Чистая сила [Михаил Алиевич Иманов] (fb2) читать онлайн

Чистая сила

События действительные и те, которые мы только вообразили, по прошествии времени (а в особенности в удалении от мест, где они происходили или воображались), перемещаясь в памяти, постепенно стирают границу меж вымыслом и реальностью. Плохо это? хорошо ли? — думается, что такой вопрос неправомерен; излишен, во всяком случае. И если для полноты картины мы представляем происходившее с другими, как произошедшее с нами, то разве мы грешим против правды? И разве есть такое в мире (даже и из самого фантастического), что бы не могло хотя бы коснуться нас, родных наших, всех и каждого?!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Однажды, в вагоне поезда, во время жестокой бессонницы, беседовали мы с попутчиком. Сидели в едва освещенном пустом коридоре на откидных стульчиках, склонившись голова к голове, и вполголоса говорили. Вернее, говорил он один, а я слушал. Был он молод, почти мне ровесник, двадцати шести — двадцати семи, примерно, лет, среднего роста, широкоплечий, с круглым лицом. И ничего в нем особенного не было, только глаза — ласковые и виноватые. Я смотрел в них, когда он говорил, и мне казалось, что он с этой виноватостью и родился и что это было уже в самом детском его взгляде, когда никакого выражения маленькому человеку иметь еще не положено.

Рассказ его получался открытым настолько, что в некоторых местах я вынужден был опускать глаза или внезапно оборачиваться на вдруг послышавшиеся мне сзади шаги. Мне кажется, что он этого не замечал, да и безразлично ему было, как я воспринимаю и какова степень допустимой откровенности с незнакомым совсем человеком. Впрочем, мы были  с л у ч а й н ы е  попутчики, а это в корне меняет дело.

Рассказывал же он мне о том, как не сложилась его семейная жизнь, и что, после четырех лет их брака, жена ушла от него, и что ушла она к другому, и что забрала их дочь, и что ему невыносимо трудно, и что он сейчас едет: «Да разве не все равно, куда я сейчас еду, если мне ехать некуда!»

О своей жене он плохо не говорил, напротив, как-то слишком простительно, и я подумал сперва, что в этом есть большая и заметная доля этакой самоуничижительной рисовки. Но потом я понял, что ничего такого нет и что он в самом деле любит свою такую жену и никак не может понять, отчего все так вышло. «Он, может быть, и хороший человек, — говорил мне мой попутчик про нового мужа, — но ведь мы прожили целых четыре года, и у нас дочь». «Эх, — хотелось ответить мне, — куда как много: целых четыре года. Здесь люди по пятнадцати лет…» Но это только сначала мне так хотелось сказать, а потом я устыдился того, что подумал.

Он говорил не прерываясь, многое повторял по два и даже по три раза. Не знаю: делал ли он это от забывчивости или потому, что ему именно так нужно было выговариваться. Но что здесь думать — у всякого по-разному складывается рассказ о жизни, здесь о форме думать нечего, тем более, если жизнь не удалась.

Меня уже стал утомлять этот ночной бесконечный разговор: я чаще стал смотреть по сторонам, на свое отражение в черном стекле, на его отражение, на редкие огни за окном. И вдруг он прервался. Я, кажется, вздрогнул от этой внезапности, во всяком случае, присмотрелся к его лицу. И я увидел его лицо странным, а виноватое выражение его глаз уж слишком озабоченно-виноватым.

— Знаешь, — проговорил он глухо, как будто бы говорил откуда-то изнутри, из-под оболочки, — знаешь, я сейчас вот о чем подумал: я вот говорю, жалуюсь, и плохо мне, и больно, и тоска, и безысходно… а я вот о чем подумал — что я сделал за все свои годы жизни доброго хоть кому-нибудь? А? Хоть кому-нибудь, чтобы иметь право говорить о своих… Я подумал, и знаешь — я не смог припомнить.

Я начал с воспоминания об этом ночном разговоре, хотя никакого непосредственного отношения он к излагаемым здесь событиям не имеет (то есть совсем не имеет никакого отношения). Вспомнил ли я о нем, потому что и мой рассказ начинается с поездки, так, случайно, или по какой причине? — не знаю, но вероятнее всего последнее — «по причине». Причину же в двух словах не объяснишь, да, собственно, совсем и не нужно в двух словах: начнешь и все не в точку — либо что-то излишне-значительное выйдет, либо что-то уж очень уменьшительно-простое. А потому — достаточно предисловий!

Была вторая половина осени, и поезд вез меня на юг. Трудно было поверить, глядя в окно на мокрую землю, на бурую уже листву у подножья деревьев, на словно сквозь слюду видимое пространство у горизонта — да, трудно было поверить, что на юге лето. То есть можно было представить, что солнце там еще ощутимо горячее, что деревья еще не обнажены, но представить, что там самое настоящее лето, что люди ходят в рубашках с коротким рукавом, а чтобы не напекло голову, покрываются шляпами — было трудно. Однако, судя по всему, так оно и было, хотя я сам этого никогда не видел, потому что за всю мою двадцатичетырехлетнюю жизнь южнее Саратова не бывал. Но Саратов, хотя и находится значительно южнее нашей средней полосы, — какой это юг. И… Но — опять отвлекусь.

Конечно, следовало бы сказать: кто я-то сам такой есть? Для того чтобы читатель знал, с кем имеет дело и стоит ли вообще продолжать чтение. Вопрос этот может показаться даже и кокетливым, и я признаю это, но, с другой стороны, как же его не поставить, этот вопрос, если сам я о себе не могу рассказать ничего примечательного, однако же берусь рассказывать длинно и подробно. Но, во-первых, сама история очень даже необычная, чуть ли не приключенческая, и в некотором роде вполне таинственная, если бы… (Но как тут сразу скажешь? Никак невозможно сразу.) Во-вторых, ничего, как я уже пояснял, особо примечательного о себе сказать не могу, но уже в то время (история эта случилась несколько лет назад), когда мне шел двадцать пятый год — я пытался думать серьезно и размышлял над тем, что происходит вокруг, и что происходит внутри меня самого, и как эти две стороны совмещаются. А это уже не мало. Правда, я тогда уже думал, что стану писателем. Я думал так, но еще ничего не писал (если не считать не заслуживающие внимания пробы; только для себя). И хотя отличительное свойство писателя — это собственно писание (и я это понимал), я считал, что по-настоящему садиться за лист бумаги можно только тогда, когда почувствуешь и поймешь, что сможешь выразить нечто значительное и одновременно нужное людям. Профессиональное же умение должно из этого значительного (что увидишь, соберешь и осознаешь внутри себя) родиться. Если же взять наоборот, что профессиональное умение само по себе приведет к теме, то литература, по моему мнению, становится суммой приемов. Я же этого для себя никак не хотел. И хотя выжидание тоже имеет ту опасность, что ждешь-ждешь, ищешь-ищешь, а ничего так и не найдешь, и ничего не дождешься, да еще, в конце концов, сделаешься брюзгой: «Мол, — будешь говорить, — жизнь вот не сложилась, а то бы я такое показал!.. А «по маленькой» не желал жить, вправе себя не чувствовал, хотя многие живут — с чистой совестью и в достатке». И прочее, и прочее, в том же роде, в общем-то, если пытаться быть великодушным, вполне простительное. И эту опасность я понимал, но — такую я взял для себя теорию, если хотите: если смогу вобрать в себя что-то жизненное, нужное и глубокое, то — все из него и родится. А если не смогу, то — и рождаться незачем.

Не знаю, достаточное ли это объяснение, но надеюсь, хоть в малой мере что-то поясняющее.

Теперь немного о биографической стороне моей жизни. Она, если не входить в детали, короткая и много места не займет.

Родился я на Крайнем Севере, где в ту пору работал отец, покинувший родные свои места более тридцати лет назад, учившийся и окончивший институт, живший по разным городам, прошедший все четыре года войны (из них год по госпиталям, вследствие двух средней тяжести ранений) и наконец направленный на Север. Был он главным механиком, потом главным инженером, потом директором большого рудника под названием «Угольный ручей». Там же, на Севере, он встретился с матерью, они поженились, и через два года родился я.

Мать была из глухой, почти затерянной в степях на восточной окраине Саратовской области деревеньки, где и линию электропередач провели только четыре года спустя после войны; жили бедно, а порой и совсем неизвестно — как жили? Мать первая из их района поступила в институт. Несколько раз впору было бросить, но выдержала как-то и доучилась. А при распределении попросила комиссию направить ее туда, где «самое большее платят», и пояснила, что по-другому ей никак нельзя, потому что очень надо помогать своим. И направили ее в ту самую крайнюю северную землю, где и в самом деле «больше всего платили», но куда двадцатидвухлетней деревенской девушке по разным причинам ехать бы не следовало. Она поехала и радовалась так удачно сложившимся обстоятельствам. Уже на месте она все поняла, в первый день испугалась, часто плакала по ночам, но делать было нечего — и она осталась.

(Потом она рассказывала мне длинными вечерами о той своей жизни, тихим голосом, полузакрыв глаза.)

…Морозы трескучие, пурга с подвывами, ночь долгая, поселок в десять домов — вот и жизнь. Женщины там разные были, иные, фронтовички, знали, как жить, а тоже маялись. Мужчин же хоть и много, а женихов нет. Сначала она и не думала об этом всерьез — обжиться бы да прижиться. А уж потом понимать стала, что одной здесь не выдюжить, что одной здесь никак — пропасть можно. Только — думай не думай, а одними думами не проживешь. Забралась в такую даль: сюда никакой царевич ни на каком сером волке и за десять лет не доскачет.

Впервые она увидела его в столовой: сидел один за столом в кожаной трофейной куртке, в собачьих унтах, волосы черные, с красивой проседью на висках. Ел не торопясь и ни на кого не обращал внимания. За ним же наблюдали, и внимательно: за соседним столом сидели две женщины, обе средних лет, плотно сбитые и даже как будто похожие друг на друга, но одна была подвижнее. Они склоняли головы над столом, говорили громким шепотом, но намеренно невнятно; потом та, что подвижнее, повернулась в его сторону и сказала: «Это надо записать!» Но он их не замечал. Он их не замечал даже и тогда, когда они стали катать хлебные шарики и кидать их ему на стол.

— Мужчина видный, — говорила матери соседка по столу, — и самостоятельный, и серьезный. По всему видно… А кому достанется — неизвестно: холостой, а вроде бы и не жених. А красивый…

Да, он был красивый. Но виделись ей в нем какая-то грустная усталость и какая-то тяжелая сосредоточенность.

Потом они познакомились: и случайно, и еще потому, что заметили уже друг друга. Все свершилось быстро, то есть их брак состоялся совсем для нее неожиданно, как ей казалось — второпях.

Она жила тогда в бараке, занимала отдельную комнатку, которая была так мала, что если лечь на кровать, стоявшую у противоположной от входа стены, то одной рукой открывалась дверь, а другой можно было дотянуться до окна. И это только так называлось, что комнатка была отдельной: все, что происходило в других помещениях, было слышно так, словно и не было совсем стен; они были фанерными. Из мебели стояли только кровать — старая, железная, под сетку были подложены доски — да тумбочка; больше не было ничего, даже и стульев. Под кроватью же хранилось ее главное достояние — мешок картошки. Картошка прорастала белыми усиками, и не было никакой возможности бороться с таким проявлением неиссякаемой природной жизненной силы.

На третий день их знакомства и кратковременного разговора ни о чем он постучал в дверь ее комнаты, и когда она открыла, то увидела его запорошенного снегом, с красным от мороза лицом; в руках он держал две новенькие табуретки. Он вошел, запыхавшийся и большой, сел, расстегнул тулуп и, посмотрев снизу на взволнованную девушку, сказал:

— Выходи за меня замуж!

Она ничего ответить не смогла, а только стояла замерев, прижимая к груди ворот накинутой на плечи кофточки, глядела на пол, видела, как возле табуреточных ножек образуются водяные круги и — ничего не понимала. Ей всегда мечталось, что сначала за ней будут долго и осторожно ухаживать, как ухаживал на последнем курсе светловолосый курсант-связист, дарить цветы или еще что-нибудь, говорить разные хорошие слова или читать красивые стихи и гулять по набережным до самой полуночи — и все другое, что она знала и что умела себе представить. Но здесь не было набережных, а мороз стоял за сорок, а ночами страшно завывала на разные голоса пурга. И еще: она знала, что не особенно хороша собой и все ее женское — это молодость и девичья целомудренность. И хотя она не понимала, сможет ли полюбить этого властного, немолодого уже человека, — ей было приятно и боязно.

Но это все было потом, все эти мысли, а тогда она стояла и не могла поднять глаз и слышала его дыхание и плач ребенка за стеной. Ребенка успокаивал женский голос, говорил ему всякие бессмысленные слова, а она слушала их так, словно в этих словах для нее заключался особый смысл и особое значение. Он встал, взял ее за плечи и сказал тихо:

— Ну вот и решили.

Свадьбу сыграли шумную и простую, потому что в тогдашних условиях трудно было достать даже самое необходимое — но гостей набралось так много (весь поселок), и так все шумели, что свадьба более походила на переполох, чем на торжество, определяющее дальнейшую жизнь двух сошедшихся друг для друга людей…

Потом была долгая жизнь в тех краях, переезд из этого поселка в другой, потом еще, а потом и в город — и более полутора десятков лет в этом городе.

А потом мы покинули Север и переехали в небольшой тихий зеленый городок средней полосы, недалеко от тех мест, откуда был родом отец и где у него совсем никого не осталось, и купили просторный особняк на окраине. Отец говорил, что устал от Севера: от морозов, полугодовой тьмы, от внезапных ночных вызовов, и что ему совсем не хочется вдруг умереть там и лечь в вечную мерзлоту, и что, в конце концов, он, наверное, заслужил право пожить в тишине и покопаться в собственном саду. Он и копался в собственном саду, и мне иногда думалось, что, реши судьба по-другому, он стал бы лучшим каким-нибудь садовником, чем был главным инженером и директором.

Когда родители купили этот дом, мне было двенадцать лет, а брату два года. Я хорошо помнил Север, а он не помнил совсем. Не могу сказать, что я любил Север: я еще не достиг тогда того возраста, когда любят или не любят места. Я любил своих друзей, любил наши заснеженные дворы, любил спускаться на санках с высоких гор, любил, когда отец брал меня с собой на рудник, смотреть из высокой диспетчерской на простиравшийся внизу широкий кратер с игрушечными отсюда вагонами, экскаваторами и самосвалами (впрочем, отец редко брал меня с собой, вообще редко мной занимался). Но больше всего любил я слушать чтение матери. Мы садились вечером в углу на диване, мать брала с высоких стеллажей книгу, включала настольную лампу с широким матерчатым красным абажуром, и я слушал и слушал, и мне только одного хотелось, чтобы это продолжалось всегда. Раза два в комнату входил отец (если был дома, конечно): иногда он только сурово смотрел с порога (сердце мое сжималось, а мама поднимала глаза и тоже молча смотрела на него). И уходил, но чаще говорил что-то вроде того, что уроки не выучены, что пора ложиться спать или что мама совсем испортит ему меня. Он не любил нашего чтения, называл это беллетристикой и говорил, что художественная книга, как десерт, — приятно в малых количествах, но в больших — вредно для здоровья. Он хотел, чтобы я был инженером и у меня была бы твердая специальность. Они спорили с мамой, и его доводы всегда брали верх, а мама иногда плакала после таких разговоров. Учился я плохо: всегда отставал по физике, математике и химии, то есть по «нужным» предметам, а то, что был первым учеником по литературе и истории, — это только раздражало отца. Что делать: но он был активным противником так называемого классического образования.

Но я все-таки окончил школу и даже поступил в педагогический институт на отделение русского языка и литературы. Для чего я туда поступал, я и сам не знаю: педагогом я быть не хотел. Скорее, потому что педагогический институт был в недалеком от нас городе и потому, что еще не знал, как мне нужно было жить и чем, а родители настаивали на получении высшего образования (отец согласился и на такое «высшее»). Но пробыл я в институте недолго — полтора всего года, так и не сумев к нему привыкнуть. Я оставил институт, крепко при этом поссорившись с отцом, и пошел в армию. А через два года вернулся, пожил дома год, совсем не ужился (с ними, да и с собой в первую очередь) и уехал. Жизнь моя сбилась с привычного — для родителей, соседей и родни — курса, и я посчитал, что лучше в удалении доказывать необходимость другой своей судьбы. Тогда же и мысль о писательстве вошла в меня прочно.

И я отправился на восток. Почему? Да бог его знает почему: так уж у нас, в России, велось издавна — ехали ли искать счастья, бежали ли от кого (и от самих себя в первую голову), решали ли попытать силы в борьбе с судьбой и стихией — отправлялись именно в восточную сторону, и почти никогда — в западную. Собственно, до Сибири я не доехал, а недалеко от Уральских гор сошел с поезда, огляделся, ничего еще толком не увидел, ничего еще толком не почувствовал, но решил: «Буду здесь». Сказал так себе и — остался жить. Специальности у меня никакой не было, и я пошел на завод железобетонных изделий бетонщиком второго разряда. Сначала жил в общежитии, а потом стал снимать комнату у тихой одинокой старушки. Старушка оказалась добрая, ни в чем меня не стесняла, и единственное неудобство моего житья заключалось в том только, что она любила слушать радио, а так как ее слух, по причине преклонных лет, сделался слабым, то включала она приемник на полную громкость и часто забывала выключать. Но с этим я свыкся довольно скоро, тем более что старушка рано ложилась спать.

Жизнь моя протекала без особых событий, а вернее, вообще без каких-либо… Прожил я так два года с половиной, но ничего во мне не прояснилось, а как будто бы еще больше затуманивалось: как быть? как жить? как быть нужным? как быть необходимым? что такое — жить праведно и с пользой? а что такое — плохо и бесполезно? А если праведно, то это уже значит с пользой? или с пользой — это как-то по-другому? — вопросы, вопросы… Они шли теперь ко мне не как раньше, поодиночке и в очередности, а наваливались сразу все, со всех сторон, грудой. И мне казалось, что я уже не смогу никогда ничего решить и что теперь я не имею даже сил отбиваться от вопросов, а словно бы копошусь только под грудою.

Ездил я в отпуск, к родителям: мать жалела меня, отец смотрел строго и по большей части молчал, только иногда спрашивая, когда я собираюсь браться за ум? А брат мой еще ничего не понимал и только наивно завидовал из своей детской жизни моей кажущейся свободе. Впрочем, речь не об этом, а совсем, совсем о другом.

Я ехал теперь на юг, отдыхать в санатории на берегу теплого моря, хотя был вполне здоров, не выглядел особенно уставшим, да и море, надо сказать, не особенно меня манило. Не знаю сам — просто наступила пора куда-нибудь съездить. Путевка была «горящей», досталась мне случайно, и я даже сейчас не могу припомнить, почему она мне досталась. А санаторий был очень, как мне объяснили, хороший и с отдельными номерами.

Поезд шел и шел, природа за окном менялась, но открывшееся лето не радовало меня, да и наличие его здесь как-то перестало удивлять; я смотрел в окно равнодушно.

2

Потом уже, после всего случившегося, и не сразу, а время спустя, я вспомнил, что, не доехав до места, часа еще за четыре пути, я вдруг как-то странно ощутил себя, и такой бессмысленной представилась мне поездка — бессмысленной, пустой и совсем не нужной — что я даже почувствовал, что вот, через одно-два мгновения, встану, возьму чемодан (а то и так, как есть, налегке) и сойду на первой же станции. Может быть, это было мимолетное только, хотя и острое чувство, может быть, я и сошел бы, где пришлось, но — до ближайшей остановки было более двух часов езды — и я остался. И хорошо, что остался, потому что со следующей станции, собственно, все и началось.

Там в наше купе сел пассажир. Мы познакомились и разговорились. Звали его Алексей Михайлович. Был он среднего роста, с редкими темно-русыми волосами, одет просто, на вид ему можно было дать далеко за пятьдесят.

Разговор наш не пошел бы дальше обычных вагонных тем, если бы не всплыло одно примечательное обстоятельство: Алексей Михайлович жил именно в том самом городе на Крайнем Севере, где родился я. Но самое примечательное было то, что он знал фамилию моего отца (то есть и мою), хотя и не был с ним знаком лично, потому что в то время работал в соседнем поселке. Обстоятельство это меня почему-то обрадовало очень, но и удивило, а Алексей Михайлович объяснил, что северянам легче всего встретиться на юге, куда они непременно каждый год выбираются отогреваться и тратиться.

— И вы — тратиться? — сказал я.

— Я в большей мере… я по другим… — отвечал он вдруг как-то не в тон мне, серьезно и задумавшись; я смутился и замолчал, но через минуту, наверное, он сам ободрил меня улыбкой.

Мы с ним говорили и, конечно же, о Севере, о нашем городе. Оказалось, что Алексей Михайлович занимал там высокую должность в горнодобывающем комбинате, более высокую, чем даже мой отец, но я никогда бы не подумал сам, что он такой начальник, потому как держался он просто, если шутил, то без властной снисходительности, и за те два часа, что мы ехали, так мне понравился и такое я к нему почему-то почувствовал доверие, что стал говорить ему о том, что томило и мучало меня: вот так сразу и стал. Но это не было откровением перед случайным попутчиком, это я чувствовал твердо, нет, но он мне представлялся именно тем человеком, счастливо встретившимся наконец-то, что если уж возьмется разрешать со мной мои вопросы, то так сумеет выслушать, что это будет необходимее для меня и действеннее, чем какой-нибудь совестливо-назидательный рассказ.

Знаю, что со стороны может увидеться во внезапной моей откровенности (если и не мыслей, то чувств) какая-то праздность, то есть: «если можешь открыться так первому встречному, то почему бы не открыться второму встречному, третьему, пятому? значит, не так уж все и сокровенно в тебе, если так вот можешь… значит, более, может быть, свою особенность выставить хочешь?» Отвечаю, что нет, не более, хотя, наверное, и не без этого. Но что же тут такого страшного и что тут такого праздного? Если уж по-серьезному говорить хочешь и настоящее в человеке видишь, то лучше сразу свою особенность «выставить», чем шажками осторожными и хитроумно-деликатными путями вокруг да около кружить. Это первое пояснение. А второе — проще: устал я свое в себе носить, ждал только встречи счастливой, чтобы можно было кому-то все и «выставить». И главное — кто слушать возьмется и кому не в тягость это? А ведь всем так или иначе в тягость. Есть много умных и хороших людей, а все равно всякое чужое беспокойное чувствование в тягость, потому что чужое тяжелое — всегда наше. И если еще можно посочувствовать сдержанно, совет хороший подать, то уж на себя взвалить — прежде подумаешь многократно, до семидижды семи раз примеришься. Есть и такие, что и примеряться станут, но ноши не выдержат. Таких же, что и примеряться не станут, и тяжесть любую понесут — тех единицы. Но такого я вдруг увидел в Алексее Михайловиче. Поправят меня: «не увидел, а хотел увидеть, не различил, а придумал». Может быть, что и придумал. Но и здесь такое: ты придумал о человеке, а он, поверив тебе, по придуманному тобой совершился. Впрочем, тогда я ничего такого не думал, а открываясь, не сомневался. И был прав. Не в том прав, что так оно и было, а в том, что, придумав, — не сомневался. В конце концов, если и рисковал, то только одним собой.

Алексей Михайлович говорил тогда мало, можно сказать, что и совсем не говорил; я же путался, возвращался к уже сказанному, и так заговорился, что словно уже сам с собой и говорил, не думая о слушателе и его интересе. Но он слушал. А когда я спутался в очередной раз и оборвался, он улыбнулся. В любом другом случае улыбка, по крайней мере, обидела бы меня. Но здесь я был благодарен ему. Она была особая, то есть, может быть, и не особая, но — правильная: он улыбнулся даже и со снисходительностью, но в глазах его стояло другое, не противоположное, как бывает, улыбке… Не знаю, впрочем, как лучше объяснить. Словами если и возможно, то только приблизительно.

Оказалось еще, что он, Алексей Михайлович, проживает в том же санатории, куда направлялся и я, и, «имея кое-какие связи в здешнем мире», может устроить меня рядом с собой, тем более что соседняя комната сегодня должна освободиться.

Я спросил его, откуда же он теперь едет? Он почти нахмурился и сказал коротко, что по делам. Я опять смутился.

И в самом деле все устроилось именно так, как обещал Алексей Михайлович, то есть мы поселились вместе.

Корпус стоял на самой окраине густого малоухоженного парка, в стороне от главного корпуса (значительных размеров здания с колоннами) и, что называется, утопал в зелени; впрочем, здесь все в ней утопало. Постройка была деревянной, в два этажа, второй этаж опоясывала довольно широкая веранда, и вход в комнаты был через нее. Моя комната располагалась на углу, а рядом — комната Алексея Михайловича. Моя была маленькая, метров не более шести, его — в два, а то и в два с половиной раза больше. Убранство простое: кровать, тумбочка возле кровати, стол, ниша платяного шкафа сбоку от двери, на окне два ряда штор: ночные — из тяжелой плотной материи, и дневные — прозрачные и легкие. Мне нравилось здесь.

В первый же день я познакомился у Алексея Михайловича с Владимиром Федоровичем Никоновым, высоким сухим стариком, как-то уж очень тщательно одетым, с нездоровым цветом лица и голубыми, уже чуть водянистыми глазами; но смотрели они внимательно. Вообще он сразу показался мне странным: вошел без стука, сказал: «Извините», — сел, сложил руки на коленях, стал внимательно меня рассматривать, но с некоторым как будто беспокойством (хотя старался это делать деликатно) все время изменял положение тела и никак не мог найти удобной позы. С его приходом лицо Алексея Михайловича приняло как будто сумеречный оттенок, и выражение было не то чтобы недовольное, а такое, как бывает при несильной, но изо дня в день беспокоящей зубной боли. Он представил меня. Старик излишне долго держал мою руку и заглядывал в глаза. Потом мы все сели, а минуты через две-три молчания я понял, что мне нужно уйти. Я сказал, что пойду. Алексей Михайлович при этом как-то странно на меня посмотрел, и, только возвратившись к себе, я понял, что ему не хотелось, чтобы я уходил.

Было, несмотря на вечер, еще светло, и я отправился пройтись. Не знаю, почему я не пошел к морю: все первым делом идут к морю, и это естественно, а я просто стал бродить по аллеям. Я обошел, наверное, весь парк и возвращался к себе, когда меня окликнули:

— Не уточнишь, который час?

Я обернулся. Из-за кустов, в этом месте редких, с правой стороны аллеи на меня смотрел молодой человек лет тридцати, в ярко-красной рубашке, с аккуратно причесанными светлыми, даже белесыми волосами; волосы, казалось, лежали один к одному, словно каждый вытягивали и укладывали отдельно.

— Что? — сказал я от неожиданности резко.

— Не уточнишь? — повторил он, но теперь не так уверенно. — Время, а?

— Не ношу часов, — отвечал я и показал ему левую руку.

— Понятно. — Он коротко кивнул и вышел, с осторожностью раздвигая кусты, ко мне на аллею. Когда он вышел, я увидел на его руке часы с металлическим браслетом.

— Что, не идут?

— Почему не идут? — он приставил циферблат к уху, потом резко встряхнул кистью и приставил опять. — Очень даже идут.

— А почему спрашиваешь?

— Я? — не понял он сперва, но потом ответил серьезно: — Могут отставать, знаешь.

Я было уже хотел идти, но он остановил меня:

— Сегодня только приехал?

— Сегодня, а что?

— Ничего, — он повел плечами, — так. К слову… — и вдруг быстро протянул ко мне руку. — Петр… Коробкин. — Говоря «Коробкин», он посмотрел на меня так, будто бы я мог в чем-то усомниться.

— Александр, — представился я, отвечая на его довольно вялое пожатие.

Он спросил, где я остановился, и предложил проводить меня.

Разузнав кое-что обо мне, как я понял, только для того чтобы начать свое, заговорил так:

— Тоска, знаешь. Все говорят: курорт, курорт. А посмотришь, так и смотреть не захочешь. Жизнь течет, понимаешь, быстро, а толку? Я вот тебя спрашиваю — толк-то в чем?

Я ничего не понял, не ответил, а только пожал плечами.

— Вот видишь! — вяло обрадовался он и продолжал: — Я, должен сказать тебе без хвастовства, человек не простой, можно сказать даже, что со своими твердыми… — здесь он перебил сам себя и внезапно спросил, не женат ли я. Я отвечал отрицательно. — А-а, — протянул он, — тогда тебе не понять. Вот все пишут про женщин… а я не вижу… Я ей говорю: «Не в том суть, чтобы человек на аренах блистал, а в том, чтобы внутренне ощущал…» А она мне: «Вот в свободное время и ощущай сколько хочешь». Разве докажешь!

— Да кто спрашивает?

— Как кто? — удивился он. — Я же тебе говорю, что жена с родней своей. А родня, видишь ли, не простая, отец, — он поднял глаза к небу, — короче, еще тот… Говорит: «живи прилично». А я разве не прилично? Вот ты мне скажи: кто выше — инженер, к примеру, начальник цеха или спортсмен, к примеру, международного класса?

Я опять ничего не понял и опять не отвечал. Мы подошли уже к моему корпусу, и Коробкин говорил, держась рукой за стойку крыльца, тогда как я стоял уже на второй ступеньке.

— Нет, ты скажи, — настаивал он.

— А ты что — спортсмен? — спросил я вместо ответа.

— Я? Да ты что?.. — он ухватился за стойку и другой рукой. — Я артист, — и быстро добавил: — цирка.

— А в каком… — начал я, но он перебил:

— Оригинальный жанр. Но разве в этом дело! А если я не хочу. Ты понимаешь? Если у меня принципы другие! Ты про Бенвенуто Челлини слыхал?

Я помнил только, что был такой, кажется, ювелир, не то в прошлом, не то в позапрошлом веке, не то — и еще раньше; я кивнул утвердительно.

— Ну вот, — он ткнул себя пальцем в грудь, — можешь себе представить, что я современный он? Ну — можешь?

— Не знаю, — с некоторой невнятностью произнес я.

— Не знаешь, — он усмехнулся криво и вздохнул. — Вот и они не знают, внутренней сути не могут, понимаешь, разгадать.

— В чем?

— В чем, в чем… Они говорят: у тебя специальность, и хоть мы не хотели (они не хотели-то дочку выдавать), но раз уж в цирке, так давай уж в цирке — дело, во всяком случае. А ювелир, говорят, это еще вилами на воде, и вообще сомнительно. Да, здесь еще и не так сомнительно станет. Значит, по-твоему, Бенвенуто Челлини — это так, а на арене это, значит, дело? А у меня руки… Я тонкость руками чувствую. И потом, я себя воспитываю, привычки, например, культивирую.

— А зачем культивировать? — вставил я, но он не ответил, а потупил глаза и некоторое время молчал; потом поднял глаза и посмотрел в мои с пристальностью:

— Знаешь, — решительно заговорил он, — скажу тебе без страха, откроюсь, то есть. Я, видишь ли, совсем и не Коробкин, — он остановился, подождал — ни скажу ли я чего — и продолжал: — Да, я не Коробкин. Это жены фамилия. Но что мне было делать! — он придвинулся ко мне и тронул за руку. — Мне ведь на арену, афиши и прочее. А здесь… Коробкин тоже, — он пожевал губами, — как сам понимаешь, не блеск. Но своя-то у меня… Да, трудно с судьбой совладать. Да, видишь ли, судьба.

— А какая твоя?

— Моя? Моя, если хочешь знать… Моя — Жидкий.

— Как? — переспросил я.

— Жидкий, говорю, — произнес он внятно и посмотрел на меня почему-то с победоносной гордостью.

— Ну и что? — сказал я как можно более равнодушно.

— Как?! — он даже испугался моего равнодушия. — Да ты что, не понимаешь?! Мне ведь жить. А как? Каждому не объяснишь. Я вот и матери говорил: «Что это, говорю, у нас за фамилия такая?» А она, видишь ли, обиделась: «Жили, говорит, сынок, и не хуже других были, ничем себя не замарали, наша фамилия, говорит, без пятна». Да я разве об этом. В школе дразнили — ладно: там к любому что хочешь прилепят. Но здесь… общество. Мой тесть, понимаешь, — он опять повел глаза к небу. — Всякие люди приходят, и прочее. А здесь — Жидкий, и все тут тебе, как хочешь, так и пляши. Может, знаешь, что «Петр» означает? Петр — это камень, твердость то есть. А фамилия — в обратном состоянии. Вот и получается: «твердый жидкий».

— А «Челлини» что означает? — спросил я.

— При чем здесь это, — он досадливо махнул рукой. — Я тебе про жизнь толкую, а ты… Между прочим, чтобы все точки поставить, открою тебе еще: я не Жидкий, а Житкий, у меня «т» в середине. Но разве это учитывают! Не будешь каждому объяснять: где «т», а где «д». Одному так объяснял — вроде и интеллигентный был человек — а он мне: «Как, говорит, ни крути, а смысл один».

— И что теперь?

— Что теперь? Живу, как видишь, борюсь с судьбой. Подожди, еще не поздно, как говорится. Мне бы, — он вздохнул, — «ювелиркой» заняться, я бы тогда… Так что — жизнь трудна, — заключил он; я согласительно покачал головой. — Ладно, — сказал он решительно и отступил на шаг, — ты к себе иди, а мне еще купаться надо.

— Так холодно уже, — сказал я, оглядевшись, — и темнеет.

— Каждому свое, — проговорил он почти скорбно. — Привычка — понять нужно.

Он поднял мне в приветствии руку, слабо махнул, развернулся так, будто находился в узком пространстве и боялся задеть что-то, и, сутулясь, пошел по дорожке. Я не долго смотрел ему вслед.

Поднявшись на веранду, я постучал в дверь Алексея Михайловича, потом дернул дверь, но она была заперта. Я чувствовал усталость, разделся и лег (хотя не было еще и восьми часов); и так проспал до самого позднего утра.

Проснулся я около девяти, только успел умыться и одеться, как в дверь постучали: стук был короткий и еле слышный, а затем дверь растворилась. Вошел Владимир Федорович Никонов. Его посещения, да еще в такой ранний час, я совсем не мог ожидать, а потому, не приглашая его войти, стоял молча посреди комнаты и смотрел на него. Но он, как видно, не нуждался в моем приглашении и вошел, и сел, хотя совершал каждое движение с какою-то особенной деликатностью. Минуту, наверное, или даже больше, мы молчали. Он не разглядывал комнаты, вообще не глядел в стороны, а — только на меня; изучающе.

— Вы что-то хотели? — проговорил я, стараясь скрыть почему-то подступившее ко мне волнение.

— Ничего особенного, — отвечал он, вставая. — Хотел спросить про вашего соседа, да вы, наверно, и сами не знаете.

— Что спросить?

— Да нет, так, извините. Еще увидимся.

И он вышел, мягко прикрыв за собой дверь. Я постоял некоторое время, пытаясь что-то такое в себе прояснить, но прояснить ничего не смог. Время было идти на завтрак. Я зашел к Алексею Михайловичу, хотел было рассказать ему о визите старика, но — ничего не сказал: вид Алексея Михайловича был какой-то скрыто-удрученно-усталый. Я подождал несколько минут, пока он собирался: все он делал медленно и словно бы и не знал, что ему нужно было делать. Но наконец он собрался, и мы отправились в столовую.

3

Столовая располагалась возле основного корпуса. Мы вышли на густо поросшую кустарником аллейку. Кустарник был давно не стрижен, а деревья за ним стояли часто, солнце едва проникало сквозь листву; на дорожке лежали сетчатые тени, на кустах они обращались в сумрак, а дальше, меж стволов, так уж настоящая мгла стояла.

Зал был просторный, гулкий, с высоким потолком и люстрой в центре — стеклянные льдинки и капли пышно свисали с нее. Столы не обычные — прямоугольником, а треугольные, с овальными углами. Мы прошли в конец зала, Алексей Михайлович сел лицом к залу, указал мое место:

— Теперь твое. Твой предшественник вчера благополучно уехал, — и он впервые за все время улыбнулся.

Я стал глядеть по сторонам, но все как-то мимоходом, ни на ком не останавливаясь взглядом. Отдыхающие занимались приемом пиши, ожиданием приема и разговорами. Я подумал, что надо научиться смотреть со смыслом, подмечательно, если уж смотреть; и не для отдыха же рассеянного я в самом деле сюда приехал. Сказав себе это, я сразу остановил взгляд на молодой женщине, правда, сидевшей далеко и почти спиной, да еще наполовину прикрывало ее плечо мужчины за соседним столиком. Я чуть подался вперед, чтобы выглянуть из-за этого мешающего сосредоточению плеча, как до этого безучастно сидевший и что-то чертивший пальцем на скатерти Алексей Михайлович проговорил:

— Это Леночка из основного, первая красавица нашего срока. Приехала с мужем: вон он сидит, с бородой. У них здесь компания человек в шесть: сходки вроде какие-то устраиваются, кажется, что-то философическое. У них там как клуб, а муж ее вроде председателя. Туда, как я понял, многие войти стараются, да не всех принимают: Леночка, кажется, притягательнее философии. Но муж, судя по всему, человек принципиальный. Впрочем, при такой разнице в возрасте станешь принципиальным. Ты тоже к ним попробуй. А? Ты ведь как будто к философичности не равнодушен?

— Да я не в этом смысле… — начал я, но Алексей Михайлович меня перебил:

— Извини, и я не в том.

Не успел я что-либо придумать в ответ, как, выразительно помахав еще издали рукой, к нам подходил Никонов. Подошедши к нашему столу, он распрямился подчеркнуто и столь же подчеркнуто приблизил правую ладонь к виску, в отдаленном подобии отдания воинской чести.

— Рад приветствовать и прошу принять, — воскликнул он; бодрое это восклицание, после того, что я видел вчера и сегодня утром, прозвучало странно.

— Садитесь, — с безразличием в голосе, но чуть поджав губы, сказал Алексей Михайлович, — только…

— Он не придет, потому как уже отобедал, — быстро сказал Никонов, усаживаясь, — за моим столиком. Я с ним по обоюдной договоренности поменялся, чтобы к вам, согласно… простите, намеренно.

— А-а, — протянул Алексей Михайлович, — понятно. Целеустремленность ваша… Ладно, оставим это. Раз уж пришли…

— К вашим услугам, — поклонился Никонов.

— Вот-вот, именно, к услугам, — проговорил Алексей Михайлович, снимая с подноса подошедшей официантки тарелку и внимательно рассматривая содержимое.

— Шутить все изволите, уважаемый Алексей Михайлович, — примирительно улыбнулся Никонов. — А молодой человек совсем по-другому ваши слова понять может.

— Никак он не может, — буркнул Алексей Михайлович и обернулся ко мне: — Так?

— Я… не знаю, — сказал я.

— Это еще как сказать! — воскликнул старик, поднимая палец кверху и поведя им из стороны в сторону.

— Слушайте, Владимир Федорович! — отозвался Алексей Михайлович, отрывая глаза от тарелки. — Да что же вы! Вы сказали: «к вашим услугам». Ведь не так просто сказали?! Вы, как я понимаю, ничего просто так не говорите. То есть уже успел понять.

— Да помилуйте, Алексей Михайлович, мое замечание совсем случайное, и оно не имеет…

— Ну хорошо, пусть не имеет, — сказал Алексей Михайлович, подбирая коркой хлеба остатки соуса, в то время как мы еще и не притрагивались к еде. — Вы уж извините, но какая вам такая радость эти разговоры здесь заводить — хоть здесь-то можно было и потерпеть. И при вашей проницательности, и уме тоже, вы бы могли понять…

Никонов пожевал губами, постукал тихонько ножом о вилку, наклонил голову, отчего многочисленные его морщины стали еще заметнее, потом резко поднял голову:

— Вы правы, — сказал он, чуть разводя в стороны руки и помахав столовыми принадлежностями, — но — только отчасти. Не принимаю ваше замечание о моем уме как ироническое. Что же касается разговоров, как вы выражаетесь, неуместных, то вы сами меня на таковые подвигаете, отказываясь — и упорно — говорить по существу.

— А, вы опять за старое. — Алексей Михайлович постучал по дну стакана, выбивая прилипшую к стенке ягоду. — Но я вам уже сказал, что все это несерьезно. Скажу даже — вообще несерьезно. Но если вы думаете иначе, то предложите кому-нибудь еще. Хоть на пробу. Вот ему, — он кивнул в мою сторону, — к примеру, предложите. Да вы не беспокойтесь, я лишнего не скажу, не в моих привычках.

— Понимаю. Понимаю и верю. — Никонов покачал головой. — Но еще раз убедительно вас прошу… Нет-нет, не подумать вас прошу, а еще раз выслушать, — он покосился в мою сторону. — Ведь вы понимаете, как это серьезно и какие могут… последствия. И подчеркиваю, совсем не для меня одного. Я понимаю: ваша ирония вас защищает, но посудите сами, каково мне, когда я вас выбрал, — тут он сделал извинительное движение, почти дотронувшись до рукава Алексея Михайловича кончиком ножа. — Извините, я не так выразился: не я выбирал, а, так сказать, обстоятельства… жизни.

— Ну вот, опять вы за свое, — обтерев руки салфеткой и вставая, вздохнул Алексей Михайлович. — Ставите меня и себя в такое положение. Вот и Александр что подумает. Ну, хорошо, хорошо, не обижайтесь, я просто устал. Пойду. В другой раз… поговорим. Выслушаю, если так хотите. Только ничего не изменится оттого. Поймите, странный вы человек, — ничего.

Он попрощался, махнул мне рукой и ушел.

Никонов опять пожевал губами, пробормотал: «Да, еще раз», потом поковырял вилкой в тарелке, отложил вилку и повернулся ко мне.

— Такие вот дела получаются, — проговорил он, глядя в мою сторону, но мимо моих глаз, — такие вот. А вы, Саша, надолго? Ох, простите, что-то заговариваюсь я. Алексей Михайлович меня расстроил. Даже больше, чем расстроил. Да. Вот так-то.

Я не знал, что мне нужно было отвечать, и не отвечал ничего. Из странного их разговора я понял только, что старик что-то предлагает упорно Алексею Михайловичу, а тот отказывается почти категорически. Вроде бы — какое мне дело до их разговоров! Не специально же я напросился к ним в соседи! И совсем к другим мог попасть. Мог попасть, но попал к ним. И я почувствовал, что уже втянут в какую-то историю и что недаром старик подсел к нашему столу при мне и при мне же все это завел. Я даже и любопытства острого не испытывал, законного в такой ситуации. Я почему-то уже знал, что все раскроется само собой, что «дело» откроется по естественному своему течению и что в деле этом (поверьте, я еще и приблизительно не мог предполагать его сути) я буду играть определенную роль. Хотя и неизвестно — кем определенную. Но верно, что определенную мне не сейчас, здесь, за столом,не во второй день моего пребывания здесь и знакомства с этими людьми, а определенную давно и давно, может быть, и совсем давным-давно.

Понятно, что для таких заключений по первому впечатлению слишком мало, что называется, материала, и — одно из двух: или я все это приписал себе задним числом для того, чтобы оттенить мою проницательность, или же никакой проницательности я не проявил, а одну лишь романтическую наивность. Впрочем: и то и другое возможно, как и слияние в сегодняшнем моем сознании — и того и другого. Делаю эту оговорку не просто так, а для того, чтобы пояснить форму последующего изложения событий. Сейчас мне кажется, что я присутствовал в каждом эпизоде, даже и в таких, где присутствовать никак не мог (потому что одни происходили в одно и то же время, но далеко друг от друга, а другие — те и вообще в такие времена, когда меня не было на свете, и матери моей не было на свете, и отца, то есть я сам, как свидетель, не только не существовал, но и вообще находился в некотором «ничто»). Но скажите мне: разве это главное? Но ответьте мне: разве домысел всегда одна только пустая фантазия? Тем более, что домысел мой никого не хочет ввести в заблуждение, но наоборот — стремится наиболее выпукло выказать правду, идею, в конце концов. Разве он не стоит того, чтобы жить!

Но слышу, слышу со всех сторон умные голоса и смущаюсь душой. И понимаю, что есть в них правота, хотя, честно говоря, давно мне известная, как и всем, впрочем. «Что ж, — говорят мне, — голубчик, в том-то и суть литературного мастерства, таланта, наконец, что любой вымысел, даже и самый фантастический, так умело должен быть изложен, чтобы не только от правды не отличался, но и правдивее всякой правды был». «А меня самого куда девать?» — кричу я. «А себя самого можешь, как принято, в третьем лице изобразить, в любом из персонажей, на выбор. Даже в нескольких сразу», — подсказывают еще. «И в первом лице можешь, но тогда в документальном повествовании», — подсказывают еще другие. «Можно и не в документальном, а в любом, хоть в научной фантастике, хоть в ненаучной, чтобы только так все изложить, чтобы так — как в жизни». И много, много еще справедливого скажут. И смутившись душой, я покаюсь в невольном своем грехе, и пообещаю все, что требуется, и сам подумаю искренне (в тот момент), что обещание выполню. И уйду прощенный и приободренный. И направленный уйду. Но шагнув за дверь, вдруг подумаю и произнесу про себя испуганно, и два раза оглянусь. Подумаю: «А как в жизни?» И моя эта ересь о домысле — она ведь в жизни. Если думаю так и смущаюсь, то значит и живу, то значит и — в жизни, и — как в жизни. Значит — одно из двух: или замкнутый круг какой-то получается, или нечего чужие голоса слушать и душой смущаться. И захочется мне вернуться, чтобы еще и об этом доспросить. Но как-то ноги сами (или почти сами) сделают еще шаг, потом еще и еще шаги, и возвращаться теперь уже неловко, да и ушли, может быть, все, рассредоточились на время, до нового суда. И я пойду, сначала благоразумно сдерживая безрассудные шаги моих самовольных ног, медленно, потом и не сдерживая — быстрее, и — попытаюсь не оглянуться ни разу, в страхе, что вот вдруг оглянешься да и станешь столбом на дороге, хорошо, если в стороне, а то по самой середине: ни пройти никому, ни проехать.

Но это только к слову. А Владимир Федорович Никонов, новый мой знакомый и сосед по столу, сидел в глубокой задумчивости, отодвинув так и не тронутое им блюдо, а я, закончив завтрак, сидел в ожидании того, когда он из задумчивости своей выйдет. Сказать мне было нечего, а вставать первому — неудобно.

Наконец, он поднял голову:

— Ах да, вы здесь. Простите.

— Вы ничего не ели, — сказал я.

— Ничего? Да, ничего. Но не это суть важно.

Он опять опустил голову и замолчал. Я ждал: зал опустел, и кроме нас двоих, кажется, уже никого не было. Я подождал еще и, решив, что вежливость мною соблюдена вполне, проговорил вставая:

— Извините, я пойду. Мне еще нужно… и дела.

Никонов, словно со сна разбуженный резким криком над самым ухом, резко поднял голову и некоторое время глядел на меня непонимающе. Потом лицо его прояснилось — впрочем, от недоумения и испуга только до грусти, не более. Он поднял руку в протестующем, хотя и мягком жесте:

— Как? И вы хотите меня покинуть. Даже и вы? Прошу вас, останьтесь. Хотя нет — что ж — выйдем вместе, Только вы сразу не уходите, прошу вас.

И, выйдя торопливо из-за стола, он крепко подхватил меня под локоть и повел к дверям.

Я был смущен: и этими его почти драматическими фразами не к месту и тем, что пришлось на глазах у официантов выходить под руку с этим стариком.

Так мы вышли из здания столовой, так же свернули на боковую аллею, благо там была тень и народу — ни души: он крепко держал мою руку (из моих слабых поползновений освободиться ничего не вышло, да он, казалось, и не замечал ничего), голова же его почти касалась моего плеча. Но этого мало: он молчал. «Да он сумасшедший!» — вдруг ясно сказалось во мне. Я остановился и, не поворачивая головы, глядя искоса, стал осторожно, но твердо высвобождать свою руку. И вдруг — он сам отпустил меня. И даже сделал шаг в сторону. Я же повернулся к нему и встал в несколько независимую позу, даже излишне независимую. А он стоял и смотрел на меня. Я снова смутился: и позе своей «излишней», и его такому «нормальному» взгляду. Он так несколько секунд смотрел на меня, потом развел руки и слегка полол плечами:

— Простите, я вел себя не лучшим образом и, кажется, напугал вас.

— Да, — сказал я и почувствовал, что лицу моему сделалось горячо, — то есть нет. Только я не понимаю, а так… я готов.

Этот мой невнятный ответ еще больше смутил меня самого. Но он не смутил старика:

— Да и не можете понимать. Как вы меня еще за сумасшедшего не приняли. А может, уже приняли? А? Признайтесь.

Я передернул плечами.

— Скажу вам по секрету, — он вдруг подмигнул, — я очень стар. Совсем, понимаете, старик. Я даже больший старик, чем вы это могли определить по моему виду, — здесь он оглянулся и ткнул пальцем вправо от себя. — Вот скамейка здесь имеется. Сядем давайте, — и он поманил меня рукой.

Скамейка и в самом деле имелась. Стояла в тени, у самой стены кустов. Он прошел к ней и сел. Я, чуть помедлив, сделал то же самое.

— Вы, Саша, справедливо, и я это подчеркиваю, могли думать, что я по-стариковски пристаю ко всем подряд. Во всяком случае, из нашего с Алексеем Михайловичем, так сказать, общения вполне могли заключить. Но это совсем не так. Совсем не так. Я не только не пристаю, но еще и очень желаю, чтобы меня самого оставили в покое.

Он сделал паузу, подождал. Но я ничего не отвечал. Тогда он вздохнул прерывисто и продолжил:

— Заявление мое о покое вам может опять-таки показаться странным. И чтобы не оставлять вас в недоумении, чего я как раз меньше всего желаю, попытаюсь только в общих чертах, только контурно обрисовать вам, так сказать, форму моего поведения.

Он опять прервался, но на этот раз не смотрел в мою сторону, а я подумал, что как бы было хорошо, если бы я смог набраться смелости, встал бы сейчас, сказал бы ему что-нибудь резкое, вроде того, что нечего меня за дурачка держать, и — ушел. Или даже просто бы молча ушел. Но смелости этой набраться не смог, потому что такой смелости у меня и не было. Сидел же я с вполне вежливым видом. И хорошо, что смелости не набрался. Как оказалось — очень даже кстати, потому что он вдруг сказал странное:

— Потому что у меня есть тайна.

Сказал он это просто, и я вдруг в единый миг, не попытавшись еще ни в чем таком разобраться, поверил, что она есть, эта тайна, и что не какая-то незначительная, для одного его только важная, но самая настоящая, может быть, и во все пять заглавных букв.

Сказал он это просто, и никакого особенного выражения лицо его при этом не приняло. Но я почему-то поразился. И показалось мне тогда, что все это не просто. Тоже, впрочем, как-то уж очень просто показалось.

Я потом много над этим первым впечатлением думал: все его с разных сторон рассматривал. Даже полагать начал, что, неизвестно по какой причине, внутренне уже подготовлен, чтобы серьезное (очень серьезное) воспринять. Но это уже как-то вроде и мистикой попахивает. А может, и не мистикой. А если и мистикой, то, может быть, ничего плохого в этом и нет. Что же касается того, что слово это почти ругательным сделалось, то еще неизвестно, что… Но все это получаются одни только слова. Я же сейчас думаю, что главное в том было заключено, что старик был  у в е р е н. Он так в важность своего тайного верил, что как ни скажи — все со значением выйдет. Так и вышло: сказалось просто, а произнеслось со значением. Потому что вера была. То есть, если сам твердо веришь, то тогда и слов подбирать не надо, всяким словом другого убедить сможешь.

— Вы знаете, что такое бриллианты? — проговорил старик, склонив чуть набок голову и глядя на меня снизу вверх; при этом он странно улыбнулся. Я же не удивился вопросу о таком для меня незнакомом предмете, но, не удивившись, и на улыбку никак не отвечал.

— Конечно же, знаете. Кто об этом не знает, — продолжал он, не дожидаясь моего ответа. — Кое-что об этом всякий сказать может. И достаточно этого «кое-чего» для несведущего. Все остальное — для специалистов. Я же спросил вас не в специальном, так сказать, смысле, а… в человеческом. Представьте себе огромную силу, которая в огромной сумме выражается. И эта огромная сила, вы только представьте себе — содержится в горстке камней. Ну как бы: огромная энергия в маленьком зарядном устройстве (не больше, к примеру, пресс-папье), а может в единый миг полгорода разрушить. Только, — и здесь он мелко засмеялся, а вернее, захихикал, — только та сила, что в этом пресс-папье, она только для разрушения пригодна, а эта, что в камешках — она для разного: кто с какой стороны возьмется. Вот вам начальная обрисовка дела, то есть ввод.

Здесь он быстро протянул руку и легко коснулся моего колена. Я вздрогнул. А он как будто только этого и ждал и еще более мелко засмеялся. Это было обидно — с одной стороны, и это было неожиданно — с другой. «Да в себе ли он?» — опять мелькнуло у меня, и я невольно выговорил вслух: «Наверное». Слово это вырвалось нечаянно, и совсем не относилось к моей догадке, и ничего особенно значимого в себе не несло. Но старик как будто бы обрадовался его произнесению.

— Ага! — воскликнул он. — Ага! Вот и вы с тем же. И Алексей Михайлович тоже что-то подобное выговорил. Сумасшедший старик! Сумасшедший старик! Никонов — чудной и сумасшедший старик. Чудной только чуть-чуть, а во всем остальном — сумасшедший. Так! Так? — он радостно оживился и несколько раз звонко прихлопнул ладонями, а после последнего прихлопа сложил их прямыми вместе и притянул к нижней губе; при этом прикосновении оживленность его как-то сразу свернулась, и я заметил капельки пота на его морщинистом лбу.

Это было уже совсем неожиданно, и я невольно подался телом в его сторону, а рука моя сама собой потянулась к его плечу. Я подчеркиваю, что все это сделалось невольно.

Но рука моя до его плеча не дотянулась: он резко, словно отмахиваясь от чего-то, развернул ко мне лицо, и мне показалось, что я наткнулся на невидимую и твердую преграду; пальцы же больно заломило. Глаза старика как будто поменяли свой цвет, он загустел до блеска.

— И ты!.. — выговорил он с трудом, но твердо и не отрывая от меня взгляда; скулы же его застыли в напряжении.

— Вам бы успокоиться, Владимир Федорович, — сказал я как можно более осторожно и тоже не сводя с него глаз. — Да и жарко теперь. Печет.

— Что? Печет? Нет! — воскликнул он и как бы удалился от меня; и по мере удаления цвет его глаз принимал естественный свой тон.

Но вдруг он встрепенулся и почти вскрикнул обеспокоенно:

— Что это вы на меня так смотрите? Не надо на меня так смотреть. А? Я что-то сказал вам? А? — и добавил, оборвавшись на мгновение, мягко и устало: — Извините, я задумался: бывает, знаете. Да и жарко.

— Бывает, — подтвердил я.

— Вот видите?! Да… А я ведь вам про камушки не досказал, про бриллианты, то есть, совсем ничего не сказал — только начал. А это — дело серьезное, даже более, чем вы можете себе предположить, то есть представить. Да, да, более серьезное, чем вы можете себе представить, хотя я понимаю, что мой вид… что он не располагает. Но вы подумайте, вы вспомните, что самое столетнее вино может храниться в весьма неприглядных сосудах. Хотя, — он слабо улыбнулся, — хотя и уксус тоже. Но вы поверьте, что у меня вино. Вот Алексей Михайлович — он поверил, я знаю, только он признаться не хочет: великой трезвенности человеком себя полагает. В том смысле, что ничего загадочного не признает. А ведь в моем деле никакой мистики нет — почти один, так сказать, голый реализм. Ну, признаться, не совсем уже и голый, а, скорее, вполне прилично одетый, но… Но — шутки в сторону. И у меня мало времени. Мне надо спешить.

— Так, может быть, для другого раза оставим, — неуверенно предложил я.

— Нельзя до другого раза, — деловито и совсем не обратив внимания на явно выраженное мной желание отвечал он. — Я имел в виду не сиюминутный смысл, когда сказал: «мало времени», а, если хотите, в масштабе жизни. Но сейчас не в этом дело — когда-нибудь и до этого вопроса дойдем. А сейчас… — но здесь он перебил сам себя и, поведя в мою сторону мягко рукой, спросил: — А вы временем, надеюсь, располагаете?

Но здесь я сплоховал, и предыдущая моя фраза никакой поддержки не получила: я только пожал плечами. Впрочем, кажется, красноречиво. Но красноречие моего пожатия плечами, как видно, не могло быть принято в расчет, и он произнес то, что и должен был произнести:

— Вот и прекрасно. Тогда продолжим.

Он поудобнее расположился на скамейке, закинув руки за спинку так, что почти касался моего плеча; я же сидел вполоборота к нему, глядя на носки его туфель светло-коричневой кожи; следует добавить, что туфли были самого модного фасона. И хотя первое впечатление от его сообщения о тайне как-то поразмякло во мне, я решил выслушать его до конца, тем более что другого выхода у меня теперь не было. Он же, сделав паузу, словно для того только, чтобы я мог про себя все это промыслить, начал:

— Должен сделать еще одно пояснение, необходимое. Я несколько удивлен, признаюсь, тем, что вы не задали мне необходимого, во всяком случае, естественного вопроса: почему я выбрал вас? и почему вы должны брать на себя знание моей тайны? Вы не задали его (что говорит о вашей деликатности), но мне все равно необходимо на него ответить. Так вот: мне нужны не вы, мне нужен Алексей Михайлович. Но сам я с  э т и м  справиться не могу, тем более что нахожусь в двойной опасности (о чем — позже), и хочу просить вас быть мне помощником. Вернее, не мне — что я сам! — а делу. Только у меня одно условие. Вы его, надеюсь, пожелаете выслушать?

Я сдернул взгляд с носков его туфель и повел вверх, но, доведя только до переносицы, остановился и сказал: «Да».

— Прекрасно. Условие же мое таково: если вы посвящаетесь в мою тайну, то тем самым и обязываетесь помогать. Если же отказываетесь, то делайте это сейчас, так сказать, до посвящения. И тогда — вы свободны…

Он опять замолчал, а я поднял взгляд к его глазам. Они смотрели внимательно, и я опять почувствовал в себе прежнее волнение. Да и любопытство тоже, но любопытство — в последнюю очередь. И как это ни странно мне самому, я понял, что должен вот сейчас принять  в а ж н о е  решение и что его слова о посвящении — есть не просто слова, а мой ответ будет — не просто ответом.

Вот ведь как повернулось: и двух дней не прошло, как я знаком с этим человеком, и десяти минут не прошло, как я в последний раз подумал, что он, конечно же, не в себе, и минуты не прошло, как я раздумывал о способе прекратить этот разговор — а вот уже и волнение во мне поднялось настоящее, и решение я должен принять важное, и в дело могу вступить таинственное (я уже в таинственности не сомневался). Вот ведь как все поворачивается. Вот и думай, что человек может предполагать. А главное, что и любопытство, такое естественное чувство в моем положении, на последнем месте, только, может быть, самый краешек и виден, а если не знать, что там, за этим краешком, продолжается, то и того не заметишь.

— Так вы готовы дать ответ? — несколько торжественно произнес старик. Но и эта торжественность не показалась мне ложной.

— Я дам… — отвечал я, стараясь говорить ровно. — То есть, конечно же, я готов, но…

— Да, да, вы правы, — перебил он меня. — Я упустил еще одно обстоятельство. Конечно, если дело покажется вам… безнравственным или, так сказать, несоответствующим вашим убеждениям — чего, уверяю вас, быть не может — то тогда, конечно, я снимаю свое условие. Но только в одном случае. Только в этом одном. Я правильно вас понял?

— Да, правильно, — я вздохнул. — Только вы мне, если можно, все же поясните сначала: почему вы, как вы говорите, меня именно выбрали? Мы ведь… то есть я… мы мало знакомы. И, я хочу сказать, это все-таки риск для…

— Для моего дела, — закончил он за меня. — Да, риск, это так. Но «выбрал» я вас потому, что у меня нет выбора. Вы простите мой каламбур — случайно. Во-первых, вы оказались, скажем, приятелем Алексея Михайловича…

— Но мы только еще два дня, — начал я, но он не дал мне говорить.

— Это не имеет значения, — проговорил он строго. — Во-вторых, я смотрел в ваши глаза. И хотя аргументы, как можете сами судить, слабые, но… Я вам уже говорил, что две опасности меня подстерегают, и, заметьте себе, реальные. Первая — время, его у меня немного, а вторая — не знаю, которая из них опаснее — вторая… один человек. Вот и все мои пока объяснения. Да, к слову: об опасностях вы один теперь знаете только, — во всяком случае, о второй, относительно первой могут быть догадки, — и Алексей Михайлович не должен знать совсем. Об этом я заранее вас предупреждаю, до дела еще. Помните, прошу вас, об этом.

Во второй уже раз он упоминал об опасностях. Сначала я подумал, что это так, к слову только, лирическая вставка. Но вот теперь он сказал достаточно определенно: «один человек». И если такой человек существует, а я уже и не сомневался в его существовании, и если он находится где-то недалеко, и если в самом деле от него исходит опасность (а не неприятность, например), вторая по счету старика, то тогда первая опасность, время, тоже может стать вполне реальной. И если я поверю во все это… дело, если приму условие старика, то… Нет, кажется, у меня излишне криминальная направленность. Но…

— А что, Владимир Федорович, этот человек, о котором вы сейчас упомянули, он что, в самом деле опасен для… — сказал я и запнулся.

Но Никонов ловко подхватил повиснувшее было слово:

— Для жизни, в первую очередь.

— Так как же тогда? Или он может…

— Может и это.

— То есть — на жизнь, я хотел сказать…

— Да, может покушаться, но, — он остановил меня взмахом руки, — не будем терять времени. Я вижу, что вы решились выслушать меня окончательно. Так?

Я кивнул.

— И прекрасно, — сказал он. — А то я даже засомневался, признаюсь. А мне бы очень хотелось, чтобы вы… Тем более, что вы здесь человек свежий, может быть, быстрее во всем разберетесь. Да. Так. Дело, значит, такое.

Он опять стал усаживаться, и делал это теперь еще более основательно.

— Дело, значит, такое, — повторил он и продолжил: — Я вам уже начал о бриллиантах. Так вот, я говорил не иносказательно — они в самом деле существуют. И на огромную сумму. На преогромную сумму, могу вас уверить. И они мои. То есть, я хотел сказать, что они у меня: будьте внимательны — здесь есть разница. Значит, они сейчас у меня.

При этих словах я невольно оглядел его одежду: рубашка не имела карманов, разве что в карманах брюк?

Никонов улыбнулся моему взгляду, потом легонько хлопнул по бедрам, сложил пальцы в щепоть и — поднял брючины до отказа. Вышло вроде и комично, но мне было не смешно.

— Нет, сейчас не при мне. То есть в данную минуту. Но они у меня… в особом, конечно, месте. Или вы хотите удостовериться?

Я неопределенно повел плечами.

— Тогда пойдем дальше, а то мы с вами, что называется, в преамбуле вязнем. Так вот: ценности эти были моими уже при моем рождении. А родился, как вы можете догадываться, весьма давно. За всю мою жизнь — правда, об их существовании и принадлежности мне я узнал значительно позднее своего рождения, даже очень значительно позднее — за всю мою жизнь они ни разу не побывали в деле. Вы понимаете? Ни разу. То есть, они все время оставались невыявленной силой. И заметьте себе — ни в чем не замешанной: ни в хорошем, ни в плохом. Ни в каком — если так можно выразиться. Я бы даже сказал: существовали в виде чистой силы. Но вот ведь в чем дело — и вы обратите на это особое внимание — сила, даже и невыявленная, все равно силой остается и все равно воздействует. По-особому воздействует, но определенно — воздействует. Это я вам говорю, как испытавший: а у меня было достаточно времени, чтобы к такому заключению прийти.

Он замолчал, опустил голову и некоторое время находился в задумчивости. Казалось, он забыл про меня. Потом он медленно, словно в забытьи, поднял руку и притронулся пальцем к губам.

Прошло, наверное, минут пять или шесть. Я сидел не шелохнувшись. Я и сам не понимал, почему я так сидел, и не понимал, да и сейчас понять не могу, почему я поддался так легко всему этому. Если бы кто слышал наш разговор (ну, хотя бы из-за кустов за скамейкой), то, я думаю, не сумел бы секретно дослушать, выдал бы себя, выдержать бы до конца не смог, смехом бы прервался. Но я-то не за кустами сидел и не со стороны подслушивал!

Когда он поднял голову, то я не узнал его лица. То есть, я хочу сказать, что совсем не ожидал такого его лица: я и описать его не смогу, да и никто бы на моем месте не смог. Мне кажется, что я даже подался всем телом назад, только что руки не поднял для защиты; а ведь мог и руку поднять.

— А вы что думаете?! Вы думаете, мне просто жилось?! Вы думаете, что это так просто, когда под тобой такая сила! — выговорил он медленно и с жесткой отчетливостью. Но здесь ему как бы не хватило воздуху, и он вздохнул прерывисто, прислонив ладонь к груди; пальцы его при этом были далеко расставлены и заметно вздрагивали: — Вы что думаете: мне легко вас всех уговаривать? Думаете, что легко, думаете, что безделка, что слова… думаете.

Он вдруг усмехнулся криво и, с трудом оторвав руку от груди, указал на меня пальцем:

— А вот вы сидите здесь, сидите и слушаете, и, уверен, даже с боязнью. И не потому, что я такие странности говорю, и не потому, что за сумасшедшего меня принимают. Да если и за сумасшедшего принимаете, то ведь не уходите, а слушаете завороженно эти — ха-ха — бредни мои. А почему? А потому, что это опять  о н а. Сила. Она подо мной. Она такая — ей противостоять нельзя. И вы не сможете. Вот вы попробуйте, хоть для примера, встать и отойти. Ну — встаньте! А? Вот и не можете. Это она, все это она.

Я и в самом деле не встал. Даже для примера. Я слушал, ничего не понимал, но уже не мог не слушать.

— А-а-а! — торжествующе протянул он через мгновенье. — Вот теперь-то вы и окончательно попались. Я теперь это свободно могу говорить, прямо в глаза. Теперь вы уж не уйдете, теперь будете служить. А? Так?

Я сглотнул раз, потом еще раз, но все равно ничего выговорить не смог. Я тронул рукой горло, но что-то мешало мне. Он настороженно следил за мной, и только когда рука моя опустилась, вздохнул глубоко и облегченно.

— Теперь продолжаю, — начал он опять. — Теперь станем подходить к самой сути дела. Контурно, конечно, пока только контурно, но чтобы вы самый смысл дела ухватить смогли. Так вот: я с этой силой жил, теперь я ухожу. Не пугайтесь, естественно ухожу, физически, так сказать — функционально. А ее, силу эту, ее так оставлять нельзя: ее  н у ж н о  п е р е д а т ь. И передать тому, кто ее, если не пересилить (как такую пересилишь!), то хотя бы сдерживать мог. И я нашел. Это он: Алексей Михайлович. Ему надо передать.

Он прервался и, вглядываючись в меня, посмотрел:

— Вы про себя, наверное, подумали… Вы подумали: что ж это он, другого человека несчастным сделать хочет? Вы так подумали?

— Ничего я не подумал, — произнес я отрывисто, но он как будто и не слышал моих слов.

— Только что ж, если даже и так? Кому-то ведь надо! Кто-то ведь должен! Вот он, получается, Алексей Михайлович, и должен. Я бы еще поискал — признаюсь вам, — он вздохнул, — но обстоятельства не позволяют: грозные, можно сказать, обстоятельства. Я на нем остановился, и вы мне в этом должны помочь. Да, обязаны помочь, изо всех ваших сил… и даже более.

Тут, при последних словах, у меня промелькнула одна идея, впрочем, законная, и я ее в своем таком состоянии все же сумел ухватить. Должен заметить, однако, что поймал я ее не без лукавства: пусть и самого безобидного, но все же. Выход мне представился простым и полноценным, и, в некоторой степени, даже и благородным.

Я сглотнул и на этот раз удачно прочистил горло, так что вполне мог говорить, хотя и несколько удивился такому своему освобождению.

— Можно и мне? — сказал я довольно свободно, но все-таки громче, чем следовало.

— Говорите, — отвечал он, чуть покривившись одной стороной лица, но не как в гримасе, а словно в судороге. — Говорите, вы теперь, можно сказать, полноценный… партнер.

— Я, конечно, не знаю всего дела, то есть в деталях, — начал я, — но разве не проще и разве не лучше, если вы силу свою, я хочу сказать, ценности эти, если вы их государству сдадите? Это для вас — сила, а для государства, для него это капля, и потом, если правильно представить, ему, государству, нужнее. Или, например, сдать и оговорить, чтобы на эти деньги детские сады построить. Сколько выйдет детских садов? А? Я не знаю, как это делается, но ведь делают. И ваша сила эта, она на доброе пойдет, и вы это точно знать будете. И это, в конце концов, ваш гражданский долг. И потом: государство скорее силу сдержит, чем один человек, и скорее… направит. Я, может быть, не совсем хорошо выразил…

— Нет, нет, — ответил он вяло, — вполне хорошо выразили. Только я вам вот какую сцену представить хочу. Представьте, что я иду возле детского сада, который, как вы выразились, на мою силу будет построен; представьте, что я мимо прохожу, а к заборчику, такому, положим, красивенькому, в голубенькую краску, к этому заборчику подбежит малыш (заметьте это — не взрослый, не подросток, а совсем малыш, несмышленыш), подбегает так легонько и — от нечего делать, или от плохого домашнего воспитания, или просто из шалости, а это одно и то же, — вдруг мне, дяде чужому, язык покажет. А? Каково?

— Ну и что? — сказал я. — Малыш…

— Постойте, — остановил он меня. — Или другое: иду я мимо школы, тоже на мою силу построенную, прохожу, а какой-нибудь озорник или даже малолетний хулиган, и такие в школах учатся, так вот, возьмет такой, скажем, озорник и в меня из рогатки выстрелит. И если не наповал уложит, а при моей хрупкости может и наповал, то травму порядочную… или глаза, к примеру, лишит. Мне хоть и мало осталось, но без глаза все-таки плохо, когда и мало. Да и с шишкой обидно в моем возрасте. А я с шишкой такой, при самом наиблагополучном исходе, домой возвращусь и думать буду, что вот вырастет из такого озорника и малолетнего хулигана вполне взрослый преступник. Вот и получается, что моя чистая сила, как только в размен пойдет, то хоть и на самую малость, а загрязнится. Да и кто поручится, что на самую малость?! Я хоть и в ироническом смысле, как вы, наверное, поняли, пример представил, но — ведь вопрос возникает. И серьезный, между нами говоря. Что же вы думаете, что я такой вариант не предполагал? Предполагал, и не один раз. И многократно. Только сам я этого никогда не сделаю. Вы это позже поймете. Пусть это Алексей Михайлович сделает. Пусть. Я согласен. Только все это совсем не просто, то есть совсем не просто. Это когда еще не владелец… А когда владелец, то все по-другому предполагается и видится все по-другому. Сила, на то она и сила, что с ней так просто не справишься. Ну? Как вам?..

Мне не было легко, хотя я и имел возражения — и несколько. Но все я высказывать не стал, да и продумать их следовало бы. Да, кроме того, подумалось мне (хоть и слегка как-то, туманно), что, может быть, все эти разговоры и доводы одно прикрывают, простое и понятное — корысть? И я сказал самое простое, что на самой поверхности вертелось.

— Я не знаю, — сказал я, — почему вам за одного озорника на всех других обижаться нужно? Но не в этом дело: пусть будет, что вы в ироническом смысле, но… Я хотел сказать, что по-вашему получается, что доброе можно только тогда делать, когда конечный результат известен и когда он, так сказать, абсолютно хороший, абсолютно положительный. И когда он ответное добро приносит, потому что…

— Нет, постойте, не туда вы ушли, — перебил он меня. — Совсем не туда. Так мы не договоримся. Вы сказали: «когда конечный результат известен». Так вы сказали. И ошиблись сразу. Потому что конечный результат никогда не может быть известен — ни-ког-да. Потому что у дела, и доброго тоже, никакого конечного результата быть не может, а только относительный. То есть результат есть, и на каждом этапе свой, а вот конечности никакой нет (кажется, опять каламбур, простите). Я когда про мальчиков вам говорил — образно, разумеется, то имел в виду совсем другое. Совсем, даже совсем обратное. Я хотел сказать, что неизвестно, во что доброе дело со временем, так сказать, трансформироваться может. Хотя, если о поступке говорить, то добро — оно добро и есть: если человека из воды кидаетесь спасать, то здесь о трансформации раздумывать нечего, коль вы порядочный человек. Но деньги… Но ценности — совсем другое. Бриллианты же не умирают — они вечны. Даже если энная сумма по копеечке в разные места разойдется, то и тогда, хоть в копеечном таком варианте, но жить будет. Вот я вам опять пример приведу, для пояснения. Вот представьте себе какого-нибудь бедного гения-самоучку (пусть не в наше время и не у нас), изобретателя, к примеру. И вот я, чтобы его дар втуне не пропал, свои бриллианты ему отдаю. Он их принимает и, как понимаете, не «стенку» бежит покупать, а в опыты всю сумму вкладывает. И — приносит много пользы обществу своевременными открытиями. Ну, доброе я дело сделал? А?

Он подождал, пока я, впрочем с неохотой, подтвердил, что доброе.

— И возражения быть не может — доброе! — воскликнул он, и я почувствовал, что он где-то уже поймал меня. — И прекрасно. Только я вам дальше расскажу, о трансформации дальнейшей. Изобретатель этот вдруг (или не вдруг) умирает. Ну, пусть и по старости — это все равно. А у него сын — балбес. Может быть у гениального человека сын балбес? Еще как! У гениального-то скорее всего, потому что за делом своим он о воспитании думать времени не имел. Так вот: сын этот, получивши после отца наследство, пускается, как вы понимаете, во все тяжкие. И — как результат — связывается с плохой компанией, вы следите, все было  д о б р о, а здесь уже впервые — п л о х о. Итак, связывается со спекулянтами, к примеру. И вот, денежки отца — и мои, трансформированные, учтите — идут на темные делишки антисоциальных, или, я бы даже сказал, преступных, элементов. А они и людей и государство в целом обворовывают без зазрения совести. Так вот посудите сами: где большая польза и где больший вред: в гениальных ли изобретениях отца или в темных махинациях сына с компанией? Вы скажете, что в первом. Но это еще неизвестно, потому что, во-первых, если в денежном выражении сравнивать, то все-таки, видимо, отец перетянет, но если в нравственном (а они в своих сетях спекулянты, многих погубить могут, и только что вступающих в жизнь, в первую очередь), так что если в нравственном, то сын вне сравнений. Вот вам и трансформация. А кто виноват? А тот, кто отцу деньги дал. А то, что он лишь доброе в виду имел, это при общем балансе учитываться не будет. И правильно, скажу вам. Вот так.

Он закинул ногу на ногу с победным видом. Я чувствовал, что где-то в его рассуждениях трещина существует, и если на это место поднажать посильнее, то все содержимое и вытечет быстро. Но где эта трещина, я не знал и вот так сразу сообразить не смог. Так мы сидели некоторое время молча. И тут мне опять одно соображение пришло, и опять не без лукавства. Оно так и бывает, когда рассудительно мыслить не успеваешь, тут лукавство свой ответ и подкидывает: лукавый, он всегда и необычный, и оригинальный, и ловкий, и блестящий может быть, но — всегда пустой по сути. (Я уже было раскрыл рот, чтобы соображение свое старику преподнести, но… Подумал, что это удар ниже пояса. И хотя в спорах это допускается в целях крайней самозащиты, мне бы не хотелось… Но еще раз по собственному соображению невнимательно пробежав, я подумал, что он, может быть, и не такой уж удар ниже пояса, а если… то где-то на грани, во всяком случае. И я решился.)

— Так что же получается, Владимир Федорович, — я старался выражаться осторожнее, — если согласиться с вашим рассуждением. Получается, что никому отдавать нельзя, потому что и у Алексея Михайловича может быть такой сын… или кто другой?

Никонов покачал головой. Лицо его приняло выражение скуки и, одновременно, какой-то усталой обреченности. И я понял, что не нужно мне было ничего такого говорить. И мне стало жаль его. И не потому, что из-за меня… но вне, по-человечески душевно. Мне даже показалось, что я его знаю давно, и что жалею его давно, и я знаю про все это давно — вот только помочь не могу.

— Алексей Михайлович… — тихо и с расстановкой проговорил или прошептал старик. — Все, и он тоже… А он знает больше… Всю мою… он всю подноготную знает. Вот вы мне говорите… И правильно. Но об этом забываете — и всегда забывают, когда правильное говорят — что у меня целая жизнь была. Моя жизнь. Я ведь вот один жил. А о семье думал. И мечтал, признаюсь, о семье. Но не вышло. Не могло. Не смог я. И не почему-нибудь не смог, а опять же от этих… от камушков моих. Вернее, не от них самих, конечно, а от идеи. Довериться не сумел решиться. Думал: женюсь, а как доверюсь? Я ведь всегда скромно жил. А жена — как она поймет, когда на ценностях этих, можно сказать, сидеть будем? В скромности крайней сидеть, между прочим. Ради чего она должна будет понимать? А? Ведь у меня-то и дела главного, чтобы как цель жизни, — дела такого и не было. А это не объяснишь. Как объяснишь, что как рыцарь скупой. Почти что… Только какой я рыцарь! А только… — он усмехнулся. — Я сейчас подумал: у рыцаря пушкинского тоже сын был, и хотя со спекулянтами не связывался, но на турнирах перед дамами поскакивал и к денежкам отцовским подбирался не для идеи великой.

Он повел головой в мою сторону и пожевал губами. Мне опять захотелось протянуть к нему руку и погладить его плечо. Но я не посмел.

Тогда я сказал:

— Ну, если не в них дело, не в деньгах, то есть не в стоимости, и если вы сами с ними жить уже не можете, то не лучше ли… то не лучше ли совсем не передавать их никому, а… уничтожить. Нет, не уничтожить — похоронить.

Он, как вдруг разбуженный, удивленно и непонимающе оборотился ко мне:

— Что? Как уничтожить?

— Не уничтожить, а как бы похоронить, то есть как бы и сохранить.

— Как? Похоронить?

— Да вы не волнуйтесь так, я только хотел предложить, а если вы… то… Я хотел сказать, что и такой выход есть.

— То есть как это: «такой выход»? Что значит — «уничтожить»?

— Да не уничтожить…

— Это все равно.

— Я имел в виду, чтобы спрятать в… море, — постарался быстро проговорить я, чтобы не быть остановленным.

— В море? В каком море?

— Это все равно. Я имел в виду способ.

— Способ?

— Ну да. Можно на лодке, например, подальше отплыть, чтобы вернее было.

— На какой лодке? Где лодка?

— Ну я не знаю, можно в прокате. Я и грести умею.

— Что умеете?

— Грести.

— А-а…

Он повел головой в одну сторону, потом в другую, и если бы не замедленность движения, то жест можно было бы принять за отрицание.

— Душа не принимает, — сказал он странно, а я не посмел переспросить.

— Душа не принимает, — повторил он еще тише. — Душа, она…

Тон его вдруг резко изменился, хотя говорил он так же тихо: последнее он произнес уже машинально. Голова его как-то неестественно втянулась в плечи, и при этом он неотрывно смотрел вдоль аллеи, в самый ее конец. Я проследил за его взглядом: по аллее неторопливо шел человек. Никонов быстро обернулся ко мне и встал.

— Пойду, — сказал он быстро. — Мне сейчас надо… идти. Потом договорим. Вы меня проводите. Нет! Нет, я сам. Потом договорим. Вы меня проводите. Я сейчас пойду, а вы… Я вас очень прошу: вы отсюда не уходите, и если он пойдет за мной, то… вы окликните его. Я… сейчас никого видеть не могу. Я вас очень прошу, вы сделайте, как я прошу. Что хотите, о погоде его можно спросить. И вообще — познакомьтесь. Даже лучше.

Последнее он проговорил уже отойдя несколько шагов. Кажется, он еще что-то говорил, но я уже не расслышал. Я следил несколько мгновений, как он торопливо уходил, коротко взмахивая руками, словно механически, потом повернулся в противоположную сторону.

Человек, что приближался ко мне, шел медленно, даже слишком медленно, медленнее, чем идти самыми прогулочными шагами. И смотрел он перед собой рассеянно, и, по всей видимости, за ушедшим идти не собирался.

Я снова уселся на скамейку и стал ждать.

4

Он подходил. Был он среднего роста, лет, наверное, тридцати пяти — тридцати семи; одет был несколько причудливо: рубашка навыпуск, а на ней четыре больших кармана — два на груди и два внизу; рубашка отдаленно напоминала покроем френч, но с короткими рукавами; спортивные брюки с широкой желтой полосой; на ногах сандалии, кажется, размера на два больше; лицо же при такой причудливости выглядело простовато. Одно только было замечательно — белизна кожи. Нет, не болезненная, а как бы от рождения. И короткие волосы ежиком, и брови, и ресницы — все было уж как-то слишком белым. Еще были усы, но до того редкие, что едва замечались. Но эта принадлежность лица была самой ухоженной: видно, что владелец над ней трудился (встречаются такие любители, что и бороду бы носили, если бы росла, а уж усы обязательно, даже если не растут).

Незнакомец по мере приближения к моей скамейке все убавлял и без того неспешные свои шаги и при этом бесцеремонно меня разглядывал; я тоже его разглядывал, но старался делать это исподволь. Он даже голову отклонял в сторону, чтобы лучше рассмотреть или высмотреть что-то особенное (уж не знаю — что?). Я же, понятно, находился в положении странном: уйти не мог, потому как должен был исполнить просьбу так поспешно удалившегося старика, хотя ничего толком не понял, а сидеть было неприятно под этими не скрывающими свою бесцеремонность взглядами. Но я сказал себе, что незнакомец пока ничего особенно обидного по отношению ко мне не проявил, что же до разглядывания, то я, в конце концов, не девица: хочется — разглядывай. Так я успокаивал себя и сидел почти мумиеобразно. Незнакомец же подходить не торопился.

Наконец он все же подошел и остановился прямо напротив меня, опять-таки в бесцеремонной близости. Подошедши же, он не сразу тоже заговорил, а, отвернувшись, внимательно изучил тот конец аллеи, куда удалился старик, словно тот мог быть еще там или прятался в соседних кустах. В окончание такого своего изучения оставаясь стоять не более чем в полуметре от меня, он еще и ухмыльнулся во все лицо. Это было уже… Но я только покашлял, хотя и выразительно, и закинул ногу за ногу. Сделал я это осторожно, чтобы не задеть ногой брючины незнакомца. Он же, при этих моих действиях, ухмылку перевел в улыбку, и, приподняв высоко белесые свои брови, произнес с полупоклоном:

— Отдыхаешь?

Я про себя решил молчать сколько будет возможно (единственно возможный ответ на все его многочисленные и, понятно, намеренные выверты). Он же невозмутимо, только брови приопустились и чуть заметно сдвинулись, продолжал:

— И не скучно? И не скучно тебе с таким архивным экземпляром столько времени проводить. Я еще в столовой вас вместе приметил. Как он тебя под руку взял, думал: пропал человек. Даже подойти собрался, остеречь. Потом уж подумал, что неудобно с первого раза. А кроме того, думаю, будет наука, сам от него потом бегать будет. Вот и твой сосед бегает, хотя по характеру своему старается достоинство удержать. Он один и удерживает еще, а остальные, так те открыто бегают. И ты побежишь.

Такое начало мне мало могло понравиться. И не потому, что он так в мои дела лез — это на задний план переместилось, хотя и с болезненностью, — а от того, что так в моих делах осведомлен был: с кем вышел, как под руку брал, кто сосед. Но я опять-таки ничего не возразил.

Должен сказать в оправдание своей нерешительности, что существует такой сорт людей, которым почти невозможно возражать и тогда, когда они обижают и раздражают нас своим поведением. Это не просто невоспитанные люди и не просто нахалы — у тех действия не есть полное производное их сути, говорю о внутренней сути. Нахал, к примеру, не всегда же он нахал, не в каждом своем проявлении! С близкими, с любимой, с теми, от кого зависит — он, может быть, и самый разлюбезнейший человек. Но есть такой сорт людей, для которых поведение их — не производное их сути (а производное всегда имеет колебания в ту или иную сторону), а сама суть. Их можно было бы назвать естественными людьми, даже наивными, если бы это была деликатная естественность и кроткая наивность. Некто может считать себя «хозяином жизни» и все время демонстрировать такое свое убеждение. Только демонстрация все равно видна и очевидна, она, как пена, хоть и некоторое время может представляться волной. Но пена, как и волна, не может продолжительное время пребывать в пике — схлынет обязательно. И мы уже видим, что смущались напрасно. У такого «хозяина жизни» (у того, что с «демонстрацией») убеждение  с ч и т а т ь  себя таковым. У другого — нет никакого убеждения, он даже и не знает, что он «хозяин жизни», он и понятия об этом не имеет, но он рождается таким — н е с о м н е н н ы м.

Иное дело, что у таких людей — с несомненностью — разный масштаб и разные, отсюда, возможности. Большинство таких — маленькие «хозяева» — могут и совсем слабо проявляться. Но… не естественно ли предположить, что у какого-нибудь диктатора какой-нибудь маленькой страны в душе все та же самая несомненность. Несомненность не в чем-либо, а вообще, сама по себе — сама из себя. Это похоже на так называемое «искусство для искусства».

Объясняю это не для характеристики заговорившего со мной незнакомца, а в защиту своей нерешительности и — к слову.

Незнакомец нимало не смутился моим молчанием и совсем его, кажется, как вызов, не принимал. Болеетого, он преспокойно уселся рядом со мной, на том же месте, где только что сидел старик, заложил ногу за ногу и, покачивая тупым носком большой своей сандалии, продолжал:

— Вот ведь люди — в одиночку жить не умеют. А одинокие старики — совсем гибель: ему в богадельню пора, там нянечки привыкшие, а он все норовит, как говорится, к активно живущим пристроиться. Да если бы тихонько пристраивался, мелкими бы шажками, а то — повытянет свои нафталинные понятия и давай их каждому в нос тыкать. Особенно любят новичков на этом ловить: и душу свою страдающую по десять раз вывернут, и заботой своей потрясут, и — все прочее. Видел, как сиганул?! А все от того, что я не попускаю: он мне снизу, а я сверху, он в бок, а я поперек. Так-то. Учить их надо.

Я злился на себя и только тем успокаивался, что из-за старика здесь сижу.

Я сидел, слушал вполуха и подумал, что вот я уже называю Никонова стариком и уже выслушиваю о нем всякое, да и тайна его как-то тоже незаметно воздухом, что ли, наполнилась. И я стал еще и на это злиться на себя и говорить себе: «Да ведь не наивным же дураком я себя держу?! Ведь было же в его словах… Отчего-то же захватило это меня!» Но здесь я подумал, что и этот, рядом, тоже меня «захватил», а вернее — прихватил.

Он все говорил в том же роде, не смущаясь повторами и излишней утомительностью своих речей. Я уже и не слушал. Я все больше и больше раздражался и говорил себе: «Я взорвусь». Я так несколько раз повторил себе, но все никак не мог решиться. Но, наконец, решился.

— А вы-то что? Кто? — воскликнул я явно невпопад, и, наверное, что со стороны это должно было выглядеть комически; но такой уж у меня получился «взрыв», так уж пыхнуло.

— Я? Я Петр Ванокин, — сказал он, совсем не принимая, как видно, мои слова за взрыв и даже не обратив внимания на то, что я перебил его на середине фразы. — Ну, а тебя как?

Я вынужден был назваться, хотя сделал это с подчеркнутой неохотой. К слову скажу, что я это в последний раз здесь неохоту подчеркивал, и больше по инерции, потому что в подчеркиваниях моих никакого смысла уже не было: хоть подчеркивай, хоть двумя разноцветными полосами, хоть совсем зачеркни — ему было все равно. Но опять-таки и уйти я не мог. Больше скажу: как-то так получилось, что я не только не мог, но и не смел уйти.

Дело в том, что человек часто на свою волю полагается больше, чем она, воля, выдержать может. Говоришь себе: «захочу — уйду, захочу — прерву; только сейчас еще не очень хочу, но как очень захочу — сделаю». Но не уходишь, не прерываешь и уже забываешь о волевом своем обете. И даже потом, когда один на один перед самим собой встанешь, то и тогда еще думать будешь, что все-таки  с а м  не захотел волю в дело пустить. Вот это «сам» и есть главное утешение.

Сейчас, отдаленный годами от тех часов моей жизни, понимаю, что воля случаем не управляет: хочешь, не хочешь, а в необходимую для твоей жизни историю все равно попадешь, и никакая воля тебя от этого не убережет. Другое дело, как ты уже внутри истории своей волей распоряжаться станешь (правда, если она сама тобой не распорядится). Что же касается того, кто этой необходимостью случая распоряжается и для тебя его еще до самого твоего рождения, может быть, готовит — нам неведомо. Может быть — судьба? Но расплывчато и малоутешительно.

Впрочем, сейчас не в этом дело.

Как-то само собой получилось, что мы разговорились: вернее, говорил в основном он, а я — только отдельными фразами. Но все же! Он пространно, в лицах, и не без остроумия рассказывал мне о здешних обитателях, а я слушал и все никак не мог уяснить себе: есть ли цель у него особая? Не просто же поболтать он ко мне вышел! И не просто же в сторону ушедшего старика заглядывал! И не просто же так старик меня предупреждал! И я чувствовал, что она была, цель, хотя, конечно же, не мог понять — в чем? Порою я подмечал на себе (и это вдруг среди самого, можно сказать, смеха) его изучающе-холодный взгляд. Наверное, и болтовня тоже была приспособлена для дела и служила…

Прервавшись на полуслове, он вдруг спросил меня: чем я занимаюсь? И спросил-то холодно. Я сказал, что работаю на заводе. Он спросил: кем? Я сказал, что бетонщиком.

— Так-то уж и бетонщиком?

— Именно так.

— Что-то мало верится, — сказал он и тут же внезапно потянулся к моим рукам, ухватил за запястья и развернул ладонями вверх. Я отдернул руки. А он нехорошо улыбнулся и сказал:

— Ну а вообще-то, как говорится, в свободное время — пишешь небось? А?

Я промолчал.

— Дело, — сказал он одобрительно, будто получил положительный ответ, и опять улыбнулся. Улыбка его была характерной: он высоко поднимал углы рта так, что усы вытягивались в стрелку. Они так ровно вытягивались, что мне подумалось: не репетирует ли он такую свою улыбку перед зеркалом?

— А впрочем, — сказал он, помолчав и еще раз повторив «а впрочем», выговорил твердо: — А я — артист.

Я с недоумением на него посмотрел. Но он не шутил.

— Да, артист, — продолжал он, — но не в том, пошло-сценическом смысле: я не на театре играю, я — артист жизни.

При последнем восклицании он взглянул на меня чуть ли не высокомерно. Но, как видно, следы недоуменности еще оставались на моем лице, потому что высокомерие его взгляда возвысилось и еще.

— Для непонимающих — могу объяснить, — он сделал плавный круговой жест на себя, как бы отделяя часть пространства от всего остального. — Я сказал: «артист жизни», но не хочу, чтобы это воспринималось в пошлом смысле — мол, все мы в этой жизни актеры, каждый играет свою роль и так далее. Так, кажется, любят у нас выражаться. Я, разумеется, совсем не в этом смысле. Я уже сказал о сцене, потому и не принимаю жизнь, как сцену. У меня другое. Представь себе, я долго искал, что называется, себя — очень, очень долго. И ничего не отыскал. Да и отыскать не мог. Я по рождению другой, я артист по рождению. Казалось бы, чего проще — раз артист, то иди на сцену. Только ведь сцена — это заведомое ограничение, а главное — жизнь по-писаному. А я не хочу жить по написанному, хоть бы и самый великий писатель написал. Я — импровизатор. Может быть, и великий импровизатор. Во всяком случае, я знаю одно: что ничего не хочу и ни к чему не стремлюсь. Ничего не хочу — о п р е д е л е н н о г о. Я доверяю жизни. Пусть она вместо писателя меня ведет. Я не хочу в ней определенной роли, я хочу множества ролей. Вот как получается, ты только подумай: на сцене положено играть много ролей, за это и звания дают и награды, а в жизни — в жизни положено одну роль всего сыграть, то есть цельность человеку положена. На сцене как: он сегодня Гамлета играет, а завтра — последнего злодея и негодяя. И если он великий артист, то должен за эти два дня и настоящим благородным представляться, и — законченным подлецом. И — хочешь не хочешь — и тем и этим побывать… А в жизни это считается, так сказать, безнравственным: не станешь же ты с утра о великом размышлять, а в обед, в магазине, у старушки копеечный кошелек срежешь или еще какую пакость совершишь. Значит, на сцене можно и положено быть всяким, а в жизни — только хорошим. Но не думаешь ли ты (а если не думаешь, то подумай), что тот, кто гениально на сцене негодяя представлял и в него перевоплотился — все равно, но хоть часть черного в свою душу принял. А?

Мысль эта показалась мне остроумной. Но тут же я подумал: «А не издевается ли он надо мной?» Хотя лицо его было серьезным.

— Так получается, что актер уже и есть безнравственный человек? — сказал я, чуть только улыбкой скрашивая серьезность, которая невольно во мне проявилась (я ее стыдился — своей серьезности, потому что все-таки не очень мог доверять Ванокину: не может быть, чтобы такой — говорил совершенно серьезно).

— Получается, что так, — отвечал он. — И чем сильнее актер, тем он безнравственнее. Хотя и поневоле. Вследствие, так сказать, специфики профессиональной.

— Значит, и писатель — он тоже… — воскликнул я, не сумев сдержаться.

Здесь он поднял руку, и я подумал, что он опять сделает свой жест отделения пространства, но он осторожно дотянул ее до затылка и чуть к нему прикоснулся.

— Не думал, — проговорил он. — Честно говоря, не думал. Но… — он прищурил глаза, — если поразмыслить, то… если поразмыслить… Нет — с писателем другое. Он ведь не воплощается, он со стороны видит. А это — другое. Хотя и сам может быть подлецом, но это уже не от искусства.

Но здесь главное возражение его рассуждению у меня прояснилось. Я ему обрадовался и решил высказать без подготовки. Впрочем, я уже был втянут в беседу и стал понемногу горячиться.

— Значит, все правильно, и в жизни нельзя быть артистом. Значит, если вы допускаете, что можете быть артистом, то и допускаете, что можете быть безнравственным, — выговорил я поспешно (замечу, что «ты» я так и не смог ему говорить, хотя его «ты» принял, поневоле).

— Можно, — в тон мне и тоже быстро сказал он. — Артистом быть можно. Ты же здесь сказал не про актера. Ты его формально с одной сцены на другую перенес. Но я же сказал: жизнь не сцена. И я настаиваю на этом.

— Да какая же разница: актер, артист. Только в словах.

— Не только в словах, — заметил он строго, — но и по самой сути.

— Ну, так можно все передернуть, — проговорил я чуть ли не с обидой, сам не знаю, откуда и обида-то взялась тут.

— Передернуть можно. Только неизвестно, кто из нас больше передергивает, — он тоже заметно стал горячиться. — И какой мне смысл передергивать. Тоже мне — слово нашел. Писатель! Думать надо больше! И выбирать…

— А мне выбирать нечего, я не навязывался.

— Выходит, это я навязываюсь. Да сто лет мне нужно…

Но он не докончил. Он все-таки сумел себя удержать. Но я встал. Теперь я уж непременно должен был уйти. Я и сделал шаг уже (все-таки не пошел сразу, а сначала шаг сделал). Но он ловко поймал мою руку. Мне бы надо было ее отдернуть, но я не сумел и осторожно потянул на себя. Эта моя осторожность ободрила его. Он даже засмеялся вслух, хотя и не совсем натурально. Со скамейки же он все-таки даже не приподнялся, а сидел в прежнем положении и руку мою держал крепко — кстати, цепкость в пальцах у него была ощутительной. Так длилось несколько секунд. Наконец… я сдался. Да и не вырывать же мне было руку. И вообще, все происходило не без мелодраматичности. Я сел. Он еще несколько мгновений не выпускал моей руки, как бы убеждаясь, что я внезапно бежать не намерен.

— Ну вот, поссорились, — сказал он примирительно и поднял обе руки вверх. — Но я виноват полностью, в чем и признаюсь, — и он улыбнулся, хотя на этот раз усы в стрелку не вытянулись и улыбка вышла не такой уж неприятной. — Признаюсь и каюсь, — продолжал он. — Ну — мир?!

И он протянул мне руку. Я, чуть помедлив, протянул свою. Он крепко ее пожал и держал так, пока не ощутил ответного пожатия, хотя и не столь значительной крепкости.

— Вот и хорошо. А то сразу бежать. Успеешь еще, набегаешься. От старика небось не бежал. Ну ладно. Я, пойми, почему так резко об этом «артисте», что это для меня важно. Весь смысл в этом.

— Так вы о самом важном так всякому встречному и рассказываете? — не мог удержаться я, чтобы не сказать, хотя и не посмел произнести настоящее слово — «выкладываете».

Зато удержался он:

— Не всегда, — сказал он сдержанно. — Да и почему ты знаешь, что ты «первый встречный»? Может быть, я с умыслом тебе все рассказываю — почем знать. Может быть, ты просто о моем умысле не знаешь. А он, может быть, и есть. И самый настоящий. Но — об этом потом. А сейчас доскажу. Ты сказал, что в жизни быть артистом нехорошо. Сценическим, согласен, нехорошо. А артистом жизни — так вот я перед тобой.

— Ну и что?

— А то. Вот все говорят: смысл, смысл, человек, мол, должен смысл своей жизни искать. Есть такие, которые и находят, но все равно — только приблизительно, как и все в жизни только приблизительно. Остальные из ищущих — только притворяются, что нашли. Третьи не ищут, а просто живут. Неправы все. Но последние, они больше всех оправдания достойны. Все было бы правильно в этих поисках, если бы жизнь каждого сама по себе самоценна была. Без связи с другими. Но разве она самоценна? И разве без связи? Да хоть и на самый необитаемый остров заплыви, все равно с человечеством связан, раз словами говорить умеешь и на четвереньках не ползаешь. А мне говорят: личность! Нет никакой личности, есть только исполнитель жизни, потому что смысл — он недоступен. Вот «артист» — исполнитель, он эту недоступность принимает и к ней с уважением относится. Задача артиста удержаться от поисков этого самого смысла жизни. Вот его смысл. Одно только принимать, что жизнь сама знает, как тобою распорядиться. Я все принимаю: и общественную пользу, и государственную необходимость. Но сам я одно помнить должен — жизнь сама мне роль назначит. И если кому покажется, что роль подлеца выдаст, то пусть тот как хочет думает. А я буду исполнять. Только почему бы не представить, что, подлец, он своей собственной волей и порождается, опять же — личностью, а жизнь — она мудрее, и что может показаться подлым со стороны, то, может быть, для общей пользы самый сокровенный смысл имеет. А может быть, и самый ключевой.

— Так все-таки допустимо подлецом быть, по-вашему?

— Вообще-то подлецом никому не дозволено, — ответил он рассудительно.

Но я не унимался:

— Тогда в чем же разница меж теми, кто о смысле не знает… не ищет то есть, и «артистом»?

— А в том, милостивый государь, — проговорил он и снова проделал плавное движение рукой, — что «артист» различает: когда жизнь его направляет, а где собственная свободная воля норовит вмешаться. На то она, между прочим, и свободная. А «артист» у нее на поводу не идет. В том и разница.

— А как же знать: когда воля, а когда жизнь?

— А в этом и талант, — он улыбнулся, и на этот раз усы точно в стрелку вытянулись. — В этом и наука.

Теперь я не нашелся. Этим своим последним, о таланте, он как-то все завершил, прикрыл вопрос. И хотя я чувствовал, что что-то здесь не так, то есть что совсем не так, мысли мои бурлили во мне и никак ни во что не оформлялись.

— Ну что, нет больше вопросов, я думаю? — воскликнул он с бодростью.

— Не знаю… — неопределенно отвечал я.

— Вот как поднимутся, так сказать, со дна души, так и поговорим.

— Не поднимутся, — сказал я.

— Это почему же?

— Так.

— Ну ладно, — он хлопнул ладонями о колени. — Я вот что хотел сказать: этот старик приставучий, он что это так долго тебя томил? А?

— Да так, — ответил я неохотно и словно чего-то стыдясь. — Дело у него одно…

Но здесь я осекся и поднял глаза; его взгляд, казалось, неотрывно ко мне приклеился.

— Ну!.. — выдохнул он глухо.

Но я промолчал, и теперь уже сознательно. Ему не надо было так смотреть. Но он как будто не мог пересилить себя.

Так мы смотрели друг на друга, наверное, с полминуты. Наконец он вернулся в себя, хотя и с видимым затруднением. Мне так и хотелось задать ему вопрос в лоб, но я сдержался. А он, возвратившись, теперь уже не мог меня возвратить: то проговорил невнятно «м-мда», то принялся поправлять ремень сандалии, и не зная, что с ним делать, просто подергал несколько раз; потом, повернувшись ко мне, подмигнул; но и это не получилось. Теперь я почувствовал себя свободным. И встал.

— Я пошел.

Он, как я и предполагал, за руку ловить меня не стал. Но, когда я сделал уже несколько шагов, поспешно поднялся.

— Уже уходите? — сказал он вдруг на «вы». — А то прогулялись бы к морю. Я там… места знаю. Ты же еще не был.

— А вам откуда известно?

— Мне? Почему же? — он впервые, кажется, не знал, что говорить. — Так.

— Не был, — с похожей на прошлую его наставительность проговорил я. — Не был, но устал и сейчас иду отдыхать. И провожать меня не надо.

Последнее это было уже совсем по-мальчишески, но я не смог себе отказать хоть в этой безобидной мести.

— А вечером? — спохватился он. — Что ты будешь делать вечером?

Я не ответил. Победа эта была мне приятна, хотя я и не знал, в чем она, собственно, состояла и какова в ней моя  л и ч н а я  заслуга.

— Слушай, — он догнал меня и легко тронул мою руку, — хочешь, я тебя к Мирику свожу?

— А кто этот Мирик? — я чуть замедлил шаги.

— Ну, это интересно, — почти обрадовался он. — Уж получше твоего старика.

— Так уж и получше.

— Да ты не думай, я ведь не так просто. У них там клуб. Ну, вроде собрания. Они не всех принимают, но я тебя введу. Там о смысле жизни всякое…

— Мне и незачем о смысле жизни.

— А посмотришь, — не унимался он. — Они любопытные. И жена у него, Леночка, тоже… Но не в ней, конечно, дело. Они там рассуждениями всякими занимаются. Иногда книжки вслух читают, а потом говорят, а иногда так, без книжек. Да ты не подумай: у них не по-курортному, чтобы от скуки, у них это — как работа. Я так предполагаю, что они съехались сюда специально. К тому же и природа… располагает. Говорят, что так они совершенствуются. Правда, после бесед этих про совершенство они в шашлычную часто заглядывают — они люди с деньгами. Попировать любят. Я тоже с ними был: за троих едят. Тоже, видимо, для совершенства. Но, как говорится, «ничто человеческое»… Но все равно они любопытные.

Мы дошли до поворота аллеи. Мне нужно было сворачивать направо. Я приостановился. Он понял:

— Ладно. Иди. До вечера. Ты придешь?

— Вряд ли, — пожал я плечами.

— Приходи обязательно, буду ждать. У главного корпуса, в семь.

Я сделал неопределенное движение рукой и повернул в свою сторону.

— Слышишь, в семь, — прокричал он мне вдогонку. — У главного корпуса.

Когда я остановился у крыльца, я только тогда понял, что почти бежал. Дыхание мое было скорым и неровным, а в боку покалывало. Я оглянулся. На дорожке никого не было. Но просвет деревьев… Я не знаю, что мне привиделось в этом просвете: я слишком был не в себе. Так я постоял с минуту. Но, кроме шороха листьев, ничего расслышать не смог. И хотя солнце еще было высоко, мне казалось, что я сам стою среди сумерек. Я, осторожно ступая и несколько раз внезапно оглянувшись, взошел на крыльцо. Входная дверь как-то уж очень длительно заскрипела. Под лестницей было темно, я вышел на веранду, осторожно вставил ключ в замочную скважину и легко толкнул дверь. Она раскрылась без скрипа. Я постоял несколько мгновений на пороге, осматриваясь, и только тогда вошел. Шторы я задернул перед уходом, и в комнате стоял полумрак. Прикрыв за собой дверь и повернув ключ, я еще несколько мгновений постоял неподвижно. Потом снял туфли и, ступая на носки, подошел к окну. Просунув ладонь меж шторами, я заглянул в просвет: та часть дорожки, что была видна, наполовину покрылась тенью. Я вытянулся, стараясь заглянуть подальше, но мешали деревья. Затаив дыхание, я прислушался. Странно, что в целом корпусе не слышно было ни единого звука. Как будто я был в доме один. Стараясь, чтобы штора не колыхнулась, я отвел ладонь. Угол чемодана выглядывал из-под кровати — с его бока свисала лямка майки. Я попытался припомнить — трогал ли я белье перед уходом, тем более что оно было уложено снизу, под рубашками и пиджаком; но припомнить не сумел. Нет, кажется, я не переодевался. Но тогда зачем мне нужна была майка? Это было странно. Я дотронулся до лба: он был влажным. Впрочем, в комнате было душно. Я подошел к столу, приподнял осторожно графин, налил стакан до краев и выпил. Вода была теплой. Но я выпил и второй стакан. Потом лег. Не раздеваясь. Я полежал на спине некоторое время, перекатился на бок, рывком вытянул из-под себя покрывало, накрылся до подбородка. Наверное, скопилась сырость от того, что комнату не проветривали. Хотя — от чего быть сырости на втором этаже деревянного дома, да еще в такое солнце?! Но я чувствовал холод. Я приподнялся, заглянул за кровать, словно что-то могло измениться в моем чемодане. Потом я закрыл глаза.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Проснулся я со странным ощущением бодрости. Я давно так не просыпался: тело легкое, а в душе — никакой тревоги. Но спал я, судя по всему, не более полутора часов. Я припомнил свои страхи: они остались где-то далеко, там, за полуторачасовым промежутком, но все равно — они отдалились значительно.

Сон — странная вещь, в том смысле, что время в нем исчисляется по-особому: и может, мы во сне пребываем не так уж и на земле? Порой проспишь всего полчаса, а припоминаешь то, что с тобой происходило до этого получаса так, словно прошло, по крайней мере, несколько дней. И никогда, даже дни самых зрелых рассуждений над трудными вопросами и неразрешимыми проблемами, и никакие логические построения не заменят двух-трех часов забытья: умом мы можем  р е ш а т ь, а пробуждение нам — о т к р ы в а е т.

Впечатлений для одного дня было много. Я даже сказал бы — слишком. А он еще не закончился. Вообще я знакомлюсь с трудом, но разве эти четверо со мной знакомились? и о желании моем справлялись? или такой уж я интересный человек? или такой уж интересный собеседник? или такой уж необходимый?.. Вот — тут, может быть, что-то и есть (исключаю Алексея Михайловича). Все как будто только и ждали моего приезда, чтобы на меня накинуться.

Я стал думать, и по мере того, как события сегодняшнего дня приближались ко мне и, наконец, приблизились вплотную, с оттенками голосов и особенностями жестов, бодрость моего пробуждения стала заметно сникать, а сам я даже поймал себя на том, что опять раза два (я эти разы отметил, но, может быть, были и еще другие?) настороженно оглядывал комнату.

Впрочем, вещи я разложил, как только проснулся, а потому сейчас, когда нынешнее мое состояние опять сомкнулось с прежним и растворилось в нем, я уже не имел возможности детально исследовать расположение вещей в чемодане, хотя именно сейчас это было бы очень кстати. Да, исследовать на предмет… Вот это и было затруднительно, определить: на какой предмет?.. Предположить, что чемодан мой смотрели? Предположить можно что угодно, но — кто? и главное — зачем? Там ничего не было, кроме одежды и кое-каких бумаг с моими записями, не представляющими, думаю, еще даже и литературного интереса, не говоря уже о любом другом; впрочем, кроме простого любопытства.

Нет, я не с того начинаю — чемодан следует оставить в покое. Так. Сначала был Алексей Михайлович. Его исключаю сразу. Потом этот циркач — Коробкин. А что он? Оставим и его. Потом Никонов. С ним не все ясно, но не он же стал бы… Потом был Ванокин, и если бы не его это «ну», когда я сказал про дело старика, то и его можно было бы исключить…

Здесь я остановил себя и подумал: «А из чего это исключить?» Что-то я в самом деле сгущаю. Может быть, мне уже писать пора, если я так обобщаю? Но почему же то я стал!.. Не просто же так! Не болен же я! Не мог же в один день, ни с того ни с сего, вдруг этим всем заболеть? Стоп. Как это: ни с того ни с сего? Как это вдруг? И почему, собственно, не мог — вдруг?

Если я из ничего делаю что-то, то… Но раньше я никогда этого не делал. Но раньше ничего такого со мной не случалось.

Мысли мои путались, и ничего стройного я из них выстроить не мог. То есть не только стройного, но и совсем ничего. Одно только я чувствовал и понимал через чувство: что-то вокруг меня происходит, если и не вокруг, так около. И у меня, как и у всякого другого в моем положении, было два выхода: первый — ждать, второй — взяться выяснять. Но как я ни пытался решить, который из них предпочесть, ничего у меня не выходило. И я решил действовать, сообразуясь с обстоятельствами, то есть ждать, а по ходу и выяснять.

Я решил пойти сначала к Алексею Михайловичу. Я вышел на веранду: было еще солнечно, но свет уже предзакатно терял желтизну. Третья от меня дверь растворилась, вышел человек в пижаме и с полотенцем через плечо, увидев меня, он коротко кивнул, как знакомому, и, что-то насвистывая под нос, удалился. Я не успел удивиться, как он исчез за поворотом.

Я подошел к двери Алексея Михайловича, но в то самое время, как я уже брался за ручку его двери, снизу меня окликнул женский голос:

— Не скажете, который теперь час?

Я выглянул за перила. Женщина лет тридцати, в глубоко открытом на груди и длинном сарафане, приставив руку ко лбу козырьком, смотрела на меня. Должно быть, она была красивой: тонкая, с длинными черными волосами, прикрывающими плечи; лица же мне не было видно, потому как оно было прикрыто ладонью.

— Вы меня? — сказал я.

— Ну да, вас, — откликнулась женщина.

— Я не знаю, — выговорил я после довольно продолжительной паузы.

— Вы что, новенький? — спросила женщина.

— А что?

— Ничего. Видно, еще не успели отдохнуть и сил набраться: уж очень голос слабый.

Я хотел было ответить, но она резко повернулась — сарафан ее вздулся и оголил стройные ноги — и, быстро ступая, пошла по аллее.

Я подождал, пока ее скрыли деревья, потом повернулся и, напевая под нос мотив, наподобие того, что пел кивнувший мне незнакомец с полотенцем (то есть неразборчивый, для всех почти одинаковый, бестолковый, но, как видно, необходимый для человека в минуты определенных настроений), шагнув к двери Алексея Михайловича, четко стукнул три раза. Видимо, от звонкости моих ударов или оттого, что я продолжал мотив, я ответа не расслышал, и только постучав еще раз, услышал голос Алексея Михайловича, который громко и, кажется, с раздражением произнес:

— Да я же сказал — открыто!

Я толкнул дверь и вошел. Алексей Михайлович сидел за столом и что-то писал. Вид его показался мне озабоченным. Сидел он на стуле боком, навалившись левой рукой на стол и низко над ним склонившись; когда я вошел, он не сразу поднял голову, а вывел еще несколько слов (я говорю «вывел», потому что рука его водила пером медленно и с напряжением). Наконец он оторвался от листка, поднял на меня глаза и, перевернув ручку, постучал тыльной стороной по столу.

— Я не вовремя? — сказал я, останавливаясь у порога.

— Не совсем, — отвечал он, тронув лоб ладонью. — Но раз уж пришел — входи, садись, — и он указал на стул напротив.

Я хотел было отказаться и уйти, но почему-то не решился, прошел и сел. Когда я подходил, он перевернул лежавший перед ним лист обратной стороной. Я опять подумал, что лучше было бы уйти, но вдруг сказал для самого себя неожиданно:

— Простите, что я отрываю, но я по делу.

— Ах, по делу, — проговорил он вяло. — Ну-ну, давай дело.

Я тут же пожалел о сказанном. Но отступать было поздно. Он молчал, а я не знал — с чего начинать, и сразу не мог сообразить, в чем это мое «дело» может заключаться. В голове моей возник прежний глупый мотив, и так он заслонил вдруг все, и беспрерывно во мне прокручивался, и я не мог сквозь него пробиться, что в эти несколько секунд раздражился на… Алексея Михайловича.

— Да, я пришел по делу. А что? — почти с вызовом и отчетливо выговаривая слова, сказал я.

— Я и жду… — в прежнем тоне, ничего как будто не заметив, отвечал он.

Тут, вместо того чтобы сдержаться, я припомнил лицо старика, и лицо Ванокина, и эти разговоры первой половины дня, и свой чемодан, и то, как меня тянуло к Алексею Михайловичу, и то, как хотелось ему доверяться, и…

— Вы ушли… тогда. Вы ушли из столовой, — начал я сбивчиво: слова выходили, и только тогда, когда оформлялись звуком, только тогда я их сам воспринимал и мог за ними следить. — Вы ушли, а я должен был… Если вы даже и не нарочно, то все равно… И почему я все это должен выслушивать. Вы должны были мне объяснить. Вам легко: вы встали и ушли. Можно было объяснить. И потом еще — чемодан.

Алексей Михайлович меня не перебивал, я сам остановился. Как ни толпились во мне слова и как раздражение ни подталкивало их беспорядочными, но скорыми толчками, я все же сумел прекратить это бессвязное выскакивание.

— Что же я мог тебе объяснить? — сдержанно проговорил Алексей Михайлович. — Дай мне хотя бы понять.

— Вы понимаете, но…

— Притворяюсь, — закончил он за меня, все не теряя сдержанности. — Хотя, немного… Кое-что только понял. Но, например, при чем тут чемодан?

— Чемодан — не главное, — досадливо отозвался я.

— Ладно, пусть не главное, но все-таки — при чем? Это твой чемодан?

— Мой. И в нем сегодня кто-то рылся.

— Рылся? — вдруг оживился он. — Это интересно.

— Мне тоже интересно.

— А ты не придумываешь? Я хочу сказать, что тебе могло показаться.

— Могло и показаться, — сказал я независимо, — но все равно.

— Ты так говоришь, будто я имею к этому отношение.

— Я этого не говорю.

— Ну, допустим, — и он улыбнулся.

И как я ни был разгорячен, и как ни злился на себя — эта улыбка его значительно меня охладила. Я еще чувствовал, что краска не сошла с моего лица, я еще дышал прерывисто и сглатывал поминутно, но — я снова ощутил притяжение к этому человеку. Только я не знал, как теперь все поправить. Но оказалось, что поправлять ничего не нужно.

— А ты, я смотрю, горяч, — продолжал он улыбаться. — Ну, ладно, давай о деле. Чемодан пока оставим. Да, ничего не пропало?

— Ничего.

— Уже хорошо. Ты вот что… Тебе что-то Никонов говорил? А? Неужто же он… Он тебе о ценностях говорил?

— Всякое, — сказал я осторожно.

— О бриллиантах?

— Да, о бриллиантах.

— Так.

Это его «так» прозвучало неожиданно мрачно. Он встал, заложил руки за спину и прошел по комнате из конца в конец несколько раз. Я следил за ним, пытаясь понять: что? как? насколько? Но он совсем ушел в себя. Одно только я видел: «дело» существует.

Какое-то ожидательное возбуждение поднялось во мне. Жизнь моя до сего дня протекала… обыкновенно. И обыкновенность эта всегда удручала меня. Всегда кажется, что только в необыкновенности вся соль и весь смысл. То, что во внешней обыкновенности жизни есть глубокий внутренний тон (и даже он глубже и гуще — этот тон, когда на поверхности видимая обыкновенность), это я понял много позже. А сейчас… Я с нетерпением ждал, когда Алексей Михайлович заговорит.

Но он совсем о моем присутствии позабыл: все ходил из угла в угол, мягко ступая. Мне уже надоело за ним следить, но я ждал терпеливо и его задумчивость разрушить не смел. Я посмотрел на стол: кроме листка, который он перевернул тыльной стороной, на столе лежала книга (что-то техническое), небольшая стопка бумаги и два конверта рядом. Эта стопка бумаги меня особенно заинтересовала: не просто же так человек держит под рукой стопку бумаги! Не для одного же писания писем! И еще один предмет заинтересовал меня: с краю кровати, в изголовье, лежала толстая тетрадь, а вернее, не тетрадь, а что-то наподобие конторской книги. Тетрадь была закрыта, но, внимательно приглядевшись к обрезу, я заметил, что она была исписана больше чем наполовину. Я подумал, что это не может быть ничем иным, как только дневником. Хотя… Но мне очень хотелось (и я мог бы до нее свободно дотянуться) раскрыть тетрадь, чтобы убедиться. Дневник — вещь ныне архаичная, способ осмысливать собственную жизнь по дням почти забытый; тем более что на Алексея Михайловича, как я его представлял, это совсем было не похоже. Но — почему бы и нет! Мне не хотелось ошибиться, и я стал думать: что мог записывать Алексей Михайлович? Может быть, он уже и меня туда вписал? Это последнее показалось мне правдоподобным и… желаемым. Но здесь Алексей Михайлович, наконец, остановился посреди комнаты, руки из-за спины отнял, сложил их плотно на груди, посмотрел на меня исподлобья и сказал:

— Дело такое существует. Камней я не видел, но, судя по всему, они имеются. Думаю… наверняка. Он — человек странный, но не чудак, хотя может показаться… Он меня дней десять уже донимает. Сначала я принял его просто за сумасшедшего, потом понял — тут другое. Хотя все странно: подходит к тебе человек и с первых почти слов предлагает взять какие-то огромные ценности, чтобы хранить. То есть не то чтобы владеть и не просто хранить, а еще с какою-то идеей. Первый вопрос понятен: почему я? почему ко мне? Спросил. Он ответил, опять-таки невнятно, что у него мало времени, что он ко мне присматривался и что ему теперь выбирать некогда.

— Мне так же говорил, — вставил я, как будто чему-то обрадовавшись.

— Тем более.

— Он еще сказал, что у него две опасности: мало времени и какой-то человек. Но он не назвал.

— Мне о человеке не говорил. Постой, постой, — Алексей Михайлович шагнул ко мне. — Может, у него — того, мания преследования, а мы тут огород городим?

— Не знаю, — сказал я, припомнив, как поспешно скрылся Никонов. — Не знаю. Может быть. Он от меня так быстро убежал.

— От тебя?

— Нет, не совсем от меня. Там другой подходил, а старик его увидел и убежал. И мне сказал, чтобы я его… Говорит: «ты познакомься с ним».

— С кем?

— Ну с этим, что пришел. Он подошел ко мне и стал говорить, что это полоумный старик, что все от него бегают, а он ко всем пристает, ну и все такое. Его фамилия Ванокин. Он еще стал…

— Это какой Ванокин? — прервал меня Алексей Михайлович. — Не тот ли, что с «ежиком», белый такой, во «френче»?

— Да, этот.

— По-нят-но, — медленно проговорил Алексей Михайлович и, внимательно посмотрев на меня, сказал: — А ты знаешь, что Никонов здесь ни с кем, собственно, исключая меня и теперь вот тебя, не общается. Он вообще людей сторонится и почти все время дома сидит, в комнате. И никому он… Врет твой Ванокин. И что-то не похоже на «просто так». Я его немножко знаю. Он с компанией этих, что клуб (я тебе показывал в столовой), с ними водится. У него еще женщина здесь есть — Марта. Красивая. Так, значит, он с тобой о старике заговорил? Тогда рассказывай.

Я передал свой разговор с Ванокиным, опустив «артиста», но о его этом «ну» как можно подробнее и даже, как сумел, в лицах изобразил.

— Это интересно, — заметил Алексей Михайлович, когда я закончил рассказ. — Это, может быть, самое интересное. Насторожился, говоришь. Так-так.

— Не только насторожился, но чуть не бросился на меня.

— Да, странно.

Он подошел к столу, поднял листок, глянул на него мельком и положил на прежнее место.

— Видишь ли, — проговорил он в раздумье, — все так сошлось… Короче, у меня здесь неожиданное дело возникло, свое, и, понимаешь, я не могу сейчас тем стариком заниматься… вплотную. Тем более, что, может быть, это его стариковская фантазия. Так бывает. Но если камни существуют, а они вполне могут существовать, то… Впрочем, кажется, что все не так просто.

— А если их все-таки нет? — сказал я. — Их ведь никто не видел. Он вам не показывал, вы говорите. Ведь если он вас так… выбрал, то сначала должен был представить… в наличии. Ну, хотя бы, чтобы его не приняли… и вообще.

— Да, не показывал. Я тоже думал об этом. Но есть здесь достаточное возражение, если на его идею опираться. Показать, видишь ли, не трудно. И не в этом дело, я думаю, что он опасается. Опасался — не предлагал бы. Я хочу сказать, что он думает — демонстрация делу повредит. Он, видишь ли, хочет, чтобы сначала его идею приняли. А в этом для него все дело. Он говорил тебе, наверное, что ценности… что они сила. И он хочет моего принципиального согласия, чтобы я принял всю тяжесть, как он говорит, «силы». Это ведь для него не просто камушки, которые можно разменять на деньги. В том-то все и дело, что их нельзя разменять. Это его главный пункт, что это не ценности, а сила. Он еще по-другому выразился: «чистая сила».

— Так отчего же вам не взять?

Он усмехнулся:

— Вот и ты тоже. А как взять? Принимая его правила, а я не хочу по-другому — и не могу, я должен буду принципиально с его идеей согласиться, идею принять. Если бы все так просто. То есть, если он не в себе, тогда понятно. Но если… тогда выходит, что это не просто взять горсть камней себе на хранение, допустим, но как бы крест на себя взвалить. Вот и пойми. И разве я имею такие силы, чтобы этот крест нести, да еще — неведомо куда и неведомо с какой целью?

— Но он разве не объяснил… идею?

— Смутно все. Думаю, он и сам смутно понимает, во всяком случае выразить четко не может. Да, — он остановился, потрогал лист рукой и продолжал: — И еще есть некоторые обстоятельства, и их невозможно не учитывать. Например, как все это выглядит юридически. Как — законно ли это, чтобы такие ценности находились у одного лица? И потом — их происхождение. Он что-то смутное говорил. Понятно одно — они еще с того времени, дореволюционные. И не из воздуха же они появились. Он тебе о трансформации говорил? Так вот, это…

Но здесь его прервал осторожный стук в дверь. Мы одновременно обернулись.

— Входите! — сказал Алексей Михайлович, хотя и помедлил несколько мгновений.

В приоткрывшуюся дверь просунулась голова. На голове совсем не было волос. Человек огляделся, словно бы не сразу замечая нас, потом «заметил», улыбнулся и — появился весь. Я узнал того самого — в пижаме с полотенцем, который кивнул мне, когда я входил к Алексею Михайловичу. Он опять был в пижаме, но на этот раз без полотенца; вместо полотенца он держал под мышкой шахматную доску. Алексей Михайлович вздохнул, и я не понял — с облегчением или удрученно.

— Вот и я, — воскликнул бодро вошедший. — А-а, так вы не один, — он словно бы только сейчас заметил меня. — А я думал, что вы один.

— Не один, не один, — внезапно обрадовавшись, с радушием, которое никак не вязалось с предыдущим вздохом, заговорил Алексей Михайлович. — Но вы всегда вовремя.

— Как — и вы в шахматы играете? — обратился ко мне новый гость так, будто на моем лице было написано, что такого никак не может быть (впрочем, игрок я и в самом деле слабый).

— Играет. Но дело не в этом, — сказал Алексей Михайлович. — Мы здесь интересно разговорились — решаем кое-что. Вот и вы включайтесь. Может, интересное предложите.

Я с удивлением глянул на Алексея Михайловича, но он не захотел замечать моего взгляда и продолжал:

— Мы говорили о здешних обитателях. Знаете — как игра. Саша только вчера приехал, ну а мы с вами, можно сказать, старожилы. Он пытается определять встреченных им сегодня, а я с опытом старожила… Вот и разговор. А если по-простому, то — судачим. Кстати, извините, вот, познакомьтесь.

— Думчев Андрей Ильич, — с некоторой чопорностью отрекомендовался лысый; назвался и я.

— Вот и хорошо, вот и хорошо, — с непонятной для меня словоохотливостью продолжил Алексей Михайлович. — Андрей Ильич, как шахматист, скорее нас с тобой всех вычислит: мы все на чувстве, а он — логикой.

Андрей Ильич потупил глаза.

— Ну, какой я шахматист! — проговорил он, поведя головой в стороны; но, кажется, остался доволен рекомендацией.

— Не скромничайте, — сказал Алексей Михайлович и, обратясь ко мне, пояснил: — Андрей Ильич кандидат в мастера.

Думчев поднял на меня глаза, и я вежливо покачал головой.

— Так не будем сегодня играть? — сказал Думчев, опять выразительно на меня поглядев.

Взгляд этот стал мне неприятен, и я даже хотел что-то ответить, но Алексей Михайлович опередил меня:

— В другой раз, Андрей Ильич, в другой раз. Кстати, вот вам вопрос: что вы думаете о Ванокине?

— Это который? Попугай? — почти с важностью ответил Думчев, совсем не удивившись вопросу. — Что о нем говорить — прохвост.

— Однако, — заметил Алексей Михайлович, кажется, немного смущенный неожиданной оценкой. — Что это вы так резко, он если и… то, по-моему, безобидно. Кажется…

— Пусть вам не кажется, — в прежнем своем тоне проговорил Думчев. — Самый настоящий прохвост. Если не хуже. Он думает, что никто его не понимает. Но Думчева не проведешь!

— А что — не понимают?

— Многого. Я, правда, еще совсем не разобрался, но будьте уверены, — он со значением посмотрел на Алексея Михайловича.

Алексей Михайлович с тем же торжественным значением наклонил голову и, поведя рукой в мою сторону, сказал:

— Можете говорить свободно.

— Не сомневаюсь, — в свою очередь наклонил голову Думчев и продолжал: — Знаете, что та самая женщина, которая с этим Ванокиным… что она… Все знают, что они здесь познакомились. Но знаете ли вы, что они знакомы давно и что они здесь съехались, а вернее, что он ее вызвал?

Сказав это, он обвел нас снисходительным взглядом. Я, признаться, не понял, в чем здесь важность, но, глянув на Алексея Михайловича, увидел, что у него удивленно поднялись брови; на этот раз удивление было настоящим (так мне показалось, во всяком случае).

— Как это вызвал? — проговорил он озабоченно.

— А просто, — с победным смешком пояснил Думчев. — Телеграммой.

— Вы уверены?

— Точнее не бывает. Сам при этом присутствовал, хотя и инкогнито, — он сделал паузу, но, так как мы молчали, продолжил: — Сидел я возле почты. Предположим, что случайно. Вижу, Ванокин на почту зашел. Казалось бы — обычное дело. Но — вид! Вы бы видели его вид! Я как будто ничего не замечаю, сижу себе и газету раскрыл. Но, как можете понять, наблюдаю. Он один бланк исписал — отбросил, второй исписал — отбросил. Только с третьего раза сочинил. Пошел, отправил телеграмму и быстро так вышел. Как он ушел, я встал — и на почту. Он так спешил, что бланки испорченные на столе оставил. Я и заглянул. На одном бланке такой текст: «Срочно выезжай», а на другом еще интереснее: «Все решится днями. Выезжай немедленно». Но самое главное — вы следите — адрес корреспондента. И имя. А адрес такой: «Каргополь, Советская, 23, квартира 9». Но имя!.. — Думчев поднял палец. — Кто бы, вы думали, там значится?!

— Кто? — не выдержал Алексей Михайлович.

— А вот кто: Марта Эдуардовна Романевская.

— Марта?

— Она самая. Она через три дня после телеграммы и появилась. Вот тут-то он из себя волокиту и стал изображать, а она — следите — вроде и в дружеских с ним, но независимо.

— Да-а, — протянул Алексей Михайлович.

— Это еще что! Так, мелочи.

— А что — есть…

— Есть. — Думчев сложил руки на груди и склонил голову набок; так он просидел некоторое время, потом медленно поднял голову и внимательно осмотрел потолок. — Есть и еще, — и опять замолчал.

— Да говорите же, — нетерпеливо, легонько постучав по столу пальцем, воскликнул Алексей Михайлович.

— Есть и еще, — снова повторил Думчев, как бы не замечая нашего нетерпения; но наконец двинулся: — Еще я видел, как в одном секретном месте, за скалой у пляжа, Ванокин эту Марту свою очень даже, я бы выразился, ругал, только что не ударил. Но и это мог, потому что замахнулся. Я, к сожалению, слышать разговора не мог, но видел все подробно. Хоть и находился в воде. И достаточно не близко. А приблизиться не мог вследствие морского волнения. Да и рисковал быть обнаруженным. Но самое главное то, что Марта Эдуардовна — вы ее неприступность и гордый характер могли заметить — так вот, она хоть бы словом, хоть бы жестом ответила. Так нет; со страхом на него смотрела.

— Откуда же понятно, что со страхом, — сказал Алексей Михайлович. —Вы же далеко были.

— А по положению тела, — быстро ответил Думчев.

— Ну?

— А то, что со страхом. А это уже кое о чем говорит.

— Да о чем же?

— Если просто взять, как отдельный эпизод, то ни о чем. А если в свете некоторых фактов, то — о многом.

Он опять замолчал. Как видно, томить слушателей доставляло ему прямое удовольствие. Алексей Михайлович побарабанил пальцами по столу достаточно громко.

— Знаете вы здесь такого старика, Никонов — его фамилия? — медлительно заговорил Думчев. — Вы с ним сегодня, кажется, за обедом разговаривали.

— За завтраком, — поправил Алексей Михайлович.

— За завтраком, — поправился Думчев и хотел было снова замолчать, как Алексей Михайлович сказал:

— Да что же Никонов, говорите?

— А то Никонов, — похожим на роковой голосом произнес Думчев, — что он с ними в сговоре.

И он снова сделал паузу.

В первую минуту мы оторопели от такого сообщения. Поворот был явно неожиданным. Думчеву же последняя пауза удалась как нельзя лучше.

— А-а, — протянул Алексей Михайлович и тут же снова перешел на тон игривой заинтересованности, который, к слову сказать, совсем к нему не шел, — в сговоре, говорите? Да-а… Так, может быть, вы откроете нам, в чем, собственно, смысл…

— Суть пока не выявлена, — глубокомысленно отвечал Думчев, — информации для обобщения не достает. Но надеюсь, что на днях уже смогу…

— Так вы полагаете — это серьезно?

— Более чем, — отрезал Думчев и, сведя губы трубочкой, отвернулся с независимым видом.

Мы с Алексеем Михайловичем переглянулись, и Алексей Михайлович, незаметно от Думчева, приставил палец к губам.

— Любопытные вещи вы рассказываете, Андрей Ильич, — сказал он. — Мы здесь все шутками… а оказывается, что здесь — дело.

Думчев, как бы нехотя, повернулся к нам и сказал внушительно:

— Шутками, конечно, заниматься можно, и не возбраняется — я сам люблю пошутить. Но должен вам заметить, что эти тоже не так просты и умеют себя вести. Их поведение на том и построено, чтобы нелепостью главное прикрывать. Они и добились: вы шутите, другие шутят, а дело движется. Они умеют ловить.

Последняя фраза, кажется, вышла невпопад. Но Алексей Михайлович этого будто и не заметил.

— Да ведь не попались, — сказал он. — Вот вы.

— Опыт, — скромно заметил Думчев. — Опыт и логика.

Алексей Михайлович перестал спрашивать; в один только момент как будто приготовился уже спросить, но удержался и продолжал молчать. Так мы просидели некоторое время. Наконец Думчев поднялся, сказал, что пойдет готовиться к ужину, захватил шахматную доску и ушел. Алексей Михайлович его не удерживал, но вежливо проводил до двери.

— Ну, что скажешь? — обратился он ко мне, возвращаясь к столу.

— Что ж вы его еще о Никонове не спросили? — сказал я.

— А зачем? Он и так все расскажет. Сам придет рассказывать. Ты, наверное, понял, он из этих, детективов-любителей. Настоящие детективы начальству докладывают, а любители, будем говорить, — публике. Мы с тобой эта публика и есть. А то ему так неинтересно, все равно нужно же кому-то о своих подвигах… Он, это, на рыцаря без страха и упрека мало, как видишь, похож. А это, про Марту — это очень любопытно, знаешь. Кажется, и в самом деле все не так просто. Ну ладно — будем ждать.

Я было хотел продолжить разговор, но Алексей Михайлович как-то сник, отвечал неохотно и односложно. Я сказал, что пойду. Он кивнул.

2

Вернувшись к себе, я, может быть, минут всего пять посидел в комнате. Сначала хотелось подумать обо всем этом в тишине, но — тишина была, а мыслей — ни одной: во всяком случае, сколько-нибудь продуктивных. Внезапная потеря интереса к разговору у Алексея Михайловича тоже меня озадачила. Но поспешных выводов делать не следовало. И я это себе сказал. Еще я подумал, что все равно во всем этом так сразу, с наскоку, не разобраться, и если есть что-либо по-настоящему серьезное (во что я еще недостаточно верю), то все должно проявиться само собой, и может быть, фраза Алексея Михайловича о том, что нужно подождать, сейчас наилучший выход.

Я достал чемодан, вытащил свои бумаги и разложил их на столе, рядом положил ручку. Отошел и посмотрел на стол с противоположной стены: представшая картина мне понравилась. Только вот стопка чистой бумаги была внушительной, а исписанной — совсем тонкая. Но даже эта тоненькая стопка радовала глаз. Я сказал себе: вот с сегодняшнего дня и начну. И буду писать каждый день — удача, как известно, в постоянстве. Труднее было другое — о чем писать. Но я знал, что лучше об этом сейчас не думать, чтобы не испортить приятного состояния духа, в который привел меня вид готовой к работе бумаги на столе. И о собственной готовности можно было сейчас и подождать думать.

Решив так, я вышел из комнаты, спустился вниз и направился в столовую. Но оказалось, что я пришел рано. Тогда я вспомнил, что за целых полтора дня еще не удосужился побывать у моря. И хотя особенной любви к этому огромному пространству воды я не испытывал никогда (много милее мне были маленькие, почти пересыхающие летом речушки нашей степной полосы), но уж раз приехал на море, то положено было увидеть и познакомиться с главным предметом.

Я спустился к набережной и сразу увидел его: оно было большим. Я облокотился на перила и стал смотреть вдаль. Вода в эту пору уже потеряла свою голубизну и была серой, с чуть заметным желтоватым оттенком. Только кое-где, играя под закатным солнцем, проявлялись и исчезали густые синие полосы. Так я простоял, глядя вдаль, не знаю уж сколько времени (наверное, совсем недолго), и вошло в меня странное ощущение — тоски и одинокости моей в мире: не наигранное и придуманное, не такое, как от потери чего-то близкого тебе, но как бы само по себе; само по себе и просто так. Я смотрел на море, и пространство рассеивало мой взгляд, и он уже сам стал, как море, — широкий и беспредметный. Что я здесь? Почему я здесь? Отчего я приехал отдыхать? И вообще — отчего приехал?

Так я стоял, спрашивая себя, и ничего ответить не мог. Много позже я понял, что большие пространства, те, что нельзя окинуть взглядом, всегда почему-то приводят в состояние безотчетной тоски. Именно безотчетной: мне некому было дать отчет, да и не знал — в чем, собственно.

Мне казалось тогда, что стоит только переменить место, как поменяются и обстоятельства, и, главное, что-то сдвинется с места, что-то сдвинется во мне, какая-то сила, уснувшая в привычности насиженного угла, пробудится вдруг, увидит, что слишком уж долго она пребывала в бездействии, выпростает накопленное, развернется во всю свою мощь и кинется со всего маху совершать чудесное и удивительное. Я думал о том, что Гоголь за этим же самым бежал в Италию, так сказочно непохожую на его родную Украину, как непохож сосуд тонкого фарфора — изделие знаменитого мастера — на глиняный толстый горшок, слепленный на глазах строгого покупателя деревенским гончаром в Сорочинцах. Но заморский дивный сосуд стоит на резной подставке красного дерева, и его не заполняют водой или молоком, разве что сухую, с причудливым изгибом ветку вставит в него изнеженная женская рука; а горшок висит вверх дном на колу кривого забора — неминуемая жертва озорников-мальчишек или разъезженной по весне ухабистой узкой дороги, бросающей из стороны в сторону скрипучую телегу возвращающегося от веселой компании местного весельчака и гуляки, который не смотрит за лошадью и во все горло распевает песни. Сухая ветка не прорастет в пустом сосуде. Но, может быть, глядя на нее, человек прорастет тоской, и губы его тронет забытый вкус парного молока, а в глазах его блеснет отблеск взгляда зардевшейся статной молодки, неотрывно следящей, как с каждым твоим глотком поднимается к синим небесам коричневое, как суглинок, дно щербатого глечика.

На юге сумерки внезапны: я и не заметил, как даль затуманилась ими — видно, я смотрел в другую даль.

Неспешно побрел я по набережной: то вглядываясь в лица проходящих, то глядя под ноги, то совсем никуда не глядя — шел себе, шел…

— Ну, наконец-то! — произнес голос у самого моего уха; я поднял глаза и увидел Ванокина. — А я думал — уже не придешь. Вдруг — явление! Посмотри, Марта, — лунатический человек.

Рядом с Ванокиным стояла та самая женщина, что спрашивала меня сегодня о времени и так внезапно удалилась.

— Ты что, от воздуха опьянел? — Ванокин дергал меня за рукав. — Посмотри, Марта, на этого элегического человека.

Я смотрел на Марту, которая не смотрела на меня и была явно рассеяна, потом перевел взгляд на колоннаду здания, оказавшегося «главным корпусом», потом на часы над колоннадой: стрелки показывали семь с четвертью. «Почти точен», — подумал я с сожалением.

— Вот, познакомься, — сказал Ванокин, не отпуская моего рукава, — мой новый друг, который лучше старых двух, — при этом он громко рассмеялся, кивая головой в мою сторону и приглашая свою спутницу последовать его примеру; но Марта оставалась холодна.

Я полупоклонился в сторону Марты (впрочем, чуть боком) и назвался.

— А время вы уже уяснили? — проговорила Марта, приподняв уголки губ (почему-то, но сразу и невольно, я вспомнил улыбку Ванокина — усы в стрелку — и взглянул на него; но лицо его не улыбалось, а изображало удивление).

— Что это за время? — сказал он, наконец выпустив мой рукав, но тут же ухватившись за расширенный книзу рукав голубой блузки Марты.

— А это наш секрет, — отвечала она.

— Как — уже секреты? — Ванокин дернул ее за рукав и строго посмотрел на меня.

— Секрет, я сказала, — отрезала Марта и быстрым движением высвободила рукав.

— Понятно… — начал было Ванокин, но вдруг, взмахнув рукой и резко продолжив ее движение куда-то за мою голову, прокричал:

— Мирик! Мирик! Мы здесь!

Я повернулся в ту сторону. Знакомый уже мне, солидной комплекции бородач неторопливо сходил со ступенек и был всего метрах в пяти от нас; рядом с ним легко шла молодая маленькая женщина, в которой я узнал ту самую Леночку из столовой. Она энергично помахала рукой и звонко воскликнула:

— Идите! Идите!

Бородач при этом медленно повел головой в нашу сторону. Ванокин вновь ухватил меня за рукав и потянул к бородачу:

— Вот, Мирик, я тебе говорил: Саша из наших.

Бородач неторопливо и внимательно меня оглядел: всего — думаю, что даже сумел определить размер моей обуви — и вдруг — этого я совсем не ожидал — по-детски мне улыбнулся, осторожно протянул ладонь (но почему-то тыльной стороной вверх; мне пришлось как бы подсунуть свою — тыльной вниз — под его руку).

— Мирослав Германович, — сказал он, продолжая улыбаться, и, чуть прикрывая веки, словно мое пожатие тронуло его особым теплом, добавил: — Очень приятно.

Потом, отведя плавно руку, представил мне Леночку, которая руки не подала, но коротко присела; Марте он поклонился вежливо, а Ванокина не заметил совсем.

Должен заметить, что «Мирик» — совсем не шло к его летам (я думаю, ему было немного за пятьдесят) и ко всей внушительности облика. Однако, когда после взаимных приветствий Леночка произнесла певуче: «Ну что — Мирик…», он, обведя всех нас внимательным взором, словно перечтя, ответил веско, солидно и как ни в чем не бывало: «Думаю — пора!» Проговорив это, он двинулся первый, жена за ним, потом — Марта, независимо и будто в стороне, потом — мы с Ванокиным, который не выпускал моего рукава, эта его привычка — хватать за рукав — очень меня раздражала. Но, во-первых, не одного меня он так ухватывал, во-вторых — не вырываться же ежеминутно!

Идя вслед за Мириком, мы вышли к самой отдаленной части парка, и, кажется, под последним фонарем у аллеи, у самой ограды (парк опоясывала каменная, сложенная как бы из валунов ограда высотой в человеческий рост, но не сплошная, а с живописно разбросанными то там, то здесь отверстиями) я увидел просторную беседку; в ней уже сидели.

— Это у них называется сиреневой беседкой, — прошептал мне Ванокин и, указывая глазами на сидевших внутри, добавил со смешком: — А это — члены.

Я оглянулся кругом, но не заметил ни одного куста сирени; впрочем, было темно.

«Члены», а их было четверо — двое мужчин и две женщины — вполголоса о чем-то говорили, но, заметив нас, умолкли все разом и, внимательно вглядываясь, ждали нашего приближения. Мирик вступил в беседку первым и, не поздоровавшись и как бы не замечая присутствующих, сел к нам лицом, и я сразу понял, что это центральное место. Леночка присела рядом, мы — Марта, я и Ванокин, сели с другой стороны, напротив «членов». Все замерли. Шевеления прекратились. Наступила тишина.

Четверо сидящих напротив нас ничем примечательным не отличались, но в продолжающемся молчании я стал их разглядывать. Первая пара — он и она — похожи друг на друга, если и не как брат и сестра, то, во всяком случае, как близкие родственники: оба маленькие, он — лысый совершенно и с веснушками, она — тоже с веснушками и редкими волосами, зачесанными на пробор; лицо не неприятное, потому что глаза были широко раскрыты, а в них — немного жалостливое удивление; его же лицо настолько сморщено, насколько была разглажена кожа на голове; обоим — лет, наверное, под пятьдесят.

Вторая пара: он — черноволос и худ, уши врастопырку, а на мочках значительный волосяной покров, она — полная, с круглым лоснящимся лицом, узко сдвинутыми глазами. Примерно так. Но я не мастер описывать внешность, тем более что было темно.

Все молчали, поглядывая на Мирика. Но и он молчал. Только Ванокин, толкнув меня локтем, прошептал: «Врачебная компания. Тот, что с толстой женой, кажется, по ногам, а лысый — зубной техник».

— Познакомьтесь, — наконец произнес Мирик, но при этом головы не повернул, а продолжал смотреть в пространство перед собой, то есть во входной проем.

Все, я и те четверо, что-то пробормотали приветственное с наклонением голов, имен я не разобрал. На этом предварительная процедура закончилась. Ее подытожил Мирик, произнеся: «Так!»

— Ну, что у нас сегодня? — бодро, словно получив разрешение, звонким голосом воскликнула Леночка, оглядела всех и улыбнулась; произнесла как хозяйка, приглашающая гостей приступить к еде, но не на званом ужине, а в дружеской компании; она хотела еще что-то добавить, но, взглянув на мужа, благоразумно поняла, что это будет лишним. Но улыбаться не перестала.

— Так! — повторил Мирик, но с большим значением. — Разумеется, все продумали вчерашний тезис, — и, слегка наклонив голову к «лысому», сказал: — Иван Егорович, напомните слушателям.

Иван Егорович несколько суетливо поднялся и, перебирая быстрыми движениями пальцы, начал:

— Да, да. Тезис, значит, такой… Вот, значит, так, что мы несовершенные, и поэтому работать не должны, потому что…

Но Мирик его строго перебил:

— Вы что, Иван Егорович, вы что — простую мысль изложить не можете.

— Затрудняюсь… это… — виновато пробормотал Иван Егорович.

— Затрудняетесь! Все переврали, — Мирик досадливо поморщился (жена лысого при этом испуганно взглянула на мужа), — вас послушать, так… Ведь в прошлый раз все объяснил.

— А что — хорошее дело, — громко вставил Ванокин и подмигнул Леночке, — несовершенны, так и работать не надо.

— Вы, Петя, всегда на это переводите, — укоризненно и с некоторой обидой сказала Леночка.

— А что — мне такой поворот очень даже… — не унимался Ванокин. — Работа — она совершенства требует.

— Да ну вас, — Леночка махнула на него рукой, но теперь не без кокетства.

— А разве не требует? — вдруг проговорила негромко Марта; все к ней обернулись. — Когда человек всю любовь отдает, а взамен слова получает — тогда как?

При этих словах все с удивлением посмотрели на… Мирика, только жена лысого смотрела на мужа.

— Мысль ваша, Марта Эдуардовна, видимо, интересная, — произнес терпеливо Мирик, — но должен вам заметить, что у нас другая тема.

— Ну и что, что другая, — с вызовом отвечала Марта, — а у меня одна эта.

— А что — поговорим! — провозгласил Ванокин. — Женские темы, они, может быть, самая соль. Полюбила я миленка, а миленок…

— Я прошу не устраивать балаган! — почти выкрикнул Мирик, но, сделав паузу, сказал спокойнее: — Мы здесь не для того собрались, а если кого не устраивает, то…

Он не договорил и снова стал смотреть перед собой.

— Да нет, я это… так, к слову только, — примирительно проговорил Ванокин и толкнул меня в бок. — Я — за!

Марта сидела прямо, не шевелясь, казалось, и не дышала. Я думал, что после слов Мирика она здесь не останется. Но она осталась. Это было странно, потому как не вязалось: ни с ней самой, ни с тоном, ни с настроением.

Помолчав с минуту, Мирик заговорил опять:

— Иван Егорович сформулировал неточно, потому скажу я. Вопрос был поставлен так: всякая серьезная деятельность (я имею в виду творческую и не ради хлеба насущного) невозможна до тех пор, пока человек не достигнет совершенства. Достижение совершенства — вот задача всякого мыслящего человека. Это понятно. Но заблуждения происходят от того, что считается: на каждом этапе совершенствования совершенствуется и деятельность, то есть они — совершенствование и деятельность — идут параллельно. Но в этом главная ошибка. Я думаю, Иван Егорович, вы теперь уяснили?

При этих словах он выкинул руку в сторону Ивана Егоровича, который торопливо кивнул несколько раз и опять принялся перебирать пальцы. Жена тронула его руку, и он, мгновенно перестав, поднял голову и быстро проговорил:

— Уяснил: идут параллельно.

— Вот и прекрасно, что уяснили, — сказал Мирик и повернулся к «черному». — Ну, а что вы скажете? Вы, Борис Ефимович, что-то молчите сегодня?

— Что ж, — Борис Ефимович, до того сидевший невидно, закинул ногу за ногу и обхватил колени руками. — Что ж, я с этим согласен, что параллельно. Но — пути? Мы забыли о путях. Деятельность — это понятно: если врач стремится стать Фрейдом, ученый — Эйнштейном, поэт — Пастернаком — это понятно. Но пути? Это если каждый начнет совершенствоваться по системе, то что же будет… с личностью? Как же с личностью быть? Никто не оспорит, я думаю, что всякий великий — личность.

— Нет, дорогой Борис Ефимович, здесь у вас ошибка, — Мирик снисходительно покачал головой. — Ошибка у вас.

— Да в чем же ошибка? — в тон ему проговорил Борис Ефимович.

— А в том ошибка, — неожиданно резко отвечал Мирик, — что путь совершенствования один. И не «пути», как вы выражаетесь. Это если каждый по своей дорожке идти станет, то неизвестно, куда забредет. Другой вопрос — по силам ли каждому? Отвечаю: каждому не по силам. Дело-то в том, что только личность о совершенствовании задумывается, только она. Что же касается параллельного хода деятельности и личного совершенствования, то, — он ткнул в сторону «лысого», потом в сторону «черного», при этом Борис Ефимович руки с колен снял, а Иван Егорович сначала стал перебирать пальцами, но потом скрепил себя с видимым усилием, — никакого параллельного хода быть не может, а есть один путь: сначала совершенствование, а потом деятельность.

— Да, сначала нужно самому устать, а уж потом… — вставила Леночка.

— А что потом? — вновь подмигнув Леночке, сказал Ванокин.

— А то! Будто сами не понимаете, — проговорила Леночка быстро и отвернулась.

— Я тоже не понимаю, — сказала со своего места Марта.

Мирик бросил на нее быстрый взгляд.

— А то, — заговорил он в пространство, — что пока человек не достигнет определенной степени (вам слово «совершенствование» не нравится, так я его «готовностью» заменяю), так вот: пока не достигнет определенной степени готовности, он не имеет права за серьезную деятельность приниматься. Повторяю, что разумею деятельность на пользу человечеству, а не ради хлеба… Заключаю: деятельность неподготовленного человека не может быть полезна. Она — вредна.

— А если предположить, что это и так, — сказал «черный», снова сцепив руки на коленях, — то все-таки: каковы же пути? То есть, по-вашему, путь?

— Скажу и об этом, не беспокойтесь, — бунтарские нотки в тоне «черного» были ему явно неприятны. — Путь один: примирить духовное с телесным.

— Хорошенькое дело! — как бы для себя, но достаточно громко проговорила Марта.

Но Мирик на возглас внимания обратить не захотел и продолжал так же рассудительно:

— Если называть это теорией, то она называется «Теория родства». Поясню. Считается, что главное для духовности — освободиться от плоти, от тела. Более того, считается, что плоть надо умерщвлять, мол, от этого духу только свободнее. Но тело сильно и живуче, и духу приходится вступать в борьбу. Общеизвестно, что тело почти всегда побеждает в этой борьбе. И вот вопрос: для чего духу тратить свои ценные силы на борьбу с собственным телом, если от него все равно до самой смерти не уйти? Вывод: с телом нужно войти в согласие, устранить противопоставление и тем самым погасить вражду.

— Так, значит, — да здравствует желудок! — не мог утерпеть Ванокин.

— Между прочим, здравствовать желудку тоже не мешает, — заметил Мирик. — Но это только к слову. И не надо так вульгарно, не надо крайностей! Я говорю о примирении тела и духа, как о примирении отцов и детей, потому что ведь духовное порождено телесным — мы материалисты. Так зачем же восставать на родителя, даже если родитель в чем-то и отстал от новых веяний. В древности говорили: «Чти». Не говорили: «люби» или «уважай», но — «чти». Поэтому путь простой: компромисс. Даже если и излишеств требует тело — дай ему, прости его несовершенство и собственно телесную суть: от себя оторвешь, но зато для своей духовной работы много сил сбережешь. Хотя, конечно, очень распускаться позволять нельзя. Этого требует, в конце концов, и гигиена тела. Вот и нужно тело в примерных таких рамках держать. Я думаю, медикам понятно. А вот аскетизм — тоже понятие широко распространенное и, к сожалению, еще не изжитое — вещь и вредная и безнравственная. Все равно, как если бы сын посадил отца на хлеб и воду, пусть даже и ради каких-то великих целей. Страдание еще хуже. Если там только тело страдает, то здесь еще и дух. Страдание, если хотите, — эгоизм духа. Страдая сам, он заставляет страдать и тело, то есть своего прямого родителя. Вот что я хотел сообщить. Вкратце, конечно.

Окончив свою речь, Мирик глубоко вздохнул и, сложив руки на груди, откинулся на спинку; Леночка потянулась заглянуть ему в глаза и тронула его колено рукой. Но он смотрел прямо, а колено осторожно отвел.

Все молчали, даже Ванокин. Я взглянул на Марту и встретил ее ответный взгляд. Он мне показался теплым.

И тогда я сказал:

— А кто их кормить будет — этого отца с сыном, — пока они свои дела улаживать будут и к пониманию приходить?

Все посмотрели на меня, и даже Иван Егорович расцепил пальцы.

— А минимум? — легко улыбнулся Мирик. — Минимум: немножко руками, немножко головой — вот и хлеб насущный.

— А вот, разрешите, такой вопрос, — пошевелился в своем углу «черный», — как с образованием дело обстоит? Положим, станет он, сын, готов к деятельности, а знаний маловато. Все примирением с отцом занимался: силы-то берег, но время-то упускал.

— Это, простите, наивно, — Мирик склонил голову набок. — Вот скажите нам, Борис Ефимович, вам с супругой по сколько лет?

Супруга «черного», слегка колыхнувшись в кресле, обратила к мужу строгий взгляд.

— Мне — сорок семь, а… — проговорил холодно Борис Ефимович, — а при чем здесь возраст?

— А при том, — предвкушающе улыбнулся Мирик, — что вы, как я помню, всего год назад стали такими вопросами задаваться. В шестнадцать лет не начнешь, да и в тридцать — еще маловероятно, в общем. Следовательно, вполне успеете изначальное образование получить.

Здесь Ванокин громко рассмеялся, кажется, без притворства на этот раз. Мирик строго к нему обернулся, но Ванокин не переставал.

— Ой, не могу, Мирик, — сквозь смех заговорил он. — Мне тут идея пришла… Не могу. Ты про возраст спросил, а мне идея пришла: а если в пятьдесят лет об этом совершенствовании думать начнешь, то отцу, получается, не меньше семидесяти. Так у него одни излишества: по поликлиникам бегать. Ему бы лежать, а он по поликлиникам — вот и все излишества, вся гигиена!

И он продолжал смеяться, но теперь не так натурально. Я опять посмотрел на Марту: она низко склонила голову.

Мирик не стал отвечать на выпад Ванокина, хмыкнув еще несколько раз, тот смолк сам.

Тут я не смог удержаться. Знал и чувствовал, что не нужно говорить, но… Если бы не Марта.

— Все, что вы говорили здесь — может быть и умно, — сказал я четко и не скрывая вызова, — но только все это — одни слова, потому что никто из вас не сказал: какая польза людям, что вы будете совершенствоваться, примиряться и — всякое другое. Это ваше дело — частное. Значит, пока вы будете примиряться, другие за вас работать будут, человечеству служить! Каждый волен дома на голове стоять, когда один. Но уже и при жене не очень постоишь…

— А при любовнице можно на голове? — произнес Ванокин и оглядел сидящих.

— А вы не суйтесь! — резко к нему обернувшись, почти выкрикнул я. Выражение моего лица было, как видно, таковым, что Ванокин не счел возможным продолжить. Он улыбнулся этой своей улыбкой и пожал плечами. Мирик сидел невозмутимо; Леночка — чуть приоткрыв рот; «черный» с любопытством меня разглядывал; на Марту я не смотрел.

— Вы здесь всё умно говорили, — повторил я, — только какая от вашего совершенствования польза? Если все начнут, по-вашему, совершенствованиями заниматься, то кто же работать станет? Потому что…

— Все не начнут, — негромко и невозмутимо произнес Мирик, словно и не перебивая меня, а как бы остановив.

— Что не начнут? — я потерял мысль и не сразу понял.

— Совершенствоваться все не начнут, — повторил он и, сделав паузу, которой я не успел воспользоваться, окончил: — Все не начнут по той простой причине, что они — все.

— Ах так! — я даже обрадовался. — Понятно теперь: это вы-то и есть — не все!

— Мы-то и есть.

— Значит — избранные?!

— Значит.

— А право у вас есть?! Есть у вас право! Оно у вас есть, чтобы за счет других жить?

— Ах, вот вы куда! — со скрытой угрозой проговорил Мирик, разделяя слова. — А у вас, молодой человек, права есть, чтобы здесь кричать? Мы вас не приглашали.

Мне нужно было встать и уйти. Я чувствовал, что могу ударить этого человека, схватить его за шиворот и так потрясти, чтобы из него все его теории с металлическим стуком посыпались, я был уверен, что они сыпались бы с металлическим стуком. Но я не встал и не ушел, потому что рядом со мной сидела она. И она не пошла бы за мной. Она бы даже и не знала, что можно пойти за мной.

И я остался.

— А позвольте спросить, — подал голос «черный», и этим самым (не смыслом слов, а тоном) немного как бы разрядил обстановку, — а позвольте спросить: вы сами, так сказать, какую пользу обществу приносите?

— Это неважно.

— Нет, очень даже важно, коль скоро вы так о пользе для общества печетесь. А мы, между прочим, работаем. А вы… еще неизвестно что.

— Постойте, Борис Ефимович, — Мирик плавно поднял руку. — Если уж сделан вопрос, то будем отвечать по существу. Я вашу несдержанность… — он поклонился в мою сторону. — Мы вашу несдержанность на вашей совести оставляем. Вы сказали: «за счет». Но почему же — за счет. Раз общество платит нам за нашу работу — а мы еще и повседневную работу исполняем, к вашему сведению, — то, значит, оно оценивает наш труд, как пользу. А нам этой суммы хватает. Следовательно: и общество получает свое, и мы — свое. Так что — расчет.

— Да вы ведь презираете всех! — подняла голову Марта. — У вас и здесь расчет. Только вы не опасные — куда вам быть опасными, вы — мелкие грызуны. И никого вы не собьете с толку, не тешьтесь. Вы одним вредные: об вас споткнуться можно. А пришел бы кто-то сильный, взял бы вас за шиворот… Вот бы посмотрела!

— Молчи! — тихо, но с угрозой сказал Ванокин и протянул к ней руку; я перехватил его руку у запястья.

— Не беспокойтесь, — Марта обернулась ко мне, — он здесь ничего не посмеет. Ты ведь, Петя, при людях ничего не посмеешь?

— А вы, Марта Эдуардовна… — лицо Мирика приняло, различимо даже при неблизком свете фонаря, серый оттенок и как бы сразу постарело: — Вам бы нервы успокоить — я это вам как врач советую. Вы, Марта Эдуардовна, не в себе, и я догадываюсь…

Но он не сумел договорить: неожиданно оттолкнув мужа, Леночка вскочила со скамьи и подбежала к Марте.

— Подлая, — проговорила она сквозь зубы. — Вы подлая. Вы дрянная. Вы здесь приехали себе подыскать… Вы сколько раз замужем были?! Вы и к Мирику…

— Не беспокойтесь…

Но Леночка не дала ей договорить: сжав кулачки, она подняла их над головой и пронзительно закричала:

— Подлая!

Мне показалось, что она может ударить Марту. Бросившись к Леночке, я схватил ее за руку. Мирик подскочил ко мне:

— Не смейте прикасаться к моей жене, — крикнул он у самого моего уха, но ко мне не прикоснулся, а перехватив руки жены повыше того места, где держал я, потянул ее к себе.

— Ударь ее! Ударь, Мирик! — кричала Леночка, вырываясь из его рук.

— А мы сейчас! А вот мы сейчас! — раздался голос «черного», но я не видел его самого; мне показалось, что голос его шел уже с той стороны беседки, с внешней.

— Уйдемте, прошу вас, — прошептала мне Марта.

Не думая уже ни о чем, я подхватил ее за локоть и потянул к выходу. Но на ступеньках стоял Ванокин. Скорее машинально, чем сознавая что-либо, я с силой толкнул его в грудь. Он коротко вскрикнул на вздохе и опрокинулся в кусты. Я шагнул за ним, но Марта с силой потянула меня назад. Я остановился.

Но я остановился не потому, что Марта остановила меня: почти из того самого места, куда упал Ванокин, поднялась голова в шляпе, и я узнал Думчева. Шляпа съехала ему на ухо, он смотрел на меня во все глаза и не шевелился. Зато зашевелились кусты, и оттуда послышались слова. Это разбудило, казалось, замершего Думчева. С невероятной для его возраста легкостью он бросился в образовавшийся от падения Ванокина просвет и выскочил на дорожку.

— Скрывайтесь, я прикрою, — горячо прошептал он, придерживая рукой шляпу.

Я оглянулся, но не увидел Марты. Ее не было. Я быстро пошел по дорожке, потом побежал. Через минуту я остановился и оглянулся — ее не было нигде. В висках у меня часто стучало, а рубашка липла к спине. Я шагнул к забору и прислонился лбом к холодным камням. Минут через пять я услышал шаги и обернулся. Это были Иван Егорович с женой: он шагал впереди, она чуть сзади, держась за его руку; она, не переставая, говорила: «Что ж это, Ваня? Что ж это? Нельзя же так, Ваня…» Он не отвечал.

Они прошли, а я опустился на траву. Не знаю, сколько прошло времени — может быть, около получаса. Мне сделалось холодно. Я уже хотел встать, но опять услышал шаги. Шли со стороны беседки. Я вгляделся.

Мирик и Леночка медленно шли по дорожке. Он осторожно обнимал ее за плечи, а она плакала.

3

Не помню, как я заснул в эту ночь, но хорошо помню, что пробудился очень рано. Долго лежал, глядя в чуть поредевшую темноту у потолка, не шевелился, думал. Вчерашний день сгустился в одном чувстве — стыд, тяжелый и темный, казалось, никакой рассвет его не возьмет. Господи! — взять и уехать. Пусть думают, что хотят — а хоть бы и вообще ничего не думали: оставайтесь со своими теориями, с тайнами своими, с этой вашей «силой», все равно — чистой, нечистой.

Но это только мысли так скакали: взять встать, уехать. А сам я не шевелился, только заговаривал себя, а вернее — замысливал. И знал, что не уеду. И отгонял это — что знал. Но знание стояло неколебимо, существовало уже как бы помимо меня, и толчки мои для него были нечувствительны.

Я так долго изнурял себя перетасовкой вчерашнего, прошлого, и того, что может быть, что утомился вконец. А когда утомился — тогда вошла она, Марта.

Бывают такие мгновения в жизни, когда… тыкал, тыкал пальцем в небо и вдруг — попал в точку. Палец зашиб, но уж точку наверное почувствовал. Такие случаются мгновенья, когда ничего еще как будто не произошло, и неизвестно, что в будущем происходить может, и нет еще ответа на вопрос, да и сам вопрос еще только мерещится, но уже знаешь — есть. И никакими выкладками даже и искушенного разума ничего не поправишь, и никакие доводы рассудка никуда не уведут, и чувства — даже и они — как их ни изламывай, все равно к этой точке неотрывно прикреплены.

«Что? почему это, а не другое? где связь? где причина? а был ли повод?» — все эти вопросы остаются праздными, а сам знак вопросительный из тяжкого согбения своего выправляется, вытягивается в струну. И это уже не бунт, это уже переворот — очевидный и необратимый.

Я больно ушибся об эту точку и распрямился. Я увидел профиль Марты — там, вчера, в беседке — не слышал слов, но губы ее шевелились… Но нечего долго объяснять — все будет повторением… Мне необходимо было отыскать ее.

Я оделся и вышел. Шел я быстро и осторожно. Не хотелось встречи не только со «вчерашними», но и с кем-либо: стыд еще жил. К столовой я подошел не по дорожке, а стороной, встал за деревом, чуть наискосок от входа, метрах в тридцати. Никто не мог пройти незамеченным — я ждал. Никто незамеченным и не прошел: сначала появились Иван Егорович с женой (они шли, как и вчера, он быстро, а она едва поспевала, держась за его руку; мне показалось, что я слышу ее вчерашние причитания: «Что же это? Как же это так?»), скоро прошли и «черный» с супругой, а спустя еще минут десять — Мирик и Леночка. Но те были не одни, возле них шел Ванокин. Это было уже, во всяком случае, — «теплее». Ванокин что-то горячо говорил, энергично помогая себе руками, то со стороны Мирика, то со стороны Леночки к ним пристраиваясь. Но они, я это видел, не отвечали: Мирик держал Леночку под руку и смотрел прямо перед собой, Леночка — под ноги. Так они втроем и вошли. Через полчаса они вышли все в том же составе. Ванокин говорил, но они не слушали. Так и скрылись из виду. Я подождал еще. Когда из дверей столовой вышла полная женщина в белом халате, прижимая к груди большую кастрюлю с жирной надписью синей краской — я понял, что здесь больше ждать нечего.

Теперь я пожалел, что не проследил за Ванокиным. Но что оставалось делать?! И я пошел в регистратуру. Молоденькая девушка из окошка два раза переспросила фамилию и, поводив пальцем по страницам толстой, с загибавшимися краями книги, сообщила, что Марта Эдуардовна Романевская в списках не числится. Кивнув на ее любопытствующий взгляд, я вышел. «Куда теперь?» — сказал я вслух и, подумав, что теперь некуда, направился к себе. Но проходя мимо двери Алексея Михайловича, я понял, что мне ее не минуть.

Застал я его сидевшим во-восточному на кровати. Перед ним лежало несколько мелким почерком исписанных листков; один из них он держал в руках.

— А-а, ты? — проговорил он щурясь и снял очки (я впервые видел его в очках; они очень меняли его лицо).

Я прошел к столу.

— Ну, что скажешь? — сказал он не вставая, но отложив листок и прислонившись к стене.

— Где Марта? — вдруг выпалил я.

— Я не знаю, где Марта, — отвечал он, совсем не удивившись вопросу.

— А кто может знать?

— Кто может? — он пожал плечами. — Ну, друг ее может, хотя… Ты, кажется, вчера его ударил?

— Я толкнул.

— Понятно. Мне Думчев сообщил. Кстати, вот он, наверняка и знает. Он, полагаю, обо всем таком знает.

— А где он? Он у себя? — я поднялся.

Осторожно, чтобы не задеть листки, поднялся и Алексей Михайлович; неловко ступил на пол, лицо его поморщилось.

— Вконец отсидел: как это они там умудряются?! — он покачал головой. — Ты садись, Думчев сюда сам придет. Он, знаешь, даже шахматы теперь забросил — так следствием завлекся, — он тронул мое плечо. — Ты садись, садись, найдется твоя Марта, куда ей деться.

— Но вчера, — я опустил глаза и крепко взялся пальцами за край стола, — она сама сначала… а потом вдруг исчезла. Я узнавал — она здесь не проживает.

Я посмотрел на Алексея Михайловича: он медленно водил рукой по подбородку, смотрел на меня, но глаза его были далеки.

— Да, — проговорил он, — не проживает…

Не лучший способ успокоить ближнего, рассказывать ему о собственных неприятностях.

Не знаю, думал ли об этом Алексей Михайлович?! Скорее, что не думал. Я вообще не знаю, почему он это стал рассказывать. И мне. Может быть, я хорошо умел слушать? Может быть. Но после того как старик с первого взгляда почти так со мной… — что было удивляться! Положим, Алексей Михайлович не Никонов, но — не с Думчевым же ему было об этом говорить!

Он с усилием вздохнул, перевел ладонь с подбородка на лоб, закрыл глаза — но через мгновенье поднял голову.

— Знаешь, Саша, — он протянул руку и, не поворачивая головы, взял ближний из листков, протянул мне, — ты прочти вот это.

Я взял листок и вопросительно на него посмотрел.

— Ты читай, читай, — повторил он тихим голосом.

Листок оказался двойным — из ученической тетради в клетку, почерк ровный, но очень мелкий, фиолетовые чернила блеклого уже оттенка. Я еще раз взглянул на Алексея Михайловича и положил листок перед собой:

«Алеша! Я уже давно перестала надеяться на ответ, наверное, скоро перестану и писать. Но сейчас еще не могу. Я хочу, чтобы ты понимал, что никакого прямого смысла в моих надоеданиях тебе нет, а одна только слабость. Прости мне эту слабость, это у меня единственное, что еще осталось от тебя. Ты, наверное, злишься на меня или даже проклинаешь, но я чувствую, что и ты все равно не можешь ничего забыть. Я глупая, я это понимаю, и мои письма не имеют никакого смысла, потому что ты все равно не вернешься. Но почему ты мне не запретишь писать? Если бы ты запретил, я бы больше не писала. Но ты не запрещаешь. Ну что тебе стоит, Алеша, написать мне несколько всего слов, и я больше писать не буду. Никогда не буду. Я сначала хотела к тебе приехать. Но ты не бойся, я не приеду. Это невозможно. Одно дело, если ты в письме напишешь, а другое, если я увижу все сама. Нет, я не умру и топиться не побегу, но только я не смогу уехать оттуда. Веришь, я бы не смогла уехать, я бы осталась там жить. Наверно, ты бы сам тогда уехал. А я не хочу совсем уж испортить тебе жизнь, хватит и этих моих писем. Видишь, я ничего не хочу от тебя и не прошу тебя ни о чем. Я просто потеряла гордость, но мне это все равно. Хоть бы и совсем себя потеряла, это никакого значения не имеет. Я думала, что лучше, если бы я совсем не жила, я об этом много думала. Но я боюсь умереть. Как представлю, что я лежу под землей, мне делается страшно. Тогда, когда еще шла война, мне тоже было страшно, но я никогда не представляла себе, что я могу лежать под землей. Я думала, что мне будет больно, что будет много крови и всего, чего я навидалась за это время в госпитале. И я этого боялась. Но та боязнь была глупая. Эта тоже глупая, но эта настоящая. Ты не думай, Алеша, что я тебя хочу разжалобить. Совсем нет. И я знаю, тебе все равно меня жалко. Только это другая жалость, от раздражения. Ты меня можешь спросить, зачем же я пишу, если знаю, что это тебя раздражает? Конечно, я знаю. Но ты не думай, я не нарочно. Просто я не знаю, что мне остается еще делать. Ты скажешь, что забыть. Я бы хотела, но разве получится. Я пробовала, но ничего не получается. Я никогда не думала, что смогу так тебя любить. Мы ведь с тобой мало были вместе. Сколько людей так вместе живут, особенно когда война, а потом расходятся. Я много таких случаев видела сама, и мне казалось, что это другое, что со всеми так происходит, а со мной не может произойти. И еще я думала, что все это быстро проходит и люди начинают жить другой жизнью. Но теперь я понимаю, что все трудно, что и им было, наверное, очень трудно, только я об этом ничего не знала и не хотела знать, а никто мне не объяснил. И если бы и объяснил, то разве бы я поверила? Я знаю, что если бы ты захотел мне ответить, то ты бы все объяснил, и я бы поняла, что нам не нужно быть вместе. Ты бы это сумел объяснить. Но только я знаю, что и тогда я бы не смогла с собой ничего поделать, а так же бы все чувствовала. Ты не думай, что я плачу. Я раньше много плакала. Теперь я уже не плачу, хотя когда поплачешь, то вроде бы легче. Но теперь я не могу. Я думаю, что это даже хорошо, потому что, может быть, все так постепенно и пройдет, и я не буду так переживать, а стану жить, как все. Я, наверное, все равно не смогу забыть, но зато уже не буду тебе писать. Хорошо, если бы это произошло быстрее. Но пока еще не происходит, и я вот пишу. Но если ты, Алеша, напишешь мне хоть несколько строчек, чтобы я не писала, то ты мне верь, я не буду писать. Я смогу себя пересилить. Я тебе уже писала, что Николай меня разыскал. Он и еще приезжал, уже в третий раз. Он очень изменился. Он скоро демобилизуется и уезжает жить в Краснодарский край, к самому морю, там у него брат, кажется, двоюродный, врач, и человек там видный, он поможет устроиться. Николай и меня звал с ним ехать, но я не поеду. Хотя мне его жалко, и я, ты знаешь, очень виновата перед ним. Я не смогла сказать ему, чтобы он больше не приезжал, но мне трудно с ним видеться. Ты не думай, Алеша, что я тебе это для чего-нибудь сообщаю. Но ведь он был твой друг, хотя это потом все так вышло. Наверное, я во всем виновата, или потому, что тогда была война, но только мне его жалко, а он не виноват совсем. Видишь как — он совсем не виноват, а мучается больше всех. Ты не думай, я не о тебе говорю. Но когда он приезжает, мне тяжело с ним, потому что я ничем его утешить не могу. Ты ведь тоже меня утешить ничем не можешь, значит, ты должен понять. Но ты не думай, я не прошу, а просто пишу, как чувствую. Вот и листок уже кончается, а то бы я писала еще. Я раньше совсем не любила писать, а теперь могу много. Еще раз прости меня, что надоедаю тебе. Если жизнь твоя изменится и тебе нельзя будет получать письма от меня, то ты мне только всего несколько строчек напиши, и я перестану. Варя».

Я отложил листок и поднял голову. Алексей Михайлович смотрел на меня внимательно. Я отложил листок и ждал, а он смотрел на меня и ничего не говорил. Потом он протянул руку, наложил ладонь на листок и потянул к себе.

— Вот такие дела, — проговорил он и, кивнув в сторону кровати, добавил: — И все такие же.

— Это старые письма? — решился спросить я, прерывая его молчание.

— Да, им больше, чем пятнадцать лет.

Он опять помолчал, потом, приподняв ладонь и подержав ее так, как бы решаясь на что-то, с силой придавил листок.

— Знаешь, — сказал он. — Знаешь, я был у Никонова (тебе бы тоже надо к нему сходить — он заболел и лежит), так вот: я был у него, и он опять говорил мне про свое дело и опять убеждал. У него,между прочим, там какие-то новые осложнения возникли. Но он молчит. Понимаешь, я ушел, так ему ничего и не пообещав, как всегда. А когда вернулся, то вот эти листки разложил. Знаешь, о чем я думал здесь? Я думал, что я многих грехов своей жизни не помню. Мы, видишь ли, забывчивы. Но, — он осторожно, за край, поднял листок, — это осязаемо, это, если уж юридически выражаться — вещественные доказательства. Видишь ли, я их не уничтожил вовремя. Сам не знаю почему. Но не уничтожил. Но не в этом дело. Я вот о чем думал. Вот старик все предлагает. Положим, я соглашусь и возьму. Но с этим-то, — он ткнул в листок пальцем, — с этим как быть? А? Куда это деть? В печку бросить. В печку бросить и забыть?

Он вздохнул, повернулся, потянулся к листкам, собрал их, положил перед собой, опять прихлопнул ладонью:

— Если бы все собрать, все наше… такое. Пусть бы и без мелочей, их не считать, да и не сосчитать. Так если все собрать — какие тома получатся, — он усмехнулся в нос. — Такие получатся тома — завалят. Мне старик все о тяжести говорит, что давит на него, ну — камешки давят. А вот это разве не давит? Может быть, половинка каждого листка такого любой его горошины тяжелей. Знаешь, я сначала ему хотел дать прочитать. Но не дам. У него другое, для него это его превыше… Конечно, идея «фикс», но ведь идея. Я и тебе не думал, если бы… не Марта. Марта — это сложно. Пока ты читал, я думал, а если Марта — она бы так смогла? Да. Только я не думал, что ты… Ладно. Вот явится наш Думчев, все и узнаем. Такие вот дела.

Он замолчал, тер подбородок, вздыхал.

— А она, эта женщина, — проговорил я с осторожностью, — она теперь не с вами?.. Я хотел сказать — вы знаете о ней?

Он отрицательно покачал головой:

— Ни-че-го не знаю.

Он опять взял листки, подержал их перед глазами, постукал торцом, уравнивая, отложил, прикрыл сверху книгой.

— Видишь ли, они не просто так у меня хранились. Ну, вру, не хранились, а просто лежали. Но все это время, все эти годы… Все это время я как бы искушал судьбу. Не могу сказать, зачем я это делал. Объяснить не смогу. Но искушал. Еще понятно, когда холост был. Но шесть лет назад женился. Женился, а не переставал… искушать. Вот ты мне скажи: ты любил уже? Была у тебя девушка?

— Была…

— Ну вот. И ты мне скажи, как ты думаешь: возможно рядом с любимой жить, а вместе с тем тайну от нее иметь? И не такое, что в прошлом с тобой случилось, а теперь ничего нет, а такое, что хотя и в прошлом, и вроде бы и нет уже, но как бы продолжается. Я не могу выразить точнее, но ты понимаешь? Так вот скажи мне — возможно?

— Трудно, — сказал я.

— Что трудно — ответить?

— Нет, жить так трудно.

— А-а-а, — протянул он и, наклонившись ко мне, прошептал: — Невозможно. Понимаешь? — жить так невозможно.

— А вы?

— А я живу, — он откинулся на спинку стула, провел ладонями по столу, как бы разглаживая поверхность. — А я живу. Только… Знаешь, здесь одно из двух: или ты со своей тайной живешь, или любовью. А третьего, как говорится, не дано. Или ты живешь ради чего-то, что совершится… завершится — тогда, значит, все остальное второстепенное, или… или ты подлец. Ну, если не подлец совсем, то что-нибудь возле. Ты понимаешь?

— Это значит, что и вы… что и ваша жена…

— Что моя жена? — не дал он мне досказать. — Она хорошая, она, — но здесь он перебил себя сам и произнес с досадой: — И я туда же — хорошая. Черт возьми — общее место эта «хорошая». Я не знаю. Мог бы и не спрашивать. Я не знаю, люблю, конечно. Только вот это, — он указал на письма, — это тоже существует.

— Но, Алексей Михайлович, — сказал я вдруг горячо, — вы простите, не мне говорить, но… но, может быть, это у вас от настроения? Ну и что, что письма, что вы их не уничтожили? Это еще ни о чем не говорит. А то, что вы не могли забыть — это ведь только в вашу пользу говорит. Ведь — жизнь! И если не помнить, что было, так как жить? Вы сами сейчас говорили, что если наши грехи собрать, то много получится. Но все равно — лучше, когда помнишь.

Я, когда говорил, увлекся и не наблюдал его лица, только в самом начале. Но теперь… Он смотрел на меня почти с сожалением.

Я несколько раз трудно сглотнул. Я почувствовал, что кожа на щеках стала горячей. Но я пересилил себя и твердо посмотрел в его глаза. Но он выражения лица не изменял.

— Если я глупость сказал, Алексей Михайлович, — проговорил я, стараясь говорить спокойно, — то простите. И может быть, я не умею выражать… как вы. Но я хочу, чтобы вы объяснили, потому что если это шутка, то…

— Нет, Саша, совсем не шутка, — перебил он меня. — Что же касается объяснения, то конечно же объясню. Но ты напрасно принял на свой счет, я не хотел тебя обидеть.

Он вздохнул, положил руки на стол, вздохнул опять:

— Видишь ли, — сказал он, — то, что ты сейчас сказал — и дело не в горячности — это все правильно: и то, что забывать нельзя, и то, что прошлое никуда не уходит, если и устраняется. Это правильно. Ты сказал: «было настоящим». Этого я наверное сказать не могу — что было настоящим. Я когда тебе о тайне, об обмане говорил, то другое имел в виду. Это прошлое мое, оно ведь продолжение имеет.

— Как? — невольно вырвалось у меня.

— Имеет, — повторил он. — Но лучше по порядку, раз уж начал. Слушай. Встретил я под конец войны женщину. И полюбил. Встретил и полюбил. Ну, полюбил — это не совсем правильно сказано, скажем так: хотел с ней быть. Я, видишь ли, довольно замкнутым был человеком, пожалуй, что и робким, в известном смысле. Но это — робость свою — скрывал. А сам знаешь, чем робость скрывают — противоположным. Но не в этом дело. Она не просто встретилась мне, она тогда была с моим другом. Был у меня там друг. Меня тогда в тыл перевели, и его, по ранению. Так вот: из гордости или из слабости — и это было — а скорее всего от того, что, как говорится, «в чужой жене лишняя ложка меду». Ты правильно заметил, что я умею «выражать». Я тогда много теоретизировал, книжек много прочитал — говорить, короче, умел. Ну и — будем говорить — склонил ее… стала она со мной. С другом наши отношения, как ты понимаешь, испортились. Потом с ним там одна история произошла, неприятная — и его перевели. А мы остались. Но как он уехал — даже еще и до этого — наша любовь разлаживаться стала. Стал я думать, что она меня «ловит», что деваться ей некуда, а себя я не то чтобы очень завидным женихом считал, но свои достоинства высоко ставил. Ну, а так как думать умел и такую «низкую» причину принять не мог, то выдумал я теорию. Суть ее, коротко, вот в чем: если война для человека положение неестественное, то и брак на войне тоже как бы неестествен, потому что причины «схождения» особые — боязнь смерти, желание тепла, и так далее. Но в мирное-то время, то есть в естественных для человека условиях, этих причин уже нет, эти — порождение войны. И следовательно, когда заканчивается война, устраняются и эти причины. Причины устраняются, люди переходят вновь в естественное положение, но брак — он-то остается. Тот, военный брак. А как его к мирному времени пристроить?! Видишь ли, все это, конечно, умственное, но смысл есть в этом, уверяю тебя. Смысл этот теоретически правильный, но к жизни… это страшный смысл. И упаси бог на близком человеке эту теорию опробовать. А я сделал. Теперь неважно: от слабости или от чего еще, но она-то, Варя, жертва — и в том и в другом смысле. Короче говоря, оставил я ее, а правильнее будет — бросил. Потом конец войны, я на Север уехал, жил, в должностях повышался… А она? Она вот письма писала. Они все похожи. Я не отвечал. Было ли мне ее жалко? Не знаю. Но ты другое спроси: мучился ли я совестью? Была, может быть, и вина, но я жил своей жизнью. Долго так продолжалось, я получал, читал и откладывал. В последнем письме она сообщила, что уезжает и больше писать не будет. Их и не было… больше. А потом, то есть шесть лет назад, я женился. Жена моя на целых двадцать лет меня моложе. Как видишь — вполне естественный брак времени мира. Да…

Он запнулся, взглянул на меня чуть ли не с веселостью. Но выражение его лица это я пропустил — я весь был поглощен рассказом. Я вначале еще ощущал, может быть, по особой мнительности моей, что хотя он и удостаивает меня своей откровенностью, но что как бы не совсем из глубины, а больше для поучительности. Или…

Есть такой род презрения, когда человек позволяет себе все, не стыдясь, нараспашку. Этакая снисходительная откровенность. Как если бы рассказать ребенку полутора лет. Но какие бы ни были причины, человека к откровенности побуждающие, все равно, одно чувство присутствует или в будущем присутствовать будет — стыд. И присутствует он не пассивно, не такое это чувство, а, по мере углубления откровенности, все большее пространство занимает, растет, заполняет собой исчерпанные исповедью глубины, и — одно неосторожное слово — взрыв. Выражения его различны: и веселость вдруг, и развязность, и смех без причины, и совсем не в соответствующих смеху местах, и так далее, до самых слез. И еще — поучительность, самое верное средство для сокрытия стыда. Ведь что ни говори, хоть и невольно, но исповедующийся так или иначе, но к выслушивающему как бы в подчиненное положение попадает — ты-то оголяешься, а он в броне. А вдруг возьмет да и тебя голого пристукнет? А поучаешь исповедью — совсем другое дело, здесь и учительство до наибольшей ценности возрастает. Как же! — настолько учительствующий силен, что может перед тобой оголиться до самого-самого, а ты — ты и не посмеешь на его наготу, как на наготу, даже краем глаза глянуть — только в глаза.

Но есть еще один род исповеди, самый главный, собственно исповедь. Здесь ни поучительства нет, ни презрения, а лишь освобождение души, доверие и ожидание утешительного слова. Это ожидание — может, в нем и самая суть.

Но Алексей Михайлович, он-то, если предположить, что учительства в его помыслах не было и стыд его собственный не сумел еще гордыню в дело вытолкнуть, то что же? Какое он от меня ждал утешительное слово?! И чего дождаться мог?

Я смотрел на него, и мне показалось, что он ждет. Что еще, сам того не сознавая, ждет. Сердце мое стучало учащенно. Не знаю, но в какой-то миг я мог броситься ему на шею. Без боязни, что оттолкнет, без страха непонимания, а главное — без стыда.

Может быть, в глазах моих отразилось что-то?!

— Да, — сказал он тихо, — на целых двадцать лет.

И помолчав несколько мгновений, как бы связывая распавшиеся нити, он продолжал свой рассказ:

— Женился я осенью, а летом мы впервые с женой отправились на юг. Для жителей севера — дело обычное, но здесь, как бы еще и «медовый месяц», хотя и несколько запоздавший. Она у меня из деревни, на курортах никогда не бывала, да и понятие ей такое было удивительно — отдых на курорте. Ну а я: мне с женой молодой покрасоваться хотелось, жизнь ей сладкую показать, в выпавшем счастливом билете еще более ее уверить. И вот тогда… Когда я стал думать, куда ехать, я вдруг вспомнил, подчеркиваю это «вдруг», что Варя писала тогда об этом побережье, что туда Николай, бывший мой друг, на жительство ехать собирается. Не знаю, сказать не могу, почему это вспомнилось. Но — вдруг. Воспоминание это тогда еще ничего во мне не вызвало, ничего такого особенного, во всяком случае. Но поехали мы все же именно на это побережье. Поехали, побыли, вернулись — и ничего не случилось. Я тогда еще ничего сознательно не думал, хотя во мне уже что-то такое смутно прорастало. Жили мы с женой хорошо. Но только первый год. Потом… Видишь ли, это тебе может быть еще по чувству непонятно, но — я страстно хотел ребенка. Женился я поздно, в таком возрасте пора уже к внукам готовиться, а я — молодожен. Ну, ты понимаешь. Но ничего не вышло. И не по моей вине. Понятно, никто не виноват, но… Каково мне! И тут… не сразу, а через время, я про Варвару вспомнил. Сколько лет писем не вынимал, лежали, пылились, а здесь вдруг вспомнилось. Стал я их перечитывать. И думать стал. И не разумом одним, и не сердцем, а чем-то иным, необъяснимым, понял я, что все оттуда, что все то, что со мной приключилось — все это оттуда, в наказание. И в такое я пришел смущение, что даже жену свою бесплодием укорять перестал (а было, было, и много раз). Стал я с ней ласков, предупредителен, нежен, наконец. Но она… Ты не думай, женское сердце обмануть и в самом деле трудно. Она не поверила. Она поняла, что не то здесь что-то (я видел), что неспроста. Как ты понимаешь, открыться я ей не мог, да и не посмел бы. А она, в свою очередь, расспрашивать не смела; такая. Она кроткая у меня, но в кротости ее стержень крепкий, внутри, и не то чтобы самолюбие или гордость, но достоинства много. Не такого, что из книжек или положения, а природного, крестьянского, если хочешь. Вот с этого все и началось. Жили мы по-прежнему, но я чувствовал, что тайна эта нас разъединяет. Мне бы тут открыться, пересилить себя, как бы в воду с размаху, но — не мог. Не мог — и все тут! А здесь эти письма Варварины — вот уж когда отдалось. И стал я себя искушать: сначала невольно, а уж потом и сознательно. Каждый год мы на курорт выезжали, и каждый раз именно на этот отрезок побережья. Да, забыл сказать: я ведь ей, Варваре, писал. Только — вернулось мое письмо, не жила она уже там. Так вот: стал я ездить на это побережье (не один, конечно, с женой). И обязательно каждый год. Но в разные санатории определялся, искал. Отпуска северные длинные, так я если и к матери жены ехал или еще куда, то хоть на половину срока, но все же должен был очередной санаторий опробовать. Фамилия друга того, Николая, — Митин. Фамилию его брата, доктора, я, конечно, не знал (а ведь он двоюродный брат и фамилия могла быть другой). Я даже не знал: в санатории ли он вообще работает, или в поликлинике, или в больнице, или вообще уже нигде не работает. Так что поиски мои были, как говорится, вслепую. Но я, собственно, даже и не искал, я искушал судьбу. Поверишь ли, но ни разу никого не спросил о докторе Митине, никаких справок не делал. Думал так: если судьба, то сам встретится. Вопрос: зачем я это делал? Ответа, как ты понимаешь, нет. Впрочем, есть все-таки ответ. Он в Варвариных письмах. В каждом она писала: «Что же мне еще остается делать!» Вот и ответ. Так я искал. Понятно, что это не могло продолжаться бесконечно, но… Пять раз была осечка, а на шестой… Я жену у матери ее оставил, в деревне, сам там побывал и — сюда — на один срок, по заведенному… И представь себе…

— Нашли?! — воскликнул я невольно.

— Нашел. В нашем санатории есть доктор с этой фамилией.

— Не может быть!

— Почему же не может? Фамилии, к примеру, вполне могут совпадать. Но здесь не совпадение, я уверен. Значит, Николай где-то здесь, близко.

— И вы пойдете?

Он посмотрел на меня внимательно, как бы пытаясь что-то в один миг понять — во мне ли, в себе — и сказал, раздельно выговаривая слова:

— Теперь я  д о л ж е н.

— Да почему же вы должны? — возразил я горячо. — А если бы не встретили? Если бы этот доктор вообще здесь не работал? Если бы он вообще умер бы уже? Почему же должны?

— Потому что — судьба. Это во-первых, хотя и не главное. Во-вторых, — я сам искал. А в-третьих… в-третьих, — мне наказание должно же быть!

— Какое наказание, когда… — начал я, но он меня перебил.

— Ты подожди, послушай. Понимаешь, я к мистическому совсем не склонен, и то, что я скажу, тебе может показаться странным. Но если все-таки… если то, что у нас нет ребенка — а она молодая, здоровая, здесь один случай на тысячи — если то, что у нас нет ребенка, не просто случайность… А если это случайность, то ведь именно на меня же она выпала. Понимаешь — на меня! Пусть случайность. Пусть так. Пусть я сам это знаю точно — что случайность. Но ведь я еще и знаю другое, что тогда… предал. Пусть и простительно, если смотреть с точки зрения давности и со стороны. Но сам-то я знаю, что… Мне-то этот срок давности… Повторяю, что к мистическому не склонен, но тогда, когда с женой… ведь именно тогда я про Варварины письма вспомнил, ни в какой другой раз, а именно тогда. Не буду говорить, что это знак мне был, но ведь и не просто так! Раз сам я его знаю, раз сам чувствую. Нет, не просто так. И если бы мне кто-нибудь сказал, а я поверил бы…

Но в это самое время его перебил аккуратный стук в дверь. Алексей Михайлович вздрогнул. Стук повторился: вежливый и аккуратный. Алексей Михайлович напряженно вслушивался. Стук повторился и в третий раз. Только после третьего раза Алексей Михайлович произнес, и мне показалось, что звук голоса его прозвучал как будто в огромном и пустом пространстве — глухо и одновременно раскатисто:

— Входите.

Дверь открылась, из-за двери показалась сначала голова, а потом и весь Думчев — это был он. Вместо шахматной доски под мышкой он осторожно придерживал шляпу.

— Совещаетесь? — сказал он, хитро нам подмигнул и, не ожидая приглашения, прошел и сел.

Алексей Михайлович проследил за ним взглядом, не поворачивая головы.

— Да, — ответил он, но, скорее, машинально.

— Ну, вы вчера хороши были, — обратился Думчев ко мне. — Только уж очень поспешаете, молодой человек, очень, очень.

Я пожал плечами, словно отдернувшись от его слов — выразительно во всяком случае. Но это его нимало не смутило.

— Эх, такое дело испортили! — покачал он головой. — Представляете, Алексей Михайлович, только игра, можно сказать, началась, а он вдруг на них…

— Да вы уж говорите прямо, — досадливо воскликнул Алексей Михайлович.

— А что — прямо? — чуть оправдательно отвечал Думчев. — Игра-то хитрая. Что вы думаете, Ванокин свою Марту это просто так к ним привел и просто так усадил рядом?

— С кем это рядом? — сказал я.

— С вами и рядом.

— Я бы попросил вас… — начал я, едва сдерживаясь, но Алексей Михайлович не дал мне договорить.

— Поспокойнее, — сказал он, делая мне знак рукой, и повернулся к Думчеву. — Андрей Ильич, дорогой, если можно, то без этих ваших… Давайте потолковее. У меня сегодня голова болит.

Тон Алексея Михайловича был досадливо-нетерпеливый. Думчев же при этих словах поднял высоко брови, но не как удивленный или обиженный, а скорее, скорбно.

— У меня тоже, Алексей Михайлович, голова болит, — произнес он со значением и ткнул пальцем в шляпу.

— Да, да, — как бы спохватившись, заговорил Алексей Михайлович, — вы уж простите, у меня свое… Я понимаю. Вы рассказывайте… мы вас ждали.

— Думаете, мне легко? — с легким наклонением головы продолжил прежнюю свою мысль Думчев. — Я, можно сказать, рисковал… головой, когда этот Ванокин по вашей милости, — он повел рукой в мою сторону, — на меня падал. А у него вес. И потом — кусты, сами понимаете, не присядешь, сыро.

— Мы понимаем, Андрей Ильич, — нетерпеливо вставил Алексей Михайлович, — мы слушаем. Какая же игра?

Думчев нетерпение Алексея Михайловича, как видно, истолковал по-своему:

— Игра хитрая, — проговорил он медлительно и важно, но, столкнувшись со взглядом Алексея Михайловича, продолжал живее: — Вот и вы, Алексей Михайлович, вниманием Марты не были обойдены, а?

— Я только мельком… знаком, — недовольно сказал Алексей Михайлович.

— Это неважно, что мельком, это потому, что вы сами. А у них не получилось. А Марта, скажу вам прямо, она — наводчица.

— Вы, однако, выражения не подбираете, Андрей Ильич, — осторожно заметил Алексей Михайлович и повел в мою сторону глазами.

— А здесь хоть подбирай, хоть не подбирай — суть одна. Я, конечно, не в уголовном смысле, а вообще. Понимаете: дело, которое у них тут заварилось, — пока еще смысл полностью не ясен; скрытное это дело требует информации от, так сказать, задействованных в него людей. Круг людей широкий, а главный, кажется, этот — старик.

— Никонов?! — воскликнул Алексей Михайлович.

— Именно. И напрасно вы так удивляетесь. Кстати, Алексей Михайлович, вы у него были, как он вам показался?

— Никак он мне не показался. Я просто ходил — проведать.

— Ну да, понятно, — хитро улыбнулся было Думчев, но быстро снял улыбку. — Так вот: этот Ванокин свою Марту пригласил, чтобы она наводила. Понимаете: женщина, и все такое прочее. А она познакомится, туда-сюда, разговоры. Информация, она в самых простейших разговорах выпадает, так сказать, в осадок. Конечно, если с умом. Вот и вчера, в беседке, он молодого человека ею, Мартой, улавливал. А молодой человек все испортил. Но Марта — мне-то уж понятно — она молодец. Даже в такой ситуации все равно свою роль держала. Правда, до конца не смогла. Понятное дело — женщина, испугалась. Кто же мог ожидать, что вы ее этого… так…

— А куда Марта скрылась? — неожиданно и для меня спросил Алексей Михайлович.

— Что? — воскликнул Думчев.

— Я спрашиваю, вы знаете, где она прячется?

Думчев втянул голову в плечи, как-то сбоку и снизу внимательно посмотрел на Алексея Михайловича, перевел взгляд на меня, потом обратно.

— А вам откуда известно? — прошептал он.

— Да уж известно.

— Э-э, Алексей Михайлович, э-э, нехорошо, — протянул он обиженно.

— Да что нехорошо?

— Э-э, нехорошо. То-то я думаю, чего бы Алексею Михайловичу у старика так долго задерживаться. А вы ведь там без малого почти два часа просидели. А говорите — проведать. Кто же два часа проведывает, за два часа только утомляют.

— А вам откуда известно про два часа?

— Да уж известно, — отвечал Думчев словами Алексея Михайловича и со значением развел руки.

— Вы не думайте, — проговорил Алексей Михайлович примирительно, — ничего я толком про Марту не знаю: так, за завтраком наблюдал за Ванокиным, он, кажется, про нее расспрашивал. И с упорством. Вот я и решил…

— А ведь вы сегодня на завтраке не были, Алексей Михайлович, — не отрывая взгляда от Алексея Михайловича, раздельно выговорил Думчев.

— А вам откуда известно? — в тон ему спросил Алексей Михайлович. — Вы что ж — следите?

— Почему же слежу?! Не слежу, а присматриваюсь.

— И что же вы присмотрели?

— А то, что Марта и в самом деле скрылась. Только вот вопрос — у кого?

— У кого?

— А-а, вот здесь и новый оборот намечается: у этого… у жены бородатого.

— У Леночки?

— У нее самой.

— Да вы-то откуда знаете?

Вот здесь сладкая минута для Думчева наконец и наступила:

— Логика, — сказал он, высоко подняв палец, сантиметров на двадцать, наверное, выше головы. — Всего лишь логика. Но какая! Молодому человеку известно, и по вчерашнему понятно было, что Леночка Марту ненавидит. Так? Так. И вдруг — Леночка ее и скрывает. А бородатый… как его…

— Мирик, — вставил я нетерпеливо.

— Да, Мирик. Знает и…

Здесь Думчев сделал любимую паузу.

— И что?

— А ничего — нейтрал!

— Да вам сама Леночка, что ли, сказала? — спросил Алексей Михайлович, откидываясь на спинку стула и сложив руки на груди.

— С этой дамой не знаком. Но вывел, — Думчев улыбнулся, кажется, приготовил паузу, но передумал: — Ванокин этот сегодня на Леночку чуть ли не кричал. И заметьте, при бородатом, то есть при муже. А он, как известно, с ним всегда с осторожностью, потому что у того авторитет. А здесь — кричал на жену. Почти что с угрозами. Я, конечно, всего слышать не мог, но имя-то названо было, и не один раз. Вот и вся логика.

— Да какая же логика, если Леночка ее ненавидит?

— А это уже не логика, это уже — парадокс.

— Какой парадокс?

— Парадокс женской логики.

Здесь наступила пауза, но теперь уже не только по инициативе Думчева. Я поднялся. Поднялся и Думчев.

— А вы куда, Андрей Ильич? — остановил его Алексей Михайлович.

— Мне… это… надо… — теребя поля шляпы, забормотал Думчев.

— Нет, уж вы оставайтесь, у нас партия в запасе. А? — сказал Алексей Михайлович, шагнул к Думчеву, довольно бесцеремонно ухватил его шляпу и потянул к себе. — Мое право — реванш!

Я пошел к двери. Открыв уже дверь, я оглянулся: Думчев тоскливо смотрел мне вслед.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Должен сказать, что, выйдя от Алексея Михайловича, я почувствовал, что уже не в том состоянии нахожусь, чем тогда, когда входил к нему. Скорее, не настроение мое изменилось, а настрой. Конечно, и рассказ его тут влияние имел. Но не в одном рассказе было дело. Не знаю, как лучше объяснить, но что-то такое во мне затормозилось, и хотя я знал, что пойду к Леночке и что Марту разыщу — первый мой порыв как-то замедлился. Большая доля непосредственности как бы ушла (непосредственное чувство в нас, как летучая жидкость: забыл или неплотно закрыл сосуд — она и испарилась). Во всяком случае, я повернул направо, к своей двери, а не налево — к выходной лестнице.

Войдя в комнату, я уже знал, что делать мне здесь нечего и ничего, кроме томления, здесь не отыщется, но я также знал, что идти мне сейчас, сразу, никак невозможно.

«Ну что, — думал я, — разыщу ее. А что скажу?» Какой-нибудь час назад я и не задумывался об этом — мне нужно было разыскать. А теперь вот думал. И дело не в том, что я ввязываюсь в историю (хотя ввязываюсь, конечно; а если точнее — уже ввязался и буду только увязать глубже), дело в другом. О ней говорил Думчев. Положим, Думчев ни о ком хорошо не говорит, и все эти его — «наводчица» и прочее, это только его собственное и к ней отношения может не иметь. Ну вот, я уже сказал: «Может». А если имеет? Если — и здесь ничего толком не разобрать, и всякое предположение не без основания — если и это игра — это ее бегство — если и здесь умысел? Даже если это бунт, то все-таки бунт имеет же под собой основания, не из воздуха же он сотворился и не один же здесь женский каприз! Теперь понятно, что она с Ванокиным знакома давно, да и не просто же по-дружески знакома! И приехала она сюда, судя по настроению, не красотами любоваться, а потому что — судя по Думчеву — он вызвал и потому что «все решается днями».

Понятно, что я себе Марту «придумал». Но, если бы она тогда не потянула бы меня  с а м а  и если бы Ванокин не встал на дороге, может быть, и придумывания никакого не свершилось бы. Но оно совершилось — и я не хочу, да и не сумею разубедить себя. Но главное, что  н е  х о ч у. Спрашивается (а хоть бы и спросил кто) — что я в ней такого разглядел? Положено отвечать (и считается, что только тогда настоящее), что мне это неведомо, что это невыразимо и что вообще такой вопрос неуместен. Очень даже уместен, тем более в моем случае. Конечно, вся сцена в беседке просто глупый скандал, но… если бы она не потянула меня  с а м а!

Через несколько лет мне уже тридцать, около полжизни, можно сказать. А чем я хоть кому-нибудь за эти годы помог? Хоть кому-нибудь протянул руку? Конечно, есть и оправдание, и достаточно веское: мол, готов был протянуть ежеминутно, но только возможности не представлялось, но только никто не просил, то есть, м е н я  н е  п р о с и л.

И вдруг страшная во мне толкнулась мысль: «Это если никто не попросит за всю мою жизнь, значит, ни одна душа человеческая во мне не нуждается?» Да что же я сам такое есть, чтобы хоть кто-нибудь во мне нуждался! Это еще заслужить надо — а чем я заслужил? Это еще доказать надо, что…

Марта… Что мне за дело до ее тайн, если она в помощи нуждается. И что из того, если принять не захочет?! Чтобы «не захотела принять», сначала нужно иметь, что дать. Эта Варя, Алексея Михайловича, она просила помощи. А он? — он готов был ей помочь, только если бы не надо было себя ущемлять. Он готов был помочь, только как бы со стороны: пожертвовать легче даже самым дорогим, даже жизнью легче пожертвовать, чем хоть маленькое несчастье  н е  с в о е  в себя принять. Ведь с этим жить!

— Постой, — сказал я себе, — так что же получается: что ты можешь отдать и что на себя принять? где эта степень? где эта граница и кто ее прочерчивать будет? А ведь есть же она — граница! Это если я Марте помогу тем, что  д а м, а она все равно во мне нуждаться не перестанет, то что же, мне до конца с нею быть, хоть бы я потом и не захотел? А если ей не нужно ничего  д а в а т ь, а нужно от нее  п р и н я т ь, то разве смогу я?

Алексей Михайлович той женщине не отвечал не потому, что не жалел, а потому, что сердцу не прикажешь. Но это легко, когда сердце само… Весь-то вопрос в том — сможешь ли «приказать»? А иначе: кого люблю, тому и помогаю, а к кому равнодушен стал, — те пусть как сами знают. Значит, долг есть только у любви, а если разлюбил, то и долг назад востребовал? И Дон-Кихот отправился на подвиги добра и сострадания во имя своей (пусть и выдуманной, — но необходимость была в «придумывании» таком) прекрасной дамы, то есть долг его перед людьми впрямую с долгом перед любимой соотносился. И если бы не было этого долга, то…

Я не мог продолжать: мысли мои путались. Я встал, прошелся по комнате из конца в конец, сел, закрыл глаза, но через мгновение снова поднялся. Мне нужно было идти. Я еще не знал куда, но я не мог оставаться. Я не мог оставаться, мне необходимо было… необходимо было  д е й с т в о в а т ь. Я вышел из комнаты, почти бегом минул дверь Алексея Михайловича, сбежал по лестнице и…

В проеме двери, опершись о косяк спиной, стоял Думчев.

— Вы что? — крикнул я скорее от неожиданности.

— Вас жду.

— Что? Мне некогда, — пригнув голову и пытаясь проскочить, пробормотал я; я уже было и проскочил мимо, но он успел ухватиться за мое плечо, и довольно ловко.

— Не-е-т, — сделав несколько торопливых шагов за мной, но не выпустив плеча, выдавил он.

Я резко обернулся и дернул руку на себя; пальцы его разжались, а рука повисла в воздухе; дышал же он так, как после быстрого бега.

— Мне некогда, я тороплюсь, — отчетливо сказал я, употребив все силы, чтобы говорить спокойно. — У меня нет времени.

— И у меня нет, — задышливо проговорил он и, приподняв шляпу, отер тыльной стороной ладони лоб, — а я вот сколько уже вас ожидаю, пока вы… хе-хе… себе размышляли.

— Что-о? Что вам нужно? — уже не сдерживаясь и с угрозой сказал я.

— Мне? — он криво улыбнулся. — Мне ничего не нужно, а нужно вам.

Он сделал паузу, но я не стал ждать ее окончания, а, махнув рукой, зашагал прочь.

— Ничего вы не добьетесь. Она при муже не скажет, — крикнул он мне вслед.

Я не обернулся, но шаги значительно замедлил.

— Я говорю, что она с вами при муже говорить не будет — осечка выйдет. А уж во второй раз не примет, — говорил он, подходя ко мне неспешно, потому как я уже остановился совсем. — А вот присядем на скамеечку, утомили вы меня очень. А мне, знаете… годы.

Он аккуратно устроился на скамеечке, посмотрел на меня, чуть склонив голову набок; шляпу держал на коленях.

— Кто не примет? — спросил я, оставаясь к нему вполоборота.

— Леночка. Она и не примет.

— А вам-то откуда известно, что я…

— К Леночке? Ну, это не наука, это — азбука.

— Что вы хотите? — теперь я уже дышал, как после бега.

— Помочь вам хочу, — кротко сказал он. — Всего только помощь оказать.

— Я вас не просил.

— Ну и что, что не просили. Может, что и не попросили бы. Но помощь-то нужна. Мелочь, конечно, но и в мелочи приятно помочь, пока больших дел нету.

— И для этого ждали?

— Для этого и ждал. А вам удивительно?

— А что же не зашли?

— Алексей Михайлович не отпускал: цейтнот у него после двадцать первого хода. И к тому же, мешать не хотел вашему обдумыванию.

— Послушайте, Андрей Ильич, — сказал я раздраженно. — Почему вы всегда так… словами… Что вы, не можете… И потом… если вы занимаетесь… то дело ваше, а меня нечего втягивать.

— Куда вас втягивать, вы уже и сами, так сказать, втянулись, — как бы ощутив сладость во рту, проговорил он и сделал при этом движение рукой у горла, каким поправляют галстук.

Я долгим выдохом выдохнул через нос и насильно улыбнулся:

— Вы извините, но кажется, что в вашем возрасте уже эти игры… Все возня какая-то вокруг, а убрать — и ничего внутри нет. Никакого  д е л а  здесь нет.

— А тогда зачем горячиться? — в прежнем тоне сказал он.

— Надоело.

— И к Леночке поспешаете от этого?

— Это мое дело.

— Да уж, разумеется, ваше. Вот вы и сами признались, что — «дело», а говорили — возня. Только знайте, — он наставительно покачал головой: вокруг всякого дела — возня, а вокруг серьезного — трижды возня.

— Это все, что вам нужно было?

— Нет, не все, — он провел ладонью по доскам скамейки, положил рядом с собой шляпу (совсем не на то место, которое протер). — Я вот зачем вас ждал: вы к Леночке сейчас не ходите, там ее этот бородатый муж, она при нем ничего не скажет. А я вам только время хотел указать, когда можно будет — с толком. Как говорится: свое время всему под солнышком, каждому плоду, и так далее. А в пять часов, то есть, в семнадцать, ее бородатый уходит на прогулку, и всегда один. Для моциона души и тела. Думать уходит. У него много есть о чем подумать. А у таких все раз и навсегда расписано: когда гулять, когда спать, а когда в потолок плевать. Хоть потолок провалится, а в пять, если не придавит потолком, — прогулка. Гуляет он недолго — час, вам и этого вполне хватит. А Леночка в палате сидит, его там дожидается, по некоторым, как понятно, причинам. Так что в пять минут шестого можете свободно входить.

— Это все? — сказал я как можно более отчужденно.

— Все, — развел он руками.

— А вам-то зачем? — опять не удержался я.

— Я же объяснил — помочь, — отвечал он, не опуская разведенных в стороны рук, да при этом еще и плечи приподняв. — Или не верите?

— Не верю.

— А это ваше дело, — сказал он, делая ударение на «дело», — но сами убедитесь. Для чего вам знать о моем интересе, когда я вашему благоприятствую. Кстати, — подался он в мою сторону, видя, что я собираюсь уйти, — вы бы пока — до пяти еще времени много — одно доброе дело могли бы сделать. Нет-нет, не для меня. Для несчастного старика. Навестили бы его, он, кажется, вас ждет. Да и Алексей Михайлович советовал. Переждете до пяти, а уж там по своему прямому делу. И уверяю вас — в проигрыше не будете.

Говоря это, он поднялся, взял шляпу и, помахивая ею в такт бодрым своим шагам, прошел мимо меня. Я, почти завороженно, провожал его взглядом. У поворота он приостановился:

— Хочу напомнить вам, что Алексей Михайлович у старика около двух часов пробыл и при закрытых дверях, так сказать, с ним беседу имел, — он помахал шляпой и добавил: — Да не фигурально выражаясь, а запершись на ключ — изнутри, на два оборота.

И, еще раз взмахнув шляпой, он наконец удалился.

Я опустился на край скамейки. Мне стало не по себе — смутно и тоскливо.

2

Так бывает: задумал что-то важное, кажется, одно только оно в тебе, оно одно и светить может, а — вдруг! — какой-нибудь незначительный пустячок и встанет на дороге: издалека еще пустячок, а подойдешь вплотную, он тебе и свет загородит; его бы обойти и не думать, дело свое важное продолжать — так нет: пока не поймешь, почему он на твоем пути оказался, да пока не обсмотришь его со всех сторон, да пока не наудивляешься смелости (а скорее — наглости) пустячка встать на большой дороге — вот и остановка; и простояв так, почувствуешь, как с дела твоего уже некоторая важность сошла, осыпалась, как позолота; и сомнение ты примешь, и тоску ты впустишь, и сядешь у края дороги, и пожалеешь себя очень, хотя и знать не будешь — за что жалеешь? и почему сидишь? а только жалости к себе всегда больше, когда причин не ищешь и природы ее, жалости, не ведаешь.

Что нужно было Думчеву и почему он так говорил со мной? в чем его интерес? или нет никакого интереса, а просто глупость и привычка лезть не в свои дела? — все крутились у меня вопросы, и я не мог остановить их кружения и вникнуть хотя бы в один. И как всегда бывает: вопросов всё больше являлось, они копились и путались, а мне казалось, что вот-вот явится простой и главный вопрос, и не просто явится, а еще и ответ за собой притянет, и — все станет понятным. Но простой и главный вопрос не приходил, а мне стало вдруг жалко себя, как будто меня несправедливо и ни за что обидели, а успокоить позабыли.

Так я просидел довольно долго. Но не вечно же было так сидеть! Я встал, прошел вяло несколько шагов, оглянулся. Подумал: лучше бы вернуться к Алексею Михайловичу. Я уже повернул было, но мне стало снова неловко к нему по пустякам обращаться. И я побрел по дорожке в ту же сторону, куда скрылся Думчев. Я уже не думал о Думчеве, уже не искал его интереса, но — я как-то уже не так думал и о Марте.

Я поднял голову и посмотрел на солнце: оно еще было высоко и до пяти часов ему столько еще двигаться. Эти «пять» часов Думчева что-то уж очень благодатно во мне проросли. Я себе говорил, конечно, что он здесь ни при чем, что я дожидаться пяти часов не намерен. Я опять поднял голову, и опять глядел на солнце, и думал, что почему это на юге оно очень уж медлительно движется по небу? Но и я передвигался медлительно и старался идти  д о л г о. До главного корпуса я все-таки дошел: постоял у колонн с осыпавшейся штукатуркой, потрогал обнажившиеся кирпичи, подумал — а как это из прямоугольных кирпичей делают круглые колонны? — и вдруг легко сказал себе: «А что бы и в самом деле не сходить к старику?» Сказалось это во мне вдруг и легко, да еще добавилось, что при Мирике разговор получится вряд ли, а старика, так или иначе, нужно навестить. Что же касается Думчева, то если у него есть интерес, то пусть он с ним и остается, а мне голову ломать незачем. И еще: как раз до пяти и просижу.

Я похлопал ладонью по кирпичам, и хотя они звонко не отозвались, сбежал со ступенек почти с лихостью и бодро зашагал в направлении корпуса, где проживал «мой старик». Разузнав про номер его комнаты, я поднялся на второй этаж, прошел по веранде (здание было точно такое же, как и то, где жил я) и постучался у двери. Никто мне не ответил. Я постучался опять, а после паузы похлопал ладонью, и довольно усердно. Ответа не было, и я было уже повернулся уходить, как с той стороны двери, совсем близко, осторожный, но отрывистый голос сказал: «Кто?»

В первый момент я голоса не узнал, даже подумал, что ошибся дверью, а потому сразу не нашелся что отвечать. Но голос, который я теперь узнал, в том же тоне повторил: «Кто?»

— Это я, — произнес я как можно бодрее. — Это я, Саша.

— Кто? — повторил он в третий раз и лишь после молчания добавил: — Какой Саша?

— Алексея Михайловича сосед, — сообразил я ответить.

— Сосед? А-а, — наконец проговорил Никонов, совсем уже узнаваемо. — Подождите минутку.

Я подождал. Прошло минут, наверное, не менее трех, пока я услышал, как проворачивается ключ в замке. Дверь приоткрылась чуть-чуть, разве только чтобы палец просунуть, но в этой щелке, на уровне моего лица, я увидел глаза старика. Я увидел только глаз, из темноты на меня смотревший, но я поразился его испуганному блеску (не знаю — блеску ли только, но я поразился). Несколько мгновений он на меня смотрел пристально, потом проем медленно стал расширяться, хотя только до того предела, когда бы я только с трудом мог бы протиснуться; голова старика показалась вся.

— Проходите, — сказал он шепотом и посмотрел за мою спину.

Я невольно оглянулся за его взглядом, пожал плечами и втиснулся в дверь (он крепко держал ее в образовавшихся границах).

Как только я проник вовнутрь, он сразу же закрыл дверь (но не хлопком) и повернул ключ в замке («изнутри, на два оборота» — припомнились слова Думчева).

В комнате было темно, во всяком случае так мне сразу показалось. Когда глаза привыкли к свету, темнота сделалась сумраком, но все-таки густым. Шторы были плотно задернуты, постель стояла разобранной. Три подушки, одна на другой, а одна из них пухлая и широкая, явно не санаторная, делали изголовье высоким — так можно было, скорее, сидеть, чем лежать.

Я стоял у дверей; старик прошел мимо меня молча, молча же забрался на кровать, оперся о подушки, запахнул одеяло, поправил его у ног — перегнувшись и кряхтя — и все это аккуратно устроив, обратился, наконец, и ко мне.

— Что же вы стоите? — сказал он, впрочем, бесстрастно. — Возьмите вот этот стул. Нет-нет, поближе. Да, вот тут.

Я сел, почти касаясь коленями края кровати. Никонов одет был в халат, довольно потертый, но, как видно, дорогой, какие сейчас не носят, с шелковыми обшлагами — «академический», из-под халата виднелся ворот рубашки, очень ношенной, но чистой; на тумбочке возле кровати стоял графин с водой и два стакана, термос китайского производства, тоже старого образца, и несколько пузырьков лекарств.

— Хорошо, что пришли, — проговорил он чуть теплее, — я вас ждал. Видите ли, я приболел. Нет, правильнее, болею. А вы очень вовремя. Во-первых, спасибо… Но не в этом дело: вам Алексей Михайлович передал мою просьбу?

— Нет, Алексей Михайлович ничего мне не передавал.

— Как? Совсем? — как будто даже испугался он и приподнялся с подушек.

— Нет, он мне говорил, что вы больны, — проговорил я неровно, — и чтобы… и чтобы я вас навестил.

— А-а, — словно успокоенный моим ответом, протянул он и снова откинулся на подушки. — Я с ним говорил, — начал он после короткого молчания. — Мы с ним беседовали, но… Я не сказал ему главного, — он опять приподнялся и потянулся ко мне. — Могу я говорить откровенно?

Я неопределенно повел головой: такой его вдруг вопрос показался мне странным — в прошлый раз он у меня разрешения не спрашивал.

— Очень хорошо, — сказал он с облегчением, как будто можно было ждать от меня отрицательного ответа. — Спасибо вам. Я так и думал. Да, я говорил с Алексеем Михайловичем, но без главного, то есть, хочу сказать, без главного на сегодняшнюю минуту. Я не хочу его пугать. Понимаете? Он должен быть спокоен, чтобы совершить… Его нельзя ввязывать. Он должен быть спокоен. Да. Вы понимаете мою мысль?

— Не совсем, — признался я.

— Да это так просто, — он досадливо пошевелился. — Как же вы не можете понять — я получил письмо.

Он сказал: «Письмо» — и, прищурившись, навел на меня долгий и пристальный взгляд, как бы желая что-то высмотреть в моих глазах, может быть, такое, чего я и сам подразумевать в себе не мог. Как видно, ничего «такого» мои глаза не отразили, потому что он снова откинулся на подушки, а выражение лица его изобразило разочарованность.

Надо сказать, что до этой минуты, от самого начала почти, я досидел еле-еле и стал уже порядком жалеть о потерянном времени, хотя, если говорить честно, для того сюда и шел, чтобы его терять.

Но здесь «мой старик» как-то вдруг снова собрался (отличительной его особенностью были резкие перемены состояний, но главное то, что перемены эти не мешали продолжению взятого вначале темпа, напротив, они работали, как шатуны, разгоняя движение — вверх и вниз, вверх и вниз).

— В прошлый раз я сказал вам о двух опасностях, — начал он. — Вы, наверное, помните? (Я кивнул.) Так вот, их две: время и «один человек». Видите ли, я получил письмо. Оно с угрозами, и вполне реальными. О, вы дажепредставить себе не можете, до чего они реальны. И — близки. Если бы вы могли знать, как…

— Но, — перебил я его, — Владимир…

— Федорович, — подсказал он.

— Да, извините, Владимир Федорович. Я только хочу напомнить, что вы… то есть, может быть, вы забыли, что я совсем не в курсе… и, простите, мало понимаю.

— А разве Алексей Михайлович?..

— Что?

— Разве он ничего вам не говорил?

— Но вы же только что сказали, что для его спокойствия… что он ничего не должен знать.

— Ах, да-да, — проговорил он в задумчивости и, потянувшись к графину на тумбочке, налил воды, поднес стакан к губам, подержал у губ — то ли размышляя, стоит ли пить, то ли вообразив, что в стакане дорогое тонкое вино, — но приступил наконец маленькими глотками, после каждого причмокивая и прижмуривая глаза.

Поставив стакан, он посмотрел на меня таким взглядом, словно удивляясь, что я еще здесь. Я подумал, что он и в самом деле болен. Но он, снова «припомнив» меня, спохватившись, сказал: «Одну секундочку», низко перегнулся, потянул ящик тумбочки, в образовавшуюся щель с трудом просунул руку и осторожно вытянул оттуда листок обычного формата, положил его перед собой на одеяло и накрыл ладонью.

— Вот оно, — проговорил он значительно. — Вот оно. И в этом — все. Вы можете понять, что в этом заключается все?!

— Да что вы, Владимир Федорович, в самом деле! — воскликнул я, не скрывая раздражения и даже взбадривая его. — Я ни о какой сути не знаю, понимаете вы, ни о какой, и ваши слова…

— Да-да, простите, — успокаивающе протянув ко мне руку, проговорил он. — Но вы сейчас все, все поймете, и тогда рассеянность моя не покажется вам… Вот, — резко протянул он мне листок, будто с трудом отрывая его от одеяла, — прочтите! Вы прочтите, а потом я вам дам объяснения. Хотя это и нелегко, уверяю вас. Но — читайте!

Я принял протянутый листок, второе чужое письмо, которое я держал в руках сегодня, повертел его в руке и, ни слова не говоря, положил его на край тумбочки.

Нет, я не играл, но мне не хотелось читать: на сегодня с меня было довольно, любопытство покинуло меня. Я почему-то вдруг подумал о Марте: что я теряю сейчас впустую те самые минуты, которые бы ей были нужны.

— Вы что? — придвинулся он ко мне испуганно.

— Я не хочу читать.

— Как? Почему не хотите?

— Просто. Я не могу, и потом… — начал я нерешительно, но потом голос мой окреп: — И потом, никто не спрашивает меня, а только: это прочти, это выслушай. Но почему я должен? У меня, в конце концов, могут быть и свои дела. Но никому неинтересно… Вы… Вы вчера меня спросили, вы поинтересовались?! Нет, вы сразу мне о своем, и опять же: должен, должен. А что я должен?

Все это я выпалил разом, и к концу голос мой, кажется, даже зазвенел. Повторив вопрос, я резко себя оборвал и, опершись о колени, хотел встать, но… С проворностью, которую я в старике никак подозревать не мог, он спрыгнул с кровати и, ухватив мои руки, почти навалился на меня.

— Как же так?! — быстро заговорил он, торопясь, словно бы причитая. — Как же так, голубчик, этого не может быть, вы не сделаете этого, как же я останусь, как же вы меня покинете, вы не можете уйти, вы меня не оставляйте, что же будет, если вы уйдете, я, может быть, умру, вы поймите: я, может быть, умру не своей смертью. Пусть, пусть вам будет все равно, но прочитайте только. Вы видите, я умоляю вас, голубчик мой…

Он еще что-то говорил, но все бессвязнее; голос его осел до свистящего шепота. Мне показалось, что ему сделалось плохо, я хотел ему помочь, но он крепко держал мои руки.

Я уже жалел о своей вспышке, готов был сделать все, готов был его жалеть и успокаивать, даже и ходить за ним, если потребуется, лекарство ему подавать и — слушать его со смирением. Только начальные слова все не находились, я что-то стал бормотать успокоительное.

Наконец он отпустил мои руки, сел, тяжело дыша, на кровать, приложил ладонь к сердцу. Я налил воды и протянул ему стакан. Но он сумел сделать едва только глоток. Я помог ему лечь, накрыл одеялом, хотел накапать лекарство, но он отказался. Он лежал неподвижно, дыхание его постепенно выравнивалось, а я сидел рядом на кровати и смотрел на свои руки. Так продолжалось с четверть часа. Но вот он вздохнул глубоко, протянул руку к тумбочке, указал на листок и слабо проговорил: «Читайте».

Я мельком взглянул на старика — он опустил веки. Я взял листок, повернул под неясный свет окна, приблизив к глазам, и стал читать:

«Бесценный Владимир Федорович! («бесценный» было жирно подчеркнуто дважды). Должен Вас поставить в известность, что мне надоело гоняться за Вами, что средства мои, как Вы понимаете, в отличие от Ваших, не позволяют мне свободно путешествовать по стране. Я думаю, что наступило время покончить (тоже дважды подчеркнуто) наши с Вами дела. Думаю, что тянуть Вам не имеет смысла, да и не удастся. А здоровье Ваше все хуже, это и издалека заметно. Ваш конец, уж простите, меня не огорчит, но все должно быть вовремя. Это время подошло. И тянуть я бы Вам очень не советовал. Я догадываюсь, что Вы имеете намерение передать МОЕ (из больших букв и подчеркнуто) в чужие руки. Оставьте эту затею — это Вам и раньше не удавалось и не удастся никогда. Бегать же Вам от меня не стоит. Тем более, что я приготовил для Вас сюрприз. Хочу Вас подготовить, чтобы неожиданность не повредила роковым образом Вашему остаточному здоровью. Письма же от бедной Марии у меня — Вам не следовало все-таки давать адрес моей матери человеку, с которым вы так гуманно (подчеркнуто) обошлись. Я пока еще Вам не угрожаю, пока только говорю. Но оставьте Ваши старческие выкрутасы, очень Вам советую. И не стройте из себя хоть напоследок борца и мученика. Я перед Вами не притворяюсь, а прямо Вам говорю: подумайте хорошенько. Даю Вам еще два дня: сегодня и завтра. Послезавтра приду Вас навестить. Прошу Вас не делать глупостей — скандал Вам совсем не выгоден. Кроме писем, могу представить Вам еще одно, живое, доказательство Вашего благородства. Очень прошу Вас не нервничать, чтобы сохранить силы к часу моего посещения. И подумайте о Вашей бессмертной душе, которая совсем не так чиста, как многие полагают и как Вы хотите самому себе доказать. До свидания в восемь часов вечера послезавтра». Подписи не было.

Я вопросительно повернулся к старику и встретил его настороженный взгляд.

— Прочли?! — проговорил он тихо, одними губами.

— А что, он придет, этот… кто писал?

— Не только придет, но и совершит. Вы понимаете?

— Он хочет от вас ценности? Так? А что это за сюрприз? А потом: «Мария, письма». И почему он деньги своими считает?

— Не деньги! Я вас уже предупреждал — не деньги! Никаких денег нет у меня! — воскликнул он неожиданно возбужденно. — И вы туда же — деньги! Нет денег. Понимаете вы — денег не было никогда.

— Ну, хорошо, я просто ошибся словами…

— Нет, это не ошибка, — он оперся на локоть и пальцем другой руки уткнулся в меня. — Вы главного не поняли: эта ценность  н е р а з м е н н а я. Это — сила, понимаете ли вы! Это кулак, его нельзя разжимать на пальцы.

Последнее он проговорил почти яростно. Но такая вспышка далась ему нелегко: он опять опустился на подушки и высоко запрокинул голову. Полежав так некоторое время, он сказал слабым еще голосом, но уже не просительно, а как само собой разумеющееся:

— Я вас прошу присутствовать при разговоре.

— Хорошо, — отвечал я. — Но он может не захотеть.

— Он не будет вас видеть.

— Как?

— Присутствовать вам явно — нельзя. Но и быть одному мне нельзя, сами понимаете. Вы должны спрятаться.

Такого поворота я никак не ожидал и потому, вместо возражения, выпалил:

— Где?

— Я все обдумал, не беспокойтесь, — уверенным в своих словах тоном сказал он. — На дверь ванной я повешу занавеску, вы дверь откроете и будете там в проеме стоять… или лучше — сидеть; стул я вам дам.

— Но это… — начал я.

— И лучше, чтобы на веранде кто-нибудь стоял. На всякий случай. Вы поставите человека на веранде, а сами будете здесь.

Не сумев четко возражать сразу, теперь я совсем потерялся:

— Кого же я поставлю?

— Верного человека. Но это не так важно, главное, чтобы он не ушел.

— Кто? Который придет?

— Нет, ваш человек. А действовать будете соответственно обстановке.

Что мне оставалось делать? Сказать ему, что я не хочу, я уже не мог. Да и раньше нужно было думать. Но соглашаться стоять за занавеской? Впрочем, где же еще, если невозможно присутствовать явно.

Но здесь я вспомнил о своем праве. За все время разговора я так и не спросил ни о сути дела, ни того — почему такие угрозы, ни того — чего боится старик, ни даже имени «этого» человека. Я снова должен был выступить, как статист. Хорошо, пусть будет так, как статист, но вправе же я был знать хотя бы общий смысл всего представления!

— Ладно, — сказал я, стараясь тоном выразить невозможность встречного возражения. — Но я хочу знать (я это «хочу знать» очень выделил): во-первых, имя этого человека, во-вторых, почему он требует… и еще — почему он так уверен в своем праве? Если вы не хотите говорить, то я, извините, отказываюсь…

Я и сам не знаю, как я сумел все это выговорить и при этом, кажется, не покраснел.

— Имя? Вам нужно имя? — начал он с тихим возмущением. — Что оно вам даст? Вам нужна суть дела? Но здесь нет никакого  д е л а, а один голый авантюризм. Я больше скажу, и вы это примите к сведению: бесчестный и своекорыстный человек, можно сказать — жулик, хочет путем глупого шантажа и безответственного нахальства выманить у меня (или вырвать — такой на все способен!), вырвать то, чего у меня нет — средства для продолжения, я не побоюсь сказать, распутной и безнравственной жизни. Разве он может понять, что у меня  д л я  н е г о  ничего нет! А то, что есть, это не для него. Да вы поймите, то, что у меня, это не денежные средства, это сила, и она не моя, я только хранитель. Она ничья. Она больше, она — вообще! Но разве это могут понять? Деньги! — им подавай деньги: бумажками или в другом выражении. Им все равно, лишь бы можно было обменять на удовольствия. Вот чем они живут. Разве думают они, что после них останется. Да что говорить. Вы спрашиваете имя! Я вам его назову: имя это — порок!

Окончил он на патетической ноте. Я понял, что не только ничего существенного мне от него не добиться, но и приблизительного тоже. Понял я еще и то, что мне все равно придется прийти и посидеть за занавеской. Ну что ж — можно и посидеть. В конце концов, что же здесь будет! Не просто же шутка такое послание!

Больше я спрашивать ничего не хотел: выслушивать нравоучительные сентенции и переключаться всякий раз на смены его настроений, а я теперь окончательно убедился, что старик «не в себе», мне порядком надоело. Да и времени, кажется, уже прошло предостаточно.

— Хорошо, — сказал я. — Когда?..

— Будьте завтра к семи. Он придет в восемь. Но вам еще человека нужно поставить, не забудьте. Но только я прошу вас — ничего ему определенного не сообщать — придумайте что-нибудь.

Это было нетрудно, я и сам «ничего определенного» не знал. Здесь я сразу подумал о первом моем здесь знакомом — Коробкине, это ему, кажется, должно было подойти.

— Хорошо, я буду, — проговорил я и встал.

— Стойте! — отрывисто, но глухо воскликнул он с кровати; я остановился.

Он осторожно спустил ноги на пол, пошарил тапочки, с усилием, опершись руками, встал и медленно (но не шаркая) прошел к окну. Оттуда он оглянулся на меня, потом, просунув палец меж занавесок, заглянул наружу. Еще раз оглянулся на меня и пошел к двери. Здесь он проделал все то, что и при моем появлении: то есть — сначала долго прислушивался, призывая меня к тишине поднятием руки, потом взялся за ключ и провернул его; прислушался опять, медленно приоткрыл дверь, но снова на ту же ширину; мне пришлось протискиваться.

— Не благодарю вас, — прошептал он быстро, — потому что вы послужите не мне, а делу. Большому, — добавил он, и дверь закрылась.

Оставшись один, я поймал себя на том, что, прежде чем двинуться, я огляделся по сторонам.

3

Внизу я спросил о времени — было уже двадцать минут шестого. И я почти побежал к главному корпусу, с разбегу взлетел на ступени крыльца и — вдруг остановился. Сам не знаю почему: стоял, словно из меня разом выпустили весь воздух.

Я не Никонов и резкой смены настроений за собой как будто не замечал (но, может, и не знал, что это нужно было замечать), здесь было не то, и не в настроениях было дело. Нет, что-то другое.

Похоже, как если бы заблудился где-нибудь в снежной равнине. И все шел бы, шел, чтобы выйти куда-то (неизвестно куда, но чтобы выйти), зубы стиснув, шел, ничего перед собой не замечая — только бы идти, только бы ни на мгновение не остановиться. И силы бы еще были, и желание отчаянное, но вдруг — встанешь, как вкопанный, и сам не понимаешь, почему стоишь и почему дальше идти не можешь. И одна только мысль — вязкая, валкая, — что все напрасно. И не головная, не от разума (разумно бы подумать, что совсем не напрасно, что одно только спасение и есть — двигаться). Но ты почему-то садишься на снег и равнодушно смотришь на какой-нибудь стебелек прошлогодней травы, неизвестно почему вылезший из снега — так смотришь, так к нему наклоняешься, словно самое главное в эти минуты понять: что это? почему это тут? Ни близкая смерть, ни возможное жилье поблизости — ничего не занимает. А вьюга прижимает травинку — она клонится, выпрямляется, клонится опять — а ты смотришь, не замечая уже ни холода, ни вьюги, ни ног своих, ни рук, ни всего себя — равнодушный, бессмысленный и — спокойный. Этот вот равнодушный покой, может быть, самый и сладкий.

Правомерно ли такое сравнение, нет ли — не знаю. Но я подошел к колоннам, у которых стоял два часа назад, тронул обнаженные облупившейся штукатуркой кирпичи, потер пальцами поверхность, отколупнул капли застывшего бетона — стоял, и было мне все равно. И никуда мне идти уже не надо, и даже удивительно было, что я мог минуту еще назад куда-то торопиться, кого-то искать, спасать. «Марта, — думал я, — ну и что, что Марта, ничего не было, ничего не будет и быть ничего не может, все только одна суета. У старика свои проблемы, у Ванокина — свои, у Марты, наверное, каприз, даже и у Алексея Михайловича… У них свои проблемы, только у меня — их. И зачем все это, если впереди одно: для всех них каждое, а для меня — все их вместе. Не лучше ли вот так: подойти к старой колонне, потрогать пальцами кирпичи, и… А ничего — «и». Без «и». Человек ведь больше всего не может без «и». Женился и… родился и… подвиг совершил и… умер и… Даже и здесь «и» — самый лукавый и суетный значок».

Так бы я простоял неизвестно сколько, но, равнодушно переводя взгляд с одного на другое, плавая взглядом, я наткнулся на взгляд, который совсем не плавал, а твердо был наведен на меня. Я как бы споткнулся об него. Меж колоннами, у самого входа, стоял Мирик и смотрел на меня внимательно, но как-то очень деликатно, словно прервать мое плавание не решался, а ждал, когда я сам его увижу. Увидев, что я узнал его, он кивнул и сделал шаг в мою сторону. Понятно, что после происшедшего в беседке мне трудно было сделать свой шаг; но я наклонил голову в ответ на его кивок.

— Вы извините, что я помешал, но мне показалось, что… что вам хочется переговорить с моей женой. То есть, если вам нужна Марта Эдуардовна, то… — мягко проговорил он и, приподняв плечи, развел слегка руками.

— Да. Но… вы… — запинаясь, начал я, но он, улыбнувшись своей детской, той первой улыбкой, сам мне подсказал:

— Нет-нет, я только мог догадываться. Видите ли, может быть, вам непонятно то, что я говорю, но если это так, то… Я сейчас ухожу, но моя жена может вам помочь. Извините, если я вмешиваюсь. До свидания.

И он, поклонившись, стал спускаться по лестнице. Уже спустившись и выйдя на дорожку, он опять повернулся ко мне:

— Извините еще раз. Я забыл сказать, что если вам нужно… то мы занимаем пятый номер.

И, еще раз вежливо наклонив голову, он ушел. Я остался: воистину не знаешь и за одно, даже самое малое мгновенье, где найдешь, где потеряешь.

…Когда я вошел в комнату, Леночка сидела на ручке кресла и, нагнувшись, рассматривала лежавший на сиденье журнал. Надо сказать, что и при том, что она воскликнула: «Ой, это вы!» — она, кажется, не очень удивилась моему приходу. Во всяком случае, взяла журнал и показала мне на кресло.

— Садитесь в кресло, а я тут, — сказала она чуть нараспев, села напротив, сложила руки на коленях и, приклонив голову к плечу, стала смотреть на меня.

Кресло было мягким, я довольно глубоко в него уселся и от такой позы чувствовал себя неловко, а потому медлил с началом.

— Я встретил вашего мужа внизу, — сказал я, не найдя ничего лучшего.

— Да, он пошел на прогулку, — улыбнулась она, — он в это время всегда ходит.

— А вы не пошли?

— Нет. Он любит один. Я всегда сама остаюсь.

— Так… — проговорил я, кажется, краснея.

Но она опять улыбнулась:

— Вы про Марту пришли спросить? Мирик мне говорил сегодня, что надо дать вам знать, хотя она никого видеть не хочет. Но Мирик сказал, что лучше, если вы будете знать.

— Почему?

— Он хорошо знает людей, он… — она вдруг запнулась, но через секунду, вскинув на меня глаза, сказала даже с некоторым вызовом: — Он умный, но люди не хотят понять, что он особенный. Люди не любят особенных, потому что те не похожи на них. А у Мирика сердце — он умеет страдать. Он очень переживает, когда не понимают. Вы же знаете, что нужно презирать, чтобы вас уважали. Если вы думаете, что он такой, то, значит, вы не понимаете, значит, и вы, как и другие, чтобы только… надсмеяться.

— Я не думаю, — вставил я.

— Нет, вы это только для меня говорите, — сказала она, то плавно поднимая ко мне взгляд, то опуская его к своим рукам. — Только вы не знаете… Все думают, что я из-за интереса за него пошла, что у него положение… Все так думают. Никто не понимает. Никто его не знает, а это такой человек! У нас дома соседка, через дверь, такая вредная особа — ну, одинокая и потому — она все с нами ссорилась и всякие гадости про Мирика говорила. Потом она заболела. Так Мирик две недели к ней ходил, каждый день после работы, лечил ее. И не просто полечит и уйдет, а он с ней разговаривал, как с равной. Потом, когда она поправилась, то сначала его очень всем хвалила, даже неудобно было: в очереди, к примеру, стоит, в магазине, и чужим людям рассказывает, какой он. Много и от себя добавляла, это уже лишнее. Но потом почему-то опять рассердилась и стала опять гадости говорить. К нам люди ходят, больные, так это потому. Так вы что думаете: он ее упрекнул, напомнил? — нет! Я очень нервничала от такой неблагодарности, вне себя была — так мне было обидно. А он мне говорит: «Ты, Лена, должна понимать, раз человек по развитию такой, то может не ведать, что творит». И еще сказал: «Умение не смотреть на развитие — признак мудрости. Если она опять заболеет, то я так же буду к ней ходить, потому что мной движет не сострадание, а уважение к себе». Вот как он мне сказал. Но разве кто понимает!

Она замолчала и стала глядеть в угол. Я смотрел на ее красивый профиль, совсем детский, и не знал, как теперь перевести разговор на нужное мне. Но она, словно подслушав, откликнулась сама:

— Вот и Марта… А он первый сказал мне, что ее надо устроить. А разве он обязан?

Я было уже приготовился задать вопрос, но она опередила меня:

— А вы тоже думаете, что я из интереса?

— Я? Нет, почему же… Я не думаю.

— А это мне так обидно. Это даже представить трудно, — она вдруг подняла руки с колен и протянула их в мою сторону, ладонями вниз.

Я поерзал в кресле. Она подержала руки перед собой, потом медленно их опустила; покачала горестно головой, закрыв глаза.

— Разве это понимают?! — прошептала она.

Так она сидела с опущенной головой; я осторожно покашлял.

— А вы одиноки? — вдруг спросила она, подняв брови и выжидательно на меня глядя.

— Я? То есть в каком смысле?

Леночка грустно улыбнулась.

— В каком смысле, — повторила она. — Разве в этом есть разные смыслы?! А вот он — одинок. В мире людей.

— Но вы с ним, — вежливо возразил я.

— Я? — она опять улыбнулась, но на этот раз скорбно-снисходительно. — Нет, я только хранительница.

Я хотел спросить: «Чего?» — но не осмелился.

— Вы знаете, — продолжала она, — такие люди, как мой муж — но их единицы — они необходимы миру даже только тем, что просто живут. Потому что это жертва, что они живут. Жертва всем людям. И для них нет вопроса о деле, они выше. Но разве это понимают.

— Извините, — наконец собрался я, — я хотел спросить о Марте.

— Ах, Марта… — медлительно вздохнула Леночка, — это несчастная женщина.

— А где она сейчас?

— Это несчастная женщина, — опустила Леночка мой вопрос, — она потонула в страстях.

— В чем?

— В страстях. Но вы, видно, подумали, что я говорю о плохом, — она посмотрела на меня с сожалением. — Люди забыли о смысле страстей, как и о многом другом. Я имею в виду бессмысленные метания души. Мы рождаемся с этим зерном, но только единицы могут преодолеть… уйти.

— Куда? То есть уйти куда?

— Не куда, а во что, хотели вы спросить. Нужно уметь раствориться в женственности. Вы понимаете, что это такое?

— Не совсем.

— Если вы думаете, что это домашнее хозяйство, то вы ошибаетесь. Но это ошибка многих… простительная. Раствориться — это быть возле. Вы понимаете, просто возле: быть и любить. Только тогда эта любовь охраняет, питает для… мысли. Ну, неважно. Но это все очень тонко, словами не передашь. Чтобы отдавать всю себя, нужно отречься от всего другого…

— И от хозяйства? — успел вставить я.

Она покачала головой:

— Вот и вы так грубо понимаете. А говорится, что не хлебом единым… И потом — для настоящего человека не это важно.

— Для вашего мужа?

— Да, — сказала она отчетливо и сухо, а лицо ее утратило детские черты, — он настоящий.

Наступило молчание.

— Извините, — сказал я, вставая, — что я вас задержал, но я хотел о Марте узнать.

Она поднялась тоже, прямая и строгая.

— Я должна вас предупредить, что Марта никого не хочет видеть, и вообще… хотя она и сама виновата, но ей все-таки тяжело.

— Так вы скажете мне, где она? — сказал я, теряя вежливость.

При этих моих словах Леночка плотно сжала губы, так плотно, словно боялась, что слова могут вылететь помимо ее желания.

Тут мне захотелось повторить вопрос в еще более невежливом тоне (надо же было за все это смиренное выслушивание чем-нибудь отвечать!), но я смирил себя и решил дождаться определенности — хоть одной за все это время.

Леночка прошла к столу, оперлась о край, ко мне вполоборота, а точнее, почти спиной, и, не поворачивая головы, сказала как бы не мне:

— Горный переулок, дом пять, спросить Ирину Аркадьевну Мозолевскую.

— Спасибо, — сказал я и пошел к двери, повторив про себя: «Ирина Аркадьевна Мозолевская, Горный переулок, дом пять». Но только я взялся за ручку двери, Леночка остановила меня.

— Постойте, — проговорила она так, как будто я не уходил, а покидал ее.

Я обернулся.

— Постойте, — повторила она, напряженно на меня глядя, и после нескольких секунд молчания добавила: — Я не могу вам дать записки, понимаете — не могу.

— Ну что вы, — пробормотал я, — не стоит…

Она тряхнула волосами и вдруг воскликнула:

— Разве вы способны понять женское сердце!

— Гм, — я переступил с ноги на ногу.

— Тогда идите! — и она подняла руку, но указывая не на дверь, а в тот угол, куда смотрела.

Я тоже посмотрел в угол, потом покашлял два раза (но безответно), потянул ручку и протиснулся в дверь, стараясь сделать это бесшумно и не сводя с Леночки глаз. Должен заметить, что в эти последние мгновения она опять показалась мне очень красивой: стройная, тонкая и с грустью в лице. Уже за дверью я пожал самому себе плечами, и мне отчего-то стало очень стыдно, будто я не понял или не захотел понять по небрежности какой-то для меня пустяк и не сказал те слова, которые бы мне ничего не стоили, а ей были бы нужны. Но я не вернулся. Я только постоял так за дверью несколько секунд, прислушиваясь, поправил ворот рубашки, застегнул пуговицу у самого горла и, пробормотав что-то вроде «трам-пам-пам», но совсем без веселости, ступая на носки, пошел по коридору.

Выйдя, я мельком глянул на то место у колонн, где стоял… отвернулся и стал спускаться по лестнице.

Отойдя уже шагов тридцать, я опять увидел Мирика. Не знаю, был ли я озабочен такой концовкой разговора или нет, во всяком случае, хотя и шел быстро, был невнимателен и смотрел в себя. К тому это замечаю, что не видел: шел ли Мирик навстречу, возвращаясь с прогулки, или вышел ко мне со стороны, а значит — ждал. Впрочем, наверное сказать не могу. Он улыбнулся мне, хотя и неуверенно. Пройти мимо, ничего не сказав, уже не получалось, а сказать было нечего. Я замедлил шаги и, поравнявшись с ним, проговорил:

— Спасибо вам, я уже… узнал.

Он замедленно наклонил голову, потом посмотрел по сторонам и — как бы не решившись — шагнул ко мне и тронул мою руку.

— Я бы не хотел, чтобы вы думали, что здесь с нашей стороны, то есть интрига, — начал он, торопясь и сбиваясь в словах. — Понимаете, это для нас самих было неожиданно, что она пришла… и попросила. Я не знаю… и дело в том, что у жены в городе есть своя знакомая, и потому я хотел, чтобы она сама сказала, Лена, это ее, говоря… секрет. Видите ли — Петр, он с утра нас преследовал и ругался, и я не знаю, откуда он мог узнать, что мы… Видите ли, Ирина Аркадьевна… но не в этом дело. Он был очень возбужден и даже угрожал. Вы не думайте, что мы боимся, но — посудите сами — положение двусмысленное. Он там упоминал о каком-то деле, и что мы как бы, извините, впутываемся. Я понимаю, что, может быть, вследствие возбуждения, но согласитесь, все же… И нам бы хотелось… Я Марту Эдуардовну спрашивал, то есть через жену, но она очень расстроена и говорит только, что у Петра нечисто. А мы ведь просто, и потом — она сама попросилась. И потом: моя жена, понимаете, любит преувеличения. Если вы согласитесь объяснить Марте Эдуардовне, что мы, собственно, ничего не знали. Чужие дела, понимаете. Вот. Вот это…

Он, кажется, хотел еще что-то добавить, перебирал губами, но, как видно, не нашелся. Потом опять проговорил:

— Мы, собственно, ничего не знали, а сами понимаете, больше по наивности… в таких делах.

— Так вы что — жалеете? — намеренно сухо спросил я.

— Нет, нет, вы не думайте, — он опять тронул мою руку. — Но сами понимаете…

— Хорошо, — сказал я.

Он посмотрел на меня с виноватостью и опустил глаза. Мы коротко распрощались.

Уже отойдя, я подумал, почему он не спросил, откуда мне известно про них и про Марту? и почему я не спросил, почему он подумал на меня? Я обернулся, но он был уже далеко и, сутуло опустив плечи, шел по самому центру дорожки.

4

Горный переулок, вопреки названию, располагался в низине, а горы были едва видны вдалеке. Дом номер пять, как и все дома вокруг, — в зелени, с верандой на две стороны. Но вместо типового объявления на прямоугольнике тонкого металла, с головой овчарки сбоку и надписью: «Осторожно! Во дворе злая собака», был к калитке прикреплен медный квадрат, на котором замысловатой вязью было начертано: «Ирина Аркадьевна Мозолевская».

Потоптавшись возле калитки и довольно неуверенно покричав: «Есть кто-нибудь?», я перегнулся, отодвинул засов и вошел. На мой осторожный стук в дверь в доме залаяла собака — слишком резво, чтобы оказаться больших размеров псом, — и послышался женский голос, сказавший: «Мери — место!» (на что лай усилился), и дверь открылась. На пороге стояла женщина в темно-синего цвета длинном, до самого пола, китайском халате с широкими рукавами и поясом, и хвостом какой-то птицы, шедшим из-за спины и оканчивающимся где-то у живота, лет пятидесяти пяти, высокая и массивная, с крупными, но приятными чертами лица. Сзади лаяла маленькая, черной масти собачонка, то наскакивая на меня, то отступая, но не пересекая порога. Женщина улыбнулась мне, напомнила собаке о «месте», и, не дождавшись исполнения приказания, приподняла щепотью полу халата, и легким, но выверенным пинком удалила собаку, и в наступившем спокойствии обратилась ко мне:

— Я вас слушаю.

Голос у нее был густой, а выговаривала она слова не то чтобы растягивая, но как-то протяженно.

— Ирина Аркадьевна? — сказал я и, после утвердительного знака движением головы, добавил: — Я бы хотел Марту, — а так как она молчала, и только брови ее вывелись в какой-то выжидательный знак, я добавил еще: — Мне Леночка дала ваш адрес.

— Ах, эта Леночка, — протянула женщина с отдаленной лаской в голосе, но как говорят о детях. — Входите.

И я вступил в дом. В комнате, куда она меня привела, то было особенным (и это виделось сразу), что все вещи, начиная от плетеных стульев, плетеной же кушетки и до многочисленных коробочек, шкатулок и поставцов, расставленных везде, даже и на окнах меж цветочными горшками — все было как-то уж очень миниатюрно-подробным, тогда как сама хозяйка была высокого роста и плотности близкой к массивности, хотя черты лица — подвижные и из тех, которые запоминаются.

Она усадила меня за круглый столик, придвинула одну из трех лежавших на столе коробочек, коротким движением пальца ловко откинула крышку, сказав: «Курите». Я отвечал, что не курю. «Тогда морс», — сказала она, подошла к маленькому шкафчику у стены, достала оттуда графин и вместе с бокалом на тонкой ножке поставила передо мной. Когда она открывала шкаф, я успел рассмотреть ту самую птицу на халате, хвост которой я уже видел перед тем: белая, с раскрытым клювом, распахнутыми крыльями и растопыренными длинными острыми когтями, загнутыми крутым полукругом — испуганная и замершая в испуге.

— Так вы ищете Марту, — проговорила она, усевшись напротив и опершись концами пальцев о край стола. — Но вы ее не застали, она ушла.

— Да? — сказал я, пошевелившись. — Тогда я, может быть, зайду позже, потом?

— Ну что вы, зачем же. Она скоро обещала быть. А мы с вами будем беседовать. Вы давно ее знаете?

— Нет… не очень.

— Я так и поняла, что она не от вас убежала, — с поощрительной улыбкой произнесла Ирина Аркадьевна.

— Не от меня, — подтвердил я и стал оглядываться по сторонам.

Чувствовал я себя стесненно. И не потому, что сидел в чужом доме и разговаривал с незнакомой женщиной, и не потому, что она стала спрашивать меня о Марте. Во всяком случае, не только поэтому. Но одно положение занимало меня с того самого момента, когда я сел за овальный столик, — как войдет Марта и что будет, когда она войдет? Если бы я ждал на улице, то подошел бы, мог бы сказать, что сам не знаю почему, но хотел ее увидеть или что мне необходимо было ее увидеть, и так далее (если она станет слушать). А если не станет слушать, то я уйду — просто пойду по тротуару, может быть, даже смогу не оглянуться, пока не дойду по поворота. Но здесь, сидя на плетеном стуле, когда передо мной бокал на тонкой ножке и я уже отхлебнул сладкого напитка, среди этих коробочек и шкатулок, в приятной и вежливой беседе с хозяйкой… Я все представлял себе, как я буду уходить, когда она, возвратившись, холодно удивится моему присутствию и когда хозяйка скажет что-то вроде того, что она меня усиленно занимала беседой, а сейчас передает с рук на руки (что-нибудь такое или близко к таковому, по моему мнению, должна была выговорить Ирина Аркадьевна), — и я знал, как мне будет и что я смогу сказать, и главное, что будет чувствовать моя спина, когда придется развернуться к выходу. И из этого вороха предположений все явственнее выглядывала несомненная напрасность моих поисков и моего пребывания здесь, и всего того, что я придумал для себя в образе Марты. «Образ Марты и его влияние на жизнь героя», — невесело промелькнуло в моей голове, но здесь Ирина Аркадьевна сказала:

— Ну что ж — оставим Марту, хотя это очень достойная молодая особа, и я рада, что могу хоть немного ей помочь и укрыть под моим скромным кровом.

Высокопарная фраза прозвучала как-то просто, и я подчеркнуто огляделся, как бы не подтверждая слов о «скромности».

— Нет-нет, — поняла она меня, — и скромный и ветхий, я знаю, что говорю: одиночество — всегда ветхость. А я одинока.

Я чуть пожал плечами, не зная, как реагировать на такое внезапное признание; черная собачонка подошла ко мне тихо и осторожно понюхала носки туфель; я нагнулся ее погладить, но она отошла.

— Вам, может быть, удивительно, что я с вами, будем говорить, малознакомым человеком, начинаю об одиночестве, вместо того чтобы вежливо поразмышлять о погоде? Но о погоде можно говорить, а можно и молчать — разницы никакой, тогда как одиночество — вопиет. Да, да, не удивляйтесь слову, именно вопиет. И почему бы вам не послушать, а если вы умеете быть внимательным, то и прислушаться. Ну, отвечайте же что-нибудь, а то мне не хватает вздоха!

Я был в недоумении от такого зачина и, помявшись, ответил:

— Я не знаю.

— Ваши ответы могут и ничего не означать, вы не трудитесь. Они нужны для вздоха. Монолог — это всегда выдох. Но нужно и вдыхать.

— Нужно, — на этот раз улыбнувшись, сказал я.

— Ну вот и прекрасно, что мы так скоро пришли к пониманию. Должна вам в этой связи сказать, что у меня правило — не вести пустых разговоров. Я не говорю — умных или глупых, но — пустых. Может, это от моего образа жизни составилось такое правило. Отчасти. Но не в этом только дело. Вы знаете, сколько мы говорим друг другу пустых и незначащих слов, сколько общеизвестного переминаем: из вежливости или из лукавства — все равно. И разговоры такие есть только заполнение пустоты. Понимаете, пустоту заполняют пустотой. Разве не бессмыслица?

Всего я мог ожидать после этой таблички, этого халата с испуганной птицей, познакомившись с маленькой собачонкой черной масти, многого, во всяком случае, только не такого. Оно, конечно, можно и такое начало принять за досужие разговоры (вопреки заявлению!) скучающей в одинокости женщины (не водку же ей пить от скуки!). Мысль о досужих разговорах тоже у меня засветилась ненадолго и как-то сама загасла, только потолкавшись среди других и не найдя понимания. Не знаю, может быть, доверчивость тому виной, может быть, обаяние Ирины Аркадьевны (а оно было: тоже необычное, странное даже, тоже все из крупных черт, и не обволакивало, а затягивало в себя, словно и деликатной, но твердой рукой), может, собственная запутанность моя в окружавших меня чужих делах — не знаю, может, все это вместе или каждое в отдельности. Только необъяснимое было в том, что какие-нибудь полчаса назад я не знал эту женщину, а сейчас: смотрел — и верил, слушал — и доверял.

Все это так, однако от вопроса я удержаться не мог.

— Так в чем же разделение между пустыми и «полными» разговорами? — сказал я. — Кто эту грань устанавливать будет? Для умнейшего — и наши покажутся пустыми, а его пустые для нас — полными смысла. Конечно, это все тоже слова, но есть же граница, должна быть. Только кто ее установит? Или делить людей по уму? — для одной группы — своя граница, для другой — своя. Так можно.

— Э-э, да вы философ! — изобразив чрезмерное удивление, но, кажется, искренне довольная, воскликнула она. — Вот так так!

Она энергично поднялась, достала из шкафа бокал для себя, налила напитка и — выпила залпом (случайно или с умыслом, но бокал она себе взяла отличный от моего — пузатый и на низкой ножке). Бокал она поставила с четкостью, а крякнула и совсем по-настоящему.

— Люблю умных людей, — сказала она весело. — Да еще когда случайно попадаются.

Похвала эта мне не очень пришлась по душе, но я поблагодарил артистическим наклоном головы. Странно, но в эти последние минуты я почувствовал себя очень легко, даже, кажется, излишне. Невинный ли морс так ударил мне в голову?!

— Только в вашем рассуждении, — начала она серьезно, поставив локти на стол, сцепив пальцы замком и выдвинув оба указательных, — все неправда. Это я вам говорю. Начнем с «границы». Никакой границы нет. Да, для ума есть — там их без счета. Но разве я говорила об уме! Нет! Я говорила об искренности. Все пустоты от притворства: и вежливость, и лукавство, и всякое такое. Ум совсем ни при чем. Вот скажи, что из чего выходит: ум от души или наоборот?

— Ни то, ни это, — отвечал я, — они параллельно идут. Если бы ум от души шел, то из хорошей — всегда великий ум, а из плохой — слабый.

— Что значит из «плохой»? — почти резко возразила она. — Это из какой же такой плохой?

— Ну, из черной, там, подлой…

— Ах, из подлой, говорите. А у младенца тоже подлая или он ее потом, в процессе жизни, зачерняет? Так по-вашему?

— Примерно.

— Ах, примерно! Спасибо вам, — с ворчливым возбуждением проговорила она. — Хорошо получается. Нет! Нет! И нет! И не перебивайте. Ничем она не зачерняется — вот! А душа, если хотите, идеал.

— Еще и бессмертная, скажите, — вставил я.

— И скажу, — отвечала она с серьезностью. — Да, как идеал — бессмертна. А что же вы думали. Говорят — душа народа, это только, по-вашему, слова? То-то и оно. Именно бессмертна и именно идеал. Другое дело, что человек, сам того не замечая, живя и действуя, забывает про данный ему идеал и все на стороне что-то ищет. А он здесь, как говорится, за пазухой. И чем больше отдаляется, тем чернота на его проявлениях и лепится. На проявлениях. Только человек начинает эти проявления за душу принимать. Говорит: «Душа болит». Да господи, никакая не душа, это ком его проявлений от наростов задыхается. А что до ума, то вот что скажу: из души он выходит, только чем большую силу берет, тем больше над родительницей своей возвыситься хочет и ее собой подменить. А искренность — это есть единственная связь ума с душой, с родительницей своей. Вот этой связи и боимся мы, умные. Ум же только через искренность может всегда ощущать идеал и на него ориентироваться. Но боимся: вдруг душа нас поучать начнет да правду в лицо говорить. А это трудно, правду про себя слушать, особенно при большом уме и особенно когда ежеминутно.

Она откинулась на спинку стула и шумно вздохнула.

— Ну, чего молчите, я так и в одышку могу впасть совсем, а в мои годы — сами понимаете, — строго-весело глядя на меня, сказала она.

— Скажу, — отвечал я. — Это все вы хорошо построили, только здесь, в системе вашей, есть один недостаток…

— Ну, — перебила она меня, — если недостатками считаться, то никакой правды не добьешься, — не математика. Если так…

— Хорошо, — в свою очередь прервал я, — пусть так. Но все-таки ум-то разный: у Платона, к примеру, один, а у тети Вали, продавщицы газированной воды — другой, послабее. А если душа одна и идеал, и бессмертна, то как же она разные умы порождает? Получается, что все-таки и идеалы разные, с допусками, во всяком случае.

— Ну вот, договорились, — Ирина Аркадьевна покачала головой. — Откуда же я знаю. Наверное, разные способности. Ну, не знаю, не буду врать. Только скажу, вопросы задавать легко и ошибку выискать легче, чем все построить.

— Так что, теперь и вопросов не задавать? — произнес я довольно дерзко, но, вспомнив о месте и положении моем, поправился: — Извините.

— Вот это хорошо, что говоришь, — подхватила она, незаметно переходя на «ты», — то, что надо. Слушай, — продолжала она, довольная, — откуда ты явился? Я здесь сижу одна, кисну среди цветочков, всякие разности придумываю, а ты… Нет, ты ко мне приходи разговаривать. Придешь?

Я пожал плечами.

— Ты плечами не пожимай, ты прямо говори — придешь?

— Приду, — выговорил я наконец, и сам себе поверил, и не удивился этой ее внезапной и незаметно как наступившей власти надо мной. Вообще за последние два дня я стал как-то меньше удивляться внезапностям.

— Ну ладно, придешь, не придешь — дело вольное. А ты мне вот что скажи, что это с Мартой такое приключилось? Мне Леночка здесь наговорила, да разве ее поймешь; полслова свои, а все остальное из мужниных философий понадергано. Да ты, наверное, знаешь его, — она усмехнулась, — он человек умственный, с ним говорить — без словаря иностранного не разберешься.

— А Марта сама ничего вам не рассказывала?

— Не спрашивала я.

— Вы? — не сумел я сдержать улыбки.

— Чего улыбаешься?! Сама не спрашивала. А ты что думал, кто ко мне попадет, целым не уходит? Так, что ли? — она приставила указательный палец ко лбу и легонько постучала пальцем. — Здесь еще имею. И не ко всякому с разговорами полезешь — тоже понимать нужно.

— Понятно.

— Что тебе понятно? Ты на себя не намекай: ты здоровым пришел, а она, Марта, — больна. Ты мне скажи, если особого секрета не имеешь, что с нею такое стряслось? Ты, как я понимаю, о ее прошлой жизни мало знаешь. А все-то дело в прошлой жизни. Ну, скажешь?

Я задумался. Я хотел говорить, и рассказывать мне было нужно. Но я сейчас сообразил, что и рассказывать особенно нечего: все на моих ощущениях построено. А как их передавать станешь: ну, увидел… потом обратил… потом придумал… потом почувствовал.. Что знал я? Что Ванокин ее «вызвал», потому что «днями все решается». Но тогда нужно было и о Думчеве помянуть, а если и о Думчеве, то и…

— Не знаю я, как рассказывать. Может быть, и есть секрет, но я его не знаю. Нет, он есть, определенно, но… Видите ли, Ирина Аркадьевна, если честно говорить, то я с Мартой почти и не знаком. И когда она придет, то еще неизвестно, что я смогу… то есть, чем объясню…

Ирина Аркадьевна покачала головой, наполнила свой бокал, позабыв о моем, но на этот раз только пригубила.

— Ну ладно, не знаешь, так и не надо, — проговорила она медлительно, снова нараспев и думая о своем. — Жизнь такая. А скажи, — она подняла глаза и внимательно на меня посмотрела: — Твоя жизнь, она какая… была?

— Не знаю, — проговорил я задумчиво, но тут же, устыдившись, сказал бодро: — Да еще никакой особенной не было.

— Никакой особенной, — повторила она серьезно. — Но это неверно: всякая жизнь, что уже прошла, всегда особенная. Я знаю. Теперь знаю. А мы все вперед заглядываем, а впереди одни мечты: сбудутся, нет ли? Скорее, что нет. Все кажется — вот завтра особенное и настанет. А завтра ничего не настанет. Ничего — думаешь — послезавтра обязательно. Но то же и послезавтра. Так годы и идут. А потом хватишься: ни тебе «завтра», ни тебе «послезавтра» — одно сплошное вчера.

Она встала, подошла к окну, постояла так, спиной ко мне, погладила пальцами бархатистый листок комнатного цветка и — вдруг — быстрым движением пальцев надломила ветку; листок повис.

— Знаешь, — она медленно обернулась ко мне, — я теперь только во«вчера» и смотрю. И понимаю это. А все равно себе какое-то «завтра» придумываю. Видишь, — вот цветочками обложилась, халат этот надеваю, манеры соблюдаю, собачку свою не как-нибудь, а Мери назвала. И все я понимаю, что ширма это только, а все равно играю из-за ширмы. По привычке, знаешь. Вот я тебе сразу сказала, что одиночество вопиет. И слово-то такое отыскала. Замечаешь? А что я здесь живу? Чем? Мне бы не понимать ничего и ночами бы не думать. Вот Марта явилась вчера, так словно ее мне подарили. А ты вот пришел за ней. Да — за живой жизнью живая и тянется, а за неживой — ничего, нитка только оборванная.

Она вяло усмехнулась, повела по лицу рукой:

— Я тебе тут про искренность толковала и что правило у меня. Да что говорить — пустое. Вот Марта пришла — у нее горе, может быть, а мне — счастье. Не знаю, может, на пару дней всего, но ведь счастье! Во всяком случае развлечение. Ты не смотри так, что я про развлечение говорю, для меня развлечение — не забава. Так вот сидишь здесь, кажется, что до конца так и будешь, и вдруг — раз — и влечение куда-то. А к чужому горю — оно самое сильное. И не из радости, что другим плохо, а мне хорошо. Им — другим — им в движении плохо, а мне — в стоянии, в неподвижности то есть. Разница. Ты думаешь, почему я тебя этими словами… огорошивала. А потому, что нужной хочется быть. Уж не говорю — необходимой. Хотя бы нужной. Что же мне теперь, на улицу выйти, встать посередке и кричать: мол, если кому нужна, то отзовитесь, все, мол, готова совершить, что в силах и сверх того, только понуждайся во мне кто-то! А ребенок какой подойдет да спросит: «Вы что, тетя, тут стоите, вам плохо, вам врача вызвать?» — «Нет, — скажу, — не нужно мне врача, не нуждаюсь я в нем, а ты сам ни в ком не нуждаешься?» — «Нет, — скажет, — у меня мама есть». Да, так и скажет. Вас вот в семье сколько? Или один ты?

— Двое. Брат еще.

— Двое, — она вздохнула. — И родители?

— Да.

— А я вот замуж вышла, восемнадцати лет. Муж мой, покойный, на четырнадцать лет старше. Сначала детей нельзя было: он еще в аспирантуре учился, кандидатскую нужно было готовить, а я в институте — на первом курсе. Я «иностранный» кончила, немецкий язык. Ну, пока заканчивала (заочный), муж мой в большие люди вышел: в оборонной промышленности работал, и на больших должностях. Квартиру нам дали просторную, из четырех комнат, достаток, сам понимаешь, приличный. Да что там — богато жили. Как-то так получилось, что на работу простую мне несподручно было при таком муже идти. Я и не пошла. Ну, а делать надо что-то: муж на работе с утра до вечера, а иногда и ночами. Решила я переводами заняться. И не простыми, а поэзию переводить. И что меня подвигнуло, думаешь? Талант открылся? Ничего он не открывался. А только сидишь так среди мебели дорогой, что захотела — тут же тебе есть, ни о чем никакой заботы (к нам женщина ходила — убирала, готовила). Ну вот — от праздности богатой и возмечталось. Обычно наоборот: из бедности бьются, работают, творят, чтобы потом в таких четырех комнатах, к примеру, пожить. А у меня все это уже было. Я все эти жизненные невзгоды поэтов заочно прошла. Пустяк оставался — потворить. Мой муж был доволен моим решением: он вообще был мною доволен, потому что очень занятой человек. Он даже мне сказал, что готов всеми силами помочь… и прочее. Ну, я, конечно, всех в известность поставила (моих литературных друзей; были уже, вроде меня), что я теперь не просто Ирина-при-муже, а поэт-переводчик Ирина Мозолевская. Мозолевский — это фамилия мужа, а моя девичья — Кротова, что тоже знаменательно. Ну вот, поносилась я со своим решением с полгода, порассуждала обо всем, о чем можно было — время настало за дело приниматься. А как теперь с маленького начинать, когда столько людей уже (и настоящие литераторы были, но в основном — начальники литературные; и здесь связи мужа), столько людей поэтом-переводчиком величают. Один такой мне на обеде по случаю дня рождения мужа и говорит: когда, говорит, новыми переводами нас порадуете? Знаешь, когда в определенный круг попадаешь, там уже твои заслуги само собой разумеются, то есть, если ты с ними, то понятно, что не просто так, а за «заслуги». И знаешь, у мало-мальски ловких людей очень даже все хорошо выходит — лишь бы в круг попасть. А для меня это заботой не было — само собой, как дар от рождения, вернее, по замужеству дар. Так вот: взялась я за переводы. Разумеется, что по рангу моему утвержденному я не могла за что-нибудь взяться, чтобы для учения, для начала. Нет, не могла, не смела уже. Взялась я за Рильке (знаешь? ну вот…), сонеты переводить. А он поэт сложнейший, его и на немецком читать… Понимаешь сам. Но все обставлено было серьезно: консультации со специалистами (это другим было трудно до специалистов добраться, а не мне), литература и все прочее. Перевела с десяток сонетов. Добрые люди посоветовали их публично опробовать, не напечатать, конечно, этого и «добрые люди» посоветовать не могли. Устроили мне несколько выступлений, как у нас говорили — престижных. Ну, почитала, ну — послушали, и — разошлись. Друзья меня, естественно, восхваляли, об ассоциативном мышлении и потоке сознания говорили, будто это я придумала, а не Рильке. Но, думаю, что от Рильке там немного осталось — так что они были правы. Потом, и это естественно в моем положении, наступила полоса непонимания и отвержения. «Ничего, — похлопывали меня по плечу начальники (фигурально, разумеется), — что делать, еще читатель не дорос. Но главное сделано, а в будущем — поймут». И так далее, что в таких случаях говорят. Должна сказать наперед, что тот десяток так ни на один сонет больше и не увеличился. Зато жизнь моя теперь основу обрела. Знаешь, я даже когда в ателье звонила или домоуправу, то представлялась не иначе как поэт-переводчик. Ничего — проходило. Знаешь, все это долго длилось — лет десять. Трудно поверить — но так. Правда, о поэте-переводчике уже меньше заявляла, а больше литературным салоном занялась. Литераторы-то настоящие ко мне не приходили, а так — всякие случайные и кто при вышестоящих. Так и жила, как птичка божья: ни забот, ни трудов. Муж мой трудился, меня любил, когда свободное время находилось, а я — не знаю, я как-то о любви тогда не думала, все в себя смотрела. С детьми потом и не получилось, хотя он хотел. То есть, сперва вместе не хотели, потом я не хотела, потом, когда вместе захотели — не вышло.

Она прервалась и, как бы только сейчас увидев меня, спросила:

— Тебе сколько лет?

— Двадцать четыре.

— Двадцать четыре, — повторила она, глядя поверх моей головы. — Двадцать четыре. А мне тогда было тридцать восемь… нет, тридцать девять. Да, точно — тридцать девять. Наступил этот год, и все порушилось: мое глупое житье и деятельность моего мужа. И жизнь… его. Он не старый был еще — пятьдесят пять. Вдруг у него на работе все сорвалось и — его отставили. Знаешь, я не очень в этом разобралась. Он говорил, что не виноват, что интриги… и прочее. Но, кажется, не совсем так. Ну… не знаю. Понимаешь, он для меня — как бы это лучше сказать — он был для меня как бы родной-посторонний. Я была с ним и не знала его. Я сейчас думаю, что кроме его вечной занятости и моей «творческой» жизни, это потому еще, что у нас не было детей. Многое познается через ребенка. Через него и переливается: от мужа к жене и обратно. Пока нет ребенка, то супруги могут быть, к примеру, большие любящие близкие, но — не кровные. А когда ребенок, то — кровные. Будь у нас ребенок, я бы об этом не думала, все было бы само собой. Но я знаю теперь — это так. А без ребенка… Что без ребенка?! — я знала, что муж мой честен, что всего себя отдает работе, что человек государственного мышления, семьянин хороший, неприхотлив, скромен. Короче, как в анкетах, только подробнее, интимнее, что ли. А здесь вдруг такое: вопрос стоял даже об исключении из партии. Но до этого не дошло. Он даже и оправдался как будто, но, как говорится, — поезд ушел. А самое-то главное, что я ему в этом всем поддержкой не смогла быть. Как бы это лучше тебе… Понимаешь, для деятельности у меня не хватало жизни, обстоятельств (здесь обстоятельства тоже очень важны), а для женственности — ума. Я не оговорилась — именно ума и не хватало. Не верю, когда говорят, что это природное, чувственное. Конечно, природное, но только как и все в человеке. А чтобы это природное в себе понять, нужно постоянно стремиться к этому, цель такую иметь, если хочешь. А чтобы применить — нужен ум. Быть женственной ведь тоже себя нужно приучать. А чтобы был ответ (а без ответа все гаснет), нужно еще и форму найти, чтобы он, супруг, понял и оценил. Конечно, есть женщины, которым это от рождения дается. Но это — как талант. А талант — редкость. Такой характер — редкость. А если ты с таким характером не родилась, а знаешь, что он тебе необходим, то — сделай, чтобы он был, трудись. Ты скажи, тебя слова эти не смущают: трудись, ум, и так далее.

— Нет, я понимаю.

— Вот и хорошо. И так… От этого удара и здоровье мужа покачнулось. Я всегда знала, что здоровье у него хорошее (он никогда не жаловался, да и некогда ему было болеть), а как пришлось по-настоящему узнать — оказалось, что совсем и не хорошее, даже слабое, и куча болезней. Потом у него с сердцем случилось — два раза за короткий срок. И решили мы двинуться в теплые края: ему нужно было климат сменить и от всего случившегося подальше, а мне — куда мне было деться! Вот тогда и началась для меня настоящая жизнь. Пошла я на работу — в первый раз — преподавать в школе язык. Да, забыла, мы тогда сюда переехали и этот домик купили. Квартиру мы тогда уже потеряли, как говорится, по независящим причинам. Ну, это ладно. Сейчас-то я понимаю, что еще тогда, когда переезжали, он не жилец уже был, хотя как будто здесь ему получше стало. Стали жить. Только долго и не прожили, всего два года с небольшим. Как-то раз он меня ночью тихо так позвал. Я к нему. Зажгла свет, смотрю, а у него лицо бледное и на губах как бы налет серый. Я к нему: что с тобой, и прочее. А он смотрит и ничего не отвечает. Только смотрит. А на меня как будто что-то нашло: стою, ничего не предпринимаю и тоже смотрю. Так мы друг на друга смотрели, пока не поняла я, что его уже минут пять как нет. Так и умер, глаз не закрывая.

Она замолчала, потрогала бокал рукой, похлопала сверху по ободку ладонью, сказала:

— Ты чего не наливаешь? Не нравится?

— Не хочется уже.

— А есть хочешь? У меня, правда, обеда нет, но вот, — она встала и все из того же шкафа достала тарелку с песочным пирожным, — съешь, вчера брала. Я сама не особенная мастерица печь, но сладкое люблю. За те два года, что с мужем здесь прожили, я готовить немного научилась, а потом, когда одна осталась, разучилась быстро, — она усмехнулась. — А напитки делаю: в саду ягода, так поневоле.

— А вы работаете, — сказал я, надкусывая пирожное, — там же, в школе?

— Нет, не в школе, — ответила она быстро и отрывисто. — Нигде.

— А-а, — протянул я и положил пирожное на тарелку.

— Что, не вкусное?

— Вкусное.

— Тогда что?

— Так.

— Что так? — нетерпеливо сказала она. — Ну?

— Да ничего, — пожал я плечами. — Так просто спросил.

— Ну, если просто… Может, еще чего хочешь спросить?

Я внимательно на нее посмотрел: смеется или серьезно? Во всяком случае, была очевидна какая-то неловкость. «Вот и разговаривай потом с женщиной, выслушивай», — подумал я, и — здесь опять вошло все: о Марте, и предстоящее завтра сидение за занавеской, и Алексей Михайлович с этим своим загадочным бывшим другом и с этой женщиной из письма… И вообще: какая-то нелепость этих последних дней ощутилась явно. И нелепость моего сидения здесь, и этого разговора — ненужного, лишнего, а в свете последних событий так и совсем излишнего. «Что они все от меня хотят — все разом, и все навалились. Я, наверное, мягкотелый, не личность, если я им только как слушатель и исполнитель нужен. А они мне нужны? — вот вопрос. Никто из них такого вопроса себе не задает — им некогда, у них дела. Так хоть я задам. Нужен. Нужен. Всем нужен».

Но, сказав это себе, это последнее, я вдруг запнулся, и такое у меня возникло чувство, что я что-то забыл, что-то очень важное. А вспомнить не могу.

— Ты что — заснул? — грубовато окликнула меня Ирина Аркадьевна (но грубовато-примирительно, что, собственно, и не таила).

— Нет, я так… думал… — но я не договорил, потому что вспомнил, уж не знаю в какой связи, что она будет стоять на улице, на самой середине, и будет кричать, чтобы кто-нибудь откликнулся, потому что ей необходимо быть нужной; и подойдет мальчик, кажется, и спросит: «Что у вас болит?» — а она скажет, что ничего, а он… что у него есть мама.

— А у вас есть мама? — спросил я.

— Что? А — нет. Мама умерла рано, я только замуж вышла, и она умерла. Еще до войны. А отца у меня не было… вообще. Я помню, что…

— Постойте, постойте, — остановил я ее вдруг и вдруг вспомнил. Нет, не улица, и не крик, и не мальчик, а другое:

— Так, получается, что в войну были, это… ну, поэт-переводчик? И не работали, и выступали где-то?..

— Во время войны я училась, — сказала она сухо. — А это… это было уже потом, после войны.

— Сразу после?

— Я не понимаю, при чем здесь война?

— При чем? — я говорил так, будто говорил с одним собой и как будто внимания на ее ответы не обращая. Я боялся потерять мысль, только сейчас уловленную. — Вы, когда я слушал… когда вы говорили… — я никак не мог начать. — Нет, я подумал вот: вы все это рассказывали про свою жизнь, то есть — и «поэт-переводчик», и «салон», и другое, но… Вы так рассказываете, как будто не было войны. А ваш муж, он?..

— Он был специалист. У него была бронь.

— А вы?

— Что я? Почему на фронте не была?

— Нет. Но для вас как будто не было войны.

— Ты что — меня допрашивать здесь пришел? Ты кто такой есть, чтобы такие вопросы мне задавать? А? Кто ты такой есть?

Мне надо бы было остановиться. Но было уже поздно.

— Я не кто такой. Но я вас слушал, — проговорил я, вставая. — Вы все так умно мне говорили. И что «душа народа». Так вот как у вас «вопиет»?

— Что ты знаешь! — выкрикнула она. — Мальчишка!

Но было уже поздно:

— Пусть я «мальчишка»! Пусть! А вы говорили, что… нужны, а сами… Вы в этом домике живете, ягоды собираете… Что вы про душу говорите, когда ничего не помните, как будто ничего и не было. А еще «душа народа»!

Меня понесло, я не мог остановиться:

— Пусть я «мальчишка» и ничего не испытал. Зато я знаю, что мой отец воевал, а мать в деревне… они голодали, а работали они…

Она тяжело поднялась, стояла, держась за стол. Губы ее вздрагивали. Она набрала воздуху — мне показалось, что она выкрикнет сейчас… Но грудь ее медленно опустилась.

Я же не мог остановиться и теперь. Не знаю, но даже как будто озлобление нашло на меня и слова выскакивали с какою-то острой радостью, словно сидели годы под замком и думали: пожизненно, и смирились, что пожизненно, и вдруг — поворот, в стене дырка, и — на волю.

— И нечего вам на улице кричать! Хоть год кричать будете, а только никакой мальчик к вам не подойдет и ничего вам не скажет.

— Ты… ты… — выдавила она из одышки и опустилась на стул, закрыла лицо руками.

— И нечего вам… — продолжил я, но уже сам чуть ли не со всхлипом. — И Марту я от вас заберу!

— Куда это вы меня заберете? — раздался за моей спиной ровный, но напряженный голос, среди этого всего моего крика — и внутри, и снаружи — словно ледяной.

Держась за ручку двери, на пороге комнаты стояла Марта.

5

Странно, но я не был поражен. Более того, я даже не удивился. То есть, конечно, внезапность в ее появлении была, но я воспринял ее так, как если бы Марта находилась в другой комнате, и я знал бы, что она в другой комнате, и знал бы, что все слышит. Я не схватился за голову, я не замер, я не бросился бежать — я только на мгновенье запнулся. Я протянул руку, указывая Марте на плачущую Ирину Аркадьевну, и сказал так, словно она, Марта, тоже была виновата:

— Вот видите?!

Не знаю, не буду утверждать наверное, но мне кажется, что порою драка или скандал могут больше сблизить, чем дружеская беседа. Могут, во всяком случае, когда случается это между незнакомыми и малознакомыми людьми. Ведь беседа не может быть по-настоящему дружеской при первом общении, она может быть лишь дружественной, то есть содержать в себе элемент осторожной вежливости. А вежливость здесь — хотя сама по себе и ценное проявление и необходимое — все-таки некоторая боязнь наткнуться на острое и незнакомое в другом и другого своим острым и ему незнакомым задеть. А уж какая вежливость в драке! Распря незнакомых людей может дать результаты обратные собственно распре, то есть быстрое их ознакомление друг с другом, форсированное, если можно так выразиться. И если все-таки та, последняя грань не будет перейдена, а не зная человека нащупать его слабое место трудно, и если случай вновь сведет этих людей (время же злости и неприязни здесь короткое: это на близких и родных мы можем дуться годами, потому что они на глазах) — так вот они уже и раскрыты, а взаимные ушибы и ссадины, хотя и отдаленно, но при обоюдном желании могут быть восприняты как следы только излишне бурного сближения.

Разумеется, что ни о чем таком я тогда не думал.

Я указал Марте рукой и сказал это «вот видите» и сам не знаю почему: может, что от растерянности, а может, что и по инерции. Но они-то и помогли тогда (в какие-то моменты очевидная нелепость говорит больше за тебя, чем пространное объяснение). Во всяком случае, Марта посмотрела на меня не зло, а скорее с удивлением, хотя и строгим.

Она подошла к Ирине Аркадьевне, наклонилась к ней, обняла ее за плечи, что-то ей на ухо стала быстро-быстро говорить, какую-нибудь успокоительную, думаю, бессмыслицу, когда смысл значения не имеет, а имеет значение тон и продолжительность, потом подняла на меня глаза:

— Ну что вы стоите? — почти повелительно окликнула она меня. — Воды принесите — из двери направо, в углу.

Я послушно кивнул и, наткнувшись на стул, за спинку которого держался, и чуть его не опрокинув, выбежал из комнаты. Нашел умывальник, набрал воды, а когда вернулся, Ирина Аркадьевна уже не держала рук у лица, они лежали на коленях и в пальцах был зажат платок. Марта стояла за спиной — прямая — держась за спинку стула: они были — как на старой фотографии.

Я подошел и протянул стакан Ирине Аркадьевне. Руки ее сжали платок, потом как-то очень быстро разжались, и платок упал на пол; она взяла стакан, донесла его до губ осторожно, словно боялась расплескать, хотя он и не был полным, и отхлебнула глоток; потом так же медленно вернула стакан… мне.

— Вы не уходите, — сказала она глухо и глядя в сторону; потом обернулась и положила ладонь на руку Марты. — Вы не уходите… пожалуйста. Вы здесь… а я пойду к себе, — она подняла на меня глаза. — Пожалуйста.

Она встала и вышла из комнаты. Я проводил ее взглядом: испуганная птица на спине была перечеркнута косой складкой; я повернулся к Марте.

— Ну что ж, садитесь, — проговорила она, чуть улыбнувшись краями губ. — Разыскали-таки меня. Ну садитесь, раз разыскали.

Я украдкой разглядывал ее. Нет, прежнее неловкое чувство не возвращалось. Да я и чувствовал, что то уже пройдено. Я думал о другом: что дальше? Что-то было уже, но я еще не понимал — что?

— Не нужно было так с ней, — сказала Марта, но как бы и извинительно. — Она странная, потому что одна. Она многое забыла: у нее была трудная жизнь, а сейчас… Но она хочет всех жалеть, только не знает — как подступиться. Она и про себя так рассказывает, про одинокость, чтобы ей как бы разрешили жалеть. Она про Леночку говорит, что глупая и жизни не понимает — это потому, что думает, что Леночка счастлива. Хотя, конечно, она счастлива.

— Разве?

— Вот и вы… — Марта грустно улыбнулась. — Разве мало того, что умные несчастливы, вы хотите, чтобы и глупые. А Леночка хотя бы не хитрая. Это она вас послала?

— Нет. Я сам.

— Зачем?

— Не знаю, — я пожал плечами, но как-то вдруг испугался этого пожатия и этих слов и сказал торопливо: — Я искал вас, потому что хотел…

— Хотели мне помочь, — досказала она быстро. — Многие хотят мне помочь, что-то уж очень многие. Вот я от них и бегаю.

— Но я хотел, — снова собрался я и опять не смог досказать; она опять меня перебила:

— Прежде, чем хотеть, нужно бы подумать: нуждаюсь ли в ней, — сказала она холодно.

— Конечно, нуждаетесь, — проговорил я вдруг серьезно.

Мое это твердо прозвучавшее заявление, конечно же, не столь твердо стояло внутри, а слова вышли сами по себе, на свой страх и риск.

Марта сбилась с взятого тона. Она хотела вернуться, даже сказала: «Вы так думаете», потом, еще поборовшись, добавила: «Ну вы и…» — но старания ее были, как видно, напрасны. Щеки ее порозовели, пальцы посуетились по столу и замерли, губы дрогнули и как бы пробежали еще по запасу ненужных теперь слов немым осторожным лепетом — она была красива, и я открыто уже и чуть ли не с восторгом смотрел на нее.

— Ну вот, — сказала она тихо и осторожно, — я теперь уезжаю. Правда, билета не смогла сегодня взять, но мне обещали на… скоро.

— В Каргополь? — сказал я.

— Ах, вы и это знаете?! Да, домой. Вам Ирина Аркадьевна сказала?

— Нет.

— Как? Или… это он вас тоже?..

— Нет, это не Ванокин, я с ним о вас не говорил. Это… — я замялся. — Здесь так много странного, что… Вы не должны думать, что у меня что-то другое… Видите ли, здесь все не так просто.

— Конечно, совсем не просто. Но вы-то как оказались?..

Она не смогла договорить (или не хотела); ее лицо сделалось строгим. И тогда я решился. Я не думал, что мой рассказ может выглядеть смешным, и я уже понял, что он ни с какой стороны не смешон. Я рассказал, я верил, что и она доверится мне: я хотел верить, что я сейчас единственный, кому она сможет довериться. Что из того, что это звучит самоуверенно — для меня ведь это было очевидно.

И я рассказал ей о Думчеве, о телеграмме, о том, как Думчев следил и что он выследил, и о своем с ним последнем разговоре; рассказал ей о Никонове, о письме (но не тронул его «тайны») и о том, что все связывается в какой-то еще непонятный для меня узел, что все не просто так, что, может быть, я еще не решился бы прийти, во всяком случае, не решился бы так говорить, если бы думал, что все это только одни совпадения, а Думчев — шут, а старик Никонов — сумасшедший, а Ванокин — нахал, а Алексей Михайлович — просто усталый человек.

Говорил я долго: повторялся, путался, горячился, но кажется, что сумел все-таки подтянуть оборванные нити.

Она слушала сначала как бы равнодушно, как бы нехотя и по обязанности, но постепенно лицо ее оживлялось, к середине рассказа прошла тень озабоченности, а к концу я заметил настороженность.

— Может быть, и не одной вам нужна сейчас помощь, — сказал я, окончив свой рассказ, — но я пришел к вам. Так получилось. И потом — я этого… хотел.

Слова прозвучали излишне возвышенно, но она, кажется, этого не заметила.

— И что же мне теперь делать? — сказала она после продолжительного молчания, а скорее, ожидания.

— Не знаю… в точности…

— Ну, ладно, оставим это, — вдруг проговорила она, решившись, — тем более, что вы знаете… про меня. Но не все. Я сама многого не знаю, но — приехала я сюда не просто так — он меня сюда вызвал.

— Для чего?

— Для чего, — повторила она, задумавшись, но тут же подняла глаза — четко и в упор. — Ловить привидения.

Я молчал, и она, опустив глаза, продолжила:

— Это давняя история. О ней никто не знает, кроме него. Она не моя, то есть, я хотела сказать, тайна, но это и не тайна, это… Ну ладно. Я родилась в конце войны, в северном Казахстане. Мать говорила, что попала туда по эвакуации, но оказалось, что это не так. Нет, не то. Лучше по порядку. Мать моя не была замужем, а отчество мое — Эдуардовна, это не имя отца, а имя деда. Так захотела мать. Когда я выросла, чтобы спрашивать уже о таких вещах, я спросила: кто мой отец? Мать сказала, что отца у меня нет. Она бы могла придумать, многие придумывают, но она сказала так. И никогда от этого не отступала. Но это стыдно, когда ты не знаешь, кто твой отец? И мне было трудно, когда я была ребенком. Да и потом. Я придумывала себе отца, а дети смеялись и дразнили меня. Когда мне было двенадцать лет, мы вернулись в Каргополь. Никого из родных у нас там не осталось, но мать хотела на родину. Она пошла на завод, и нам дали комнатку. История с моим отцом больше не всплывала: мы молчаливо уговаривались с матерью не вспоминать об этом. Пять лет назад мать умерла. Еще при жизни матери я вышла замуж, но неудачно. Мы с мужем жили всего три года, потом разошлись. Но — это уже другая история. Мать умерла, и остались мы вдвоем с дочерью; ей теперь уже шесть лет. И вот, полтора года назад, ко мне приехал человек, то есть разыскал меня. Это был он, Петр. Сначала я ему не поверила, потому что все это, что он сообщает, было так неожиданно.

— Что?

— Все. Все, что он рассказал. Он рассказал мне, что ищет человека, который… был моим отцом. Понимаете, он показал мне письма. Это были письма матери к нему, к тому человеку. Она там писала, что его ненавидит, что он ей поломал всю жизнь, и всякое такое.

— В них было еще что-то?

— В общем, нет, только… Петр мне указал на одну фразу, там было… ну, там было так: «Ты забрал все ценное, что было у меня, и оставайся с этим, ты все равно останешься бедняком». Как-то так. Я на это не обратила внимания, но Петр сказал, что это деньги. В другом письме…

— А сколько же их было?

— Два. Он мне показывал два. В другом письме была такая же, примерно, фраза, только вместо «ценное» стояло «ценности». Мне Петр на это и указал. Но я не видела ничего в этом особенного. И потом, может быть, она просто описалась? Письма были такие нервные. Но он мне сказал, что это деньги. Он мне сказал, что это большая очень сумма, что мать их отдала тому человеку как бы на сохранение, но он не вернул. Или что-то такое. Я не знала, что думать, и я не была готова. Я не могу сказать, что мне было все равно, но эти деньги, если это правда, они мне были не нужны, то есть нужны, конечно, но все это было так странно и запутанно — мать мне никогда ничего подобного не говорила (я имею в виду, что у нее не могло быть очень большой суммы; и дед мой был небогат). И если этот человек мог быть моим отцом, то… Но вы понимаете, что мне трудно было поверить. Но он меня убеждал очень, говорил, что этот человек… что он страшный человек, и он заслуживает наказания, и он, Петр, посвятит этому жизнь, и он все равно доберется до этого человека, и почти уже добрался, и ему нужна моя помощь. Он так горячо говорил, что умеет, что я… Нет, я не могла верить еще (я хочу сказать, что не могла так сразу), но он так говорил… И нужно знать мою жизнь, чтобы понять. А я жила одна с дочерью, понимаете, совсем одна, а мне уже не так мало за тридцать. И не то чтобы я имела, как говорят, виды, но — все-таки. Это длилось долго, около месяца. Нет, он не жил у меня, он остановился в гостинице. Правда, я ему помогла. Нет, не так. Он все-таки был необычным, не как все. В нем было действие, он весь был из действия как бы. Вам, может быть, смешно, но если бы… если бы он, например, жил бы в другое время или если бы для него сложилось все так, что он мог бы, все бы мог. Но вы, может быть, понимаете. А что я? Жила себе: дом — работа, работа — дом.

Она подняла голову, и во взгляде ее вдруг выразилась гордость.

— Я не боюсь сказать — он настоящий мужчина. И если в нем есть плохое, то потому, что он… многое может. Да, он все может. Конечно, если на него смотреть, то он… как шут, он это любит. Но это маска, потому что он выше.

— Выше кого? — не удержавшись, вставил я.

— Вообще выше.

— Значит, выше всех.

Я совсем не ожидал такого поворота. Я мог думать, что она не захочет говорить со мной, мог думать, что прогонит, даже что высмеет — и это мог предполагать. Неожиданностью была ее внезапная откровенность, этот рассказ, эта ее тайна. Зачем? Для чего? Что она от меня хочет? Не могло же того быть, чтобы она так тонко решила надо мной посмеяться? Нет, не могло. Но что тогда? Что же получается: «Я пришел вам помочь». — «Спасибо». — «Прекрасно, начинайте», и — «Он настоящий мужчина», и — «Он все может», и — «Он выше всех».

Я стал говорить себе: «А чего я ожидал? Что она бросится мне на шею? Скажет: спаси и защити? Или: я с первого взгляда… Быстро же я забыл свои собственные рыцарские выражения! Или это только «выражения» и были?» Я стал говорить себе, что, в конце-то концов, я пришел по делу, что если я и ожидал большего, то есть другого, и не дождался, то это совсем не значит, во-первых, что я должен это показывать, а во-вторых, следует идти до конца. А если уж на то пошло, то надо и повоевать. Дело же так или иначе проясняется. Нет, не проясняется, скорее, усложняется, но все-таки это уже что-то. И потом — какие я могу предъявить права? Никаких. Опять получается: «люблю — помогу, не люблю — оставайся так, без помощи».

Это я сумел себе объяснить отчетливо. Сумел. Но внутри-то, там, под самым… Там было совсем другое. И понятно, что другое, потому что пришел я совсем не по «делу», а все «выражения» если и не были ложью, то… И потом — тянула же она меня тогда, в беседке, за рукав! уводила же! и были же в ее голосе не одна только благоразумность! Это был главный пункт: что она сама, первая. И хотя я тут же понимал, что нельзя все сводить на это, что даже и не честно с моей стороны все сводить на это, но, однако, ничего я поделать с собой не мог и — сводил.

Но не говорить же ей сейчас, что я не могу такое слушать, что совсем не за этим пришел и если бы все сразу объяснилось, то никакого бы мне дела до «дела» не было. Но я, скрепя сердце, а скорее скрипя им, сказал:

— Ну хорошо, пусть будет выше, но…

— Я этого не говорила, — перебила она, и жестокая настойчивость прозвучала в ее голосе.

— Ну хорошо, — как можно мягче сумел согласиться я. — Вот он к вам приехал, письма показал, все это дело, и прочее. Только ему зачем? Предположим, что письма попали к нему, предположим, он понял о деньгах, но вас-то зачем ему разыскивать? Только чтобы помочь? Или чтобы наказать человека, о котором он почти ничего не знает. Или…

— Нет, нет, — очень живо перебила меня Марта и даже рукой отрицательно закачала. — Нет, он не для меня. То есть и для меня, но тот человек, он… он был знаком с его матерью, с матерью Петра. Он у них жил. Это было до войны еще. Потом он уехал, на фронт, а потом, когда вернулся, там что-то произошло.

— Что?

— Я не знаю точно. Петр мне говорил, что не может всего рассказать, потому что это… плохо для его матери. Ну, как бы вам сказать, задевает ее. Она уже умерла. Только то он говорил, что этот человек, он долго, до самой смерти матери Петра, каждый месяц посылал ей деньги, переводы, но мать не тратила, и эти все деньги целы. Петр говорил, что тот хотел откупиться, что там была история… нехорошая.

— А письма? Откуда же он взял письма?

— Письма? Так это же очень просто. Он у них жил, и когда на фронт уехал, то от них же. Наверное, моя мать знала только этот адрес.

— А он, Ванокин, он вам конверты показывал?

— Зачем?

— Как же зачем? Там должна быть фамилия этого человека. Как его фамилия?

— Не знаю. Мать его в письмах просто Володей называет.

— Но фамилия-то должна быть на конверте.

— Нет, конверты он мне не показывал. И он говорил, что фамилию его не знает.

— Как же он не знает, если было письмо? Кому же ваша мать их адресовала? И как он тогда вас разыскал? Послушайте, Марта, на конверте был обратный адрес — должен был быть.

— Наверное.

— Как же наверное? Он был. Иначе как бы вас Ванокин разыскал. Он же через Казахстан разыскивал?

— Наверное, я не знаю.

— И вы что — у него не спрашивали?

— Нет. Но все это было так неожиданно, и… я не знаю.

У меня было такое ощущение, что я иду по следу.

— Ну хорошо, — нетерпеливо сказал я, — тогда вы смутились, и прочее. Но потом — ведь прошло, как вы говорите, полтора года.

— А-а, — протянула она, и в голосе ее уже было «особое» выражение, — потом было другое… Он тогда уехал, а потом приезжал. Вы понимаете? Он когда в другой раз приехал, то уже у меня… остановился. И потом, — сказала она без всякого перехода, — ему трудно. Он рос без отца. Тоже. Потом так получилось, что он несколько лет не жил с матерью, а жил у тетки. И вообще, если человека обвинять, то нужно сначала разобраться.

— Вот я и разбираюсь.

— А почему?..

— Подождите, Марта, прошу вас, — настойчиво продолжал я. — Положим, он вам конверты не показывал, фамилию не называл, но он-то сам должен знать? Если этот человек жил у них, то он хотя бы видел его, а следовательно…

— Не видел. Я же говорю вам, что он у тетки жил.

— Как? В это самое время, когда этот человек…

— Да, в это самое время. А потом, когда Петр стал взрослым, он тоже не жил с матерью. Знаете, он много скитался и много повидал. Он и артистом был.

— В этом я не сомневаюсь, — вставил я и быстро продолжил, чтобы она не успела меня перебить: — Ну, а сейчас, зачем сейчас он вас вызвал? И что должно «решаться днями»? А?

— Сейчас? — повторила она задумчиво и как бы отстранение и, помолчав и словно решившись на что-то, медленно, но четко выговорила: — Сейчас уже ничего не будет.

Она подалась в мою сторону и, слегка прищурив глаза, так, как если бы рассматривала что-то на моем лице, прошептала:

— А вам все это зачем? Для вас какая во всем этом выгода? Я вам рассказала. А только я все ждала, что вы прервете, что вам стыдно станет. А вам не стало. Нет — вы факты выуживаете, вам  ф а к т ы  требуются. Всем что-то требуется, никто просто так не может.

— Марта! — выговорил я как можно осторожнее.

— Нет, — она покачала головой, — я вам еще что-нибудь расскажу. Что-нибудь поинтимнее, чтобы вам еще интереснее было… меня жалеть. Вы ведь пришли меня жалеть? Вот я вам и помогу. Я вам еще расскажу. Я вам все расскажу — мне ничего не стыдно.

— Марта!

— Почему же, — она не слушала меня, — почему же и не рассказать хорошему человеку. А вот я вам скажу, как я его любила, как мне жизни не было, когда он уезжал надолго. А ведь он уезжал. Да, он там своей жизнью жил, у него там женщины были. А я ждала: я его проклинала и плакала, плакала и проклинала. Я себе говорила, что на порог его не пущу. А он приезжал — и пускала. И дочь к свекрови уводила, чтобы ему было удобно. Вы это хотите знать? Или это не факты? Да знаете ли вы… Что вы меня спрашиваете, для чего он меня вызвал и почему я побежала? Да знаете ли вы, что я от всего бы отказалась, от дочки, может быть, отказалась бы, я бы… Да какая мне разница, что он здесь задумал! Пусть он хоть ограбление задумал, пусть хоть что — мне-то какая разница?

— Перестаньте, Марта! Что вы такое говорите?! — я положил ладонь на ее руку и крепко сжал; она не вырвала руки, она только закрыла глаза и повела головой из стороны в сторону.

— Пустите, — сказала она тихо.

Я встал. Она сидела, сложив руки на коленях и отвернувшись к стене. Уже у выхода из комнаты она окликнула меня:

— Постойте, — голос ее звучал глухо, и головы она не повернула. — Я не знаю, зачем вы приходили…

— Я за вами пришел.

— Я не то хотела сказать. Я хотела сказать, чтобы вы были осторожны. Он, вы понимаете, если на что поставит, то не отступится, и… его ничего не остановит. Я не знаю, что вы хотите. Это ваше дело. Делайте как хотите. Я только хотела сказать, чтобы вы знали. Вот. А он на это дело поставил все.

— Спасибо, — сказал я и хотел уже было уйти, но… Если бы она меня не остановила, если бы осталась так сидеть. Но теперь — я не мог не сказать ей, хотя и знал, что говорить не следует.

— Знаете, Марта, я теперь уверен, что этот человек, что он… что ваш отец здесь.

Она медленно повернулась ко мне:

— Я это тоже знаю. Но только это не так, это не он. Петр меня обманывал. Это не он. Это не может…

— Я сейчас уйду, Марта. Но я приду… и тогда… Только вы не уезжайте. Я не смею вас задерживать, но я прошу вас. Не уезжайте хотя бы еще несколько дней. Это нужно — прошу вас. Да? Ладно?

Она пожала плечами:

— Ладно. Я и не могу уехать, вы же знаете.

— Я еще приду, — сказал я, кажется, слишком горячо.

Она опять пожала плечами.

Когда я взялся рукой за калитку, за моей спиной хлопнула входная дверь. Я обернулся. Было уже совсем темно, и свет фонаря на улице до дома не доставал. Скрипнули ступени крыльца, и под скорыми шагами зашуршал гравий.

— Марта! — окликнул я в темноту.

— Это я, — выйдя в полоску света, сказала Ирина Аркадьевна; на ней уже не было халата с птицей, а черная длинная юбка и блузка светлого цвета; на плечи был накинут мужской пиджак, очень широкий.

— Я хотела тебе сказать, — проговорила она, вытягивая вниз полы пиджака, — чтобы ты не думал… и приходил. Ты не думай… Я, знаешь ли, слышала, хотя только конец, когда ты уходил. Ты приходи. А я Марту не отпущу… такой. Ты на нее не обижайся, она… ей трудно. Ты придешь?

— Приду, — не глядя на нее, сказал я. — Вы меня простите.

— Да-да, — проговорила она быстро и оглянулась в темноту, — конечно, хорошо. Ну, я пошла.

Я постоял у калитки, дождался звука закрываемой двери, увидел, как на веранде включился и погас свет. Больше ждать было нечего: никто не выйдет и никто не станет меня догонять. Но пока я шел до поворота улицы, я несколько раз обернулся: за зеленью освещенные окна были уже не видны, все сливалось с темнотой — и дом, и зелень, и небо.

Впрочем, встречи этого дня не закончились. На перекрестке, у противоположной стороны улицы, я заметил человека. Как только я приостановился, он вышел на освещенное пространство — это был Думчев.

— Гуляете? — прокричал он и то ли слабо помахал рукой, то ли только прикоснулся в приветственном жесте к полям неизменной своей шляпы, которая в этот раз не была, как обычно, надвинута на самый лоб, а едва держалась на затылке.

— Гуляете? — повторил он подходя и с видимой развязностью.

— А вы уже и тут, — сказал я довольно резко и хотел идти, но он выставил руку и повел ею сверху вниз, изображая шлагбаум (в таком игровом настроении я совсем не ожидал его увидеть; мне даже показалось, что он слегка пьян).

— Что вы хотите? — проговорил я как можно строже и отодвинул его руку.

— Ни-че-го, — сказал он и пальцем сзади поддел шляпу, она сдвинулась на лоб. — Пострадать приходили? Ну-ну, пострадайте, в молодые годы это очень, очень приятно.

— А вы что — с л е д и т е? Не надоело?

— Совсем нет, — он развел руки в стороны. — Совсем нет. А кроме того — такая уж у меня должность.

— Какая должность?

— А такая — душевная. Людям помогаю, вот. Да и свой интерес. И для здоровья, опять-таки — все на воздухе.

— Что же у вас за интерес такой? (Не знаю, почему я не уходил.)

— Интерес маленький, — он повертел мизинцем у моего лица, — вот такой. А душевной награды много. Люди, они, они всю цепь событий охватить не могут, а я слежу, как вы выразились, и подталкиваю в нужный момент, чтобы люди намеченный план не нарушали.

— Чей это план они не должны нарушать?

— Его, — прошептал он и, подмигнув мне, несколько раз ткнул пальцем в небо.

— А вы что — представитель?

— В меру сил. В меру сил.

Я повернулся и быстро пошел вдоль улицы (потом только обнаружил, что совсем в другую сторону). Он меня не догонял. Хотя и успел крикнуть вдогонку:

— Старичка не забудьте! Слабеет старичок — только бы до завтрашнего вечера дотянуть.

Я резко обернулся. Но на том месте, под фонарем, где только что мы стояли, никого не было. Я несколько секунд смотрел, мне показалось, что круг света заметно покачивается и граница его даже налезает на забор противоположной стороны улицы, хотя ночь была безветренна.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Всякий раз, думая о последовавших за этим моим свиданием с Мартой событиях, я не мог понять: отчего я тогда не остановился, отчего, уже зная или, во всяком случае, определенно почувствовав, какие концы сходятся, а какие сойдутся, я не сделал попытки повлиять на все это извне, остановить, задержать — на это меня не хватило, не хватило, если хотите, способностей моей души. И я, зная, что затевается нехорошее, только и сумел, что оправдать свою такую неспособность участием.

Всему виной — стыд. Но не стыд за совершенный поступок, а стыд несовершенного поступка. Этот стыд — и я теперь понимаю это — особого свойства и качества, очень ловкий стыд, заранее самооправдательный. Ведь нельзя же сказать, что я боялся! — нет, я не боялся. И нельзя сказать, что не понимал — нет, я понимал. Одно можно сказать, и я себе это говорю — я стеснялся.

Быть смелым легче, чем побороть стеснение. Если человек тонет, а ты умеешь плавать, то ты должен броситься и спасти тонущего. При этом ты не будешь думать, не будешь стесняться других, стоящих на берегу или тоже поплывших спасать, но отставших — не будешь стесняться того, что ты опередил их, не дал им проявить… ощутить… и прочее. Потому что, пока будешь думать, человек утонет. Здесь все понятно: на берегу тебя ждет благодарность других и собственная радость. Но совсем другое, когда, к примеру, муж бьет жену, а ты видишь и должен вступиться. Как человек и мужчина ты вступиться должен, защитить слабого от сильного. Но — это не просто мужчина и не просто сильный, а муж, и не просто женщина, и не просто слабая, а жена. А если она изменила мужу или еще что нехорошее сделала? А если не бьет, а оскорбляет — тогда как быть? Не будешь же ты вмешиваться во всякую семейную ссору?

Вот здесь и выступает понятие — т в о е  д е л о, то есть такое положение, когда ты не будешь раздумывать, а вступишься или вмешаешься, или же — н е  т в о е  д е л о, когда ты будешь думать: имеешь ли ты право вмешиваться и защитить. Казалось бы, все просто: видишь, что творится зло — вступайся! Но простота эта осложняется тем, что ты не знаешь мотивов, что твои понятия о зле недостаточны, что то, что ты со стороны принимаешь за зло, если посмотреть изнутри, совсем и не зло. И так далее, и так далее. Но ведь уже совершающееся событие или то, которое вот-вот должно совершиться, не оставляет тебе времени не только для того, чтобы попытаться взглянуть изнутри, но и просто чтобы только подумать.

Что же делать? Сказать себе: «Я этого не разумею, понять не могу, вычислить свое право на поступок не имею времени» — и ждать такого случая, когда раздумывать и решать не надо? Или попытаться не думать, не полагаться на разум и логику, на знания и опыт, а суметь глянуть в себя, только чуть отодвинуть занавеску (если все-таки занавеска, а не бронированная плита), прикрывающую от людей твою душу — приоткрыть, услышатьответ, и тут главное — поверить. И не просто поверить себе: со всем твоим умом, образованием, опытом, плохим и хорошим, что есть в тебе, а поверить тому простому и неразменному чувству, которое заслонено и знанием, и опытом, и всеми событиями уже минувшего времени твоей жизни, поверить тому, что всегда правильно, всегда истинно, что, при всех отличиях людей от людей, человека от человека, одно одинаково для всех и при всех противоречиях скрепляет людей в единую семью. Но как это трудно и как редко делает это человек!

Вот и я — боялся быть смешным и, кажется, стеснялся, стыдился. Оправданий у меня было множество и, кажется, все без спекуляций: то, что я был молод, а они много старше и лучше знающие жизнь, чем я; то, что я не знал все подробно и не мог решить — кто прав, а кто виноват и кто у кого имеет право спрашивать ответ; то, что ничего еще не ясно определенно и все это со стороны Ванокина одни только слова; и, наконец, то, что я ничем помочь не могу и разрешить ничего не сумею. Все это было так, и все это можно было принять — можно было. Но я-то знал, тем самым единственным чувством ощущал, что делается нехорошее, что нужно это нехорошее предупредить, что решать эту запутанность нужно сейчас, пока все до края не дошло, пока опасность не наступила. А я чувствовал, что она наступает и что я должен что-то делать, коль скоро я понимаю эту опасность или, во всяком случае, ощущаю ее.

Но что я должен был делать?! Заявить в милицию, где меня, скорее всего, поднимут на смех? Идти к Ванокину и требовать ответа? Но и он тоже посмеется надо мной или просто выгонит меня, тем более после того, как я был у Марты. (Несмотря на то, что я должен был разыскать Марту и, кроме своего личного, попытаться помочь ей; несмотря на то, что я знал, что поступаю правильно, но — несмотря на это, какое-то чувство вины перед Ванокиным было во мне, и при всей моей так быстро сложившейся неприязни к этому человеку я признавал его права большими, чем мои.) Или мне нужно было попытаться пойти к старику и убедить его уехать, или сделать так, чтобы он мне все рассказал, и побудить его к решительным действиям. Но к каким действиям я буду его побуждать — этого я не знал. Тем более что старик явно не в себе, и понятно было, что уж меня-то он слушать не станет. Оставался Алексей Михайлович. Но и тут, может быть, особенно я боялся быть наивным, лезущим не в свое дело, выдумывающим несуществующие страсти молодым человеком. Не с Думчевым же советоваться?! Вообще, несмотря на всю нелепость поведения, Думчев вдруг приобрел какой-то вес, сделался значимым, и его роль во всем этом деле переместилась (и заметно) из области смешного куда-то в область серьезного и даже (хотя и неловко было думать) зловещего.

В эту ночь я спал плохо. То мне виделось, как Думчев, в огромной, надвинутой на самые уши шляпе и спортивных брюках, обхватив фонарный столб, раскачивает его из стороны в сторону, пытаясь так его раскачать, чтобы разбить фонарь о мостовую; плафон фонаря уже почти достигает земли, но в последний момент столб разгибается; но самое страшное в этом качании то, что круг света от фонаря даже не колышется, а остается в тех пределах, как если бы фонарь не качался. То мне виделось широкое вспаханное, со множеством борозд, поле; и по полю этому шла Марта, спотыкаясь и падая, а где-то вдалеке стоял Ванокин — чрезмерно высокий по отношению к Марте, как взрослый по отношению к трехлетнему малышу; и он манил Марту руками (только сжимая и разжимая ладони), жестом, каким манят маленьких детей, когда они учатся ходить; я звал Марту, кричал ей, чтобы она не ходила, но сам не слышал своего голоса, а она шла, спотыкаясь и падая, совсем как дети, когда они только учатся ходить.

Потом я проснулся. Я проснулся и услышал голос птиц. «Какие птицы ночью?» — сказал я себе. Вышел на веранду. Кругом темно, а птицы поют. Я вернулся, лег опять, но, полежав немного, понял, что заснуть не смогу. Тогда я зажег лампу, взял из стопки листов несколько, написал крупными буквами на верхнем: «История Марты» — и стал описывать эту историю, какой услышал ее от Марты, добавляя то, что она опускала, но что должно было быть. Писалось быстро, как-то все представлялось одно за другим, словно я диктовал самому себе по уже написанному, иногда только вставляя другое слово и вычеркивая лишнее.

Когда я поднялся из-за стола и отодвинул штору, я понял, что и утро прошло, потому что солнце стояло высоко, и я уже опоздал к завтраку. Впрочем, голода я не чувствовал. Пересчитав листы (их оказалось восемнадцать), я аккуратно подровнял стопку, положил сверху ручку и пошел умываться.

Умывшись, я было опять сел за стол, но тут, только теперь, вспомнил о вчерашнем и о том, что сегодня мне нужно было еще к старику сидеть за портьерой. Рабочее мое настроение улетучилось, я почувствовал, что мало спал и что голоден. Та жизнь, которой я жил эти несколько утренних часов, стала представляться мне какою-то ненужной, и искусственной, и выдуманной, и я подумал, что совсем не диктовал я сам себе с уже написанного, а выдумывал из головы одну только неправду и что неправда эта, даже какая-то совершеннейшая неправда, потому что… Я не знал — почему? Не глядя в рукопись, я выдвинул ящик стола и положил туда листы, подумал и положил туда же ручку.

Я прошелся по комнате из угла в угол, потом опять пошел к умывальнику и умылся во второй раз. Но это ничему не помогло. И я опять стал ходить, ни о чем не думая, а только ощущая что-то похожее на вязкую жижу внутри себя. Так я ходил и ходил, пока давно дожидавшееся своей очереди побуждение идти к Алексею Михайловичу смогло наконец выйти и встать впереди всех этих неясных, многочисленных и сумбурных утренних мыслей; я подумал, что никуда от этого все равно не деться, и так и не решив: буду ли я с ним говорить о деле? смогу ли? и надо ли это? — только начав решать, понял, что ничего у меня не выйдет даже и при долговременном старании, махнул рукой и — пошел.

Алексея Михайловича я застал шагающим по комнате, озабоченным, но и как-то по-особому взбодренным.

— Ну как, разыскал Марту? — спросил он после короткого приветствия.

Я ответил не сразу, чуть помялся, впрочем, наклонив утвердительно голову, но он, как видно, или забыл свой вопрос, или не очень интересовался ответом и, не ожидая его, сказал:

— Вот еду сегодня.

— Как едете? Куда?

— На кудыкину гору, — встав посреди комнаты и нервно улыбнувшись, сказал он и добавил: — К Митину еду. Сегодня говорил с братом его. Как это ни фантастически звучит, но не однофамилец, а именно брат. Тот самый: доктор Митин.

— А этот, ну, ваш друг, он что?..

— А ничего. Живет себе, видишь ли, и всего в ста километрах с небольшим. Так что — попался я, деться теперь некуда, вот и еду.

— А он знает?

— Да откуда ж ему знать? Е щ е  не знает. Так что неизвестно, для кого больший сюрприз. Да, да, неизвестно.

Алексея Михайловича я таким не видел, да и не предполагал, что он может быть таким: возбужденно-нервным, прячущим глаза и не могущим скрыть свое состояние. И хотя последнее особенно было новым для меня, я почувствовал даже, что рад своему открытию и что такой человек, как Алексей Михайлович, тоже может быть растерянным и слабым. Не знаю, но это как-то уравняло нас.

— А эта женщина, Варвара, она что?

— При чем здесь она? — сказал он холодно и впервые поглядел мне в глаза.

Я понял, что сказал лишнее. Но вместо того чтобы промолчать и не развивать свою оплошность, я, как это часто бывает, сделал вид, что ничего особенного не сказал, и продолжил, пожав плечами:

— Так это вы ведь из ее письма узнали, что он тут.

Он ничего не ответил, но, сделав озабоченное лицо, подошел к столу, выдвинул ящик и, наклонившись, стал что-то перебирать внутри. Рылся он долго и как-то незаметно повернулся ко мне спиной, а я смотрел ему в спину и уже понял, что он там ничего, в столе, найти не сможет и что спина его приняла строгий по отношению ко мне изгиб. Я почувствовал сначала неловкость, через минуту мне уже стало стыдно, а еще через минуту я уже не знал, что мне делать — оставаться или уходить? Если уходить, то каким образом, а если оставаться, то как себя вести?

Если ты не особенно лукав и если ты невольно оскорбил или рассердил собеседника и сожалеешь, а это сожаление не можешь ему высказать прямо (да и минуты бывают такие, что еще хуже, когда так выскажешься прямо), то наилучший выход из такой неподтвержденной словами размолвки — откровенность в просьбе совета или помощи. И если просьба эта не придумана тобою тут же, но такая, которую ты все равно бы не высказал рано или поздно, то тебе простится эта маленькая уловка, а негласная размолвка отодвинется, давая путь делу, и, заслоненная последним, вообще исчезнет неизвестно куда.

— Я был у Марты, — сказал я в спину Алексею Михайловичу, — но не знаю: кажется, что и у меня ничего не вышло и она в трудном положении, и потом… там что-то затевается… я еще не знаю…

Алексей Михайлович пошевелился, не повернулся сразу, но спина его приняла другой, более благоприятный для меня изгиб. Он еще что-то потрогал в ящике, потом прикрыл его аккуратно и плотно, переложил на столе книгу и только тогда повернулся ко мне.

— А что она… она там? — сказал он, садясь напротив, холодным еще тоном и как бы нехотя. — Что она, от этого своего…

— Ушла, — проговорил я виновато, словно был виновен в ее уходе и сожалел о нем.

— Ну и?..

— Она мне рассказывала, и я сначала думал, что она к нему, к Ванокину… ну, что плохо. А потом она сказала, что ей все равно, хоть бы он и был негодяй. А он, я уверен, ее обманывает.

— Ничего не понял, — Алексей Михайлович досадливо повел головой. — Ты по порядку рассказывай: что плохо? что рассказала?

Я вздохнул, потер ладонью край стола, опять вздохнул, взглянул на Алексея Михайловича, опустил глаза и — стал говорить.

Я рассказал ему все, весь свой разговор с Мартой, и даже о Думчеве рассказал, только об Ирине Аркадьевне почти ничего. Он меня не перебил ни разу, и хотя я на протяжении всего рассказа глаз на него не поднимал, я чувствовал, что он слушает внимательно, а к концу что с напряженностью.

— Да, история, — проговорил он. — Далеко зашла. Если все это правда, а не женские… то…

Он не договорил. Он сидел, молчал, смотрел в одну точку мимо меня, и его прежнее тревожное и озабоченное состояние перешло теперь в свое обычное — спокойной рассудительности.

— Надо понимать, что этот, так называемый «отец» — наш Никонов. Кстати, ты был у него?

Я отвечал, что был, что нашел его странным, больным, тревожным, но (я не смогу это объяснить) не упомянул ни про письмо, ни про то, что он просил меня присутствовать при разговоре и спрятаться за портьерой. Не знаю, почему я этого не сказал: может быть, потому только, что не сказал об этом сразу, а потом было как-то неловко это добавлять; словно я сначала скрыл главное, а потом, подумавши, открываю.

— Ну, ладно, — сказал Алексей Михайлович, и я понял, что он ничего не придумал. — Ну, ладно, разберемся. Вот вернусь, и разберемся.

— А если… если что-то случится? — сказал я осторожно, более боясь за опрометчиво высказанное предположение, чем за то, что и в самом деле могло случиться.

Чего я боялся, то и произошло: он усмехнулся.

— Ну ты уж прямо в детектив ударился, — проговорил он с облегчением и почти весело. — «Остров сокровищ», хромой пират, и, — он протянул в мою сторону руку, — и благородный юноша, спасающий, выявляющий, и прочее. Так?

Я ничего не ответил.

— Что может случиться?! Тем более что к вечеру я буду обязательно. Или, по крайней мере, завтра утром. Но нет — к вечеру, конечно.

Последнее он уже вновь произнес с озабоченностью, и хотя улыбнулся, улыбка вышла натянутой, а углы губ нервически дрогнули.

Он опять промолчал, потом взял книгу и вынул оттуда конверт, положил перед собой.

— Знаешь, я письмо от жены получил. Ничего особенного, хотя и долго не писала (я говорил, она у матери). Так вот, понимаешь ли, сегодня, когда я от этого доктора вернулся — внизу письмо. Вот и не верь потом, говори, что случай, что совпадение. И ведь пишет, чтобы я ни о чем не тревожился, ни о чем не думал, а отдыхал бы, что у нее все хорошо и она только обо мне… и так далее. Письмо как письмо, но… Если бы вчера еще пришло, а то — прямо в самую точку: «не тревожься ни о чем и ни о чем не думай». Вот я и думаю…

Он вложил конверт опять в книгу, хотел было встать, но только оперся о стол руками.

— Ты можешь меня выслушать? — сказал он вдруг и выждал несколько мгновений, добавил: — Я хочу просить, чтобы ты выслушал меня.

Я не мог отвечать и молча смотрел на него.

— Так, — проговорил он и приложил ладонь к виску. — Если и было когда мне в жизни трудно, то сейчас труднее всего. Ведь я могу и не ехать, могу совсем уехать отсюда, и — все, конец. Я это выдумал, мне это и прекратить. Так! Но вот вопрос: что я такое буду после этого, как все это прекращу? И другой вопрос: что станет со мной, если я поеду и… буду говорить там? Мне там, собственно, не о чем говорить. А поеду я только выслушать. Но знаю, что ничего хорошего не услышу. Я, видишь ли, сам затеял эту игру, а теперь…

Он опять оперся руками о стол, несколько помедлил, но встал, вышел на середину комнаты и — тут же вернулся на место.

— Я тогда, в войну, совершил подлость, — сказал он, торопясь сказать; и высказав это, и глубоко вздохнув, он продолжил уже обычным тоном: — Ты не подумай, это не касалось войны или службы. То есть, если так можно выразить, это была обычная подлость, так сказать — подлость мирного времени. Я увел у друга женщину, а потом бросил ее. Ты догадываешься, что друг этот был — Митин, а та женщина — Варвара. Так вот, оставил я ее тогда, потому что выдумал себе теорию, что брак на войне, то есть в неестественных для человека условиях, он как бы не действителен будет, когда условия станут естественными, то есть наступит мир. Ты помнишь, я говорил тебе.

— Да, — сказал я, — помню.

— Так вот. Тогда я это все очень правильно, логически верно обосновал, а если и считал себя виноватым (а все-таки считал), то только в том, что я под живого человека теорию подвел. Но оказалось, что это не самое страшное. Понимаешь — не самое. А самое то, что я вдруг понял… Нет, мне вдруг открылось, что в отношении друга это уже не просто подлость (это понятно), но полное отрицание собственной своей теории. Понимаешь, если я от него женщину увел (что случается, к сожалению, нередко, и при этом всяких оправдательных причин находится много, и по большей части оправдывающих), то, значит, я нарушил закон войны — да, да, ты не удивляйся. Нарушил. Понимаешь?

— Не совсем. Нет, про подлость понимаю, но почему же нарушен закон войны?

— Почему?! — воскликнул он так, словно это я его нарушил. — Да потому, что когда все люди, весь народ, вся страна, если хочешь — если все в одном напряжении, все силы отдают, а я вдруг в чужой карман залезаю и краду: какая разница — вещь, деньги или любимую. Разница в том только, что любимую — страшнее. Ведь тогда я его ослабляю. Ты понимаешь?! Тогда я как бы лишаю защитника родины части его сил, а следовательно, прямой вред стране наношу. Может быть, и не прямой, но все равно вред. Это, может быть, и нелепость, и так глубоко копать нечего, — но я-то чувствую! Оно, конечно, в масштабе общего это капля ничто, и слушать, может быть, никто не захочет, но я-то знаю, что этого нельзя, что я не просто преступил, что я вдвойне преступил.

— Постойте, Алексей Михайлович, но тогда всякий, кто уводит чужую жену — уже преступник? А если…

— Преступник! — перебил он меня. — И без всякого «если». А если он себя преступником не видит, то ему же хуже. А то, что Варвара замужем тогда не была, это тоже ничего не значит.

— Получается, что то, что я к Марте ходил, это уже начало преступления?

— Я не знаю. Это сам каждый должен чувствовать. И каждый чувствует. И не говори мне: тот не знал, этот не думал. Каждый знает. Только умеет оправдания находить. Или хуже того — а это хуже всего — когда человек думать начнет, что он маленькую подлость потом многими хорошими делами прикроет. Но, видишь ли, если человек способен подлость прикрыть, хоть и самыми распрекрасными поступками, то никакие это уже не прекрасные поступки, а так, ширма.

Говорил он громко, почти кричал. И как я не предполагал увидеть его растерянным, но увидел, так и не предполагал увидеть таким — и тоже видел.

Он провел рукой по глазам, как бы снимая с них пленку.

— Но я не о том… хотел сказать, — проговорил он рассеянно. — Я всегда хотел себя видеть… хотел себя видеть государственным человеком. Я старался, чтобы моя жизнь и мои устремления не просто бы согласовывались с жизнью всех, страны, но чтобы это была единая жизнь и единые устремления. Я много работал. И хорошо работал. С этим все в порядке. И никто меня не сможет упрекнуть, и все знают, что я всего себя отдавал. Но… Но я-то не мог, получается, всего себя отдавать, потому что в согласование с самим собой не мог прийти. У меня ведь была тайна. Понимаешь, это как болезнь. То есть здоровую часть себя я отдавал всю, но ведь была же еще и больная. А значит, не мог я всего себя отдавать. Что там говорить — я и жене не мог весь принадлежать, то есть все эти годы я жил с ней половинно, понимаешь ты, — п о л о в и н н о! Что из того, что она не знает об этой половинности. Я-то знаю.

— Но, Алексей Михайлович, — сказал я, — может быть, у вас просто, извините, может быть, у вас не хватило смелости ей все объяснить? Это ведь трудно, я понимаю.

— Понимаешь? Это хорошо, что понимаешь, — отвечал он, слабо улыбнувшись. — Но дело не в смелости, совсем нет, не в ней дело. Я думал. Видишь ли, если бы это было мое прошлое, тогда понятно. Но это было не просто прошлое, оно было и настоящим. Действие же не прекратилось. Как ни крути, но ведь гонялся же я за Митиным! По-особому гонялся, по теории, если хочешь, вероятности, но… Ведь должен же я был быть наказан?! И потом, это бы хорошо, молодой своей жене взять да свой, например, дневник выложить, где все твои мерзости описаны. И не важно, что с ней потом будет и как она потом всю жизнь жить с этим будет, зато ты — честен, чист, как ребенок. Что — так лучше?! Но я и этого не мог, потому что даже если и таким способом очищаться, то уж до конца. А как я мог до конца!

Он посмотрел на часы.

— Ну что — есть еще время. Мне этот доктор, брат его, он мне и машину обещал раздобыть, чтобы я… со всеми удобствами. Хорошо! — преступник приезжает к жертве со всеми удобствами. Хорошо!

— А та женщина, Варвара, как она? — спросил я.

Он пожал плечами:

— Что-нибудь полегче спроси.

— Нет, я хотел сказать, что если ваш друг… бывший, если он знает, где она, то… тогда что?

— Спрашиваешь — поеду ли я к ней? Скажу, нет, не поеду. Но… Что спрашивать пустое, может быть, и поеду.

— И что?

— И что? — повторил он и замолчал надолго; потом, как бы очнувшись, проговорил тихо: — Не знаю. Ничего я не знаю. Что же ты мне предлагаешь — ошибку исправить и… Ей знаешь теперь сколько? — пятьдесят четыре. Она на три года старше меня… была. Ну, теперь мне пора — еду, — как бы спохватился он. — Рад бы и опоздать, да… это все равно… все равно ничего не изменит.

Он достал бумажник, раскрыл его, закрыл, сунул в карман брюк, повернулся ко мне:

— Вот и все. Ты вечером приходи, я вернусь. Приходи, потолкуем. Да, и старика все-таки повидай. Пошли?

Мы вышли. Уже на веранде я вдруг сказал:

— Я вот что хотел еще спросить, Алексей Михайлович: а Митин, он тогда, ну, когда чуть под суд не попал…

— Под трибунал, — поправил меня Алексей Михайлович.

— Да, под трибунал. Я хотел спросить: он тогда и в самом деле виновен был?

— Виновен? — он покачал головой, улыбнулся и как бы про себя ответил: — Отчасти и он.

2

Алексей Михайлович ушел, а я постоял возле двери: ничего не дожидаясь, не думая войти, вообще ни о чем не думая, а так — помедлил для разгона. Помедлил и пошел искать Коробкина. То есть я сделал только шаг от двери, но тут же понял, что иду искать Коробкина, чтобы он, когда я буду сидеть за портьерой, стоял бы где-нибудь поблизости.

И не потому я, конечно, пошел искать Коробкина, чтобы исполнить просьбу старика; последнее только в малой мере. Дело в том, что Коробкин нужен был мне самому. Мне нужно было, чтобы он поучаствовал: ему такое предложение должно было бы прийтись по вкусу (если кто и скучал здесь, то он в первую голову; и главным образом от самого себя), мне же не хотелось себя чувствовать в дураках в одиночестве. Оно, может быть, и некрасиво так, но что было делать?! И потом — хотя и некрасиво, но и вполне невинно. Так больше игры, чем смысла. Тем более что после разговора с Алексеем Михайловичем, а в особенности после его рассказа, все, что мне до того представлялось чуть ли не зловещим в предстоящем событии, как-то незаметно зловещим быть перестало, и если я все-таки не думал, что предстоящее — фарс или очень похожее на фарс, то только потому, что запретил себе так думать. «В конце концов, — говорил я себе, — уже пообещал. А если больному старику вздумалось из неприятного свидания сделать таинственное — это его дело, и вполне простительно при таком его состоянии».

Так я говорил себе — довольно убедительно и довольно безразлично. И никакого волнения не было во мне. Это так. Но все отгонял от себя сегодняшний назначенный вечерний час, а он все возвращался. Я еще раз объяснил себе многажды объясненное, и получилось еще более убедительно. И вопрос уходил, как бы удовлетворенный объяснением, и назначенный вечерний час уже не лез в глаза. Но — ненадолго. Только на несколько часов. И опять — все сначала. И опять я был терпелив с самим собой.

Но вдруг, на каком-то из шагов, а шагал я неспешно, я остановился. Остановился я на медленном шаге, но так вдруг, словно среди быстрого бега, словно даже и не сам я остановился, а кто-то резко дернул меня за руку.

«Как же это? Что же это такое?» — сказал я себе, еще не вполне понимая, отчего так говорю и отчего стою.

Но здесь я понял и устыдился того, что понял. Как это я мог так скоро и так ловко забыть все? Как мог превратить все в игру? Хоть и неинтересную для меня, но игру. А вот ведь смог, и очень даже просто. Вот мне неловко, что в вечерний назначенный час я должен буду сидеть за портьерой. Но мне не было неловко (к стыду моему — совсем никак не было), что я так легко сумел забыть все страхи и волнения этих дней, и главное, забыть о страхах и волнениях тех людей, которые были мне… к которым я чувствовал расположение. Как же так? — еще вчера искал я Марту, чтобы помочь ей, — и мучился; еще сегодняшней ночью я записывал ее историю — и волновался; еще полчаса назад я слушал рассказ Алексея Михайловича — и это все забыто, словно этого ничего не было, словно все это какой-нибудь пустяк, который меня не касается, а если и касается, то — свое спокойствие дороже. Так? Так! Да отчего же оно мне дороже — мое спокойствие? И для чего оно мне вообще нужно, это мое дорогое спокойствие?! Слишком дорогое, если я мог, не глядя, отдать за него столько. Да кто же я сам-то есть на самом деле! Это как если бы на моих глазах били ребенка, а я бы заступился, но потом, через минуту, забыл бы все, не желая думать, что после моего ухода его станут опять бить, да еще и с большим ожесточением от моего заступничества. А я бы все забыл и с чувством исполненного долга пошел бы себе легкой походкой с «ля-ля» на губах, не думал бы о случившемся, а думал бы о том, как хорошо, к примеру, броситься в теплое море и плыть, сильно работая руками и ощущал каждый мускул своего тела, каждый мускул, и все его целиком, как только твое, тебе одному подчиненное, тебе только служащее, тебя только радующее естество.

Ну ладно, пусть она будет называться природным инстинктом самосохранения — моя скорая забывчивость. Пусть это будет инстинктом. Пусть. И отдадим должное разумной природе. Но кто же мне самому позволил быть  р а з у м н ы м?! Кто мне позволил быть  т а к и м  разумным!

«Ну да, конечно, — скажет мне знакомый голос внутри меня, и тоже мой голос, — в твоем положении некрасиво особенно веселиться теперь, все-таки эти люди тебе не совсем уже чужие, и коль скоро (судьба ли, не судьба) что-то связало тебя с ними, то будь добр и о них подумать». Так он мне скажет, помолчит и продолжит мягко и наставительно: «Но напрасно думаешь, что нужно себя болезнями других так уж измучивать. Это, может быть, и благородно, но прикинь сам: во-первых, если ты себя так измучаешь, что еще, не дай бог, заболеешь или, по крайней мере, очень ослабеешь, то как же ты им сможешь помочь, когда сделаешься слабым — ты даже и поболеть за них как следует не сможешь, вследствие резкого ослабления своего организма; во-вторых, а это главное, нужно научиться — опять же для пользы дела — соизмерять свои возможности и силы свои тоже уметь распределять, ведь не для одной же отзывчивости на боль чужую человек в этом мире рассчитан, он еще должен что-то свое в этой жизни совершить; в-третьих же, совмещая первое со вторым (и прошу тебя, не бойся этих слов), нужно сначала свои дела устроить, а уж потом браться за дела человеческие (человечества, если тебе угодно) — калека не имеет физической возможности вплавь броситься, чтобы тонущего спасать, как бы ему того ни жалко было; и с больной головой (со своей больной головой) помочь другим головам сделаться здоровыми и ясными невозможно. Так что — веселиться, конечно, особенно нечего, но и корить себя понапрасну тоже, знаешь…»

Голос этот был моим (одним из моих), и я его дослушал, хотя и знал наперед, что он мне будет говорить и в каком роде. Нет, я не стал отвечать, я опять подумал: «Пусть инстинкт самосохранения — это от природы, и он разумен, но я-то почему ему должен потакать, коль скоро знаю, что совсем не то он мне говорит и совсем не туда ведет. Инстинкт инстинктом, но я-то сам что такое?! И почему-то я знаю, что хотя он и разумен, но это разумность стыдная? Что-то, значит, есть во мне, что не просто природа и не просто ум, но еще что-то такое, что как бы мерило всего, какая-то часть ИСТИНЫ».

И здесь мне вдруг представилось такое… Я подумал, что если истина что-то цельное, а по-другому быть не может, то… Если в каждом человеке есть частица этого великого и непознанного, а люди всеми веками своей истории стремятся достичь ее, истину, добраться до познания ее или хотя бы подобраться к ней поближе, то, чтобы получить ее, нужно сложить те частички, что есть в каждом человеке. А чтобы сложить их, нужно всем стремиться друг к другу. И человеку нельзя быть равнодушным к другому, к другим, ко всем, и он должен всегда помнить, что без частицы другого его частица как бы неполноценна — она есть, но только сама по себе: и ни человеку ничего не добавляет, ни он ничего не добавляет миру. Истина, как зеркало, но оно разбито, и по кусочку его дано каждому живущему (одному меньший кусочек, другому больший). Но кусочек этот, зеркальный осколок, так мал, что человек не может увидеть в нем самого себя, и он не может иметь потому настоящего о себе представления. Даже уже сложив два кусочка, можно увидеть больше. Но только когда все эти осколки можно будет (если можно будет) сложить в целое зеркало, только тогда человек увидит по-настоящему, что он такое есть в мире и для чего он в этом мире.

Так я думал, и так представилось мне, и сделалось мне радостно и тревожно. «Ну что ж, — сказал я себе, вставая (во все продолжение времени я сидел на скамье, в сквере напротив набережной; я и сам не помнил, как пришел сюда), — пойду искать Коробкина. Теперь его надо найти потому… потому, что старик просил». И больше ничего себе не говоря, ни в чем себя не убеждая, я быстрым шагом отправился в сторону пляжа.

Еще издалека я увидел красную рубашку, которая была наброшена на валун (камень этот лежал с одной стороны пляжа, метрах в пятидесяти от начала скалистой гряды; наверное, когда-то он был частью гряды, но сейчас лежал в одиночестве). Подойдя, я увидел и самого Коробкина: он лежал на животе, голова его была покрыта носовым платком с узелками на концах, а спина простыней от шеи до икр. (Должен заметить, что простыня лежала так гладко, без единой морщинки, словно он не сам укрылся, а кто-то его аккуратно накрыл.) Я дернул конец простыни, и он поднял голову.

— Что, так с утра и лежишь? — сказал я подсаживаясь.

— А, это ты? — проговорил он вяло и стал выползать из-под простыни. — Что делать — привычка.

(Наверное, он под нее так же и вползал, но я не стал спрашивать.)

— А ты что, погреться? — оправляя простыню и усаживаясь на турецкий манер, сказал он. — Что-то тебя невидно. Гуляешь?

— Так, — отвечал я, — кое-какие дела.

— Дела — это хорошо, — заметил он уныло и, стянув с головы платок, стал зубами развязывать узел.

— Кстати, у меня к тебе тоже дело, — сказал я, стараясь придать своему голосу достаточно деловой и строгий тон.

Коробкин, не выпуская изо рта узел, с которым все никак не мог справиться, поднял на меня глаза. Я выдержал (для внушительности) паузу, а он так и застыл с узлом в зубах, и взгляд его выказывал нетерпение.

— Один человек, — вступил я наконец, — ты его видел, наверное, такой высокий старик, Никонов (при этом Коробкин тряхнул головой и сумел-таки вырвать узел), — так вот, он просил меня об одном… по делу, а так как нужен еще один человек, то он указал мне на тебя, как на такого, на которого можно положиться.

— Как — сам указал? — сдержанно проговорил Коробкин.

— Да, да, сам, — отвечал я, насколько возможно стараясь изобразить, что это само собой разумеется.

— Но мы с ним не знакомы, — так же сдержанно сказал Коробкин, но глаза опустил, — как же он меня знает?

— Ну, не знаю, — пожал я безразлично плечами, — я не спрашивал.

— Да? — буркнул Коробкин, но глаз не поднял.

— Да, не знаю, не спрашивал, — повторил я. — Может быть, наблюдал, присматривался, узнавал, может быть.

— У кого?

— Не знаю у кого. Не у меня. Людей вокруг много.

— Так, — четко выговорил он, поднял глаза, и лицо его приняло испытывающе-строгое выражение, — я слушаю.

Я (про себя, конечно) облегченно вздохнул:

— Дело, понимаешь, необычное. У старика предстоит один разговор с одним человеком. Разговор этот сложный…

Я сделал паузу, как бы не решаясь продолжать. Во время этой паузы строгость с лица Коробкина исчезла, он нетерпеливо придвинулся ко мне, коротко шепнул:

— Ну что?

Я провел ладонями по лицу, потер виски, сдвинул брови и обратно их раздвинул, ковырнул носком туфли песок и только тогда продолжил:

— Этот человек, кто придет к старику, я его не знаю, но может быть, что он из здешних, — я провел рукой полукруг в сторону пляжа; Коробкин внимательно проследил мое движение. — Он, этот человек, он…

Я опять прервался. Коробкин еще ближе придвинул лицо к моему.

— Опасен, — выговорил я. — А может быть — и очень опасен.

Коробкин, не поворачивая головы, повел глазами в одну сторону, потом в другую, остановил их на мне и, глядя в упор, кивнул утвердительно (движение вышло таким, как если бы его слегка задели по затылку).

— Видишь ли, — продолжал я и здесь уже не лукавил, — я не могу сказать тебе, в чем там дело, только потому, что сам не знаю. Знаю, что этот человек прислал ему письмо с угрозами и сегодня, к восьми часам, должен быть…

— С угрозами? — воскликнул Коробкин чуть ли не радостно, во всяком случае очень оживленно.

Но я сделал лицо строгим и строго же повторил, наклонив голову:

— С угрозами.

— Значит, сегодня в восемь, — сказал он осторожно.

— К восьми, — отвечал я.

— А какова моя задача? — еще ближе (хотя уже и не было куда) приблизился ко мне Коробкин и тут же добавил: — Я готов.

— Задача простая, — сказал я, — но и ответственная.

Ты будешь стоять на улице, внизу, под верандой, а когда этот человек войдет, поднимешься на веранду и будешь недалеко от двери, на случай, если…

— Если что?

— Не могу тебе точно сказать, но может понадобиться твоя помощь в комнате. Тогда я тебя вызову или ты сам подойдешь. Или же… Или же, если к этому человеку захочет прорваться сообщник, чего я тоже не исключаю, то ты его задержишь. И если нужно, то и силой.

— А где ты будешь… когда я на веранде?

— Я буду в комнате.

— Как? С ними?

— Нет, в укрытии.

— А-а, — протянул Коробкин и вдруг сказал просительно, совсем по-детски: — А можно я в укрытии?

— Нет, — не допускающим возражения тоном отрезал я.

— Понял, — коротко вздохнул он и опять тряхнул головой.

Игра моя была для меня очевидна, и, собственно, можно было обойтись и без нее, он бы и так согласился, но мне хотелось доставить ему удовольствие. И моя цель была быстро достигнута. Коробкин пришел в радостно-возбужденное состояние: он то вставал и шел к камню, поправлять и без того гладко лежавшую там рубашку, то снимал ее с камня и раскладывал на простыне, то шел к воде, но, войдя только по щиколотки, возвращался; он задавал мне вопросы о предстоящем деле, а так как я отвечал неохотно и в подробности не входил совсем, то он их сам придумывал и излагал мне. Короче, он меня порядком утомил, и я стал уже сожалеть, что попросту, без игры, не попросил его. Но дело было уже сделано, и не мог же я так вот запросто разрушить его состояние!

Он все говорил, правда, уже не задавал мне вопросов, а высказывая свои предположения и на разные лады повторяя им самим же сказанное, он говорил, а я стал думать… о своем. Я стал думать о Марте.

Опять и опять я возвращался к вчерашнему разговору. Но совсем не за тем, чтобы вспомнить то, что было сказано, — это было мне не нужно, — а затем, чтобы вспомнить ее: как менялось ее лицо, дрожал ее голос, как двигались руки и как они неподвижно лежали на коленях. И те ее слова, где она говорила, что ей не важно, кто он, а все равно, и прочее… Эти слова, которые меня так больно задели и которые перечеркнули мою надежду, эти слова уже не казались страшными — я их простил. Простил, потому что были ее глаза, были ее руки, потому что она сама была и я сейчас видел ее всю, и — любил ее всю.

Я в первый раз сказал это себе — что люблю ее. Но как-то это просто сказалось во мне: без стыда, без натуги, и не назло самому себе, и не в поддержку самому себе, а просто сказалось, так, словно это было во мне еще и до того, как я ее увидел, задолго до того, словно это было всегда, с самого моего рождения, и я знал, что это было, но никогда этого не произносил, потому что еще не знал ее. И в этом не было никакого противоречия. А если и было, то только логическое, умственное. Но логическое, как бы оно ни было разумно, не трогало меня, когда я думал о Марте. А в чувстве никакого противоречия не было. Не знаю, но мне казалось, что ничто, даже слова самой Марты, какими бы они ни были, не смогут разрушить то, что я ощущал в себе, оно сильнее всяких обстоятельств, даже и самых сложных, и самых неразрешимых; и сильнее слов.

3

— Да ты что, не слушаешь? — понял я наконец довольно громко поставленный вопрос Коробкина; он стоял передо мной уже одетый и с аккуратно сложенной и перекинутой через руку простыней.

— А? Прости, — сказал я. — Ты что?

— Как что? Говорю, пойдем на велосипеде покатаемся. Ну?

— На каком велосипеде? — спросил я, еще не совсем войдя в смысл его слов.

— На водном, — махнул он рукой в сторону моря. — Вставай, пойдем, разомнемся перед делом. И вообще полезно.

— Полезно? — проговорил я, пожимая плечами, и взглянул на всю в блестках тихую воду. — Давай.

И мы пошли: он впереди, размахивая свободной рукой, я сзади. Он быстро договорился о велосипеде, придирчиво, перебрав три, выбрал аппарат, простыню свою и наши брюки оставил на хранение в будке у кассира, и — мы поплыли.

Я впервые катался на водном велосипеде, и по тихой воде это было приятной процедурой. Коробкин стал объяснять мне устройство, — хотя все и так было предельно понятно, — потом принялся обучать меня тому, как, сохраняя силы, нужно работать ногами и какое при этом положение тела лучше всего. Короче, он держался, как капитан, объясняющий впервые попавшему на море юнге изначальную премудрость кораблевождения. Я не противился, слушал и слушал, глядел в морскую даль и усиленно двигал ногами. Так мы проплыли немного вдоль берега, и, так как купающиеся все-таки довольно часто попадались по курсу, а чтобы не наскочить на них, нужно было значительно сбавлять скорость, Коробкин решительно развернул аппарат, и мы двинулись в открытое море.

Только мы минули ограничивающий зону купания буек, как с нами случилось странное происшествие. Мы все так же ритмично работали ногами, и аппарат наш шел быстро, как вдруг мы почувствовали, что работаем вхолостую: ход наш резко замедлился, а потом мы и вообще остановились. Аппарат наш слегка раскачивался, а мы все жали (по инерции ли?) на педали, колеса отбрасывали брызги и вязли.

— Застряли, — бодро воскликнул Коробкин, но бодрость была несколько настороженной.

Я промолчал, а он больше не восклицал; и мы стали осматриваться. Собственно, и осматриваться особенно было нечего: вокруг все было прежнее, вода же под нами — темна. Мы поерзали, не глядя друг на друга, но не приподнимаясь с сидений; Коробкин взялся за колесо рукой и прокрутил его; но ничего из этого не вышло, только наши колени поменялись местами — одно пошло вниз, другое поднялось вверх. Так мы продолжали молча сидеть на своих местах и ничего не предпринимали. А аппарат наш покачивался, но несвободно, а чуть рывками.

А сидели мы так, и молчали, и не предпринимали ничего потому, что почти уже в первый момент поняли, что не зацепились мы, но что-то нас держит, а вернее (и в этом мы боялись признаться друг другу) — кто-то нас держит. Мало того, что покачивания аппарата были ненатуральны, но, мы это заметили не сразу, в том месте, где располагался руль, поднимались из воды пузырьки воздуха. И пузырьки эти были не природного образования, они выходили группами — как от дыхания.

— Видишь? — сказал я наконец, подтолкнув Коробкина в плечо и осторожно поведя пальцем в сторону пузырей.

— А? — он словно очнулся, хотя так же, как и я, безотрывно смотрел на то же место.

— Видишь? — повторил я, более досадуя на себя, чем на него.

— Ага, — Коробкин трудно сглотнул. — Держит.

— Кто держит? — выговорил я, теперь уже совсем без досады и шепотом.

— Он, — отвечал Коробкин и передернул плечами.

Мы замолчали и просидели так некоторое время, уставившись в то место, где выходили пузыри. Кажется, они стали выходить еще более густыми порциями и лопаться слышимо, во всяком случае, очевидно было, что  м е с т о, откуда они выходили, приблизилось к поверхности воды, то есть к нам.

Молчать и наблюдать бездейственно не было больше сил. И я решился.

— Ну, что ж, — сказал я со всею возможной бодростью в голосе, но все-таки с недостаточной для бодрости громкостью, — надо посмотреть.

И проговорив это, я решительно развернулся на сиденье и, свесившись, потянулся рукой к  т о м у  м е с т у. Но дотянуться не успел (или не очень энергично делал это), Коробкин перехватил мою руку выше локтя и потянул к себе.

— Ты что! — выдавил он и обеими руками прижал к себе мою руку.

Но это как раз и придало мне смелости.

— Да пусти ты. Только посмотрю.

Но Коробкин руку не выпускал, а еще удобнее успел ее перехватить. Я дернул руку, но безуспешно. Аппарат же наш, вследствие резких движений, опасно накренился, сначала в одну сторону, потом в другую так, что мне пришлось крепко ухватиться свободной рукой за руль, чтобы не выпасть в воду.

Не знаю, чем бы закончилась наша возня, но здесь… из воды показалась рука. Она ухватилась за нижнюю, над рулем, перекладину аппарата, отчего он дал крен на корму и вправо, но тут же выпрямился, хотя еще сильнее сел на корму, потому что из воды показалась другая рука, которая тоже ухватилась за перекладину; вслед за руками всплыла голова в маске. Это был — аквалангист. Он подтянулся на руках, пытаясь влезть на перекладину, наш аппарат угрожающе накренился. В этот момент, сумев удержаться на сиденьях, мы без слов, но одновременно нажали что было сил на педали. Колеса вспенили воду, аппарат рванулся, а аквалангист, уже вытянувшийся из воды по грудь, от такого нашего маневра соскользнул, пальцы его разжались, и он, что называется, остался за бортом. А мы, уже не оглядываясь, усиленно работали ногами, и аппарат наш легко и быстро шел в открытое море. Так мы прошли метров пятьдесят или больше, когда за спиной у нас раздался крик:

— Эй, стойте! Стойте! Нельзя!

Коробкин резко повернул рулевое колесо, и мы развернулись.

Вылезши почти наполовину, держась за оградительный буек, аквалангист махал нам свободной рукой и кричал:

— Стойте! Стойте! Назад!

От такого, все-таки человеческого вида и человеческого голоса, наш страх как-то пригасился и опустился к границам сильного недоумения. Мы коротко переглянулись и на малой скорости, чуть стороной, правда, стали приближаться к буйку. Аквалангист перестал кричать, а рукой уже не размахивал, а чуть водил ею, приглашая нас подплыть поближе; маску он держал в руке, а ребристая воздушная трубка с мундштуком в такт его движениям болталась на груди.

Мы, осторожно перебирая ногами, подошли еще, и — я узнал Думчева.

— Узнаете? — помахав мне маской, прокричал Думчев, хотя на таком расстоянии можно было бы и говорить нормально.

— Узнал, — отвечал я со вздохом, ни возмущаться, ни удивляться у меня не было сил.

— А я вот кричу и кричу, а вы наутек, — сказал Думчев и, вытянув ногу, хлопнул широкой ластой по воде. — Идите к берегу.

— Что значит «идите к берегу»? — вступил Коробкин сердито. — И вообще, что это вы себе позволяете?

— Ничего я не «позволяю», успокойтесь, — вытянув другую ногу и снова хлопнув ластой, почти весело ответил Думчев. — Просто пошутил. Так сказать, морское происшествие; на водах, так сказать. Скучно без происшествий.

— Нам не скучно, — отрезал Коробкин.

— Если обеспокоил — извините. А только имел желание, в виде шутки… Но главное…

Но Коробкин не позволил ему договорить.

— Побеспокоил?! — угрожающе воскликнул он, и не успел я ничего сообразить, как он резко нажал на педали и направил аппарат прямо на буек, то есть на Думчева. Думчев непременно был бы сбит, если бы в самый последний момент я не вывернул руль. Мы прошли совсем рядом, впритирку. Но и Думчев, с непредвиденной ловкостью, успел переместиться на безопасную сторону; и аппарат, и буек закачались, и то мы опускались к Думчеву, то он поднимался к нам.

— Вы, это… не очень, — прерывисто и зло воскликнул Думчев, то ли просто взмахнув маской, то ли погрозив нам.

Испуг Думчева, кажется, удовлетворил Коробкина.

— А мы, дядя, шутим, — заметил он язвительно.

— За такие шутки… — начал Думчев, но продолжить не сумел, потому что чуть не соскользнул с буйка и едва удержался.

— Держитесь крепче — утонете, — поддразнил его Коробкин.

Думчев ничего не ответил, так как в этот момент закреплялся на буйке.

— Крепче держи-и-итесь, дядя! — опять весело покричал Коробкин, но я зло толкнул его коленкой.

— А что — ему можно?! — обернулся он ко мне.

— Оставь, — сказал я коротко.

— Я бы этого так не оставил… — вторя мне и непонятно в какой связи, проговорил с буйка Думчев.

— Что-что?! — вызывающе начал Коробкин, но я опять толкнул его, и он затих.

— Ладно, — сказал я Думчеву, не глядя в глаза. — Поедем мы.

— Как это «поедем»? — Думчев перегнулся с буйка в нашу сторону. — Возвращаться надо. Я что — для одних шуток к вам приплыл! Буря идет, возвращаться надо.

— Какая буря? — спросил я подозрительно.

— Ветер.

— Посеешь ветер, та-ра-рам, — тихо, тонким голосом пропел Коробкин в сторону и покрутил рулевое колесо.

— Настоящий ветер, в море, и очень сильный, — серьезно проговорил Думчев и указал на берег. — За тем и шел, то есть плыл. Давайте, а то как задует — унесет.

Я посмотрел в направлении его руки: все было, как было — веселые крики купальщиков так же доносились к нам, солнце было столь же ярким; но главное, что ветер дул едва-едва, да и то с моря.

— Посеешь ветер, та-ра-рам, — опять пропел Коробкин, на этот раз громко.

— Вы бы помолчали, — сердито сказал ему Думчев и, обратившись ко мне, проговорил мягче и едва не просительно: — Возвращаться надо. Очень вас прошу, возвращайтесь.

Я не ответил и пожал плечами. Зато ответил Коробкин:

— Что вам до нас, дядя! Плывите подобру-поздорову.

— Я не с вами, — сдерживаясь, сказал Думчев, но тут же добавил примирительно: — Сами подумайте, какой мне интерес на этом настаивать, если… просто так. Сами подумайте?

— А — так вам наши драгоценные жизни жалко? — быстро ответил Коробкин и, подняв обе руки мелодраматически к небу, продекламировал: — «Не рыдай так безумно над ним, хорошо умереть молодым!»

— Я не о жизнях ваших забочусь, — внушительно пояснил Думчев, — а о деле.

— О каком деле? — повернулся я к нему.

— О деле, которое вам предстоит сегодня.

— Вы что — опять?.. — раздражаясь, проговорил я.

— По мере сил. По мере сил.

— А про бурю это вы откуда, дядя — метеосводку просматривали? — чуть сдав назад, потому что нас относило от буйка, громко, словно Думчев был далеко, прокричал Коробкин. — Вы, может, кроме аква… еще и метео… — по совместительству?

Но Думчев ответил, не пожелав заметить его тона:

— Метеосводку не смотрел, но знаю. Да и нет ничего в метеосводке.

— А-а-а, — обрадовался Коробкин. — Дядя, — он повертел перед собой руками, — с этими… с теми силами знается. Так, дядя?

— Я вам не «дядя»! — громко и сердито воскликнул Думчев.

— Вот то-то и оно… — начал было Коробкин, но осекся.

Он осекся, и я успел подхватить его, потому что в этот самый момент сильный порыв ветра даже не ударил, а хлестанул по нам. Аппарат наш накренился, и уж не знаю, каким чудом не перевернулся. Ветер был так внезапен, что волны еще не успели в тон ему раскачаться, но с берега шла сильная рябь, словно там установили несколько реактивных двигателей и повернули дуть их в нашу сторону. Мы что есть силы нажали на педали, пытаясь развернуть аппарат против ветра, но нам это не удалось: колеса вертелись, в ушах свистел ветер и упруго давил в спины, и нас неумолимо несло в море.

В первую минуту, когда мы еще пытались бороться с ветром и находились недалеко от буйка, я увидел, что Думчев уже спустился в воду: торчала на поверхности только его голова в маске; одной рукой он держался за буек, другой подтягивал воздушную трубку акваланга.

— Я говорил… — прокричал он сквозь ветер. — Я попробую…

Он произнес что-то еще, но я не расслышал. Через несколько мгновений, когда мой взгляд снова упал на буек, там уже никого не было. Мы остались одни, и если еще не в открытом море, то по направлению к нему. (Волны наконец раскачались, и брызги с их белых пенящихся гребней летели нам в лицо. Через короткое время мы совсем выбились из сил. Да и любые наши старания все равно были напрасны — столь маломощное и неустойчивое судно, как наше, не могло противиться стихии. Мы что-то кричали друг другу, хватались за руль, думая только о том, чтобы не перевернуться, но — одна из налетевших вскоре волн накренила аппарат, а другая легонько его подтолкнула, и мы оказались в воде, успев все же уцепиться (я — по одну сторону, Коробкин — по другую) за то, что осталось на поверхности. Из всех качеств нашего аппарата, отрицательных в такой обстановке, было одно положительное — его нельзя было утопить совсем.

Так начался наш дрейф, и было маловероятным, что он закончится благополучно. Берег был уже не виден, и трудно было понять, как далеко нас отнесло и сколько прошло времени. Мы почти не переговаривались, только изредка поддерживали друг друга и самих себя вопросом: «Держишься?» и ответом: «Держусь». Впрочем, о чем нам было здесь говорить?

Не буду описывать нашу борьбу со стихией, тем более что она была однообразна, и борьбой ее можно было назвать лишь выражаясь фигурально: сперва мы просто держались, ухватившись руками за поплавки, а когда поняли, что так долго не продержимся (не помню уж по чьему предложению), стянули рубашки и привязались к поплавкам.

Так нас несло в море: быстро ли, медленно ли? — не удавалось понять. А из всех ощущений главных было два — холод и страх, и ни то, ни другое не представлялось возможным преодолеть. Разве что потом: ощущение холода — когда так закоченеешь, что тело становится нечувствительным, а страха — когда уже и совсем ничего не будешь ощущать. И это «потом» было для нас не таким уж далеким.

Но вдруг (как и всегда) обстоятельства нашего морского бедствия резко изменились — ветер перестал. Он не затих, как полагается ветру, то есть — от сильного к слабому, но именно перестал — дул и исчез. Словно там, откуда он дул, отключили сразу все производящие его агрегаты. И волны угасли как-то ненатурально: последняя большая волна подняла нас и опустила, но вторая, за ней только подтолкнула, а третьей и совсем не было. И волны совсем сгладились, как если бы кто-то на одном берегу, а кто-то на противоположном потянули море каждый к себе, как простыню.

Мы переглянулись и стали смотреть по сторонам. Но если ветер «вдруг» исчез, то берег «вдруг» не являлся — кругом была одна вода. Чувство радости от такой неожиданной смены обстоятельств скоро исчезло: если тогда нам было страшно одно — утонуть, то теперь сделалось страшно как-то вообще. Да и не просто страшно, но жутко: по исчезновению ветра и волн эта безбрежная вода вокруг только обнажила наше бедствие.

— Слушай, — осторожно и как бы прислушиваясь к звуку собственного голоса проговорил Коробкин, — ты не знаешь, здесь акулы не водятся?

— Не знаю, — так же прислушиваясь, отвечал я, — кажется, нет. А что?

Последний вопрос был неуместен: во время штиля, на глубине, да еще тогда, когда не видно берега и вообще неизвестно, насколько он далеко, всегда и ежесекундно кажется, что вот-вот тебя что-то схватит в воде за ногу. Ногам моим от этого стало неуютно, и я, перебирая ими, сказал:

— Надо бы обратно… повернуть, а? Давай развяжемся и попробуем.

Коробкин утвердительно кивнул, и мы принялись развязываться. Но все наши усилия в этом направлении оказались тщетными: узлы намокли и как бы спаялись; к тому же, от холода и усталости, пальцы наши потеряли и цепкость и силу, а зубами дотянуться до узлов мы не могли.

— Нет, так не выходит, — сказал тяжело дыша Коробкин, — давай попробуем оторваться.

Мы попробовали, но только напрасно потратили силы: ткань оказалась на редкость крепкой.

— У тебя какая? — спросил Коробкин, упираясь руками в поплавок и с силой от него отталкиваясь.

— Что какая? — выдавил я, делая те же усилия.

— Какая, спрашиваю, рубашка — синтетическая?

— Синтетическая, — подтвердил я.

— Вот говорят же, что вредна для тела, а выходит, что и вообще вредна.

Я не ответил, хотя и подумал про себя, что во время бури крепкость синтетической как раз на пользу.

Прекратив напрасные действия, мы уже не разговаривали, сомнениями и страхами своими не делились, надеждами тоже. Мы лежали в недвижной воде, привязанные к поплавкам, и делали то, что нам одно оставалось делать — ждали. Чего? Чего-нибудь. Иногда казалось, что что-то страшное и враждебное подкрадывается снизу, и я судорожно дергал ногами. Мы перестали уже и смотреть по сторонам, перестали прислушиваться — лежали тихие и безучастные к себе и миру.

Так прошло много времени, во всяком случае, мне так казалось, что много. Может быть, мы впали в полузабытье, но я уже не держался руками за поплавок, а висел на рубашке, и глаза мои закрывались сами по себе и сами по себе открывались.

И когда я услышал приближающийся шум мотора, я тоже не сразу открыл глаза — я уже не доверял собственному слуху. Но слух не обманул, потому что катер (а это был катер: я приподнял голову и увидел его) быстро приближался.

Это был достаточно больших размеров катер, высоко сидящий на воде; он шел прямо на нас (я это понял и подчеркиваю, что он шел к нам не потому, что искал и заметил, но шел на нас, потому что знал) на хорошей скорости. Катер резко завернул рядом с аппаратом, тот закачался от его волн, и я увидел, что у руля стоит Думчев, в своей неизменной шляпе, надвинутой на самые уши, в тенниске с коротким рукавом, в шортах с двумя накладными карманами спереди. Он сделал возле нас полукруг и на повороте лихо застопорил двигатель. Коробкин тоже поднял голову, но на лице его было уныние.

— Приветствую потерпевших бедствие и счастливо спасенных! — провозгласил Думчев, одной рукой держась за штурвал, а другую вытянув перед собой наподобие римского приветствия (он некоторое время еще подержал руку, но видя, что на нас это не производит впечатления, опустил).

— Ладно, — сказал он, — тогда будем спасаться. Ну, кто первый, полезай!

Но никто из нас не имел возможности «полезть». Коробкин хлопнул ладонью по воде:

— По вашей милости мы здесь… а еще издевается. Нож давайте.

— Во-первых, не по моей милости, — резонно заметил Думчев. — Я вас предупреждал. А во-вторых, с чего это я буду давать вам нож на свою голову.

— Да не на вашу, — устало сказал я, — нам отвязаться, то есть отрезаться нужно.

— А-а, — протянул Думчев, внимательно оглядев нас, — понимаю. Так сказать, «Плот «Медуза».

Он достал большой кухонный нож и, перегнувшись через борт, протянул его Коробкину. Тот долго возился с узлом, потом передал нож мне. С помощью Думчева мы поднялись на борт. Наш перевернутый аппарат с завязанными на каждом из поплавков лоскутами — красным и белым — отсюда представлял собой жалкое зрелище.

— Ну что — вперед! — провозгласил Думчев и снова поднял руку в характерном жесте.

— Куда вперед?! — ворчливо отозвался Коробкин и ткнул пальцем в сторону нашего аппарата. — А это? За него, между прочим, деньги придется платить.

— Деньги? Что деньги! — элегически проговорил Думчев, — тлен, так сказать, и возбудитель томления духа.

— Если у вас этого возбудителя много, то сами и заплатите, дядя, — сказал Коробкин.

— Нет, у меня не много, — серьезно отвечал Думчев.

Они еще попререкались в несколько фраз, но все закончилось тем, что нам пришлось снова прыгать в воду, переворачивать наш аппарат и привязывать его к катеру для буксировки. С помощью Думчева мы с этим успешно справились. Можно было отправляться. Думчев запустил двигатель, и мы, буксируя наш аппарат, средним ходом двинулись обратно. Изрезанные наши рубашки были непригодны по их прямому назначению, и хотя Думчев советовал нам оставить их себе на память, мы решили подарить их морю и с некоторой даже торжественностью, развернув, бросили за борт; красное и белое пятно только мелькнули на мгновение в пенистой дорожке от винта.

Мы сели на лавку позади Думчева, который, расставив широко ноги и уперев взгляд в пространство перед собой, очень живописно смотрелся за штурвалом. Время от времени он поворачивался к нам, и взгляд его был строгим.

Так мы сидели, но вот Коробкин, легонько подтолкнув меня в плечо и многозначительно подмигнув, сказал громко:

— Я вот о чем подумал, не скинуть ли нам дядю за борт и не продолжить ли приятную прогулку в одиночестве? Очень уж дядя любит подводное плаванье — почему бы нам ему не сделать удовольствие?!

Думчев повернулся к нам: рулевого колеса он по известным причинам не выпустил из рук, но встал боком и так, словно к нему могла подоспеть подмога, оглянулся по сторонам.

— Вы чего это — шутите? — кивнул он головой и опять огляделся.

— Чего бы это нам шутить! — изобразив кровожадность на лице, ответил Коробкин. — Это вы большой любитель шуток, дядя.

— Но-но, — подняв палец, независимо, но еще дальше отодвигаясь за штурвал, сказал Думчев, — вы это бросьте, я такие…

Но Коробкин перебил его:

— Еще как бросим, — проговорил он, вставая.

Но здесь, что называется, в мгновенье ока, Думчев выхватил откуда-то из-за штурвала нож и воинственно поднял его над головой. Произошло все так быстро и нешуточно, что Коробкин машинально шагнул назад, а я быстро поднялся.

— Со мной, так сказать, шутки плохи, — прокричал Думчев и взмахнул ножом. — Я сам быстро отправлю… того.

— Да вы что, Андрей Ильич, — сказал я примирительно и выставил перед собой руки, — он же шутит.

Думчев внимательно глянул мне в глаза и опустил нож:

— Такие шутки, знаете… того… кончаются…

— Ладно-ладно, дядя, — сказал из-за моей спины Коробкин, поднимая вверх руки, — беру обратно… — и добавил, снова усаживаясь: — Преступление, дядя, налицо, а вот наказания, как видно, не предвидится.

— Какое преступление? — ворчливо спросил Думчев.

— Как какое? А буря? Кто бурю вызвал?

— Во-первых, не бурю, а только сильный и кратковременный ветер, — пояснил Думчев. — Во-вторых, не я его вызвал.

— Не знали?

— Знал.

— И уняли.

— Ходатайствовал, — сказал Думчев со вздохом, словно жалел о содеянном.

— Так вы с теми силами, — как и в тот раз покрутил руками перед собой Коробкин, — знаетесь. Вы, дядя, может, бес? А?

— Не бес, — пожевав губами, сказал Думчев и повторил решительно, чуть помедлив: — Нет, не бес.

— Но с  с и л а м и-то знаетесь?

Думчев вздохнул:

— Какая разница?

— Эх, дядя, великий вы, как я понимаю, грешник. Моя бабка, информированная в таких делах, между прочим, старушка — она бы вам объяснила, как в аду грешникам пятки подпаливают и всякие другие удовольствия.

— А вы что, верите в ад? — быстро спросил Думчев.

— Ну, как сказать, скорее — отвлеченно.

— Значит, не верите. Так, — сказал Думчев профессорским тоном. — А напрасно — прелюбопытная вещь. Могу пояснить.

— Давайте, дядя, — подмигнув мне, согласился Коробкин.

— Потусторонняя жизнь, — начал Думчев, — она ведь на две категории, как вам должно быть известно, подразделяется: райскую и адовую. Понятно, что в раю праведники, а в аду, так сказать, — все остальные. С раем все понятно: там элита, что называется, чистые праведники. Не могу сказать точно, по какому принципу туда зачисляют, но принцип есть. Что же касается второй категории, то там все непросто: наряду с откровенными грешниками (их в общем немного), туда попадают разного рода заблуждавшиеся в этой жизни элементы, как-то: думавшие праведно, но потихоньку грешившие, те, кто поносили все время управляющего злом и восхваляли управляющего добром, а сами — и вашим и нашим. Ну и так далее. Вот этим — и вы правильно говорите со слов вашей почтенной бабушки, им не только пятки — это мелочь — им там… Но — не будем об ужасном. Управителю зла они не нужны, там и так переполнено, но он в некотором смысле просто демократичнее управителя добра, да и, как-никак, рангом пониже, хотя, подчеркиваю, широко автономен. Ясно, за что там всяких половинчатых грешников мучают. Но, посудите сами: за что же мучать грешников откровенных, честных, так сказать, в своем грехе. Если цель управителя зла (а это его цель) сеять зло повсюду, то почему же он должен наказывать впоследствии своих же собственных последователей и почитателей? Если раем награждают цельных праведников, то адом награждают (и я совершенно отвечаю за слово «награждают») — цельных грешников. Цельность в человеке — вот главное и достойное уважения качество, даже и на самом высочайшем уровне.

Этим Думчев заключил небольшую свою речь.

Коробкин с начала речи все порывался вставить вопрос и подмигивал мне, но потом как-то заскучал, а в конце и совсем стих. Видно, события последних часов не прошли даром. Заключительных слов Думчева он, кажется, уже не слышал.

Подведя катер к ограничительному буйку, кажется, тому самому, от которого все и началось, Думчев выключил мотор и, повернувшись к нам, кивнул в сторону аппарата. Мы поняли и, ни слова не говоря, подтянули его поближе к корме, и — покинули борт.

Думчев дождался, пока мы отплыли на достаточное расстояние. Я оглянулся только тогда, когда катер, шедший вдоль побережья, превратился в точку.

Закончив все дела с передачей водного велосипеда, мы вернулись к камню, сели возле него и стали смотреть на море. Оказывается, наше путешествие продолжалось всего около двух часов. Теперь, сидя на горячем песке и глядя на блестевшую в лучах еще высокого солнца воду, я думал: «А было ли вообще все это? Или привиделось, прислышалось, придумалось, открылось в сознании и — мгновенно ушло за черту, только дав знать нам, что все может с человеком случиться на свете и что смерть, хотя и невидима, но всегда рядом».

И еще я думал, что совсем и невозможно ежеминутно помнить, что смерть всегда рядом. Ежеминутно помнят об этом только смертельно больные, монахи да поэты. И здесь я опять вспомнил о Марте, и смешная, на сторонний взгляд, пришла ко мне мысль: «А что, если бы я не вернулся бы сейчас, а погиб бы в море вместе с Коробкиным: плавали бы, плавали бы так, привязанные рубашками к поплавкам, а потом и погибли бы. А Марта бы узнала, что я погиб — что бы тогда? А ведь ничего. Почти ничего. Так, вежливое сострадание, как ко всякой смерти постороннего, как ко всякой посторонней смерти. А я, я сам, думал бы я в последние минуты о ней? Нет, наверное, не думал бы. Может быть, о маме? Не знаю, может быть. Что же получается: она бы не пожалела, я бы не вспомнил. Но если так, то для чего же сейчас я вспоминаю о ней? Значит, и это все напрасно. И в моих думах о ней, и в моем разговоре с ней, и в ее слезах при мне — во всем этом нет ни капли смысла, а есть только сиюминутные и бесполезные движения. Души? Наверное, не души. Но неужели от этих моих дум о ней или от этих ее слез при мне, неужели от этого, хоть на самую наимельчайшую часть, ничего не изменилось в мире? Неужели хоть какой-нибудь малой пылинки не добавило это миру? Но это страшно, если — ничего. Но этого не может быть. Не может быть, чтобы после — ничего, если все-таки что-то было.

Я посмотрел на Коробкина: он сидел, обхватив руками колени и упершись в них подбородком.

— Ну что, — сказал я, — на вечер не передумал?

— Нет, — ответил он, не повернув головы.

— Хорошо. Тогда так: в половине восьмого буду ждать тебя на скамейке — от главного корпуса прямо по аллее, потом направо. Там и буду.

— Угу, — кивнул он и тихо добавил: — Буду.

Когда я уже поднимался по лестнице к набережной, я обернулся: Коробкин лежал возле камня, на спине, от шеи до икр — простыня, на голове — платок с узелками на концах. Все было так же, как и два часа назад. Только камень был голый — не было на нем аккуратно расстеленной рубашки красного цвета. И мне показалось, что этого красного пятна сейчас недостает пляжу; может быть, недоставало и всему побережью; может быть, и всему… Но я не продолжил и отвернулся.

На набережной я еще раз оглянулся на море, и — вот ведь как, только сейчас пришло, что никто из нас, а главное, я сам, не удивился, что Думчев плавал с аквалангом, и что была эта буря, которую он предсказал, и откуда-то явился этот катер, и куда-то ушел. Я постоял минуту на месте, но так ничего и не понял, а понял только, что ничего понимать не хочу; и не буду.

4

Иногда мне представляется, что вот хорошо бы было ускорять время и существовал бы для этого простой способ: закрывание глаз. Чувствуешь, к примеру, что предстоящего события не вынести или для предстоящего вопроса не найдешь ответ — взял, закрыл глаза (лежа ли, стоя ли, сидя ли — все равно) и пустил время как бы мимо себя: глаза твои закрыты, ничего ты не чувствуешь, а под веками — только темная теплота; и за пять минут, положим, пяти месяцев как не бывало. А потом откроешь глаза и — продолжай жить дальше. При этом возможны два варианта: первый, это такой, где, пока ты стоишь с закрытыми глазами и в событиях не участвуешь, но знаешь, что происходит; второй, это такой, когда время проходит, события совершаются и ты не только в них не участвуешь, но и совсем о них ничего не знаешь, а когда открываешь глаза, то получаешь только результат этого твоего отрезка жизни (вдруг с удивлением обнаруживаешь, что у тебя появилась жена и даже теща, что тебя повысили по службе или, наоборот, уволили по статье). Но и при первом и при втором вариантах есть одно положение, можно назвать его вариантом третьим, когда ты вообще не сможешь открыть глаза. Минет это неудобное для тебя время, но окажется, что открыть глаза невозможно, потому что ты неделю (месяц, день, минуту) назад скоропостижно скончался от сердечного приступа, или попал под машину, или… Да не все ли равно.

Казалось бы — какая разница, если тебя уже нет — что было в том отрезке твоей жизни, которой ты не видел своими глазами? Но страшно подумать (то есть перед лицом смерти страшно подумать), что ты из страха ли перед неразрешимым, заботясь ли о себе, что-то вычеркнул. Пусть и самое страшное. Пусть. Но — живое. И всякая минута, пока есть она у тебя, всякое мгновение, это все не только твое и не только такое, без чего твой образ в этом мире уже непоправимо ущербен, но и мир, весь огромный мир, он тоже без этого, твоего, тобой утраченного мгновения, искажен и неполон.

Я прошел набережную и направился к дому Мозолевской — мне еще раз нужно было увидеть Марту. Я попробовал придумать причину своему визиту, но ничего придумать не смог. Скажу, что хотел видеть — вот и все. А там — пусть будет как будет.

Подходя, еще с противоположной стороны улицы, я приглядывался к дому: что-то мне хотелось увидеть заранее, как будто изменения внутри меня должны были изменить внешнюю обстановку. Разумеется, все было по-прежнему.

Я постучал в дверь, и, как и в прошлый раз, мне ответил лай собаки: сначала из дальних комнат, потом у самой двери. Дверь отворилась, и прежде чем я успел что-либо сказать, Ирина Аркадьевна всплеснула руками и воскликнула:

— Наконец-то!

Признаться, такой встречи я никак ожидать не мог, а потому не только ничего не ответил, но и стоял не шевелясь.

— Да, господи, проходи, что же ты встал! Пойдем. Надо же, и не додумался раньше прийти, — говорила она, ухватив меня за руку и дергая ее вниз; собака возле заливалась озлобленным лаем.

Наконец Ирина Аркадьевна втянула меня внутрь. При этом она говорила не переставая, но в словах ее не было последовательности, она только восклицала, и кажется, сама не могла сквозь свои восклицания пробиться.

— Что случилось? — сумел я таки вставить вопрос.

Она внезапно замолкла, смотрела на меня сверху вниз (я уже сидел за столом, а она стояла рядом), неотрывно и словно не понимая; и только через несколько секунд проговорила:

— А вот что случилось: Марту увели.

И хотя «увели» прозвучало как-то легкомысленно и с Мартой плохо было сопоставимо, и несмотря на тон, каким это было произнесено, и всю немного комическую монументальность осанки Ирины Аркадьевны со сложенными на груди большими руками, несмотря на все это, ничего еще толком не осознав, я принял известие серьезно.

— Да-да, увели, — сказала она. — Пришел и забрал.

— Кто? — спросил я, хотя уже понял кто; кому же еще возможно было «забрать».

— Этот, в штанах, — пояснила она, словно я обязательно должен был узнать человека по этой характерной примете.

Она подождала вопросов, но — что я у нее мог спросить?!

— Пришел. Я сразу поняла и строго ему говорю: «Вам что?» — начала она строго, так, словно я был виноват в его приходе. — «Ваша квартирантка нужна, говорит, пришел вас от нее освободить». Я ему: «В ваших шутках не нуждаюсь». А он: «И не нуждайтесь себе на здоровье, я в свое удовольствие шучу». Я уже хотела без разговоров дверь закрыть, но тут Марта вышла и так из-за моей спины тихонечко говорит, тихонечко так и виновато: «Это ко мне, Ирина Аркадьевна, пустите его». Да только я сразу поняла, что пускать не надо, и ей: «Не пущу. А ты иди в свою комнату». А она стоит, молчит и в пол смотрит. А этот… и улыбка у него еще такая, все не унимается. «У вас что, говорит, мамаша, монастырь?» Ну, я уж «мамашу» не стерпела, выдала ему. Ты не смотри, я умею, когда надо. Только этот-то та-акой! Я дверь закрываю, а он ногу поставил и не дает. А ему… а он только ухмыляется. И знаешь, что противно: я, как струна, а он все играючи, все с шуточками.

— А Марта?

— А ничего. Что Марта? Стоит себе и в пол смотрит. Представь себе: я дверь закрываю, он не пускает, Мери моя заливается, а Марта стоит и в пол смотрит. Как будто я обязана, — Ирина Аркадьевна махнула рукой. — Да мне что, я бы его и стукнуть сумела бы, ты не смотри… а только она стоит за спиной у меня, и я не знаю, как тебе сказать… ну, будто я виновата.

Она замолчала, рассеянно глядя перед собой, повернулась, взяла стул, поставила напротив, проволочив ножками по полу, села.

— И ушла, — сказала она, разглаживая складки юбки на коленях.

— С ним? — спросил я для того только, чтобы не молчать.

— С ним, — она вздохнула. — Он-таки ушел, не все ж ему ногой дверь подпирать. Я к ней: «Пойдем, говорю». А она головой мотает. Я ее уговаривала и тебя поминала… Потом подняла ко мне лицо — и вся такая потерянная, что смотреть жалко. Говорит: «Я пойду, Ирина Аркадьевна, теперь уже все равно». — «Да куда же ты пойдешь, говорю, и этот, твой, ушел. Что, разыскивать его будешь?» А она: «Не надо его разыскивать, он где-то здесь, возле дома меня ждет». — «Как это ждет?» А она: «Ждет. Потому что знает, что я не смогу не выйти. Я и пойду». Я ей стала говорить, что гордости у нее нет, и всякое такое. «Ты что, говорю, жена ему законная, или он на тебя права имеет?» А она молча в свою комнату ушла, вижу, свое собирает. Я ей: «Ты иди, если не можешь, но вещи-то зачем собирать? Или не вернешься?» — «Нет, говорит, не вернусь. Поздно». Да что поздно, что поздно! Но разве у нее добьешься. Извинилась передо мной, как будто я чужая, и ушла.

— И что?

— А ничего. Ушла, и нет теперь. Сижу здесь, как дура. И ты не приходишь. Ты почему не приходил?

— Не мог. И я не знал…

— Ах, ты не знал! Вот и выходит: ты не знал, а он знал. Что теперь делать? Где ее искать?

— А зачем ее искать? Не маленькая: с кем хотела, с тем и ушла. Ей виднее, в конце концов.

— Как! — воскликнула Ирина Аркадьевна, почти отшатнувшись от меня, во всяком случае откинулась на спинку стула. — Ты что это?

Но разве я знал: что я? Я сказал так, потому что злость на Марту поднялась во мне и тоска — одновременно. Я почувствовал себя так, как если бы все происходившее вокруг происходило не в воздухе, а в вате. Все делаешь то же самое, как если бы и в воздухе, но только замедленно, словно бы в тяжком сне: все кругом передвигается медленно и лениво, и кажется — стоит схватить, остановить, упредить, но… С удивлением понимаешь, как только начинаешь движение, что и ты в вате, что рука твоя медленно тянется к медленно же ускользающей руке и что медлительность движений не просто твоя или других, но общая, всеобщая.

— Ты что это? — повторила Ирина Аркадьевна, теперь уже испуганно на меня глядя, как на внезапно заболевшего. — Ты что это говоришь?

— А что я говорю? — не унимался я, от понимания всего еще больше ожесточаясь. — Ну что, ну побегу, ну, найду ее — что же мне, ее от злодея вырвать? Мало того, что «злодей» не допустит, но ведь и она не захочет.

— Что значит — не захочет?!

— А так, не захочет, и все! Она, может быть, вам не говорила, а мне она говорила, что пусть он хоть кто будет, а ей все равно… Она, может быть, вам не говорила…

Но я оборвал себя вдруг, потому что лицо Ирины Аркадьевны сделалось  д р у г и м; в нем, в ее лице, изменилось не выражение, в нем изменился смысл.

— Говорила, — произнесла она тихо и с расстановкой.

— Как говорила?

— Так и сказала, что ей все равно, хоть бы он кто был.

— Ну так же не может быть! — воскликнул я; мне показалось, что Ирина Аркадьевна не слышит меня, и я тронул ее за руку.

— Я слышу, — отозвалась она. — Да, не должно быть.

— И вы так просто это говорите! — продолжал я, позабыв предыдущее свое настроение и сейчас озабоченный только внезапным равнодушием Ирины Аркадьевны. — Как же так, что вы ее отпустили. Надо было не пускать, запереть. Вы же знали…

— Знала.

Но здесь я как бы очнулся. «Господи, — подумал я, — что же это я такое говорю!»

— Вы простите, — сказал я и опять тронул ее руку. — Я сам не знаю, как это у меня…

— Я понимаю, — тихо отвечала она и добавила просительно: — Не надо.

— Я найду ее, — сказал я, стараясь быть как можно более убедительным, словно для того только обещая разыскать Марту, чтобы утешить Ирину Аркадьевну.

Да может, так оно мне и представлялось теперь: разыскать Марту и этим утешить Ирину Аркадьевну. Нет, я не обманывал себя, я был искренен. То есть обманывал, конечно, но все равно был искренен.

Как ни говори, но нужна была причина: одни чувства сами по себе хоть и наиглавнейшая причина, но внутренняя, как бы еще только твоя личная. И чтобы действовать по чувству, даже для того, чтобы только высказать его, для этого нужна причина внешняя. И внешняя не значит, что какая-то поверхностная или обманная. Здесь нет лукавства, и расчета здесь нет, а есть естественное недоверие, но не к чувству, а к самому себе: достоин, не достоин, имею право, не имею права. А такие сомнения мешают действовать. Вот тут-то и необходима причина внешняя. И я ее для себя отыскал: «Какие могут быть сомнения, когда нужно утешить Ирину Аркадьевну!»

— А Леночка, она может знать? — спросил я.

Ирина Аркадьевна отвернула лицо и всплеснула руками:

— Оставь эту Леночку — что она вообще может знать! Выдумала себе этого философа, как его — Мирика, а теперь только собой и озабочена. А Мирик этот — ты не смотри — хват еще тот.

— В чем же он «хват»? — улыбнулся я, представив себе Мирика с засученными по локоть рукавами, хватающим грациозно ускользающую Леночку.

— Да ты не смейся, не смейся, он-то себе хорошую жизнь придумал: как денежки зарабатывать, так он модный врач, а как отдыхать, так он не от мира сего. Я здесь их приглашала, были у меня. Он сначала, как вещать начал, так всех нас «завещал»: мол, довольствуйтесь малым, мол, о совершенствовании своем заботьтесь, и прочее. А как за стол сели, так он не только, что все мясо с суповой кости ободрал, но и мозг доставать стал — так стучал о тарелку, думала, расколет.

— И достал?

— Достал. Выбить-то не выбил, а как дуть стал, то и выдул. Наелся, сел на мягкое и опять начал; только теперь о том, что не нужно человеку постов и положений добиваться, что все это иллюзии и, мол, суета. А я на него смотрю, а сама думаю: «Конечно, десяточки со своих психов настрелял, так тебе и никаких постов не требуется».

— А Леночка?

— А что Леночка, чего ей не жить! С какой хочешь философией свыкнешься, когда каждый год на курорты ездишь, да дома сидишь, да еще и женщина прибирать приходит. Только теперь я замечаю, что пресытилась она, ей теперь страстей роковых не мешает до полного…

Я вспомнил свой разговор с Леночкой и покачал головой.

— А все-таки я к ним зайду.

— Зайди, может, что и узнаешь. Только думается мне, что если и знают, то ничего не скажут.

— Почему?

— А так. Для спокойствия. Когда Леночка еще Марту привела, она мне про этого, в штанах…

— Про Ванокина.

— Мне что про Нокина, что про Мокина — все одно. Она еще тогда мне его расписала. А теперь и сама вижу — с такими лучше не связываться. Такие, что с улыбочкой, они вреднее всего. А Мирик себя бережет, он связываться не станет. Уж не знаю, как он тогда Марту сюда привести позволил. Видно, от неожиданности.

Я почувствовал, что разговор о Мирике угрожающе затягивается, а потому, дождавшись удобной минуты, сказал, что пора идти и что лучше, если я застану Леночку одну, без мужа, который, как известно, в пять пойдет на свою прогулку. Ирина Аркадьевна согласилась, что и в самом деле лучше, если без Мирика… и тут же опять стала говорить о нем. Но на этот раз я не стал ждать удобной минуты, а, невежливо ее прервав на полуслове, сказал, что пора.

— А как же я? — проговорила уже у дверей Ирина Аркадьевна.

Я взглянул на ее потерянное лицо, и мне стало жаль ее, и я простил ее неумеренную словоохотливость и пообещал, что о ходе своих поисков уведомлю не позже завтрашнего дня.

— Как — только завтра? — произнесла она нараспев и взяла меня за руку. — Как же я до завтра?

И здесь — сам не знаю почему, я вернулся в комнату, сел на прежнее место и рассказал ей все, что знал. Я рассказал ей о своих подозрениях, и о письме, которое показал мне старик, и об Алексее Михайловиче, и даже о ценностях.

Она слушала меня внимательно и ни разу не перебила; это мне было непривычно (я даже делал паузы и при этом вопросительно смотрел на нее — она же только качала головой).

Так я проговорил, примерно, с час: путался, конечно, повторялся, здесь же и строил свои догадки, здесь же их и опровергал. Собственный мой рассказ захватил меня самого. Заключил я тем, что вот сегодня пойду к старику (про сидение за портьерой я постеснялся сказать), куда придет автор письма, и что я почти наверное знаю, кто это, и что сегодня, может быть, все и решится.

— Так ты думаешь, что Марта его… дочь? — проговорила Ирина Аркадьевна после моего «вот и все».

Я пожал плечами.

— Не хотелось бы… — сказала она и добавила, помолчав: — Нет, не хотелось бы.

Я ничего не ответил, потому что не знал: могло ли этого хотеться или не могло? Я и вообще не задумывался над этим. Марта для меня стояла как-то отдельно от всего, то есть, хотя она и была среди всего, но как-то сама по себе.

— Слушай, — сказала Ирина Аркадьевна, легонько стукнув меня указательным пальцем по колену, — я вот о чем подумала: что, если тебе этому старику все рассказать. А?

Я подумал о Никонове, вспомнил, как открывал мне дверь и как закрывал ее за мной, и вспомнил глаза его сквозь узкую дверную щель.

— Я не смогу, — проговорил я, ожидая, что Ирина Аркадьевна будет меня убеждать в обратном.

Но она не стала меня ни в чем убеждать, а проговорила задумчиво:

— Понятно.

Разговор наш дальше не продолжался. Я решительно встал, время прогулки Мирика уже подступило, и нужно было спешить.

— Ты вот что, — сказала мне у калитки Ирина Аркадьевна, — ты мне корпус назови и номер комнаты.

— Зачем вам?

Она улыбнулась невесело:

— Мало ли что.

До поворота улицы я шел быстро и заставил себя не оглядываться, но чувствовал, что Ирина Аркадьевна смотрит мне в спину.

5

Однажды, размышляя о своей излишней подверженности сомнениям и беспокойству, я вывел — отчего спокоен мудрый. И понял, что все зависит от высоты (расположения) точки, с которой смотришь на события. Понятно, что любое событие, так или иначе нас касающееся, вызывает ответную реакцию. Реакцией этой могут быть сомнения и беспокойства, которые, в свою очередь, составлены из различных человеческих чувств: печали, гнева, страха, и прочее. И дело все в том, что человек не умеет соизмерять величину своих чувств со значимостью происшедшего, ведь и обида, невежливость соседа может представляться как мировая трагедия. Показательный пример — зубная боль. Так разболятся зубы, что, кажется, все бы отдал, чтобы перестали, что все остальные твои проблемы — пустяки разрешимые, только бы это разрешилось. А стихнет боль — словно и не было.

Но это пример относительный, показывающий только, как маленькое, но острое, в какой-то момент перекрывает собой все остальное.

Все же зависит от высоты точки, с которой смотришь. Представим себе, что человек сидит за столом, а площадь стола — как бы вся площадь его жизни, и предположим, что жизнь выражена на нем мозаикой, сложенной из камешков-событий, и человек может видеть всю свою жизнь разом: от рождения до смерти. Берет он событие, пусть и незначительное, но которое есть, а значит, и камешком в мозаику вставлено, — берет и рассматривает его в общей картине, и так далее. И пусть ощущение это от него острое и болезненное, пусть в эту самую минуту оно кажется главным — мудрый отдаст ему ровно столько чувств, сколько оно заслуживает относительно общего, и не больше. И все потому, что он смотрит на мозаику с высоты (скажем, собственного роста). Но если он посмотрит на событие, приблизив глаза к самому «камешку», то, кроме «камешка», ничего больше не увидит — ни связей, ни значимости, потому что при очень близком взгляде даже самая маленькая соринка может представляться необъятной стеной.

Конечно, это пример идеальный, и никто не может обозреть всей своей жизни сразу. Но мудрый, на то он и мудрый, так умеет строить свою жизнь, так складывать «камешки», чтобы не оставалось пустот.

Так я вывел спокойствие мудрого, и — так же я и отверг его. Может быть, и есть такие идеальные мудрецы, но холодом веет от этой мудрости, холодом горного ледника, который величествен, но бесполезен. Можно смотреть на жизнь, как на мозаику, можно еще выше поднимать точку, так высоко, что вся мозаика представится маленьким однородным камешком. Но если ты имеешь право смотреть на какое-то тебя касающееся событие, как на пустяк, не заслуживающий больших душевных усилий, то ты не имеешь права смотреть на него так, если оно хоть самым маленьким краешком касается другого. А ведь всякое событие, с тобой происходящее, хоть как-то касается другого.

…На больших часах главного корпуса, когда я подошел, показывало половину шестого — Мирик должен был быть еще на прогулке. Но когда на мой стук, после долгой паузы, голос Леночки ответил: «Войдите», и я вошел, первым, кого я увидел, был Мирик. Он сидел в кресле прямо напротив двери, и весь вид его говорил (так мне показалось сразу), что он не отдыхает, а ждет. В первую минуту, не ожидая его здесь увидеть, я растерялся: хотя цель моего прихода была невинна, но все-таки я шел к его жене, зная об его отсутствии и именно желая его отсутствия. Я так растерялся, что чуть было не сказал: «Вы здесь?» Я этого все-таки не проговорил, но, видимо, лицо мое пересказало несказанное, потому что улыбка его ответила: «Как видите».

Леночка сидела на кровати, и взгляд, который она подняла на меня, был виноватым. В руках она держала носовой платок и то расправляла его на коленях, то комкала опять.

— Чем могу?.. — проговорил Мирик, не меняя позы, не предложив мне сесть и холодным тоном. Я заметил, что Леночка при этом дернула на него глазами.

Я вздохнул и все не знал, с чего мне начать. Он терпеливо ждал.

— Я был у Ирины Аркадьевны, — сказал я наконец, — там нет Марты, и я хотел спросить у вас…

Я не докончил, а он, подождав, проговорил прежним тоном:

— Что же вы хотели спросить у нас?

— Я хотел спросить, — сказал я, еще чувствуя неловкость, но уже с раздражением, — где она?

То, что Мирик «играл роль», было очевидным, как и очевидно было то, что он намеренно отложил свою прогулку.

— А не кажется ли вам, молодой человек, что вы ошиблись адресом? — проговорил он, неотрывно глядя на меня, но как бы закрытым взглядом, то есть он смотрел, но глаза его были чем-то внутри защищены от моих.

— Мирик! — воскликнула Леночка и скомкала платок.

Все было ничего, и я допускал его такой тон в создавшейся ситуации, но «молодой человек» меня как-то сразу взвинтило:

— Нет, я не ошибся адресом, — сказал я отчетливо и всем своим видом показывая, что только сдерживаюсь. — Я пришел точно по адресу. И я хочу знать: где Марта?

Брови Мирика поползли вверх так мощно, что казалось — не будь им преграды, они ушли бы на затылок; он расцепил пальцы на животе и, помогая себе руками, завел ногу за ногу.

— А не кажется ли вам, — начал он и остановился; я ждал, но он не выговорил «молодой человек», а продолжил: — Не кажется ли вам, что это слишком, что это, в конце концов, невежливо. Вы видите, что мы не хотим… но продолжаете настаивать. Можем же мы иметь свой покой?!

— Вы можете иметь «свой покой», — сказал я, упирая на последнее. — Я понимаю, как он вам дорог. Но я вас хочу предупредить: если что-нибудь случится, то это для вас не пройдет даром.

— Что случится? — быстро сказала Леночка, и голос ее прозвучал почти плачуще.

— Что случится? — повторил за ней Мирик, выпрямляясь в кресле.

Откуда я мог знать, что случится? Но нужно же было что-то говорить, тем более что внутри у меня все распалилось, и, уже не думая о своем праве допрашивать и их праве не отвечать, я выкинул руку вперед, по направлению к Мирику, и почти выкрикнул:

— Преступление!

— Как! — сдавленно воскликнула Леночка, и платок с ее колен упал на пол.

Мирик поерзал своим большим телом в кресле, как бы намереваясь встать, но не встал, а как-то неудобно сел боком, подогнув одну ногу под себя и выставив другую; носок мягкой туфли высоко выгнулся, и на сгибе образовались толстые морщины.

— А мы здесь при чем? — неожиданно тонким голосом проговорил он и повернулся к жене: — Я тебе говорил!

— Что ты мне говорил?! — вскочив, сделав шаг к нему и помогая себе руками, заговорила она. — Что — я ее выгнать должна была? Так? Ты этого хотел?

— Замолчи! — угрожающе прошептал он, делая большие глаза.

— Что мне молчать! — она еще шагнула в его сторону и еще энергичнее замахала руками. — Ты мне всю жизнь не даешь сказать! Сам не наговорился и мне не даешь! Я и так все время молчу. Я у тебя как кукла. А мне надоело! Надоело жить по указке: туда не вмешивайся, сюда не вмешивайся…

— Я сказал! — еще более страшным шепотом и еще более округливглаза, выговорил он; но, как видно, она потеряла сейчас способность правильно ориентироваться.

— А в чем Марта виновата! — кричала Леночка, совсем не обращая внимания на его слова. — Почему мне нужно было от нее «отстать»? Она, может, лучше… Да — лучше меня! Лучше, лучше!

Мирик не пытался уже ее унять, но, подняв плечи и опустив глаза, сидел неподвижно. Я же — совсем растерялся: и уйти не хватало решимости, и оставаться было невозможно.

Прокричав еще несколько раз «лучше, лучше», Леночка, как бы вдруг очнувшись, обернулась ко мне; на глазах ее были слезы.

— Вы любите Марту, да? — выговорила она с трудом, и осеклась, и, вздохнув глубоко, протянула ко мне руки. — Если вы любите ее, вы должны ее спасти.

Я сделал только движение, переминаясь с ноги на ногу, и ничего не ответил. Леночка опустила руки.

— Он был здесь, — сказала она тихо и горестно и повторила: — Он был здесь, — и, повернувшись к мужу, вдруг гордо вскинула голову. — Они говорили… Без меня. Я лишняя. Я в этой жизни лишняя! Они договорились. Они разделили несчастную женщину. Они поделили…

Она не договорила, потому что Мирик, несмотря на тучность, ловко вскочил (почти выскочил) с кресла и крепко ухватил ее руки у локтей.

— Я прошу тебя! — сильно тряхнув ее, но просительно заговорил он. — Успокойся. Что с тобой? Успокойся.

— Пусти-и, — протянула она, пытаясь вырваться и извиваясь всем телом. — Пусти-и-и…

Но он держал крепко, а она, видно уже почувствовав, что все закончилось, вырывалась все слабее. Мирик, коротко обернувшись, сделал мне знак рукой, значивший что-то вроде: «сейчас, сейчас», и потянул жену к креслу. Она уже не сопротивлялась, но из горла ее вдруг вырвался громкий всхлип, и когда он подвел ее, она не осела, а упала, обхвативши руками спинку и уткнувшись в нее лицом: плечи ее вздрагивали, а за первым всхлипом последовали другие, не столь глубокие, как первый, но частые. Мирик опять сделал мне жест рукой, отошел к столу, наполнил стакан водой, подал жене, но… она не отрывала лица, а еще крепче сжала руками спинку. Одну ногу она далеко вытянула, а домашняя босоножка на толстом низком каблуке сползла с пятки и только за самый краешек пальцев еще держалась на ноге; я почему-то никак не мог отвести от нее взгляда.

— Пойдемте, — мягким шепотом проговорил Мирик и взял мою руку повыше кисти. — Пойдемте, пусть она сама…

Не отпуская моей руки, он осторожно открыл дверь и вывел меня. Здесь он руку отпустил и коротко оглянулся по сторонам:

— Лучше не здесь. Давайте спустимся.

У входа он опять посмотрел по сторонам, на этот раз медленно и внимательно.

— Сюда, — сказал он и пошел впереди, по направлению к боковой аллее.

Мы дошли до первой скамейки, он указал на нее рукой, но я не сел; он тоже остался стоять.

— Вы извините, — начал он, потирая руки, словно от холода, и глядя чуть пониже моих глаз. — Женские слезы, сами понимаете — характер. И вы в такую минуту. Вообще-то она разумная, без этих бабьих… Но знаете, — он хлопнул ладонями и прижал их крепко, — иногда прорывается… прорываются… отрицательные накопления. А они — что поделаешь — всегда, хоть понемножку… И потом, у мужчин все на сердце, а у них — в слезы. Здесь уж физика — ничего не поделаешь. Я бы вот тоже поплакал бы… иногда, по надобности, но — не могу, не умею. А они…

Он не продолжил и сбился. Наверное, потому что я молчал. Я молчал и все это время имел равнодушный вид. Немного с намерением, конечно. Но кроме этого, от невольного своего присутствия при случившейся семейной сцене, я чувствовал тяжелую усталость: и говорить уже не хотелось, и слушалось лениво. Я бы и ушел, но, во-первых, мне нужно было узнать о Марте, во-вторых, слова Леночки, что «он приходил», не отпускали меня и беспокоили. В-третьих же, хотя это впрямую к делу не относилось, у меня еще было время до встречи с Коробкиным: достаточно много, если придется подождать, и совсем мало, чтобы начинать поиски Марты.

Молчание продолжалось недолго, но было тягостным: я смотрел в сторону и только боковым зрением видел его сцепленные замком пальцы, он — лицом ко мне, все так же глядя пониже моих глаз.

— Вы не слушаете? — сказал он тихо и, так как я не отвечал, продолжил уже громче: — Вот вы мне скажите, почему я… почему я должен за все отвечать? И с какой стати? Нет, вы правильно поймите, я не в том смысле, что боюсь или… но посудите сами, я сторонний человек, и потом, у меня жена. И почему я должен всем этим заниматься. Я, конечно, не осуждаю: вам нужно, вы и спрашиваете. Но если бы моя роль заключалась… только в ответах или в помощи (вы не думайте, я всегда готов помочь — в пределах разумного, конечно), а то… я просто не могу понять, что от меня хотят. Сначала Марта Эдуардовна попросилась… Что ж — мы с женой рады помочь. Тем более что Ирина Аркадьевна, хотя я и не разделяю ее воззрений, не отказалась. Пожалуйста, пусть живет, если ей так лучше. Но вы сами знаете, каково влезать в чужие дела, и я не побоюсь сказать — интимные. Я не знаю, может быть, Петр и не совсем достойный человек, но она сама… то есть разве здесь можно что-нибудь понять со стороны. Потом он начинает требовать и даже, простите, угрожать — в особенном, конечно, роде, но все-таки. А каково нам, а каково мне быть… и на чьей, посудите сами, стороне?

— Чего же вы боитесь? — сказал я.

— Ничего не боюсь, — он развел пальцы, коротко развел руками, и голос его зазвучал не то что обрадованно, но заметно энергичнее, — но поймите, каково мне, если я не хочу вмешиваться. А с меня спрашивают — я не имею в виду вас, — так спрашивают, как будто я центр всего. Ну хорошо: помогли женщине, устроили — что же еще? Так нет, он является, часа за три до вашего прихода, и заявляет мне, во-первых, что я вмешиваюсь не в свои дела (это я-то вмешиваюсь не в свои дела!), а во-вторых, намекает, как и вы…

— На что намекает?

— Я же говорю — как и вы. Я понимаю, что вы это больше для экспрессии. Он-то не для… Говорит, что может что-нибудь… то есть, если что-нибудь случится, то я буду виноват, и…

— Что случится? — повернулся я к нему.

— Я не знаю, — он пожал плечами и поднял на меня как будто виноватый взгляд. — Но вы сами назвали это слово. Ну, про преступление.

— Я сказал… — проговорил я, не зная как продолжить, — я сказал это так… и это касается не вас.

— Вот-вот, — подхватил он, — теперь говорите, что не касается. А если не касается, то для чего же вы слово назвали и он назвал. А теперь — не касается.

— Вы мне вот что скажите, — перебил я его. — Ваша жена сказала, что… что вы договорились и что поделили.

— Неправда, — быстро воскликнул он, вскинув голову, но тут, словно почувствовав, что такое восклицание не в его пользу, заговорил размеренно: — Вы же сами видели, в каком она состоянии. Да, я не хотел травмировать жену такими разговорами и принял один. Но вы не думайте, что я боялся, — нет, я отчетливо сказал ему, чтобы он не вмешивал меня. Хотя он говорил всякие странности: как будто я, смешно сказать, какую-то долю хочу получить через Марту… через Марту Эдуардовну. И потом, признаюсь вам — он мне угрожал, то есть физической расправой… А от него всего можно ожидать. Вы не думайте, что я боюсь, но и мое положение, посудите сами, двусмысленное. У него там какие-то свои дела, а я должен еще думать. Я ему сказал, что я сам спрошу Марту Эдуардовну, пусть она сама подтвердит, что мы просто так. Но он говорит (неудобно даже пересказывать, вы поймите), что если я только близко подойду к ней, то он сделает… Но, неважно. Это, может быть, и нехорошо, но я впервые за всю мою жизнь пожалел о моем добре, то есть, что сделал доброе. И он так говорил, как будто я юноша и имею виды. Леночка, она, конечно, все понимает, но все-таки, как ни говори…

— Да, — сказал я. — Но все это к моему делу не относится…

— Вот, — перебил он, уличительно ткнув в мою сторону пальцем, — и вы говорите, что «к вашему делу не относится». Я ей тоже говорил, что к нам не относится, а она…

— Кто — она?

— Лена, Елена Владимировна, моя жена. Я ей тоже объяснял, что невозможно во все чужие дела мешаться. Но разве женщина понимает! Ей бы везде хорошей быть. Я не против, но ведь есть предел. И потом, — существует все-таки главное в жизни, дело, которое нельзя подставлять под случайности. Если бы так подставляли, то не было бы ни «эйнштейнов», ни «платонов». Я не хочу сравнивать, а говорю только для примера, но если входить во всякие дрязги, то так можно все в них утопить.

— Что — все?

— Ну, — замялся Мирик, — вообще. А главное: кто поручится, что, желая сделать хорошее, не сделаешь хуже? Это только совершенному доступно. А кто может сказать о своем совершенстве как о факте?

— А вообще кто-нибудь мог бы так сказать? И если бы мог, то, значит, ему все можно, если он совершенный?

— Зачем же так прямо? — снисходительно улыбнулся Мирик. — Почему же «все можно»? Совершенный, на то он и совершенный, что знает: что можно, а чего нельзя. Умеет различать.

— Относительно чего он «различает»? Относительно какого идеала?

— Идеала?

— Да, идеала.

— При чем здесь идеал?

— А при том, что надо же с чем-то сверяться. А если ваш совершенный ни с чем не сверяется, то он сам по себе и будет действовать: решит, что уже все, что дальше некуда, что он на самой вершине, — и станет действовать по своему усмотрению.

— На какой вершине? — Мирик поджал губы и поднял плечи.

— Да на любой. Хоть бы и семью взять: решит муж, что он умней жены, ребенка и тещи, а значит — он уже на вершине. А значит — может диктовать… потому что ему с вершины виднее. А они должны слушаться, потому что он их идеал и есть.

— Но вы, моло… вы не о том совсем.

— Почему же не о том, как раз о том. Только дело тут не в совершенстве, а в том, что у мужа власть, а они зависимы. Но если жена, предположим, научный работник со степенью, а муж простой инженер, и у нее зарплата выше и труды печатные, то будь он хоть семи пядей во лбу — никто за ним вершины не признает.

— Вот, во-о-от, — протянул Мирик печально и вздохнул: — И вы туда же, на материальное сводите.

— Не на материальное, а на социальное.

— Какая разница, — он покачал головой. — В совершенствовании нет социального — это вы должны понять. Духовное, оно вне, за чертой, если хотите. Оно…

Но я не дал ему договорить:

— Нет, вы мне про идеал объясните. Есть у совершенного идеал? А если нет, то как же он совершенствуется, к чему идет?

— Идеал — самосовершенствование! Сам процесс. Это, если хотите, духовный подвиг.

— А для чего?

— Что «для чего»?

— Во имя чего подвиг? Для самого себя? Кому от этого подвига лучше? Или кому-то теплее? Или как?

Он опять вздохнул и теперь посмотрел на меня уже не снисходительно, а соболезнующе:

— Вы любите простые примеры. Что ж — давайте с примерами. Любите альпинизм?

Я не ответил.

— Ну, не важно, — махнул он рукой. — Но все-таки признаете, что люди лезут на самые недоступные вершины не от одной глупости или от того, что силы девать некуда? Казалось бы: кому от этого лучше, что человек залезает на вершину — залез и залез. Но в том-то и дело, что есть великий смысл: если один покорил самую высокую вершину, то он уже не сам по себе, он уже со всем — не побоюсь сказать — человечеством, как бы его представитель. А подвиг? Да, пока он лезет, это еще для самого себя. Но когда достиг, это уже для всех. И заметьте, он может и не долезть, сорваться, убиться. Значит, есть риск. А если есть риск, то есть и право.

— А если он не сам залез, — не унимался я. — Если его тайно, чтоб никто не видел, туда на вертолете подняли? А при свете дня он будет говорить, что сам, и что все должны сознавать, и так далее.

— Я не знаю как, если на вертолете, — тихо проговорил Мирик, глядя в сторону. — Зачем вы так?

Беседа наша повернулась неожиданной стороной, и в конце концов, мне сделалось грустно, да и Мирику, я видел это, тоже было не по себе: не так, как вначале, а по-другому. И мне вдруг пришло странное желание: спросить о его жизни. Спросить о том, что мучает его, чем он живет, почему у него нет детей и хотел ли бы он детей, сказать ему, что это нехорошо, что его называют «Мирик» и что я так не буду его называть; и еще — что ему не нужно жить в придуманном мире, что он лучше, чем думают о нем, и что Леночка совсем не понимает его, и что ей слишком хорошо живется, и что, когда слишком хорошо живется — это никому не на пользу. Мне хотелось спросить его не для того, чтобы самому узнать, а для того, чтобы ему высказаться.

Но я ничего из этого спрашивать, конечно, не стал, а спросил о другом, что нужно было мне:

— А вы не знаете, где теперь Марта?

— Нет, не знаю. Наверное, там, у Петра, он здесь недалеко снимает.

— Скажите, Мирослав…

Он удивленно глянул на меня, но все-таки подсказал:

— Георгиевич.

— Скажите, Мирослав Георгиевич, а тогда, в первый раз, когда Марта ушла, он вам что говорил — тоже угрожал?

— Нет, тогда еще не угрожал. Он тогда еще пытался объяснить, но… — он замолчал, как бы что-то припоминая. — Но тогда он несколько раз повторил, что Марта Эдуардовна… что она как бы не в себе и что я (он упирал на это) как врач должен был это заметить.

— Как — «не в себе»?! — воскликнул я.

— Ну, что она не совсем нормальная, что у нее болезнь и она может всякое говорить. Он упирал на то, что она может немыслимое придумывать, и даже криминальное.

— И все?

— Кажется, все.

— А вы?

— Что?

— Ничего не заметили… как врач?

— Как врач — ничего. Он еще сказал, что у нее мания, что это только временами, но что, когда бывает, она что хочешь может говорить, и с тайнами, и всякое.

— С тайнами?

— С тайнами. Так он сказал. Но все это чушь. Не знаю, для чего ему нужно (да и знать не хочу), но все это чушь, и она вполне здорова. Только нервная. Но это уже — характер.

— А от чего у нее… Он говорил?

— Да. Что-то о трудном детстве. Еще, что мать ее была больна. Говорил о каком-то потрясении в детстве. Но я думаю, он все это выдумал… на ходу.

— Он вспоминал при вас сегодня о бриллиантах? — вдруг спросил я.

— О бриллиантах? — Мирик не был удивлен, скорее, озабочен. — Нет, не говорил.

Я ждал, что он спросит: что это за бриллианты? и почему о них должен был упоминать Ванокин? Но он не спросил. Он стоял, глядел в сторону, перетирая в пальцах сорванный листок; листок скатался в трубочку и из ярко-зеленого сделался темным, почти черным.

— Спасибо вам, — сказал я как можно теплее. — Вы не думайте, я не хотел… Но мне нужно идти.

— Ничего, — сказал он коротко и наклонил голову в мою сторону.

Он уже далеко ушел по аллее, а я все стоял на прежнем месте и смотрел ему вслед. В какую-то минуту мне хотелось окликнуть его. Но я не окликнул. Я не знал, что скажу ему. Но не в этом только дело: я представил, как он остановится, повернет ко мне лицо и как взгляд его, не мгновенно, но медленно, пересечет разделяющее нас пространство и осторожно, еще более замедлившись у моих глаз, тронет зрачки.

И я не окликнул.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Во все это время, и потом, меня занимало множество вопросов, но главный среди них, тот, который хоть как-то присутствовал в каждом, это — зачем? Вопрос этот имел разные оттенки, смотря по тому, в какую минуту задавался, и по тому, в чью сторону был направлен — но по сути оставался однозначным: зачем происходит все это, что происходит? Вопрос, может быть, и наивный, даже дурацкий — может быть. Но он неотступно вертелся передо мной, и когда я закрывал глаза, чтобы его не видеть, он проникал под веки, и из черного, начертанного типографской краской, делался под веками оранжевого цвета, и — не растворялся, и не отступал. И я привык к нему и уже не прятался, но все равно, даже и привыкнув, я мучился им.

Вопрос все больше вертелся вокруг меня самого. Казалось бы понятно: если ты участвуешь в чем-то, то должен понимать, для чего ты это делаешь. Потому что, если не понимаешь и если не сознаешь, в чем участвуешь, то можешь и, скорее всего, будешь служить нечестному делу, нехорошему, злому, в конце концов. И если ты ввязываешься в дело, смысл которого и задачи тебе неизвестны, то желание участвовать есть, из романтизма ли, от нечего ли делать, или из другого чего… то тогда это может называться просто — авантюры. Авантюра же безнравственна уже сама по себе, от своего исходного, и никакие благие цели, а под нее подводят обычно благие цели, ее не оправдают.

Но есть еще одно положение: стечение обстоятельств. Сам порой не знаешь и не ведаешь, что в дело втянулся, а там — и бросить не можешь, и уйти, несет тебя, как будто сильным течением, и нет времени подумать: к какому берегу пристать? И только бы выплыть.

Все это так, и стечение обстоятельств вещь серьезная, но только и этим на вопрос не ответишь: зачем-то все так происходит? зачем-то эти обстоятельства так стекаются, а не иначе? И еще: зачем-то тебя этот вопрос мучает, и зачем-то ты на него ищешь ответ?

«Э-э, скажут, брось глупости! Такому вопросу ответа нет, и нечего голову ломать: все идет, как идет, все движется, как движется. Самому надобно знать — чего стоишь. А если будешь знать, то никакие обстоятельства тебя к плохому не собьют, и какая бы буря ни бушевала, какие бы волны тебя ни несли, все равно к нужному берегу пристанешь».

Оно верно — слов нет. А только хоть и закроешь глаза, хоть и отгонишь от себя все, хоть и станешь для забывчивости себе глупый мотив напевать, и приспособишься о приятном думать — все равно: зачем? Зачем?

Коробкин ждал меня в условленном месте, и весь его вид был таинственным. Он сидел на скамье, заложив ногу за ногу и широко разведя руки, держал разворот газеты и смотрел в разворот; главная же таинственность его вида заключалась в шляпе: она не была соломенной, но очень соломенного цвета, как бы все равно что соломенная; окантована широкой красной лентой, концы которой свисали с полей. Она мне напомнила матросский головной убор начала прошлого века, который я видел в каком-то, кажется, учебнике. Но на картинке в учебнике такие шляпы были лихо сдвинуты на затылок, тогда как Коробкин надвинул ее на глаза. Более нелепый головной убор трудно было придумать. Тем более, очень он уж был запоминающийся, а сейчас это было совсем ни к чему. Я хотел было заметить это Коробкину, но когда подошел и встретил серьезный, почти торжественный взгляд его голубых глаз, мне расхотелось делать ему замечание.

Он аккуратно сложил газету и подвинулся на скамье, освобождая место для меня. Я сел.

— Ну что? — сказал Коробкин, оставив газету на коленях и сложив руки на груди. — Будет?..

— Будет, — подтвердил я. — Сейчас пойдем.

— Я вот что хотел спросить, — после некоторого молчания проговорил он, осторожно берясь за шляпу и еще дальше надвигая ее на глаза. — Только ты правильно меня пойми, я не для чего-нибудь, а только чтобы знать: это опасно?

— Что опасно? — не понял я сразу, потому что все еще «не отошел» от разговора с Мириком.

— Нет, ты меня правильно пойми, я пришел… и готов, а спрашиваю только, чтобы знать.

— А-а, — сказал я и, обернувшись к нему и отметив предельную серьезность его настроя, решил, что лучше будет ответить в положительном смысле. — Возможно, — и я медленно наклонил голову, — хотя прямой опасности… может и не быть. Но возможно, что…

— Я понимаю, — быстро вставил Коробкин.

— Но возможно, — продолжал я, — если, — здесь я замялся, — обстоятельства сложатся, то есть стечение обстоятельств будет… располагать.

— Понимаю, — опять сказал он.

И здесь я пожалел, что пригласил Коробкина, и все это дело со страховкой внизу представилось мне очень уж несерьезным. Но что было делать: отступать было некуда. Да и не мог же я теперь так вдруг обмануть его ожидания.

Время уже подходило к назначенному часу, я сказал: «Пора», и мы отправились. Коробкин шел рядом, больше вопросов не задавал, но я видел боковым зрением, что он часто взглядывал на меня; легкий ветерок шевелил красные ленточки его шляпы.

Веранда и комната Никонова выходили на противоположную сторону от входа; мы обогнули корпус, прошли по узкой, с поломанным асфальтом и поросшей жесткой травой дорожке, и я указал Коробкину на ту часть веранды, где располагалась дверь Никонова. К самой дорожке подходил кустарник, окаймлявший довольно широкое пространство, засаженное низкими деревцами; и если наблюдать за верандой, то лучше было стоять где-нибудь меж близкими к кустарнику деревьями. Я сказал об этом Коробкину.

— Я посмотрю, — проговорил он, сделав четкий жест рукой, и, раздирая спутанные кусты, полез на ту сторону.

— Видно, — сообщил он мне, став у дерева. — Пятое окно справа?

— Да, кажется, — отвечал я, не будучи полностью уверен. — Я когда поднимусь, то с веранды укажу.

— Понял, — сказал он, направился ко мне и встал напротив; кусты разделяли нас.

— Я тебе подам знак, — сказал я, но, подумав, добавил: — Или сам смотри, по обстоятельствам.

— Понятно, — сказал он, но не очень уверенно.

Я кивнул ему и пошел по дорожке. У угла я обернулся: он смотрел мне вслед, наклонив голову набок, и ленточки вяло свисали с полей.

Поднявшись на веранду и посмотрев вниз, я не сразу заметил Коробкина; то есть я бы его вообще не заметил, если бы он сам не вышел на открытое место. На голове его не было шляпы, в руках — тоже. Он помахал мне, а я показал на дверь старика. Он сделал мне знак, что понял. Я постучал в дверь.

Я ошибся, полагая, что процедура открывания будет такая же, как и в прошлый раз: дверь раскрылась быстро и решительным движением. Никонов был в костюме «тройка», белой рубашке и галстуке в крупный горошек. Я невольно смутился, но, скорее, не такой перемене в нем, а своему такому неторжественному виду, тем более что он оглядел меня всего быстрым взглядом. Вообще в каждом его движении теперь была четкость и энергия, а сам он выглядел как хозяин какого-нибудь дипломатического приема.

— Ну-с, — сказал он, сведя ладони лодочкой, — будем считать, что началось.

Я стоял, ничего не отвечал и чувствовал себя неуютно. Чувствовал же я себя так потому, что неожиданному изменению внешности хозяина соответствовали изменения в комнате: кровать была аккуратно застелена покрывалом без единой морщинки, стол теперь стоял в центре и блестел отполированной поверхностью, на столе — ваза с фруктами: яблоками и персиками; все источники света были включены: люстра, бра на стене и ночник на тумбочке; у стола два стула, и еще два рядом у стены. Но самое главное, и это мне сразу бросилось в глаза, проем двери ванной комнаты был занавешен тяжелой портьерой — это и было, судя по всему, моим укрытием.

Он указал мне на стул у стола, сам сел напротив.

— Я знал, что вы придете. Я не ошибся, — проговорил он с наклонением головы. — А только, если помните, я еще просил о человеке, чтобы вы…

— Уже, — сказал я и повел рукой в сторону окон. — Внизу, под верандой.

— А-а, прекрасно, — он опять наклонил голову. — Тем более.

Он щелчком сбил невидимую пылинку с поверхности стола; при этом лицо его выразило озабоченность.

— Пыль, видите ли, как ни борешься… — обратился он ко мне. — Ну, да ладно. Значит, вы готовы. Очень хорошо! Да-да, очень. Тогда позвольте показать вам… место.

Он встал, подошел к портьере и осторожно отодвинул ее; она оказалась из двух половин, хотя издали это нельзя было заметить; собственно, и вблизи тоже. Там, где половины сходились, с тыльной стороны, они были скреплены бельевыми прищепками — двумя, примерно в десяти сантиметрах друг от друга. Он пояснил мне, что это для наблюдения, так как меж ними был незаметный просвет. Сразу за портьерой стоял на мягком коврике стул, а рядом, чуть сзади — табуретка, и на ней стакан с жидкостью оранжевого цвета; стакан прикрыт листком бумаги.

— Это если захочется пить, — отвечал он на мой недоуменный взгляд. — Ведь неизвестно, как долго… Апельсиновый сок, свежий, я туда и лед положил, — он потрогал стакан, — еще холодный. Надеюсь, вам здесь будет удобно. Только свет, конечно, придется погасить. А так… Думаю, будет удобно.

— Удобно, — подтвердил я. — Вполне. Моему приятелю на улице будет не так удобно.

— Да? — сказал он озабоченно. — Это может быть. Хотя, можно и ему… что-нибудь вынести. Я, право же, не знаю, но… может, персик?

— Нет, персика не надо.

— Так, может, воды. У меня есть бутылка воды. Правда, не охлажденная.

— Нет, и воды не надо. Ничего не надо. Это я так.

— Хорошо, хорошо, — он помахал рукой в знак согласия. — Вам виднее.

Несколько помявшись и потирая пальцы, он сказал:

— Вы бы… попробовали. Лучше сейчас примериться, чтобы потом… без затруднений. Вы садитесь, а я выключу свет и отойду к столу, а вы посмотрите, хорошо ли видно.

У меня не было желания «примеряться», и я всем своим видом это нежелание показывал. Хотя теперь, когда я пришел, а Коробкин стоял под верандой, выдерживать характер было довольно непоследовательно. Я сел на стул.

— Можно поближе подвинуть, — заботливо суетился возле меня старик, — чтобы не сгибаться, а то спина устанет.

«Уж помолчал бы», — досадливо сказал я себе, а вслух:

— Ничего. И так хорошо.

— Нет-нет, лучше все-таки придвинуть, — не унимался он. — Я здесь пробовал, но не учел ваш рост. И скрепки выше передвинем. Вот так. А стул не скрипит? Вы попробуйте.

Я попробовал.

— Вот видите, — обрадовался он, — можно будет и позу поменять. Только все-таки лучше бы осторожно. Сами понимаете — всякий звук… Теперь гасим свет, и я удаляюсь.

Он подошел к столу и сел на свой стул.

— Ну как — хорошо? — сказал он в мою сторону и пересел на другой стул. — А теперь?

— Видно, — отозвался я, едва заглянув в щель.

— А так? — сказал он опять.

Я снова приблизил лицо к щели, но не увидел старика, а только стол и стулья. Тогда я пальцем поддел портьеру, увеличивая угол обзора: старик стоял возле кровати, выставив перед собой ладонь и помахивая ею, как бы корректируя.

— Нет, нет, — сказал он, — руками нельзя, — заметно. Только не прикасаться. Только не прикасаться.

Он подошел ко мне, включил свет, одернул портьеру:

— Это ничего. И необязательно, чтобы туда видеть. Я постараюсь не вставать, чтобы все время находиться в поле вашего зрения. А если он что-нибудь… Но вы сами увидите, если что.

— А что — «что-нибудь»?

— Вы понимаете, — начал он осторожно. — Иначе я не утруждал бы вас.

— Он может напасть? — сказал я, упирая на «напасть».

— Не думаю, — отвечал он серьезно и как бы размышляя. — Но — не исключено. Это такой человек, что всего можно ожидать. Да — не исключено.

— А ценности у вас? — спросил я вдруг.

Он бросил на меня быстрый взгляд:

— Ценности? Ценности при мне. Они всегда при мне. А что вас заинтересовало?

— Я к тому, что он тоже может знать об этом.

— Не только может, — ответил он, четко выговаривая слова и чуть улыбнувшись, — но знает наверное. Потому что я не скрываю. Мне нечего скрывать. Это такая сила, которая… — но он перебил себя: — Это сейчас не важно. А все остальное вы сами поймете из разговора. Не хотелось бы вас предупреждать, но этот человек, он может говорить всякое. Он для того сюда и придет. Но, я думаю, вы сами разберетесь. Что же касается того, что он может, как вы выразились, «напасть», то думаю, что все же не посмеет. Хочу думать. Но — мало ли что. Но вообще: его задача не в том, чтобы самому взять, а в том, чтобы я сам отдал. К тому же…

Но здесь раздался стук в дверь: мы оба повернулись и замерли. Стук повторился.

— Он, — прошептал старик. — Все! Все! Он задернул портьеру и громко спросил:

— Кто там?

— Судьба, — прозвучало из-за двери. — Открывайте.

— Сейчас, — стараясь сказать громче, произнес Никонов где-то с середины комнаты, но потом его шаги быстро приблизились ко мне и свет в ванной погас. — Сейчас.

Я приник к щелке, но не мог видеть Никонова, а только слышал, как повернулся ключ в замке и дверь отворилась. Никонов прошел к своему стулу и сел боком ко мне, глядя в сторону двери. Потом я услышал, как дверь, по-видимому пущенная твердой рукой, захлопнулась с резким стуком, и в поле моего зрения оказался пришедший. Неожиданности не случилось — это был Ванокин.

2

Он подошел к столу, помедлил некоторое время, нехорошо улыбаясь и в упор глядя на старика, и потом как-то вдруг с размаху сел. Одет он был причудливо: на голове синяя шапочка с длинным козырьком, полукуртка-полужилет, без рукавов, синяя же рубашка в крупную клетку, на шее — что-то вроде тесемок; только брюки и сандалии были прежние: брюки узкие, а сандалии размера на два больше; в руках он держал трость (такую, какие продают на курортах — резную), на конце которой был приделан кусочек кожи. Это была уже не трость, а был стек.

Усевшись напротив старика, он шапочку небрежно бросил на стол, а стек аккуратно положил рядом и стал медленно перекатывать его пальцами.

— Ну что ж, бесценный Владимир Федорович, — проговорил он, закидывая ногу за ногу и заводя руку за спинку стула. — Время расчета — посчитаемся?!

— Прошу вас вести себя прилично, — быстро сказал старик, впрочем, довольно сдержанно. — Иначе я не буду с вами говорить и вам придется уйти.

— Ну что вы, — протянул Ванокин. — Что за детские фантазии: и говорить вы будете, и уйти я никуда не уйду. Что за фантазии! И разве это в вашей воле? Нет, бесценный Владимир Федорович, я вас об аудиенции только из приличия известил, а разрешения не спрашивал. Я вам совсем не нужен для разговора, но вы, вы мне очень нужны, и не только для разговора. Если же вы будете благоразумны, на что я надеюсь, сочувствуя вашему нездоровью, то разговор наш может быть коротким. Подумайте, что здоровье — бесценный дар. И в ваших летах о нем следует заботиться особо.

— Оставьте мое здоровье в покое! — резко воскликнул старик.

— Вот именно, — так же развязно продолжил Ванокин, — об этом я и пекусь, о том, чтобы и вы и здоровье ваше оставались в покое. Потому и призываю вас проявить благоразумие.

— Что вы хотите?

— Как — разве вам это неизвестно?! Ну, вы даете, доложу вам.

— Говорите, что вы хотите от меня, или… уходите.

Последнее старик выговорил тяжело и прерывисто дыша.

— Как все-таки вам вредно нервничать в вашем возрасте, — проговорил Ванокин, качая головой. — Так и до беды недалеко. Но я и это предусмотрел. Вот — оцените!

При этих словах Ванокин полез в карман брюк и достал пузырек; судя по всему, это было «сердечное». Он поставил пузырек на стол перед собой и, вытянув указательный палец, стал его подталкивать к старику, как в игре, стараясь вести по прямой. Доведя до центра, меж собой и стариком, Ванокин отдернул палец и сказал:

— Вот.

— Я прошу вас говорить, — слабо сказал старик, намеренно не глядя на пузырек.

— Говорить? Будем и говорить. Только я вас хотел еще спросить: как это вы, при своем некрепком здоровье и зная, скажем, неблагоприятное к вам отношение с моей стороны, решились встретиться со мной один на один? Опрометчиво, не правда ли?

Он подождал ответа старика, но Никонов молчал, глядя в стол перед собой, и Ванокин продолжил:

— Впрочем, это только говорит о вашей смелости…

— Мне нечего бояться, — вдруг перебил его старик.

— Говорит о вашей смелости, — повторил Ванокин, словно не услышав слов старика. — Или, в чем я все-таки очень сомневаюсь, о чистой вашей душе.

— Я вас прошу! — старик коротко ударил кулаком по столу.

— Хорошо, хорошо, — Ванокин поднял руки перед собой, как бы прикрываясь ими. — Будем считать, что вступление окончено, — и уже другим тоном, жестким и деловым, он сказал: — Я пришел за своей долей.

— У меня нет вашей доли, — тоже жестко проговорил старик, сделав ударение на «вашей».

— Я беру у вас только часть, тогда как мог требовать все, — спокойно сказал Ванокин. — И вы знаете почему. Напомню вам, что по уговору с моей матерью все деньги, которые вы оставили у нее и из которых, замечу вам, даже в самые трудные дни она не взяла ни копейки, в случае вашей смерти оставались за ней.

— Я не оставлял никаких денег!

— Да, да, — согласился Ванокин, — денег вы не оставляли. Простите, я ошибся в определении. Денег вы и в самом деле не оставляли — вы оставили бриллианты. Но я назвал это деньгами только для удобства. И еще потому, что главное достоинство ваших камушков состоит в том, что их легко можно выразить в хрустящих или не очень хрустящих (но не в этом дело) бумажках различного достоинства. Достоинство, как видите, достоинства.

— Они не выражаются в бумажках.

— Да? Вы так считаете? — взявшись обеими руками за край стола, Ванокин перегнулся к старику. — Я это уже слышал: сила, и прочее. Но, — он опять откинулся на спинку стула, — не будем вдаваться в теоретические подробности — ни к чему. Да и бесполезно. Вы, я слышал, философ. Так вот — я совсем наоборот. Я — человек действия. Но не в этом дело. Продолжаю. Я сказал, что в случае вашей смерти. Так вот, я имею достоверное свидетельство этого самого случая.

Он расстегнул верхнюю пуговицу своей жилетной куртки, достал объемистый бумажник, раскрыв и порывшись в нем пальцами, вытянул сложенный вдвое листок, расправил его и, помахав листком в воздухе, протянул его старику:

— Вот оно — свидетельство. Достоверное.

Никонов взял листок в обе руки, долго смотрел в него, потом небрежно его бросил на стол и отодвинул ладонью.

— Можете даже уничтожить, — мягко проговорил Ванокин, — это, как видите, копия. Но есть и оригинал. Вот здесь, — он постучал по бумажнику. — Не сомневайтесь. И обратите внимание на число и шифр. Или — как это называется? — исходные, выходные… Так вот: по известному соглашению, при получении такого свидетельства (для времени войны — «похоронки»)…

— С этим не шутят, — перебил старик.

— А я и не шучу. Я только поясняю, чтобы вам понятнее было. Ну ладно, будем говорить — свидетельство. По получении свидетельства мать стала владелицей денег (простите, ценностей), а вы — вы перестали быть владельцем. И те жалкие гроши, которые вы посылали матери, — буду справедливым — ничего, понимаете вы, ничего не меняют.

— Дальше.

— Пока все. Но учтите, только пока!

Сказав это, Ванокин взял свой стек и легонько хлопнул кусочком кожи по столу.

— Моя мать была женщина простая, и вам легко было ее провести. И она отдала вам ценности, которые уже вам не принадлежали, а принадлежали ей.

— Но я ведь остался жив. Это была ошибка.

— Допускаю. Но примите во внимание вот что: с того самого дня, когда она получила извещение о вашей смерти, она стала полноправной владелицей и могла спокойно пустить ваши — то есть уже свои — ценности в оборот. Ваше же замечательное воскресение могло застать ценности — а прошло около года, если мне не изменяет память, — уже не в такой целости. Короче говоря, допустим, что она потратила половину. Вы допускаете, что такое могло случиться?

— Нет.

— Отчего же?

— Вам этого не понять. Но они не могли быть разменены. Это не то, что вы думаете, это неразменная… сила.

— Ах, вы опять! Сколько же можно: разменная — неразменная. Все это, советую вам, при себе держите. Это позиция другого, будем говорить, толка. Еще раз повторяю вам, что мать моя была женщина простая. И если бы даже она и хотела бы разменять, то не знала бы, как это делается. В отличие от вас, она за всю свою жизнь не имела дела с ювелирными изделиями.

— Она была лучше вас, — сказал старик, прямо устремив глаза на собеседника.

— Возможно, — тоже не отрывая взгляда от старика, отвечал Ванокин. — Далее определенно лучше. Но ведь и лучше вас. Я думаю, вы с этим спорить не будете? Повторяю, что она была простая женщина, а простым легче быть лучше. Знаете, меньше всяких соблазнов… умственных. Но только она же мне и рассказала обо всем. По простоте. Хотя и эти переводы денежные, загадочные, они тоже обращали внимание… Ну, ладно. Я остановился на том, что она имела полное право потратить часть и только случайно не потратила. Я же хочу, чтобы вы мне вернули мою долю: нашу с матерью, если хотите.

— У меня нет денег, — упрямо сказал старик.

— Это ничего. Я возьму и камушками. Хотя лучше бы деньгами, чтобы не возиться.

— У меня нет «камушков».

— Ну, хорошо. Испытывая собственное терпение, я поставлю вопрос в более близкой для вас… Мне нужна часть, так сказать, силы. Ну что — так вас устраивает?

— Нет.

— Ага, значит — нет?

— Нет.

— Хорошо, — он опять приподнял стек и хлопнул им по столу. — Хорошо, я другого от вас и не ожидал. Но — буду последовательным. Я хотел, чтобы мы поладили полюбовно, то есть без осложнений. Тем более — ваше состояние… Но — вы сами отказались и сами себе тем вредите. Что ж — я сделал все, что мог. Больше я ничего сделать для вас не в силах. Буду говорить по-другому. Но смотрите…

— Что вы имеете в виду! — сказал старик и всем телом подался назад.

— Не бойтесь. Пока — я подчеркиваю — я еще не буду применять, — здесь он хмыкнул, — силу. Физическую, разумеется. Мне бы не хотелось до этого доводить. Пока. У меня имеются многие доказательства. Они тоже кое-что стоят, тем более что я затратил на них много труда. Начину по порядку. Итак: жила-была женщина по имени Марина. В то примечательное время она была молодой и красивой. И с этой женщиной вы…

— Это знаете как называется! — перебил его старик.

— Конечно, знаю, — невозмутимо отвечал Ванокин, — это называется шантажом. Мне нечего притворяться, я называю вещи своими именами. Что поделаешь, если нет другого средства взять свое. Поймите это — свое! Продолжаю. У вас с этой женщиной случился роман. То есть это у вас был роман, а она любила вас искренне. И вот, в один прекрасный момент вы попадаете в трудное положение. В очень трудное положение. А в военное время положение это могло стоить вам жизни. Свободы уж во всяком случае. И тогда, как видно, руководствуясь высшими соображениями (полагаю, что и тогда вы любили о высоком помечтать), вы попросту предали свою любовницу…

— Не смейте! — выкрикнул старик и резко выкинул вперед руку.

Ванокин отшатнулся, хотя понятно, что старик достать бы его не смог.

— Вы что это, папаша? Нервишки гуляют? — произнес Ванокин со смешком, но внимательно следя за стариком. — Так и до беды недалеко.

— Не сметь! — глуше и уже не выкрикнул, а выдавил из себя старик.

— Вы на голос не берите, — зло сказал Ванокин. — А «сметь» или «не сметь» — это мне решать. А я — смею. И потом — что вам беспокоиться. Мы, кажется, одни! А я и без того все знаю. Впрочем, как и вы. Так что — секрета никакого. А если вам неприятно слушать, что я допускаю, то давайте покончим, как я вам и предлагал: отдавайте долю, и я ухожу.

— Ничего не получишь!

— Ах, вот вы как! Невежливо, нехорошо. А еще старый человек, философ.

Старик не отвечал, и, насколько я мог видеть, лицо его побледнело, а руки дрожали, хотя он и плотно прижимал ладони к столу.

— Ну ладно, хватит мелодрам. — Ванокин взял стек за оба конца и чуть согнул его. — Продолжим разговор. Но учтите, чтобы не возникало недоразумений: он для меня такой же приятный, как и для вас.

— Что вы от меня хотите? — еле слышно произнес старик; сказал он это едва шевеля губами, и я понял смысл сказанного, скорее, из ответа Ванокина:

— То, что я хочу, вам известно. Надоело повторять, ей-богу. Но я вижу, что ваш вопрос имеет иной смысл. Что ж — отвечу и на иной. И здесь хитрить не буду. Я стану мучить вас, пока не расколетесь. Хоть бы вы и богу душу отдали. Если и не получу, то хоть знать буду, что и вам не жить и что денежки ваши — тю-тю, ничейные. Думаете, я не знаю, что вы здесь замыслили! Думаете, не знаю, для кого приготовили! Только не будет этого. Во-первых, этот ваш достойный человек и сам побоится связываться, тем более что денежки-то ваши нечистые, а во-вторых, я не позволю. А в-третьих (я об этом еще вам расскажу подробно), на остальную долю (после моей) имеется законная наследница.

Старик поднял голову и, прищурившись, словно что-то рассматривая на лице Ванокина, смотрел на него.

— Не смотрите, не смотрите, я не оговорился и не придумал: не имею такой привычки. А только факты, факты, бесценный Владимир Федорович. Ваша дочь — вот кто наследница.

— Какая дочь?

— Ваша. Ваша. Плод любви. Ваша и преданной вами Марины.

— У меня не было дочери… ребенка.

— Не было? Нет — есть. А то, что при вас не было, так вам, наверное, не надо напоминать, что дети не сразу рождаются, что их еще девять месяцев носить надо.

— Да, — сказал старик, но не отвечая, а про себя, себе. Голова его была склонена набок, глаза полуприкрыты, одна рука неподвижно лежала на столе, а пальцы другой медленно перебирали по лацкану пиджака; лицо же его как будто потеряло всякое выражение.

Молчал и Ванокин. Жесткий его взгляд не то чтобы помягчел, но как бы лишился остроты.

Я сидел в своем укрытии и в наступившей тишине слышал собственное дыхание и еще как с длинными промежутками капала вода из крана: звук выходил глухой, но казалось, что его не могли не слышать в комнате. Спина моя затекла, но я не позволял себе шевелиться, а только время от времени пытался чуть расслабить мышцы.

Несколько раз с начала разговора я порывался встать, обнаружить себя и вмешаться. Но порывы эти только касались моего сознания и были недостаточно сильны. И дело не в том, что не чувствовал своего права, и не в том, что мне было стыдно обнаружиться — но в другом, особом, чего я выразить не умею. Наверное, это было все-таки что-то похожее на выбор, который я не смог сделать. Хотя как будто и выбирать мне ничего не надо было: я здесь сидел по просьбе старика, был на стороне старика, взялся, в конце концов, защищать старика; да и притом Ванокин был мне, только мягко выражаясь, неприятен, и неприятен не чем-то, не какою-то чертою, но всем своим существом: начиная от звука голоса и кончая этим нелепым кусочком кожи на резной палочке, изображавшей стек.

И все-таки, сидя за портьерой, чувствуя, как затекает спина и поясница, и повторяя про себя, что нужно встать, выйти и прекратить все это, я не только не вставал, но сколько возможно сдерживал дыхание и настороженно прислушивался к звуку редких капель за моей спиной.

— Ну что, так и будем сидеть? — прервал молчание Ванокин, коротко усмехнувшись одной стороной лица; но мне показалось, что щека его дернулась непроизвольно.

Старик не ответил, сидел в той же позе, но рука его, перебиравшая на лацкане, замерла.

— Я могу понять ваши чувства, бесценный Владимир Федорович. Что бы вы там ни думали обомне, но я многое могу понять и многому посочувствовать. Я и сочувствую. Тем более в связи с таким знаменательным для вас открытием. Но я вам хотел напомнить, что наше с вами время все-таки уходит и не можем же мы здесь сидеть бесконечно. Что же касается вашей дочери…

— Все вы врете! — поднял голову старик и опять с прищуром и зло уставился на Ванокина; но я видел, что он смотрел не на него, а как бы сквозь.

— Нет, — спокойно, и даже с сожалением, отозвался Ванокин, — я не обманываю вас: все в точности так, как я сказал. Если же вам опять нужны доказательства, то у меня имеются письма вашей Марины, и я могу вам их представить.

— Откуда у вас письма?

— Откуда? Да все оттуда же — из дома, из моего то есть дома. Мать мне их и передала. Не надо вам было адреса нашего Марине сообщать. И зачем вам это понадобилось?! Тем более при такой вашей осторожности и… идее. Хотя кто же мог заранее знать! Никто ничего заранее знать о своей судьбе не может, — заключил он несколько поучающим тоном.

— Все неправда, — опять сказал старик.

— Ну, Владимир Федорович, с вами не соскучишься. Что вы все заладили: неправда да неправда. Моя карта — козырь, и без крапа, уверяю вас. Да вот, можете сами убедиться.

Ванокин достал из бумажника сложенный вчетверо листок:

— Вот, — протянул он листок старику, — одно из печальных писем. Копия, конечно.

Старик листка не принял, а когда Ванокин, чуть подождав, разжал пальцы и уронил листок на стол, старик резким движением отшвырнул его от себя. Сложенный вчетверо листок проехал по гладкой полировке стола и упал на коврик возле ног Ванокина. Тот проследил за падением взглядом, но не нагнулся поднять.

— Значит — так? — проговорил он с угрозой. — С вами, я вижу, по-хорошему не получается. Значит, грехи свои старые вы искупать не желаете и взывать к вашему благоразумию не имеет смысла. Хорошо, не будем взывать. Только я хотел вас вот о чем еще спросить (не по делу, а только чтобы убедиться): вам совсем не жаль Марину? Она ведь не в каком-то переносном, а в абсолютном прямом смысле от вас пострадала. И не просто вы ее бросили, но предали, а проще говоря, оклеветали. И не перед соседями или перед родными, а перед судебными инстанциями. И не ради какой-то идеи, а только чтобы себя спасти. Себя-то спасли, а душу погубили.

Губы старика дрогнули, в лице его теперь проявилась решимость; он сжал кулаки и выставил их далеко перед собой.

— А ты что здесь за праведник! — проговорил он как бы и не своим голосом и очень громко. — Откуда ты такой выискался, чтобы мою жизнь судить! Какое тебе дело до моей души! Долю получить хочешь?! Ничего не получишь! И нечего меня прошлым поучать! Я долгую жизнь прожил, всякое повидал, и ты такой для меня не новинка. Малолетним тебя еще у матери твоей, святой женщины, видел… — так вот ты в кого вырос! Что ты здесь мне твердишь про мою идею. Для тебя это звук пустой. Ты-то сам чем живешь? Деньги ему подавай. Да что ты в своем ничтожестве понимать можешь! Моя сила в такой сумме выражается, что тебе ни в одном твоем дурном сне не приснится. А я с силой этой рядом живу, но никогда — слышишь ты! — никогда это средством для жизни не считал. Я ее не умножил, но и на долю не уменьшил. Да кто ты такой есть, чтобы с этим ко мне приходить! Да если я тебе ее даже и покажу, перед самым носом твоим выставлю — разве у тебя смелости хватит взять?! Да что там говорить…

И старик, встав со своего места и все повторяя: «Сейчас, сейчас!» — вышел из поля моего зрения. Судя по звукам, он что-то перебирал за кроватью.

Ванокин не двигался и, словно замерев, глядел в то место, у которого возился старик; одной рукой он сжимал лежавший возле стек, другой, полусогнув ее в локте и навалившись всем телом, опирался о край стола.

— Вот. Сейчас, — вперемешку с кряхтением, скрипом кровати, шарканьем подошвами по полу слышал я слова старика.

«Неужели, — думал я, — покажет. Да он и в самом деле сошел с ума. Что за идейного он себе противника выискал?! Это идейный может не взять: от чистоты ли идеи, из гордости ли. А такой — он возьмет и думать не станет, запустит руку в ларец (я почему-то представлял себе именно ларец: деревянный, резной, с медным запором, а то даже и с секретом, и конечно же, с выгнутой крышкой) и в горсти унесет, сколько ухватить сумеет. А он уж ухватить сумеет, и гадать не надо, а только раз на лицо его взглянуть».

Старик подошел к столу. Вид его был растрепанный, и если бы я не знал, чем он там занимался, а видел бы его вдруг, внезапно появившегося в комнате, то я бы сказал, скорее — растерзанный, чем растрепанный: пиджак в пыли, расстегнут и, кажется, с потерей пуговиц, галстук вылез из-за жилета; в руках он держал… коробочку, примерно, сантиметров по десять в длину, ширину и высоту; крышку прижимала резинка, черная и узкая, какую женщины используют в простых прическах. Увидев такую упаковку, я даже несколько отодвинулся в изумлении от своей наблюдательной щели.

Старик не сел, поставил коробочку на край стола и, царапая пальцами крышку, старался ухватить резинку; движения его были неточны (как вслепую), а руки дрожали; наконец он ухватил резинку и сдернул ее… Придерживая ладонью крышку, только теперь поднял глаза на Ванокина.

— Ну что — видел! — проговорил он с мрачной торжественностью и взялся другой рукой у основания коробочки: то ли чтобы крепче придержать, то ли собирался открыть.

— Пока не вижу, — со смешком, почти равнодушно, но прерывисто сглотнув, отвечал Ванокин.

— А хочется? — поддразнил старик.

Ванокин не ответил, не сводя взгляда с коробочки.

— А хочется? — повторил старик.

— Вы, папаша, это… перестаньте, — Ванокин откинулся на спинку стула, но с видимым напряжением, — комедию ломать. Не для того…

— Для того, — перебил его старик. — Именно для того, милый голубчик, для того… А ты как думал! Ты думал, я сумасшедший слабый старик, ты думал, я в фантазии на старости лет вдался. А вот и нет. Вот оно, перед тобой, — он похлопал ладонью по крышке, — только руку протянуть. Близко, а не возьмешь. Нет у тебя силы, чтобы такую силу пересилить. Да и ни у кого ее нет, ни у кого… не хватит. Тот только сможет взять, кто об этом ничего не ведает, — вор простой. А кто знает, тот уже не сможет, потому что сила эта и его уже тронула, и в него уже проникла.

— Чем это тронула? — грубо отозвался Ванокин.

— А значимостью своей, милый голубчик, непреходящим своим, если ты такое понятие уразуметь можешь.

— Нет, папаша, — Ванокин подался вперед и, подведя конец стека своего почти к лицу старика, пошевелил им. — Нет, папаша, ошибаешься очень. Ох, ошибаешься. Тебе бы лучше со мной такие опасные разговоры не вести и коробкой своей меня не дразнить. Ох, ошибаешься! Не знаешь ты меня, совсем не знаешь. Когда ты меня пацаном у матери видел, я, ты прав, другой был, и ты даже представить не можешь философским своим умом, во что я вырос, в кого… преобразовался. Я не посмотрю… Я на твои годы смотреть не буду. И на идеи твои я, прости, плевать хотел. Вот моя идея — ни с какими идеями не связываться и себя никакими идеями не связывать. Я не посмотрю, я твою коробочку сейчас вырву, и — привет. Хоть бы тебя что и хватило после невосполнимой потери.

И, приопустив стек, он попытался просунуть кожаный конец под ладонь старика. Но старик как будто замер: он не отстранил коробочку, а только еще сильнее прижал ладонь к крышке; Ванокин же с напряженным лицом все подсовывал стек под ладонь.

— Не выйдет, — сдавленно выговорил старик.

— А вот посмотрим.

— Не вы-ы-йдет.

— Посмо-о-трим.

Я почувствовал, что наступила та самая минута, когда мне невозможно не обнаружиться. Я уже просунул пальцы в щель и раздвинул ее, я уже привстал, чуть сдвинув стул (ножка его сползла с резинового коврика и с характерным звуком проскрежетала по плиткам пола). Я хотел обнаружения, но они не замечали меня и ничего вокруг не слышали. Я было уже совсем поднялся и готов был отбросить портьеру, и даже какой-то, близкий к гортанному, звук подступил к самому горлу… Но я не успел.

В сцене передо мной как бы что-то лопнуло, во всяком случае, словно звуковая волна резко ткнула меня в грудь. Я приник к смотровой щели. Дело было в том, что коробочка упала на пол, не выдержав упорных усилий сверху (ладонь старика) и сбоку (трость). Она упала, впрочем, почти неслышно: старик, оттолкнувшись от края стола, резко подался назад, и одновременно с ним вскочил Ванокин; стул позади него опрокинулся (это и был тот самый звук, что остановил меня).

— Стоять! — крикнул старик, полусогнувшись и выбросив руки навстречу Ванокину.

Но Ванокин и сам не двигался.

— Не подходить! — еще громче прокричал старик, держа одну руку перед собой, тогда как другой, не отрывая взгляда от Ванокина, шарил по ковру возле себя.

— Да успокойтесь, — сквозь зубы процедил Ванокин и переступил с ноги на ногу, — связки порвете.

— Не тронь! — опять прокричал старик, не слыша Ванокина.

— Сумасшедший! — проговорил Ванокин и сделал шаг назад, чуть не споткнувшись о перекинутый стул.

Старик же опустился на колени (мне теперь была видна только его голова, пригнулся низко к полу), и когда поднялся, с трудом, качнувшись, словно потеряв на мгновенье равновесие, то коробочку прижимал к груди обеими руками.

— Не выйдет… И нечего здесь… Захотел… — говорил он сквозь одышку. — Комедию ломать… Не дам… Ничего не получишь.

— Это вы, папаша, сами того… комедиант, — через силу улыбаясь, сказал Ванокин и было потянулся поднять стул, но остановился, как бы передумав. — Все это с вашей коробочкой только фокус, потому что риска никакого. Это вы-то и есть комедиант.

— Ничего не получишь, — продолжал старик свое, не слушая и все так же прижимая коробочку. — Захотел…

— А я, папаша, между прочим, на подмостках подвизался, — совсем уже оправившись, заговорил Ванокин, — и в отличие от вас на профессиональной, так сказать, сцене. Не очень долго, но достаточно. Всякие роли играл, хотя, буду справедлив, все больше такие, в которых обеды объявляют. Но уж насмотрелся много. Всяких  г е р о е в  повидал: и из прошлой, и из нынешней жизни, и заграничных. Так вот, вспомнил я сейчас одного занятного принца, Гамлетом звали. Этот Гамлет, чуть что не получается, все одну фразу твердил: «Быть или не быть». Я вот тоже сейчас подумал про себя: «Быть или не быть?» Вот в чем весь вопрос-то.

— Ничего не получишь, — опять произнес старик, не поднимая головы.

— Да что вы все заладили: не получишь, не получишь. Это еще видно будет. Потом. А сейчас я про принца порасскажу. Может, слышали: принц датский? Там есть одна сцена, очень даже примечательная. Королева, она же и мать принца, приглашает его для разговора по душам: мол, поговорим наедине, как родные, и все промеж себя выясним. Там еще король, злодей, отчим, он родного отца принца убил и государством завладел. Кажется, что-то ему в ухо налил, когда тот спал. Оно ведь сон у королей, не то, что у простых смертных: этот влил, а тот и ухом не повел. Впрочем, за точность не ручаюсь — не помню уже. Но дело не в этом. Королева, значит, сына уверила, что они в комнате одни, то есть разговор тет-а-тет. Но принц был умный, он-то подразумевал, что мамаша того, и обманет — не дорого возьмет. И вот в один момент принц выхватывает шпагу (Ванокин приставил трость к бедру и стал ее медленно тянуть, как бы вынимая из ножен). Да вы следите, следите внимательно.

Старик теперь смотрел на него, и лицо его из настороженного делалось растерянным.

— Он вытаскивает шпагу, — продолжал Ванокин, вытянув трость и подняв ее над головой, — и вдруг как крикнет: «Матушка, у вас здесь крысы!» И шпагой…

Ванокин резко развернулся и, держа в вытянутой руке трость перед собой, бросился в мою сторону.

Все произошло так быстро, что я только успел увидеть конец трости у самых своих глаз. Я дернулся назад, руки мои раскинулись, не находя опоры, я наткнулся спиной на стул, свалил его и уже через стул упал на пол ванной, больно ударившись затылком. Падая, я задел еще и табуретку: она опрокинулась, стакан с апельсиновым соком разбился, и брызги достигли моего лица.

— Ставлю золотой, что не уйдет ни одна! — патетически прокричал Ванокин, резким движением сорвав портьеру и отбросив ее в сторону. — Финита ля комедия!

Это было последним, что я услышал, прежде чем потерял сознание.

3

Мой обморок продолжался недолго, думаю, что не более минуты.

Когда я открыл глаза, свет в ванной был уже включен. Ноги мои лежали на перекладине стула, табуретка — на руке; вокруг битое стекло, и ломота в затылке. Я пошевелился, с моей груди свалился большой осколок, раза два подпрыгнул со звоном на плитках… Передо мной стоял Ванокин с тростью в руке, а из-за его спины выглядывал старик с перекошенным, как от острой зубной боли, лицом.

Как только смолк звон осколка, Ванокин медленно вытянул руку и приставил трость к моей груди.

— Все кончено, — произнес он и, повертев тростью, добавил: — Меж нами связи нет.

— Уберите, — сказал я зло.

— Да, да, уберите, пожалуйста, — подхватил старик из-за спины Ванокина, и выражение страдания на его лице еще усилилось.

Ванокин трость убрал, но с места не сдвинулся. То, что я так беспомощно лежал здесь перед ним, уже было нехорошо, но я и лежал еще в какой-то неловкой позе; и подняться не мог, потому что он стоял здесь и мешал, хотя попытки усиленного шевеления я предпринимал.

— Отойдите, — сказал я угрюмо и не глядя на него.

— Да, да, отойдите, — вновь поддержал меня старик, — ему так неудобно…

— Ах, неудобно, — сказал Ванокин. — Ему, видите ли, неудобно. А шпионить удобно! В щелочку смотреть, на, можно сказать, интимные сцены удобно! А стульчик здесь тоже для удобства поставили? — оглянулся он на старика и посторонился, пропуская того.

Старик потянул стул на себя, а я, осторожно смахнув осколки, оперся на руки и поднялся. Верхняя часть брюк и рубашка были мокры и липки.

Ванокин не отходил, стоял боком в дверях, смотрел на нас, легонько постукивая тростью по ладони; мой же стыд смешался со злостью, и я уже не понимал: где, что и чего больше? Я вымыл руки, потер мокрой ладонью брюки и рубашку. Все это я проделал медленно, стараясь не смотреть ни на старика, ни на Ванокина и казаться равнодушным. Но Ванокин не отходил, а старик копошился возле, поминутно задевая меня: кажется, он мне даже больше мешал. Но все равно: время шло, и невозможно же было находиться здесь вечно — придется, хочешь не хочешь, выползать на свет. Собравшись, я прямо посмотрел в глаза Ванокина, он отвечал мне нехорошей улыбкой.

— А что, папаша, — перевел он взгляд на старика, — где это вы свою коробочку ненароком обронили? А? Как-то нехорошо получается, непоследовательно: грозились показать, подразнили и — на тебе, исчезла коробочка. А — папаша?

Старик не ответил, с чем-то там возился в углу ванной и только кряхтел.

— Ну что, — обратился Ванокин ко мне, — все высмотрел? Доволен? Ты что, здесь на страховке сидел? Думал, я брошусь почтенного старика душить? А, старец? Этого боялся? Не бойсь — может быть, и обошлось бы.

В этот момент старик обернулся, мельком и строго глянул на меня и обратился к Ванокину (должен заметить, что весь его растрепанный вид — сдвинутый на сторону галстук, жилет с болтающейся на нитке пуговицей, перепачканные колени и помятый пиджак, — все это мало соответствовало тому тону гордой независимости, в котором он стал говорить):

— Я думаю и надеюсь — после всего случившегося здесь, вы должны понять, что разговор наш продолжаться не может и что мы должны прекратить с вами всякие сношения, потому что все это напрасная трата времени. В противном случае вы вынуждаете меня, чего я сам очень бы не желал, прибегнуть к защите закона… от ваших посягательств. Очень надеюсь, что вы верно истолкуете мои слова.

— Напрасно надеетесь, — тут же отвечал Ванокин. — И нечего брать на тон. Во-первых, я отсюда так просто не уйду, во-вторых, что касается «защиты закона» — это вы того, оставьте для дурачков. А если захочется обращаться, то вместе с коробочкой не забудьте мешочек с сухарями прихватить. Так-то!

— Я вам сказал… — возвысил голос старик.

— Силы поберегите, — перебил его Ванокин. — И нечего воздух попусту колебать. А что до разговора нашего, то он только теперь и начинается по-настоящему. И пусть ваш… компаньон присутствует, мне все равно — я ничего не скрываю и никого не боюсь. Я пришел получить свое, и я его получу. А что здесь этот ваш… помощник, то это и хорошо — пусть послушает, поучительно. А то можно его опять за занавеску посадить, если ему так удобнее слушать. И стульчик поставить, и поесть принести…

— Это не ваше дело, — откликнулся я вдруг, сам не сознавая, что же я такое говорю, а лишь потому, что молчать дальше было невозможно.

— Брось, — сказал Ванокин, презрительно растягивая губы. — Молчал до этого, так и сейчас молчи. С тобой еще особый разговор будет — тема имеется. Прыток ты очень, как я погляжу. А по лицу не скажешь — вежливое лицо. А к Марте-то похаживал. Ты что думал, я это так оставлю! Будь у меня это, — он помахал тростью, — поострее, не задумываясь, как букашку бы проткнул.

— Не очень-то… — проговорил я, но совсем неуверенно, слова мои запнулись в горле; упоминание о Марте поворачивало мое здесь присутствие еще одной стороной.

Ванокин на мои слова только махнул рукой.

— Ну что, Владимир Федорович, пройдем в гостиную, что ли? А то нам троим здесь места не хватает; и тесновато здесь, и дотянуться друг до друга легко уж очень.

Он повернулся к нам спиной, медленно подошел к столу, поднял опрокинутый стул и сел — так же боком к ванной комнате, как и во время предыдущего разговора. Я посмотрел на старика, он ответил мне холодным взглядом и вышел в комнату, и тоже опустился на свой стул напротив Ванокина. Я остался один. Я посмотрел, куда бы сесть и мне: сесть у стены — как-то обидно, а если взять стул, то куда поставить? Наконец, чуть помешкав в дверях, я прошел мимо Ванокина и сел на кровать за спиной старика.

Теперь мы сидели лицом к лицу: он и я. И невольно думалось (а мне хотелось, чтобы у Ванокина было бы такое же чувство), что старик здесь как бы даже и лишний. Не то чтобы особенно мешающий, но посторонний. Все сместилось в моем сознании, и я самого себя вдруг выдвинул на первую роль. Весь их предшествующий разговор, и сцена с коробочкой, и последующее разоблачение меня, — все это представлялось не очень значащим теперь, и тоже излишним. А если и не излишним, то как подготовка к главным событиям, которые теперь должны начаться. И все потому, что было упомянуто имя Марты. Если бы только знать, что все так обернется, разве бы я согласился, то сидел бы там недолго и еще в самом начале смело бы себя обнаружил. Нет — это сидение, это было все-таки нехорошо, это многое портило. Но я думал: «Что ж, во-первых, я себя подверг испытанию ради другого, а во-вторых, испытание унижением, может быть, самое и трудное. Во всяком случае, я его прошел».

Эта мысль понравилась мне: испытание унижением. При этом «унижение» как-то отходило на второй план и заслонялось «испытанием». И мне хотелось думать, и я побуждал себя чувствовать это — что испытание мое во имя… Марты.

Мы сидели втроем и некоторое время молчали: то ли случившейся предыдущей сценой была прервана какая-то связь, то ли трудно было продолжить в этом новом составе. Ванокин изучающе смотрел и на меня, и на старика; старик ко мне не оборачивался, а наблюдал за Ванокиным, но я видел, что мое (теперь явное) присутствие ободрило его, и он даже заправил свой галстук за жилетку. Молчал и я — не мне было начинать.

— Ну что, Владимир Федорович, думаю — продолжим? — сказал Ванокин, сделав круг тростью в воздухе; он теперь ее не выпускал.

— Не о чем продолжать, — отрезал угрюмо старик.

— Почему же — мы будем. Тем более что теперь у нас есть и судья. Он хотя и на вашей стороне, и мой противник еще в другом деле, но я согласен, чтобы он судил. Если по справедливости. А другое дело мы потом сами разберем. В тиши, — добавил он, ухмыльнувшись. — Ну что — будешь судьей?

— Я вам не судья, — сказал я и тут же осознал, что сказал хотя и то, что хотел, но как-то не так; но добавить уже ничего не сумел.

— Ну к чему же такое само — так сказать — умаление, всякий всякому судья, если разобраться, а если и не судья, то все равно судит. Такая уж наша природа. Судить не трудно и приговор выносить не трудно. Вот исполнять — это, пожалуй, потруднее, да и то часто не от желания судьи зависит. А просто — руки коротки. А были бы подлиннее — многое бы стало другим.

— Мы здесь собрались, я надеюсь, не для торжественного спора! — вмешался старик.

— Ах, да, простите, простите, — комически спохватился Ванокин, — не в свою область залез. Хотя и люблю… иногда. Но простите. Итак, вот вам мой первый вопрос: куда это вы коробочку запрятали, пока я вам так красочно из трагедии представлял?

Старик только взглянул на него, не без высокомерности, и отвел взгляд в сторону.

— Вам мой вопрос не нравится — понимаю. Но вынужден его задать снова. В нем, — он обратился ко мне, — собственно, все и дело. Ты все внимательно прослушал, конечно. Так что объяснять по новой нет смысла. Напомню главное: так как у присутствующего здесь (он сделал серьезное лицо) хранителя был договор с моей матерью о том, что в случае его смерти ценности остаются ей, то, получив извещение о его смерти, она, а следовательно и я, как сын и наследник, стали владельцами… Извещение, как потом оказалось, было ошибочным. Но мать этого знать не могла. И только по случайности она не воспользовалась камушками. Я бы мог требовать все — здесь тоже мое полное право. Но я требую только часть: ту самую, предположительно, которую могла бы потратить моя мать до «воскресения из мертвых». Мы должны эту часть определить. Вот и все.

Досказав это мне, он обратился к старику:

— А вас, Владимир Федорович, я очень прошу подтвердить, что я сказал правду.

— Я ничего подтверждать не буду.

— Ах, не будете, — с неожиданной угрозой проговорил Ванокин. — Присвоил денежки, а теперь «не будет»! Раньше надо было думать! Обманули одну женщину, потом другую: Марину свою почти что в тюрьму засадили, а мою мать…

— Не смейте мне угрожать! — воскликнул старик, ударив рукой по столу. — Я, может быть, и говорил бы с вами, но такой, как вы, не имеет на это… не заслуживает, чтобы с вами говорили, тем более…

— Это мои нравственные качества вас не устраивают? — перебил Ванокин. — Или лицо мое вам не пришлось?.. А если бы пришлось, то вы бы так и выложили.

— Да, не пришлось, — вставил старик.

— Мне тоже лицо ваше видеть не хочется — век бы его не видел.

— И хорошо!

— Нет, извините, так не пойдет: не отвертитесь. Как миленький выложите. И ваши помощники вас не защитят. И с ними сумею управиться. Со всеми сумею управиться! С вашей же жизни пример для подражания беру — всех на пути убирать, я тех, кого любишь, тоже. Ишь, праведник какой выискался! Какой идейный! И законом мне угрожал! Да я сам в первое же отделение милиции пойду, и заявление там оставлю, и все в заявлении подробно опишу — пусть разбираются. Там и ответите: откуда у вас, скромного человека, такой капитал. Он передать хочет! Я тебе передам! — на том свете не забудешь.

— Вы бы это… потише, — вступил я.

— Да, поосторожней, — поддакнул старик и обернулся ко мне.

Эта его поддержка совсем была мне не нужна и более всего меня раздражила. Я, конечно, не мог ему объяснить, что я, хотя и выполняю его просьбу, и, в общем-то, готов его при случае защищать, но что я все-таки сам по себе. Вот это: что я сам по себе — ни старику не было понятно, ни Ванокин так не принимал.

Моя реплика и поддержка старика не то чтобы сбили Ванокина, но в буквальном смысле поразили его.

— Что-о? — проговорил он негромко, не грозно, а удивленно, и я, в свою очередь, удивился тому, как не шло удивление лицу Ванокина — удивление было чуждым для его лица выражением.

Впрочем, он быстро оправился, и чуждое, случайно выскочившее выражение заменилось прежним — соответствующим.

— Что такое? — проговорил он опять. — Я вижу, что с вами по-хорошему не выходит. Не понимаете вы по-хорошему. Отвыкли, наверное. Ладно. Будем считать, что я сделал все, что мог. Итак, я задаю итоговый вопрос: согласны ли вы вернуть принадлежащие мне деньги, мою часть?

— У меня нет никаких денег, — сказал старик.

— Хорошо, пусть будет — ценности. Согласны отдать?

— Нет.

— Хорошо. Очень хорошо. Потерянное время запишем на ваш счет. Ну ладно, теперь я буду вас разоблачать. Я уже упомянул о вашей родной (я подчеркиваю это слово) дочери. По некоторым соображениям, будучи с нею коротко знаком, я не рассказывал ей всего. Правда, намекал, что отец у нее есть. Я хочу сказать — живой отец. Не рассказывал же я не из гуманных соображений (не тешьте себя), а потому, что до времени не хотел излишнего сгущения дела. Теперь я расскажу. Это — раз. Второе, не позже, чем завтра, я вам устрою свидание с дочерью, чтобы вы могли как следует объясниться, по-родственному, и объяснить ей, что мать ее преступница и что вы, как честный гражданин и хороший человек, только исполнили свой долг, донеся на нее. Третье…

— Я не доносил, — быстро сказал старик и мельком глянул на меня.

— Нет, доносили, и очень даже последовательно. И с рвением.

— Это ложь! Вы этого знать не можете.

— Как же не могу, если знаю. У меня и документик есть. Я вам его показывал, но вы, как видно, невнимательно прочли. Это ее письма, вашей жены.

— У меня не было жены, — проговорил старик устало и почти неуверенно.

— Ну, если вы такой ревнитель закона… В самом деле, печати в паспорте вы не имели. Но если мужчина живет с женщиной, а потом у них рождается ребенок, то как называть эти отношения? Вам, по-видимому, больше нравится слово — любовница, или, наверное, сожительница? Так вы так и скажите, я так и буду называть. Для удобства. Хорошо, я поправлюсь: письма вашей сожительницы, Марины. Так вам больше нравится?

— Оставьте меня, прошу вас. Я себя плохо чувствую. Я болен, разве вы не видите? — вдруг просительно произнес старик и опять оглянулся на меня; я опустил глаза.

— Как не видеть — вижу, — проговорил Ванокин. — К тому и веду. К тому и веду, чтобы вас к самому концу подвести. А как вы хотели?! Думали, я жалеть стану? Нет, не стану. Тем более что вы-то сам никого в своей жизни не жалели. Оставьте его, видите ли! он, видите ли, болен! И хорошо. А вы думали, что я вас пилюлями лечить буду? Вот скажите мне, — продолжал он, но уже другим тоном. — Вот скажите, — и если вы сможете ответить, то, может быть, и помилую вас, — хоть одному человеку на свете ваша жизнь что-нибудь хорошее принесла? Хоть одному человеку! Да что там человеку — хоть одному существу: собаке, кошке? А? У вас небось и кошки никогда в доме не было. Ну, что молчите? Я вопрос задал.

— Я жил не для себя, — после некоторого молчания ответил старик.

— Ага, не для себя, значит. А для кого же вы жили? Я о том и спросил.

Старик вздохнул, тронул узел галстука, вздохнул опять, полуобернулся ко мне, но не довел взгляда, расстегнул пуговицу жилета, застегнул. Ванокин терпеливо ждал — терпеливо и серьезно. Что-то как будто изменилось в нем (нет, не в настроении только, но в нем самом), и как я ни пытался увидеть притворство, затаенную игру — ничего не видел. Или же он был таким тончайшим артистом, или же… Но об этом я думать не хотел. Я это боялся облечь в слово. Ведь если он и в самом деле… то я-то как тогда? мне-то как быть? а Марта? И как же я тогда смогу его побеждать?

Старик поднял глаза на Ванокина. Я не видел его глаз, но думаю, что в них выразилось что-то похожее на безвыходность и даже (судя по тому, как ссутулилась его спина) безысходность.

Ванокин чуть сдвинулся на стуле и уже взял воздуху, чтобы начать… Но старик опередил его.

— Я жил не для себя, — чуть слышно выговорил он. — Я жил для… цели, ради цели. Я был хранитель…

Я ожидал, что сейчас выйдет одна из сокрушающих фраз, которых у Ванокина, как я мог убедиться, достаточно припасено, а еще многие творились на ходу. Мне показалось, что и старик ожидал того же. Но я ошибся.

Он поднял глаза на меня, перевел взгляд на старика. Но в глазах его не было определенного выражения, то есть, хотя он и посмотрел, но это было только движение.

— Хранитель, — еще помолчав, сказал он и теперь уже внимательно посмотрел на старика, как будто что-то примеряя или примеряясь.

— Хранитель, — повторил он. — А для чего?

Старик недоуменно и с недоверчивостью взглянул на него; Ванокин пожал плечами:

— Ну да, для чего?

— Что? — осторожно спросил старик.

— Я спрашиваю: для чего хранить? С какой целью?

— С какой целью?

— Да, с какой?

Старик тронул узел галстука и тут же отпустил руку.

— Хорошо, я скажу, — Ванокин прочертил концом трости круг на столе. — Вы хранитель больших ценностей (для удобства скажем, какого-то цельного куска). Вы, как бы ни было вам трудно, не размениваете этот кусок и не используете его в личных целях. Так! Мало того, вы устраняете все препятствия, чтобы этот кусок не мог быть использован другими. Так? Так! То есть личной заинтересованности у вас нет. Вы даже идете, скажем, на жертвы: теряете любимую, родных… И вы добиваетесь, сохраняете ценности в целом виде. Теперь вы хотите их передать другому хранителю, чтобы он продолжил ваше дело. Но вот вопрос: для чего вы сами хранили? и для чего должен будет хранить другой? А ведь и этот другой должен будет пойти на жертвы. И неизбежные, судя по всему. Должен же быть какой-то смысл!

— Должен, — старик пожевал губами. — И он есть.

— Да?

— Да. Потому что это не просто сила, но — чистая сила.

— Значит, есть и не чистая?

— Есть, — сказал старик и, не дожидаясь возражения или вопроса, продолжил: — Смысл в том, что это — сила.

— Ну-у, — протянул Ванокин разочарованно, но старик не дал ему говорить.

— Да, в этом смысл, — твердо произнес он. — И что пока она чистая, то что-то другое… в мире…

При этой последней фразе голос его почти что зазвенел, и он вскинул голову и с торжественным лицом обернулся ко мне. Не могу сказать, что торжественность его была ложной или что она была наивной — нет, этого не могу сказать. Может быть, в ней было что-то защитное. Наверное, но только отчасти. Во всяком случае, это его выражение (к слову сказать, совсем не к месту явившееся) никак нельзя было осмеять. Разве что если задаться целью.

Ванокин ответил не сразу: он прочертил на столе что-то наподобие квадрата и только потом обвел-таки его кругом.

— Допустим, — сказал он, не поднимая головы и продолжая чертить. — Но что это такое — чистая? Перед кем чистая или в противопоставление чему? И если чистая, то почему бы ее не употребить? Тогда лучше сказать, что хоть она и чистая (заслуга большая), но в то же время и мертвая. И назвать ее правильнее — «чистая мертвая сила». Но тогда, — он отложил трость и, не сразу найдя положение рук, наконец сцепил пальцы, — если она мертвая, то и смысл чистоты уходит. Ведь всякий (или всякое) мертвый, с того самого момента, когда приходит смерть — чист во все последующее время. Так? Так! — и он поднял глаза на старика.

— Нет, не так! — твердо сказал старик и не отвел взгляда.

— Интересно.

— Нет, не так, — упрямо повторил старик. — Сила эта, во-первых, не мертвая, а только не действующая, а во-вторых, она чистая без противопоставления, сама по себе.

— А, — подхватил Ванокин, — тут и ошибка — нарушается главный принцип. Сила не может быть сама по себе, она обязательно должна воздействовать, иначе это не сила.

— Но разве она не воздействует? — проговорил старик, и впервые за все время разговора что-то наподобие улыбки — хотя только чуть-чуть и слабо выраженной — проявилось на его лице.

— Как?

— Она всю жизнь меня томила, от себя не отпускала, а теперь и вы… хотите. Разве это не воздействие? Вот и подтверждение.

— Да? — сказал Ванокин, но больше для самого себя и озадаченно. — А как же… — начал он, но не договорил.

Должен признаться, что в тот момент я перестал что-либо понимать. То есть я понимал суть разговора, но не понимал, почему они (и Ванокин в первую голову) об этом заговорили и почему  т а к  заговорили. Особенно Ванокин: что за нужда была в этом теоретическом выяснении?

Оставалось одно: предположить, что все, происходящее сейчас, происходит ненамеренно (ни с чьей стороны) и что все пошло вдруг не по логике и уму, а по душе. Но если признать, что по душе, тогда все, что было по логике, — все неправда, ошибка или злой умысел. Но сейчас, глядя в лицо Ванокину, я невольно (и подчеркиваю, что невольно) думал, что никакого злого умысла у него быть не могло, а если и совершалось зло, то только от неведенья, запутанности собственной жизни.

Мне даже стало представляться, что (хоть это и фантастически, если по логике) они, противники, встанут вдруг, и подадут друг другу руки с любовью, и обнимутся по-братски. Я увидел, как Ванокин длинной своей рукой обхватывает шею старика, и как тот уткнул лицо в грудь вчерашнего врага, а теперь брата, и как вырываются плохо сдерживаемые рыдания; а лицо Ванокина сморщено, и на глазах слезы. Вот такую я увидел картину, и она мне показалась не просто красивой, но и возможной.

Я так все себе и нарисовал, пока продолжалась пауза, но вдруг простая, реальная, логическая мысль пришла ко мне, а вернее — вторглась. Вторглась и все перечеркнула. Во всяком случае, моя картина, если и не перестала быть живописною, но сделалась совершенно невозможной. Я вспомнил о ценностях, об этой пресловутой «силе». «Ну да, обнимутся по-братски, со слезами на глазах, с плохо сдерживаемыми рыданиями, скажут друг другу хорошие и добрые слова и еще что-нибудь хорошее и доброе произведут: словом ли, жестом ли — и наступит счастливый конец. Но (и в этом все дело) никакой конец, тем более счастливый, наступить никак не может. А потому не может, что главный вопрос не решен: куда девать эту «силу», эти ценности? Нужно же куда-то их деть! Не исчезнут же они сами собой! Да и как может исчезнуть такая «сила»!

Так я подумал, и от собственных таких дум мне стало грустно и не по себе. Я опять посмотрел на лицо Ванокина и уже не смог его представить со слезами на глазах; и на руку его, катающую по столу трость, я посмотрел и опять же не мог уже представить, что такая рука обнимет шею старика по-братски. Обвить-то, пожалуй, сможет, но чтобы по-братски…

Но я совсем запутался, да и пауза здесь кончилась, потому что Ванокин сказал:

— А ведь вы хитрите, Владимир Федорович. Вот ведь вы как ловко подводите: меня, мол, мучало, тебя, мол, мучает — значит, уже и сила. Что ж — подтверждение принимаю. Хитрое подтверждение. Так может показаться, судя по вывертам вашим, что всю жизнь вы только тем и занимались, что с трибун вещали. Вы, я думаю, сильный философ-логик, так это, видимо, должно именоваться?

Он сказал это еще не в прежнем своем тоне, но уже по-другому, как бы возвращаясь к самому себе (или удаляясь — кто знает!).

Только и старик это почувствовал, и хотя я не видел его лица, я видел, как он беспокойно пошевелил плечом.

— Ну что, — усмехнулся Ванокин, — будем коробочку показывать? А то — разговоры разговорами, а дело стоит. А время, как я замечаю, идет. И прошу вас, бесценный Владимир Федорович, без этих ваших примитивных реплик обойтись «не дам» да «не разменяю». Деваться вам некуда, а справедливость на моей стороне и, — он перевел взгляд на меня и вдруг подмигнул, — и сила. Так что доставайте вашу заветную коробочку, пересчитаем все аккуратненько в присутствии судьи, да и разойдемся по-хорошему. Мне лишнего не надо. А если что, то я и уступить могу. Но только одно примите во внимание: я так просто все равно не уйду — не за тем сюда шел и не за тем столько сведений о вашей преинтересной жизни добывал. Неужто и документики напрасно собирал. Не должно, чтобы напрасно, несправедливо это. Ну что ж — приступим.

— Сколько вас устроит? — помолчав, с трудом выговорил старик.

— Немного, я думаю, — прищурившись, отвечал Ванокин, словно и спокойно, но с, хотя и не явной, настороженностью. — Это будет зависеть от величины общей, так сказать, суммы, — и, опережая ответ старика, добавил: — В денежном, конечно, выражении.

— Нет, вы меня неправильно поняли, — четко произнося слова, начал старик, — я совсем не о том. У меня есть некоторая сумма деньгами. Это мои деньги, собственные, а не то, что вы думаете. Но их немного. Я могу вам их пере… отдать. Сумма эта — около восьмисот рублей. Больше у меня нет. Если я вам отдам шестьсот, ну, шестьсот пятьдесят, то это бы вас, я надеюсь, удовлетворило бы… хотя бы на первое время.

— Что? — недоуменно, но с явной угрозой воскликнул Ванокин. — То есть, как я понял, вы хотите мне отступное… Не пойдет. Да и как вы могли в вашем этом… уме такое предположить! Вы за кого это меня принимаете? Я что, по-вашему… Не выйдет! Не пойдет! Вы что это — и унизить меня хотели, да еще и при своих остаться? Не выйдет! А ну-ка, доставайте свою коробку — считать будем.

И он, сжимая трость, поднялся. Не сразу, медленно и не сводя глаз с противника, поднялся и старик. Один я еще сидел, не зная, что мне нужно делать, но, чуть только помешкав в нерешительности, встал и я.

Так мы стояли: они друг против друга, через стол, я — позади старика. Не знаю, сколь быстро нарастало напряжение, но одно было ясно: не только к старому разговору не будет возвращения, но и к прежнему положению участников.

Я только слегка подался вперед (совсем без какого-либо намерения, а лишь оттого, что стоял неудобно, касаясь ногами кровати), как Ванокин, не поворачивая головы и только скосив в мою сторону глаза, сказал:

— Предупреждаю, что жалеть никого не буду. И еще предупреждаю, что терять мне нечего и бояться нечего. Стою до конца — пре-дуп-ре-жда-ю!

Я ничего не ответил, лишь громко (как мне показалось среди наступившей тишины) сглотнул.

— Покажешь коробку?! — проговорил Ванокин и повел концом трости, направляя ее в грудь старика.

— Нет у меня, — почти жалобно выкрикнул старик, не двигаясь с места.

Последующее произошло так стремительно, что я не успел ничего со своей стороны предпринять.

— Тогда — получай! — крикнул Ванокин и ткнул старика в грудь тростью; старик раскинул руки и упал на кровать; навзничь.

Ванокин сделал шаг назад, как это делается после выпада в фехтовании.

— У-а-а, — слабо простонал старик.

— Не подходить! — взмахивая тростью перед собой, кричал Ванокин.

Я остался посередине, глядел то в одну, то в другую сторону и все не мог решить — в какую броситься: то ли помочь старику, то ли напасть на Ванокина. Все решил очередной всхлип старика: «А-а-а».

Должен сказать, что даже тогда, сразу, мне бросилось в глаза несоответствие силы толчка тростью со стремительностью падения навзничь; как-то уж очень стремительно рухнул старик, словно его не тростью ткнули, а, к примеру, бревном. Впрочем, в оправдание старику замечу, что много факторов могут говорить и за стремительность: напряжение последних минут, слабость старика, внезапность нападения, крайний, в конце концов, испуг. Так что не берусь оценивать ситуацию, а только пересказываю свои непосредственные (возможно, что и ошибочные, если принять во внимание мою растерянность) ощущения.

Но как бы там ни было, я бросился к старику, боковым зрением следя за маневрами Ванокина. Тот, видя, что непосредственная опасность (а она могла выражаться только в моих действиях) миновала, перестал взмахивать тростью, хотя и продолжал ее держать перед собой в готовности, и отошел еще дальше за стол.

Старик лежал в том же положении, то есть тело его было на кровати, но ноги опирались о пол. Я нагнулся к нему, не зная, что в таких случаях нужно предпринимать, а он застонал опять. Я расстегнул жилетку (пиджак и без того был расстегнут), сдвинул галстук и осмотрел грудь на предмет внешних повреждений, но ничего не обнаружил, даже царапины. Тогда, действуя неосознанно (я это подчеркиваю), я попытался поднять старика. Но как только я обхватил его за плечи и потянул к себе, он отчаянно застонал и заметно уперся. Я отпустил его, а он, довольно энергично подняв руку (до того они лежали раскинутыми в стороны), прижал ее к самой середине груди, широко растопырив пальцы. Прижав так руку, он простонал, и на этот раз протяжнее прежнего. Я опять было хотел ухватить его за плечи, но он не дался: не отрывая правой руки от груди, он перевернулся на левую сторону и, опершись левой рукой и помогая себе ногами, подтянулся на кровать и оперся о стену спиной. Так он сидел теперь с ногами на кровати (не забыв, впрочем, при всем своем тяжелом состоянии сбросить туфли), полузакрыв глаза, тяжело и прерывисто дыша. Я же совсем растерялся и только через, наверное, минуту сообразил, что надо бы дать раненому воды, для чего и перегнулся к тумбочке, и взял графин и стакан.

— Притворяется, — произнес Ванокин сбоку, когда я уже наполнил стакан; графин и стакан замерли в моих руках, и я обернулся на голос.

— Притворяется, — повторил Ванокин, указывая тростью на старика и подмигивая мне. — Любимое занятие.

На это замечание противника старик отвечал слабым, но протяжным стоном. Я протянул ему стакан, но он, сморщивши в страдании лицо, отрицательно помотал головой. Я поставил стакан на стол, подтолкнул его пальцем подальше от края и сказал, не глядя на Ванокина:

— Вам лучше уйти. Разве вы не видите?

Произнес я это совсем без уверенности в надобности или уместности таких слов, а лишь потому, что должен был что-то сказать. Мое положение тут было не только двусмысленным, но и, что больше всего меня томило, бесповоротно глупым.

— Ты это… оставь, — отвечал Ванокин. — Влез не в свое дело, не понимаешь, так хоть молчи.

Я ухватился за его тон (который, впрочем, был довольно спокойным) и проговорил с резкостью:

— А не ваше дело! И прошу оставить… замечания.

Но Ванокин не поднял брошенной перчатки и никак на мои слова не отреагировал, словно я ничего и не говорил.

— Ничего, ничего, Владимир Федорович, — сказал он старику более подбадривающе, чем с угрозой. — Я не шучу. Хватит притворяться. И времени нет. Небось рады теперь поохать. Ну поохайте, я разрешаю, но о деле помните. Дело наше с вами нерешенное… и ждет. А я отсюда уходить не собираюсь, хотя бы вы, Владимир Федорович, и того…

— Что-о? — слабо выдавил старик и как-то очень медлительно поднял веки.

— А то, — пояснил Ванокин, — хоть бы и совсем… закончились.

Старик пошире открыл глаза (не от удивления перед сказанным: никто изучастников, как я понял, ничему уже не удивлялся), с шумом втянул воздух, как видно собравшись что-то произнести, но не успел, потому что за дверью послышался шум. За дверью если и не борьба шла открытая, то уж упорная возня — определенно. Все мы трое повернули головы.

4

Возня все усиливалась, раза два сильно толкнули дверь; слова же если и произносились, то натужно, неясно и только для поддержки усилий каждой стороны (почему-то сразу стало понятным, что возились двое), а потому сливались в несвязное и прерывистое бормотанье. Мы не двигались, как бы боясь нарушить некоторое установившееся в нашем расположении равновесие. Я мельком взглянул на Ванокина: лицо его было напряжено, и по всей видимости, события за дверью были для него неожиданностью.

Последовало еще несколько толчков в дверь, потом все как будто замерло, и мужской голос, хотя и задыхаясь, довольно четко произнес: «Больно». (То есть он так это произнес, что было понятно, что сказано это для того, чтобы отпустили, а не потому, что «больно».) Второй же голос сказал (но не столь четко): «Еще как!» — и через несколько секунд новой вспышки борений повторил: «Еще как!» После повторного восклицания (менее внятного, чем в первый раз) я все-таки узнал голос. Это был голос Коробкина.

Я взглянул на Ванокина, потом на старика; но оба противника не изменили выражения лиц, только старик отнял наконец-то руку от места предполагаемой раны. И хотя я почувствовал неловкость, словно это по моему слову возились у двери, я несколько успокоился неизменностью лиц обоих соучастников и решительно (хотя и не упуская Ванокина из виду и даже спиной чувствуя ежесекундную возможность всякого его движения) пересек пространство от своего места до двери. Я не сразу повернул ключ в замке, а еще несколько секунд прислушивался к наступившему в это самое время затишью; и только потом быстро повернул ключ и одновременно резко потянул дверь на себя.

Дверь раскрылась, и я чуть только не был сбит с ног почти упавшим на меня Думчевым. Собственно, не один Думчев упал на меня, но силе его падения очень помогал находившийся сзади Коробкин. Падение это (или, вернее, вваливание) произошло с неясными по смыслу, но определенными по звучанию возгласами; от находившихся в комнате никаких звуков не последовало.

Неизменная шляпа Думчева была так надвинута (думаю, не одной своей волей) на глаза, что он вряд ли вообще мог что-либо видеть, а потому, приперев меня сильным толчком к стене, он быстро извернулся и теперь отталкивал меня энергично руками, хотя податься мне было совсем некуда. Шляпа же Коробкина, напротив, едва только держалась на затылке; лицо было красное, и он тяжело дышал; в пылу борьбы он, как видно, не сразу сообразив, где чужие, а где свои, в первый момент, вместо того чтобы оттягивать Думчева, усиленно толкал его на меня.

Но, наконец, я смог податься в сторону, а Думчев с Коробкиным осознать, что обстановка изменилась. Думчев, обеими руками взявшись за поля шляпы, выдернул из нее голову и, расставив широко ноги, энергично осматривался; Коробкин тоже снял шляпу, и стоял теперь, глядя исподлобья на меня, и разглаживал помятые ленточки. Я пошел к прежнему своему месту. Ванокин стоял теперь твердо опершись рукою о стол, а другую руку с тростью заведя за спину: вся поза и лицо выражали твердость и гордую неприступность. Старик все так же сидел на кровати, успев, однако, прикрыть одеялом ноги.

Первым нарушил молчание Думчев. Он достал большой, синей материи носовой платок, обтер голову, встряхнул платком и, еще раз энергично оглядев присутствующих и покосившись на Коробкина, сказал, чуть дребезжа от напряжения голосом, но уже с прежней своей развязностью:

— А! Могу, так сказать, наблюдать весь конклав в сборе. А я, понимаете ли, шел себе, и вдруг, — он опять покосился на Коробкина, — вот этот гражданин совершает на меня нападение, ничем с моей стороны не спровоцированное.

— Он подслушивать стал за дверью, — угрюмо произнес Коробкин, дергая ленточки, — и в замочную скважину смотрел.

— Да, смотрел, — несколько с вызовом отвечал Думчев, — я и не отказываюсь. Смотрел — но разве долго?! — добавил он таким тоном, словно последнее было главным оправдательным пунктом.

— Он бы долго смотрел, да я ему помешал, — сказал Коробкин.

— Совсем не поэтому, — воскликнул Думчев. — Совсем не поэтому. Да, заглянул, но только из деликатности, чтобы, так сказать, в лихую минуту не помешать. Это во-первых, а во-вторых, должен заметить, что я долго, как полагает этот товарищ, смотреть никак не мог, если бы и хотел. Но я не хотел, а только из деликатности. А не мог потому, что ключ и ничего не видно.

— Как вы тут?.. — резко сказал Ванокин.

— А шел с поручением. То есть, скорее, с предупреждением.

— К кому? — Ванокин положил трость на стол, накрыл ее ладонью, а свободную руку вновь завел за спину.

— Как к кому? — почти искренне удивился Думчев. — К вам, конечно, к кому же еще.

— Ко мне?

— Ну да, к вам — с сообщением. И так сказать, не терпящим отлагательства. А этот… гражданин, — он указал на Коробкина, — помешал и… применил силу. И я настаиваю, чтобы…

— Что за сообщение? — перебил его Ванокин.

— Сообщение? Должен предупредить, — Думчев выразительно повел глазами по сторонам, — деликатное. И если бы я имел возможность оторвать вас на минуточку, то…

— Говорите, — опять перебил его Ванокин.

— Здесь? Прямо здесь? Нет, я не могу, не смею.

— Говорите! — повторил Ванокин властно.

— Но это касается, — начал было Думчев, но, встретившись со взглядом Ванокина, пожал плечами и сказал: — Хорошо, если вам так желательно. Мне-то что, мое дело предупредить. А сообщение мое в том состоит, что одна известная… дама должна вот-вот сюда прибыть. Я еще удивляюсь, что ее все нет, потому что время, — он кивнул на Коробкина, — потеряно необоснованно.

— Что это вы говорите?! — в прежнем тоне, резко, сказал Ванокин, но было заметно, что он взволнован. — Какая дама?

— Будто и не знаете, — хитро улыбнулся Думчев. — Какая же еще? — Марта, так сказать, Эдуардовна.

— Марта? Сюда?

— Именно. И вот-вот должна быть. Думаю, с минуты на минуту.

— Это вы́ ей… — зло воскликнул Ванокин, но осекся.

— Я, конечно, кто же еще, — шутовски развел руки Думчев. — Ловец, так сказать, душ. Встретились… случайно, она спросила о вашем местонахождении, я ей все подробно и объяснил.

— Вы что это, нарочно? — Ванокин сжал трость и шагнул к Думчеву.

— Но-но! — взмахнул Думчев шляпой. — Вы того… не очень. Я, кажется, пока еще свободный человек. И не надо, не надо ножкой!

Не знаю, эти ли слова остудили гневную решимость Ванокина, или какое-то другое соображение явилось ему, но он следующего шага не сделал и даже не просто вернулся к прежнему рубежу, но подтянул к себе стул и сел.

— Ну вот, — сказал Думчев намеренно облегченно, но не без того, чтобы не подразнить Ванокина, — так-то лучше. Излишние напряжения вредны. Хотя хочу подчеркнуть — только излишние.

— Вы кто и почему врываетесь? — совсем неожиданно раздался за моей спиной спокойный голос старика.

Я даже вздрогнул: так не ожидал его вступления; среди всего происходящего я совсем о нем забыл.

— Простите, если потревожил, — с поклоном отвечал Думчев. — Я не врываюсь, здесь недоразумение. То есть я хотел войти, чтобы передать известное уже сообщение, и если бы ко мне грубо не применили… то все бы, разумеется, вышло бы по-другому. Я хочу заверить, что только сообщение было, так сказать, невольной причиной. А если бы… то я, принимая во внимание состояние здоровья и вообще духа… То есть прошу прощения и хочу заверить…

— Шут, — как бы себе, но отчетливо сказал Ванокин.

— Не-ет, позвольте, я не шут, — зло откликнулся Думчев. — И прошу вас оставить при себе ваши мнения. Я если и шучу, то невинно и больше для развлечения. А я не шут, и вы это оставьте. Я за денежками не охочусь и в числе подобных вам людей не состою. А если оказываю услуги, то по доброте, а если и хотите — из интереса. Но интерес у меня всегда лишь душевный, можно сказать, от любви к приключениям. А ваш интерес я так охарактеризовать не могу. Ваш интерес сугубо материальный. Что же касается Марты Эдуардовны, то ее встречу с почтенным хозяином, а правильнее, с единокровным отцом…

— Молчите! — резко подавшись вперед, крикнул Ванокин.

— Не-е-т, зачем же мне теперь молчать, если вы меня в шуты записали, — не шелохнувшись, с напряженной улыбкой продолжал Думчев. — Ни к чему теперь молчать. Когда Думчева оскорбили, Думчев молчать не будет.

— Да что вы, дядя, в самом деле… — сказал Коробкин и, потянувшись, тронул Думчева за рукав.

— Прошу ко мне не прикасаться, — почти прокричал Думчев, отстраняясь. — И прошу не перебивать. Я еще буду думать над вашим поведением и как его… квалифицировать. Да, еще буду думать. И хотя не в моих привычках поминать добро, хочу привлечь ваше внимание к тому обстоятельству, что если бы не я, то вы, может быть, и до сего часа бедствовали бы на водах, а то и совсем бы уже перестали бедствовать по причине холода, отсутствия питания и непредсказуемости проявления морских стихий. Это заметьте себе.

Прекратив таким образом неожиданное вступление (Коробкин только пожал плечами и коротко на меня взглянул), Думчев повернулся к старику и опять с поклоном сказал:

— Я огорчен, что замешан в такое дело и что мое присутствие может нанести вам ущерб. Но я вижу, — он плавно повел рукой перед собой, — теперь я вижу, что и меня ввели в заблуждение. О, я теперь понимаю свое заблуждение и, поверьте, искренне сожалею о нем. Кого я ожидал встретить? Я задаю себе вопрос: кого я ожидал встретить? Буду искренен и говорю без обиняков: паука. Вот кого я ожидал здесь встретить. Паука, многоруко охватившего сундуки с деньгами. Я ожидал встретить лицо с печатью сладострастного порока. Я не оговорился, потому что жадность и стяжательство есть самые сладостные пороки и самые страстные. О, я страшился этого. Я страшился этого потому, что видел тень порока на лице другого. — И Думчев ткнул пальцем в пространство перед Ванокиным; жест был так энергичен, а палец так напряжен и прямо вытянут, что мне показалось: встань на пути пальца грудь Ванокина, она бы легко была проткнута. Я хотел верить — да я хотел верить! — что этот человек обижен и несправедливо обделен. Я взялся помогать ему и несчастной женщине, можно сказать, сироте, что сейчас сюда прибудет. Но я благодарю небо, что оно дало мне возможность взглянуть в это лицо прежде, чем я вступил и вступился. Да, я благодарен провидению, что увидел это лицо. Где, я вас спрашиваю, паук! — воскликнул он патетически, возводя руки к потолку. — Где чудовище! Где эти кованые сундуки! Что же я увидел перед собой?! Я увидел немощного старика, лишенного утехи родственной любви на старости лет. Я увидел гонимого и беспомощного, с протянутой рукой, как подаяния просящего милости и заступничества, — он вытянул ладонь перед собой и потряс ладонью, как если бы подкидывал на ней камушки или звенел мелкой монетой. — Я вижу эту оскорбленную душу. Я вижу, и сердце мое прорывается сквозь сладкий обман, сквозь сладкий ядовитой сладостью обман — к правде. Правда, вот тот воздух, живительный воздух, что я глотнул, бросив один только единственный взгляд на это благородное лицо, на эти благородные седины. И я отдаю вам свое сердце. И я никому не позволю… И я отведу вашу протянутую руку!

Он прижал руку к груди и так низко склонил голову, что коснулся руки подбородком.

На протяжении всей речи никто из присутствующих не произнес ни единого слова: Ванокин сидел, опустив голову, и осторожно перекатывал трость по столу, казался равнодушным и словно пережидал обязательную процедуру; старик, на которого я только мельком взглянул, смотрел на оратора широко раскрытыми глазами — не с удивлением и не с испугом, но как-то завороженно, в то же время словно не слыша произносимых слов, во всяком случае, явно плохо улавливая их значение; один только Коробкин смотрел с удивлением, слегка улыбаясь, но как бы и с опаской. Он первым и прервал наступившее молчание.

— Ну, даете, дядя! — проговорил он, более примирительно, чем с насмешкой.

Но Думчев не обратил внимания на его реплику и даже головы не повернул. Он вел себя так, словно кроме него и старика больше никого в комнате не было.

— Не знаю, к сожалению, вашего имени-отчества, — обратился он к старику, — но поверьте…

— Владимир Федорович, — вставил я.

Думчев отчетливо-благодарно кивнул мне и продолжал:

— Но поверьте, досточтимый Владимир Федорович, что мое сообщение о вашей родной дочери продиктовано не чем-нибудь, а только горячей надеждой на восстановление семьи. И примите в этой связи мои самые искренние поздравления. Столько лет, столько трудных годов и, как сказал поэт: «Передо мной — холодный мрак могилы, перед тобой — объятия любви!»

Старик перевел взгляд на меня, глаза его были так же широко раскрыты:

— Что это? — проговорил он, едва дрогнув губами.

— А это второе действие, — громко отозвался Ванокин. — Вы думали, бесценный Владимир Федорович, что драма будет в одном действии — да вот ошиблись. Как видите — и второе действие. Впрочем, и я полагал, что в одном, так что моей вины здесь никакой. Терпите, что поделаешь: за свои богатства и не такое перетерпишь.

— Как богатство?! Опять вы, нечестный человек, про богатство! — воскликнул Думчев. — Несчастный старец терпит за богатство, но природа его вам непонятна, это — богатство души!

— А с вами мне вообще нечего разговаривать, — без раздражения и даже словно лениво, как будто отмахиваясь, сказал Ванокин. — Если бы не нужда, и минуты бы с вами бы здесь не оставался.

— Э-э, как заговорили, — Думчев подошел к двум рядом стоящим у стены стульям, положил на один шляпу, но не сел на второй, а, отодвинув стул, зашел за него и взялся за спинку руками (поза его теперь напоминала оратора на трибуне). — Ловко вы это, про нужду — ловко! Вы это умеете: сыграть и представить. Профессионал! И меня в заблуждение ввели, чуть было на злое дело не подтолкнули. Что же это делается: Думчева — и на злое дело.

— Вы бы оставили свое… — вяло проговорил Ванокин. — Думаете, никто не понимает. И что у вас за охота?.. Я вас к себе не звал. И сюда вас никто не приглашал.

— Ошибаетесь. В этом — ошибаетесь.

Ванокин только усмехнулся.

— Ошибаетесь, — повторил Думчев. — Звали. То есть звал, и очень даже. А если быть точным (только сомневаюсь, что сможете понять), то даже и призывал.

— Кто это? — из своего угла сказал Коробкин.

— Отвечу, молодой человек, вам с особенной охотой. И поясню. Призвал меня сюда долг. Вы слышите, — повернулся он к Ванокину, — долг меня сюда призвал — долг человека. Нет, не долг героя и рыцаря, а обыкновенный человеческий долг, можно сказать, ординарный, — долг любви.

— Да вы же сами, дядя, здесь заявляли, что любите приключения, — сказал Коробкин. — Значит, и любовь ваша такая — к приключениям. А вы нам: «Долг любви, долг любви» — не сходится.

— Не хочу вас опровергать! — вскинув голову, воскликнул вдруг Думчев. — И не хочу указывать на вашу неделикатность. Думчев не бьет лежачего. И отвечаю я так: да, я говорил о любви к приключениям и я не отказываюсь. Мне не от чего отказываться. Нет, я еще тверже подтверждаю, что люблю приключения. Но вы, по своей неосведомленности, путаете два понятия: авантюру и приключения. Авантюра подразумевает умысел, всегда только умысел, и достижение цели, всегда цели, это главное и основное. Поясню — всегда черной цели. Человек всегда рассчитывает, в этом случае, на конечный результат. И вся смелость его (а здесь нужна смелость) определенного рода. Но главное — выигрыш. Здесь ставки велики, но цена выигрыша неизмеримо выше. Теперь, здесь, в этой самой комнате, где мы принуждены находиться…

— Вы не принуждены, — вставил Ванокин.

Но Думчев оставил реплику без внимания.

— Где мы принуждены находиться, — повторил он с нажимом, — в этой самой комнате на наших глазах совершается одна из самых характерных авантюр. Вот она, авантюра, смотрите ей в лицо, смотрите и не смигните глазом! Но об этом еще будем. А я о другом, я о приключении. Великий испанский человеколюбец Дон-Кихот, разве он выехал в свои долгие и небезопасные странствия не за приключениями! Не поиски ли их побудили пожилого, скажем, человека сесть в седло и скитаться по свету, хотя ему совсем неплохо жилось дома?! А? Но нет, он сел на малопригодного для долгих путешествий (и это тоже отметим) коня, чтобы пуститься на поиски приключений. И это благородно, потому что ничего заранее не знаешь и не уповаешь ни на какой конечный результат. И не может здесь быть никакого конечного результата, потому что деланье добра — бесконечно. И нет никакого тебе выигрыша. Во всяком случае, в этой жизни.

— Может, достаточно? — сказал Ванокин. — Нам ваши лекции ни к чему, вы бы того… в другом месте. Не в моей воле вас отсюда попросить, но слушать надоело.

В это самое время, когда говорил Ванокин, старик потянулся ко мне и дернул меня за рукав:

— Сколько же… — прошептал он. — Это надо прекратить, прошу вас.

Я не знал, как это прекращать, и не имел охоты очень уж в этом направлении усердствовать. И потом, почему я, лицо в данном случае почти второстепенное? Но, совершенно неожиданно для самого себя (или невольно поддавшись настроению Ванокина), я обратился к Думчеву:

— Простите, — сказал я как можно строже, но стараясь соблюсти деликатность, — я не имею права делать вам замечания. То, что вы говорите, может быть, и интересно, но положение хозяина, — я только чуть повел подбородком в сторону старика, — физическое, главным образом, такое, что лучше все досказать потом, в другой раз, а сейчас всем разойтись. Еще раз простите, что это вам говорю, потому что все-таки не мое дело, но по просьбе хозяина… только передаю…

Я запнулся и скомкал окончание. То, что «по просьбе хозяина», не нужно было добавлять, но добавилось само собой (вообще, и стоит это отметить, ни у одного меня выходило «само собой», а порою, противно и настрою и желанию).

Как я и ожидал (а я это ожидал), слова мои не произвели никакого особенного впечатления на Думчева и к действию, для меня положительному (уходу), его не побудили. Он, кажется, и слушал невнимательно. Зато Ванокин слушал внимательно, и не только поднял голову и обратил ко мне лицо, но и улыбнулся прежней своей «нехорошей» улыбкой, может быть, потому я и сбился в конце, и не смог продолжить. И он опередил с ответом Думчева, хотя тот уже и рот раскрыл, чтобы говорить. Замечу еще, что Ванокин меня в данную минуту как-то особенно раздражал. Мог бы и промолчать. Мог бы и из тактических соображений промолчать: в данном случае мое вступление больше всего ему шло на пользу — наиболее мешающая сторона был Думчев. Но Ванокин не хотел этого учитывать и, судя по всему, никаких, даже временных, соглашений не принимал.

— Это ты врешь, — неожиданно резко, даже грубо, заговорил он. — Вместе со своим старичком это вы вместе и врете. Моему делу не может быть помех, и стыдиться мне нечего. И если этот… — он кивнул на Думчева, — человек вам мешает, то мне — нисколько. Пусть верещит, если ему так хочется, если его это греет. А мы давайте продолжим по порядку: коробочку на стол, и — расчет. А после и на минуту не задержусь, и встреча наша в этой жизни, надеюсь, исключена.

Таким образом Ванокин перебил готовую, я думаю, к обнародованию тираду Думчева. Но последний, как видно, в связи с изменившейся обстановкой, расхотел отвечать мне. Он два раза набирал воздух, но на третий — передумал. Руки он от спинки отнял и вообще вышел из-за стула, а поза его, когда он обратился к Ванокину, сделалась вежливо-просительной.

— Коробочка? — сказал он сладко. — Маленькая? Вы про ту коробочку изволили спрашивать, что вместо кованых сундуков?

— Вам-то какое дело? — не поворачивая головы, отозвался Ванокин. — Какая есть, такая и есть — не ваша.

— Ну что вы, что вы?! — еще слаще заговорил Думчев. — Разве я посягаю? Разве смею! Только из невинного любопытства спрашивал. Имею я право на невинное любопытство? И еще, — он сделал несколько маленьких, кажется, намеренно семенящих шагов к Ванокину и встал сбоку от него, на расстоянии вытянутой руки, — должен покаяться перед вами. Должен покаяться. Во всеуслышанье заявляю, что заблуждался. Как только сюда вошел, так и заблуждаться стал. Но, может быть, и не совсем виновен?! Может быть, и снисхождения достоин! Не прощения — нет! — а только снисхождения. Очень уж сильно меня молодой человек за, так сказать, грудки тряс. А по возрасту моему это очень чувствительно. Вот и получилось, — он легонько ткнул себя пальцем в лоб, — на время, конечно. И свои обязательства перед вами забыл. Ошибался, — и, поведя головой из стороны в сторону, повторил: — Ошибался. Нет, это не благородный старик. О, как я мог ошибаться! Где были мои глаза! Что видели они, когда душа находилась в смятении! Они обманули меня, мои глаза. Я вырвал бы свой глаз, — и он, растопырив хищно пальцы, потянулся к собственному правому глазу; у самого глаза он резко сжал пальцы и с силой отдернул руку, — он не достоин зреть!

— Не достоин, так и не «зрите», — сказал вдруг Коробкин, — никто вас не просит.

— По-про-шу, — раздельно выговорив и сделав страшное лицо, крикнул Думчев. — По-про-шу!

Здесь старик схватил сзади мою руку и сильно дернул. Я обернулся. Я думал, что старик скажет мне опять что-то вроде того, чтобы «прекратить». Но это было другое: он схватил мою руку, чтобы приподняться. Он приподнялся и встал на колени, вытянул руку вперед (не характерным для себя жестом) и, указывая на Думчева, громко, прерывисто, но четко произнес:

— Прекратить… эту… комедию!

Эта реплика стоила ему, как видно, много сил, потому что он не удержался и почти повалился вперед, словно вытянутая далеко рука перетянула; я едва успел его поддержать.

Коробкин сделал несколько шагов вперед, в нашу сторону; даже и Ванокин дернулся на своем месте, и хотя не встал, но как бы в первое мгновение хотел.

Думчев же, напротив, отбежал на несколько шагов назад и, еще отбегая, стал тыкать перед собой пальцем и кричать старику: «Паук! паук!»

Я поднял старика, помог ему сесть, и подушку под спину положил, и, выдернув покрывало, покрыл его плечи, потому что сразу же после крика и ответного «паука» его бросило в озноб, и даже челюсть его заметно подергивалась. Я видел, что это был предел, и непонятно было, почему этого не видели другие.

Но «другие», во всяком случае «другой» — Думчев, не хотели ничего видеть. Раздражение мое перехлестнулось в гнев, и я уже не удерживал себя, то есть намеренно не удерживал.

— А ну, уходите все отсюда! — крикнул я, взмахнув рукой, обращаясь ко всем, но глядя только на Думчева. — Убирайтесь все отсюда!

Ванокин вскочил со стула и шагнул в сторону (думаю, что не от слов моих, а от энергичных взмахиваний руками), но ничего не ответил, хотя весь был в напряжении, и не отрывал от меня взгляда. Зато Думчев, к которому, собственно, в наибольшей мере все это и было обращено (учитывая и движения руками), не замедлил с ответом. И хотя голос его, не скажу — дрожал, а скорее, вибрировал, в глазах не было и доли нерешительности или растерянности.

— Те-те-те, — подразнил он меня. — Все отсюда, все отсюда. А не желаете ли сами отсюда, молодой человек. Наемник! — вот что я вам скажу. И нечего, нечего — не запугаете! Ах, молодой человек, такой был тихонький, такой был паинька, такое уважение к старшим проявлял, что на любую выставку «пай-мальчиков» первым номером бы пошел. Без всяких разговоров — первым номером. Наемник! — опять воскликнул он и кивнул на меня головой Ванокину. — Еще нужно проверить, за сколько ваших камешков этот молодой человек подрядился. И этого нанял, матроса, как вспомогательную силу. Только мы не дадимся. Так ли? — и он подмигнул Ванокину. — Не дадимся мы, потому что «око за око», так сказать, а если рукой еще махать станете, то и «зуб за зуб». Ну, что скажете?! А! То-то же!

Последнее его восклицание было не совсем верное, потому что не его слова меня останавливали и не он сам. Хотя и «то-то же» было. Но вся слабость моего положения исходила из самого меня. Слабость же была в том, что я не мог идти до конца.

Чтобы победить, нужно знать и чувствовать наверное, что будешь и сможешь идти до конца. Что если замахнулся, то сможешь и ударить. Если даже не ударишь, то противник должен знать, что сможешь. Противник должен знать, а не чувствовать только, что за всяким твоим всплеском что-то стоит. И это «что-то» — уверенность, что будешь идти до конца. Вот этой-то уверенности во мне самом не было. И как мог чувствовать ее Думчев, если не чувствовал я. А ведь не чувствовал.

И дело было не в том, осознавал ли я свою правоту или нет, то есть не в том только было все дело. Если честно говорить, я тогда еще не мог разобраться. Да и голова шла кругом. Дело было в том, что я  н и к а к о й  уверенности в себе не ощущал вообще, безотносительно, то есть даже и тогда, если поставить меня вне людей и событий. Это была чистая неуверенность. Вот это и видели во мне. Вот это и видел в моих глазах Думчев, это самое и вызвало «то-то же».

Вот так я и стоял и не умел даже сохранить на своем лице те остатки гнева, который еще был внутри, хотя я проявлялся, а строго говоря, не проявлялся совсем слабо.

После некоторой паузы, небольшой и, как мне думается, для того только сделанной, чтобы все успели ощутить его надо мной победу, Думчев сказал, опять подмигнув Ванокину:

— Теперь самое время за хозяина браться. А, хозяин? Думаю, самое время. Как я понимаю, добровольной сдачи ценностей не предвидится. И хотя жаль, потому что я уверен — сдача все равно состоится и мы только тут теряем время, а хозяин — здоровье, следует перейти ко второму этапу. Предлагаю назвать этот второй этап: «Почти семейное дело». Итак, у вас, хозяин, есть дочь, о которой вы, как видно, и не подозревали. Но может быть, что и подозревали. Но — не в этом дело. Как бы там ни было, а дочь имеется, так сказать, в наличии. И жаждет вас увидеть. То есть жаждет увидеть того самого ее отца, который не только покинул мать и совершил в ее отношении действие, именуемое клеветой, а по-народному — наговором, но и оставил ее с грудным ребенком без средств, хотя имел — это подчеркиваю — крупную сумму денег, выраженную, по-видимому, в драгоценных камнях большой стоимости и в золотых изделиях, то есть из благородного металла. Вслушайтесь в это слово — «благородный». Это, так сказать, преамбула. Теперь хочу пояснить. Думаю, мне позволительно, — обратился он к Ванокину.

— Это дело не просто лично-семейное, — начал говорить Думчев как будто в раздражении. — Оно было бы таким, если бы не коробочка. Но она есть, и от этого никуда не деться. Вот этот человек, — он не указал теперь, а просто махнул в сторону Ванокина, даже не повернув головы, — он на нее имеет право сразу с двух сторон: со стороны своей матери, с которой у вас был уговор и которую вы так ловко обманули, и со стороны дочери — вашей дочери, конечно. Мы не взываем к вашей совести, понятно, что это напрасный труд. Что взывать, если вы даже от дочери родной отказываетесь. Единственное наше средство — гласность. Гласность — великое средство! Когда скрываемое выходит наружу, то как тайна обращается в ничто, — закончил Думчев афористически и замолчал, уйдя в очередную свою паузу.

Пауза продолжалась несколько секунд (не менее десяти), но никто в этот промежуток времени ничего не произнес, не издал никакого звука — не хмыкнул, не кашлянул и даже не пошевелился. Короче говоря, победа Думчева на этом этапе представлялась полной, и его лицо без малейшей доли скрытности или смущения отразило это, то есть радость.

— Итак — гласность! — начал он, широким жестом отводя руку. — И гласность широкая, разумеется, много шире, чем среди данного состава присутствующих. Я имею в виду всеобщую, так сказать, всеобъемлющую гласность.

Он опять сделал паузу, но на этот раз всего только секундную, как бы для того только, чтобы набрать побольше воздуха.

— И он жертвует! — провозгласил Думчев и, выкинув руку, зафиксировал ее на Ванокине; мне показалось, что Ванокин вздрогнул. — И он жертвует этими проклятыми ценностями, на которых если и не кровь, то грязь — застарелая и несмываемая. Пусть! Пусть! Ничего ему не надо. А только чтобы честь была спасена. Здесь замешана честь, честь женщины, то есть женская честь. Он от всего отказался ради чести, он уже многое претерпел, он жизнь свою, может быть, исковеркал. Но он защитник, а она оскорблена и — оскорбляема. Каждый — да! да! — каждый может считать ее…

Последнее он прокричал в восторге. То есть, если бы не смысл их слов, то можно было сказать, что в восторге. Впрочем, и несмотря на смысл, восторг все-таки присутствовал.

Кричал же он громко, почти во всю мощь, во всяком случае, чтобы успеть докричать и заглушить возможные возражения. Этот его крик был так внезапен и так внезапен был поворот мысли (или суждения, или игры), что никто из нас сразу не нашелся. И даже Ванокин. Он только смотрел на Думчева (тот указывал на него пальцем, но лицом был обращен к нам) и морщился, как при острой зубной боли.

Последующее произошло столь же внезапно.

— Молчать! — что было сил закричал Ванокин и, замахнувшись тростью, бросился на Думчева.

Думчев резво, словно мог ожидать нападения и приготовиться, забежал за стул и, когда трость Ванокина вот-вот должна была уже опуститься на его голову, ловко толкнул стул ногой. Ванокин споткнулся, трость описала в воздухе полукруг, и нападавший едва удержался на ногах.

В этот самый момент я бросился к ним со своей стороны, а Коробкин — со своей. Но я не успел добежать. Я резко остановился на полдороге. Я видел, что Коробкин тоже остановился, сделав, быть может, только два шага.

Дверь была распахнута настежь, а на пороге стояла Марта.

5

— Марта! — воскликнул я невольно, сам по себе, потому что это и не к ней было обращено, и не для того, чтобы остановить схватившихся.

Понятно, что я был поражен ее неожиданным появлением. И хотя разговор все время шел вокруг нее, первое сообщение Думчева, что она должна прийти сюда и придет, как-то забылось, а вернее, было заслонено всеми последовавшими за тем событиями. И потом, кроме первого раза, имя ее больше не упоминалось, а говорили «дочь». Но вот она появилась, сама, Марта, «дочь», стояла на пороге и смотрела на Ванокина — смотрела и молчала.

Воспользовавшись таким оборотом событий, Думчев тихо-тихо боком отошел и встал за другой стул. Но Ванокину было теперь не до него: он, неотрывно глядя на Марту, поднял упавший стул, отошел к столу, но не сел, а только легко оперся рукой об угол.

— Как ты здесь? — сказал он отрывисто.

Марта не ответила и оторвала от него взгляд: повела его в стороны, на каждом из присутствующих секундно останавливая его. Лицо ее, кажется, было бледным (при ярком электрическом свете это всегда трудно определить), но не только не взволнованным, но даже и не тревожным. Она, Марта, была как бы не в себе, словно сразу после тяжелой и затяжной болезни, когда потеряно много сил, а выздоровление еще не осознано. То есть ее взгляд и выражение лица можно было бы назвать наивными (нет, не то чтобы непонимающими, но наивными). Нельзя сказать так же, что взгляд ее «блуждал», нет, она узнавала всех, но все без интереса. Наконец взгляд ее остановился на старике: она рассматривала его; она даже склонила голову набок, чтобы лучше рассмотреть.

— Почему ты здесь?! Тебе здесь не место. Уходи, — опять столь же отрывисто, но теперь с очевидно властными нотками, проговорил Ванокин.

Но она словно не слышала, да, может быть, и не слышала, она смотрела на старика, и на лице ее — еще постепенно и едва уловимо — проявилась какая-то мысль, которую она сама как бы не могла в себе оформить.

— Вот и… — начал было Думчев, вполне уже придя в себя и осанисто расправляя плечи.

Но он осекся, потому что в этот самый момент Марта сказала тихо:

— Мне сказали, что вы можете быть моим отцом. Это правда?

— Нет, Вы кто? — проговорил старик, тревожно оглядываясь на нас и не глядя на говорившую. — Я болен. И мне нельзя… И покой…

— Значит, они меня обманули? — так же тихо и ровно сказала Марта и добавила, но уже как бы только для себя самой: — Я так и думала.

— Марта, тебе не место… ты иди, — проговорил Ванокин, уже не властно, а скорее просительно; он сделал к ней шаг, но остановился, не отрывая руки от края стола.

— По-зволь-те! — воскликнул Думчев, и хотя разделил первое слово, потом заговорил торопливо: — Как это — «не место»? Как это?! Для Марты Эдуардовны это самое место и есть. И вас, Марта Эдуардовна, никто, никто ни на вот столько, — он показал краешек мизинца, ограниченный большим пальцем, — не обманывал. Все истина, чистейшая и святая истина! И вот этот благородный старик, к которому вы только что так робко обратились, он и есть ваш родной отец, а не только, как вы выразились, может им стать.

— Да замолчите вы, наконец! — крикнул ему Ванокин, больше с досадой, чем грозно, и, обойдя меня (а я стоял все там же, где и застал меня приход Марты, то есть между ею и Ванокиным), подошел к Марте, взял ее за руку. — Пойдем. Тебе здесь не надо, пойдем.

Он, правда, не тянул ее, но руку держал крепко и говорил горячо: она руки не отнимала, но с места не двигалась и все смотрела на старика.

— Петр, — сказала она, — это он? Ты мне скажешь? Это тот человек?

— Марта! Я прошу тебя! — не отвечая ей, заговорил Ванокин. — Пойдем, Марта, тебе здесь не место. Пойдем, я тебе все объясню. Слышишь?!

Но она не слышала:

— Это он?

— Он, он, он самый и есть, — подтвердил Думчев, в возбуждении переминаясь с ноги на ногу, но не решаясь выйти из-за стула. — Вне всякого сомнения, Марта Эдуардовна, вне всякого сомнения.

— Я тебе потом все объясню, — потянул ее за руку Ванокин.

— Не верьте! Не верьте, ничего он не объяснит, — прокричал Думчев. — Он это, он — ваш единокровный папа!

Я взглянул на старика: он беспокойно оглядывался и беспрестанно трогал руками грудь.

Ванокин с силой потянул Марту к двери, но она резко выдернула руку:

— Оставь меня, — сквозь зубы выговорила она, тряхнув рукой. — Оставь!

Ванокин отпустил ее и стоял теперь, глядя на нас исподлобья и сжимая трость обеими руками.

Марта помедлила, словно раздумывая, подняла глаза и, подойдя ко мне, встала вплотную.

— Извините меня, — сказала она, и я теперь увидел на ее лице растерянность и тревогу. — Я ничего не понимаю… здесь. Так много… Вы говорили тогда, что хотите мне помочь. Я прошу вас мне помочь. Вы можете мне сказать откровенно, как есть?

Я утвердительно кивнул.

— Спасибо, — продолжала она. — Помните, я тогда вам сама рассказала про все. Я не хотела тогда… И я вас тогда обидела. Но я прошу вас сказать мне. Я вас очень прошу. Как вы скажете, так и… будет. Скажите, это правда, что он… что они говорят?

Что я мог ей ответить? Если бы я знал. Но я сам толком ничего не понимал. То есть я стал догадываться, что их уловка не совсем уж такая уловка и что в ней есть… Но разве я мог знать наверное?! А ведь она просила сказать. Я чувствовал, что эта минута для меня сейчас может быть решающая, потому что  о н а  меня сейчас  с а м а  п р о с и т. Просит о том, что я сам ей хотел дать и чего она от меня не хотела принять тогда. А сейчас…

Я понимал, что мне нужно ей ответить, что нужно ответить и помочь ей, что в моем ответе должно быть  в с е  и что это  в с е  должно быть такое… Но я не знал, что должен выразить мой ответ, а знал только, что должен выразить  в с е. Но какое это «все»? И что это вообще такое — в с е?

— Почему вы молчите? — проговорила она чуть слышно, едва пошевелив губами.

— Ну же! Ну же! — подбодрил меня Думчев.

— Вы не хотите ответить? — голос Марты прозвучал теперь ровно, и в нем не было тревоги, но уже что-то похожее на вызов.

— Я не знаю, — сказал я.

— Вот так так! — прокричал Думчев. — Вот он — роковой ответ! Вот он, вселенский ответ человеческий — «не знаю».

— А я думала, вы скажете, — проговорила Марта.

— Но я не знаю, — сказал я горячо. — Я в самом деле не знаю. Я бы вам сказал. Но я не знаю. Понимаете вы, я не знаю, я сам здесь… случайно.

— Ну да, — подал голос Ванокин; Марта резко обернулась к нему. — А за занавеской кто прятался? Или ты тоже туда «случайно» попал? Дверь перепутал?

— Какая занавеска? Что ты говоришь? — сказала Марта.

— А то, — Ванокин усмехнулся длинной усмешкой. — А то и говорю, что я целый час здесь беседовал, а твой… друг вон там, — он ткнул пальцем, — в ванной, вот за этой занавеской на стульчике сидел. И стульчик-то загодя приготовил «случайно». Сидел на стульчике и в дырочку подглядывал, пока я его оттуда за шиворот не вытянул.

— Так и надо шпионов — за шиворот! — вставил Думчев радостно. — За шиворот, и в собственное же… тыкать, тыкать носом.

— Ну вы, дядя, полегче, — вступился Коробкин. — Вас первого, положим… это… тыкать.

— Вас прошу не встревать! Матрос! — отпарировал Думчев.

— Это кто «матрос»?! — шагнул к нему Коробкин.

— Но-но, уже видали! — запальчиво крикнул Думчев и, передвинув стул, прикрылся им.

Во все время этой вдруг вспыхнувшей перепалки Ванокин улыбался длинной своей улыбкой и похлопывал тростью по ладони; Марта переводила взгляд то на Думчева, то на Коробкина, то на меня, и выражение лица ее сделалось испуганным и непонимающим, то есть неизвестно чего было больше — непонимания или испуга.

Уверенная запальчивость Думчева не остановила Коробкина: со злым лицом он подошел к стулу, за которым укрывался Думчев, взялся за спинку и с силой рванул стул на себя; сказал ровным тоном, но с несомненной угрозой:

— Это кто это «матрос»?

— Кто? — быстро, в свою очередь, спросил Думчев, отступив на шаг.

— А то! — надвинулся на него Коробкин.

Но столкновения, казалось теперь неминуемого, опять не произошло. Думчев в своем таком безвыходном положении предпринял неожиданный маневр. Он вдруг присел, выкинул руку перед собой и, указывая пальцем в сторону кровати, то есть за наши спины, прокричал:

— Вот он! Держи его! Прячет!

Крик был так внезапен, что сперва никто не повернулся в указанном направлении, но все уставились на присевшего Думчева. Дело в том, что присутствие старика здесь, в комнате, как-то вылетело из головы и сам он как-то забылся (это «забывание» случалось за все время не менее двух раз, но теперь особенное). Секунды две-три все смотрели только на Думчева (надо же было и сообразить), а потом разом (я подчеркиваю, что все разом) обернулись к старику.

Но старика не было на кровати, и я не сразу понял, куда он мог скрыться. Только присмотревшись, я заметил его голову за дальней спинкой. То ли он сидел там на корточках, то ли стоял на коленях; глаза его находились на уровне спинки, и он неподвижно смотрел на нас.

— Вот он, вот он каков, благородный старик! — выпрямляясь, восклицал Думчев, не забыв при этом осторожным движением и как бы машинально потянуть «защитный» стул к себе. — Пока мы тут разбирались, он времени не терял. Хорош! А еще здоровьем слабый! Вот она, коробочка-то ваша, в тайник уплыла. Даешь коробочку!

Старик с усилием, и это было видно, поднялся и обогнул кровать, не спуская с нас взгляда, оперся рукой о стол и тихо, но внятно и твердо проговорил:

— Не подходить!

— А! Что я говорил! Что я говорил! — всплеснулся Думчев. — Перепрятал, а теперь — «не подходить». Не выйдет. А ну-ка, подходи все! А ну-ка!

Но никто не сдвинулся с места; и сам Думчев тоже, хотя совершал, стоя за своим стулом, призывные движения руками.

— Ну что — довольны? — сказал старику Ванокин и с силой хлопнул тростью по ладони. Мне показалось, что он намеренно хотел сделать себе больно.

— Петр! — тихо сказала Марта. — Что это?

— Что это? — раздраженно обернулся Ванокин. — Ты хочешь знать — что это? Ты для того сюда и явилась, в это «общество»? В это наше общество любви и согласия.

— И надежды, — вставил Думчев. — Надежду забыли.

— Хорошо, я тебе объясню, — продолжил Ванокин. — Если ты так жаждешь, то я тебе объясню. Вот этот вот человек, — он нервически ткнул несколько раз пальцем в сторону старика, — тот самый, о котором я тебе так много говорил. Тот, за которым я столько гонялся. Это — твой любезный папа. Да-да, и не надо делать лицо — он самый и есть. Можешь подойти и потрогать его руками. Ты подойди, подойди, — он легонько подтолкнул ее в спину. — Подойди и представься. И познакомься. Надо же когда-нибудь познакомиться.

— Петр! — сказала Марта.

— Что, Петр?! Сама хотела, теперь уж иди до конца. Скажи, что ты его дочь, напомни, что твою мать звали Мариной, он по старости лет мог и позабыть. А как познакомитесь, то ты его по-родственному попроси, чтобы он несколько камешков тебе отсчитал, хоть бы и на приданое. Должно же быть у тебя приданое при таком богатом папаше.

— Коробочку просите, Марта Эдуардовна, — не унимался Думчев. — Пусть коробочку покажет.

— Ну, вы… — оборвал его Коробкин, — вам-то что до этого? Вы-то чего суетитесь?

— Вам я отвечать не намерен, — отрезал Думчев.

— А я вот как сейчас за шиворот тряхну, так станешь «намерен», — отпарировал Коробкин.

— Вы бы, молодой человек, — несколько сбавив в тоне, сказал Думчев, — при вашем возрасте могли бы принять во внимание мои седины.

Упоминание о «сединах» при абсолютно лысой голове Думчева прозвучало комично. Даже сам Думчев, кажется, понял свою оплошность и, вытащив платок, обтер им голову. Но Коробкин за «седины» не ухватился, а только усмехнулся презрительно и языком издал звук, как если бы плюнул. Словесная перепалка на этом закончилась, тем более что Марта сказала старику:

— Это правда, что он здесь сказал?

Она подошла к столу и стала у противоположной от старика стороны.

— Я не знаю, что здесь говорят, — после некоторого молчания произнес старик. — Здесь много уже наговорили… и наделали. Вас, по-видимому, ввели в заблуждение относительно… Суммируя все, что здесь происходило, могу заявить, что все это не одно только недоразумение, простите, но намеренный, как я уже сказал, шантаж.

— Подождите, подождите. Что это вы так распушились? «Недоразумение», «шантаж»! — вступился Ванокин, подходя к Марте. — Ты хотела выяснить? Будем выяснять. Пусть он прямо ответит: жил он с женщиной, которую звали Марина Романевская? Пусть для начала на это ответит, а то: «мы с вами, к сожалению, неродственники».

— Еще неизвестно, к чьему сожалению, — проговорил Думчев.

— Ну так отвечайте: жили ли вы в войну, а точнее, в сорок втором году, с женщиной, которую звали Марина Романевская? — настаивал Ванокин.

— Почему я должен отвечать? — отрывисто произнес старик.

— Ага! Слышала, Марта, он не хочет. Ты понимаешь?

— Вы знали мою мать? — проговорила Марта.

— И не только знал… — начал Ванокин, но Марта его перебила:

— Подожди, Петр, — сказала она и, обратившись к старику, повторила: — Вы знали мою мать? Ее звали Мариной.

Старик коротко взглянул на меня, потрогал рукой грудь, так, словно что-то лежало под рубашкой, а он удостоверялся, что лежащее там цело; потом повел головой в сторону, только скользнув взглядом по Марте, и опустил глаза.

— Да, я не отрицаю, — медленно выговаривая слова, сказал он, — что был знаком с женщиной, носившей это имя.

— И фамилию, — сказал Ванокин.

— Да, если хотите, и фамилию. Но что из этого выходит и о чем это говорит? Я знал в своей жизни много людей, среди них и… женщин.

— Наконец-то, — облегченно вздохнул Ванокин. — Наконец-то признался. Слышишь, Марта, — он тронул ее за плечо, — он знал твою мать. Это он. Он.

— Аплодирую, — прокричал Думчев. — Рукоплещу благородству и смелости. Смелости и благородству.

— Почему этот человек вмешивается? — повернулась Марта к Ванокину.

— От нечего делать, — пожевав губами, ответил Ванокин. — Не обращай внимания.

— И не обращайте внимания, любезная Марта Эдуардовна, — благодушно отозвался Думчев. — Не вмешиваюсь. Поверьте, что в мыслях этого не имел. А только от умиления, от одного только умиления, что присутствовать пришлось при столь знаменательной встрече.

— Вот видишь, — сказал Ванокин, — только от умиления. Так что признаете теперь, что это ваша дочь? — обратился он к старику.

— Мне нечего признавать, — быстро ответил старик.

— То есть как это нечего, когда вы уже признались сами и вот дочь ваша перед вами стоит. Не надо было говорить, что знали Марину Романевскую. Но теперь уже поздно отказываться.

— Как это поздно?! — вскричал старик так, словно все дело было в том, что «поздно». — Я ни от чего и не отказываюсь, хотя мог бы и не говорить — это мое дело, личное, одного меня касающееся.

— Что значит «одного меня»? Не одного. Если хотите знать, то и меня касается, но прежде всего — вот ее.

— Подожди, Петр, — попыталась остановить его Марта.

— Нет, — явно горячась, ответил Ванокин, — теперь ты обожди. Пусть он скажет. Пусть ответит. Он всю жизнь жил в свое удовольствие, на коробочку свою любовался.

— Я не любовался! — воскликнул старик.

— Нет, любовался. И еще как любовался, — опять сжимая в руках трость, проговорил Ванокин. — Не трогал из коробочки — это я понимаю и допускаю. Уверен даже, что ни одного камешка не тронул. А не трогал потому, что любовался. Целостью и любовался. Или как этот сейчас сказал, — не поворачивая головы, он указал тростью за спину, — умилялся. Идее своей и умилялся. Тому и умилялся, что ни одного камешка не тронул. А что из того? Как в игрушки играл. Нечем было жить другим, так из себя «хранителя» сделал. Куда как приятно сознавать, что ты все это сохранил. Куда как приятно. Только ведь свое хранил и тому умилялся, что  с в о е г о  не тронул. Что ж, благородно, — Ванокин обвел всех нас взглядом. — Благородно, говорю я, слышите, — благородно! Только здесь есть одно маленькое «но». Совсем маленькое, можно и не замечать. Но оно есть, никуда его не денешь, а оно-то все и переворачивает. Все благородство и поворачивает. Положим, что не брал, что хранил, что хлебом черствым питался, а не взял. Так. Так! — и спорить нечего, сильно. Но только ведь знал, что, случись какая-нибудь особая роковая минута, крайняя минута, самая-самая крайняя, и… А коробочка-то у тебя под рукой. Вот она, только резинку сдерни.

— Петр! Я прошу тебя. — Марта взяла его руку.

Но Ванокин резко отстранился:

— Пусти. Я свое должен теперь сказать. Мне не деньги его нужны. Не нужны мне теперь его деньги.

— Роковой поворот! — воскликнул Думчев.

— Цыц! — оборвал его Ванокин, и Думчев осекся и сделал движение, как бы отодвигаясь, словно Ванокин подошел к нему вплотную, хотя их разделяло не менее пяти шагов.

— А вы как думали?! Вы-то все что думали?! — громко сказал Ванокин, обращаясь уже ко всем. — Думали, что, кроме мечты об этих паршивых камушках, во мне ничего нет. Вот она, одна она, — указал он на Марту, — верила, что во мне еще и другое есть. Да и то — недолго верила. Да и то усомнилась. А теперь я вижу. Я теперь на него посмотрел и вижу — себя самого.

— Не надо, Петр. — Марта опять взяла его руку; на этот раз он руки своей не вырвал.

— Вот и хорошо, — сказал он, — вот и договорились. До самого главного и договорились. Но не совсем. Не совсем. Я теперь все скажу.

— У вас было время, — неожиданно прервал его старик, не поднимая глаз.

— Время? Да, это вы верно заметили: время было. Много было времени. Но только не то это было время. Та самая нужная минута еще не наступала. Теперь наступила. Вот она теперь, передо мной, — заговорил Ванокин в каком-то исступлении. — Я много сказал всякого и делал много всякого. Да только все не то говорил и все не то делал. А теперь все сказать должен. Потому что если не скажу и упущу эту минуту…

6

Он не досказал, что будет, если он упустит эту «минуту». Он не досказал и остановился, тяжело и прерывисто вздохнул и сглотнул с трудом несколько раз. Все мы ждали, и даже Думчев не сделал в этой паузе ни единого неосторожного движения; Марта смотрела на Ванокина не отводя глаз и держала его руку в своих. Он осторожно высвободил руку. Начал он размеренно и тихим голосом, но все больше и больше одушевлялся течением своей речи и в середине говорил уже свободно, так, словно не пятеро нас было в комнате, а был перед ним один человек, и этот человек умел слушать, а он мог сказать этому человеку  в с е:

— Я повторяю: мне не нужны теперь эти деньги (или как это там называется?). Да, это называется — чистая сила. Хороша же эта «чистая сила», а в особенности — чиста. Да, она чиста, не спорю. Только чиста она сама по себе, потому что всю грязь свою отдает, об людей чистится, на них грязь свою оставляет. А то, что сила она — с этим тоже не спорю. Сила! Да еще какая! Коробочка с резиночкой — вот весь ее приют, хоромы, так сказать. Что ж — хитрые хоромы, а главное — непритязательные. Только в таких непритязательных хоромах великая идея и может храниться, потому что великая идея — она всегда из хижин, но никогда — из дворцов. Я эту коробочку только сейчас увидел и все-таки предполагал хоть какой-нибудь сундучок, пусть и не старинной работы, но все-таки сундучок или укладку — хоть под старину. А оказывается, всего-то коробочка картонная, в которую старые счета складывать, да и то — просроченные, ненужные, только из педантизма хозяйского сохраняемые; так, на всякий случай. Я так много об этой коробочке сейчас говорю, хотя сама она, может быть, и полслова не стоит, ибо дело не в ней. Но говорю потому, что эта коробочка всю мою жизнь испортила. Да, испортила. И если даже я сейчас другое говорю и другое думаю, то все равно — возврата нет. Точно я знаю, что нет возврата. Знаю, что час пройдет, ну, пусть месяц, даже год допускаю, но все равно грязь из этой коробочки на меня вернется, как бы я тщательно (а я буду тщательно) ее сейчас ни соскабливал. Но — это дело будущее и от смысла моей речи далекое.

Что ж я такое? И откуда я такой явился? Первый раз я с коробочкой соприкоснулся (разумеется, не ведая еще ничего), когда мне было каких-нибудь девять лет. Тогда-то этот человек и появился у нас. Комнату у нас снимал. Он комнату снимал, а мы на кухне жили: в собственной кухне собственного нашего дома. Только весь наш с матерью «собственный дом» и состоял из комнаты да кухни, даже прихожей не было. Отца к тому времени тоже не было. Уехал он на заработки, в Сибирь, да больше и не возвращался. Мать говорила, что по заданию он там и что долго ему там пробыть. Но я-то и тогда знал, что не по заданию, улица — она все знает, а я на улице рос. Да и заработки эти были странные — ничего мы с матерью от этих заработков не имели. Но ладно — дело не в этом. Вот тогда и появился у нас квартирант: тихий, предупредительный, конфетками меня одаривал, по головке гладил. А видеть мы его мало видели: уйдет утром, приходит к вечеру, закроется в комнате — и все. Разве я знал тогда… Да, думаю, и мать ничего не знала. Нет, что это я говорю — конечно же не знала. А здесь война началась, и ушел наш квартирант воевать. От нас уходил и вещи свои у нас оставил. Не знал я тогда, что среди вещей была эта самая коробочка. Мать знала. Мать эту коробочку и хранила. Ведь вот как сыграл! Вот ведь на что пошел! Нет, в проницательности ему не откажешь. Видел он, насквозь мою мать видел. Сохранила она коробочку, я-то думаю, и она мне говорила, что ни разу в нее и не заглянула, и даже тогда не тронула, когда «похоронка» пришла и когда она, вследствие уговора, полной владелицей  в с е г о  имущества своего квартиранта стала — а уж коробочки тем более. Но только и тогда не тронула она коробочку. А ведь не из-за идеи не тронула. Она такого слова, может быть, никогда и не слыхивала. Из порядочности своей не тронула. И ни про какую силу — «чистую» или «не чистую» — не знала. Так кто же настоящий хранитель?! А? Она и есть настоящий хранитель. Честность и порядочность свою умела хранить. И ни для одной себя хранила, хотя тоже об этом не догадывалась. Таких хранительниц на нашей земле много было, и сейчас есть — от одной к другой передают… и хранят. И мы сохранены, пока они есть, не совсем мы погибшие, раз они есть и хранят. Даже такие, как я, погибшие, — не окончательно погибшие, раз они есть.

А квартирант наш вернулся, не погиб. Мне вот сейчас какая мысль пришла: может быть, он и вернулся, и не погиб потому, что она хранила. Может быть, она этим своим ожиданием его и спасла. Мне скажут, что это только измышления хитрого ума, на случай. И не только скажут, но и возьмутся доказать. Но разве докажут? Нет, никто обратное не докажет. А ведь она ждала, если хранила. А он погиб и воскрес. Вот и доказывай.

Он вернулся. Я его тогда уже не увидел (учился я и в другом городе жил), так что следующая наша встреча вот аж через сколько лет случилась. Ждал я этой встречи, гонялся я за этой встречей и — вот настиг. И коробочка передо мной: так близко, как никогда не была. А мать умерла. И незадолго до смерти, в случайном разговоре, заметьте, что в случайном, про все мне и поведала. Для нее это не было ни подвигом, ни тайной, а так — чужое дело. Хорошо она о своем квартиранте отзывалась, с большим прямо-таки уважением. Мол, до чего же хорошие люди на свете живут. Мол, кто я ему такая? А он аттестат свой всю войну присылал и после, как съехал (а он через несколько дней после возвращения — воскресения?! — и съехал), все равно не забывал, кое-какие деньги пересылал. А кто, мол, я для него? Вот, мол, какие благородные люди на свет являются. Все она мне тогда рассказала: и про коробочку, и про уговор. Я ей и говорю: «Что ж ты, когда «похоронка» пришла, даже и не посмотрела на все это богатство? Ведь оно теперь твое стало». А она даже испугалась: «Как же можно, Петя, — чужие вещи. Человек мне доверие сделал — как же можно». То есть не поняла она меня — не могла понять. Зато я все понял.

И вот (не сразу, конечно, после разговора) постепенно эта коробочка во мне вызревать стала. Сначала чуть только проклюнулась — с трудом и слабо, — а как только на божий свет выглянула, то все легче пошло и быстрее. Жил я как будто своей жизнью, но только это уже была не моя жизнь: коробочка на пути встала и в другую сторону (в свою сторону) меня сдвинула. Не знаю даже и в точности объяснить не смогу, как эта идея всего меня захватила. Это я уж потом всякие факты подставлять стал, о праве своем размышляя; а ведь размышлял о праве, много размышлял, с сомнениями, представьте себе, боролся, и не всегда успешно; поверьте, что не всегда, а сначала мне все только возможность виделась, вернее, возможности. Что это за возможность и что в себя заключает — я тогда разобраться не мог, да и не копал глубоко. А разбираться не мог потому, что всего меня занимало одно — мечта. И она была тоже более чувственная, чем материальная, то есть совсем не материальная еще. Не знаю, с чем сравнить. Ну… словно я и есть тот сказочный Иван, что всякие сласти на полянке разложил, а сам в кустах хоронится, жар-птицу поджидает. И еще не знаю сам, что мне в этой жар-птице, но… Ведь жар-птица! А он, Иван, жар-птицу не поймал, только перо успел выдернуть. А мне одно перо не нужно было. Что мне с этим пером? — в месяц какой-нибудь по ресторанам разбросать или пару раз на курорт съездить. Нет — одно перо мне без надобности.

И какое такое мое право, если разобраться?! Не мне же, в конце концов, они на сохранение были оставлены, и не мне было решать. А если бы и мне? Еще бы неизвестно, как бы я сам поступил. Может быть, и сам еще лучшим бы хранителем стал. Ведь это тоже идея: иметь в руках, а не тронуть. Это почище всякой «золотой рыбки». Там старик ни о какой идее не думал, а по доброте душевной поступал. Но я бы не так, я бы не по доброте, то есть если и по доброте, то по осознанной. А только осознанная доброта удовлетворение приносит. А если она еще и тонко осознана, как бы щемяще осознана, с некоторой такой сладкой болью — вот тогда и полное удовлетворение, которого, может быть, и на всю жизнь достанет, если каждую ее извилину каждодневно бередить.

И вот что примечательно: никакой конечной цели ты не знаешь (я думаю, что знать ее невозможно), а только бы добраться до коробочки, до «силы» этой. И думаешь: вот доберусь, вот когда она в руках моих будет, вот тогда и цель откроется, объявится. И конечно же, не какая-нибудь завалящая, ресторанная или курортная, а огромная возможность и великая цель. Обязательно, что великая. А иначе быть не может: чтобы с такой силой, да не великая. И непременно такая, чтобы со служением людям, человечеству, если хотите.

И положим, что ты у цели, не у той, конечной, для человечества, а у этой, ближней, у коробочки, как я сейчас, и сила эта уже у тебя или возле, как эта коробочка, что где-то под кроватью. Значит так: кончена жгучесть, года оправданы. Даже больше: не только года оправданы, но и цель последующая открылась, то есть великое дело. И что же — возьмешься за это дело, за служение? Вот тут-то и загвоздка получается. Такая, что всякой стены, о которую лоб расшибешь, стоит. А загвоздка эта, если ее словами… вот какая: кто ты есть сам такой? То есть теперь, с «силой» в руках, кто ты есть? Положим, только, положим, что, когда начинал, был чист, добр, праведен. Но это ты без «силы» еще был чист и добр, а с «силой» ты уже другой. Это во-первых. Во-вторых, и самое главное, кем ты сделался, пока до «силы» добирался? Совершенства новые приобрел? Еще честнее и добрее стал? Нет! И нет, и нет! Ведь дело это такое, до «силы» добираться, а вернее, «силу» силой отнять, что тут ни чистым, ни добрым сохраниться невозможно. Пока ты до «силы» добирался — подлецом стал. Ну, если и не законченным, то очень возле того. И вот цель, положим, перед тобой открылась, но ты сам-то теперь не в силах к прежнему себе вернуться. И не может же тебя в один миг «сила» праведным и благородным сделать?! И цель эта (если даже предположить, что открылась она, а скорее, что не откроется, потому что сам ты теперь ее недостоин) никак тебя возвысить не сможет и никаких тебе совершенств не прибавит, потому что и прибавлять-то будет не к чему. Вот и останешься ты с «силой» и — без ничего. Здесь-то все эти курортные и ресторанные радости сами собой к тебе и подскочат. Ты еще и сам думать станешь, что жизнь, мол, твоя не удалась, что несправедливо ты награды за свое отречение и мытарства лишен. И так далее, и так далее. Вот и весь выход «силы». Ну, тут всякие варианты возможны, но только варианты.

Если здесь думают, что я к этому еще раньше пришел, то ошибаются. Если бы пришел, то не явился бы сюда. Но… может быть, не так и ошибаются, потому что про все  э т о  я уже давно задумываться стал. Но разве сразу так свернешь? Когда столько сил положено.

Но хочу сказать о другом, о «хранителе». И если я сейчас понял что-то, то это: и «хранитель» и я, «достигатель», одно и то же. То есть по сути различие небольшое, внешнее только, а скорее, вообще нет никакого различия. Ведь и ему, «хранителю», тоже никакая цель не открылась. А он хотел этой цели. Что бы он ни говорил, а я знаю, что хотел. Иначе — все пустое, пусто все: и вокруг него, и внутри. Еще ему хуже было, чем мне, потому что если бы он «убегал», то это тоже была бы действенная цель. Но у него этого не было, он только «хранил». Он хранил, и в этом было все, и никакая цель великая ему не открывалась, да и не могла открыться. Но он все на службу этому «хранению» поставил: всю жизнь свою, всего себя. И если внимательно посмотреть, то те же, что и у меня, «условия» и у него были: во-первых — всех с дороги, во-вторых — нравственность обрезать, а в-третьих, сердце свое смирить. Не может же быть, чтобы сердце не нужно было смирять! Не «неуком» же он родился! И сегодняшние наши борения это, может быть, лучший день во всей его жизни. Потому что здесь действовать пришлось. Потому что усталость от монотонного «хранения» такая, что любое борение — как благо. Он теперь и жизнью готов пожертвовать, потому что теперь есть за что. Если все довести до абсолюта и «хранителю» каким-то образом будет даровано бессмертие, то — страшнее дара и представить невозможно. Потому, что если сейчас его цель «хранить до конца», то тогда — «хранить»  н е  до  ч е г о. И если я какого наказания этому человеку пожелал бы, то это — бессмертия, вечного течения лишенных смысла дней.

Вот так-то. А я пришел, чтобы его уличать и отнять. Но чем я наивно думал его уличить! Тем, что он был нечестен? Но разве он мог по-другому? Я уже говорил, что нельзя по-другому. Да и не может он по-другому: «сила» его теперь «хранит», а не он «силу». Правота же моих слов в том, что теперь, когда ему немного из отпущенных судьбой дней жить осталось, он другого «хранителя» хочет найти, то есть всю эту бессмыслицу продолжить. Но и это (даже и это) не удастся. И я это знаю.

И я заявляю, что отказываюсь от своего. Окончательно отказываюсь от своего. Не нужны мне ценности, не нужна мне «чистая сила», потому что вижу, что никакая новая цель не откроется и сам я этой цели недостоин… И не для самоумаления это заявляю, и не из гордости. И не во мне самом дело. Что я сам?! Только уж я сам бессмыслицу продолжать не хочу — от этого, как говорится, увольте. Я и название для себя в жизни придумал: «артист жизни». Так вот я «артистом» и расстаюсь. И монолог мой этот, заключительный, финальный. Остается только «занавес» прокричать. Вот я и кричу: «Занавес!»

Этим Ванокин заключил свою речь.

7

Марта все не отпускала его руки. Ванокин мягко накрыл ее руку ладонью, тихо проговорил: «Теперь пойдем». Марта, не отводя от него взгляда, послушно кивнула. Они повернулись и пошли к двери.

— Как?! — вскричал Думчев, взмахнув руками. — И это все?

— Все, — обернулся к нему Ванокин, слабо улыбаясь.

— Как это — все?! — Думчев даже выступил из-за своего убежища. — А дочь? А знаменательная встреча? Что значит — «пойдем»? И это все здесь затеяли, чтобы столько слов намолоть — и в стороны?!

— Послушайте, — сказал Ванокин, — разве вы не видите, что… мешаете? Кажется, я терпеливо относился к вашим замечаниям, восклицаниям. А теперь оставьте нас в покое.

Но Думчев не успел ответить, потому что случилась новая неожиданность, хотя можно сказать, что уже привычная — так их было много.

Старик тихим голосом, но внятно (и не только внятно, но и с настойчивостью) проговорил: «Подождите».

Все обернулись к нему; Ванокин долгим взглядом посмотрел на старика:

— Вам-то что еще? Вы, кажется, должны быть удовлетворены всем… ходом.

Старик молчал, опустив голову.

— Да кто мою жизнь понять может! — он приподнялся на кровати. — Проповеди мне читать будете! Прошлым меня пугать будете! Что ваши жалкие слова перед всей моей жизнью! Лепет! Чем меня пугать вздумали — Мариной. Да! Да! Я знал Марину Романевскую. И если это ваша мать, — он взмахнул рукой, задержал руку и… резко бросил вниз, — то тем хуже для вас. Да, я жил с ней. Да, и не надо на меня так смотреть: я жил с ней.

— Ценное признание, — заметил Ванокин, криво улыбаясь.

— Это не признание. Мне не в чем признаваться и не перед кем. Это моя, только моя, моя собственная жизнь. И она только мне — вы слышите! — мне одному принадлежит: всецело и безотчетно.

— Ты слышишь, Марта, — сказал Ванокин, — главное, что безотчетно.

— Да, безотчетно, — упирая на последнее, подтвердил старик. — И никто меня с этого не сдвинет: я сам себе единственный судья. А если хотите шире, то скажу шире: мне нет дела до предков и нет дела до потомков.

— А до современников вам есть дело, рассерженный благородный старик? — вступил наконец и Думчев.

— Нет, — отрезал старик. — Нет дела. Это вам до меня есть дело, это потомкам до меня будет дело, а у меня нет. Я не служу людям.

— Ох-хо-хо! Дает! — тихо проговорил Коробкин за моей спиной.

— Да, я не служу людям. И все слова о бесполезности моей жизни не имеют ровно никакого смысла. Я вне этого смысла, я за чертой.

Старик говорил странно (я не имею в виду один только смысл его слов), глядел перед собой почти все время в одну точку, и непонятно было, обращается ли он вообще к кому-либо, или говорит только для себя. Тон его был близким к исступленному, но именно близким, а не исступленным. То есть он сознавал, конечно, что говорит, хотя и не вполне. Но в такой обстановке и при таком его состоянии… Впрочем, все здесь, как видно, не вполне сознавали свои слова. И я сам не исключение, хотя почти и не говорил. Только разве что Думчев… Но Думчев — это совсем другая статья.

— Я за чертой, — продолжал старик, — и все вы, все, — он вытянул руку и пальцем обвел полукруг, — до меня дотянуться не можете. Вам кажется, что вот он я, только руку протяни. Но попробуй кто, протяни, и — черта. Вы в бессмысленности меня упрекали. Что ж — принимаю и бессмысленность, потому что я все могу принять, и мне это не повредит. За мной — сила! Но разве это могут понять?!

— Успокойтесь, — проговорила Марта, — никто вас ни в чем не упрекает. И я не для того пришла… Только я не знала, потому что мама мне говорила… другое.

Она говорила успокоительно и печально, а вся сама как-то подобралась и не то что хотела умалиться, но как будто боялась себя выставить. Но слова ее произвели на старика совсем обратное, чем можно было ожидать, действие. Если сначала в его речах была разве что раздраженная гордость, то теперь — почти гнев.

— Ах, жалостью! — воскликнул он громко, словно обрадовавшись представившейся возможностью не сдерживать себя. — Теперь вот как, теперь жалостью. Не напугаете, ничего не получите! А мне нечего таиться. И вам меня не взять. Что вы мне — «мама», «мама говорила». Что она такое могла вам говорить! Что она могла понимать! Она все равно там не удержалась бы. Там война, и там было… нельзя. И что она могла «другое» говорить!

Так восклицал старик, путаясь, повторяясь, и не мог сказать ничего связно. Впрочем, это я ничего не понимал. Зато понимал Ванокин: он, наверное, и лучше Марты все понимал.

— Это вы о Марине Романевской? Это она не могла ничего «другого» сказать? — проговорил он довольно спокойно, но с твердостью в голосе. — Нет, очень вы ошибаетесь: не только «другое», но и много «другого» она могла про вас рассказать. Вы тогда ловко от нее отказались, конечно, ради высших целей. Вы ведь все делаете ради высших целей.

— Да, ради целей! — воскликнул старик.

— Я и не отрицаю, что у вас везде высшие цели. И всегда. Вот только бедная женщина пострадала и до самой своей смерти не знала про высшие цели ваши, а полагала, что с нею просто подло поступили. Вы бы хоть ей пояснили, за что она страдать должна.

— Это мое дело.

— Конечно, сейчас можно все говорить, все, что захочется, потому что страдания, как и жизнь — проходят. И Марта… Не бойтесь, она не ваша дочь, хотя в ней и течет ваша кровь. Но по справедливости — то есть я хочу сказать, что по высшей справедливости — она не ваша дочь. Вы сделали ее мать несчастной. Да что там — несчастной, вы всю ее жизнь, может быть, перечеркнули. А ради чего?! Чтобы ваша коробочка у вас под рукой всегда в целости находилась. Кстати, вы давно в нее не заглядывали? Так загляните, я уверен, что там уже ничего нет. Ничего там быть не может — одна труха от ваших камешков осталась. Да, одна труха, и иначе быть не должно. Мыши их изгрызли. Мыши. При вас всегда должны заводиться мыши.

— Да, да — благородный старик, — подал голос до того молчавший Думчев, и видимо, измаявшийся молчанием, — неплохо бы проверить. Все это про мышей, одна аллегория, я понимаю. Но вы проверьте, проверьте: может быть, здесь просто зубы заговаривают, а камушки-то, того, утащили — тю-тю.

— Ничего не получите! — закричал старик задыхаясь, лицо его побледнело, а широко раскрытые глаза смотрели перед собой, но вряд ли уже могли что-либо различать.

— А мы только полюбопытствуем, только полюбопытствуем, — скороговорочно произнес Думчев, и, комически сгибая ноги, просеменил к изголовью кровати, и нагнулся в том самом месте, где старик, по-видимому, прятал коробочку. — Мы только удостоверимся, только удостоверимся, — слышался из-за кровати его голос, чуть сдавленный, вследствие принятого неудобного положения тела.

Старик как-то не сразу заметил этот маневр, потому что все смотрел перед собой и уже не кричал, но почти шептал: «Не получите… ничего… не получите…» И тут он понял. Он резко обернулся и две или три секунды неподвижно смотрел на спинку, а потом, как-то отчаянно, но слабо вскрикнув, сделал движение, как бы желая перескочить кроватную спинку или же выдернуть находившегося за ней человека, но… силы его уже окончательно были исчерпаны: вытянув вперед руку, он буквально рухнул на подушки в изголовье. Он упал лицом вниз и остался лежать неподвижно, и рука его упала на спинку, а кисть, согнувшись, висела над тем местом, где должен был находиться Думчев.

Все: и маневр Думчева, и крик и падение старика — все произошло так внезапно и скоро, что мы, замерев, только наблюдали.

Первой опомнилась Марта; она бросилась к старику. В тот момент, когда она попыталась перевернуть старика на спину, Ванокин крикнул страшным голосом:

— Не трожь!

Марта вздрогнула всем телом, но не обернулась на крик. Из-за кровати же показалось испуганное лицо Думчева, он часто моргал глазами.

— Не трожь! — опять прокричал Ванокин, и только теперь я сообразил, что крик этот не относился к Марте; и сообразив, я тоже бросился к старику; он находился в беспамятстве.

Марта успела уже повернуть его на бок и, быстро перебирая плохо слушающимися пальцами, развязывала узел галстука. Старик дышал совсем незаметно; я приложил ухо к его груди: стук сердца показался мне не только ровным, но и сильным; я посмотрел на его лицо — веки его вздрагивали. Я не знал: могут или нет вздрагивать веки у человека в беспамятстве, и не стал думать, а помог Марте стащить пиджак и уложить старика на высоко поднятые подушки; Коробкин подошел сзади и укрыл ноги лежавшего.

И здесь… Поправляя изголовье, я подсунул руку под нижнюю подушку, и… рука моя наткнулась на твердое и самопроизвольно ощупала предмет: это была коробочка. Секунды две я только решал (вернее, находился в нерешительности), а потом стал проталкивать коробочку еще дальше, еще глубже под подушку. И в этот момент старик, не двигаясь и не открывая глаз, незаметно для окружающих, с силой прижал плечом то место, где находилась моя рука. Я выпустил коробочку и с трудом вытянул руку.

Я, Марта и Коробкин были заняты стариком. Я думал, что, остановленный криком Ванокина, Думчев отошел уже и прекратил… И хотя какая-то возня происходила за кроватью, я не оборачивался. Обернулся же я только тогда, когда сдавленный голос Думчева произнес: «А-а, пусти!» И вслед за этим, совсем рядом, дрожаще проговорил Ванокин:

— Ах ты червяк полосатый!

После этой фразы Думчев, не добавляя уже никаких слов, просто прокричал, и довольно пронзительно: «А-а-а…»

Ванокин стоял в пространстве меж спинкой кровати и столом, а Думчев был где-то внизу, под ним, его лысина то показывалась из-за стола, то исчезала; таковые странные движения происходили от того, что Ванокин крепко, двумя руками, держал Думчева за ворот рубашки и остервенело дергал то в одну, то в другую стороны. Нас разделял стол, и стол мешал нам сразу достичь возившихся; я что-то невнятно выкрикнул, Коробкин, как эхо, повторил мой выкрик. Мы с ним уже двинулись огибать стол, как новый голос, скорее строго, чем с угрозой, произнес:

— Прекратите немедленно!

Мы разом обернулись. И я увидел Ирину Аркадьевну Мозолевскую (хочется добавить — собственной персоной, потому что она не просто стояла, но монументально высилась в дверях). На ней было платье в крупный горошек, закрытые не по-летнему туфли, на полусогнутой руке — сумка (что-то среднее между личной женской сумочкой и кошелкой); взгляд ее, на нас устремленный, был строг и решителен. Сказать, что я не ожидал ее тут увидеть, да еще в такую минуту, значило бы ничего не сказать. Я же не мог вспомнить, что сам ей все рассказал и дал адрес.

Воспользовавшись общим замешательством, Думчев резко подался в сторону, пытаясь освободиться. Но это ему удалось только в начальное мгновение, потому что Ванокин, быстро придя в себя и ощутив в пальцах пустоту, ловко опять ухватил противника за ворот и для надежности прижал его коленом.

Ирина Аркадьевна протянула вперед руку с висевшей у локтя сумочкой и, не сдвигаясь с места (казалось, что она не просто так твердо стояла, но была прикреплена каким-то образом подошвами к полу), сказала, поводя пальцем в стороны:

— Вы что, не слышите там? Я, кажется, русским языком вам сказала: прекратить.

Очевидно, что появление этого нового лица, столь уверенным тоном приказывавшего «прекратить», было более всего на руку Думчеву, оказавшемуся к этому моменту в затруднительном положении. Да, это было очевидно. Но в который уже раз Думчев удивил меня (да и всех, наверное) нелогичностью, скажем, своего поведения. Не делая более попытки вырваться и даже осторожно, как бы стараясь не причинить неудобства противнику, крепко державшемуся за его ворот, он повернул лицо к Ирине Аркадьевне и с ворчливой интонацией в голосе проговорил:

— А вы еще что здесь за фигура, чтобы приказания отдавать?

Ванокин, видимо, больше всех удивленный, недоверчиво покосился на Думчева, но ворота рубашки не выпустил, хотя колено убрал.

— Что-о? — протянула Ирина Аркадьевна. — Что это я слышу?

— А то и слышите, любезная, что вам здесь делать нечего, — быстро отвечал Думчев. — Без вас как-нибудь обойдутся.

— А! Это вы! — не смущаясь и громко провозгласила Ирина Аркадьевна. — Где же ваша шляпа? Что же это вы свой пост у моего дома оставили? Выхожу, ну, думаю, стоит часовой. А его нету. Вы здесь не очень, гражданин соглядатай, я еще за «фигуру»-то с вами по-другому поговорю. Разберемся еще за «фигуру».

И, не дожидаясь ответа, она повернулась к Марте:

— И ты здесь?! Хороша! Ты, девчоночка, так добегаешься, смотри. Что, уходили старика?! Жив?

— Да, — тихо ответила Марта.

Ирина Аркадьевна сделала два шага вперед и оказалась посреди комнаты (два ее этих шага были тверды, а по захвату расстояния составляли, я думаю, не менее трех мужских обычных); она переложила сумку в другую руку и энергично взмахнула ею.

— Так! — воскликнула она решительно. — Я закрываю вашу сходку: прошу всех покинуть помещение.

Думчев, быстро вывернув головой, резко сказал Ванокину:

— Что вы смотрите? Какая-то там будет…

— А ну! — прикрикнула Ирина Аркадьевна. — Тащите его к двери.

— Что это себе позволяют?! — поворачивая голову то к нам, то к Ванокину, заговорил Думчев. — Что значит «тащите»? Я, между прочим, не вещь.

— А вот сейчас поглядим, — отозвалась Ирина Аркадьевна и надвинулась на них. Она неожиданно и ловко ухватила Ванокина за рукав и потянула к себе. Не ожидавший такого действия, Ванокин сделал несколько коротких шагов в сторону приложения силы, а так как, видимо, позабыл разжать пальцы, то и протащил Думчева несколько за собой. Мне нехорошо было видно из-за стола, но кажется, Думчев проделал это расстояние на коленях.

— Так-то лучше, — проговорила Ирина Аркадьевна. — Давай, давай!

— Отпустите! — Ванокин резко вырвал рукав.

Но Ирину Аркадьевну смутить было трудно. Она опять ухватила Ванокина за рукав и опять потянула на себя; на этот раз он выдернуть руку не решился, зато отпустил Думчева, и тот быстро встал на ноги. Ирина Аркадьевна была уже на месте Ванокина, и Думчев, таким образом, оказался как бы загнанным в угол.

— Сами пойдете?! — с известным значением произнесла она.

— Что вы себе позволяете? — всполошился Думчев, пытаясь с достоинством выпрямиться и обращаясь более к нам, чем к ней.

— А вот посмотрим, — и Ирина Аркадьевна сделала шаг вперед.

— А ну перестаньте! — подступился Ванокин и, протянув руку, перегородил ей путь на Думчева.

Ирина Аркадьевна несколько секунд молча смотрела на Ванокина и, как видно, почувствовала решительность в его глазах. Она развернулась, отошла к двери ванной комнаты, расстегнула сумку и, после секундного промедления, вытянула оттуда… пистолет. Направив дуло на Ванокина, повела в сторону входной двери и тихо проговорила:

— Уходите.

Ванокин попятился. Наверное, он тоже увидел в глазах Ирины Аркадьевны нечто очевидное.

— Все уходите, — так же тихо добавила она. Ванокин, не спуская глаз с пистолета, подошел к Марте, взял ее руку и молча повел к выходу.

— Ты, Марта, можешь остаться, — сказала Ирина Аркадьевна.

— Нет, — ответила Марта не обернувшись, — я пойду.

Они вышли. Коробкин, коротко глянув на меня, тоже направился к двери.

— Это смертоубийство! — воскликнул из своего угла Думчев, но не очень решительно, скорее вопрошающе. — Я требую меня пропустить!

— Давайте, давайте — пропускаю, — чуть заметно улыбнулась Ирина Аркадьевна.

— Нет, я так не пойду, — Думчев осторожно, не поднимая руки, потыкал пальцем на оружие. — Вы уберите… это.

— Пойдешь! Еще как пойдешь! — сказала Ирина Аркадьевна, наводя пистолет на него.

— Но-но, но-но, — отрывисто воскликнул Думчев и короткими шажками, прикрывая ладонями нижнюю часть спины, побежал к выходу.

— Ты тоже иди, — сказала мне Ирина Аркадьевна, пряча пистолет в сумку и подходя к столу. — Я сама останусь. Буду за ним ходить. — И она стала вытаскивать из сумки и расставлять на столе лекарственные флакончики.

Я пожал плечами и оглянулся на старика. Он переводил взгляд с меня на Ирину Аркадьевну и обратно; я опять пожал плечами и пошел к двери.

Но только я дотронулся до дверной ручки, как дверь раскрылась сама и в образовавшуюся щель просунулась голова Думчева.

— Что? — обернулась Ирина Аркадьевна.

— Шляпу, — промямлил Думчев, — мою…

— Никаких шляп! — отрезала Ирина Аркадьевна, дотронувшись до сумки. — Никаких шляп! Это — трофей.

Голова исчезла.

— Завтра вечером подойди ко мне… домой, — сказала Ирина Аркадьевна. — А сюда не ходи.

Я кивнул головой и вышел. Ни на веранде, ни на улице я не встретил никого из действующих лиц.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Ни тогда, ни долго потом я не мог понять той жгучести, с которой происходила борьба: именно жгучести я не мог понять, а не самой борьбы. Что, почему и зачем свело всех этих людей, неплохих в общем и уж совсем не отъявленных злодеев, в одну комнату, заставило бросаться словами и вырывать слова, с такой неистовостью биться за ценности, а попросту — за деньги, которых к тому же никто, как кажется, и не видел воочию. Не одно же желание личного благополучия всему виной?!

Я думал об этом, но как ни подставлял логику каждого и как ни сталкивал ее с логикой другого и других — ничего не выходило; то есть логически все как будто объяснялось, но суть, что-то самое главное и отправное — суть была темна.

И стал мне все мерещиться образ: смутно еще, без очертаний; он не проявлялся, но и не уходил. Я долго не мог разглядеть его. Только одно в нем было ясно: что-то отделенное покачивалось. И позднее только я поймал его: это был плот, большой, в размер комнаты Никонова, а может, и больше; он покачивался на мерных волнах океанского штиля, а вокруг не было никого — пустая поверхность воды. Да, это был плот, и на нем люди, и люди эти не находились еще в последней степени отчаянья, но возле того уже, во всяком случае, надежду они, кажется, потеряли. Но и потеря надежды была не самой главной потерей, они потеряли большее: ощущение принадлежности своей к земле, к берегу. И как только они потеряли это — все распалось и все стало… возможно. То есть, конечно, возможности их на этом плоту посреди бескрайней воды были невелики, можно сказать, что и совсем почти не осталось никаких возможностей, но в тех, что остались — никаких границ и ограничений. Как бескрайно-бессмысленно расстилалась вокруг вода, также и бессмысленными представлялись нормы и законы береговой, земной, земельной жизни, того берега и той суши, которая, может быть, и была еще где-то (а скорее, что и совсем куда-то исчезла), но которой уже не будет для них так, словно и совсем никогда не было.

Вот такой мне привиделся образ. И я понял, что эти люди на плоту, потеряв землю — потеряли все. Как будто все человеческое в них осталось, но одновременно, — ничего уже не было. А не было потому, что не на чем это свое человеческое было проявлять, да и (как им казалось при взгляде на простирающуюся на четыре стороны чуждую бескрайность) незачем.

Где, когда и почему была утеряна земля? Я не знаю, но была утеряна. И они жили в своей необратимости и не замечали ничего вокруг.

В тот вечер я к Алексею Михайловичу не зашел, хотя, проходя мимо его окна, видел в нем свет; я даже замедлил шаги и осторожно прошел к своей двери. И свет не включал: прошел к кровати, быстро разделся и лег. Мне не хотелось ни о чем думать. Я не мог уснуть, но я заставлял себя ни о чем не думать.

Так я пролежал всю ночь как в тумане, а когда открыл глаза, то увидел свет; свет мне показался почему-то очень ярким.

Я сел на кровати, глядя на окно, и сказал себе: «Отчего бы это сегодня такой яркий свет?» Я сидел и перебирал в уме незначащее: о свете, о погоде, о близкой осени, и опять — о свете, о погоде… Все это я перебирал, перекладывал, подгоняя одно к другому, для того только (и это понятно), чтобы не думать: что предстоит сделать в сегодняшний, да и в последующие дни. Я ничего не знал определенного и не мог бы выразить — в чем, собственно, должны будут заключаться предстоящие дела, но одно знал точно — они предстоят, и мне от них никуда не деться. Разве только сбежать. Но эта мысль лишь скользнула и исчезла, и ловить я ее не стал, потому что понимал ее заведомую неосуществимость: пробовал уже. «Нет, — думал я, — придется теперь, что называется, испить до конца. И никуда мне не деться. Настолько никуда не деться, что даже если бы мне предложили бы вот сейчас, в единый миг, вдруг исчезнуть, то я бы и сам не захотел».

Так просидел я достаточно долго, может быть, целый час, и уже собрался встать, как в это самое время в дверь коротко стукнули два раза. Я машинально лег на подушку и потянул к себе одеяло. В дверь стукнули еще раз, и… она раскрылась. Я не заперся с вечера, и кажется, уже не в первый раз. На пороге показался Коробкин, и я вздохнул почти с облегчением — не то чтобы я хотел его видеть, но лучше уж его, чем кого-нибудь другого.

На этот раз он был в черной рубашке и коричневых брюках; без шляпы. Он вошел, как бы не обращая внимания на меня, деловито, хотя и осторожно, прикрыл дверь и повернул ключ в замке, потом прошел к столу, сел, вытянул ноги, облокотился одной рукой о стол, а другую закинул за спинку стула. И только усевшись так (вел он себя, надо признать, развязно и неожиданно для меня), повернулся ко мне и, коротко хмыкнув, произнес: «Спишь?!»

Я не ответил, хотя и пересел на кровати в более независимую позу. Лежащий перед сидящим почему-то всегда ощущает зависимость, такую же, как стоящий перед сидящим.

Коробкин поднял бровь и, длинным взглядом посмотрев на меня, повторил (но теперь утвердительно):

— Спишь.

— Как видишь, — отвечал я с некоторым вызовом и выразительно посмотрел на его вытянутые ноги.

Но мой взгляд его не смутил. То есть настолько не смутил, что он не убрал ног, а еще и закинул одну за другую.

— Сидишь, значит, — сказал он. — Спишь. А жизнь, между прочим, идет, продолжается.

— Ну, если между прочим… — улыбнулся я, хотя и через силу.

— И между прочим — тоже, — отвечал он в прежнем тоне и добавил после некоторого молчания: — Я тут ходил с утра… и видел.

— Что ты видел?

— Так. Купаться ходил с утра. Ты же знаешь мои привычки. Ну вот: пошел купаться и всех сразу увидел.

— Кого всех?

— Ну всех. Всех, кроме этого, дяди. Ну, лысого этого.

— И что?

— Так, ничего, — он пожал плечами. — Гуляют.

— Как гуляют?

— Ну как — просто гуляют, — проговорил он и остановился; но так как я выжидательно и твердо смотрел на него, он продолжил: — Сначала старика увидел. Я в воде был, а они у скал прошли. Старик шел ничего себе, только слабый, а женщина его под руку придерживала. Там еще камень такой есть у скал, плоский. Они на этот камень сели. Женщина еще платок с собой несла, чтобы постелить. Я потом загорал, сам знаешь мои привычки, а они все сидели; долго. Потом женщина ушла. Как она ушла, старик с камня спустился, вдоль берега стал ходить. Ходит и голыши собирает — мелочь. Набрал полные карманы, я специально внимательно наблюдал, потом опять на камень залез, все камешки выложил перед собой, на платок аккуратненько сложил. И что думаешь, делать стал? Не поверишь: берет по одному камешку из горки и в воду бросает. Бросит и смотрит, как круги расходятся. А сегодня волн почти совсем не было, тихо. Вот он бросит, дождется, пока круги разойдутся, и новый берет. Женщина эта еще раз приходила: поесть ему принесла, и даже термос. Но совсем не сидела — оставила и ушла. А он, поверишь ли, поел и опять за камушки. Горка-то у него не очень большая, но если в таком темпе развлекаться, то до вечера хватит. Только мне до вечера ждать былонечего, я свое отлежал и ушел.

Он помолчал и добавил:

— А женщина эта, между прочим, с той же самой сумкой была. Улавливаешь?

Я «улавливал», но этого поворота темы опять не поддержал.

— И Марту тоже видел? — сказал я.

— Видел, — он вздохнул. — На набережной. С этим, что с палкой. Только он теперь без палки был.

— И что?

— А ничего. Стоят и на море смотрят.

— Просто стоят?

— Ну да, стоят и смотрят. А как же им еще стоять?

— И не разговаривали?

— Сколько я стоял, не говорили.

— А старик… — я запнулся. — Я хочу сказать: далеко это от того места, где ты купался?

— Я же сказал — на набережной. А место мое тебе известно. И известно, что я не меняю… Вот и вычисли. Далеко.

— Понятно, — сказал я, хотя мне и не было ничего понятно.

Еще каких-нибудь полчаса назад мне казалось, что я прочно стою на своем усталом равнодушии и что сдвинуть меня может разве что какое-нибудь из ряда вон выходящее событие, в возможность которого я уже не верил, полагая, что самое из ряда вон… уже произошло. Но вот маленький толчок все изменил. Я почувствовал, что только теряю время и, может быть, уже упустил что-то из главного. Что это такое «из главного», я бы и себе объяснить не смог. Впрочем, и не пытался объяснять.

Я знал, что мне надо идти, встал и быстро оделся.

— А ты куда? — нерешительно и чуть с просительной ноткой сказал Коробкин вставая.

— К Ирине Аркадьевне, — отвечал я деловито, хотя еще и за мгновение до ответа не знал, что иду к ней.

— А меня… — тихо проговорил Коробкин. — Я тоже бы с тобой…

— Ты? — я внимательно его оглядел, опустил глаза, и сдвинул брови, и выговорил медленно, и как бы раздумывая еще: — Хорошо.

— А я, понимаешь, иду сюда, а сам думаю — могу и не застать. Я, видишь ли, наблюдал, и они меня не видели. И эта женщина, когда уходила, то по сторонам внимательно смотрела, и в мою. Я отвернулся и притворился… — говорил Коробкин торопливо и пятясь к двери.

Но я не дал ему досказать, каким образом он притворился. Он говорил все громче, как бы пытаясь достучаться до меня; а я уже не слушал; заперев дверь, я вспомнил об Алексее Михайловиче и почти грубо, хотя и шепотом, резко сказал: «Тихо!»

Коробкин замер на полуслове, потом медленно повернул голову и посмотрел вдоль веранды с таким выражением на лице, как будто там, близко или в самом конце, могло находиться что-то пугающее. Он трудно сглотнул, дернув головой, и выговорил тихо: «Понимаю». Это его последнее движение чуть не рассмешило меня, но я сдержался, ободряюще тронул его плечо и быстрыми шагами направился вдоль веранды. Проходя мимо окна комнаты Алексея Михайловича, я отвернул лицо и убыстрил шаги.

Ирины Аркадьевны мы дома не застали. Я постучал несколько раз и наклонился к двери, прислушиваясь, хотя и понял уже, что в доме никого нет. Но я осмотрел дверь и заглянул даже за угол дома. Что искал я? Ничего не искал. Но мне казалось, что в доме должно же было (после вчерашнего) что-то измениться. Не знаю, для чего мне так хотелось увидеть эти изменения, но хотелось определенно. И хотя я раньше не очень-то примечал обстановку двора, мне казалось, что если хоть маленькие изменения были бы, я не мог бы их не заметить. Но все оставалось по-прежнему. Коробкин внимательно наблюдал за мной, но за все время, пока мы были во дворе, не сказал ни единого слова. Только когда мы вышли и я притворил калитку, он осторожно спросил:

— Нету?

Я ничего не ответил и не взглянул на него.

Мы шли и молчали. Я — чуть впереди, Коробкин — на полшага сзади. Мне отчего-то стало грустно, шаги мои невольно замедлились, и утренняя моя усталость снова стала ко мне подступать, и в тот самый момент, когда я хотел уже обернуться, Коробкин сам легонько толкнул меня в бок и одновременно, ухватив сзади за рубашку, потянул останавливая. Я резко обернулся: лица наши сблизились, но его было спокойно, и, не выпуская из пальцев край моей рубашки, он выразительно указал глазами в сторону; а так как я все продолжал глядеть на него, то он опять указал глазами в сторону, на этот раз высоко подняв брови.

2

Я проследил за его взглядом и увидел Думчева. Он стоял на противоположной стороне улицы и внимательно разглядывал нас.

Я, не двигаясь с места, тоже стал смотреть на него (я бы сказал — в упор, если бы улица не разделяла нас). Казалось бы, чего проще, повернуться, и пойти своей дорогой, и выдержать, и ни разу не оглянуться. Но это только может показаться, что просто, на самом же деле это, пожалуй, было бы сделать труднее всего. И ничего в нем такого не было, чтобы… и все он говорил, как-то коверкая смысл, и даже когда серьезно, то все равно всегда за выражением его лица стояла неизменная ухмылка. Вот эта-то невидная, но всегда где-то рядом присутствующая ухмылка действовала больше всего. В ней тоже была своя тайна. И тайна была в вопросе, который всегда являлся ко мне, когда я видел этого человека: что ему нужно?

В самом деле, даже самый последний дурак совершает тот или иной поступок, согласуясь со своим, пусть и дурацким, разумением. Кажущаяся же бессмысленность поступков происходит от того, что мы не хотим вникнуть в чужую логику, а все меряем своей: если логика чужая примитивнее нашей, то мы называем ее бессмыслицей, а если выше, то называем заумностью. В том или ином случае это говорит только о нашем нежелании понять другого, и, пусть и невольном, самодовольстве, и вере в то, что правда где-то посередине, во всяком случае, близка к тому, что мы называем собственным взглядом на жизнь.

Конечно же, Думчев делал из себя шута. Но ведь не просто же из любви к шутовству! Был же в этом для него свой смысл и была же причина такого его поведения? Вообще, шутовство всегда представляется чем-то низким (и справедливо), и мы всегда усматриваем за ним слабость: неуверенность в себе и желание прикрыть шутовством эту неуверенность. И хотя знаем, что в шутовство облачается и сильный, мы почти никогда этого не признаем, до тех пор, впрочем, пока эта сила не обнаружится явно.

И еще в подтверждение моего чувства: от Думчева совсем нелегко было отмахнуться, то есть совсем и невозможно было отмахнуться, и во всякой его шутовской реплике всегда хотелось вольно или невольно обнаружить настоящий смысл, который всегда был и который потом всегда проявлялся в действии. Иногда же мне казалось, что если бы не Думчев, то вообще ничего бы не было (я разумею известные события), а если бы и было, то происходило бы все совсем по-другому, и уж точно, что не было бы в событиях этой болезненной жгучести. И участие-то его было как бы со стороны, но я уверен, что это он смотрел со стороны — и не как зритель, и даже не как случайный участник, а как… творитель, а вернее, сотворитель.

Порой я ловил себя на том, что мне хочется заплакать в его присутствии: заплакать, и чуть ли не встать на колени, и слезно просить, чтобы он не делал чего-то, чтобы он сказал хоть одно человеческое слово, просить его признать, что никакой он не шут, и чтобы он снизошел, вошел в положение тех, кто слабы и не сознают своих слабостей и которые не ведают, что творят.

Но это мое чувство слишком уж субъективное, а потому — из деликатности — не буду далее на эту тему распространяться.

Думчев смотрел на нас, но не делал попытки подойти или заговорить; мы тоже молча смотрели на него, но я знал, что и минуты еще выдержать не смогу, подойду.

Так и случилось (и минуты я не выдержал) — я коротко оглянулся на Коробкина и пошел через улицу. Но здесь Думчев повел себя странно: как только я сделал шаг в его сторону, он повернулся и пошел вдоль тротуара не то чтобы очень быстро, но достаточно скоро, так, что мне пришлось его догонять. Здесь я опять упустил возможность пойти своей дорогой, хотя Думчев впервые так явно мне ее предоставлял. Но, во-первых, я и не знал, куда ведет эта  с в о я  дорога (то есть не знал, куда мне нужно идти и к кому должно), а во-вторых… во-вторых, я просто шел за ним, как привязанный, и даже не решался окликнуть его. Коробкин, как и прежде, шел чуть сзади меня и тоже молчал, хотя теперь я отчетливо и не прислушиваясь слышал его сопение.

Думчев убыстрил шаг и свернул в первый переулок. Когда свернули и мы, то я увидел, что переулок совсем короткий, а шагов через двадцать дома кончались, и справа открывалась негустая придорожная посадка. Думчев опять свернул и направился к посадке. Зайдя недалеко вглубь, он остановился, в первый раз за все время пути оглянулся на нас и вдруг… исчез.

Я остановился, и не ожидавший этого Коробкин довольно сильно ткнулся в мою спину.

— Ушел?! — сказал он у самого моего уха.

— Здесь, — нерешительно, почти шепотом, проговорил я и осторожно двинулся вперед; ступал я мягко, всякий раз глядя, куда ставлю ногу, и такое у меня было чувство, словно продвигаемся мы в сгустившихся сумерках в дремучем и отдаленном от жилья лесу, хотя сквозь просвет деревьев был виден уже и конец посадки, в ширину имеющей не более тридцати метров; но разве я смотрел в просвет?! Нет, я внимательно смотрел в то место, куда ставил ногу, и только чуть перед собой.

Пройдя таким образом шагов десять (думаю, это заняло у нас не меньше пяти минут), мы были остановлены почти в упор раздавшимся голосом Думчева:

— Осторожнее! Свалитесь!

Голос прозвучал вовремя — земля перед нами резко обрывалась в овраг. Овраг этот был не то чтобы уж настоящий овраг, а скорее подобие такового — углубление, похожее на яму, только естественную. Прямо перед нами, у самого края оврага, росли три березы: две срослись корнями, а одна — рядом, причудливо изогнув стволы вниз, почти параллельно земле. У этих деревьев, на поваленном толстом, не менее, чем в полтора обхвата, стволе сидел, сложив руки на груди и закинув ногу за ногу — Думчев. Он сидел и с каким-то заинтересованным выражением на лице наблюдал за нами. Только сейчас, рассмотрев его, я увидел некоторое явное изменение в его внешнем виде — на голове его была другая шляпа. Черная, абсолютно черная, какого-то чуть бархатистого дорогого материала; а атласная черная ленточка отливала синевой. Я удивился тому, что не заметил это сразу, тем более что Думчев был из тех людей, каковых головной убор меняет не только внешне, но и что-то словно изменяет внутри.

— А! Это вы? — несколько позднее, чем следовало, а также и невпопад, откликнулся я.

— Как видите, — сказал он, — так сказать, собственной персоной. А это, — он прищурился (но более, как я понял, со значением, чем для лучшего рассмотрения), — кто с вами? Не имею чести…

— Как это не имеете, дядя? — тут же отозвался Коробкин. — Вчера имели, а сегодня уже и не имеете…

— Да-а, — протянул Думчев, обращаясь только ко мне, — признаться, не ожидал вас встретить в этом… составе.

— Мы тоже… — начал было Коробкин, но я строго на него взглянул, и он оборвался.

— Гуляете, значит? — сказал я, осторожно спускаясь к Думчеву.

— В некотором смысле, — ответил он, только на мгновение растянув губы подобием улыбки и тут же сведя их.

Хотя овраг и не был глубоким, спускался я медленно, все время придерживаясь за березовый ствол; Коробкин ни за что не придерживался, а, размахивая руками, свободно сбежал вниз, чуть не наткнувшись на Думчева, который проворно отодвинулся на стволе в безопасную сторону.

— Я бы попросил… — неприязненно глядя на Коробкина, начал Думчев, но я перебил его и вежливо, сам не зная для чего, попросил извинения за наше, как я выразился, «невольное вторжение». Извинение мое было принято, кажется, с благосклонностью, во всяком случае, невольно потревоженный на стволе Думчев вновь принял прежнюю удобную позу.

— И вы, — сказал он, — на прогулке? Да, надо, надо: последние, можно сказать, деньки догуливаем. Полезное дело, — добавил он, помолчав.

— Почему последние? — спросил я. — У меня еще…

— Да вот так, — развел он руками. — Да вот так, — повторил он, но как бы уже про себя, и замолчал.

Потом поднял голову и даже несколько мечтательно, чуть слышно посвистел.

— Осень, осень, — проговорил он, оглядывая верхи деревьев. — Дело идет к концу. А потому нелишне приготовиться… к умиранию…

Он не досказал и посвистел опять.

— К какому умиранию? — угрюмо сказал Коробкин.

Думчев ответил не сразу, а высвистел уже что-то похожее на классический мотив.

— К природному. К природному, — наконец ответил он и, сделав чуть грустные глаза, добавил: — Но не только.

— Что значит «не только»? — сказал Коробкин.

Думчев длинно улыбнулся одними губами.

— Грубость, молодой человек, — произнес он наставительно, — не только не украшает, что само собой, но и бесполезна. Позвольте дать вам один совет…

— Обойдусь.

— Без совета? Может быть, и обойдетесь, но — как знать. Хотя могли бы и из вежливости выслушать.

— Что мне слушать! — Коробкин наклонил голову и глядел на Думчева исподлобья. — Вы лучше дело говорите, а то опять — вокруг да около.

— Вот тебе на! — Думчев повернулся ко мне и высоко поднял брови. — А я, между прочим, сам по себе прогуливался — больше для здоровья — и не только ни в какие разговоры был не намерен вступать, но, как могли сами наблюдать — избегал и встреч. Если же сейчас проявляю понятную терпимость и поддерживаю беседу, то только, так сказать… И прошу оградить меня…

Последнее он произнес с четким наклонением головы.

В другое время я попытался бы его, что называется, «сбить фразой», но сейчас я не только не пытался этого делать, но и боялся, что моя извинительная фраза будет недостаточно извинительной. Я несколько раз начинал, но все обрывался в самом начале, от того что заранее не знал — что хочу сказать. Но эти мои «обрывы» красноречиво свидетельствовали о моем состоянии, во всяком случае, Думчев слушал мои заикания, одобрительно покачивая головой.

Что такое со мной происходило и почему я так «рассыпался» перед недавним моим противником, я объяснить не мог бы. А не мог бы я объяснить потому, что никакого конкретного намерения (и неконкретного тоже) я не имел. Не могу также сказать, зачем мне был нужен Думчев. Но то, что был нужен, это несомненно, хотя я и не знал, что хочу у него выяснить и нужно ли вообще что-либо выяснять? Но самая главная (чувственная, а не логическая) правда была в том, что я не мог от него уйти, пока (и это тоже правда) он сам не захотел бы меня прогнать. Еще раз повторяю, что ничего связно объяснять не берусь, но за чувственную сторону отвечаю вполне.

Не знаю, понял ли такое мое состояние Думчев, но он вдруг спросил без обычной своей хитринки, и даже как будто с участием:

— Вы что-то хотели выяснить у меня?

Я только пожал плечами.

Тогда он опять сказал, не меняя тона, а только поменяв положение той ноги, которой покачивал, то есть спустил ее на землю:

— Вы что-то хотели выяснить у меня?

Я опять пожал плечами и отвечал, что не знаю. Отвечая, я случайно встретился с взглядом Коробкина; взгляд выражал активное удивление.

— Видимо, — продолжал Думчев, чуть улыбнувшись, — это касается вчерашнего дела и моей, так сказать, в нем роли? Не так ли?

Сначала (машинально) я утвердительно кивнул головой, а уж потом попытался возразить (делая это неловко) в том смысле, что это не совсем так и что если я и хотел, то это, скорее, касается… Я так и не договорил, что чего касается, потому что Думчев жестом руки остановил меня и сказал:

— Значит, я не ошибся, что — должен вам все-таки заметить — и не являлось большой загадкой. Ну что же, готов вам ответить, как говорится, по всем пунктам. Во-первых, скажу, что я об этом деле ничего заранее не знал, хотя и предчувствовал, что что-то такое здесь обязательно должно выйти. Когда же увидел вашего старика, то понял наверное — б у д е т. В скобках замечу — и чтобы предотвратить излишние вопросы, — что любопытствовать относительно моих способностей к предчувствиям не имеет смысла, потому что все равно не отвечу. Договорились?

Я кивнул, а Думчев повернулся к Коробкину и выжидательно на него смотрел до тех пор, пока тот не кивнул тоже.

— Вот и хорошо, что вы согласились. Любопытство вещь хорошая только тогда, когда узнаёшь, а не подглядываешь, — заметил он удовлетворенно. — Так вот, про первое я сказал, теперь скажу про второе. Второе, собственно, и есть моя роль, то есть то самое, что вам от меня полезно услышать (и скорее, для науки, чем с видами на будущее). Я сразу понял, как только увидел Никонова, что ценности есть, и что предстоит борьба, и что она незамедлительно вспыхнет. Я только не знал, что ценности выражаются, как говорит Ванокин, в «камушках»; а я скорее мог предположить иконы или древние какие-нибудь манускрипты. Но дело не в этом — это, собственно, форма — а в том, что я понял о борьбе. Значит, второе: на чью сторону — временно, конечно — мне надо было стать, чтобы события развивались бы побыстрее и поактивнее. Сейчас все поясню, — предупредил он мой вопрос, — наберитесь терпения. Так вот: вы хотели спросить, почему мне нужно было вставать на чью-то сторону и какое мне было до всего этого дело. Отвечу, что, в отличие от вас, который попал в это дело случайно, и от вас, — он повел рукой в сторону Коробкина, — который замешался сюда из дружеской солидарности и, простите, скуки, я вмешался сознательно. Для чего же мне это, спрашивается, нужно? Отвечаю: не могу быть сторонним наблюдателем. И кроме того — что это такое: сторонний наблюдатель? Не то ли, в сущности, самое, что и участник? Ведь если знаешь о том, что происходит некое событие, и не хочешь (потому что боишься, например; причин такого порядка множество) его предотвратить, или направить в благоприятное русло, или сообщить о нем тем, кто имеет законную силу направить и исправить, то — ты уже и есть участник, да еще и из самых лукавых. Так что неучастие при знании один только самообман, и не в моих привычках обманывать, а тем более — самообманываться. Так что вопрос о неучастии, таким образом, отпадает сам собой. Теперь о стороне: куда встать — к нападающим или к защитникам? Сначала, то есть в начальной стадии, естественно, к нападающим.

— Почему же естественно? — спросил я.

— Как? — удивился он. — И это еще нужно пояснять?

— Ну да, — сказал я осторожно. — Ведь неясно, кто прав — нападающий или защитник — и нужно выяснить.

— Выяснить? — он перевел взгляд от меня к Коробкину и обратно. — А разве можно выяснить? Вы-то сами хоть попробовали?

— Мы пробовали, — внушительно вставил Коробкин.

— Да? Ну и как? Конечно же — безрезультатно?

— Почему же… — начал Коробкин рассудительно, но я его остановил.

— Погоди, — сказал я и обратился к Думчеву. — А как же без этого? Получается: куда хочу, куда потянет, туда и примкну. Или — где выгодно?

— Нет, не получается, — чуть помолчав, как бы раздумывая, отвечал Думчев. — И выгода тут ни при чем; то есть личная. Но, так сказать, общая, или, лучше, общественная выгода — налицо.

— Как же?

— А так. Когда грабитель грабит жертву, то мы, разумеется, на стороне жертвы — тут и думать нечего. Хотя… может так получиться, что жертва — еще больший злодей, чем грабитель, и столько зла принес окружающим и обществу в целом, что грабитель, хотя бы и тем, что напугал его, уже совершает — принимаю, что неосознанно — благой поступок; можно даже сказать — общественно полезный. Другое дело, что грабитель ни о каком благе не помышляет: ему все равно — злодея ли он грабит или праведника. По этому своему незнанию он и наказания достоин. А так, можно сказать, он орудие… свыше. Я на этом остановился только для примера, что даже и в самом, казалось бы, явном случае ничего толком выяснить невозможно, тем более, если углубляться станешь. Но разве кто углубляется? Нет. Люди ведь как знают: это белое, а это черное (про всякие оттенки, больше разговоров). Так и действуют. А если углубляться, то белое так зачернится, что чернее всякого черного будет. Ну, это только к слову, здесь выяснять нечего. Так что будем по-простому: черное — белое.

— Как это «черное — белое»? — сказал Коробкин.

— Очень просто: если пустил, положим, странника ночевать, то ты — хороший человек (не поступок хороший, а человек ты хороший), хоть бы ты до того сто человек под собственными окнами в лютую стужу заморозил. Или если подал воды больному — тоже хороший, хоть бы ты до того двадцать колодцев мусором забросал. А если не пустил кто путника переночевать (потому что, положим, с женой поскандалил или у него неприятности на службе и ему жизнь теперь вообще не мила), тот — плохой, хоть бы он до того всякого встречного-поперечного без разговоров пускал. Вот вам и черное — белое.

— Э-э, — протянул Коробкин, — так можно знаете до чего дойти?!

— Уверяю вас, — быстро ответил Думчев, — что и в этом случае далеко не уйдете. Но здесь хотя бы рамки есть, чтобы поменьше путаться. Кстати, знаете историю про Савла-Павла? Этот самый Савл активный гонитель тогдашней новой религии был (еще, кажется, в первом веке). Да еще какой гонитель! стольких людей казни предал! И так далее. И вот он однажды ехал куда-то по своим надобностям, и было ему вроде видения (положим, что это в пустынях вообще часто случается): спускается к нему с неба живой бог и говорит: «Что ж это ты такой злобный? Что ж это ты стольких людей сгубил? А за что?» И всякое такое ему говорит. Ну, Савл, понятно, испугался, на колени встал и так поразился, что пообещал клятвенно больше никого не гнать и не убивать, а наоборот, перейти на их — то есть бывших своих жертв — сторону. И, представьте себе, перешел. Сделался из Савла Павлом и как бы главным радетелем за новую религию сделался. Положим, сказка, потому что с чего это он так вдруг перелицевался откровенно и, так сказать, убеждениям изменил. Но дело не в том, что сказка, а вот в чем: все ревнители новой веры его святым почитают. И никто-то не вспоминает о загубленных множествах братьев своих, но напротив — черное его прошлое в свете новой его деятельности чуть ли не в заслугу ставят. Вот и получается: белое — черное. Хоть всю жизнь свободно злодействуй и удовольствия от злодейств получай, а потом вдруг опомнись, хоть и в последнюю неделю перед концом своим, наделай хороших дел — вот и станешь до скончания века хорошим. Так?

— Ну, если так рассуждать… — нерешительно сказал Коробкин. — А если представить… И все равно — это какая-то ветхая история.

— Не в истории дело, — проговорил Думчев, — а в том, что ничего выяснить невозможно — кто есть кто. А можно только по последним (или последнему) поступкам судить. Так уж принято — во избежание путаницы.

Коробкин еще что-то хотел возразить и уже набрал воздуху, но Думчев не дал себя перебить:

— Оставим это, — сказал он, — так мы ни до чего не договоримся. Я начал о своем участии и хочу продолжить. Итак, когда я встал на сторону Ванокина, то действовал как врач, хирург, например, который, чтобы человека от нарыва избавить, смело вскрывает гнойник (говоря «гнойник», не имею в виду что-то плохое, я только для примера).

— Так вы смотрите на это дело с ценностями только как на «гнойник»? — не удержался я.

— Во-первых, не только, — досадливо отвечал Думчев. — А во-вторых, я же сразу пояснил, что только для примера. Впрочем, — добавил он, немного подождав ответа или возражения, — если вам уж так хочется знать, то мое сравнение (не хочу называть вслух это дурно пахнущее слово) имеет свой смысл. А вы разве считаете, что все там чисто?

— Я не знаю.

— Вот видите — вы не знаете. То есть определенного мнения на этот счет у вас нет. А у меня есть. А раз вы пришли его узнать, то слушайте.

— Да мы слушаем, слушаем, вы не тяните, — сказал Коробкин, энергично помогая себе взмахом руки.

Думчев недовольно покашлял и глубоко, с задержкой воздуха, вздохнул:

— Хорошо, оставим сравнения. Перейдем к следующему пункту, к месту, так сказать, действия. Вам никогда не приходило в голову, почему это все произошло именно здесь: не раньше, не позже и не в другом месте? Значит, не приходило? А место действия, скажу вам, в этом деле, может быть, и наиглавнейшая сторона. Поясняю. Вначале задаю вопрос: что такое курорт?

Вопрос был задан без расчета на ответ, однако необходимую паузу Думчев выдержал.

— Курорт — это не просто отдых и не просто место, — продолжал он, — это, хотя и приятное, но неестественное для человека времяпровождение. И прямее скажу — в большей мере и безнравственное. Вот встаньте на набережной и спрашивайте всякого проходящего: зачем он сюда приехал. И через одного получите ответ (другая половина будет говорить, что для отдыха) — забыться. Вот он главный ответ, и в нем вся суть места, именуемая курортом: забыться. А что такое — «забыться»? Это, пусть и на короткое время, но все-таки  з а б ы т ь. Что забыть? А все. И главное то, чем живешь в обычной своей жизни и — подчеркиваю это — в родном своем углу. Можно на курорте быть неверным супругом? Можно. И не только можно, но это почти закон курорта. Можно степенному и рассудительному человеку вести себя как молодой прохвост? — не только можно, но если будешь вести себя степенно и рассудительно, то всю общую картину испортишь. И главное — какой смысл? Это ведь курорт. Здесь все можно и все допустимо. И это главная привлекательность курорта. Что же касается воды и солнца — это внешнее. А в нашей средней полосе — и солнце мягче, и воздух чище. Однако туда толпами не ездят. Там ведь сложившийся уклад. Там по деревне в трусах гулять не станешь, а здесь можно, и практически — везде. Там, в нашей средней полосе — свой уклад, а где-нибудь в южной деревне — свой, а здесь, на курорте — никакого уклада, то есть даже обязательность жизни вне всяких и всяческих укладов. Это все равно, как если бы на Луну залететь или в какую-нибудь колбу поместиться: взболтай в ней жидкость, то бишь жизнь, где верх, где низ — не разберешь. Кстати, о верхе и низе. Здесь одна знакомая дама однажды прелюбопытно рассуждала: «Что вы все твердите, говорит, земля, почва. Это для вас, видите ли, верх, значит, духовное, а это, видите ли, низ, значит, низменное. Все это выдумки и смотрение с одной точки. А если вас в космос закинуть да заставить верх и низ отыскать — разве найдете? Нет там никакого низа и нет там никакого верха». Ей возразили в том смысле, что мы-то на земле, а не в космосе. А она: «Вот и видно, что шагу с одной точки ступить не можете — Земля-то наша как раз в космосе и плавает». Вот вам и рассуждение, и попробуйте оспорьте. А рассуждение ловкое, тоже из ряда курортных.

— Это вы к чему все?.. — сказал Коробкин.

— А к тому, что здесь место такое и дух такой, что вся история с коробкой этой здесь и должна была произойти: в оторванности этой, в колбе, на Луне. Моя же роль, только роль хирурга, который должен вовремя — не раньше и не позже — гнойник скальпелем и взрезать, да еще делать вид, что это совсем не больно — чик, и готово.

— Так вы на себя это право берете, чтобы судить?.. — сказал я.

— Э-э, — протянул он, легонько хлопнув себя ладонью по коленке, — и вы туда же: судить, не судить. С вами, доложу я вам, никакой нет возможности по-простому разговаривать. Взялись слушать, так слушайте. Да не судить, не судить! При чем здесь это! Вот вы судить и беретесь. Да, да, не удивляйтесь. А я не сужу, я к действию побуждаю: я скальпелем чиркнул, узел, так сказать, разрубил, и пусть теперь силы организма борются — кто сильнее, тот пусть и будет наверху. А судить нечего. Что судить — пустое!

— Ну, хорошо, — сказал я, — если плохое с плохим бороться будет, то все равно ничего хорошего не выйдет.

— Как знать. Как знать, — откликнулся он. — Отрицательное на отрицательное — вот тебе и положительное. Кроме того, может быть, друг друга так съедят, что пустое место останется. Лучше уж пустое, чем плохое.

— А вам-то это все зачем, дядя? — вставил Коробкин.

Думчев «дядю» постарался не заметить, хотя слегка и поморщился.

— А мне это нужно затем, молодой человек, — произнес он с расстановкой, — что мне просто не нравятся размышляющие и сомневающиеся. Самые вредные люди. Я бы сказал исторически — «болото». Да, да, болото: вода никуда не течет, рыба не водится; пузыри время от времени булькают — вот и все действие.

— Так вы, значит, дядя, большой любитель действия, — не унимался Коробкин. — Так ли?

— Так, молодой человек, именно так — я любитель действия. И любому благому бездействию предпочитаю, пусть и рискованное в смысле морали, действие.

— И что теперь будет? — перебил я ход его мыслей. Да мне порядком и надоели все эти не идущие к делу идеи.

— Это вы про старика?

— И про старика тоже.

— А ничего не будет. То есть хочу сказать, никаких больше столкновений. Старик, надо понимать, уйдет, а эти — уедут, и, думаю, вместе.

— Что значит «уйдет»? Куда он уйдет?

— Что значит? — Думчев снисходительно улыбнулся. — А значит это, что все для него закончилось, и в физическом смысле тоже. Так сказать, по состоянию здоровья и ввиду опасных душевных перетрясок.

— Так вы полагаете, что он… — начал я, наконец осознавая смысл его слов; но не смог досказать.

— Вы правильно полагаете, — удовлетворенно покачал головой Думчев. — Старику пора отходить… в сторону.

— И вы об этом так просто говорите… — я хотел досказать, но опять запнулся и сказал другое: — А коробочка, ценности, они куда?..

— Вот, вот, — обрадованно воскликнул Думчев, — и вы не избежали: жизнь человеческая — ценность большая, но денежки все равно счет любят. Интересуетесь, значит, дальнейшим, так сказать, состоянием материальных ценностей.

— Я не то… — было начал я, но Думчев меня перебил:

— Ни в коей мере! Ни в коей мере! — проговорил он, всплеснув руками. — Я не подозреваю вас ни в коей мере в корыстных, как говорится… Я только уточнил, что этот интерес и в вас имеется. Что поделаешь: ничто человеческое нам не чуждо. Я удовлетворю ваше естественное (и подчеркиваю, вполне бескорыстное и простительное) любопытство: он их, ценности, с собой заберет.

— Как «с собой»? — не понял я. — Куда?

Думчев несколько секунд неотрывно смотрел мне в глаза, потом нагнулся и два раза указательным пальцем дотронулся до земли у своих ног.

— Вот сюда, — тихо и печально сказал он.

Я машинально кивнул головой, как бы соглашаясь, и только тут понял, что имеет в виду Думчев. Я понял, и понял, что должен возмутиться или хотя бы сказать, что несогласен и что все это его выдумки, и потребовать, чтобы он открыл истинную причину таковых… Но я не смог. Я не смог потому, что вдруг сейчас подумал о Марте и о том, что сказал Думчев чуть раньше и на что я не обратил внимания — эти слова вдруг приблизились ко мне вплотную, и я физически ощутил их тяжесть и их, для меня до этого смутный, смысл. Слова эти подошли и закрыли собой и Думчева, и старика, и… все.

«Как же — вместе?» — спросил один голос внутри меня, а другой, голосом Думчева (или очень похожим на голос Думчева), ответил: «А вот так же!»

Я думал о Марте, и все проблемы этих дней, и проблемы сегодняшнего дня, и те проблемы, которые еще встанут передо мной завтра и в последующие дни, может быть, и во многих последующих днях — все это не то чтобы ушло совсем или сделалось видным, как в тумане (как и бывало не раз), но словно я сам, только подумав о Марте, отодвинулся от них в какую-то свободную и ничем не загроможденную сторону: то есть все это было и оставалось, и я был рядом со всем этим, но — в разных сторонах; и я, зная, что это мое и что мне от всего этого никуда не деться, я все-таки сейчас был в стороне.

— Вы сказали, — проговорил я, глядя мимо глаз Думчева, — что она с ним уйдет?

— Кто это? Вы о чем? — сделав удивленное лицо, спросил Думчев, но я понял, что он догадался, о ком я спрашиваю.

— Вы ведь знаете, — сказал я как будто равнодушно, но все-таки просительно.

— Конечно, знаю, — сказал он, хитро улыбнувшись и впервые за все время разговора отодвинувшись к тому Думчеву, который умел представляться шутом (теперь-то было ясно, для чего он представляется). — Только ведь ничем помочь не могу: в чем не силен, в том, признаюсь, не силен. Да и нужды не имел еще личные дела устраивать. И потом — зачем она вам нужна? Дама взбалмошная, все чего-то хочет, а сама не знает чего. И никогда, смею вас заверить, не узнает. Она из тех, которые перед сном знают, чего хотят, а поутру в окошко глянет, а там, допустим, что ночью снег выпал и все вокруг бело (тогда как вчера было серо). Так вот: она при сером знала одно, а при белом уже другое знать начинает. И так далее. Короче, с какой ноги поутру встанет, на той и ботинок жмет. Оставьте это — вам-то зачем?!

— Я же вас не просил, — быстро подняв на него глаза, но тут же опять отведя взгляд в сторону, сказал я. — Я же вас не просил… советы… И если вы не хотите, то и…

— Ну вот и обиделись, — перебил он меня, с удовлетворением, однако, в тоне. — Ну, не буду, будьте покойны. Что же касается вашего вопроса, то скажу: да, уверен, что она уедет с ним, — и помолчав, добавил: — И пока на улице серо, будет знать, что это самое и есть ее… так сказать. Впрочем, только до первого снега.

Произнеся это последнее, о снеге, он снял шляпу и повертел ее в руках, как бы рассматривая, потом осторожно провел пальцем по блестевшей атласной ленточке.

— Так что, так что… — проговорил он и надел шляпу, перед тем еще зачем-то посмотрев ее на свет. — Между прочим, — сказал он, теперь принявшись рассматривать свои руки, — эта ваша знакомая, которая вооружена, должен вас предупредить, очень рискует. То есть, когда начнется разбирательство (а оно непременно начнется) после… после старика. Пистолет-то ее с дыркой сбоку ствола, это понятно — железка, но знаете, одним размахиванием можно такого страху напустить, что человек, а особенно при чувствительном сердце и ослабленном организме, может того… А когда начнут разбираться, то ее, с оружием, так сказать, перед строем выведут, а уж нас, что с языками, все-таки на второй план. Оно может быть, что всякие языки злые и посильнее, в определенном смысле и если в некоторых обстоятельствах, пистолетов. Но, в свете закона, огнестрельное оружие потяжелее потянет.

— Это вы, дядя, к чему? — сказал Коробкин.

— А ни к чему, — отозвался Думчев. — Только ведь не я один, кажется, пистолета испугался. Дело естественное, оттого и вспоминаю. Ну ладно, — он оперся руками о колени, как бы собираясь подняться, но не поднялся, а только выразительно нагнул корпус вперед, — кажется, всем пора. Время хотя и не догонишь, но и прохлаждаться нечего, а потому…

Он опять отнял руки от колен и опять упер их в колени, но снова только нагнулся вперед. Я поднялся.

— Мы пойдем, — сказал я. — А вы…

— Я здесь, — быстро проговорил Думчев. — Так сказать, в тиши и без единой мысли. Отдохну. А вы, как могу понять, соседа своего идете разыскивать, уважаемого мной Алексея Михайловича? Самое время, самое время. А он ведь вчера вас ждал. Поздно вернулся и в известном настроении. Но ждал.

— В каком это — «известном»?

— Да так. Впрочем, сами увидите.

Я не стал расспрашивать. Я повернулся к Коробкину, он утвердительно кивнул, и мы, не прощаясь (что вышло как-то само собой), стали подниматься по склону. Я сказал себе, что не обернусь, но все же не выдержал и обернулся.

— Хотел вам дать совет, — прокричал Думчев снизу. — Не подходите к старику, ему теперь никто не нужен. И помочь ему никто не может уже. Ему самому подготовиться надлежит.

— А? — сказал я, но так тихо (скорее, это просто невольно вырвалось у меня), что Думчев, конечно же, не мог расслышать.

Но то ли он понял «а?» по движению губ, хотя было и далеко, то ли сам догадался, только он повторил еще громче:

— Самому — слышите! — самому подготовиться надлежит.

3

Шли мы молча. Коробкин только сначала, у выхода на дорогу, попытался было делиться впечатлениями, но я его почти грубо оборвал; впрочем, он тут же и замолчал послушно, и больше со мной не заговаривал. Шли довольно быстро, что называется, поспешали, хотя я еще и не знал, куда тороплюсь; спешил же, скорее всего, оттого, чтобы скорее отдалиться от места разговора, от Думчева. Я шел, и мне не хотелось ни о чем думать. Лучшее средство, казалось бы, заговорить… Но говорить о пустяках было как-то не ко времени, а разговаривать о важном я с Коробкиным не хотел. «И не умею я с Коробкиным…» — сказал я себе, но не договорил, подумав так: «С кем же я умею говорить о важном? И что это за важное такое, что о нем еще нужно уметь говорить!» Здесь, позлившись на самого себя, я и в самом деле стал думать: что же это такое есть — «важное»? Что же это — то, что важно лично для меня, или то, что важно вообще… для человеческой жизни? Ну вот, мы как будто и говорили с Думчевым о важном, но ведь только он упомянул о Марте (вскользь и даже не назвав имени), как мне неинтересно и не важно стало все важное, и все сразу отошло в сторону, как только я вспомнил Марту. Значит ли это, что большие вопросы жизни важны только тогда, когда я свободен от личного, то есть когда от личного образуется пустота? Или их (вопросы личного и общего) не нужно сравнивать, а нужно их разложить по неким отделам души на второстепенные и первостепенные и нужно их разделить по временам (то есть чтобы было всему свое время и одно другое бы не перебивало)? Или нужно научиться их совмещать? Но как их совместишь? — Как только личное страдание коснется тебя, тут же переводить его в страдания всего человечества? А когда твои страдания минут, то думать, что и все человечество уже находится в том же, как и ты, благостном состоянии? Но ведь не находится?!

А может быть, честнее вообще не думать об «общем»? А если не можешь? Если уже это твоя, пусть и ложная, привычка? А если перестанешь думать, то значит ли это, что перестанешь и делать, а будешь заниматься хранением спокойствия своего личного мира? Но — из всех этих вопросов, из их лабиринта, есть очень надежный один выход, временем проверенный, можно сказать — исторически проверенный. Выход же этот формулируется так: если я есть частица человечества, то, занимаясь устроением своей личной жизни и устроив ее хорошо, я тем самым прибавляю всему человечеству хорошего на ту самую частицу, которая есть я сам и моя личная жизнь. Выход беспроигрышный: сиди себе, свои дела устраивай, а служба человечеству сама собой идет. Только если хорошенько вникнуть, то ведь и такой путь честен, если по совести браться. Но и труден до невозможности: как ты так свой мир по совести устроишь (по абсолютной совести), если весь остальной, большой мир, далеко по совести устроиться никак не может. Вот и получается, что никакого разрыва и противопоставления, а главное — никакого разделения на «свой» и «большой» быть не может, потому что, устраивая «свой», ты устраиваешь и «большой», а устраивая «большой», и о «своем» не забываешь.

Так я шел и думал, и на душе моей становилось одновременно и тревожнее, и освобожденнее. Не знаю — опять я ни к чему не пришел, и вопросы остались без ответов. И от этого тревога была в душе моей; но с другой стороны: всякое усилие в нужном направлении тщетным не бывает, и если ты, чтобы сдвинуть гору, успел и сумел выкопать у ее подножья только двухметровую яму, которую с вершины и не видно, то все равно — выкопал же, и хоть и на два метра, пусть из тысячи, но к цели приблизился. А значит, если даже представить, что завтра умрешь внезапно, твои два метра все-таки останутся. И не надо страшиться, что дождь их подмоет, а по весне они станут зарастать травой, и что мелькнет мгновение, теперь уже «вечной жизни» твоей, и не станет их совсем, твоих двух метров — не надо страшиться. И не надо думать: придут ли за тобой другие и когда? — потому как — куда они денутся, придут ведь когда-нибудь!

— Как ты думаешь, — обернулся я к Коробкину, — придут ведь когда-нибудь?

— Ага, — кивнул он, едва поспевая за мной, потому что я еще более убыстрил шаги.

— Вот видишь!..

— А ты про кого спрашиваешь? — сказал он через минуту.

— А ты про кого отвечал?

— Я — так.

— Вот и я — так, — ответил я улыбнувшись и не давая ему задать новый вопрос (который ему все-таки очень хотелось задать), сказал: — Пойдем покажешь, где ты сегодня старика видел.

— Ты что же, места моего не помнишь? — проговорил он глухо. (Не оглядываясь на него, я хорошо представил составившееся при этих словах выражение его лица.) — И между прочим, я его не встречал, я, как ты знаешь, по обычной своей привыч… Я купался и его увидел. Кстати, я тебе уже говорил, с той самой женщиной, что…

— Слушай, — перебил я его, — давай сейчас расстанемся. Ты пойди… ну, я не знаю… А я туда пойду.

— А мне что…

— Да нет, ты не понял. Но, видишь ли, пойми сам, зачем нам его снова пугать и вместе являться. Ты же понимаешь, как это будет… после вчерашнего. А?

— Понятно, — сказал он удрученно.

— Ну вот. А я… я потом тебя найду, — сказал я, прикасаясь к его руке, и добавил серьезно: — Ты ведь, как всегда, на том же самом месте.

— Ну да, — вздохнул он, — как всегда. Привычка, понимаешь.

— Понимаю, — кивнул я понимающе головой и развел руки в стороны, — вторая натура.

Мы расстались у набережной. Я подождал, пока Коробкин скроется за поворотом, и стал спускаться по лестнице. Я пошел не в сторону моря, а вдоль пляжа: мне хотелось подойти так, чтобы не быть замеченным со стороны скал. И я не решил еще — буду ли я вообще подходить к старику или только погляжу со стороны; но одно представлялось мне необходимым и обязательным — увидеть. То есть, хотя я и не признавался себе, а напротив, убеждал, что так не думаю, не могу думать, и что слова и жест Думчева (постукивание пальцем по земле у своих ног) не могут иметь никакого реального значения, и что никаких (я почему-то все больше упирал на это «никаких») серьезных причин нет, чтобы так верить в эти слова, я все-таки шел, чтобы убедиться, чтобы увидеть… живым.

Место, где Коробкин утром видел старика и где (я не подумал тогда: почему он, старик, собственно, должен там до сих пор находиться) я собирался его увидеть, было за высокой грядой скал, которая потом довольно полого сходила к морю. Впрочем, здесь имелся проход, и я знал о нем, кажется, Коробкин мне его и показал. Пройдя больше половины предполагаемого пути, я наткнулся на залив, метра в три шириной, и присел, чтобы разуться. В штормовую погоду пена с моря доходила и сюда, но сейчас, почти в штиль, вода едва колыхалась, как бы мерно дышала, была прозрачна, и поросшие зеленью основания скал в воде были хорошо различимы. Только что я, держа в каждой руке по туфле, осторожно пробуя ногой скользкое дно, ступил в залив, как откуда-то сверху, очень близко, знакомый голос окликнул меня:

— Ты не купаться ли собрался?

Я вздрогнул и поднял голову: почти на уровнемоих глаз, с этой же стороны заливчика, на довольно широком выступе скалы, обхватив колени руками, сидел Алексей Михайлович; он сидел спиной к солнцу, в тени, и я вряд ли мог его заметить, если бы и смотрел по сторонам; но я не смотрел.

Лицо его было без улыбки: и не то чтобы грустное или удрученное, но и не равнодушное и отстраненное, а как бы никакое, то есть, одновременно, и совмещало названные мной оттенки, и не выражало ни один. Это я сразу заметил, да и не мог не заметить — как если бы вместо знакомого лица вдруг увидеть чистый лист и знать, что это то же самое лицо, но видеть только чистый лист. Кроме того, и эта его поза (согнутые в коленях и обхваченные руками ноги и подбородок на коленях) тоже была не его, я бы и представить не мог, что так сидит Алексей Михайлович, всегда державшийся как-то отчетливо прямо.

— Ты к старику нашему таким образом пробираешься? — сказал он, не отрывая подбородка от колен, то ли в тоне вопроса, то ли в тоне утверждения.

Я, как пойманный на месте преступления, виновато и утвердительно кивнул.

— Напрасно, — проговорил он и, прищурив глаза, долгим взглядом посмотрел в море, добавил: — Напрасно и ко мне вечером не зашел. А я тебя ждал.

— Я не мог, — уставившись на голые свои ноги и пошевелив пальцами, отвечал я.

— Понимаю. Только все-таки нужно было зайти. Впрочем, — он вздохнул, — это уже вряд ли что-либо изменило.

— Да, вряд ли, — повторил я за ним машинально.

— Ты знаешь, — опять помолчав, сказал он, — я ведь ждал тебя, еще ничего не зная. Я, правда, поздно вернулся. Но ты знаешь, я сидел один, и так было трудно сидеть одному. А я все ждал тебя и ждал. Ну ладно, об этом после. Скажи, ты шел к старику, чтобы… удостовериться?..

— Да.

— Вот видишь. И я так думал. Но ты не ходи. Ему ни до… ни до кого теперь дела нет. И правильно.

— А вы с ним говорили?

— Так, несколько слов. А с женщиной, этой твоей знакомой… большой, с ней подробно переговорил. Здорово она всех распугала. Занятная женщина.

— Она что вам, про все рассказала? — спросил я осторожно.

Он улыбнулся, поднял голову, свесил ноги с выступа:

— Ты хочешь узнать, рассказала ли про пистолет? Еще как — в первую очередь про пистолет и рассказала. Занятная женщина — на это же еще и решиться надо!

Он заметно оживился, и лицо его как будто потеплело.

— А он что — все так там и сидит… на камне?

— Кажется, это уже всем в округе известно, что старик сидит на камне. Сидит, представь себе, и уходить не хочет. Он всегда, как ты понимаешь, со странностями был, а теперь… совсем не в себе: сидит на камне и камешки в воду швыряет.

— Камешки?

— Да, камешки. И представь себе, не просто так, а с каким-то своим смыслом: каждый камешек долго в руках вертит, ощупывает, потом на свет смотрит.

— А настоящие?

— Что настоящие?

— Ну, настоящие. Те, что в коробочке.

— А! — покачал головой Алексей Михайлович. — Про настоящие, как я понимаю, тоже многим известно. Мне эта женщина говорила — кажется, Ирина Аркадьевна? — что коробочка все там же в тайнике и сохраняется, за кроватью. Хорош тайник! Как ты понимаешь, тайник — одна условность, раз всем известно.

— А она что же, себе хочет взять? Я имею в виду — на сохранение.

— Нет. Куда положил, там и лежат. Он ей сам коробочку показал, но не велел трогать. Я ей то же самое, что и ты, на сохранение взять предложил. Но она, как видно… Говорит: «Он сам мне показал и не велел трогать, и никому не велено — пусть лежит, где лежит».

— А если пропадет?

Алексей Михайлович, не отвечая, встал и стал спускаться ко мне, осторожно ставя ногу и руками, прежде чем взяться, проверяя крепкость каждого камня и ложбинки. Я протянул ему руку, но он как будто не заметил.

— Знаешь, — отряхиваясь и потирая руки, сказал он, — если честно, то хоть бы они и совсем пропали вместе с коробочкой. Хотя сейчас уже поздно.

— Что поздно?

— Пропадать ей поздно. Видишь ли, все имеет свой предел: если возможно хранить вечно, то надо иметь возможность и быть самому вечным. А это, как сам понимаешь…

— Так вы тоже полагаете…

— Ничего я не полагаю, — сердито перебил он меня. — И ты бы должен понимать…

Разговор наш все не мог выйти куда-то, в нужную сторону. Что это за сторона и куда должен был выйти наш разговор, я бы не мог определить словами, но чувствовал эту «сторону» и видел, что ее чувствует Алексей Михайлович.

— Ну что ж, — после продолжительного молчания, и как бы с трудом отрываясь от собственного внутреннего своего состояния, сказал он (словно пробудившись и зная, что уже нужно идти и что-то важное и необходимое делать, но еще не вполне пробудившись и еще не вполне ощущая себя готовым к действию), — тогда пойдем. И старик… Я думаю, что тебе не нужно к нему. Тем более… Тем более что и ему не нужно уже никого и… ничего.

— И вы так, вы извините, Алексей Михайлович, — сказал я с осторожностью, — так просто об этом говорите?

Он резко обернулся ко мне и несколько секунд, не отрываясь, смотрел в глаза:

— Просто, говоришь?! Совсем не просто, но… Не прими за холодное рассуждение, но помощь может быть действительной и действенной. Так вот: действительной она должна быть всегда, но действенной — только по обстоятельствам. Хорошо быть лицом действующим, но не всегда. Порой нужно уметь быть (и это трудное умение, уверяю тебя) лицом не мешающим, бездействующим, если хочешь. Я даже больше скажу: милосердно бездействующим. А делать лишь бы что — значит, делать для собственного оправдания, но не для него. Понимаешь ты — не для него. Он всю жизнь жил и прятался (оставим сейчас вопрос — прав, не прав), а мы его вдруг вытащим на свет только потому, что знаем, что на свету лучше, чем в потемках. А уверены в этом потому, что для нас на свету привычнее. Но это для нас. А ему привычнее другое. Так хоть напоследок не будем лишать его удовольствия — прости за слово — привычки. Ты понимаешь? Я хочу, чтобы ты понимал меня. Я, видишь ли… Я очень хочу, чтобы ты понимал меня, — он помолчал и добавил: — И не надо напоследок.

— Но разве известно, что напоследок?

— Ничего не известно, — уже не скрывая резкости, отвечал Алексей Михайлович, но потом, как бы взявши себя в руки, продолжал спокойнее: — Что ты меня пытаешь? Я ничего определенного, как ты должен понимать, знать не могу. Но в одном уверен точно: вся эта идея с хранением, она погибла. Если и не до конца еще погибла, то скоро умрет; уверен, днями. Видишь ли, это как фотопленка, которая засветилась. Она хороша была и годна при особом свете (как у фотографов — при красном), и она имела смысл (пусть только для него, пусть и ложный — не в этом сейчас дело), но вот вдруг ее засветили, то есть открыли дверь, зажгли свет и стали ее рассматривать — что в ней? и на что она годится? Но когда стали рассматривать, тогда она уже ни на что не годна стала. И теперь уже не годна, то есть погибла. И старик знает, что погибла. Но ведь не так-то просто поверить, что погибло то, что он почитал вечным. Я про то и толковал. Это и есть его «напоследок».

Алексей Михайлович выжидательно посмотрел на меня, но я ничего не отвечал. Я ждал, не отводя глаз. Он отвел первый.

— Ну да, — сказал он, глядя в сторону, — если ты так уж хочешь, могу сказать, что и о его жизни я думаю, примерно, так же. Но сам понимаешь: его года и то, что теперь все потеряно. Да еще и эта история (мне твоя знакомая подробно поведала, но я как-то, честно говоря, не очень и верю). Да — эта история еще… с дочерью. Но хоть бы и правда — это дела не меняет. Так что видишь, сколько сразу навалилось. Не всякий… Да что там — не всякий — никто не выдержит. Я это хорошо понимаю. Да. И по себе чувствую.

— А если все-таки она его дочь? Я думаю, что дочь.

— Не знаю, — тихо, скорее дернув, чем пожав плечами, разделяя звуки, выговорил он; и подняв глаза, и приблизив лицо почти вплотную ко мне, прошептал: — Я теперь ничего не знаю.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Мы сидели теперь с Алексеем Михайловичем в его комнате, при задернутых шторах: он, как и всегда, на стуле у кровати, я — на стуле с противоположной стороны стола. Мы сидели и молчали. Вернее, молчал Алексей Михайлович, а я… Я ждал.

Думая над происходившими тогда событиями и над жизнью, своей и других, я понял, что многое бы было по-другому, если бы человеку хватало времени; а времени человеку всегда не хватает. Я говорю «всегда», но разумею не те года, которые отпущены для жизни (время от рождения до смерти — о количестве этого времени не нам судить), а другое, внутреннее время (поясню еще, что я здесь не беру качества и наполненности проживаемых дней). Внутреннее же время, это такое, которое мы проживаем в думах, как бы внутри себя. А оно другое, чем время внешнее: в минуту, допустим, такого времени можно прожить много дней, и года, и даже век, и больше. Так вот этого времени нам не хватает. То есть даже и не самого такого времени, а возможностей «включить» его, когда это особенно нужно, а порою и просто необходимо. И не хватает того, чтобы вдруг, каким-нибудь образом остановить течение события (то есть хотя бы замедлить внешнее время) и обдумать свои шаги и поступки, как те, что ты уже совершил, так и те, которые еще совершишь. Но разве время можно замедлить?!

Положим, что играем в шахматы: один раз за столом на турнире, другой раз — по переписке. Очевидно на первый взгляд, что игра по переписке получится более содержательной, потому что почти исключает случайные ошибки (а хороший аналитик может вообще исключить ошибки); игра же за столом, при ограниченном количестве времени, не только не исключает ошибок, но и самым прямым образом их допускает и для самых совершенных игроков. На всякий ход противника ты делаешь свой, но не хладнокровно и исходя из абсолютной правоты шахматной теории, а из того хода, что сделал твой противник. Но почему-то игра за столом (то есть сыгранная партия) оказывается неизмеримо более творческой, чем холодная рассудочная правильная и безошибочная игра по переписке.

Замедление времени и есть то же, что и игра по переписке: применяя внутреннее время, ты, прежде чем сделать шаг, можешь долго осматривать и ощупывать то место, куда собираешься ступить, а только потом сделаешь шаг. Очевидно, что это должен быть правильный шаг; во всяком случае, вероятность оступиться при этом очень невелика. Но вот только — далеко ли уйдешь, шагая таким манером. Очевидно же, что очень недалеко.

Понятно, что зрелый человек, воспитавший и впитавший в себя принципы нравственной жизни, будет всегда действовать, в любой ситуации, согласно этим принципам (не всякий раз, а только в самые трудные и ответственные минуты все-таки проверяя себя, потому что впитанные, вошедшие в неделимую сущность человека, они будут проявляться сами, как бы помимо сознания, как независимо от нас проявляются те или иные наши характерные черты), но как быть молодому человеку, еще только вступающему в жизнь? Если правильно, что нравственные принципы проявляются независимо от нашего сознания, то значит ли это, что молодому человеку свойственно, как говорится, ошибаться и он никуда от ошибок деться не может? Конечно, это не те «просто ошибки», их у всех предостаточно, а такие, совершение которых влечет за собой, выражаясь юридическим языком, тяжелые последствия. И когда человек выходит из детского возраста, где в общем-то все прощается, и жизнь его еще детская, и ошибки детские, то люди вокруг и сама жизнь уже так обхватывает его и не смотрит на подготовленность, что каждый его неверный шаг уже может быть причиной всяких и всяческих бед для него и окружающих. Хорошо, если вступающий или уже вступивший в жизнь хочет обдумывать свои шаги и поступки, плохо, если совсем не хочет задумываться и не знает, что задумываться необходимо. Но хуже всего (а это довольно часто случается с уже затронувшими незрелым своим умом азы «житейской мудрости»), когда тот же молодой человек говорит (преимущественно себе самому): «Что это мне с себя спрашивать? Другие и до седых волос дожили, а ничему не научились. Без ошибок никакая мудрость не придет. И чем больше ошибок, тем скорее мудрость придет. Нужно ее поторопить, а значит — жить, жить и жить». И он живет, широко расставив локти, очень опасаясь, что другие могут поранить его еще неокрепшую душу.

…Несколько раз Алексей Михайлович принимался начинать, но дальше «да-да», вздохов и междометий дело не двигалось. Я понимал, что и сам должен бы ему помочь, заговорить (пусть и о постороннем), но я молчал, хотя и понимал, что говорить в исповеди всегда труднее, чем сказать то же самое в обоюдном разговоре. Но я не мог себя заставить, я не хотел себя больше заставлять.

Алексей Михайлович похлопал ладонью по столу: мелко, потом два раза отчетливо и громко — последний раз резким хлопком.

— Да, видишь ли, как все выходит, — сказал он со вздохом. — Всегда все логикой решал: построю мысли стройными рядами, ненужные — в сторону, а с такими, что действенны, с такими — вперед. А теперь, поверишь, не то что слабость чувствую, но как-то ощущаю, что незачем: и строить их незачем, и ненужные отметать, и вперед незачем. Тем более что сам теперь не знаю, где этот «перед» есть, в какой такой он стороне.

— А что, там у вас очень… тяжело было?

— Тяжело? — он усмехнулся. — Сам не знаю — как? Я когда ехал, то понимал, куда еду — это так! И героем себя не чувствовал — нет! И ничего доказать не хотел. Тем более что все само собой получилось. То есть все до этого (я тебе уже говорил) было все-таки под контролем, а поездка — уже сама собой: будто взяли меня да отвезли; и не то чтобы насильно, но и не спрашивали — хочу, не хочу — а делали дело, которое считали нужным делать, и все тут. А может быть, это не она? — Алексей Михайлович внимательно и долго смотрел мне в глаза. — А? Может быть, это тоже не их воля? Я иногда думаю, что мы только представляем, что делаем по собственной воле, а на самом деле… Понимаешь, они ведь сами не знали (и этот доктор Митин, и шофер), что отправляют меня… наказывать. Откуда же они могли знать (до тонкостей, во всяком случае)? Не могли, но ведь везли, и все-таки сделали так, что мне некуда было деться. Положим, я все равно бы поехал: как ни говори, но я сам стремился к этому; и многие годы стремился. Но все-таки — они же не знали, что наказывают меня, а ведь все делали так, как если бы знали. Отчего это, как ты думаешь?

Что я мог знать, когда смотрел со стороны? Видя расстроенное, со сдерживаемым внутренним волнением лицо Алексея Михайловича, я (как и все полагают в таких случаях, и помимо собственной воли) думал о том, что он слишком взволнован, чтобы судить здраво, что для того, чтобы правильно оценить положение, нужно было сейчас не думать о том, что занимало все его мысли, и подумать и поговорить о другом, постороннем, во всяком случае о таком, что не жжет так жгуче, и дать этому жгучему остыть, а еще лучше — дать охладиться, чтобы потом, как на застывший слепок, не меняющий уже очертаний своих и формы, посмотреть разумным, со всех сторон охватывающим взглядом. Тогда не будет этих мыслей и домыслов о каком-то неизбежном наказании, чьей-то неведомой воле, а будет разумный и здравый взгляд, а главное, возможность правильно оценить положение и найти ту самую сторону, куда следует, взвесив все «за» и «против», ступить.

И хотя это противоречило прежним моим мыслям, я невольно, глядя на его неспокойное лицо, думал так. И потому я сказал рассудительно (и это тоже вышло само собой):

— Может, следует пока переждать, Алексей Михайлович, пока все уляжется, потому что разве возможно сейчас что-нибудь решить?

Он смотрел на меня и не понимал моих слов; ладонь его ерзала по столу, как будто тщательно затирая что-то.

«Господи, — подумал я, — что же это я такое говорю?! Когда это я успел всего такого набраться?! И что ему моя «разумность», что ему будущее охлажденное время, и будущий здравый взгляд, и будущее правильное решение! Ему нужно сейчас, ему не нужно никакого «будущего» — хоть и с тем самым  п р а в и л ь н ы м  холодом. Если сейчас, в горячке (и пусть в горячке), надобно знать — что и как. Никому не нужен холодный слепок, разве что для памяти. А необходимо сейчас, сию минуту знать самое главное, пока течет… плавится… Ведь есть же здесь самое главное!»

И я сказал:

— Я думаю, Алексей Михайлович, что тут нужно понять: что здесь самое главное?

— Я, — ответил он, — и хотел, понимаешь, отбросить то, что обычно нужно отбрасывать, чтобы выявить суть, но — ничего не вышло. Я понял одно: или все здесь суть, или вообще нет никакой сути. В том, в военном времени, я не видел ничего, что можно было бы отбросить. Даже как Митин швырнул папиросу под колеса поезда, когда я его… когда он уезжал: даже этот короткий взмах рукой, и бросок, и то, как папироса, ударившись о землю возле шпалы, пахнула искрами, а потом белое облако от паровоза закрыло все — и шпалы, и искры, и подножку вагона — все это главное — я знаю — и без этого нельзя. То есть без этого составить ничего невозможно: убери папиросу или пар, и — ничего не будет. Все развалится. Я не могу точно объяснить, но знаю, чувствую, что ничего не будет, как будто и не было ничего. Скажи, ты понимаешь?..

— Понимаю, — отвечал я подумавши, — только, — я про вел рукой от себя в сторону, как бы отодвинув что-то, только я хотел спросить: вы себя не чувствуете виноватым? Я понимаю, что вина… Но, может быть, все не совсем так, как вам кажется.

— Что? Кажется? — как будто не понял он.

— Я хочу сказать, — не давая ему перебить меня, продолжал я, — что если вы, например, или я, или кто-нибудь, все равно, когда-то давно, но уже в сознательной жизни, конечно, сделал, вернее, совершил какой-то не очень хороший поступок — обманул или не подал руки… вовремя — а потом от этого поступка, с того самого времени, пошли как бы круги, и тот, который обманут, вся его жизнь, положим, пошла уже не так, а хуже, плохо пошла, — то как вы думаете: человек ответствен только за тот, первый свой поступок, или за все время после, в котором он, предположим, жил честно и… искупил…

— Что искупил?

— Ну как что?! Все свое плохое дело. Даже пусть дело это было его единственным плохим.

— При чем же здесь «искупил»? Тот ведь все равно несчастлив. Если бы его можно было бы сделать счастливым и он бы все забыл — чтобы никакого рубца, никакой отметины в душе не осталось.

— Это невозможно, чтобы не осталось, — сказал я тихо и почему-то вспомнил Марту.

— Вот видишь, «искупить» можно только перед тем, кому сделал плохое. А если ста другим сделал хорошее и эти сто осчастливлены тобой, то все равно тот один… он все равно несчастным остается. А у тебя «искупил», как «выкупил». И как «искупил»? Какое-то это пустое слово, как крышка — взял да накрылся, а вернее, закрылся, и все, тебя уже и не достанешь. Ну, как оно — «искупил»?

— Не знаю, — я пожал плечами, — я имел в виду вообще.

— Вот и получается, что вообще. «Вообще»-то искупил, а человек несчастлив.

— Но тогда что же делать? Хорошо, если можешь этого человека самого найти. Но это мало. А нужно еще все исправить. Вот вы сами: разве можете исправить? Извините, можно я прямо скажу?

— Говори.

— Эта женщина, Варвара, она несчастлива. Как же вы то свое исправите? Вам надо было жениться, а вы не женились. Но ведь теперь это невозможно. Но даже если бы и было возможно, то разве она захочет? Если даже и захочет, то разве будет счастлива? А ваш… друг? Его тогда куда деть? — вы женитесь, например, она, например, счастливая станет, а он? Он на целых ваших два счастья — ее и вашего — несчастливее будет.

— Ты еще забыл мою жену, — с расстановкой проговорил Алексей Михайлович, глядя в сторону. — Ты еще ее забыл: прибавь ее, по крайней мере, два несчастья… или три. Видишь, — он усмехнулся без улыбки, — мы с тобой уже и бухгалтерией занялись: два счастья, минус два несчастья, минус еще два, — он покачал головой, — отрицательный получается баланс. Да, — сказал он, подождав моего ответа, но не дождавшись его, — дело совсем не в этом. Не в этом твоем… не в «искуплении». Хотя… Знаешь, я не люблю играть словами, хотя это иногда так приятно, а в трудных спорах, когда тебя ставят в тупик, особенно выручает: перевернул слово — и сам вывернулся. Но в игре этой только одна игра. Вот я сказал сейчас «искупить» — «выкупить», а ведь это тоже игра, и по сути ничего в этом нет. Но есть опасность, ты подумай, в том, что наивный прельстится ловким словом и пойдет за ним, потому что это легче и потому, что одно дело — играть, другое — ломать голову. Это, знаешь, как афоризм. Но ничего нет страшнее афоризма. Он как гипсовый слепок с сути. Он однозначен, за ним ничего нет… жизни. Ты что — не согласен?

— Да нет, — сказал я, — в общем-то согласен. Только если к точности не приходить (хотя бы для ясности), то так можно вечно копаться и в себе, и во всем. А конца нет.

— Да, — подтвердил он, — конца нет.

— Вот видите, я говорю, что…

— Конца нет, — перебил он меня. — Но это если бы мы никогда не умирали. А раз умираем, то и конец, значит, есть нашим, как ты выразился, «копаниям». Другое дело, что истине конца нет. Да — но это другое дело. Я думаю вот: все эти годы во мне была вина, я ее ощущал, да что там ощущал, я жил ею. И все у меня было хорошо: и жена хорошая, и любил я ее, и работа, и дело я свое делал честно, и старался полезным быть, и был, только… Только ни одного года не было, чтобы в полную радость — все эта вина моя портила. Видно, большая вина, и ничем ее не заглушить — на всю жизнь наказание. Но и это ладно — вина виною, ничего здесь не поделаешь. А Валентина, жена моя — она-то как? Я казнился, а от нее отрывал. Ведь отрывал?

— Наверно, — вздохнул я.

— Вот видишь, — он встал, прошел в угол комнаты, постоял там, лицом к стене, повторил: «Вот видишь» — и только тогда повернулся ко мне. — Что же получается — я сделал, мне и казнь, а им: и Варваре, и Митину, и жене — им-то за что?! Неужто только затем, чтобы меня больше наказать. Если так, то уж очень мне много внимания. Тем более все равно, если бы я их и счастливыми увидел, то  э т о  во мне бы не перестало. А я Митину сказал: «Ты мне не судья». Он и вправду не судья (да и не судит), но ведь был суд, раз есть эта моя казнь. Но все-таки, неужели все напрасно, и казнь эта сама по себе, без смысла (кроме самих мучений)?

Он спросил, остановился на несколько секунд и тут же ответил утвердительно и убежденно:

— Да, в этом весь и смысл — в муке, потому что это не наказание, а казнь. Вот в чем разница: наказание, это когда на время, для исправления, и с надеждой, а казнь — это навсегда. У меня — казнь! — воскликнул он чуть ли не обрадованно и, подойдя к столу и оперевшись на него руками, нагнулся ко мне. — Вот в чем разница. И как я этого раньше-то не понял. А? Ты понимаешь?

— Я понимаю, — сказал я. — Но что же делать? Нужно ведь что-то делать.

— Что делать? — помотал он головой, как бы отгоняя непонятные в его открытии, какие-то лишние слова.

— Ну как же — что же теперь, так с этим и оставаться? Нужно бороться, в конце концов. Или что — смириться? Какой-то выход должен же быть?

— Постой. Какой выход? Куда? — пробормотал он, опять не восприняв моих слов.

— Как куда?! — то ли от его непонимания, то ли от чего-то своего проговорил я чуть ли не резко. — Нужно подумать, вот и будете знать — куда. Или что ж — руки опустить: казнят, мол, вот и хорошо.

— Что ж хорошего?

— А ничего хорошего. Только все равно немножко и приятно пострадать и смирение проявить, всем сказать: знаю, что виноват, знаю, за что мне это, смиряюсь с этим, только оставьте меня в покое. Так можно до такого эгоизма дострадаться, что только себя и станешь слушать. И еще: выше всех себя так можно очень просто поставить, идею жизни себе выдумать — принять казнь. «Что другие — разве они такое могут?! А я вот — могу!»

— Это правильно, — вдруг воскликнул он горячо, — то, что до эгоизма законченного можно дойти, это так, это ты правильно. Только другое неправильно, что бороться нужно. Что значит — бороться? Исправить? Но как исправишь. Мы же уже говорили, что никакого возврата нет и быть не может. Какая же это борьба? С кем?

— С самим собой, я думаю. Я не об исправлении говорю, а о выходе. Должен же быть какой-нибудь выход, не может быть, чтобы его совсем не было.

— Выход, говоришь? Но… — начал он, но я перебил:

— Нет, подождите, дайте я доскажу. Мне сейчас… я понял… я скажу. Я понял: если человеку, как вот вам сейчас, не наказание, а казнь, то… Я понял — человеку нельзя быть несчастным. Несчастье — это зло.

— Ну да — зло. И что?

— Да нет, вы меня не поняли. Вы сказали, что казнь — это навсегда, навечно. Но нельзя, чтобы это было навечно, потому что тогда все все равно. Пока человек не знает, что будет страдать всегда, а все-таки чувствует, что будет и что-то другое — это одно. Он тогда, если не ударится в эгоизм, может быть и добрым и полезным. Но если он будет знать каким-то образом точно, что это ему навсегда, то ему будет все равно, и люди, его окружающие, они будут ему неинтересны, и не только неинтересны, но и совсем не нужны.

— Постой, постой, — Алексей Михайлович махнул рукой, — как же ты говоришь, что навсегда, когда человек все равно умрет? И он знает это. Во всяком случае, — он фыркнул, — догадывается. Так что никакой вечности он чувствовать не может.

— Нет, — почти прокричал я горячо и тоже взмахнул рукой, — может! На каком-то отрезке времени — может. В определенный промежуток — может.

— Это в какой же промежуток, позволь тебя спросить?

— В какой… Вот в какой. Например, человек болеет (пусть и серьезно), страдает, но у него есть надежда, что так не будет всегда. И вот вдруг наступает момент, когда — никакой надежды, когда ясно, что все кончено. Но не кончено же! И вот это время до конца — это и есть вечность. Или как с ногой: она болит, человек страдает, он болеет. Но вот загноение, а через короткое время ясно, что спасти ногу нельзя, что ее отрежут. Так я о том промежутке времени говорю, который между тем, когда ясно, и тем, когда отрезают. Вот это тоже — вечность. Здесь необязательно, чтобы человек умер совсем. Дело здесь не в смерти самой, а во взгляде. Необратимость — я так понимаю — и есть вечность. Вечность — это когда нет надежды на смерть, но и тогда вечность, когда нет надежды на жизнь. Может быть, и тогда, когда вообще нет надежды.

— Постой — на что нет надежды?

— Да ни на что. Ведь бывает, что человек знает, что ему надеяться не на что. Просто: н е  н а  ч т о, а не так, чтобы конкретно. Вот эта вечность (когда этот промежуток наступает), вот это и есть — несчастность. Человек становится необратимо несчастен — ему все равно. Все все равно. Я думаю, что у Никонова, у старика, наступило такое время. Мне так теперь подумалось. То есть внутри уже холод: человек живет, но внутри уже не живет. Еще нет смерти, но уже холод, все равно, как если бы она наступила. И теперь уже ничего не сделаешь, потому что человека, в сущности, нет. И нельзя до этого допускать, потому что это, если хотите, безнравственно — быть несчастным: по-настоящему, внутри, с холодом, с этим «все равно». Человек может быть несчастен по обстоятельствам жизни, это понятно, но внутри не должен. Смерть все равно наступит, но она должна подойти снаружи, от жизни (и это естественно), а не изнутри, из души. Это когда говорят, что душа умерла. Но разве она может умереть! Разве человеку можно жить с бессмертной вообще, но мертвой на земле, в жизни, душой!

Я замолчал. Все уже сказалось. Дыхание мое сбилось, и я не мог продолжать. Алексей Михайлович внимательно, чуть с недоумением смотрел на меня. Я это увидел, когда поднял к нему глаза. И я тоже, не отрываясь, смотрел на него и почувствовал, что в его недоумении есть еще что-то, чего я сразу уловить не смог. Но это «что-то» было и с каждой секундой выявлялось все отчетливее. И только потом, опустив глаза и снова быстро подняв их, я увидел, что такое было это «что-то». Это была жалость. Да, это была жалость. Она вытеснила недоумение и заполнила весь его взгляд, без остатка. Но она (и это я ощутил внутри) была особого рода: не от презрения, но и не от сострадания. Она как бы относилась не просто ко мне самому, но еще и к чему-то во мне.

— Сколько тебе лет? — тихо спросил Алексей Михайлович.

— Двадцать четыре, — так же тихо и словно боясь что-то спугнуть или что-то нарушить звуком голоса ответил я.

— Двадцать четыре, — повторил он, и опять повторил: — Двадцать четыре. Я знаешь о чем подумал: я подумал, что вот живешь, живешь, а вдруг, в какую-то минуту очнешься (неизвестно почему) и почувствуешь, что жизнь проходит мимо.

— Куда?

— Не куда, а просто мимо. Ну, словно она, жизнь, как река, а ты на берегу стоишь и смотришь, как течет вода: она течет, а ты не движешься. А потом глянешь, а уже, к примеру, лет десять минуло и ты постарел. А она все течет. И умрешь, а она будет все течь и течь, и никакого ей не будет дела: стоишь ты на берегу или не стоишь, и вообще — ты ли это, или на месте, где стоял — могильный камень. Не знаю, наверное, не складно передаю, но — как передашь?! Не знаю. Вот тебе двадцать четыре, и ты еще не чувствуешь течения реки, потому что сам в ней. А потом, через года, сумеешь и с берега смотреть. Вот тогда и почувствуешь. Ведь стоит только раз из реки этой выйти и с берега на нее посмотреть, как уже не сможешь… по-старому. То есть и сам будешь в реке, в жизни, в течении, а все будет казаться, что со стороны, с берега смотришь.

— Так что же? — сказал я. — Лучше тогда, когда не думаешь? Когда не умеешь со стороны смотреть?

— Не лучше, но спокойнее. Как там говорилось у древних: чем больше мудрости, тем больше скорби. Так, кажется.

— Да почему же только скорби?

— Не только, но это больше и больше чувствуется.

— Так, старик тоже, получается, со стороны и со скорбью?

— Со стороны? — Алексей Михайлович поднял взгляд к потолку и прищурил глаза, что-то словно там пытаясь разглядеть; но не на самом потолке, а дальше, дальше. — Нет, он не со стороны, — наконец проговорил он, опуская глаза на меня, — он в самой реке все время находился. У него груз был особый: его или бросить надо было, или уж только с ним. А так, с грузом, на берег не вылезешь. А он — если нашу с тобой картину продолжать, — и на берег не вылез, но и не поплыл, а добрался до какой-то заводи, за корягу уцепился и все силы напрягал, к ней прижимаясь, чтобы его течением не унесло. Так, я думаю, или похоже на это.

— Так, значит, не было никакого смысла? Значит, когда, как вы говорите, жизнь проходит мимо, — это когда без смысла?

— Ну нет, почему же это без смысла. Смысл есть. Даже смысл этот, скажу тебе, настоящий. Вот только не смогу сказать — какой в точности. Другое дело, что… что счастья нет. Понимаешь, всякие жизненные удовольствия (я не говорю о примитивных и низменных; хотя и они тоже все-таки), они как бы создают иллюзию наполненности жизни: они чередуются, и человеку кажется, что он живет, и счастливо, и не впустую. Но они-то, эти удовольствия, они только заполняют пустоту. А пустота все равно есть, даже когда настоящий смысл. Больше того, когда настоящий смысл, тогда и резче ощущается пустота, и больнее. И если посмотреть на Жизнь (я беру с большой буквы, то есть не только жизнь этого человека), если посмотреть вообще, то его дело занимает совсем малый объем. Конечно, это все чувствуется больше, но я попробую объяснить. И когда человек ощутит всю эту Жизнь, весь ее объем внутри себя, то его собственное дело — только маленький краешек среди пустоты.

— Почему же пустоты, если это Жизнь?

— А потому, что, как я говорил уже, человека  в с е г о  занимает и заполняет его дело, и на другое у него ни сил, ни времени нет. Значит, если весь объем Жизни вместить каким-то образом внутрь человека, то все остальное, кроме его дела, будет пустотой. А он ее может заполнить только всякого рода удовольствиями, но ведь не делами, потому что у него сил хватит только на одно его дело. Но заполнить удовольствиями он тоже не может — тогда дела не будет, общая их масса задавит. А так как человек, он, а не только делатель дела, и так как он живет в мире людей, а не только в своем собственном, то его эта пустота невольно томит. Вот и чувствует, что жизнь проходит мимо. Понятно я объяснил?

— Понятно, — только человек-то, получается, понимает, что все это обман — удовольствия. Значит, ему только нужно перебороть себя и не думать… И жить своим делом. Так ведь?

— Так, — Алексей Михайлович покачал головой и улыбнулся, но на этот раз сдержаннее, только чуть-чуть отвел углы губ. — Перебороть может, но не думать — трудно. Думаю, что и невозможно. Тот, кто умеет перебарывать, тот и делает настоящее дело. Но он же более тоскливо, если так можно сказать, тоскует.

— И вы так же? — вдруг осторожно, но не спуская с него глаз, спросил я.

— Не знаю, — отвечал он после некоторого молчания. — Может быть, и не так.

— Почему? — настаивал я.

— Почему? Потому что… Потому что много внимания обращаю на свои невзгоды, трудности, скажем. В себя много смотрю. Я так чувствую, что и ты много в себя смотришь… — здесь он осекся и, прерывисто вздохнув, докончил: — Смотреть будешь.

— А вы… — начал я, но он не дал мне говорить.

— А я… — быстро сказал он, но тоже не смог докончить, потому что в эту самую минуту в дверь громко постучали.

— Вот видишь, — усмехнулся он и повернулся к двери. — Войдите.

Вошел Коробкин.

— Мне надо сказать тебе, — проговорил он быстро и не обращая внимания на Алексея Михайловича, — кое-что.

Я немного смутился, и повел, хотя как-то неуверенно, рукой в сторону вошедшего, и столь же неуверенно сказал:

— Это… мой приятель… извините…

Но церемонии, даже и в допустимом количестве, Коробкина, как видно, не занимали.

— Я тебя еле разыскал, — сказал он и, как будто только теперь заметив Алексея Михайловича, добавил: — Я вас утром на пляже видел.

— Возможно, — сухо ответил Алексей Михайлович.

— Слушай, мы же с тобой договорились, — сказал я, сдерживая раздражение, но все-таки так, чтобы это было заметно.

— И что, что договорились?! — невозмутимо отвечал он. — Тогда договорились, а сейчас — они уезжают. Вместе, между прочим.

— Кто уезжает?

— Марта Эдуардовна, твоя знакомая, со своим другом… этим.

— Ты иди, — сказал Алексей Михайлович.

— Пойду, — сказал я вставая и глядя в сторону. — Я к вам потом… если можно.

— Я же вам говорил, — воскликнул Коробкин, заглядывая через мое плечо на Алексея Михайловича, потому что, поднявшись, я прикрыл его. — А он «ну и что?» Я же говорил… — повторил он, но я не дал ему повторить то, что он «говорил», и, взяв его за рукав, потянул к двери.

— Простите за беспокойство, — успел еще выговорить он у самого выхода.

2

Я молчал, шел быстро, почти бежал, и Коробкин едва поспевал за мной. Он раза два как будто пытался что-то сказать и для того замедлял шаги, тут же заметно отставал и, так и не произнеся ни единого слова, пускался вдогонку. Я же спешил еще не потому, что скорее хотел попасть к Марте, а потому, что не хотел разговора с Коробкиным. «Что он может понимать?» — говорил я себе и тут же отвечал с раздражением: «Ничего!»

Так мы вышли из корпуса, так и достигли перекрестка аллеи. Мне это место показалось наиболее удобным для прощания, и я резко остановился.

— Мне лучше пойти одному — сам понимаешь, — сказал я тоном, должным рассеять всякое возможное подозрение в лукавстве. — Спасибо тебе за сообщение, и так далее… Думаю, вечером увидимся.

Коробкин обиженно потупился и ничего не отвечал. Я подождал несколько секунд и, махнув рукой (впрочем, взмаха этого он видеть не мог, так как смотрел под ноги), быстро зашагал вдоль аллеи. Я шагал быстро, не оборачивался, но чувствовал, что мой Коробкин стоит все на том же месте и… мне стало неловко, и я стал повторять про себя, а потом и тихо вслух, первое, что пришло мне в голову. А первое, что пришло мне в голову, было — «Марта», — и я шел и повторял в такт шагам: «Марта, Марта, Марта».

Так я прошел еще с десятка два шагов, и здесь… И здесь я вспомнил, что не знаю адреса Марты и что идти мне, собственно, некуда. Я остановился, успев только произнести: «Map…», и круто развернулся на месте. Но аллея была пуста. Впрочем, кажется, кто-то шел вдалеке, и ребенок перебегал, толкая перед собой мяч; но я видел аллею пустой. Тогда я, ни о чем не думая и уже не примериваясь к собственным ощущениям, бросился назад — по пустой аллее, в пустую аллею. Я добежал до перекрестка, посмотрел направо, налево, потом себе под ноги и — задержал взгляд. Кто-нибудь сказал бы в этом месте, что «судьба сыграла злую шутку», но я не сказал этого, хотя «шутка» и была, а сказал другое. Я довольно громко произнес: «Дурак!» — и если бы кто-то слышал произнесенное, то у него не было бы сомнений относительно предмета, к которому это определение относилось, этот «предмет» был я сам.

Но не успел я произнести, а вернее, осознать правоту сказанного, как последовал ответ. Ответ этот прозвучал из кустов, справа от меня, и был повторением только что произнесенного слова, только еще в более утвердительной форме. Из кустов, справа, голос Коробкина сказал: «Дурак!» Я шагнул к кустам и увидел его. Он сидел на краю покривившейся и вросшей в землю скамейки, нога на ногу, смотрел на меня внимательно и улыбался.

— Кто дурак? — спросил я невольно.

— Так, — ответил он и пожевал губами.

— А что сидишь? — опять сказал я, еще невольно, но уже с некоторым нетерпением в голосе.

— Так, — повторил он и пожал плечами. — Сижу.

— А как же… привычка… и море?

— А ну его, — он махнул рукой и встал, — надоело.

Он шагнул ко мне, к кустам, которые разделяли нас, протянул руку, сорвал листок, растер его в пальцах и, внимательно посмотрев на получившееся, проговорил, как бы про себя:

— Вернулся, значит.

— Как видишь.

— Понятно.

— Что понятно?

— Что вернулся.

— Вернулся, потому что адреса не знаю.

— А что же не спросил? — лениво сказал он.

— У кого?

— Да у меня хотя бы, — пожал он плечами.

— А ты откуда, — начал было я, но не стал договаривать бессмысленного вопроса, а сказал другое. — Пойдем, — сказал я спокойно и даже (неожиданно, словно не я сам управлял собственным голосом) просительно, — покажешь, и вообще… со мной.

— Что вообще? — спросил он, глядя в сторону и опять дотрагиваясь пальцами до листка.

— Поможешь, — проговорил я, поднимая глаза, и добавил: — Пойдем, прошу тебя.

И мы пошли. Быстро, как и тогда, когда шли от Алексея Михайловича, только теперь Коробкин шел впереди, вел, а я едва поспевал за размашистыми его шагами.

Оказалось, что и в самом деле недалеко: минут через двадцать мы, выйдя за ограду санатория, спустились за набережную, поднялись на некрутой, но массивный холм, похожий на пенал и покрытый чахлыми кустиками, напоминавшими растительность пустыни, — и увидели внизу несколько рядом стоящих домиков. Отсюда, сверху, хотя расстояние было совсем небольшое, домики выглядели игрушечными. Заборы подходили к самому пляжу, не было видно ни души, и все так мне показалось там уютно устроенным, и каким-то таким спокойствием повеяло оттуда, что я подумал: «Вот так жить бы себе — тихо, славно, не думая о будущих годах и не сожалея о прошедших. Утром бы вставать с солнцем, выходить бы к ограде и глядеть вдаль — долго-долго, пока даль не сольется с чем-то таким похожим на нее у тебя в душе. А зимой сидеть бы у печи и слушать ветер, а весною бы смотреть на зеленые листки и чувствовать с радостью, что торопиться некуда и незачем. И еще, если бы  о н а, и с нею бы сидеть у печи и слушать ветер, и с нею бы по весне смотреть на листки и никуда не торопиться». Так сказалось во мне, и я остановился и, приложив ладонь козырьком ко лбу, хотя, впрочем, солнце было за спиной, посмотрел на цепь игрушечных отсюда домиков. Но только я приложил ладонь козырьком и посмотрел на домики, как другой голос во мне отчетливо спросил: «У печи сидеть — хорошо, с нею быть — хорошо, никуда не торопиться — хорошо, но — делать-то что-то надо? Ничего не делать — нехорошо. А делая, разве сможешь думать, что некуда торопиться?»

Так сказал мне «другой» голос, и я оторвал ладонь ото лба и опустил руку. И домики показались мне не столь уж игрушечными и уютными, а море — со свинцовым оттенком, а эта самая  о н а, с которой могло быть так хорошо у потрескивающей валежником печи — не Марта; да и валежника здесь — ни сухого, ни какого — пожалуй, тут и не сыщешь.

— Ты чего встал? — окликнул меня Коробкин, прошедший уже вперед на десятка полтора шагов. — Это здесь, — добавил он, указывая рукой на домики, — третий с краю.

— Так, ничего, — отвечал я, словно не услышав последнего. — Солнце вот…

— А-а, — протянул он понимающе, — солнце.

Дальше все шло как-то скоро: мы быстро спустились с холма, прошли вдоль забора, подошли к дому.

Мы попытались расспросить о жильцах девочку лет шести, что-то выкапывавшую у забора пластмассовой лопаткой, но, ничего определенного не добившись, вошли во двор, пробились сквозь два ряда простыней и один ряд детского белья и подошли к двери «большого» дома. У крыльца какой-то человек, голый по пояс, стоя к нам спиной и низко пригнувшись, что-то делал с продолговатой фанерной коробкой, стоявшей у его ног. «Каким-то» человек предстал только в первую секунду, а во вторую я уже узнал его: это был Ванокин.

Он повернулся к нам, нехотя проговорил: «Вам кого?», но, вглядевшись, медленно разогнулся и, кивнув головой, сказал:

— А! Гости! Ну-ну.

Должен сказать, что мне легче было узнать его со спины, потому что спина не изменилась, а вот голова… Волосы теперь были коротко подстрижены, а усы сбриты. И хотя усы были едва заметными (когда были), но отсутствие их очень изменило лицо.

Не глядя на нас, Ванокин потрогал верхнюю губу так, словно там еще что-то росло.

Коробкин молча взглянул на меня; я молчал тоже, исподлобья глядя на Ванокина. Он чуть улыбнулся прежней своей неприятной улыбкой.

— Полагаю, что вы не меня разыскиваете? — сказал он.

— Нам… мне нужно видеть Марту… Эдуардовну, — еще помолчав и опуская глаза, выговорил я.

— Тише говорите, — сказал он шепотом и повел глазами на дверь. — Хозяйка…

— Понимаю, — громко прошептал Коробкин. — Но если Марта Эдуардовна сама…

Но в этот момент, вопреки своему замечанию и как-то вообще вопреки всему, Ванокин не просто воскликнул, но, расправив грудь, выкрикнул на весь двор и много дальше:

— Марта! Мар-та!

Через секунду в окне показалось встревоженное лицо хозяйки, а еще через секунду дверь открылась и вышла Марта.

— Ты что? — сказала онаиспуганно и только тогда заметила нас.

— Я ничего, — усмехнулся Ванокин, — я просто прокричал. Захотелось. Можно сказать — душа… А вот граждане к тебе пришли, по твою, может быть, душу. Или не так — граждане? Или не по душу? Или…

И он все говорил, повторяя про «душу» и называя нас «граждане»; сначала как бы с охотой, но потом все равнодушнее и скучнее и как будто уже самому себе в тягость; но остановиться не мог, а все продолжал; он, видно, ожидал незамедлительной реакции на тон и слова, чтобы кончить или перейти на другой тон, или чтобы говорить другие слова; но мы молчали. Все молчали по разным причинам: Коробкин, потому что все это его вообще мало касалось; я, потому что молчала Марта, да и не знал, что говорить; а вот почему молчала Марта?.. Но она молчала и смотрела на Ванокина, и не с укором, и не с сожалением, и без строгости, и без нетерпения, и даже без равнодушия. Но чувство в ее взгляде было, и хотя мне не хотелось его замечать и не хотелось признавать — оно было, и проявлялось в глазах ненарочито, но явно. Чувство это было — нежность. Я видел, что и Коробкин это понимает, и сам это видел (и хотя не хотел смотреть, отвести глаз не мог); один только Ванокин, кажется, ничего не видел. Но он не смотрел, а только говорил.

Окончание же его речи было неожиданным: видно, он сам себе надоел, утомился и никакими словами никак не мог выпутаться из слов. Он сказал еще: «…да если граждане…», но вдруг оборвал сам себя, махнул рукой.

— Да делайте что хотите, — сказал он, и, пригнув голову, обошел Марту, и скрылся в темном проеме двери; и секунды только через три-четыре дверь закрылась как бы сама собой. Марта проследила за дверью, потом коротко оглянулась на нас и, так ничего и не сказав, вошла в дом.

Вот что же теперь нужно было делать — этого я уже придумать не мог.

— Да, — озадаченно проговорил Коробкин, виновато посмотрев на меня, — хорошо гостей встречают: один говорит без умолку, другая молчит как рыба — и все не по делу.

— А может быть, наш приход «не по делу»? — сказал я.

— Может быть, — согласился он, — но все равно…

— Знаешь, — я тронул его руку, — ты извини, что я тебя… Знаешь, давай лучше пойдем.

— Как пойдем?!

— Совсем.

— Давай, — пожал он плечами.

И мы пошли. Пока шли вдоль забора, Коробкин несколько раз оглянулся, а я всего один раз, да и то… Мы вышли к подножью холма, и он сказал, что неплохо бы передохнуть. Сначала я сказал, что некогда, но потом согласился. Мы, не сговариваясь, уселись лицом к домикам и сидели молча, глядя перед собой. Ждали ли мы чего-нибудь? Ну конечно же ждали, и я был благодарен своему спутнику за то, что он ничем старался не выказать это знание: он терпеливо сидел возле меня и даже не заговаривал, хотя удержаться от этого ему всегда было особенно трудно.

Я тоже сидел терпеливо и ни о чем не думал, во всяком случае, отвлекал всякую, могущую иметь продолжение мысль другой мыслью, по возможности простой и отвлеченной. Мысль о Марте отвлекалась мыслью о хорошей погоде первых дней подступающей осени, об Алексее Михайловиче — деликатностью Коробкина, старик «отвлекался» Ириной Аркадьевной и пистолетом, а пистолет — очень хорошей погодой. Так я сидел и играл в эту игру с упорством, впрочем, изрядно притомившим уже меня.

Но здесь Коробкин настороженно выговорил:

— Видишь?

Я не стал спрашивать «что видишь?» и куда нужно смотреть, а посмотрел в единственно возможном направлении и увидел Марту: она вышла и стояла на дорожке возле забора и, приложив ладонь ко лбу, смотрела в нашу сторону, то есть на нас. Я машинально поднялся и не сколько раз шагнул вперед. Но здесь она махнула рукой как бы останавливая меня, а сама быстрыми шагами по шла по дорожке.

Когда она подошла, я удивился отчужденному выражению ее лица (не самому выражению — что я мог еще ожидать! — а тому, что выражение это состоялось после быстрой ходьбы, когда она даже дышала тяжело; после быстрой ходьбы навстречу могла быть радость или злоба, но не отчуждение или равнодушие; ведь отчуждение или равнодушие требуют покоя, во всяком случае, физического).

— Я пришла, чтобы сказать, — проговорила она размеренно и спокойно, — что вам не нужно находиться здесь. И вам не нужно было искать меня. Я думала, что вы сами это поймете после того, что… что было тогда… у этого человека.

— У вашего отца? — сказал я вдруг и сам испугался произнесенного, потому что мне показалось, что она сейчас повернется и уйдет.

Но она твердо повторила:

— У этого человека.

Когда я шел сюда, к ней, я не знал, что скажу, я шел сюда просто потому, что  о н а  у е з ж а л а. Но теперь мне показалось, что я шел сюда, к ней, с намерением остановить ее, убедить ее в том, что нельзя  с е й ч а с  уезжать.

— Вы не должны ехать, — сказал я.

— Почему это? — сказала она без удивления и не спросив, откуда мне известно об ее отъезде, и вообще, почему я вмешиваюсь не в свои дела.

— Потому что нельзя сейчас покидать  е г о.

Она опять не спросила «кого?», а ответила:

— Я никого здесь не покидаю. Я просто уезжаю домой. Вам этого достаточно?

— Нет, мне этого не достаточно, — упрямо и более всего отреагировав на это «достаточно», воскликнул я. — Сейчас он в таком состоянии, что это неправильно, если вы покинете его. Он, может быть… ему, может быть, вообще мало осталось.

— Что же я могу сделать? — проговорила она, глядя под ноги.

— Вы можете… — начал я живо, впрочем, не видя еще продолжения своим словам; но она меня перебила.

— Только я прошу вас не называть… не говорить, что мы… родные.

— Почему же не говорить, если…

Но она опять не дала мне договорить:

— Потому что я этого не признаю́.

— Но дело разве в том, признаёте вы или нет? Дело не в том. Ведь если оно есть — родство, то оно и есть, и ваше «признавание» ничего изменить не может.

— Послушайте, — она даже с некоторым любопытством взглянула в мои глаза, — я никак не пойму, какая ваша-то роль во всем этом деле? Отчего это вы больше всех волнуетесь?

— Вы еще ска́жете «отчего вам больше всех надо?» — вставил я зло и усмехнулся криво (как можно кривее).

— Да, да, спасибо, что подсказали, а то я и забыла об этом спросить. Так вот, спрашиваю по вашей подсказке: отчего вам больше всех надо? Или вы думаете, что лучше всех других. Мол, все другие что-то хотят и стараются, а вы ничего не хотите, а стараетесь больше всех. Вы что, не понимаете, что только всем мешаете и от вашей «помощи» одно только зло? Или, может быть, вы сами этого хотите — чтобы получалось зло? Тогда — извините. Вот зачем вы ко мне пришли? Вы знали, что приходить не надо (я уж не говорю о вашей неделикатности; вы знали, что будет неловкость). Но оставим это, не в этом, в конце концов, дело. Так что же — вы хотите меня убедить, чтобы я вдруг бросила все, кинулась бы в объятия чужого человека, который никогда меня и знать не хотел; чтобы я кинулась и воскликнула бы в порыве благородства и умиления: «Дорогой папа, вот я, ваша дочь, я чувствую единство крови, готова любить вас и делать все, что вы прикажете». Вы этого хотели? Так если бы даже я сумела по-вашему, то не оттолкнул бы разве меня этот человек, как он и сделал уже. Вы это видели. Все это видели, — добавила она помолчав.

— Но разве вам не жалко? — сказал я. — Просто, по-человечески.

— Ах, теперь и по-человечески, — заметила она с усмешкой. — Когда все доводы исчерпаны, то начинается «просто, по-человечески». А ко мне, ко мне надо относиться по-человечески?! Или только я должна?!

— Кто ж к вам… не относится?

— Никто, — проговорила она резко. — Никто ни к кому, а только слова красивые говорят.

Она посмотрела на меня со злостью, и у меня защемило сердце. Но не от взгляда оно защемило. То есть о взгляда, но не от злости. Не знаю от чего, наверное, о нее самой, от чего-то такого в ней, что… чему уже не быть со мной, моим (а я понимал это «никогда»).

— Я уезжаю, — сказала она намеренно спокойно. — Извините, у меня мало времени. Если вы что-то хотели мне сообщить по делу, то я слушаю, а если нет, то…

И она пожала плечами.

— Нет, по делу — ничего, — угрюмо отвечал я, упирая на «дело».

— Ну что ж — тогда прощайте.

Я оглянулся на Коробкина. Он стоял к нам боком: прямой и неподвижный, вытянутый. Он стоял и смотрел на море, и мне показалось, что он смотрел не моргая. Он не оглянулся на мой взгляд, а мне хотелось, чтобы он оглянулся. «Финита ля…» — глупо пронеслось в моей голове.

— Не уходите, — вдруг сказал я Марте. — Я прошу вас, не уходите.

Она долгим взглядом посмотрела на меня и ничего не ответила. А мне нечего больше было сказать ей. Она смотрела на меня, а я на нее. Не знаю, что было в моем взгляде, но ее взгляд выражал только усталость. «Хоть бы что нибудь другое, только не это», — сказал я себе.

— Я пойду, — сказала она и повернулась.

Она сделала уходящий шаг, а я почему-то шагнул назад. Но здесь… Я как будто ткнулся об стену — твердую, холодную и — не имеющую конца. И здесь я бросился за Мартой и схватил ее за руку.

— Подождите, — сказал я задохнувшись, словно от быстрого бега. — Не надо уходить… так.

— Отпустите, — резко воскликнула она и дернула руку к себе. — Мальчишка! Что ты можешь понимать! Что ты можешь понимать!

Она говорила резко, почти грубо, лицо ее как-то в одно мгновение покраснело, а глаза заблестели. Вся она напряглась, и мне показалось, что она может сейчас ударить меня. Хоть бы она это сделала!

— Что ты все лезешь! — продолжала кричать она. — Что ты во все вмешиваешься! Что ты можешь понимать! Нет никакого добра, понимаешь ты, нет никакого. И понимания никакого нет. Ты думаешь — ты хороший? Все хорошие, когда для себя. Когда для себя нужно, то все хорошие. Когда для себя нужно, то все добрые и понимающие. Для себя все, для себя. И не хочу я никаких ваших «философий». Спасибо, наслушалась. Словами все можно: ими все, что хочешь, построишь и все, что хочешь, зачеркнешь.

— Я не хотел, — успел вставить я, но она меня не слушала.

— Ты думаешь, я боюсь! Ты думаешь, я его боюсь! Все вы так думаете! А я не боюсь. Слышите, я никого не боюсь. Я просто устала бояться. Да, да, я устала. И нечего на меня смотреть.

— Успокойтесь, прошу вас, — проговорил я, и, кажется, в голосе моем был испуг, потому что она воскликнула:

— А! Испугались! Теперь испугались. Сами теперь боитесь. А я не боюсь. Мне все равно. А он не хуже, чем другие. И он не хуже философствует, чем другие. Только ничего нет за словами. И за вашими словами ничего нет. Вы говорите «успокойся», а зачем вы это говорите, чтобы я успокоилась? Чтобы мне спокойно было? Нет! Нет и нет! Это чтобы вам спокойно было. Вот зачем. Люди выбегут, он услышит — вот зачем ваше «успокойтесь»! И вы с добром своим не лезьте, никому оно не нужно — одни только слова. Что вы сами-то сделали хорошего? А? Словами все могут. Это: человеку есть нечего, а ему вместо хлеба ученый совет дают, как добрым быть и на чужое не зариться. «На чужой каравай…» — так, что ли? Вы на жизнь вокруг посмотрите. Глаза пошире раскройте и посмотрите. А то вы все в щелку глядите. Сидите себе в углу и через щелку посматриваете. Увидели, что человеку больно, высунулись и кричите: «У вас голова болит, таблетку примите на ночь». А у человека не голова болит, его, может быть, змея укусила, и он, может, до «вашей» ночи и не доживет. Но вам-то в щелку только лицо видно. Да что говорить — опять слова одни!

В это время у забора показался Ванокин. Я сразу заметил его. (Вольно или невольно, но пока Марта говорила, я смотрел не на нее, а за спину, туда, откуда она пришла.) Ванокин не пошел к нам, а некоторое время глядел в нашу сторону, как и Марта тогда, приставив ладонь ко лбу. Потом он позвал: «Марта!» Я понял, что он позвал и что он сказал «Марта», но звука его голоса я не услышал. Тогда он позвал громче, и мне показалось, что волна звука, сгустившись каким-то образом, тяжко толкнулась в нас.

— Марта! — вдруг громко сказала Марта, приблизив лицо ко мне, и добавила шепотом: — Марта очень нужна. Для спокойствия человеческого обязательно нужна Марта.

Она быстро, как и тогда, когда приблизила, отвела лицо назад, секунду стояла как бы замерев, потом круто повернулась, как-то намеренно-беззаботно помахала Ванокину, повертев кистью руки над головой, и легко, чуть прыгающей походкой, пошла по дорожке.

Я ждал и думал, что сейчас что-то должно еще случиться на моих глазах. Но ничего на моих глазах не случилось, потому что Ванокин и не стал ждать, пока она подойдет, а зашел в глубину двора. Впрочем, нет, все-таки на моих глазах… она, поравнявшись с домом, вдруг обернулась и так же, как и Ванокину, помахала мне, повертев над головой кистью.

Она уже скрылась, а я все стоял и смотрел на то место, где только что была она, пока не услышал за спиной осторожное покашливание Коробкина.

— Ты что, простудился? — повернувшись к нему, с каким-то даже веселым задором сказал я.

Он смотрел на меня с удивлением. Я подошел к нему, хлопнул по плечу:

— Знаешь, небезызвестный тебе человек в шляпе, я думаю, произнес бы сейчас что-то вроде: «Не рыдай так безумно над ним…» А?

Но Коробкин только машинально кивнул головой и слабо улыбнулся.

3

С Коробкиным мы расстались сразу, как только обогнули холм. Я сказал, что иду к Ирине Аркадьевне, что там, по-видимому, задержусь и что он сам должен понимать… и так далее. Он сказал, что очень понимает и что ему тоже пора идти, но все-таки на прощание не утерпел спросить: дойду ли я на этот раз и не заблужусь ли? Я сухо ответил, что не заблужусь, и, не продолжая больше бесполезный обмен словами, направился в свою сторону, то есть к Ирине Аркадьевне. Уже подходя к дому, я вспомнил последнюю фразу Коробкина и подумал, что вот дойти-то я дошел, а застану ли на месте — неизвестно. Впрочем, для разрешения этой неизвестности оставалось всего несколько шагов.

Я постучал, и дверь мне открыли так сразу, словно ждали только моего сигнала. Я говорю сигнала, а не стука, потому что не только выражение лица, но и весь вид показавшейся на пороге Ирины Аркадьевны говорил о некоем только нам двоим доступном знании; в придачу к этому она, запирая за мной дверь (на ключ, чего раньше, как я мог заметить, никогда не делала), она еще и внимательно оглядела видную часть улицы.

— Ну, садись, — сказала она деловито, указывая на стул. — Рассказывай. Как?

Не знаю: то ли ее этот вид, то ли деловитый тон, то ли что другое, но я как-то сразу раздражился и словами ее, и вопросом, и даже движением руки, каким она указала мне стул.

— Что как? — сказал я, сев и принявшись рассматривать свои руки. — Что мне рассказывать? «Как» — это у вас, а не у меня.

— А что это ты такой сердитый? — чуть повышая тон, спросила она.

— А оружие у вас откуда? — спросил я без перехода.

— Пистолет? Перепугала я там всех, — усмехнулась она. — Да откуда же еще — мужнин. Он, я тебе говорила, по оборонному делу работал. А пистолет не настоящий — модель, то есть копия; внутри ничего не раскрывается, вроде болванки.

— Хороша болванка: с нею и ограбить можно по-настоящему.

— Да я ведь не грабила, — она опять улыбнулась.

— А зачем с собой брали?

— А кто его знает, зачем, — она пожала плечами. — Да и поздно уже было, а у нас здесь темень, а я одна, — она лукаво на меня посмотрела. — А может, и знала — зачем. Сам ты мне такие страхи поведал. И потом: хорошо, что взяла, еще неизвестно до чего бы вы человека довести могли своими… Я когда осталась, он почти что не в себе был. И заговаривался. Только уже к утру выправляться стал.

— И что?

— А то: с ним что-то внутри произошло, как будто сломалось. Он равнодушным стал.

— К чему равнодушным?

— А ко всему. Вообще. Говорит: «Вот теперь моя жизнь закончилась, на сколько инерции хватит, еще подышу, да надеюсь, что ненадолго».

— А!

— Не «а», а точно тебе говорю, — внушительно произнесла Ирина Аркадьевна. — Он со мной говорил. Но не в разговоре дело, а видно и так. Он вообще-то не слабый физически, и здоров, и врачу не захотел показываться. «Смерть моя не от нездоровья», — говорит. Как будто уже наступила она. Я его все наблюдала и думаю, что он прав — она уже наступила. Живые так не живут.

— Как «не живут»?

— Не знаю. Не могу объяснить. Но вижу сама. И это его сидение у моря…

— Слышал уже.

— Догадываюсь. Этот твой приятель, когда я старика проводила, в воде сидел, как шпион какой-то.

— Он не шпион.

— А если не шпион, то чего же прятался? Все высматривал и виды всякие делал. Да не важно: не от кого было прятаться. Старик мне говорит: «Я попрощаться хочу». Я ему: «С кем же прощаться?» А он только на меня посмотрел и головой покачал. И сидит, видишь ли, целый день на солнце, камешки в воду бросает. Пока я за едой ходила, он целую кучу набрал; да все такие красивые, маленькие — хоть в перстень вставляй. А он их в море. Повертит в пальцах и — туда же. Я ему говорю ради шутки: «Хоть несколько бы мне подарили». А он на меня так серьезно посмотрел и отвечает: «Их здесь, на берегу, без счета — сами и выберите». А я продолжаю: «Из ваших рук, может быть, особая им ценность». Поверишь, без задней мысли говорила, а получилось как бы с намеком. Он долго не отвечал, все на море смотрел, думала, и забыл уже. А он не забыл и говорит: «Может быть, и ценность, только кому это нужно?» Я больше, правда, ничего такого не говорила: знаешь, всякое слово можно с намеком принять, когда в состоянии особом. А у него таки — особое состояние.

— А он вам не удивлялся? Ну, что незнакомы, а тут… и все такое.

— Представь, что не удивлялся. Я так иногда сама себе удивляюсь: чувствую, что какая-то я родственница его и приехала будто бы откуда-то из родных его мест, по телеграмме, например, за больным ходить. Он мне даже сказал: «Никто не знает, кто ему глаза закроет или последний стакан воды подаст. Я так думал всю жизнь, говорит, что никого не будет или какая-нибудь, по крайней мере, медицинская сестра. А вот видите, совсем и не медицинская». Я понимаю, что он так меня сестрой хотел назвать. Но самого слова не выговорил. А он человек непростой, очень он непростой, скажу тебе, человек. Как ни говори, а всю жизнь одного держался. Многие ли так смогут? Вот и видно, что не многие.

— Не многие, — согласился я, но все-таки не мог не добавить: — А зачем?

— Что «зачем»? — сразу не поняла Ирина Аркадьевна.

— Одного держался зачем? — пояснил я. — Можно ведь всю жизнь одного фасона… например, шляпы держаться — а что толку? Ни людям, ни себе.

— Ну, про шляпу, это ты не туда… И потом, еще неизвестно, в его случае, что будет и…

— «Как слово наше отзовется»? — помог я.

— Хотя бы и так, — отвечала она серьезно. — А судить всегда легко, а вот пожалеть — трудно.

— Так я ведь не об этом, а о смысле, и… вообще.

— Вот и выходит, что весь смысл в «вообще». А пожалеть — это уже наполовину и понять. Ты подожди, подожди, знаю, что ответишь. Только я «понять» не в умственном смысле беру, а в другом.

— В душевном, — скучно проговорил я.

— А что же, если и в душевном. Ничего здесь зазорного не вижу.

— Я не о зазорном, я…

— О глупом и наивном, — подсказала она. — Если от разума идти, то глупость — с этим согласна. Только разум этот, когда он сам по себе и самим собой питается — еще большая глупость. Разумная, — она усмехнулась, — если хочешь знать, глупость. А он ведь деньги свои не копил, Владимир-то Федорович, на себя ни копейки не истратил. Жил, можно сказать, как монах.

— И на других ни копейки тоже не истратил — это примите во внимание, — не удержался я. — Да и не было у него этой «копейки». Получается, что когда у человека рубль, то легко разменять, чтобы половину отдать, допустим, а когда сотенная бумажка, то и не во всяком месте разменяют: или все отдавать, или при себе оставить, в сундук положить.

Ирина Аркадьевна долго на меня смотрела не отвечая, потом задумчиво покачала головой:

— Вот вы, молодежь, все смысла ищете, и чтобы этот смысл обязательно в действии проявлялся…

— А как же без действия?! — быстро сказал я. — В бездействии никакого смысла быть не может.

— Подожди, — остановила она меня. — Во-первых, и в бездействии может. Но не об этом сейчас. Я ведь не просто так говорю, так ты послушай. Мне старик, как вы его называете, вот что сказал, когда я ему о действии: мол, так сидеть нельзя, а нужно что-то делать, действовать. Так вот, знаешь, что он мне ответил? Он мне вот что сказал: «А вы знаете, что такое — действие? Знаете, что самое-то настоящее действие тогда, когда внутри покой». Понимаешь теперь: когда внутри покой. Не успокоенность и не равнодушие — нет! — а когда покой. Я тоже сначала спросила: какой покой? А он мне: «Как это — какой?! Высокий». И ничего объяснять больше не стал. Да я и не спрашивала — и так понятно. Так что — как ты там ни думай, а он совсем не простой человек. Только жаль его.

— Почему жаль, если не простой? — со слабой иронией спросил я.

Но Ирина Аркадьевна иронии замечать не хотела (или не заметила):

— А потому, что одинокий.. И не только, как говорится, внутри, это дело такое… а вообще одинокий, я бы сказала — абсолютно. Я так чувствую в себе, и ты не смейся. Я чувствую, что, может быть, во всем мире для него ни одной родной души не найдется.

— А… вы? — чуть невнятно и с осторожностью сказал я.

— Я? Да что я? Я сама… И потом, это сейчас, потому что ему все все равно и он как бы все окончил. А если бы раньше, то и я — чужая. Может быть, и чужее других. Я ведь одинокая… тоже. А он… он другим жил, ему, может быть, ч е л о в е к  и не нужен был… рядом. Да что ты меня выспрашиваешь! — почти с болью воскликнула вдруг она. — Ничего я толком не знаю.

Она опустила голову и сидела так, кажется, несколько минут: не просто расстроенная, а какая-то замороженная как будто, словно вдруг, внезапно, потеряла самого близкого себе на свете человека.

— А Марта уезжает, — проговорил я тихо.

— Куда уезжает? — как сквозь сон выговорила она.

Я пожал плечами, хотя этого Ирина Аркадьевна видеть не могла, и сказал:

— Не знаю, домой, наверное. Я был у нее сейчас.

— И что? — Ирина Аркадьевна подняла грустные глаза. — Опять наговорила?

— Наговорила, — согласился я и вздохнул.

— Ты небось у нее про это… про него спрашивал?

— Спрашивал, — сказал я. — То есть не то чтобы спрашивал, а говорил… Но все это…

— Что, знать не хочет?

— Не хочет.

— Оно, конечно, — задумчиво сказала Ирина Аркадьевна, — какой он ей отец, если разобраться. Да и вообще, если все это соответствует… Какой он ей отец!

— А что — не соответствует?.. — спросил я как-то невежливо живо.

— Разве в этом дело?! — отвечала она. — Дело не в этом. А в том, что Марта знать не хочет. Она, если разобраться, вообще знать не хочет, и себя в том числе.

— Как это? — невольно вырвалось у меня.

— А так, что ни себя ни к кому приложить не умеет, ни других к себе. Ее можно назвать искательницей… счастья. Одни ждут счастья, другие ищут, а она, прости за грубость, рыщет. И если бы еще бой-баба была, это бы еще ничего, понятно, во всяком случае. А то… Внутри хлипко, а снаружи все ходуном ходит. Любой, кто встретится ей — да не только в жизни, а так, на прогулке или в гостях — она того не как человека рассматривает, а как счастье это или нет, можно его к чему-нибудь в себе приложить или обращать внимания не стоит. Ты не подумай, я не об эгоизме говорю — она женщина хорошая, только как будто на шарнирах: сама не знает, где это счастье, что это такое. Главное, не знает, а так, чувствует, что, может быть, оно где-то в небе летает, а вдруг как-то к ней слетит.

— Может быть, вы не совсем правы? — слабо возразил я.

— Может быть, и не совсем, — ответила она недовольно. — Только все равно — права. А ты-то что? Тебе-то что до нее? Любовь, что ли?

— Не любовь.

— А хоть бы и любовь, — продолжала она, — что из того? Таких, как она, может быть, ухватить и можно, но удержать никак нельзя. Этот ее длинный — так тот не удерживает — сам такой, вот и лепятся друг к дружке. Тоже, как я понимаю, искатель счастья. Со стариком-то сорвалось, вот он теперь и в печали.

— Он сам отказался.

— Небось не выходило, так и отказался: тут всегда лучше самому, гордость не так страдает. Это как женщины иные: держится за мужчину, цепляется изо всех сил, и унижаться готова, и на все почти готова. А вдруг, как по голове, абсолютное прояснение — не удержать. Тут-то она сама и уходит. А потом подругам говорит эдак лукаво (до того может ночами беспрерывно в подушку плакать): «Он был невыносим, я его оставила». Так и тут. А ты: «Сам отказался».

— А старик про Марту вспоминал? — спросил я.

— Вспоминал, — отвечала она неохотно. — То же самое, что и она. Да что тут говорить: какой он ей отец!

— Как это — какой?! Что же получается: от отцовства один физиологический смысл? Она, получается, счастья ищет, ей не до отца. А он, получается, над своей жизнью горюет, ему не до дочери. Так выходит? Так вообще никакого родства у человека может не быть. Как же он других любить будет, если забудет, откуда вышел и кого породил.

— Получается, получается, — ворчливо проговорила Ирина Аркадьевна, — много у тебя всякого получается.

Она помолчала, потом, как бы решившись, взмахнула рукой, подержала руку и совсем по-мужски (что, впрочем, ей даже шло) хлопнула ладонью по коленке.

— Ладно, — провозгласила она, — слушай. Не хотела говорить, но раз уж так, то слушай. Тем более что и ты мне тогда все поведал. Ладно. Не знаю, как старик твой меня, так сказать, душевно воспринял (это оставим ему: душевно — не душевно), только он мне вдруг все и рассказал. Кажется, начистоту (что хотел, конечно). Так, историю свою кратко пересказал. Мало того, что рассказал, он еще две тетради свои дал, что-то вроде записок. «Отдаю, говорит, вам потому, как вы в последний мой жизненный час явились. Делайте, говорит, с ними, что хотите, мне теперь все равно». Они теперь у меня, я тебе покажу. Просмотрела я, это вроде как рассуждения отрывочные — сам увидишь. Но прежде другое послушай, про жизнь, про плоть, можно сказать, а уж потом про душу, то есть тетради посмотришь.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Владимир Федорович Никонов происходил, как это тогда называлось, из кухаркиных детей. Но дело в том, что он и в самом деле был сыном кухарки. Мать его служила у купца Федора Дмитриевича Аникина. Купец был богатый, и не просто купец, но предприниматель, как сам он себя называл иногда. Жил он в Саратове, пароходы его ходили по всей Волге, из конца в конец. Разбогател он быстро, и лет двадцать назад еще (а Аникину было уже за пятьдесят) никто бы не признал в скромном приказчике скобяной лавки у небогатого хозяина будущего и скорого чуть ли не миллионщика. Поговаривали в городе, что не все тут чисто и что скоропалительное это возвышение очень чем-то знакомым отдает. «Деньги не пахнут, говорили, это которые не пахнут, а от иных такое, что хоть месяц в Волге вымачивай». Слухи же ходили от того, что прежний хозяин Аникина внезапно («и здоровый был человек, и трезвый») умер, и не просто, а сгорел в собственном доме при странных обстоятельствах и в нетрезвом состоянии находясь. Странность еще была и в том, что дом загорелся сразу, как бы со всех четырех концов, и пожарная команда (кстати, располагавшаяся через три дома, за углом) ничего не сумела сделать, кроме того, что растаскивала потом обуглившиеся бревна и вытащила тела хозяина и хозяйки, совсем обгоревшие. Железный же ящик, вделанный в стену (как показал срочно вызванный из другого города взрослый сын хозяина), исчез совсем, то есть был грубо выломан из стены и унесен. В числе подозреваемых был и Аникин (впрочем, число это состояло из двух: был еще Егор, что-то вроде грузчика, почти дурачок, исполнявший у лавочника еще и обязанность истопника и дворника). Но выяснилось, что Аникин ездил в тот день в деревню, к матери (хотя день-то был будний; но показал на допросе, что отпустил хозяин), и там пил вечером у дружка, где и заночевал (дружок же был личностью совсем опустившейся — известный в округе пьяница и лентяй; так что к его показаниям доверие было зыбкое). Аникин же вернулся наутро той ночи, когда и случилось несчастье. Но самое загадочное состояло в том, что исчез Егор: исчез бесследно, хотя в последний вечер перед случившимся его видели многие свидетели. Но если можно было еще предположить, что Егор (намеренно или, скорее всего, по слабому состоянию ума) запалил дом, то никак нельзя было думать, что этот тщедушный дурачок мог выломать и унести большой и тяжелый (не менее шести пудов) железный ящик. Предположить же, что у него могли быть сообщники, было еще более невозможно, потому что дурачок и в простых вещах был мало понятлив, тем более что нрава кроткого, а храбрости чуть меньше заячьей.

Много здесь было странного и непонятного, и как ни бился следователь, ничего не выходило сколь-нибудь определенного — все улики будто сгорели той злосчастной ночью; Аникин же твердо стоял на своем: «Хозяин отпустил, пил всю ночь, ничего добавить не имею; а хозяина жалко». Начали было со стороны сына хозяина, но тот ничего конкретного показать не мог, хотя и повторял все время с напором: «Кому же еще!»

Так это дело невыясненным и осталось. Сын побыл еще некоторое время в городе и уехал; уехал и Аникин в свою деревню, что была всего в семи верстах от города.

Прошло четыре года, и Аникин вернулся. Вернулся он не просто так, в приказчики не пошел, а открыл свое дело. «Дело» это было небольшое, за четыре года про Аникина забыли, так что никаких препятствий ему на новом месте жительства пока не было. Но не прошло и года, как «дело» очень уж заметно разрослось как-то вширь: появились две баржи, и склад на берегу, и работники. Сам же Аникин был уже не тем скромным приказчиком в лавке скобяных товаров; внешность его преобразилась: жилет хорошего сукна, блестящие легкой кожи сапоги, картуз с широким козырьком, серебряная цепь часов, походка твердая, взгляд острый, с чуть повелительным прищуром, голос высокий, но не звонкий, а отчетливо-сдержанный; даже и борода, прежде кустистая — клочками и проплешинами — пошла теперь ровно, окладисто, витым русым волосом. Скорости богатения, впрочем, не удивлялись — и не такие скачки от «ничего» до «высокого» видели в городе, тем более что Федор Дмитриевич (а иначе уже его и никто не называл) обладал с верхом жесткой хозяйственной сметкой, отменной подвижностью и способностью вникать в самые даже незначительные стороны дела.

Были, правда, и такие, что помнили (а иные и вспоминали) то самое происшествие с пожаром и кражей, и его безрезультатное окончание, и странность дела, и прежнего приказчика, а кое-кто сметливо сопоставил то давнишнее дело с внезапно возникшим и разросшимся «делом» Аникина, и — потянулись шепоты и тихие разговоры с понимающим покачиванием голов. Может статься, что не одни только сметливые и любопытные покачивали головами, но и те, кому по службе положено не покачивать головами, а причины, побуждающие это покачивание, выяснять. Во всяком случае, и такие слухи ходили, тем более что для них была своя пища. Говорили, что следователь, ведший это дело четыре года назад, приватно и тайно посетил Аникина в собственном доме. Дом был выстроен большой, каменный, в два этажа, с пристройками, обширным садом, с тремя грозными, редкой породы кобелями, что сидели днем в специально для них предназначенной с сетчатыми стенами будке, а на ночь выпускались во двор, ходили по проволоке из конца в конец и даже до края сада и хрипло ворчали на проходящих по улице.

Разговор Аникина со следователем остался, конечно же, неизвестным, а известно было только то (и люди видели), что последний как-то очень уж скоро вышел, и что хозяин его не провожал, и что лицо следователя было в красных пятнах, и он, может быть, и вследствие чрезмерной своей полноты и скорых шагов, дышал с видимой затрудненностью.

Так это дело и кончилось, а разговоры затихли сами собой.

К тому времени Аникин женился. Взял немолодую, лицом рябоватую полную женщину, жившую уже пять лет вдовой; правда, бездетную. Говорили, что кроме остатков «дела» (магазин, лавка и склад на берегу), порядком захиревшего после смерти мужа, принесла она в приданое весьма круглую сумму. Как видно, так оно и было, хотя размер этой суммы, по оценкам всегда сведущих в таких вопросах людей, мог быть и очень преувеличен. Свадьбу сыграли (по причине возраста «молодых» и вдовства невесты) не шумную, но солидную, скорее, как домашнее торжество с приглашением немногочисленных, но избранных гостей; среди гостей были председатель кредитного банка и один миллионщик.

«Дело» Аникина разрасталось, и уже через десяток лет он входил в первую пятерку знатных людей города: богачей и благотворителей. Так и жил.

В доме с ним, еще со времени женитьбы, жила мать, вскоре, правда, умершая, и единственная сестра Глафира. Жена Аникина была женщиной тихой, слабой глазами (после воскресной службы, неизменно раздавая на паперти копейки и пятаки, подносила к глазам маленький в ее большой пухлой руке шелковый платочек с синим ободком и умилялась), слова выговаривала округло, любила летом дремать в саду, в беседке, в окружении толстых, с пышной шерстью, и тоже, как и хозяйка, умильно дремлющих кошек; мужа попервоначалу все пыталась называть всякими ласковыми именами, уменьшая их до грамматической невозможности, но вскоре оставила эти попытки, потому как не могла при этом выносить холодный, пронизывающий (как она говорила, жалуясь жившей в их доме старушке-родственнице, «аж до самых глубоких внутренностей») взгляд мужа, робела, вытаскивала платок, и опускала к нему лицо, и не поднимала лица, пока муж не уходил. Дни ее проходили сыто, лениво, скучно и томительно. Из дому она выходила редко, но воскресной службы не пропускала, хотя выстоять до конца никогда не могла от духоты, которую переносила трудно, краснея лицом и прижимая руки к высоко вздымавшейся груди, и от того, что болели ноги. Все никак (хотя и делала многократные попытки) не могла сойтись с сестрой мужа, Глафирой, слезно жаловалась на ее неблагодарность старушке-родственнице и осторожно мужу: «Разве я ей враг? Холодная она, Глафира, таит она про себя что-то. Я к ней лаской, лаской, а она отвернется — и слова не скажет. Холодная она». Муж отвечал кратко и обидно: «И что, что холодная?! Что вам — греть друг дружку? У печки грейся. Дом большой, слава богу, разойдитесь в разные комнаты — вот и друзья».

Сестру, Глафиру, и в самом деле можно было назвать холодной. Нет, не холодной — так ее называла невестка — она, скорее, была странной. Странность же эта была одна и легко видимая со стороны — нелюдимость.

Когда еще дома жила, у матери (отец их умер еще в раннем возрасте детей), то все, далее и мать, почитали ее за блаженную. Работала она, правда, справно, но тоже совсем без интереса: не поймешь, притомилась ли, тяжело ли ей, радостно ли? К сверстницам на посиделки не ходила, к парням была равнодушна. Одно было у нее — бог. Могла часами стоять перед старинной, еще дедовской иконой, глядя на мерцающий огонек лампадки, но никто и никогда не слышал от нее ни слова молитвы (но и вообще слышали от нее мало слов). Не раз, вставая с рассветом, видела мать, что стоит дочь на коленях, на голом полу, и, может быть, так простояла всю ночь. Мать корила Глафиру, иной раз и рукой прикладывала в сердцах, но все было напрасно: ни возражения, ни боязни, ни звука, а сама — все то же, все то же. Из дома почти не выходила, только по рабочей надобности, и как мать ни билась, чтобы пристроить дочь (сначала еще думала: «За кого бы», потом и думать перестала: «За кого бы», а только думала: «Хоть бы кто-нибудь, хоть какой-нибудь самый завалящий»), — ничего не выходило — какие уж тут женихи!

Один Федор как будто что-то понимал, матери говорил, чтобы не трогала сестру, что нельзя неволить человека, и нельзя принуждать, и попрекать нельзя, потому только, что непохож он на других и живет своей, хоть и странной жизнью, тем более что вреда никому нет («А польза? Ты мне скажи, Федор, польза-то какая с утра до вечера на коленках стоять — ить не монашка какая-нибудь!» — просительно, всегда боясь перечить сыну, и чуть виновато говорила мать), а работу исполняет справно; что же до того, что говорит мало и в девках, как видно, жить надумала, то это дело хоть, может быть, и нашего разумения, но не нашей власти — пусть живет, как живет. Так говорил Федор и, бывши сам человеком, что называется, «в себе» и на ласку скупой, никогда и словом не обижал сестру, и ничего «такого» при себе о ней никому говорить не дозволял, а порою, впрочем, в самые редкие минуты, беседовал с сестрой, а вернее, советовался с ней о своей жизни, делах, думах. Разговоры эти были… можно сказать, что совсем и не разговоры: он говорил, серьезно и вдумчиво, и откровенно (от одной ее, как видно, умел ничего не скрывать), и подолгу, возвращаясь к уже говоренному, рассказывая о заветном вслух, а она… она слушала, молчала, то смотрела в его глаза, то на свои руки, и, кажется, никогда ему не только ни в чем не возразила или с чем-то согласилась, но и вообще не произнесла никакого слова. («Все равно, что в стенку говорить, все равно, что в стенку», — говорила жена Федора старушке-родственнице, блестя глазами и отвернувшись к стене.) Но разговоры эти брата с сестрой, хоть и были странными, но совсем «не в стенку», потому что выходил Федор от сестры всегда, если и не просветленным (таковым, кажется, лицо его вообще не могло быть), то, во всяком случае, с проясненными глазами и уже не столь тяжелым взглядом. И Глафира любила брата: по-своему и в себе, всякое его желание умела угадывать.

Имела она в доме (переехала с матерью сразу, как и был выстроен дом) свою отдельную комнатку (не захотела в просторную, как брат предлагал) под самой крышей, куда вела узкая крутая лестница. Стол, старенький узкий диванчик, образа в углу, запах свечей и будто чистых с морозу (даже и летом) простынь (к чистоте Глафира относилась тоже словно с убеждением; даже и пол скоблила ножом каждую неделю). Жилище Глафиры жена Федора называла просто чердаком, а сам Федор обычно никак не называл, говорил «у сестры», а когда в хорошем настроении пребывал, то называл «кельюшкой» или светелкой.

Супруги Аникины жили меж собой холодно, а вернее, никак не жили: ни холодно, ни тепло. С самых начальных дней женитьбы словно по обязанности переносил Федор Дмитриевич вселение нового человека. Но дома бывал редко: уйдет утром, а только вечером возвращается, усталый и угрюмый. В первое время еще пыталась жена и приласкаться и угодить. Но ласки он принимал хмуро, а угождения вообще не замечал. Хотя и ласкалась жена очень уж по-девичьи, по-молодому, и при этом второй подбородок ее был особенно заметен, а полные, чуть с желтизной щеки вздрагивали от резких движений особенно неприятно. Жена во всем винила свекровь (напрасно винила, и сама знала, что напрасно, потому что мать все никак, до самой своей смерти, не могла прижиться в очень уж большом и богатом доме с грузной мебелью, с сытым и беззаботным житьем, пышными и тяжелыми нарядами невестки; всех, даже и сына, сторонилась, а глядела всегда жалко и извинительно), а когда свекровь умерла, вина перешла на сестру («Все молчит, молчит, а известно, как думает — одна порода»). И в самом деле, если внимательно присматриваться, то брат и сестра очень были похожи, но — никто-то не присматривался, тем более внимательно.

Как ни богат становился Федор Аникин, а роскоши не любил: еду предпочитал самую простую, пальцы перстнями не утруждал, собрания ресторанные не устраивал и в юбилеи разные, да и приглашения такого рода принимал редко, только если очень уж для дела было нужно; любил он ходить пешком, а если уж надо было ехать, то для такой надобности имел бричку парой, довольно неказистую, с дребезжащими на булыжной мостовой, и в двух местах помятыми крыльями; сам же и правил; одежду, правда, носил добротную, но не потому, что слабость к нарядам имел, а потому что по положению его так было необходимо («Солдату, — любил говорить, — свое сукно, генералу — красная подкладка»). Прислуги в доме тоже было мало, а вернее сказать, всего два человека: дворник Ефим, он же и садовник, он же и на многие другие дела, и Катерина, Катя, кухарка. Пришла она уже после смерти матери (а что до нее была женщина, то как раз рассчиталась, да и еще ушла не подобру. Говорила: «С такой хозяйкой жить и зверь лесной ни за какие деньги не захочет».) Хотя про «зверя лесного» было явное женское преувеличение от обиды, но то, что с хозяйкой было жить нелегко — то была правда. Нет, она не кричала, словами обидными не бросалась, — нет, этого не было. Но было другое: она обижалась. Собственно, «обижалась» она не на одну только кухарку, но и на всех в доме (в меньшей, пожалуй, степени только на старушку-родственницу, но та была почти совсем глухая и зрением слаба, так что и мало что из этих обид слышать и замечать могла): и на мужа, и на золовку, и на дворника Ефима, и на мух, что тревожили летом, и на богомольцев, что не с тою, которую она ждала и которая заслужена была мягким ее сердцем, благодарностью кланялись, принимая милостыню; и на жизнь.

Но свекровь умерла, мужа она боялась, с невесткой виделась редко, да и то мельком, старуха-родственница совсем уже разваливалась, Ефим во дворе занимался, был неопрятен, а она дурной запах переносить не могла, и — оставалась кухарка: женщина лет средних, характера бойкого, старательная в меру, хотя готовила хорошо. Обиды хозяйки были разного рода и проявлялись во множестве. Обычно за столом, в настроении особенных обид, она просто не притрагивалась к еде (которую сама с вечера и заказывала), поджимала полные губы, а щеки наливала краской аж до шеи, осторожно, двумя пальцами (не брезгливо, но как-то очень осторожно) отодвигала блюдо, вздыхала тяжело и тянулась к хлебнице, откуда доставала ломтик ржаного хлеба и медленно жевала, глядя в одну точку на столе перед собой. Потом вставала и тихо приказывала отдать обед собакам. Кухарка, если присутствовала при этом, что-то обидчиво произносила, а когда была на кухне и узнавала об очередной «обиде», то кричала громко, неплотно прикрыв дверь, разные обидные слова, из коих некоторые даже трудно употребить на письме. Хозяйка слышала, но в ответ не выступала и уходила в сад или спальню, садилась на мягкий стул или ложилась на мягкую, с пружинным матрасом, постель (муж спал отдельно, в своем кабинете на диване), старуха-родственница приносила чай и сладкие булочки, до которых хозяйка была большой охотницей. И ждала вечера, ужина, где могло все повториться (если Федор Дмитриевич к ужину не возвратится) снова. Однако кухарка прожила долго, и как-то обе стороны к взаимным выпадам словнопопривыкли, хотя «обиды» с подчеркнутым однообразием все повторялись и повторялись до непереносимой уже монотонности. Кухарка давно бы и ушла, но Федор Дмитриевич работникам платил щедро, да и работы было не много. Впрочем, и ушла она потому, что нашла лучшее место, а про «лесного зверя» больше говорила назло, чем от обиды.

Вот тогда-то, после ухода прежней кухарки, взяли Катерину. Было ей тогда восемнадцать лет, была она сиротой, жила у чужих людей (кажется, дальней родни) с самого раннего детства, да, видно (и слухи потом ходили), не сладко жилось. Красавицей ее назвать было нельзя в том смысле, что ничего в ней особенно с первого разу в глаза не бросалось; хотя со второго или третьего раза — тоже: худенькая, больше похожая на четырнадцатилетнего подростка, соломенного цвета волосы заплетены в тугую косу — тугую, но тонкую, и доставала коса разве что до середины заметно выдававшихся лопаток. Отвечала тихо (порой так тихо, что нужно было переспрашивать), глаза на говорящего поднимала редко, взгляд выражал виноватость («Как у матери», — думал про себя Федор Дмитриевич). Что бы ни было, а виноватость эта всегда присутствовала. Еще было в ее взгляде… но нужно было всматриваться — а никому это было не нужно. Во взгляде же была надежда. И не простая девичья — хорошо выйти замуж, да лучше за непьющего, да лучше бы еще и с достатком, — а какая-то другая, как бы к окружающей жизни не относившаяся. К чему же относившаяся? Это, впрочем, трудно было разгадать.

Хозяйка в первые дни сдерживалась и отложила «обиды» недели на две. Но потом пропущенное время восполнила с усердием и присущей ей последовательностью. Надо заметить, что дело-то было не в Катерине, а в месте кухарки и в том положении, которое она занимала в доме, то есть из низшего самое низшее. Все проделывалось в том же роде, что и при прежней работнице, без каких-либо изменений или нововведений. Но они — изменения или нововведения — и не были нужны: и того, что было, хватало с лихвой. Катерина на это ничего не говорила, а стояла, склонив низко голову, и потом на кухне не кричала ни в полурастворенную дверь, ни, кажется, при закрытой. Также никто не видел, чтобы она плакала. Разве что только ночью, плотно уткнувшись в подушку и не пуская рыдания в голос? Хозяйка же привыкла к определенному ответу (зачем же и делать, если не ждать или желать ответа?) и такой безответностью совсем удовлетворена не была, а со временем раздражалась все больше и больше, и приступы мигрени (в прошлом даже и приятные от сознания собственных страданий) делались все докучливее и болезненно-бесполезнее.

А тут еще (и полгода не успело минуть) возникло новое и неожиданное (не только самой хозяйкой, но и всеми в доме) обстоятельство: Глафира стала привечать Катерину. «Привечать» — это определение самой хозяйки, но возникшие вдруг отношения и в самом деле и определить, и назвать было затруднительно. Вдруг Глафира стала приглашать Катерину к себе в комнату. Порой засиживались до самой ночи: Глафира читала ей разное из житий святых, вела тихие разговоры (впрочем, осторожно прислонив ухо к двери, можно было все-таки кое-что расслышать) о том, что человек судьбы своей не знает и что, что бы ни было, нужно уметь терпеть, потому как все, что от людей — и хорошее и дурное — оно не от людей, а от бога за грехи наши, и за грехи отцов наших и дедов наших, и прочее, и прочее. Глафира учила терпению, как слышали неоднократно, но вдруг сама собственную свою терпеливость неожиданным и, можно сказать, скандальным образом, перепугав домашних, нарушила.

Обычно обедала она у себя в комнате и к общему столу не выходила (за исключением тех редких дней, когда обедал сам Федор Дмитриевич). А здесь стала выходить: здоровалась поклоном, холодно молчала, ела мало, все как будто чего-то ждала, и видно было, что не возможность общения была причиной такой перемены жизненного распорядка. Золовка очень такому повороту событий удивлялась, поняла сразу, что поворот этот в ущемление ей, но не посмела ни в первый, ни в последующие дни «обижаться» за столом. Но «ущемления» на этом не закончились. Хозяйка в это новое время раза два заглянула на кухню (чего раньше не делала) проверить, все ли там как надо и не имеется ли каких упущений или нечистоты. И хотя нечистоты не было (как, впрочем, и упущений), хозяйка ласковым голосом (и это не подлежит сомнению) указала Катерине в том смысле, что она служит не в каком-нибудь доме, и что должна сознавать, что ее, сироту, взяли без рекомендации, и что должна быть благодарна за то, что… и что должна понимать то, что… и что в ее обязанность, кроме готовки, входит и надлежащее поведение, которое, кроме всего прочего, должно выражаться в почтительности и… И еще много всякого рода доводов — в назидание и на пользу — сумела привести хозяйка. Катерина молчала, низко опустила голову, и, кажется, совсем перестала дышать, и лицо ее побледнело, и одновременно на щеках выступили красные пятна (краснота эта была особенно заметна на побледневшей коже лица и даже показалась хозяйке вызывающей, что несколько притушило ласковость голоса и добрую назидательность тона). После посещения кухни у хозяйки снова начались мигрени и, выслушав успокоительные слова старушки-родственницы, накладывавшей на лоб смоченное в воде полотенце, она только, слабо шевеля губами, проговорила: «Ах, все они ждут только…» Чего ждут все, она так и не пояснила, но ведь старуха-родственница была глуха и все равно не могла расслышать сказанной фразы, хотя, как и всегда, понимаючи и жалеючи покачала головой. А через день хозяйка опять появилась на кухне, и разговор (на этот раз еще больше затянувшийся, потому что видно было, что Катерина понимать не хочет, «а все назло молчит, все назло. Все вы только ждете…») повторился снова. Глафира же каждодневно выходила к обеду, и невестка все никак не могла решиться… А придя в третий раз на кухню, как только переступила порог… увидела Глафиру, сидевшую на низкой табуретке у окна, лицом к двери; она в упор смотрела на золовку, и когда та вошла, медленно и не опуская глаз поднялась. Несколько секунд они смотрели друг на друга (хозяйка чуть ли не с испугом, а Глафира вообще неизвестно как — «как змея, как змея гремучая»), потом стоявшая у двери не выдержала, резко отвернулась и вышла, при этом, судя по всему, намереваясь хлопнуть дверью, но в последний момент почему-то удержав руку. Хозяйка даже не успела заметить, была ли в этот момент в кухне Катерина? Но главное событие произошло на следующий день за обедом (хозяйке отступать было некуда, а терпеть такие ущемления в собственном своем доме не было никаких сил, да и представиться могло противной стороне полной победой и ни на что не похожей слабостью). Не глядя на золовку и чувствуя, как дрожь проходит по всему телу, и сдерживая эту дрожь едва давшимся ей усилием, хозяйка (в первом прикосновении пальцы соскользнули с края тарелки) отодвинула кушанье и, потянувшись к хлебнице, неровным движением вытянула ржаной кусок, надломила его раз и второй — и оставила (сил не было не только проглотить кусочек, но и просто поднести его ко рту). Лицо ее пошло краснотой, она встала, неловко зацепившись краем платья за угол стола, и, держась за спинку стула, почти что спиной к сидевшим (сидели же старуха-родственница и Глафира), сказала низким, переходившим в некоторых звуках на шепот, голосом: «Сколько же можно! Не могу… так. Эдак только средства переводить. Велите отдать это… на двор…» Она не договорила (как обычно договаривала «собакам»), но здесь резким голосом (кажется, все и забыли, какой у нее голос, во всяком случае, такой, почти металлической, резкости никто не ожидал, и все — даже Катерина в дверях — вздрогнули) Глафира сказала: «Это кому же на двор — собакам?» Хозяйка ничего ответить не смогла, а только прерывисто вздохнула. «Это то, что мы здесь едим — это собакам?! — в том же тоне продолжала Глафира. — Это то, что брату подают — это собакам?! Это целый день у плиты стоять, чтобы потом — собакам! Вы это бросьте! И над Катериной я вам больше издеваться не дозволяю!»

— Что?! Это в моем доме! — задохнувшись, проговорила хозяйка. — Это в моем-то… из милости… это мне… я из милости…

Она все повторяла «из милости», будто слово каким-то образом завязло во рту и никак не пропускало столпившиеся сзади, лезущие друг на друга, сбивающиеся в ком, злые, обидные и долженствовавшие бить наотмашь слова. Она еще раз повторила «из милости» и больше не могла говорить.

— Вы про это бросьте, — спокойно сказала Глафира. — А Катерину больше трогать не дам.

Хозяйка больше такое выдержать не могла, сил у нее совсем уже не было, а спокойный и жесткий голос Глафиры был как преграда, которую не перейти, хоть головой до последней невозможности бейся. И хозяйка, по дороге уронив стул, почти выбежала из комнаты; за ней, согнувшись и совсем неслышно, юркнула в дверь старуха-родственница.

Хозяйка в своей комнате оставалась до вечера и к ужину тоже не вышла. Не поздно возвратился в тот день Федор Дмитриевич, сидел за столом один. Старушка-родственница, вышедшая было в столовую с пустым подносом в руках, ойкнула, замерла на мгновение, и лицо ее сделалось таким, словно она увидела что-то страшное, — задом, задом — скрылась в коридоре. Федор Дмитриевич посидел еще в задумчивости, поковырял вилкой в тарелке, потом медленно поднялся, оглядел комнату и, что-то невнятное пробормотав себе под нос, пошел в комнату жены.

Объяснение с женой было коротким, но бурным: голос Федора Дмитриевича (который, впрочем, почти никогда голоса не повышал) был слышен через столовую в коридоре, где, прижавшись к стене, стояла, замирая от каждой возвышающейся ноты крика, старушка-родственница, и поднос, который она так и не отнесла, дрожал в ее руке и, касаясь стены, тихонько позвякивал; голос хозяйки доходил сюда раза только два или три, но ничего разобрать было невозможно, потому что состоял он единственно из всхлипов.

Потом дверь распахнулась, и хозяин, появившись на пороге, сказал еще громко, внутрь комнаты: «А я сказал — будет жить, а если нет, то и ты не будешь!» — и, взявшись за ручку, с силой захлопнул дверь.

Он прошел в свой кабинет, и были долго слышны оттуда его тяжелые шаги. Потом шаги смолкли, некоторое время было тихо; но вот открылась дверь, бесшумно затворилась, шаги в коридоре стали стихать, потом заскрипели ступени лестницы, ведущей в «кельюшку» Глафиры.

2

После того дня внешне как будто ничего особенно не изменилось (разве что Глафира перестала спускаться к обеду; но теперь и обеда-то как такового не было, потому что и хозяйка велела приносить еду в свою спальню и ела там со старушкой-родственницей при закрытых, что называется, дверях), но жили теперь открыто «двумя мирами»; в редкие только дни, когда собирались немногочисленные гости, все домашние, включая и Глафиру, сидели за столом, а Федор Дмитриевич достаточно благожелательно, хотя и со сдержанностью, обращался к жене, и та ему тихо отвечала, но, кажется, никогда не глядела в глаза.

Однажды поднявшись к Глафире, Федор Дмитриевич застал там Катерину. Катерина очень смутилась неожиданному приходу хозяина (она приходила к Глафире, когда его не было дома), встала и хотела выйти, но Федор Дмитриевич остановил ее с ласковостью: «Сиди, сиди, ты нашему разговору не помеха». И как Катерине ни хотелось уйти, как ни неловко ей было, ослушаться она не посмела и осталась. Ничего серьезного Федор Дмитриевич тот раз не говорил, а так: о том, о сем, о десятом — но поглядывал часто и внимательно на сидевшую с опущенной головой Катерину.

Потом такой неурочный приход повторился еще раз, потом еще раз, и казалось, что Федор Дмитриевич нарочно выбирал такое время, когда бы его не ждали. И всякий раз Катерина хотела уйти, и всякий раз он оставлял ее. Порою он входил озабоченный, говорил сестре о затруднениях в делах, что вот и самому ему так трудно иногда бывает, что кажется — пропади она пропадом, такая жизнь. Он качал головой, оглядывался на Катерину; та сидела замерев и глаз поднять не могла.

Как-то зимой уехал Федор Дмитриевич в Москву и отсутствовал более месяца. И в один из дней его отсутствия, оставшись одна в своей комнатке под лестницей и раздевшись уже ко сну, почувствовала вдруг Катерина, как что-то такое большое и плотное подкатывает к самому ее горлу, и увидела она Федора Дмитриевича, как он в последний раз приходил к сестре, услышала его чуть с хрипотцой голос, увидела, как ровно лежат друг к дружке колечки его бороды, и — испугалась Катерина, а комок уже подпер к самому горлу, и не было сил бороться с собой, и все ее тело сжалось, и прошла по телу дрожь, и в этой дрожи было что-то страшное, идущее извне к ней, и что-то сладкое, идущее из самого ее нутра. И она, едва сдерживаясь, успела ухватить подушку и плотно, что было сил, прижала ее к лицу.

А когда в один из вечеров сидели в комнате Глафиры и та проговорила как бы про себя: «Да, все не едет…», то Катерина почувствовала, что лицо ее сделалось горячим, и она встала и отвернулась, словно для того, чтобы поправить свечу; и долго и тщательно поправляла.

В восемнадцатилетней жизни Катерины не было любви. Был, правда, в отрочестве еще соседский мальчик, и она, то ли из окна дома, то ли украдкою в щель забора, любила смотреть, как он играет с другими ребятами, но только все боялась, что кто-нибудь застанет ее и непременно догадается; потом соседи уехали, и мальчик уехал с родителями Она жалела, что он уехал, но это быстро прошло. Жизнь была трудной, работы собиралось много, хозяйка (дальняя родственница) была строга: немолодая, очень худая, словно изъеденная изнутри болезнью, с желтым скуластым лицом и длинными костлявыми руками; она и в самом деле была больна, и болезнь ее — какая-то затяжная и тоскливая — сначала каждый год, потом месяц, а потом, кажется, каждый день изменяла ее и без того тяжелый характер — ужесточая его и направляя тоску и боль на всякого, кто находился в данную минуту перед ней. Чаще же всего находилась Катерина, и жизнь ее была тяжела.

Муж хозяйки, полнокровный, коротконогий, всегда с лоснящимся лицом человек, старался дома бывать пореже, чтобы пореже видеться с женой, тем более что любил не отказывать себе во всяких возможных удовольствиях жизни. Жена знала о вкушаемых мужем удовольствиях, а потому в доме не было мира, а иногда такие раздавались крики, звон разбиваемой посуды и скрежет сдвигаемой легкой мебели, что какой-нибудь случайный прохожий останавливался внезапно на улице и настороженно слушал, а потом, бегло оглядевшись по сторонам, быстро уходил своей дорогой. В последний год особенно тяжко приходилось Катерине, потому что муж хозяйки стал к ней приставать: сначала просто смотрел на нее нехорошим взглядом и при этом вытирал лицо платком, потом всякие слова стал говорить (как будто бы хорошие и ласковые, и губы его при этом сладко растягивались, и Катерине становилось страшно), а однажды, под вечер, за огородами, когда Катерина, возвращаясь откуда-то, спешила до темноты вернуться, он вдруг встал из-за дерева, подошел неспешно и вдруг, ни слова не говоря, обхватил Катерину и потянул куда-то в сторону; кричать она боялась, и лицо ему царапать боялась, и только вырывалась неистово, а он сопел, и тянул ее, и касался своим лицом ее лица, и ей казалось, что от этих прикосновений на щеках у нее остаются жирные и грязные пятна. Она таки вырвалась, потому что в это время кто-то появился на взгорке и смотрел в их сторону. Потом он еще приставал — и в доме, когда не было жены, и во дворе, за сараем — но не так настойчиво, потому что близко были люди и могли услышать, а Катерина с того самого первого дня, когда приходилось идти за огородами, деревья огибала далеко стороной и внимательно глядела по сторонам.

Но однажды: не успела она войти в дом, как хозяйка накинулась на нее, крича, что она неблагодарная, что она тварь, что ее убить и разрезать на кусочки мало; и еще такими словами называла ее хозяйка, которыми называют тех женщин, с какими постоянно водился хозяин; кроме слов, хозяйка еще два раза больно ударила Катерину по щекам (она, может быть, хотела ударить еще больше, чем два раза, и сильнее, но в последние месяцы она совсем сдала, задыхалась очень, а руки ее заметно дрожали и словно не хотели повиноваться). Потом хозяйка схватилась обеими руками за грудь и упала на пол, сильно стукнувшись о доски затылком. Катерина подбежала к ней, стала ее поднимать, но та была тяжела, что-то пыталась еще выкрикивать непонятное, а на губах ее выступила розовая пена. Катерина перепугалась, выбежала за ворота, стала звать людей. Люди пришли, перенесли хозяйку с пола на кушетку и послали за мужем.

А через полторы недели хозяйка умерла.

На следующий день после похорон, ранним утром, Катерина ушла из этого дома навсегда. Она сама не знала еще, что будет с ней, как она будет жить и чем, но твердо чувствовала, что никогда сюда не возвратится. Две ночи она переночевала у знакомой (еще по жизни в родном селе) женщины, но оставаться дольше там было нельзя, потому как дом был маленький, семья многодетна, муж пил запоем, и, возвращаясь ночью, страшно кричал бессмысленно какие-то угрозы, и громко колотил в дверь кулаками. Но Катерине повезло: женщина пожалела ее, пошла к знакомой попадье («Сирота, и совсем некуда податься, и много натерпелась, а девка хорошая»), а та сказала, что вот есть у одного купца известного место кухарки и что пока не знает, как и что, но завтра переговорит с хозяйкой. Попадья не обманула, и так Катерина попала в дом Федора Дмитриевича.

Сначала она хозяина боялась и тайно думала, что все может повториться с ней, как и в прежнем доме, и тогда совсем неизвестно — куда идти. А здесь, хоть тоже и нелегко, и хозяйка со своим характером, и придирается зазря, но все-таки место хорошее и можно здесь поработать долго, пока жизнь, может быть, что-то другое и хорошее покажет. Но страхи относительно хозяина оказались напрасными, и хозяин, хотя с ней почти и не говорил, как видно, был совсем человек не такой, которого нужно было в этом смысле опасаться; и несмотря на хмурость и всегдашнюю озабоченность делами, кажется, что даже и хороший человек.

И вот теперь, после того, как Глафира, невзначай как будто, при ней вспомнила о брате, Катерина почувствовала, что в чем-то она виновата. Она себе потом говорила, что не знает, в чем она виновата; а еще позже говорила, что ни в чем  т а к о м  она виновата быть не может; но она все равно чувствовала, что виновата, и прислушивалась, когда около дома останавливались сани, и стояла так, прислушиваясь и замерев, не решаясь подойти и выглянуть в окно.

Но она пропустила тот час, когда он возвратился, потому что не была в доме, а ходила за продуктами. Впрочем, как будто ничего и не произошло, только Ефим, встретив ее у ворот, проговорил как бы нехотя (но ей показалось, что это он только так, как будто бы нехотя, а в самом деле…): «Вернулся хозяин-то». Она увидела в прихожей его шубу и картуз и быстро прошла на кухню.

В этот вечер она к Глафире не пошла, а сидела в своей комнатке одна, чутко прислушиваясь к звукам в доме: вот прошуршали шаги старушки-родственницы, вот что-то из другой комнаты ей сказала хозяйка, вот пес заворчал во дворе под самым окном, вот будто бы опять шаги тихие, дальние, не разобрать — чьи? И опять тихо, а она сидит и боится пошевелиться. Так она сидела, слушала и — нечаянно заснула. Разбудил скрип лестницы над самой ее головой — и она поняла, что это он. Где-то на самой середине скрип вдруг прекратился (словно  о н  тоже прислушивался), потом скрипнула ступенька вниз, вторая; сердце Кати заколотилось гулко, и она крепко прижала руки к груди; но скрип опять прекратился, и через мгновенье — решительно и твердо пошел наверх.

Федор Дмитриевич пробыл у сестры долго и только, наверное, за полночь, осторожно проскрипев ступенями, ушел к себе. Катерина смогла заснуть только под утро.

А на следующий день Федор Дмитриевич сам пришел к ней. Она стояла у окна кухни и не слышала, как он подошел — то ли он так неслышимо ступал, то ли она сама задумалась вдруг о чем-то и незаметно ушла в себя. Только она сначала слабо, а потом, как уколом, почувствовала на себе взгляд и быстро обернулась. Он стоял в дверях, смотрел на нее, чуть склонив голову набок, и тоже, кажется, ушел в себя; а когда она резко обернулась, вздрогнул и — вернулся. Несколько мгновений они смотрели друг на друга: он, в дверях, склонив голову набок, она — через плечо, как бы забыв повернуться. Потом он покашлял, словно в горле его першило, сухим кашлем, а она повернулась и встала, заведя руки назад и держась ими за край стола — крепко, так, что ощутимо было, как ломит пальцы. «Я вот здесь приехал, — проговорил Федор Дмитриевич неожиданно тихо и глядя в угол, на край стола, — и вот пришел. Да…» Он постоял так, потом медленно поднял глаза на Катерину и сказал с усилием: «Хотел увидеть… ты прости». Она молчала и глядела на него широко открытыми глазами. Что она могла ответить? И могла ли вообще говорить? Он постоял еще, раза два собирался как будто что-то сказать, но только вздыхал осторожно. Потом сказал: «Да. Так вот», и, медленно повернувшись, шагнул к двери. Он уже вышел, но здесь рука его, лежавшая на дверной ручке, остановилась, и он повернулся к Катерине. Только теперь она заметила, что в руке у него туго завернутый в бумагу сверток. Он подошел, протянул руку и положил сверток на край стола возле Катерины. Кратко сказал: «Тебе». И больше ничего не добавив, круто повернулся и вышел.

Катерина смотрела на сверток, не решаясь к нему прикоснуться. Потом она пошла к шкафу, достала кастрюлю, подошла к столу (сверток лежал на другом конце), поставила кастрюлю и только теперь подумала о том, зачем она нужна ей и что она хотела делать? Она так постояла, рассеянно глядя перед собой, потом опять прошла к шкафу, поставила кастрюлю на полку, взяла крышку, накрыла кастрюлю (осторожно, чтобы не звякала крышка, но она все равно звякнула, и Катерина вздрогнула, потому что ей почудилось, что этот резкий звук может быть слышим во всем доме; ей даже показалось, что после того, как звук стих, наступила какая-то особенная тишина, словно там, внутри дома, все услышали и теперь прислушиваются к должным последовать еще звукам), и она, не прикрывая дверцы шкафа, осторожно, на цыпочках, вернулась к столу и так же осторожно, придерживая руками сиденье, опустилась на табурет.

Мысли вертелись в голове, быстро сменяя друг друга, и все были не о том, о чем она хотела подумать. Но здесь она вспомнила, как встретил ее за огородами прежний хозяин, и как, ни слова не говоря, обхватил ее и стал тащить, и она почувствовала жирные пятна на лице от его всегда лоснящихся щек… — и Катерина потянула руку, и тронула лицо, и отдернула руку. Она отдернула руку не потому, что что-то почувствовала на лице, а потому, что внезапно услышала тихие близкие шаги. Делая все машинально и не успев ни о чем подумать, но с какою-то явившейся ей в одно мгновение четкой энергией движения, она быстро поднялась, схватила со стола сверток и, словно могла точно рассчитать, что он там поместится, сунула его в довольно узкую щель меж шкафом и стеной (сверток поместился, будто сохранное это место было для него заранее предназначено). Оторвав руку, она бросилась к шкафу и открыла дверцу. В это самое время и дверь открылась, и вошла старушка-родственница. Катерина увидела ее только краем глаза, потому что тут же нагнулась и стала, гремя посудой, доставать из самой глубины вдруг понадобившуюся ей миску. А когда распрямилась, чувствуя, как кровь прилила к голове, и обернулась, то увидела, как старуха смотрит на нее, сложив на животе руки. Подслеповатые глаза смотрели странно. Старуха молчала, а Катерина заставила себя отойти к столу, взять нож и продолжить то, что она делала еще до прихода Федора Дмитриевича, то есть чистить овощи. Она быстро задвигала ножом, волосы ее упали на глаза, и она ощущала, как они липнут к лицу. За спиной было тихо. Так продолжалось, может быть, минуты две. Наконец она не выдержала и оглянулась. Старушка-родственница стояла на том же месте у двери, держа в руке керосиновую лампу (за которой, видимо, и пришла), и, не мигая (как показалось Катерине), смотрела на нее. Как только взгляды их встретились, старушка повернулась и тихо вышла. Катерина опустила руки, и, выскользнув, большой, с круглой ручкой нож, неровно перекатываясь, покатился по полу.

Весь остаток дня прошел как бы во сне; все смешалось в Катерине: и тревога, и страх, и стыд, и своя вина, и недоумение. И она опять сидела в своей комнатке под лестницей, зябко (хотя в доме было жарко натоплено) кутаясь в одеяло, и никак не могла заставить себя лечь: знала, что если ляжет, то будет еще хуже, еще тревожнее, еще страшнее. Так она просидела, может быть, час, может, два, а может, и больше. И вот, среди сумбура и страхов, одна какая-то, еще неясная, мысль стала словно цепляться, словно стараясь вырваться из сумбура и встать в стороне, на видном месте. Катерина медленно подняла голову и посмотрела в темное пространство перед собой, и — вспомнила: сверток. Он остался там, на кухне, в щели, меж шкафом и стеной. Да, сверток, она совсем забыла о нем. Но как же она могла забыть? Она не знала, как могла забыть о нем, о самом главном — но ведь забыла же! Сначала все помнила и даже как будто чувствовала, как он там лежит, как ему там лежится (так ощущала, словно сама забралась в эту щель и лежала там тихая, неподвижная, как бы мертвая), но потом забыла — как не было ничего: ни его прихода, ни ее оцепенелости, ни его слов и того, как он смотрел на нее, склонив голову набок. И вот сейчас увидела.

Она поднялась, накинула старенькую, с расползающимися нитками шаль и, замирая на каждом шагу и прислушиваясь к сонно затихшему дому, босая, ступая на носки, прошла в кухню. Свечу она засветить боялась и, вытянув перед собой руки, подошла к шкафу, ощупала стену и протянула руку в щель. Сверток лежал на месте, и она осторожно потянула его, повернулась, выпрямилась и — замерла. Ей показалось, что в темени у двери стоит кто-то. Она стояла не дыша, прижимая к груди сверток, и не мигая, как бы заледеневшим взглядом, смотрела в темень у двери.

Она и не помнила, как решилась пошевелиться, как бежала потом по коридору, не думая уже — слышит ли кто-нибудь ее или не слышит, бежала, шлепая босыми ногами, и чуть не упала, ударившись об угол стены, — только бы добежать, только бы укрыться одеялом, с головой, подогнуть под себя ноги, закрыть глаза и лежать так, лежать одной, со страхом и в тревоге, но отделенной от всего, от всех.

Она вбежала в комнату, споткнувшись о порог, но не выпустила сверток, поднялась, бросилась на кровать, потянула одеяло, свернулась калачиком и замерла, не чувствуя больше ничего и ощущая только гладкость плотной бумаги, прижимаемой к груди.

В свертке оказался шерстяной цветной платок, красные с черным цветы по белому полю. Она внимательно рассматривала подарок, расстелив его утром на кровати, трогала мягкую шерсть. Было уже хотела примерить, посмотреться в маленьком, вделанном в стену зеркальце, но только взялась за концы, чтобы накинуть на голову, как руки ее сами собой опустились, и она, аккуратно сложив платок, положила его под подушку; туда же (тоже аккуратно сложив и разгладив поверхность) Катя положила и бумагу.

Прошел еще день. В хлопотах и работе, которую она сама себе придумывала, не боясь и не думая, что такое внезапное рвение кое-кого может насторожить. Но, кажется, никого это не настораживало. Впрочем, и внимания на нее обращали мало, а только по обеденной надобности. Федора Дмитриевича она в этот день видела только раз: она шла по двору, а он спускался с крыльца; Катерина успела шагнуть за угол дома.

А еще через день ее позвала к себе Глафира. «Что ж не приходишь, или скучно тебе у меня? — сказала она, внимательно глядя на Катерину (она всегда так смотрела, но теперь Катерине показалось, что она смотрит по-особому); Катерина опустила глаза, ответила, что работы много набралось и что она — «спасибо» — придет вечером. «Приходи, приходи, а работа — она никогда не переводится, до самой она нам смерти назначена».

Вечером Катерина пришла. Сидела как и обычно, как и во все прошлые разы: Глафира читала чуть монотонным голосом, поднимала голову в каком-нибудь трудном месте и, не отрывая пальца от строчки, по которой она водила при чтении, разъясняла Катерине трудное место, В кажется, себе самой так разъясняла. Но Катерина мало понимала из прочитанного, а объяснения слушала невнимательно: то прислушиваясь к почудившемуся скрипу на лестнице, то к звуку голоса Глафиры, то смотрела, как ровно светится в недвижном пространстве огонек лампадки, то глядела за лампадку, и ей казалось, что оттуда, из сумерек угла, смотрят на нее немигающие, все знающие про нее, но почему-то все-таки нестрогие глаза. Она знала, что это грех думать, что у бога нестрогие глаза, и корила себя за это, но никак по-другому заставить видеть себя не могла: глаза смотрели всезнающе, но не строго. «Да ты не слушаешь», — вдруг говорила ей Глафира, и Катерина вздрагивала и глядела на Глафиру виновато и просяще. Она боялась Глафириных глаз, но она и хотела, чтобы Глафира поняла сама и спросила  о б  э т о м. Но Глафира опускала глаза в книгу и опять принималась читать, водя пальцем по строчкам и чуть напряженно шевеля губами.

А потом… вдруг, неожиданно, дверь раскрылась, без стука (так чутко прислушивавшаяся Катерина и не услышала знакомого скрипа ступенек; прослушала), и вошел Федор Дмитриевич. Глафира подняла голову и с удивлением (впрочем, чуть только проявившимся) посмотрела на него. Он прошел и, ни слова не говоря и не глядя на сестру, сел на стул лицом к Катерине. Катерина почувствовала, как дрожат ее руки и как кровь приливает к лицу; она встала и шагнула к двери. Но тут же встал и Федор Дмитриевич. «Не уходи, — сказал тихо. — Останься. Сюда хожу, чтобы тебя видеть. Не уходи». Катерина стояла почти спиной к Глафире и вполоборота к нему; и она чувствовала взгляд Глафиры. Какое-то мгновение она промедлила, и Федор Дмитриевич, шагнув к ней, взял ее за руку. Катерина опять села. «Читай, сестра, — проговорил Федор Дмитриевич со вздохом. — Читай, и я послушаю». Он опять сел напротив Катерины, а Глафира, помедлив только несколько секунд, стала читать, водя пальцем по строчкам и чуть напряженно шевеля губами.

Так Глафира читала и, как и прежде, останавливалась, чтобы разъяснить трудное место. Потом она медленно закрыла книгу, положила ее с краю стола, а Федор Дмитриевич встал, поклонился сначала Глафире, потом Катерине и, ни слова не говоря, тихо ступая, вышел. Катерина сидела, не знала, что ей нужно (и можно ли сейчас что-либо вообще) делать: встать ли и выйти молча, или что-то еще сказать, или сидеть так и ждать, когда заговорит Глафира. Но Глафира «не заговорила». Она только чуть слышно произнесла: «Поздно. Иди».

А потом… Но разве объяснишь самому себе, что и почему с тобой так произошло и почему все так вдруг сошлось, что совершилось именно то, чего ты больше всего боялся и чему не должно было совершаться, потому что сам ты верил так мало в вероятность такого поворота. Но если заглянуть внутрь себя, поглубже и пообширнее, а главное — честно (самому с собой более всего и трудно быть честным), и шаг за шагом просмотреть всю ведущую к событию дорожку, то можно увидеть, что сам ты, противясь разумом, но чувственно стремясь, подошел к этому самому «такому повороту» и сделал-таки его хорошо и правильно, доказав самому себе, что все еще ты стоишь «у поворота», все противишься (и возмущаешься неостаточной верой в сопротивление свое), тогда как, если заглянуть «за поворот» на ту самую дорожку, то так, окажется, далеко ты ушел, что только черная точка видна у горизонта, да и то не различишь — ты ли это? или далекое дерево на равнине вводит в обман смотрящего, а сам ты уже там, «за», и — не дотянуться, не догнать, не окликнуть.

Потом Катерина не раз вспоминала то, как прежний ее хозяин ждал ее за огородами и как молча обхватил ее… Но только это воспоминание теперь не вызывало поздний страх и гадко не было уже на душе, а было… Бог его знает, как было. Может быть — и с улыбкой. Ведь и он, Федор Дмитриевич, тоже ждал ее… Только не за огородами, а у леска за огородом — днем место тихое, ясное; в сумерки — пустынное, тревожное; в темень — страшное место, Что потянуло ее идти туда? Была ли особая нужда навещать родню свою в дальней деревне, когда только и отдохнуть от работы каждодневной, и душой от дум расслабиться. А ведь вот пошла (тридцать почти верст нужно было идти), хотя с этой родней своей с самого того времени, когда еще у родителей девочкой жила, не видалась ни разу. Но ведь пошла, и Глафире сказала, куда идет, и еще зачем-то Ефиму-дворнику сказала. «Ты долго-то не будь, — проговорил Ефим раздумчиво. — По темени за городом ребята шалят». Но она пошла, и не боялась, и уже к вечеру только возвращалась домой (встретили ее равнодушно: родня и родня, а чего пришла — неведомо. Только час всего и посидела у них. Смотрела в глаза, видела: «может, чего просить пришла? Не проси, ничего не получишь. Да и дать-то нечего».). Из-за поворота дорога поднималась по склону невысокого холма, и Катерина еще издалека увидела бричку. Бричку Федора Дмитриевича. Сердце ее екнуло высоко и замерло. Она еще могла свернуть, обойти бричку лесом, но не свернула, а продолжала идти, только чуть замедлив шаги. Она подходила, но все не видела его; лошади, низко вытянув шеи, щипали траву, звенели упряжью. Только когда совсем близко подошла, увидела: Федор встал (сидел в тени у дерева) и подошел к ней. «Не боишься одна ходить?» — сказал ровно и легко, без смущения, но и без бравады, а как будто просто ждал ее здесь, а она должна была знать, что он ждет. И она не опустила, как она обычно делала при нем, голову, а тоже ровно и свободно отвечала: «Не боюсь». Он сделал шаг к ней, встал вплотную, одной рукой держался за крыло брички, другой тронул ее плечо: «Ждал вот тебя. Не могу больше… Если ты… Не неволю… А если так… оставайся». Она молчала, и не глядела на него, и не двигалась. Он сжал плечо рукой, не больно, но плотно. Повторил чуть хрипло, как от першения в горле: «Если что… иди, неволить не стану, а если… то знай — не могу без тебя». Он замолк. Она чувствовала его взгляд и как рука его неровным движением погладила ее плечо. Молчание длилось долго, и Катерина почувствовала как бы тяжесть в ногах и переступила с ноги на ногу. «Пойдем, что ли», — пригнувшись к самому ее уху, прошептал он и, осторожно заведя руку за спину, потянул к себе. Она не противилась, а, сама не зная почему, подалась вперед и уткнулась лицом в его жилет. «Милая», — сказал он и провел ладонью по ее волосам.

…Прошло два месяца. Сколько раз за это время Катерина хотела уйти, сколько раз Федору Дмитриевичу об этом говорила, он молчал или отвечал: «Куда ж ты пойдешь… одна? Подожди, что-нибудь придумаем». Но что же можно было придумать?! А если остаться, то как жить: все так смотрят, будто знают («Да не знает никто», — говорил), а если и не знают еще, то не все же время в обмане жить.

Хозяйка, с того самого случая, когда Глафира за столом… больше обидами своими не пользовалась. Но лучше бы были прежние обиды, потому что теперь стало еще хуже: хозяйка совсем не говорила с Катериной, то есть с того времени не сказала ей ни единого слова. Время от времени, а иногда и каждый день, хозяйка приходила на кухню. Придет, встанет в дверях, смотрит на Катерину не отводя взгляда и — молчит. Так постоит некоторое время (бывало, что и минут до пяти), поворачивается и уходит. И ни единого слова. У Кати все валилось из рук, все вокруг виделось, как в тумане, она чувствовала, что ноги не держат ее, ей хотелось упасть перед хозяйкой, подползти к ней на коленях, обхватить ее ноги и — просить, просить, чтобы она пожалела ее, чтобы только так не смотрела. Но она почему-то не падала. Один раз не выдержала и сказала в сердцах: «За что вы меня мучаете?!» Но и здесь она ответа не дождалась, только показалось ей, что губы хозяйки едва дрогнули. (Но, может быть, это только показалось.)

Ночью она сидела без сна и то ли вслух, то ли про себя, но громко все повторяла: «За что она меня мучает?! За что она меня мучает?! За что?! За что?!» Так она повторяла «за что? за что?», уже не слыша собственного голоса, а только какой-то неясный шум кругом, как вдруг какой-то голос (может быть, и ее собственный) ответил ей: «За дело». — «За что? — изумилась она. — Как — за дело?» Но тут она остановилась и больше не спрашивала ни о чем, и ей стало страшно. Ей стало страшно, и она зажгла свечу, но тень от свечи колебалась, и колебались на стенах, и потолке, и полу неясные черные контуры, и — еще страшнее стало. Катерина кое-как оделась, вышла, стала подниматься по лестнице в комнату Глафиры (с того последнего свидания с Федором Дмитриевичем она у Глафиры не была; и та не приходила; а виделись мельком и — «господи, что же такое делается, и за что!» — как чужие). Было поздно, Катерина не знала, который теперь час, но чувствовала, что далеко за полночь. Она не успела постучать, а только дотронулась до дверной ручки, как дверь раскрылась. Перед ней стояла Глафира и без удивления (впрочем, кажется, вообще без какого-либо выражения) смотрела на нее. Катерина подняла голову и молча шагнула вперед, не дожидаясь, когда Глафира посторонится. Глафира посторонилась. «Садись, коли пришла, — сказала она, сама сев на свое обычное место у окна, и добавила тихо: — Садись, знаю, что скажешь». Но Катерина… горло ее сдавило, она сделала два-три неверных шага, чувствуя, что сейчас упадет, но не упала, а опустилась у ног Глафиры и, замерев на какое-то мгновенье, ткнулась лицом в ее колени. «Не могу, не могу, за что они меня… не могу, не могу», — говорила она сквозь всхлипы, плохо сознавая, что говорит. Глафира молчала, словно пережидая, сложив руки на коленях — чужая, далекая. Катерина отплакалась и затихла, сознание самой себя, как-то очень явно и неожиданно, даже внезапно, словно ослепив, вернулось к ней. «Зачем я здесь? — сказала она себе. — Что я здесь? Что из того? что ей до меня?! что они все могут?! — только осуждать. А разве я хотела, разве сама?.. Разве не противилась?! А теперь, конечно, всем только бы осуждать. Скажет: грех. А я разве сама не знаю, я разве сама не мучаюсь! Им осуждать, только осуждать, а мне… жить не хочется». Она хотела встать, но не могла пошевелиться. Ей стало стыдно. Нет, не греха ее стало стыдно, а того, что плакала сейчас, что пришла, что уткнулась лицом в колени. «Как встану? — подумала она. — И это… ведь никому не говорила, а как одна такое хранить смогу?»

Но тут заговорила Глафира. «Знаю, зачем пришла, — ровно и бесстрастно сказала она. — Все знаю, что таишь и сказать боишься — знаю. Грех на тебе великий. И на нем… На нем… и называть не хочу. Я вам не судья. Наталью (Наталья Степановна — хозяйка) винила, а выходит, что ей больше всех страдать. Не могу я больше с вами… жить. Ухожу я. В монастырь иду. И раньше бы ушла, да все думала, что нужна буду брату — вот и терпела. А теперь уйду. Нет больше моего терпения. Одни живите. А я за вас буду…»

«У меня… — начала вдруг Катерина и испугалась того, что начала; она прислушалась, словно пытаясь расслышать чей-то другой голос, начавший это; но было тихо, и она, сглотнув собравшийся в горле комок, окончила: — …будет ребенок» Она опять прислушалась, и ей показалось, что она слышит до того неслышное дыхание Глафиры. «Сколько?» — еле слышно сказала Глафира так, будто слово само по себе родилось из воздуха; но Катерина услышала и поняла, к чему относился вопрос. «Четыре… кажется», — с трудом выговорила она. «Четыре, — медленно выговорила Глафира и, помолчав, опять сказала, но теперь уже твердо: — Четыре». Она вздохнула, а Катерина, осторожно отстранив лицо от колен, поднялась; Глафира мельком оглядела ее снизу вверх и, не доведя взгляда до лица, отвернулась. Катерина не уходила, словно еще чего-то ждала. Но Глафира молчала, глядела перед собой, невидяще. «Пойду я, — сказала Катерина и низко поклонилась. — Прости…» Уже выходя, она услышала, что Глафира ответила тихо; но Катерина головы не повернула; расслышала только слово «простит» (потом, когда она вернулась к себе, она стала сомневаться: теперь это слово виделось ей другим — не «простит», а прости; она потом еще долго так сидела и вспоминала, и ей казалось, что в этом — какое слово было произнесено — все главное, и если она сможет понять точно, то что-то такое ей должно открыться, что поможет ей, а может быть, даже даст разрешение всему).

Той ночью она ничего не решила, но в следующую свою встречу с Федором Дмитриевичем сказала ему о своем положении и сама себе не удивилась, что все так просто вышло. Другое удивило — как это принял он. Она всего могла ожидать (да и представляла себе, впрочем): что это озадачит его, напугает или (об этом думала с болью) оттолкнет его. Но она не думала, что это может его обрадовать. То есть не то чтобы потом, когда он осознает и успокоится, а тут же, как только она сказала ему. Но он обнял ее, говорил ей ласковые слова, как ребенку, гладил голову и все переспрашивал с радостью в лице: так ли, не ошиблась ли она и почему так долго молчала? «Но как же, Федя, что же теперь будет?» — робко спрашивала она. «А как будет?! — отвечал он. — Так и будет: радость, и все тут! Я сына хочу. Слышишь! Ты мне сына роди». — «Нет, не то, Федя, — опять возражала она, — не об этом надо теперь думать. Ведь жена твоя (она впервые за все время сказала «жена твоя», а до тех пор никак о хозяйке не говорила; хотя и он тоже не говорил), она-то как? И потом, люди, они не простят. Не простят они, Федя». — «Да что ты сейчас-то говоришь? Сейчас-то что?! А, Катя?» — «Боюсь я», — отвечала «Не бойся, — сказал он тихо, — с тобой я». Она хотела верить, что «с тобой», и верила почти, но — боялась: не муж ведь. А когда решилась спросить себя: кто, если не муж? — то не смогла ответить. Но она и не могла не задавать вопроса.

3

Так, в муках, сомнениях и в неясном желании надежды прошло еще время. Недели через две с небольшим после разговора с Катериной Глафира ушла из дому. Она поселилась в монастыре, более чем в ста верстах от города. Федор Дмитриевич уговаривал сестру еще подумать, но она осталась тверда: «Уйду, давно собиралась, да все тебя жалела, что один останешься. А теперь — время, да и не один ты уже. Не мне твою жизнь разбирать и судить не мне. Одно только помни, что за все отвечать придется. А я… всегда тебе сестрой останусь — и перед господом, и перед людьми. Ты это помни. Но не держи: время мое наступило, не могу я больше». Федор Дмитриевич сам отвез сестру и внес тут же большой денежный вклад в монастырь.

Катерина очень жалела об уходе Глафиры: хотя уж все не так было, как вначале, но пока Глафира жила в доме, Катерина чувствовала себя надежнее. А теперь? Федор Дмитриевич? Катеринауговаривала его не ждать, а сделать что-то; он успокоительно отвечал, чтобы она не боялась, что сам знает и что ничего плохого не случится; и опять (в который уже раз) повторял, что бояться нечего, потому что он с ней.

Но и сам он как будто боялся. Не то чтобы боялся — нет, это слово к нему не подходило (кто бы ни взглянул на него, никогда бы не сказал, что этот человек может бояться), но была в нем (и это чутко подмечала Катерина) какая-то неуверенность в своем нынешнем положении, а вернее, как будто стеснение: она видела, что не только с женой, но и со старухой-родственницей он говорил как-то мягче, чем раньше, словно даже с виноватостью, и в глаза не глядел; даже и с Ефимом он разговаривал иначе и не сердился, если тот (по своему обыкновению) не торопился запрягать, когда Федору Дмитриевичу нужно было срочно ехать, а терпеливо пережидал, скрывая нетерпение и делая вид, что занят чем-то своим. С другой же стороны, Федор Дмитриевич как бы совсем иногда забывал скрываться и по забывчивости же вечером заходил в комнатку Катерины; и хотя до утра не оставался, мог сидеть долго, не страшась (как ежеминутно страшилась она), что могут услышать, подслушать, а то и застать. «Знаешь, — сказал он ей однажды, — грех на мне большой». — «Оба мы с грехом, — отвечала она, — что ж теперь». Но он как-то странно на нее взглянул и еще страннее улыбнулся: страшной ей вдруг показалась его улыбка. «Эх, ты, — проговорил он, — птичка божья, ничего ты не понимаешь. Но — дай срок, и от тебя не скроется». Больше он ничего не сказал в тот раз, как ни расспрашивала его Катя.

Она сама все последнее время думала, как бы ей уйти, потому что скрываться уже не было никакой возможности: она заметно располнела, и как ни туго подпоясывалась, ничего уже помочь не могло. Но в доме как будто ничего не замечали. Хотя хозяйку она теперь почти совсем не видела: и обед, и завтрак, и ужин носила ей в спальню старуха-родственница (зайдет молча на кухню, на Катерину не глядит, возьмет приготовленное — и все тут). Надо было уходить, но идти было некуда, да и Катерина все сама никак решиться не могла. А как жить? Даже и на улицу ей выходить было совестно: выйдет, глаза опустит и так ни разу и не поднимет взгляда; только что пальцем еще не тыкали, но чувствовала она — смотрели.

Так и не решилась. И дождалась: все стронулось в одно мгновенье (и не от толчка, а как бы от дуновения какого воздушного) и полетело вниз, вниз, в глубину, в самую пропасть.

Старуха-родственница, как и обычно, пришла в тот день забрать завтрак. Она уже выходила в дверь с большим подносом и вдруг (Катерина придерживала дверь) как-то неестественно попятилась и, сделав несколько коротких семенящих шагов, прижалась к стене. Катерина заглянула за дверь и — увидела хозяйку. В один миг она все поняла и бросилась в угол меж шкафом и столом. Хозяйка была в халате (только две нижние пуговицы были застегнуты, а ворот с одной стороны был загнут внутрь, как если бы халат надевали в судорожной спешке), под халатом была только ночная рубашка, наискось разорванная на груди, со скомканными кружевами; домашние туфли на босу ногу; волосы не расчесаны (космы свисали на лоб), а лицо бледное. «Гадина! — произнесла она тихо и словно даже нараспев. — Подлая!» Поднос в руках старухи при этих словах качнулся набок, она попыталась его удержать и сильно прижала к груди; от этого последнего движения чашка со сливками опрокинулась, сливки расплылись по подносу, а чашка покатилась к краю; старушка напряженно смотрела на поднос. Но чашка не успела достичь края: хозяйка, повторив (на этот раз почти выкрикнув с шипящими звуками) «Подлая!» — резко взмахнула рукой и ударила по краю подноса. Старушка сдавленно ойкнула, поднос вылетел из ее рук — брызги и осколки разлетелись по полу; старушка накрыла голову руками и медленно стала приседать. «Живот надула! Думаешь, никто не замечает!» — выкрикнула хозяйка и шагнула к Катерине. Катерина широко раскрытыми глазами смотрела на подходившую и только плотнее прижималась к стене. Хозяйка хотела как будто еще что-то выкрикнуть, но только повела ртом, как в зевоте; она остановилась перед Катериной и словно не знала, что ей теперь делать. Она переступила с ноги на ногу (осколки затрещали под подошвами) и задела боком ручку сковороды, стоявшей на столе: сковорода провернулась, и ручка теперь встала под руку хозяйки; та как будто машинально схватилась за ручку. Остальное произошло как бы само собой: хозяйка потянула сковороду на себя, ухватила ручку еще и другой рукой, словно с усилием оторвала сковороду от стола и подняла ее над головой (остатки жира тонкой струей пролились на грудь). Катерина, как завороженная, смотрела на хозяйку, не в силах поднять рук к голове, а только еще сильнее вжимала голову в плечи. Хозяйка крякнула — как делают, когда колют дрова — и со всего маху ударила Катерину по голове.

Последнее, что успела увидеть Катерина — черное пятно перегоревшего жира на подбородке хозяйки. Она упала без звука, вперед и набок, и голова ее ударилась о доски пола с деревянным мертвым стуком.

Такой, мертво лежащей на полу среди черепков битой посуды, и застал ее дворник Ефим. Он слышал крики на кухне, звон разбитой посуды, но не сразу решился войти в дом, потому что единственный голос, который он разобрал, был голосом хозяйки. Увидев Катерину на полу, он сначала попытался ее поднять, но потом оставил попытки (здраво рассудив, что нести ее собственно некуда, что еще неизвестно, не наткнешься ли в коридоре на хозяйку и что он — хотя ему и жалко было Катерину — все-таки вмешивается в личные дела хозяев) и решил послать за хозяином. Но и послать он никого не послал, потому как опять подумал, что лишнего человека в это мешать не надо (Ефим был стар и одинок, многое повидал на своем веку, разных хозяев знавал и очень не хотел потерять место), а пошел сам. Нашел он хозяина быстро, пересказал ему все с осторожностью, не забыв присовокупить, что попал на кухню случайно, сам ничего не слышал и ни до того, ни после не видел никого, кроме лежавшей в беспамятстве Катерины, то есть ни единой живой души. Но хозяин и не расспрашивал, только мгновение какое-нибудь оставался, как вкопанный, и тут же бросился к бричке, ухватив за руку Ефима. Ефим было стал объяснять, что и сам дойдет (очень ему не хотелось, чтобы в таком деле их видели вместе), но хозяин руки не выпустил, втолкнул Ефима, вспрыгнул сам и резким взмахом поднял кнут над головой; Ефим даже втянул опасливо голову в плечи, а лошади, словно чуя, что никакой пощады не будет, неистово дернулись с места.

Федор Дмитриевич, громко топая сапогами, вбежал на кухню; Ефим едва поспевал за ним. Катерина теперь лежала на середине кухни, на спине, слабо стонала и прижимала руки к животу. Федор Дмитриевич приподнял ей голову, она застонала сильнее, но глаз не раскрыла. Он стал звать ее, но она не отвечала, только коротко слабо стонала, и кажется, не слышала ничего.

«Фельдшера бы надо», — тихо сказал Ефим, первый придя в себя и осознав наконец, что время уходит попусту, и, зовя лежащую в беспамятстве, вряд ли до нее скоро докличешься. «Да… фельдшера… беги, чтобы через минуту…» — резко повернувшись к Ефиму, прокричал Федор Дмитриевич, и лицо его было такое страшное («Отчаянное очень», — говорил потом Ефим), что Ефима как будто какая-то сила развернула разом и сильно толкнула в спину; он споткнулся о порог, удержался едва на ногах и побежал по коридору, размахивая руками и невнятно, но характерно ругаясь на ходу.

Когда фельдшер приехал (не через минуту, но быстро; Ефим тут проявил нехарактерную для себя решительность, даже, кажется, накричал на фельдшера, и с таким лицом, которое увидел в последний раз у Федора Дмитриевича)! Федор Дмитриевич уже перенес Катерину в свой кабинет, уложил на диван. Он сидел с краю дивана, придерживая голову Катерины. Раздраженный торопливой бесцеремонностью вызова, фельдшер решительно вошел, молча отстранил Федора Дмитриевича (тот покорно повиновался, что еще больше сдвинуло и без того нахмуренные брови фельдшера) и приступил к осмотру больной, не повернувшись, а только отрывистым взмахом руки велев всем покинуть комнату. Федор Дмитриевич вышел, встал у двери напротив стоявшего с другой стороны Ефима. Так они стояли, и прошло не менее четверти часа. Потом фельдшер открыл дверь, коротко приказал подать горячей воды и послать за акушеркой, мещанкой Сомовой, жившей неподалеку; он был теперь без сюртука, в одном жилете, рукава рубашки высоко закатаны; на робкий же вопрос Федора Дмитриевича (Ефим даже вздрогнул от такого незнакомого ему голоса хозяина) фельдшер только опять нахмурил брови и быстро притворил дверь.

Пришла акушерка, и с ней еще какая-то женщина, зачем-то услали Ефима, Федора Дмитриевича как-то отстранили, и его никто не замечал, входили и выходили, несли какие-то тазы, шепотом переговаривались. Федор Дмитриевич стоял сначала у двери, но его толкали, и он отошел, постоял у стены, потом прошел в гостиную, сел на диван, тут же встал, обошел круглый стол, собрался было сесть опять, но раздумал и снова обошел стол, только с другой стороны, вышел в коридор, но, не сделав и двух шагов в направлении своего кабинета, вернулся в гостиную, постоял, опершись руками о стол, и — двинулся прямо, на половину жены; пошел он туда случайно, потому только, что стоял лицом к двери, которая вела на ее половину, и потому, что в том состоянии, в котором находился, он не мог долго оставаться в неподвижности. Так он дошел до комнаты жены и остановился. Он некоторое время смотрел на дверь, как бы что-то соображая, но никак не мог сосредоточиться на одной мысли, которая то приближалась как будто, то опять исчезала. Машинально сделал шаг вперед и толкнул дверь: она была заперта, но на его толчок за дверью, почти одновременно, отозвался какой-то неясный звук. Федор Дмитриевич не понял: был ли отзывный звук, или ему только показалось; и он опять, сильнее, толкнул дверь. «В окно кричать стану, отойди!» — раздался из-за двери сдавленный голос жены. «Ты что это?» — осторожно и еще совсем без угрозы проговорил Федор Дмитриевич. «В собственном доме… любовницу… а меня… дверь ломать», — прокричала жена, путаясь, и завозилась с той стороны, как будто что-то делая с дверью. «Открывай!» — тихо и злобно сказал Федор Дмитриевич и, мгновение помедлив, едва сознавая недоосознанное, с силой ударил в дверь ногой. За дверью вдруг в голос завыла старуха-родственница, не по-людски, а словно звериным страхом. «Отступись, людей кликну… любовница…» — прорвался сквозь вой голос жены. И здесь как будто что-то замкнулось в Федоре Дмитриевиче, он медленно поднял руки, прижал ладони к ушам, повернулся согнувшись и, неверно ступая, пошел прочь. Он дошел до гостиной, ткнулся невидяще об угол массивного красного дерева буфета, открыл дверцу, достал бутылку водки, большой фужер, выпил залпом первый и, пережди только то время, пока жидкость, булькая, переливалась из бутылки, выпил второй; прошел к дивану, сел, обхватил руками голову и — сколько хватило сил — сжал руки.

…Катерина родила. Сначала думали, что родить не сможет, потом боялись за ребенка, потом за нее. Но и она и ребенок остались живы. Фельдшер с удивлением разводил руками: волосы его слиплись на лбу, рубашка с одной стороны вылезла из брюк, а руки дрожали, и он никак не мог прикурить папиросу от спички, которую уважительно подносила ему акушерка, мещанка Сомова. Позвали Федора Дмитриевича: он отрешенно смотрел на Катерину, на посеревшее ее лицо, на синие круги вокруг глаз, смотрел, как бы что-то припоминая; ему показали и ребенка: что-то тоскливо кричащее — чужое, постороннее здесь. Фельдшер похлопал его по плечу ободряюще, а акушерка Сомова кокетливо улыбнулась. Уходя, фельдшер сказал, что пришлет все, что нужно, что хотя положение и серьезное, но что теперь прямая опасность уже миновала, что главное — уход и покой, и что вот эта женщина (он кивнул на женщину, что пришла вместе с акушеркой) будет смотреть за больной и ребенком, и что он все объяснил, и что не нужно так волноваться, и разумнее всего для Федора Дмитриевича сейчас пойти отдыхать, потому как впереди много трудностей — видных уже и еще могущих возникнуть — и силы нужно беречь. Он ушел, ушла и акушерка, а Федор Дмитриевич еще постоял на том же месте возле дивана, потом медленно развернулся и тоже вышел. «Ах, да, — подумал он, выйдя за дверь, — они сказали, что мальчик. Да, да, я и хотел мальчика. Это хорошо. Но что-то я такое забыл спросить. Да, что-то забыл».

И все: и фельдшер, и акушерка, и незнакомая женщина, что пришла с акушеркой, а теперь была в комнате с Катериной и ребенком, — все говорили, и смотрели, и вели себя так, будто ничего, кроме трудных родов, не произошло, и что женщина, лежавшая в кабинете Федора Дмитриевича на его диване, была не кухарка Катерина и не просто какая-то Катерина, а законная жена богатого и известного в городе человека, купца Федора Дмитриевича Аникина.

А вечером того же дня, когда Федор Дмитриевич зашел к Катерине, она уже смотрела осознанно и слабо сумела выговорить: «Вот, Федя, как». Она назвала его «Федей» при тут же находившейся женщине — то ли не желая ничего теперь скрывать, то ли просто не замечая постороннего. Федор Дмитриевич нагнулся и молча погладил ее руку, чуть улыбнувшись только углами губ.

Так прошло еще несколько дней. Состояние ребенка фельдшер нашел удовлетворительным, состояние же Катерины было прежним — не улучшалось, но и хуже, кажется, не становилось. Жену Федор Дмитриевич не видел совсем (только старушку-родственницу заметил раз мельком в конце коридора), она не выходила из своей комнаты и ничего (хотя Федор Дмитриевич ждал ежеминутно) не предпринимала. Сам Федор Дмитриевич неотлучно находился дома. Но заходил к Катерине редко — раза всего по два на день, а все остальное время сидел на диване в гостиной; на маленьком столике (перенесенном сюда из кабинета) перед ним всегда стояла бутылка, фужер и тарелка. Он очень изменился за эти дни: сюртук его был в нескольких местах испачкан известкой, галстук валялся у дивана, а рубашка была измята и далеко не первой свежести (спал он не раздеваясь, тут же в гостиной, и белье, кажется, не поменял ни разу); лицо его припухло, борода маслянисто блестела и лежала неаккуратно, а глаза были красные и словно заплывшие какою-то вязкой влагой.

Но ни одно только домашнее положение было причиной такого изменения облика и образа жизни Аникина. Другое — грозное — надвинулось вдруг на Федора Дмитриевича, а он, расслабленный, словно даже и не в силах был поднять рук, чтобы хоть как-то защититься, тоскливо ждал в гостиной за столиком, когда оно, это грозное, поднимется над ним во всю свою высоту и придавит неумолимо, тяжело и окончательно. Грозное это настигло его с опозданием на двадцать почти годов; думалось, что потерялось, заблудилось, сгинуло на дремучих жизненных перекрестках, но оно — живо, свежо, словно не годы прошли, а миг.

Тот самый следователь, что вел дело о пожаре и которого так неучтиво проводил из дома Федор Дмитриевич, вдруг всплыл (поди ж ты — живуч человек: и полноты был излишней, и одышкой страдал уже предстарческой, да и года его были тогда более чем солидные — и не думал Федор Дмитриевич, что жив тот еще, а если честно признаться, то и совсем о нем не думал), и не только появился, но и не замедлил явиться в собственный дом купца Аникина: без робости и стеснения перед известным в городе гражданином, и по выражению лица даже и непроницательный понял бы, что будь его воля и не привыкни он за всю свою жизнь и службу к приличным манерам, то не только что громко в дверь дома постучался бы, но, пожалуй, что и ногою. Службу он к этому времени уже оставил вследствие преклонного возраста, ушел заслуженным и безупречным — жил себе теперь на покое и в достатке. И только все не давало ему тихо доживать свой век то давнее нераскрытое дело. И не то чтобы само дело (бог с ним, в конце-то концов, не все тайны и во времени наизнанку выворачиваются), но тот день и час своей жизни, когда чуть ли не взашей, во всяком случае оскорбительными для его чести и чести мундира словами он был выгнан… Но мало того — его, офицера и дворянина, прогнал от себя недавний мужик с нечистым прошлым и сомнительным (о, очень сомнительным) настоящим. И не то что следователь занимался этим делом все прошедшее с того дня время — нет! — но так, копал помаленьку и — все на одну, все на одну точку напирал. Оказалось (и это только впоследствии случайно выяснилось), что сгоревший тогда в доме лавочник был совсем и не лавочник, и даже не то чтобы не простой лавочник, но человек, обладавший тайно огромным капиталом. Небольшой же доход от лавочной торговли был только прикрытием. А проходил тогда в одной из восточных губерний довольно шумный процесс над группой крупных мошенников (это только к слову сказано, что мошенники, но на самом деле преступники высокого разряда). Преступление состояло в том, что на протяжении многих лет группа эта занималась изготовлением фальшивых бриллиантов и путем хитроумных комбинаций подменяла ими настоящие. Сумма, которую назвали на процессе, была огромной. Преступники всячески заметали следы, изворачивались всеми возможными способами, но, в конце концов, были изобличены совершенно. Вот тогда-то и мелькнуло на процессе имя сгоревшего лавочника. Этот-то лавочник (было подтверждено показаниями самих преступников и документально) и был как бы временным сберегателем ценностей. Приехала в город из восточной губернии комиссия, посмотрела документы, поработала с неделю, да и уехала обратно. Понятно, что ничего нового обнаружить не удалось: был человек — и сгорел, были ценности — и пропали. Только следователь взял это на учет, сам для себя все выписал в отдельную тетрадь; комиссии же отвечал официально. «Тут, — думал он в одиночестве, — если покопаться, да выждать, да не торопиться — многое можно открыть: и не только преступника изобличить, но и самому, кроме морального утешения, кое-чем посущественнее на старости лет утешиться». И стал следователь копать потихоньку, разные полезные сведения приватно собирать, в тетрадку выписывать. И ждать: терпеливо и терпеливо. А известно, что терпение, рано или поздно, вознаградит терпеливого. И следователя оно вознаградило. Всю опись ценностей (основных) следователь знал наизусть, изучил подробно, и даже с ювелирами советовался. В один прекрасный день всплыл вдруг браслет у знакомого ювелира (который и дал знать следователю, в благодарность за некоторые услуги в прошлом), в точности такой, какой был в описи. Ювелир утверждал, что изделие это парное и что еще один такой же самый должен где-то существовать. Хозяина найти было нетрудно, труднее было узнать: у кого куплен или от кого получен браслет? Но здесь уже и большой опыт следователя сыграл свою роль. Оказалось, что браслет продан был через подставных лиц (коих нужно было поприжать основательно, чтобы получить негласное признание; гласность для следователя тоже была бы излишней) не кем иным, как Федором Дмитриевичем Аникиным. Но и получив такие сведения, следователь опять не стал торопиться, а решил действовать наверняка. Он разыскал сына сгоревшего лавочника и предъявил ему браслет (вероятность удачи была минимальной, но — ведь следователь так долго ждал!). После разговора с сыном (невероятно, но эта удача вознаградила за многие неудачи), который тоже был вынужден кое в чем признаться и кое-что представить следователю, последний, успокоив сына частным характером расследования, решил, что настало как раз время для действий, тем более что нынешняя скандальная история с кухаркой только поможет сломать и без того растерявшегося (о чем следователь знал доподлинно) человека. Он послал ему письмо, где изложил все, что имел в данный момент по делу, дабы лучше «подготовить» противника (письмо пришло на следующий день после родов Катерины).

Итак, следователь явился к Аникину и застал его в том самом положении (в гостиной у столика) и таком состоянии духа, в котором Федор Дмитриевич находился последние несколько дней. Гордо ступая, с высоко поднятой головой, следователь прошел в гостиную и, увидев Федора Дмитриевича, искренне удивился тому, как явно преуменьшены были его сведения об интересующем его человеке; но удивление это тут же перешло в чувство удовлетворения результатами предварительной «подготовки». Федор Дмитриевич принял следователя не то чтобы неприязненно, но как-то равнодушно (что неприятно кольнуло последнего): вяло указал на стул, сам сидел, опершись рукой о столик и низко опустив голову. Несколько озадаченный следователь все-таки быстро сумел собраться и стал по пунктам излагать существо дела. Но чем долее он говорил, тем больше убеждался, что, может быть, письменная предварительная «подготовка» излишне сильно подействовала, а то и совсем, может быть, испортила все дело, и что время, которое он считал наиболее подходящим, совсем и неподходящее, а нужно было бы все-таки еще переждать. Но делать было нечего, пришлось продолжать так, как если бы было выбрано наилучшее время.

«Вы хотите, чтобы меня посадили в острог?» — произнес Федор Дмитриевич, когда следователь закончил изложение. «Боже упаси! — протестующе взмахнув руками, вежливо отвечал следователь (как ни представлял себя, отправляясь на свидание, следователь давящим и карающим, презрительным и холодным — ничего не получалось; а не получалось потому, что одно звено выпало неожиданно — раздавленность Федора Дмитриевича). — Совсем я этого не желаю!» — «А я желаю», — вдруг сказал Федор Дмитриевич, глядя в сторону и как бы совсем забыв о посетителе. Произнес он это как-то медлительно и незаконченно, и следователь ждал, чем кончится фраза, то есть чего же «желает» в таком случае купец, и только потом понял, вслед за наступившим молчанием, что речь шла как раз об остроге. Но следователь сделал вид (потому что ничего ему не оставалось, как только делать вид), что не понял фразу так, как она была сказана, и что Федор Дмитриевич хочет услышать, что же скажет и предложит следователь. И он сказал чуть витиевато, ибо предмет был весьма щекотлив даже и для следователя в отставке, что он проделал большую работу, потратил на выяснение обстоятельств много сил и времени (плюс некоторые траты на поездки, и прочее), что, несмотря на обиду, он в процессе выяснения потерял значительную долю личной неприязни, но наоборот (что «наоборот», он не стал пояснять); и что все-таки, принимая во внимание все сказанное, он надеется, что Федор Дмитриевич сам подумает, как бы сделать так, чтобы все осталось как есть и одновременно обе стороны (при этом он повел рукой в сторону Федора Дмитриевича, а затем прижал руку к груди) были бы в достаточной степени удовлетворены. «Денег ждешь?» — проговорил Федор Дмитриевич, поднимая голову. И несмотря на то, что фраза эта прозвучала грубо и оскорбительно отдалась в самой глубине души следователя, он взял себя в руки и в прежнем тоне, чуть улыбнувшись, сказал: «Компенсации, так сказать, если желаете, то есть… я…» Но Федор Дмитриевич не дал ему закончить. «Ничего не получишь, — проговорил он, нехорошо улыбаясь. — Все твои труды даром, значит. А тетрадку свою в отхожее место можешь повесить». — «Тогда я буду вынужден, — покраснев и вставая тяжело со стула, воскликнул следователь, — так сказать, дать законный ход… Но предупреждаю…» — «Пошел вон», — перебил его Федор Дмитриевич, опершись руками о стол и выпрямляясь. Движение это не сулило ничего хорошего для посетителя, который, в свою очередь, это очень быстро сообразил и попятился к двери, придерживая портфель руками и никак не попадая язычком в скобы замка. «Еще посмотрим!» — срываясь голосом, выкрикнул он из-за двери и почти побежал вдоль коридора.

4

Как это решилось в нем, и Катерина ли была тому причиной, но — он чувствовал, что никуда не пойдет, действовать никак не будет, а если следователь с тем же явится вновь, то он так же прогонит следователя и так же скажет ему и себе: «А я желаю». И он в самом деле, с некоторой даже жгучей сладостью, желал этого — разоблачения, наказания — и, глядя в редкие моменты на себя чуть со стороны, удивлялся этому желанию, как удивился бы, если бы человек богатый и с положением сказал бы ему, что единственное его и заветное желание — стать нищим, сидеть с протянутой рукой на паперти храма. Но это не было одним только желанием, пусть и сильным, это желание объяло всего его, подходило незаметно, но в один миг (он не успел заметить когда) сделалось всем им: теперь он, Федор Дмитриевич, и был этим желанием. На время он забыл все и обо всех, а только желал и ждал: вот придут с саблями наголо (ему почему-то представлялось, что обязательно должны быть с саблями наголо), возьмут его, поведут на площадь (это будет очень широкая площадь, такой и нет в городе), поставят на самой середине, на возвышении; и соберется народ, и он будет стоять перед народом — ославленный, опозоренный — и народ будет жалеть его. За что его будут жалеть — он не знал, хотя внутри и чувствовал, что жалеть не за что, но так как сам себя жалел, то и не мог не представлять, что и его пожалеют. Много всякого рода картин своих страданий проходило перед ним, и он уже не говорил «за что?» — он это знал. «Что ж, — думал он, — все правильно: глупая и бессмысленная жизнь. И дело не в том давнем преступлении, а в том, что ничего ведь хорошего не вышло. А почему не вышло? А потому, что и богатства я хотел вроде как-то и не сам, а потому, что известно: богатство — сила. Видел, что это сила, и хотел ею обладать. Но сила эта, когда взял ее, ничего не принесла: о власти над всем миром не мечтал, а власть в собственном городе — что это за власть? разве сделала она счастливее? и разве власть и сила сделала кого-нибудь, хоть одного человека, счастливее? Дала нескольким неимущим хлеба на каждый день — но разве это счастье? Человек и жить не сможет, если не будет хлеба на каждый день. А дальше: пароходы ходят по реке, амбары полнятся, капитал растет — и что? А ничего — жизнь и жизнь. Вот в столице рабочие бунтуют: а может, правы? Они несчастливы, потому что ничего не имеют, а я несчастлив, имея все — почему? Я один имею столько, что тысячам как раз, а жене плохо, мне плохо, Кате плохо… Да, Кате…»

Он подумал о том, что Кате было плохо, ей, может быть, хуже всего, и впервые по-настоящему в нем шелохнулась жалость к ребенку, которого он так желал и которого как будто бы забыл, то есть если и помнил, то только как о выражении их общего несчастья. «Это сын-то мой — несчастье? — сказал он себе. — Мой наследник?» Но произнеся «наследник», Федор Дмитриевич понял, что сын его — не наследник, а значит все равно, что и не сын. Так только, получается, плод греховной любви. Она, Катя, сказала, что хочет, чтобы сын звался Владимиром, спросила Федора Дмитриевича — нравится ли ему? Он покачал головой утвердительно, но не понимал, что она еще хочет от него. Он подумал теперь о том, что вот его возьмут, вырвут из прежнего круга жизни и — не будет больше его, все останется, а его не будет. Ему хочется не быть, но ведь — всё будет; и все. И Катя, и его сын. С ними-то что будет? Как что? — понятно: ее прогонят, останется на улице и не будет знать, куда ей идти с сыном, с его сыном. «Нет, так нельзя: пусть грех к греху, а остальное… Да, а остальное пусть останется, как было…»

В тот же день Федор Дмитриевич вышел из дому, держа в руках старенький портфель свиной кожи с медными позеленевшими застежками. Никому ничего не говоря, не заходя и к Катерине, приказав только Ефиму неотлучно находиться возле комнаты и никого ни в коем случае, кроме могущего прийти фельдшера, к Катерине не допускать, он сел в бричку и уехал. Он посетил дом приятеля своего еще с давних лет, купца Самсонова, пробыв там около часа, потом вышел, сопровождаемый самим Самсоновым (лицо которого выражало крайнюю озабоченность, и на последние, как видно горячо произносимые, слова Федора Дмитриевича он несколько раз утвердительно кивнул), и поехал на окраину города, где зашел в три или четыре дома, пробыв в каждом не более десяти минут, а только в последнем больше; вернулся домой, зашел в комнату Катерины (она уже вставала, но была очень слаба), сказал, чтобы собиралась, потому что он снял для нее жилье и нужно сейчас же переезжать. С помощью Ефима и сиделки посадил Катерину с ребенком в бричку (женщина, ухаживающая за Катериной, ехала тоже) и отвез их в тот самый дом на окраине города. Поместив их там и сделав необходимые распоряжения, оставив при Екатерине Ефима и сиделку, он выехал за город и, не щадя лошадей, погнал их в направлении Болошихино, возле которого располагался женский монастырь, где теперь жила Глафира, в монашестве — сестра Евдокия.

Возвратился он только утром следующего дня; кони были заморены, сам в пыли, и вид болезненный; делая усилия над собой, вылез из брички, поднялся на крыльцо; портфеля при нем не было. Он прошел в свой кабинет, где еще вчера были Катерина с ребенком, запер плотно двери, щелкнул замком; еще некоторое время слышались его тяжелые шаги (он будто что-то переставлял в комнате), потом все стихло.

…Катерина лежала, прислонившись щекой к железной стойке кровати, чутко прислушиваясь к прерывистому сопению сына: он только что заснул. Через короткое время дыхание его сделалось ровным, и Катерина вздохнула, осторожно приподнялась, положила подушки выше и легла опять. «Вот и все, — сказала она себе, поднимая глаза к потолку, и повторила: — Вот и все». Только повторив это, она подумала: почему так сказала? почему сказалось так? Но она и сама не знала, почему так произнеслось, само по себе. Она некоторое время пролежала, как бы забывшись, боясь спугнуть и ожидая, что вот сейчас что-то главное, самое главное, скажется в ней, и не просто так и туманно, а четко, просто и понятно. И это главное, которое она все свободное от забот и болезненной слабости, что никак не хотела выходить из нее, время ждала, должно было (и она твердо верила в это) явиться вдруг и объяснить, как нужно жить дальше, и что есть такое ее теперешняя жизнь, и что есть такое ее теперешнее положение, которое мучило ее и из которого она не видела никакого выхода. Она ждала, но главное это не приходило, хотя она чувствовала порою, что вот-вот должно прийти, и замирала в ожидании.

Он, Федор Дмитриевич, перевез ее сюда и сказал уходя, чтобы она была спокойна и только бы хорошо смотрела за ребенком. Но разве она могла быть спокойна?! Иногда подступали такие минуты, когда ей становилось все равно: что будет, то пусть и будет. Ей не становилось лучше в такие минуты, но она как будто отдыхала. И потом, он так ей сказал «будь спокойна», что она еще больше испугалась, а он отвел глаза и не видел ее испуга (или не хотел его замечать; или заметил, но не мог ее больше ничем утешить); и по глазам женщины, которая ухаживала за ней, и по глазам Ефима, который тоже оставался, она поняла, что испуг ее не напрасен, и что в голосе, глазах и во всем виде Федора Дмитриевича не было уверенности ни в чем, и что он сказал эти слова только потому, что нужно же было что-то говорить. Только в глазах ребенка был покой. Федор Дмитриевич не сказал, когда придет опять, и не сказал, что с ними будет и что он намерен делать дальше — он просто ушел. А спросить она не посмела. Она и не знала теперь даже — любит ли она Федора Дмитриевича, а знала только то, что ей не за кого больше держаться и не на кого больше надеяться, кроме как на него, а если уж винить, то нужно начинать с себя, но в эти последние дни она видела (хоть и не хотела видеть, и ругала себя, и говорила себе, что это только одни пустые сомнения), что он уже не такой, как прежде, что он как будто надорвался, поднимая что-то тяжелое, и теперь силы ушли от него. И она вспоминала Глафиру, и жалела, что ее нет рядом, хоть она и страшилась бы ее взгляда, если бы та была рядом, и знала, что нет на свете такой тяжести, от которой бы надорвалась Глафира, и что не может быть никогда такого положения, чтобы Глафира сделалась слабой. Но Глафира была далеко, она была много дальше, чем эти сто верст, что отделяли их город от монастыря, она была в другой жизни, совсем в другой — недоступной, и для Катерины все равно, как если бы Глафира умерла.

Она думала, почему так выходит в жизни, что одним счастье, а другим — несчастье? и разве хозяйка, жена Федора Дмитриевича, сама заслужила, чтобы у нее был дом, деньги, покой? «Покой?» — спросила она себя и ответила: «Нет, она несчастлива больше меня, потому что я уже была счастлива, хоть и немного, а она совсем никогда; и никогда уже не будет». Глафира говорила ей, что богатый — это уже и есть несчастливый. И говорила почему, и объясняла. И Катерина верила ей, хотела верить и верила, но — понять не могла. И неужто же все несчастья у них с Федором Дмитриевичем от того, что он богат. Она говорила себе, что совсем и не потому, а потому, что он женат, а жену свою не любит. И она представляла хозяйку и видела, что ее никак нельзя было любить. Но ведь он женился на ней не потому, что любил, а потому, что тогда нужен был капитал. Значит, и его жена — это то же самое богатство, о котором говорила Глафира и которое и делает человека несчастливым? Значит, богатство и есть самое сильное зло и самая главная погибель человека, если даже такой, как Федор Дмитриевич, мог взять в жены такую, какую взял, заранее зная, что никогда не полюбит и что даже никогда не сможет пожалеть по-человечески. А у Катерины не было ничего, и он полюбил ее, потому что у нее совсем ничего не было и ничто не мешало любви: ничто между ними не стояло. Нет, как же не стояло? Это за ней не стояло, а за его спиной стояло. И это, то, что всегда стояло за его спиной, оно сейчас навалилось на него, и на нее, и на их сына и может раздавить совсем. Значит, была права Глафира? Значит, что права.

Ребенок заворочался во сне, и Катерина оторвалась от своих дум так быстро и так легко, как будто она сама, думы, жизнь — ничего не значили в сравнении с покоем ее ребенка. Она осторожно спустила ноги с кровати (и это потребовало усилий, и лоб ее покрылся испариной) и хотела встать, но в это время за дверью послышались топающие шаги, и через мгновенье (Катерина успела только поднять глаза) дверь распахнулась и в комнату шагнул Ефим, машинально потянул дверь за ручку, и она бухнула громко. Ребенок, словно его этим звуком механически вырвали из сна, закричал. Ефим же, не обращая внимания на плач, как будто это было просто что-то постороннее и мешающее говорить и нужно было перекричать это мешающее, взмахнул рукой, потом еще раз и выкрикнул наконец: «Все! Кончился!» Катерина протянула руку, желая успокоить ребенка, но только дернула кроватку, отчего ребенок зашелся еще сильнее; она смотрела на Ефима остановившимся взглядом и все сильнее дергала кроватку на себя. «Что?!» — выдохнула она и вздрогнула, словно это произнесла не она, а прошептал кто-то, невидимый ею, стоявший за ее изголовьем. «Руки на себя наложил, вот что! — крикнул Ефим зло. — Довели хозяина! Э-эх!» Он хотел еще что-то крикнуть и опять махнул рукой, но в этот миг Катерина сдавленно и страшно застонала и вдруг рванулась встать, не разжав рук на поручне кроватки, и упала на первом же шаге, словно оступилась; и если бы Ефим не подскочил и не придержал кроватку, то младенец бы вывалился на пол. Здесь в комнату вбежала только что возвратившаяся сиделка, с ее помощью Ефим поднял Катерину, которая и не рвалась, и не кричала, а только вздрагивала всем телом, уложил ее на кровать, а женщина взяла и стала успокаивать ребенка. Она уже знала о случившемся и поняла, что Ефим сказал Катерине о несчастье и что об этом нельзя было говорить, и раздраженная всем этим, и тем, что ребенок никак не хотел успокоиться, она стала зло упрекать Ефима, а он стоял, бессильно опустив руки, и смотрел неподвижно на Катерину тем же неподвижным взглядом, каким она минуту назад смотрела на него, и губы его неправильно двигались, будто он шептал неслышно что-то невнятное, такое, что непонятно ему самому.

…Тело Федора Дмитриевича было обнаружено только через день после его возвращения от сестры. Жена слышала, как он вернулся, как заперся в своем кабинете (он имел привычку запираться не только на ночь — что обязательно, — но и тогда, когда отдыхал днем), и все ждала, что он придет и произойдет необходимое объяснение, сколько уже дней она не выходила из своей спальни и все ждала. Она знала, что такого, что было с ударами в дверь ногой, быть уже не может, но все равно со страхом ждала его и не отпускала от себя старушку-родственницу, в присутствии которой ей все-таки было спокойнее. Но до утра следующего дня и весь день Федор Дмитриевич из кабинета не выходил и его совсем не было слышно. И только утром она поняла, что случилось нехорошее. Она послала старушку-родственницу, чтобы та постучала к Федору Дмитриевичу и позвала его, но так как та отказалась наотрез, пошла сама. Она сначала послушала, стоя у двери, потом тихонько постучала — раз и другой — и, не дождавшись ответа или хотя бы какого-нибудь звука изнутри, стала колотить в дверь что есть силы и кричать. Кричала она бессвязное, и с ней сделалась истерика: сначала она просто кричала и звала, а потом стала что-то тихо говорить в дверь, словно отвечала на вопросы. Слыша это, старуха-родственница перепугалась и убежала на кухню, но потом, сообразив, что нужно что-то предпринимать, потому что на кухне одной еще страшнее, и еще потому, что боялась оставаться в доме с так разговаривающей у двери хозяйкой, она кинулась к соседям, и по ее причитаниям и мало связанным между собой словам соседи поняли, что в доме Аникиных несчастье. Войдя в дом (старуха-родственница идти отказалась), они — двое мужчин и три женщины — увидели хозяйку на полу у двери, слабо всхлипывавшую и совсем не в себе. Мужчины ее подняли и отвели в гостиную, уложили на диван, а сами вернулись к двери и, недолго размышляя и даже не сходив за инструментом, в минуту высадили дверь.

Федор Дмитриевич полусидел на полу возле высокой своей кровати и был определенно мертв. Он был в жилете, сюртук валялся около, лицо его было синим; за спинку кровати был привязан тонкий ремешок, другой конец, с пряжкой, за шею. Вошедшие растерялись, и один побежал за полицией, а другой остался ждать, но не у двери кабинета, а на крыльце, запретив женщинам, хлопотавшим возле хозяйки, выходить из гостиной. Полицейские и доктор приехали скоро, сняли самоубийцу с ремешка, тут же произвели предварительный опрос свидетелей, который ничего существенного не дал; доктор, осмотрев тело, только устало покачал головой. На столике, возле кровати, был найден грубо вырванный из конторской книги листок, в центре которого, наискось, было написано крупно, но словно бы в спешке, неровно и без законченной округлости букв: «Будьте вы все прокляты». Карандаш со сломанным грифелем лежал тут же.

Случившееся несчастье наделало в городе много шуму, предположения, как водится, были разные, но скоро все сошлись на одном: причина самоубийства купца в запутанности его личных дел. О связи его с Катериной и о рождении ребенка в городе знали многие, а кто не знал, тот узнал из многочисленных теперь разговоров, ахов и охов, нравоучительных монологов, в коих благочестивые родители наставляли взрослых своих детей и всех, кто желал слушать наставления (благочестивые любят наставлять). Власти соблюли все необходимые формальности и хотели было допросить Катерину, но это сделать было невозможно по той причине, что с той самой минуты, когда она узнала о смерти Федора Дмитриевича, с нею сделалось что-то вроде горячки: она то лежала неподвижно, то начинала метаться по постели, выкрикивать несвязное, как немая, никого не узнавала, о ребенке не помнила и отвечать ни на какие вопросы конечно же не могла. Боялись за ее жизнь, и фельдшер заявил, что выздоровление вряд ли возможно. Не знали только, что же теперь делать с ребенком: то ли отдать в приют, то ли… Но оказалось, что делать ничего не нужно было, потому что через день после смерти Федора Дмитриевича в дом, что он снял для Катерины, пришла попадья, та самая, что и устроила тогда Катерину к Аникиным, сказала, что один великодушный богобоязненный и богатый же человек, который до времени не хочет объявлять своего имени, берется позаботиться о младенце; уже есть и кормилица, у которой будет находиться ребенок до выздоровления матери; что же касается больной, то она должна остаться здесь, но тот же самый человек будет оплачивать услуги врача и сиделки. Попадья забрала ребенка и уехала.

Федора Дмитриевича похоронили тихо. Как ни просила жена и как ни содействовали ей в этом влиятельные в городе люди, церковное ведомство не дало разрешения похоронить самоубийцу на общем кладбище, и тело Федора Дмитриевича отвезли в родную его деревню и похоронили там за кладбищенской оградой.

Дело это со временем утихло, но люди помнили историю, и еще через много лет можно было услышать, как спрашивающему местонахождение того или иного дома могли разъяснить: «Это в переулок вам, направо от того дома, где купец от любви повесился».

Здесь, может быть, следует сказать несколько слов о следователе. Внезапная смерть Федора Дмитриевича так напугала его, что он несколько дней, даже и после похорон, не выходил на улицу, сказавшись больным (впрочем, крайняя бледность лица вполне могла этому соответствовать); жену же он посылал всякий раз узнавать — что говорят в городе. Но о нем, в связи со смертью купца, не вспомнили, и — он стал жить.

Ефиму в месте было отказано без объяснений; он еще пробыл в городе месяца с три, все пытаясь устроиться, но так ничего и не смог найти: преклонные года и скандальная история с хозяином очень мешали этим попыткам. Стал появляться он у кабаков, уже в ветхой одежде и неопрятный, и охотники до подробностей подносили ему, а он рассказывал, обильно уснащая историю всякого рода несуществовавшими подробностями. Но история приелась, и старика угощали все реже и реже, и никакие новые подробности никого уже не интересовали, тем более что шел от него крепкий дух вина и нечистого тела. Потом он как-то незаметно пропал, и о нем забыли.

Жена Федора Дмитриевича недолго оставалась в городе: через полгода, распродав невыгодно «дело» по частям, уехала, как говорили, поближе к столицам.

Катерина выжила, но, как сказал фельдшер, пожав плечами и разведя руки в стороны, — «лучше бы случилось, хоть и грех говорить, обратное». Что-то повредилось необратимо в сознании Катерины: она не помнила, что у нее ребенок, не помнила про Федора Дмитриевича и, кажется, вообще ничего не помнила. Как-то в этот ее месяц горячки она сразу постарела, подурнела, и только с трудом можно было признать в этой, лишившейся рассудка, почти юродивой, прежнюю Катерину. Впрочем, некому и было узнавать. Что с ней было такой делать? — два пути у ней было теперь: дом умалишенных или дорога. Но и здесь опять явился неизвестный благодетель (нонеизвестным он оставался недолго — это был Самсонов, купец, тот самый, у которого и побывал Федор Дмитриевич за день до смерти). Катерину поместили в соответствующий дом, но не простой, а такой, что для людей побогаче, и не в этом городе. Раз в год на имя попечителя приходила определенная и весьма достаточная сумма, которая полагалась на содержание больной, что и делалось неукоснительно, потому что тамошний попечитель состоял с Самсоновым не только в дружеских, но и деловых отношениях.

Глафира приезжала на похороны брата, но с невесткой за все время не обмолвилась ни единым словом и даже не осталась на поминки. Зато она побывала в доме Самсонова, и они долго говорили о чем-то в его кабинете. От Самсонова же она, ни к кому больше не заходя, уехала в свой монастырь. Только изредка, не чаще раза в год, на имя сестры Евдокии приходили от Самсонова письма, на которые последняя отвечала коротко, почти запиской, или не отвечала совсем.

Ребенок не был взят в дом Самсонова, но Самсонов же взял все расходы по устройству и содержанию, поместил младенца в семью своего приказчика, в другом городе, взял кормилицу и няню. Ребенок был окрещен в тамошней церкви, и восприемником был сам Самсонов (тогда впервые и открылось дотоле скрываемое имя неизвестного благодетеля). Когда Владимир подрос, Самсонов поместил его в закрытый пансион, имевший репутацию солидного учебного заведения. Мальчик проявил хорошие способности в учении, особенно в языках, и был выпущен с отличным аттестатом. Ему говорили, что отец его умер еще молодым, а мать сразу же после его рождения; Самсонов же будто бы был дальним родственником отца.

Однажды, уже по выходе из пансиона, Самсонов позвал к себе Володю и сказал ему, как взрослому, что хочет с ним потолковать о дальнейшей судьбе. Сказал, что лучше всего, думается ему, если Володя пойдет в университет, в столицу. «Оно бы хорошо, — говорил, — сразу к делу тебя пристроить, но советовался я тут с господином Бадмановым (тот был хозяином и директором пансиона), и тот говорит, что голова у тебя хорошая и что в университет тебе прямая дорога. Оно, я думаю, он прав, человек ученый. Неволить тебя не хочу, но если поедешь, то положу тебе содержание — только, учись. А там… видно будет. И у меня для тебя место найдется из первых. И знай: случись что, я тебе всегда помога. Так родителю твоему обещано было».

И Володя поехал. Провожая его на пристани, Самсонов вдруг сказал ему, что у Володи есть тетка (раньше никогда разговора об этом не заводил), сестра отца, что живет она в монастыре возле Болошихино, женщина она странная, но племянника помнит. Володя не спросил: почему эта вновь объявившаяся тетка ни разу его проведать не приезжала, если помнит? Он не спросил, потому что не привык спрашивать лишнее. Потом еще раз, уже в письме, Самсонов напомнил о тетке, но как-то странно: мол, встретитесь все равно, потому что в ней для тебя многое. И опять Володя только пожал плечами.

О родных он думал мало, только в детстве порой тосковал; но потом это проходило. Став взрослее, он думал и догадывался, что от него скрывают многое и что не просто так умерли его родители. Но взрослые относились к нему хорошо, а Самсонов, кажется, любил его по-родному. По многим признакам, и по тому, как взрослые отводили глаза, будто ожидая от него неловкого вопроса, он понял, что если мать его и умерла от родов, то не в этом городе, где, как говорили ему, он родился. Его не водили на могилу матери, и когда он гостил у Самсонова, то его ни на минуту не оставляли одного и все делалось так — как бы само собой — что кроме домашних и редких гостей дома он больше ни с кем не общался. И он решил про себя, что не будет ничего разузнавать сам, а смущать вопросами, которых ждут и, как он видел, почему-то боятся, он считал себя не вправе. Однажды Самсонов сказал, как бы невзначай и словно о другом, что так жизнь может складываться, что излишнее любопытство только вредит и в соблазн вводит, а жить следует сегодняшним днем, а что до знаний всяких — было — не было — то придет время и все откроется, а торопить его не следует, оно, время, и так на месте не стоит. Упоминание же о тетке, сначала на пристани, потом в письме, тоже было не случайное, а имело какой-то свой смысл, Самсонов ничего просто так не говорил, но до смысла этого докапываться Володя не считал возможным, тем более что новая жизнь захватила его целиком.

…Прошли годы. Не так уж и много их прошло, если считать календарно, но по сути — как целая жизнь пролетела. Грянула война, потом революция, потом другая, жизнь вдруг повернулась вся, опрокинулась навзничь, и так казалось, что никогда ей не подняться из крови и голода, а так и лежать неподвижно в морозе и зное страшных этих лет. Но люди поднялись, и она поднялась вместе с ними.

Еще в университете Владимир участвовал в студенческих волнениях и даже отсидел десять дней в тюрьме среди арестованных на демонстрации. Всякие запрещенные книжки он читал, но не с жадностью, как другие, а спокойно и с большой долей уверенности в том, что не всякое запрещенное хорошо, а он сам должен иметь свой взгляд на жизнь и этого взгляда твердо держаться. Но какой он, этот его взгляд, еще точно не было определено им.

Он его так и не успел определить, потому что все вздрогнуло вокруг, закружилось и, казалось, ничего нельзя было разобрать. Он так и не успел закончить университет, ткнулся туда-сюда и пошел работать в одно из вновь образовавшихся учреждений культуры: языки он знал хорошо, и его приняли переводчиком. Последнее письмо от Самсонова он получил осенью восемнадцатого года. Самсонов звал его домой, жаловался на жизнь (что раньше и представить было трудно), и что какой это закон такой теперь, чтобы у людей нажитое долгим трудом и бережением враз отнять… и прочее, и прочее, в том же духе. В конце письма была приписка, что ему еще обязательно нужно повидаться с теткой, что это важно и что не прихоть это, а дело, что зовут ее Глафирой, а в монашестве сестрой Евдокией, и она все в том же монастыре, в Болошихино, все в том же, хотя, кто знает, как в нынешнее время — сегодня здесь, а завтра бог знает где окажешься. Но Владимир не поехал (да и ехать было не так-то просто: выехать, может, и выедешь, а вот доедешь ли?), хотя и чувствовал себя обязанным перед поднявшим его человеком. Что же касается приписки о тетке, то он счел слова о «деле» в одном ряду с жалобами Самсонова и особого внимания на это не обратил, тем более что поехать не мог. Больше от Самсонова вестей не было. Окончилась гражданская война, и настало другое время, но ветра́ — и ураганные и просто сильные — как будто не коснулись его: там, где с других срывало шапки и головы, ему разве только чуть провело по волосам. И хотя не пригибался он особенно, но и высовываться не высовывался: жил себе, служил в одном учреждении, потом в другом, потом еще и в третье, на лучшее место, перешел. Работник он был хороший: аккуратный, знающий, с людьми ладить умел; но друзей у него почему-то не заводилось. Что-то, что как будто обещало разгореться в нем с молодости, не разгоралось, и он, думая порой о своей жизни, говорил, что во всем виновато время. Его томило одиночество и тихая жизнь, которая радовала его, когда кругом была смерть, и он думал, что вот не поддавался он, а всегда жил своим умом. Только он не знал, чему он не поддавался, и иногда ему казалось, что, может, было бы лучше поддаться, чем жить теперь так, как он жил. Но, с другой стороны (а он привык смотреть на вещи с разных сторон), если бы поддавался, то, может быть, вообще бы сейчас не жил, потому что стольких взяла смерть без разбора — и сильных, и слабых, но все тех, которые чему-то поддавались.

Владимир имел комнату в коммунальной квартире; зарплата его была небольшой, но одному хватало на вполне безбедную жизнь. Он было хотел жениться и нашел уже девушку, которая служила в его учреждении, но после двух месяцев их связи все как-то вдруг расстроилось, и хотя не разорвалось, но все шло к тому, и настроение его в такой жизненный момент было скверное; а он уже привык быть не один; причина же была в том, что сам он все никак не решался на брак и думал: «Неужто вот так с ней — и на всю жизнь?» Ему хотелось с ней жить, ему было с ней хорошо, но — чтобы на всю жизнь… В этом он сомневался. И еще он думал, что не может же так быть, чтобы он всю жизнь — в этой своей комнатке, в этом своем учреждении, что неужели только для этого он явился на свет: работа, дом, работа и он с женой и, возможно, с детьми в тесной комнатке с шумными соседями за стеной, с тяжелым запахом в коридоре.

Однажды, в осенний дождливый день, как только он открыл дверь парадной, к нему вышла соседка и, внимательно его оглядев, словно что-то в нем могло сильно поменяться с утра, сказала притворно-ласково: «А у вас гости». Владимир невольно вздрогнул, сам потом не мог понять — отчего? То ли от этого тона соседки, с которой четыре уже дня не здоровался, после крупной ссоры из-за чистоты в ванной; то ли просто от неожиданности, но уж во всяком случае — не от сообщения, отвечал угрюмо: «Какие гости?» — «А такие, — покачав головой и словно уличая его в чем-то, пояснила соседка, — что тетка ваша родная». — «Какая тетка?» — сказал он и тут же понял, что этого не нужно было говорить, потому что соседка, приставив кулаки к бокам, удовлетворенно воскликнула: «А это уж мне неизвестно — какая!» Вслед за этим ее восклицанием открылась соседкина дверь, и в коридор вышла женщина: небольшого роста, вся в черном, только лицо бледно белело из овала платка. Он смотрел на женщину и чувствовал со стороны уличающий взгляд соседки — и не двигался с места. «Здравствуй», — сказала женщина не то чтобы совсем бесцветным голосом, но как бы без выражения; и отстраненно. Он наклонил голову, но, как будто что-то вспомнив, быстро поднял глаза и, не глядя на женщину, а все время уводя взгляд (и, словно бы он сам, взгляд, сам по себе уводился в стороны), шагнул к своей двери, проговорив торопливо. «Да, да, пойдемте, вот сюда, пожалуйста». Он пропустил женщину, не оборачиваясь на соседку, осторожно прикрыл дверь.

«Вот, раздевайтесь, садитесь», — говорил он, мелкими шагами передвигаясь по комнате, перекладывая с места на место раскиданные вещи, но не делая порядка, а словно нарочно усугубляя беспорядок. Женщина присела на край стула, сложила ладони крестом на коленях — сидела прямая, строгая, молчала, следила за ним одними глазами. Он остановился наконец, встал к ней лицом, опершись рукой о край стола. «Вот», — сказал он и то ли дрогнул, то ли пожал плечами. Женщина, оставаясь сидеть так же прямо, подняла руку и, расстегнув под самым горлом две верхних пуговицы черного плюшевого жакета, достала мешочек; помогая себе руками, она развязала туго стянутый узел, открыла горловину и осторожно, придерживая мешочек обеими руками, привстав, потянулась и положила его на край стола. «Вот», — произнесла она и как бы облегченно вздохнула. Владимир, боковым зрением не отпуская женщину, взял мешочек и, придерживая рукой, высыпал содержимое на стол. Камни (драгоценные — и это сразу понял Владимир) разной величины кучкой легли на грубую поверхность стола, а один, подпрыгивая, покатился к самому краю, и Владимир ловко прихлопнул его ладонью. Звук хлопка вышел резким и сухим, как пистолетный выстрел, и Владимир, дернувшись, обернулся к двери, словно выстрелили оттуда. В это самое мгновенье, будто только того и ждала, чтобы он обернулся, женщина сказала: «Я Аникина, сестра твоего отца, Глафира, это я тебе принесла, твое… хранила, отец твой, Федор, велел». И она стала рассказывать: монотонно, как читают в церкви, не повторяя ничего, не разъясняя, не следя, слушает ли он. Владимир слушал, что отец его убил, что на бриллиантах кровь, что мать была кухаркой и что только пять лет, как умерла от ожогов, потому что больница, где она содержалась, загорелась во время проходивших в городе боев; что отец, уже задумав покончить с собой, оставил ценности у сестры в монастыре, крепко наказав, чтобы она хранила их и чтобы передала сыну не раньше того, как он станет взрослым; что Самсонов отступал вместе с белыми и умер по дороге, где-то недалеко от Крыма, а жена и дети переправились на ту сторону чуть ли не последним пароходом; что сама Глафира ушла из монастыря, и что больше года разыскивала его, и что вот разыскала, а теперь уйдет. «Куда же вы пойдете?» — «Россия велика». Тетка ответила и встала. Пошла к двери, взялась за ручку, обернулась, сказала тихо: «Чтобы ты знал: брата я в том, что с Катериной… не простила. И тебя не признаю. А что до  э т о г о, то хранила, потому что он велел, брат. Исполнила, что обещала, а уж там ему, на том свете, самому за все ответ держать». — «Постойте, — быстро сказал Владимир и шагнул к ней, — что же мне теперь с этим делать? И время…» — «А что хочешь, то и делай — хоть брось», — сказала она и, потянув дверь на себя, вышла. Он постоял, прислушиваясь, подошел к двери, запер ее на ключ, долго стоял, замерев, отошел к окну, задернул занавеску, взял со стола скрепки и пришпилил обе половинки занавесей, чтобы не было щели, сел к столу, не зажигая света, в потемках, потянулся к мешочку и, зачем-то вывернув его наизнанку, нагнулся и засунул в зазор меж столом и стеною, включил настольную лампу, взял из горки крайний камешек и, осторожно держа его двумя пальцами, поднес к свету.

5

(Из записей Никонова)

«Я утверждаю: никто никому ничего не должен хорошего, но обязан не делать и предупреждать злое. Как этого достичь, то есть уметь разобраться: где злое, а где хорошее? Не знаю. Может быть, лучше вообще ничего не делать? Может быть. Во всяком случае, намеренно не делать, пока не знаешь».

«Меня никогда не томила безвестность (при такой моей силе!), но я никогда и не упивался ею, у меня никогда не было тайного любования собственной стойкостью и не было презрения к наивности людей, принимающих меня за червя, когда я по меньшей мере… Откройся я им — чем бы они признали меня?! Глупые — трусом и скупцом, умные — высокомерной посредственностью. Но и первые и вторые ошиблись бы, то есть во мне есть и то, и другое, но есть и третье, а оно самое определяющее. Я рос от труса и скупца (было вначале) к высокомерию посредственности, втайне лелеющей собственное величие, но я вырос к третьему; и третье это — отстраненность. Я смотрю на людей, на мир не сверху, не снизу, не сбоку, а — совсем не смотрю. Значит, я смотрю только на себя? Нет и нет, не на себя, но — на свою «силу». Есть древняя легенда. Один восточный владыка объявил, что тот человек, который пронесет по всей окружности крепостной стены полное до краев блюдо с молоком и не прольет ни капли, тот получит в жены дочь владыки или (не помню в точности) полцарства. Многие пытались, но никто не сумел, потому что слуги владыки (что было оговорено в условиях) пугали выстрелами, окриками и вообще всячески мешали несущим. Но вот одному удалось: он пронес блюдо по всему периметру стены и не пролил ни капли. Владыка спросил победителя: «Как ты сумел это? Как тебя не испугали крики и выстрелы? Как ты не вздрогнул даже, когда мои слуги бросались к тебе, изображая, что сейчас столкнут тебя со стены?» — «Я не слышал криков и выстрелов, — отвечал победитель, — я не видел никого вокруг». — «Но как же так может быть? — удивился владыка. — Почему?» — «Потому, что я смотрел на молоко».

Вот так же и я смотрю только на «силу» и пройду, не пролив ни капли, по всему пути своей жизни».

«Одни говорят, что смысл жизни в самой жизни, другие — что в труде, третьи — что в служении людям. Пожалуй, что эти третьи правы больше всех. По крайней мере, правы «по-человечески», потому что — что ни говори, а человек всегда желает награды за «смысл», вернее, в награде и есть смысл. Верующие ждут награды по ту сторону жизни, но и они хотели бы хоть части ее по эту: неизвестно еще — есть ли что-либо «на той стороне»? Награда же земная, не только в прижизненном признании, но главное, в памяти людей. Человек, служащий людям, и хочет обеспечить себе эту память. И часто — лишь бы была обеспечена память, не важно какая — злая или добрая. А злую — легче. Стоит только взглянуть на историю, и становится бесспорно понятным, что память по большей части принадлежит тем, кто имел большую власть и кто лил больше крови. Кто помнит, к примеру, царя Алексея Михайловича, Тишайшего? А Ивана Четвертого помнят все, потому что — Грозный. Подвиг же жизни (а может быть, это и есть «смысл»?) незаметных деятелей — незаметен. Но на них-то… Они-то, как вешки на заболоченной местности, указывают путь. Человек идет и не замечает вешек (то есть, пройдя, тут же забывает о них), а уж перед какой-нибудь ямой или горой непременно остановится. Поглядеть. И запомнит. И внукам своим расскажет, что на дороге своей вот такие огромные ямы видел («оступишься — пропадешь!»), вот такие высокие горы («что и небольшой камешек, если с вершины сорвется, то — поминай как звали»). А то, что толку от них никакого (кроме величины и заметности) — кто об этом думает?!»

«Меня могут спросить: «Что ты желаешь от жизни?» Но разве нужно что-то обязательно «желать»? «А семью? — скажут мне. — А детей? А продолжения рода?» Что ж — всякий желает быть окруженным родными и любящими. Но — это еще неизвестно, станут ли жена и дети родными и любящими. Что же касается продолжения рода, то мне больше по душе — п р о д о л ж е н и е  д е л а. Рода же своего почти не знаю, а что знаю — хвалиться нечем, и продолжать, быть может, и незачем. И потом — что мне думать обо всем этом: я должен смотреть на молоко! Жили же монахи, в конце концов, монахами и еще летописи писали!»

«Моя «сила» — есть зло. И если пустить ее в дело, то это будет злая сила. Но пока она заперта, это — чистая сила. Мне скажут: «Значит, в сундуках всякого скупца — чистая сила?» Нет, это не так. Деньги сами по себе как бы не имеют идеи. Если взять другой пример: слово, книга — всегда идеология, живопись — почти всегда, но музыка — не имеет идеологии. Композитор имеет, но сама музыка — нет. Она — вне! Так же и деньги. Но если взять огромную сумму (которая, конечно же, — вне) и дать ей еще и идею «вне», то получится некая «вне сила». «Зачем она, — скажут, — если она «вне»?» Что отвечать? Человеку всегда нужно это «зачем», будто без «зачем» ничего не имеет смысла. Но какой-нибудь отшельник, скрывающийся в пещере, вдали от всего и всех, питающийся кореньями и вообще неизвестно чем — его жизнь такая, она тоже «зачем». «Зачем» — это опять же смысл. Согласен, что смысл жизни есть благо людей, то есть работа на это благо. Но и понятия о благе многоразличны. Значит, смысл жизни не какое-то абсолютное понятие, а неуклонное следование выбранной идее. Так отчего же моя идея «вне» — жизни, действия — почему же она не благо и не смысл?»

«Пронести зло через всю жизнь, никак его не использовав, — ни для себя, ни для других — разве это уже не очищение зла? Да, «скупой рыцарь», пушкинский, он тоже хранил в подвалах несметные сокровища и тоже не использовал их. Но — зачем хранил? А за одно только чувство обладания; он правил великим царством, о котором никто не знал. Но разве от этого его царство было менее могущественным? Но я живу не чувством обладания. И моя «сила» — не царство. Я не владыка, я — хранитель. Я, если точнее, о х р а н и т е л ь  входа в ад: нет выхода оттуда, но есть ведь ход туда. И я — у этого входа. Ну, ад — это громко сказано, но то, что частица ада — бесспорно. Я выдержал свою роль — разве это не пример?! и разве это не служение?!

«Думал о наследнике. Вот ведь вдруг — не дай бог — умру, что с «силой» станет?.. Я не оставлю пост до конца, но ведь это только — до конца. А потом? Ведь не в землю же закопать! Пока она у меня и я хранитель — это сила. А если в землю, то — лом, клад. Бессмыслица!»

«Я не зачинатель, я продолжатель. Это тетка начинала. Порой думаю: а была ли она вообще, или мне это только почудилось? Хранила для меня, а меня не признавала. Впервые увидела (неизвестно как и узнала), а и получаса не побыла. Ушла — а неизвестно куда. «Воля брата» — сказала. А почему его воля — закон? Родство? Не могу поверить. Идея? Но какая?»

«А может быть, все ложь, если мне постоянно необходимо убеждать самого себя в правоте своей жизни? Можно с завидным постоянством биться головой о глухую стену, хотя правильнее — взять лом и пробить стену. Но, может быть, биение головой не для того, чтобы пробить?»

«Все равно придется открыться, потому что нужен преемник. Два пути: искать достойного или — пальцем в небо. Как определить? Второе столь же бессмысленно, как и первое. Выбрать, может, и выберешь, а поверишь — вряд ли. Пусть и самый раздостойнейший, а все равно — не сам же ты! только самому себе поверишь до конца (опять это — д о  к о н ц а). Нет, нет — пальцем в небо!»

«Порой хочется бросить все. Но — было бы куда (кому?)!»

«Если бы у меня был сын и он бы не знал ничего, то — смог бы я открыться ему, положим, перед смертью? Не знаю. Наверное, нет. Не поверил бы, если бы даже любил. Любовь — не то, что вера».

«Бьешься головой о стену в убеждении, что голова крепкая — выдержит. И никогда не задумываешься о том: выдержит ли стена? А если нет? Возьмет вдруг и упадет от одного удара привычного — что тогда? Другую стену и не отыщешь!»

«Евнухи при восточных гаремах зачастую стяжали большую власть, влияли на дела государства, чуть ли не подменяли (а, кажется, было, что и подменяли) правителя. Находясь внутри соблазна, греха, зла, они одновременно были вне. И вся сила их в этом заключалась: они возвышались через слабость сильных. И хотя неприятно сознавать себя… Но, может быть, и я?..»

«А вдруг в самую последнюю минуту мою кто-то скажет: «Чушь все это, идея твоя», — а я поверю. Что тогда? Но только — и очень надеюсь на это, что не будет никого рядом и произнести такое будет некому».

«Трудно ли было мне жить? По-всякому. Впрочем, я смотрел на молоко. Бывали минуты, когда мне хотелось плакать, упасть перед кем-то на колени, виниться в чем-то, а главное, хотелось, чтобы меня пожалели. Но не перед кем было виниться и не перед кем «жалиться». Что это — слабость или естественная потребность человека? Почему почетно быть сильным и, что называется, волевым. Говорят: он железный человек, и это, может быть, высшее признание. Почему твердость в такой цене?»

«Я всю жизнь играю на одной струне одну и ту же мелодию. Но никто не слышит. И я уже не слышу ее. Впрочем, и не слушаю».

«Иногда думаю: жизнь прошла мимо. И грустно. Иногда радуюсь, что смог выстоять и она (жизнь) не задела меня, не потащила за собой. Прочитал как-то, что в конце прошлого века канцлер одной из европейских стран прогуливался с российским императором по аллеям царскосельского парка, увидел посреди просторной лужайки солдата-часового и спросил царя: «Что охраняет этот солдат?» Царь не знал и послал за начальником караула. Но и тот не мог ответить: знал, что пост тут был всегда, но для чего? — этого не знал. Царь, оказавшись в неловком положении перед гостем, приказал выяснить во что бы то ни стало. Но никто не мог ответить: для чего на лужайке ставят часового? И наконец какой-то старый генерал разъяснил, что, еще сто лет назад, императрица Екатерина II, прогуливаясь, увидела на лужайке первый ландыш (была ранняя весна). Цветок ей очень понравился и, чтобы его не сорвали, она велела поставить у цветка часового. С тех пор на лужайке назначался пост. И так — сто лет. Казалось бы — анекдот. Но умный канцлер написал потом, что он тогда понял, почему во время балканской войны русские часовые замерзали на своих местах, но никто не покинул поста; и он понял, в чем сила России. Я принимаю, что жизнь моя столь же бессмысленна в глазах людей, как и тот пост у ландыша, на лужайке царскосельского парка».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Иногда мне кажется, что все это происходило не со мной, что я как бы наблюдал со стороны, но не наяву, а словно во сне: то есть я наблюдал во сне, может быть, и самого себя, а потом, проснувшись, долго не мог понять — что же я такое видел? Всякий раз, засыпая, я призывал опять этот сон, но он не приходил. Не приходили и другие сны — я совсем ничего не видел. Какое-то время это тревожило меня, но потом все во мне постепенно успокоилось; и успокоился я сам. И вдруг, в одну из ночей — пришло. Сон возвратился, но не весь, а как бы только один фрагмент, и даже не фрагмент, а так: что-то смутное вокруг, а поворот головы женщины четкий, до боли в глазах, как при высверке молнии. И ничего более — ни глаз, ни взгляда — только поворот головы. Но я узнал женщину: это была Марта. Я не разглядел ее, но это была она, я понял это, я знаю. Сон этим — высверком — и начался, и закончился: я проснулся. Я знал, что я вспомню все и ничто не сможет уйти — до самой последней детали, до самого скрытного вздоха. И все вытягивалось одно за другим, сцеплялось, оживало и озвучивалось, принимало форму, и цвет, и запах, и все, что положено живой действительной жизни, а не сну. Только окончание было смутным: стояло отдельно, как бы плохо проявленным фотоснимком, или в чем-то похожим на тяжелое облако, или на предвечерний туман. Я разгонял туман, но это было все равно, как если в темноте махать руками, пытаясь разогнать ночь: может быть, куски темноты и отплывают под твоими взмахами, но другие встают на их место — и это все равно темнота. Как ни маши руками в темени — света не будет. Разве что если не устанешь махать до самого рассвета. Но и тогда, когда темень растворится да и уйдет совсем, а ты будешь стоять посреди наступившего дня и все твое тело будет ломать усталость — работы твоей и ночи без сна, — то и тогда, оглядевшись кругом, ты вряд ли сумеешь убедить себя и хоть бы на самую малую каплю поверить, что это дело рук твоих.

Впрочем, даже если и не будешь убеждать себя, а сразу примешь бесспорную невозможность слабых деяний своих, и отступишься, и станешь забывать обо всем постепенно, то — все равно, в какую-то минуту своей жизни, когда необходимость пересилит понимание, а свет тебе будет нужен вот сейчас, а до часа его естественного прихода будет еще далеко, то выйдешь опять в непроглядную ночь и будешь взмахивать руками неустанно, и может быть, снизойдя к усилиям твоим, солнце поторопится вдруг и хоть на сотую долю раньше положенного ему природой времени коснется земли первым своим лучом.

Не знаю, с такой же энергией ли я пытался разогнать туман, который покрыл окончание уже почти восстановленного мною события — во всяком случае, я пытался. Но так и не смог заполнить промежуток меж последним разговором с Ириной Аркадьевной и… смертью… А в промежутке этом было почти два дня. И не то мне обидно, что эти два дня словно бы выпали, а то, что я никак не могу понять, почему я в эти два дня не пошел к старику. Неужто же и поговорить с ним после всего не хотелось! Положим, он, может быть, и говорить со мной не захотел бы (это так), но — почему я-то не пошел?

Что было в эти два дня? Ничего особенного не было: я читал тетради старика, виделся и говорил с Алексеем Михайловичем (он сказал, что уезжает к жене, но в подробности не вдавался, да и разговор наш не получился, так только — около да о постороннем. Хотя все теперь для меня, кроме дела со стариком, выглядело посторонним, а потому ничего и не запоминалось); еще я виделся с Коробкиным, гулял с ним по пляжу, он опять предложил покататься на водном велосипеде, но я отказался; к Ирине Аркадьевне тоже, как обещал, не пошел и тетрадей не отнес: не мог, не хотелось. Ни с кем видеться не хотелось. И Думчев не появлялся: Алексей Михайлович сказал, что не видел его с того дня (т о т  день был днем поездки его к Митину и нашего «собрания» у старика).

Странное у меня было состояние: все как-то стало для меня тоскливым, и мысли в голове ворочались замедленно, и не зацеплялись одна за другую, а так — только касались мягкими вялыми боками. И я стал подумывать: а не пора ли уезжать? Сроку моего здесь оставалось с неделю, но я чувствовал, что делать мне здесь нечего, а иногда думал, что и вообще зря сюда приехал. «Ну да, — думал я, — что-то узнал; ну да — история; ну да, наконец, Марта (она, впрочем, совсем и не «ну да»), а почему так тоскливо душе, словно я потерял что-то необходимое, нужное, главное, и не то чтобы не могу найти, а не могу понять (или вспомнить) — что же я такое потерял?»

Эти два дня тянулись медленно, так, что я даже не мог бы в ту пору сказать — сколько прошло времени: оно не вливалось в меня и не выливалось, а шло мимо, хоть, может быть, и вблизи и я стоял спиной к нему, этому потоку, и безразлично слушал его равномерный шум. Может быть, во мне было чувство вины? Не только «может быть», но даже наверное было, хотя я не смог бы объяснить (тогда): перед кем? и в чем? Но вина ведь не проступок, а из чувства иногда не найдешь выходов, да и входа в него (чувство) зачастую тоже не найдешь. Я вспомнил того своего попутчика, с кого и начал свой рассказ, и когда тоска поджимала меня, я повторял его слова: «А сделал ли я кому-то, хоть одному человеку, в жизни хорошее?» — и не мог припомнить. Я успокаивал себя тем, что еще успею, но это не приносило успокоения: сделать-то я могу как будто в любую минуту своей жизни (хоть в следующую), но ведь и умереть могу в следующую, а то и в эту, ныне идущую. Но и это было неправдой, потому что сделать — трудно, и единственный путь к этому — е ж е с е к у н д н о е  стремление. А как можно ежесекундно стремиться, когда есть ты сам, твои дела, заботы, прихоти, в конце-то концов. Может быть, Мирик был прав и для этого нужно сначала стать совершенным? Но… Я путался, не находил ответа и впадал в еще худшую тоску. Одно от нее было средство — действие, но — я опять вспоминал слова старика, что самое-то действие тогда, когда внутри покой. А покоя внутри не было.

Мне кажется, что я предчувствовал что-то, хотя… Но задним числом чего не объяснишь!

…Ранним утром третьего дня в дверь моей комнаты громко и настойчиво постучали. Я резко поднялся на кровати, словно меня механически выдернули из сна, и сел, замерев, ожидая повторного стука. Он не замедлил прозвучать. Но я не откликнулся. Я сидел в темноте (а рассвет растворил темноту еще только до слабой серости) и молчал. Но не успел я что-либо предположить, как столь же сильно постучали в окно и голос Коробкина громким, но словно и осторожным шепотом два раза позвал меня. «Ты что?» — в свою очередь прошептал я и сам не понял: про себя я прошептал или вслух? Коробкин, теперь уже не стуча и не зовя меня, нетерпеливо подергал дверь (впрочем, с усилием, потому что кусок штукатурки сорвался и глухо ударился об пол). Это последнее окончательно подняло меня, и я на цыпочках пробежал к двери и открыл ее.

— Ты что? — сказал я резко, но не очень уверенно.

— Что! что! — почти ввалившись, так, что я вынужден был отстраниться, воскликнул он. — Старик наш погиб — вот что!

— Где? — сказал я машинально.

— Ты что? — он схватил мою руку у кисти и сильно дернул к себе. — У моря… лежит… Одевайся.

— Что? Как? — говорил я, все никак не попадая в штанину брюк, а Коробкин стоял возле меня и держал распахнутой мою рубашку и вставлял только в промежутках моих вопросов: «Ну! ну!»

Мы быстро спустились по лестнице и почти побежали к морю. Ни души не было вокруг, и серое сонное холодное пространство воздуха держало дома, деревья, землю в оцепенении, и казалось, что этой тишине не будет пробуждения.

— Где? Далеко? — выговорил я, на ходу застегивая рубашку.

— Здесь, у моего места.

— А ты… как… это… тут?

— А, не знаю, — махнул он рукой. — Взбрело, видишь ли, еще в темноте пройтись. Сам не знаю — не спалось. Полез, видишь ли, купаться. Сам не знаю, почему не здесь, а к лодочной станции ушел. Вода холодная, я побыл и — на берег. А уже было к рассвету близко. Стал бегать, чтобы согреться. И наткнулся.

— Один?

— Что один?

— Наткнулся один?

— Сначала — один. Но я сразу не подошел, думал — другое.

— Что другое?

— Ну что — мало ли что на берегу лежит. Побежал обратно, а здесь — люди, ну, те, что по утрам дышат. Я подошел. И они. А он — лежит.

— Как?

— Ну как, на животе. Я сразу к тебе побежал, а один — в «Скорую» звонить.

— А когда это… — начал я, но вдруг осекся.

Мы стали спускаться к морю. Метрах в ста пятидесяти примерно я увидел кучку людей у самой кромки воды; они стояли полукругом, спиной к нам; на песке, вытянув руки к морю, лежал человек. Сзади нас, на дороге, невидная отсюда, затормозила машина. Я оглянулся: трое в белых халатах спускались к берегу, двое из них несли носилки.

Мы подошли. Старик лежал, уткнувшись лицом в песок, руки вытянуты вперед: правая сжата в кулак и вывернута тыльной стороной вверх; штанина на одной ноге закатилась почти до колена, песок у ног был разрыт, словно он пытался встать или подползти ближе к воде: редкие волосы слиплись и как будто приклеились к голове, только у самой макушки стояли пучком, и едва ощущаемое колыхание воздуха шевелило их.

Подошел доктор, молча опустился на колени; взявшись одной рукой за плечо, другою придерживая под спину, перевернул тело: подбородок старика уткнулся в грудь, и мне показалось, что я вижу, как песчинки скатываются с его лица.

— Ну? — спросил один из санитаров.

— Думаю, еще до рассвета, — отвечал доктор, поднимаясь и отряхивая песок с колен; он оглядел стоявших вокруг и вздохнул, потом оглянулся к набережной: «Вот и они».

Доктор присел, поднял руку старика и попытался разжать кулак. Это ему не удалось. Он кивнул санитару. Тот шагнул и присел рядом. Через несколько секунд доктор поднялся, держа на ладони горсть мелких разноцветных камешков.

— Вот, — протянул он ладонь подошедшему милиционеру с погонами капитана.

— Что?! — отрывисто сказал капитан.

— Вот, — повторил доктор, пересыпая камешки в подставленную ладонь капитана, — в кулаке… было.

— А! — проговорил капитан и, шагнув мимо доктора, нагнулся к телу. — Мертв? Что?

— Сердце, я думаю, — склонив голову набок и тронув ворот халата, сказал доктор.

— Та-а-к, — протянул капитан и, подняв голову, коротко взмахнул рукой. — Подальше, граждане, подальше.

Все отошли на несколько шагов, а милиционеры пропустили вперед лысого человека в синей рубашке с коротким рукавом; в руках он держал большой фотоаппарат со вспышкой.

Через минуту капитан подошел к нам.

— Есть свидетели, товарищи? — спросил он.

Все молчали, а Коробкин коротко взглянул на меня. Я толкнул его локтем.

— Я свидетель, — неуверенно проговорил он.

— Хорошо, — отрывисто сказал капитан, ткнув пальцем в сторону Коробкина, и повел пальцем на остальных: — Еще!

Здесь все заговорили разом, перебивая друг друга и словно от страха торопясь: не от страха, что не успеют сказать, но от какого-то другого. Капитан вынужден был остановить эти торопливые показания, и так как жесты не подействовали, употребил краткую, но выразительную фразу. Она подействовала, и все замолчали. Коробкин, впрочем молчавший все время, опять коротко на меня взглянул, и случайно (или не случайно) в ту же секунду взгляд мой сошелся с взглядом капитана.

— Я тоже, — сказал я, не отводя глаз.

— Свидетель? — спросил капитан, переждав две-три секунды.

— Да. То есть нет.

— Как? — коротко сказал капитан.

— Не свидетель, — отвечал я, опуская взгляд чуть ни-же лица капитана, — но знаю… знал его.

— Когда в последний раз?

— В последний? Давно. Кажется, позавчера.

— Так, — проговорил капитан, наклонив голову и взявшись рукой за подбородок. — Так, — повторил он, растягивая звуки и взглянув на меня не поднимая головы. — Поедете с нами. А?

— Да, — сказал я и повернулся к Коробкину; он кивнул.

И мы (я и Коробкин; он тоже подтвердил, что знал старика) поехали с капитаном.

Не буду рассказывать о всей процедуре вопросов и ответов, общих и направленных, и даже улавливающих — это к моему повествованию не относится. Вопросы: «где познакомились?», «как?», «не замечали ли?..», «не говорил ли?..», и прочие — были задаваемы четко и с явным знанием дела, чего нельзя было сказать о наших ответах: иногда я путался, отвечал невпопад, и Коробкин помогал мне; иногда путался Коробкин, и тогда я помогал ему. Капитан, как видно, не остался окончательно доволен, но вежливо поблагодарил нас. Потом он повез нас в корпус, где проживал старик, заверив, что ненадолго и, «может быть, узнаете что-нибудь из вещей». Я не придал этим словам значения, да и сказаны они были, кажется, односмысленно. Но когда мы вошли в знакомую комнату (там было четыре человека: два милиционера, главный врач санатория и еще человек, который что-то записывал, сидя с краю стола) и я увидел среди разложенных на столе вещей ту самую картонную коробочку (и черная резинка лежала рядом), я ощутил, как мне трудно будет что-либо «узнать». Я был уверен, что капитан обязательно начнет с коробочки, но ошибся, он начал не с нее. Он пригласил нас подойти к столу, брал одну вещь за другой, показывал нам: кошелек — старый, кожаный, с облезшими никелированными застежками, бритвенный прибор (использованные лезвия лежали аккуратно тут же), женская дешевая брошь, зажигалка (но старик не курил) и прочие мелкие вещи.

— А это вот, — сказал капитан и положил ладонь на крышку коробочки, — коробочка.

Да, это была коробочка.

— Вы видели ее у него? — спросил капитан.

— А? — сказал я, и, набрав уже воздуху для ответа (еще сам не предполагая — что скажу?), так ничего и не выговорил, и торопливо утвердительно кивнул.

— А вы? — обратился капитан к Коробкину.

Я видел, что Коробкину очень хотелось взглянуть на меня, но он сумел сдержаться.

— Я… — он поднес кулак ко рту, но не покашлял, а сказал сквозь кулак: — Я тоже.

— Прекрасно, — проговорил капитан. — И что же в ней находилось?

— Где? — быстро, словно желая опередить меня, спросил Коробкин.

— Вот здесь, — капитан похлопал ладонью по крышке и пояснил: — Внутри.

— А-а, — протянул Коробкин так, как будто пояснение капитана снимало вопрос.

— Так что же? — нетерпеливо проговорил капитан и посмотрел на меня.

— Камни, — сказал Коробкин, словно он не выговорил слово, а проглотил его и при этом проглатывании произнес похожие на слово звуки.

Но капитан понял. Он пожевал губами и сказал:

— Понятно. Только не камни, чтобы быть точным, а камешки. Так?

При последнем слове он опять обернулся ко мне, и я опять торопливо кивнул.

— Покойный был в определенном смысле, — капитан взял коробочку со стола, поднял крышку и, взмахнув ею, договорил: — В определенном смысле оригинал. Понятно, — добавил он, кладя крышку на стол и отодвигая ее указательным пальцем, — старики, они, как…

Он не договорил и опрокинул коробочку на ладонь.

Я с трудом сглотнул, и мне показалось, что звук вышел таким громким, что капитан, вследствие произведенного мной звука, поднял глаза.

Он отнял коробочку и протянул ко мне ладонь: горсть мелких разноцветных морских камешков лежала на ней.

— Посмотрите, — сказал он, — такие?

— Морские, — то ли вопросительно, то ли утвердительно, то ли совсем без всякого выражения проговорил Коробкин.

— Именно, — подтвердил капитан, — мелкая морская галька. Правда, красивая и со вкусом, так сказать, подобранная. Это что ж — хобби?

— Ага, — коротко кивнул Коробкин.

— Так, — сказал капитан. — Еще один вопрос по поводу… Как бы это мягче… Я хочу сказать: покойный был в своем уме?

Коробкин взглянул на меня, и капитан обернулся ко мне.

— Что? — сказал я.

— Я спрашиваю, — капитан чуть нахмурил брови, — не было ли у покойного каких-нибудь отклонений в психике?

— У старика? — проговорил я, но тут же поправился: — У Владимира Федоровича. Нет… не знаю.

— А вы? — сказал капитан Коробкину.

— Тоже, — отвечал Коробкин. — А что?

— В общем-то, — со вздохом произнес капитан, — ничего особенного. Вопрос, как говорится, для порядка. Видите ли, эта коробка, она лежала в диване, на самом дне. Как бы это лучше сказать: вроде как в тайнике. Понятно, каждому дозволяется прятать все, что он хочет, но… Вот здесь, — капитан взял со стола крышку и резинку и, наложив резинку, показал — где. — Вот здесь, под резинкой, была… — капитан повернулся к пишущему за столом. — Где записка?

Тот, не поднимая головы, указал на рядом лежавшую папку. Капитан раскрыл ее и, перекинув несколько страниц, достал клочок бумаги, примерно в шестую часть листа (бумага была неровно оборвана с одного края).

— Вот здесь, под резинкой, находилась, — он постучал по крышке, — эта записка. Вы узнаете почерк?

Он протянул мне записку. Ровными четкими буквами было выведено:

«Я не виноват ни в чьих будущих несчастьях, я сделал все, что мог. Хранитель».

— Ну, — сказал капитан, — узнаете?

Я молча передал записку Коробкину. Он стал читать ее, шевеля губами, словно бы по слогам, потом перевернул записку обратной стороной, внимательно осмотрел пустое пространство и протянул записку капитану. Капитан, в свою очередь, перевернул листок и тоже внимательно осмотрел тыльную сторону.

— Итак, — проговорил он, вкладывая листок в папку.

— Это он, — сказал Коробкин и пожал плечами. — Не знаю…

— А вы? — спросил меня капитан, чуть переждав.

— Я? Что я?

— Что вы скажете? — спокойно проговорил он.

— А что я должен сказать?! — почти вызывающе воскликнул я, и хотя был и в самом деле раздражен, внутри уже чувствовал, что играю раздражением.

— Вы не волнуйтесь, — успокаивающе сказал капитан. — Я просто хочу узнать ваше мнение: это, — он указал на папку, — так сказать… причуда или… или что-нибудь другое?

— Разве и так не понятно, что не другое? — отрывисто отвечал я, глядя в упор на капитана и стараясь так удерживать взгляд, чтобы и краем глаза не замечать стоявшего рядом Коробкина.

— Понятно, — проговорил капитан, и опять вздохнул, и устало добавил, переводя глаза на Коробкина: — А вы что скажете?

— О записке? — тихо выговорил тот. — Я не знаю почерка этого человека, никогда не видел.

— А камешки? — быстро спросил капитан.

— Видел… это, — покашляв, сказал Коробкин.

— Где?

— На море. То есть на пляже. Раза два. Он их собирал. По берегу.

— И что?

— Не знаю, — Коробкин шумно вздохнул, — в море бросил.

— Куда — в море?

— В воду. Соберет по берегу, а потом садится на камень (я могу показать) и в воду. По одному.

— Значит — так, — сказал капитан, сделав круговое движение рукой, — собирал морскую гальку, а потом бросал в воду. Так?

— Да, — подтвердил Коробкин и кивнул так, словно не сумел удержать голову в вертикальном положении.

— Да, — в свою очередьсказал капитан, — странное занятие. Впрочем — он ведь был одинок?

— Да, — опять сказал Коробкин, но в этот раз без наклонения головы, и добавил: — Кажется.

— Хорошо, — капитан развел руки в стороны, — вы свободны.

Мы стали свободны, повернулись, кажется, разом и, позабывши проститься с капитаном, вышли.

На веранде, облокотясь о перила, стоял Алексей Михайлович. Вышедший вслед за нами милиционер пригласил его в комнату. Алексей Михайлович посмотрел внимательно, чуть задержавшись в шаге, в мои глаза, вздохнул, ничего не произнес, а только едва заметно покачал головой.

— И что теперь? — осторожно сказал Коробкин, не глядя на меня.

— Что теперь?

— Я не знаю, — он дернул плечами. — Так. Спросил.

— И я не знаю, — сказал я.

— А про это ты что думаешь? А? — помолчав, проговорил он, полуобернувшись ко мне, но не доведя взгляда до моих глаз.

— А про это, — сказал я, с усилием нажимая на последнее слово, — давай с тобой не говорить никогда. Совсем.

— Так, — произнес он тоном и голосом капитана. — Понятно.

Мы холодно распрощались, едва кивнув друг другу, и я быстро зашагал вдоль улицы. Чувства мои были сумбурны, да я и не хотел в них разбираться; но только одно я ощущал с определенностью — острую неприязнь к Коробкину.

Я направился к дому Ирины Аркадьевны и минут через пятнадцать быстрой ходьбы был уже у калитки. Но дом был пуст. Это я почему-то понял еще до первого стука в дверь. Понял, но постучался, потом еще и еще, с каждым разом все настойчивее. Я стучал до тех пор, пока из соседнего дома не вышла женщина и, постояв некоторое время на крыльце, наблюдая за мной, не окликнула меня.

— А ее нет, — отвечая на мой вопрос, сказала она громко. — Сколько? Да минут, наверное, двадцать, как ушла. Не может быть? Ну, уж не знаю, время не засекала.

Но когда я уже вышел из калитки, она опять появилась на крыльце:

— Постойте. За ней здесь мужчина какой-то заходил. Зашел и вышел, а минуты через три и она. Какой мужчина? Ну, какой — обыкновенный, в шляпе.

На первом же перекрестке я заметил мужчину в шляпе: это был, конечно, Думчев. Он стоял под фонарным столбом, смотрел на меня, словно поджидая. Я направился прямо к нему.

— Это вы сообщили Ирине Аркадьевне? — резко спросил я.

— Кто же еще, молодой человек, конечно же я.

— И куда вы ее… отвели?

Он не удивился нелепому вопросу, но спокойно пояснил:

— Никуда я ее не отводил. Я — направил.

— А сами вы откуда… — продолжал я допрос, — вам откуда известно?

— Эх, энергичный молодой человек, — он развел руками, — земля, так сказать, слухами… Слухами, так сказать…

— Вы… это… оставьте свое, — не зная о чем спрашивать еще, сказал я, — тон этот свой.

— Можно и оставить, — согласился он покорно, — вы уж извините.

— При чем здесь «извините»! — не унимался я, зная, что нужно уходить, но как бы не имея сил оторваться от этого человека. — Такое время, а вы так… несерьезно.

— Это вы напрасно, я очень серьезно, — покачал он головой. — Смерть — событие наисерьезнейшее. И, так сказать, единственное. В своем роде.

Я махнул рукой, развернулся и быстро зашагал прочь, но вдруг остановился, словно что-то сзади зацепило меня железной рукой. Думчев стоял на прежнем месте, под фонарем, и смотрел на меня. Я вернулся.

— А что вы думаете об этом… о коробочке? — глядя за его плечо, сказал я.

— Все и обо всем, — странно проговорил он. — И обо всем — все.

— А о камнях? — сказал я, словно бы он ответил на первый вопрос исчерпывающе вразумительно.

— О камнях? — повторил он и поднял глаза к небу. — Морская разноцветная галька бесценный, можно сказать, дар восьмого континента.

— Какого? — переспросил я. — Седьмого?

— Восьмого, — отвечал он со вздохом, опустил глаза, сунул руку в карман брюк, достал и развернул во всю ширину белый, тонкой материи, с черной или очень темно-синей каймой по краю, носовой платок, аккуратно наложил его на раскрытую ладонь, поднес ладонь к носу и сильно, с трубным звуком, дунул.

2

Ирину Аркадьевну я не пошел разыскивать. Я вернулся к себе, в свою комнату, и просидел там до вечера: то сидя на кровати, то сидя за столом, то лежа, то слоняясь из угла в угол. Я убивал время и ждал только того часа, когда сумел бы уснуть. Мне трудно было одному, но я никого не хотел видеть. Впрочем, дверь я не запер, ходил по комнате твердо ступая, прислушиваясь к возможным шагам на веранде и голосам в аллее, но — никто не пришел ко мне. Когда стемнело, я не выдержал и хотел было уже выйти, но удержал себя, а подумав о возможных разговорах и встречах, совсем расхотел выходить. Потом я лег, заставил себя лежать без движения и с закрытыми глазами и уже не помню — как заснул.

А утром ко мне постучал Алексей Михайлович. Вид у него был усталый, а кожа лица тронута желтизной. Я пригласил его сесть, но он остался у двери, и первое, что сказал мне, было:

— Давай договоримся, что не будем об  э т о м  деле. Теперь, во всяком случае.

Потом он сказал, что милиция, скорее всего, уже сегодня закончит все формальности, и что, так как старик был одинок (здесь он сделал паузу и взглянул на меня; я промолчал, но глаз не опустил), то хоронить его будут здесь, и что он уже переговорил, с кем нужно, и, наверное, это произойдет завтра: часов в одиннадцать нужно будет поехать, чтобы забрать тело.

Уходя, держась уже за ручку двери, он повернулся ко мне:

— Да, забыл сказать: я завтра тоже уезжаю. Вечером, в семнадцать сорок пять.

— Я провожу вас.

Алексей Михайлович открыл дверь, шагнул за порог, чуть помедлил и, не поворачивая головы, тихо проговорил:

— Хорошо, посмотрим.

…Мы стояли на кладбище, у свежезасыпанной могилы: Ирина Аркадьевна, Алексей Михайлович, Коробкин и я. Несколько человек из отдыхающих и персонала санатория тоже провожали старика, но теперь мы стояли одни — вчетвером. Не сказано было никаких прощальных слов, и мне казалось даже, что все мы отчего-то испытываем неловкость. Я смотрел на воткнутую с краю могилы металлическую табличку с именем и годами жизни, и мне было и грустно, и неловко. Мы так стояли, и каждый как будто ждал, что другой что-нибудь скажет, но никто ничего не говорил; только Ирина Аркадьевна чуть слышно вздыхала.

Да и что можно было сказать! Сказать, что вот жил, жил человек, хранил какие-то ценности, долго жил и всю долгую жизнь хранил их неизвестно для кого и чего, а вот умер и — ни родных у могилы, ни ценностей. Ему, положим, теперь все равно, но ведь всякая жизнь недаром (и та, что имела человеческий активный смысл, и та, что в глазах людей не имела такого смысла), а значит, оставшимся жить не может быть все равно при чужой смерти; вот нам, четверым, чужим и посторонним, не может быть все равно. Что ж получается: жил, идею имел, а вот умер, и только могильный холм, и четверо людей у холма, и все молчат, и каждый ждет, что кто-нибудь другой что-то скажет, потому что каждому, в общем-то, и нечего сказать.

Ирина Аркадьевна еще раз вздохнула и сказала:

— Вот и муж мой здесь, недалеко.

Никто ничего не ответил. Помолчали еще. Долго.

— Что ж, — проговорил наконец Алексей Михайлович, — пора.

Он шагнул вперед, осторожно расправил ленту единственного венка, выпрямился, медленно повернулся и, оглядев всех, повторил:

— Пора.

Все мы как-то суетливо зашевелились, оглядываясь и переминаясь с ноги на ногу, но никто не уходил. Тогда Ирина Аркадьевна сказала:

— Может, ко мне? Вы как, Алексей Михайлович? Посидим, помянем.

— Да, — отвечал Алексей Михайлович, — надо бы. Но — не могу, поезд у меня, ехать нужно.

— А ты? — повернулась она ко мне.

— Я? — глядя ей под ноги, проговорил я. — Мне… я проводить вот должен, потом… Я лучше потом.

Ирина Аркадьевна покачала головой.

— А вы не идете провожать? — обратилась она к Коробкину.

Коробкин вздрогнул (то ли от неожиданности, то ли от чего-то другого) и быстро сказал:

— Что я? Я — как все.

— Ну, тогда прощайте, — проговорила Ирина Аркадьевна. — Будете еще… в наших местах — заходите. Как-никак, а вроде бы и не чужие мы теперь. То есть не совсем чужие.

— Не совсем, — как бы про себя выговорил Алексей Михайлович.

Выйдя из ворот кладбища, мы тут же разошлись в разные стороны: Ирина Аркадьевна свернула направо. Коробкин, помявшись и пройдя с нами лишних двадцать шагов, пошел налево, а мы с Алексеем Михайловичем — прямо по дорожке: он чуть впереди, на полшага, а я сзади — не отставая, но и не нагоняя его.

Не более часа спустя мы были уже на вокзале. До отхода поезда оставалось еще достаточно времени. Сборы были скорыми, да, собственно, никаких особых сборов и не было: Алексей Михайлович пошел в свою комнату, а я в свою; минут через сорок он постучал ко мне, я вышел, взял его чемодан, и мы пошли. Теперь вот оставалось более получаса, состав еще не был подан, мы стояли на платформе, Алексей Михайлович поминутно оборачивался то в одну, то в другую сторону, явно с нетерпением ожидая поезда; я наблюдал за ним, придерживая ногой заваливающийся набок чемодан.

— Да, — сказал Алексей Михайлович, — что-то запаздывает.

— Придет, — ответил я.

— Придет, — подтвердил Алексей Михайлович.

Мы помолчали: Алексей Михайлович перестал оглядываться и теперь смотрел прямо перед собой. На соседней платформе стоял состав, и на вагоне, прямо напротив нас, на белой с черными буквами табличке значилось: «Москва — Анапа». Мне вспомнилось, и я пропел про себя:

Я пропел стишок опять, на этот раз вслух.

— А-а, — протянул Алексей Михайлович, повернувшись ко мне и слабо улыбаясь, — «большую шляпу», да, да…

— Так вы теперь насовсем? — сказал я, ободренный его улыбкой, чтобы только не молчать, но произнеся, тут же понял, что спросил нелепость.

— Наверное, — отвечал он рассеянно и добавил: — Конечно, как же еще.

— А Марта уехала, — вдруг сказал я, — и ничего не знает.

— Марта? — он покачал головой. — Да, не знает. Может, оно и лучше.

— А ее не могут вызвать?

— Кто?

— Ну, органы, следствие.

— Нет. Кроме того, никто же не знает. Да и не нужно никому знать. Ничего это не разъяснит, а путаницы и так хватает, — он вяло махнул рукой. — Кроме того, может, это все и не так.

— Но совпало же: ее мать и он…. и письма.

— Мало ли что может совпасть. И — что теперь говорить: ни она не признала, ни он. А теперь его нет, и ее, собственно, тоже нет. Так что…

— А ценности? — быстро проговорил я.

— Что ценности?

— Пропали?

— Пропали, — медленно выговорил он. — И хорошо.

— А куда пропали?

Алексей Михайлович усмехнулся, потрогал ворот рубашки, пошевелил пальцами в воздухе и сказал:

— А никуда они не пропали. Их, что называется, ржа разъела.

— Как ржа? Какая?

— Все тебе нужно знать, — он прищурился и внимательно посмотрел на меня. — Какая? Почти что обычная. Хотя не совсем, конечно. Знаешь, время, оно…

Он как будто запнулся, и я сказал:

— А разве их не украли?

— Нет. Уверен, не украли. Видишь ли, «сила», как он любил называть, она в свою противоположность… Нет, не так, — он потер лоб ладонью. — Не крал никто, а сила растворилась, потому что все дошло до предела, до критической точки. Знаешь, как при химической реакции: перенасыщенный раствор. Бриллианты растворились, а в осадок галька выпала. То есть «сила» эта теперь в виде гальки и существует.

— Но это мистика какая-то, — сказал я. — Ведь были же камни?

— Ну, а если и мистика, — поднял брови Алексей Михайлович, — что же тут такого?! Ты вникни: эта его идея — хранить, — она ведь безвыходная или, лучше сказать, безысходная, бесконечная, что ли. А бесконечность — это только формула, она чувству человеческому непредставима. Вспомни: знак бесконечности — восьмерка, то есть все замкнуто, безвыходно. А он этой формулой и жил. Но жить так, как сам понимаешь, невозможно: и собственный его конец — он оказался и концом его «силы», и концом идеи. Соответственно.

— Но это же… — начал было я, но он не дал мне договорить.

— Опять скажешь: мистика. Впрочем, не в этом дело. По сути-то получается, что я прав. А главное здесь — по сути.

Но здесь странная мысль пришла мне: она как бы встала передо мной, сначала странная, но потом как бы все больше и больше теряла странность и — словно вспышкой взорвалась, и сделалась простой, примитивной даже, но почти неопровержимо вероятной.

— Я понял, — выговорил я осторожно, одними только губами, как бы боясь, что звук голоса спугнет стоящее передо мной.

— Что ты понял? — выражение лица Алексея Михайловича сделалось мягким, почти что нежным. — С мистикой согласился?

— Нет, — я сглотнул с трудом и поднял на него глаза. — Я понял, куда они девались.

— Куда же?

— Он их в море побросал. Понимаете? Я понял, он их побросал в море.

— В море?

— Ну да. Он собирал гальку и бросал по камешку. И бриллианты он так же по камешку выбросил. Я понял: он увидел, что все равно, понимаете, что все равно — что галька, что бриллиант. Все равно, понимаете — что на дне, что в коробочке! И потом, он, наверное, уже чувствовал, что…

— Может быть, — проговорил Алексей Михайлович и, помолчав несколько секунд, повторил: — Может быть.

— Вот видите! — воскликнул я возбужденно.

— Что ж — возможно, — он опять повертел пальцами перед собой. — Во всяком случае, не лишено…

— Да нет же, по-другому и быть не может! — я, забывшись, ухватил его за рукав и дернул.

— Да, — коротко вздохнул он и повернулся на звук подходившего к платформе состава; но вдруг быстро обернулся ко мне и, в свою очередь ухватив рукав моей рубашки, прошептал: — Вот тебе и «Анапа». Собственной персоной.

Я посмотрел вдоль платформы. К нам, на этот раз снова в летнего фасона широкополой шляпе, лихо сдвинутой на затылок, держа под мышкой обернутый в газету ящичек средних размеров, торопливо, почти семеня, приближался Думчев.

— А! Андрей Ильич! — окликнул его Алексей Михайлович.

— Ну, слава богу, успел, — воскликнул Думчев подходя и притронулся свободной рукой к полям шляпы. — Не хотел, ох, не хотел, бесценный Алексей Михайлович, так с вами расстаться, без последнего, так сказать, «прости». Тем более, как замечал неоднократно в последнее время, перестали вы меня жаловать. А?

— Да нет, что там… — пробормотал Алексей Михайлович.

— Нет, перестали, перестали, Алексей Михайлович, — Думчев глянул на меня, — но принимаю, что по причинам уважительным. Да.

Он подождал, глядя то на Алексея Михайловича, то на меня, но мы молчали: Алексей Михайлович достал билет и принялся тщательно его изучать, а я все никак не мог установить чемодан, все время норовивший завалиться набок.

— Значит, отбываете, — не теряя приподнятости тона, проговорил Думчев. — Ну что ж, скатертью, так сказать… то есть в том смысле, что — доброго пути. А я вот, — он вытянул из-под мышки ящичек и стал разворачивать газету, — подарочек вам принес, — он раскрыл, наконец, ящичек — это были шахматы — и постучал костяшками кулака по крышке, как бы демонстрируя добротность материала, — в память о сражениях. Да, да — бойцы, так сказать, вспоминают минувшие дни, — он протянул шахматы Алексею Михайловичу. — Примите и не сочтите…

Алексей Михайлович «принял» шахматы, подержал их в руках, словно не зная, как быть с подарком, хотел было поставить на чемодан, но передумал и взял под мышку.

— Спасибо, — сказал он со вздохом и покашлял. — Не ожидал.

— Так оно и лучше, — подхватил Думчев. — Можно сказать — нечаянная радость.

— Пожалуй, — отозвался Алексей Михайлович и оглянулся озабоченно в сторону стоявшего уже у платформы состава. — Ну что, — сказал он, — к вагону, я думаю.

— Ага, — кивнул я и поднял чемодан.

Алексей Михайлович направился к вагону, я за ним, а Думчев сбоку, меж нами.

— Лучше, лучше, — говорил он, более как бы торопясь, чем это требовалось ходом движения, — всегда лучше заранее, как говорится, соломки подстелить. Даже если и не упадешь, то лучше подстелить: соломка что? — материя, а духом рисковать, это, я вам скажу… Оно, может быть, и бессмертна душа, но — как шмякнешься, простите за выражение, то и зашибить можно. А о душе думать нужно, чтобы вовремя ее спасти, уберечь, что называется. И когда душа болит, ее трудно лечить, и лучше принять надлежащие профилактические меры. Она хоть и превыше всего, душа, но — дура.

— Что? — резко остановился Алексей Михайлович, и я чуть было не ткнулся в его спину.

— Я говорю, — пояснил Думчев, — «дура лекс, сэд лекс — закон суров, но это закон».

— А-а, — протянул Алексей Михайлович, внимательно, снизу вверх и обратно, оглядев Думчева.

Тот развел руками и — вдруг ткнул пальцем за плечо Алексея Михайловича:

— Вот!

— Что? — Алексей Михайлович оглянулся через плечо.

— Вагон, говорю, ваш. Восьмой номер.

Алексей Михайлович развернул билет, посмотрел в него, потом на Думчева:

— А вы… — он запнулся. — А вам откуда известно?

— Мне? Мне неизвестно, — с извинительной улыбкой отвечал Думчев. — Просто число хорошее, — он опять развел руки и поднял глаза к небу.

Алексей Михайлович не стал более ничего выяснять, сделал мне знак кивком головы и вошел в вагон. Уложив чемодан в купе, Алексей Михайлович повернулся ко мне, сложил руки на груди и произнес: «Ну вот».

— Да, — сказал я.

— Давай выйдем, а то неудобно. Он там… все-таки.

Мы вышли. Думчев стоял у двери вагона.

— Вот и хорошо, — сказал он и добавил: — Так сказать…

— Хорошо, — согласился Алексей Михайлович рассеянно, заглядывая в сторону головы поезда.

— Ну, дурак! — вдруг воскликнул Думчев и звонко хлопнул себя ладонью по лбу, мне показалось, что шляпа еще дальше сдвинулась на затылок и непонятно каким образом еще удерживалась на голове; ладонь же он не отвел, а потер вращательно лоб, словно давил насекомое. — Совсем, понимаете, забыл, — он оторвал, наконец, ладонь и свел ее с другой ладонью. — Совсем забыл, — повторил он. — Принес подарок, а он, к сожалению, с ущербом. Там, видите ли, среди фигур ферзь отсутствует.

— Какой ферзь? — словно не расслышав, нагнулся к нему Алексей Михайлович.

— Белый, — горестно отвечал Думчев и приложил пальцы сомкнутых ладоней ко лбу. — Взяли его.

— Кто взял?

— Не могу в точности сказать, — со вздохом проговорил Думчев. — Может, слон, а может, и ладья, а может — ведь случается, — что и пешка. Но скорее всего — тоже ферзь. Собрат, так сказать.

— Вы шутите, — пожал плечами Алексей Михайлович.

— Какие уж там шутки, — покачал головой Думчев. — И что это за игра теперь будет без ферзя, да еще и белого.

— Что ж… — начал было Алексей Михайлович, но Думчев его перебил:

— Вы уж прощайте, прощайте, — он снял шляпу и, подняв ее над головой, энергично помахал: но не Алексею Михайловичу и не в ту сторону, куда должен был отправиться поезд, а совсем в противоположную. — И не обессудьте, — добавил он, перехватил шляпу и другой рукой, рывком, натянул ее почти на самые уши и, ничего более не добавив, широко шагая и держа спину отчетливо прямо, пошел по платформе.

Мы глядели ему вслед, пока фигура его не скрылась в людском потоке. Но как только мы обернулись друг к другу, проводница объявила, что посадка закончилась.

— Что ж… — начал опять Алексей Михайлович, но опять не сумел договорить; на этот раз его перебила проводница, строго воскликнув, что больше никого пускать не будет.

Алексей Михайлович тронул мое плечо, круто развернулся и быстро поднялся в вагон.

И здесь поезд тронулся. Я сделал шаг к вагону и — остановился: Алексей Михайлович смотрел на меня из-за плеча проводницы, слабо и, мне показалось, виновато улыбаясь.

Я стоял до тех пор, пока, мягко прошумев, последний вагон минул меня и, все отдаляясь и отдаляясь, скрылся наконец за поворотом.

Я медленно пошел по платформе, чувствуя тяжесть в ногах и непереносимую сухость в горле. Пройдя здание вокзала, я свернул к ряду выстроившихся во всю длину стены автоматов газированной воды и — увидел… Думчева.

Он стоял спиной ко мне, в одной руке держал на три четверти наполненный стакан, а кулаком другой, не сильно, но четко, с равными промежутками, стукал по панели автомата.

3

Я вернулся к себе и, еще с порога оглядев комнату, понял, что все, что как бы там ни было, а завтра я уезжаю. Простая эта мысль очень взбодрила меня: я прошелся по комнате из конца в конец, еще раз, и еще, и еще раз, потом остановился, довольно звонко хлопнул ладонью по стене и пропел: «Покидая тихий край, покидая дикий край — та-ра-рай». Мотив вышел неопределенный, а слова вообще неизвестно откуда взялись; но я, повторяя строчку и припев, достал чемодан, раскрыл его, внимательно осмотрел пустоту и — осекся. Наверное, я не осекся бы, если в чемодане было бы хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь ненужная бумажка на дне. Но он был пуст. И ничего в этом не было особенного, потому что все положенные ему при перевозке вещи аккуратно висели на вешалках и лежали на полках стенного шкафа; и я сам их туда положил и повесил, и я знал, что чемодан пуст, но — мне не нужно было его раскрывать сейчас и не нужно было раскрывать под этот неопределенный мотив и неизвестно откуда взявшиеся глупые слова.

И заглянув внутрь пустого чемодана, я осекся и только сейчас подумал, что бодриться совсем и нечего, потому что сегодня мы похоронили старика, и потому что уехал насовсем Алексей Михайлович, и потому что нужно же было пойти к Ирине Аркадьевне на поминки (но никто не пошел, и как-то просто все мы отказались, и как-то просто нашлись не терпящие отлагательства дела, словно она от скуки приглашала нас на чашку чая, а можно было и не ходить), и потому что завтра я вот уеду — и никогда, никогда не вернусь, буду жить и жить, а это никогда не повторится, и что не может же сойтись так, чтобы все опять съехались сюда в одно время — и Марта, и Ванокин, и Алексей Михайлович, и Думчев, и Коробкин, и… Вот только Ирина Аркадьевна будет здесь; и старик. Они-то одни и остаются. Она будет жить одиноко, и будет стареть, и будет ходить на кладбище: к мужу и к Владимиру Федоровичу Никонову, странному, очень странному, и теперь мне кажется, словно и не жившему вовсе человеку.

И подумал я тогда о том, что ведь ничего из этого не повторится. То есть, конечно же, будет другое, и на протяжении моей жизни, может быть, будут события и поважнее, а судьба может так повернуться и таким наполниться, что эти несколько санаторных дней забудутся навсегда. Я сказал себе «навсегда» и не то чтобы испугался этого слова (тогда я еще не умел этого бояться), но все равно — мне стало грустно. «Что навсегда? — сказал я себе. — То, что уйдут навсегда, это не беда, это полбеды. И никуда от этого не денешься. Беда, если навсегда забудется».

Оно ведь конечно, память избирательна, и не можешь же запомнить всех, кто встретился тебе в жизни, и все дни, и все минуты, и даже всего самого себя не можешь помнить. Скажут: «Если память избирательна, то не нужно обременять память, ей и без того нелегко». Но как же не обременять?! Почему я должен довериться ее, памяти, избирательности. Доверюсь я, положим, а она не то «изберет». И получится, как с этим чемоданом: возьмешь однажды (а то и перед самым каким-нибудь отъездом — временным ли, вечным ли), раскроешь и — будешь так сидеть, уставясь в пустоту, в пустую внутренность твоей памяти, которая так избирательна сама по себе.

Я закрыл чемодан, задвинул его подальше под кровать, встал, вышел и направился к морю. Куда же было еще и идти!

Время уже было перед самым закатом. Не знаю, я не видел летних закатов на море, но этот осенний был хорош. Без особенных красок, не яркий, чуть, может быть, даже и суровый. Мне понравилось собственное определение — суровый, но не это было главным, а главным было то, что вокруг была умиротворенность: не подобие умиротворенности, не «какая-то» умиротворенность, но именно определенная, разлитая вокруг — от неба до земли и воды — и словно пропитавшая собой все. Я вспомнил, что о выражении лица умершего говорят: умиротворенное. Я вспомнил об этом, глядя на морской осенний закат. Да, в смерти есть равновесие: меж «был» и «нет», равновесие противоположностей. Равновесие это статичное, застывшее навечно, как застывает гипс посмертной маски. Смерть — зеркало, которое отражает в памяти людей прошедшую жизнь человека. Но оно лишь отражает, тыльная же сторона нам неведома — только ли там одна темнота?!

Я смотрел на закат и все не мог понять, почему мне пришло: «умиротворенный». Только ли потому, что за закатом ночь, темнота, а значит, в каком-то смысле, и смерть? То есть хотя закат и повторится в следующий вечер, но это будет уже другой закат, а этого — его не будет. Никогда. Поэтому ли только пришло мне: «умиротворенный»? Но он был так наполнен изнутри жизнью целого дня, что невозможно было поверить, что через несколько минут, пусть через час, все поглотит темнота так, словно ничего и не было совсем. Никогда? Уйдет? Да, уйдет. Поглотит темнота? Да, поглотит. Но не может же так быть, чтобы этот наполненный смыслом целого дня закат остался жить в одной лишь памяти — моей, другого, других. Но что это за жизнь для него — огромного, сурового, умиротворенного?! — так, отпечаток. Но, может быть, темнота и не поглотит, а она только завеса? «Да, да, — подумал я, — может быть, она только завеса, а за ней…»

Но я не успел додумать, потому что голос Коробкина произнес совсем рядом: «Прогуливаемся?»

В пространстве пляжа сгустились уже сумерки, и только море переливалось пламенно-багровыми блестками. Я шел, разувшись и держа туфли в руках, у самой кромки воды и глядел то на горизонт, то себе под ноги. Коробкин сидел метрах в двух от воды, скрестив по-восточному ноги, и если бы он не окликнул меня, я прошел бы мимо.

Я остановился, а он повторил вопрос:

— Прогуливаемся?

— Закат красивый, — сказал я.

— Закат очень красивый, — ответил он.

Тут только я заметил, что перед Коробкиным, у самых ног, лежит шляпа.

— Ты чего? — спросил я, хотя Коробкин сидел неподвижно; и мало того, что неподвижно, он еще сидел и в позе: руки на коленях, спина прямая; поза и впрямь была восточно-молитвенно-созерцательной, не хватало какой-нибудь чалмы для полноты картины; впрочем, и без чалмы нужное угадывалось.

— Репетирую, — проговорил он, медленно повернув ко мне лицо.

— Что репетируешь?

— Номер. Видишь ли, скоро того, обратно, а со старым, так сказать, багажом не очень. Сам понимаешь. Дирекция новое требует, оно ведь и в нашем деле конкуренция, знаешь. Вот здесь все думал, думал, а потом… натолкнулся.

— На что?

— На мысль, конечно. Хотя понятно, что нуждается в разработке. Но это уж дело такое — сумма приемов. Лишь бы мысль была.

— А поза?

— Да что поза — так, антураж. Если бы все в позе.

— А это, — я указал на шляпу, — тоже к номеру?

— Вот, думаю, — сказал он и вдруг удивленно поднял голову, хлопнул руками по коленям и быстро встал. — Совсем забыл сказать: шляпа.

— Кто шляпа?

— Да вот, шляпа, — он ткнул перед собой пальцем. — Понимаешь, она, та самая, «дядина», ну, лысого…

— Думчева? — подсказал я.

— Ну да, его.

— И что?

— А то, что я видел его, то есть разговаривал. Он, это, шутник. Хотя — кто его знает… Я, как сюда шел, его встретил. Вон там, — он махнул рукой в сторону набережной, — у лестницы. Я, понятно, хотел мимо пройти, а он ко мне и вежливо так спрашивает: «Как ваши дела?» Я ему тоже вежливо — сам понимаешь — говорю: «Нормально. А ваши?» А он: «У меня, — говорит, — дел нет, у меня всегда одно дело». И упирает на «одно». Тогда я ему еще вежливее (знаешь, я умею): «И как же это ваше дело?» А он: «В шляпе», — отвечает. Сам понимаешь, я к грубостям… Ну, и говорю ему так отчетливо: «Что?» — говорю. А он мне: «Сами изволите увидеть». И убежал.

— Как убежал?

— Ну как — просто. Пошел быстро — и все. Не догонять же его было. Да и потом — откуда же я знал?..

— Что «знал»?

— Ну как что? — вот это, — Коробкин нагнулся, поднял шляпу и, держа ее перед собой, встряхнул, — камушки.

Я протянул руку и достал из шляпы горсть камней — мелкой морской гальки. Я стоял спиной к воде, и отсвет заходящего солнца словно окрасил камушки багровым; впрочем, как и мою ладонь.

— Ну вот, видишь ли, — продолжал Коробкин живо, — прихожу сюда, на свое место, а она здесь лежит, и эти… в ней. Подожди, завтра с дядей разберемся. Шутник, видишь ли.

— Не надо разбираться, — проговорил я, пересыпая камешки с ладони в шляпу, которую Коробкин, равномерно встряхивая, все держал перед собой.

— Это почему же?

— Да просто, не надо — и все тут; без всякого смысла.

— Без всякого смысла, — повторил он за мной.

— Без всякого, — в свою очередь повторил я, улыбнувшись и подмигнув ему, и бросил камешки в шляпу — один за одним.

Коробкин смотрел за их падением, не отрывая взгляда.

— Слушай, — сказал он, подняв глаза. — Хочешь, покажу.

— Что?

— Номер. Ну, не номер, а так… Часть, допустим. Ну, хочешь?

Я пожал плечами, сам не поняв даже и примерного смысла собственного движения. Кажется, и Коробкин не понял, но раздумывать и уточнять не стал, а вытянув из кармана носовой платок, расстелил его перед собой, присев на корточки. Потом осторожно пересыпал камешки из шляпы на платок, аккуратно подровняв сложившуюся горку, встал, сделал несколько шагов к морю и поставил шляпу почти у самой кромки берега; вернувшись к платку, сел перед ним, спиной к воде, в прежней своей восточно-созерцательной позе.

Посидев так с полминуты перед платком в полной неподвижности, он вдруг неожиданно ловко взял камень из горки и бросил его за спину, взял второй, третий… Камешки, описывая высокую дугу, летели через равные промежутки и падали в нескольких всего сантиметрах от шляпы; может быть, только один или два попали внутрь. Но не это привлекло меня: напрягая зрение, я смотрел в то место, куда падал очередной камешек, и хотя находился близко, не больше чем в трех шагах, не мог найти его глазами уже в самый, кажется, миг удара его об землю. Такие разные на ладони, они сливались в единую гальку берега, лишь только соприкасались со своими природными собратьями.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    1

    2

    3

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    1

    2

    3

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    1

    2

    3

    4

    5

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    1

    2

    3