Тифлис [Василий Иванович Немирович-Данченко] (fb2) читать онлайн

Василий Иванович Немирович-Данченко Тифлис

Тифлис того далёкого от нас времени только что возник из руин. Бешеные полчища персидских шахов, предавшие несчастную страну огню и мечу, оставили здесь, в полном смысле слова, мерзость запустения. К счастью злополучной Грузии, русская власть, — если не сейчас же после этой страшной эпохи, то во всяком случае вскоре, — была на Кавказе в руках у энергичных и талантливых людей. В сороковых годах оба берега реки Куры, от гор и до гор, свидетельствовали о настоящем гении тогдашнего наместника князя Воронцова. Вся Грузия казалась воскресшею, обновлённой. Современные путешественники отказывались верить, что ещё в 1801 году столица картвельского народа почти ничем не отличалась от жалких, слепившихся ласточкиных гнёзд дагестанских аулов, представляя только ещё большее разорение. Мазанки тогдашнего Тифлиса так были скучены, что часто выходы из них открывались не на улицу, а на плоские крыши. Женщины и девушки, ещё не освободившиеся от затвора, не смели выходить даже в переулки, а посещали одни других по крышам, проходя, таким образом, целые кварталы. До Воронцова был ряд наместников. За Кноррингом следовали князь Цицианов, граф Гудович, Тормасов, маркиз Паулуччи и Ртищев, — но им некогда было заниматься Тифлисом и вообще устройством страны. Аббас-Мирза и царевич Александр кидались на Кавказ, Персия ещё не была раздавлена. По всем окраинам одни боевые позиции сменялись другими, битвы за битвами отвлекали способности и силы русских правителей. В эту героическую эпоху никто и не думал о "насаждении семян общественного и градского благоустройства". Царством смерти казалась бедная Грузия. То моровая язва, то холера, то чума вторгались в наши пределы. Дмитрий Бакрадзе и Николай Барзенов рассказывают в своей превосходной монографии о Тифлисе^[1], что даже при таком талантливом, неукротимом и решительном человеке как князь Цицианов, случалось, что при одном глупом слухе о приближавшейся чуме Тифлис пустел совершенно. Духовенство запирало церкви и тайно бежало в горы, даже чиновники бросали дела и спасались куда попало. Как живёт вся эта масса народа, — трудно было узнать, потому что власти не было доступа, по местному обычаю, внутрь домов. Всякая попытка проникнуть туда, хотя бы с гигиеническою целью, встречала открытое сопротивление. Сентиментальные люди, мечтавшие об оздоровлении края, натыкались на кинжалы. Скот резался в самых саклях и мазанках, кровь и всевозможные отбросы гнили там, мясо висело, ничем не прикрытое, в тучах мух, разлагаясь и заражая воздух. В самом городе были кожевни и бойни. Войскам приходилось оставаться чуть не на улице, чиновники работали где попало. Помещений не было, потому что, во-первых, у несчастного населения на это не оказывалось средств, да если бы такие и нашлись, нельзя было ничего выстроить, так как на Грузию был назначен только один архитектор. Когда он умер, — и этого ресурса Цицианов лишился. Каменщиков же на всю страну считалось — десять! Никто не возделывал землю. Персы согнали работников в города. Сады и поля пустели. Хлебопашцы открывали лавки, где всего-то товару не оказывалось и на два абаза. Что ни делали для того, чтобы хотя из Тифлиса создать нечто лучшее, чем полудикий аул, — всё было бесполезно. Грузины, по своим пословицам, твёрдо верили, что не следует оставлять ни «старого дома, ни старой дороги, ни старого друга». Они знали, что «привычная болезнь лучше непривычного веселья», и ни на какие нововведения не шли. Так Тифлис дожил до Паскевича, да и при нём хорошие дома стали строить вне города одни армяне, более способные и понявшие ранее грузин выгоды нового положения вещей. Надо было совсем взболтать картвельские мозги блистательною эпопеей персидских походов, бить по воображению тифлисцев подвигами русских войск в Иране, мстивших шаху за разорение Грузии, чтобы она очнулась. Войска вернулись с колоссальною добычей. На базарах рассказывали, что персидское золото, в виде кирпичей, целыми обозами отправлено в Петербург. Персию Паскевич так разнёс, что все здесь почувствовали себя в полной безопасности, и в первый раз за долгие ужасные годы несчастный народ вздохнул свободно… Русские стали для него идолами. На нас, на наши обычаи, на нашу манеру жить чуть не молились Богу. Пределом честолюбия лучших грузинских семей было выдать дочь за русского офицера. Понятно, что не в прежних грязных, вонючих и тесных мазанках можно было принимать победителей. Армяне стали уже сплошь строить дома побольше и почище, не изменяя плоским кровлям и наружным верандам, придающим солнечному и сказочному югу колоритную и причудливую красоту. Таков был первый большой дом Тифлиса, выведенный в тридцатых годах Зубаловым, так что когда император Николай в 1837 году посетил Тифлис, для его приёма не могли найти здесь лучшего помещения. Короче, когда приехал сюда Воронцов, знавший Тифлис по легендам о добром старом времени за город храмов и дворцов, он ещё нашёл здесь полуразорённые смрадные гнёзда, жалкие слепившиеся груды тесных домов, без улиц и площадей, непроглядную кутерьму горских построек, точно с неба упавших грудой, да так и оставшихся здесь непонятным и неодолимым лабиринтом плоских крыш, таинственных переходов, узких тупиков, похожих на трещины, саклей, взмостившихся на чужие крыши, мазанок, прилепившихся на эти сакли, целых паутин выступов и лестничек, неведомо как державшихся снаружи. Это было, разумеется, очень живописно, всё так и просилось на картину, но дышать было нечем, везде текла кровь зарезанных баранов, дворов не оказывалось, и всякие нечистоты выбрасывались за стены. Пыль стояла такая, что в ней нельзя было ничего различить, и только пышные чинары и инжир, с зелёными рампами тутовых дерев, придавали идиллическую прелесть этой новой конюшне Авгия! Воронцов явился сюда истинным Геркулесом. Надо изумляться гению этого человека, сумевшего создавать всё из ничего, куда только не бросала его судьба. Это не только была твёрдая воля, но и воля творческая; ум разнообразный, видевший всё, и целое, и подробности, не упускавший в самых захватывающих задачах и того, что близоруким людям казалось посторонним и не идущим к делу. Воронцов для Тифлиса был тем же, чем Пётр Великий для России, только новое время создало и новые приёмы. Воронцов умел убеждать и не нуждался в жестокости. Если бы последующие правители Кавказа только продолжали его систему и ничего нового не придумывали, — Кавказ теперь кипел бы мёдом и молоком. Мы не удивлялись бы тому, что Франция сделала за короткое время с Алжиром, — у нас свой Алжир мог бы служить для неё идеалом и образцом, чем-то вроде рая земного!..

Воронцов, казалось, не знал слова невозможно. В потёмках суровой эпохи он умел выше всего ставить человеческое достоинство, не делая в этом отношении никакой разницы между всесильным вельможею и жалким, по своему общественному положению, чиновником. Понятно, что он скоро сделался кумиром Тифлиса. На его вечерах впервые появились женщины-грузинки, и не прошло нескольких лет, как от гаремного затворничества остались только слабые следы. Местная молодёжь приучалась к европейскому образу жизни, хотя Воронцов оберегал свято живописные обычаи грузинской старины. Красивые костюмы кавказских племён, очаровательные пляски утонувших в поднебесье горцев, гурийские мелодии — чуть ли не включительно с местною зурной — всё это пользовалось его вниманием и поддержкой. Его жена являлась лучшею сотрудницею наместника. Она собрала вокруг себя цвет местных женщин, сумела приучить их к себе, так что недавние узницы картвельских теремов скоро почувствовали себя как дома в пышных, по тому времени, залах дворца главнокомандующего. Воронцов поощрял смешанные браки. Русских, женившихся на туземках, он очень высоко ценил и выдвигал как пионеров культуры, требовал от подчинённых, чтобы они не ждали, пока туземцы заговорят по-русски, а сами учились местным языкам. Ничто талантливое, выдающееся не уходило из его рук. Случайных туристов он умел так заинтересовать Кавказом, что они оставались здесь навсегда. Из отдалённейших уголков Европы сзывал сюда учёных и техников, широкою рукою оказывал им помощь, отстаивал всегда и всюду. Умение выбирать сотрудников у Воронцова простиралось до такой степени, что служба при нём служила неопровержимым аттестатом на знание, талант и энергию. Скромный в личных требованиях, он никогда не принижал служащих, чтобы все лучи славы сосредоточивать на себе одном. Это была натура не только гениальная, но и великодушная. На похвалы государя, обращённые к нему, он всегда откровенно заявлял — это сделано не мною, а таким-то и таким-то. Служба при нём поэтому делалась уже не простым исполнением обязанностей. Она теряла казённый характер. Каждый отдавал ей все силы и способности. Каждый вносил в неё лучшие стороны своей личности. Действовали ревностно, не боясь ошибиться. Воронцов на это не раз говаривал: не ошибается только тот, кто ничего не делает. С его лёгкой руки, боевое товарищество Кавказа приняло тот рыцарский характер, которому так удивлялись впоследствии попадавшие сюда представители официальной России. За его столом, в его кабинете, в его залах не оказывалось начальников и подчинённых: встречались только братья по оружию, слуги одного и того же великого дела. Он был доступен каждому и выслушивал всех. С ним никто не чувствовал себя тяжело и жутко, неловкость и робость первых мгновений скоро проходили, и оставалось одно уважение к этому крупному человеку, так вдумчиво и пристально заглядывавшему в душу каждому. Он гнушался мер, вызывавших ужас; в его личном арсенале были другие, привязывавшие к нему сердца и души людей. С ним хорошо работалось, потому что каждый видел в нём самом первого и неутомимейшего работника. Его не боялись, потому что он понимал недостатки людей и умел их прощать, ради их достоинств. Его глубокое и разностороннее образование избавляло его от ошибок узких администраторов-специалистов. Казалось, что у этого человека были сотни глаз, которыми, в одно и то же время, он схватывал тысячи предметов. Он знал всё, интересовался всем. В его натуре был настоящий изящный аристократизм, тонкий вкус, и потому на всём, что здесь осталось после него, лежит до сих пор отпечаток не только глубокой идеи и сильной воли, но и удивительной гармонии, нравственной красоты, наружных подкупающих форм. Это был человек, призванный стоять на рубеже двух эпох. Одна должна была кончиться, другая — начаться с его появлением. Кавказ того времени дал двух таких великанов. Дикая мощь и неустрашимая отвага горных племён выдвинули имама Чечни и Дагестана — Шамиля; Россия поставила сюда ещё более величавую фигуру цивилизатора и устроителя края М. С. Воронцова. Между ними двумя была целая бездна, но на рубежах её они пристально всматривались друг в друга, изучали взаимно один другого и если боролись неравными средствами, то обладали почти одинаковым гением. Неизвестно, что бы один, если бы обстоятельства ему благоприятствовали, сделал из разрозненных кланов, рассеянных по горным узлам, но мы хорошо знаем, что создал другой из царства руин, пожарищ, опустелых деревень, одичавших полей, куда он являлся могучим волшебником, чтобы передать преемнику цветущие города, край, закипевший благородною работою, пышно поднявшуюся производительность, молодое общество, прекрасно и своеобразно складывавшееся в красивые и очаровательные формы, где так стройно сливались трудолюбивая и меркантильная Европа с мистическим великолепием и яркою мозаичною поэзиею Азии. Останься Воронцов ещё лет двадцать на Кавказе, — какая бы чудная будущность ждала этот край!..

И какая доброта была в этой душе! О ней свидетельствуют нам записки сотен несчастных людей, в те тяжёлые времена попавших на Кавказ рядовыми, под беспощадную ферулу жестоких требований, невыносимых условий и бесчеловечных кар. Как, — не нарушив ни в чём закона, исполнив повеления государя, — он сумел поддержать эту выброшенную из колеи молодёжь, воскресить в ней надежды и оправдать? Есть старое опошленное выражение: «отец-командир». Если кто в полной мере заслуживал его, то это несомненно М. С. Воронцов, благодарную память о котором сохранит не только история государства Российского, но ещё более и история человеческого сердца!..

С того дня, как он приехал в жалкий аул, называвшийся Тифлисом, — началась здесь неустанная деятельность. Азиат падок на зрелища, — надо было его отчистить от вековых нарослей этим путём, — и вот, в разорённом гнезде открывается театр. Потребовалось изучение края, и из ничего создаётся первая газета «Кавказ», которая при Воронцове была интереснее, жизненнее, талантливее, чем тогда, когда страна уже обладала гораздо большими средствами. В казённой типографии печатаются книги о местных племенах и народах. Повсюду организуются до тех пор неизвестные благотворительные общества, куда впервые получает доступ теремная затворница — местная женщина. Её не только вывели из гарема, для неё открыли училище св. Нины, и, несколько спустя, в местном обществе уже являются образованные по тому времени девушки, учреждается множество школ, гимназий, институтов, развивается и упорядочивается торговля и промышленность, вырабатываются облегчительные тарифы для черноморских портов, беспошлинному транзиту указывается путь из Редут и Сухум-Кале через Тифлис и Нахичевань в Персию и из Персии через Баку в Европу. Открываются приказы общественного призрения с правами заёмного банка, сохранные и ссудные казны, сберегательные кассы… В трущобах, где бродили кабаны да горные волки, стучит топор, основываются поселения. Там, где ещё недавно чернели пустыри, свидетельствовавшие об ужасах персидского нашествия, — подымаются первые фабрики, учреждаются конские заводы, улучшается скот. Впервые прочно и самостоятельно вырастает кавказский учебный округ, подчинённый только наместнику, является устав кавказского общества сельского хозяйства в феврале 1850 г., а в марте, 6, уж открыта выставка естественных произведений, образцов ремесленной и фабричной промышленности в Закавказье, всюду являются публичные библиотеки; основываются учёные общества, работы которых немедленно вызывают удивление и уважение европейских научных деятелей, воздвигается магнитная и метеорологическая обсерватория, даются обширные права местным наречиям. Воронцов, этот сеятель жизни по преимуществу, хочет и их вызвать к жизни, — по его инициативе открываются первые со времени существования племени картвелов представления на грузинском языке, в ещё недавно жалкое гнездо вызывается итальянская оперная труппа. Учреждаются коммерческие суды и т. д., и т. д. Ещё немного и разорённый персами, казавшийся громадною могилою мёртвого народа, жалкий Тифлис, вечное пристанище моровой язвы, лихорадок и чумы, — делается прелестным городом, одним из живописнейших в мире, действительно столицею воскресшего, помолодевшего, обновившегося новыми жизненными соками, закипевшего способными и трудолюбивыми племенами Кавказа…

Это было несомненно чудом, и автором его оказывался один только человек — М. С. Воронцов.

Иностранцы до сих пор изумляются ему; мы, русские, оскудев талантом и волей, забыли не только программу его, но и самого чудотворца!

Нужно сказать правду, — коротка у нас вообще память!..

М. С. Воронцов для Тифлиса был в одно и то же время и межевщик, и архитектор, и чуть не каменщик: город рос не по дням, а по часам. Он расширялся, устраивался и застраивался. Всюду прокладывались новые улицы, пустыри покрывались общественными сооружениями, через Куру перекидывался Михайловский мост, подобного которому ещё не было и в старых русских городах. Мост вызвал к жизни пустынные берега. За ними протянулись Куки с широкими улицами и площадями вплоть до цветущих и благоуханных садов немецкой колонии. С другой стороны — на гору св. Давида и на «скалистый Сололакский гребень» всползли новые дома. Точно от старого зачумлённого, ещё сохраняющего исключительно азиатский характер города — всё бежало на его окраины, в поисках простора, чистого воздуха и более человеческих условий. «Сололаки», покрытые садами, чудом превращаются в лучшую часть Тифлиса. Как наводнение новые кварталы переполняют овраги, перебрасываются через них на крутые обрывы Табора, Сенд-Абида, Мтацминды в соседство к уединённым монастырям, к легендарным башням, к утёсам, политым кровью, бывшим свидетелям героизма и гибели почти половины картвельского народа. Даже скалистые берега Куры не остались безлюдными. Где была ладонь, достаточная для фундамента, там строился дом в несколько этажей, с нависшими над быстро бегущими струями балконами… Безмолвный доселе, даже угрюмый город, вдруг вспомнил старые весёлые времена счастливой Грузии. Персидское нашествие и ужасы недавнего прошлого отошли назад. Воспоминания — чёрные и зловещие — поблекли перед яркою действительностью. Квартвели вспомнили старые песни. Предки говорили: «Когда смеётся грузин, — чертям в аду делается тошно, а когда запоёт грузинка, — ангелы в раю радуются». И смех, и песни вернулись в сердце народа, и теперь в прохладные вечера на плоских кровлях города тысячи женщин и девушек плясали под пение и хлопанье в ладоши своих подруг, а с улиц доносились громкие и бесшабашные, хотя, для европейского уха и нестройные, звуки зурны, весёлой зурны!.. Тифлис как Лазарь из гроба вышел под Божье солнце на простор и на волю…

И Амед, въехав сюда в жаркую пору дня, только любовался направо и налево его кипучею жизнью, его шумною и весёлою толпою, забывая даже о том, что через несколько часов его должен встретить сам наместник… Скоро, впрочем, он въехал в более тихую часть города.

Он с удивлением оглядывался на всё.

Ничто кругом не напоминало ему того, что он слышал о Тифлисе!

По его мнению, это должен был быть большой Дербент — только.

Но перед ним со всех сторон, куда только достигало его зрение, раскидывался громадный город с церквами, монастырями, соборами.

1902

Примечания

1

1

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***