Вещи [Синклер Льюис] (fb2) читать онлайн

Синклер Льюис
Вещи

1

Герои этой истории — не Теодора Дьюк и Стэси Линдстром, а несессер с туалетными и прочими дорожными принадлежностями из серебра, коллекция клуазонне, стопка изодранных детских книг и герметическая кухня, которая не желала варить.

Задолго до того, как все эти вещи были приобретены, еще в ту пору, когда Тео ходила в коротких платьицах, а ее отец Лайман Дьюк занимался, не очень успешно, куплей-продажей земельных участков, семью их отличала склонность к авантюрам. Жили они тогда в маленьком коричневом домике, где вы ожидаете увидеть детей и кроликов на заднем дворе и где отец семейства никогда не опаздывает к ужину. Но мистер Дьюк вечно торопился на поезд, чтобы осмотреть новые вырубки в сосновых лесах северной Миннесоты. Жена часто ездила вместе с ним в этот пустынный край, далеко за Гранд — Марэ и Верхним Озером, и даже вой волков не вызывал в ней страха. В те годы Дьюки много смеялись и мечтали увидеть горы и тропические леса.

Тео обретала свою мечту, бродя по зарослям пятифутового коровяка вместе со Стэси Линдстромом. Этого бледного, невозмутимого маленького норвежца Тео предпочитала всем своим сверстникам, потому что он был неистощим на выдумки.

Тогда, в 1900 году, Верной был совсем молодым городом. Он не знал загородных клубов, не знал избранных кругов. Поселенцы-пионеры, приехавшие сюда из Мэна и Йорка и ставшие владельцами мельниц и лесопилен, были богаче, чем появившиеся позднее выходцы из Огайо, Индианы и Норвегии, но держались они просто. Проносясь по улицам на гладких, ухоженных лошадях, первые люди города кричали: «Здравствуй, Хэйни!», «Добрый вечер, Кнут!» — вовсе не думая, что снисходят к ним. И, предпочтя Стэси Линдстрома Эдди Барнсу, который провел целый год в закрытой школе и был обладателем стодолларового велосипеда, Тео не считала, что проявляет какой-то особый демократизм. Не считал этого и Стэси.

Эта темноволосая, быстроногая, смуглая, словно светящаяся девочка казалась великолепным жеребенком, а он рядом с ней — пушистой овечкой. У отца Тео была контора, отец Стэси работал на деревообделочной фабрике. И все же верховодил Стэси. Он много читал и мог смастерить все, что угодно. Он придумал игру в флибустьеров, и куда там до них обыкновенным пиратам! В густом лесу, на отвесной круче над Миссисипи, он оснастил для своего доблестного экипажа из одного человека брошенную мусорную тележку — паруса из старых мешков, абордажные сабли из ободьев бочки и доска, с которой сбрасывают в море пленников. К доске по просьбе пленников, сиречь Тео, он для удобства приделал перила.

Но, подумаешь, флибустьеры! Кто угодно мог играть в них, даже Эдди. От одного из старожилов Стэси услышал о фургонах, которые в былые времена медленно пролагали свой путь от самых аванпостов Свободных Трапперов на Ред-Ривер с грузом мехов куницы и чернобурой лисы для шеек французских принцесс. Ужасающе скрипели немазаные колеса, на возницах в куртках из оленьей кожи рдели пунцовые шарфы, каждый миг из леса могли бесшумно появиться индейцы… Стэси тут же превратил разбойничью бригантину в фургон с Ред-Ривер. Иногда это было семь или десять фургонов, и они же баррикада. Укрывшись за ней, Стэси и Тео отбивались от свирепых индейцев племени дакота.

После вылазок со Стэси Тео только презрительно фыркала, когда Эдди звал ее кататься на коньках. Эдди считал, что выписать коньками восьмерку на прочном льду ручья — предел мечтаний всякого спортсмена, а Стэси мог во время нх игр вызвать волшебника Мерлина из древних пещер и заставить его выполнять все желания маленькой девочки. И он умел прыгать на лыжах с горы! И мог починить велосипед. А Эдди даже несчастную передачу тащил в мастерскую.

И городок и Тео стали менее простодушны к тому времени, когда она пошла в Центральную среднюю школу. Две с половиной тысячи мальчиков и девочек были собраны в высоких мрачных комнатах с истертыми полами, пахнущих мелом и мокрой губкой. Там было вокальное общество, своя газета, дискуссионный клуб и маскарадные вечера. Обучали там толково, жизнь кипела ключом, но школа была слишком велика для дружбы за пределами класса. Здесь Эдди Барнс блистал. Энергичный, глава спортивного общества, превосходная прическа, настоящие золотые часы. Стэси Лиидстром как-то затерялся среди всех остальных.

И не кто другой, как Эдди, провожал Тео домой с вечеринок. Эдди был светский молодой человек. Он так же спокойно отправлялся в Чикаго, как мы с вами отправились бы на Сент-Круа-Рнвер бить острогой щук.

Стэси редко ходил на вечеринки. Тео приглашала его к себе, и подруги ее были с ним любезны. По правде говоря, танцевал он лучше, чем Эдди. Но он не мог рассказать о Чикаго. Ему вообще не о чем было рассказывать. И он не пел и не занимался спортом. Отец его умер. Три вечера в неделю и всю субботу Стэси работал в мастерской обойщика — темном, с запыленными окнами помещении над складом, где два старика шведа вели нескончаемый спор о том, что лучше — лютеранство или шведский адвентизм.

— Почему ты не подыщешь себе хорошую, живую работу? — покровительственно спрашивал Эдди у Стэси во время каникул, и Тео вторила ему; но ни тот, ни другая не могли присоветовать ему никакой определенной хорошей, живой работы.

Стэси был в числе первых все годы учения. Но какой толк зубрить, спрашивал Эдди, если не собираешься стать школьным учителем? А уж это его, Эдди, разумеется, не привлекает. Он-то поступит в колледж. На эту тему Эдди говорил часто и красноречиво. Не дурацкие старые книги, а связи — вот что идет вам на пользу, поучал он. Дружба. Студенческие общества. Чертовски помогает, когда выйдешь из колледжа. И в свете и в делах.

— Да, наверно, так, — вздыхала Тео.

Эдди сказал, что Стэси — продольно-поперечный изотермически-геологический вредоносительный скандинависсимус. Все восхищались тем, как ловко Эдди составляет длинные слова. Глядя на Тео холодным взглядом равнодушных глаз, ее старшая сестра Дженет говорила, что только такая дурочка, как Тео, может позволять обтрепанному, бесцветному ничтожеству вроде Стэси Линдстрома носить свои книги домой из школы. Тео заступалась за Стэси всякий раз, как о нем заходила речь. Ничто так не охлаждает юную любовь, как необходимость заступаться за предмет этой любви.

После окончания школы Эдди уехал в колледж в восточные штаты, Стэси стал клерком в отделе сборов при управлении железной дороги… Дьюки же разбогатели и сразу утратили свою склонность к авантюрам.

На принадлежащих мистеру Дыоку участках в северной Миннесоте было обнаружено железо. Он отказался продать землю и сдал ее в аренду компании, ведущей добычу руды. С каждой глыбой земли, вынутой ковшом экскаватора из карьера, компания спешила опустить двадцать пять центов в карман мистера Дьюка. Он раздулся от денег и важности: он купил особняк П. Дж. Брума и превратился в жалкого раба своего имущества.

В особняке Брума было четыре гостиных, камин с гербом и полторы башни. Полубашня представляла собой всего-навсего восьмиугольное, крытое гонтом сооружение с круглым куполом на мавританский манер, зато целая башня была облицована камнем и щеголяла готическими окнами, флюгером и цинковой крышей, с которой, как медные слезы, свисали для красоты шарики. Пока особняк отделывался заново, Дьюки-старшие предприняли традиционное путешествие от Майами до Порт-Саида и привезли домой целый вагон сокровищ. Там была готовая коллекция клуазонне, которую какой-то английский барон собирал в Японии пять лет и спустил в Монте-Карло за пять часов. Там был лондонский несессер, настоящей тюленьей кожи, до того набитый туалетными и прочими дорожными принадлежностями из серебра, что в нем почти не оставалось места ни для чего другого, и до того тяжелый, что поднять его могли разве что переносчики роялей. Гам были ковры, и книги, и настоящие картины, и витраж из Нюренберга, и статуэтки ушабти^[1] из Египта, и ажурная медная лампа в форме мечети.

Все эти эмблемы респектабельности Дьюки водворили в заново отделанный особняк и водворились там сами, стеречь их.

Лайман Дьюк был человек добрый и неглупый, но кичливость богатством — болезнь, и он заразился этой болезнью. У кого еще, размышлял он, есть такая лампа? Может ли даже сам достопочтенный Джерард Рэндалл похвалиться такой выставкой сверкающих книжных корешков?

Миссис Дьюк самолично водила экскурсии для обозрения эксминстерского ковра в библиотеке. Дженет забыла, что еще совсем недавно она причесывалась, стоя перед зеркалом, вделанным в простую сосновую шифоньерку. Теперь она сидела за туалетным столиком, на котором красовались подсвечники, карандаш для ресниц и пудреница золотого плетения на шелковой подкладке цвета увядшей розы. Дженет смотрела на всех свысока и советовала младшей сестренке держать на почтительном расстоянии этих «замарашек» — друзей школьных лет.

Конечно, приятно обзаводиться вещами, чтобы люди нам завидовали; но, главное, мы просто не можем этого не делать: положение обязывает. Дженет обнаружила, что жизнь ее была бы невыносима без бального манто. В их квартале есть по меньшей мере три бальных манто! Правда, их никто не носит. Балы и спектакли бывают только зимой, а зимой в Верноне не очень-то наденешь атласное манто. Вы надеваете меховую шубу, и шарф, и свитер, и теплые боты, и пар изо рта инеем оседает у вас на воротнике, и вы выбираетесь из ваших одежек, как кролик из кучи хвороста. Но если манто есть у всех, она не желает, чтобы за ней на всю жизнь утвердилась репутация человека, который ничего не смыслит в элегантности. Дженет теперь на каждом шагу употребляла слово «элегантность».

Она получила бальное манто. И пятнадцатидолларовые атласные туфли, которые заменила лаковыми, как только открыла, что «все» их носят… «все» — была девушка из соседнего квартала, дом которой «и сравнить нельзя с нашим».

2

Тео была и рада и не рада их возвышению. О, конечно, сперва она пришла в восторг от нового дома и пользовалась любым случаем, чтобы упомянуть о нем в разговоре с подругами, и вызывала горничных, когда они вовсе не были ей нужны. Но ее немножко мучила совесть. Она признавалась себе, что не очень-то храбро отстаивала Стэси Линдстрома.

Никогда не забудет она первого появления Стэси в особняке. Семейство только что обосновалось на новом месте. Они жаждали иметь свидетелей своего нового великолепия. Однажды в субботу вечером, в восемь часов, когда они только кончали обедать, кто-то позвонил у входной двери. Нелегко это было — кончать обед в восемь! Раньше они принимались за него в половине седьмого и без десяти семь все как один проглатывали последний кусочек. Но, перенеся начало трапезы на семь, включив в меню салат и разрешив отцу выкуривать послеобеденную сигару за столом, им удалось дотянуть церемонию до мало-мальски приличного времени.

Услышав звонок, Дженет взвизгнула:

— О, может быть, это Гарленды! Или даже Рэндаллы! — Она помчалась в переднюю.

— Дженет! Дже-нет! Горничная откроет! — закричала миссис Дьюк.

— Я знаю, просто хочу посмотреть, кто там.

Дженет вернулась, презрительно бросила:

— Это всего-навсего Стэси Линдстром. Явиться в такую рань! И костюм новый купил специально для этого случая: топорщится, словно из жести!

Тео сделала вид, что ничего не слышит. Она убежала в библиотеку, в другой конец дома. Она была в смятении. Стыдно, ужасно, но она боялась, что Стэси окажется не на высоте. Так что честь принять его выпала на долю мистера Дыока.

— А, Стэси! Рад видеть тебя, мой мальчик! Девочки где-то здесь! Тео-о!

— Лайман! К чему так кричать! Я пошлю за ней горничную, — недовольно проговорила миссис Дьюк.

— Да она мигом прилетит. Этим девчонкам стоит только услышать, что появился молодой человек! — гремел мистер Дьюк.

Дженет — она убежала в библиотеку сразу же вслед за Тео — прошипела:

— Молодой ч-ч-человек! Чтобы мы «полетели» к какому-то клерку с железной дороги!

Тео скатала носовой платок во влажный тугой комочек, затем разгладила его на колене и принялась старательно обрывать кружевце.

Издали донесся громкий голос мистера Дыока:

— Пойдем пока посмотрим мою новую коллекцию.

— У, противная, — бросила Тео сестре и побежала в последнюю из их четырех гостиных. Оттуда, из темноты, ей хорошо видны были отец и Стэси. Ей казалось, что она ограждает его, своего брата, от опасности, от самой страшной опасности: оказаться смешным в глазах чужака — Дженет. И тут же почувствовала, что Дженет прошмыгнула в комнату вслед за ней.

— Ну, как тебе нравится эта штучка, а? — спросил мистер Дьюк, отпирая горку орехового дерева и вынимая покрытую эмалью тарелку.

Стэси просиял:

— О, я знаю, что это такое. Я читал об этом! Это клуазон. — Он произносил слово в рифму со словом «тон».

— Как сказать, не совсем! Большинство называет это клуазонней. «Перегородчатая эмаль», — если хочешь похвастать своей ученостью. Но клуазон — это неплохо! Мать, Дженет! Парнишка называет это клуазон! Ха-ха! Ну, не огорчайся, мальчик. И поважнее нас с тобой люди делали ту же ошибку.

Дженет захихикала. Ядовитая струйка смеха просочилась сквозь тишину пустых комнат и, должно быть, достигла Стэси. Он в замешательстве поглядел вокруг.

Неожиданно он показался Тео, в этом своем новом костюме, сидевшем горбом, настоящей деревенщиной. Он крутил пуговицу и пытался улыбнуться мистеру Дьюку.

Тарелка клуазонне была дана Стэси в руки. Что он видел? Сверкание многоцветной эмали в крошечных ячейках. В центре, на звездном поле, дракон с извивающимся языком, по ободку — бутоны на снежных облаках, летящая птица и забавные закорючки среди листьев ивы.

Но мистер Дьюк поучал его тому, что там следует видеть:

— Это сара,^[2] великолепный экземпляр. По мнению знатоков, она принадлежала либо Ши Синво, либо Монзеки — монахам из знатных семей, жившим в монастыре Нин-на-ю. Обрати внимание, какие исключительно тонкие перегородки, как ровно наложена эмаль. А цвета! Ты видишь здесь грифельно-синий, серо-зеленый, хромово-желтый и… э… ну и много других цветов. Вот тут, в центре, кура-куса.^[3] Эта птица называется хо-хо, она летит над деревом кири.

Стэси не без основания подозревал, что еще совсем недавно мистер Дьюк не больше смыслил в восточном искусстве, чем Стэси Линдстром. Но у него не было в запасе японских слов, чтобы дать подобающий ответ, поэтому он только и мог, что переминаться с ноги на ногу и крякать:

— Вот как, вот как!

А мистер Дьюк захлебывался:

— Если ты приглядишься, то увидишь, что этот татцубо^[4] вовсе не из перегородчатой, а из выемчатой эмали. Очень важный момент для тех, кто интересуется изделиями из фиппо. Обрати внимание, какая необычайно изящная кику^[5] на этой чаван.^[6]

— Да… э… вижу, — промямлил Стэси.

— Осел, самый настоящий осел, вот он кто, — шепнула сестре Дженет — они все еще сидели в темной гостиной — и, задрав нос, вышла из комнаты.

Прошло по крайней мере пять минут, прежде чем Тео собралась с духом и отправилась на выручку Стэси. Когда она проскользнула в комнату, он беспокойно ерзал в большом кожаном кресле. Чего он только не делал! На него неприятно было смотреть. Он скрещивал ноги, и всякий раз его жесткие брюки ложились все более безобразными складками. Он постукивал ботинком по полу. Пальцы его барабанили по креслу. Он поднимал глаза к потолку, облизывал губы и поспешно опускал взгляд, натянуто улыбаясь, чтобы показать, что он внимательно слушает мистера Дьюка, пустившегося в воспоминания о своем путешествии.

Тео бросилась к Стэси, весело хлопая в ладоши; белые муслиновые юбки взметнулись над стройными лодыжками.

— Ну, разве дом не прелесть? Когда у нас будет поросенок, мы сможем держать его вон там, под роялем! Пойдем, я покажу тебе все укромные уголки, — затараторила она.

Она вприпрыжку пустилась из комнаты, таща его за руку… Но тут же почувствовала, что, пожалуй, не следует делать это так рьяно. Стэси, во время их игр увлекавшийся до того, что забывал обо всем на свете, сейчас был скован. Что бы такое сказать ему?

— Надеюсь, ты теперь часто будешь ходить к нам. — просительно произнесла она. — Будет так весело. Мы…

— О, ты скоро перестанешь меня узнавать: у вас такой шикарный дом, — пробормотал он.

Истинная женщина, она попыталась приложить целебный бальзам к его уязвленному самолюбию. Она зажгла свет в третьей гостиной и показала ему герб покойного мистера П. Дж. Брума, высеченный на огромном неуклюжем камине.

— Я просила декоратора расшифровать его для меня, и, насколько он мог разобрать, если Пэт Брум не ошибался, в числе его предков были английский герцог, немецкий генерал и сербский гробовщик. Ничего не упустил, кроме…

— Камин роскошный, — прервал ее Стэси. Он отвернулся, обвел комнату угрюмым взглядом и угрюмо добавил: — Пожалуй, слишком роскошный для меня.

Так ни разу и не удалось ей заставить Стэси разделить ее радость по поводу нового дома. Он, казалось, ставил себе в заслугу то, что он беден. Похвальбой звучали вновь и вновь повторяемые слова: «Чересчур роскошно для меня! Не привык я, черт побери, к этим финтифлюшкам».

Она старалась изо всех сил. Она показала ему не только парадные комнаты, но и восхитительный потайной спуск для белья, идущий от одной из спален на втором этаже вниз в прачечную, и ящики в стенном шкафу, которые выдвигались на роликах, так что их можно было открыть и закрыть одним мизинчиком, и стенные часы — куранты с боем, как в Вестминстерском аббатстве^[7] и как в Тринити-колледж;^[8] и таинственные глубины подвала с газовой сушилкой для мокрого белья, и винный погреб, привлекательность которого, поскольку в нем пока стоял всего-навсего один ящик пива и семь бутылок лимонада, заключалась главным образом в том, что он мог служить ареной необычайных приключений.

Послушно глядел он туда, куда она указывала, вежливо повторял, что все «здорово шикарно», но ни на минуту не стал прежним Стэси, товарищем ее детских игр. Священный дух доверия убит, искалечен, мертв, — билось у нее в груди, в то время, как она выпевала любезным голоском благовоспитанной барышни:

— Гляди, Стэйс. Правда, прелесть?

Существует поверье, что иногда наиболее злобными привидениями становятся души людей, при жизни добрейших и всеми любимых. Как ни мертва уже казалась эта старая дружба, она должна была пройти еще одну ужасную стадию. Начав с того, что он простой честный парень и гордится этим, Стэси кончил откровенным хвастовством. Они сидели в маленькой гостиной, меряясь взглядами. Обоим было не по себе. Тео старалась не забывать, что он просто смущен. Она хотела прийти ему на помощь, но она устала… устала отстаивать его перед всеми, устала сражаться с ним за их дружбу.

— В конторе работа так и горит у меня в руках. А вечерами я изучаю бухгалтерию и банковское дело. Посмотрела бы ты на старичину Стэси! Эти богачи еще разинут у меня рты от удивления! И я хорошо знаком с главным бухгалтером Национального Лесного банка. Он почти что обещал мне там место, и с лучшим жалованьем, как только я захочу.

Он не говорил о том, что собирается дать железной дороге и банку… только о том, что он собирается получить от них. У него, по-видимому, не было никаких планов насчет процветания Вернона, но были вполне определенные планы насчет обогащения Стэси Линдстрома. И, как это свойственно юнцам, когда они разойдутся, он приплел одно за другим имена всех важных особ, с которыми когда-либо встречался. Какое бы направление ни принимал разговор, Стэси, увы, стремился только к одному: упомянуть их всех.

Ему понадобилось целых полчаса, чтобы удалиться, не теряя своего достоинства.

— Ненавижу его. Он считает меня снобом. Мне и так тяжко было все время извиняться за то, что я богата, а он даже не захотел мне помочь. Он… О, я ненавижу его! — рыдала Тео у себя в спальне.

3

Прошла неделя, прежде чем ей снова захотелось видеть Стэси; прошел месяц, прежде чем он зашел к ним. К этому времени она привыкла обходиться без него. А вскоре она привыкла обходиться вообще без друзей. Она осталась одна. Дженет уехала на Восток в колледж, не колледж, а маникюрный салон — сплошь замша, целлулоид и розовая пудра… сплошь розы и мурлыканье, и верховая езда, и чтение милых маленьких книжечек по искусству. Тео всегда восхищалась своей старшей сестрой. Она бывала счастлива, когда Дженет поручала ей выстирать перчатки или продеть ленты. Теперь ей не хватало этого. Не хватало ей и старого коричневого домика и пахнущей соломой собачьей конуры на дворе, в которой проживал грязный, приветливый, воспитанный старик сеттер. И дерево, куда могла назло всему свету забраться снедаемая тайной тоской молодая девица.

Не только Дженет и Эдди Варне — большинство друзей Тео бежали из семейного рая в колледж. Тео хотела последовать их примеру, но миссис Дьюк запротестовала: «Неужели меня покинут сразу обе мои девочки». Уже не ребенок, еще не взрослая женщина, Тео была одинока. Она скучала по играм; она скучала по домашней работе.

В прежние времена, когда их единственная служанка уходила вечером гулять, Тео с наслаждением плескалась в играющей всеми цветами радуги мыльной пене или до блеска протирала стаканы. Но служанка уже не уходила вечерами, и самой служанки тоже не было. Вместо нее были горничные, не одна — целых три, и слуга, который следил за паровым отоплением и садом и вставлял вторые рамы в окна. Старшая из женщин, Лиззи, со злым ртом и рыбьими глазами, совмещала должности домоправительницы и кухарки. Лиззи всю жизнь служила в Лучших Домах. Она следила за тем, чтобы ни другие слуги, ни Дьюки не распускались. Она бы упала в обморок, увидев, что хозяева ужинают в воскресенье на кухне или что Тео моет посуду.

Мистер Дьюк делал вид, будто его радует, что у них есть истопник и ему не нужно больше надевать комбинезон и черные кожаные перчатки и выгребать золу из топки. Когда они жили в убогом коричневом домике, это было его любимое развлечение перед ужином. Как агент по продаже недвижимого имущества он ничем не выделялся среди всех прочих. Как истопник он был мастером своего дела, умелым хирургом. Все операции в топке он производил с редким искусством, читая в то же время лекцию о своих методах перед аудиторией восхищенных молодых слушателей.

— Кончайте мешать, — поучал он, — как только увидите, что мелкие угольки посыпались сквозь решетку, а трубу закрывайте в тот самый миг, когда над мрачным курганом угля затанцуют шафранно-розовые язычки пламени.

Теперь его жена уверяла, что домашняя работа всегда была обременительна для него, что он от нее уставал. Он не спорил. Он был горд тем, что ему не нужно больше балансировать на стремянке, держа тяжелую раму и изо всей силы действуя отверткой, чтобы вогнать винты точно на место. Но теперь, когда он только и мог, что глядеть на истопника да любоваться своем коллекцией кувшинов и ковров, у него потухли глаза, стала тяжелой походка и он частенько беспричинно вздыхал.

Всякий раз, когда приходили к обеду гости, он торжественно показывал им свои клуазонне, и гости торжественно восклицали: «О!» «В самом деле?» «Неужто?» Им не хотелось рассматривать клуазонне, а мистеру Дьюку не хотелось их показывать, и ему до смерти надоели те несколько японских слов, которые он выучил. Но если ты коллекционер, ты должен все время что-нибудь коллекционировать и кому-то показывать свои коллекции.

Эти обеды и демонстрация сокровищ были частью той светской рутины, в которой увязли Дьюки. Не так — то легко приспособиться к этой рутине. Слишком она непривычна. Если у нас когда-нибудь появятся профессионалы-джентльмены, мы, возможно, научимся ничего не делать и будем делать это прекрасно. Но пока что мы еще не научились бездельничать. Общество Вернона и отдыхало деятельно. Оно увлекалось автомобильным спортом, гольфом, и обсуждением гольфа, и танцами в загородном клубе, куда мужчины являлись, кто во фраках, кто в смокингах, а кто и в серых пиджачных парах и рыжих туфлях.

Большинство получало от всего этого искреннее удовольствие. Они танцевали, носились на автомобиле и играли в гольф, потому что это им нравилось, потому что это давало им отдых после целого дня в конторе. Но был в Верноне небольшой избранный круг людей, которые занимались только одним: утверждали свою избранность. Они сами себя посадили под стеклянный колпак. Благодаря тому, что мистер Дьюк жил в районе, состоящем из трех определенных кварталов на Озерном бульваре, он оказался включен в этот избранный круг — не без содействия своей супруги.

Иногда он бунтовал. Хотел вернуться к работе. Но на беду он нанял для своей конторы по продаже недвижимости такого толкового управляющего, что даже при самом искреннем старании обнаружить какие-нибудь неточности в книгах или корреспонденции не мог найти себе дела в конторе больше, чем на два часа в день. Он жаждал уволить управляющего, но миссис Дьюк была против. Она наслаждалась тем, что в ее распоряжении муж-рантье.

Богатым женщинам светская жизнь Вернона предлагает куда больше развлечений, чем мужчинам, ибо бедняков мы всегда имеем с собой,^[9] а господь-бог для того и создал бедняков, чтобы мы, высшие классы, могли получать удовольствие, изучая их, простирая им руку помощи и рассказывая на званых обедах, какие мы сердобольные. Бедным это не очень нравится. От них не дождешься благодарности. Они бы предпочли сами быть на нашем месте. Но если держать их в узде, они не выйдут из-под нашей опеки и будут служить для нас неплохой забавой в течение долгих лет.

Остатки энергии, некогда увлекавшей миссис Дьюк в девственные леса, низвергались теперь на головы бедных. Она была членом пяти комитетов. Она вела обширную переписку, важность которой не мог понять никто, кроме нее самой, и носилась по всему городу в лимузине. Когда муж ее выражал желание вернуться к настоящей работе, она разражалась речами:

— Вот в чем беда американцев: они в самом деле любят свои несчастные конторы. Нет, милый, отдохни еще немножко. Как только мы кончим кампанию за цензуру над музыкой, мы с тобой удерем отсюда и совершим чудесное путешествие: побываем в Сан-Франциско, в Гонолулу.

Но всякий раз, как она почти готова была ехать, у него самого находились возражения. Просто смешно — променять их прелестный дом, пышные, как взбитые сливки, постели, грибы и дикий рис, готовить которые умела только Лиззи, на неудобства поездов и гостиниц. И не опасно ли оставлять бесценные коллекции? Ходят слухи о кражах со взломом… стоило им собраться в дорогу, как возникали такие слухи: не в том городе, так в другом. Дыоки не объясняли, чем их присутствие может помешать взломщикам, но доблестно жертвовали собой ради охраны клуазонне, толкуя, что надо бы нанять кого — нибудь караулить дом, но даже не пытаясь это сделать.

Так вот мало-помалу Лайман Дьюк превратился в тюремного сторожа, прикованного к вещам, которыми он владел, и человек, мечтавший когда-то о снежных вершинах и южных краях, не совершал теперь более долгих путешествий, чем до коммерческого клуба, куда он изредка ходил завтракать.

4

Когда Дженет, Эдди Варне и остальные друзья Тео вернулись из колледжей, когда сыновья заняли свои места рядом с отцами в конторах и клубах, а дочери влились в комитеты и лекционные общества матерен, и появился кружок Молодых Наследников, и нежные родители стали строить планы возможных браков, — Тео перестала чувствовать себя одинокой и вспомнила про старые забавы. Она и раньше время от времени ходила на танцы, но встречалась там с людьми либо много старше себя, либо много моложе, Теперь у нее появились ровесники, друзья. Она танцевала самозабвенно, упиваясь музыкой и движением; закружившись в калейдоскопе лиц и туалетов, она развеивала смехом свои раздумья о жизни.

Стэси Линдстрома просто не существовало в этом сверкающем мире. Он был теперь старшим клерком в своем отделе железнодорожного управления, и поговаривали, что его ждет место помощника главного бухгалтера в Национальном Лесном банке. Но он не представлял собой ровно никакого интереса. Он был худой — не стройный. Он был молчаливый — не сдержанный. Его костюм был прост — не нарочито скромен. Он носил пенсне на золотой цепочке и даже не пытался утверждать, что на него нагоняет тоску варьете, которое все вслух презирали, но куда все ходили. О, он был зауряден, зауряден до кончиков ногтей.

Так с высоты своей пансионской мудрости Дженет разбирала злосчастную социальную проблему, именуемую Стэси Линдстромом. Тео не очень протестовала. В юности мы не можем с неустанным пылом пять лет подряд отстаивать человека, который так мало меняется, как Стэси. К тому же ей было некогда.

Дженет не только водила ее на танцы, она приобщала ее к радостям высокого искусства. Когда Дьюки купили особняк Брума, Дженет только ахала от восхищения, но теперь, погостив на каникулах у своих подруг из восточных штатов, она видела, что большие обитые коричневым плюшем кресла — хлам, а столик с вделанной в него шахматной доской из перламутра — ужас! Что Дженет видела, о том она заявляла во всеуслышание.

В одном из руководств по искусству, которые деликатно рекомендовались девицам в колледже, храбро утверждалось, что основное в убранстве дома — простота. За завтраком, за обедом и даже за ужином, собственноручно извлекаемым из ледника в два часа ночи. Дженет шумно требовала, чтобы их жалкий старый дворец был обставлен заново. Родители не обращали на это никакого внимания. И хорошо делали.

В противном случае Дженет потеряла бы возможность взбираться на свою переносную кафедру и поучать слушателей: «Когда я стану хозяйкой дома, он будет воплощением простоты. Ничего лишнего… несколько изысканных ваз и ни одного кресла, которое не сливалось бы с окружающей обстановкой. Вещи… вещи… вещи… они так ужасны! У меня не будет ни одной лишней вещи. Польза — вот мерило красоты!»

1 ео чувствовала, что неподражаемая Дженет облекает в слова ту смутную тупую боль, которую она испытывала все последнее время. Она вступила в неофициальное общество любителей искусства, состоящее из нее, Дженет, Эдди Барнса и Гарри Макферсона, главного поклонника Дженет. Правда, основное занятие членов этого общества состояло в том, что они, забравшись во время танцев в уголок, потешались над чужими нарядами. Но один раз Дженет все же повела их на выставку в Институт Изящных Искусств, а после они пили чай и чувствовали себя такими умными, такими особенными и очень были собой довольны.

У Эдди Барнса обнаружились новые достоинства. Он окончил один из крупных университетов на побережье, который, помимо своих спортивных достижений, славился главным образом тем, что там превосходно обучали избранных молодых джентльменов рассуждать о любом предмете, не имея о нем ни малейшего представления. Когда Дженет громила медную лампу-мечеть, Эдди наговорил кучу ужасно забавных вещей о социальном значении новомодных бра.

На свадьбе Дженет и Гарри Макферсона Эдди был шафером, Тео — подружкой невесты.

Дженет обставила свой новый дом. Когда Тео в первый раз сопровождала ее в походе по магазинам, ей не терпелось увидеть, какие же они, эти необыкновенные кресла, которые сливаются с окружающей обстановкой. Где их можно найти — в универсальном магазине или только в волшебной лавке? Но Дженет повела ее всего — навсего в хорошо ей знакомый магазин кустарных изделий, где миссис Дьюк всегда покупала абажуры для свечей и маленькие деревянные блюда.

Дженет немедленно приобрела кожаный ручной работы футляр для игральных карт и настольный набор, куда входили тетрадь для дневника в сафьяновом переплете с замочком и искусно сделанный ларчик, а в нем ножницы, лупа, точилка для карандашей, серебряный перочинный ножик, нож-скребок для чернил и разрезальный нож. Этот набор — прелестная игрушка — стоил тридцать семь долларов. Приказчик сообщил им, что цена была снижена с сорока пяти долларов, хотя почему ее снизили, он умолчал.

Тео взмолилась:

— Зачем это тебе? Здесь четыре ножа, когда нужен только один. Эта штуковина такая же бесполезная, как папины клуазонне.

— Да, но она такая забавная. И ничуть не похожа на папин старый хлам. Это самая последняя модель, — возражала Дженет.

Прежде чем купить хоть одно кресло, сливающееся с окружающей обстановкой, Дженет прибавила к своим простым и полезным домашним принадлежностям набор стеклянных фруктов для украшения столовой, комплект бутылей венецианского стекла, дорожные часы с корпусом из золота и платины и с механизмом из жести. Для своего строгого письменного стола она приобрела сложное сооружение: крохотный мраморный пьедестал, на котором покоился шар из оникса, на котором сидел фарфоровый попугай бирюзово-вишневого цвета, из спины которого в явном противоречии с законами анатомии рос подсвечник. Но свечи в нем не было. Он подключался к электрической сети.

Получая каждое из этих сокровищ, Дженет ворковала: «Как забавно!» А приказчик вторил: «Так оригинально!» С чувством неловкости Тео слушала, как они дуэтом хулили безделушки викторианской эпохи и восхищались современными искусными штучками.

Когда наконец дело дошло до необыкновенных кресел…

Дженет давным-давно задумала обставить столовую милым ее сердцу изящным шератоном, но приказчин весьма настоятельно рекомендовал ей французскую лакированную мебель, и на глазах у Тео Дженет изменила шератону ради шаткого столового гарнитура из красного лака, с острыми углами. Приказчик упомянул также о том, как важно иметь внушительный холл, и навязал Дженет огромное обитое тисненой кожей испанское кресло на круглых — бочонками — позолоченных ножках, зеркало, которое стоило сто двадцать долларов, и ларь, в котором Дженет ничего не собиралась держать.

Тео шла домой, чувствуя, что ее придавила к земле вся эта раззолоченная рухлядь, что никогда ей уже не вырваться на свободу.

Когда Дженет кончила обставлять свой дом, он выглядел как курортный магазин сувениров. Даже на телефон была посажена фарфоровая куколка в парчовом платье. Тео представлялось, что теперь дни Дженет будут проходить в напрасных попытках дозвониться до действительной жизни сквозь парчу и фарфор.

После замужества сестры Тео вдруг ощутила, что ей надоело ходить на вечера все с теми же людьми, слушать, как все тот же Здди рассказывает все те же истории о двоюродном брате Вандербильдов, который однажды чуть не пригласил его покататься на яхте. Ей надоел единственный в Верноне богатый холостяк средних лет и пышущие здоровьем сестры-близнецы, которые всегда выкидывали шалости на танцах. Особенно опротивели ей одни и те же салаты и мороженое, которое все вернонские хозяйки покупали у одного и того же поставщика. Один торт, с розочками из марципана, встретился ей за две недели четыре раза, и она не сомневалась, что будет встречаться с ним, пока поставщик не отойдет в лучший мир. Она могла заранее сказать, что ее ждет на любом празднестве. Она знала, в какой именно момент после завтрака разговор о детях перейдет в стыдливые зевки и хозяйка предложит сыграть в бридж. Тео хотела бы умертвить весь двор карточного короля.

Примерно раз в год Стэси Линдстром робко выражал желание познакомить ее со своими друзьями. Он рассказывал ей, что зимой они устраивают лыжные прогулки, а летом — пикники, намекал на то, как искренне и непринужденно беседуют они за обедом. Тео с радостью пошла с ним на танцы, где встретила несколько женатых пар и при них незамужних сестер и холостых кузенов. Первые три раза она наслаждалась переменой. Когда она видела веселые новые квартирки с застекленными верандами, плетеную мебель, цветные литографии и тахты, когда слышала, как друзья подтрунивают друг над другом, когда ходила с ними на городской каток и подпевала надрывающемуся духовому оркестру, — она чувствовала, что сбежала от застывшего в своем самодовольстве светского общества Вернона и вернулась к безыскусственности старого коричневого домика.

Но после трех встреч она знала наизусть все шутки мужей по адресу своих жен, с никому не нужной точностью помнила, что думает каждый из присутствующих по поводу кинематографа, Чикаго, сухого закона, ИРМ,^[10] неизменного туалета миссис Сэм Дженкинз и нового места Стэси в Лесном банке. Она попыталась оживить вечеринки. Старалась больше, чем хозяйки дома. Предлагала шарады, музыку… И потерпела фиаско. Она устроила для них грандиозный вечер с танцами и навсегда покинула их кружок.

Правда, один раз она ходила со Стэси на лыжах и получила от этого удовольствие… вернее, получала до тех пор, пока он не принялся намекать, что и у него, возможно, будет когда-нибудь большой дом с множеством гостиных. Но что он собирается дать за это Национальному Лесному банку, она так и не узнала.

И тогда Тео почувствовала себя всеми покинутой. Сама виновата. Что с ней такое? Почему там, где другим весело, ей мучительно скучно? И почему она не ищет выхода? Она по-прежнему помогала матери справиться с грандиозной задачей — дознаться у Лиззи, какие приказания ей хотелось бы у них получить. Она по-прежнему мечтала прочитать когда-нибудь толстые книги и разобраться в мировых проблемах и по-прежнему забывала купить эти книги. Ей было двадцать шесть лет, и единственный человек, за которого она могла выйти замуж, был пустозвон Эдди Варне. Нельзя же всерьез думать о Стэси Линдстроме, который, по — видимому, мечтает только об одном — накопить достаточно денег, чтобы стать полным подобием пустозвона Эдди Барнса.

А потом Америка вступила в войну.

5

Эдди Барнс уехал в учебный офицерский лагерь и вскоре стал весьма эффектным старшим лейтенантом в стодолларовой форме. Стэси Линдстром передал свои сбережения матери и пошел в армию рядовым. В то время как Эдди все еще пребывал инструктором в военном городке, Тео получала от Стэси коротенькие письма из Франции. Ему присвоили звание сержанта, писал он, а в сельском хозяйстве Франции много интересного.

Прощальная речь Стэси была маловыразительна. Он зашел к ним — худощавый, ничем не примечательный юноша в солдатской форме, сидевшей на нем мешком. Он опустился на вертушку у рояля и выдавил из себя:

— Так, значит. Я получил отпуск. Через несколько дней отплываем во Францию. Так, значит… ты не забывай меня, Тео.

У дверей Стэси поцеловал ей руку, крепко, даже оцарапал зубами кожу, и молча сбежал с крыльца.

Зато Эдди, приезжавший из военного городка не реже одного раза в месяц, каждый раз обращался к Тео с длинной бравой прощальной речью. Красивый, стройный, с молодцеватой выправкой, он мерил шагами маленькую гостиную, останавливался, весь — волнение, и произносил, как подобает военному, нежно, но твердо:

— Ну, голубка, вполне вероятно, я вижу тебя последний раз. В любой момент мы можем отплыть в Европу. Тео, любимая, знаешь ли ты, как ты мне дорога!

Твой образ я унесу в своем сердце, о тебе я буду думать в свой последний час. Я не герой, но долг свои выполню. И, Тео, если я не вернусь…

Первые два раза Тео в этом месте разражалась слезами, и Эдди обнимал ее, и она его целовала. Но когда он приходил прощаться навеки в третий, четвертый и пятый раз, она только посмеивалась: «Не вешай носа, дружище». Ей трудно было трагически воспринимать то, что Эдди находится на военной службе, поскольку она сама тоже была на военной службе.

Наконец-то и для нее нашлось дело. Поначалу она три вечера в неделю работала в Красном Кресте. Тут же была мать, знакомые, соседи; они много болтали, — посреди работы могли вдруг остановиться и прожурчать: «О, вы слышали, как рассердился Джордж Бэнгз, когда Нелли купила ящик туалетного мыла по доллару за бросок? Подумайте только! По доллару! Когда можно достать прекрасное импортное мыло за двадцать пять центов!»

Тео чувствовала, что слишком много корпии в их раз-* говорах, слишком мало у них в руках. Неожиданно для себя самой она оказалась в числе нескольких девушек, которые были мелкими птахами, а стремились быть орлицами. Две из них стали механиками и уехали во Францию. Тео тоже хотела уехать, но мать была против. Тогда, несмотря на величественные протесты миссис Дьюк, Тео сделалась телефонисткой в штабе Красного Креста, а затем, изучив стенографию и машинопись, — секретарем у главы Красного Креста штата. Она завидовала женщинам из моторизованных частей, — они носили форму, — но наслаждалась своей властью, тем, как быстро и четко может дать нужные сведения несчастным матерям и женам, которые, замирая от страха и надежды, приходили к ним в штаб за справками.

Миссис Дыок считала, что печатать на машинке — занятие малодостойное. Поддержал Тео отец.

— Пусть поработает, это ей только на пользу, — не уставал он повторять, и наконец главнокомандующий их дома был вынужден сдать свои позиции.

Но только случай со сбором книг для Американской Библиотечной Ассоциации заставил Тео перейти от смутного недовольства тиранией вещей к открытой войне. Однажды, на десять минут опоздав к обеду, она влетела в парадную гостиную с возгласом:

— Давайте пересмотрим сегодня вечером все книжки и отберем хорошую порцию для солдат!

Миссис Дьюк недовольно проговорила:

— Право, дорогая, ты могла бы не опаздывать к обеду! Нам с Лиззи и без того трудно сейчас справляться с хозяйством…

— Живо, 1 со, живо! Снимай шляпу, причесывайся и спускайся обедать. Я умираю с голоду, — пробурчал мистер Дьюк.

Как только Тео уселась за стол, она начала снова:

— Солдатам нужны…

— Мы изредка сами читаем газеты! Разумеется, мы будем только рады отдать книги, в которых мы не нуждаемся. Но я не вижу никакой необходимости браться за дело так… так… с налету. Кроме того, мне нужно сегодня вечером писать письма, — заявила миссис Дьюк.

— Как хотите, тогда я отберу сама.

— Не отсылай ни одной книги, не показав предварительно мне!

Кончив обед, а также кофе, сигару, шоколадные конфеты и обсуждение того, каким кретоном лучше перебить потертые кресла в комнате для гостей, Дьюки во главе с Тео, уже предвкушавшей, как она увозит целую машину книг, направили свои стопы в библиотеку… Тео глядела на высокие, солидные, аккуратно запертые шкафы и думала, что вот уже год, как она не прикасалась здесь ни к одной книге, что за последние шесть месяцев она не видела, чтобы сюда заходили с иной целью, как подмести и вытереть пыль.

Потратив четверть часа на тщательное изучение иллюстраций втрехтомной Истории, миссис Дьюк объявила:

— Я думаю, мы можем отдать эту книгу, Лайм. Ее никто никогда не читает. Многие страницы даже не разрезаны.

Мистер Дьюк запротестовал:

— Отдать эту книгу? Ну нет! Я давно добираюсь до нее. Это очень ценная книга. Знакомит нас с современной Европой. Ее просто необходимо прочитать, чтобы получить представление о первопричинах войны.

— Но ты же не будешь ее читать, папа, — уговаривала Тео.

— Как не стыдно, Тео, — вступилась мать тоном Дочери Американской Революции.^[11]- Если отец не хочет расставаться с этой книгой, какие еще могут быть разговоры! — Она поставила три тома обратно на полку.

— Я отдам ее тебе, как только кончу, — пообещал отец.

Тео подумала, что если солдаты, участвующие в войне, захотят прочитать эту книгу, им придется растянуть военные действия до 1950 года.

Но она постаралась изобразить на лице благодарность, а отец тем временем продолжал:

— Знаешь, мать, что я думаю? Вот эти две полки с романами. …Авторы все не ахти что… Тут или любовная белиберда, или дешевые детективы. Давай избавимся ото всех разом.

— Ну что ты! Такие книги — клад в плохую погоду — Легкое, приятное чтение. И для гостей. Но вот… вот старая книга об упряжи. Когда у нас были лошади, ты частенько ее почитывал, но теперь у нас машина и вообще…

— Да, да, но я люблю иногда заглянуть в нее.

— Как тебе будет угодно.

Тео удрала. Она вспомнила, что на чердаке стоят штабеля старых книг. И пока Дыоки выясняли вопрос, есть ли в конце концов среди четырехсот книг в их библиотеке хоть одна, которую бы они не собирались немедленно прочитать, Тео наваливала на обеденный стол чердачные находки. Потом она позвала родителей. Первое, что высмотрела миссис Дьюк, был Теннисон, изданный в 1890 году и напечатанный шрифтом, несомненно, пригодным для муравьев, маленьких, рыжих муравьев, но неудобочитаемым для человеческого глаза.

— О, неужели ты хочешь отдать этого прелестного Теннисона? — вскричала миссис Дьюк. — Как можно! Такое очаровательное издание! К тому же это одна из наших самых первых книг. Нам подарила ее тетя Грэйс.

— Но, ма-ма, милая! Ты же ее сто лет в руки не брала!

— Что из этого? Я часто о ней вспоминала.

— Ну, а книги, которые нам дарили на рождество?

— Вот что, Теодора, если бы у тебя нашлась хоть капелька терпения и ты была бы столь любезна, что дала нам с отцом время просмотреть все эти…

Через два часа семнадцать минут после обеда мистер и миссис Дьюк почти безропотно согласились преподнести солдатам Соединенных Штатов для их пользы и развлечения следующие сокровища мировой литературы:

Учебник по географии для шестого класса. Один экземпляр книги «Дикорастущие цветы Северного Висконсина». Два экземпляра «Маленьких женщин».^[12] Протоколы заседаний Конгресса за первый квартал 1902 года. Один черный, унылый, религиозного содержания том под названием «Битва дракона с женщиной в течение 1260 пророческих дней», из которых последних семисот дней недоставало, так что исход поединка оставался сомнительным. Четыре романа, написанных дамами: «Гризельда-Красноручка», «Брамлей из Северной Колумбии», «Леди Типтиппет» и «Одинокое Рождество Билликинз».

Тео посмотрела на них. Засмеялась. И тут же, уронив голову на стол, расплакалась. Родители недоуменно и обиженно взглянули друг на друга.

— Не могу понять эту девочку. Мы выбиваемся из сил, чтобы помочь ей, а она… — вздыхала миссис Дьюк, когда они вечером укладывались спать.

— А-а-а, — зевнул мистер Дьюк, отстегивая сзади воротничок и, как всегда, чувствуя при этом легкую ломоту в плечах. — У нее не в порядке нервы, она устала от этой работы в Красном Кресте. Я не против того, чтобы она приобрела небольшой опыт, но ни к чему из кожи вон лезть. Что, других нет, что ли?

Он собирался преподать Тео свой мудрый отеческий совет за завтраком, но за завтраком Тео трудно было преподать отечески что бы то ни было. Ее обычно улыбающиеся яркие губы были плотно сжаты. Она коротко кивнула родителям, затем все свое внимание устремила на овсянку, а затем ушла, наказав предварительно Лиззи отдать старьевщику меньшую стопку книг из тех, что лежат в столовой.

Три книги из этой стопки она все-таки взяла для Американской Библиотечной Ассоциации. К ним она добавила двадцать книг, главным образом учебников по тригонометрии, которые купила на свои карманные деньги. В последующие двадцать дней ее завтрак на работе ограничивался стаканом молока. Но, поскольку родители об этом не знали, все были довольны.

Битва из-за книг привела и к другим кровопролитным стычкам.

6

Взять хотя бы герметическую кухню.

Это была примитивная кустарная герметическая кухня, созданная еще в те дни, когда один ящик, помещенный внутрь другого ящика, с прокладкой из опилок между ними, считался ценным приобретением в домашнем хозяйстве. Помимо того, что в ней ничего нельзя было приготовить, она еще занимала место, покрывалась пленкой жира, на который садилась пыль, и Лиззи вечно ушибала об нее ноги. Шесть лет Дыоки вели разговоры о том, что ее нужно починить. По крайней мере раз в год они рассматривали вопрос о герметических кухнях с исторической, научной и финансовой точек зрения.

— Я уж подумываю, — начала как-то раз миссис Дьюк, — не сказать ли истопнику, чтобы он вынул оттуда опилки и насыпал что-нибудь другое. А может, посмотреть, сколько стоят новые герметические кухни? Тео, ты не забежишь на этих днях к Вейли и Баумгартену?

— Не могу, занята.

Миссис Дьюк произнесла печально, с укором:

— Ну, моя дорогая, я, несомненно, занята не меньше тебя, а тут еще вечер в честь нового пастора и его молодой жены…

— Позвони в магазин. Пусть пришлют хорошую кухню на пробу, — сказала Тео.

— Но эти вещи нужно делать осмотрительно.

Тео отрезала:

— Я этим заниматься не намерена! — И вышла из комнаты.

Потом она пожалела о своей грубости и вечером была оживлена и весела, играла отцу баллады и убирала матери волосы. А еще позже, когда ложилась, усталая, с полной сумятицей в голове, она пожалела о том, что жалела, что была груба.

Испортилась топка парового отопления, и вопрос этот обсуждался мистером Дьюком, миссис Дьюк, миссис Гарри Макферсон, урожденной Дьюк, Лиззи, истопником и водопроводчиком столько времени, что Тео убежала к себе и вцепилась зубами в подушку, чтобы не закричать. Она умоляла отца установить новую топку:

— Это не топка, а ужас, она когда-нибудь устроит пожар.

— Глупости. Не будет никакого пожара, — сказал он. — И, во всяком случае, дом и все имущество хорошо застрахованы. Ну, а если он и сгорит — нет худа без добра, мне не придется больше ломать себе голову, где достать двенадцать тонн угля, которых нам недостает.

Когда мистер Дыок был вызван в Дулут компанией, ведущей добычу железной руды на его землях, миссис Дьюк позвонила в Красный Крест, где Тео в тот день буквально рвали на части, и дрожащим от слез голосом попросила ее приехать домой.

Тео примчалась в ужасе.

— Что случилось? Что с папой?

— Случилось? Ничего. Что могло случиться? Но у него не было времени захватить в Дулут свои вещи… Он будет как без рук без несессера… того, что он купил в Лондоне… он так привык к своим туалетным принадлежностям и всему остальному, что может найти зубную щетку в полной темноте…

— Но, мама, милая, я уверена, что в ванных комнатах в Дулуте есть электричество, и ему не понадобится искать зубную щетку в темноте. И он сможет купить превосходные новые щетки в любой аптеке и не поднимать суматохи из-за пустяков.

— Суматохи! Суматохи! Это ты поднимаешь суматоху из-за пустяков! Он будет совершенно беспомощен без своего несессера.

Пока вместе с Лиззи и матерью она тащила увесистый несессер с чердака, пока мать, думая вслух, обсуждала, какую пижаму послать «твоему отцу» — легкую или фланелевую, пока, исполняя просьбу чуть не плачущей миссис Дьюк, искала по всему дому запропастившуюся хрустальную мыльницу, Тео держала себя в руках. Она злилась на себя за свое бессердечие. Она вспомнила, как была тронута два года назад точно такой же домашней комедией. Но и через два дня, когда мать с торжеством показала ей письмецо мистера Дьюка: «Не могу выразить, как я был рад, когда в гостинице появился добрый старый несессер: совсем было без него пропал», — сердце Тео не смягчилось.

«И все равно, мое отсутствие в тот день обошлось Красному Кресту в пятьдесят долларов, — размышляла она, — а отец мог за половину этой суммы купить несессер в два раза лучше старого, — легче, более удобный! Вещи! Бедный папочка — раб этого проклятого чугунного несессера!»

Тео думала, что умело скрывает свои чувства, но, должно быть, она ошибалась, так как вскоре после возвращения мистера Дыока мать неожиданно атаковала ее за обедом:

— Судя по тому, что ты все время дуешься и злишься, у тебя завелись какие-то социалистические идеи: ты полагаешь, что личная собственность не нужна. Тебе следует…

— Анархические, ты хочешь сказать, мама милая.

— Будь любезна, не прерывай меня! Я хочу сказать, что именно вещи дали человеку возможность уйти от варварства. Автомобили, одежда, которую можно стирать, бритвы, которые позволяют мужчинам иметь цивилизованный вид, консервы, печатные машины, пароходы, ванные комнаты — вот что помогло людям выбраться из ужасных сырых пещер и сбросить звериные шкуры.

— Не спорю. Именно поэтому я возражаю против того, чтобы люди поднимали такой шум из-за одних вещей и не пользовались другими, лучшими. Если ты так занята составлением букета для вазочки в лимузине, что у тебя нет времени в нем ездить, значит, ваза испортила машину…

— Удивительно логично! Да я совершенно не трачу времени на цветы для машины. Букеты всегда составляет Лиззи, — с торжеством произнесла миссис Дыок.

Тео продолжала наступление. Она старалась сама для себя прояснить свою мысль.

— …И если человек тратит драгоценное время на то, чтобы кое-как починить старую бритву, вместо того чтобы купить новую, он никогда не выберется из сырой пещеры и медвежьих шкур. Это не бережливость. Это — расточительство.

— Мне казалось, что в доисторические времена люди вообще не пользовались бритвой, разве не так, Лайман? — с величественной иронией заметила мать.

— Вот вы вечно терзаетесь из-за папиного несессера. Он был хорош когда-то и стоил того, чтобы его любили. Но теперь это просто помеха. По-вашему, выходит, что фабрику надо останавливать на шесть месяцев в году, чтобы стянуть или залатать, или что там они делают, ременную передачу, вместо того чтобы установить новую и таким образом… О, неужели вы не понимаете? Покупайте вещи. Пользуйтесь ими. И выкидывайте, когда от них больше беспокойства, чем пользы. Если несессер мешает вам путешествовать, бросьте его в воду. Если вы завели себе теннисный корт, а потом увидели, что вовсе не любите теннис, пусть лучше корт зарастет сорной травой, чем вы будете тратить великолеп иые октябрьские дни на то, чтобы косить его, и скрести граблями, и…

— Ты, очевидно, хотела сказать — укатывать, — покровительственно поправила мать. — И какое отношение к предмету нашего разговора имеет теннис? Я и словом не обмолвилась о теннисе. И я надеюсь, ты согласишься, что не являешься авторитетом по части фабрик и ременных передач. Нет, вся беда в том, что ты так устаешь от своей работы в Красном Кресте, что не можешь рассуждать логично. Разумеется, раз сейчас война, может быть, и допустимо тратить столько времени и денег на перевязочные материалы и прочее только затем, чтобы их потом пустили на ветер неопытные сестры, но вы, девушки, должны помнить, что главное в жизни — бережливость.

— Мы это помним! Я так и живу. Это значит… о, это очень, очень много сейчас значит… Быть бережливым — это обходиться без вещей, которые вам не нужны, и аккуратно обращаться с вещами, которые вам полезны. И, само собой, не тратить время и душу на бесполезные вещи только потому, что вы имели несчастье их приобрести. Вроде того, как мы вечно волнуемся из-за стенных часов в верхнем зале, на которые никто никогда не смотрит.

Не слушая ее, мать безмятежно продолжала:

— Тебе, как видно, кажется, что этот дом требует слишком большого ухода. Ты бы предпочла, чтобы мы переехали в меблированные комнаты и снимали там одну спальню и столовую!

Тео махнула рукой.

Два дня спустя она забыла об этом.

В ее уютную жизнь, взывая о помощи, вкрался желтолицый призрак, глаза которого не видели ничего вокруг, а лишь кричали о нестерпимой муке. Это был… это когда-то был некий Стэси Линдстром, сержант американской экспедиционной армии.

Три дня Стэси пролежал с раздробленным плечом в воронке от снаряда. Он переболел воспалением легких. Четыре раза все в нем умирало, окончательно умирало… все, кроме желания видеть Гео.

Его маленькая, робкая, болезненно респектабельная мать послала за Тео в тот вечер когда его привезли домой, и, несмотря на панические протесты миссис Дьюк, Тео побежала к нему в одиннадцать часов вечера.

— Еще немного продержусь. Очень ослабел, но все на месте. Выкарабкаюсь… если ты этого хочешь. Не прошу тебя о любви. Все, что мне надо… знать, что ты хочешь, чтобы я жил. Заставил их отправить меня домой. Море перенес хорошо. Но ослабел. В Нью-Йорке схватил тиф. Обнаружилось только в поезде. Теперь ничего… Только очень болит. Болит, болит, болит, каждая клеточка болит. Неважно. Вот снова тебя увидел. Могу теперь умереть. Наверно, и умру.

Тяжело дыша, он выталкивал одно слово за другим, а она стояла на коленях возле кровати и не знала, любит она его или ненавидит, отпугивает ее эта костлявая рука, простертая к ней из могилы, или ее притягивает к нему горячее желание вылечить его душу, вдохнуть в нее волю к жизни. Но одно она знала: весь ее опыт, приобретенный в Красном Кресте, не помог ей, когда она соприкоснулась с кровоточащей живой жизнью… особенно кровоточащей и живой, когда она выкарабкивается из трясины смерти.

Тео переспорила миссис Линдстром, вызвала сиделку и доктора Роллина — Роллина, специалиста по внутренним болезням.

— Парень в порядке. Только мало сил, чтобы бороться как следует. Постарайтесь подбодрить его, — сказал доктор Роллин. — Счет? Мой счет? Он же солдат, верно? Неужели вы думаете, мне самому тоже не хотелось в армию? Где еще найдешь столько интересных пациентов? Да. Признаюсь. И чтобы дураки отдавали мне честь. А пришлось остаться дома лечить глупых баб. Брать деньги солдата? Не приставайте ко мне, — ворчал он, складывая стетоскоп, закрывая сумку и стараясь отыскать шляпу, которую миссис Линдстром из вежливости припрятала.

Каждый день после работы Тео устало плелась в дом Линдстромов — чистенький, тщательно прибранный дом, где в гостиной стоял покрытый кружевной накидкой комод с позолоченной раковиной и двумя парадными фотографиями родственников из Норвегии. Она наблюдала, как Стэси возвращается к жизни. Его руки, желтые и высохшие, как у голодающего китайца, снова стали розовыми и крепкими. Суставы перестали выпирать из-под кожи.

Когда Тео так неожиданно увидела его в первый раз, ее захлестнула нестерпимая жалость. Выручили ее в равной мере его насмешки над собственной беспомощностью и его раздражительность. Хотя он сразу послал за ней, вначале ему, по-видимому, были неприятны все, кроме сиделки. В свинцовых пучинах боли ничто не имело для него цены, кроме покоя. Глоток холодной воды значил больше, чем война. И даже когда он снова стал доступен человеческим чувствам и с нетерпением поджидал прихода Тео, в их разговорах не было ничего интимного. Когда он уже был способен, не задыхаясь, произнести несколько слов, она сделала попытку возродить его мечты о богатстве, которые были ей так ненавистны.

В раздумье она посмотрела на него — один профиль на взбитой подушке, — затем произнесла притворно бодрым голосом:

— Ты теперь скоро вернешься в банк. Я уверена, они тебя повысят в должности. Ты еще когда-нибудь станешь директором этого банка.

Он прикрыл бескровные веки. Она подумала, что ему все безразлично. Она продолжала шумно его убеждать:

— Честное слово. Я уверена, у тебя будут деньги. Куча денег.

Его глаза раскрылись, засверкали:

— Деньги! Да! Чудесная штука!

— Да-а.

— На них покупают танки и снаряды и пищу для бездомных малышей. А мне… нужно немного — только на жизнь. Нет больше прежнего Стэси Линдстрома. — Он погрузился в то огромное, что происходило внутри него, в эту нирвану… клокочущую нирвану! — У меня есть мечты, большие мечты, но не о том, чтобы разгуливать по воскресеньям в визитке и новых перчатках.

Больше он ничего не добавил. Неделю спустя он сидел в постели, в белой, отороченной красной каймой ночной рубахе, какие носили еще его отец и деды, и читал.

Она с любопытством взглянула на книгу. Это был учебник разговорного французского языка.

— Ты что, опять туда собираешься? — спросила она как бы между прочим.

— Собираюсь, теперь мне это ясно.

Он откинулся на подушку, подтянул одеяло к подбородку и сказал спокойно: — Я еду обратно, чтобы воевать. Но не для того, чтобы продолжать войну. Я знаю теперь, в чем мое назначение. Руки у меня хорошие, и я легко нахожу общий язык с простыми людьми. Я еду обратно, чтобы восстанавливать разрушенное. Мы заново отстроим Францию. Я учусь — учу французский, строительное дело, огородничество. Я неплохой фермер… Помнишь, я всегда работал на ферме во время каникул.

Она видела, что вся скованность покинула его. Он снова стал прежний Стэси — властелин фургонов с Ред — Ривер. Словно и не было долгих лет мучительной душевной тревоги, и внезапно Тео охватила такая нежность к старому другу, что просто не стоило тратить время на размышления о том, любит ли она его. Они строили планы, изредка обмениваясь понимающей улыбкой.

Еще через неделю миссис Линдстром отвела ее в сторону.

До тех пор, впустив Тео и молча поздоровавшись с ней, она неизменно скрывалась на кухне. На ее анемичном лице никогда ничего нельзя было прочесть. Но в этот день, когда Тео выходила из комнаты, миссис Линдстром поспешила за ней следом.

— Мисс! Мисс Дьюк, можна покаварить с вами?

— Ну, конечно!

— Мальсик поправляесся, а? Он был секотня в корошнй вид. Я хошу, чтоб ви… — Лицо маленькой женщины было сурово. — Я не снай, как скасать это красиво, но если вы когда-нибудь… Я снай, он вам не пара, но он всегда носит с собой ваш картошка, и, может быть, теперь, когда он был такой храбрый сольдат… Может быть, ви его немноко полюбить, но… Я снай, я простой женщина из Старый Свет. Если ви с ним поженись, я буду стоять в сторона… не буду вам помехом. Ваш родитель богатый и… О, я даю, даю его вам, если вы его хотеть.

Хмурые глаза миссис Линдстром стали огромными, налились слезами. Ее пуританская грудь судорожно вздымалась. Она всхлипнула:

— У него только и разговор был, что вы: всекта, кокта он еще был маленький мальсик. Простите, что я сакаварил с вами про это, если вы его не хотеть. Я хотел, штоп ви знали — я все, все для него сделай. И для вас.

Она убежала на кухню, и Тео услышала, что она принялась чистить кастрюлю. Тео выскочила в противоположную дверь.

И в тот же вечер миссис Дьюк в деликатной светской форме совершила покушение на Линдстромов.

— Дорогая, не кажется ли тебе, что ты навещаешь этого Линдстрома несколько чаще, чем необходимо? Судя по твоим словам, он уже выздоравливает. Я надеюсь, твоя жалость к нему не приведет к каким-нибудь нелепым мыслям и сантиментам.

Тео рассмеялась:

— В наши дни некогда заниматься сантиментами. Я давно уже плюнула…

— Плюнула! О Тео!

— …на все это. Но вообще-то говоря… Стэси вполне годится для того, чтобы стать героем лирических стихов. Он был моим дружком, когда мы еще…

— Пожалуйста, не будь… так… вульгарна! Кроме того, Тео, как бы ты ни относилась к Стэси, потрудись представить себе, как будет выглядеть миссис Линдстром в этом доме.

Веселого, шутливого тона Тео как не бывало. Она вскочила. Она произнесла с пылкой, с истовой торжественностью:

— В этом доме?! Будь проклят этот дом!

Больше о Линдстромах не упоминалось. В этом не было надобности. Когда Тео прилетала вечером домой, радостно возбужденная работой, ходьбой и спорами со Стэси, брови миссис Дьюк не хуже слов выражали ее мнение.

Тео казалось, что отец смотрит на нее более сочувственно. Она перестала принимать мистера Дьюка как нечто привычное, нечто более неизменное, чем радиаторы парового отопления. До ее сознания дошло, что все эти осенние вечера он проводит, сидя у камина и глядя в огонь. Когда он смотрит на нее, он улыбается, но глаза у него измученные. Тео заметила, что он перестал упрашивать миссис Дьюк, чтобы она разрешила ему вернуться к настоящей работе, и не строил больше туманных планов о том, как они заведут ферму или отправятся путешествовать. Однажды они поехали на неделю в Нью-Йорк, но миссис Дьюк торопилась обратно, к своим многочисленным комитетам. Она держалась с мужем еще тверже, еще чаще толковала ему, что трудно оставлять такой дом, как у них, без присмотра, что мужчины не должны быть эгоистами и ожидать, чтобы они с Лиззи…

Мистер Дьюк больше не спорил. Он редко теперь ходил в контору. Он старел, и ему все труднее становилось расставаться с домашними туфлями.

7

Эдди Барнс приехал в Верной, чтобы проститься в шестой раз, теперь уже окончательно и бесповоротно.

Тео встретила его радостным визгом. У нее был до неприличия здоровый и довольный вид. Она одержала верх в споре со Стэси насчет того, стоит ли учить французов сеять маис, и шла домой только что не танцуя.

— Рада тебя видеть! Снова «прощай навек?» — безжалостно спросила она Эдди.

Для юного самурая Эдди держался слишком робко. Как неприкаянный, бродил он по большой гостиной. Краги его сверкали. А у Эдди, и правда, красивые ноги, подумала современная молодая женщина.

— Черт, надоел я тебе своими прощаниями. Нет, больше ни одной слезы. Потому что на этот раз приказ у меня в кармане. Через три недели я буду во Франции. Вот я и подумал., может быть… я спрошу тебя, не будет ли для тебя неудобно… Ох, чертов зуб, все еще болит; завтра обязательно нужно поставить пломбу. Ты выйдешь за меня замуж?

— Ой! — Тео плюхнулась в кресло.

— Ты сорвала все мои поэтические подходы своим неприличным весельем. Пришлось говорить без околичностей.

— Тем лучше. Дай подумать. Хочу я выйти за тебя замуж или не хочу?

— Нам всегда хорошо было вместе. Послушай… Ты только подожди, пока я вернусь из Франции… мы такую свадьбу закатим! Честное слово, я буду терпеть все — вшей, грязь, пока идет работа, но когда я вернусь и положу свой Croix de Guerre^[13] на сохранение в банк, я выпью ведро шампанского. Мы с тобой шикарно проведем время — будет что вспомнить! Тебе, верно, уже здорово осточертеет в Красном Кресте и…

— Не думаю. И есть человек, который считает, что когда кончится война, тогда только и начнется настоящая работа.

Эдди был серьезен, спокоен, взрослее, чем когда-либо раньше.

— Да, Стэси Линдстром. Конечно, у него передо мной большие преимущества. Я не такая колоритная фигура. Мне никогда не приходилось зарабатывать себе на жизнь, меня с детства приучали быть любезным в обществе, а не строить из себя героя. Есть ли что более трогательное, чем высокие идеи в сочетании с бедностью! Но когда я пытаюсь тронуть твое сердце, ты надо мной смеешься. Я… меня могут убить, и я буду так же мертв в своем дорогом мундире старшего лейтенанта, как любой рядовой, возлагающий себя на алтарь отечества.

— Я не подумала об этом. Верно. Ты в невыигрышном положении. Довольство не романтично. Но не в этом дело. Тут скорее шампанское и «шикарная» жизнь. Я…

— Послушай, голубка, тебе до смерти надоест бедность. Ты ведь так любишь красивые вещи.

— Вот оно. Вещи! Вот чего я боюсь. Меня интересуют тракторы для Франции, а не цвет бокалов для рейнвейна. Что до красоты… Это душа вещей, но она должна быть неотъемлема от вещи, а не нарисована снаружи. Красивые вещи! Ух! А как ты представляешь себе мою дальнейшую жизнь, после того, как я выйду за тебя замуж? Куда бы я девала двадцать четыре часа в сутки?

— Не понимаю… Куда?.. Э… ну, куда все. Ты бы весело проводила время… танцы… вечера… может быть, дети… Мы бы съездили в Палм-Бич.^[14]

— Да. Ты позволил бы мне снова делать то, что я делала до войны. Нет. Этого мне мало. Я хочу работать. Ты не разрешишь мне этого. Даже по дому ничего не дашь делать. Будут горничные, кормилицы. Я не честолюбива, не в этом суть. Я не хочу быть актрисой или членом конгресса. Охотно, от всей души, буду помогать какому-нибудь мужчине. В том случае, если он действительно может дать мне настоящее дело. Нет! Вы, довоенные мальчики, и не представляете, что вас ждет, когда вы встретитесь с нами, послевоенными женщинами.

— Но ты устанешь…

— Ох, знаю, знаю. Ты, и отец, и мать заставите меня сдаться. Все вместе взятые вы, может быть, и победите. Вы и этот дом, этот ужасный прилизанный богатый дом, куда миссис… куда она недостойна войти! Она, отдавшая его…

Голос ее поднялся, зазвучал истерически. Сидя в большом кресле, она наклонилась вперед, странно скорчившись, словно от боли.

Эдди погладил ее по голове и, круто повернувшись, вышел из комнаты.

Тео сидела, дивясь самой себе. «Неужели я прогнала Эдди? Бедный Эдди. О, я напишу ему. Он прав. Приятно думать о храброй деве, бросающей вызов обществу и выходящей замуж за героя-бедняка. Но девы никогда этого не делают. Во всяком случае, не в таком доме».

8

Низкий, густой звон колокола в здании суда, разбудивший Тео, — спросонья она растерянно уставилась в мерцающую темноту, — … пронзительный фабричный гудок, от которого поплыли долгие, мерные волны звука… торжествующий вопль мальчугана и кряканье игрушечной трубы… треск запускаемого мотора у соседнего дома, остывшего мотора, который упрямился и фыркал, прежде чем запеть, а потом взревел и умчался под громкие сигналы клаксона, и, наконец, еле слышное: «Экстренный выпуск!»

Протестующее сонное тело еще крепче свернулось в мягкий клубочек, но сознание было лихорадочно ясно. Шум все усиливался. «Неужели действительно мир? Подписано наконец перемирие?»-ликовала она.

Теплое тело приводило разумные соблазнительные доводы против того, чтобы вылезать из-под стеганого шелкового одеяла наружу, на холод, — она спала на верхней веранде. «Опять останешься в дураках, как в четверг. О-о-о-о! Такое блаженство — лежать в постели!»- настаивало оно.

Тео была практическая героиня. Она сбросила одеяло. Ленивому телу ничего не осталось, как проснуться. Она только пискнула «ой», нашаривая ногами туфли на холодном полу. Она слетела вниз, сунула ноги в галоши, накинула шубку и выбежала на тротуар как раз вовремя, чтобы остановить орущего во все горло газетчика.

Да. Так и есть. Официальное сообщение из Вашингтона. Война окончена.

— Урра! — закричал оборванный мальчишка-газетчик, гордясь своей ночной вылазкой на улицы.

— Ура! — ответила она ему. Она чувствовала себя единым целым с миллионами людей, просыпающихся сейчас по всей стране, от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Ей хотелось громко кричать, свистеть, смеяться.

Великое известие, продвигаясь на запад, достигло Вернона в три часа ночи. Сейчас было всего четыре, но, стоя в подъезде, Тео видела, как беспрерывным потоком проносятся мимо машины, направляясь к центру города. За ними, с грохотом подпрыгивая по мостовой, волочились банки из-под консервов, сковороды, кастрюли. Какой-то человек, стоя на подножке автомобиля, играл на корнете «Мистера Зиппа». У мужчины, бегущего к трамвайной остановке, висела на груди батарейка с включенным электрическим звонком. Увидев Тео в подъезде, мужчина закричал:

— Идем, сестренка! В центр! Все празднуют! На карнавал!

Она помахала ему. А хорошо бы вывести машину и поехать в город. Там будет шум… пение.

Четыре незнакомых девушки крикнули, пробегая мимо:

— Пошли танцевать!

Неожиданно она спросила себя: «Знают ли они, что это значит? Это не просто карнавал. Это священная минута». И тут же: «А я-то понимаю, что это значит? Для всего мира. История — здесь, сейчас!» Дрожа от холода, но не замечая этого, она стояла в дверях и молилась, не отдавая себе в том отчета.

Когда она поднималась по лестнице, ей вдруг почудилось, что на верхней площадке мелькнула какая — то тень. Она остановилась. Ни звука.

— Что со мной? Всего пугаюсь. Дать папе газету? Нет, не могу сейчас ни с кем разговаривать.

В то время как весь город безумствовал, маленькая белая фигурка забралась обратно под одеяло, торжественная и серьезная. Все скопившиеся за эти четыре года чувства разрешились слезами. Она прильнула щекой к подушке, но не спала. Прошло несколько минут: «Моя работа в Красном Кресте скоро кончится. Что я буду потом делать? Снова укладывать папин несессер?».

Она заметила зарево на окнах комнаты рядом с верандой. «Весь город иллюминован. Может, все-таки поехать в центр, посмотреть на карнавал? Может, папа захотел бы поехать? Да нет, мама его не пустит. Хочу обратно в наш старый коричневый домик… куда Стэси мог приходить играть. В те времена мама всегда угощала его домашним печеньем.

Ах, если бы у меня хватило смелости поджечь этот дом! Будь я настоящим борцом, я бы сделала это. Но я ничтожество. Я очень плохая, наверно… Совершить преступление в душе, но не иметь смелости… Боже, дом и в самом деле горит!»

Она так испугалась, что не могла двинуться с места. Запахло дымом, послышался треск — будто складывали жесткую оберточную бумагу. Мгновение — и, кажется, даже не сойдя еще с кровати, она бежала мимо одной из спален, стены которой уже лизало пламя, вырывавшееся из спуска для белья, который вел в подвал. «Чертова топка!» Она влетела в спальню родителей, стала судорожно расталкивать мать.

— Вставайте! Вставайте!

С сонной величавостью мать проговорила:

— Да… знаю…мир… прочитаю газету утром… не мешай мне спать.

— Пожар! Пожар! Дом горит!

Мать села в постели-короткий седой завиток прыгал у нее на лбу, — сказала негодующе:

— Какая нелепость!

Мистер Дьюк был уже на ногах, в дымной колючей темноте, и шарил по стене руками.

— Никак не могу найти выключатель. Надо поставить ночник возле кровати. Быстрее, мать, вставай! Тео, ты надела теплый халат? — Он не был испуган. Голос его дрожал только от возбуждения.

Он кинулся к задней лестнице. Тео за ним. Миссис Дьюк осталась наверху парадной лестницы, стеная:

— Не бросайте меня!

Огненные змейки, шипя, уже просовывали свои головки в коридор. На глазах у Тео они обвились вокруг дивана, поползли по старому комоду. Жар ударил ей в лицо.

— Ничего нельзя сделать. Уходи отсюда. Разбуди прислугу. И сведи мать вниз! — рокотал мистер Дьюк.

К тому времени, как Тео надела на мать просторный халат и туфли, накинула на нее огромное шерстяное одеяло и спустилась с ней на веранду, там появился и мистер Дьюк, ведя за собой служанок… Лиззи в папильотках — настоящая медуза Горгона.

— Уф! Черная лестница вся в огне, — пробурчал он, потирая подбородок. Его пальцы вдруг замерли; видно, на какую-то долю секунды он подумал: «Не мешало бы побриться!»

— Тео! Беги на угол! Дай пожарный сигнал! Я попытаюсь дозвониться отсюда. Потом спасай вещи! — скомандовал он.

Выдержка отца с новой силой пробудила в Тео любовь к нему, и, вскинув руки, так что широкие рукава халата соскользнули до самых плеч, она обвила его морщинистую шею, умоляя:

— Не нужно спасать ничего, кроме клуазонне. Пускай все горит. Зачем рисковать жизнью ради вещей? Пусти… дай я сама позвоню.

Без дальнейших размышлений Тео захлопнула парадную дверь, оставив его снаружи. Прокричала в телефонную трубку свой адрес и «Быстрее, пожар!».

В большой гостиной она принялась хватать из горки одну эмалевую безделушку за другой и бросать их в мусорную корзину. В коридоре, у нее за спиной, клокотал пронизанный пламенем дым. Потрескивание перешло в рев.

В окне на веранду зазвенело стекло. Рука отца протянулась к шпингалету, открыла створку. Он забрался в комнату. Его заволокло дымом, и он стал отфыркиваться, как человек, вынырнувший из воды.

Тео подбежала к нему.

— Ты мне здесь не нужен. Я взяла клуазонне…

Спокойно, словно у них возникли небольшие разногласия за карточным столом, он сказал:

— Да, да. Не приставай ко мне. Ты забыла про две большие сара в стенном сейфе.

Краска на перилах в холле вздувалась пузырями и чернела, жар, словно ножом, резал Тео легкие, а отец, повернув ручку сейфа, вынимал оттуда тарелки клуазонне.

Языки пламени обвились вокруг косяка двери, как пальцы, охватывающие палку.

— М ы отрезаны! — закричала Тео.

— Да! Нужно выбираться! Ну-ка, брось эту корзинку.

Мистер Дьюк выхватил у Тео клуазонне, кинул их на пол, отшвырнул тарелки, которые были у него в руках, подтолкнул дочь к разбитому окну, помог выбраться на веранду. Сам он все еще оставался в горящей комнате. Когда он хотел кинуться обратно, она схватила его за рукав. Клуазонне уже были скрыты от них клубами дыма.

Мистер Дьюк посмотрел в глубь комнаты. Он отстранился от Тео, высвободил руку, исчез в дыму. Вернулся он с дешевой фарфоровой вазочкой, которая для такой маленькой вещицы была потрясающе безобразна. Перебравшись через подоконник, сказал:

— Твоя мать всегда очень любила эту вазочку.

Глаза у Тео резало от дыма, но она заметила, что у него подпалены волосы.

На углу торжественно разгружалось пять пожарных машин, пожарники бежали к их дому. Пришла соседка, чтобы увести Дьюков к себе и дать им переодеться.

В одиночестве, из комнаты, предоставленной ей соседкой, Тео смотрела, как горит их дом. Пламя злобно рвалось из окон первого этажа. Никогда уже не прочитает отец трехтомную историю, слишком ценную, чтобы отдать ее солдатам. Вот запылал чердак. Прощай, лондонский несессер, обременявший их столько лет! Вот завитки дыма заклубились в разбитом пожарными кухонном окне. Прощай, герметическая кухня, которая не желала варить! Тео засмеялась: «Зато она сварилась сама! О, я скотина. Бедная мама! Все ее чудесное белье с вензелями…»

И все же у нее было чувство, что она вырвалась на свободу, что она дышит майским воздухом.

Вошел отец, одетый в вельветовую охотничью куртку соседа, черные парадные брюки и красные шлепанцы. Волосы его были тщательно причесаны, но пальцы все еще недовольно ощупывали небритый подбородок.

Она попросила:;

— Папочка, родной, все это очень плохо, но не мучай себя. Денег у нас много. Что-нибудь придумаем…

Он снял ее руки со своих плеч, подошел к окну. Пожарные кончали тушить огонь, и остов их дома постепенно окутывался саваном темноты. Он взглянул на Тео в замешательстве.

Он сказал неуверенно:

— Я и не собираюсь себя мучить. Я думаю — все к лучшему. Понимаешь… я сам поджег дом.

Молча прижала она дрожащие пальцы к губам, а он продолжал:

— Насыпал горячих углей в ящик с растопкой, что стоит в подвале. Да. Умел держать печь в порядке когда-то, когда был настоящим человеком. Меня разбудил набат. Мир! Захотелось снова стать свободным. Не люблю разрушать, но… другого выхода не было. Мать не позволила бы мне продать дом. Я понемногу сходил с ума, сидя здесь и дожидаясь… дожидаясь смерти. О, теперь мать согласится уехать. Мы купим ферму. Будем путешествовать. И я приглядывался к тебе. Ты не могла бы получить своего Стэси, пока этот дом распоряжался нами. Ты чуть не застала меня на лестнице, когда я шел из подвала. Не очень-то легко было, зная, что дом горит, лежать в постели спокойно, чтобы мать ни о чем не догадалась, и ждать, когда ты придешь нас будить. Ты чуть не опоздала. Гогда пришлось бы сознаться. Ну, пойдем, попробуем утешить мать. Она все плачет.

Тео отпрянула от него.

— Но это же нечестно. Мы воруем… мы грабим страховое общество.

— Нет. Я все предусмотрел… позаботился проявить* беззаботность и не внес страховой взнос за прошлый месяц. Уф! Ну и попадет мне за это от матери! Девочка! Смотри! Рассветает!

1919

Примечания

1

вырезанная из дерева фигурка с надписями, помещаемая в саркофаг в Древнем Египте. Считалось, что она сопровождает усопшего в страну мертвых, где выполняет различные сельскохозяйственные работы.

(обратно)

2

Тарелка, блюдо (японск.).

(обратно)

3

Трава (японск.).

(обратно)

4

Чайник (японск.).

(обратно)

5

Хризантема (японск.).

(обратно)

6

Чайная чашка (японск.).

(обратно)

7

старинная церковь в Лондоне. Всемирно известна как усыпальница английских королей и великих людей в Англии.

(обратно)

8

Тринити-колледж — один из колледжей, входящих в состав Кембриджского университета в Англии.

(обратно)

9

перефразировка одного из евангельских выражений.

(обратно)

10

Индустриальные Рабочие Мира — профсоюзная организация американских рабочих, возникшая в начале XX века и противостоявшая оппортунистической политике лидеров Американской Федерации Труда.

(обратно)

11

Дочери Американской Революции — реакционная женская организация.

(обратно)

12

«Маленькие женщины, или Мэг, Джо, Бет и Эми» — книга для детей американской писательницы Луизы Мей Олкотт (1832–1888).

(обратно)

13

Крест за боевые заслуги (франц.).

(обратно)

14

Палм-Бич — приморский курорт в штате Флорида.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

*** Примечания ***