Перед рассветом [Антон Моисеевич Фарб] (fb2) читать онлайн

Антон Фарб Перед рассветом

Дом был относительно новый, но лифт уже успели основательно загадить. На стенах красовались традиционные признания в любви и ссылки на генеалогические древа жильцов, кнопки какой-то доброхот с зажигалкой превратил в оплавленные пластмассовые пуговицы, на которых невозможно было разобрать цифр, а на потолке при помощи той же зажигалки некие умельцы нарисовали копотью свастику, серп и молот, картинку из анатомического атласа и пробитое стрелой сердце. Какие разнообразные вкусовые предпочтения…

Меня начало знобить еще у машины, когда я вылез из отапливаемого печкой «Рафика» и вдохнул полной грудью прохладный ночной воздух. Стоял апрель, но ночи еще были холодными, да и вообще в этом году особого потепления пока не было: кое-где еще даже лежал снег. На мне был только белый халат, надетый поверх пиджака и свитера, и я постарался не обращать на озноб внимания. Холодно ведь!

Но дело было не в холоде. В лифте было тепло, даже жарко, но меня по-прежнему трясло. Нервы… Я сунул свободную от саквояжа руку в карман и стал изучать надписи на стенах.

Не помогло.

Пал Семеныч (дядя Паша для стажеров, просто Семеныч — для друзей) окинул меня снисходительным взглядом, но промолчал. Ну и слава богу. Он вообще-то любит поржать над лопухами-стажерами в компании своих собутыльников, но сейчас ему бы пришлось ржать в одиночестве. Я вряд ли смог бы выдавить из себя даже жалкую улыбку.

Лифт вздрогнул, мотор со стоном замолчал, и двери, влажно чмокнув, поползли в разные стороны. Я вдруг почувствовал, что не смогу выйти из лифта. У меня дрожали колени. Слабость в ногах, сухость во рту, мурашки по спине — все признаки налицо. Струсил, братишка.

Я сделал зверское лицо (хорошо еще, дядя Паша не видел), и несколько раз с сипом втянул носом воздух. Полегчало. Но не слишком.

Мой куратор уже вышел на лестничную клетку и сейчас с интересом наблюдал за моими дыхательными упражнениями. С ироническим таким интересом. Мол, что, парень, ночевать там собрался?

Я последний раз вздохнул, шагнул вперед, раздвинул уже закрывающиеся двери лифта и вышел наружу. Дядя Паша сделал вид, что никакой задержки не было. Он вообще-то неплохой мужик. Мне и ребята говорили, что с куратором мне повезло. Да и должен же он понимать, что это такое — в первый раз!..

— Какая квартира? — как можно небрежнее осведомился я.

— Восемьдесят вторая, — невозмутимо сказал Пал Семеныч.

Так, где она? Вот. Обычная обитая дерматином дверь, чуть криво привинченная табличка с цифрами 8 и 2. Я решительно преодолел расстояние до двери (целых три шага!), но когда мой взгляд упал на беленькую кнопку звонка, остатки моей смелости улетучились. Позвонить я не смогу.

— Погоди, — приостановил меня дядя Паша. — Давай покурим.

Он облокотился на перила лестницы и вытащил пачку сигарет.

— Я не курю, — сказал я.

— Это правильно. Молодой ты еще, — пробормотал он, выпуская облако сизоватого пахучего дыма.

Дядя Паша проводил облако взглядом, еще раз затянулся и повернулся ко мне.

— Что, страшно, стажер?

— Страшно, Пал Семеныч, — честно ответил я. Так как я был еще зеленым, то на «дядю Пашу» права пока не заработал. Пока.

— Ну и зря. Нет, оно вообще-то правильно, что страшно, в первый раз всем страшно, но зря. Бояться надо, когда к тебе придут, а сейчас тебя бояться должны.

Дядя Паша помолчал, обдумывая собственные слова, а потом продолжил:

— По всем правилам педагогики я тебе сейчас должен был рассказать, как мне было страшно в первый раз. Поплакаться тебе в жилетку и поделиться незаменимым опытом, так сказать; но врать я тебе не буду. Тогда не те времена были, чтобы бояться. Это вы сейчас себе можете такое позволить. А тогда… Сразу после Голода не до того было.

Он зажал сигарету в зубах, задрал халат и сунул руку в карман штанов.

— Значит так, стажер, — процедил он, не разжимая губ. — Держись рядом и не выпускай меня из виду. В случае сопротивления я все беру на себя. Понял?

— Понял, — ответил я и увидел, как он извлек из кармана старый, но ухоженный «Грач». — Так ведь не положено… — пробормотал я.

— Мало ли чего не положено, — буркнул дядя Паша, передергивая матово-черный затвор. — Ты еще зеленый, а у меня это уже трехсотый вызов — или даже больше. И вот я чего-то не припомню, чтоб нас хоть раз чаем угощали. Иди звони.

Он сунул пистолет в карман и щелчком пальцев отправил окурок в пролет между лестницами.

— Здравствуйте. Вы из СЭПа? Проходите. Мы вас ждали. — Женщине было на вид лет сорок, но она отчаянно старалась выглядеть моложе. И не без успеха. И еще она была абсолютно спокойна.

Открыла дверь, окинула равнодушным взглядом наши халаты, и усталым голосом пригласила войти. Даже не спросила удостоверения. «Проходите. Мы вас ждали».

Дядя Паша отодвинул меня плечом и первым вошел в небольшую прихожую.

— Где пациент? — угрюмо поинтересовался он.

Я вошел следом и прикрыл за собой дверь.

— Там, — ответила женщина, указав рукой по коридору. — Первая дверь налево.

Дядя Паша обернулся ко мне.

— Давай бумаги.

— Сейчас-сейчас, — вдруг засуетился я, пытаясь открыть саквояж. Разумеется, замок заклинило. Дядя Паша отобрал у меня саквояж, открыл его, достал папку с актами, вернул чемоданчик мне и сказал:

— Работай.

Я опешил. Я что, должен буду войти туда один? А как же «держись за спиной и не выпускай из виду»?! А вдруг там…

— Где можно заполнить бумаги? — Мой куратор уже обращался к хозяйке квартиры, не обращая не меня ни малейшего внимания.

— На кухне вам будет удобно?

— Вполне.

Они ушли, а я остался в коридоре с раскрытым саквояжем в руках. В полном одиночестве. Теперь придется идти в ту комнату и все делать самому. Надо было попросить у Семеныча пистолет…

Старик лежал на кровати, укутанный одеялом по самую шею, и мне была видна только его голова. Лысая, как биллиардный шар, туго обтянутая тонкой, напоминающей пергамент желтоватой кожей и покрытая темно-коричневыми пигментными пятнами. Он не спал: его похожие на маслины глаза были открыты и тупо пялились в пространство.

Мне стало не по себе.

Он вряд ли даже понимал, кто я и зачем пришел, но мне от этого было не легче. Отнюдь. Я усилием воли отвел глаза в сторону и осмотрел комнату. Комната как комната. Кровать, шкаф, плотно задернутые шторы и неистребимый запах старости. Главное — тут больше никого не было. Все пройдет спокойно. Как и должно быть. Без эксцессов.

Я уселся на табурет у кровати и поставил себе на колени докторский чемоданчик, по традиции именуемый «саквояжем». Пора приниматься за работу.

Шприц, ампула. Вата и спирт — не обязательно. Наполнить шприц. Одного кубика более чем достаточно. Пузырек воздуха выдавливать не нужно. Все готово…

Я откинул одеяло и закатал рукав его пижамы. Потом аккуратно всадил в него иглу и надавил на поршень. Через две секунды старик был уже мертв. Вот и все… Стоило так трястись! Вот старик уж точно ничего не заметил. А если заметил, то не обратил внимания.

На меня нахлынуло какое-то ненормальное спокойствие. Полная невозмутимость. Равнодушие. Апатия… Э, нет! Все нормально. Я в полном порядке. В полном.

Где там дядя Паша? Долго он еще будет с бумажками возиться? Поскорее бы убраться из этой провонявшей старостью и смертью квартиры.

Поскорее бы.

— Закончил, стажер? — Дядя Паша (теперь я имел полное право так его называть) ждал меня в прихожей.

— Закончил, дядя Паша, — ответил я, стараясь сделать это как менее самодовольно. Все-таки хозяйка квартиры стояла рядом, в дверном проеме, ведущем на кухню.

— Уже все? — спросила она, и в выражении ее лица впервые мелькнуло что-то похожее на растерянность.

— Все, — подтвердил дядя Паша и протянул мне заполненные акты. — Спасибо вам за сотрудничество. Нам пора.

— Постойте… Вы уже уходите? Может быть, чайку?

Я как раз запихивал бумаги в саквояж, но оторвался от этого занятия чтобы полюбоваться редчайшим зрелищем: дядя Паша с отвисшей челюстью. Будет о чем рассказать ребятам…

Надо отдать ему должное — справился он с удивлением моментально. Захлопнул челюсть и с каким-то вызовом бросил:

— С удовольствием.

— Ну а последний год ему уже совсем плохо было. Узнавать меня перестал, говорить даже не пытался, ну а мне что остается — ухаживай за ним… Я вам три раза звонила. Думала, вдруг можно, в порядке исключения, на пару лет раньше… Нет и нет. Пришлось терпеть. А ведь я тоже живой человек! У меня есть личная жизнь и не могу же я… В конце-то концов!

Дядя Паша сидел мрачнее тучи и угрюмо грыз печенье. Мне кусок в горло не лез совершенно, и я только изредка прихлебывал уже остывший чай.

Вроде бы все, что она говорила, было правильно и логично, и возразить я ей ничего не мог, но очень хотелось плюнуть ей в лицо. Хотя кто я такой, чтобы плевать кому-то в лицо? Это ведь я отправил на тот свет ее престарелого отца. Я, своими собственными руками, десять минут назад. Сейчас бы выпить чего-нибудь покрепче чая…

Как-то это неправильно было. Если бы она нас проклинала, или просто молчала бы — я бы понял, но так… радостно и гостеприимно… Как реагировать на такое, нас не инструктировали. Вот и приходится сидеть и хлебать чай.

Нет, ее тоже можно понять. Если бы мы не приехали, она бы старика сама на тот свет отправила. Если б не испугалась, конечно. Вон он как ее довел. У нее аж слезы в глазах. Но… Неправильно это! Не так все должно быть. Не так.

— Спасибо вам большое, — говорила она быстро, стараясь скрыть слезы в голосе. — А то ведь я… Ох, извините…

Она достала платок и промокнула глаза, а дядя Паша отодвинул чашку и кивнул мне.

— Ну, мы пойдем, — сказал он, вставая из-за стола.

— Да-да, конечно, — забормотала она, собирая пустые чашки.

Уже в дверях, когда я вызвал лифт, а дядя Паша прощался, она вдруг взяла его за рукав и без всякой слезливости сказала:

— Вы знаете, у нас в подъезде поселился бомж, ну в подвале. Его уже несколько раз видели. Он там вроде бы ночует. Так вот, по-моему он уже вполне вам подходит. Очень старый. Очень. Я сама видела. Может быть, вы сейчас и проверите? Пока вы здесь?

— Обязательно, — мрачно пообещал дядя Паша.

— Ну и сука, — только и сказал он, пока мы ехали вниз.

В подвале было сыро и жарко. Пахло кошками. Дядя Паша шел впереди, держа в одной руке «Грач», а в другой — фонарь, а я маячил за его широкой спиной. С потолка постоянно что-то капало.

Лежбище у бомжа было прямо под трубой теплоцентрали. Толстая, обмотанная кусками стекловаты проржавевшая железная кишка ползла вдоль стены, покрытой разводами отсыревшей штукатурки, а под ней лежало какое-то тряпье, сваленное в кучу. С потолка на тонком шнуре свисала тусклая лампочка, и дядя Паша выключил фонарь. Потом нагнулся, подобрал покрытую паутиной бутылку темно-зеленого стекла, понюхал ее и отставил в сторону.

— Будем ждать. Раз свет не погасил — вернется, никуда не денется.

Я поворошил ногой кучу тряпья. Там была какая-то рваная куртка, истрепанное и побитое молью одеяло, старый ботинок, зимняя шапка с опущенными ушами и масса другого хлама, не подлежащего опознанию.

Дядя Паша тем временем начал осматриваться по сторонам. Я как раз хотел спросить его, что он делает, когда что-то сильно ударило меня между лопаток. Я полетел лицом вниз, извернулся, грохнулся на пол и больно ушиб плечо. Потом поднял глаза и оцепенел: надо мной стоял здоровенный мужик, закутанный в лохмотья, и замахивался длинной арматуриной. Все произошло так быстро и практически бесшумно, что я даже не поверил в реальность происходящего. Он же меня убивает, вдруг понял я. Убивает, а дядя Паша ничего не делает! Дядя Паша просто ничего не услышит!

Я открыл рот, чтобы заорать, но тут оглушительно грохнул раскатистый выстрел, и бомжа отшвырнуло к стене. Вместо крика у меня вышел хриплый вздох.

Когда я поднимался с пола, я вдруг понял, что насквозь мокрый. Как мышь. Меня моментально прошиб пот. Ф-фу… Ничего себе первый выезд! Я встал и попытался унять дрожь в конечностях.

— Вот дурак, — крякнул дядя Паша. — Ему ж лет шестьдесят, не больше. «Очень старый»… Тьфу ты! Еще б лет пятнадцать покантовался бы. В лагере, конечно, но все лучше чем так…

Я посмотрел на труп. Бомж действительно не выглядел очень старым. Седые всклокоченные волосы, косматые брови, очень сморщенное и какое-то удивленное лицо. Он сидел на полу у стены, свесив голову набок, а над ним тянулась тонкая красная полоска до пробитого в стене углубления от пули. На груди у него — точно по середине — было маленькое красное пятнышко, которое медленно расплывалось бесформенной кляксой.

Ему не было и шестидесяти. И убивать его мы не имели права. «Лиц старше пятидесяти лет, не имеющих документов и постоянного места жительства следует сдавать в местные отделения милиции для последующего распределения в трудовые лагеря». Инструкция Службы Эфтанологической Помощи. Параграф 5, пункт 3а.

Бомж неожиданно дернулся, дрыгнул вытянутой ногой, открыл рот, и оттуда вытек сгусток темной крови. Послесмертные конвульсии.

Меня вдруг зашатало, свет от заплетенной паутиной лампочки показался ослепительно ярким, и я, оттолкнув дядю Пашу, выбежал из подвала.

— Ты как, стажер, в порядке? — осведомился дядя Паша, пока я стоял у подъезда и судорожно хватал ртом морозный воздух.

— Д-да, кажется, — выдавил я и отлепился от стены.

— В ментуру я уже позвонил, от соседей, — сказал он. — Так что дожидаться их не будем. Можно ехать. Только за руль я тебя не пущу.

Очень мне надо за руль! Мне бы дойти до «Рафика»… Тут недалеко, метров двадцать-двадцать пять. Ерунда.

— Нет, ну какая сука попалась… — задумчиво произнес дядя Паша, а я вспомнил ее равнодушное лицо и притворные слезы, обтянутый кожей череп на грязной подушке, взлохмаченный седые волосы бомжа и тонкую полоску крови на пропитанной влагой штукатурке. Я согнулся вдвое и едва успел уцепиться за край скамейки, чтобы не упасть. Меня вырвало.

Какое-то время я постоял согнувшись, потом выпрямился и побрел в сторону крошечного сугроба — последнего напоминания об ушедшей суровой зиме. Присел, набрал полные ладони рыхлого умирающего снега и энергично растер лицо. Облегчения это не принесло. Снег был грязный, и вместо свежести он пробудил во мне отвращение. А вместе с отвращением пришла злость. Я отер лицо рукавом халата — и плевать, что он белый и на нем осталось грязное пятно, плевать! — и пошел к машине.

Все началось с чуда.

Когда конкретно оно произошло, никто не знал. Но внимание на него обратили лет двадцать назад. Когда его трудно стало игнорировать.

Чудо было самое настоящее: загадочное и необъяснимое.

Люди перестали умирать.

Люди даже перестали болеть. Совсем. Ни тебе насморка, ни СПИДа. Никаких ежезимних мутаций гриппа и ежелетних эпидемий холеры. Ничего.

Более того. Люди начали выздоравливать. Человек с диагнозом «лейкемия» или «рак костного мозга» приходил на очередной бессмысленный осмотр, любовался ошеломленной физиономией врача и уходил домой окрыленным.

Больницы начали пустеть.

Разумеется, была выдвинута теория. Новый вирус! АнтиСПИД! Полностью мобилизует иммунную систему организма! Уничтожает любую болезнь в зародыше! Изыскивает скрытые резервы организма для победы над уже укоренившейся болезнью! Чудо из чудес!

Аминь.

Теория оказалась голословной: обнаружить новый вирус не удалось. Потом было еще много всяких теорий, но ни одна из них так и не вышла за рамки простых предположений. Да и кому нужны эти теории?!

Это ведь чудо!

Врачи теперь лечили только переломы и не переставали удивляться тому, как возросла средняя продолжительность жизни. Нет, люди не получили вечной молодости; они продолжали стареть, но перестали умирать. Использовали скрытые резервы организма… Кто-то окрестил происходящее болезнью Титона; не в бровь, а в глаз… Точнее и не скажешь.

Единственные, кого это не устраивало — похоронные бюро. Они оказались на грани разорения. Ведь жертв автомобильных катастроф и бандитских разборок не так уж и много по сравнению с числом уходящих из этого мира естественным путем. А смерть перестала быть естественным явлением.

Но кого волнуют проблемы похоронных бюро?

Правда, были еще и экономисты. Ох уж эти экономисты… Они утверждали, что в скором будущем нас ждет глобальный кризис, вызванный повышением продолжительности жизни. Ведь пенсионный возраст-то не изменился, верно? Трудоспособность люди теряли в шестьдесят-шестьдесят пять лет, а жить на пенсии собирались до ста-ста пятидесяти. Что же это получается, озабоченно вопрошали экономисты. Человек трудится на благо общества сорок лет, а живет на иждивении этого самого общества целых семьдесят! На одного работающего будет приходится десятки пенсионеров! Надо срочно принимать меры, советовали экономисты. Повышать нижние и понижать верхние пределы пенсионного возраста. Понижать пенсии. Конкретизировать понятие «нетрудоспособность». Ну и так далее… Вплоть до «затянуть пояса».

Конечно, никто ничего не собирался делать. Пенсионеры умеют за себя постоять. Уж если чьи права и можно ущемить, так это детей. Дети (особенно грудные) не имеют привычки ходить на выборы и демонстрации и митинговать под флагами неугодного власти цвета. Уменьшить дотации на детей, сократить декретные отпуска… Ввести, в конце концов, контроль за рождаемостью!.. Успокойтесь, господа экономисты, успокойтесь! Ваши советы приняты во внимание. Учтены. Воплощаются в жизнь. Все будет в порядке…

Экономисты успокоились. Их прогноз не сбылся. Все оказалось гораздо проще. Никакого глобального экономического кризиса — на Земле просто начался Голод.

Именно так, с большой буквы. Голод.

За те пять лет, что человечество прожило с осознанием чуда, его (человечества) численность возросла в два раза.

А потом начала стремительно падать. В результате войн, террора и людоедства. Кушать-то хотелось всем… А если кто-то не хочет умирать — поможем.

Эти годы принято именовать Годами Террора, самой позорной страницей в истории человеческой расы, но если бы не было Террора — не было бы и этой самой расы. Люди бы просто вымерли.

Но Террор — штука плохо контролируемая. Он имеет свойство быстро и широко распространяться. Начав убивать, трудно остановиться.

Людям снова повезло. Террор удалось подавить. Ему на смену пришли мы.

СЭП.

Служба Эфтанологической Помощи. Вашему дедушке пора на тот свет? — Мы всегда готовы прийти на помощь! Быстро и безболезненно. Профессионально. При оказании должного содействия со стороны населения. Ваши соседи не спешат вызвать СЭП? — Сделайте это за них! Выполните свой гражданский долг. Отложите родственные чувства в сторону! Ведь мы же не хотим повторения Голода, верно?..

Люди должны умирать. Это закон природы. Каждый человек в возрасте свыше семидесяти пяти лет попадает под нашу юрисдикцию. Быструю и безболезненную.

Если природа перестала соблюдать свои же законы — мы возьмем это на себя. Законы природы нельзя нарушать. Это вам не уголовный кодекс…

И вот я, двадцатидвухлетний выпускник мединститута, знающий о Голоде и Терроре только по рассказам старших, попал на стажировку в СЭП. Вполне закономерно — факультетов у нас в институте было всего два, хирургический и травматологический (было еще мизерное фармакологическое отделение, но его закрыли незадолго до моего поступления), я кончал травматологический, а костоправов сейчас более чем достаточно. Врач вообще не модная профессия. И мне, великовозрастному балбесу с дипломом и никому не нужной профессией, нашли логичное применение. Ввиду острой нехватки эфтанологов.

А сегодняшней ночью (точнее, утром) я усыпил своего первого пациента. Официально лишился статуса «зеленого стажера» и получил право называть своего куратора дядей Пашей.

Чего еще можно желать от своей карьеры?

— Знаю я, о чем ты думаешь, — дядя Паша обхватил баранку своими ручищами и меланхолично смотрел, как исчезает под колесами «Рафика» грязно-серое полотно дороги. — Все вы об одном думаете. «Какой ужас! Как можно! Ну, то есть, конечно можно, и даже, может быть, нужно… Но я — не могу. Я выше этого. Это же бесчеловечно!» Тьфу, кисейные барышни…

Я промолчал. Хотя бы потому, что он угадал мои мысли.

— Ну еще бы, — продолжал дядя Паша. — Убивать ведь негуманно. Бесчеловечно. Пусть уж этим занимаются другие. Не я. Я — гуманист. Ты еще молодой, не помнишь, а во время Голода был такой лозунг: «Гуманизм — развлечение для сытых!» Когда хочется жрать, гуманизм тебе по барабану. Идешь и убиваешь. Потому что так надо.

А когда жрать уже не хочется, а убивать все равно надо — чтоб снова не голодать, — идешь и убиваешь. Так как натура у человека без гуманизма жить не может, то теперь ты убиваешь не просто так, не потому, что тебе хочется жрать — нет, теперь ты убиваешь исключительно из гуманных соображений.

Гуманизм — штука гибкая. Он умеет подстраиваться под насущную необходимость. Становится оправданием для того, что в оправданиях не нуждается. Для того его люди и выдумали, гуманизм… Чтобы хоть чем-то отличаться от животных. Ну хотя бы на словах, если уж не на деле…

Ай да дядя Паша! Философ! Я разозлился.

— Гуманизм придумали не люди, — сказал я. — Наоборот. Сначала появился гуманизм, а потом наследники обезьян стали считать себя людьми. Человека сделала человеком любовь к ближнему. А ваш цинизм — просто защитная реакция организма.

Грубить, конечно, не стоило, но я не сдержался.

— Что было раньше — яйцо или курица? — хохотнул дядя Паша. — Это вопрос сложный… А насчет цинизма ты верно подметил. Защитная реакция организма… Верно. Чтобы не сойти с ума. От конфликта гуманистических идеалов с циничной реальностью.

Ну а по поводу любви к ближнему… Смешно. Любовь к ближнему, гуманизм или альтруизм — суть эгоизм в высшей форме. Все строится на старом принципе: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе». Сегодня я убью — завтра меня?! Нет, я никого убивать не стану. Буду гуманистом, буду жалеть и любить ближнего — а там глядишь, и меня пожалеют, и меня кто-нибудь полюбит. В основе альтруизма лежит банальный страх. Это даже неинтересно…

Интересно другое. Ведь во имя гуманизма, во имя высших и благих целей было уничтожено огромное количество людей за всю историю. Вот мы сейчас — тоже людей убиваем, но ведь не просто так. Спасаем человечество от голода и вымирания. Куда уж гуманистичней…

Все великие идеи — они как проститутки. Годятся на все случаи жизни. Что бы ты не делал, всегда можно найти оправдание. Причем оправдание великое и идеалистичное. Как минимум благо всего человечества. Но это все слова, и цена им грош за сотню… И пусть ими занимаются политиканы и демагоги. Мы с тобой занимаемся делом.

Ты ведь сейчас думаешь «брошу все, уйду в патологоанатомы»? Так? Правильно. Если тебе наша работа нравится — то ты псих и маньяк, и место тебе в больнице или тюрьме. Наша работа должна вызывать отвращение. Уж больно она грязная. Но нужная! И это не лозунг. Она ведь в самом деле нужная, понимаешь? Не на словах, а на деле!!!

Все это признают. Никто не хочет Голода и Террора. И никто не хочет идти в эфтанологи. Пусть другие отдуваются, почему я? Так уж получилось, стажер, что ты очутился среди этих других. И сейчас должен решить — останешься ты здесь, или предпочтешь нашу работу просто одобрять со стороны. Решай, стажер!

— Все правильно. Все. Ни к чему не придраться, — я говорил почти искренне. — Но почему нас боятся не пациенты, а их родственники? Ну не такие суки, как эта, а простые нормальные люди? Почему они нас ненавидят? Почему я не боюсь думать о том, что когда-нибудь меня усыпят, но при мысли о том, что к моему отцу через десять лет придут, меня захлестывает ненависть и страх? Почему? Из эгоизма?

— Ну а из-за чего же еще? Простой нормальный человек ведь нам звонит чаще всего потому, что выхода у него нет — все равно ведь соседи донесут. И конечно он нас ненавидит. Мы ведь приходим убить его любимого человека. А любовь, особенно к родителям, это один из древнейших инстинктов. Но страх — древнее и глубже. Это чушь, что ты не боишься прихода СЭПовцев к тебе. Это ты сейчас не боишься. А когда тебе будет семьдесят пять, и ты уже будешь не вправе решать, и решать за тебя будут другие — вот тогда-то ты и забоишься. Если жить еще не расхочешь. Старость — не радость, многие мои пациенты меня встречали с благодарностью. Они-то понимали, что есть вещи похуже быстрой смерти. А молодым этого понять не дано. Вот они и храбрятся, как ты.

А вообще-то это все ерунда. Болтология. Ты боишься вызвать эфтанологов к своему отцу, потому что тебе страшно манипулировать чужой жизнью. Страшно брать на себя ответственность. Страшно решать за других.

Потому что когда-нибудь кто-то решит за тебя. Вот и вся любовь.

Дядя Паша замолчал. «Рафик» резво мчался по пустынному в столь ранний час шоссе, а я тупо смотрел на свое отражение в лобовом стекле.

— Ну что, стажер? Подумал? Решил? Не испугался запачкать руки ради благого дела? Взять на себя ответственность? А? Что скажешь, стажер?

— Не знаю, — ответил я. — Не знаю.

А над домами медленно разгоралась бледная полоска рассвета.