Два рассказа [Сергей Алексеевич Воронин] (fb2) читать онлайн

Сергей Воронин ДВА РАССКАЗА

Ему было дано все…

Да, ему было дано все. Иной человек выпущен в жизнь — как-то не то чтобы неполноценный, но не во всем подготовленный. Или робковат, или рассеян, а то памятью слаб или же ростом не удался. Про Александра Михайлова такого сказать нельзя. Всем вышел. Ростом равного ему не было в нашем поселке, силой тоже. На спор мог бревно взвалить на плечо и нести. Зубами грецкие орехи колол. Охотник отменный. Рыбак — каких поискать. Семью имел — жену и двух дочек. О сыне мечтал, но не выходило. Может, поэтому на других женщин засматривался. Но бабником назвать нельзя было. Хотя, должен сказать, не обошлось у него и без романа. Причем уже поговаривали — как бы он не бросил свою семью ради Алевтины Осокоревой, замужней бабенки. Правда, ничего не скажешь — смазливой. Она-то, конечно, могла бы перейти к Александру Степанычу в любой час и минуту, только свистни он, но Александр Степанович с таким делом не спешил. Более того, как позднее выяснилось, он и не помышлял разлучать ее с мужем. Вот если бы последнее обстоятельство было известно мужу Алевтины, то, пожалуй, и не произошло бы того некрасивого случая, который крепко поломал судьбу Александра Степаныча.

Каким образом — это неизвестно, но узнал муж Алевтины, Пашка Осокорев, что Александр Степаныч похаживает к его жене. Сам-то он, конечно, сладить не смог бы с таким богатырем, так он подговорил троих дружков своих, угостил их для задору водкой и портвейном, и те так проучили Александра Степаныча, что он еле домой доплелся. Причем в лицо не били, а все норовили ногами в живот.

Несколько дней Александр Степаныч отлеживался дома: признался врачу, что избили его, но кто и за что — скрыл. Пооправился, и вроде бы все стало на прежнее место, но только вскоре он стал замечать некоторые нелады в своем здоровье. Побаливать стало в животе, — болеть же он не привык, потому к врачам не стал обращаться: думал, само пройдет. Организм переборет. Но нет, время шло, и кончилось тем, что положили его в областную больницу. Там нашли в мочевом пузыре дефект. Предложили операцию, чтоб, значит, зашить. Согласился он — куда ж денешься! Зашили. После чего пошел он на поправку — и по выздоровлении явился домой. Явился, по совсем другим человеком. Какой-то грустный и ласковый. И глаза такие прозрачные, будто для него в жизни открылось то, чего он раньше не видел.

— Нагляделся я такого в больнице, что все во мне перевернулось, — сказал он, когда пришел ко мне по-соседски перекинуться словцом. — И веришь ли, жалость к людям появилась. Петушатся, хорохорятся — и не знают, что их ждет завтра. И отсюда многие проходят мимо самого главного — своей сути жизни.

Еще тогда он сказал, чтобы бросал я курить: «Многие, даже молодые, умирают от рака легких». Я тогда поплевался, но то, что он рассказал про раковых от курева, запало мне в сердце.

— Да, нагляделся я всякого, — сказал он, и на его лице появилась грустная и какая-то беззащитная улыбка. — Я, можно сказать, выкарабкался, а другие домой не вернулись. Но, заметь, каждый надеялся, потому что не знал, что его ждет назавтра. Впрочем, в этом п есть большой смысл — иначе как жить. Но, с другой стороны, и так, без точного определения своего будущего, тоже не годится. Стремишься, а для чего — если, может, завтра тебя какая беда укараулит и ты не вернешься к своему делу! То, что меня поучили ребята, я понимаю как напоминание о смысле жизни.

— А в чем же, — спросил я его, — смысл?

— А в том, — отвечает, — что нельзя жить вслепую. А я жил именно так. И еще, — говорит, — нельзя отпускать повода похоти. Иначе она может увести человека в такие омуты, что он и сам себя не сыщет. К тому же, — добавил он, — другой бабе ты как человек совсем и не нужен, а нужен как самец. Так что это все надо учитывать, иначе можно прийти к полному неуважению самого себя.

Наивные это были мысли, но интересны тем, что их высказал человек пострадавший и только через свое страдание пришедший к ним.

— Что говорить, — продолжал он, — доставалось моей Полине, казнил я ее своими похождениями. Ведь все она знала. Но тогда мне и в голову не приходило, что она страдала. Теперь все вижу, и мне понятна ее боль. И потому это, что я стал другим человеком. Правда, немалой ценой. Страху натерпелся всякого. Особенно когда рядом с тобой раковые, из онкологического отделения. Правда, кое-кого вылечивают. Но пока далеко не всех.

Вот тут он и сказал насчет курева, чтобы бросал я. Молодые, говорит, и те загинаются. Я тогда по-плевался и затоптал сигарету, но, естественно, окончательно курить не бросил. Как и от всякой дурной привычки, от курева не так-то просто отвыкнуть.

В тот раз он побыл у меня недолго. Устал. Но назавтра опять пришел. На бюллетене он был. И, понятно, тоскливо одному. На своей работе у него народу хватало, было с кем перекинуться словцом. А дома с кем?

На этот раз долго у нас не завязывался разговор. Я было пригласил его в дом, но он отказался. Остался сидеть на лавочке у крыльца. Все глядел вниз, находился в раздумье. Я его не спрашивал, — больницы меня никогда не интересовали. Избави от них бог и помилуй! И он про больницу ни слова. Помолчав, опять начал про свое новое состояние — что, мол, не так жил, как надо бы.

— Так теперь-то чего ж после драки? — не подумав, сказал я. Александр Степаныч даже изменился в лице. Встревоженно этак глянул, будто огонь в избе увидел.

— Почему после драки? Или ты имеешь в виду, что опоздал я? Так это ты зря. Я здоровый. Когда уходил, главный хирург Клавдия Алексеевна, она и оперировала меня, сказала: «Видеть тебя больше не хочу! Чтобы и не появлялся мне на глаза!»

— За что же она так тебя? — спросил я.

— Да ни за что. Видно, обычай, чтоб больше в больницу не приходил. От доброты сказала, — улыбнулся Александр Степанович, и опять-таки жалкая вышла у него улыбка — будто извиняется, что он не такой уж сильный, каким был раньше.

— Да, — сказал он, — много я передумал, и сейчас думаю, и прихожу к еще большему убеждению, что все люди, за малым исключением, живут неразумно, вслепую.

— Ну, это ты уже говорил.

— И впредь буду. Не понимают, какое им великое счастье выпало, чтобы жить. И хотя, с одной стороны, все обречены на угасание, то есть у всех летальный исход, но, с другой стороны, каждому столько отпущено для радости и наслажденья, что смерть как бы и не имеет особого значения. Это как, скажем, в жару пьешь квас, то не думаешь, сколько заплатил за него. Ну, конечно, при условии — прожить жизнь, как надо.

— А как надо?

— Ну, за каждого не скажу, а про себя знаю. Не так жил. Мне было дано все. И сила, и голова недурная, и характер, и здоровья на полтораста лет, но я ничего этого не оценил, а теперь, конечно, не наверстать. Уж очень много упущено времени. Ведь я при желании мог бы стать очень крупным человеком.

— То есть каким же? — поинтересовался я. Уж больно мне стало любопытно такое его признание.

— А таким, что мог бы дойти до большого руководителя. В армии или в политике. А то и в строительстве.

Я при таких словах засмеялся.

— Ты, — говорю, — не обижайся, но рассмешил ты меня.

Но он даже не обратил на это внимания, вроде бы нисколько и не обиделся.

— Да, — говорит, — мог бы стать крупным деятелем. У меня к этому были все данные. Память до сих пор отличная. Мозги такие, что я в школе всех быстрее все схватывал. На собраниях — это и ты знаешь, как я выступаю. Слушают со вниманием. Умею убеждать. А это главное в руководстве. Другой говорит, а веры в него никакой. Так что при желании и упорстве мог бы выйти в большие люди.

— Допустим, — сказал я. — А что это дало бы тебе в смысле удовлетворения — возгордился бы?

— Нет, — ответил он, — об этом я бы совсем не думал. Мне важно принести облегчение людям. Потому что я понял: главное для смысла человеческой жизни — это облегчать существование другому. У нас же, к сожалению, этого почти не наблюдается. Каждый живет ради себя, и нет у него желания помогать соседу. Вот такие меня мысли тревожат. И тем обиднее, что прожил лучшие годы зря.

Любопытное дело — потом-то я и к себе отнес его слова, но в ту минуту с сочувствием поглядел на Александра Степаныча, и, не скрою, даже с жалостью. Действительно, чего хуже — прожить жизнь не так, как следовало бы.

— А каким это манером облегчить жизнь другому? — спросил я. — За него все делать?

— Зачем за него! Свое дело он сам сделает, а так, чтобы чужим ему не быть.

— Ты уж не в бога ли ударился? — спросил я, дивясь его мыслям.

— Если подумал о хорошем, так уж и к богу пристал, что ли? И о боге я думал в больнице, только куда мне… Не знаю я его. Но понял — если человек делает все только для себя, значит, это во вред другим. И так во всем.

— Уж и во всем? А если, скажем, огород для себя, то какой же вред другим?

— Ив этом есть вред. На особицу живет. И другой так тянется. И выходит — каждый порознь. А это и есть для себя, а не для другого. Возьми хотя бы и пьянство. Человек пьет для себя, значит, во вред другим. И заметь, в открытую воспитывается злодей. Поощряется после работы для отдыха выпить. Нет, брат, какой уж там отдых после пьянки, если голова гудит как котел и жмет сердце! Одна распущенность и попустительство злу.

Он сидел, опустив меж колен тяжелые руки. Сила, конечно, в них была, но казалось, будто бессильные они. И во всем облике Александра Степановича, хотя он и поправлялся после больницы, было что-то не от жизни. Да и вел он себя иначе, чем прежде. Об этом же и его жена Полина говорила мне, хотя и радовалась, что «совсем, совсем другой стал Александр Степаныч. Словом черным не обидит. И все книги читает. Дай-то бог, дай-то бог, а об этой паскуде даже и взглядом не вспоминает, не поглядит в ту сторону, где она хвостом вертит!» Конечно, понять ее можно, рада, но, к сожалению, далеко не видит, ни к чему ей, что Александр Степаныч на грани жизни. Видел я одного с такой же мягкой, извинительной улыбкой, своего дядю, — крутой был, а тут такая беспомощность! И тоже после болезни. Но говорить Полине не стал. Радость есть радость, хоть и кратковременная.

На отпуск я всегда уезжаю в Калининскую, в родную деревню. Бывает, целую неделю по гостям хожу, к двоюродным братанам, к дядьям, теткам, — всяк рад угостить. И этим летом побывал там. А когда вернулся, то узнал, что Александр Степаныч снова в больнице. И положенье у него дрянь. Хотели еще операцию делать, но отказались.

— Пускают ли? — спросил я Полину.

— Пускают. — А сама плачет.

Поехал я в город к нему, прихватил яблок, варенья домашнего банку, булок сдобных. Полина сказала, что ему все можно.

Застал я его сумрачным. Оживился, когда я раскрыл сумку с едой. Тут же и стал есть. Ест и ест — и на меня даже не смотрят. И пока я сидел у него, все подобрал и банку дочиста выскреб.

— Пока ем, живу, — как-то сердито сказал он. — Вся сила в еде. Много во мне сейчас сгорает ее. Надо, надо выбираться. Уколами лечат. Говорят, так поправить можно. Только чтоб сам верил. Верю. Внушеньем приказываю себе не слабеть. Ухудшенья не замечаю. Только еды надо вдосталь, а Полина ленится, что ли? Надо каждый день подбрасывать. Я и ночами ем. Силу, силу надо создавать. А еда — как уголь в топку. Много надумал я сделать, только чтоб здоровье было. Еще года позволяют — сорок пять, вон космонавты в таком возрасте куда двигают, а тут на земле. Увидишь Полину, скажи, чтоб картошку привозила. Я готов и вареную есть гольем: важно организму работу давать, чтоб не застаивался. Ты скажи ей. Вот сегодня опять нету. Вчера была, а сегодня нет.

Он потянулся к трехлитровой бутыли с темной жидкостью и налил стакан. Выпил.

— Что это? — поинтересовался я.

— Отвар крапивы. Самое сильное растенье — она. Должно помочь. Лечащий вначале запретил, но я настоял. Чего он может препятствовать, если до сих пор никто из ученых не знает состава крапивной кислоты! Муравьиную одолели, а эту никак. Так что уж лучше молчать ему… Вот, куда ни сунься, везде большие дела. Ученым бы мог стать. Узнал бы состав этой крапивной кислоты. Большое бы могло выйти облегченье людям. Вон сидят, ждут, а чего ждут?

В палате, кроме Александра Степаныча, было еще четверо. Двое старых, а двое помоложе его. Один, который помоложе, смеялся.

— А что с ними? — спросил я.

— Рак, — шепотом ответил Александр Степаныч, — только им не говорят. Суют доброкачественную опухоль. Мне тоже, но я-то знаю, меня не обманешь. Потому и глушу крапиву. Осот еще сильная трава. Видал поди — кошки по весне, собаки едят ее. Скажи Полине, пусть нарвет, да не зашпаривает. Свежую везет… Черт, столько дела, а я вот по-пустому промотал свои лета. И не только в этом. Тут подумал — ведь у каждого есть свое назначенье к чему-либо. А мало кто проявил его. По большей части и не догадываются, что есть у них способности, а может даже и талант. И не так уж трудно проявить это, только надо помочь человеку задуматься над самим собой. Ведь если все, что заложено в людях, проявилось бы, это ж какое движенье вперед было бы. Вот тогда бы каждый для каждого…

Вошла сестра, объявила, что время обеда и чтобы гости уходили.

— Так накажи Полине, чтоб завтра поболе еды привезла. Насчет осота не забудь — и еще отвару крапивного… И ты, если еще наведаешься, так тоже прихвати чего пожевать. Важно, чтоб организм всегда был в работе.

Я обещал приехать, но вскоре не удалось, а потом было поздно.

До самой последней минуты Александр Степаныч был в сознании. Полина рассказывала — за два дня до смерти перевели его в отдельную палату. Боролся он за жизнь до самого конца. Все ел, что попадало под руку, чтобы силу в себе сохранить. И все жалел, что не так жил, как надо.

В Троицу пришел я на кладбище к могиле своего отца, постоял и у могилы Александра Степаныча. И о многом подумал, вспоминая его. Жить бы да жить ему, а вот как все повернулось. А ведь было все дано. Об этом сам говорил…

Неряха

Нет, не сразу, а как-то время от времени он стал замечать в самых затаенных местах паутину, на полу в углах серые холмики пыли, приставшую твердую крошку на краю вымытой чашки или тарелки. «Только еще этого не хватало! — раздраженно думал он. — Неужели так всю жизнь было, только не замечал, а теперь, сидя на пенсии, от нечего делать, все вижу…»

Константин Николаевич поглядел на жену. Она сидела, низко склонив голову над шитьем. За последнее время у нее появилась какая-то странная потребность чинить рваные носки, ставить заплаты на застиранные полотенца. Нет, совеем она стала не той, какую оп знал все тридцать пять лет. Совсем не той. А когда-то была огонь-девица! Может, потому и понравился ей, что был, как говорится, диаметрально противоположен ее характеру: тих, как агнец. Она подбегала к нему и смеялась во весь свой белозубый рот, сияя синими глазами.

— Чего ты все в стороне? — кричала она. — Идем к нам. Идем! — Она хватала его за руку и тянула на волейбольную площадку. И хохотала, видя, как он мажет по мячу. — Да ты не так, ты режь его, делай крученым. Ну, делай!

Он не понимал, чего она пристает, зачем ему волейбол, но внутренне был доволен, что она интересуется им. «Красивая, — думал он. — Это никак от нее не отнимешь…»

И на самом деле она была хороша. Даже начальник экспедиции, солидный инженер, пытался за вей ухаживать, но он казался ей стариком, хотя ему было всего тридцать пять лет.

— Настя, Настенька, — густым басом говорил он, — ну, волейбол, ну, Костя, но зачем же кричать?.. — И снисходительно улыбался.

— А я не кричу, у меня голос такой! — смеялась в лицо начальнику экспедиции Настя и тянула Костю, нерасторопного младшего техника, на площадку.

Когда Костя женился на ней, то начальник экспедиции с грустью сказал: «Опередил меня молодой…», а когда узнал, что родилась дочь у них, то сделал такие удивленные глаза, будто сын — это уж куда ни шло, но чтобы дочь… дочь? — И развел руками, и поздравил младшего техника, впервые назвав по имени-отчеству.

Да, конечно, она была размашиста и далеко не из той категории аккуратисток, которые любят во всем порядок и чистоту. Но он заставил ее быть аккуратной. Ему не нравилось, как она громко хохочет, — находил в этом невоспитанность, отсутствие выдержки. И осаживал ее. И она перестала смеяться — не то чтобы громко, но вообще перестала. Да, удивительно, как это он, такой тихий, почти незаметный, сумел подчинить себе такую волевую девицу. Видимо, потому, что был педантичен, а она неорганизованна, «человек порыва». Еще была у нее странность — быть не в меру доброй.

Однажды увидала на улице плачущую женщину.

— Почему вы плачете? — спросила она.

— Дочь не в чем из больницы вывести. Положили летом, а теперь зима. Раздетая…

И Настя сняла с себя пальто и отдала совершенно чужой, незнакомой женщине.

Но это было до замужества. А при нем был другой случай. Наступал Новый год, и Настя ехала на Невский за шампанским и увидала на площадке трамвая ремесленника, посиневшего от холода, и отдала ему все деньги, предназначенные на вино. По поводу такого по меньшей мере странного поступка у Кости был с ней серьезный разговор. Больше подобного не совершалось.

Когда она вышла за него замуж, то подружки говорили ей, что он, Костя, ей не пара. Почему? Если говорить о смелости, то он не был трусом, а она, напротив, многого боялась. Даже оставаться одна в квартире ночью. А ему было хоть бы что пройти в темень по тайге. Была широкого размаха, доброй? Но значило ли это, что была лучше его? Почему-то считали его менее значительным по сравнению с ней. Но вот в итоге — квартира, машина и дача, и все это он, а теперь еще помогает дочери, у которой муж оказался легкомысленным человечишкой, да и сыну приходится помогать. Так что, если говорить о доброте, то вот она — не «порывом», а из месяца в месяц. когда себе отказываешь ради детей.

Константин Николаевич поглядел на жену. Она сидела, по-прежнему низко склонив голову. Ставила очередную заплату. В последнее время у нее появилось немало странностей. Хотя бы вот эти заплаты, причем яркие. Затем — щурить глаза, как бы свысока глядеть на того, с кем говорит. И говорить с ним стала каким-то утонченным тоном, как великосветская дама. Впрочем, ни он, ни она ни разу не слышали, как говорят великосветские дамы.

— Может, попьем чаю? — испытывая глухое раздражение к жене, сказал Константин Николаевич.

— Ты хочешь?

— А ты?

— Если ты хочешь, то и я.

— Я не хочу.

— Тогда и я не хочу.

— А если я хочу?

Она поглядела на него, прищурясь, и мягко улыбнулась.

— Тогда я поставлю чайник. — В ее голосе звучало безволие.

Он подошел к ней, тронул за шею — за ту самую шею, которую сотни раз обнимал.

— Настя… — Ему вдруг стало почему-то жаль ее.

— Да, милый?..

Его даже передернуло.

— Откуда у тебя этот тон?

— Только из желания быть приятной тебе. Ты как-то давно-давно сказал, что тебе нравится именно такой тон — как бы дамы из высшего общества. Ты даже привел мне в пример Велу.

— Какую Велу?

— Ну, ту, которая уехала в Москву с Жоржем. Это она так говорила, таким тоном. Потом она как-то сообщила мне, что у нее по четвергам приемы. Салон. И я подумала, что тебе будет приятно, если я буду говорить как дама из высшего общества.

— Что за чепуха!

— Ну, зачем же так, мой друг!.. Может, и нам салон открыть?

— Перестань паясничать!

— О, как грубо! Это она, Вела, паясничает, а я сижу дома. Старая русская баба.

— Слушай!

— Да, мой родной.

— Ай, да перестань!

— Тебе не нравится, а я так хотела тебе сделать приятное. Это теперь такая редкость — делать друг другу приятное.

— Если хочешь сделать приятное, следи лучше за домом. Кругом грязь. Ты стала неряшлива. В углах паутина.

— Где паутина?

И опять этот мерзкий прищур.

— Вот тут, тут, тут! — Константин Николаевич стал тыкать пальцем по углам.

— Не может быть! — Анастасия Петровна сощурилась и стала высматривать в углах паутину. — Там ничего нет, ты просто придираешься, — сказала она обычным, несколько усталым голосом.

— Да ты ослепла, что ли? — Константин Николаевич дернул в раздражении головой и ушел в свою комнату. Встал у окна, бездумно глядя на улицу. «Черт знает что, — кипело у него на сердце, — и она еще иронизирует! Нет, вот надо вернуться и заставить ее снять паутину, потыкать носом, а то — придираюсь…» И он пошел к жене. Но то, что увидал, заставило его замереть.

Анастасия Петровна стояла в углу и напряженно, как это бывает с плохо видящим человеком, всматривалась в стены — видимо, отыскивая паутину. И в ее лице и во всей фигуре было что-то жалкое, беспомощное.

— Настя! — встревоженно позвал Константин Николаевич.

Она вздрогнула, обернулась, и он увидал ее растерянные глаза. Они были широко раскрыты, затем сощурились, как бы сделав взгляд высокомерным. Но голос ее прозвучал смятенно.

— Я… я не вижу паутину, — сказала она.

«Как не видишь?» — хотел он крикнуть, если даже от двери видел эту черную нить, вздрагивающую при малейшем движении воздуха, но смолчал, вдруг поняв, что его жена стала плохо видеть и что она давно уже не та ловкая, веселая, молодая, а пожилая, если не старая женщина, и виновато сказал:

— Ты права, там действительно нет паутины… Прости…

Рисунок Анны Ивашенцевой.

Оглавление

Ему было дано все…

Неряха