торговала сноха Вани Чибиса, по прозванью Ушки, поскольку они были выдающейся формы, торговала почтальонка, предприниматель Женька — поставлявший для рыбаков червей в специализированные магазины города. Это был его основной бизнес. Не постоянный, конечно. Потому как чаще пробивался он разрешением хозяев огородов и выползков этих собирали ему мальчишки, почти, что за даром. И расплачивался он иногда чипсами, конфетами да сухариками.

Надя тоже пользовалась услугой магазина в долг. Приходилось платить за съем квартиры для Вовки и его беременной Шмары в городе. А это одна ее пенсия, значит, в магазин отдавали пенсию брата.

Шмара оказалась просто виртуозом в умении тратить деньги. А ведь все-таки две зарплаты! Она любила шикануть, зайти в кафе, купить самые дорогие джинсы, которые, впрочем, на третий день, Вовка находил в плачевном состоянии. За квартиру платить оказывалось нечем.

— Дрянь — невестка. — Жаловалась Надя Любане. — И как она сумела Вовку в постель заманить?

— А моя Ирка? — вопрошала Любаня. — На кой хрен ей сдался этот наркоман? Мирон этот поганый, от него ведь родной отец отказался. А он теперь в моем доме беспредельничает.

— Видно, секс для молодых теперь главнее всего на свете. — Сделали вывод подруги, опрокинув по рюмочке «Добренькой».

Надя уже сказала Людке, что сделки не будет. Зятю дом не понравился. Денег, сказал, не даст. Да и, похоже, не климат ей здесь. На голове у Нади обнаружилась пролысина. Это в ее-то густых прекрасных волосах, которыми она всегда гордилась!

— Не климат? Да у нас тут курортные места! — возмутилась крашеная блондинка, которую Надя с Вовушкой давно называли Изергильшей, за дурной характер и злобное выражение мелкого овечьего личика, обрамленного обесцвеченными кудельками. Надя утверждала, что в ней «ни живности, ни добринки нету» на три копейки. Такие люди на все способны, на любую подлость. А потому при ведении дел с Изергильшей, требовала от нее расписки на потраченные в пользу дома деньги.

— Это что ж за такие курортные места, когда картошка вся вымокает, помидоры не зреют! Газа нет! В четырех километрах есть, а у вас нет! Электричество дорогое. Где это видано, чтобы в самом сером, в самом гнилом климате было самое дорогое электричество в России! Европа сраная!

— А у вас в Сибири, что — сказка?

— Теперь я понимаю, что сказка! Лето жаркое, зима холодная! Солнце у нас, понимаешь, солнце! И зимой и летом! А у вас лешие одни на болотах! Вот где сказка!

Про леших она не зря упомянула. Вечером к ним вбежал бледный, как его коза Халимон.

— Я говорю, слышите… Только вам. Моя не поверит. Иду вчера от озера, полем. Вешки бросил. Назад, значит, иду. Думаю себе, Кумариху, что ль по старой памяти трахнуть. Мою-то Синепупую лохань не хочу ворошить. Да она еще и не даст. Да боязно. Насчет Кумарихи. Гандонов Танька в магазин не завезла.

— Ты думаешь, мне интересно про это слушать? — Возмутилась Надя, замахнувшись на него полотенцем.

— Да дай сказать. — Вступился Вовушка.

— Я, говорю… Да погоди. Вот иду я домой обратно с озера-то. Думаю себе про эти гандоны, что не сэкономил ни одного. А коза со мной, попаслась маленько у озера. Мекает чего-то. Я оглянулся. Мать честная! Позади меня мужик больше, чем два метра роста. Одетый. Ну. Я удивился, иду дальше. К поселку подхожу, оглянулся. Он за мной. Как догоняет. Не по себе мне стало. Рожа у него бледная. Я говорю, длинная такая… и лукавая. Я на тропинку к дому. А он, паскуда, идет за мной. Я побежал. Потому что он чуть не в затылок дышит. Вспоминаю молитву какую-нибудь…

— «Отче наш» надо было читать… — вспомнила Надя.

— Говорю, говорю, вроде, как к Богу обращаюсь, а сам не знаю, что бубню… Страшно ведь… Во двор вбегаю, он за мной. На веранду, он перед дверью.

— Ырка это тебя морочил! — вспомнил Вовушка. — Полевой мытарь Ырка. У нас так в Сибири говорили. Нельзя оглядываться, а то он будет звать знакомым голосом.

— Так я ж оглянулся! Коза ж замекала, зараза!

— Зря. Ырка не черт, но темный человек. — Продолжал Вовушка.

— Да здесь же не Сибирь! Неметчина. — Возмутилась Надя, вспоминая сказки старых людей, слышанные в детстве. — Здесь другие лешие. Гномы всякие. Ырка-то русский. Он ходит по всем дорогам, чтобы тепла живого напиться. Оборвал ведь жизнь, а должен ее дожить.

— Короче, мытарь. Дальше-то что?

— Я крючок хочу набросить, а он не дается. На веранде у меня ружье, я его скорее. В проеме поднял ружье и палю, куда ни попадя. А он стоит, лешак, этот, смеется как будто. Глаза, как у кошки. Я говорю, чур меня, чур! Ну, ни одна пуля в него не попала. Или наскрозь прошла.

— И что? — спросил Вовушка. — Он-то, этот лешак, что?

— Я говорю, развернулся и пошел.

— Врешь ты все! — не поверила Надя.

— Вот вам крест, не вру! Чем хочешь, могу побожиться. Было!

Вовушка склонил свою некогда черноволосую, а ныне лысеющую голову. Задумался.

— А черная старуха?

Вопрос адресовался сестре.

Черная старуха

Черная старуха смотрела в окно спальни на Вовушку. Он не видел ее, так как был занят любимым делом — плел сетку для вешки. Утром он собирался на дальнее озеро. Коты — Барсик и Митька крутились рядом, предчувствуя завтрашнюю поживу. За лето, на рыбе, они разжирели, залоснились, превратились в настоящих красавцев. Вовушке пришла на ум какая-то знакомая мелодия, он зацепился за нее и как по ниточке вернулся в свою молодость.

Над городским парком опустился темно-синий вечер. Густой воздух, поволокой охватывал молодое сильное тело Вовушки. Одна из звезд небосклона Аль-Таир — дьявольская звезда пронзала его своими лучами. Пальцы у него были тогда ловкие, лихо перебирали кнопки саксофона. Мелодия уходила вверх, к звезде Аль-Таир, точно ответный луч его мятущейся души.

Нет, не шахтером, как его братья, родился Вовушка на этот свет, а вот так, взмывать вместе с музыкой в синие небеса, к далеким звездам. Этот куража, этого счастья всегда было мало. Душа требовала чего-то еще. Может, от этого он и стал пить. Да нет, не от этого. Все из-за той, которая не дождалась его из армии. И с мужем у нее ничего не вышло. И с Вовушкой потом ничего не получилось. Они пытались. Пробовали несколько раз сойтись. Но что-то не давало им быть вместе. Были и другие женщины, готовые разделить с Вовушкой жизнь, даже с инвалидом, но всякий раз он знал, что это ненадолго. Постепенно, женщины стали ему не интересны, он замкнулся в себе, переживая свои воспоминания, как живое кино, живое чувство. Даже стал благодарен жизни за то, что приобрел внутреннюю свободу. И когда его назвали «бирюком», он согласился. Точно, бирюк. Никому не нужный, только сестре. Сестра, как мать, даром,что моложе его на четыре года, все стерпит от него.

Надя кашеварила где-то на кухне, вернее, пекла пироги. А пироги Надя пекла отменные. Когда односельчане попробовали Надиных пирогов, интересу к ней прибавилось. Стали звать ее делать эти самые пироги — таявшие во рту. Потом стали звать ощипывать птицу. Делала она это играючи, аккуратно, любо-дорого посмотреть. Выучка с детства. Даром что жили в городе, а на окраине, где стоял родительский дом, была настоящая деревня. Держали скотину. Надя стала доить с детских лет. Надоилась… Поэтому когда первый здешний жених пообещал, что приведет к ней корову, она тут же замахала руками. Правда, он и без коровы был ей не нужен. Когда не к сердцу мужик все его недостатки, как на ладони. И зубы порастерял. А еще сын у него полудурок. Говорят, заманят его, напоят и нахратят, как хотят. Жена опять же странно покинула этот мир. Уж не виновен ли он в этом? Нет уж, подальше от таких женихов. С ходом времени Надя в душе стала побаиваться недостатков людских. Исправлять их она не находила в себе сил, вон с Вовушкой, сколько лет боролись, и что? А чужой мужик? Что там у него в нутре?

Нормальных-то людей здесь, по пальцам пересчитать, — размышляла Надя, переворачивая на сковороде румяные ровненькие пирожки. — У всех свои заковычки. По доброму люди жить не хотят. Полудурки, беспробудные пьяницы, немые, тубики, неграмотные и полуграмотные, одни потерявшие совесть, другие как Ленька Вака, беспаспортные, ни разу за жизнь не выехавшие за пределы деревни. Что за кругозор у них? Что за чувства? Человеческий сброд, мусор. И в каждой семье отродье. А то и не одно. У Верки Брынды двое дочерей и шестеро внуков таких. За что? Она сама хоть и выпивает, а работает в котельной, топит, убирает сельсовет. Меру знает. За что такое наказанье? И есть ли этому объяснение?

Неужели без отродья никак нельзя? И дает Боженька им народиться на белый свет, чтобы мучить самих себя, свою родину, окружающих.

Все больше вспоминался Славка, работящий, заботливый. Славка был аккуратистом. Сроду к ней в постель не придет, если не помоется. Колоть дрова наденет обязательно перчатки. И руки мыть Наде не нужно было его просить. Возможно, это был Надин пунктик. Но что делать, у каждого свои недостатки.

— Тебе с капустой или с ливером? С ливером прямо вкуснятина. — Прокричала Надя из кухни.

Вовушка положил на пол изготовленную вешку, осторожно поднял руку и большим, оставшимся в наличии пальцем выключил свет. Из проема окна смотрела на него черная старуха. Огромные ее глаза застыли, словно на черно-белом портрете. Черные космы лежали на черных плечах.

Вовушка тихонько встал, и, продолжая смотреть, попятился к двери.

— Надюха, иди сюда. — Едва выдавил из горла сдавленный шепот. — В окно смотри.

Надя подошла к двери, торопливо перекрестилась.

Черная старуха развернулась и медленно пошла к калитке. Черная ее фигура становилась все длиннее, как у тени.

— Видала?

— Таких старух в деревне нет. Это точно.

Надя знала, что говорила. С какой бы стати припереться какой-то старушонке в ночь, чтобы глазеть в чужое окно?

— На Изергильшу смахивает, а? Мамаша ее, точно.

Надя включила свет. Барсик и Митька, о которых они забыли, стояли, подняв хвосты, и вздыбив шерсть на загривках.

Страсти-мордасти

— Это она — хозяйка дома. — Сказал Вовушка. — Пошла ты, сука, в свое место. Неужто не упокоилась? Мытарится…

— Сволачь, паскуда, иди, иди… ой, что же я буровлю… уходи, надо говорить! Жизни не даешь… — Надя знала, что призрак можно даже матом ругать.

В доме действительно было нечисто. Металлический стук по батарее. Это раз. Торопливые мелкие шажки на кухне. Едва не каждую ночь. Посуда как будто катается по полу. Вовушка вставал с постели, и ему казалось, кто-то слезает вслед за ним с филиновым уханьем. А вздохи!.. Надя не раз их слышала. Они просыпались от этих звуков и громко ругали пришелицу, и заодно котов, которые на крыше совершали свои проминады.

В сарае Вовушка находил ножницы, обернутые паклей, в которую были воткнуты иголки с разноцветными нитками. Надя даже поделилась с Халемындрой. Та ничуть не удивилась.

— Старуха еще та сука была. Злодейка. Колдовка. Похоронили ее… гроб на этом месте стоял. Вот тут, во дворе.

— Во дворе?! — удивилась Надя.

— Ну, да во дворе. Потому что эта сука Людка не дала в дом внести. Зачем, говорит?

— По обычаю.

— Какое ей дело до обычаев?! Она же сука-интеллигентка. Я б ей за манеры глаза выцарапала! А сама всем должна. Ой, не любит денежки назад отдавать! За уголь три года должна Лидке-Каланче, и отдавать не собирается. Аферистка!

— Ну, дальше… дальше… Про бабку.

— А утром я проснулась, поссать. Выхожу во двор, а она, паскуда, по двору ходит.

— Мертвая?!

— Ну, не живая! Похоронили ведь. Вот в чем ее хоронили — черном платье, закрытом таком. Она сама шила… мастерица была, не отнимешь… и шастает по своему двору. Я перекрестилась, она развернулась. Глянула так зло на меня. И исчезла.

— Куда?

— В сарае исчезла.

— Так, не пойму, плотная или бесплотная?

— Ну, как ты не поймешь! Она же ведьма — бесплотная потому что померла. А выглядела, как вполне плотная. Ну, от нее же одна кожа да кости остались. И космы эти.

— Вот те на! Купили домик на свое горюшко. Что теперь делать?

— А ты с Натальей, учительницей, посоветуйся. Она часто батюшку посещает. Про божественное все знает. Сама почти что ангелица.

Надя едва дождалась, когда вернется желтый школьный автобус. У магазина поджидала. Автобус с детьми из Привольнинской школы возвращался в половине четвертого. Пятнадцать километров все-таки. Будь они неладны эти министры со своими подлыми программами! Все против людей, против детей. Наталья годы работала в школе, которую сама закончила, здесь, в поселке. Хорошая была школа, обустроенная несколькими поколениями. Немецкое здание, капитальное, двухэтажное. Но без крайностей русский человек не может. Снова наверху воскликнули — перестройка! Теперь уже модернизация школы. А внизу безропотно подхватили — ну, ладно.

Школу закрыли, бросили на произвол судьбы. И тут же стали растаскивать, сначала по ночам, потом совсем стыд потеряли — днем приходили семьями — столы, парты, шкафы тащили. Вскрывали полы. Одним нужны были батареи, другим двери. А третьим просто растопочка. В растопку все шло — глобусы, карты, учебники, чучела животных из кабинета биологии. И стояла школа, зияя плачущими черными дырами пустых окон. И только эхо металось по коридорам и бывшим классам. Вскоре школа стала пристанищем для ее же бывших учеников, только в свободное время. Там собирались подростки и подражающая им мелкота. Надо же им где-то собираться. Клуб уже не функционировал, кружки все позакрывались, осталась одна директорша Валентина за всех. Она и могла бы что-то замутить, да сверху приказали экономить электричество, а тепло совсем отключили.

Детей стали возить со всех поселков в базовую, Привольнинскую. А в мороз, в метель, шутка ли сказать — пятнадцать, а для кого и двадцать километров. Сам подъем к школе был крут. Дети выходили из автобуса, и он истошно сопя, поднимался наверх. Обратный спуск — настоящие американские горки. В гололед автобус, спускаясь, вполне смог выскочить на трассу. Тормозами удержать его было только каскадеру подвластно. Первое время она от страха глаза закрывала. Потом научилась расслабляться, дремать. Ведь ложилась едва не в полночь, а вставала в полшестого. Надо было корову подоить, молоко вынести — молоковоз проезжал в восемь. А бычка покормить… А еще был старый пес Зидан, и трое вредных неугомонных в еде кошек. Надо было заранее сварить им, комбикорм запарить курам и бычку нарезать картошки, яблок. Охапку сена в ясли бросить, навоз выгрести. По дому мать пока справлялась — готовила, кое-как убирала.

Судьба сложилась так, а не иначе. Она сельская учительница. Одинокая. Сынок учится в колледже в Озерске. Умница. Автоматом в Московский университет поедет учиться. Обязанностей у нее по горло, а тетрадки в пятом классе никто не отменял. Но вменили очень многое. Компьютерную грамотность, новую отчетность, тестирование. Только зачем? Дети глупели на глазах. Единицы воспринимали программный материал, остальные на уроках просто сходили с ума. Откровенно игнорировали педагога, его честные усилия. Кто-то был занят своим телефоном, кто-то просто спал, кто-то вел диалог с приятелем. Она бубнила очередной урок, с отчаяньем понимая, что ее усилия напрасны. Не потому что она плохой педагог, а потому что они, ее ученики, уже сейчас — плохие люди, и души их пусты, и ум их ограничен двумя-тремя понятиями. Все их устремления направлены на чистое потребление благ в любом виде. Благ и удовольствий.

Наталья Анатольевна вышла из автобуса и стала дожидаться, пока из его утробы не вывалится последний ученик, привычно скользя глазами по каждому и отмечая каждую деталь. Осинкин Борис, 12 лет. Началось половое созревание. Груб, задирист. Снова одет, как попало. Мать его Жанка опять новым хахалем занята, появился губастый литовец из мест не столь отдаленных. Или просто восьмой вид — ему ничего от жизни не надо. Такая уж учительская привычка — подмечать, запоминать. Думать… за них, за всех, всех этих пустоголовых, безответственных, рожденных ради исправления демографической проблемы страны и статистики.

Вид у нее был сонный. Потому что всю дорогу она спала, вернее дремала. У нее был хронический недосып. Мать ее ушла из жизни недавно, Наталья к этому еще не успела привыкнуть. А болела мать, после того, как на нее прыгнул бычок. Она ставила перед ним ведро с кормом. Веревка была длинной, а она присела, тяжко было держать ведро. Вот Мартик и завалил ее, поддев рожками. Женщина успела только закричать. Слава богу, на ту беду близехонько оказался Вака. Он отогнал быка, позвал соседей, те вызвали скорую помощь, потому что разогнуться она уже не могла. И Наталья увидела мать только в больнице.

Автобус развернулся на Покровское, а Наталья стояла, раздумывая, зайти в магазин или нет. У нее кончились конфеты. А без них она и дня прожить не могла. Впрочем, как и Надя. Надя даже считала, что без конфет у нее давление поднимается.

— Наталья Анатольевна, я к тебе, за помощью.

Надя быстро изложила суть дела.

— Батюшку пригласить. А как иначе? Все должно сделать по-хорошему. — Она имела ввиду, без магии.

— Отчего же эта зараза не оставляет дом в покое?

— А это ты у хозяйки спроси. — Уклончиво посоветовала Наталья. — Может, что припомнит.

Верка Брында, полнотелая и неухоженная баба, вышла из магазина с двумя пакетами, а Лида-Каланча как раз входила в двери.

— Кости сегодня шикарные. — Сообщила Верка. — Мясистые. Навар будет что надо.

— Тоже возьму, на борщ. Давно мясного не варили.

— Вот-вот… мы же не как они… вегетативные…

— Ну, которые, салат вечно едят.

— Ага.

Лида заторопилась за шикарными костями, а Верка, услышав разговор Натальи и Людмилы, встряла.

— Ты не знаешь, она ведь сводная дочь. А есть еще родная. Она с дочкой в Черняховске скитается по квартирам. А хозяйкой стала Людка. Теперь понимаешь? Сука она, Людка, аферистка.

— Значит, Людка дом себе полностью присвоила? — Для Нади это было новостью. — Понятно. Вот старуха и недовольна. А мы гадаем… А тут грех такой.

— Грех. — Кратко подвела итог Брында. — Жалко девку. Скитаются теперь с девчонкой. Жили бы и жила в родительском доме. Мы ведь живем. И дети наши после нас будут жить.

— Значит, в следующее воскресенье я в город. В храм. — Решила Надя.

Молиться Надя не умела, в храм ходила по случаю и креста не носила. Но верила, что спасенье придет от церкви, и слава-те яйца.

Вдовец

Утром Светку нашли в канаве у футбольного поля. Она попросту захлебнулась водой в переполненной канаве. А Вака имел алиби. Несмотря на то, что Светка представляла собой черно-желтую от новых и старых синяков живую мумию от его побоев, в ту ночь он отсутствовал в поселке, так как подрядился после мощного ливня собирать выползков для Женьки Колосовского. Всю ночь он шарился по полю вместе с десятком деревенских подростков, светил фонариком и орал от радости, вытягивая на ладони очередного пойманного выползка. Рекорд побил пятнадцатисантиметровый червь. По праву своего жизненного опыта он сортировал и считал червей, наполнял ими банки, и, конечно же, употреблял припасенный самокат, которым уже расплатился Женька. Помаленьку. На закуску у него имелась горбушка хлеба. Без еды он привык обходиться давно. А без самоката не мог. Про Светку он и думать не думал. На фиг бы она ему сдалась. Ему было хорошо и весело с этими мальчишками, а утром подъехавший за товаром Женька забрал его с собой. Так что милиция не имела к нему претензий. Женька так и сказал, что Вака этой ночью бригадирил на поле. Пацаны все до одного подтвердили.

Вака не вернулся в свой пустой дом. Он направился к Наде, зная, что та не откажет в деньгах на самокат. Кроме того, там был Вовушка. Ваке хотелось поговорить. Побеседовать. Он не знал, что беседа — одно из самых главных удовольствий жизни. Его удовольствия были другими. Но для удовольствия подобного рода нужно иметь много досуга. А этого добра стало в русской деревне в избытке вот уже лет тридцать.

Надя в деньгах не отказала — не тот случай.

— Что делать-то будешь?

Вака пожал плечами.

— Вот я все ж не пойму, почему у меня бабы умирают? Если еще одна помрет — не женюсь больше.

— Зарекалась коза в огород не гулять… Тебе еще сколько годков-то, Ленька?

— Сорок в ноябре стукнет.

— Да ты еще молодой. Гормон в тебе играет.

— Играет! До чего азартно… я бы всех баб… Особенно телесных и грудастых, как ты.

Голоса

Вовушка отправился в дальний лес за грибами. Шел он целый час по шпалам железной дороги, неспешно, привычно размышляя о превратностях жизни. Встретился ему только тихоня Саша, работник железной дороги. Одет он был в оранжевый жилет. Саша неспешно брел по шпалам, аккуратно постукивая о рельсы палкой. При этом он склонял голову и прислушивался к звуку.

Они поздоровались. Перекурили. Поговорили ни о чем. Саше нужно было прошагать еще пять километров и вернуться этой же дорогой домой. Дома, как всегда нескончаемые дела. Но только туда стремилась его тихая душа, к своей Алюшке, повелительнице его скромной жизни.

Вовушка уже почти до леса дошел, недалеко уже опушка. И слышит он голоса, смех вроде из лесу раздается. Громкий такой смех. Он сошел с «железки» и по тропинке стал подходить уже к опушке. Никого там не было, а голоса звучали. Птичьи трели раздавались и в кронах деревьев трепыхал верховой ветер. Вовушка подумал, что верховой и приносит из глубины леса эти веселые голоса. И он пошел на них. Все ж люди. Ему было бы интересно встретить грибников. Поинтересоваться. Он тыкал палкой в листву, приглядывался, а грибов и близко не было. Он уже порядочно прошел, перешагивая через бурелом, и вроде приближался к людским голосам.

Голоса слышались совсем рядом. Он шел на них, но никого не находил. В одну сторону идет — слышит. Значительно уже ушел. Оттуда направился в другую. Опять, то же самое.

— Никак Лесовик морочит. — Решил Вовушка. — Не заблудиться бы.

Земля была топкая, влажная, поперек тропинок лежали сваленные бурей деревья. В лесу было запустенье, как у плохой хозяйки. Не прибрано. Неуютно. Хозяйничали здесь бобры. Какие уж грибы. Скорее, русалки смеялись над грибниками. Вовушка вспомнил, что лесные божества совсем не страшные, и не пугают они человека, не изводят, а озоруют. Они и за лесных тварей заступаются, за зайцев, когда лиса их загоняет. Оттого лисе надо исхитрится. Даже волк, когда побежит за зайцем, наткнется на Лесовика-заступника слабых. Вспоминал Вовушка детские сказки, и даже показалось ему вдали сидит на пне Дед Лесовик, ноги его замшели, а на голове птичье гнездо. В волосах и бороде плющ растет зеленый, а по щекам щетиною мох.

И все же душно стало Вовушке. Вспомнил, что рассказывал Халимон, и не трус вроде, а решил вернуться. Вышел снова на железку — опять тот же смех и разговоры. И тут только удивился Вовушка — слишком громкий смех. Не должно такого быть, если люди в лесу. Лес скрадет звуки.

Немушка родила!

В магазинах два дня только и было разговоров о том, что немушка родила. Немушка Соня, младшая сестра погибшей в болоте, первой жены Ваки Ленки, выросла давно. А жила она с пьяницей-отцом и братом-олигофреном. Слава-те, яйца, как говаривала Надя, у них были крошечные пенсии. Ни читать, ни писать Соня и ее брат не умели. Жили они в двухэтажном немецком доме за линией — бывшем немецком общежитии для военных. Ни разу не отремонтированное советской властью здание превратилось в барак, и обретались там отходы общества — алкоголики и туберкулезники. Добровольно заходить туда нормальные люди не решались. А Наталья Анатольевна Сидорова вынуждена была это делать, так как у нее имелось полставки социального работника.

Как уж так получилось, что немушка родила раньше времени, осталось в неизвестности. Отец рассказывал потом, что выпал из нее ребятенок ни с того ни сего… Ну, помычала она, покаталась на кровати, а он и вывалился. Подхватила она его и носится по квартире, и никто из домашних не знает, что дальше делать? Брат принялся вытирать за ней лужи крови, а отец, вспомнил о том, что пуповину надо резать, ну и резанул тупыми ножницами. Разглядели младенца — парнишка оказался. А из дочкиного лона опять что-то шлеп… на пол. Послед вышел. Отец скомандовал сыночку, беги мол, за какой-нибудь бабой. Он и привел Халемындру. Халемындра воды нагрела, выкупала младенца, оказался он вполне справненький, навскидку больше трех килограммов. К немушкиной груди приложила, сцедив каплю молозива, она же бывшая телятница, ребенок прижался к соску и засопел.

— Мы телят раньше всего молозивом должны напоить. Для иммунитету. Глядишь, и этому на пользу пойдет. Как мальца-то назовете?

Новоявленный дед задумался.

— Может, Артурчиком? — Халемындре нравилось это имя.

Дед ни сном, ни духом не знал, что имя это королевское, но оно ему не понравилось в силу своей иностранщины.

— Нет, по-русски назовем.

— А по отчеству-то как запишите?

— А черт ее знает, с кем она кувыркалась! Сонька-то…

— С кем? Все же скажи, с кем? Знаешь ведь… — упорно допытывалась Халимындра.

— Да я ж разве всех упомню… Лешка Хромой был, Рыжий … И Руслан твой… — Старик силился припомнить прихожан своей грязной обители. Но куда уж… Память его давно изменяла ему с бутылкой.

Халемындра вперила в младенца острые, как ножи, прозрачные глаза свои. Волосы у ребенка курчавились, а глазенки были явно не светлые. Волосья не рыжие. Скорее Лешки Хромого. Чернявый младенец, как есть чернявый.

Нет. Не Руслана. Свою породу она знала.

На второй день Сидорова привезла опеку, дитенка завернули в казенное одеяльце и забрали. Немушка мычала, плакала, руки тянула. Видать за беременность она свыклась с этим брыкающимся существом. А Наталья Анатольевна успокаивала ее. А деду младенца, трезвому и на удивление серьезному инспектор сказал, что ребенка оставлять в подобных антисанитарных условиях нельзя. За стеной живут тубики. Вот тебе и весь сказ. А здесь просто свинарник! Кого вы в своей конуре воспитаете? Еще одну особь, больную общественным недугом? Разве она нужна обществу? И вам она нужна на первых порах, как игрушка. Для удовлетворения инстинкта. А дальше?

— Шанс, который дает ему государство, огромен! Уходим! — почти кричала инспекторша. Ей скорее хотелось покинуть этот свинарник. Вы понимаете, что его усыновят нормальные люди?!

Наталья Анатольевна Сидорова при этом перекрестилась, попятилась в ужасе своей искренней веры, представив, ЧТО должны пережить нормальные люди, усыновляя это НЕЧТО.

Садовая № 10

После того, как умер Иван Петрович Стекольщиков, — первый хозяин этого дома, произошло какое-то резкое запустение дома и некогда пышного, яблоневого сада. Сын, который давно жил в городе продавал дом дважды, но все неудачно. Первой приехала женщина из далекого Омска. Дом купила. Сначала рьяно бросилась в сельскую работу. Спилила яблони у дома, хоть Наталья Анатольевна ей не советовала. Больно сладкий шафран был. И цвела яблоня по весне на загляденье. Вскоре новая хозяйка устала от пустых усилий и поняла, что больно одиноко ей здесь будет. Без мужика. Уехала.

В доме поселилась Тамара. Она приехала из Киргизии по переселению с великовозрастным сыном Димой. Дима производил впечатление бледной застиранной куклы. Рыхлый, с бабьими бедрами, невыразительным рыбьим лицом, своей внешностью он не потрафил даже местным неизбалованным мужчинами девкам.

Даже Райка Осинкина при виде его скривила гримасу. И Халимындрина племянница Клавка, страшная, как смертный грех, но втайне мечтавшая выйти замуж, как все… только покачала своей большой головой. И завидным женихом его никто не счел. А когда он напился с Вакой у магазина и сообщил, что у него есть сестра с выводком численностью в пять мелких ребятишек, которые вот-вот прибудут из солнечной Киргизии, бабий интерес к нему пропал вовсе. Нет, это не жених.

— Вы все в домике разве поместитесь? — Усомнился Вака.

Ответа у Димы не было. У него вообще не было ответов на многие жизненные вопросы. А вот на его мать — миловидную женщину с вкрадчивым голосом и наивно распахнутыми глазами, в первую очередь обратил свой взор Ваня Чибис. Он частенько проходил мимо, так как по соседству жил его большак с женой, прозванной Ушками, гнавшей самый лучший самокат в деревне. Женщина эта — Тамара, одно имя чего стоит, — приглянулась ему своей фигуркой, под стать ему — невысока и неполна. И эта вкрадчивая миловидность обласкала его обиженную, мятущуюся душу. Однажды он остановился у забора, завязал нехитрый разговор. Тамара поддержала его. Говорили о простом — сортах яблонь, которых здесь слишком много, теплице, так необходимой в этом сыром климате.

В другой раз Ваня принес ей банку меда — у него стояло в огороде три улика. Тамаре ничего не оставалось, как пригласить его на чай. Ваня вошел в дом и узнал предыдущего хозяина обстановку: сервант со старой белой посудой и круглый стол, который он помнил чуть не с детства. Стол был застелен белой скатертью. В доме было чисто, каждая вещь знала свое место. Ване понравилось.

Потом Ваня, подгадав, когда автобус увезет Димку в город, пришел с бутылкой Шампанского и собственноручно выращенными цветами. Тамара, соскучившаяся по мужику, только спросила:

— Жена узнает. Прибежит.

— Нет, все уже. Комедия закончена. Хватит мне быть клоуном в этой комедии.

Ваня не знал, что комедия продолжается, и роль ему уготована все та же.

Продажа

Крашеная блондинка с ничего не выражающим овечьим лицом, все еще полноправная хозяйка Надиного дома — библиотекарша Людмила все же дала объявление в местную рекламную газетку. Сперва, она просто не поверила такому повороту дел и полагала, что это Надин каприз, и далее все спустится на тормозах. Деньги они все-таки додадут. Основная сумма у нее на руках. Вернее, ее уже нет — она выхвачена из этих самых ее цепких рук, более цепкими сыновьими. Сыну нужна машина, он снимает квартиру в городе, у него ожидается пополнение. Второй ребенок нужен — ведь объявленное президентом вознаграждение стимулировало деревенскую рождаемость. Только у кого? У Осинкиных тоже прибавляется почти ежегодно. И без президентского указа. Гормоны у них хорошие. А вот застойные явления в голове не рассасывались антибиотиками, которыми пичкала девок фельдшерица, в связи с их неразборчивыми половыми связями.

Читать-писать не умеют девки, а сексопильность излучают — из-за угла видно. И ведь никто не учил. Разве что телевизор. И не от злости на них наговаривала культработник, не от того, что они начхали на ее библиотеку и те немногие мероприятия, которые она проводила по плану. Нет, Осинкины, в самом деле, едва умели прочитать вывеску магазина и расписаться в документах. Как ни старалась Наталья Анатольевна, их ближайшая соседка привить им доброе, светлое… Лучше всех наук девки освоили сексуальные премудрости. И дались они им совсем без умственного напряжения.

Когда Людмиле позвонили по поводу продажи дома, она даже опешила. Неужели? Но покупательница появилась двухчасовым автобусом, и она встретила ее на остановке.

Виктория — интеллигентная женщина лет пятидесяти, интересная, со следами былой красоты на бледном, обрамленном пышными рыжими волосами лице, неспешно огляделась. Перед ее взором зеленые ветви двадцатиметровых грабов и ясеней покачивал ласковый ветерок. Серый квадрат Дома культуры бельмом застрял в глазу свинцового неба. Справа она увидела маленький перрон с двумя лавочками, магазин с гостеприимно распахнутыми дверьми. Ветерок качал старую тюлевую занавеску. Мухи раскачивалась на ней, как в гамаке. Петух в сказочном оперенье, вытянув шею, закукарекал, словно приветствуя ее. И из ближайших кустов выбежали такие же прекрасно оперенные несушки.

Серебряные, сверкающие под нежарким солнцем полосы железнодорожных рельс привычно убегали, и догнать их жаждущим взором было невозможно. Ей что-то привиделось, причудилось, из дальнего далека, может, из детства, забытое и ощутимое только сердцем. И внутренний взор уловил это дорогое, волнующее.

Людмила повела ее через рельсы. Она осторожно шла по железнодорожному гравию, боясь застрять каблуком и испортить дорогие туфли. А глазом улавливала и синий цикорий, поднявший высокую головку и снопик ромашек — белые брызги на изумрудной зелени. А когда она увидела малахай гнезда на столбе, из которого выглядывали аистята, сердце ее забилось от восторга, который не погас в душе после чтения сказок об этих чудесных существах, приносящих детей.

— Осторожно. Обойдите. Эти твари могут на голову нагадить. — Охладила ее хозяйка.

Она закрыла рот и двинулась дальше, уразумев, что белые пятна на асфальте и траве есть ни что иное, как помет сказочных птичек.

Дом стоял особняком, посреди участка. По периметру росли огромные ветлы, и только под окнами две кривые яблони да одна слива. Негусто. Калитка едва держалась на оторванной петле. Сетка рабица напоминала неровные края пережаренного блинчика, которые скукожились от жара, потому что хозяйка пожадничала положить в тесто лишнее яичко. Ободранным спичечным коробком торчало заведеньице для думанья на заднем дворе дома.

— А где сарай? — спросила Виктория.

— А сарай нынешние жители на дрова сожгли. — Неохотно ответствовала хозяйка, невольно дав нелицеприятную характеристику жителям. — Хороший был сарай. Родители еще строили из шпал. У нас тут у многих из шпал. Надежно.

На пороге появилась Надежда. Вежливо поздоровалась. Пригласила в дом. В кухне у печки стоял Вовушка в привычном окружении Барсика и Митьки.

Дом не произвел на Викторию особого впечатления, хотя она быстро прикинула, как бы она все себе тут устроила. И просторно, целая усадьба. Ей даже понравились гигантские ветлы позади. Под ними можно сделать летний шатер-беседку, а рядом вырыть пруд, запустить лилии и кувшинки. А лягушки сами, без спроса поселятся.

Они вышли во двор, и Виктория увидела над соседским забором конячью голову соседки. На этой сонно помаргивающей ряхе было такое выражение, будто она хочет что-то сообщить гостье, и это что-то вот-вот слетит с ее бесконтрольных уст. Но Людмила быстро кивнула ей, бросила взгляд такой угрожающей силы, что Халемындра осеклась.

— Соседи? — Виктории хотелось услышать распространенный ответ. Но Людмила ограничилась несколькими словами.

— Нормальные. Работящие. Улья держат. И козу.

Она проводила гостью на остановку и посадила в маленький, громыхающий на ухабах автобус, возвращающийся из соседнего Покровского.

— Автобусы у нас четыре раза в день. Очень удобно.

— Я подумаю насчет дома. — Так же коротко ответила Виктория. — Телефонами мы обменялись.

Автобус побежал своим привычным путем мимо полей, засеянных рапсом, в город. А Надежда, вышедшая к калитке, вздохнула с облегчением. Кажется, первый шаг к родному дому она сделала.

Затмение

Виктория была занята поисками дома уже полгода. Она объездила три района области — Озерский, славившийся своими ландшафтами и хорошей экологией, и прилегающие к нему Гусевский и Черняховский. Все они находились в отдаленье от Калининграда, по местным представлениям, далековато. Но жилье здесь было намного дешевле, чем в ближних к городу. Там бы она просто не потянула — домик и квартиру. А квартира ей нужна была для сына, как фундамент будущего. С нее бы хватило и домика в деревне.

Все что она видела, приводило ее в ужас — убогие поселки, с единственным магазином, с запущенными домами, покосившимися, готовыми обрушиться на голову нищего хозяина сараями, прогнившие штакетники, унылые огороды. Редкие люди бродили по улицам убогих поселков, как сомнамбулы, как куры с подрезанными крыльями, которых ни сегодня завтра заберут на заклание.

И всюду русская бесхозяйственность и нерадивость … Нигде и намека на зачатие новой достойной жизни. Холодный закон энтропии — разруха во всей своей мощи. Низменность. Низхождение долу. Какое же горькое лекарство нужно применить здесь, чтобы сознание человеков проснулось, и заболела душа при виде собственного умирания?

Но ведь есть где-то и нормальные селения! Она упрямо искала. Калужское показалось ей вполне приемлемым поселком.

Подруги понимали ее желание удалиться в деревенскую глушь, как эмоциональный порыв, каприз. Все они были помладше ее, имели свой небольшой бизнес и взращенные западным регионом амбиции. А некоторые и мужей, вполне приспособленных к семейной жизни. Кто-то из них погуливал, кто-то выпивал, мало кто зарабатывал большие деньги, но семью ценили и, покуролесив, возвращались в ее теплое лоно.

Когда-то, почти двадцать лет назад, когда началось это великое кочевье из Казахстана в завидный западный регион, они стали очень близки и не мыслили прожить друг без друга полдня. Обмен молодыми энергиями тоже имел значение. Но главное — общая задача — переселение в вожделенную Россию. Страна народившейся демократии и всевозможных свобод, немыслимых перспектив объединяла их, диктовала ближние и дальние цели. Они верили, что решение покинуть Казахстан, было правильным и здесь, в великой и могучей России, их ждет достойная жизнь. Все они были молоды, красивы, без меры одарены талантами и готовы работать не покладая рук. И работали, ошибаясь и делая успехи, приспосабливаясь и удовлетворяясь достигнутым. Жили они весело, искренне переживая друг за друга и помогая от всей души каждому проходить свои испытания.

А испытания оказались нешуточными.

Солнечное затмение

Вику привезли в больницу подруги. Сутки она лежала в полузабытьи в своей спальне, потеряв счет времени. Она слышала телефонные звонки, длинные, междугородние — звонила мама. Но протянуть руку к трубке не могла — кто-то отнял все ее силы.

Но в перерывах между приступами боли она задавала себе вопросы: Как там они с Санькой? Мама беспокоится, у нее поднялось давление. Не болеет ли Санька? Что же со мной произошло? Я умерла?.. Вчера еще она танцевала с кем-то из мужчин на какой-то презентации, пила шампанское. Вернувшись домой, она упала в кровать и под утро проснулась от выровачивающей нутро боли. Подтянула ноги к груди и потеряла сознание. Сколько времени прошло, она не знала.

Подруги тоже звонили ей, но решив, что день этот выходной, и наверняка она вернулась с вечеринки с мужчиной — оставили ее в покое. Но утром в понедельник, когда она не появилась на работе, они помчались к ней, открыли дверь контрольным ключом — какое счастье! — и ужаснулись ее изможденному всего лишь за сутки состоянию.

Ее оперировали экстренно, по перитониту. Вика смутно помнила молоденького анестезиолога. Его тонкие с заусенцами пальцы. И глаза под маской, теплые, встревоженные. Потом появилась хирург. Ее лицо расплылось в глазах Вики, как будто над маской потекли голубые глаза женщины. Плачет?.. Вика потеряла сознание. Заканчивались вторые сутки, жизнь уходила из нее вслед стремительно падающему за горизонт солнцу, и врачи торопились сделать свою обычную работу — спасти очередную несчастную.

Подруги стояли в коридоре, иногда они выбегали на улицу покурить. Им даже говорить не хотелось — так было муторно. И как это случилось с их подругой? Был день солнечного затмения. Они знали, что по затмению оперировать нельзя. Но ее оперировали, и они не могли уйти до тех пор, пока не закончится операция и врачи не заверят, что она прошла благополучно. Прошло четыре с половиной часа. За окном больницы лил дождь, порывистый ветер свистел в кронах апрельских нагих деревьев. Они уже сидели на жесткой кушетке, прижавшись друг к другу и подремывали.

Наконец, вышла женщина-хирург, красивая, статная. Скульптурное лицо ее было усталым. Под ясными голубыми глазами залегли круги. Ей бы просто красавицей быть, этой молодке, а не рыться в человеческих внутренностях, одновременно подумали подруги. Они многое делали одновременно и чувствовали друг друга на расстоянии. Почему же подвело их чуть на этот раз?

— Все будет хорошо. — Сказала хирург. — Операция была сложная, матку удалили, шейку я, правда, оставила. Все хорошо будет с вашей подругой. Поезжайте уже спать.

— Сегодня было солнечное затмение…

— Ну и что? — она слегка усмехнулась. — У нас каждый день солнечное затмение. Я и сейчас плохо вас вижу. Поезжайте. Она в реанимации. Завтра, все завтра.

Вика пришла в себя утром. Перед глазами была пелена. Но уши слышали легкие шорохи шагов, тонкое металлическое треньканье. И вдруг возник знакомый голос: «Владимирский централ… Все отмеряно…»

Это медсестра включила радио.

Увидев трепыханье ресниц, медсестра ласково погладила ее по руке шершавой ладонью.

— Виктория Николаевна, все хорошо!

— Я не умерла?

— Вы — молодец! А сейчас я сделаю вам укольчик, и спите дальше, отдыхайте…

И снился ей сон.

Большая черная комната вся из зыбких штакетин — и пол и потолки. Пустая. А она веселая, красивая в коричневом шелковом халате, отороченном мехом, сидит посредине комнаты на стуле. Вдруг открывается дверь, и мимо, мимо за дверью проходят ее родственники, племянники, мама. С веселым удивлением смотрит она на этот странный ход, и вдруг понимает, что нет среди них бабушки и дедушки. И стоило ей вспомнить о них, как возникла покойница бабушка Анна, но уже в комнате, рядом с нею. И голос она ее услышала: «Что же ты, внуча, черненькую собачонку держишь? Брось! Возьми беленькую!»

Она вдруг увидела, что держит на коленях черненькую лохматую собачку, а в ногах ее сидит, умильно заглядывая в глаза, беленькая. Она схватила ее, прижала к груди, и увидела рядом деда Константина. Выражение его лица было обычным, строгим и почти скорбным. Она прижалась к его стариковскому овчинному полушубку, и они плакали вместе светлыми облегчающими слезами.

Пять дней она «отдыхала» в реанимации. Подруги приносили ей бульон, а медперсоналу татарские пирожки с мясом — обе обладали кулинарными талантами, — Вика всегда была у них на подхвате. Вика за жизнь научилась только блины печь по маминому рецепту, варить борщ да жарить картошку фри. Ничего своего фирменного у нее не было. Развитие этих способностей она постоянно откладывала на потом.

Потом она вышла из больницы, но жизнь уже не стала такой беспечной, какой была до операции. Она стала как-то «пробуксовывать», в то время, как ее подруги уверенно продвигались вперед. Хотя особых разногласий между ними не было, все же с ходом времени, нити, связывающие их, ослабевали. Каждый стал жить свою собственную жизнь, мало интересуясь другими. Встречались они на днях рождениях или на похоронах — пришло время хоронить родителей, потом наступил черед их собственный. Из некогда сильной шеренги выпали самые азартные, не выдержав соревнования за благополучие в России. Разочарования и вал жизненных дрязг, погрузили их в рутину обывательской жизни, когда повседневным заботам стало отдаваться все время. По сути, они стали малоинтересны друг для друга.

Любовь спряталась, ушла в глубину сердца, превратилась в Память. В Памяти люди всегда лучше, они там покладистее, красивее. А в жизни они стареют, становятся некрасивыми, делают ошибки, идут наперекор. Любовь от этого гаснет. Те, кто сильнее и успешнее, вошедшие в свой собственный авториторизм, не выносят больше неподчинения, даже тех, кого когда-то любили. Маленькая, бытовая, но власть вступает в силу. Власть проявляет свою волю — и над друзьями тоже.

Сейчас же, возвращаясь из Калужского, Виктория, пятидесяти пятилетняя женщина, задумавшая последний, наверное, в своей жизни, переезд, с грустью взирала на неровный ландшафт этих суровых и бедных мест. Ей вдруг пришло в голову, что не она это делает, выбирает себе пристанище, а кто-то другой, неведомый ей и упрямый. Ведет ее, как куклу на веревочке, в театре Образцова, передвигая с места на место по сцене жизни. Так было и в прошлый раз, когда она оказалась в Калининграде. Это было как некое затмение разума.

Она приехала в Калининград в начале апреля. Вода с неба, вода под ногами, асфальт в колдобинах, запущенные дворы, горы мусора на автобусных остановках, батареи пивных банок, которые не успевали собирать дворники, и пробирающая до костей сырость. Шествие людей под зонтами и ни одного улыбающегося лица навстречу. Обшарпанные стены уцелевших немецких зданий, со сбитыми барельефами, и даже руины, разгромленного в сорок четвертом города, никак не могли вдохновить любовь к нему. Так же как и безобразные панельные коробки советских построек в центре. Центральная улица от вокзала ничем не отличалась от петропавловской, курской, челябинской или саратовской.

Но здесь было столько деревьев, огромных, высоких, старых… и хотя они предстояли в весенней целомудренной наготе, в них ощущался огромный потенциал некогда прекрасного города-сада. А дальше, дальше случилось затмение.

Затмение не дает рассуждать, анализировать «за» и «против», заглушает голос сознания, присоединяет к толпе и теснит к пропасти.

Именно так, спустя долгие годы, она понимала то свое состояние.

Разве плохо ей было в милом русском городке Петропавловске на границе с Сибирью, который великий вождь в припадке щедрости подарил Казахстану, уже тогда предрешив судьбы тысяч и тысяч русских людей? Перед ее мысленным взором всегда стояла красавица — церковь Петра и Павла над разливающимся по весне Ишимом, где ее крестили, и нарекли победоносным именем. Она помнила солнечные земляничные поляны в березовых лесах и оранжевые в крапину лесные саранки в густых грибных… Как сказочные цветы, как подарок Лесного принца.

Вместе с вездесущими мальчишками она убегала в лог, на тихие старицы с изумительными водяными лилиями и желтыми кувшинками. Это были ее любимые цветы, и мальчишки соревновались в ловкости, чтобы добыть их для нее.

Милый, милый городок… Красно-кирпичные и деревянные, украшенные деревянным ажуром дома проспекта Вознесенского, остатки купеческих лабазов, в расщелинах их стен они с ребятней прятались в детстве, музей с двумя входными колоннами, где один из залов с древность охранял оскалившийся волк… Нежные красно-прозрачные гроздья костяники продавали старушки на углу Пушкинской улицы, у крыльца благородного дома — бывшей старинной гостиницы, где останавливался сам царь-батюшка Александр. Она любила все это, ведь это была ее маленькая Родина и она была победительницей жизни здесь, где, как говаривал ее дед Константин «и камень мхом обрастает», где были у нее родные люди, мать, друзья, хороший бизнес, и главный архитектор города Юрий Валерьевич Зеленский — нежный, романтический человек из 19 века, влюбленный в нее до беспамятства. Она знала, что рано или поздно бросит его, но тогда еще не знала, что Юруля оставит о себе память на всю жизнь — сына Саньку.

О смерти и любви

Покидая навсегда свой милый город, они с Юрулей побывали на кладбище. На старом покоились дед и бабка Юры, и его маленькая дочь, а у Вики здесь был похоронен отец.

Было тихо и сумеречно, потому что день выдался не солнечный. Листья шелестели скорбно, как и подобает в этом месте. Юра огладил могилку своей девочки, протер стеклышко над фотографией ангела, и плечи его вздрогнули. Потом они сидели на уютной скамеечке у стариков Зеленских под сиренью, устлавшей своим цветом столик и обе могилки. Юруля обнял Вику.

— Они были счастливы 55 лет, и умерли в один год. — Торжественно произнес он.

— Ты уверен? — переспросила она.

— Уверен. Они почти не разлучались, и все время старались прикоснуться друг к другу.

— Как?

— Погладить. Приласкать. Только и слышно было: «Стасенька, Наташенька». И как нитка за иголкой друг за другом.

— И он никогда ее не обижал?

— Что ты!.. Станислав Зеленский, польский ссыльный офицер, без памяти был влюблен в мещанку Наталью Нагорнову, учительницу. Это была любовь на небесах, милая.

Вике стало печально, захотелось заплакать. «Почему я не могу любить его, такого милого, верного, надежного. Я ведь стараюсь, я очень стараюсь…»

Юруля нежно поцеловал ее прикрытые веки.

— Викуся, я тебя очень люблю, и у нас все будет хорошо. Ты не бойся, и знай, что я все выдержу. — Сказал он, словно угадав ее мысли. Она торопливо и покорно закивала головой. — Я приеду к тебе, если ты захочешь, в Россию. Ты должна решить сама. Оказывается, от меня ничего не зависит. А теперь пойдем, поищем могилку твоего отца.

Но могилу отца не нашли. Ряд захоронений 72 года кончился над логом, и потемневшее синее пространство неба прорезали красивые огненные сполохи. Сразу же ударил ветер, разметал рубиновые пряди Викиных волос. Страшно стало стоять над логом, среди могил, и они поспешили к кладбищенским воротам. Осталось чувство сожаления, что с отцом она не попрощалась.

На другой день было солнышко, и Вика с утра купила цветы, ей хотелось побыть со своими стариками наедине. Она поехала автобусом одна на другое кладбище в Новопаловку. Шла к ним неспешно, слушая пение птиц и шепот кладбищенских трав. Голова была ясной, а сердце легким. Радостные, с всегдашней, веселой искринкой бабушкины глаза, встретили ее издали. Она уже знала, с какой стороны ни зайти, бабушка Анна видит гостя. Взгляд же, деда Константина, всегда насуплен и угадывается в нем мука тайная. Словно так много знает он о людях — живых и мертвых, что и смотреть-то больно. Вот они какие разные, — опять увиделаона, щелкнула задвижкой, зашла в оградку, встала на колени: «Здравствуйте, мои родные!»

Она огладила руками каждый сантиметр песчаной почвы, под которой лежали старики в этой оградке, как на широкой супружеской постели. Каркали вороны, внося хаос в гармонию голубого неба и буйно зеленеющей кладбищенской растительности, окруженной прочной пеленой вечного покоя. Но это не раздражало Вику. Когда она раскладывала цветы, увидела на бабушкиной могиле круглую дыру, уходящую вглубь. Может быть, это была нора, и Вика отважилась заглянуть в нее. И тут же отпрянула — так застучало сердце! Она нутром ощутила движение подземных стихий, недоступное разуму простого человека, рождающегося с тайной и умирающего с ней.

Взгляд деда стал удручающим. Мол, вечно, ты, внуча, лазея, куда только не залезешь… А бабушка смотрела так же радостно, мол, струсила?.. А чего? Бабья доля наша такая — через все пройти надо, и не убояться.

— Ну, почему через все?.. Через боль, потери, нелюбовь, предательство, болезни, да?.. И я?

— И ты. — Сказал дед. Или ей показалось. — В главном все люди одинаковы.

— В святом и дурном. — Подсказала бабушка.

— А кто такие святые? — наивно спросила она.

— Эх, почти до сорока годов дожила, а спрашиваешь! Над другими не заносись, на добро чужое не зарься, не воровать, не врать не смей, работать до седьмого пота, хозяином слову быть… Я ж вас всех скромности учил. — Сказал дед.

— Вот это все святое и есть. — Добавила бабушка.

— А любовь?..

— А любовь из этой же святой пряжи вьется. — Начала было бабушка, но дед не дал ей досказать.

— Мы-то, слава богу, слова такого стеснялись. Одним ее пестовать нужно всю жизнь. Другим она дана, как посошок в дорогу. Хотя бы нам вот.

— Ты, че буровишь? — возмутилась бабушка.

— А че есть, то и буровлю. Припомни, моя разлюбезная, как я в 16 годе к вам на молоканку-то в Плоском батраком пришел наниматься в кожаных штанах… И тебя, кулацкую дочку, красавицу писану, да певунью, да плясунью, да и уволок в нужну сторону, в свою родимую Красноярку. Сбежала ведь со мной. А какие к тебе важные сватались. Аня, моя разлюбезная, единственная моя, хозяйка, жена и подруга — всю жизнь речь такую тебе говорил, до самого гроба.

— Как же! Слушать устала. И не только это я от тебя в выраженьях слушала. Аня, моя единственная и разлюбезная, окромя тебя нету мне утешения, но скажи, Аня, начистоту, в 27 годе через Мещанский лес, на телеге с Малкой Чанушкиным куды ехала?!

— Так это ж в аванец и в получку так получалось. — Пытался оправдаться дед.

— Ага! А куды я ездила на телеге в 27 годе с кривым Малкой Чанушкиным — откудова мне помнить в девяностом-то годе! И всю жизню меня попрекал! Всю жизню. А он ведь, Малка, тебя ладить печки учил. А ты его позорил в аванец и в получку. Родителев, богатство бросила, женихов ради тебя, как есть. А ты всю жизню…

— Женихи твои на гражданской еще остались, а я прошел, и Отечественную прошел, потому что, ты, Аня, моя единственная и разлюбезная, и судьба нам такая была, чтобы вместе жизню прожить и упокоиться рядом.

— Значит, у вас была любовь на небесах. — Догадалась Вика. — Родные вы мои! Почему же у нас так не получается, ни у мамы, ни у меня?

— А все от вашей бабьей нескромности. — Ответил дед. — Мать твою взять. В городе девки краше не было. Как выйдет в городской парк гулять с подругами, картинка, ну вылитая Аня в молодости. И брови червлены, углем писаны, и губы маков цвет. И сама статная, маленькая, больно любил я ее…

— Викусю больше любил. — Вставила бабушка. — Завсегда внуков мы больше любим.

— Так ведь сноровистая, как кобыла, все не по ей! Двух мужиков поменяла, и этот не хорош, и другой плох. Судьбу, внуча, принять надо, трудом жизни сделать. Обтесывать эту глыбу всю жизню, в поте лица, и терпеть… Терпеть по-христиански. Где шепотком, а где шлепком, но на добро, и с хитростью женской. А норова не показывать. А вы теперь спорые, нетерпеливые, раздражительные. Кротости и смирения совсем лишились. Ты вот уже какого мужика взяла, и опять не рада?.. И замуж ни за одного не идешь?

— Не рада, дедуля. Мне мало, что Юра любит меня, сама хочу любить. А не могу.

— Ты, внуча, забавница! Разве ты хоть одного полюбовника уважала?

— Я хотела уважать, да не за что было. Слабые все они. А мне хотелось спрятаться за крепкую спину, и сказать, как я устала. Устала я смертельно, учиться жить, выживать, правды и справедливости добиваться. Я женщина, я хочу мужчину, который освободит меня от рабства жизни. А такого нет.

— Эх, девка, все-то в тебе есть. Только не поймешь никак, что бунтуешь зря. Судьба такая твоя — учиться любить. Посошка тебе не дадено, вот и все.

— Держись, внуча, Юрулю. А-то опять погрешишь, если убьешь его любовь к тебе. — Вздохнула бабушка Анна.

— С Юрой я честна, знает он, что не люблю его.

— Мы-то родились в начале века, и рано женились. Жить надо было, работать, детей рожать, некогда было любви-то ждать. У вас все по-другому, сильно изменилась жизнь, с тех пор как мы здесь лежим.

— Сильно изменилась. — Подтвердила она. — И многие смирились, между деньгами и любовью выбрали деньги. А я веду себя глупо. Да, глупо. Опасаюсь, если любовь придет, я ее не узнаю. А ты, бабуля, как поняла, что любовь это?

— Ничего не поняла я. Кинулась за ним, как в огонь. Истинно так. Он ведь меня как в свою Красноярку увез, в то лето мы первую свою мазанку на берегу озера поставили. Начали хорошо, по-людски. Ну, и к празднику варила я в баньке самогонку. И обварилась сдуру-то. Молода была. Пока в Первосоветскую больницу на телеге меня привезли соседи, самого в ту пору не было дома, он лесничим работал. Пока то, да се. А потом доктор Верейская, из ссыльных она была, вызвала его и говорит, мол, будьте готовы, ногу ваша молодуха потеряет. Гангрена начинается. Он перед ней на колени: «Не режьте, дайте срок, я способ знаю!» И вот он, дед твой, пешком в Красноярку-то и давай подряжаться свиней забивать, за работу только нутряным салом просил. Ночь идет пешком до города. Нянюшек всех умаслит-заговорит, и салом нутряным ожоги мне мажет. Да и назад, в Красноярку. А у меня ж, не только нога, вся левая половина и лицо задето было. Смотрит доктор Верейская, а я уж оживаю. Десять ночей подряд со свежим салом ходил пешком двадцать километров, это в октябре месяце! Поди ж, верно, нонешние мужики такое совершить не в силах, а потому и любовь в них не растет. Любовь нужно женщине пригоршнями кидать, а они наровят все за ее счет прибыток поиметь. Грех это большой. Вот оттого они и гоняются по жизни, не пристроенные да пьяные. Давать женщине радость не умеют. Главная беда все одно — в мужиках. — Со вздохом закончила бабушка. — Не защищает, не жалеет мужик бабу-то, чести ее не щадит — с чего ж любви счастливой зародиться?

Дед молчал, насупленно сведя брови. Значит, соглашался. Потом сказал:

— Внуча, не переживай, что оставляешь навсегда могилы наши. Вспомни-ка, как весело да ладно мы жили. И на том спасибо. Поезжайте с Богом. А нам памяти и любви вашей довольно. Помнишь, ты мне стихи читала древнего поэта. Я запомнил, мудрые слова: «Всю землю Родиной считает человек, изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек».

Каркнула ворона, и она, вздрогнув, проснулась, в слезах, с томительным чувством в груди. Она лежала, обняв теплую бабушкину могилу, прижавшись щекой к земле. За оградкой стояла и смотрела на нее беленькая собачонка. Она завиляла хвостом и умильно заморгала желтыми глазками, явно выпрашивая гостинец.

Ворона сидела на решетке оградки, и червонной сталью сияло ее перо в лучах высоко стоящего солнца. Утерев слезы, Вика сказала: «Сейчас», и стала доставать из сумки припасенное угощенье. Ворона снова каркнула, и целая стая черных гостий загомонила в нетерпеливом ожидании трапезы.

Халимон

Халемындра не преминула поговорить с соседкой. Она вовсе не считала, что любопытство большой грех.

— Как думаешь? Купит или не купит? Эта, как ее?..

— Виктория. Виктория, зовут ее. — Нехотя отозвалась Надя. — Не эта купит, так другая.

— Да, в этой ****ской жизни все продается, все покупается. — Выдала свой вердикт Синепупая. — А мы с Русланом за щавелем. За железку. К лесу. Пойдешь с нами?

— Да на кой мне этот щавель!

— Пирогов бы напекла.

Надя только махнула рукой.

Вышел Руслан, великовозрастный детина, похожий на мать разве что крупной статью. Физиономию его можно было бы назвать вполне симпатичной, если б не пустые глаза и апатия, прорисованная в углах опущенных отчетливо очерченных губ. Ему шел двадцать седьмой год. Он ни разу не был женат, и не взял наследством сексуальную охоту своего отца. Перепихиваний с местными девками по — пьянке ему вполне доставало. Пил он вместе с матерью, чаще в женской компании.

Женских компаний было много. Бывшая доярка и депутат Аля Хромова обычно пила с Надей. Нередко к ним присоединялась Валентина — директор Дома Культуры. Иногда Любаня Продуманная. Все певуньи.

Халемындра чаще пила с Веркой Осинкиной, Кумарихой и Любаней Продуманной. Опустившаяся Нонка Кумариха, однако, не забывшая своего славного и богатого прошлого, предпочитала в партнерши Лиду-Каланчу — гренадерского вида женщину с косящим левым глазам. Лида была женщина покладистая, только вот беда — ссалась после третьей рюмки. Проссала Кумарихе диван. Она всегда ходила в штанах и в калошах сорок шестого размера. А голову любила покрывать цветастым платочком. С людьми была радушной и говорила тихим приятным голосом. Даже мат в ее исполнении не казался грубым.

В свою очередь Верка Осинкина, с юности почему-то прозванная Брындой, — здесь у всех были замечательные прозвища, — деликатностью не отличалась, компанию водила с женой Сушки. Пьяной ее никто никогда не видал, а только в магазине, покупающей алкогольный провиант. Верка, несмотря на авторитет фермерши и ее высокий материальный достаток, позволявшей ей пить не рябину на коньяке, а настоящий коньяк, могла послать Сушку очень далеко. Та уходила. Но через неделю, отобидевшись на подругу, снова являлась с коньяком или хорошей водкой и отличным закусоном в Веркино логово, где всегда пахло стиркой и под полом по весне квакали лягушки. А ребятишки двух Веркиных сексолюбок раньше времени перебирались на сеновал, изрядно подъеденный коровой Пташкой, которая была кормилицей семьи.

Женскую элиту сельсовета составляли экономист Люба Закулисная, симпатичная, но обидчивая женщина, не только за себя, а за всю деревню. Другими словами патриотка поселка Калужское. Как только кто пытается поддеть калужан, Люба за них грудью встает и обижается.

Люба владела старым немецким домом. Одна. Сын ее обретался в Калининграде. Закончив работу, Люба приходила в свои обширные пределы, надевала дорогой теплый халат, включала телевизор, доставала бутылочку коньячка и капала мерно в кофе или чай. Неделями ей никто по вечерам не звонил, и никто не заходил попроведать. Кошка Муся скрашивала ее одиночество. Вид в окно был печальный — двухэтажный барак для поселян второго сорта.

Галя в Шляпочке, бывший агроном, а ныне сотрудник земельного ведомства, вечно торопливая и чем-то озабоченная. У нее еще сохранился горящий на мужчин глаз и быстрая летящая молодая походка. Но, похоже, в голове у нее был полный та-ра-рам. В юности она была шебутной, каталась с бригадирами и трактористами по просторам полей, сейчас же, в ограниченном пространстве мало уютного кабинета, стала суетливой и крикливой. Впрочем, у нее было одно замечательное качество — она быстро забывала обиды и не помнила зла.

И, наконец, Шурочка-красивые ножки. Эта была местный военкомат. Красавица-вдова бальзаковского возраста. На ее челе навечно осталась печать печальной любви и верности, ушедшему любимому. Зря она осталась сидеть здесь, в Калужском. Зря. С ее внешностью и искренним отношением к людям, она могла иметь другую судьбу. Дети ее укоренились в городе, а она изо дня в день испепеляла свою душу воспоминаниями о счастье, оборвавшемся так внезапно. Детям до ее горя не было дела, они просто не понимали ее, а потом научились использовать — Шурочка выставляла на свой административный стол макароны, консервы и прочий провиант из ассортимента, которым торговал ее сын на базаре в городе. Так она приучила калужан к белорусским продуктам. Все в его копилку, любимого сыночки, все, и ее печальная жизнь, и ее зарплата — сама она вечно была должна в магазинах. Но сын строил дом, сын нуждался, и она изо дня в день совершала материнский подвиг.

Пили они, конечно же, культурно. Предпочтительно, коньяки. Дамы все в возрасте. Одевались по моде, любили косметику и даже участвовали в распространении дорогой французской, здесь же, в своем кабинете. Почему бы не сочетать приятное с полезным? И, конечно же, они от души ратовали за своих землячек, от которых перестало вонять назьмом, потому что эра животноводства закончилась. Сушка, выкупивший совхозные скотобазы, теперь хранил в этих огромных палатах свой урожай. Зато теперь от них стало нести псиной неухоженности, и даже мочой. Иногда в магазине стоять рядом с некоторыми было невозможно. Татьяна — хозяйка магазина гнала таких в баню и еще дальше.

Дамочки с односельчанами держались с достоинством. Знали на кого можно наорать, а кто и не стерпит чужой воли. Обидно, но все трое — одинокие. Особенно хороша была вдова Шурочка. Ухоженная не по — сельски, одетая с претензией на английскую элегантность. Она одна на всю деревню щеголяла в меховой полушубочке. Причем без головного убора. Шарфик на шее. И туфельки всегда на каблуках. Чтобы были видны красивые прекрасно сохранившиеся ножки.

Свидание

Мать с сыном неспешно удалялись, являя собой на трезвую голову мирную картину. Надя вернулась в дом.

— Халимон-то, Халимон… — позвал ее Вовушка поглядеть в окно. За забором по двору суетливо мельтешила яркая фигура хозяина, одетого в гавайскую рубаху из сэкэнд хэнда. Сначала Халимон побежал в сарай. Потом вернулся в дом. Потом постоял у калитки. — Я видал, как Людка ему махнула. Вот он и замельтешил.

— Значит, Вака тоже ушел за щавелем или на рыбалке. — Надя с интересом прильнула к окну, осторожно выглядывая из-за шторки.

Люська была третьей и пока последней женой Ваки. Такая же молодая пьянчужка. Местная. Ее неполноценная дочь содержалась в интернате. Жила она напротив Нади, с матерью, повторяя шаг в шаг ее пьяную и безалаберную жизнь. Мать лишилась одной ноги по той же дурости. Зимой пошла из Привольного пешком. А это ни мало ни много, а пятнадцать километров. Вот и отморозила ногу. Оттяпали ее до колена доктора, советовали больше не пить. Но куда там! Сколько ангелов не зови, а русская душа для них потемки. Трудно им охранять этих божьих тварей. А когда уж совсем невмоготу на русский срам смотреть да со своим подопечным водиться, как с ребенком малым — схлопывают они крылья… И каюк… Ангелам тоже нужен отдых.

Халимон постоял у калитки, попялился по сторонам. Из магазина никто не выходил. Улица была пуста. И рысью метнулся к Люськиной двери.

— Засеки время. — Сказала Надя Вовушке. — Было пятнадцать минут третьего.

Через двадцать минут, как ошпаренный, с раскрасневшейся и очень довольной рожей Халимон, выскочил от Люськи, и той же рысью погнал в свой двор. Сунулся в сарай. Оттуда вышел с пакетом, на котором с прошлого года полинявшим идолом застыл Дед Мороз. Остановился посредине двора, заглянул в пакет. Огляделся. Дошел до лавки у дверей сарая, взял ковшик. Зачерпнул им из пакета и бросил курам зерно. Ага, значит, ячмень там был. Куры радостно загомонили. Поставил ковшик на место. Еще раз заглянул в пакет, приподнял в руке на вес. Хмыкнул удовлетворенно — дело сделал и себя не обидел. И снова порысил к Люське. Она приняла пакет быстрым движением на пороге и махнула рукой, мол, давай скорее, вали. Теперь вразвалочку, с физиономией, на которой было нарисовано бесконечное удовлетворение, он дошел до своей козы, пасущейся на краю канавы, любовно погладил ее по холке.

Спектакль закончился. Зрители у своих окон от души смеялись.

Храм

Учительница Наталья Анатольевна посещала храм каждое воскресенье. Отстаивала службу со смирением. А Наде тяжко было стоять — ноги стали ватными. Голос батюшки укачивал, убаюкивал, впору свалиться кулем на пол и уснуть. Она ширила глаза и изо всех сил старалась внимать голосу, который говорил что-то совсем для нее непонятное. Лик Христа был бесконечно грустен. В глазах его застыла боль. И Надя вдруг вспомнила такие же глаза своего Славика — второго мужа, по сути, с которым прошли ее пятнадцать зрелых бабьих лет после смерти мужа. Не все так гладко между ними было. И все же это была любовь.

Муж был старше Нади на 15 лет. Она вышла замуж за него совсем девчонкой по настоянию родителей — больно хорош и важен был жених. А он сначала увез ее к себе в Саратовскую область. И здесь Надя затужила. Ревела каждый день, скучала по своей Анжерке. Голые степи, ветер — все не то, несмотря на то, что муж души в ней не чаял, и называл не иначе, как Наденька — моя куколка. Она достала его слезами, и они вернулись в Анжерку. Правда, были и другие причины. Он пошел работать на шахту, — работящий, разумный, непьющий быстро пошел в гору. Обрастали добром, детьми. И он успокоился — разве плохо здесь? Она была за ним как за каменной стеной.

Умер он неожиданно. Они возвращались с рынка, и ничего не предвещало дурного. Решили заехать к старшей дочери Маринке. Он остановил машину в ее дворе, заглушил мотор и вдруг откинул назад голову, захрипел, вывалился из полуоткрытой дверцы. Потом три раза вздохнул, словно выдыхая из себя душу. И лицо его стало спокойным. Ни слова не успел сказать ей на прощанье. Она с ужасом смотрела в его лицо, которое становилось восковым и принимало какой-то холодный желтоватый оттенок. Все. Потом она успокаивала себя. Слава Богу, не мучился.

А вскоре появился Славик.

Харизма

Дочь Томы вскоре нагрянула с выводком детей и мужем, вялым и сонным доходягой. Сама же оказалась крепко сбитой теткой с огромной, как воз задницей. Рожать ей, значит, как до ветру сходить. И вовсе не похожа она была на миловидную, справненькую мать свою. Груба лицом и как-то молчаливо сосредоточена.

Ваня досадливо покряхтел. Да, нарушили они его планы. А как бы хорошо жилось ему под боком Томочки. Она нежная, ласковая, готовит хорошо. И в постели у них все получилось лучше некуда. Димка уезжал в город на работу, а Ваня в радостном смятении бежал к ней, приносил яйца, зарубленную накануне утку. И все с радостью. От сердца. По домашности помогал. И было ему это в радость. Они сидели рядышком на диванчике, смотрели концерт Петросяна и смеялись простецким и таким понятным шуткам. А в духовке жарилась утка с яблоками, распространяя на весь дом аромат. Это же счастье. Рана, нанесенная женой, больше не болела.

Домой забрать Тому он не мог — младший сын не дал бы все равно им житья. Вот Ваня и взялся ставить на краю огорода сараюшку — для встреч. Он подбадривал себя, мол, мы как молодые! Даже интересно. А дальше будет видно. В сараюшке он поставил чудом сохранившуюся железную кровать, стены завесил на манер ковров старыми покрывалами, не забыл о зеркале для Тамарки, а в изголовье приспособил подсвечник. Сыну сказал, что сараюшка под дровник пойдет. Когда дрова купят. Здесь, в этой пыльной полутьме, как вагончики по рельсам, покатились их счастливые часочки, дни и ночки. И дождь хлестал по крыше, и грозы гремели, а они только крепче прижимались друг к другу.

Внуки Томины забегали по двору. Дети есть дети. Дочка прочно на свою большую задницу в доме села. Обременять она себя могла только детьми, а никак ни заботами о доме. Целыми днями, прежде чем сбежать на ночь в сараюшку, Тома крутилась, как белка — и постирать и приготовить. А еще огород. Муженек Танькин устроился на работу в город, грузчиком в магазин. Ездить каждый день тридцать км туда, и назад. Зарплата мизерная, половина на транспорт и обеды уходила. Жили внапряг. Тома порции урезала, и никакой никому добавки.

О том, что толстозадая поселянка принадлежит церкви харизмитов, в поселке узнали, когда умерла ее старшая дочка. Сначала была ангина, потом она перешла в пневмонию.

— Что ж вы, суки, делаете? — возмутился Ваня, когда эта мамаша не пустила в дом Таньку-фельдшерицу, которую Ваня за руку привел.

Потом началось воспаление легких. Дочь накрепко запретила матери вызывать «скорую помощь» и лечить девочку антибиотиками. Тома объяснила Ване, что харизмитам категорически запрещается обращаться к врачебной помощи. Организм ребенка боролся с пневмонией целую неделю. Ваня, наблюдавший это, не выдержал, вызвал «скорую». Но поздно. Девочку похоронили на местном кладбище.

А дальше — больше. Второй шестилетний мальчишка, стащил у Димки спички, поджог солому случайно, как это и бывает, а сарай загорелся. Он уже вовсю полыхал, грозя переброситься на дом, а в это время Димка мирно спал на диване. Тома украшала себя перед зеркалом — красила волосы, она была любительница покрутиться перед зеркалом. А теперь и было ради кого. Выбежала она на крики соседей, которые уже вызвали пожарных. Эта жуткая картина пожара долго потом снилась ей по ночам, она задыхалась от дыма и копоти, просыпалась в холодном поту.

— Что-то не помогает вам ваш Бог, грешники… — съязвил Ваня. — Молодые пока, ехали бы вы в город. Что вам в деревне? Работать вы не любите. Огурца не вырастили за лето. А там ваша церковь. От нее помощи просите. Вы же мать уже доконали.

И как ни странно семейство харизмитов с ним согласилось. За ними увязался Димка.

Для Томы и Вани настала пора позднего благоденствия. Ваня повесил замок на дощатый сарайчик у себя в огороде, где они с Тамаркой по-молодому резвились все лето.

О низменном

В поселке Низменое в самой низине, которая хорошо просматривалась с высоты благородного рыцарского замка Георгенбург, что расположен в нескольких километрах на подъеме, живут — низменцы. Кто назвал так поселок, заклеймив этим именем людей и заставив их жить по законам низости, теперь неизвестно. Но это был низкий человек, гнуснейшая чинуша из сельсовета, с низким сознанием, и возможно, низким ростом. Более того, он был низко грамотным, и делал элементарные ошибки в родном ему языке — отсюда прилагательное «низменное» — лишилось одной буквы.

Сразу в километре от поселка к городу, справа, на взгорке, приподнятом некогда природным ледорубом, обосновалась в начале девятнадцатого великого века усадьба аристократов своего времени, а именно, сестры великого полководца Барклая де Толли. Усадьба не отличалась ни роскошеством, ни масштабом. Это были три флигеля, расположенные в строку, прикрепленные к главному особняку со скромными колоннами, арочными окнами. Усадьбу окружал прекрасный немецкий парк. Слева, вдоль дороги, располагалось несколько краснокирпичных помещений обслуги усадьбы. Теперь в этих, полу развалинах проживали несколько семей низменцев.

Сама же усадьба, признанная историческим памятником, была куплена преуспевающим и самым наглым бизнесменом России, Батуриным, братом той самой Батуриной, женой того самого мэра Москвы, любившего щеголять в той знаменитой ленинской кепочке.

Вложив капиталы, нажитые непосильным трудом в историческую усадьбу, Батурин подсознательно рассчитывал, что это владение придаст его плебейскому обличию значимости, изменит беспородную его личину — алчного хапуги и вседозволенного негодяя, не способного любить ни женщин, ни детей, и, возможно, приблизит его к собственному, нарисованному в своем пылком воображении, идеалу… Он немедленно приступил к реставрации. И первое, что он сделал — приказал привести в усадьбу белый рояль. Потом стали завозить мебель.

В залах, где звучала музыка лучших композиторов Европы, где кружились в вальсах с самыми прекрасными женщинами аристократы, закипела работа, называемая евроремонтом. Деревянные рамы были поменяны на евроокна, стены облицевались гипсоплитой. Современные немецкие строительные технологии нежно соприкасались со старыми кирпичными стенами особняка. Посредством валиков маляры целовали старые стены, и их небольшой, но все же творческий потенциал позволял им увидеть будущую красоту и торжество справедливости. Восстановление чего-либо всегда придает значимости личности даже самого простого человека.

Концепции парка, где стоял памятник великому полководцу, и где было захоронено его сердце, кажется, вовсе не предавалось значения, территория парка не закрепилась строгими рамками забора, куда любопытным вход воспрещен. Усадьба издалека просматривалась, мимо нее каждый день сновали рейсовые автобусы, легковые машины.

Потом случилось то, что должно было случиться: трон беспардонного новоявленного хозяина пошатнулся. Батурин оказался в тюрьме.

Это был знак к нападению. Через месяц усадьба зияла провалами пустых окон. Исчезло все — белый рояль, шикарные деревянные двери, мебель… В гостиных насрали на паркетный пол и написали благодарственные слова Батурину на стенах персикового цвета.

А над поселком Низменое так и осталось висеть низкое свинцовое небо. Оно — всевидящее, делало свое дело. Небо запоминало. Хорошее и плохое. Солнце не выносит ничего низменного, поэтому не заглядывает туда. И именно поэтому в низменном все гниет, разлагается и смердит. Низина и небо сходятся у недалекого горизонта в низкую линию, ограничивая пространство и не давая человеческому глазу простора и размаху мысли. И небо, и горизонт пригибают людей к земле, заставляя клонить спину. К такому серому и низкому небу поднимать глаза не хочется. Потолки в низких домишках, построенных такими же низкими людьми, делают то же самое — пригибают к низу. Дома могли быть гораздо выше, и света в их окна могло проникать больше, но низкие строители разворовали кирпичи и продали их еще более низким в своей алчности людишкам.

Низменцы — это низменные люди с низменными пристрастиями, с низким творческим потенциалом, что уж тут говорить о материальном! Низменный образ жизни низменцев и их низменные чувствования тянут их вниз, на самое дно жизни. Именно поэтому даже магазин — низкая убогая спичечная коробка, работает здесь три часа в сутки. Низменцам легче валяться на проссаном диване, чем организовать общий или свой частный труд. Про субботники, и деревенскую традицию «помочи» они давно забыли. По сути, им все равно, что в поселке нет ни школы, ни клуба, ни бани, ни своей столовой, ни пекарни, ни детского сада, ни своего героя, ни своего интеллигента, ни своего таланта. Стоит ли устраивать все это на деревенской одной улице, ведущей опять же в низменность?

Низкая заурядность их вполне устраивает.

Здесь уже не играют свадеб, здесь уже не строят новых высоких домов, здесь уже забыли слово «любовь». Низложение святынь давно состоялось.

Кстати, сама потенция у низменцев, мужиков, то есть, никак не может быть высокой. Стоит перешагнуть порог двадцати семи лет, и потенция опускается так низко, что ее хватает только для разового ежегодного зачатия таких же низменных детишек, повторяющих судьбы своих родителей. Низкая самооценка, которой достает только на низкие поступки, вроде склок, посиделок на корточках у крыльца магазина, не имеющего даже крытой веранды, откровенного безделья, пьяных побоищ, и низкое удовлетворение своих потребностей — протопить печку, чтоб не замерзнуть, купить хлебца, наварить щей да каши какой-нибудь. Заботится низменцы могут лишь о наличии самогона.

Культурный уровень низменцев низок, ниже уровня плинтуса, а у некоторых и плинтусов дома не имеется. Значит, он скатывается до уровня пола — мужского или женского, уже не важно. После сорока трудно определить пол низменца — все они становятся на одно лицо — некрасивое, с откровенными признаками хабитуса (мед. термин). В глазах нет света, глаза становятся пустыми провалами живых мертвецов. Стареют низменцы по-собачьи. Их лоб прорезают глубокие, словно канавы, в которых они находят временами приют, морщины.

Священнодействие

Отец Серафим, плотный человек, еще молодой, лет сорока, с чистым белым лицом, обрамленным аккуратной бородкой, приехал на старенькой машине, заезженном «Оппельке» освещать дом, избавлять его от богомерзкого призрака бывшей хозяйки. На голове его была черная шапочка-скуфья, надвинутая на брови — черные и красивые. Надя торопливо выбежала ему навстречу. Батюшка зашел на кухню, разложил на столе свои предметы: требник, Евангелие, поставил святой воды и крещенскую воду, свечи, коробку с угольками для розжига кадила.

Начал молиться. Надя боялась единым шорохом помещать ему. Потом он открыл Евангелие и начал читать по нему. Закончив, начертил по всем четырем стенам кресты елеем и пошел по всем комнатам дома с кропилом и святой водой. При этом он громко и властно выкрикивал среди молитвы: «В бегство да обратится все луковое бесовское действо!» Он плескал святою водою на все немногочисленные предметы мебели и Надину утварь. Обойдя весь дом, он снова вернулся на кухню. Надя посеменила за ним. И вдруг они увидели, как крещенская вода, приготовленная батюшкой, неожиданно зашипела, как будто ее кипятили на огне… По ней пошли бурульки и она стала обрызгивать поднявшую в недоумении руки Надю.

Батюшка еще раз властно приказал: «В бегство да обрати все лукавое бесовское действо!» И вода подчинилась. Батюшка вздохнул. Закончил молитву.

— Не бойтесь. Бывает. Правда, у меня такое первый раз.

Кажется, он даже был доволен, несмотря на то, что борьба далась ему с усилием, щеки его и шея были мокрыми от пота.

— Больше не придет хозяйка. Вернее, бесы. И икону повесьте.

Надя не только повесила иконку из храма, но и сходили они с Вовушкой на могилку хозяйки. Обустроили ее, Людка видать, годы уже не была там, привели все в порядок, цветочки посадили, еды оставили, рюмку налили, Христом богом просили оставить дом, впрочем, им уже не нужный. Просто дожить в нем хотелось без невроза.

За того парня…

Людка, до звона худая, если не сказать тощая, страдальчески сведя черные бровки на узком овечьем личике, сидела в своей библиотеке в одиночестве над книжкой. Не в силу своей профессии, а в силу великой жажды и от имени всех женщин поселка читала она очередной дамский роман о любви. Наступила и ее одинокая бабья осень, но она не менее других нуждалась в чувствах. Сыну от нее нужны были только деньги. Реальная материальная помощь.

Мужу, он был городским, первые годы их семейной жизни, пробовавшему себя в поселке во всех ипостасях, сельская жизнь обрыдла до омерзения. Боясь, что возненавидит этот заблудший, ступающий неверными шагами и не по тому пути народ, он сорвался однажды и уехал в город. Прошли годы, они оставались в формальном браке. Он обретался где-то в городе, навещая формальную семью с регулярностью Деда Мороза. Людмила сидела в своей библиотеке на полставки, читала книжки и за того парня, и за ту девку… Время от времени она откладывала книжку, включала чайник и заваривала себе кофе. Аромат хорошего кофе всегда напоминал ей студенческую молодость. И сестру, которая умела варить кофе.

— Валя! — стучала она в стенку. — Я кофе заварила.

Директор клуба Валентина вскоре появилась с сушками и кусковым сахаром. Мягко опустила свое полное тело со сдобными плечами в старое кожаное креслице.

— Илонку, племянницу твою вчера видела в городе. — Сообщила она. — На восьмом месяце, наверное. А выглядит хорошо — красавица.

Это была не очень приятная новость.

— Ну, и дура! Работы толком нет, жилья нет… Что они там себе думают!

— Что-то думают! Так ведь и Илонка не девочка. Имеет право…

— Не могла себе нормального мужчину найти!

— Ну, не всем дано. — Мягко заметила Валентина. — А с детьми-то как раз лучше замуж берут. Я читала. Психологически оправдано. А если у женщины детей нет, мужчина смотрит на нее по-другому. Вроде как никому ты не нужна была. Никто тебе ребенка не сделал. А значит, и мне не нужна.

— Я бы на ее месте оставила ребенка в детдоме. — Вдруг выпалила Людка. — Зачем эту бишару плодить!

Валентина невольно отпрянула от этих слов. Говорить ей с Людкой расхотелось. Она торопливо допила кофе, поднялась. На пороге столкнулась с Надей.

Людмила, подняв глаза из-за своей стойки, с раздражением захлопнула вновь раскрытую книжку. Да будь они неладны, женские романы о красивой любви, которой она так и не дождалась! И перекраска в блондинку не помогла. А тут еще Надя затеяла тарарам с продажей. Испортила ей, можно сказать, существование. Жизнью она назвать это не хотела.

Ничего путного Наде она не сказала. Объявление регулярно печатается в газете, даже в интернете выставила, а дальше от нее не зависит.

— Ты бы Виктории этой позвонила. — Просила Надя. — Зимовать — не зимовать здесь? Неужели больше никто даже по телефону не интересуется?

— Пока нет. — Коротко ответила Людмила, не глядя ей в глаза. Она имела обыкновение не смотреть собеседнику в глаза. Эту ее противную манеру односельчане не любили.

— А ты сколько просишь? — Вдруг догадалась Надя. — Может, такую цену называешь, что он не стоит?

— Кирпичный дом не стоит? 13 соток? 82 метра?

— А в каком он состоянии?! А озеро на пол участка? А резиновые сапоги? Без них жить нельзя! Сколько ж денег нужно туда вбухать! Ты же должна понимать и дать людям скидку. Нормальную цену. А то ведь мы у тебя, получается, как заложники, будем ждать богатого покупателя? Лоха какого-то, да? Да? Тебе, главное, деньги получить. — Надя уже начинала нервничать. Накопилось все-таки. Она почти перешла на крик. — А нам топить, мерзнуть тут… Ты тоже должна понимать наше положение.

Лешка хромой

Халимон топил баню каждую неделю, устраивая праздник для своего жаждущего радости тела. В бане он красил басмой все свои волосы, какие только имело его неугомонное тело. Потом развешивал выстиранное белье на веревку. Делал он это не только по армейской привычке — его Халемындра не была любительницей стирки. Потом он облачался в любимую гавайскую рубаху, выуженную однажды из нескончаемых мешков гуманитарки. Культурно отдохнуть в поселке было практически негде, хотя на верандах магазинов всегда кто-то обретался с бутылкой. Общаться опять же с кем? Не с Вакой же языком молоть. Если Вовушка не ушел на рыбалку, поговорить было вовсе не с кем. Вовушка хоть и не мастак говорить, но слушать его умеет. Знает много. Потому как читает все газеты с почты. Сканвордами увлекается.

Оставалась прогулка в обществе Монны Лизы. Плевать на недругов, не принимавших его особенный образ жизни. А он был у него особенный.

Для прогулки с любимой козой, которая поддерживала его морально и материально своим молоком, Халимон срезал цветы, сплел аккуратненький веночек и возложил на голову своей животины, в сущности, единственно преданной ему твари. Когда он говорил что продает ее, это была просто угроза — Халимон верил, что коза понимает его. Звонкая собачонка, снующая по двору, быстрая и злющая — отдаленный потомок благородных китайских пекинесов, завезенных сюда мужем библиотекарши — он пытался стать заводчиком пекинесов, не грела его сердца. Таких потомков в деревне образовалась целая свара. Они выскакивали из-под воротен, как по команде, к вечеру, и угрожающе потявкивая на прохожих, деловито обегали поселок.

Надя принарядилась, надела красную шифоновую блузку, украсила пышные рыжеватого оттенка волосы кокетливым бантиком. Она накрасила губы и надушилась туалетной водой с запахом магнолии, привезенной зятем из Германии. В руке ее был маленький редикюльчик, в котором она носила телефон, деньжата, и ключи от дома. Редикюльчик был предметом внимания односельчан, одна Надя только и ходила с такой миниатюрной сумочкой и в галошах. Не всегда же наряжаться! Кроме того, редикюльчик имел длинную ручку, чтобы потом, после изрядного возлияния, надеть его на шею и автопилотом дойти до дома, не лишаясь ценностей. В продуманности действий Наде тоже отказать было трудно.

— В гости навострилась? — Позавидовал Халимон. Его не очень праздновали в деревне.

— К Алюхе пойду. Выпьем. Поболтаем.

Вместе они прошли отрезок пути до магазина. Халимон в магазин был не ходок, Халимындра выдирала у него деньги вместе со свежеокрашенными волосами. Но халяву любил. Вот и сейчас, за одном из столов веранды, сидел Лешка Хромой, сосед — чернявый переросток лет тридцати семи, с физиономией асфальтового цвета. Лешка был худощав, хорошо сложен, имел дерзкий, быстрый взгляд. Цвет лица выдавал в нем прощелыгу, неспособного бороться со своими страстями. А они у него имелись в ассортименте.

Сразу после армии Леха влюбился в одну поселковую деваху. Сейчас уже трудно было вспомнить, как подначили его друзья. Но на спор подставил Леха ногу под Летучку, тормозящую у перрона. Ногу потерял, и девки не добился. Опорой стал ему протез. Бесплатный. И инвалидная пенсия, как раз в минимальную продуктовую корзину, разработанную государством для поддержания жизненного духа в теле страдальца. Девка вскоре уехала — не выходить же замуж за инвалида-придурка. Лешка переживал, пил горькую. А в запое переступал через мать-сердечницу и через все законы. По трезвости был вежлив, разговорчив, умел произвести впечатление аккуратностью и даже своеобразным стилем в одежде — одевался только в черное, подражая людям в черном, из одноименного фильма.

С шестнадцати лет работал на стройке, многому научился, и в поселке считали его руки — красивые, с длинными пальцами, как будто и не рабочие — золотыми. Он подкреплял это впечатление золотым перстнем с черным камнем в оправе, небольшим. Вполне изящным.

— Из города вернулся?

Лешка был в хлам пьян. Он сумел только махнуть рукой. Мол, присаживайся. Перед ним стояла початая бутылка портвейна № 62, в просторечье Портоса, разлитого на основе ханки — кулинарной эссенции.

Халимон привязал Монну Лизу к ближайшему столбу, с нахлабученной шапкой аистиного гнезда, из которого выглядывали подросшие птенцы. Присел. Лешка налил щедрою рукой. Халимон не поморщился, хотя вкус напитка ему не нравился.

— Надолго? — поинтересовался.

— Навсегда! Домой! В родные Пенаты! — с пафосом воскликнул Лешка. — Надоело! Отец, сам знаешь, заболел. Кто печку топить будет. Мать-сердечница.

Аркаша, отчим Лехи, воспитавший его с семи лет, как-то быстро начал тускнеть, худеть. За зиму скинул килограммов десять. Мать Лехи Ида силком повезла его в город. Анализы сдавать он отказался. А когда горлом кровь пошла — всем все стало ясно.

— Помирает, батя. — Леха покачал аккуратно остриженной головой. — Кранты. Не выберется.

— Я говорю, все там будем. — Подтвердил Халимон.

Снова выпили. Халимону было достаточно. Он поднялся еще потому, как из дверей магазина выходила Надя с бутылкой водки. Монна Лиза недовольно заблеяла — трава у канавы ей понравилась. Халимон выровнил шаг за Надей, таща за собой упиравшуюся козу…

— Надюха, может, дойдем с тобой до заброшенных складов. А? Я весь, как огурец, мытый и покрашенный.

— Дурак ты крашенный. — Беззлобно вздохнула Надя. — И что ты такой всю жизнь озабоченный?..

— Да я не всю жизнь. А только сейчас. Я ого-го какой был!.. Я, можно сказать, знаток женской натуры…

— Знаток! Как же тебя угораздило на Синепупой своей жениться?

— Я говорю, это не я, она сама… Я говорю, бросила меня в койку, и в первую неделю чуть до инфаркта не довела. Ну, без остановки… Фурия! И давай, и давай… У нее эта была… нимфомания, болезнь половая такая…

— Как это?

— Потребность в половой страсти большая.

— Так это она тебя заразила? — догадалась Надя.

— А кто же … Деньги начал копить. — Сообщил он доверительно в следующий момент.

— На что?

— На женщину. Резиновую.

— Гос-пы-ди! — воскликнула Надя громко.

— Так никто не дает! А эта будет безотказная. И так можно, и эдак… — размечтался Халимон.

— Ага. Маргарином запасись. — Съязвила Надя.

И все-таки слова Халимона не давали ей покоя. Халимындра болела неуемной половой страстью! А ничего такого она за ней не замечала. Ведь и дураку было ясно, что любому мужику она предпочитала рюмку с самокатом.

Все-таки фантазер, ты, Халимон, неуемный!

Аля Хромова стояла у собачьей будки с банкой в руке, и кистью золотом выводила на вершине конуры знак доллара. Этих денежных знаков, она сроду в руках не держала, и потому получался он у нее не ахти как.

Бакс, склонив голову, смотрел на хозяйку и, вероятно, думал о том, что она рисует какую-то странную кость. Нет, чтобы принести из магазину шикарную, большую, говяжью.

— Красиво? — поинтересовалась она у Нади. — Раз не водятся у нас баксы — нарисуем. По фен-шую так надо. — Объяснила Аля. — По телевизору видала.

— А-а… — протянула Надя. — А ты давай, Халимон, давай, не примазывайся…

Халимон развернул Монну Лизу и пошагал обратной дорогой.

Новость

Здешнее лето кончается быстро. Запунцевели листья грабов. Небо опустилось еще ниже. Вместо солнышка светились в палисадах куртины яркой календулы. Календулы в этих местах было много. Обильно политая дождями, ветет она пышно, радостно, до самых заморозков. Женщины употребляли ее от расстроенной алкоголем печени. Вместо чая. А Любаня Продуманная вообще решила, что на чае надо экономить. Надя мнения была другого. Она пропагандировала зеленый чай, помогавший от той же беды. Но календулу заваривала и себе и Вовушке. Последний раз с братом они выпивали по поводу хорошей новости. Беременность Вовкиной шмары закончилась выкидышем… которого не было. Оказалось, она обманула Вовку, представившись беременной. А Вовка не будь дураком да и посетил ее гинеколога. Вышел он оттуда обалдевший, потому что прояснил — у нее детей просто быть не может, так как матка ее детская, а это не лечится.

Была и еще новость. Вовка в интернете познакомился с русской немкой из Кельна. Неподалеку от Кельна жила и старшая сестра его Наташа. Роман стремительно развивался. Настя готова была приехать к нему познакомиться поближе. В городе у нее проживали материны подруги и дальние родственники.

— Вот и натешился. — Не нарадовалась Надя. — Может, теперь от Шмары избавимся.

Гиннес и бартолетовы железки

В медпункт приехали врачи — гинеколог и терапевт. По плану. А Татьяна забыла накануне повесить объявление на доску у Красного магазина. И теперь она, запыхавшись, летала по улицам и стучала во все двери и окна.

— Приходите, тетя Аля. Поскорее. Терапевт и гинеколог. По плану.

— К гинекологу бы надо.

— Такой доктор, чудо! Красавец молодой! ИванАлександрович.

— Что!? — изумилась Хроменчиха. — Мужик, что ли? Нет, к мужику я не пойду.

— Он же доктор, теть Аль!

— Он мужик. А я привыкла в темноте с мужиками иметь дело.

— Может, кому надо, а? Теть Аль, будь другом, позвони. У тебя же телефон. Еще кому-нибудь позвони.

Бабы, как одна, отказывались от помощи молодого гинеколога, хотя считали, что мужчина, несомненно, лучше женщины в этом деле разбирается. Доктор, расположившись у гинекологического кресла, скучая, пил чай, намазывал деревенскую сметану на теплый душистый хлеб. Причмокивал. Давно ему не было так вкусно.

А за фельдшерским столом, в другом кабинете, принимала терапевт — его жена — хорошенькая, молоденькая, похожая на русскую матрешечку. Ей было не до чая. Очередные пациенты уже ожидали на лавочке, хотя накрапывал дождь и дул пронзительный ветер.

Из магазина, как всегда не торопясь, а куда торопиться в 84 годочка — разве только на кладбище, — но нет, туда баба Дуся пока не желала, возвращалась она привычным путем к дому. Была она женщина не изработанная. Жизнь ее сложилась, прямо сказать, счастливо. И муж, и дети, и внуки, а теперь уже правнуки всегда радовали. Бабе Дусе можно было только завидовать.

Эту тему обсуждали в деревне довольно часто — вот повезло, так повезло. Ни одного урода в семье, ни одного пьяницы и двоечника — все дети золотые, а один даже священник. Правда, далеко от родителей живет. За что простецким старикам такая жизненная благодать? И насчет деньжат все путем. Накоплено немало. Хранили они свои трудовые и подаренные заботливыми детьми денежки в стеклянных банках, поскольку погода здесь сыромерзкая. Только этим банкам и доверяли. В долг никому не давали, с односельчанами держались строго, с достоинством. Компаний не водили, жили обособленно. Хозяйство — куры. Зато какие! Породистые, яйценосные. Вот поэтому и яички бабы Дусины были лучшими.

Баба Дуся одевалась чистенько, по моде пятидесятых своих любимых годов. И сейчас на ней было светло-серое пальто с английским воротником и большими пуговицами. Голова покрыта цветной косынкой. Это была самая стройная старуха на всю деревню. Спина у нее была прямая, и сроду не знала она, что такое остеохондроз. В руках, как обычно, баба Дуся несла пакеты с продуктами. Два. Для равновесия. Она интуитивно все делала правильно.

У медпункта, она приостановилась. Массовое скопление людей вызывает любопытство старух в любом возрасте.

— Что это сегодня? — поинтересовалась она.

— Очередь. Врачи приехали.

— Кто крайний? — баба Дуся долго не думала. Она смолоду была активисткой и не пропускала ни одного интересного мероприятия.

— Баб Дуся, тебе к терапевту или к гинекологу?

— У терапевта я в прошлом месяце была. А у гинеколога уже как пять лет не получается.

— Ну, тогда иди без очереди. Старикам везде у нас дорога. И почет. — Сострил Ваня Чибис. Очень кстати ему было легкие свои послушать. Не ехать же за этим в город. Билет в один конец 42 рубля. Ваня экономил каждую копейку, поскольку до пенсии дожить ему оставалось еще три года. Старший сын помогал немного. А сигареты ему стала покупать любимая женщина Тамара. Не женщина-царица.

В деревне судачили. Да, повезло Чибису с Томкой. Он же не Вака, чтоб по дворам ходить с топором или лопатой. У него свой огород, улья опять же, птица. Но этого натурального хозяйства ничтожно мало, чтобы здоровому мужику выжить. А чем радовать себя и дорогих людей? Денег ни шиша не было. И не у него одного.

— Ладно. Я тогда сбегаю домой за яичками. — Сказала баба Дуся.

— Зачем? Бесплатный прием.

— А все одно, доктору будет приятно.

Очередь молчаливо согласилась.

Баба Дуся вскоре появилась с корзинкой, наполненной своими знаменитыми яйцами кучинских юбилейных кур. Доктор встретил ее ласково. Он был симпатичный молодой человек, и олицетворял собою только позитив.

— Сколько лет, бабушка?

— 84 годочек разменяла.

— А я бы больше 60 не дал. Вы же просто красотка. У вас же даже морщин почти нет. И стройна, как березка.

Баба Дуся давно не слыхивала мужских комплиментов. Ей было приятно поговорить с молодым человеком.

— Может, вы с собой что-то особое делаете? Поделитесь секретом.

— Детским кремом всегда лицо мажу. С ланолином который. — Вспомнила она.

— А гинекологические заболевания какие-нибудь были?

— Нет, бог отвел. Только роды.

— И сколько?

— Четверо.

Доктор все аккуратно записал в карточку.

— Да, замечательно.

Баба Дуся не без труда, с помощью докторской мужской силы взгромоздилась в кресло. Лицо ее порозовела, глаза засветились. Она вспомнила молодость.

— А сейчас жалобы есть?

— Какие-такие жалобы, сынок? Только на деда. Рано он оставил меня без женской радости.

— Помер что ли твой дед?

— Да нет, не помер. Типун тебе на язык. Позабыл, как это делается в прошлом годе, вот и все.

— Ты это дело имеешь ввиду? — Не поверил доктор.

— Ну, да… А я б еще не против…

Доктор от изумления уронил на пол гинекологическое зеркало.

— Да у тебя, баба Дуся, как у девочки… В этом месте-то. Тебе на Гиннеса надо пойти.

— Нет. Я теперь уже ни к кому другому за энтим делом не пойду. Ни к какому Гиннесу. Доживу и так.

Уже взявшись за ручку двери, она вдруг приостановилась.

— Сынок! Я ведь свой секрет вспомнила. Я это место-то, что ты сказал… всю жизню глиной смазываю. Помогает! От дурного запаху, от зудения… Дед мой, так и говорил… как девочка…

На что доктор сказал, подняв вверх указательный палец, не бабе Дусе, а скорее самому себе загадочные слова:

— Бартолетовы железки!

Детдомовская статистика

И все же Татьяна придумала, как купить красную машину и уйти от матери. Это было озарение, вспышка в ее голове. Она исписала цифрами уже второй листок, и все у нее сходилось, как нельзя лучше. Она же знала, знала, что за это деньги платят. Почему же отказываться?

Уже утром она явилась в городской отдел опеки. Начальником отдела была Оксана Юрьевна, молодая, холодная девица, с чувственными, как малороссийские гоголевские вареники губами.

— Хочу деток на опеку принять. Четверых. Девочек. — Радостно выпалила Татьяна. Она искренне думала, что уже осчастливила, всех чиновников, и саму Оксану Юрьевну и тех четверых бедняжек, не знающих о ее благодеянии.

Вообще она любила выглядеть для людей хорошенькой и пригоженькой, как девочка в детстве. Ей нравилось, чтоб ею любовались и хвалили. Вся ее пышная ухоженная внешность словно говорила: «Кто похвалит меня лучше всех, тот получит сладкую конфету».

Оксана смотрела на нее с нескрываемым удивлением.

— Почему четверых? Может, пока одну, попробовать? Вы хоть представляете, что это такое?! — стараясь скрыть раздражение, вкладывая в свои слова особый контекст, проговорила чиновница.

— Да. У меня же двое своих. Я же… мама со стажем.

— Но это совсем другое. Вы хотите взять в свой дом чужих неблагополучных детей! Не-бла-го-по-луч-ных… Они далеко не ангелы…

— Чужие дети могут стать своими! — Рекламным слогоном ответила новоявленная оптимистка. И с облегчением вздохнула, словно главное дело сделано. Масличные глаза ее при этом повлажнели. Она искренне верила в свой успех.

— Вас не смущает, что это будут дети с задержкой в развитии?

— Но не дебилы же… — не сдавалась кандидатка. — У нас полдеревни с отставанием в развитии. Живут.

— С ними нужно много заниматься. Создавать им особые условия. Мы же контролируем. Будем контролировать.

Татьяна стала убедительно описывать свои возможности — медицинского работника. И дом у них большой. И мать с отцом в силе. Корова, двух поросят всегда держат. Куры. Индоутки. Детям будет очень хорошо.

Оксана уже давно устала от этого наивного родительского приема. Все они хвалят себя и свои условия, свои физические и нравственные возможности преувеличивают. А потом будут лупить этих деток, и орать на них матерно. Впрочем, она была совершенно равнодушна и к детям, которые проходили через ее руки, и тем более к тем взрослым недоумкам, которые ради каких-то жалких денег покупали в мешке бешеного котенка. На долгие годы. В милосердие циничная молодка, сама не раз обманутая в своих женских надеждах, не верила. Что-то подсказывало ей, что давать детей этой вполне благополучной мамаше нельзя. Но она не имела права отказать сразу.

— Насчет девочек сложно. Их мало. Быстро разбирают. — Оксана попыталась склонить ее в нужную сторону. Мальчишек, действительно, в детских домах пруд пруди. В детдоме статистика другая. — У нас на праздниках в детских домах девчонки не сидят в сторонке. И у мальчишек они нарасхват.

— Нет. Лучше я подожду. Мне только девочек.

— А почему не хотите мальчиков?

Татьянин язык опять же не повернулся сказать, что мальчиков она не любит. Насмотрелась на деревенских пацанов. Пьяницы и хулиганы.

— Сразу четверых девочек подобрать невозможно. Это я вам ответственно говорю.

— Ну, тогда по одной… остальных буду ждать.

Когда надо она умела быть упрямой.

Когда дверь закрылась, Оксана вздохнула с облегчением.

Изгнание Шмары

— Е…бать-колотить! — Это была любимая Надина присказка.

Жить так больше невозможно. Нет. Прибью я ее сейчас, и все.

Надя свесила ноги с кровати.

С дивана донесся слабый стон. Это проснулась Вовкина Шмара, связанная с вечера по рукам и ногам.

— Теть Надь, это что? — вскричала она, обнаружив себя в таком состоянии. — Пить… Голова болит…

— А меня это не касается. — Раздельно проговорила Надя. — Проснулась? Сейчас участкового вызываю. Хватит. Намаялись с тобой.

Шмара, звали ее Тонькой, извивалась всем своим худым малопривлекательным телом и шипела, словно пришпиленная рогатиной змея.

— Скинем тебя сейчас участковому, как куль с говном. И знать больше не хочу.

— За что? — не могла вспомнить Тонька, с трудом сглатывая слюну. Сушняк давил ее, как цепь собаку.

— За то, что ты сука, паскуда. Ты как бросилась с ножом на моего сына? Как? В тюрьму снова захотелось. Я тебя и сдам сейчас.

— Я? — изумилась Тонька, тараща оловянные глаза на гневную свекровь. — Я?.. На Вововчку моего… любимого… Где он? Во-ва!

— На Вовочку. На Вовочку. Уехал он от тебя навсегда. В Анжерку вернулся. Летит сейчас в самолете. — Подтвердил Вовушка. — Ну, и тварь ты. Все. Нам такая невестка не нужна.

— Развяжите.

— Не развяжу. Захотела!

— Обоссусь сейчас. — Постращала Тонька.

— Щас я тебя с дивана скину. На полу, валяй. Сама вытирать будешь.

— Ой, ой, ей, мама дорогая… — Не унималась Тонька. — Все осознала. Готова сотрудничать. Развяжите. Где Вовка?

— Ты не поняла? Улетел Вовка в Анжерку. Сбежал от тебя. Вовки у тебя больше нет. Зачем ты ему нужна — сидячая, алкоголичка, бездетная ко всему … Кому ты нужна бездетная?

Это был удар ниже пояса.

Тонька поперхнулась, закашлялась.

— Я могу. Я рожу.

— Опять врешь. У тебя детская матка. Врач нам все рассказал.

— Мы из детдома возьмем… Берут же люди.

— Не нужен мне из детдома… кот в мешке. Мне внуки нужны. Мои. Здоровые. Красивые. А не потомки алкоголиков и наркоманов.

Вовушка разрезал путы ножом, ловко повертел его в пальцах, намекая на ближайшую для Тоньки неблагоприятную перспективу.

— Вот тебе сто рублей, до бабки твоей доехать хватит. Иди. И побыстрей. А заявление я на тебя все же напишу. На всякий случай. Если попытаешься приставать к сыну, открою дело. Свидетели у нас есть.

Тонька выглядела довольно жалко. Но сотку словила на лету. Выпрыгнув из двери дома, тут же присела под верандой. Отряхнулась, и пошла к калитке, вихляя тощим задом, и отбрасывая с лица русые волосы. Выражение всегда тусклого лица ее теперь было даже задорным — погодите у меня, еще не все потеряно!

С крыльца соседнего дома на нее плотоядно взирал Халимон.

Надя, глядя в окно на удалявшуюся Шмару, думала: «И, слава богу. Нет у них детей. Отвел Боженька, спасибо». Вовке 27 лет, пора бы уже обзавестись. Но от кого? Как и каждая мать, она мечтала о хорошей семье для сына, единственного, любимого.

Впрочем, первый ребенок Нади умер трехмесячным. Как это произошло? Почему? На эти вопросы судьба не ответила.

Пашка

Родила она легко, не маялась. Виктор, когда родился ребенок, а было это еще до отъезда в Саратовскую область, был счастлив. Мальчишка родился здоровенький, и ничего не предвещало болезни. На второй день, рано утром, еще до обхода, вдруг в проеме окна появилась шахта башенного крана и широко улыбающийся Виктор, постучал в больничное окно. Больничные бабенки всполошились.

— Чей это мужик-то?

— Мой. — Ответила Надя с тихой радостью в груди. Она встала и открыла окно.

Виктор выгрузил пакеты, перешагнул через подоконник в палату, махнул рукой крановщику, и кабина поползла вниз.

— Поздравляю вас, бабоньки! — Он был слегка навеселе.

В пакетах находились фрукты, коньяк и все что полагается для праздника.

— Праздничаем!

Острый апельсиновый аромат переборол запах больницы. Медсестра, конечно, выставила счастливого отца, но в палатах целый день обсуждали выходку счастливого папаши.

Виктор долго еще стоял внизу, дожидался, когда Надя откроет окно после кормления ребенка.

— Как назовем?

— Пашкой.

Любаня

И хоть звалась Любаня Продуманной, дела ее шли плохо. Вообщем и никаких дел не было, одни неприятности. Забеременела Ирка, дочка. А зять, как обухом по голове:

— Короче, теща, мы вот сейчас родим второго. И на материнский капитал выкупим у тебя дом.

— Как это? — не поняла Любаня.

— Ну, дадим тебе денег, и ты освободишь нам помещение.

— Это мой дом. — Несколько неуверенно сказала Любаня.

— Был твой, будет наш, семейный с твоей дочерью. Тут же дочь твоя и внук прописан. А еще один родится. Понимаешь?

— Нет. — Честно призналась Любаня.

— Потом поймешь. — Успокоил зять.

Любаня выскочила из дверей, как ошпаренная, побежала к Наде. Поплакать Любаня любила, пожаловаться всегда есть на что, но тут другое дело.

— Как же это так, Надюха? А я куда? Куда я пойду?

— В голову не бери. Мирон твой скотина еще та. Вовка почему перестал с ним дружить? Раскусил. Он на подлость способный. Но не отчаивайся. Не соглашайся и все. Мало ли что они хотят.

— Молодежь — всегда хозяева жизни. — Сделал вывод Вовушка.

Второй приезд

Виктория приехала в деревню неожиданно, уже в сентябре. В библиотеке Людки не было, где она живет, Вика не знала, а телефон Людкин находился вне зоны действия. И она сама пошла в дом за линией, надеясь застать там Надю.

Надежда и Любаня Продуманная сидели за столом. Густо пахло борщом с перцем и чесноком, с поджаркой на сале. Посредине красовалась водка под названием «Добренькая». Огурчики в пупырышках. Помидорчики всякие — большие и маленькие. Перья лука отливали изумрудной зеленью.

Виктория втянула носом знакомые и волнующие ароматы.

— Здравствуйте. Какой чудесный натюрморт. Стол, достойный кисти хорошего художника.

Любаня не знала, что такое натюрморт, но спросить гостью постеснялась. Надежда пригласила Викторию за стол.

— Решились, значит? Покупать дом будете?

— Кажется, решилась. Одна загвоздка — денег у меня нет! Осталось квартиру продать. А это, оказывается, сложно.

— Ну, давайте, за успех! — радостно подхватила Любаня. — У нас тут отлично. Просто курортные места. — Любаня говорила это совершенно искренне. Она любила это местечко, ее привезли сюда в детстве — другого она не знала. Больше чем три дня ночевать в другом месте она не могла.

— Мне понравилось. Деревья красивые. Много деревьев, воздуха. А помидорчики домашние какие… — Виктория искренне радовалась предстоящей жизни в деревне.

Любаня едва не ляпнула, что помидорчики из магазина, но Надежда вовремя ткнула ее коленкой.

Надежда хвалить не стала. Претило ей все это. У нее было свое мнение. Но не говорить же его покупательнице! А Любаня не унималась. Она рассказала, что деревня при немцах называлась Зеленая поляна и была одним прекрасным садом. Озера были полны рыбы. А лещи здесь какие! Грибов в лесу полно. Черники. А еще орехов. Фундук. Лещина по-нашему. Яблоки, груши разных сортов. Еще в деревне есть детский сад, баня и почта, где они получают пенсию. Народу немало.

Виктория после двух рюмок вынула метр и стала замерять простенки, записывая цифры в книжку. Внимательно изучила проводку, трубы.

— Работы здесь много. — Сделала она вывод. — Даже не знаю, сколько придется вкладывать. Ну, а умельцы есть? Способные на хороший ремонт? Ну, не евро. Евро здесь ни к чему. Все-таки дом деревенский. Просто и хорошо надо сделать. Или из города приглашать?

— Есть один. Лешка Харитонов. Сосед ваш — вон их дом на задах огорода. Он все и сделает. Зачем из города? Городские и деньги большие запросят. — Рассуждала еще вполне трезвая Любаня. Не зря она звалась Продуманной.

— Ну, до этого еще далеко. Может, кто-то вперед меня этот дом купит. Завтра приедет с деньгами и купит. А я ведь не могу даже авансировать.

— Пути Господни неисповедимы. — Вздохнула Любаня, ведь и сама она по этим путям гуляла вслепую.

— А вы, как решились на деревню? Образованная, вижу, женщина… — все же полюбопытствовала Надежда.

— Устала. — Коротко сказала гостья. — На пенсию вышла. Покоя хочется, красоты. Вот продам свою квартиру в Калининграде… У меня хорошая квартира на берегу Верхнего озера… и куплю этот дом… и квартиру в Черняховске.

Любаня позавидовала.

— И квартирка и домик. Уютная жизнь.

— Ну, да. Домик в деревне. Сейчас это модно. — Виктория стала рассказывать, что москвичи тоже рванули в деревню. Дышать нечем совсем в этой Москве. А что такое Рублевка? Богатая деревня.

— А насчет ремонта — это у кого какая фантазия. У нас у всех теперь есть желание евроремонт сделать. И делают. Окна-то почти все уже поменяли. Двери металлические почти у всех стоят.

— Я заметила.

— У нас тут своя Рублевка. Сразу богатые дома видно. — Заметила Любаня. — А что? Чем Сушкины дома не рублевские?

Надя пожала плечами.

— За деньги любой каприз нынче.

— Ну, девочки, автобус скоро. Скажите Людмиле, чтобы готовила документы. А я еще приеду. А пока деревню покажите, что ли…

Надя завернула в пакетик для Вики свои знаменитые пироги.

— Перекусите. Вкуснятина! Дорога до Калининграда длинная. Еще только к вечеру доберетесь.

Они дружно вышли из дома, и пошли через железку. На остановке пока было пусто. Дневным рейсом поселяне выскакивали в город по коротким делам — купить в аптеке лекарства или отдать ко времени документ.

— А церковь есть в деревне? — поинтересовалась Вика, выискивая глазами, хотя бы шпиль старой немецкой кирхи.

— Церковь у нас в Загорске. А здесь была немецкая кирха. В центре, у магазинов. Как в школу идти. — Пояснила Любаня.

— Была да сплыла. Раскурочили. На кирпичи разобрали. — Уточнила Надя.

— А красивая была! Мы в детстве играли там. Много интересного чего там было. Целехонькая после войны стояла. А витражи какие-прелесть. Я даже клад нашла в стенке. Ну, а потом уже в девяностые руководитель у нас такой был Шиловонин старший — вот он и раскурочил.

— Нормальные мужики, говорят, просили его. Не разрушайте. Продайте нам, мы там производство, сделаем. Пекарню свою, например. Разве плохо? В церкви всегда пекли хлеб. Рабочие места создадим. Хоть пять — шесть человек в деревне будут работать.

— Человеческая алачность. — Сделала вывод Любаня, слушая рассуждения подруги. — И что интересно. Почти вся семья после, как разрушили, кирху… померла. Сначала жена Шиловонина. Потом он, тоже ни с того ни с сего. А потом и сынок. А сынок у них хороший был человек. Настоящий хозяин. Порядок при нем был. Можно было придти, посоветоваться. Ну, он как староста, все знал, и производство, и людей. Ну, чистый психолог. Держал людей в кулаке.

— Значит, трое… сразу после?.. — уточнила изумленная Вика. — Это же карма. Наказание за грех.

— И мы так считаем. — Поддержала Любаня. — А второй сынок пока жив, жив… слава Богу. Дай бог, чтоб сын не отвечал за отца.

— Еще как отвечает. Если не постарается исправить грехи отца. — Сказала Вика со знанием дела.

— А вы в этом деле разбираетесь? — поинтересовалась Надя.

— Ну, да. Я — психолог. Социальный педагог. Ну, и увлекаюсь… новыми, то есть старыми знаниями — астрологией, парапсихологией, экстросенсорикой…

Надежда с Любаней моментально исполнились уважением к гостье. Это было для них ново. Они посадили Вику в автобус. Помахали рукой. Когда автобус скрылся, Надя, наконец, выдохнула.

— Слава-те, яйца!

Вот он, второй шажок к родному дому.

Воспомнить…

Надя сидела на кухне Али Хромовой. Початая бутылка водки, индоутка с черносливом в брюхе — Валино творенье из духовки — натуральная вкуснятина! И поесть ведь так, с удовольствием и пользой можно только в деревне.

— Ну, и как? И что дальше? — спрашивала Аля, суетливо озираясь в своих обширных кухонных владениях — не забыть на стол поставить моченых яблочек. Они под водочку чудо, как хороши. Антоновка…

— Да садись уже… Городок этот назывался Адкарск, Саратовской области. Где родилась певица Валерия…

— Ну, знаю Валерию. Ту, что муж бил?

— Ну, да… вот и приехали мы туда, к его родителям. Мне 19 лет. Первого ребенка уже похоронили в Анжерке. И в постели не очень получалось. Витя сделал свое дело, а я к нему как равнодушная … Обижался, и говорит, мол, ты бесчувственная… А какая я должна быть?

— Он же у тебя первый был. А ты еще, как женщина не созрела.

— Так-то оно так. Как я теперь понимаю сама. А он говорит, ты больная или бесчувственная.

Обе они, придя ко склону лет, знали, что мужчины существа непостижимые — глупые до безобразия, там, где все ясно и понятно.

— И дальше?

— А у соседки Тайки живот стал расти. А муж ее бездетный, это все знали, операцию перенес. А мой и забегал туда! Тайка пышная девка, белокурая.

— Ясно, как день!

— Тайке тридцатник, ему тридцать три — они в самом соку, а я дура — никакая в постели!

— Ну?

— Ну, и родила Тайка мальчишку. Он все туда бегает, а меня по семь раз в ночь ругает — ты никакая! Не женщина. Я написала тогда письмо домой в Сибирь, мамке. «Здесь речка рядом есть, Медведица, называется, если, мама, вы не заберете меня отсюда, так и знайте, в мае, вместе с Маринкой, дочкой, утоплюсь. Сил моих больше нет, быть здесь замужем».

Щедрая Аля налила водочки в маленькие хрустальные рюмочки, подаренные при выходе на пенсию. Подрезала колбаски и сыру.

— Ну, и?..

— Раннее утро, стучат. Свекровь открывает. Моя мамка с Вовушкой на пороге. Забрали!

Вихрь

Однако прошел дождливый октябрь, теплых и солнечных дней в нем было мало. Виктория не появлялась. Правда, звонила. Ее «прекрасная» двухкомнатная квартира, обновленная легким косметическим ремонтом, на берегу городского озера, набережная которого реконструировалось во славу и на деньги жены президента, выросшей, как раз неподалеку — не продавалась. Почему? Она не понимала. То ли вторая волна кризиса. Вернее, очередная, а какая по счету… народ сбился считать. Или мода на «серый ключ», на «все включено» — русская мечта.

Риэлтеры подтвердили ее догадки.

— Представляете… Десять квартир вторичного жилья показываем. В хороших районах. А одиннадцатую они покупают у черта на куличках «серым ключом». Говорят, легче ремонтировать, по-своему можно сделать. А главное — современный архитектурный проект включает в себя и благоустроенный двор, и ограждение, и гаражи. И даже магазины и офисы. Все как у белых людей.

Да, запросы у людей изменились. Но каждому свое…

Она жила и в роскоши, и в бедности, и в простой советской действительности. Но все это за спиной. А жаль. И там было много, о чем она вспоминала с сердечной радостью. И радость эта приходилась как раз не безденежье. Оно замечательно компенсировалось молодой силой, красотой, талантом. Сейчас же она хотела создать для себя и двух своих детей — один из них был приемышем, маленький рай. В том смысле, в каком представлялся он ей самой. Очень скромном.

В ожидании этого рая — она каждый день вооружалась журналами, в которых с легкостью описывались приемы создания загородной красоты. Она часами сидела в интернете, набираясь знаний, присматривая лучшие для себя варианты превращения своего будущего садового участка. Она уже создала длинные списки необходимых покупок: пластмассовые стулья и стол, шезлонг, мангал, огромные кашпо, садовые светильники и многое другое, что услаждает уставший взгляд горожанина. В ее воображении этот участок был уже обустроен. Ее не смущало отсутствие сарая, забора, туалета — она намеревалась все это сделать собственными силами. И не стандартно.

В один из редких погожих дней конца октября, когда на улице было теплее, чем в доме, Вовушка решил сбегать в магазин за бутылочкой. Согреться. Дом из экономии до сих пор не протапливали, дров почти не осталось. Надежда жила надеждой на скорый отъезд. Посреди двора валялись несколько шпал от хозяйского сарая. Накануне Надя просила Ваку распилить оставшиеся шпалы и жерди, которые притащил на своем тракторе по доброте душевной Халимон летом. Ну, на месяц топлива хватит, а там видно будет.

Вовушке последнее время нравилось пить в одиночку. На сердце становилось теплее и спокойнее. Пустые разговоры с Вакой или Халимоном о полном таинственных дырочек теле резиновой бабы ему давно надоели. О женщинах он не думал вовсе. А одному хорошо. В голову мысли идут о родном доме. Дом рубленый деревянный, в огороде три кедрача. Рыжие беличьи хвосты так и сверкают на солнце, если поднять голову вверх. Тоскливо-сладкие мысли.

Нет, в теплую реку детства дважды не войдешь. Ах, где те знойные вечера беспечальной юности? Неумелые поцелуи девчонок-хохотушек, в кустах акации в городском саду? Томительные до задыхания жаркие объятья зрелых сильных женщин? Обидно, как скоро прошла жизнь, а он воспользоваться ее дарами не успел.

Вовушка купил перцовку в красном магазине, кусок голландского без дырок сыра, армянский, полюбившийся ему здесь лаваш, и тут же намеревался отправиться домой. Ему не терпелось выпить и закусить, пока сестра удалилась к очередной подружке.

Мини — пирушки имели место каждый день и едва ль не в каждом доме. Они не требовали повода, а только состояния души.

Сестра стала нервной, язвительной. И разговоры одни и те же — об отъезде. А он думал, много думал… Что хорошего его ждет в Анжерке, если Надя не возьмет его с собой к Славке? Разве нужен он Славке — чужой человек. Он и раньше терпел его едва. У них были серьезные разногласия по многим предметам. Выпивка, правда, соединяла, и одновременно разъединяла их. Ради Нади Вовушка терпел. А куда он пойдет? Семьи нет, дома нет — прожил жизнь зряшную, бесполезную. Кто над гробом его заплачет, только опять же Надя. Он стал подумывать о Доме старости, но сомневался: возьмут ли его туда с маленькой пенсией? Как так получилось, что итог жизни вот такой жалкий — безденежный, бездетный, бездомный?

Погода на улице резко испортилась. Неожиданно, как часто бывает в этих местах, исчезло солнце. Это явление было хорошо известно жителям «курортных мест». Небо — низкая огромная свинцовая лава. Удивило Вовушку другое — звук ветра, прерывистой и длинный, громкий и устрашающий… Он остановился, чтобы оглядеться — откуда идет этот звук. И вдруг как будто его кто толкнул, толкнул и потянул в сторону. Он почти побежал, движимый скоростью ветра и ужасом… Потом его завертело и бросило на землю… Очнулся он, когда услышал голоса людей. Над ним стояли Вака и его Люська.

— Живой?

Вовушка ничего не понимал. Из пакета лилась жидкость, с резким отвратительным сейчас запахом, — он оказался у него под головой. Вовушка попытался встать, но не смог. Жуткая боль где-то в бедре, рядом с промежностью, заставила высыпаться искры из глаз.

Вдруг где-то поблизости раздался пронзительный и тонкий женский крик, почти визг. Из дверей красного магазина выбежали женщины.

— Что за черт?!

На асфальте лежала женщина. Пожилая. Она, как и Вовушка несколько минут назад вышла из магазина. И ее, так же как Вовушка завертел и бросил наземь вихрь.

Все засуетились, стали вызывать «скорую» из города. Вака побежал за фельдшерицей. Татьяна, на счастье, оказалась на месте.

— Кажется, шейка бедра сломана. — Вынесла свой вердикт Татьяна, осмотрев Вовушку.

Вторая женщина оказалась свекровью Али Хромовой. Диагноз был тем же. «Скорая» забрала обоих в больницу.

Возвращение

Через год Виктор приехал к Наде, в Анджерку. Пышная Тайка рога ему наставила. А его это сын или кого другого осталось загадкой. Он затосковал о Наде и дочке, понял, что дурак был, что-то не так делал, требовал от юной жены того, что не имел права требовать. Покаялся. Вся Надина родина настаивала: Надя прости. И она простила.

Но постель их осталась на всю жизнь холодной.

Позже Надя изменяла ему, потихоньку, желая той простой бабьей радости, которой почему-то была лишена в замужестве. Он тоже не был ей верен, по той простой причине, что был мужиком, и имел свое законное право применить себя. Не пропадать же мужчине в соку. Но для дома он оставался добытчиком и хозяином. Надю, свою куколку, которая в последствие заматерела, и стала статной, красивой женщиной он любил искренне. Но это была не плотская любовь, а какая-то совсем другая. Скорее, небесная, чем земная.

Мать звонила ему из Аткарска: «Ну, и как там твоя селедка?».

Ей бы и в голову не пришло, что Надя превратилась из худой селедки в прекрасную деликатесную рыбку, которую жаждали многие мужчины Анжерки.

Дюймовочка

После того, как исчезла Шмара, у Вовки пропал интерес к возвращению в родные Пенаты. У него появилась новая мечта-идея.

— Мама, неплохо бы мне уехать в Германию. Настя живет недалеко от Наташи. Может, я бы на ней женился. Ну, если, получится.

Надя понимала сына, конечно, неплохо бы устроить его рядом с дочкой. Тогда уже можно уезжать домой из этих «курортных мест» со спокойным сердцем. А сейчас сердце ее было неспокойно. Наверное, с женитьбой на Насте, закончилась бы для Вовки череда неудач, которая началась со дня приезда сюда. Вот ведь не послушались отца, а он говорил: «На месте и камень мхом обрастает». И про чужбину он говорил. Человек был умный. И отъезд в чужие пределы понимал, как предательство родной земли. Надя с годами поняла, что на чужбину уезжать должны только самые сильные, самые ловкие, самые талантливые. А Вовка у нее кто? Просто хороший, честный парень. Талантов никаких за ним ни водится. Разве, что хорош собой. Вот этого не отнимешь. А дома бы в шахту работать пошел. Бригадиром бы стал, мастером. А если б горный техникум закончил… почему бы не закончил, при его трудолюбии?… Инженером бы стал. Шахтеры сейчас вон какие деньги получают. И главное, честные.

Наташа, дочка, дело другое. Она за мужем поехала на чужбину. И опять же, Надя поняла, что стремление «поближе к Германии, поближе к детям» всего лишь иллюзия, на крючок которой попали многие не только из этой деревни. А часто ли она была в Германии? Два разочка всего. Дети ее живут хорошо, приспособились. Посмотрела, порадовалась. И что ей до немецкой благодати, когда она сидит как пес, привязанный к холодной грязной конуре этой не ее, не родной жизни? Уезжать надо, возвращаться в Анжерку. А Вовка пусть сам решает.

— Ну, так давай, зови ее в Черняховск. Настю эту.

Настя не заставила себя долго ждать — уже через неделю, Вовка встретил ее на автовокзале в Черняховске. Она не спешила выйти из бусика, смотрела в окно на высокого парня, который держал в руке букет. Она знала его лицо по фотографии в интернете. Помнила эти ясные синие глаза. Но то, что она увидела живьем — поразило ее. Вовка был писаным красавцем. Этакий русский Лель. Натуральный блондин с широкой обаятельной улыбкой. Сердце Насти не раз екнула — она не просто себя красавицей не считала, она знала все свои недостатки и ненавидела их. Что же будет? Она постаралась стряхнуть с себя волнение, и мысленно перекрестившись, вышла из автобуса.

Вовка увидел перед собой не то девушку — не то женщину коротышку, фигурка которой была весьма угловата и грозила в будущем превратиться в прямоугольник, напоминающий прикроватную тумбочку. Сама голова и лицо ее были несоразмерно широкими по отношению к этой низкой фигурке. Но совершенно замечательными были длинные зеленые глаза на этом лице, и неожиданная улыбка, приоткрывшая ряд белых крепких зубов с широкой, как у молодой Пугачевой расщелиной посредине.

Ему и в голову не могло придти, что отныне он будет делать все, чтобы не померкло сияние в этих глазах, которое он увидел в первую секунду встречи.

А он-то, он, был уверен в том, что не достоин благодати или чуда!

Они неловко обнялись. При этом в Насте все кричало: это он, он, он! У Насти были сладкие духи, так что у Вовки закружилась голова, он успел также заметить, одета она дорого и модно. Он взял ее нетяжелую сумку.

— Пойдем Дюймовочка!

Они пошли неспешно по дороге, к квартире, которую Вовка снял после разбега со Шмарой. Ему почему-то было ясно, что теперь они с Настей будут идти вот так вдвоем. Всегда. Во всяком случае, долго.

Они пустились в долгий жизненный путь без посоха и сумы, не надев даже сандалий, предохраняющих подошвы от ран, им обоим было глубоко наплевать, что произойдет, случится, возникнет на этом пути. Эх, молодость!.. Сумасшествие.

Сначала Дюймовочка зачастила в Черняховск, потом бросила работу и почти переселилась к Вовке. Ее мать давно уже мечтала няньчить внуков, поэтому не огорчилась. Ее волновала только судьба дочери — этом году Настя перешагнула в бальзаковский возраст.

Семья Насти имела свой собственный бизнес, налаженный еще в годы жизни в Омске, — они торговали запчастями для немецких машин. И небезуспешно.

Настя выходила замуж уже дважды. Ее мужья — русские немцы оба были неплохими ребятами. Но вот завести потомство не успевали. А может, не хотели. Уходили от Насти, ничего не объясняя, вообщем-то культурно. И после ухода поддерживали дружеские, и даже партнерские отношения. Потом мать поняла, что стажировку на ее предприятии бывшие мужья дочери прошли хорошую, потому что оба вскорости, после развода открыли свои точки. Но она не обижалась, что научила ребят работать. Женщина она была добрая, не злопамятная.

Вовка искренне влюбился в Настю, найдя в ней много достоинств. Во-первых, она не пила, а только курила легкие женские сигареты. Во-вторых она прекрасно смешивала коктейли, как настоящая немецкая фрау. А поляну накрывала по-русски щедро. Ее ножка оказалась по — китайски миниатюрной, 33 — его редкого размера. Вовка на всю жизнь запомнил стоящие у двери две пары кроссовок 41 размера — его и Тоньки-Шмары. Тонька не затрудняла себя по утрам, когда с бодуна, торопясь на работу, впихивала свои ножищи в Вовкины кроссовки. А ведь он за ними ухаживал. И особенно любил белые кроссовки. Вовка вообще отличался исключительной чистоплотностью.

Настя и в постели оказалась настоящей мастерицей. И то, что она старше его на пять лет его не смущало. Он не заметил, как Дюймовочка день ото дня подпихивала его своими наманикюренными пальчиками под свой крохотный башмачок. А, кроме того, родители давали за нее немалое приданное — двухкомнатную квартиру, не где-нибудь, а в Кельне, и партнерство в деле. Дело опять же было знакомое до боли — шоферское, автомобильное, любимое. И он не сомневался в том, что справится.

Надины сны

Наде снова приснился этот сон. Каждую его деталь она знала наизусть. Она стояла в сквере клуба шахтеров под цветущей сиренью, в руках ее огромный букет нежно-лилового цвета. Пашка едва не оборвал для нее весь куст. Пожелай она, он бы и на преступление пошел — оборвал все гладиолусы на клумбе у горкома.

На ней было белое, с пояском платьице, с воротником «матросской» и такие же белые модные «балетки», туфельки на плоской подошве. Она смеялась от счастья, от того, что рядом с ней этот симпатичный и веселый Пашка — гроза всех мелких хулиганов. Они неумело целовались, и одинокая ветка сирени ласкала ей пылающую щеку. Больше никогда, никогда в жизни сердце ее не испытывало такой радости, такой жаркой любви.

Сон этот снился ей часто в Анжерке, во время замужества и уже после смерти мужа. Но здесь, в этих прусских курортных местах, он привиделся ей первый раз. В этом сне Пашка говорил ей: «Надюха, дождись меня и все у нас будет. Дом, дети… Я люблю тебя… как ненормальный».

А как детей назовем? — спрашивала она его.

— Девочку обязательно назовем Мариной. Как мою маму.

— А мальчика Вовушкой. — поторопилась сказать Надя. Так она любила своего старшего брата.

Она обещала ждать и писать раз в неделю. А может даже чаще. Но обещания своего не выполнила. Виновата была мать, она настояла на свадьбе с Виктором. Виктор прельстил ее, очаровал своей уверенностью, и добрым нравом, и щедростью. Он был не первой молодости, и знал, как умаслить будущую тещу. На день рождения он подарил ей золотые часы с браслетом. А отец сомневался — стоит ли отдавать юную дочь, человеку на пятнадцать лет старше ее? Мать настояла. И перечить Надя не могла. Все подружки давно вышли замуж, а она ждала солдатика, даже на танцы боялась бегать. Мать посоветовала Виктору скорее увезти Надю в Саратов, шепнула, что солдатик еще тот, бедовый парень.

Когда Надя вернулась в Анжерку, через несколько лет, Пашка был уже женат, работал бригадиром на шахте. У него тоже было двое детей погодков — Марина и Вовка. Удивительно было то, что жену его звали тоже Надей, и она даже похожа была на нее.

Они часто встречались в городе, в воскресные дни, когда гуляли с детьми в парке, но узнавали друг друга только глазами. И ей и ему становилось тоскливо. Надя старалась не думать об этих случайных и волнующих ее встречах. Вот тогда Наде и стал сниться этот сон.

Муж был большой, надежный, как бункер, обустроенный под спасение. Другие женщины такого днем с огнем всю жизнь ищут. А Наде он достался запросто. Спасибо маме. Она всем и подругам, и на работе расхваливала своего Виктора, его было за что хвалить. Так любить детей могут редкие мужчины. Для нее это было удивительно, ведь отец не раз прохаживался по ее спине бичиком, всегда наготове висевшем на стене кухни. А провинности-то были копеешными. Виктор же изнемогал от нежности и любви к ребятишкам, прощая им все.

И все-таки Надя всегда помнила о Пашке, который стал уже Павлом Петровичем, начальником участка, заматерел и поседел. До нее доходили слухи, что Пашкина жена ревновала к ней всю жизнь, чем доводила его до бешенства.

Однажды, она возвращалась на работу с обеда — ездила проверить у Вовки домашнюю работу. Стоял весенний майский день. Солнечным и чистым было синее небо, высокое в этих местах до бесконечности. Уже несколько дней запах сирени дурманил голову, настигал каждого прохожего, просачивался сквозь открытые форточки. Надя невольно вспомнила заветную весну своей юности, огромный букет сирени и неумелые Пашкины поцелуи.

Вдруг за поворотом возникли пронзительные звуки печальной мелодии. Она моментально узнала ее — это был похоронный марш. Надя подумала о том, что брат ее Вовушка сейчас идет в этом скорбном оркестре — последние годы он подрабатывал на похоронах. Вовушка пил запойно, пальцев лишился, и теперь культей указательного, и оставшимися большими пальцами мог держать только барабанные палочки.

Процессия вывернула из-за поворота. Двое парней несли парадный портрет с траурной ленточкой. На плечах больших сильных мужчин словно плыл в воздухе богатый гроб. Народу было много, много венков и цветов. Прохожие остановились, давая процессии пройти. И Надя остановилась.

— Кого хоронят? — спросила она.

— Нестерова… Павла Петровича. — Охотно ответила местная старушка. — Начальника шахты. Безвременно почил. Инфаркт сердца.

Сестры

Татьяна привезла из детского дома двух сестер-погодков — Аню и Кристину. Назвать симпатичными девчонок было трудно. Они были худы, с огромными синяками под глазами, зияющими, как провалы. Обе не знали, куда сунуть длинные руки, и как-то безнадежно и трогательно прижимали их к груди. Ногти на пальцах обкусаны до минимума. Громогласная мать Татьяны привела их в магазин, и при массовом скоплении народа, подгадала, когда калининский свежий хлеб привозят, — взялась угощать девчонок чипсами и чипа-чупсами, чтобы люди впредь не сказали, что сироток могут обидеть в их доме. Мимоходом она сообщила, что дочка записалась на курсы водителей в городе.

Аня и Кристина прежде жили в соседнем районе с бабушкой и вечно пьяными родителями. Потом у них появилась сестренка. Замотанная в старые тряпки, она лежала у теплого бока печки и постоянно кричала. Замолкала только, когда бабушка кормила ее из бутылочки. Бабушка, как ни просила свою дочь, маму девочек прекратить пьянки, устроиться хоть на какую-то работу — все было бесполезно. Она даже била ее ремнем, ругалась матерными словами, милицию звала… А после становилось еще хуже. У отца рука была тяжелая, доставалось всем — и бабушке и девчонкам. Тогда они вообще боялись высунуться из своей комнаты.

Однажды в доме собралась веселая компания знакомых и незнакомых дяденек и тетенек. Бабушка и девчонки, как всегда жались в спальне. Им очень хотелось есть. Бабушка уговаривала потерпеть, пока все уснут, не высовываться. Там обязательно и для них что-то найдется. Бабушка не раз твердила, что пьяные — люди опасные. Не знаешь, что от них ожидать.

Аня никак не могла успокоить орущую сестренку. Она трясла ее и качала, новорожденная от крика становилась синей. Кристина несколько раз выглядывала в щель двери, — скоро ли? Но бабушка цикала на нее. Сквозь щель Кристина видела на столе хлеб и вареные яйца.

Вдруг бабушка как-то странно, словно призывая к тишине, взмахнула рукой и стала медленно опускаться на пол. Тихо, тихо она опускалась, пока не ткнулась лицом в старенький коврик. Девчонки долго ждали, пока она поднимется, но бабушка не хотела больше вставать. За дверьми раздавался хохот и крики, стоны, матерная брань и ругань. Кричала сестренка. Когда они стихли, Кристина решилась на минутку выйти, стащить со стола хлеб и яйца. Она сказала Ане, чтобы та прикрыла рот сестренки рукой, и тихонько выскользнула из комнаты. Она уже перешагнула через тела полуодетых людей на полу и приблизилась к столу, как ее сгробастала чья-то огромная рука, и как котенка бросила на диван. Огромный старый мужичина со склоченнымиволосами дохнул на нее отвратительной вонью. Кристина вжалась в стену, ей хотелось раствориться, исчезнуть. Пьяно покачиваясь, мужчина стал медленно расстегивать штаны. Кристина знала, что это такое, не раз она наблюдала через щелку, что творят пьяные в этой комнате. Она бросила в него подушку, мигом выскользнув из-под его руки, побежала к входной двери. Она бежала по улице, босиком, по холодным лужам, подгоняемая ужасом и страхом, пока не вспомнила, что там, в спальне, на полу, осталась лежать, переставшая дышать бабушка, и сестренки. Это заставило ее остановиться.

Кругом ни огня. Деревня будто вымерла. Только где-то вдали лаяли собаки. А собак Кристина очень боялась. Она повернула назад и тихонько вошла в дом. Мужичина, рухнув на диван, храпел. Спали мать и отец, вповалку с другими. В спальне тоже было тихо, больше не кричала сестренка. Она шепотом позвала Аню, и они до утра прятались в сарае, по очереди согревая холодный трупик замолчавшего младенца.

Зима

Зима выдалась неимоверно лютой. А семнадцать градусов здесь, в прибалтийской сырости, что все тридцать в Сибири. Наде все-таки пришлось покупать дрова у Женьки Колосовского. Обещал граб и ясень, а привез одну сырую осину. Поленья словно плакали. Разжечь их была целая мука. Женька подбирал деревья вдоль железной дороги. Их, сочтя опасными, по плану спиливали железнодорожные рабочие. И тут уж, кто успел… Деревьев в окрестности сельских поселений, становилось с каждым годом все меньше. Утробы деревенских печей требовали и требовали пищи.

Два мешка угля, на самый крайних холодный случай, выделила ей Аля Хромова из своего запаса, за то, что безотказная Надя помогала ухаживать за свекровью. Просто зайдет, поправедает, поговорит о том о сем, а Надя на разговор была мастерица, — и то хорошо. Сама Аля ходила плохо. Даже по двору своему с палочкой. Ноги совсем не слушались ее. А дел в доме и во дворе невпроворот — одних только уток полсотни, две свиньи, корова. Корову, впрочем, Аля решилась продать. Как и Наталья-учительница. Невмоготу стало обеим. У одной — работа, у другой болезнь — бруциллез, примешанный к артрозу и ревматизму. Хорошо себя чувствовала Аля только на своем «железном коне» — небольшом скутере, который купили ей дети на день рождения. Но это летом она летала, как ведьма на своем помеле. И все успевала. И в магазин, и к подружкам заехать, и возле магазина остановиться, поболтать с односельчанами. А зимой приходилось сидеть сиднем дома, у телевизора, звонить подружкам, чтоб сами к ней пришли, выпить, попеть, новости рассказать.

Дом Надин невозможно было натопить. Надя поняла причину только после того, как попросила Халимоновского Руслана залезть на чердак. Руслан доложил, что там установлен совсем не бак с водой — отопленье было котелковое, а десятилитровый бидон, устроенный явно временно — ей стало дурно. Обманщики, кругом, обманщики… Что же это за люди такие, что же за страна такая!

Приближался Новый год. В канун его приехала к своей мамке, нынешней жене Ваки дочка из специнтерната. Была она девка справная, белокожая, лет шестнадцати, тело имела крепкое, но с головой у нее был непорядок. Она хватала всех за рукав, заглядывала в глаза, хихикала, и несла такую чепуха, что разобраться в ней не представлялось возможным. При этом словарь ее ограничивался десятком слов. Для Люськи и Ваки это стало очередным поводом выпить по-праздничному. Пили они каждый день, но иногда Люська гордо заходила в магазин, чтобы выбирать настоящие деликатесы — грудинку, сыр, скумбрию копченую. И, конечно же, водку. Настоящую. Это случалось раз-два в месяц, в день материной пенсии. Пенсия кончалась через три-четыре дня, в долг в магазине не давали, и если у Люськи не доставало разуменья сделать макаронный и хлебный запас наперед… семейство оставалось на голодном пайке, случайно добытом Вакой. Тогда Вака выходил на охоту. Зайцы, собаки, лисы — становились его добычей. Впрочем, односельчане расплачивались с ним натуральным продуктом в том случае, если он колол кому-то дрова, топил печку. Но зимой работы было гораздо меньше.

Рабочие железки по доброте душевной оставляли Леньке дрова, особенно когда наступили холода. В доме был собачий холод. Свет отключен за долги уже несколько лет. Денег на свечи тоже не оставалось, делали плошки из картофелины, в которую вставляли масляный фитиль.

Сумерки опускались рано. А пока светло Ваке надо было пробежаться по деревне, приглядеться, где что плохо лежит, посетить Рыжего другана или братьев Оруховых — у тех с провиантом было лучше — летом огород помогал. Ленка тоже выходила на свою охоту. Кое-что перепадало ей от подруг, еще не совсем опустившихся на самое дно этой жизни.

Дочка ела много — здоровая дура. Полбулки в день молотила. Люська на печи, в те дни, когда она топилась, варила в кастрюльке какое-то горячее варево. Дочка съедала все. Привыкла в своем интернате питаться, как все люди, вовремя и регулярно. К ним это не относилось. Скорее бы ее отправить снова в интернат. И зачем ее привез старший сын? Спросил бы сначала…

Старший сын мать и бабку навещал не часто. Невыносимо было смотреть нормальному человеку на такое падение. Денег и продуктов он им подкидывал, Ваку регулярно в дни своих приездов избивал для наученья. Но проку от этого не было.

Бабка ничего уже не просила у него, кроме самоката. Сидела или лежала, как колода безногая. И ведь жила… И пережила свою Люську.

Пили они по-черному уже несколько дней. Люська давно отвалилась и ушла на кровать. А бабка держалась, куда лучше дочери. Выдерживала она и прямой натиск Леньки. По-пьянке Ленька не прочь был поиметь тещу. Старуха была не слаще Люськи, но пьяная, никогда не отказывала. А Люська, бывало, капризничала. Он злился и лупил ее, чем под руку попадется. До черноты бил, а она не успокаивалась. Очень уж вредная была.

Дочка же Люськина, сисястая дурочка, была для Ваки очень сладкой. И ей нравилось то, что делал с ней Вака. Может, она того же хотела от встречных мужчин, которых дергала за рукав у магазина?

Дверь в дом замело. Ленька уже несколько дней не выходил на улицу. Холод был окаянный. Дрова кончились. Утром Ленька проснулся рядом с Люськой, та лежала на боку и не собиралась вставать. Ленька потолкал ее, поматерил, но она с вечера была мертвецки пьяна.

Вдруг до него дошло, что Люська не встает уже два-три дня. Он окончательно проснулся. Бабка храпела за тонкой перегородкой, с головой закрывшись одеялом. Спала молодка, разметав по грязной подушке рыжую копну густых красивых волос. По юным развратным устам змеилась загадочная джакондовская улыбка.

Изо рта шел пар, сушняк сжимал горло до боли, голову было тяжко повернуть. Ленька ткнул Люську кулаком. Бесполезно. Может, заболела?

Надел старую куртку, подаренную с осени Надиным Вовкой, взялся откапывать дверь от снега. Замело их.

— Ленька, вы там живые? — Услышал он голос Нади за дверью. Она возвращалась от бабки Студенихи, которой каждое утро приносила свежий озерский белый хлеб и продукты. — Я смотрю, замело, а вы третий день не выходите. И печка не топится.

Ленька надавил плечом, протиснулся кое-как в проем. Вытянул лопату.

— Люська не поднимается. Лежит.

— Со вчерашнего? — поинтересовалась Надя.

Ленька почесал кудлатую голову черным корявым пальцем.

— Дня два уже. А может, три.

— И что? Ссать не вставала? А пить-есть?

— Нет, кажется.

— И что же ты думаешь себе?!

Через полчаса Ленька привел фельдшерицу. Надя, дожидавшаяся ее прихода у своего окна, накинув пальтишко, побежала к Ваке.

Татьяна поохала, оглядываясь на полное запустение в доме, потянула носом застойный воздух, поругалась про себя, что зря не надела маску, прежде, чем входить в такую клоаку, где вдоль стены стоят ведра с замерзшими нечистотами, потом открыла свой чемоданчик, чтобы померить Люське давление. Надю это возмутило.

— Ты растолкай ее сначала. Лоб потрогай. Больно подозрительно она лежит.

«Как кусок замороженного мяса». Едва не добавила.

Татьяна приложила свою белую пухлую ручку ко лбу пациентки, и тут же вскрикнула.

— Мертвая она!

Люську увезли. На второй день приехал старший сын, забрал бабку и сестру. Вака сбежал, чтоб не попасться ему под руку.

Месть

Напрасно Надя понадеялась. Не могла Шмара так просто оставить уютного, как диванчик Вовку. С работы ее вскоре выгнали по причине грубого и скандального характера, денег на съем квартиры не было вовсе — она нашла собутыльников и поселилась в веселой и грязной коммуне таких же отвязных и разбитных молодчиков. Она поняла, что Надя с Вовушкой обманули ее, и Вовка в Анжерку не уехал. Он просто сменил место работы и квартиру. Она кружила по городу, как охотничья собака. Город маленький, рано или поздно она должна была его встретить. И она его нашла. Оказывается, он работал таксистом.

Ничего не стоило узнать место нового Вовкиного обитания. Тонька готова была валяться у него в ногах, молить пощады и заклинать своей неугасимой любовью. Вовка добрый. Он бы простил.

Но когда она увидела его с Настей, поняла, он потерян для нее навсегда. Страшная и красивая одновременно, ухоженная и модно одетая Настя повергла ее в ужас. Вовка был приклеен к этой напомаженной Крошечке-Хаврошечке, клеем «Момент» — ладошка к ладошке. Он обнимал ее, подавал ей руку, смотрел на нее таким, обожающим, нежно-голубым взглядом, какой видела она всего однажды, и то в американском кино.

Ей такого взгляда не досталось.

Такой боли Тонька еще не знала. Утолить ее могла только месть. Первое что она сделала — выбила окна в съемной квартире. А квартирка-то была на втором этаже. Сделала она это намеренно в ночь, чтобы голубки мерзли до утра, пока не придет плотник из ЖЭКА. Или Вовка не вызовет по телефону мастера на час. Со злорадством, наблюдала, как парочка занавешивала окна одеялами. Потом жалела. Дура, дура! Ведь сегодня ночью они станут друг другу еще ближе! Возможно, это будет самая жаркая ночь их жизни. Жаркая и веселая. Они будут смеяться, дрожать, задыхаться… чтобы запомнить эту ночь на всю жизнь. Среди зимы, в холодной комнате, с занавешенными окнами, когда соперница мерзнет под окном, пытаясь согреться огоньком сигареты… Разве можно придумать другую более романтическую и пикантную ситуацию для влюбленных?!

Несколько дней она провела в подъезде дома напротив. В восемь утра сменщик приезжал передать машину Вовке. Жил он, видно, рядом. Настя из окна посылала Вовке воздушный поцелуй. Машина исчезала за поворотом. Настя закрывала шторку. Тонька ждала выхода Насти. И дождалась.

Дюймовочка спустилась в магазин. Она купила продукты, бросила деньги на Вовкин и свой телефоны в автомате, оплатила интернет, а когда выходила из двери, кто-то нанес ей сокрушительный удар в живот. Она упала, скатилась по скользким ступенькам вниз. От ужаса она закрыла глаза и не видела, кто ее бил. Только тонко вскрикивала, как заяц, которого пытаются зарезать, и не попадают в место смерти. Продавщица, в этот момент вышедшая покурить, дурниной закричала, стала оттаскивать Тоньку от лежащей на снегу девушки. Из соседней парикмахерской выбежали люди. Тонька окинула всех диким взглядом и бросилась бежать с места преступления.

Долгая зима

Теперь Вовушка днями сиднем сидел на кровати. Обзор был один — двор Халимонов. За то какой обзор — крупномасштабный. Еще в хозяйском сарае нашел он как-то немецкий, трофейный бинокль. Теперь у Вовушки появился свой кинотеатр. В деталях разглядывал он жизнь соседей, подмечал даже — покрасился ли Халимон на этой неделе? Халимон ходил в сарай за дровами, кормил и доил Монну Лизу, прогуливал по двору. Недостаток у бинокля был один — отсутствовал звук.

Халемындра наскоро одевшись, — она всегда удивляла Надю тем, что одевалась очень уж легко, — и никакие хвори ее не брали, — может, потому и получила кличку — Синепупая, — убегала куда-то. Время от времени соседи лаялись между собой. Только к обеду просыпался Руслан, выходил на крыльцо и с высоты его выпускал упругую искрящуюся струю. Вовушка очень завидовал этому писающему мальчику. Его хилая струйка совсем не приносила ему удовольствия.

Если на костылях перейти в другую комнату, Вовушка через зелено-черное, мшистое кружево деревьев видел спичечную коробку остановки, покрашенную во все цвета летней радуги. А рядом магазин-железку, и всяк входящего в его двери.

Про бинокль он, конечно, не сказал сестре, хотелось иметь хоть какую-то тайну. Он тал удивлять Надю, время от времени предоставляя ей информацию для размышления.

— Красивая новая шубочка у Шурочки. Дорогая, поди.

Рядом с кроватью стояли костыли, а за дверью ведро-туалет. Наде пришлось купить его. Времена настали лихие. Вовушка стал капризным, не хотел вставать, то ли боялся? А вставать надо было.

Еще с осени, поняв, что дом в зиму не продать, она временно согласилась работать у бабки Студенихи. Какие-никакие деньги. Студенихины жили за Халимонами. Но идти к ним надо было в обход. Наде полагалось через день носить старикам продукты, заносить в дом нарубленные Вакой дрова, выносить золу, ловить по четвергам машину, которая привозила газ, потому как Халимоны из вредности не разрешали газовикам заносить Студенихиным баллон через их двор. Требовали денег. А Студениха в принцип вошла. В обход газовики не ехали — дороги хорошей не было. И за деньги не согласились. Надя поджидала газовиков на своей улице Новоселов с тележкой, грузили ей на эту тележку баллон, с великим трудом везла она его старикам. Слава богу, баллона на месяц хватало. По дому Студениха справлялась сама — порядок и чистота у нее были отменными. Хотя скакала старушка на одной ноге, ловко руля костылем. Была она без ноги, по причине сахарного диабета. И дед ее, такой же полнотелый, перенес недавно инсульт. Оба они почти не выходили из дома, а зимой, тем более. Студениха отлично готовила, просто шеф-повар из ресторана. Покушать они любили и денег на это последнее, оставшееся в их жизненном арсенале удовольствие не жалели. Двух пенсий вполне хватало. Так что они могли позволить коньячок и хорошую добренькую водочку. Студениха всегда угощала Надю мантами, пловом, чебуреками такими, что ум можно было отъесть — сами они были из Ташкента. Расслабившись, Студениха запевала песни. Песни у нее были тюремные, длинные, так как юность ее прошла в этих ограниченных пределах. Была она по молодости воровка известная на весь Узбекистан. А когда влюбилась по-настоящему в Петюню своего, все бросила, поклялась завязать на всю оставшуюся жизнь и слово сдержала. Вырастили они хороших детей. А когда в девяностые началось великое переселение русских из восточных окраин былой прекрасной империи — переехали сюда, поближе к старшей дочери, которая вышла замуж в Боварию.

Сколько уже лет прошло, а они со слезами вспоминали свой Ташкент. Помнили журчание арыков и аромат лепешек, испеченных в тандыре. А Надя рассказывала им про свои родные кедрачи в огороде. Так что им было о чем поговорить.

Вопросы без ответа

Ребенка Настя скинула. Пока она лежала в городской больнице, Вовка сделал дополнительный замок на двери. Неделю Настя провела дома, а потом он проводил ее в Германию — надо было заниматься документами для заключения брака в России.

Простить бывшую подругу Вовка не мог. Она и не умоляла его о прощении. Ее гордыня была слишком велика. О любви могла бы умолять, унижаться. А здесь нет, дело сделано. Она была очень спокойна.

Шмаре дали три года колонии. Он знал, что больше никогда не увидит ее. Кошмар закончился. Выйдя из зала суда, он с недоумением спрашивал себя, как мог он польститься на эту вульгарную, жестокую, неухоженную и пустую девицу? Где были его глаза? Где был его ум?

Она и в постели была ленива. Что же связывало его — хорошего, честного, работящего парня, воспитанного любящей матерью в большой семье, — с этой зэчкой, лишенной каких-либо ценностей прошмандовкой, как называл ее Вовушка, болтающейся по жизни без руля и ветрил?

Он так и не ответил себе на этот вопрос. Опыт его нравственной жизни был еще мал, чтобы понять, — страсть притупляет все остальные чувства. А «любовь милосердствует, сорадуется истине, все покрывает, всем верит, всего надеется, все переносит».

Тоньке же понять это совсем не было дано.

Побег

Кумариха появилась в деревне ровно в шесть утра, зажегся свет в ее нетопленном несколько дней доме. Вскоре повалил из трубы дым. В дни ее отсутствия дом топила Лидка-Каланча, по просьбе Кумарихиной дочери. Заходил Вака. Рубил дрова, отгребал снег. Теперь он снова был свободен. Стал он думать о Клавке, племяннице Халемындры. Но Халемындра послала его подальше. Клавка хоть и страшна на морду, но не на помойке родилась.

— Трех баб похоронил, еще одну хочешь на тот свет отправить? Нет, Клавку не дам. Ищи себе пьянь подзаборную. Ты ведь еще руки распускаешь.

— Может, Кумариха согласиться? — даже посоветовался с ней Ленька.

— Что?! — возмутилась Халемындра. — Эту ты за полгода кончишь. Кумарихе-то не тридцать лет. И больная она.

Не хотела Халемындра потерять в скорости собутыльницу. У Кумарихи и дом еще приличный, муженек бывший приезжает иногда, помогает, продукты, денег подкидывает. Уговаривает ради дочери и внуков, оставить беспробудную пьянку, не позориться. Готов заплатить за лечение. Кумариха и раньше гордячкой была, а в пьянке стала совсем непреклонна. И все одна причина — погибший семнадцатилетний сын. Только это было неправдой. Человек не может в одиночку бороться с бедой, если отвергает помощь ближних.

Кумариха, отлежав в больнице три недели, сбежала сначала из отделения, потом от своей благополучной дочери из города. Дочь умоляла мать лечиться, но куда там! Она категорически отказывалась. Отказалась и остаться у нее на зиму. Дочь надеялась, что семейные заботы и внуки изменят ее отношение к жизни. А потом, глядишь, удастся уговорить на кодировку.

О кумарихинском побеге судачили весь день в магазинах. Зима, мороз пятнадцать градусов, тридцать километров до деревни. Шла всю ночь на своих слабых, едва не парализованных ногах. И как выдержала. Этакая страсть зимой — волки выходят на дорогу, кабаны могут выбежать. А этой беглянке все нипочем. И откуда силы взяла?

На следующий день появилась дочь Кумарихи — статная, ухоженная, отлично одетая женщина-предприниматель. Она держала несколько точек на рынке. В поселке ее помнили молоденькой девчушкой. Она зашла в магазин, набрала для матери продуктов две сумки, шерстяные носки, штаны с начесом, теплую шапку.

— Больше я ничего не могу для нее сделать. — Сказала односельчанам, оправдывая свое бессилие. — Дальше пусть, как знает. Нет у меня больше сил на это все смотреть.

— Не маленькая. — Поддержала ее баба Дуся. — Раз интерес у нее только такой, нечего тебе, девонька и оправдываться. Мы все знаем, что ты своей мамке, как могла, помогала. Не переживай. Пустое.

Грузоперевоз

Квартиру Виктория продала в начале марта. И тут же позвонила Надежде, обрадовать. Надя побежала в библиотеку с этим радостным сообщением. В библиотеке царил собачий холод. Людка сидела в пуховике, рядом с обогревателем. Людским духом здесь давно не пахло.

Странно, но Людка известию будто не обрадовалась. Как всегда опустила долу свои бегающие глаза, и только сказала:

— Хорошо. Я позвоню ей. Виктории.

Людка имела противная манеру не смотреть собеседнику в глаза. Это просто бесило Надю. Людка говорила что-то, а глаза ее шарили по столу, руки перебирали какие-то бумажки. При этом она все время кивала, как лошадь в цирке на поклоне публике. Надя ушла с тревогой на сердце. Она не поняла, что ее конкретно встревожило, но предчувствие было нехорошим. Она даже Любане сказала, что вещи собирать не будет, пока не сделается сделка.

Время шло. И как гром среди ясного неба ударил — в деревню въехала огромная машина. На тенте красовалась надпись: Грузоперевозки. Надя как раз вышла из магазина. К кому это? Вопрос задали одновременно с десяток людей, видевших эту машину.

Машина свернула на улицу Садовую и остановилась у низенького дома с зелеными воротами, под № 10. И только утром все узнали, что в дом привезла вещи новая владелица. Тамара утром пришла в магазин за озерским хлебом и радостно выдохнула:

— Продала дом. Все.

— А как же Чибис? С собой возьмешь? — не могла не спросить хозяйка магазина. — Вы же три года… женихались.

Тамара пожала плечами, выглядела она очень довольной.

— Куда с собой? Я сама при детях. Дом ведь на всех покупать будем в городе.

Значит, песенка Чибиса действительно спета. Оказывается, дочка уговорила ее продать дом. Если присовокупить к денежкам за дом материнский капитал, вполне можно купить жилье в городе.

Будь неладен этот материнский капитал! Ваня Чибис проклинал толстозадую виновницу и президента, придумавшего эту хитрую приманку для дураков, ради статистики. Чертов материнский капитал лишил его счастья.

Две недели назад Тамаркина дочка дала объявление в газету. И покупательница тут же объявилась. Такая интеллигентная женщина из Калининграда.

— И что ее несет в нашу забытую богом Пупырловку? — поинтересовалась за всех Верка Брында.

— Устала, говорит, в городе. Пробки замучили, и воздуха совсем нет в Калининграде. Она на пенсию пошла. Решила купить квартиру в Черняховске и домик в деревне. Цветы будет разводить. Мы уже и задаток получили. Завтра в агентство поедем, документы готовить.

— А что ж она приехала с вещами, когда еще сделки нет? — Поинтересовалась Брында. — Куда торопится?

— Весна! Огородом надо заниматься. И дом, сказала, будет ремонтировать. Ну, пока, что она в Черняховске, в квартире. Двое мальчиков у нее. А мужика нет. У нас ей очень нравится. Не раз была.

— А ты ей своего Чибиса передай! — не унималась Брында. — Жалко же Ваньку.

— Так я сказала. Она, говорит, и думать не хочу! Не нужен мне никто. Интеллигентная. А Ванька ей не пара.

— А как ее зовут? — осторожно поинтересовалась Надя. Она даже раскраснелась от волнения. Вспыхнула вся.

— Виктория Николаевна.

Надя развернулась и почти бегом побежала к клубу, в Людкину библиотеку. Библиотекарша, как всегда была занята чтением любовных романов.

— Ты что ж натворила, а? Кукла крашеная! — взревела с порога Надя и даже замахнулась на нее первой попавшейся книжкой.

Людка прикрылась на всякий случай сухой ладошкой.

— Что? Что такое?!

— Почему Виктория купила дом у Тамарки на Садовой? А?

Для Людки это тоже было полной неожиданностью.

— Купила? На Садовой? — библиотекарша не любила распространенных фраз и сложноподчиненных предложений. — Я не знаю.

— Все ты знаешь, кукла крашеная! Это ты цену задрала, вот она и купила у Тамарки.

— Там домик совсем маленький…

— Причем здесь, маленький! Ты что натворила! Год женщина надеялась. Я год ждала этой продажи… мне же домой надо! А ты…

— Но я же не могу даром отдать.

— Да что он стоит твой домик на болоте! А у Тамарки забор. И ворота железные. И деревья фруктовые. Огород как огород — Ваня Чибис постарался. Туалет, опять же в доме. Благоустройство. Сухой дом. И асфальт во дворе. А у тебя что?

Людка немного пришла в себя, и, пытаясь сохранить достойную мину, сказала, пытаясь вложить в слова всю свою волю.

— Меньше чем за 600 я не отдам. Я не богачка.

— Жадюга ты! Крохоборка! 200 тысяч, значит, Виктории накинула! Разве это честно?

Никогда! Ни за что! Никого!

Виктория хоть и торопилась, не сразу приехала в деревню. Она только поставила вещи. А Тамара просто рвалась из дома. И настроение у нее, как ни странно, было радостное. Собрала она сумку со своими бабьими пожитками и быстренько стала продавать то, что не скоро пригодится в жизни: кресла, кровать двуспальнюю — с кем теперь на ней спать? Мебели у нее хорошей сроду не было, сервант и шифоньер достался еще от Стекольщиковых, круглый стол тоже, который она закрывала самовышитой скатертью. Тащить в город к дочери на съемную квартиру ничего нельзя. Предложила Ване, так он от обиды отказался.

Ваня ходил чернее тучи. О своем будущем они не разговаривали. Общее будущее, надвигающаяся старость, затрещали по швам. Тамарка объясняла ему не раз, что ради дочери и внуков может пойти на любые жертвы. Хоть на паперть. И Ваня не мог доказать, что дочь ее глупа и подвергать свою старость такому риску тоже глупость со стороны Томарки.

— Она же тебя без крыши над головой оставила. Доченька твоя. — В бессильной злобе говорил Ваня.

Тамарка не оправдывалась.

— И ты меня не можешь к себе взять. — Просто говорила она. И в этом не было укора.

— Не могу.

Дом Ванин не был приватизирован, а народу там было приписано тьма-тьмущая, даже изменщица жена, с которой он, к тому же, был еще и не разведен.

Тамарка и сама не знала, чему радовалась. Устала она жить в деревне. Не по ней была это деревенское существованье. Жительница она была сугубо городская. Но жизнь заставила. Она, конечно, рассчитывала на сына, который должен был работать, чтобы снимать квартиру первое время, пока дочь с мужем не купят обещанный дом для всех в городе. Разлука с Ваней ее огорчала. Но что делать? Она по наивности даже сказала Виктории: «Может, вы с Ваней… сойдетесь…» Виктория замахала руками.

— Никогда! Да я мужиков терпеть не могу.

Этот ответ слегка озадачил Тамару, но задавать лишние вопросы она постеснялась.

Если б Тамарка могла знать, сердцами каких мужчин владела Виктория Николаевна в молодости, она бы не рискнула это произнести! Вика даже передернула плечами — Ваня Чибис — деревенщина необразованная… Одет он, как ни странно, чисто, добротно, и даже модно. Рубашки у него белехонькие. Брюки наглаженные… Она прекрасно понимала, что в женихи ей будут прочить всех холостых и вдовых мужиков в деревне — больно завидная она невеста. Впрочем, ее это вовсе не волновало.

На новом месте приснись жених невесте

Тамара собрала свою сумочку на колесиках. Все ее добро вместилось в нее.

— Ну, что одна останешься? — спросила она Вику.

— Останусь.

— Не забудь сказать: На новом месте…

— Скажу, скажу…

На улице был апрель, прохладно, и на огороде, у дальнего забора лежали белые клочья снега. А в доме печка была жарко натоплена — Ваня на прощанье постарался. Он ожидал свою возлюбленную у ворот, заходить к новой хозяйке ему не хотелось. Три года он был связан с этим низеньким, ставшим дорогим ему домом. И не было в нем места, которого бы не коснулась его трудолюбивая рука. Потом он вообще перестал ходить по Садовой — больно было.

Тамарка вышла, и они отправились на остановку. А Вика позвонила сыну в Черняховск — он там остался в квартире один, а приемыша она отвезла в санаторий. Потом она включила телевизор, достала бутылку сухого вина, налила себе бокал, из которого обычно пила.

Вот и свершилось. Жизнь переменилась, как она и хотела.

Теперь можно было поглядеть из окна на звезды и вспомнить о чем-нибудь хорошем или плохом. Как получится… Например, об Испании, где она провела два года.

Испания

С утра на нудистком пляже Барселоны Побла-Ноу голышей было немного, в основном особи мужского пола. И фигуристых крепкогрудых дамочек — Вику и Олю, встречали ласковым одобрением. К ним подходили, пытались познакомиться, приглашали играть в багминтон. Голые мужчины, играющие в багминтон — это было зрелищно!

Почти каждое утро на пляже появлялась парочка стариков, весьма дряхлых. Они были высушены годами жизни и некрасивы. Но, кажется, не задумывались о своей внешности, подставляя солнцу свои тела и отдаваясь волнам. Потом, помогали друг другу раздеться. Старичок очень трогательно стаскивал со старушки трусики.

— Господи, да им же под восемьдесят! Моя мама бы головой в песок зарылась, приведи ей увидеть такое. — Сказала Виктория в первый раз.

— Твоя мама не знала женского счастья. — Предположила Ольга. — А эта женщина счастлива, она никогда не думала о том, что думают другие о ее персоне, ее теле, и о ее уме.

Через четыре года пребывания в Испании Ольга, наконец, получила предложение. Ее кобальеро был простым фермером, и к великому счастью, не обремененным ни семьей, ни детьми. Он искренне влюбился в славную русскую женщину, похожую на изящную куколку. Через несколько дней Ольга должна была покинуть Барселону, чтобы обрести свое счастье под кронами апельсинов в зеленых горах. Фермер был моложавым, обаятельным человеком, с быстрыми глазами и ослепительной улыбкой. Ольга была влюблена в него с первого взгляда.

Телефонный звонок помешал их ленивому созерцанию разнообразных татуировок, мужских членов различного достоинства и подставленных солнцу, пышных задов.

Звонила Ольгина подруга Света. Света обреталась в Испании уже шесть лет, приехав первым заездом через московскую фирму, которая взяла с нее огромные деньги, пообещав хорошую работу. Однако первую ночь пришлось Свете провести под луной и звездами на лавочке площади Каталуньи. Хорошо, что полицейского патруля в ту звездную ночь не было. Света второй год жила с испанцем в его квартире, но Фернандо не собирался делать ей официального предложения. Он был бы, наверное, и рад, но дети строго контролировали его жизнь. А для испанца дети — святое.

— Лежите, да? А я вот твоей подружке работу нашла. Одной богатой сеньоре на время отпуска нужна компаньера. Понятно, надо будет не только сопровождать ее на пляж. Она инвалид, что-то там у нее с бедром, точно не знаю. А отпуск она проводит в своих апартаментах в Тоссе де Мар. Местечко обалдительное на Коста Браве. Недалеко от Барселоны, по дороге на Жирону, неподалеку от французской границы. И вот еще что… Она берет только русских. И знание языка для нее не очень важно.

Едва увидев Вику на следующий день, Света хлопнула себя по широким, впрочем, очень привлекательным для испанцев бедрам и разразилась монологом.

— Да ты с ума сошла! Ты что на себя надела-то! Снимай сейчас же! Ты куда идешь, мужиков завлекать или на работу устраиваться? Они этого не любят! Психолог хренов, сама не понимаешь? У нее муж, там такой бык! А вдруг ты ему понравишься? Мы должны об этом думать. И вообще, ты служанка теперь, понимаешь, сама скромность. А хозяйка не только богатая, но и щедрая. Если ты ей понравишься, а понравиться ты ей можешь чем? Только своей скромностью, трудолюбием уже потом, через несколько дней, в Тоссе. И забудь, забудь, что ты психолог… Забыла же я, что десять лет была главным бухгалтером закрытого завода.

«Сомневаюсь, что забыла». — Про себя сказала Вика, но пожала плечами, сняла новое льняное белое платье, которое так шло к ее загорелой коже, а следом и роскошное янтарное ожерелье и кольца.

— А сумка! Она же натуральная, дорогая! — Не могла успокоиться Света. — Долорес сразу прикинет, сколько она стоит.

— Я тебе говорила, надо было купить в китайском магазине что-нибудь дешевенькое. — Посетовала Оля. — А у нас ничего такого и нет.

— Конечно, ты ведь отдыхать сюда приехала! — ворчала Света. — За каким, такой янтарь тащить было? Это евро триста стоит здесь. Такого, поди, и у сеньоры нет.

— Я же из янтарного региона. — Напомнила Вика.

— Была б из Тулы, самовар сюда приперла? — не могла упокоиться Света.

— Нет, тульскую двустволку.

— Вот это надевай. — Сказала она, протягивая обычную белую майку, украшенную одним полевым цветочком и длинную китайскую юбку. И волосы подбери в пучок.

Далее опять последовали приказы.

— И губы тогда уже не крась!

— Надень шлепанцы, пляжные!

— Ну, вот — теперь ты барышня-крестьянка. Но это ведь временно, Вика!.. — утешила, наконец.

— Первая интервиста — это все. — Со вздохом, вспомнив свое, сказала Оля. — А потом, знаешь, сколько их будет! Главное, спокойствие. Не съедят.

— Поняла. Интервью. Почти как в журналистике. Разговор двоих.

— Да, молодец, делаешь успехи в испанском. — Похвалила Света, и продолжила свои инструкции.

— У Долорес есть Инка ее горничная. Она уезжает на Украину, на месяц. Понимаешь, пока Инка будет на своей Украине хвастаться жизнью в Испании, ты ее заменишь. На месяц. А потом подберем тебе другую работу.

Испанская праздничная фиеста закончилась, пора было браться за работу. Ой, как не хотелось! Ей так нравилось отдыхать в Испании, дышать этим воздухом, ловить на себе восторженные взгляды, мало похожих на легендарных испанских мачо мужчинок — низкорослых в своем большинстве, но все же!.. Все же это было приятно. Кроме того, нее уже появился ухажер — Себастьян.

Утром она ехала в полупустом вагоне метро по зеленой линии, к горам, а не к морю, где всегда многолюдно и шумно. Влюбленная парочка взасос беззастенчиво целовалась, считая приличия достижением прошлого века. Виктория залюбовалась молодостью. Рука парня со страстью мяла и щипала пухлые ягодицы подруги.

Люди, жители земли, как они красивы! Но они красивы, когда юны, жизнерадостны, открыты, влюблены. Ах, как потом они некрасиво старятся! Многие становятся злыми, потому что зеркало отражает процесс, в который они вовлечены не по своей воле. Что для человека самое ценное? Здоровье. Но разве человек думает о нем, пока не ощутит боль и слабость. Страшно видеть себя в зеркало стареющим. Вслед за этим видением приходит беспомощность, и если тебе ее нечем победить, ты погиб. А чем ты можешь победить беспомощность?

Любовью. А если ее нет? А если жизнь проходит в поисках и достижении хотя бы ощущения этой любви?

Напротив сидел живой скилетик, однако же, с неестественно выпученным животиком. Она диагностировала ему цирроз. Больной имел возраст весьма преклонный, он читал «20 минут» — периодику, газету, которую у входа в метро раздают по утрам бесплатно. Время от времени мужчина смотрел на нее замасленными глазами. Она едва не рассмеялась. Гормоны у испанцев качественные! В этом она уже успела убедиться с Себастьяном, который проявлял бешеный темперамент. И этот живой трупик туда же!..

Себастьян напоминал о себе по нескольку раз в день. И все бы ничего, он был щедр, ласков, говорил комплименты, каждый день дарил по красной розе, возил ее в маленькие ресторанчики в горах. Из окон раскрывались прекрасные панорамы. Он был гурман, впрочем, все испанцы любители вкусно покушать. Но было в Себасе что-то похотливое, липкое, однообразное, и это ей не нравилось. Он все время закатывал глаза от восторга, пялясь на ее грудь. О, титес, титес! Ми амор, Вики!

Она залезла в словарь, с которым никогда не расставалась. Тьфу, ты! Опять титьки слово не наше! На ум пришло старинное, однако она тут же засомневалась — нет, перси, тоже явно не русское слово.

Она оценила, что Себастьян, превозмогая боль в бедре, у него была травма, после дня работы в Жироне, приехал к ней только, чтобы посидеть в кафе, попить вина и посмотреть на нее и на ее титес, к которым они питал особый интерес. Но она-то к нему интереса особого не питала, ей было скучно, откровенно скучно с ним. Кроме всего, он был женат. А значит, это был не ее объект. Разве, что для разминки.

У него было больше семейство, старая толстая жена, трое взрослых детей и двое внуков. Он их любил до задыхания, и каждый раз показывал Вике новые фотографии своих «ниньос».

Однажды он повез ее в мотель. Вдоль частной трассы, по которой они поднимались в горы, стояли проститутки. Девки молодые и явно славянского происхождения. В мотеле, машина въехала в подземный гараж, двери которого открывали два служителя в униформах, потом другой служащий сопровождал их в номер, официант принес ужин с дорогим валенсийским вином. Сабес был сама — душка. Он подарил ей изящную тоненькую золотую цепочку. А когда дело дошло до постели, Вика едва справилась с вроде бы привычным делом. Себастьян, как мужчина был силен, страстен и нежен. Но в этой чужой, холодной, огромной постели, помнящей сотни потных пар, она ощущала себя элементарной проституткой, снятой с дороги. И это унизительное ощущение не давало ей расслабиться. Сабес заметил это, и пообещал, что больше никогда не повезет ее сюда. Вообщем, он был хороший и понятливый человек.

Часы на мобильнике показывали без пятнадцати десять, и она торопливо зашагала вверх. И вдруг ремешок пляжного шлепанца лопнул. Здравствуйте! Она, как дура, оказалась разутой посреди улицы. В дурацкой юбке, с пакетом в руке, вместо нормальной сумки, и теперь уже босиком. Ее буквально подгоняло время. Но она нажала кнопку домофона ровно в десять. Голос, который ей ответил, был русским и принадлежал Инке. Об этом не трудно было догадаться.

— Я тебя встречу внизу. — Инка произнесла это так, как будто делала ей великое одолжение.

Через несколько минут в вестибюле подъезда — тоже испанское слово, появилось тощее существо, ростом не выше метра пятидесяти, облаченное в полосатую униформу — халатик с передником. Серые хилые волосики не способные украсить столь же серого Инкиного личика были завязаны в пучок. Ногти на пальцах были распластаны, имели лопатообразную форму и Вика про себя, автоматически диагностировала ей заболевание кроветворной системы и сердца.

Инка видела, как новоиспеченная служанка-интеллигентка волнуется. Она посмотрела нее, как на полную идиотку.

— Ничего не бойся. Они люди хорошие. — Утешила снисходительно.

— Я же ничего не умею делать! Я же белоручка! — почти истерически вскрикнула Виктория, вдруг осознав, что сейчас закроется эта дверь и за ней начнется другая жизнь, к которой она была совершенно не готова. И сможет она с этим справится, или нет, неизвестно. Ей было ясно, что требования у синьоры Долорес очень высокие.

— Зачем тогда приперлась сюда, если белоручка? Здесь пахать надо, не знала? И терпеть. Ну, что уже теперь. Не бойся. — Повторила Инка. — Работай и все. Делай то, о чем тебя просят и никакой инициативы.

— Да?

— И готовить я по-испански не умею.

— Бердуру приготовишь. Подумаешь, овощи она отварить не сможет!

— Бердуру? Слово очень похожее на русскую бурду.

— Может быть. Картошку же дома варила, а здесь картошка, морковка, фасоль, лук… Просто отварить и все. Вот такая бурда-бердура. Воду слить, а оливковым маслом они сами по вкусу польют. Долорес покажет, не волнуйся. Она все тебе покажет. И не вздумай им пельмени лепить! Они равиоли едят и конольоносы. Им насрать на наши блины и борщ.

— Ясно.

— Не ясно, а по-испански отвечай — кларо.

— Это что с Кларой связано?

— Оттуда. — Коротко ответила Инка, явно давно постигшая этимологию происхождения слов.

— А теперь ректо…

— Как это ректо?

— Ректальный проход знаешь?

— Прямая кишка, ну?

— По-испански, значит, прямо. А потом директо?

— Вроде…

— Ага. Директор, хорошо нам известный всегда идет только прямо. Поняла?

И они вошли в роскошную квартиру. Из глубины ее вышел человек, крепко сложенный и довольно высокий. Понятно, хозяин.

— Буэнос диас. Я — Виктория. — Отрекомендовалась она.

Мужчина был породист. Но глаза у сеньора Хосе мягкие, приветливые. Он с интересом оглядывал ее, и Вика смутилась. Хорошо, что запасные шлепанцы успела надеть в лифте. Наверное, ни разу в жизни она не выглядела так нелепо в глазах такого интересного мужчины!

Потом они с Инкой снесли в гараж приготовленные для поездки вещи.

— На месяц тряпок, конечно, она набрала больше чем надо. Ну, уж у нее такая манера. Она еще и в Тоссе будет покупать, посмотришь. Любит это дело. Богатая. У нее завод пластмасс, завод шампанского, виноградники, земля, целая деревня налог ей платит.

— А у него? — вставила Вика.

— У Хосе-то? У Хосе ничего нет, кроме мамочки. Он крупный чиновник был, сейчас на пенсии. Химик, в формакологии работал. Мужик умнейший, не голова у него, а дом советов, а денег нет. А мне уже эта Тосса осточертела. Я же тут три года работаю. На машине Долорес поедете. — Сказала Инка. — Новенькая БМВуха, красавица. Смотри, на будущее. Это их паркинг на две машины. Вот они, эта Мерседес Хосе. А это его мотоцикл. Он любит повыпендриваться, хотя самому 62 года. Не молоденький. Но это по-нашему. Хотя для них это не возраст. У них старые кони борозды не портят! Моему мужу 54, ни разу не был женат… до меня.

— Так ты замужем за испанцем?

— Ну, да. Год назад вышла. А много лет назад, еще студенткой я ходила замуж за кубинца.

— Вон что! — протянула она, понимая, откуда у Инки такой перфектный испанский.

— У меня дома, в Ровно, дочь 18 лет, красавица.

Теперь можно было легко догадаться, почему Инка приперлась в Испанию.

Тосса де Мар

Месяц август в курортном городке Тосса де Мар пролетел для нее, как ветерок над зелеными холмами. Апартаменты хозяев находились на первой линии у моря. Это была скромная и одновременно достойная квартира в стиле хай-тэк, где было все, что необходимо культурному человеку. С великолепного балкона открывался волнующий вид на море и желтый пляж, вдали на волнах качались многочисленные барки. Море было синим и зеленым, в зависимости от времени дня и солнца. С другой стороны Тоссу обнимала гряда невысоких зеленых холмов.

У нее была своя комната с телевизором и одной картиной на стене — копией Сезанна, с окном на улицу, из которого хорошо было видно кафе под яркими зонтиками и лавка с сувенирами в колониальном стиле.

Она вставала ровно в шесть, делала быструю влажную уборку, варила кофе, готовила завтрак. Она очень старалась быть аккуратной в уборке, не потому что побаивалась потерять работу, а просто характер у нее был такой — все делать только на «хорошо и отлично». Получалось не все. Глажка просто сводила ее с ума. Рубашки Хосе она заглаживала, так что Долорес, мягко отнимая утюг, еще и еще показывала ей эти простые и приемы. Она понимала и уважала в ней интеллигентного образованного человека, вынужденного заниматься не своей работой.

Долорес приглядывалась к Вике с большим интересом. Она заметила, что ее компаньера обладает хорошим вкусом. Когда они вместе ходили по бутикам — Долорес любила поссорить деньгами, Виктория как бы исподволь подводила ее к покупке той или иной вещи, которая идеально вписывалась в стиль квартиры. Вещи всегда были стильными и дорогими. То же самое происходило и с вещами — платьями, сумками. Однажды Долорес решила подарить Вике сумку и разрешила выбрать, не переживая за стоимость. И Вика выбрала не самую дорогую, но самую элегантную. Вкус ее одобрил сам хозяин магазина.

Они были очень довольны друг другом. Синьора Долорес оказалась женщиной доброй, хотя ее железный характер угадывался в цепком и проницательном взгляде. Своего мужа она держала в ежовых рукавицах. Но эти рукавицы не царапали его аристократической кожи.

С Викой он был спокоен, доброжелателен и корректен, расспрашивал о жизни в России, интересовался многими проблемами. Словарь помогал им общаться. Благодаря долгим разговорам с Хосе и Долорес, а также телевизору, Вика делал огромные успехи в языке.

Супругов удивляла образованность своей компаньеры — она легко вступала в диалог на любую тему, манипулировала именами великих живописцев, кинорежиссеров, писателей, ученых. Она была в курсе всех событий мирового значения и с удовольствием обсуждала экономическую политику.

А главное, Виктория очень хорошо разбиралась в натуральной медицине, и предлагала Долорес дельные вещи. Она стала заваривать травы, которые сама тщательно выбирала в аптеке. Давала синьору Хосе после обеда для исправления пищеварения. А для хозяйки заваривала перед сном успокоительное. За несколько последних лет, Долорес стала просыпаться без головной боли.

Она настояла делать Долорес су — джок, и заверила, что ступать ей будет легче уже через пять сеансов. Долорес неудобно было использовать компаньеру в качестве массажистки, но Вика настаивала и, видя ее искренность, Долорес согласилась. В самом деле, уже вскоре она ощутила необычайную легкость в ступнях и коленях, меньше стало болеть прооперированное бедро.

Жизнь супругов, во всяком случае, здесь, на курорте, была подчинена размеренному ритму. Позавтракав, вместе с Викой они спускались на пляж. Вика бережно поддерживала слегка хромавшую хозяйку. Потом они уплывали далеко, к баркам. Одна из них принадлежала супругам. Вернее их сыну, который сейчас сдавал университетские экзамены в Мадриде. Хосе не любил плаванье, и никогда не сопровождал их в море. Он общался с многочисленными знакомыми, приехавшими в Тоссу на отдых. Вернувшись, Долорес — замечательная повариха, приступала к приготовлению основательного обеда, на который частенько приглашались гости, а Вика ей помогала. А перед этим они с Долорес ездили в рыбный магазин, чтобы купить свежих лангустов, мидий или креветок. Тосса де Мар — в прошлом рыбацкая деревня, славилась наисвежайшими морскими продуктами.

Однажды Вика рискнула переодеться, ей смертельно надоело выглядеть серой мышкой. Вышла к Долорес одетая в белое льняное платье, купленное в первые дни приезда в Испанию. На груди лежало роскошное янтарное ожерелье. Ну, и макияж не забыла сделать. Долорес на несколько секунд онемела. Потом сказала, что Виктория просто красавица. И почему она скрывала эту красоту? Она даже позвала Хосе, который был искренне удивлен.

— Я читал, что русские женщины очень красивы. — Вполне сдержанно заметил синьор Хосе, на что слегка уязвленная супруга парировала, поставив мужа на место:

— В Испании тоже нет некрасивых женщин.

Когда они садились в машину, краем уха Вика услышала, как Долорес сказала мужу, с интонацией приказа в голосе:

— Надо познакомить Викторию с Мариано. Она ведь не работать сюда приехала, а замуж выходить.

— Кларо. — ответил синьор Хосе.

Однако месяц закончился, и этот Мариано не появился. Долорес, прощалась с Викторией с искренней грустью, щедро заплатила и пообещала, что найдет ей работу в ближайшее время. Она прокатила ее по Барселоне, они посетили самые знаменитые старинные ресторанчики, и расстались почти подружками. Долорес выразила искренне сожаление, что не сможет оставить у себя Вику, потому что с Инкой она связана контрактом еще на два года.

Вика снова оказалась в свободном полете. Можно было гулять по Барселоне, любоваться Саградой Фамилией или слушать поющие фантаны. Денег, которые заплатила ей Долорес, вполне хватило бы на несколько месяцев беспечной жизни. А щедрую премию синьора Хосе она отправила домой — матери и сыну.

Впрочем, через неделю, вездесущая Света первой нашла ей работу.

И снова о смерти и любви

Весна вступала в свои права, надо было и по дому и на огороде, что-то сделать… А Студениха занемогла. Она даже дверь на ночь не закрыла, чтобы Надя могла утром попасть в дом. Правда, позвонила вечером, предупредила, мол, если что, — сама «скорую» вызову или тебе маякну.

Рассада на окне Студенихи зеленела уже третьим листком. Радость для нее была уже в том, чтобы добраться на костылях до грядки, сесть на землю и вволю надышаться запахом травы. Сидя или ползая на коленках, Студениха свои любимые грядки, подготовленные кем-то из местных алкоголиков, засевала, оглаживала, любовно пересыпала землицу между ладоней.

Теперь же она лежала в постели, серая, помятая, с неряшливыми клоками волос из-под белой, всегда аккуратной косынки. В висящем на стене портрете молодой воровки с шальными глазами никто бы не угадал этой старухи. Петюня — бывший шофер милицейского воронка, сидел у изголовья, едва скрывая слезы.

— Надюха, думала, что не доживу до утра…

— А «скорую» почему не вызвали?

— Полегчало. Так ведь всегда.

— Анна Михайловна, вы даете! А если бы… эта кома диабетическая.

— Чему быть, тому не миновать. Я вот что тебе хотела сказать, Надя, ты моего Петюню не бросай.

— Да бог с вами! Пока буду здесь…

— А ты будь всегда. Ежели, что со мной… ну, коней я двину… Замуж за Петю выходи. Тебе зачем в Сибирь свою ехать? Вот дом, огород — живи.

При этих словах старик заплакал, как ребенок.

— Анюта, я без тебя не буду жить. Зачем мне жизнь эта?..

— Вот-вот… Думайте, что говорите. Так всегда бывает. Люди, которые всю жизнь прожили, они же, как лебеди… Так что, лучше живите.

— Анюта, ты меня сначала схорони, а потом уже… — плакал Петюня, вздрагивая округлыми, некогда развернутыми плечами.

— И это правильно. — Поддержала Надя. — Я вот рассказ какой-то читала. Бабка одна хоронит своего мужа и радуется. Все на нее смотрят, не понимают. А она смеется прямо от радости. Если б я умерла первой, говорит, мой муж сошел бы с ума от горя. И все не так сделал. А я вот женщина. Я теперь все правильно сделаю — схороню его, могилку себе рядом подготовлю, заплачу за оградку и все такое, с нотариусом отпишу все, кому следует, попрощаюсь с жизнью и умру легко. Как усну.

— Умная женщина. — Высказалась Студениха.

— И ведь все сделала, как говорила, и на девятый его день умерла. С улыбкой в гробу лежала, оттого, что довольна была — все успела.

Вторая попытка

На двенадцать дня ей назначили интервисту на Рамбле Каталунья.

— Ну, нет, я уж так себя унижать не буду. — Вспомнив свой первый визит к синьоре Долорес, решила она. Будь что будет! Надела белые брюки, розовую блузку на бретелях. От украшений отказалась, и это единственное, что она сделала в угоду обстоятельствам.

Рамбла Каталунья в Барселоне — это совсем не Рамбла де Колон, заполненная туристами и живыми памятниками. Это очень дорогой район архитектурных памятников, богатых магазинов, старинных кафеин и кондитерских, где столетия на стенах висят парадные портреты прадедов, некогда основавших этот привлекательный во всех отношениях бизнес.

Она нашла дверь и позвонила портеро. Служитель подъезда, одновременно охранник добра жителей, уборщик и мастер на все руки оказался красавчиком низенького роста, с очень симпатичной и малость глуповатой миной. Он долго объяснял, как подняться на атико — самый последний этаж, украшенный садом Семирамиды.

— Ты откуда? — спросил он с почтительным любопытством. — Меня зовут Пако. Я не женат. Может быть, встретимся вечером попозже в кафе, здесь на Рамбле. Я заканчиваю в девять.

Видно было, что с обслуживающим персоналом дома у него были теплые отношения.

— Сначала, я схожу к синьоре Маргарите. Идет?

Пако поспешно согласился.

Молодая испанка с копной черных вьющихся волос, как у молодой герцогини Альбы на знаменитом портрете Гойи, открыла ей дверь. Только одета она была в полосатенькую униформу, которая Вике была уже хорошо знакома. Кивнула приветливо, сделав неопределенный жест рукой влево, и Вика пошла по полутемному коридору до приоткрытой двери. Это был кабинет, шикарный, огромный, украшенный темным деревом, с камином и стеной книг в дорогих переплетах. На Вику это произвело впечатление, она в жизни не видела такой интеллигентской роскоши! Стены украшали картины модернистов: точки, полоски, пятна и другая белиберда. Рамы явно стоили дороже творчества.

Ее оставили в этом великолепии на целых полчаса. Она даже решила, что о ней забыли, и вынула учебник испанского. Не терять же время! Она ждала хозяйку синьору Маргариту, но когда появилась та же молодая испанка в форменном платье, она поняла, что интервью у нее будет с ней. Испанка положила перед ней несколько анкет и попросила быстро заполнить. Она дружелюбно улыбалась, оглядывая Вику, и продолжала улыбаться столь же дружелюбно, читая ее анкету.

— Меня зовут Патрисия. — Представилась она. — Где еще работали, усте? — спросила она, применяя уважительную форму.

— В Греции. В Афинах. — Легко соврала Вика. — В очень хорошей богатой семье. Впрочем, могу предоставить рекомендацию и здесь, в Барселоне. Недавнюю.

— Хозяева вами были довольны?

— Не знаю, но платили исправно.

У нас тоже платят регулярно. — С некоторой гордостью произнесла Патрисия. — О!.. И английским владеете! — тут же перешла на английский. — Работа не трудная, вы с ней, усте, несомненно, знакомы. Вытирать пыль, начищать бронзу и столовое серебро, мыть хрусталь… — она сделала многозначительную паузу — и унитазы, раковины, в доме три ванны, бассейн на атико. Начинаете работать в восемь утра и заканчиваете также в восемь. Но это не всегда. Если у синьоры прием, необходимо быть рядом. У вас будет уютная комната на атико. В бассейне купаться запрещается. Вы не курите, это хорошо. Маленький телевизор есть в вашей комнате. Питаетесь вместе с обслуживающим персоналом. Нас немного, пять персон. Завтрак в семь утра, второй в двенадцать, обед в четыре, ужин в десять. У нас отличный повар! Да, еще, когда вы работаете, вы не должны пользоваться мобильным телефоном. Из вашего окна открывается великолепная панорама на Барселону. Наши условия: в течение пятнадцать дней вы не имеете права выходить из квартиры. Вы должны привыкнуть к нашему распорядку, а мы должны увидеть вас в работе и в контакте с другими.

— А потом? — Спросила раздосадованная Вика.

— Потом вы сможете выходить по вечерам на Рамблу, выходной — воскресенье.

— Один день! Всего один день! — воскликнула Вика.

— Да, один день. Ведь вы фиха, а не интерина. Вы не имеете права спать в другом месте. Все регламентировано.

— И каким будет мой месячный гонорар? — теперь она уже достигла степени закипания, и едва сдерживала себя, чтобы не сказать этой милой, ни в чем не виновной девушке какой-нибудь гадости.

— Семьсот евро.

— Семьсот! Всего семьсот! Да я дома их зарабатываю!

Патрисия сделала круглые удивленные глаза.

— Зачем тогда вы сюда приехали?

Ну, да она знала, зачем сюда приехала, но деньги ее тоже интересовали.

— А по вашему регламенту обслуживающему персоналу надлежит говорить просто «Доброе утро» или вылизывать задницу сеньоре Маргарите? Или может быть щекотать ей перед сном пятки, как русской царице Екатерине? — не сдержалась, ляпнула. — Спасибо. — Она поднялась, смяла свои заполненные анкеты. — Я работать у синьоры Маргариты не буду.

— Но почему?! — искренне удивленно воскликнула Патрисия. — Вы нам подходите. У вас внешность, высшее образование, знание английского. И испанский вполне сносный.

— И что тогда? Вам будет еще удобнее?

Девушка продолжала улыбаться, теперь уже растерянно.

— Но ведь вы будете как у Бога за пазухой! Здесь, у нас, в этом очень богатом доме.

— Это вы называете райским местом? Знаете, я не голодала ни в детстве, и никогда не голодала, чтобы за кусок тортильи продавать свою жизнь и свободу.

— Да, да… — торопливо закивала девушка. — Вы — русские, очень свободолюбивый народ. Но дело не в этом — просто дисциплина, работа такая.

— Извините… — она бежала, летела по длинному коридору, едва не сбив кого-то попавшегося ей навстречу.

Портеро Пако, в коричневой униформе, похожий на четырехугольный керамический вазон для цветов, томился в ожидании ее у двери внизу.

— Так в девять, красавица, в ресторанчике напротив, идет? Я буду очень ждать!

— Идет! — кинула ему, чтоб только отстал, и как разъяренная фурия вылетела из дверей парадного.

Все правильно

Надя поджидала Викторию на остановке у магазина, и когда та появилась из Черняховска, встретила ее с улыбкой. Виктория несколько растерялась, она ожидала обиды. Но Надя, опередив извинения, сказала:

— И правильно сделали, что купили у Тамарки! Людкин дом — гавно. Сырой, не натопишь. И на болоте.

— А как же вы? Неловко получилось.

— А что неловко? Не вы виноваты. Отвел вас боженька от этого дома. Дурной этот дом. И соседи дурные. А здесь — центральная улица, освещение прекрасное, и соседи чудесные. Вот Наталья Анатольевна, местная, учительница… очень будете довольны.

Вместе они дошли до Садовой 10. Дом был довольно низким, участок по периметру окружен сеткой-рабицей, приятно скрипнула калитка новых металлических ворот, справа дом был окружен старыми плодовыми деревьями, налево — южная сторона, небольшая тепличка, приподнятые и заботливо огороженные деревом грядки огорода, и сам участок под картошку, черный, заботливо вскопанный с осени Ваней Чибисом.

Сердце Вики радостно забилось — по ее обширной земле ходили два аиста, выискивали поживу. Ну, разве это не сказка!

— Ну, что отметим? — предложила Надя и с готовностью приподняла пакет, в котором призывно звякнуло его содержимое.

Как погасла свеча

Если б десять лет назад кто-то сказал, что Виктория Николаевна будет счастлива купить домик в деревне, она бы не поверила. Конечно, у нее были знакомые, которые жили в таких домиках, а некоторые и в особняках. Она приезжала к ним в гости, гуляла по окрестностям, завидовала покою и тишине, которой совсем не стало в Калининграде. Мысль о переезде, о смене образа жизни не была неожиданной, скорее подспудной. Она всегда хранилась в ее подсознании, напоминала лишь воспоминанием о детстве — безмятежными и жаркими летами, проведенными в деревне у бабушки.

Оформилась она вскоре после смерти матери. Сама смерть матери стала неожиданной. Мать хотела жить долго. Но не получилось. Была она крепкой, целеустремленной, цеплялась за жизнь и ее небольшие, доставшиеся на старость, радости. А из всей радости остался внучек — Санька, да умная дочь Виктория. Честно сказать, Виктория ее и не очень радовала. Рвалась куда-то, чего-то искала, уезжала на годы, училась, где только не училась она, а проку от ее образованности сталось немного. Карьеру не сделала, — всех умнее и краше была. Начальству разве понравится такая принципиальная, знающая себе цену дамочка? Замуж не вышла. А мужики были сказочные принцы: директора, профессора сплошь — меньше не брала. А они все — женатые, и никто своей карьерой рисковать ради любви не стал. Виктория тоже за судьбу свою не боролась, разворачивалась и уходила по своей тропинке дальше, впрочем, без обиды. Со всеми мужчинами у нее сохранялись прекрасные отношения.

Так и дожила она до пятидесяти, а после Испании вовсе утратила интерес к мужчинам. Жить все же было ради кого — Санька подрастал, надо было думать о его будущем.

Умерла мать быстро, хотя и помучилась изрядно. Угасала на глазах у дочери, которая никак не хотела поверить, что уход близкого человека может быть так страшен.

Мать умерла. И вместе с ней умерло что-то в Виктории, какая-то ее часть. Может быть, самая лучшая и святая. Хотя отношения их были совсем не идеальными. Кто-то вообще считал их плохими.

Виктория возненавидела эту квартиру. Она не могла заходить в комнату матери. Выбросила диван, на котором мать отдала богу душу и свеча, горевшая у ее изголовья, погасла. А она-то думала, что это придумка суеверных людей. А свеча, действительно, загасла сама. Накануне Вика сбегала с подругами в баню, пришла домой в десять вечера. Мать, напичканная болеутоляющими и снотворным, спала. В воздухе комнаты стоял запах смерти — омерзительно тошный. Нос матери заострился, лицо стало серо-восковым.

Вика понимала, что конец близок и дожидалась его с фатализмом зверя, попавшего в капкан. Ночью ее позвал голос матери: «Вика, дочка!» Вика подскочила на кровати. На часах было ровно два. Она поняла, что голос матери прозвучал в ее голове, а не из комнаты. Умерла.

Свеча погасла. Да, она действительно погасла. Вика включила свет, и страх объял все ее существо. Она осторожно приблизилась к матери и положила руку на ее лоб — он был ледяным. А руки, спрятанные под одеялом, оставались теплыми. Значит, позвала ее душа матери, улетая…

Что было дальше, она помнила плохо. Все время мелькала только одна мысль — только бы сын не проснулся. Она позвонила в ритуальное агентство, с ним определились, когда врачи поставили диагноз. Уже через двадцать минут, агент звонил в домофон. С ним был сотрудник милиции, который констатировал смерть. Это была красивая длинноногая девушка в милицейской форме, напоминающая мисс Вселенную.

Вику поразило то, как мисс Вселенная взглянула в лицо смерти. Прекрасные глаза ее сузились, уголки пухлых губ дрогнули. Лебединная шея вытянулась, и весь корпус, склоненный над покойницей, застыл в каком-то странном полете.

— Все. — Произнесли сочные губы. — Умерла. — И было в ее голосе какое-то отвратительное удовлетворение, которое Виктория себе так и не объяснила.

Агент вызвал катафалк, и настрого приказал не откликаться в домофон другим похоронным агентствам. Они назовут мое имя. Прозвучал пароль: «Мы по звонку от Николая, за трупом». Она открыла. Двое молодых мужчин, низкорослых и худощавых, с масличными черными глазами, внимательно осмотрели покойницу.

— Сережки снимем… цепочку… да? Колечки еще есть.

Она только кивнула.

Один из них склонился над телом матери и аккуратно, почти любовно и долго снимал с покойницы украшения, которые она так любила.

— Простыню. — Попросил второй. — Завернуть.

Она торопливо достала из стенки широкую, в алых розах, любимую матерью простыню. Они расстелили ее на полу, подняли тело матери с дивана и положили на пол. Один из них завязал три узла, и мать исчезла в этом саване. Они подняли ее и понесли. Было уже четыре ночи. На улице плакал холодный ноябрьский дождь. Соседи и не подозревали, что подъезд посетила Смерть.

Персонажи

Надя теперь частенько заходила к Виктории поболтать, выпить. Она была не жадной и никогда с пустыми руками на порог не являлась. То шоколадку Димке принесет, а Саньке сунет пакет чипсов. Ребятишкам особенно понравились Надины пирожки с капустой, с картошкой, грибами. А особенно вкусными были с ливером.

— Ты не стесняйся, если надо помочь — я помогу. — Говорила Надя, спокойно оглядываясь по сторонам. Поленница у Тамарки не на месте. Ты бы лучше ее под навес поставила, здесь, на терассе. И зимой удобно брать, недалеко и сухие дрова будут. А дров здесь надо порядочно. Телеги три.

Надя знала, кого надо позвать для работы.

— Во-первых, Ваку. Есть еще Рыжий. Но он вороватый. А Вака — нет. Перекопают огород. А на посадку картошки и грядок можно позвать Лидку — Каланчу. У нее рука легкая. И очень она трудолюбивая. Есть еще бывший водитель Шиловонина Буренок и его жена Лелька, бывший врач-зоотехник. У нее остеопароз. Вечно переломанная, в гипсе. А пьет, зараза, без перерыва. Детей у них нет. Но любовь серьезная. Друг без друга никуда.

— Все пьяницы? — удивилась Виктория.

— А то. Лелька образованная. А Буренок очень любил читать. До сих пор в библиотеку в Людке ходит, книжки берет. Но говорят, очень уж был строптивый. А Лидка — сидячая. Мужа убила. Покусился на ее дочь. Хотел девчонку изнахратить. На лесоповале в Магадане трубила пятнадцать лет. Голодала, говорит. Нет… Ты ее не бойся. Она женщина неплохая. Когда выпиваем, она все кусочки другим подкладывает, ты, ешь, ешь… говорит. Я знаю, что такое голод.

Мечта-идея

Жизнь молодой пенсионерки дала резкий крен — она купила недешевый домик в деревне, и, теперь, рассчитывала жить тихо и мирно. Пока ее все устраивало — вполне развитая инфраструктура поселка — три магазина, Дворец культуры, новенький ФАП, почта, сельсовет… Во всяком случае, она пыталась убедить себя в этом. Надя рассказывала ей, что еще три года назад, когда они с Вовушкой приехали сюда, в поселке было куда лучше, и народ был отзывчивей — на всякие мероприятия ходил, любопытствовал. А теперь, нет. На редкое собрание никого не загонишь, будто свои собственные судьбы людям неинтересны. Вон, главный врач района приехал поговорить о здоровье. Казалось, есть ли тема важнее для деревенского человека? А пришли десять человек. Так эти десять и ходят всегда.

Поселок выглядел вполне опрятно, домики, утопали в незатейливых георгинах и оранжевых ноготках. Вековые деревья сообщали поселку некую надежность. Опять же аисты… они всегда душу радуют. И вот что еще, — уличные фонари по яркости соперничали всю ночь с луной. Не в каждом поселке прогуляешься ночью, а тут, пожалуйста…. Вообщем, много достоинств нашлось у Калужского.

Виктория оставила старшего сына в городской квартире, устроив в ближайшую школу — и оставался всего-то месяц до окончания учебного года. Второго, восьмилетнего приемыша Димку, отправила в санаторий — у него был диагноз — нарушение центральной нервной системы, гиперактивность, вальгусная стопа и еще что-то… Но уже этого было достаточно, чтобы годами выносить ей мозг.

Оставшись одна, она испытала настоящее наслаждение от предстоящей работы. Предстояло по-быстрому вскопать огород и засеять грядки, разбить клумбы, вырыть водоем, побелить деревья, проложить дорожки. Напрасно подруги по телефону уговаривали ее повременить, пожить год в доме без капитального ремонта. Остановиться она уже не могла.

Демонтаж дома делала сама. Помогали Жанка Осинкина со своим губастым Витяем. Приходил Вака. Выносил ведра со строительным мусором, ремонтировал терассу у виноградника. Мысленным взором Вика видела свою усадьбу во всей ее красоте. К маю, она осилила демонтаж, как и всякая русская женщина, которая до сих пор не то, что в утлый домик, в горящую избу войдет без страха.

А Надя, между тем, продолжала продавать дом ей не принадлежащий. Надеяться на Людку она больше не хотела, поехала в Черняховск, дала во все газеты объявление, во все агентства заявки. Вика помогла ей разместить информацию о продаже в интернете.

В Черняховск они наведывались вместе. Квартира Виктории ей очень нравилась. В немецком доме, высокие потолки почти в три метра, арочные окна, ремонт серьезный, приличная мебель. Живи — не хочу. Она искренне не могла понять, что понесло вполне благополучную горожанку в деревню? Виктория, смеясь, говорила — мечта-идея.

Она безуспешно искала в городе бригаду для ремонта дома. Одно дело обойками стены оклеить, а другое — приличный ремонт. Деньги у нее были, но все же, расставаться с ними она не хотела.

У черняховских строителей расценки были калининградские, а договор делать, как полагается, отказывались. Она вспомнила. Любаня и Надя говорили ей, что в поселке есть свои строители. Позвонила Лешке Хромому. Он пришел, деловито оглядел разрушенный дом. Сам назначить цену не решился. Тогда она назвала.

— Сорок тысяч, и как маме родной. — Сказала Виктория. — Кормить буду. Кофе, чай.

Лешка согласился.

— Гипсоплитой по стенам пройтись, полы, потолки, сантехнику, плитку положить. — Уточнил Лешка.

— Ну и дополнительная работа-мебель собрать, полочки прибить, светильники повесить… Оплата дополнительная.

— А как насчет аванса?

Олимп

После смерти матери в Виктории что-то надломилось. Она смотрела на себя в зеркало и не узнавала. Потускнели глаза, в них больше не было той чумной искорки, сводившей мужчин с ума. Она стала прибаливать. Некогда хрупкие ее формы округлились. Ей не хотелось заводить новые знакомства. Благополучные подруги показались ей далекими, не способными понять ее состояние. А состояние было гнетущее, тоскливое. Самое ужасное заключалось в том, что ее уволили с работы. Собственно говоря, полнеть она начала, как раз после увольнения.

В подростковый клуб, где она работала директором после приезда из Испании пришла молоденькая девушка. Странненькая такая. Ей шепнули, что она племянница начальника отдела образования Силантьева.

Старшим восемнадцатилетним подросткам, практически ее ровесникам, молоденькая педагогиня изначально не понравилась. Они называли ее не иначе, чем Дурка. Она дурно одевалась, от нее дурно пахло, и она заставляла их петь детские песенки, в то время когда они уже вели тайную половую жизнь. Подростки, выросшие в этом дворовом клубе, считавшие себя по праву его хозяевами, требовали увольнения безмозглой, инфантильной и прыщавой Дурки. Конфликт нарастал.

Виктория исподволь наблюдала за ней с изумлением. Как психолог, она определила ее психотип по классификации знаменитого психиатра Ганнушкину — Дурка входила в группу антисоциальных психопатов. Эпилептоид — грубый, жестокий, злобный, холодный, бездушный резонер, родственный шизоиду, у которого хорошо действующий рассудок всегда наготове для того, чтобы оправдать и объяснить свои бурные поступки.

Один раз Дурка встала на коньки вместе с детьми. А когда стала падать, уцепилась за ребенка, уронила его. Он ударился головой о лед, а она в завершении поранила его коньком. Скандал постарались замять, — все-таки племянница! Но нарушение инструкции было налицо, и Вика ответила за это выговором, как ответственный за мероприятие педагог.

Второй раз эта психопатка, развлекаясь, стала топить в бассейне девочку младше себя в пять раз, вместо того, чтобы контролировать.

Дальше — больше. Дурка могла просто взять маленькую девочку и пойти с ней гулять по городу во время рабочего дня. Родители, не найдя ребенка в клубе, начинали паниковать. Отвечала опять же Вика.

Наконец, Виктория не выдержала. Она убеждала начальство в том, что племянница Силантьева не адекватна, доверять детей ей нельзя. Скорее всего, у нее вяло текущая шизофрения.

Когда она произнесла это вслух, пригрозив, что найдет доказательство ее болезни, психопатка написала докладную, в которой изложила видимые и невидимые нарушения Виктории во время летнего оздоровительного сезона, касающиеся материального злоупотребления.

Позже прояснилось, что по российскому законодательству педагога с диагнозом — шизофрения уволить нельзя. Ну, а вот ее как возмутительницу порядка — можно. И докладная Дурки стала отличным поводом. Дурка оказалась не просто инфантильной идиоткой, а мстительной и коварной ведьмой.

Она впервые в жизни не захотела себя защитить. Могла бы попробовать. Но не стала. Веры в справедливость больше не было. За годы жизни она истощилась, как истощилась у Бальзака легендарная шагреневая кожа.

Стало понятно, что в педагогике ей не работать. Документы не пройдут отдел, где восседают подчиненные начальника, млеющие от одного его имени, — те базарные тетки, прибывшие к ней с проверкой. Какое дело этим теткам, похожим на бухгалтерш из Жэка, до ее уникального образования, иностранных языков и всех остальных талантов, которыми пользовался лучший в районе клуб «Олимп» в пору своего процветания, когда она годы создавала его благополучие.

Да и пенсия не за горами. Накоплений никаких. Сберкнижка социальная. На сына, как матери-одиночке государство перечисляло ей 280 рублей. Ровно на десять булок хлеба в месяц! А растущий организм подростка уже требовал каждый день одну. Эти деньги, когда она снимала их, жгли ей руки.

Быть или не быть? Это вопрос должен был задать себе, вовсе не принц датский, а персонаж Достоевского, какой-нибудь нищий Мармеладов. И она, обнищав, — из собственности у нее была лишь квартира и дача, задала себе его. И сказала БЫТЬ. Мне есть ради чего жить. У меня есть сын. А то, что было — до… не есть прошлое неудачливой дамочки, а жизнь — полноценная и прекрасная, наполненная чудесами и эмоциями, мужчинами, которые как и полагается несли свой пол и дарили ей любовь… Которые были мужественны и красивы, талантливы, и готовы переделать мир, ради меня, если бы знали, как это сделать!.. Многие из ее соотечественниц только мечтали о жизни, которую прожила Виктория…

Она поехала в Департамент по опеке и надзору за детьми сиротами, написала заявление о том, что хочет взять на опеку ребенка. Выжить иначе она просто не могла. Не уборщицей же идти.

Дело в том, что среди дворовых ребят, которые посещали ее клуб, была девочка — восьмилетняя Миланка, черноглазая, трогательно худенькая и беззащитная, но ее спокойствие, не свойственное гиперактивным детям, было сродни умудренности, достигнутой годами жизни. Она приходила в клуб после школы, здоровалась, говорила, какие оценки сегодня получила, и что произошло сегодня в ее классе. Проходил конкурс рисунка на тему: «Моя любимая кошка». Но у Миланки не было кошки, и она не участвовала в конкурсе. Оценки она получала не очень хорошие, но читать и писать научилась.

Вика всегда заботилась о том, чтобы Миланка посещала уроки английского языка, которые давала приходящий педагог. Если никого не было, в клубе было тихо, Вика садила девочку пить чай, угощала, расспрашивала о жизни. У нее были и мама и папа. Папа пил. Нередко бил маму. Мама была больна, не работала. Вернее, не работала, потому что была больна. Сердце Вики почему-то тянулось к этой девочке с большими карими глазами, и когда она заплетала ей косички, Вике казалось, что это ее родная девочка, которую она не успела родить. Сына-то и то родила, словно запрыгнула в последнюю электричку.

Потом Вика узнала, что у мамки Миланки опухоль головного мозга. Но развивается она медленно. Что будет с ней через несколько лет, никто не знал. Отец пил от отчаянья. В общем, он был неплохой человек, но терял себя, понимая, что горе его неизбывно. У Миланки была тетя, сестра отца, и она искренне любила девочку. Вика понимала, когда мать Миланки умрет, ее приютят родственники.

Сандра

Мечтать о Миланке бессмысленно, и сердце ее болело при виде этой девчушки. Само существование и жизнь этой девочки казались ей драгоценными. А почему? Объяснить этого она не могла. Вернее, могла только с позиции научной психологии.

Конечно, она хотела приютить девочку. Но инспектор, молоденькая, бесцеремонная, наверняка чья-то протеже, девушка, категорично сказала: «Нет. У вас старший сын — подросток».

— Ну, и что? Он ведь не…

— Он вступает в возраст, сами понимаете какой. Изнасилует, что вы потом будете делать?

Возмущенная Виктория пошла к начальнику департамента.

— Покажите мне документы, которые запрещают мне брать девочку.

Документов, конечно, не было. Можно, но не желательно, потому что всякое может случиться. Виктория, нажимая на то, что она педагог-психолог, требовала только девочку.

Ей дали направление в Детский дом для знакомства с ребенком. Девочку звали Саша Комарина. Сандра. Так она назвала ее для себя. Было этой голубке девять лет. Хорошенькая девочка, со взглядом затаившегося звереныша. Педагоги Детдома неохотно рассказывали о ней. Появилась она недавно. Из семьи забрали после того, как на ее глазах повесился отец, перед этим в буйстве, задушив мать ребенка.

Несколько раз Вика приезжала с подарками. Девочка брала их с явной неохотой. Вика отпрашивала ее у начальства, чтобы погулять по городу, угощала пиццей, мороженным. Необходимое общение, де-факто. До де-юро было далеко. И все же девочка смотрела на нее отстраненно. Вика понимала, что свидание и подарки ее не радуют, она рвется в детдом, к новым подружкам, в свою комнату, где обитают три девочки с аналогичными судьбами и им есть о чем говорить, вспоминать, плакать, горевать и пр. В детдоме ей нравилось. Наконец, у нее была своя кровать, шкаф, тумбочка с зеркалом, свои красивые вещи.

И все же Вика спросила:

— Сандра, почему же папа так поступил?

— Из-за мамы. Он ее очень любил… А она…

— Что она?

— Она путалась… с другими мужиками… у него на глазах…

— И у тебя на глазах?

— И у меня. Знаете, что… Вы ко мне больше не приезжайте. Вы старая и толстая. А моя мама была красивая. Очень красивая…

Димка

Ей пришлось смириться. Миланка никогда бы такое не сказала. Миланка любила ее. А она любила Миланку. Между ними — чужими, было доверие и нежность. И разве какая-то Сандра Камарина заменить ей душу, которую она почувствовала родной?

Хорошо. Пусть будет мальчик. Или она завтра будет мыть полы в чужом офисе и думать о том, что послезавтра мать Миланки умрет, и…

Обратиться к своим бывшим любимым мужчинам не позволяла гордыня. Она должна была остаться для них молодой, прекрасной, интересной, благоустроенной. До конца.

Или продолжать заниматься педагогикой, не выходя из дома? Разве она не видела трудных детей в своем подростковом клубе, разве не решала их проблемы? Она взяла следующее направление и поехала в другой детский дом.

В день приезда Нина Михайловна, его директор праздновала свой юбилей. Был солнечный жаркий день 21 июня. Обилие цветов уже в приемной. Двери настежь. В соседнем кабинете накрывался праздничный стол. Педагоги предложили Вике подождать, а сами занимались организацией застолья.

Нина Михайловна с видимым удовольствием выслушивала то и дело вбегавших детей. Они как под копирку желали ей долгих лет жизни, счастья, здоровья. Потом следовала раздача конфет. Вдогонку директор обещала всем мороженое за свой счет.

— На сегодняшний день лишь каждый десятый ребенок в сиротских учреждениях России — действительно сирота. Остальные либо оставлены самими родителями, либо отобраны у них и переданы на воспитание в детские дома.

Это Нина Михайловна говорила журналистке, сидящей перед ней. Дверь была открыта и Виктория с интересом прислушивалась к диалогу.

— С точки зрения закона они считаются «устроенными». В общем и целом, имеющими все необходимые и достаточные условия для того, чтобы вырасти полноценными членами общества.

— То есть, чтобы хотя бы был «сыт-обут и присмотрен»?

— Логично, что ребенку будет лучше в учреждении, под опекой государства, чем у горе-родителей. Ведь мы многое даем для развития. То чего они никак не могут получить в асоциальной семье.

— И все же, вы уверены в том, что они вырастут полноценными членами?.. — с сомнением спросила журналистка.

— Ребенок, во-первых, не должен страдать от голода, холода, унижения, насилия, эксплуатации, у него должны быть хоть какие-то условия для полноценного роста и развития. Но ведь они разные. Интеллектуальный порог этих детей невысок. Многие не имеют навыков, самых элементарных, по уходу за собой… Только в семье они могут получить эти навыки, при каждодневной родительской дрессуре. А у нас группа 18 детей и один педагог. Понимаете?

— Понимаю. А у вас Нина Михайловна, конечно, дети уже выросли?

Нина Михайловна вздохнула. Немного помолчала.

— Нет у меня детей. Они мои дети.

— Забавно! — как-то радостно воскликнула журналистка. — Я уже почти все детдома в регионе объездила — почти у всех директоров нет детей!

— И что же в этом забавного? Карма у нас такая — помогать чужим детям. Видно в прошлой жизни чего-то натворили. Виноваты перед ними.

— Ну, это из области химер… — не согласилась журналистка. — Модно теперь так объяснять.

— А как иначе объяснишь, что я привязана к ним, как корова к стойлу, извините за это выражение. Ведь могла бы я быть директором школы, где благополучные дети. Богатые родители… Весело, красиво все… А здесь… горе, несчастье, грязь человеческая. Ни выходных, ни проходных. Зачем мне это? А не могу. Сидеть буду, пока не выгонят. Всех жалко. Как представишь… вот выйдет он, бедолага, от нас в своих восемнадцать лет, а умишко-то у него еще ненадежный… наворотит дел… и все мои бессонные ночи, все мои усилия… прахом…

Раздался телефонный звонок.

— Але. — Отозвалась Нина Михайловна. — Ждем, конечно! Дорогой вы наш человек, любимый спонсор! Стол накрыт. У меня тут интервью, и в приемной кандидат в опекуны дожидается. Так что собирайтесь. Без вас не начнем.

— Ну, а теперь по существу. — Журналистка снова включила диктофон. Нина Михайловна кивнула, на лицо ее вернулась официальная маска и она продолжила деревянным без эмоций голосом.

— Организация обучения и воспитания строится с учетом возрастных и индивидуальных особенностей детей. Реализуются общеразвивающие программы дошкольного образования, допущенные и утвержденные Министерством образования и науки РФ. Самостоятельно школой устанавливается максимальный объем нагрузки на детей дошкольного возраста, соответствующий требованиям гособразовательного стандарта. В коррекционных классах обучение и воспитание детей ведется с учетом индивидуальных данных о состоянии здоровья детей. Программы учитывают их интеллектуальные возможности. Так пойдет?

— Пойдет. — Заверила журналистка.

— А вообще-то формы работы у нас ненавязчивы: экскурсии, диспуты, викторины, конкурсы, беседы, театрализация, занятия в кружках и секциях. — Более мягко продолжила Нина Михайловна. — Ребятишкам весело. Они за всей этой веселой суетой и не замечают, как умнеют. У нас есть кружок народных танцев. Наши воспитанники вальгусной стопой страдают. А народные танцы очень помогают. Вот я и внедрила. Массаж и санаторий всем не обеспечишь. Волейбольная и баскетбольная секции, кружок флористики, кружок «Юный художник», музыкально-театральная студия, кружок современных информационных технологий, кружки аэробики, акробатический. Есть у нас своя парикмахерская, прачечная, котельная, не говорю уже о столовой. Пытаемся создать крошечное государство.

— О проблемах с детьми, расскажите.

— У меня, лично, нет проблем с ребятами, я воспринимаю их такими, какие они есть, ведь, они часть моей жизни. С любыми вопросами, проблемами всегда могут подойти. А к кому им ещё идти? У большинства, кроме воспитателей и сотрудников дома, никого нет. Судьба каждого ребенка — это особая история. Книжку можно написать. Я вот никак не могу дождаться, чтобы появилась писательница, которая судьбы детей вот таких обнародовала бы.

В это время в дверях приемной появился худющий пацан. Он был одет в видавшие виды майку и шорты. Коленки были основательно содраны. Под глазами залегли черные круги. Сами же голубые глазенки смотрели с интересом и хитростью.

— Я, это… поздравить… Нин Михалну… — в руке пацан держал какую-то поделку.

«Нин Михална» увидела его. Пригласила.

— Заходи, Димка. Заходи. Вот посмотрите на Диму. Ему идти в первый класс. Он считает, до десяти пока, знаком с буквами. У него хороший слух, он хорошо двигается. Несмотря на то, что у него нарушение осанки и вальгусная стопа. А видели бы вы его два года назад! Падал на ровном месте. Святым духом питался.

— Как это?

— Ну, не ел ничего! А у воспитателя их сколько? Может она каждого накормить? Нет. Димка-результат работы всего педколлектива. В него вложили душу многие люди. Этот бедолага с трех месяцев по детским домам. Представляете, чего натерпелся?

Ремонт

Лешка Хромой рьяно взялся за дело. Она увидела, что работать он может, поэтому просьба об авансе ее не смутила. Приходил он ровно в девять, гладко выбритый, в кепчонке на голове, прикрывавшей начинающую лысеть голову, и в майке, позволявшей увидеть неплохие бицепсы. Она угощала его кофе, и он удалялся облицовывать стены гипсоплитой. В обед она полноценно кормила его борщом, котлетами, поила чаем. Он хвалил обеды, благодарил вполне искренне. Он производил впечатление культурного человека, а не деревенского алкоголика. Однако чай с каждым днем становился все крепче. Лешка проявил инициативу в приготовлении чая собственными руками. И она увидела, что за день кончается пачка рассыпного, цейлонского. По сути, Лешка пил чефир. Сеансы чаепития, совмещенные с перекурами стали участятся.

В шесть рабочий день заканчивался. Она видела, что он устает, и явно волочит ногу. Женское сердце жалостливо и Виктория отнеслась к этому факту сочувственно. Она знала, что и отец у него болен, и вот-вот отдаст Богу душу.

Лешка попросил денег на скутер, мол, к отцу в больницу ездить, да и стройматриалы, могу захватить, привезти. Дело быстрей пойдет. Она выдала ему на скутер 42 тысячи. Через день он вернулся из Советска на крутом транспорте. Гордо проехался по деревне.

И вот тут-то все и началось. Приезжать на работу он стал все позже. Без конца кто-то названивал ему, он срывался и лихо улетал. Особенно ее смутила случайно услышанная фраза: «Как всегда… доза». Время от времени он просил у нее денег-то отцу на лекарства, то на телефон. Но едва получив деньги, находил предлог, чтобы исчезнуть. Она стала догадываться, что не все здесь чисто. Деньги она продолжала давать, ведь нужно было еще сарай построить. Но вот ремонт буксовал все больше и больше.

Виновата была только она. Ее торопливость. Ее излишняя доверчивость.

Корова и женщина

Наталья Анатольевна Сидорова все-таки продала свою корову. Вечером Виктория, как всегда возилась во дворе и воевала с Димкой. Они выкладывали камнями дорожку к сараю и курятнику. Виктория лопатой делала канавку, а Димка подтаскивал небольшие камни из кучи. Она заставляла Димку считать камни десятками. После каждого десятого, меткой ставила камушек побольше, чтобы потом перейти на сотни.

Солнце уже зашло, а соседка не выходила из теплицы, не звала ее пить вечерний кофе, как у них повелось. Утром у Виктории, вечером у Натальи.

Наконец, она появилась во дворе с ворохом помидорных пасынков. Тут и сообщила:

— Маню продала. В Привольное.

Однако, Маня на второй день к вечеру явилась сама, прошагав полем, вдоль железки самостоятельно пятнадцать километров от Привольного, полностью оправдав поговорку: «Пятнадцать километров для бешеной коровы совсем не крюк». Вид у нее был усталый, обиженный. Остановившись посреди родного двора, из всех запахов Маня выделила доносившийся из хлева запах родной стайки, где она выросла и была безмятежна целых пять лет своей жизни. И она привычно замычала, сообщая о своем возвращении. Наталью от коровьей верности слеза прошибла по самое не могу.

— И что же с тобой теперь делать, Маня? Деньги-то я уже Кирюхе предназначила. На институт. Да и нельзя мне больше тебя оставлять. У меня школа. Времени на тебя совсем не хватает. Знаешь ведь.

Маня знала. Кроткая слеза вылилась из лиловыхкоровьих глаз. Так они стояли посреди двора и ревели обе, оттого что жизнь несправедлива и к коровам и к женщинам.

Наталья позвонила новым хозяевам, они приехали на квадроцикле, привязали Маню и тихонько отправились назад по асфальтированной дороге, жалея разбитые Манины ноги.

А через неделю удачно продала свою высокоудойную коровку и Аля Хромова. Осталась на всю улицу Садовую черно-белая Пташка у Верки Брынды. Ей без коровы никак было нельзя — шестеро ребятишек.

Маугли

Димку она забрала 24 августа, прямо из лагеря, в этих же шортах и майке, рваных сандалиях. Из вещей к нему прилагалась только толстая папка с медицинскими документами. На прощанье Нина Михайловна сказала, что, конечно, Димка звезд с неба хватать не будет, но надо же кому-то и обувь латать, и улицы чистить! Вика поняла намек на будущее. Но верить в это не хотелось. Нет, она не даст запугать себя. Она знала, что она сильная, здоровая, образованная женщина, которая всегда справлялась с любыми жизненными ситуациями. Это называлось социальной адаптацией. И не имело никакого отношения к ее личной жизни.

Круги под голубенькими ясными глазенками Димки были темно-лиловые, давнишние, пугающие. Движения неровные, угловатые. И все же это был обаятельный открытый безрадостному для него, не родному миру ребенок.

Дома, когда открыла его медицинскую папку, ей стало дурно. Димке были выставлены практически все диагнозы, способные устрашить кого угодно. Была у него и инвалидность, в шесть лет ее сняли. Она читала выводы врачей и ужасалась: «Улыбается только тогда, когда видит конфету. Спотыкается и падает на ровном месте».

Но это было в три года. В пять лет он умудрился запихать себе в носовой проход канцелярскую кнопку с острым шипом, которую пришлось извлекать хирургически. Лежал в больницах он регулярно для установления очередного диагноза. И там был приучен к таблеткам, ел их горстями, считал, что они очень вкусные, а совсем не горькие.

Сейчас же Димка бегал, прыгал, смеялся, плакал, говорил, и все функции, свойственные человеку вроде были ему подвластны. Надо было готовить его в первый класс. Она кинулась одевать его. Все новые вещи сидели на нем коряво, через час он становился какой-то расхристанный. Едва ли ниоткуда появлялись пятна, пуговицы отрывались, замки ломались, вещи рвались по швам.

У него не было абсолютно никаких жизненных навыков, он не понимал, почему загорается свет в комнате? Но неловкие его ручонки ощупывали и уничтожали все подряд — вещи, фотографии, книги… Пришлось срочно поднимать все вещи на недосягаемую для него высоту, прятать и постоянно выхватывать у него из рук, объясняя значение каждой вещи.

Она поняла, что это Маугли. И чем же гордилась Нина Михайловна? Кто же тогда другие?

Она умоляла его не говорить во дворе ребятишкам и в школе, что он прибыл из детдома. Но Димка не смог смолчать. Он вообще молчать не умел. Ровно в семь утра он, как чертик выпрыгивал из своей табакерки, открывал рот, и это отверстие не закрывалось до тех пор, пока он не засыпал. Впрочем, говорил он и во сне, плакал, стонал, смеялся, пинался, как детеныш зебры. Это был какой-то словесный понос, причем, состоящий всего из ста слов. Вскоре стали понятны основные интересующие его темы: новый брат Сашечка и кошка Пуся. Капризная, подушечная кошка немилосердно драла его, он все равно протягивал к ней свои цепкие, с искусанными ногтями, ручонки.

К самой Виктории он относился вполне прохладно, стал называть ее мамой только потому, что так называл ее Саша. Братик Сашечка вызывал настоящий восторг. Димка готов был прилепиться к нему, приклеиться, заглядывать в его равнодушно-холодные глаза и лепетать свою чепуху, которая Сашку только раздражала. Сашка не находил в себе сил относится к нему хотя бы нейтрально.

В первую неделю в школе он поставил на уши весь педколлектив. Во время урока он встал, и простым, отточенным накануне карандашом чиркнул соседа Витю по щеке. Глаз Витин не пострадал, но кровь хлынула ручьем. Витя онемел, а потом побледнел, затрясся и с ним случился эпилептический припадок. Он тоже был болезный страдатель из благополучной семьи.

Педагогам школы реакция Виктории показалась странной.

— А страшного ничего не произошло. — Спокойно говорила она трясущейся учительнице и возмущенному завучу. Тогда еще она могла быть вполне спокойной и уверенной в себе. — Скажите «спасибо» министру образования. А если б вам интегрировали в класс дауна? Как бы вы гасили реакцию на него всего класса? И что бы могло произойти? Вы работаете в новых стандартах, которые вы ни психологически, ни методически не освоили. Хотя, согласна, освоить их душа не лежит. Но мой вам совет, вы еще очень молодая учительница — видовых детей и эпилептиков нельзя садить вместе. И даже, как вы убедились, рядом! Этот Витя уже две недели пристает в Димке, когда я забираю его из школы. Димке он не нравится. Вот и реакция. А если бы они сидели в разных концах класса — этого бы не случилось.

Учительница вняла советам Виктории и перелопатила весь класс. Виктория посоветовала посадить детей знака огня на самые дальние парты, а земли и воды вперед, чтобы холерики и сангвиники не будоражили более спокойных. Уже через неделю она благодарила Викторию.

— Чудеса! Работать на уроке стало намного легче.

Потом учительница, из уважения к Виктории, на продленке много времени уделяла Димке. Он благополучно освоил азбуку, потихоньку начал читать и считать. Вопрос о переводе его в седьмой вид даже не затрагивался.

Митька

Надя прибежала уже под вечер — Виктория в это время клеила обои в летней комнате — на Лешку надежды оставалось мало. Он не появлялся уже целую неделю, а время шло. В сентябре детям в школу идти, а он за ванную совсем не брался. Виктория устала с ним ссориться. Их отношения совершенно расстроились. Лешка наглел, понимая, что она знает его подноготную. Как и любому наркоману, ему стало все равно, деньги от нее он получил с избытком.

Она приглядывалась к нему в поисках доказательства своих нехороших догадок. Но руки у него были чистыми, он как бы демонстрировал свой крепкий загорелый торс — майки у него были совершенно открытые.

Ей ничего не оставалось, как по возможности доделывать самой.

— Что я тебе скажу… — Надя уселась на табурет в летней кухне перед телевизором, по которому показывали очередной американский фильм. Вид у нее был неспокойный. — Выпить есть?

— Ну, есть? Так что случилось?

— Халемындра… ведьма… — Надя приглушенно всхлипнула. — Митьке моему ноги обрубила.

— Как обрубила? Митьке? Коту?

— Ну, да. Топором. Прихожу домой от Любани, вот час назад. Слышу, в дровнике жалко так мяукает кто-то. Еще не знала — кто. Я позвала, не выходит. А сердце почувствовало… Глянула. А там Митька лежит весь в крови… и задних лапок нет. Беленькие такие лапки были, как гольфики.

— Может, под поезд попал?

— Какой там! Разве смог бы он доползти так далеко от рельс? И след бы кровавый остался. Нет, Вовушка видел, что Халемындра к нам во двор заходила. Это сучье отродье, углядела, что я ушла — вот она и сотворила.

— Не может быть! И что же теперь делать? Он же погибнет.

— Только и придется Ваку просить, что б…ну это … его…

— А Вака что?.. Запроста?

— Запроста. За норму самоката. Прямо домой даже не могу идти.

Они выпили белого вина, которое Надя называла «ссакой» — ей бы покрепче. А Виктория была любительницей столового сухого. Ведь не зря два года ее жизни прошли в Испании.

— Еще новость. Сегодня от Шмары письмо получила.

— Из колонии? — Виктория уже была в курсе многих событий в деревне, благодаря Наде.

— Ага. В Колосовке сидит.

— Ну, и что пишет?

— Прощения просит. Бабка у нее умерла в Озерске, которая ее воспитала, а больше у нее никого нет. Вот она и расчувствовалась. Простите, пишет, тетя Надя. Я виновата, дрянь, я подзаборная. Вы были единственный человек, который терпел мои выходки. И ведь все могло быть по-другому. Это она так мне пишет. — Надя вздохнула. — Терпела. А как уж она хотела меня со свету сжить!

— Да ну! — не поверила Вика.

— Были у нее мечты такие. А мы относились к ней по-доброму. Раз мой сын ее выбрал. Может, выйдет другим человеком? Как думаешь?

— Это ты по доброте душевной говоришь, Надюха. Не верю. И как психолог, тебе говорю, она в замкнутом круге. И ей из него не вырваться в этой жизни. Так она в прошлых жизнях наворотила, что нет у нее сегодня помощников и друзей. А главное — судьба. Знаешь, нас ведь как кукол в кукольном театре кто-то за веревочку ведет… и не спрашивает. Хотим или не хотим.

— Это как? — не поверила Надя. — Батюшка в церкви говорит, что у человека всегда есть Выбор…

— Батюшка-то говорит… И выбор, действительно есть, ты можешь его сделать… но, я думаю, и выбором этим тоже кто-то руководит.

Ночь

Свет фонарей почти всегда освещал Садовую улицу, как центровую и ближе всех расположенную к администрации. Глава поселения Амалия Чернышова очень гордилась ночной освещенностью сельских улиц. Хотя эта заслуга ей не принадлежала, — фонари поставил предыдущий хозяин Шиловонев, тот, что снес немецкую церковь. Но в отчетах этот факт фигурировал с завидным постоянством.

Фонари горели по переменке. Сначала один. Потом он медленно гас, и следом включался следующий в пятистах метрах. И экономия хорошая и техническому прогрессу соответствует. В этой освещенности заключалась самая настоящая деревенская благодать, потому как за линией жили в полной натуральной темноте.

Вика возвращалась от Нади домой, на свою Садовую. Шла она, не спеша, всем телом ощущая бархатное прикосновение этой редкой летней ночи. Дожди словно забыли о деревне и дали себе передых. Было и свежо и тепло одновременно. Темнота стояла плотная, как синяя пастила, до нее можно было дотронуться рукой. Легкое подпитие, слегка кружащаяся, словно в вальсе голова, все же позволяла ей размышлять о вечности этого прекрасного мироздания. О вечности и одновременной бренности. Она думала о том, что в этой деревне, наверное, завершится ее жизнь. Не скоро, но когда-нибудь. И это будет легко. Как уснуть. Она уйдет, как ветерок по лицам провожающих ее. Но останутся эти ясени, и также пышно будет по весне расцветать персидская сирень, накаляя до содроганий неокрепшие тела мальчиков и девочек, грезящих о любви.

В мягком бархате летней ночи раздался натужный звук движущегося поезда. Колеса убежали вперед, оставив позади себя гул. Кто-то за линией пьяно проорал от избытка чувств: «Я люблю тебя до слез…» В ответ послышалось девичье хихиканье.

Потом удаляющийся тонкий с повизгиванием лай деревенских пекинесов. Они всегда передвигались сварой.

— Уйди от меня, пидарас!.. На хрен ты мне нужен! — после этих слов, раздавшихся справа от сельсовета, последовали выдающейся силы шлепок, визг и звук упавшего тела.

Потом Вака прокричал кому-то, наверное, Рыжему: «К Женьке иди. Скажи, он мне за червей должен… А если не даст, к Чибисихе».

Ночная жизнь, какая она есть по-человечески бесчеловечная в своей нагой красоте.

В медпункте, который все лето ремонтировался, оставшемся без надзора фельдшерицы, горело одно окно, в нем, как киноэкране мелькали длинные тени. Маленький одинокий силуэт застыл на лавочке. Лишь поравнявшись с ним, Вика поняла, что это ребенок. Один из мелких Осинкиных.

— Ты что здесь делаешь? Один…

— Зду я тута.

— Кого ждешь?

— Тама пални мамку ебут. Вот я зду.

Возмездие

Ночью Халемындра возвращалась от Брынды пьяная. Собака Али Хромовой, знаменитый Бакс, почему-то отвязавшийся в ту ночь, пьяных ненавидел со щенячьего детства. Ноги Халемындры, мраморно-бледные, одетые в белые шорты из сэкэнд-хэнда были похожи на греческие монументальные колонны. Ни один Бакс мимо не пробежит. От всей собачьей души он всадил свои клыки в голую жирную ляху пьяной бабы, замахнувшейся на него палкой.

Это известие обсуждала наутро вся деревня.

— Возмездие произошло. За моего Митьку! За его смерть. — Каждому встречному с радостным задыханием повторяла Надя. — Я знала, что Бог есть. Вот он с ней и разобрался.

На радостях она отправилась к Але с угощением для Баксика. Знаменитые шикарные кости из Красного магазина Баксик встретил с собачьим восторгом. Он радостно лаял, вилял хвостом, и пытался облизнуть Наде лицо.

А между тем, Халемындра, до утра истекала кровью, потому что Баксик цапанул ей вену. Халимон на рассвете притащил фельдшерицу выполнять фельдшерскую работу. Поднял ее из постели, сонную и пышущую всем своим очень интересующим его телом. И вот тут-то он увидел, что приемные девчонки Аня и Кристина, в пять утра выгоняют из сарая стадо уток и гусей на канаву. В то время, как двое ее белобрысых девчонок, мирно сопели рядом с матерью. Приемыши дрожали в едва прикрывающих наготу кофтенках, были бледны и, как показалось ему — заморены. Халимон даже покачал головой: «Ни фига! И что же она взяла их, чтобы эксплуатировать сиротский труд?»

А Аля Хромова еще в июне заприметила, выгоняя свою корову в стадо, в пять утра. На краю канавы, где важно плавали гуси, сидели прижавшись друг к другу сестры. Русоволосая головенка Аньки покоилось на плече Кристинки. Обе спали.

Ах, эта свадьба

На Вовкину свадьбу Надя решила купить новое блестящее платье, а назначили бракосочетание на середину августа.

Четыре года она жила в этих «гиблых» местах, не до нового платья было. Она, любившая принарядиться, научилась носить галоши, как и все жители поселка. Потому что без калош здесь просто пропадешь. «Вода, вода, кругом вода…» — Напевала она частенько, чтобы продемонстрировать окружающим свое отношение к этим гиблым местам. А красивое платье надеть повода за все эти годы не нашлось. Не на День же пожилого человека его покупать! Она хотела именно черное, с золотом, свободно ниспадающее, чтобы скрыть недостатки фигуры. Она уже видела себя в нем на свадьбе сына и в Новый год, который она обязательно будет встречать дома, в Анжерке, со Славиком. Год черной змеи.

Вика тоже была приглашена. Решили приготовиться к свадебному торжеству основательно — посетить не только магазины, но и парикмахерскую, и косметолога. Поэтому они заранее приехали в Викину квартиру и занялись женскими весьма приятными приготовлениями.

Платье искали долго — Надя оказалась еще той привередой. Все платья казались ей очень дорогими. Вике надоела эта беготня по магазинам и основательная прижимистость Нади, и она заявила, что в сэкенде, который назывался весьма справедливо, — «Поле чудес», они купят любой блестящий наряд за три копейки. Так оно и получилось.

В регистрационном зале со стороны Насти собралось много народу — дальние родственники и подруги Настиной матери оказались все крупными, статными. И одеты дорого. А главное, все женщины имели мужское плечо рядом. Не в бровь, а в глаз било это бабье благополучие. Надя, смутилась и стала тянуть Викторию поближе к стеночке. Ей показалось, что она на крепком фоне Настиных гостей, несмотря на шикарное, сверкающее платье и морковные губы, выглядит бедной вдовой, сына которой, простецкого малого прибирают к надежным рукам. Впрочем, так оно и было.

Вовкину сторону представляли Надя и Виктория. Из друзей только Женька Колосовский с женой Марой. Мара восседала настоящей принцессой, она была матерью двух детей, что совсем не сказалось на ее изящной хрупкой фигурке. Никому бы и в голову не могло придти, что она — деревенская девка, жена короля червей.

— Женька, он неплохой… — шептала Надя, закусывая салатом. — А мать пьяница, в Маевке живет. Он, почему здесь дом строит на свои червивые деньги? С мамкой нелады. Сам-то он употребляет очень умеренно. Молодец.

— А Мара?

— А Марка эта тоже алкогольщиков дочка. Валяется мамка ее в канавах. Еще увидишь.

Вика произнесла свой коронный тост о двух крыльях одной красивой и сильной птицы. Она произносила его всю жизнь на чужих свадьбах, он имел конкретный успех. Гости выразили желание переписать текст, она пообещала прислать по электронной почте через жениха и невесту.

К концу вечера, Мара, сидевшая с королевской осанкой и как бы нехотя, с хорошо наигранным отвращением, пригублявшая рюмку за рюмкой, напилась добренькой водочки, вылетела танцевать, и танец этот был похож на выступление начинающей стриптизерши. Однако все отметили, что ножки у нее чудо, как хороши, и поднимать их она может высоко, почти как Волочкова. Потом она пристала к моложавому мужчине из числа Настиных гостей, ее легкие тонкие руки ощупывали плечи обалдевшего мужика, а когда они добрались до ягодиц, абсолютно трезвый Король червей, вывел свою супружницу, и врезал ей по симпатичной мордашке увесистую затрещину. Мара взвизгнула, и изрекла классическое: «Не виноватая я… Он сам…». Во избежание скандала мужчина, подхватив свою почтенную жену, и удалился с этой развеселой, вполне русской свадьбы.

А в заключении Мара облевала муженьку машину. Пришлось Наде с Викой возвращаться в Калужское на такси.

Материнский капитал

Как это все получилось, Любаня не поняла. Продала она дом Мирону за материнский капитал. И как согласилась, не помнила. Видно, все-таки по глубокой пьянке.

А дело было так. Мирон заявил Ирке, что бросит ее и уйдет к другой женщине, если она не уговорит мать продать дом за материнский капитал.

— Зачем ты рожала девчонку эту, а? — Вопил он, так что стены дрожали. — Есть такой закон, значит, воспользоваться нужно.

Ирка сидела на кровати, прижимала к пустой груди ребенка, и ревела коровой, представляя себя брошенной с двумя детьми.

— А мамка?

— Что мамка твоя? Что с ней случится? Пусть в Привольное к сыночку едет.

— Так Андрей сам живет у бабы этой на птичьих правах…

— Ну, живет же! Вообщем, я тебе все сказал. — Постращал напоследок и уехал из дому.

Пропадал он два дня, а вернувшись, сразу спросил:

— Уговорила мать? Что ты за женщина? Толку от тебя никакого! Ради детей своих, ради мужа не можешь постараться.

Он снова уехал, а через два дня вернулся не один. Ирка с порога поняла, что с ним не просто женщина — молодая и вполне симпатичная, — это соперница. Ее соперница.

Угрозу Мирон осуществлял тактически грамотно.

— Познакомься. Оксана. Я тебе говорил, что мне есть куда уйти. Соперница смотрела ей в глаза нагло и холодно.

Ирка побелела от свалившейся на ее голову напасти. Мирон отвел гостью на кухню, поставил чайник.

— Видно, ты не хочешь семью сохранить.

Для Любани, пришедшей домой вскоре, явление любовницы зятя в дом, тоже было шоком.

Потом Аля Хромова кричала на подругу:

— И ты, дура, ее не выгнала? Это же твой дом. И зять твой живет там на птичьих правах. Почему участкового не вызвала? Почему мне не позвонила?

Любаня только пожимала плечами и плакала. Не сказала она подругам и главного — деньги, деньги, которые пришли на ее сберкнижку, весь, пропади он пропадом, материнский капитал, Мирон у тещи забрал. И как она отдала ему эти деньги, Любаня не помнила. Помнила только, что повез ее зять в город, в Сбербанк. Зашли они перекусить в пиццерию. Мирон заказал теще пива. А дальнейшее припоминалось ей очень смутно.

Математическое счастье

На веранде Зеленого магазина сидел Мирон. Его круглое, похожее на хоккейную шайбу, лицо, выражало полное довольство. Выставив на стол несколько бутылок водки и закуску, он знал, что вскоре обрастет компанией. Настроение у него было преотличное. Материнский капитал, перекочевавший с книжки тещи на его счет, изрядно подтаял за неделю, но на то, что осталось, он надеялся купить новую машину. Такой больше ни у кого в деревне не будет, разве, что у Сушки. Но с Сушкой он не соревновался. У Сушки был целый гараж машин, начиная от трактора и заканчивая внедорожником.

Первая рюмка съехала, как саночки с горки. Вторая тоже не поскользнулась. Мирон был щедр в этот ясный осенний день. Он даже покрошил хлеба чужим курам, привыкшим находить здесь вознаграждение за свою чудную красоту и заздравную петушиную песнь.

Вскоре показался Король червей. Он вышел из автобуса, прибывшего из Черняховска. Потом подрулил Ваня Чибис, за ним подтянулись Лида-Каланча и Вака. Они частенько ходили парочкой. Мирон никому не отказал, даже Халимону, вышедшему на прогулку со своей козой. Завязалась интересная беседа, как всегда, начал ее разговорчивый Халимон.

— Я говорю, Вовушка мне поведал, какая жизнь нас ждет в будущем.

Компания заинтересованно притихла.

— Про пенсии? — спросила Лида. — Прибавят?

— Я говорю, нет. Я говорю, так сказать, о глобальном. Глобальном изменении…

— В связи с потеплением климата?

— Я говорю, нет! Вообще! Изменения страшные.

— А каких нам ждать за грехи наши? — спросила наивная Лида.

— Я говорю, придет время, когда мы все будем… ну, как роботы, и засыпать будем по звонку. Все разом. В одно время. И просыпаться. И делать тридцать… этих… жевательных движений во время еды.

— Но мы же не роботы пока! — почти возмутился Женька — червятник. Баб трахаем, детей рожаем… Работаем… с природой и на природе.

— Ну, это, как сказать… Кто работает, а кто баклуши бьет.

Но Вака не согласился.

— Если не работать, не на что и выпить. Или не считается такая работа — дрова рубить, землю копать…

— Эта неквалифицированная работа, конечно, не считается… — заявил Женька, имевший не только водительские права, но специальность газосварщика.

— Я говорю, вы все не про то… Изменится жизнь сама, дома, сами здания будут другими… прозрачными, и управление… Управлять нами будет не Бог, не депутаты и президент, как сейчас…

— А кто? — Ваня Чибис заинтересованно поднял свои грустные глаза. О будущем иногда размышлял его большак, употребляя это слово — глобализм. Оно было ему знакомо.

— Глобалист, который не знает чувств. И мы не будем знать чувств.

— Как это? — Не поверила добрая Лида. — Не человек и не Бог?

— Я говорю, а вот так! Стеклянное здание — как общежитие, и каждому комната… каждому… не семье… семьи вообще не будет. И все видно, что ты делаешь.

— Эка невидаль, а Дом-2 по телевизору?!

— Нет. Живешь ты строго один, всю жизнь, и у тебя в комнате твоей прозрачной, стоит автомат, как у нас в магазине… Надо тебе женщину, нажал на кнопочку и пришла Красная Шапочка с услугой. Бюро там всякие есть — сексуальные проблемы — уровень гормонов тебе просчитают. Табель сексуальности сделают… все по автомату… И все математически точно. Гормоны, давление, сахар, тахикардия…

— Да ну!

— Вот тебе и да ну! А когда к тебе эта Красная шапочка придет, тебе разрешат окошко шторкой прикрыть.

Компания озадаченно примолкла. А Халимон вдохновенно продолжал:

— Потому что станем мы роботами. Мы будем обязаны быть здоровыми, и нас сделают здоровыми.

— И счастливыми?

— И счастливыми, значит, если смогут сделать здоровыми.

— Чудаков не будет? Подлецов, значит, не будет? — Подлян? задался множественными вопросами Мирон и с недоверием покачал головой.

— Я говорю, одинаковые все… Зачем подляны делать? Кому? Роботам?

— А стыд, значит, останется? Если шторки можно опустить в стеклянном доме?

— Это ты логично, думаешь, Лида. По бабьи. — Согласился Халимон.

— Хоть стыд останется. — Вздохнула Каланча, и разбитое когда-то на лесоповале бревном плосковатое лицо ее, сделалось очень печальным.

— А как насчет этого… — Вака кивнул на батарею бутылок.

— Не, не… Роботы не пьют. Роботам не нужна семья. Только одна — две кнопочки. Все будет одинаково, и никаких олигархов…

— Ну, так они в свои бункера спрячутся…

— Ни зависти никакой. А какая зависть, если у всех автомат и все математически просчитано? Ага. И вот еще… вся пища будет из нефти.

— А уборная? — поинтересовалась Лида. — Или даже срать разучат?

— Про это не знаю. Не написано у Вовушки в журнале. Все математически безошибочно и логика, эта, стопроцентная.

— Нет. Мне математическое это счастье не надо. — Покачал головой Чибис. Лучше уж проголодь… как сейчас, и баба под боком.

— Во, во… Голод и любовь всегда управляют миром. — Сказала Лида своим журчащим голоском. — Пошли они все, эти математики… А мы как жили, так и будем жить… пока не подохнем…

— Я говорю, мы подохнем, они и сделают все это глобально-математическое управление. Всеобщее счастье.

— У меня вопрос. — Вдруг встрепенулся Вака. — А что будет с деревней? И деревенских что ли, посадят в эти стеклянные дома? А печки как топить?

— Ты че, с дуба рухнул? Деревня еще раньше сгинет…

— Не дай нам Боженька увидеть эти стеклянные дома! — подняла тост Лида.

За это и выпили.

Сестры

Громогласная бабушка поднимала сестричек в пять утра. Ей давно уже не спалось. Климакс по ночам рвал ее на части, заставлял сбрасывать с себя одеяло от жара, или наоборот, натягивать на себя от холода, точно змея скользившего по позвоночнику. Она надевала махровый теплый халат, и ей становилось легче. Ставила перед сестрами сладкий чай, пирожки, давала перекусить с собой в пакете, водичку, и они, вооружившись хворостинами, выходили пасти уток на озерце у кладбища или на ближайшую канаву. На полдня, по крайней мере, до обеда.

«Девок с воза, кобыле легче». — Говорила она самой себе. Теперь можно было заняться собственным здоровьем — заварить себе травки, выпить таблеточки, померить давление. Поставить тесто на оладьи. Да мало ли дел в доме! Дарья Ивановна не считала себя стервой, но девчонок она невзлюбила. А за что она должна была их полюбить? Только за то, что они прибавили в семейный бюджет деньги? Справедливости ради стоило это признать, но Дарья Ивановна эту дочерину затею, не одобряла изначально. Дочь поставила ее перед фактом.

Девчонки были совершенно невоспитанные, требовали тотального контроля за каждым действием. В их комнате всегда царил бардак, ни одна вещь не знала своего места. Они не хотели заправлять кровать, складывать вещи в шкаф, мыть обувь и отказывались чистить зубы. Они не умели ровным счетом ничего! Когда их ругали, они замыкались, насупившись, уставляли взгляд в пол и не отвечали ни слова. Их можно было стегать ремнем, но они молчали, как партизаны. Требовалось ангельское терпение, которого ни у Татьяны, занятой с утра до вечера, ни у нее просто не было. Значит, девчонки на ней. Вот уж, спасибо тебе, доченька за хлопоты, которые ты свалила мне на больную голову.

Тут-то Татьяна вспомнила слова Оксаны Юрьевны, о том, что с этими неблагополучными, надо много дополнительно заниматься, развивать их. А заниматься она не могла, некогда ей было заниматься. С утра у нее уже сидела очередь старушонок. Звонок из приемной главного врача, мог раздаться на ее мобильный в любую минуту. И тогда все бросай, вези бумажки, поддерживай статистику. Да и какое в деревне развитие? Ни одного кружка в Доме культуры. Да и в школе хваленой базовой ни одной секции по развитию, кроме, спортивной для большаков.

Она купила в кредит красную машину, как и мечтала, и теперь с огромным трудом выкраивала свободное время для обучения.

Девчонки оказались, ко всему и вороватые, то и дело наровили украсть что-то со стола. Первый раз она поймала их на том, что они крадут сырые куриные яйца в сарае, таскают из дома сахар, и, смешав яйца с сахаром, намазывают этот джем на хлеб. Едят украдкой, прячутся за сараем. То ли им еды в доме не хватает? Ведь в еде их не ограничивали. Мать была прекрасной стряпухой, в доме сдоба не переводилась, а они, видишь, что творят — гоголь-моголь на хлеб мажут!

А про конфеты и говорить нечего. Конфеты и печенье исчезали со скоростью звука. Но это все ерунда. Потом они за деньги взялись. Отправилась она в магазины, вроде невзначай спросила, мол, тут у вас наши приемыши, что покупали? Оказалось, регулярно покупали чипсы и конфеты, семечки. Теперь понятно было, на какие деньги. Дарья Ивановна стала запирать свою сумку в шкаф. Дочери тоже посоветовала. И все же поймали Кристинку — она выгребала мелочь из Танькиного кошелька. Не долго думая, Дарья Ивановна огрела ее ремнем. Да второй раз с оттяжкой. И разве она была не права? Потом были и мораль, и наказание в углу. И огромные гематомы на спинах.

Мариано

Синьора Долорес выполнила свое обещание. Насколько поняла Вика, Мариано был свободным от семьи молодым пенсионером. До недавнего времени он работал на ее заводе шампанских вин технологом. Всегда увлекался медициной, здоровым образом жизни.

— Ну, вот, и кто меня отшикарит? — Она уже в третий раз задавала этот вопрос, подружкам, которые были увлечены рассуждениями об испанских мужчинах и каталанским тинто. — Я должна выглядеть, как звезда, свалившаяся ему на голову.

— Ты хочешь убить его вживую. Лучше порази скромностью. — Света, как всегда ратовала за скромность.

Вика высушила феном роскошные рыжие волосы, пышной волной легшие ей на плечи, едва коснулась глаз карандашом, а губ помадой и вышла на улицу, где у белого Фольсвагене ее ждал сеньор из Террагоны. Он был хорош собой, высок, сухощав и вовсе не выглядел на свои шестьдесят два.

На тридцать секунд приостановилась, дала осмотреть себя. В глазах Мариано загорелся огонь, которому в перспективе полагалось стать огнем страсти. Она назвалась своим именем, но ни в тот вечер, ни потом он им не воспользовался. Она навсегда осталась для него Красной шапочкой — Капирусита Роха… И себя он называл только Лобо. Твой Лобо. Волк. Потом, в приступах нежности, она называла его Лобито — волчонок.

В маленьком саду его дома на холме, стояла теплица под пластиковой кровлей, он выращивал салаты, лук и баклажаны, под лимонными деревьями росли, обнимая их стволы кусты помидоров. Он делал это с неподдельным удовольствием, лаская руками каждый выращенный листочек.

Два прудика украшали сад. В гроте замурован был мотор, вода журчала, поднимаясь и опускаясь, под сияющей полной луной, глядевшей на них с синего бархатного небосклона. В одном прудике жила черепаха, в другом резвились три золотые рыбки. Была еще собачка, маленькая, черненькая, влюбленная в своего хозяина. Она выполняла все его желания: прыгала, падала, умирала, лежала, сидела, ждала. Из собственной бодеги под домом он принес бутылку красного вина, нарезал хамон-ветчину, посредине стола поставил ярко желтую круглую дыню.

На горизонте, над крышами таких же домов, наполненных испанской благодатью, покоем и любовью, серебрился свет — море.

Странно, Лобо ничего не спросил о ней, не попросил рассказать о своей жизни, не поинтересовался, есть ли у нее дети, родители?

Возвращаясь, они снова проезжали вдоль моря. Близкое присутствие Лобо, распевавшего ей партию Тореодора — у него был красивый голос, великолепие панорам моря с одной стороны и зеленых гор с другой, рождала в душе небывалую трепетную радость. Что-то воспарило в ней. Уже несколько лет душа ее молчала при виде мужчин. Неужели это снова с ней случилось?

— Ну, да. Я ведь именно за этим приехала в Испанию. — Сказала она себе.

Он не звонил всю неделю, а она мучительно ждала, лежа с утра на песке Побла-Ноу, вздрагивала от каждого звонка. Более того, он не написал ей на второй день. А ведь до встречи они две недели обменивались письмами через интернет.

Вдруг он позвонил ей и сказал, что приедет в пятницу, заберет ее к себе. И она затрепетала, как девушка. Все повторилось вновь: луна, звуки недалекого моря, журчанье воды в гроте, запах лимонного дерева у его терассы…

Эпидемия

Да, в деревне началась настоящая эпидемия продаж домов по материнскому капиталу. Нашелся покупатель и на Людкин-Надин дом по улице Новоселов 1. И кто это был? Местный житель Василий — малоприятный мужик с мутными глазами и серыми щеками, и его жена Лизавета, всю жизнь битая им, однако прилепившаяся к нему на весь свой бабий век. Они давно слышали о продаже этого дома, а «об мозгу ударилось», как говорил Вака, только что. У дочки год назад в городе второй ребенок родился. С большим отрывом от первого. Вот дедушка с бабушкой и подумали, а что если уже сейчас позаботиться о будущем дочкиной семьи? Шанс плыл в руки сам. Городская квартира у них есть, а чем ни радость домик в деревне? Главное здесь, под их, стариковским, присмотром. И деньжата у зятя-дальнобойщика водятся, ремонт дома, глядишь, осилит. А дом-то сам, считай, задаром достанется.

С этой красивой мыслью, принарядившись, они поехали в Черняховск к дочке. Идея детям понравилась, и уже на второй день Надя в радостном возбуждении обегала подружек. На дворе стоял сентябрь. Надя побежала на почту покупать ящики для посылок — самые хорошие вещи надо было отправить в Анжерку почтой. А уже что останется — с собой.

Надя в этот же день прибежала к Вике.

— Ну, что подруга возьмешь меня на квартиру… до отъезда…

— Тебя-то возьму. А Вовушка? Сама понимаешь, вместе, не могу вас взять.

— Вовушку в Черняховск отвезем. В ту квартиру, что Вовка снимал. А они с Настей будут снимать квартиру в Калининграде. Вовке надо учить немецкий на сертификат. В марте экзамены, и все. Уедет. А я буду ездить к Вовушке, готовить. Недолго осталось. Может, месяц. Деньги получим, и самолетом — восемь часов… К Славке, домой. — Надя просто светилась от счастья. — Давай подруга выпьем, за благую весть… И расскажи мне… об Испании.

Адьес, Испания!

Свою знакомую, не очень симпатичную, но элегантную Майте подкинула ей Долорес. Она искренне беспокоилась о судьбе Вики. Кроме того, ее интересовало, как продвигаются ее отношения с Мариано?

Вика снова с отвращением надела на себя униформу домработницы. Синьора Майте была самой худой женщиной в Барселоне. Главная забота ее жизни заключалась в сохранении стройности. Все семейство находилось на полуголодном положении. И это при их доходах! Синьора Майте была владелицей цементного завода. Ее отец — крепенький мужчинка, слегка похожий на муми-троля заправлял бизнесом, а дочка ему помогала.

Пищевой минимум семьи по утрам состоял из хлопьев с молоком. Вернувшись с работы, Майте съедала йогурт с каким-нибудь печеньицем, просматривала «Лавангвардию» — толстую ежедневную газету и красивый журнал о жизни коронованных особ. На ужин был салатик из пяти-шести компонентов, добываемых из консервных банок, и макароны с бифштексом или антрекотом, или с сосиской из дорогого супермаркета Каргадо. Заказы привозили раз в две недели. Вика расписывалась в приемке и всегда знала, сколько хозяйка потратила. Тратила та немного, объемную часть заказа составляли туалетная бумага, дамские салфетки и средства для наведения чистоты. Вика пыталась объяснить, что много химии вредно для здоровья. Но синьора Майте, похоже, считала ее неспособной уважать химический прогресс.

Синьора находилась в своем офисе до четырех и, вернувшись, с видимым удовольствием оглядывала идеально чистую квартиру. Ей бы и в голову не пришло, что Вика регулярно сливала в унитаз химию и мыла окна простой водой, а вытирала прочтенной периодикой. Бывалые русские лимпиесы, отдыхавшие по выходным у Светы, уже заработали на хлорке артриты. Их советы дорогого стоили.

Полки бара в доме прогнулись от тяжести множества дорогостоящих напитков, которые почти не использовались по назначению. Целую неделю сеньор Хуан пригублял всего лишь из одной бутылки вина, которая болталась в холодильнике и только злила Вику. Вика же за неделю выпивала три-четыре бутылки красного испанского тинто. Она даже пристрастилась к красному вину. Много рассказал о нем Мариано, у него под домом была своя бадега — там хранились бочки с вином, которое он регулярно подкармливал персиками. Он показал ей бочки с готовым вином. А некоторые запретил открывать, так как вино в них еще только зрело.

Синьоры имели двух сыновей-погодков Джорди и Марка. Мальчики были красивые, как и большинство испанских детей, но какие-то закрытые. Вернувшись из школы, съедали опять хлопья с молоком, которыми уже завтракали, и шли учить уроки. Семейство было не по-испански холодное.

Лобо звонил редко. Не более раза в неделю. Он задавал всего лишь один вопрос: Как дела? Она говорила: Очень хорошо. Я работаю. А он даже не спрашивал: Где? Вика стеснялась, будь она неладна, эта не ее работа, и успокаивала себя тем, что лучше Лобо ничего не знать. Хотя она помнила, что говорила Патрисия, работа эта нормальная для основного большинства не только иммигрантов, но и самих испанцев. В сфере чистоты трудилось огромное количество людей. В семь утра она выходила из дома, и через стеклянные двери подъездов видела, что там уже работают молодые испанки. Трут стекла, моют кафель. Дворники скребут асфальт. Но понимание этого все равно не успокаивало ее.

— Это гордыня. — Говорила Света, прочитавшая множество книг.

— Да причем здесь гордыня! У меня есть профессия, которую я люблю!

— В своей профессии, может быть, ты будешь работать не раньше чем через лет пять, когда у тебя будут документы. И то, скорее с русоязычными людьми. Испанцы к тебе, как психологу, все равно не придут. У них свои представления. А сейчас ты нелегалка. У тебя одна цель — выйти замуж.

Впервые за год пребывания в Испании она усомнилась в своих силах. Выдержит ли? И нужен ли ей брак с человеком, которому она должна быть благодарной за то, что он снимет ее страхи о будущей ничтожной русской пенсии, и, умерев, оставит ей свою? Ведь с ним надо жить, спать, заботиться о нем. А ей хотелось любить. Она могла бы полюбить Лобо. С Себастьяном она больше не встречалась.

Ее отношения с Лобо превратились в ритуал. Он забирал ее к себе, почти каждую пятницу. Собачка Негрита-Чернушка встречала ее радостным лаем.

Потом Лобо готовил тортилью и рыбу, запеченную в соли, они пили вино, смотрели телевизор, потом шли в постель. Их отношения внешне напоминали семейные. Утром он тренировался в спортивном клубе, а она им любовалась, пила чай с лимоном. Приятели по клубу с завистью поглядывали на довольного Мариано. Она читала в их глазах не только интерес к себе, но глубокое мужское любопытство.

У самого Мариано глаза были гораздо спокойнее, чем у его приятелей.

Она видела, что раздражает его, когда она пытается переставить вещи в его доме или хотя бы навести порядок. Нет, не бывать ей здесь хозяйкой, это было яснее ясного.

В воскресенье вечером, он увозил ее в Барселону, а на обратной дороге заезжал на ужин к брату.

И снова ровно в восемь утра, она нажимала кнопку звонка в квартиру Майте. Все внутри нее сопротивлялось, она заставляла себя переступить порог элегантного холодного дома. Света и это объясняла: У тебя отсутствует смирение.

Квартиру убрать было не трудно. Трудно было находиться в ней без дела те десять часов своей жизни, которые Майте у нее купила за 800 евро. Делать было нечего уже после одиннадцати. Она занималась испанским, с этой же целью смотрела телевизор, потом читала все дорогие журналы хозяйки. В «Лавангвардии» она читала некрологи, обводя карандашом цифру возраста усопшего. Рекордсмены, почившие в девяносто восемь и девяносто девять лет не были редкостью. Но она заметила, что с дистанции стали сходить довольно молодые мужчины 67–70 лет.

Она выходила на один балкон, поливала цветы, любовалась роскошью зеленых гор и возвышающими над ними пиками Тиби-Дабо. Белый купол обсерватории парил, как облако. Но сколько же можно этим любоваться!

Что я здесь делаю? Спрашивала она себя. За каким чертом я здесь торчу, в этой благодатной Испании? Зачем мне она, зачем эта бессмысленная, не моя работа? Не моя жизнь.

Потом она выходила на другой балкон. С шестого этажа было хорошо видно, как вальяжно раскинулась от моря до подножия невысоких лесистых гор красавица Барселона. Справа, сливаясь с горизонтом, голубело море, слева над крышами кварталов поднялась к небу монументальная Саграда Фамилия — божественное архитектурное творение гениального Антонио Гауди, закончившего свою жизнь на рельсах городского трамвая.

Но Лобо и не думал что-либо менять в их отношениях. Это означало, что его приватная жизнь принадлежала только ему. Он не хотел делить ее ни с кем. В их отношениях не было главного — душевного контакта, так молния запирается замочком и два элемента становятся единым целым. Они были всего лишь сексуальными партнерами, он скрашивал с ней свое одиночество, ему нравилось показывать ее в своем клубе, ощущать себя полноценным мужчиной. Она восхищала его, как женщина.

Когда они находились в постели, она верила его искренности. Но высокий экстаз медленно гас, как затухающая свеча, открывали глаза уже другие мало знакомые друг другу люди. Она разочарованная. Он вполне удовлетворенный, привычно отворачивался и крепко засыпал.

— Я действительно теряю на него время, мама права. — Говорила она себе.

Однажды в воскресенье в доме появилась его дочь, с ребенком. Вика приветствовала ее привычным «Ола»! Женщина кивнула, на тридцать секунд задержала свой проницательный, как у отца взгляд, больше не проронила ни слова. Заговорила с отцом на каталанском диалекте, который Вика не понимала… О ней забыли, словно ее и не было в доме. Дочь ушла, так же вежливым кивком простившись. Лобо остался взволнованным, чувствовалось, что он переживал разговор с дочерью. Она поняла, что иллюзии кончились. Не слишком уж она дорога ему.

Она устала. Устала делать эту трудную работу — создавать отношения с человеком, который совсем не был ее судьбой. И ни он, ни она в этом были не виноваты.

Антонио Гауди, попавший под трамвай летом 1927 года, вот уже почти сотню лет кормил этот город ярких ящериц, которых сам выдумал и расселил по городу. Ящерицы плодились с огромной скоростью. Они превратились в живые деньги, на которые каталонцы, земляки великого маэстро нажили огромные капиталы. Боле того, ящерицы Гауди превратились в некие фетиши, которым стали поклоняться и остальные испанцы, устремившиеся к солнечным берегам Каталуньи: Коста Браве и Коста Дородо, где пляжи белые и можно километры идти в море, удивляясь, и восхищаясь прозрачностью и нежностью воды. Без веселого и разгульного Лоррет де Мар, спокойной, умиротворенной Тоссы, ныне не представляет жизни ни один испанец.

Теперь маэстро Гауди кормит и смуглых, как пережаренные пирожки пакистанцев, бойко торгующих на многолюдной Рамбле сувенирами от Гауди, и гибких арабов, продающих шаверму и испанкие бокадильо, и замкнутых в своем далеком и огромном китайском мире китайцев. В своих магазинах-стописетниках по дешевке, лихо продают они адаптированные в пепельницы и подсвечники рисунки великого каталонца.

А теперь в Барселону ринулись нищие румыны, с застывшими оттоски взглядами. Украинцы съехались сюда со всей Украины, и шумят и гекают, и рады несказанно, что могут заработать евро, чтобы послать своим мамкам и детям.

Грузины, претендующие быть едва не кровными братьями испанским баскам, регулярно отправляют деньги своим толстым грузинкам, обремененным детворой. Теперь и русские, обиженные на свою судьбу и неласковую к ним Россию приехали поискать счастья в этой благодатной земле, освещенной гением Гауди. И едут, и едут, и едут…

Лобо сказал по телефону, что рождество встретит с семьей брата. Она ответила ему, да, да, конечно, и даже не удивилась. Он не впускал ее в свое святое. Неприятно что-то дрогнуло внутри, вспомнила, как однажды они заехали в кафе на Рамбле Ситчеса. Он принес две чашки кафе и одно пирожное, сказал: «Для двоих».

— Я не хочу. — Поторопилась она.

Теперь она отмахнулась от неприятного воспоминания. Разве все русские мужчины щедры! Но присущее русской женщине стремление к идеализации желаемого объекта снова потерпело крах. Поэтому когда синьора Майте сказала, что к сожалению должна ее уволить, ведь почти месяц рождественских праздников их не будет дома — ей будто объявили амнистию. Майте искренне пыталась понять, чему обрадовалась эта странная русская женщина! В ее удивительно потеплевшем взгляде мелькнула мысль о загадочной русской натуре. Она сердечно сочувствовала ей, лишая ее работы. Но интересы семьи были выше, зачем платить за месяц, который они будут отсутствовать, кроме всего, после Нового года она, она оставляет офис менеджеру и намеревалась находиться дома весь день. Дела ее в бизнесе шли не очень хорошо. А домработница может быть приходящей. Это гораздо дешевле.

— Я постараюсь найти тебе полноценную работу, я позвоню своим знакомым. — Стала обещать она.

— Не надо, сеньора. Я возвращаюсь домой.

Вика с облегчением сбросила с себя «лягушачью шкурку» униформы, и улыбаясь себе в зеркале, сделала тщательный макияж, который еще ни разу не видела сеньора Майте. Она распустила свои прекрасные волосы, улыбнулась, теперь уже далеко не сдержанной улыбкой, и в последний раз поблагодарив удивленно застывшую Майте, исчезла за дверью.

Через сутки она уже ехала в автобусе по Германии, и торопила время своего прибытия домой, к сыну и матери. Номер телефона Мариано она удалила из своего телефона вполне твердой рукой.

А дальше… дальше началась русская жизнь, полная таких передряг и парадоксов, которые только в страшном сне могли присниться благополучным испанцам.

Любаня

Под вечер, когда тихий закат окрасил низкое небо в грязно-розовый цвет и люди устроились перед телевизором смотреть сериал о таежной любви, Любаня купила в красном магазине конфет, самых дорогих. И бутылку водки. Немногочисленные покупатели заметили, что была она слегка не в себе. Может, с бодуна Любаня, подумал каждый про себя, но пошутить не решился никто. Она вышла из магазина, рассеянным взглядом обведя односельчан. Потом вернулась, споткнувшись о порог, попросила пластмассовый стаканчик. Села за стол на терассе, откупорила бутылку. Пила с каким-то одичалым остервенением, пока бутылка не опустела. Шатаясь, добрела до дома. Во дворе играл Игорек, внук Любани, пацанчик был мелкорослый, хорошенький. А ведь ему уже семь будет. Как-то ненормально растет. Похоже, дело в гормоне роста. Но Ирка и слышать не хотела, что надо бы свозить ребенка в поликлинику.

Белая машина зятя, за которую Любаня уже год расплачивалась своей пенсией, как всегда стояла у порога. Она присела перед внуком. Хотела на коленки, а завалилась.

— Неловкая я. Всю жизнь такая неловкая.

— Ты не неловская. Ты, баба, пьяная. — Сказал умный мальчик.

Она согласилась.

— Пусть. Ешь, Игорек, ешь, конфеты. Ты бабу любишь?

— Люблю. Ты хоть и пьяная, а хорошая.

— Вот и люби меня. Всегда.

Она с трудом поднялась и по протоптанной тропинке направилась в сарай, порылась там, — мальчик с удивлением слушал, как гремели в сарае ведра. Не заходя в дом, она пошла по знакомой улице, обошла село вокруг и вышла к большущей березе. Здесь она огляделась. Береза стояла, как бы на перекрестке трех дорог. Четвертую перекрывала разрушенная школка. Береза была гигантская, столетняя. Когда-то ее посадил здесь заботливый хозяин этой земли — немец-пруссак. Заботился о ней, любовался молоденькими зелеными листочками, вдыхал ее весенний аромат. А она росла, поднималась к небу, и почти достала его своей высокой трепещущей кроной. Наверняка, покинув ее, он скучал, ведь посадивший даже единое дерево, становится ему родным, и растут теперь они вместе — человек и дерево.

Густая крона березы с мелкими, еще не начавшими желтеть листочками располагалась низко к земле. Любаня с ее небольшим росточком легко дотягивалась рукой до нижней ветки.

Она достала из кармана бельевую веревку, закрепила ее на ветке, сделала петлю и просунула в нее голову.

Что я ценю в этом мире?

А в это время в одном из домиков поселка за компьютером сидел озабоченный подросток. Он писал сочинение. Мать только что отлупила его полотенцем за нерадивость, курение, грубость, лживость, за то что он не моет ноги, не чистит свою обувь и нерегулярно меняет трусы, не выговаривает букву Р, оставляет где попало грязную расческу, не моет после себя посуду. Не помогает ей, не колет дрова и не заправляет постель. Не думает серьезно о жизни, о будущей специальности, и о ее — материном здоровье.

Подросток, его звали Саней, старший сын Виктории, не считал себя дураком. Он просто был противоположного мнения со своей матерью о тех предметах, которые она ему вменяла, как нерадивость.

Писать сочинение было несказанной мукой. Но мать пообещала Наталье Анатольевне, что он напишет, будь оно неладно, сочинение на районный конкурс, которое свалили на учительскую голову, в самый последний срок. Как всегда. А разве так делается? Нагружают и нагружают сельского педагога, словно он сел. Ну, да он и есть осел — последняя инстанция на горизонтали рутинной жизни. Самый низ. Вали на него, что хочешь. Заставляй отчитываться в пяти экземплярах перед завучем, сидеть за полночь за компьютером, создавая свой банк идиотских учебных программ, которые детям на фиг не нужны. И программы эти на бумаге все усложняются, а дети все глупеют — сплошь видовые, полкласса седьмого вида, и не могут уже вразумительно ответить ни на один вопрос по литературе. Для них, что Онегин, что Базаров — прикольные челы. Печорин и вовсе крутачок. Разницы характеров, эпох, социальных коллизий их сознание не улавливает. Понятия — образованности, воспитанности — для них пустой звук.

Вот об этом соседки — оба педагоги — Людмила Анатольевна и Виктория Анатольевна только и говорят через забор, выдергивая отравляющую их жизнь сорную траву на своих огородах.

Кроме того, Сане хотелось сбегать в школку, покурить, сыграть партейку с пацанами в карты. На деньги. Мать за все его провинности отключила от семейного бюджета. На телефоне денег нет. Приходилось добывать на курево самому. Саня представлял, как славно сейчас стоять в проеме окна второго этажа разрушенной школки и шарить светом фонарика в кромешной тьме ночного мира. А где-то внизу, на первом этаже, хихикают девчонки, иногда вскрикивая от страхов, которые сами себе напридумывали. Или чтобы привлечь внимание пацанов. Он писал:

«Современный человек редко задумывается о непреходящих ценностях. У каждого поколения ценности свои, которые оно, как говорится, с молоком матери всосало. Вопрос этот не часто возникает в голове, которая занята у одних проблемами выживания, у других необходимостью тратить деньги. Честно или не честно они заработаны это уже другой разговор.

Разговоры в транспорте, да и просто в общении сводятся в основном к деньгам. Едем в школу в автобусе, разговоры такие — у кого деньги на семечки есть? Или на чипсы. Мало у кого бывает. Живут в деревне у нас с огорода. Продукты в магазине в долг покупают. Я вот посчитал, у нас в поселке работает около тридцати человек. В самой деревне — продавцы, воспитатели детсада, да еще с десяток в город ездят каждый день по 60 км в плохом автобусе, как шпроты в банке. На мясике работают или на мебельном заводе. Некоторые торгуют на базаре. Возвращаются вечерним автобусом. Сразу в магазин, бутылку купить, закуску. Жрачку какую-то для дома.

Зарплаты маленькие. Ну, и какие же ценности могут быть у этих людей, их в верхах и за людей не считают? Пенсии еще меньше самых маленьких зарплат. А все услуги платные. Я ездил в санаторий, когда мы с мамой в городе жили. И в Сочи даже каждый год. Это для деревенских круто. Но в санатории, думаете, нас лечили? Нет, кто-то галочки поставил. Чиновник какой-то дебильный. На экскурсии водили, и были они дороже, чем сама путевка. Для расширения кругозора, чтобы пальму от березы отличить, это не спорю, нужно. Но вот как-то радости от этого нет. Поэтому ценность это или нет, судить трудно.

А уж в другой город в гости съездить — просто мечта. Я вот мечтаю поехать в город детства. В Сибирь. Там зимой много снега, очень красиво. Небо высокое, мороз славный, кусается. И ночью звезды видны, как на скатерти. И всю зиму стоит в центре ледовый городок офигительной красоты. Просто сказка о Снежной Королеве. А горок в каждом дворе не сосчитать. Не только для детишек, и взрослые с визгом любят съехать. Мне было пять лет, а я запомнил ледовые дворцы на всю жизнь. Значит, это ценность, если я мечтаю снова вернуться туда. А в Сочи — нет, пусть там армяне задорого лохам квартиры сдают. Ведь лохи эти, когда едут, тоже думают, что Сочи это бездна ценностей. Начиная от солнца и заканчивая дешевыми сувенирами и шашлыком.

Раз в пять лет поехать, мама говорит, на могилы родных, и то роскошь. Могилы близких, конечно, они непреходящая ценность. Потому что — Память. Главная память о роде, семье. А семья — ценность несомненная. Ты появляешься в семье, тебя ждут целых девять месяцев, тебе придумывают имя, тебя окружают близкие — тетки, дядьки. Двоюродные родственники. Тебя любят, воспитывают, сказки читают, терпят твои капризы и дурачества, даже самые грубые проступки тебе прощают. На день рождения дарят подарки. Говорят, как ты вырос, как ты на папу похож. Хоть я своего папу и не помню, а приятно.

Да, чтобы поехать куда-то надо отрывать от семейного бюджета, экономить. А тратить хочется всем. Народ любит супермаркеты, развлекательные заведения, хлебом не корми, а хочется вечер провести в боулинг-центре, съесть пиццу, пива выпить или чего покрепче. И я там был, в более хорошие времена. И мне этот сервис понравился. Короче, материальная жизнь для большинства куда важнее духовной и даже нравственной. Заповеди мало кто знает, и если спросить, многие постараются быстренько заткнуть задающего вопрос. Сколько их? Опять не знают. Помнят только, что мало. Может, так устроен человек. Это оправдание. А будешь задавать вопросы, куда подальше пошлют. Скажут, давай поговорим о техническом прогрессе. А сами не знают, кто радио или лампочку изобрел.

У меня тоже много пробелов в знаниях, но есть вещи базовые — наверное, это тоже ценность. Надо знать, кто первым в космос полетел. Хотя, я сейчас вот подумал — а зачем? Для общей эрудиции. А вот когда закончилась Вторая мировая война, и сколько народу погибло там, знать надо. Ведь их были миллионы, даже трудно представить, их жизнь — это ценность. Ведь у каждого были мечты, идеалы, дети. Родители. И они погибли. За что? За какие-то ценности, которые нам сегодня непонятны. Не знаю. Ценность в самой человеческой жизни, и никто отнимать ее не имеет права. Поэтому война — это преступление. И мне непонятно, не только мне, а молодому нашему поколению — почему были Афганистан, Чечня, да и сегодня Кавказ какой-то мутный. Вот и сомнение поэтому. Мужской гражданский долг — служба в армии — ценность или нет? Пока у меня нет ответа на этот вопрос. Так же как и на вопрос о смысле жизни. В чем смысл моей жизни — я не знаю. Наверное, рано задаваться этим вопросом. Жизненный опыт изменит все представления о сегодняшних наших ценностях. А мир во всем мире, и дураку, понятно, есть наивысшая ценность. Чего не скажу о Космосе, и судорожных попытках проникнуть за пределы нашей стратосферы. Зачем? Инопланетяне и так на тарелках своих к нам прилетают. И технические идеи нам подбрасывают. Чтобы нам жилось интересней и веселее на милой планете Земля, уже далеко не зелененькой, хотя и по-прежнему прекрасной.

Хотя, технический прогресс — это да, для нас всех ценность, комп — ценность, телефон тоже. Без них жизнь даже представить невозможно. Только возможность получать услуги через Интернет, уже оправдывает все. Всемирную паутину, в которой запутались малограмотные пенсионеры, бабы Дуси и деды Васи, как только не ругают. Но исключать ценность информации, которую можно получить, не открывая книгу и вообще не записываясь в библиотеку, переоценить нельзя. Все-таки это наиболее яркая ценность нашего поколения.

Кто-то считает, что и дискотека ценность. Но я так не думаю. Шумно, вульгарно, да и опасно. Там где есть опасность, криминальная зона, нет ценностей. Такое у меня убеждение. Хотя, если говорить честно, тянет иногда туда со страшной силой. Мама говорит, что жизнь состоит только из двух эмоций — удовольствие и страдание. Сначала удовольствие. А за ним обязательно страдание. Не хочу.

Вот моя мама привезла меня сюда, в деревню. Она считает, что жизнь в деревне имеет ценность. Жизнь дешевле, люди проще. А вот я вижу, что простота некоторых деревенских, как там, в пословице — хуже воровства. Но это другая тема.

Спорт — несомненная ценность. Но практически им заниматься невозможно. Доступны только шашки и шахматы, почему-то их тоже причисляют к спорту. Особой ценности в шахматах я не вижу. Значение их для развития серого мозгового вещества человека точно преувеличено. Кажется, что эпоха великих гроссмейстеров бесславно закончилась. И имена их канули в лету. Но я, лично, об этом не сожалею. Гораздо обиднее, что спортивных площадок нет. Я вот проехал через всю Польшу и видел, там в самых маленьких поселениях устроены спортивные площадки — волейбольные, баскетбольные, футбольные вдоль дорог, в скверах, парках. Во всяком случае, они хорошо просматриваются, когда едешь. И сделаны они непрофессиональными людьми, это тоже видно. Но как все аккуратно, красиво. И люди играют, занимаются спортом. Почему у нас к спорту такое отношение? Почему мы не можем собраться и сами сделать себе площадку? Не все же упирается в деньги. Можно и руками поработать. Вот субботники — несомненная ценность. Сначала они были недобровольные. Но потом, когда Ленин самолично стал таскать на субботниках бревна, народ понял их ценность, потому что стало чисто. А теперь мы стыдимся отдать свой труд бесплатно. На свое же благо. Ради самих себя. В этом могла быть ценность, но мы ее уничтожили. Все-таки труд, раньше говорили, создал из обезьяны человека. Хоть Дарвин оказался неправ, но правда в этой цитате есть.

Мы говорим много, а делаем мало. Ругаем чиновников, а инициативу на себя не берем. Сейчас в нашем поколении много говорят о новых видах спорта — скейтбординг и прочее. Скейт — дело неплохое. Но ценностью это не назовешь. Занимался я граффити, и у меня получалось. Но я не решусь назвать это ценностью.

Спорт стал платным. И это тоже разрушает ценность спорта. Я бы занимался боевыми искусствами с удовольствием, но это удовольствие очень дорогое. Я бы плавал в бассейне, но опять та же проблема. Я бы научился стрелять. Но где?

Популярные нынче спортивные виды, созданы для богатых. Они и с парашютов прыгают и с мостов, и на волнах катаются в теплых морях. А бедные ищут адреналин, бегая по канализации, наперегонки с крысами. И кто-то считает это ценностью. Но не я.

Подводя итоги, остается назвать ценностью только любовь. Но что такое любовь — я не знаю, мне 15 лет. И это великое, воспетое всеми поэтами мира чувство меня еще не посетило. Но рассказывают о нем много, и люди, которых я уважаю. Но как мне думается, многие путают это чувство с человеческими инстинктами. Но ведь и в инстинктах заключена огромная ценность. Ведь если б не было инстинктов — не рождались бы дети. Не бегала бы по нашей деревне голоштанная мелкота. И я бы не родился, и никогда б не написал этого сочинения, на странную тему, придуманную в тиши кабинета усталой тетей-чиновницей».

— Ма. Ну теперь я могу погулять? — Прокричал Саня, закрывая компьютер. — Написал.

— Ты хочешь сказать, покурить? — Съязвила Виктория, не отрываясь от нанизывания жемчуга. Это было ее последнее после пейчворка увлечение. Все лишние тряпочки, которые можно было разрезать на лоскутки, закончились. Но два одеяла — себе и Димке она все же успела сшить. Теперь на досуге, которого стало у нее предостаточно, снова руководствуясь книгой, она создавала украшения из пуговиц и натуральных камней.

Сын от ответа уклонился.

— Я пошел. — И добавил на всякий случай. — Ненадолго.

На веранде он извлек из старого резинового сапога пачку сигарет и зажигалку. Там же лежала жвачка, избавлявшая его от запаха. Но это потом, когда вернется. Саня направился к школке, по дороге делая дозвон Илюхе. Было уже довольно темно. Он не увидел мигающего света фонариков в темных окнах школки. Но у березы кто-то стоял. Саня направился туда. И за три шага решил светануть фонариком в лицо Илюхе, или кому другому, кто в одиноком ожидании покуривал здесь.

Он тут же отпрянул, дико закричал и помчался во весь опор домой.

Похороны

Любаню хоронили в воскресенье. Лежала она в гробу свеженькая, как девочка, даже будто улыбалась от радости, что рассталась с этим гадким, подлым миром. На ней был красивый шарфик, который подарила ей на Восьмое марта Надя. Очень Любаня его любила, в город когда ехала, обязательно повязывала. Сейчас он прикрыл черную стронгуляционную борозду на ее шее. Сам гробик был неказистый, дешевенький, грубые черные кружавчики прибиты к дереву мебельным степлером. Росточку Любаня была небольшого, и в гробу в ногах осталось еще место.

— Не по росту гроб. Не к добру это. — Сказала Надя, поправляя цветы на груди подруги. Цветы тоже были простецкие, как и вся жизнь Любани. — Кто гроб покупал?

Оказалось, зять, Мирон. Сволочь! Иуда!

Ирка почернела от горя, поняла, за мать придется ответить на судном дне. Ее грех.

— Мужей может быть много. А мать одна. Замены ей нет. — Не раз учила Надя Ирку, встревая в ссору между Любаней и ее дочерью. — Ты же беззащитной останешься без матери, дура! Мирон об тебя сейчас ноги вытирает. А если б матери не было?

Вот и не стало матери. Ирка ощущала полное опустошение.

Игорек крутился возле гроба, позволял жалеть себя, гладить по голове, а главное, пытался посадить к бабушке ее любимую серую кошку.

— Она бабушку любила, как я. — Повторял он. — Сиди, киса, с бабушкой. Она рада будет.

Поставили лавки по краям гроба. Сели на них, пришедшие проститься старухи и подруги Любани. Народу собралось много. Как-никак Любаня здесь прожила всю свою жизнь. И еще могла бы жить… лет двадцать. Сама всегда говорила, род у них долгожителей. Мужчины жались в прихожей. Женщины охали, ахали, жалели безобидную Любаню. И каждый знал, кто виновник, кто убийца.

Перед самым выносом появился Андрей, старший сын Любани, из Привольного. Он поцеловал мать, пригладил выпавшую из-под косынки прядь, попросил за все прощение, потом распрямился и сказал громко и отчетливо:

— А теперь, мамка, я порадую твою душу.

Он сделал один только шаг к стоящему за спиной сестры Мирону, сгреб его за воротник и с силой всадил в его грудь сверкнувший серебром нож.

Седьмой вид

Сельская учительница, Юлия Алексеевна, явно невзлюбила Димку. Уже в конце четверти, она пыталась поставить Вику перед фактом — надо перевести его на седьмой вид. А может, даже на восьмой.

Вика запротестовала. А ведь в начале учебного года она рассказала ей всю подноготную его, пытаясь вызвать сочувствие к ребенку. Димка, конечно, далеко не ангел, порой сам напрашивался на затрещину. Громкий, суетливый, визгливый, он многим не нравился. Еще была у него противная манера — обзываться, как бы этим вызывая на контакт. Контакт далеко не дружелюбный, но видимо, Димка, был рад и такому. Но ведь характер этого ребенка можно было объяснить, исходя из его биографии.

Однажды на уроке он заявил учительнице: «Ну, и обнаглела!»

В столовой на стене написал матерные слова в адрес школы.

А на другой день во время обеда в столовой плюнул в борщ и отнес его на стол с грязными тарелками. Потом ему принесли плов, он сделал тоже самое. В компот, ребятишки, видавшие виды, не дали ему плюнуть, отобрали.

Особенно жалко еды было Кате с Кристинкой.

— Дебил! — Обругали они его. — Зачем еду испортил? Лучше б нам отдал.

Но Димка был рад, что привлек к себе внимание всех в столовой. Особенно Кати.

Чибисиада

Большак Вани Чибиса и его жена прекратили отношения с Ваней по той причине, что он бегал за Тамаркой, как мальчишка. А началось с того, что Ваня затеял развод с изменщицей женой. Значит, решил жениться на Тамарке. Бросил дом, огород, не кормил по три дня кур и собаку, убежав к своей полюбовнице в город. Короче, позабыл всю мужскую имеющуюся в наличии семьи гордость. Младший сын, уходя в армию, пригрозил отцу, что не допустит, если отец приведет в дом эту тетку.

Дочь Тамарки купила жилье, отобрав у нее почти все деньги за проданный Виктории дом и прибавив к ним материнский капитал. Места в доме, было мало, — шутка ли, пятеро детей, кроме всего, толстозадая снова ждала ребенка. Тамарка не очень хотела нянчиться с детьми, которые вываливались из дочернего лона, как из рога изобилия. В ней не было глубокого инстинкта, который заставлял бы ее полностью отдаваться внукам. Ей куда приятнее было отдаваться Ване. Кроме всего, дети постоянно болели, и теперь время от времени лежали в больнице. После смерти девочки, опека пригрозила многодетной матери законом. А без помощи матери обойтись было трудно. Дочь оскорбляла Ваню, считала его недостойным Тамарки, брата Диму она тоже считала тряпкой и требовала, чтобы он начал самостоятельную жизнь без опеки матери. Вообщем, Тамарку раздирали ее дети и бедный Ваня.

Димка устроился на работу, снял в городе дешевенькую комнату с печным отоплением, и Тамарка с удовольствием сбежала от дочки. Здесь она могла встречаться с Ваней, который мчался из Калужского по ее первому звонку, пока Димка был на работе. Они ходили на рынок, в магазины, гуляли по городу, взявшись за руки, как молоденькие и были вполне счастливы.

Ювенальная юстиция

Весть о том, что у фельдшерицы забирают детей, взбудоражила весь поселок.

— Да, нет, же приемных… С какого панталыку ейных забирать? — Халимындра всегда была в курсе всех событий. — В чем же она виноватая, Танька-то?

А дело было в следующем. У Кристины появилась подружка Катя из четвертого класса. Катя частенько приглашала Кристину к себе. Семья Кати бедствовала не меньше, чем многие, но чай с сахаром был, была картошка. На хлеб и дешевую крупу-перловку и ячневую денег хватало. Один раз в день Катька питалась в школе, за счет государства, в арсенале немногочисленных услуг которого было разовое питание бедных детишек горячим обедом.

Это почти все, что могло сделать для своего будущего гражданина богатое государство. Катькин папка работал через пень колоду: то водилой, то грузчиком. Негде было работать! Мамка недавно родила девочку. Хотели, конечно, мальчика, как продолжателя рода, но получилась девочка. Кроме того, Катиной мамке было уже лет под одно место, и она боялась, что ее мечта просто не осуществится.

Дом они купили у цыган за материнский капитал. И это второе благо, которое, государство от всей души, дарило своим гражданам, — как и все дома в этом селе, не стоил усилий женщины, которая девять месяцев носила ребенка, в муках рожала его, а потом бедствовала без поддержки.

Ведь ни управляющего, ни старосты в поселке не было. Участковый милиционер в городе. И как он выглядит мало, кто знал. А три курицы, сидящие в администрации поселка, помощниками быть не могли — сами в бумажках едва разбирались. С бедой, с проблемой обратиться не к кому.

Сам двор цыганского дома, его так и называли — выглядел безотрадно. Собачья будка, щелястая, сбитая из чего попало, три дерева на весь участок… У входной двери пень, на котором Катя, придя из школы, пыталась рубить дровишки, если отец добывал несколько бревен у железной дороги. Щелястый сарайчик — дровник пустовал. Никакого забора. И зачем русскому крестьянину к дому прилагаются эти сотки, которые невозможно обустроить без денег!

Так вот мамка Кати обратила внимание на Кристинку. Она задала ей несколько вопросов о жизни в доме фельдшеницы, и почему-то не поверила ее однозначным ответам: «Да все нормально».

Катя усмехнулась и сказала матери:

— Ты у нее спину посмотри.

Кристинка не ожидала от подруги такого предательства.

— Я же просила!..

Спина Кристинка представляла собой огромную гематому.

На следующий день Катькина мать села в школьный автобус вместе с детьми.

— Вы Кристину и Аню вообще замечаете? — запальчиво спросила она учительницу. — Или вам нет дела до приемных детей? Их избивают, над ними издеваются, эксплуатируют детский труд, а вы ничего не знаете?..

Девочек сняли с урока, повели в кабинет директора, Наталью Анатольевну, она отвечала за сирот, вызвали. Катина мать обнажила им спины, девчонки, съеживались и прятали глаза в пол. Спина Ани была чистой, зато Кристинкина полыхала.

— У нас ювенальная юстиции действует? Или только по телевизору говорят? — спросила Катькина мамка у Натальи Анатольевны. — Детей защищают от садистов или нет?

Защитили. На второй день приехала инспектор Оксана Юрьевна из городской опеки и забрала детей обратно в детский дом.

Потом Катькина мамка сожалела о своей запальчивости. Надо было все же вперед сходить в дом к фельдшерице, приглядеться. Надо было Наталье Анатольевне сообщить вначале.

Но что делать, если русский человек живет по принципу: сначала сделает, а потом подумает.

Лешка

Лешка окончательно забросил Викин дом. Осталась недоделанной ванная комната, печка, новые двери стояли без наличников, в комнатах не было плинтусов. О каком сарае и бане можно было продолжать речь! Ясно было, что больше он не явится. Последний разговор шел исключительно на матах. Культурная Вика за полгода пребывания в деревне прекрасно освоила эту несложную лексику, все ему высказала, не хуже Халемындры или Нади. Он упрекал ее за жадность, она-де еще ему должна мани-мани и, вообще, не ценит его мастерства.

Мать его Ида делала вид, что не понимает, о чем говорит Вика, а Вика говорила о наркомании. Ида, придуривалась, будто сроду не знала этого слова. Запои у Лешки редкие, два-три раза в год, — утверждала она. Очень было обидно от того, что деревенским получалось у нее морочить голову с этой Лешкиной бедой, а приезжая тут же раскусила его и оповестила об этом всю деревню.

Вика прекрасно понимала, что в пьянку Лешка бросается, пытаясь выбраться из ломки — и тогда в ход идет все — Чибисовский самогон, «Партос», водка неизвестного происхождения, доставаемая из-под прилавка. Клин клином вышивается.

А через день он валялся возле магазина, в зюзю пьян. Односельчане бережно обходили его — что поделаешь? Пропьется, отблюется, проспится, вымоется, оденется и сядет на новый скутер, который достался ему, считай, задарма, от глупой бабы. И глядя на его прямую посадку, на серое, но свежевыбритое лицо, и нагло глядящие глаза, никто не скажет, что недавно он валялся обоссаный в прилюдном месте. Да и разве он один?

Домик напротив

Как раз напротив Натальи Сидоровой, окна в окна уж третий год пустовал низенький финский домик. Опять же русские немцы из казахстанских купили его для своей матери. Сама же хозяйка посещала пустующий дом редко. Она работала в городе, и больше не рассчитывала на своих детей. В Германии жили они внапряг, постоянно меняли работу и не испытывали никакого удовлетворения от того, что стали гражданами Германии. Но мать после приезда из Казахстана осталась без жилья, надо было ей помогать. И они помогали, как могли. Сама же она, работая посудомойкой в городе в престижном ресторане «Кловер», принадлежащем мэру Калининграда, снимала обшарпанную комнату, и копила денежки на ремонт домика в деревне. Экономила она на транспорте, убеждая себя в том, что ходьба пешком чрезвычайно полезна для здоровья, а это сотня в день. Экономила на вещах, которые покупала теперь только в сэкенд хенде. Ей давно хотелось покоя, но до него рукой достать было ей невмоготу, несмотря на пенсионный возраст и имеющуюся в наличии жалкую пенсию.

Летом, в отпуск, она обнесла участок сеткой — рабицей, залила цементом полы, вырыла траншею под сантехнику. С помощью того же Ваки, Рыжего и пацанов, что покрепче. Потом отдала контрольный ключ Наталье, поручила приглядывать за домиком, и уехала.

Вот Наде и пришла идея — поселить Вовушку в этом домике. Как на зло, в квартиру, которую снимал Вовка, перед тем, как переехать с Настей в Калининград, вернулся из мест не столь отдаленных хозяин. Хозяин этот с дружками Вовушку споил, съел в один присест все Надины припасы-заготовки. Перетрясли и его сумки, лишив теплой одежды, не только Вовушку, но и Надю, сосредоточившую всю собственность поближе к отъезду в этой самой нехорошей квартирке.

На свой страх и риск Наталья дала Наде ключи. А Надя пообещала, что возьмет все на себя, если вдруг хозяйка объявится.

Овсянка, сэр…

Теперь, свое нынешнее существование после продажи дома она стала называть «немецким пленом». Но два месяца надеялась выдержать. Только бы хозяйка домика напротив не объявилась. Деньги — материнский капитал за проданный Людкой дом должны были придти перед Новым годом. Надя ждала их с нетерпеньем.

Жили они с Викой мирно. Утром, отправив ребятишек в школу, пекли пироги и на досуге осваивали кое-какие кулинарные рецепты из книг. Надя накалывала дубовых лучинок, — они через секунду разгорались ярым огнем, печь ласково, удовлетворенно вздыхала и начинала потихоньку трещать, возвещая о том, что процесс жизни продолжен.

Потом Надя уходила к Вовушке, чтобы приготовить ему кашу.

— Овсянка, сэр…

Сэр Вовушка очень любил овсянку, она не только помогала его стареющему желудочно-кишечному тракту. Всю жизнь он употреблял ее, а наесться никак не мог. А Надя любила гречку. Из-за этого они частенько ссорились. Потом Надя по поручению Али Хромовой ходила в магазин. Самой дойти до магазина Але было трудновато, а ее Саня-обходчик вооруженный термоском с горячим чаем и щедрой пайкой, шагал в это время где-то по шпалам. Погода стояла дрянная, дождь моросил, вьюга набрасывала на деревенские просторы свой белый чистый платок, а на другой день плюсовая температура и снова грязь, лужи… Но Надя забегала на почту, купить брату сканвордов и газет, возвращалась к Вике попить чаю, пересказать новости, и снова исчезала до вечера. Частенько Аля звонила Наде, вспомнив, что сегодня надо помянуть кого-то из родни и сердобольная Надя шла потрошить уток, готовить, печь свои знаменитые пироги. Возвращалась уже навеселе. Успевала и о Вовушке позаботиться. То купит ему бутылку пива, то дешевенького «Партоса».

— Пусть порадуется. Засиделся, бедолага, одна радость в окно поглядеть, как старушонки по улице в медпункт волочатся…

Эх, если б Вовушке знать, что наилучший наставник — это родная кровь, с которой он вышел на поле брани. Но Вовушка с молодости драку путал с боем. В драках он участвовал, а вот до боя не допустили смотрители небесные. Слаб был Вовушко духовно. Уподобился к старости комару, сосущему кровь ближнего.

Его сестра честно делила свой мир с ним и с ближними людьми. Она трудилась аки пчела и воодушевляла ближних своих. Ибо она звалась Надеждой. Вовушка же злился и ненавидел свою убогость, жаждал сострадания и не верил искренности сестры. Что же было до других! И уставшему надзирателю своему Ангелу, склонявшему крыло в ночной тиши его пристанища он не верил… Ангел стремился доказать ему, что он уязвим и беззащитен без родной крови, без надежды… Вовушка бросался в него стаканом. Бессилен был ангел, и замкнул он грешные уста, неспособные высказать свою боль.

Теперь уже в следующей жизни.

Несправедливо

К Студенихиным на целый месяц приехала из Германии дочь, она и развлекала родителей. Но Надя и туда захаживала — она везде была желанной гостьей. Студениха очухалась, благодаря приезду дочки и снова запела свои длинные песни. Приходила и фельдшерица Татьяна. Выглядела она грустной. Деревня осудила ее, не разобравшись. Месяц она ходила, уставя глаза в землю, на душе кошки скребли. Да, она виновата, да, она побила Кристинку-воровку, за дело побила, потому что пришлось ей уволить из ФАПа свою санитарку, лишить ее куска хлеба, ее и ее детей. Обвинила в краже общественных денег, которые собирала на лекарства для страждущих и оставляла на работе. Вот Кристинка и повадилась таскать оттуда. Оттого и рука тяжелая поднялась у нее.

А мамаша, тоже хороша!.. Зачем было поднимать девчонок спозаранку пасти гусей, провались они пропадом! Покоя себе хотелось, а во что это вылилось? Татьяна сожалела. Ладно, она виновата перед Кристинкой, но за Аньку надо было побороться. Анька по своей внутренней организации была другим человечком, совсем другим. Застенчивой, робкой, покладистой. Будоражила ее Кристина.

Несмотря на каждодневную суету, жизнь Нади превратилась в тягостное бытие: никакая мысль не удерживалась в ее умной голове, никакого заветного желания не возникало в сердце. Все в ней, кроме желания скорее получить деньги и уехать в родную Анжерку, будто замерло и окоченело. Она была воспитана в деятельности и деятельность в ее жизни имела огромное значение. В этом душевном окоченении, она оказалась еще и потому что, сынок, Вовка стал отдаляться от нее. Из Калининграда, где он учил немецкий для сдачи на сертификат, звонил редко, говорил торопливо, только по делу. А иной раз отключал телефон. Все она понимала, — свет застила ему Дюймовочка, и рада была она этому и одновременно печалилась. Почему так несправедливо? Почему сын не разделяет с ней тяготы этой, как никогда тяжелой жизни? Почему все бросил на нее? Как ни добра была к ней Вика, Надя ощущала себя приблудной, бездомной. Хоть и понимала, что это временно, а душе от этого не легче.

Каждый день ей надо было выпить хоть немного, вроде как разгорячить кровь. Тогда и окоченение сердца на время забудется. Вовушка же чувствовал все по-другому. Он смертельно устал от однообразия и сиденья на одном месте. Кровь в нем наоборот, кипела от гнева. Стал бить тарелки, хватит стулом об пол, заревет песню, потом упадет лицом в ладони — плачет. И она вместе с ним. И думалось ей: «А что было бы с нами, если б Вика не приютила меня? Да не стоял бы без хозяйки этот домик? По всей деревне не нашлось дома, куда бы их пригласили. А она ведь и деньги предлагала. Со всеми пили, ели четыре года, что-то обсуждали, горевали и радовались, жили… Оказывается, не жили…»

Маленькое чудовище…

А Вика каждодневно по нескольку часов занималась с Димкой. За каникулы он напрочь забыл полученную в школе грамоту, и сейчас она просто изнемогала от пустых усилий. Кроме всего, учительница настаивала на переводе на восьмой вид. И всем будет хорошо, убеждала она Вику.

— Вы же всего-навсего приемная мать. Вам труднее и труднее будет с ним заниматься. Вам это надо?

Здесь, конечно, не поспоришь. Юлия Алексеевна будет ставить Димке автоматические тройки, и он автоматически будет переходить из класса в класс. А ей не надо напрягаться при каждом приготовлении уроков. Хорошо бы. И все же согласиться на это пока Вике было нелегко.

Это казалось ей совершенно неприемлемым, потому что она видела некоторые возможности Димки и цеплялась за них — Маугли с бешеной скоростью осваивал жизнь, его кругозор стремительно расширялся, но диагноз — гиперактивность мешал ему сосредотачиваться на одной теме. Он быстро уставал и делал ошибки по невнимательности. Почерк у него был ужасный и тетрадки в таких же помарках и пятнах, как и одежда. Он постоянно скакал, прыгал, раскидывал вещи, создавал в своей комнате свалку. Но хуже всего было то, что его словесный понос не прекращался ни на минуту, его оттопыренное ухо слышало все, а язык тут же производил комментарий. Ей приходилось, по меньшей мере, двадцать раз в день, закрывать ему рот, призывать к порядку, вечером и утром заставлять чистить зубы, складывать книги в портфель, а вещи в шкаф, следить за осанкой, не позволять прыгать по постели, правильно садиться за стол. Он не умел вытирать руки, они всегда оставались у него мокрыми, ел он так, что Сашка отказывался сидеть с ним рядом — брезговал — все вываливалось у него изо рта только потому, что и во время еды рот у него не закрывался. Он что-то говорил, говорил, причем, всегда радостно.

От этого тотального контроля каждого его действия Вика очумевала, но с упорством профессионального педагога продолжала прививать навыки общежития этому маленькому чудовищу.

Порой ей становилось невыносимо, она закипала, как чайник на огне, начиналось сердцебиение и слегка кружилась голова.

Зачем мне это? Зачем этот неблагодарный труд, который этот человечек никогда не оценит? Она хватала ремень и, потрясая им в воздухе, кричала, что сейчас же отведет его в детдом назад, к большакам, которые будут лупить его каждый день и в столовой отбирать яблоки, делать «темную», с которой он был уже знаком.

В такие минуты она понимала американских приемных родителей — рациональная американская натура, требовавшая порядка во всем, не способна была воспринять с любовью эту полнейшую разболтанность. Когда-то чаша терпения переполняется и взрослый человек больше не может себя контролировать. Резерв его милосердия и благородства истощается.

— «Да минует меня чаша сия…» — говорила она себе, закрывая глаза и погружаясь в мягкую прохладу своей широкой одинокой постели. — Спасибо тебе, Господи, за то что ты придумал ночь. А какой-то безызвестный человек придумал и кровать. Спасибо и ему.

Она заметила, чем ласковее она с Димкой, чем больше она уделяет ему внимания, тем наглее он становится. Он как бы впадает в эйфорию свободы и тут же превращает ее во вседозволенность. С легкостью переступает через запреты, пренебрежительно машет рукой и непочтительно хмыкает в ответ на замечания. А боится только ремня, вернее, его сияющей бляхи — точно такой по ногам лупила его в детдоме воспитательница.

Запоминал он то, что хотел запомнить, — марки всех автомобилей, например. Его память была избирательной. Он освоил компьютер, принтер, сканер и все имеющиеся в доме телефоны. Страстью его стали игральные карты. Он мог успокоиться на несколько часов только, перебирая масти. А существительное от глагола отличить не мог, не мог запомнить: на какие вопросы отвечают главные члены предложения.

Вика просто дрессировала его в пересказе, где конфеткой, где затрещиной, где окриком. Пересказывать он стал вполне сносно, читал по-прежнему плохо. Учить с ним таблицу умножения Вика поручила Наде, как бывшему бухгалтеру. Надя проявляла максимум терпения, которого у Вики уже не осталось. Но и Надя уставала.

— Лучше б я телегу дров переколотила, чем два часа с ним… Это же изнурительный труд… Никаких нервов не хватит.

Вика решила покрестить Димку, а там будь что будет.

И все же Надя, сделала свои выводы, простые, народные:

— Нет, с приемными детьми так нельзя! То ли ты разбаловала его в самом начале? Он мнит себя хозяином. А он должен знать свое место. Его надо в ежовых рукавицах держать. А конфеты заслужить, и не давать жрать килограммами. А угощать в субботу. Для него же будет лучше.

Почти то же самое, о приемных детях говорил в одной из своих лекций на сайте уважаемый ею парапсихолог Лазарев.

— Всю неделю строго. Конфеты и любовь раз в неделю. Только тогда это будет цениться.

Вика понимала, что она — психолог, была практически бессильна изменить ребенка в той мере, в которой бы их общая жизнь стала хотя бы относительно спокойной.

— Эдак он тебя и до инсульта доведет… Смотри, подруга. А я так думаю, что совсем не надо быть ему матерью. Вот он перед тобой, как перед матерью и выкобенивается. А надо быть учителем. Бичик ему нужен. Только страхом держать в норме. Всю жизнь так в России было. — Предупреждала Надя.

— Ювенальная юстиция… бить нельзя.

— Пошли они в жопу! Умники! Сами бы попробовали детдомовских повоспитывать! Тут со своими-то, проблем до хрена. Свои концерты делают, мама, не горюй!

Сашка-Санек

С переездом в деревню, Сашка стал невыносим. Понятно, что это была протестная реакция на ненавистный ему переезд. Хотя она убеждала его в том, что это сделано для его блага — ведь ему учиться, поступать в колледж. А на какие деньги она должна будет его учить? Всего год в деревне, потом ты снова в городе, в колледже — студент. Неужели трудно потерпеть ради своего же будущего?

Он категорически отлынивал от работы, все лето спал до полудня, а потом сидел за компом, и только местные пацаны, желавшие видеть в нем приятеля, ведь городской пацан был им интересен, кое-как поднимали его.

Но более всего Вику огорчало Сашкино безобразное отношение к Димке. Димка вился вьюном, чтобы угодить братику Сашечке, а в ответ получал одни оскорбления. И сколько бы Вика не убеждала сына в том, что без Димки им просто не прожить — они оба едят хлеб с маслом, благодаря Димке, — Сашка ничего не хотел слышать. Эгоцентризм, эгоизм — как угодно это назови, но это было бессердечие. Сашка терял шанс в будущем иметь рядом родную верную душу.

Двадцать восьмого ноября ему исполнялось шестнадцать. Вика приготовила ужин, поздравила сына, но подарок не вручила. Он знал о том, что подарка не будет, и встретил этот факт без обиды.

А на следующий день она вернулась из Черняховска вечерним автобусом. Надя сказала, что Сашки до сих пор нет. Вика позвонила Наталье, и та вспомнила, что в школьном автобусе его точно не было.

— Он в Загорске. — Решила Наталья. — Наверняка, у этой прошмандовки малолетней.

В школе Сашка сдружился с пацаном из Загорска, парень имел восьмой вид, но Сашке нравилось держать верх над этим дураком. Они вместе сидели за одной партой и курили за кочегаркой. Вот и все, что их связывало. В Загорске жила еще одна слабенькая не только на голову, но и на причинное место, девка четырнадцати лет, Ритка,второй год сидевшая в восьмом классе и не желавшая посещать школу. Мамка ее, родившая мальчишку и двух девчонок подряд в юные лета, молодуха была еще та. С высокими сексуальными потребностями, и потому она обреталась в Черняховске, так как все мужики Загорска ею были давно использованы. Девчонки предоставлены самим себе, и наблюдала их, до передачи в детский дом Наталья Анатольевна. Опека готовила документы на лишение родительских прав развеселой мамаши.

— Больше негде… там он. Слушай, срочно ехать надо! Я вспомнила, на днях старший брат-наркоман вернулся из тюрьмы.

Это сообщение обухом ударило по голове. Вике сделалось дурно. Подсадят ведь пацана. Бог знает, что может произойти! Это точно, он там по поводу своего вчерашнего дня рождения!

Надя побежала к старшему сыну Чибиса, нанимать машину. Наталья вызвонила, классуху Ритки, чтобы та встретила их у магазина. Через полчаса они были на месте.

На часах было девять вечера, время для деревни глубокое — все дела переделаны, печки протоплены, ужин съеден. Из экономии электричества, больно дорогое оно нынче, светились редкие окна. Если не было страстей и пороков, оставалось смотреть в голубой экран телевизора.

В доме Ритки свет горел даже на веранде. У калитки непрошенных гостей встретила крупная черная собака. Но Вика разделалась с ней в две минуты. Она входила во двор хозяйкой, приказывала собаке и та подчинялась. Фокусом этим Вика владела с детства и не раз радовала им друзей, даже спорила, на усмирение любой собаки.

Вика подошла к светящемуся окну, разглядела за полупрозрачной тюлью спальню, кровать, на которой кто-то лежал. На стук долго не выходили. Наконец, дверь открыл молодой крепкого сложения парень. Он был в майке, открытые руки и плечи были его визитной карточкой — сиделец. За ним показались несколько молодых людей, но Вика даже не стала разглядывать эти рожи.

Классная руководительница объяснила причину прихода:

— Проверка. Где мать? Где Рита? Почему в школу не ходит?

Ритка, чернявая, с миловидным вульгарным личиком, худющая, на тонюсеньких ножках-палочках выскочила на веранду. Одета она была в какой-то замысловатый халатик. Вика оттолкнула ее и прошла в дом, в спальню. За ней засеменила Надя.

Сашка спал на кровати, на лбу его выступила испарина. Цветастое ватное одеяло без пододеяльника было отброшено. Под ним была видавшая виды грязная простыня. Он был одет, но ремень джинс и сама ширинка были откровенно расстегнуты. В прорехе виднелись трусы, с трогательно детскими рожицами мики-мауса.

Они стали тормошить его, Вика изо всех сил стараясь сохранить спокойствие. Сейчас она могла бы убить кого-нибудь попавшегося под руку. Сашка замычал, перевернулся. Он был вдрызг пьян. Они не могли сами поднять его, только стащили на пол.

Тогда она выбежала на веранду, где две учительницы вели тактичную беседу с сидельцем и его товарищами. Сходу залепила затрещину девчонке. Ритка закрыла голову руками, как делают это не однажды битые. Вика дернула за поясок халата, рванула его полы и перед ними предстала голая омерзительно убогая фигурка анарексички.

— Я тебе ноги повыдергиваю, малолетняя шалава! Еще раз, приблизитесь к моему сыну… И все в тюрьму пойдете! Хором! И ты, сутенер своей малолетней сестры, туда же вернешься.

Сиделец хмуро молчал. Молчала и всхлипывающая Ритка.

— Что пил? Что принимал? — кричала Вика, как оглашенная.

— Самогон…

— Только самогон?..

— Честное слово.

В машине Сашка стал очухиваться, и она и Надя молчали, только добрая Наталья Анатольевна пыталась с ним разговаривать. Сашка даже успокоился немного.

Но едва войдя в дом, Вика принялась вытягивать Сашку ремнем, била с остервенением, вкладывая в ремень всю свою боль. Надя пыталась оттащить ее. Когда кровь хлынула из головы Сашки, она отшатнулась.

Воздух пронзил первородный запах.

— Ну, все, все, подруга, поучила. Обосрался Санек.

Далее Вика помнила плохо, она вошла в свою комнату и рухнула на кровать. Занималась Сашкой Надя.

Немецкий плен

Новый год пришел, встретили его по-домашнему, у Вики. Надя салатов и выпивки отнесла Вовушке. Сделала ему и подарок — теплые носки и трикотажную шапку, которую он тут же надел на свою голую мерзнувшую голову. Выпила с ним, посидела маленько. Ей хотелось утешить его в своем одиночестве, а слов утешения не находилось.

— Выберемся, не горюй, мы из этого немецкого плена. — Подбадривала она брата. — Выберемся.

— Твоими бы устами… Да крутит этот материнский капитал кто-то! Его и придумали для отмывки денег, для своего удовольствия. Они же там сидят… очень умные. Только для себя, не для народа.

— Может и так. Но ведь у нас так всегда… Это же Россия — страна наша… Хочется, как лучше. А получается, как всегда… Любаню жалко. Погибла подруга через проклятый этот материнский капитал.

Помянули Любаню. Где, в каких пределах обретается сейчас ее грешная душа?

Потом она отправилась к Вике, а Вовушка остался в своем кресле с кроссвордами слушать праздничную программу по радио.

Евгений Онегин

И опять дурацкая тема! Долго же думала, выжившая из ума чиновница из Министерства или из КОИРО, чтобы придумать такое: «Чем Евгений Онегин близок современной молодежи?» И снова Людмила Анатольевна умоляет Сашку написать это чертово сочинение, и обещает хорошую оценку. Виктория, конечно, проследит, она человек заинтересованный. И не позволит сыну скачать сочинение из Интернета.

«Онегин — современник Пушкина и декабристов — типичная фигура для дворянской молодежи 20-х годов XIX века. Если сравнивать этого героя с современными людьми, первое, на что надо обратить внимание — его эгоизм. Эгоизм свойственен нашей эпохе. Это знают все. Несмотря на то, что Онегин собирательный образ, эгоисты жили и при Пушкине. Но XXI век — это настоящее сборище эгоистов, которые направлены также, как наш герой, на приобретение материальных ценностей, получение удовольствия от крутых развлечений, брэндовой одежды, косметики, супертехники. Ну, и секса, конечно.

О чем мечтает любой подросток, который иногда смотрит телевизор? О пентхаузах, яхтах, автомобилях и прочем уважаемом скарбе. Это первая черта, которая роднит современную молодежь с пушкинским Онегиным. А ведь его осуждало окружение и вся литературная критика. Лицемеры они были. Сами же в его кругу жили неплохо и привыкли так жить. А за что Онегина осуждать? Нас уже не осуждают. Просто констатируют факт.

Онегину не нравится светская жизнь, карьера чиновника и помещика. Он, „страдающий эгоист“, ну и придумал Пушкин! Лично я ничего необычного в этом скучающем на балах человеке не вижу. Если включить воображение, можно представить, что Онегин не скучал бы, если бы балы эти, хоть как-то напоминали наши современные тусовки — с музыкой и хорошей выпивкой. А у них ведь там было только французское шампанское. Вальсы Штрауса и мазурки. Полонезы еще. Никакого ритма. Да, в пушкинские времена балы действительно были чопорны и скучны.

Поэт намекает, что скука Онегина происходит оттого, что у него не было общественно-полезного дела. Так и у нас нет. Не пионеры мы, не комсомольцы. Никто мы… В будущее выбираться будем, как придется. Какая-то партия у нашего президента для молодежи была задумана, только давно уже ничего про нее не слышно. Лоханулись с партией.

Но вернемся к Евгению. После получения наследства от „всех своих родных“, от дяди, что был „самых честных правил“, он сделался богатым помещиком. Он теперь „Заводов, вод, лесов, земель хозяин полный…“. Красота! Современный молодой человек об этом только и мечтает. Ботаники, правда, о науке мечтают. Но, как известно, всего двум процентам достаются эти самые заводы, самолеты и пароходы и дома на Рублевке. Но так и раньше было.

В то же время Онегин понимает дурное влияние крепостничества на национальный характер русского народа. Жека был вполне продвинутый чел. „Ярем он барщины старинной оброком легким заменил“. Ну, красава! Кое-что прогрессивное он все-таки сделал для своих крестьян.

Однако я не думаю, что современный Онегин, это ведь предприниматель, которому от папы по наследству достался бизнес — сделал бы то же самое. Современный бизнесмен выжимает из людей все, что может. Он, по сути, крепостник из XIX века. Зарплата в конвертах, и прочие символы современности нам хорошо известны. А гастербайщина — это что? Современное рабство. Рабы на арене римского амфитеатра умирали за деньги, за славу. Их кормили по-человечески. Обслуга у них была, я читал, в виде современных путан. Ничего человеческое им было не чуждо. Они занимались спортом. А какой-нибудь таджикский чурек посреди Москвы медленно подыхает, создавая блага современному Онегину.

Так что Жека еще молодец. Таких людей было мало в пушкинские времена. Поэт не зря замечает, что „…В своем углу надулся, увидя в этом страшный вред, его расчетливый сосед“.

Устав от городской жизни, Онегин поселяется в деревне. Современные буржуа тоже поселяются на Рублевке или как мы, в Калужском. Это, как говорят теперь, тенденция, которая способствует выживанию людей от плохих условий жизни в городе — дороговизны, загазованности и прочего дерьма прогресса. Мы все еще считаем, что в деревне можно здоровым образом жизни жить. Как бы не так! Моя мама тоже так думала. А что в итоге? Скука — это мелочь. А жить интеллигентному человеку среди пьяного деревенского быдла малоприятно. И какой воздух, какой огород это компенсирует? Вот и Онегин в своей усадьбе измаялся. В принципе, в мире мало, что изменилось.

Онегинское высокомерие, как у барина, было естественным. Моя мама тоже на голову выше этих сонных деревенщин. Онегин, конечно, не был мыслителем. И это тоже черта, которая сближает его с нашими современниками. Мы тоже думать не хотим. Зачем нам думать? Есть родители и готовые передачи по телевизору, в которых говорится: Ходи, деточка, направо. Налево не ходи. И как Онегин не признавал авторитетов, так и нам по барабану, что нам взрослые в уши вливают.

Дружбе с романтиком Ленским, влюбленным как ненормальный в Ольгу, Онегин тоже не придавал значения. Пушкин так и говорит, что они „от делать нечего друзья“. И в нашем современном обществе рядом с нами тоже появляются друзья от нечего делать. Сегодня Маша, завтра Глаша… большой разницы нет. Да и с пацанами тоже самое. Честно говоря, я забыл имена тех, с кем дружил во дворе нашего дома, в Калиниграде.

Онегин циничный тип, высокие идеалы, которым верит Ленский, Пушкин называет „чудесами“. Ленский наивен, не знает жизни, но Онегину интереснее с ним, чем с остальными соседями, потому что он его забавляет этой самой наивностью. Да и не конюх он Василий. Они одного круга. Хоть в глубине души Ленский нравится Онегину, но в его отношении проскальзывают снисходительность: „Он слушал Ленского с улыбкой“. Онегин неуважительно отзывается об Ольге, зная, что Ленский влюблен в нее: „Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна“. Дружеские отношения не помешали Онегину уязвить Ленского, проведя на именинах Татьяны весь вечер с Ольгой. Он же сделал это назло ему.

В нашем современном обществе это тоже бывает, и особо на дуэль никто никого не вызывает.

Ленский не смог стерпеть этого и вызвал Онегина на дуэль, хотя было ясно, что проблему можно было решить мирным путем. И вот здесь Онегин оказался поганцем. Все же выстрелил в Ленского. Он боялся показаться смешным или сделаться предметом сплетен. Это элементарная трусость. Из трусости, получается, он убил какого-никакого, а друга. Человека. Выбор Онегина мог бы быть другим, но он пошел на поводу у общества: „Поэт, задумчивый мечтатель убит приятельской рукой!“

Мы сплетен не боимся, но выглядеть слабаками не хотим. Вот и современные Онегины доводят дело до конца, готовы убить вообщем ни за что. Но, как правило, это враги. Во всяком случае, они так считают.

А ведь если пораскинуть мозгами, Ленский в деревне стал бы обыкновенным чудаком. „Поэта обыкновенный ждал удел“. Так что, фигурально говоря, смерть Ленского спасла его и навсегда оставила Человеком, с большой буквы, чистым человеком, который „Из Германии … привез … вольнолюбивые мечты, дух пылкий … всегда восторженную речь“. Селяви, судьба-злодейка.

По отношению к влюбленной в него Татьяне Онегин циничен и эгоистичен. Виновно не только его воспитание — воспитывали его разные „мосье и мадам“, которые „учили его всему шутя, не докучали моралью строгой, слегка за шалости бранили …“. Главное, характер у него был скверный. Если б не этот характер, он бы обществу кулак показал или выкинул какой-нибудь номер. Как делаем это сегодня мы. Мы не подчиняемся обществу. Мы сами с усами. А он с бакенбардами модными ходил.

Пушкин описывает внутренний облик Татьяны, ее переживания: „Дика, печальна, молчалива … боязлива“. Такая девушка сегодня навряд ли привлекла внимание современного Онегина. Мы любим девчонок ярких, свободных, отвязных. И здесь мы Жэку поддерживаем. На кой она ему?

Татьянино одиночество и ее психологические комплексы, непонимание, что уже идет эра женского феминизма, делает ее любовь к Онегину такой сильной. Онегин же думает только о своей свободе. Но ведь он мужчина, и почему его надо за это осуждать? А потом проходит время, Онегин постарел, пошатался по свету, и еще скучнее ему стало, если он понял, что неплохо было бы, чтобы Татьяна была его возлюбленной. Конечно, теперь она не деревенская Танька, а генеральская жена. Крутая мадам. Такие Онегину всегда нравились. И нам бы понравилась обеспеченная генеральская жена, с „Лексусом“ и особняком на Рублевке.

А что сожалеть? По-другому произойти не могло — ведь Онегин полюбил Татьяну только после нескольких лет разлуки. И если бы они не разлучались, то было бы так, как сказал Онегин: „Привыкнув, разлюблю тотчас“. Евгений Онегин скептически, трезво и реалистически относится к жизни, именно поэтому его отношения с другими героями не простые, он не находит себе единомышленников. Даже Ленский не становится Онегину настоящим другом из-за того, что у них совершенно разные взгляды на жизнь: Онегин — скептик, Ленский — романтик. Из-за того, что Онегина никто не понимает, да и сам он никого не хочет понять, будет страдать он до конца жизни.

Онегин действительно близок нам эгоизмом, скептицизмом и всеми другими измами. А Александр Сергеевич Пушкин на самом деле нормальный поэт, если сумел, как экстрасенс, увидеть, что будет впереди с молодежью начала XXI века. А другие персонажи романа нам сегодня малоинтересны».

Крещенье

Подошло Крещенье, в субботу молодой батюшка Михаил из Загорска с помощниками приехал освещать воду. День был благостный, пушкинский. «Мороз и солнце — день чудесный». Основательный морозец заставил нарядиться по-зимнему. Бабки вытащили давно продырявленные молью, бывшие оренбургские шали, шубы. Ида Харитонова, мать Лешки Хромого, надела старую искусственную шубейку, валенки, кротко повязалась пуховым платком. Вот так в этой черной шубейке, купленной еще молодым мужем Аркашей, она ходила на водосвятие вот уже тридцать лет. Полжизни. Сын обещал заработать ей на новую шубу, кожаные сапоги без каблука — но не заработал. Сквозь пальцы просеял он не только деньги, но и саму жизнь. И вот теперь, она уходила, а он лежал на диване, корчась от разрывающей печень боли… Протез валялся на полу рядом с опустошенными за ночь бутылками.

«Грехи наши тяжкие… господи прости…» — Прошептала она, запирая давно погибшего сына в доме на замок.

Еще неделю ей предстояло терпеть сына. Потом очухается, пойдет опять в дом напротив, заканчивать затянувшийся ремонт, за который заплачены ему огромные деньги. Только где они?

Люди потянулись к клубу, где каждый год происходило водосвятие. В огромном зале перед сценой, где еженедельно происходили дискотечные бесовские пляски, поставили несколько столов, а иконы разместили на звуковой колонке.

Наталье Сидоровой было неловко в этом зале, она привыкла к благостной атмосфере храма. Другие же не задумывались о таких деталях. Прихожане, а это были сплошь женщины — ставили свои ведра, банки и бутылки на стол и рассаживались на стулья у стены. Появились Тамара и Ваня Чибис, что сразу привлекло внимание.

— Постарела Тамарка, постарела. — Заметила Надя. — Ошибка это была — дом продать.

— Так она ж Чибиса старше. Да и хорошего мало в том, что мотают друг друга. В этом возрасте. — Харитонова, бывшая соседка Нади, рассуждала по-простому. — Она тоже, старая шлындра. Давно прилепиться надо к мужику, а она что делает?

— Что она делает? Детям угождает. Доченьке своей толстозадой, хавронье.

— Ладно, не греши, Надежда. Поди, на праздник пришли. А мы осуждаем.

Из щербатого ее рта, с крупными длинными зубами, вернее их остатками, шел парок. Потом она замолчала, губы сузились до колючей змейки. Этими губами, когда они были пухлыми и свежими, она целовала всех своих шестерых мужей. И тогда не думала она о Боге, о грехе, о молитвах. Задумалась только когда поняла, детки не удались, не о таких она мечтала. Лешка был чистым исчадием ада. Что он творил! Воровал, заводил всех деревенских парней, подбивал их на воровство, на глупость. И все с азартом, с выдумкой. Вывели с сотоварищами из совхозного гаража новый, только что купленный Камаз, накатались по пьянке до дури, загнали машину в болото. Второй раз чужой трактор на запчасти разобрал. Дважды стоял он перед судом, и дважды выходил оттуда. Потом она догадалась, не Бог ему помогал. Нет, дьявол. Бесы. Он уже тогда попробовал наркоты, и она знала, что бес подселился в него и теперь она живет не с сыном. Бес смотрит на нее Лешкиными глазами, бес бушует и рушит все на своем пути, бес морочит, околдовывает и прельщает.

Виктория подошла к батюшке, чтобы договориться о крещении Димки. Он дал свой номер телефона и назначил предварительную дату. Потом батюшка облачился в соответствующую торжеству белую епатрихиль. Помощник батюшки разжег кадило, запахло ладаном.

Женщины взяли по тонкой свечечке и по знаку священника подошли к центру. Вика дала Димке свечку и поставила его впереди. Димка прибежал, оторвавшись от своих игр — он катался с горки. Он был весь в снегу, взъерошенный, но застыл со свечкой в левой руке, и ни разу не повернул к ней головы. Вика видела, что батюшка ласково глядел на сироту.

А Вика считала прихожан, вернее прихожанок. Из мужского состава деревни в наличии был только Ваня Чибис, как всегда чисто выбритый и опрятный. Остальные двадцать девять, она дважды пересчитала, были женщинами. И не просто женщинами, а пожившими тетками и глубокими старухами. Плюс пятеро мелких. И это на семьсот жителей поселка!

А где же остальные? Где Кумариха, где Рыжий, где Буренок со своей неразлучной Лялькой? Где Шурочка? Где Галя в Шляпке? Где Лешка Хромой? Где? Где?.. Где все они — убогие и неумытые, обманутые и лживые, немилосердные и покинутые, ленивые и завистливые, отчаявшиеся и грешные…

Батюшка говорил об общине, сожалел, что нет церкви в Калужском. А она думала: Сколько ж надо церкви пустой простоять, дожидаясь своих прихожан? Сколько ж надо ждать, когда измученное сердце прикажет ногам пойти в церковь и посмотреть в глаза Спасителю? И не найдется ли еще один Шиловонин, который продаст, числящееся на балансе бесполезное строение, армянам на кирпич?

Началась литургия. Две женщины, приехавшие с батюшкой, стройно запели. Иногда они поднимали глаза кверху, словно там, на потолке, виделся им божественный образ. Батюшка читал Евангелие, его голосу не доставало убедительной силы. А когда он говорил о страхе божьем, в который раз поминая и призывая рабов божьих к страху, Виктория вдруг поняла: да, да, все мы рабы. Рабы, отказывающиеся делать свою человеческую и духовную работу. И без страха божьего, как без кнута нам не обойтись. Стегать нас и стегать, по спинам, которые распрямляют плечи от самодовольства, по упрямым выям, которые не хотят держать голову на этих плечах, по этим ногам, которые идут не туда, куда зовет их Бог и научает Учитель.

Потом пономарь призывал к трезвости, и объяснял женщинам грех аборта, но его уже никто не слушал.

— Трезвитеся, трезвитеся… — повторял он вслед уходящим.

Нагорной проповеди не получилось. Пономарь кротко вздохнул.

Когда входили из клуба, Вика спросила Димку:

— Понравилась тебе служба? Водичку освятили, чтобы стала она живой.

— Не-ет!.. Скучно.

Вика подумала про себя: «Погоди. Вот сядет тебе твой ангел-хранитель на плечо. Может, и раскроешь ты свои духовные очи».

В плену капитала

Материнского капитала ждали весь январь. В начале февраля снова пообещали, что получат его в конце месяца. На Маринкин день рождения 16 февраля домой опять Надя не успевала. А главное Славка… Маринка сказала, что дядя Слава устал ждать, и рядом с ним появилась бабенка. Очень симпатичная. Может, дочь специально пугала Надю?

Весна обещала быть ранней. В расплавленном свинце неба появились голубые просветы. От желания весны почки сирени набухли, как соски молоденьких девушек от первых поцелуев. Изумрудная трава перемешалась с прошлогодней. Ковер выглядел пока неухоженным, заляпанным старой краской, но обещал выровняться и зацвести первозданной зеленью. Людка, как и обещала, сама явилась на Садовую № 10 накануне Восьмого марта.

С ревностью, исподволь оглядывала Викин дом и ремонт. В душе своей черной и завистливой она не могла простить Вике, что та не купила ее дом. Свадьбу дочери на чужие деньги пришлось делать, под проценты заняла, будь он неладен этот материнский капитал! Чуть не полгода пришлось его ждать. Копейка, то есть ложка в самом деле дорога к обеду. Проценты съели всю дополнительную прибыль от продажи. И чего она добилась?

— Ну, что, завтра за деньгами поедем. — С порога сказала Наде. — Дождались.

— Пришли! Денежки мои! Наконец-то! Слава — те яйца!

Надя, забыв все обиды, кинулась обнимать бывшую хозяйку, но та, увидев порыв, отстранилась и поджала тонкие губы.

Вика про себя улыбнулась, действительно, Людка все больше напоминала старуху Изергиль. Человеческий утиль.

Опять у Нади все завертелось, закрутилось. Надо было отдать долги в магазины, собрать последние вещички, позвонить сыну, чтоб заказал им с Вовушкой билет на самолет через Интернет, надо было проститься с подругами и всеми жителями поселка, ведь среди них кроме Али Хромовой, Вики и Натальи Сидоровой, ставшими ей дорогими, тоже жили неплохие люди. Со своими недостатками, но и здесь жили люди обыкновенные, мечтающие о счастье, путающие понятия, но это совсем не важно. Таких людей была полна вся Россия. И они держали ее, больную, полусумасшедшую, на своих плечах, совсем не зная мифа об атлантах. Откуда их им знать! Оттого и падали, оттого и пили, надорвавшись держать.

Это все пролетело у нее в голове, как вихрь. А главное, надо помириться с Вовушкой, он букой сидел уже второй день и не открывал ей дверь. Последний раз они крепко поссорились, Вовушка капризничал часто. Она привыкла его прощать — как-никак инвалид. Бог с тем, что не угодила иногда. Картошку не так поджарила, или сильно кислый борщ сварила. Нервничала она, потому что Вовушка категорически отказывался выходить из дома, а ногу надо было разрабатывать. Свекровь Али Хромовой, бабушка той же поры, что и брат, вместе с ним попавшая в тот странный вихрь, давно ходила по квартире и по двору. А Вовушка разве что встанет иногда дверь ей открыть. Не то ленился, не то боялся… Она замаялась убирать из-под него, подстирывать, ухаживать за ним как за малым ребенком…

— Если мамка наша видит нас оттуда, она точно довольна. — В сердцах говорила она брату. — Кто бы за тобой так ходил?

А Вовушка ругался последними словами и благодарности никакой не высказывал. Грозил, что не поедет отсюда никуда, мол, за его пенсию, приютит его кто-нибудь. Она пыталась объяснить, что все это непросто, никому он не нужен. Пьяницам разве, чтоб пропивать его пенсию. Так ведь прописка еще нужна, чтобы получать эту пенсию. Забыл что ли, как те охламоны в Черняховске в бывшей Вовкиной квартире тебя поимели… Теперь надо и куртку тебе покупать… в Сибирь все же возвращаемся, и теплые ботинки нужны.

Она даже испугалась… вот привезу его домой, окаянного, а он Славке наплетет что ни попадя… Испортит жизнь.

На Славку у нее только и была надежда. У Славки был дом. И она могла бы купить какую-нибудь халабуду на окраине, да и Маринка бы не оставила ее без помощи. Но деньги лучше оставить на старость. Это Надя, бывший бухгалтер, и поживший человек, очень хорошо теперь понимала. Пожить в радости хотелось остаток жизни, не думать о куске хлеба. Со Славиком.

Вроде, как ждал ее Славка, не обзавелся за годы ее странствия никакой бабенкой, а тех которые сами бегали к нему по своему бабьему делу, она готова была простить. Сама-то она была чиста перед ним, как белый лист бумаги. И по чистому этому листу хотелось ей написать последнюю хорошую песню любви. Ведь была любовь между ними, не молодыми уже людьми, но не перестарками. И сына она помогла ему вырастить, и ведь стал он называть ее мамой, и побратался с ее Вовкой кровью. По — мальчишески, но было ведь.

И по телефону, он говорил ей, как и раньше… Надюха… милка моя, астра-звездочка.

Вот и забоялась Надя, испортит, как пить дать, испортит брат жизнь ей. Сейчас вон что буровит. И с чего берет? Были женихи у нее здесь, в деревне, навязывались. Да мало ли кто мечтал пригреться в ее постели и попользоваться ее пенсией? Никого Надя не подпустила к себе близко. Только из куража подманивала. Но это простительно.

Вика объясняла ей, что Вовушка требует внимания, и это так свойственно инфантильной мужской натуре. И как же быть? Столько внимания, сколько уделяла ему сестра — ни одна женщина в его жизни не уделила.

— Он эгоист… И от этой своей беды и умрет. — Вдруг сказала Вика, отвлекшись от своего занятия — она расшивала перламутровыми бусинами свой любимый берет.

Как в воду глядела.

Надя стучала к нему в двери, потом в окно. Он не поднялся. Потом ей надоело, и она вернулась к Вике за ключом.

Вовушка, как будто спал в большом старом кресле, прикрытый одеялом, в трикотажной шапке на голове. Перед ним стоял недопитый чай и надкусанный кусок хлеба, намазанный маслом, лежал на тарелке. Было тепло — электрическая батарея грела эту единственную жилую в доме комнату. Разговаривало радио, диктор рассказывал о том, что миллионер Батурин не признавал своей вины, и его защищали аж четыре адвоката…

Ужасная догадка мелькнула в ее голове.

Умер! Умер! Бедный, бедный Вовушка….

Простота хуже воровства

Лешка получил сто тысяч за ремонт дома. Ему везло, хозяева снова оказались лохами. И гарантий не спросили и деньги дали наперед. Как ни старалась Виктория Николаевна уязвить его, сколько бы не рассказывала по деревне о его нерадивости и нечестности, а работа нашла его, здесь, же рядом с родным домом. Наверное, материными молитвами. А может, бесовским проворьем.

Часть из этих денег он отдал за смену проводки в доме, пришлось вызывать знакомого электрика из Черняховска, а остальные ушли за долги. Долгов за наркотики, накопилось много. Не отдашь сейчас, значит, не дадут в кредит. Он предпочел полностью рассчитаться. Мать просила дать на памятник Аркаше, заплатить за воду и электричество, — полгода было уже неплачено, Он не дал. Пообещал со следующей халтуры. Теперь он был уверен, что везенье его не знает препятствий. Всегда найдется дело для его умелых рук, и всегда найдутся люди, простота которых, хуже его воровства.

В материнском доме он давно уже не ночевал. Мать все время пилит, напоминает его обещанья, плачет об отце, да молится. Разве что поесть туда ходил. Этот дом мог находиться в полном его распоряжении до самого лета. Часть стройматериалов он уже перебросил через забор — пригодится. Весной он намеревался начать свой евроремонт.

А пока, он даже истребовал у хозяев за топку. Мелочь. А все же деньги. На сигареты и какое-то питье хватает. Василию с Елизаветой не с руки ходить за линию каждый день топить. Он поставил себе кушетку под теплым боком печи, принес из дома маленький телевизор. Без него он не мог заснуть. У него было все, чтобы чувствовать себя счастливым, особенно вечером, когда закончив нетяжелые свои труды, он ставил на табурет пепельницу с сигаретами, закуривал, и всем своим гнилым, больным нутром, предощущая великое блаженство, одну-две-три минуты ждал его, как первого поцелуя любимой девчонки… Потом он стаскивал с измученной ноги протез и погладив ласково свою многострадальную культю, аккуратненько впрыскивал в нее из шприца свое зелье.

Свидетелей не было. Разве что Черная старуха.

Пожар

Будто кто торкнул в грудь Халимона посреди ночи. Проснулся, словно от какой-то тревоги. Правда, накануне он слегка выпил в честь приезда сына Руслана из Калининграда. Теперь он обретался там, вместе с гастерами-узбеками таскал на этажи мешки с цементом на стройке. Уставал смертельно. А гастеры — жилистые, сухие посмеивались над ним. Русский, большой такой, а слабак.

В каком-то месте у Халимона заныло, а в каком определить он не мог. Поэтому решил выпить водички. Ржавой, местной водички, от которой у местных жителей ржавели и как семечки, летели зубы.

По темному небу блистали какие-то сполохи. Он приподнялся на своей кушетке у окна на кухне — Халимындра давно уже не пускала его в свою спальню… Как вдруг он понял: горел дом, соседский, в котором жили до осени недавние соседи Надя и Вовушка. Дом, проданный за материнский капитал дочери Василия и Елизаветы.

Он заорал дурниной, проснулся Руслан и Халимындра, и все они выскочили в одном исподнем. В соседнем дворе полыхало от души. Новые стекла евроокон трещали и плевались россыпью мелких колючих брызг. Шифер издавал устрашающий треск. Дым валил из-под крыши, воздух был наполнен удушающей вонью полимеров.

А на задах, с другой стороны в новую металлическую сетку забора, как рыба, запутавшаяся в неводе, билась полураздетая Ида.

— Лешка! Сы-ынок! Ле-ешка! Что же ты наделал?!

Пожарные приехали из Черняховска через сорок минут, но спасать было нечего и некого. Вынесли обугленный труп Лешки, спешно прикрыли тряпьем. Подъехала «скорая», забрала сердечницу Иду, но до города она не доехала.

Мертвые души

Никакими силами Вика не могла заставить Сашку читать Гоголя.

— Не могу, не могу я этот бред читать! — орал он, кидая книжкой в стену.

— У тебя девятый класс, придурок! Не получишь сертификат — никакого колледжа! На стройке будешь мешки с цементом таскать, как эти все Русланы восьмого вида!

— Буду!

Она пыталась уговаривать его, вдохновлять, оскорблять, потом начала претворяться равнодушной к его будущей судьбе. Ни одной мотивации он не поддавался.

— Сядем, давай, позанимаемся!

Необходимо было пересказать ему хотя бы сюжет и главные идеи поэмы Гоголя. Она пересказывала, не забывая интересные подробности и детали, и он снова кричал:

— Бред это! Бред! И что, правда, что он был девственником?

— Да причем здесь это?! Пойми, «Мертвые души» — это литературный подвиг гения! Гоголь ставит своей задачей понять истинное предназначение России и дорогу к ее спасению. Это патриотический подвиг! Гоголь, как гениальный художник переставляет акцент с мертвых душ, которые покупает Чичиков, придумав эту авантюру, — на живых людей — Коробочку, например. Она — мертвая душа!

— А что Коробочка? Нормальная тетка.

— Нормальная?!

— Нормальная! А что она сделала не так? Помещица, как помещица. Прожила свою жизнь, как могла. Хорошо встретила Чичикова. Ну, а Чичиков чем вам не нравится? Нормальный бизнесмен. Ну, придумал он эту авантюру… Так ведь гениальная мысль!

То ли с ног на голову, то ли наоборот! И только вечером по самому культурному каналу страны, когда чиновники в сотый раз за год обсуждали проблему новых стандартов в обучении, один нормальный учитель сказал истину, которой отказывалась верить вся страна:

— Дети в школе не должны изучать Гоголя. Они не готовы воспринять реальность великого писателя, в силу своего низкого интеллектуально-духовного уровня. У них совершенно другое представление о мире, в котором они живут.

Нет им дела до Гоголя и Пушкина. Нет. Корабль современности, с которого уже сбросили основное большинство, потерял на этот раз своих кормчих.

Индиго?

Вечером, когда все дела были закончены, Наталья Анатольевна и Виктория Анатольевна пили чай с шарлоткой. Яблочки были последние из сохранившихся.

Тихонько потрескивала печечка, воздух постепенно и ласково нагревался. К краю печки жались рыжий Мулик и камышовый Барсик, которого Надя оставила Вике в наследство. Зеленоглазый Барсик на правах старшего степенного брата заботился о Мулике, облизывал его, мурчал ему что-то отцовское.

В прямоугольнике окна виделась пока неприглядная серая картина: серо-белые, облезшие за зиму дома, замшелые ветви яблонь, перелетающие с ветку на ветку птицы. Черные галки, живущие под стрехой Натальиного дома, суетливо сновали туда-сюда, подновляли гнездо. Красавец петух вывел кур погулять вдоль канавы. Их радостное оперенье выгодно отличалось от иссиня-черного с отливом утиного.

По железке за бабы Дусиным домом простучал поезд. Его удаляющийся гул позвал сердце в дорогу, пробудил в сердце воспоминания о так и не увиденных просторах российской земли, о новых людях и судьбоносных встречах. Сорока перелетела из соседнего сада и примостилась на толстой ветке Викиной сливы, как раз напротив окна.

— Сорока. — Заметила Наталья. — Новость принесла.

Дело шло к весне. Вот-вот по стволам деревьев побегут могучие соки, и серый мир со свинцовой крышей балтийского неба окрасится изумрудами нежности, зацветет сирень — лиловая, голубая, сиреневая, белая, грудь раскроется навстречу теплому ветру, часто задышит, с радостью, с благоговением, и каждая клеточка тела с благодарностью примет Божью благодать дождей и солнца.

Они вспоминали о том и сем, о смертях накануне весны. Эволюционная кривая рвется, и это тоже закон. Рана, боль, но они нужны человеку — ведь большинство больно сонной болезнью, наследственной болезнью. А таким нельзя давать спать, сном это не лечится. Лечится только встряской. Проснуться и идти. Вот что надо.

Они говорили о детях, нормальных и видовых, потом переключились на детей индиго, и со страстью обсуждали эту интересную тему. Вика утверждала, что дети индиго — есть ни что иное как сигнал о вырождении человеческой расы, в том качестве, в каком существовала она до сих пор. Видимо, человечество как биологический вид уже изжило себя, но и как любой биологический вид оно эволюционирует, выстраивает новые ветви своего развития.

Наталья вспомнила, что Циолковский писал о «лучистом человечестве», о том, что оно обретет новую форму существования. Эта мысль некогда поразила ее.

— А я тебе про что! Дети теряют эмоциональность, становятся замкнуты, необщительны. Им удобнее жить в своем мире фэнтази и компьютерных игр.

— Да, да… Отстраненность от проблем жизни и самого мира, холодность… Мы называем это эгоизмом. А может это и не эгоизм вовсе.

— И ведь не понимают часто, казалось бы, такие простые вещи…

— Для них это глупые и ненужные условности. И подчиняются они только своему внутреннему кодексу… в их мире, кажется, нет место ничему, что тормозит их движение.

— А куда — движение? К чему?

— Им не нравится этот мир. Вот в чем дело. Они увидели другой…

— Где увидели? По телевизору… в своих компьютерных играх?!. Конфликт отцов и детей был всегда! Это закон эволюции.

— Может, в своих грезах увидели… — Вика хотела сказать еще что-то важное…

Но телефонный звонок прервал их диалог. Звонила Надя. Вот она, новость! Сорока продолжала сидеть на ветке, подтверждая фактом своего явления старую истину — надо верить, просто надо верить! Вика переключила телефон на громкую связь.

— Я дома, уже, дома! Ой, девчонки, счастливая, до потери пульса!

— Ну, а мы-то как рады… Все нормально? Хорошо долетела? Ты, главное, про Славика расскажи… Дождался тебя Славик?

— Да вот он, Славик. Рядышком! Славик, поздоровайся с моими девчонками!

В трубке послышалось Надино чмоканье и хриплое покашливание Славика.

— Девчата, привет из Сибири! Как погода там у вас?

— Погода у нас прибалтийская. Курортная. Трава вылезает, торопится.

— А у нас снег ноздреватый стал. Весна скоро. Но я свою астру-звездочку в шубу одел. А то с непривычки простынет.

— Он шубу мне купил! — радостно кричала шестидесятитрехлетняя девушка Надя, она же астра-звездочка. — Славик у меня — прелесть! Мы водочку пьем — «Пять озер», называется! Настоящая — сибирская!

Слышно было, что Надя со Славиком уже купаются в одном из озер своего счастья.

— Планы у нас такие… — продолжала в радостном возбуждении Надя. — Дом отремонтируем, мебель новую купим, кровать широкую, и потом расписываться пойдем, в мае.

— Кто же женится в мае, Надюха?!

— А мы и женимся! Мы теперь ничего не боимся!

06.03.2013 г.

Оглавление

Два Вовушки и Надежда

Халимындра

Фельдшерица

Виктория

Чибис

Вака

Понаехали!

Венеция

Дождь

Дело нехитрое

Черная старуха

Страсти-мордасти

Вдовец

Голоса

Немушка родила!

Садовая № 10

Продажа

Затмение

Солнечное затмение

О смерти и любви

Халимон

Свидание

Храм

Харизма

О низменном

Священнодействие

За того парня…

Лешка хромой

Новость

Гиннес и бартолетовы железки

Детдомовская статистика

Изгнание Шмары

Пашка

Любаня

Второй приезд

Воспомнить…

Вихрь

Возвращение

Дюймовочка

Надины сны

Сестры

Зима

Месть

Долгая зима

Вопросы без ответа

Побег

Грузоперевоз

Никогда! Ни за что! Никого!

На новом месте приснись жених невесте

Испания

Тосса де Мар

И снова о смерти и любви

Вторая попытка

Все правильно

Как погасла свеча

Персонажи

Мечта-идея

Олимп

Сандра

Димка

Ремонт

Корова и женщина

Маугли

Митька

Ночь

Возмездие

Ах, эта свадьба

Материнский капитал

Математическое счастье

Сестры

Мариано

Эпидемия

Адьес, Испания!

Любаня

Похороны

Седьмой вид

Чибисиада

Ювенальная юстиция

Лешка

Домик напротив

Овсянка, сэр…

Несправедливо

Маленькое чудовище…

Сашка-Санек

Немецкий плен

Евгений Онегин

Крещенье

В плену капитала

Простота хуже воровства

Пожар

Мертвые души

Индиго?