Стерегущие дом [Шерли Энн Грау] (fb2) читать онлайн

Шерли Энн Грау Стерегущие дом

«В тот день, когда задрожат стерегущие дом, и согнутся мужи силы; и перестанут молоть мелющие, потому что их немного осталось, и помрачатся смотрящие в окно; и запираться будут двери на улицу; когда замолкнет звук жернова, и будет вставать человек по крику петуха и замолкнут дщери пения; и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы; и зацветет миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы…»

Екклезиаст. 12: 3—5

Абигейл

Вечера в ноябре спокойные, тихие, сухие. Оголенные заморозком деревья и жухлые травы искрятся и поблескивают в скудном свете. В опустелых предзимних полях, белые и застывшие, мерцают жилы гранита. «Кости земли», зовут их старые люди. В самой глубокой складке почвы — чуть в стороне от того места, где недавно, плотное и красное, закатилось солнце, — слабо отсвечивает серым речка Провиденс. В такое время года, выпитая летними засухами, это совсем маленькая речушка. Она отражает небо, тускло, как старое зеркало.

Вечера в ноябре так покойны, так завершенны. Вот хоть сегодняшний. Он чист, как стекло, — во все стороны видно на многие мили. На востоке и на севере, по гребням холмов, каждое деревце выступает отчетливо и ясно. Ни единого дымка там, наверху, хотя прежде, в октябре, от лесных пожаров на Смокимаунтенз наносило грязные полосы пепла. Ни следа тумана вдоль лощины, в которой прячется река Провиденс. Все четко и ясно. Только ровный, постепенно меркнущий свет.

В прошлом месяце вокруг дома все ночи напролет с писком носились два козодоя. Я не думала, что мне будет их не хватать, но, оказывается, не хватает. Сейчас.

Дом притих у меня за спиной; дети готовятся к ужину — раннему ужину, потому что здесь только двое младших. Старшие девочки уехали в Новый Орлеан, в школу. В округе об этом еще не знают, но со временем выведают: у нас тут всегда все знают. Скажут: «На них это похоже, на Хаулендов. Вечно они мудрят, а как же — важные птицы. Ничего, в прошлый раз свернули себе шею, достукались…»

У меня такое чувство, будто я здесь сижу неживая. Будто я, как гранитные жилы, кости земли, бестелесна и нетленна.

Я зажигаю свет на веранде. Я вышла полить герань и теперь принимаюсь за дело. Беру в руки большую жестяную лейку и окропляю густую гряду разлапистых красно-белых цветов. Меня учили, что, если корни влажные, герань лучше перенесет ночные холода. Вот эта, например: ее сверху защищает крыша веранды, а сзади — теплая стена дома, и она не вянет до самой стужи.

Я поливаю кое-как, и на веранду летят брызги. Я смотрю на наш двор, на газон перед домом. Даже при этом сумеречном свете заметно, что он изрыт и истоптан. Слегка похоже на морскую рябь. От частокола вообще ничего не осталось; лишь видно, как мягко, фонтаном, раскинулись ветки розы, которая росла возле него раньше.

Новой ограды я ставить не буду. Я хочу помнить.

Я стою здесь прозрачным вечером, и мне не странно, что я вступила в единоборство с целым городом, со всей округой. Я — одна; да, разумеется, но меня это не очень страшит. Дом и прежде был пустым и одиноким — я просто не замечала, — так что теперь не хуже. Я знаю, что причиню столько же боли, сколько причинили мне. Разрушу столько же, сколько потеряла сама.

Знаете, это тоже способ жить. Способ заставить сердце по-прежнему стучать под защитным сводом твоих ребер. А пока и этого довольно.

Вокруг лампы на веранде порхают большие белые мотыльки; какие-то пузатые жуки хлопаются спинкой вниз и беспомощно копошатся на полу. Удивительно, как это они перенесли холодную погоду. Должно быть, вывелись под домом, в тепле, или в щелях между досками. Из-за угла веранды, неслышно взмахивая крыльями, держась подальше от света, вылетает сова-сипуха.

Я туже запахиваю на себе вязаную кофточку; я опираюсь на перила веранды и смотрю, как наступает ночь. Она из тех ночей, которые надвигаются ниоткуда, расползаются по земле сразу, как влажное пятно по губке. Ветра еще нет; он поднимется позже. Так бывает всегда.

Слышен короткий визг кролика — сова добыла себе ужин.

Я стою на веранде дома, который построил некогда мой пращур, и сквозь открытую дверь слышу, как мои дети топочут через холл: пора ужинать. Малышка Мардж заливается смехом, а Джонни ее поддразнивает: «Ай да ты! Ай да ты!» Звонко разносятся слова в тихом, недвижном воздухе, пока их не обрывает стук двери.

Я тоже когда-то росла в этом доме, носилась по этим комнатам, бегала вверх и вниз по этой лестнице. Тогда здесь было не так красиво — до войны, до того, как мой дед разбогател, — но дом был тот же самый. Как для них, так и для меня. Я ощущаю сзади натиск поколений, они подталкивают меня вперед в круговороте рождений и смертей. Да, это я была когда-то той девочкой, которая брела наверх спать, шепотом разговаривая сама с собой, чтобы отогнать ночные страхи. Моя мать спала в южной комнате, на массивной кровати с балдахином. А дед стоял там, где я сейчас, вот на этом месте… А до него — другие. Садились на этой веранде и смотрели вдаль на поля, отдыхая от дневной жары, скользя взглядом по плавным скатам земли, сбегающим к темному лесу. В те времена лес начинался куда ближе.

Все они умерли, все до единого. Я поймана, опутана тем, что содеяно ими. Как будто их жизнь оставила после себя в воздухе этого дома, этого городка, этих мест сплетение невидимых нитей. А я споткнулась и упала в сеть.

Сова, уже где-то вдалеке, издает свой прерывистый замирающий клич. На миг мне кажется, что я вижу ее крылатую тень на фоне неба над рекой. Я стою в густой тьме и прислушиваюсь к неумолчному гулу голосов у меня в голове и вглядываюсь в людские тени; они вереницей проходят перед глазами, настойчиво требуя внимания. Мой дед. Моя мать. Маргарет. Дети Маргарет: Роберт, Нина, Крисси.

Уже несколько лет я не получаю вестей ни от Крисси, ни от Нины. Я не знаю, где они. Не знаю, что они делают. Даже не знаю, живы ли они. Роберт — другое дело; Роберт вернулся. И давно ли, кажется? Всего лишь три месяца назад. Вернулся, глумясь и ненавидя. Он отделяется от остальных там, у меня в голове, и становится рядом со мной на веранде. Не мальчишка, с которым я вместе росла, не ребенок, которого знала, а мужчина, которого я увидела только три месяца назад.

Он моих лет или около того, хотя держится стариком: потирает ладонью рот, торопливо мигает глазами. Но он все-таки жив. И когда я с собой откровенна — вот как сейчас, в этот вечер, — я знаю, что жалею об этом.

Уильям

Я хочу рассказать вам историю моего деда, и Маргарет Кармайкл, и мою собственную. Трудно решить, где тут начало, когда все так уводит тебя в прошлое и одно так переплетается с другим. Мой дед был Уильям Хауленд. Маргарет была родом из «фриджеков», из Новой церкви. Хотя началось, в сущности, даже не с этого.

Если вдуматься, то видишь, что началось все гораздо раньше, давным-давно, еще в 1800-е годы, когда Эндрю Джексон со своей армией двинулся от Нового Орлеана к северу. То была славная война, победная и короткая, и не скажешь даже, чтобы из-за нее людям пришлось чересчур надолго оторваться от дома — для весеннего сева времени оставалось вдоволь. Война вместо зимней скуки — не так уж плохо, и к тому же теперь у них до скончания века было о чем порассказать. Как гнали англичан по полям и болотам Шальмета. Как после с победой вступали в город. Большой город, каких они до той поры не видели. Красивый, богатый город, где на реке стояли огромные парусные суда и где был католический собор и священники в длиннополых черных одеждах. И женщины, каких они тоже не видывали: круглолицые, с гладкой кожей, темноглазые — мягче, нежней, чем их собственные мосластые жены. Все, даже матери с детьми, разряжены в цветные шелка, все стрекочут на непонятном языке.

Солдаты возвращались домой героями, рабы и те глядели веселей. А рабов было немало — Эндрю Джексон прихватил их с собой, когда в тревоге и сомнении выступал на юг, еще не зная, что за неприятель ждет его на поле брани. Рабы шагали вместе с армией, вместе с ней воевали, вместе вернулись назад. Уходя домой, каждый из них получал бумажку, подписанную Эндрю Джексоном: вольную. А почерк у генерала был корявый, и подписывался он небрежно, так что ясно разобрать можно было только первые четыре буквы. Значилось на этих бумажках лишь слово «фри» — «свободен», а внизу стояла каракуля, похожая на «Джек». Так вновь испеченные вольноотпущенники стали зваться «фриджеками», а вслед за ними — и дети их, на все времена.

Они были горды своим положением и держались особняком от других негров. Со временем к ним примешалась доля индейской крови, они переняли многие повадки и обычаи индейцев-чоктавов и стали жить еще обособленней. Они селились по всему штату, небольшими общинами. И, в частности, осели на поросших сосняком взгорьях и топких низинах меж восточным и западным рукавами реки Провиденс. То были добрые, плодородные земли, хотя и малярийные. Здесь, разбросанные там и сям, жили семей пятьдесят; ты мог родиться, сам нарожать детей да так и умереть на треугольнике земли между двумя речными протоками, в общине под названием Новая церковь. Здесь и появилась на свет Маргарет Кармайкл.

А с той же самой армией брел назад на север весной 1815 года солдат по имени Уильям Маршалл Хауленд. Он был родом из Теннесси, этот малый лет шестнадцати-семнадцати, а может, и восемнадцати — он и сам твердо не знал: мать у него умерла давным-давно, а другие — тетки и прочая родня — не трудились считать. Он был долговязый, худой, темно-русый, с синими глазами. Когда окончилась война и он с товарищами пустился в дальний путь домой, голова у него трещала с похмелья, а в мозгу мутилось от всего, что довелось перевидать. Через день-другой он немного пришел в себя и начал поглядывать по сторонам. Он увидел покатую зыбь холмов и песчаную мягкую землю. Увидел бескрайние леса, сосны и орешник, большелистые магнолии и могучие виргинские дубы. Он увидел, как пышно цветут растения на прогретой почве, как вымахивают вдвое крупней против обычного — потому что их не сечет ветрами — кизил и иудино дерево, пламенные азалии и лавры. Ему вспомнился гористый край, куда он сейчас возвращался: остроконечные вершины, долины до того узкие, что в них никогда не заглядывает солнце, и лоскутки табачных участков на склонах такой крутизны, что надо тянуться кверху, ухаживая за сеянцами. Вспомнились и прогалины, открытые со всех сторон и пестрые от цветов, и сине-зеленые далекие дали, которые видны оттуда. Но его глазам наскучила ширь просторов, его тянуло в места поласковей, места, скроенные человеку по мерке, где и холм одолеть нетрудно, и земля податливо переворачивается под плугом.

Товарищи говорили ему, что, раз уж вздумал стать землепашцем, нужно идти дальше, на жирные черноземы межустья, которые лежат немного северней. Но Уильям Маршалл Хауленд покачал головой и ответил, что устал. И он остался — на свой страх и риск. Правда, ему предстояло еще изрядно побродить, потому что прошла не одна неделя, пока он выбрал место по вкусу. В конце концов он обосновался в почти незаселенной местности к востоку, недалеко от обрыва, нависшего красноватыми отвесными склонами над глубокой, быстрой рекой. Речка была безымянная, и он назвал ее Провиденс — так звали его мать, и это было почти все, что он знал о ней. Кругом стояли густые леса, за ними мало что можно было разглядеть. Поэтому он не спеша мерил шагами окрестность вдоль и поперек, как бы составляя мысленно ее карту. От речных откосов земля мерно повышалась грядой пологих длинных волн, постепенно поднимаясь к крутым гривам на западе. Свой дом он поставил на четвертом бугре, на полпути от реки к гривам.

Того Уильяма Хауленда убили индейцы; напали впятером как-то в апреле, когда он расчищал свои поля. Они забрали его топор и винтовку, и рог с порохом, и сшитую из сурковых шкурок лядунку с дробью, но дома на бугре не тронули. Они были пьяны и беспечны, а может быть, просто не обратили на дом внимания. Сыновья Хауленда поскакали к соседям: к тому времени поблизости расселилось семей шесть. Прошло немногим более суток, и отряд из девяти человек выступил в путь, а с ним — старший, четырнадцатилетний сын Уильяма Хауленда. Индейцев настигли на дальней реке и там перебили — всех, кроме одного. Этого одного привезли назад, а еще привезли наполовину высохший скальп. Хаулендов позвали наружу, поглядеть, как того индейца будут вешать на дубу перед домом. Скальп Уильяма Хауленда честь-честью похоронили на краю его могилы.

Так умер первый Уильям Хауленд — еще нестарым человеком, но успев оставить после себя жену и шестерых детей, так что дом не опустел.

Вообще же дела у Хаулендов шли недурно. Они возделывали землю и охотились; гнали виски и ром и по реке Провиденс доставляли на рынок в Мобил. Очень скоро они купили себе двух рабов, а там еще двух. К середине столетия в хозяйстве насчитывалось двадцать пять душ, так что оно не было крупной плантацией; это всегда была не более как богатая ферма, и содержалась она наподобие тех ферм, которые первый Уильям Хауленд видел в Каролине. Был хлопок — распускал свой розоватый цветок, тянул к летнему солнцу белую тяжелую коробочку; была кукуруза — шелковистые метелки, потом — ржавые стебли, обглоданные за зиму скотиной; было сорго — дарило свою водянистую сладость жидкому сиропу; были свиньи — в ноябре их кровь дымилась на застывшей земле; были маленькие табачные поля — их каждые два года переносили на нетронутые, свежие, целинные участки. Усадьба разрасталась; построили амбар, конюшню, четыре коптильни, навес для сушки табака. Поставили мельницу с кипарисовым колесом и гранитными жерновами. В изобильные годы перед Гражданской войной в обстановке дома стали появляться даже намеки на изысканность: фисгармония, столики с инкрустацией, горки с фарфоровыми фигурками. К тому времени за округой закрепилось твердое название — Уэйд, а на месте маленькой вырубки у лодочного причала, расчищенной руками первого Уильяма Хауленда, встал Мэдисон-Сити, чистенький городок с кирпичным муниципалитетом, площадью и единственной улицей, тесно застроенной по обеим сторонам лавками и особнячками.

И в каждом поколении был свой Уильям Хауленд. Иногда он присоединял к своему имени девичью фамилию матери, иногда — нет. Сперва был Уильям Маршалл Хауленд, тот, что пришел из Теннесси. Сына его звали просто Уильям Хауленд; его мать была из скромной семьи, там своим именем не кичились. Дальше был его сын, Уильям Картер Хауленд. Этот погиб в Гражданскую войну; был искалечен и сожжен заживо в Уилдернесской чащобе — совсем юнец, ни жены, ни хотя бы внебрачного сына, чтобы взять его имя. Не прошло и трех лет, как его брат окрестил своего сына Уильям Лежандр Хауленд, и имя возродилось. Тогдашняя миссис Хауленд, в девичестве Эме Лежандр, вызвала в округе целый переполох. Во-первых, она была уроженка Нового Орлеана и католичка, обвенчанная патером, и ни разу не переступила порога баптистской или методистской церкви городка, в котором прожила всю свою замужнюю жизнь. Это одно. А тут еще ее отец. Мистер Лежандр торговал хлопком, а за хлопок фабрики северных штатов и Англии давали под конец Гражданской войны бешеные деньги. Человек, не обремененный излишней преданностью конфедератам, мог в два счета нажить состояние. Мистер Лежандр так и сделал, а за годы Реконструкции преуспел еще более. Так что, когда дождливым воскресным утром, выходя после мессы из собора Святого Людовика, он упал мертвым на паперти, он был очень богатым человеком. Деньги достались дочери, и с их помощью имение Хаулендов процветало и ширилось. Эме Лежандр Хауленд питала ненасытную страсть к земле — возможно, потому, что сама была горожанка, и когда (в нищие 70—80-е годы) кругом стали продавать фермы, она начала скупать земельные участки. Любые. Низинные — под хлопок. Песчаные, поросшие сосняком гривы — под порубку.

Вслед за ее сыном появился еще один Уильям Хауленд. Это и был мой дед.

Я помню деда уже стариком; он был грузный, большой, с выцветшими, но еще синими глазами и блестящей лысиной, обрамленной темными волосами. Борода у него была такая белая, что не бросала больше тень на щеки, и они просвечивали сквозь нее, ярко-розовые, как у младенца. Таким его помню я. Но до этого был другой — того я видела на фотографиях и знаю по рассказам.

У нас тут всякий — рассказчик. Что ни дом, что ни человек, то целый рой историй, прямо как нимб над головой. Первую историю я услышала, когда еще маленькой девочкой в замызганном фартуке, присев на корточки, копала лопаткой червяков у нас во дворе. С тех пор мне только и знают, что рассказывают. Кое-что я забыла, но главное помню. Поэтому моя память вмещает и то, что было до меня.

Стоит мне захотеть, и я вижу моего деда, Уильяма Хауленда, молодым — он рослый и уже грузноватый, но с русой головой и светлыми волнистыми усами. Красивый, спокойный человек. Он поехал в Атланту изучать право в конторе своего двоюродного брата Майкла Кемпбелла. Пробыл он там два года, не слишком утруждая себя работой, не чувствуя ни малейшего интереса к юриспруденции. Он не уехал оттуда раньше только потому, что так хотел его отец; сам он не любил городов, а этот к тому же был еще необжитой, едва отстроенный, в нем не выветрилась гарь пожаров, не стерлись следы опустошений.

Уильям скучал, но жил в сущности сносно. Юриспруденция не занимала его, зато занимали развлечения: среди молодых знакомых своего брата он был нарасхват. Большой, не похожий на модных красавцев, он нравился женщинам. Они возили его на плантации, сожженные во время войны, — к обгорелым останкам домов и служб. Эти прогулки при луне, среди разрушенных строений, на местах минувших боев были в то время повальной модой. Ему рассказывали длинные истории о дерзких вылазках, о геройстве; он кивал серьезно и печально, хотя не верил ни слову, потому что сам тоже приехал из мест, выжженных войной, и знал, как быль обрастает небылицами. При всем том следовало признать, что руины — очень подходящее место для загородных прогулок. Времени после военных событий миновало достаточно, кирпич и щербатый камень заплело вьюнком и повиликой, линии сгладились. Тихой летней ночью совсем не трудно было забыть и пожары, и убийства и видеть лишь мягкие очертания юных женских фигур, смутные, зыбкие и романтичные в рассеянном лунном свете.

Он любил ходить на охоту с их братьями и отцами, а ни одна поездка в гости за город не обходилась без охоты, которая, как принято было шутить, пуще неволи.

Женщин с собой не брали никогда. Это была мужская забава. Охотились пешком, по старинке. (Женщины иной раз поговаривали о верховой охоте на английский манер, прикидывая, пойдет ли им черная строгая амазонка. Но никто из них не умел как следует ездить верхом, и к тому же местность вокруг была ужас какая неровная…)

Охота начиналась около полуночи. Сначала появлялись в фургоне негры-псари со сворой гончих; собаки подвизгивали, вились вьюном. Тогда и охотники со своими слугами набивались в фургоны и тряслись по ухабам и колдобинам на облюбованное место. Псари спускали свору: собаки бросались врассыпную, кружили, тявкали, принюхивались. Охотники топтались возле фургонов, переговаривались, смеялись, прислушивались к лаю собак, поджидали, пока они возьмут след. Когда начинался гон, охотники трусили пешком вслед за сворой. Иной раз покрывали таким образом по многу миль, продираясь сквозь подлесок, отдыхая на упавших стволах. Если оказывалось, что загнали на дерево рысь (ее еще называли «пойнтера»), негры стряхивали зверя наземь и отдавали на растерзание псам. Когда так случалось, Уильям спешил отойти подальше от короткой остервенелой схватки; потом он обходил стороной то место, где на изрытой земле валялись разбросанные клочья меха. (Он мог заколоть свинью и поздней осенью нередко помогал на бойне, но не любил убивать лесное зверье. И никогда не убивал с того раза, как пошел однажды с отцом на выгон стрелять голубей и его вырвало от вида всклокоченных, перепачканных кровью перьев.)

Чаще всего они даже не видели никакой дичи, и к тому же белым охотникам все равно почти никогда не удавалось ничего подстрелить. Их ружья несли слуги, и обыкновенно уже в начале травли ружьеносцы сильно отставали, так что стрелять при всем желании было невозможно. (Уильям не раз удивлялся, зачем они вообще берут с собой оружие.) Зверя забивали негры: енот или опоссум шли на варево, лисий хвост — на стенку хижины, для красы… В конце концов, мясо енота или опоссума не станет есть ни один белый, разве что голь перекатная. Недаром говорится: опоссума только раз свари в доме, так потом лет двадцать будет разить…

Часа через два охотников одолевала усталость. Они разводили костер и ждали, пока подоспеют ружьеносцы. Кое-кто из слуг нес кувшины с виски, пыхтя под неудобной ношей, спотыкаясь о кочки.

Уильям Хауленд, привалясь спиной к сосне, чувствуя, как гудят от непривычной ходьбы ноги и саднит в груди после лазанья по кручам, тянул теплое виски и глядел в пылающий огонь, слушая, как невдалеке кругами ходит свора. Но уже до глотка виски хмель ударял ему в голову. От этой гонки в ночи, когда ясный месяц так и вьется у тебя над головой и призывно лают собаки, учуяв неведомый след. От этого запаха ночи, прелых листьев и коры. От этой ночной, уснувшей земли под ногами.

Он пробыл в Атланте два года и уехал, когда женился. Ее звали Лорена Хейл Адамс.

(Фотографий ее не осталось. Ни одной. Однажды летним вечером он все их сжег.)

Никому в голову не приходило, что он на ней женится. Никому в голову не приходило, что он хотя бы познакомится с ней. Она не ездила на загородные прогулки и балы. Не бывала на концертах, торжествах и церковных праздниках. Она не ходила ни на званые чаи, ни на вечера, ни на воскресные обеды. И встретились они лишь по чистой случайности.

Вскоре по приезде в Атланту он завел любовницу. Это была Селма Морриси, вдова подрядчика, уроженка Ирландии — она сохранила чуть заметный ирландский выговор, — женщина лет под сорок, мать двоих детей-подростков. Она сдавала комнаты; Уильям Хауленд увидел ее уютный дворик под тенистым орехом, увидел широкую резную веранду и въехал к ней на квартиру. Недели через две он перебрался из своей тесной комнатки наверху в нижнюю, где было и просторней, и куда удобней, и где стояла широченная двуспальная кровать, которую мать Селмы привезла с собой из Ирландии.

Селма Морриси была приятная домовитая женщина, и они жили душа в душу. Надо сказать, что Уильям никогда не заходил днем домой. Он всегда обедал у двоюродного брата; обедали в огромной темной столовой, долго, плотно, не спеша — Майкл Кемпбелл с женой и он. Потом мужчины шли обратно в контору. В тот памятный день у Майкла Кемпбелла слушалось дело, и Уильям, в качестве клерка, мотался взад-вперед с бумагами и бегал по разным поручениям. Стоял май месяц, и было очень жарко. Обильные утренние ливни пробивали канавки вдоль улиц, влага поднималась маревом в душный воздух. Лицо Уильяма побагровело и покрылось грязными подтеками, усы взъерошились и обвисли. На полотняном пиджаке проступили сзади большие пятна пота. Крахмальная рубашка от жары липла к телу и издавала противный запах. В полуденный перерыв Майкл Кемпбелл отослал его переодеться.

Впервые за два года Уильям пошел днем домой, быстрым шагом, чтобы чувствовать, как воздух обдувает тело. Он миновал несколько кварталов, распахнул калитку, в два прыжка взлетел на крыльцо и, громко насвистывая, ворвался в гостиную. Он ожидал увидеть Селму. Или никого. А оказалось, что в столовой сидят за чаем две женщины. С учтивым поклоном он извинился за вторжение.

— Это моя родственница, — сказала Селма Морриси. — Мисс Лорена Хейл Адамс.

Он снова поклонился, давая глазам привыкнуть к мягкому полумраку: в комнате были закрыты ставни. Потом взглянул — один раз, другой.

Она вежливо поднялась, еще не как барышня, а как благовоспитанная девочка. Она была совсем молоденькая: щеки гладкие, округлые, с ярким румянцем. Носик и рот — очень маленькие, а глаза очень большие, лучисто-серые. И еще она оказалась на редкость высокого для женщины роста: она стояла по ту сторону стола, и лицо ее было почти вровень с его собственным.

— Мы пойдем в гостиную, — сказала Селма Морриси. — Уильям, хотите чаю?

— Мне надо идти обратно, — сказал он.

Все-таки он пошел в гостиную. Они сидели на мягких, набитых конским волосом стульях в полотняных чехлах, и он внимательно рассматривал Лорену Адамс. Круглое личико, очень белая кожа. Прямые, густые черные волосы закрывают уши и собраны на шее в тугой узел. Уильям глядел, и ему казалось, будто она светится, и все стихи Эдгара По, которые он так любил, зазвенели у него в голове.

Примерно через полчаса он ушел, потому что было пора; переоделся и вернулся в суд. Весь этот долгий жаркий день он чувствовал, что кончики его усов топорщит глупая улыбка. Дело они проиграли, но ему было все равно. Когда он протискивался по людным коридорам к выходу, какой-то старик отхаркался и сплюнул, склизкий белый сгусток попал Уильяму на ботинок. Он аккуратно вытер ботинок пучком омытой дождями травы. И в эту минуту решил, что юриспруденция — неподходящее для него занятие. Что он фермер — и только фермер.

Гораздо позже, уже вечером — с севера, с гор, потянуло ветерком и стало прохладней — он лежал в постели, дожидаясь Селмы. В комнате было темновато. Из-за жары горела только одна, совсем маленькая лампа. Самая духотища от керосинового запаха, говорила Селма.

Она, как всегда, обходила дом на ночь: открывала ставни на западной половине, закрывала на восточной, чтобы уберечься от утреннего солнца. Уильяму было слышно, как она движется по комнатам; он заложил руки под голову и с удовольствием потянулся. Наконец она вошла, закрыла дверь, села за туалетный столик, чтобы вынуть последние шпильки и по обыкновению расчесать волосы щеткой. Уильям впервые обратил внимание на ее ночную рубашку — батистовую, длинную, нехитрого покроя: у шеи плотно стянута тесьмой, свободно ниспадает к запястьям, балахоном спускается до полу. Бесформенная, благопристойная ночная рубашка… рубашка для жены, для матери… наверно, любовнице бы полагалось что-нибудь позатейливей, пособлазнительней… Он усмехнулся; такого между ними и в помине не бывало.

— Ты что смеешься? — сказала она ему в зеркало.

— Я никогда прежде не замечал, какая у тебя рубашка.

— Они все одинаковые, — сказала она.

Он снова усмехнулся, и она оглянулась на него с улыбкой.

— Селма, — сказал он немного погодя, — я еду домой.

— Я уж и то думала…

— Не гожусь я в юристы.

Она продолжала расчесывать волосы, мерно, неторопливо.

— Ты это давно решил?

— Только сегодня.

— А-а, — сказала она.

— Так что лучше двину-ка я домой. — Он помолчал, глядя на слабо освещенный потолок, думая о том, как будет дома. Потом сказал: — Тебе это ничего, да? У нас с тобой настоящего ведь не было, нас ничто не связывает.

Она уже кончила расчесывать волосы и теперь повернулась к нему, завязывая их, как всегда, широкой розовой лентой.

— Да, — сказала она. — Пожалуй, так.

Он приподнялся, пораженный ее голосом.

— Но ведь правда не было. Я не вводил тебя в заблуждение.

— Ты у нас джентльмен, — сказала она, — ты такой чинный. Да нет, конечно, не было.

Она забыла про ставни в спальне; он встал и начал их закрывать.

— А как ты думаешь, — сказал он, — к твоей родственнице я мог бы заехать с визитом?

Она медленно с лампой в руке подошла к кровати, поставила лампу на ночной столик.

— Ей уже семнадцать, — сказала Селма. — Я думаю, можно.

— Ты мне скажешь, где она живет?

— Скажу. — Селма вытянулась на кровати. Была такая жара, что они спали не укрываясь даже простыней, и она лежала на открытой постели, глядя на свои босые пальцы.

— Что она тебе за родня?

Селма сказала:

— Ее мать — двоюродная сестра моего мужа. Их матери были двойняшки.

— Первый раз вижу такую красивую девушку.

Селма протянула руку и потушила свет, так что ему пришлось ощупью пробираться к кровати.

Он ухаживал за Лореной Хейл Адамс недолго, нетерпеливо, потому что хотел как можно скорей уехать из Атланты. Ее близких он почти не замечал; они не вызывали в нем ни симпатии, ни неприязни, хотя он понимал, что его собственные родители назвали бы их захудалой мелкотой. Миссис Адамс была тоща и некрасива, с жесткими, как проволока, черными волосами и привычкой нескладно размахивать руками; в холодном шкафчике на кухне у нее хранилась бутылка, из которой она то и дело потягивала джин. Был еще братец — Уильям все забывал спросить, как его зовут, — но он сбежал, нанялся матросом на пароход в Саванне и сгинул. Один раз, больше года назад, от него пришло письмо из Марселя. В семье считали, что он, по всей вероятности, погиб. Только мать упрямо твердила, что он жив-здоров, что он скрывается от них всех в Турции.

— Отчего именно там? — спросил Уильям и чуть было не прибавил: «Вы хоть знаете, где она, эта самая Турция?»

— Он был всегда трудным ребенком… Во сколько раз острей зубов змеиных… забыла, как там дальше. — Миссис Адамс встала. — Кажется, кошка забралась в дом. — Она юркнула на кухню, чтобы опять приложиться к бутылке.

Была и старшая сестра, жена машиниста. Она жила рядом, в чистеньком белом домике, растила четырех рыжих ребятишек и разводила на заднем дворе боевых петухов.

Мистер Адамс, тщедушный, тихий человечек, служил на железной дороге телеграфистом. Он вырезал фигурки из мягких желтых сосновых чурок: все столы и каминные доски в доме были уставлены причудливыми плодами его стараний. Его родители содержали когда-то лавочку в Мобиле; потом, в трудные времена сразу после Гражданской войны, их занесло в здешние края. Серые кроткие глаза его, большие, лучистые, — взгляд их был исполнен неизбывной нежности, скорби по всему сущему — никогда не меняли выражения. У его дочери Лорены были такие же.

Через две недели Уильям обручился. Через четыре был обвенчан и уехал домой.

Молодые зажили у родителей Уильяма, в старом доме невдалеке от реки Провиденс. К дому пристроили новое крыло и широкую веранду, которую Лорена обсадила белыми глициниями. Пристройка подоспела к тому времени, как у них родился первый ребенок — девочка. Ее назвали Абигейл.

Прошло меньше года, и в августе Лорена снова разрешилась от бремени, теперь уже мальчиком, которому дали имя Уильям.

Это был крупный ребенок, тяжелый и толстенький. Лорена лежала в постели и улыбалась, большие серые глаза ее сияли.

— И ничего страшного, — говорила она мужу. — С каждым разом все легче. Этот мне достался совсем легко.

Через три дня сиделка-негритянка заметила, что у роженицы как-то чересчур ярко и лихорадочно блестят глаза. Она пощупала ей щеку, потом шею. Лорена сказала:

— Сегодня жаркий день, хотя в августе всегда так.

Сиделка улыбнулась ей и тихонько вышла в холл позвать мать Уильяма. Та пошла к сыну.

— Горячка, — просто сказала она. — Езжай за врачом.

Уильям поехал; он так загнал коня, что пришлось его бросить и возвращаться на докторской бричке. Это было почти на закате. Кожа у Лорены стала сухая и шероховатая на ощупь, губы запеклись и потрескались.

— Такой жаркий день, — говорила она. — Как бы у маленького не выступила сыпь.

Она не переставала беспокоиться об этом, и наконец ей принесли показать ребенка. Она развернула бумажное одеяло, осмотрела все тельце и только тогда поверила, что у мальчика нет потницы. Жар все поднимался, она много смеялась и болтала, обращаясь к каким-то людям, — Уильям их не знал. Или принималась напевать обрывки песенок, чаще всего — той, которая называлась ее именем «Лорена».

Ее оборачивали влажными простынями, сбрызнутыми камфарой. Ей, как велел врач, давали с ложечки виски с хинином. Послали даже за знахаркой-негритянкой. Та развесила по четырем углам комнаты мешочки из змеиной кожи, а потом вышла и примостилась на краю двора, сразу за новой верандой — развела там, несмотря на жару, небольшой костер и просидела над ним до утра, молилась своим богам.

Лихорадка не стихала всю ночь. Уильям прикорнул здесь же, в углу, под одним из знахаркиных мешочков. Его родители ушли спать — старые люди, притихшие, напуганные. Врач задремал, сидя на стуле. И только Лорена казалась безмятежной. Когда Уильям проснулся, очень рано, на самой заре, он увидел на себе ее лучистые глаза. Она тихонько что-то напевала; он взял стул и сел рядом. Он больше не сходил с ума от страха. Это прошло. Он отупел от изнеможения, чугунная голова покачивалась на шее, как большое ядро. Цвет ее круглого, юного лица; заострившийся нос; едва уловимый, смутный запах, который поднимался от постели, — он понимал все это с ледяным спокойствием безнадежности.

Лорена слабо махала рукой невидимым людям, улыбалась им и все что-то мурлыкала, теперь уже беззвучно. Уильям на всю жизнь запомнил, как он сидел и смотрел в эти большие серые глаза; смотрел, как в них гаснет свет, незаметно, мало-помалу, пока — он не мог бы точно сказать, в какой миг это произошло, — пока не погас окончательно. Пока все совсем не кончилось — и беззвучная песенка, и движения, пока не оказалось, что он сидит и смотрит в открытые мертвые глаза. Не серые — вообще никакого цвета; просто потухшие глаза. Он закрыл их сам.

Врач все еще спал, но сиделка-негритянка встретилась Уильяму в холле, когда он вышел за дверь. Он услышал, как шуршит ее крахмальная белая юбка, почувствовал, как от нее пахнуло солнцем, горячим утюгом. Он отмечал свои ощущения отрешенно, словно вчуже. Он видел, как сиделка спешит к нему, как мельтешат под накрахмаленным полотном толстые черные ноги. Резким кивком он указал ей на дверь комнаты. И пошел через холл, потом вдоль веранды; заметил вскользь, как пахнет на солнцепеке свежими досками и краской. Он миновал двор, шагнул за ворота, и тут его настиг приглушенный стенами дома рыдающий вопль сиделки. Уильям зашагал через выгон, машинально отметив, что за спиной на этот крик отозвались другие голоса, и на спаленные солнцем поля выплеснулось разноголосье звуков. Он перелез через забор на дальней стороне пастбища и вошел в лес. Шел медленно, называя про себя все, на чем останавливался глаз; называя по именам, точно до сих пор ничего этого не видел. Он глядел на песчаную землю, почти без единой травинки под вечным дождем сосновых иголок, и видел, какая она зернистая. Видел муравьев, и личинок, и прочую мелкую живность, снующую по подземным ходам. Дольше всего он простоял возле густого куста сириллы, разглядел со всех сторон, раздвинул пышные ветки, заметил, что у основания белых цветков завязались желтые ягоды. Он обратил внимание, что дикая азалия отцвела, стала бурая и сухая. Уильям двигался не спеша, словно гуляя по парку, и все смотрел по сторонам. Смотрел на те самые кустарники и цветы, которые видел всю жизнь. Вот восковник, благоухающий на солнце. Ботодендрон, ядовитый красный боб-софора. Вот сассапарель, в которой прячут свою добычу птички-сорокопуты. Вот белый жасмин. Он беззвучно называл про себя кусты. Цветы тоже: шиповник, он уже распустился; полевая гвоздика и горечавка, млечник и иммортели, повилика и кошачьи лапки, трилистник. Он набрел на упавшую сосну и присел отдохнуть, сидел так тихо, что с деревьев к нему спускались белки, заглядывали в лицо, чокали и бранились.

Прошло время; два часа — наверняка, три — едва ли; Уильям встал и пошел назад. Он ступал легко, без усилий, как будто тело его стало невесомым. Он перестал ощущать себя в этом теле.

Он вышел из леса и увидел свой дом посреди зеленого, обсаженного цветами двора. Из кухни доносились причитания — то нарастали, то стихали в лад движениям плакальщицы. На заднем крыльце сидел негритенок, совсем маленький, лет четырех, не больше. Уильям как будто не видел его до сих пор. Надо спросить, чей это, — подумал он. — Наверно, кого-нибудь из здешних, я его просто не замечал. — Мальчик сидел на верхней ступеньке не шевелясь, только чуть повернул головенку, когда Уильям проходил мимо. Уильям кивнул ему. Негритенок тоже кивнул в ответ.

Уильям пошел вокруг дома мимо нового крыла, которое выстроил для своей жены и для будущих детей. Широкая веранда была обвита белой глицинией; два года назад ее посадила здесь Лорена. Плети вытянулись и разрослись; пора их цветения миновала, и они были покрыты перистыми листьями. Уильям ходил вокруг дома, слушая, как ботинки припечатывают к земле мягкую, вялую от солнца траву. Когда перед ним оказалась входная дверь, он вошел в дом, и ему ударил в ноздри непривычный запах мебельной политуры. Видно, открыли парадные комнаты и наводят там чистоту, готовятся к поминкам.

Где мои родители? — спросил он у горничных и с удивлением обнаружил, что вслух не произнес ни слова. Горничные были заняты делом, никто не повернул головы в его сторону.

Родителей он застал в столовой. Старики сидели вдвоем на больших креслах-качалках в застекленном фонаре. Просто сидели и смотрели в открытое окно, на травяной косогор, спускающийся к полям с аккуратными зелеными рядами созревающего хлопка. Уильям остановился у обеденного стола, водя большим пальцем туда-сюда по глянцевитой полированной крышке.

— Склеп все-таки понадобится мне, — сказал он. — Вот как.

Его построили пять лет назад старики Хауленды, специально нанимали в Мобиле архитектора. Он стоял на самом высоком месте методистского кладбища в Мэдисон-Сити. Кирпичный склеп, побеленный, со сводчатой полукруглой кровлей и крестом на маковке. К нему вели две мраморные ступени, по бокам стояли две урны, а спереди была чистая гладкая мраморная доска, чтобы наносить имена.

Его сделали для стариков. Но когда Уильям пришел из леса и увидел широкую черную ленту на парадной двери и горничных за уборкой гостиной, запертой было на лето, он понял, что надо делать.

— Я не хочу ее зарывать, — сказал он родителям. — Пусть она лежит в склепе.

Они молча кивнули, соглашаясь. Позади скрипнул стул: горничные стали поворачивать к стене зеркала.

Наверху, поперек мраморной доски, Уильям высек свое имя — в томительные дни после похорон, когда из Мобила приехал каменщик. Дальше стояло имя «Лорена», а перед ним только два слова: «Моя жена». И больше ничего.

Через год Уильям высек еще две даты и слова: «Мой сын».

Потом была война, и он отправился в Кемп-Мартин, в Новый Орлеан. Ближе этого к французским окопам Уильям не попал, хотя и тут чуть не расстался с жизнью во время эпидемии испанки. Наконец он вернулся домой, долговязый, как палка, тощий, в чем только душа держится. Вернулся в родительский дом, к своей единственной дочери и больше почти никуда не трогался из округа, только раза три в год ездил по делам в Чаттанугу.

Была у Уильяма Хауленда младшая сестра по имени Энн. Она вышла замуж за троюродного брата, Хауленда Кемпбелла, сына того самого адвоката, который в свое время обучал Уильяма юриспруденции. (Браки с дальней родней были у Хаулендов не в диковинку. Так уж повелось среди них; и не сказать, чтобы намеренно — просто выходило само собой.) Энн, женщина высокого роста, шумливая и деловитая, беспокоилась, что брат в тридцать лет остался вдовцом. Она писала ему фиолетовыми чернилами бессчетные письма, уговаривая приехать погостить. «Тебе так полезно было бы переменить обстановку», — повторяла она.

Уильям вежливо отвечал на каждое письмо, хотя терпеть не мог писанины; даже собственные конторские книги были ему в тягость. Из года в год он терпеливо объяснял, почему не может приехать. То в хлопке завелся долгоносик, то луг засеян на пробу новым видом клевера — красным, то выводят новый сорт кормовой кукурузы.

Энн Хауленд Кемпбелл сидела у себя в Атланте, в большом белом особняке на обсаженной деревьями улице, читала эти письма и показывала их своему дородному весельчаку мужу.

Тот фыркал и смахивал их в сторону.

— Душенька, — говорил он. — Перестань зря стараться, тебе его не женить.

— Я про это даже не заикалась.

— Он не хуже моего знает, что получится, если он хоть нос покажет сюда.

Энн смотрела на свой дом, где все прибавлялось ребятни; на свой круглый живот — она ждала следующего — и бережно прикрывала его ладонями.

— Ему нужна жена. Та, первая, совсем ему не подходила, и он очень скоро сам бы это понял.

— Хм, — произнес ее муж. — Похоже, что он считает иначе.

Много, очень много лет спустя Уильям Хауленд повез на кладбище свою внучку, прихватив с собой двух негров-садовников, чтобы прибрали вокруг, — и в тот день заговорил о своей жене Лорене.

— От нее исходил такой свет, — говорил он, — такое сияние. Помню, я думал, что она светится по ночам.

Он не оплакивал ее — во всяком случае так, как полагалось бы вдовцу. Казалось, вместе с ней умерла какая-то часть его самого — и, пожалуй, к лучшему было, что умерла, а не осталась жить и страдать.

В то солнечное утро он глядел на склеп, на свое имя, высеченное сверху, и говорил:

— Она могла бы стать пьянчужкой, вроде своей матери. А может быть, вся эта ее нежность обернулась бы такой, как у ее отца… — Он пожал плечами и вздохнул. — Да вот не обернулась.

Так он и жил вдовцом. Возможно, он был не очень счастлив, но и несчастлив, конечно, тоже не был. Дел у него хватало: и хлопок, и скот, и небывалый спрос на строительный лес и древесину. А надо было и дочь растить, и проводить в последний путь родителей. (Новый склеп построить так и не собрались. Родителей опустили в песчаную красноватую землю и положили в изголовье по глыбе серого гранита.) Дни бежали незаметно — короткая холодная зима, потом долгое жаркое лето… Он не был ни затворником, ни бирюком. Когда позволяли дела, ходил в церковь, ездил в гости по всей округе. Он прекрасно танцевал, играл на мандолине и приятным мягким баритоном пел все модные песенки. Он только не проявлял интереса к дочкам и вдовушкам. Никакого. Может быть, у него была любовница? Во всяком случае, не в Мэдисон-Сити. Или какая-то связь в Чаттануге? Но и об этом никто толком не знал. Посудачить было о чем, но не более того.

Возможно, если бы он жил в городе, все сложилось бы иначе. Возможно, если бы он чаще встречался с людьми, то нашел бы кого-нибудь. Но фермы в здешних местах стояли неблизко, а от одной до другой — никакого жилья, кроме хибарок испольщиков. Весной и летом работы невпроворот, только и передышки что неделя-другая в августе, пока зреет хлопок. Ну а как подошло время приняться за сбор хлопка, тут уж Уильям не отлучался ни на шаг, даже по воскресеньям, пока все не свезут на очистительную машину. Потом, глядишь, поспела кукуруза, за ней — табак, а там и прохладные осенние дни наступили, пора варитьпатоку. И, наконец, — убой скота. Когда вся мелюзга разживется свинячьими пузырями для забавы, когда в холодном воздухе заблагоухают коптильни, тогда с работой на этот год покончено. Зима — самое время для веселья; только и забот, что приглядеть за рубкой леса, но зимы в этих краях короткие, и Уильям Хауленд так и не сыскал себе жены.

Потихоньку катились годы, и подрастала дочь Уильяма, Абигейл. В ней не было ни капли сходства с матерью, словно та ничего не дала ей своего — настолько девочка походила на отца. Не бог весть как хороша собой, зато смышленая, веселая, с легким нравом. И с интересом ко всему на свете. Школьницей она заставила отца выписать «Нью-Йорк Трибюн», хотя он долго ворчал, что в дом и так каждую неделю приходят три газеты: местный «Леджер», «Кларион» из Мобила и «Атланта Конститьюшн».

Он уступил, разумеется: он ей во всем уступал.

— Абигейл, — сказал он, — надеюсь, у них там хватит соображения завернуть во что-нибудь эту газету, да поплотней, а то разговорам конца не будет!

«Трибюн» пришла в таком же виде, как прочие газеты: никакой обертки, читай, кто хочет. На дом тогда почту не доставляли и Уильям два раза в неделю ездил за ней в Мэдисон-Сити. Он любил читать и получал целый ворох всякой всячины: «Сатердей ивнинг пост», и «Кольерс», и «Нейшнл джеографик», и все, что относилось к сельской жизни. Когда прислали первый номер «Трибюн», почтмейстер Роджер Эйнсворт положил локти на прилавок и объявил:

— Ей-ей, Уильям, никак ты с ума спятил.

Местная почта помещалась на одной половине фуражной лавки Эйнсворта «Корма — Зерно», прямо так, без всякой перегородки. В то утро в лавке собралось человек шесть, тут постоянно кто-нибудь да околачивался. Заходили сыграть в шашки или просто почесать языком, погрызть жареной кукурузы и земляных орехов — на железной плите всегда стояло блюдо этой снеди. По тому, как они сидели, — примолкнув, с безучастными лицами, — нетрудно было понять, что они уже все знают и успели высказаться по этому поводу.

— Это почему же, Роджер? — спросил Уильям.

Роджер Эйнсворт шлепнул на прилавок кипу журналов и газет.

— Твои. — Он достал отложенную отдельно «Трибюн», поднял, молча показал.

— Тоже мне? — спросил Уильям.

Эйнсворт кивнул. Люди выжидающе подались вперед. Скрипнул плетеный стул, скрипнула половица. Громко щелкнула у кого-то на зубах каленая кукурузина.

— Ну и что? — сказал Уильям.

Эйнсворт объяснил:

— Вроде бы ты до сих пор не имел привычки читать, что печатают янки.

— Это дочке захотелось, — сказал Уильям. И, чтобы не получилось, будто он прячется за спиной у девчонки, прибавил громче: — Но я полагаю, что буду почитывать и сам.

Позади раздался шорох, словно все разом перевели дыхание. Уильям сгреб свою почту.

— Роджер, — спокойно проговорил он, — знал я, что ты осел, но не думал, что до такой степени.

В дверь мячиком вкатилась прыткая низенькая толстуха Марайя Питерс и подскочила к прилавку.

— Три открытки, Роджер, — сказала она. И прибавила: — Ты что это, словно муху проглотил.

— Нет, до чего иные люди легко становятся предателями, — мрачно сказал Роджер. — Не поверишь даже, что у них родного деда убили на войне.

Уильям хмыкнул и с усилием вытянул газету из-под пальцев Роджера Эйнсворта.

— Во-первых, не родного, а двоюродного. А во-вторых, никому не известно, рад он был или нет отдать жизнь, хотя бы и за общее дело. — Он задумчиво встряхнул кипу газет. — Мне лично думается, он при этом не испытывал особого блаженства. Он сгорел заживо в Уилдернесской чаще, а я видел лесные пожары и знаю, что по доброй воле туда никто не полезет.

Он повернулся к выходу и заметил, как перед самым его носом в дверь прошмыгнул Эрнест Франклин и торопливо заковылял по улице растрезвонить последнюю новость. Он был стар и страдал артритом и, точно вспугнутый краб, раскорякой спешил к веранде гостиницы «Вашингтон». Поднялся по ступенькам, хватаясь за медные перила, и скрылся за плотно оплетенной вьюнком решеткой веранды.

Рассказывают, что Уильям Хауленд остановился посреди главной улицы, по щиколотку в сухой горячей пыли, и разразился хохотом. Люди высовывались из дверей фуражной лавки Эйнсворта и не могли понять, то ли его хватил солнечный удар, то ли спивается человек втихомолку и вот помешался. Наконец он отер слезы большим голубым носовым платком, досуха вытер щеки, подбородок и без улыбки поглядел в их сторону. Он поглядел на ряд голов, на возню и толкотню — те, кому сзади было не видно, напирали и протискивались вперед — и очень громко, очень внятно сказал:

— Ну и сукины вы дети!

Беззлобно так сказал.

Городишко проглотил обиду не сразу. Люси Уитмор — ее голова тоже торчала в то утро из дверей фуражной лавки — даже раздумала было звать его на свадьбу своей дочери. Когда, эдак с неделю спустя, Уильям встретился ей на улице, Люси держалась с ним суховато: пусть знает, что она почти решила не посылать ему приглашение, только ему одному во всем городе, да еще младшей дочери Лайксов, которая вышла замуж за католика, венчалась в католической церкви, и теперь с ней никто не разговаривал, хотя все любили ее родителей — она сейчас жила у них в ожидании первенца. Уильяма, казалось, лишь забавляли церемонные ответы Люси Уитмор. Он осведомился, как поживает ее дочь, синие глаза его при этом лукаво поблескивали, смеялись.

— Ну, как она? Как молодой муженек?

— Они еще не женаты, — сдержанно ответила Люси.

— А-а, понимаю, — мягко заметил Уильям, — главное сперва, а прочее во благовременье. — Он кивнул и зашагал своей дорогой.

Люси Уитмор пошла дальше, с негодованием думая о дочери и яростно твердя себе, что другого и ждать нечего, когда у тебя в семье играют свадьбу, чтобы покрыть грех. И решила, что Уильяма Хауленда, несмотря на его грубые намеки, не позвать нельзя.

Городок не умел долго сердиться — особенно на Уильяма Хауленда. Ну, не пригласили, против обыкновения, на ужин к Фрейзерам в первое воскресенье месяца. Ну, к Петерсонам не позвали, когда приехала погостить их родственница из Лафайета. Но его это как будто не трогало, родственницу же не успели первый раз повезти собирать ягоды, как она угодила в жгучие заросли ядовитого сумаха — и, кстати, не где-нибудь, а в хаулендовом лесу.

Недели через две все пошло по-старому. Не то чтобы случай с «Трибюн» забыли или забыли это насмешливое «сукины дети» в жаркой тишине пыльного утра… Просто ничего не могли поделать, прибавилось о чем посплетничать на его счет, и только. Как-никак он оставался самым завидным из местных женихов, и непонятно, почему ему так нравилось растить дочь в одиночку. Не было человека в округе, который не ломал бы голову над этой загадкой; немало находилось и таких, кто пробовал найти ей решение. Правда, к этому времени Уильям Хауленд был уже в годах, но все равно за него пошла бы любая вдова и любая разведенная, и даже очень многие из молоденьких девушек на выданье. С виду он все еще был мужчина хоть куда, только усы сбрил и волосы стали редеть. А главное, он был Хауленд, чистокровный Хауленд — самый почтенный род в округе, лучшие земли, самые большие деньги.

Его сестра Энн — она приезжала каждый год (раз он никак не соглашался ехать к ней) и привозила ему на погляденье очередного отпрыска — одна только отваживалась заговаривать об этом открыто. И частенько заговаривала — где-нибудь у подружки детства, сидя под вечер за шитьем или вязаньем в плетеной качалке на затененной веранде или раскрашивая для Лиги женщин-евангеличек рождественские открытки. Подожмет губы и скажет:

— Нет, это неприлично. Жена ему необходима, значит, и должен жениться. А то шестнадцать лет как схоронил свою, а ведет себя, как будто она отлучилась проведать родных.

Дамы кивали головами и соглашались, что это правда.

Дочка Уильяма Абигейл окончила школу. Высокая, худенькая, с длинными белобрысыми волосами. Почти у всех ее ровесниц был хотя бы один постоянный воздыхатель — у нее не было никого. Казалось, это ее не занимает. Она была так застенчива, что не получала удовольствия от балов, а танцевать вообще не умела. Все вечера просиживала дома в большой мягкой качалке и читала, читала без конца. «Трибюн», как выяснилось в первые же две недели, оказалась трудновата для нее. Газета приходила год за годом, но Абигейл в нее больше почти не заглядывала. Она вообще читала только стихи: Шелли в изящном сафьяновом переплете с монограммой ее прабабки, Йейтс — его она читала вслух. Сидела, смотрела сквозь тенистую завесу глициний на блистающий день и роняла в пушистую зелень:

Все в доме, отец и слуги, скоро привыкли к напевным звукам ее голоса. И даже немножко гордились ею. Разве не поэтично, когда сидит молодая девушка, совсем одна в вечерний час, и на ее устах журчат стихи, и только в ясных, широко открытых глазах — пыл и томление семнадцати лет?

Потом она уехала в колледж Мэри Болдуин, в Виргинию. Ее отвез туда отец — так она впервые покинула пределы штата. Ей не очень-то хотелось ехать, но отец считал, что надо, и она послушно снарядилась в дорогу.

Она уехала, а в городке принялись пророчить ей будущее. Большей частью сходились на том, что быть ей старой девой, сидеть в пустом огромном доме и переворачивать высохшими безжизненными пальцами страницы книжек. Прорицатели сокрушенно качали головой: повыведутся настоящие Хауленды, и ладно бы только имя, а то ведь и самый род…

В первое лето она приехала домой на каникулы худенькая, как тростинка, — щеки чуть тронуты румянцем после холодной горной зимы. Мигом уговорила отца купить ей лошадь, смирную, почтенных лет кобылку, и стала надолго уезжать, с утра пораньше, всегда без провожатых. Люди судили да рядили, но вскоре толки затихли, потому что вечера она по-прежнему проводила дома, в беседке у края газона. Построил ее Уильям Хауленд — это был его сюрприз к приезду дочери. Беседка получилась, как игрушечка; в городе каждый знал о ней все досконально, хотя мало кто видел. Решетки — изящные, точно кружево; карнизы и стропила в богатой резьбе — крутые завитки, виноградные гроздья. Вдоль стен шли диванчики, обитые голубым в белую полоску ситцем; посередине — стол, восьмиугольный, как и сама беседка. Сработан на заказ. Здесь и проводила летние дни Абигейл Хауленд; теперь она сама писала стихи. И еще письма. Роберт Эйнсворт из почтовой конторы живо подметил, что хотя бы раз в неделю ей непременно приходит письмо. Причем почерк один и тот же, а штемпели разные. Из чего мистер Эйнсворт заключил, что у Абигейл Хауленд наконец-то завелся поклонник, и поклонник этот — коммивояжер. А иначе откуда же на письмах разные штемпели, объяснял он кучке завсегдатаев фуражной лавки под щелканье каленой кукурузы и земляных орешков.

Все лето город следил и ждал, кто же объявится. Но не объявился никто. Не приехала даже сестра Уильяма: ее младший был еще слишком мал для дальней дороги. Письма, и больше ничего. К концу лета Абигейл уехала в колледж, и про нее забыли. Теперь все были заняты делами братьев Робертсонов, Кэлвина и Джона. Братья — а раньше их отец — уже который год занимались изготовлением крепких напитков. Их прозвали лесовиками за то, что они сторонились больших дорог и доставляли свой товар прямиком через вершины песчаных, поросших лесом грив. Без малого три десятка лет снабжали Робертсоны спиртным оба соседних округа, работали на совесть и пользовались доброй славой. Из года в год набирал силу сухой закон, добрая выпивка дорожала, все трудней было ее доставать; Робертсоны видели, что заказов становится непомерно много и поступают они уже со всего штата. Двор перед их белым домиком (Кэлвин, удобства ради, перебрался жить в город) был постоянно запружен лошадьми, повозками; порой стояли и автомобили…

Торговля шла так бойко, что Робертсоны построили новую винокурню. Люди болтали, будто ее поставили прямо на болотах вокруг Медвяного острова. Места эти никто по-настоящему не знал, да и не стремился разведать. Одни утверждали, что посередине есть широкое родниковое озеро, заболоченное только по краям. Другие говорили, что ничего похожего там нет, а все сплошь трясина. Старики же иной раз поминали в своих рассказах остров, где твердая земля и где такая рыбалка, что ловятся синежабрые окуни фунта на два. И что ни дерево — то медовое дупло, а по ночам там ревут и грызутся медведи и аллигаторы. Никто таким рассказам не верил.

Болота Медвяного острова покрывали внушительное пространство; по карте видно было, что они занимают чуть ли не четвертую часть округа, весь юго-восточный угол. Начинались они сразу: песчаный откос, а дальше — широкая бугристая топь; черная береза и черный дуб, камедное дерево и кусты падуба вышиной со взрослое дерево. И кипарисы — бесконечные кипарисы, сумрачные, обомшелые, а внизу тяжелая, маслянистая вода. На краю болота любили играть мальчишки; весной ловили раков, били острогой лягушек по вечерам; гоняли крупных сирен — угревидных тварей, шнырявших по воде. Но никто не отваживался заходить далеко — и вот теперь Робертсоны, если верить их намекам, отважились. Они хвастали, будто у них там стоит и курится вовсю прекрасная мощная винокурня, и каждый понимал, что, судя по количеству робертсоновского виски, она и вправду не маленькая. Все у них обходилось без неприятностей, потому что все было шито-крыто. Люди догадывались, что на берег товар доставляют на гребных лодках, а там уже грузят на мулов и развозят по местам. Встреч по дороге братья тщательно избегали с кем бы то ни было, даже если ради этого приходилось одолевать лишние мили по крутым склонам. Путь — он всегда сыщется, нужно только знать окрестность и не торопиться.

Уильям Хауленд покупал у Робертсонов спиртное не первый год: он всегда отдавал предпочтение кукурузному виски. Сначала он пропускал мимо ушей разговоры о новой винокурне. Сплетни, решил он. Но шло время, и ближе к осени он стал все чаще задумываться, где же она все-таки. Не иначе как нашли на болотах остров, и большой — не какую-нибудь кочку. Да, должно быть, так. Он и сам в детстве облазил почти все болота. Набредал на глубокие и чистые озера с песчаным дном, что само по себе достойно удивления, но остров ему никогда не попадался — такой, чтобы на нем поместилась целая винокурня: и большой, и высокий, и сухой. Где же такой мог быть?

Он размышлял об этом в те долгие летние вечера, когда, лениво отмахиваясь от надоедливых комаров, сидел после ужина в беседке с дочерью. Абигейл читала ему стихи. Теперь, после школы, она пристрастилась читать вслух при ком-нибудь: читать самой себе ей было уже неинтересно. У них есть учитель, рассказывала она отцу, и он говорит, что только так можно оценить звучание стиха. В тот вечер она читала ему из «Потерянного рая», а он не слушал. Он никогда не слушал. Ее мягкий голосок долетал до него точно так же, как зуденье комаров, как внушительный гуд залетного жука, свист крыльев стрижа — пожирателя жуков, как шумные взмахи совиных крыльев. Квакши и гигантские лягушки. Саранча, сверчки. Он их и слышал и не слышал. Они были чем-то смутным и расплывчатым, чем-то далеким, как закатное небо, на котором сквозь розовую дымку все ясней проступала вечерняя звезда. Интересно, детям до сих пор говорят, что если взглянуть на небо в дымоход, то увидишь звезды средь бела дня? Надо будет спросить у Абигейл, говорила ли ей об этом нянька. Как много есть такого, о чем он ее не спросил до сих пор, все как-то не получалось… Хм, эдакий яркий закат, пожалуй, к дождю, а дождь не сулит ничего доброго хлопку. Вот ведь занятная штука: если лето выдалось удачное для хлопка, значит, для кукурузы — никуда не годится. А чтобы и то и другое — так, видно, не бывает.

Мягкий, тихий голосок все читал, растворяясь в сумерках. Пахло с газона скошенной травой, пахло пылью с дороги. Сухие, добротные запахи. Уильяму припомнилось, как пахнет на болоте — густо, приторно. Припомнилось, как взбаламутишь воду палкой, и на поверхность поднимаются пузырьки газа; а к упавшим стволам цепляются снизу раки, и их обираешь, точно спелые яблоки. И какой след идет по воде, когда плывет щитомордник: шею высунет, а позади взбухают и расходятся под острым углом две волны. Тяжелый запах стоячей воды, гнили. Рев брачующихся аллигаторов, их неуклюжие движения, когда они вперевалку ковыляют к воде. Тошнотворно-сладкая вонь отмелей, куда приходят валяться в грязи обитатели болот.

«Найду, — беззвучно сказал Уильям сухой прозрачной полутьме. — Если винокурня там, я ее разыщу».

И Абигейл удивилась, почему это отец ни с того ни с сего сел прямо и начал с усиленным интересом вникать в подробности битвы меж ангелами.

Потом, через несколько недель, она опять удивилась тому, что он так легко ее отпускает. Обыкновенно при расставании с ним у нее переворачивалось сердце, до того он бывал огорчен. А тут помахал ей вслед с широкой улыбкой, а на лице написано было какое-то тайное, но нескрываемое удовольствие.

Он остался ночевать в городе, потому что назавтра был базарный день, суббота, и он хотел принанять еще людей на сбор хлопка. Суббота — самая суматошная пора, так уж водится: улицы забиты повозками, на тротуарах, на городской площади полно народу — кто куда-то спешит, кто просто стоит, глазеет на прохожих. Веранда гостиницы «Вашингтон» плотно заставлена стульями, но если не прийти пораньше, места все равно не достанется. А кому не досталось, те сидят рядком прямо на земле, прислонясь к веранде. На пари плюют табачным соком в больших зеленых мух. То и дело победитель подставляет ладонь и собирает выигрыш. В жарком, неподвижном воздухе пахнет пылью и потом. Если прислушаться, за людским гомоном можно различить мычание и блеяние на задворках. В городе была всего одна улица, рев скотины проникал сюда так же легко, как ее запахи.

Уильям Хауленд уладил свои дела и решил ехать домой. На людных улицах ему всегда было как-то не по себе. Он шагал туда, где оставил свою двуколку, и думал о том, сообразил ли негритенок, которого он взял с собой, вывести из конюшни лошадь, — и тут ему попался навстречу Кэлвин Робертсон. Уильям стал как вкопанный и вдруг улыбнулся.

— Кэл, а я тебя вспоминал.

— Тебе потребуется что-нибудь на этой неделе? — вежливо спросил Кэлвин.

— Может, и не на этой, — сказал Уильям, — да я сам приду заберу.

— Я могу доставить все, что нужно.

— Нужно-то нужно, — сказал Уильям, — да только не совсем то.

Он повернулся и поймал за рукав доктора Армстронга, тот как раз проходил мимо с плетенкой, полной цыплят.

— Стой, Гарри, — сказал он, — я хочу, чтобы ты присутствовал при нашем разговоре.

Гарри Армстронг устало опустил плетенку на землю.

— Что, Уилл?

— Да вот, хочу предложить пари.

Гарри Армстронг вытащил большой коричневый платок и вытер потное лицо.

— Задумал составить Кэлвину конкуренцию?

— Нет, — сказал Уильям. — Я задумал отыскать, где у него винокурня.

Гарри Армстронг вытаращил глаза.

— Пойдешь шарить по болотам Медвяного острова?

— Если верить слухам, там она и есть.

На лице Гарри Армстронга снова выступили капельки пота. Он отер их тыльной стороной руки, тряхнул кистью и опять полез за носовым платком.

— У меня мать из Хаулендов, так что я зря не скажу, но только в вашей семейке всегда все были с придурью.

Уильям усмехнулся.

— Словом, вот так, Гарри — предлагаю ему пари.

— Не пойдет, — сказал Кэлвин.

— Ну, не жмись, — сказал Уильям. — Спорим на галлон твоего виски, что найду вас.

Армстронг тяжело вздохнул.

— Принимайте лучше, Кэлвин, — сказал он. — А то не отвяжетесь.

— Нет, — сказал Кэлвин.

— Ладно, тогда без пари, — сказал Уильям. — Я и задаром найду.

Армстронг сказал:

— Уж сколько лет в семье все до единого вот такие.

— На всякий случай условимся, — продолжал Уильям. — Если меня не видно день-другой, стало быть, я на болоте. Если прошло дня четыре, со мной что-то неладно. Ну а если неделя, то доктор Гарри Хауленд Армстронг идет, собирает всю родню и объявляет, что руки мистера Кэлвина Робертсона запачканы моей кровью.

— Брось ты, Уилл, — сказал Кэлвин.

— Все забавы, — сказал Армстронг. — И никогда-то эти Хауленды не взрослеют. — Он взял в руки плетенку, упер ее в свое круглое брюшко. — А людям дело надо делать.

— Что, кур собрался разводить?

— Наши все передохли, — сказал Гарри Армстронг. — Выходим утром, глядим — валяются по всему двору, лапки кверху, все дохлые и все смердят.

— Ну вот, а еще врач. Людей беретесь лечить, а у самих куры дохнут. Тут поневоле призадумаешься.

Гарри Армстронг вздохнул. Он уже опять взмок, пот струйками стекал у него по лицу, но вытереть было нечем: руки заняты. Он еще раз вздохнул, кивнул на прощанье и потащился дальше.

— Значит, теперь жди в гости, — сказал Уильям.

Кэлвин Робертсон что-то буркнул, круто повернулся и пошел прочь.

В тот вечер Гарри Армстронг за обедом сказал жене:

— Угадай, что еще собирается выкинуть Уилл Хауленд?

Она не стала спрашивать. Что толку? За тридцать пять лет семейной жизни она убедилась, что муж и так все расскажет, и непременно на свой лад.

— Отправляется искать винокурню, — хохотнул доктор. — А мне сообщил об этом, чтобы Кэлвин Робертсон ненароком не пристрелил его на болоте.

Миссис Армстронг с сожалением поцокала языком:

— Ай-я-яй. Неужели покажет на них?

— Кто, Уилл? — вскинулся Гарри Армстронг. — Чистокровный Хауленд?

Она смутилась.

— Я ведь только спросила.

— Ему такое и в голову не придет, — убежденно сказал Гарри. — Это он так, игры придумывает себе на потеху.

Уилл Хауленд готовился к своей игре обстоятельно. Прежде всего наведался к Питеру Уошберну, негру, который строил лодки. Он застал Питера на берегу реки у сарая; мастер что-то строгал, а вокруг шелестели ивы, трепеща на ветру узкими пыльными листьями. Уилл сторговал себе ялик — тот, что был только еще начат, — и стал с нетерпением ждать. Уошберн работал медленно — Уильям Хауленд специально два раза побывал в городе, проверить, как подвигается дело. Наконец все было готово, и они с Питером Уошберном спустили ялик на воду, чтобы древесина набухла и раздалась. Привязали лодку к прибрежной березе и затопили по самый планшир — пусть вылежится, дойдет в илистой воде.

Потом Уильяму стало не до того: поспел хлопок. Он повесил на плечо мешок и несколько рядов прошел сам, потому что не любил, чтобы рука теряла сноровку. Собирать хлопок — нетрудная работа, ребятишки и то собирали. Если рассудить, им даже и легче: с таким ростом, как у него, чересчур низко нагибаться. Зато, что ни говори, рука очень крепчает, когда кончиками пальцев выдергиваешь хлопок из зубчатой коробочки. У Уильяма Хауленда правая кисть была заметно шире левой, и он этим немножко гордился.

Сборщики хлопка работали, пока все поля не оберут дочиста, — работали неделями, без передышки, под нестерпимо синим небом, обложенным со всех сторон тяжелыми черными грозовыми тучами. Дождя в это время года почти никогда не бывало. Тучи громоздились все выше, но так и не трогались с горизонта. Они будто навечно утвердились там наподобие гор. По утрам их первыми освещала заря, на закате они багряно пламенели в последних лучах солнца. Иногда сборщики хлопка работали ночами, но и тогда, выпрямляясь, чтобы разогнуть усталую спину, видели по краям земли все те же высокие тучи, серебристые, сияющие белизной при луне.

Вечером Уильям валился на кровать, не давая себе труда раздеться. Порой, в считанные мгновения перед сном, он успевал подумать о новом ялике, о болотах, о том, что сделает, когда кончится сбор хлопка и умолкнет грохот хлопкоочистительных машин… Они с Питером Уошберном стащат ялик с илистого мелководья и будут окатывать проточной водой, пока не отмоют дочиста. Потом погрузят в фургон и повезут по дорогам, которые поколения Хаулендов проторили через песчаные красные холмы, когда шагали изо дня в день, кто за дровами, кто на охоту, а кто просто так, ради удовольствия протоптать новую тропинку по земле. И наконец они выведут ялик на речушку, прозванную Оленьим ручьем. Дальше Уильяму предстоит пробираться в глубь болот одному. Он был уверен, что сумеет.

Сбор хлопка шел к концу, и Уильям Хауленд заметил, что все чаще вспоминает про болота. «Скоро двинусь», — передал он Питеру Уошберну.

Однако вышло иначе. В тот самый вечер, когда он окончательно решил, что готов в дорогу, он получил письмо от дочери. Ее почерк, летящий, прихотливый, нечеткий, чем-то напоминал ее манеру читать стихи. Письмецо было нацарапано наспех и сложено раньше, чем просохли чернила. Уильям угадывал изящные очертания букв, старался прочесть смазанные, неразборчивые слова, вдыхал тонкий аромат духов, идущий от бумаги. Понять удалось одно: что она едет домой.

Он встречал ее на станции.

Она была такая же, как всегда, — худенькая, высокая, белоголовая. Только куда-то делась ее обычная рассеянность. Она бросилась к нему и — до сих пор этого на людях никогда не бывало — повисла у него на шее.

— Папочка! — Она горячо зашептала ему в ухо. — Ты удивился, да? Правда, изумительно? Просто дивно, просто лучше не бывает…

Уильям Хауленд терпеливо объяснил:

— Письмо было все смазано, дочка. Я мало что сумел разобрать. — Он увидел, как у нее вытянулось лицо, задрожала нижняя губа. — Ты его слишком рано сложила, — мягко прибавил он. — Ничего, расскажи сейчас.

Она отступила на шаг и сказала громко, с расстановкой, точно обращаясь к глухому или постороннему (и Уильяму вдруг подумалось, что, может быть, таков он и есть):

— Я выхожу замуж.

Он глядел на нее, а сознание отметило только, что станционный смотритель Руфус Мэттьюс схватил метлу и, притворяясь, будто ничего не слышал, стал подметать пыльную сухую платформу.

— Ты удивляешься, папочка? — ворковала Абигейл. — Чудесно, правда? Я знаю, ты думал, что меня уже вовеки не сбыть с рук.

— Да нет, — проговорил Уильям. — Не скажу, чтобы меня это особенно беспокоило.

— Знаешь, когда ты некрасивая… тревожно все-таки.

Вот оно что, подумал он. А казалось, она не замечает; казалось, ей совершенно безразлично… Новая, неведомая земля открывалась перед ним. Она думала, она тревожилась. Безмятежное, кроткое лицо, кроткие глаза, а за ними… Он до сих пор не представлял себе, что у нее могут быть свои мысли, свои чувства. Она всегда выглядела такой довольной…

— Пап, неужели ты ничего не скажешь?

— Тебе еще двадцати нет, рано мне было волноваться, что ты не найдешь себе мужа.

Она взяла его под руку, и они пошли к коляске. Уильям Хауленд не торопился покупать автомобиль. Дороги были почти круглый год скверные, на автомобиле не проедешь.

— Он такой замечательный. — Вспоминая, она прижала к себе отцовский локоть.

— Из здешних?

Она остановилась и прыснула:

— Боже упаси!

Руфус Мэттьюс уронил метлу. Так тебе и надо, мстительно подумал Уильям. Хочешь подслушивать — тогда уж не взыщи.

— Я с ним познакомилась в колледже, — сказала она.

— Можно было бы догадаться, — сказал Уильям.

— Он там преподает. Английский.

Вот они откуда, все эти стихи, подумал Уильям. И стихи, и чтение вслух.

И спросил, неожиданно для себя:

— Так это он тебе письма писал тем летом? — Усмешку выдал голос.

Абигейл бросила на него зоркий взгляд.

— Откуда ты узнал?

— Весь город знал, — сказал Уильям. И нарочно прибавил громче, чтобы поймало жадное ухо Руфуса: — Старик Эйнсворт целое лето только и делал, что делился соображениями на этот счет.

По дороге домой Абигейл сказала:

— Его зовут Грегори. Грегори Эдвард Мейсон.

— Он что, из Виргинии?

— Боже упаси! — (Уильям поразился, что она повторяет эту фразу, ведь раньше никогда не употребляла.) — Он из Англии, лондонец. Просто учительствует здесь.

Уильям сказал:

— Твой прадед в гробу перевернулся бы, если б услышал, что ты выходишь за англичанина.

Она спокойно ответила:

— Я знаю.

Колеса тряслись и вихляли на колеях дороги. По гравию суетливо перебежали штук шесть перепелок и скрылись в стерне опустелого кукурузного поля. Уильям сказал:

— Наверно, мне бы следовало больше знать насчет свадеб… словом, что нам теперь полагается делать?

— Папочка, тебе — ничего. Я напишу тете Энни и попрошу приехать. Если ты в силах вынести ее присутствие в доме.

— Всю жизнь был в силах, — сказал Уильям, обращаясь к лошадиному крупу. — Как-нибудь потерплю еще немного.

— Ну, тогда все. Правда-правда.

Уильям сказал:

— Очень приятно слышать.

Когда они сворачивали к дому, Абигейл сказала:

— Кстати, чуть не забыла… В эту пятницу Грег приезжает сюда.

— На свадьбу?

— Ой, папочка… — Она укоризненно пощелкала языком, и на какой-то миг ему почудилось, что это вышло у нее совсем как у бабки, неряхи и пьяницы, которая, день-деньской клохча, словно квочка, наведывалась на кухню, где хранилась в шкафчике бутылка джина.

— Так зачем?

Абигейл хихикнула, и смешок получился опять как у той — самоуверенный, довольный.

— Грег — сама благопристойность. Он едет только затем, чтобы просить у тебя моей руки.

— Понятно, — сказал Уильям. — Что ж, далековато ты нашла себе мужа.

— Теперь никто больше не выходит за своих, из родного города, — доверительно сообщила она. — Правда.

Уильяму не пришлось натягивать поводья: на привычном месте лошадь стала сама.

— Так ты скажи, дочка, что надо делать.

— Решительно ничего, — сказала она. — Напишу тете Энни, и тебе никаких забот.

Она повернулась в пируэте на пыльной аллее, длинные белокурые волосы захлестнули ей глаза.

— Такая уйма дел, папочка. У меня совсем нет приданого. Все получилось так неожиданно.

— И давно произошла эта неожиданность?

— За день до того, как я тебе написала. Ты, наверно, этого тоже не разобрал?

Уильям покачал головой.

— А как ты думаешь, можно мне съездить в Атланту за приданым? Тетя Энни, уж конечно, знает, что к чему.

Он только молча кивнул. И пошел за ней в дом, не стал звать слуг, сам внес ее единственный чемодан, впервые почувствовав себя старым, отяжелевшим, усталым. Та самая малютка, которую он нянчил на руках, — это она мочила ему колени, срыгивала на рубашку. Та и не та… Ноги его как будто вросли в землю. Крутые ободья ребер мешали дышать, одеревенели, как бочарная клепка. «Мне сорок восемь лет, — думал он, — а это уже старость».

Абигейл что-то говорила ему, он кивал головой, не слушал, просто соглашаясь.

Растут дети, эхом пронеслось у него в голове; он слышал это когда-то давно и ни разу не вспоминал с тех пор: «Наши дети взрослеют и теснят нас к могиле».

Уильям прошел в столовую и налил себе виски. Он глядел на светло-желтую влагу и думал про винокурню на болотах и про то, как собирался ее искать. А теперь, похоже, больше не хочет. Похоже, его уже не хватит на такое.

Он отхлебнул глоток и снова вышел на веранду. Сел в качалку, поставил виски на подлокотник. Поглядел через дорогу на свои поля, на свой лес за полями.

По крайней мере, думал он, земля — это прочно. Песчаная земля, такая знакомая, что начинаешь думать о ней, как о живой. Капризная, неподатливая, не слишком-то ласковая. Зато всегда та же, всегда одинаковая — для твоего отца, для тебя, для твоих детей. И это отрадно. Это уже утешение.

* * *

Энни Хауленд Кемпбелл прислала из Атланты пространную, многословную телеграмму. Уильям подержал в руке желтый листок и заметил Руфусу Мэттьюсу — тот был не только станционным смотрителем, но и телеграфистом:

— Должно быть, стоила ей уйму денег…

Руфус кивнул.

— А раз так, — продолжал Уильям, — естественно было бы рассчитывать, что ты из нее выжмешь побольше толку.

— Я принял в точности, как передавали, — обиделся Руфус.

В послании было невразумительным все, кроме общего смысла: сестра в восторге и замужество одобряет.

Уильям вздохнул.

— Хоть можно представить себе, о чем речь, и то хорошо.

Морока с перепиской в последнее время, думал он. Даже с телеграммами. С тех пор как умерла жена, он не получал ни одной…

— Венчаться будут здесь? — спросил Руфус.

— Наверно, — сказал Уильям. — Ты лучше спрашивай у моей сестрицы и Абигейл.

Грегори Эдвард Мейсон приехал, как обещал, и по всем правилам переговорил с будущим тестем. Уильям был уклончив и любезен: ему не слишком пришелся по душе этот человек — высокий, тонкий, рыжеватый, с очень скверными зубами, — но он ничего не сказал, лишь отметил, что Мейсон с исключительной грацией и свободой держится в седле.

Все два дня, что Грег у них гостил, он беспрерывно катался верхом с Абигейл. Уильям наблюдал, как они проносятся мимо, — спокойное, уверенное изящество, подчеркнутое неумелой напряженностью спутницы.

И Уильям вспомнил еще кое-что. Девочкой Абигейл не любила лошадей; сколько раз он предлагал ей пони, она всегда отказывалась. Только прошлым летом ей захотелось ездить верхом. Значит, это оттуда же, откуда стихи вслух… Он тут вовсе ни при чем. Он даже начинал сомневаться, дал ли дочери вообще что-нибудь, кроме плоти и крови.

Уильям повез ее в Атланту покупать приданое, шить подвенечное платье. Абигейл пробыла там месяц. А Уильям на другой же день вернулся домой, несмотря на протестующие вопли сестры.

Этого одного дня с него было довольно. Города он не узнал. Какие-то отдельные приметы были смутно знакомы, но искажены новым обрамлением. Даже дом сестры — перекрашенный, перестроенный — стал иным, как и его хозяйка, постаревшая, обрюзгшая. В холле играли незнакомые дети — ее первые внучата. А зять, Хауленд Кемпбелл, с которым он не виделся десять лет! Уильяма передернуло. И всегда-то был толстяк, а теперь и вовсе оброс подушками мяса. Лицо заплыло жиром, как торт глазурью, еле глаза видны. Шея чудовищная, воротник скрыт под многоярусным подбородком. Когда он снимал пиджак, его длинный галстук свисал до половины выпяченного живота; брюки под этим полушарием облепляли его так плотно, что он был похож на куклу, каких на Рождество дети мастерят из яичной скорлупы и зовут Шалтай-Болтаями; Уильям встретил лишь подобие человека, который когда-то приходил к ним ухаживать за его сестрой.

И так все в этом городе. Следы сходства, которые только больше тебя путают. В тот единственный вечер он пошел искать дом, где женился, где жили родители его жены, а по соседству — ее сестра. Старики умерли, сестра переехала во Флориду, но он все-таки пошел. Он не смог найти дом. Не смог найти даже тот квартал. Можно было спросить, но он не спрашивал. Просто шагал по улицам и не узнавал их, искал то, что было когда-то. Целый вечер все ходил и искал — искал так долго, что даже пропустил ужин.

— Уилли, миленький, ты нас чуть не до смерти напугал, честное слово, — сказала Энни. — Давай-ка в одну минуту сделаю тебе яичницу.

— Нет, — сказал он. — Я устал. Пойду, пожалуй, сразу лягу.

— Да как же, Уилли… — начала она, но он попросту не стал слушать. На мягчайшей чужой кровати он крепко уснул, решив таким образом все мучительные вопросы. Выбор сделало его усталое тело. Он спал и видел путаные сны о том, что молодость прошла, об утраченном, о поисках без конца.

Проснулся он поздно. За столом его ждала только сестра.

— Вот, Энни, мы уже и немолоды. — Ему стало стыдно; так глупо прозвучали эти слова при трезвом свете утра.

— Уилли. — Она положила ему на рукав пухлую руку. — Это все свадьба первого ребенка. Ошарашит тебя, а родится первый внук, и все станет на место. Вот увидишь.

Он отстранил ее.

— Дело даже не столько в этом. Главное — куда все ушло? Как сквозь пальцы просочилось и исчезло, а я даже не заметил.

— Уилли, родненький, — сказала она, — ложись ты лучше опять в постель, выпей чайку. Я гляжу, ты вымотался вконец.

Он покачал головой.

— У меня куплен билет, да и потом, на мельнице дела. Сама знаешь, с этими жерновами никому не справиться, кроме меня.

— Уилли, ты себя в гроб вгоняешь.

Он поцеловал ее на прощанье, вдохнул ее старушечий запах, ужаснулся и почувствовал, как по спине под рубашкой прошел холодок. Он погладил по голове ее внучат, взял свой чемоданчик.

Где-то под ложечкой легонько тянуло вниз, словно присасывало к земле. Октябрьский день выдался очень жаркий, рубашка на Уильяме взмокла от пота, а ему все было как-то зябко. В поезде он раза два глотнул из фляги — она всегда была при нем, но это не слишком помогло. Он глотнул еще, и тогда его слегка отпустило.

Это чувство, что тебя клонит к земле, — оно напугало его. Он снова выпил и откинул голову на спинку скамьи, ощущая, как горячий воздух из окошка, словно струя теплой воды, обтекает тело.

Когда Абигейл вернулась в Мэдисон-Сити, с ней вместе приехала Энни, и переднюю загромоздили дорожные сундуки и картонки.

— Уилли, в доме бедлам, — решительно заявила Энни.

Он пожал плечами.

— Распоряжайся, наводи порядок.

— Тебе известно, что в маминой комнате под балдахином висит летучая мышь?

— Кто-нибудь не закрыл окно, — сказал Уильям.

— Черные девушки, Уилли, небрежны до безобразия. За ними нужен глаз да глаз.

Он только развел руками.

— Жестикулируешь, как итальяшка, — резко сказала она. — А где люди будут спать? В спальнях творится невообразимое.

— Какие люди?

— Ну, папочка, что ты в самом деле, — сказала Абигейл. — Гости, которые приедут на свадьбу.

Тогда он сдался.

— А, делайте как знаете, — сказал он.

И они взялись за дело. Вдвоем: Энни и Абигейл. Вот черт, думал Уильям, они даже похожи друг на друга.

Они наняли шесть горничных, вынули все серебро и вычистили на заднем крыльце — резкий запах нашатырного спирта разнесся по всему дому. Перемыли и осторожно протерли до блеска всю стеклянную посуду, выскребли полки всех горок и буфетов, стараясь вывести застарелый запах фруктового пирога. Они вымыли стены и натерли вручную полы, ползая по всем комнатам, как большие жуки, и вращая перед собой суконки. Открыли все пристройки и флигели, которые годами стояли под замком. Позвали маляров и наскоро покрасили эти помещения, одним слоем краски из-за недостатка времени. Все простыни и покрывала перестирали и выкипятили на заднем дворе, в громадном баке на жаровне с углями, а потом расстелили на траве, чтобы бурые лежалые пятна выбелила роса. Выстирали и накрахмалили занавески. Все места на солнцепеке были заставлены деревянными рамами, утыканными рядами крохотных гвоздиков, и к каждой был приставлен кто-нибудь из детей — отгонять птиц. Когда занавески наконец высохли, они были такие жесткие, что стояли сами по себе, и на каждой красовались в уголках капли бурой крови от острых гвоздиков. Абигейл показала их Уильяму.

— Тетя Энни говорит, на занавесках должны быть следы крови, иначе они давно не стираны.

— Твоя тетя, — сказал Уильям, — ужас как много знает.

Он был раздражен. Никогда он не мог с ней ужиться — с самого детства, когда они росли вместе. То ли это в голосе у нее что-то — во всяком случае, она действовала ему на нервы…

— Не привык я к женщинам в доме, — говорил он. — А когда целых две переворачивают все вверх дном, самое время уносить ноги.

В конце концов он отдал дом в их распоряжение и перебрался на мельницу, поставленную его дедом на ручье Уилкокс. Когда-то в прежние времена, задолго до того как родился Уильям, там жил мельник, холостяк шотландец, которого сперва подрядили ее строить. Он странствовал по всему Югу, ставил мельницы то на одном ручье, то на другом. Случилось так, что первые старческие недуги подступили к нему, как раз когда он работал у Хаулендов. Тогда бродячий плотник сделался мельником и стал доживать свой век на последней мельнице, построенной его руками. Он соорудил себе тут же две комнатушки; они сохранились до сих пор — грязные, запущенные и вот уже пятьдесят лет нежилые: теперь в них держали всякую утварь. Уильям Хауленд притащил из дома складную койку, принес под мышкой пару одеял и водворился здесь.

Ему нравилось прохладное журчание воды и непрестанная возня мелких зверюшек, прибегавших по ночам грызть рассыпанное зерно. Он смотрел на кукурузные побеги, проросшие под мельницей, — вторая плата, как сказал бы его отец, пошлина за помол: ростки из просыпанных зерен. Почти весь урожай был смолот, но время от времени подвозили еще. И тогда Уильям самолично шел на мельницу, открывал шлюзы и пускал воду. Он смотрел, как она бежит по желобу, лепеча, точно живая, и падает на лопасти кипарисового колеса. Потом заходил внутрь, включал привод, запускал лущилку и огромные гранитные жернова, и пол начинал грохотать и содрогаться от их движения. Он всегда стоял и пристально следил за ними, потому что стоило жернову хоть чуточку сместиться, как он мог треснуть и выйти из строя.

Водяные мельницы устарели, их и оставалось-то немного. «А мне нравится, — думал Уильям. — Я эту, пожалуй, сохраню».

Через неделю-другую обмолот был завершен — теперь уже окончательно, мельницу чисто подмели, укрепили на зиму кровлю. Уильям проверил, что как сделано. Развесили табак в маленькой сушильне. Убрали сорго, выжали сок из стеблей, сварили патоку и свезли в бутылях на погреб под большим домом. На желудях и черной патоке нагуливали жир свиньи, дожидаясь убоя.

Негритянский мальчуган, случайный прохожий, занес по пути записку от Энни. Там была только одна строчка: «Можешь возвращаться. — P.S. Ребенку дай пятак».

Уильям покинул свою грязную тихую комнатенку — по ночам в ней становилось холодновато — и вернулся в большой дом.

Он был поражен переменой. Веранды заново покрасили — и большую, парадную, и кухонное крыльцо, и прочие балкончики и терраски, навешанные на дом за много поколений. Во все окна вставили сетки от комаров — у самого Уильяма до этого никак не доходили руки, — и они поблескивали на солнце медью. В доме разило краской и мыльным порошком. От непривычных испарений у него защипало в глазах.

Из кухонного коридора прибежала озабоченная Энни.

— А, ты явился, Уилли. Я только что сменила у тебя насос.

Ее полную фигуру обтягивал широченный белый передник, голова была повязана марлевой чалмой.

— Очень ты смахиваешь на колбасу… Какой насос?

— Колодезный. И заказала новый большой водонапорный бак. Он уже в Мэдисон-Сити, дожидается, когда ты пришлешь забрать.

— Воды много понадобилось, папочка. — Абигейл, в длинном шелестящем шелковом пеньюаре, плавно скользнула с лестницы и нежно поцеловала отца. — Тетя Энни здесь сотворила чудеса, правда?

Энни взглянула на брата и фыркнула.

— Гляди, Уильям, у вруна язык отсохнет.

— Нет, правда, оченькрасиво, — настаивала Абигейл.

— Оливер, если не хочешь опоздать к поезду, собирайся, — повелительно сказала Энни.

Оливер Брендон был немолод, приземист, коренаст. За большую круглую голову, очень прямо посаженную на толстой шее, его прозвали Голован. Двадцать пять лет он проработал у Уильяма Хауленда подручным. В сущности, управлял его имением, хоть и не звался управляющим, потому что был негр. Сегодня он был при черном галстуке, в белой рубашке и черных штанах, в ярко начищенных ботинках. Курчавые редкие волосы его были напомажены бриллиантином, приглажены, разделены на пробор.

— Ты что это вырядился? — спросил Уильям. Он повернулся к Энни. — И к какому такому поезду?

— Уильям, их всего два в день, и до свадьбы Оливер будет ездить к каждому, встречать.

— Господи, зачем?

— Слушай, Уилли, посуди сам, — сказала она. — К тебе едет тьма гостей… уже пора. — Она вытерла уголком передника потное лицо. — Даже если кто-нибудь известит о приезде телеграммой, Руфус Мэттьюс все равно умудрится либо потерять ее, либо что-нибудь перепутать.

Ничего не поделаешь, она была права.

— Так или иначе, мне не улыбается, чтобы ко всякому, кто ни сойдет с поезда в Мэдисон-Сити, подходил мой человек. Вы, мол, случаем, не на свадьбу к мисс Абигейл Хауленд?

Энни метнула на него уничтожающий взгляд.

— Неужели столько народу будет сходить, что он может обознаться?

Уильям махнул рукой и пошел налить себе виски. Чужие запахи в доме больше не беспокоили его: кажется, он уже начинал привыкать. В холле он остановился у стола, разглядывая огромную вазу для цветов, тускло отливающую на свету серебром. Потрогал пальцем узор из листьев и гроздьев винограда, пущенный по верхнему краю.

— А это откуда взялось?

Абигейл восторженно рассмеялась.

— С чердака… Ручаюсь, ты даже не знал, что у нас там ящик с серебром.

Уильям покачал головой.

— Не знал…

— Я его иногда рассматривала и говорила себе, что все это обязательно будет у меня на свадьбе.

— Ты лазила на чердак? — Это строго-настрого запрещалось: там хранился крысиный яд.

— Ну что ты, папа, — сказала Абигейл. — Я ведь уже не маленькая. И могу не бояться рассказывать, что я делала.

— Да-да, — сказал Уильям. — Наверно.

— А ваза такая прелестная. Судя по монограмме, она, должно быть, принадлежала бабушке Лежандр.

— Про это я ничего не говорю, — сказал Уильям. — Я только хотел заметить, как много, оказывается, существует такого, о чем я не имел представления, хотя и жил тут.

— Ох, па-апочка, — сказала Абигейл.

Начали съезжаться родственники. Уильям глядел, как они заполняют дом — двоюродные братья и сестры, троюродные бабки, свойственники и свойственницы. Люди, с которыми он не виделся тридцать лет, старики, корявые и хлипкие от старости. Их степенные дети. Их внуки — юркая мелюзга кишела вокруг, путалась под ногами: то наступишь, то прищемишь дверью, а то сами исцарапаются в ежевике или залезут в неведомые доселе дебри ядовитого сумаха и ходят все в пятнах.

Один раз он увидел, как по двору тянутся гуськом негритянские ребятишки — мал мала меньше; старшему лет девять, и каждый — с огромной охапкой сассапарели.

— Это еще что за чертовщина?

— Надо, — невозмутимо сказала Энни. — На гирлянды.

— Я зашла в школу, — сказала Абигейл, — и объявила всем, что за охапку зелени ты платишь по десять центов.

Уильям заплатил. Кое-кто из детей так исцарапался в колючих кустах сассапарели и ежевики, что он дал им вдвое больше. Пока они сваливали свою ношу на тенистой веранде и бегали за водой и поливали зелень из ведра, Уильям разглядел в ворохе сассапарели жгучие ветки ядовитого сумаха.

Он ничего не сказал, только в голове шевельнулась праздная мысль — не боится ли ожогов сестра. По-видимому, нет: она развешивала гирлянды собственноручно, без перчаток, и никаких разговоров про это не было.

В день свадьбы Уильям поехал к утреннему поезду встречать Грегори Мейсона. У Мейсона был усталый вид — Уильям это сразу заметил. Худое лицо было изможденным, долговязая сухая фигура в холодных зимних лучах казалась неестественно вытянутой, хрупкой.

Уильям пожал ему руку, вновь поражаясь, что такого человека выбрала себе в мужья его дочь.

— Утомительная была дорога?

— Пожалуй, да.

С поезда валом валили люди, кружили по маленькой платформе, сбиваясь в тесное стадо.

— Уилл, — кричали ему, — вот и мы!

Уильям увидел, что это его родичи из Джексона. Странно. Он думал, что они приехали еще вчера. Хотя нет, те, у него в доме, — родня из Монтгомери. Совсем другая ветвь. Он двинулся по платформе навстречу гостям, думая о том, как глупо, что перепутал их. Впрочем, различные ответвления его рода и всегда-то представлялись ему очень схожими.

Он начал здороваться, и вдруг у него мелькнула занятная мысль. Белые часто говорят, что все негры на одно лицо, а вот для него как раз негры-то разные…

Он спрятал смешок под радушной, любезной улыбкой и пошел по кругу, исправно тряся руки одним, целуя в щечку других. Потом отправился с Грегори Мейсоном в гостиницу «Вашингтон».

— Вам предстоит прощальный холостяцкий завтрак, — без предисловий сообщил он жениху. — Абигейл не говорила?

— Как будто нет.

— Побоялась, значит… Будут все мужчины, какие приехали на свадьбу — и сват, и брат, и десятая вода на киселе. Да вы сами увидите.

— Так принято, я полагаю, — сказал Грегори Мейсон.

— У нас — да. А гостиница — вот она, — показал Уильям, и в этот миг на обнесенную решеткой веранду вышел человек и помахал им рукой. — Это Гарри Армстронг. Поскольку у вас тут никого нет родных, шафером будет он.

— Ваш родственник?

Уильяму почудилась насмешка — но нет, Мейсон был серьезен.

— Двоюродный брат. Гарри большой дока по части выпивки — ну да это, я думаю, вы тоже увидите сами.

Позже, уже днем, Уильям Хауленд сидел один в банкетном зале гостиницы «Вашингтон». Он сидел, облокотясь на длинный, заставленный рюмками стол, подперев кулаком голову, а вокруг кренились, каруселью крутились стены. Сидел и смотрел, как, направляемый черной рукой Оливера, пошатываясь, бредет из зала Грегори Мейсон.

— Поаккуратней с ним! — крикнул он Оливеру. И прибавил тише, не обращаясь ни к кому: — А пить этот молодчик умеет. Кто бы мог подумать?

Уильям Хауленд убрал кулак и осторожно, медленно повернул голову. И убедился, что он не один. Почти невидимый за частоколом бутылок и графинов, положив голову на стол, прикорнул Гарри Армстронг.

— Эй, бедолага, просыпайся, — громко сказал Уильям.

Гарри Армстронг не шелохнулся, не издал ни звука.

— Вот бедолага, — повторил Уильям, оглядывая комнату.

Гости разбрелись, легионы слуг под командой Оливера развели их по постелям. Всех, кроме одного, — Уильям заметил его наконец. В дальнем углу комнаты кто-то спал на полу. Лицом к стене, накрытый серым одеялом, под головой подушка.

«Ай да Оливер, — подумал Уильям, — ай да ребята».

Уильям осторожно встал, стараясь, чтобы пол не уплыл из-под ног. Медленно подошел к Гарри Армстронгу, тряхнул за плечо.

— Все ушли, — сказал он.

— Кто? — Гарри Армстронг оттолкнулся обеими руками от стола, с трудом приподнялся.

— Кто тут был.

Армстронг поглядел на часы.

— Ни черта не разберу. — Он протер глаза и прищурился, вглядываясь. — Третий час. Пойду лягу.

— Гарри, кто это там на полу?

Гарри Армстронг взглянул на спящего.

— Лица не видно.

Вернулся Оливер. Белая куртка на нем была измята, в пятнах. Выдрана пуговица, обвис карман. По лбу, по шее с густо напомаженных волос растекся бриллиантин. Оливер пытался стереть его голубым, внушительных размеров носовым платком, но тщетно.

— Жениха уложил? — спросил Уильям.

Оливер кивнул.

— Вроде бы всех проводили.

Гарри Армстронг хохотнул и показал пальцем.

— Этого забыл, Оливер.

Оливер поглядел на свернувшуюся калачиком фигуру с ловко подоткнутой под голову подушкой.

— Хотите, чтобы я его увел?

Гарри Армстронг неуверенно поднялся на ноги.

— Взгляни-ка, кто это.

Оливер подошел, заглянул в лицо.

— Мистер Бэннистер.

Уильям сказал:

— Ему и так хорошо, не трогай. А я пошел купаться. Гарри Армстронг на мгновение задумался.

— И я с тобой.

Тогда Оливер надел поверх белой куртки пальто и пошел следом за ними на другой конец улицы. Он смотрел, как они сбросили одежду и скользнули в ледяную воду реки Провиденс. Потом поднял воротник, отыскал подходящий пенек, сел и стал терпеливо ждать. Вокруг него, пересмеиваясь, собралась стайка черных мальчишек.

Вечером, чистые, выбритые, с ломотой в каждом суставе, мужчины — всем скопом, человек тридцать, если не больше, — поехали к Хаулендам на свадьбу.

Во время обряда в переполненной гостиной, пока методистский священник Джон Хейл со всевозможной торжественностью произносил привычные слова, взгляд Уильяма остановился на связке зелени, висевшей прямо над портретом его деда. Он мог бы поклясться, что видит в плотной массе перевитой листвы своеобразные очертания ядовитого сумаха.

Потом, когда жених с невестой уехали, Энни сказала:

— Дивное было венчание, я такого ни у кого не видала.

А он отозвался:

— Ты ядовитого сумаха не боишься?

— Боже праведный, Уилли… ну, нет.

— Я заметил несколько веток среди прочей зелени.

Она взглянула на него с усмешкой — такой он не видел у нее с самого детства. Да еще и подмигнула ему — чуть-чуть дрогнула веком.

— Зеленый, и ладно, — сказала она. — А зелени не хватало.

В тот вечер Энни хлебнула лишнего, хихикала, как молоденькая, подсела к роялю, играла, пела «Хуаниту», «Палисандровый спинет», «Кэтлин», «В траурной рамке письмо», покуда не заснула, уронив голову на клавиши. А так как особа она была грузная, никто не решился отнести ее наверх (к тому времени слуги перепились под стать гостям), и ее уложили спать на диване в столовой. А еще позже, когда взошла луна, большинство мужчин двинулось на охоту, спотыкаясь, горланя песни, — по полям, через заборы; за ними на нетвердых ногах поспевали негры с бутылями виски, впереди буро-белыми вспышками мелькали собаки.

Уильям, как того требует вежливость, проводил их, но вскоре повернул назад, вышел прямиком на дорогу и зашагал домой. Ему вспомнились свадьбы, на которых он гулял в молодости здесь, среди этих самых лесов и холмов близ Атланты. Все они мало чем отличались от этой. Пьяные голоса мужчин и ныне звучали, как прежде. И тот же знакомый лай собак, и ночной ветер не стал иным, и все та же земля под ногами.

Мало-помалу, день за днем, гости разъезжались. К концу второй недели не осталось никого, кроме Энни. Ее муж уехал на другой же день после венчания — его ждали дела в конторе — и забрал с собой детей. Энни задержалась; надо было закрыть нежилые комнаты.

Уильяма она и спрашивать не стала. Взяла шесть горничных, нанятых к свадьбе (повариха Рамона была стара и с причудами, ее оставили в покое), и провозилась с ними целую неделю. Они закрыли и заперли ставни, сняли занавески и уложили в сундуки, скатали ковры и пересыпали их нафталиновыми шариками, чтобы не заводились мыши; накрыли матрацы листами плотной оберточной бумаги. Дымоходы заткнули газетами, чтобы не залетали стрижи и ласточки. Одну за другой заперли двери — двери комнат, двери пристроек. Пока наконец не было убрано все.

В последний вечер Энни сказала:

— А ты знаешь, что в доме одних только спален двадцать две, если считать с тремя верхними в дедушкином крыле?

— Нет, я не знал, — сказал Уильям.

— Всю жизнь здесь прожили, а как-то ни разу в голову не пришло сосчитать спальни.

— Забавно, — сказал Уильям.

— На мою свадьбу все-все пооткрывали, — сказала Энни, вспоминая. — Наверно, этим занималась мама. Я-то сама, помнится, пальцем не шевельнула.

Чтобы доставить ей удовольствие, Уильям сказал:

— У тебя знатная была свадьба.

Она широко улыбнулась.

— Все думала спросить у отца, во сколько она обошлась, да как-то не пришлось… Но уж повеселились на славу.

…Под восторженный визг женщин мужчины выбили выстрелами все стекла в церкви; они въезжали верхом на лошадях в аптеку, в гостиницу, в здание вокзала. Дело было в июле, на железнодорожных платформах горами лежали арбузы, дожидаясь погрузки. Тысячи арбузов. А наутро вся главная улица была покрыта скользким месивом от мякоти и косточек раздавленных арбузов…

Она, посмеиваясь, вспомнила.

Уильям потрепал ее по плечу, довольный, что сумел сделать ей приятное. «А она ничего, — думал он. — Не ее вина, если толста, стара, скучновата… Как и я, — подумал он, — совсем как я».

— Теперь эти комнаты, верно, откроют не скоро. Разве что когда у Абигейл детки начнут справлять свадьбы.

— Вероятно, — коротко сказал он.

Она плутовато покосилась на него.

— Уилли, а ты ревнуешь.

— Ты старая дурища, Энни, — сказал Уильям.

Она сидела и все посмеивалась, как будто не слышала его, так что в конце концов ему просто захотелось стукнуть ее чем-нибудь тяжелым по голове. Он уж совсем было собрался, но тут она встала, налила виски, подала ему; налила и себе.

Сидя на старых стульях, в старинном доме, вычищенном и выскобленном до неестественного блеска, опустевшем после отъезда людей, которым он служил кровом, они выпили друг за друга.

— За удачу! — сказал сестре Уильям Хауленд.

— За твое будущее, Уилли! — И снова, кажется, подмигнула.

— Энни, — сказал он, — езжай-ка ты домой.

— Утречком, Уилли.

Утром она уехала. А он остался один; только Рамона гремела на кухне кастрюлями или, ворча себе под нос, шаркала по комнатам, смахивая с краев мебели пыль метелкой из перьев. В доме было так же пусто, как когда Абигейл уезжала в колледж, — ни больше, ни меньше. Но казалось куда пустынней. Однажды утром, к концу первой недели, Уильям обнаружил, что разговаривает сам с собой. Он только что проснулся. Лежал на огромной кровати под балдахином, неподвижно глядя на рдеющий прямоугольник затененного окна, и вдруг сказал вслух:

— А ветер восточный.

И вскочил как ужаленный при звуке собственного голоса. Виновато оглянулся: и давно это я так?..

Он оделся и вышел на кухонное крыльцо, где его каждое утро ждал тазик с горячей водой. Побрился перед зеркальцем, висящим на столбе, стирая о перила пену с опасной бритвы. Потом придет Рамона и выплеснет тазик на перила, так что пена смоется — отчасти. Но все равно за долгие годы на этом месте образовалось жирное темное пятно.

В тот день он решил пойти осмотреть скот. Как всегда, появилось несколько случаев копытной гнили — скотина требовала ухода, но Уильям терпеть не мог это занятие, ненавидел скрежет и вонь. Появились и накожные болячки — уж не вывелся ли овод в нынешнем году раньше обычного, вскользь подумалось ему. По закону полагалось бы позже, весной, как и мясной мухе. Надо сходить посмотреть, да бензола не забыть взять с собой и дегтя.

Так он думал, когда выходил из дому. Только почему-то повернул не в ту сторону, и получилось, что он шагает по дороге в город. Потому что он вспомнил про Питера Уошберна и новый ялик. И про игру, в которую задумал сыграть на болотах Медвяного острова.

* * *

Одеяло он положил на нос ялика, аккуратно, в самое сухое место, на сложенный дождевик. Припасы — поверх одеяла. Надо будет по дороге разжиться чем-нибудь съестным, иначе не пришлось бы основательно поголодать. Он взял с собой лишь толстый кусок свиной грудинки, солидную краюху кукурузного хлеба и мелких зеленоватых яблок из собственного сада. Страшная кислятина, но хорошо освежают рот и счищают с зубов остатки свиного сала. Запасся еще небольшой флягой воды и кульком ячменных леденцов, найденных в кухонном буфете. Раньше он их там не видел, значит, остались от кого-нибудь из детей, приезжавших на свадьбу.

Он положил рядом с собой дробовик и оттолкнулся от берега. Час или около того греб на веслах по течению неторопливого ручейка, чуть сгорбившись над веслами, сберегая силы на то время, когда надо будет пересекать речку Провиденс. Он чувствовал, как по мере приближения к ней уплотняется вода вокруг весел. Вытащил их — заметив краем глаза, как падают с лопастей на дно лодки грязные капли, — и достал шест. Здесь, набирая скорость от течения взбухшей за зиму реки, ручей побежал быстрее. Через узкий просвет в хитросплетении кустов и деревьев ялик легче будет провести с шестом.

То место, где впадает ручей, с реки не было видно, так плотно сплелись подступившие к самой воде ивы, буки, эвкалипты, ежевика, кусты бузины. Со стороны ручья обнаружить его было проще. Путь указывало течение. Уильям перекинул шест через борт, с удовольствием отметив, что выбрал шест удачно: легкий, гладкий и сбалансирован хорошо, даже с поперечным сучком на конце. Такая поперечина полагается каждому шесту — не дает ему слишком глубоко уйти в рыхлое дно. Он гнал ялик по бурливой взбаламученной воде, обходя коряги, упавшие стволы и густые, спутанные плети лиан. Он не спешил, орудуя шестом с осторожностью, чтобы не задеть, не тряхнуть нависшую листву. А то еще, чего доброго, свалится на макушку щитомордник.

Он вышел на реку, и ялик сразу круто развернуло на быстрине. Уильям дернул за конец шеста, но поперечина не пустила, и он чуть не потерял равновесие. Он с трудом вытянул шест, ругая себя за неосторожность. Давненько же не переправлялся через реку, если успел забыть все ухватки и едва не искупался из-за своей неповоротливости.

Он снова сел на весла и перебрался на ту сторону, ища глазами устье протоки, ведущей в глубь болота. Он не бывал тут с детства, а берега так изменились от паводков, что не узнать. Уильям вспомнил, что когда-то ему служил приметой одинокий кипарис в группе болотных дубков. Надо найти.

Оказывается, это было гораздо ниже по течению, чем ему представлялось. Он был уже готов отчаяться, как вдруг увидел. Кипарис высох — много лет назад, — но ствол его все еще торчал коричневым столбом над вершинами дубов. Уильям повернул ялик носом против течения и стал мерно грести вперед, чтобы лодка стояла неподвижно, пока он оглядится. Он увидел вход в протоку, завел в него нос ялика и неловко задел разлапистую, низко нависшую ветку. Темная тень упала поперек носа лодки, соскользнула в воду. Уильям с облегчением чертыхнулся и, работая веслом, как гребком, выбрался из деревьев на свободную воду.

Он не любил змей, хотя мальчишкой охотился за ними: схватишь за хвост и хлестнешь, как кнутом, чтобы единым махом вышибить мозги. Кожу продавал отцу по четвертаку за штуку, но потом дозналась мать и потребовала, чтобы за ядовитых вознаграждение не выдавалось. Тогда он вообще перестал их ловить…

Он греб недолго, вскоре опять взялся за шест. Эти протоки часто бывают очень глубокими — он проверил, не достал до дна и принялся работать шестом, как галерным веслом. Вперед, назад, монотонно раскачиваясь, потихоньку плыл и плыл.

Часам к девяти он уже порядочно углубился в болота. Протока виляла и вилась между затопленными кипарисовыми стволами, меж купами лиственных деревьев и пальметто, шелестящих под легким ветерком. Течения здесь не было; для устойчивости он пристроился бортом к узловатому корневищу кипариса, съел половину грудинки и кусок хлеба. Потом пил теплую, нагретую солнцем воду, следил глазами за птицами: рисовые трупиалы, пересмешники, два-три пеликана, цапли — белые, большие, голубые…

Мерно двигался шест по маслянистой, мутной воде. Впереди, вдали — если поднять глаза — тусклая жижа сверкала отраженным блеском неба и казалась хрустально чистой. Аллигаторы, повылезавшие на солнце, тяжело плюхались в воду с илистых берегов и исчезали. Втягивали головы черепахи, которые грелись на плавучих корягах. Проплывая мимо лесистого островка, Уильям заметил высокое камедное дерево с ободранной корой. Не иначе как медвежья работа, должно быть, дерево с ульем в дупле.

Ближе к вечеру он вынул компас: небо затянули облака; никаких примет пути — лишь извилистые, петляющие протоки. Однажды, еще в детстве, он заблудился и просидел здесь двое суток под пухлым одеялом облаков, в тумане, спутавшем все направления. Пришлось сидеть и ждать, пока уйдут тучи. На вторую ночь он забылся тревожным сном, а проснулся, глядя прямо в чистое, усыпанное звездами небо. Еще затемно он выбрался из болот и с тех пор никогда не бывал здесь без компаса…

Он свернул с протоки и начал пробираться сквозь кипарисы. Здесь было мельче, шест доставал до дна, и лодка пошла быстрей. Уильям взялся было метить дорогу — уже занес мачете, чтобы сделать первую зарубку, — и остановился. Если он и вправду найдет винокурню, нет смысла оставлять торную тропу до самого ее порога.

Ствол к стволу росли обвешанные мхом кипарисы. Вода у корневищ тускло-бурая, непроглядная — болотная. Один раз, остановившись отдохнуть, он выудил плавучую палку, поскреб дно. На поверхность ниточкой побежали пузыри.

Да, она таковская, здешняя водица. Столько гниет на дне останков животных и растений, столько образуется газа, что нередко пузыри поднимаются сами собой.

А еще, вспоминал Уильям, здесь бегают по воде болотные огоньки, голубые и мерцающие, играют в прятки среди деревьев. Должно быть, воспламеняется все тот же газ…

Кипарисовая топь сменилась широкой полосой болотного тростника, осоки, стрелолиста. Уильям миновал ее, держа на разбросанные по той стороне высокие островки дубов и орешника. Там и заночевал — в лодке, на чистой песчаной отмели у подножия самой большой купы деревьев. Комары донимали не слишком, но спал он все же беспокойно. Отвык от болотных голосов. Громкий ноющий писк мошкары, уханье совы, шелест летучих мышей. Раз он даже подскочил и схватился за дробовик: где-то взревел крупный аллигатор. Уильям чутко прислушался еще раз — добрых полмили; в тишине показалось, что ближе. И зная это, тем не менее всю ночь просыпался при каждом рыке. А поутру, еще до рассвета, первыми, кого он услышал, были опять-таки аллигаторы. Резкий лязг — почти как выстрел — сомкнувшихся гигантских челюстей: завтракают.

Уильям открыл кулек с ячменными леденцами, размякшими, ноздреватыми, — все равно съел. Осушил фляжку и швырнул на дно ялика. Если всерьез одолеет жажда, всегда можно напиться болотной воды. Кой-кого от нее тошнит, даже рвет, но ему — ничего. Противный привкус, а так — вода как вода, сойдет, если нужно.

К полудню второго дня он вышел к тому озеру, которое открыл еще мальчишкой. Озеро посреди стоячей трясины, в бахроме кустарников и лиственных деревьев, в рамке песчаных пляжей. Питается, вероятно, от подводных ключей, а дно — известняковая чаша. В здешних местах попадаются такие уголки.

Уильям зачерпнул ладонью воды, попробовал, вода была прохладная, свежая. Он перегнулся через борт, сполоснул лицо, попытался разглядеть дно. Искрящийся блеск солнца на поверхности слепил глаза, он глядел в воду, непроницаемую, как зеркало. Когда он был здесь первый раз, он наскоро искупался в этой слепой пучине, увертываясь от каймановых черепах…

Сейчас их как будто здесь нет. Он вгляделся пристальней. Вывелись или просто скрыты сверкающей поверхностью воды? Искупаться-то он не рискнет — слишком стар, да и день холодноват.

Он сидел совсем тихо и глядел, как плывут по воде какие-то коротенькие белые перышки, а снизу их тщетно хватает ртом мелкая рыбешка.

Болота всегда усыпляли его, одурманивали. Движения стали замедленными, хотелось сидеть вот так и глядеть, как буйно кипит вокруг жизнь болотных обитателей… Но ведь он явился сюда что-то искать. Пари держал с Кэлвином Робертсоном. Ну, не то чтобы пари, положим… Что за физиономия была у Гарри Армстронга — Уильям фыркнул, вспоминая. Стоит, жонглирует клеткой с цыплятами и потеет, как запаленная кляча… Не очень-то ему, кстати, везет в жизни: отец разорился, а теперь вот у супруги какая-то женская хворь…

На дальнем конце озера вышла из зеленых дебрей черная пантера, лениво подошла к воде. С наветренной стороны, да и расстояние — четверть мили, не меньше, прикинул Уильям; то-то зверь его и не почуял. Он продолжал сидеть не шевелясь, едва дыша. Нынче не так уж часто встретишь настоящую пантеру. Сколько раз за них назначались премии, вот почти всех и перебили. И по ночам нигде не услышишь больше их воплей — разве что на болотах.

Уильям следил, как мягко ступает по узкому песчаному берегу поджарое темное существо. Казалось, пантера была чем-то встревожена. Она макала передние лапы в воду, пытаясь что-то достать, потом раздумала и направилась обратно под укрытие деревьев.

Уильям стряхнул с себя сонную одурь, вставил весла в уключины и стал грести по пустынному притихшему озеру под непомерно громкий в тишине плеск весел.

Он приближался с оглядкой: известны случаи, когда пантеры нападают на людей, особенно если невдалеке их приплод. Но ничто не колыхнулось в листве — ни единого дуновения ветерка в полуденном зное, — и он подобрался вплотную к берегу. И сразу увидел, в чем дело. В мелкой воде валялась тушка зверька. Уильям поддел ее веслом — тотчас брызнули врассыпную десятки маленьких водяных пожирателей падали. Выдра, и притом освежеванная. Неудивительно, что пантера вела себя так странно. Ее манило кровавое мясо, а человеческий запах гнал прочь…

Уильям подтолкнул ободранную красно-серую тушку на глубину. Пускай обглодает рыба. Он втайне улыбнулся. Робертсоны не могли приготовить для него лучшей приметы. Неосмотрительны стали. А вот ему повезло. Тушка упала на мелководье, а пантера показала, куда именно.

Он начал размышлять. Для винокурни требуется высокое место и свежая вода, и развесистые кроны, чтобы спрятать малейший дымок от костров.

Хм, где же это может быть? На севере, откуда он двигался, не найти такого укрытия. Эти лесистые островки, все до единого, — крохотные комочки ракушечника. Там места не хватит. К западу все больше трава да заросли кипарисов, не сыщешь сухой пяди. Если податься дальше на юг, там слишком близко жилье у Кукурузных мостков и Тихой пади. Стало быть, Робертсоны повернули отсюда на восток. Больше некуда. Но на востоке болотам конца не видно.

— Ладно, еще чуть-чуть, — вслух сказал себе Уильям. — Положимся на удачу.

То была чистейшая удача. Не успел он пройти несколько миль, как поднялся ветерок и принес — яснее ясного — запах сусла. Уильяму он словно проложил столбовую дорогу и повел вперед, все усиливаясь по мере того, как лодка забиралась в глубь болотных зарослей. Впереди за двадцать шагов ничего нельзя было разглядеть сквозь лабиринт кипарисовых стволов и путаницу ползучих растений. Он и острова-то не видел, пока тот не очутился прямо под носом. Только что ничего не было, одни кипарисы, да бурая болотная вода, да суетня и плескотня мелких тварей, которых он спугнул мимоходом. А через минуту у него перед глазами возник крутой, поросший пальметто склон лесистого ракушечного острова.

Удерживая ялик на месте, он крикнул:

— Эй, есть тут кто-нибудь?

Болото вокруг разом пробудилось к жизни. Галдя на все голоса, поднялись в воздух перепуганные белые цапли, скворцы, малиновки. Большущая черная шумливая птица, которую в народе зовут боговой птахой, и та взмыла ввысь с маковки островерхого кипариса.

— Эгей! — еще раз крикнул он. — Это я, Уилл Хауленд! — Он подождал, в ответ — ни звука; тогда он повторил: — Уилл Хауленд!

Опять подождал. Кому охота, чтобы тебя подстрелили, приняв за чужака.

— Эй, Робертсоны! Тут вы, нет?

Он вытащил лодку на узкую ракушечную косу, хранящую отпечатки множества других лодочных килей. Запах сусла был всепроникающ, но обнаружить самую винокурню оказалось не так-то просто, до того она была искусно спрятана. Когда Уильям все-таки отыскал ее, он был разочарован — перегонный куб оказался не такой уж большой. Столько виски, сколько продают Робертсоны, отсюда никак не получишь. Возможно, правда, у них такие мелкие винокурни расставлены по разным островкам. Недаром говорится: чем меньше куб, тем слаще виски. К тому же, усмехнулся он, если и потеряешь одну, все равно не прогоришь…

А сработана славно — со знанием дела, чисто, не то что иные самоделки, понатыканные по сосновым буграм. На одну медь, поди, Робертсонам пришлось изрядно раскошелиться… Уильям восхищенно обследовал устройство: ни к чему не придерешься. Фильтрами были дубовые кадки с древесным углем. Виски честь-честью выдерживалось в дубовых бочонках. Вон они ровнехонько поставлены в ряд, и добрая половина, кажется, с содержимым. Уильям заметил, что змеевики охлаждает струйка воды из узкой трубы. Он пошел вдоль трубы на середину острова. Небольшой родничок. Хитро, подумал Уильям, поставили аппарат чуть ниже, и вода течет сама собой. Похрустывая рыхлым ракушечником, он зашагал назад и по пути заметил две аккуратные поленницы дров. Спилено не здесь. Уильям одобрительно хмыкнул. На этом островке нарочно ничего не трогали, чтобы не привлекать внимания. Видно, доставляют топливо по воде, издалека. Он поднял одно поленце: сосна — и отменная, сухая. Основательно поставлено дело у Робертсонов. Кто-то здесь на винокурне хозяйничал, причем недавно. Может быть, заметили его приближение и улизнули. А может, обходят по очереди одну винокурню за другой.

В ящике под пальмовым навесом стояла дюжина полных бутылок, Уильям достал их оттуда и выстроил на земле зигзагом, чтобы сразу бросилось в глаза. Потом вынул из кострища обгоревшую головешку и старательно написал на доске: У. Хауленд. Получилось не очень-то разборчиво, но ничего, сойдет. В конце концов, они же его ждали.

Теперь он уже сильно устал, да и проголодался. Пошарил по сторонам. Обнаружились две находки: банка бобов — он ее вскрыл ножом и тут же съел. И четыре выдровые шкурки, тщательно растянутые на раме из прутьев и веток. Одна была свежая.

Он усмехнулся. Предприимчивые Робертсоны не только тайно гонят виски, но попутно понемножку промышляют браконьерством. А ему пора поворачивать назад, и так задержался дольше, чем рассчитывал. И сил ушло больше. Не молодой уже, хмуро посетовал он большому дубу, вот и сказывается напряжение.

Он набрал полную флягу воды, а еще, в маленькую пустую бутылочку, налил виски. Не обеднеют Робертсоны…

Уильям устало забрался в ялик, взял шест — сразу заломило спину и бока. Оттолкнулся от островка, сверился с компасом. И решил двинуть прямо на запад. Так будет короче. Выйдет на край болота где-нибудь возле Новой церкви, а оттуда — либо кто-нибудь найдется, подвезет, а нет, так можно и пешком дойти домой.

Он работал шестом не переставая, держа на запад, и заходящее солнце било ему в глаза. Он надвинул кепку на самый нос и щурился из всех сил, но от нестерпимого блеска все равно разболелась голова. Уильям остановился, хлебнул виски. Милю за милей он пробирался сквозь заросли лохматых от мха кипарисов — с плеском шарахались из-под носа лодки аллигаторы, и щитомордники плыли бок о бок, не сводя с него блестящего осмысленного взгляда. Он норовил ударить их шестом. Время от времени попадал, но шест был тяжелый, и вскоре Уильям отказался от этих лишних усилий. На закате он пересек травянистую топь, подгребая шестом по довольно широкой протоке. Солнце садилось все ниже, и из гущи трав — осоки, ряски, меч-травы — тучами поднималась мошкара, застилая небо. Уильям почувствовал, как у него начинает зудеть все тело. Не только открытые места: руки, лицо, шея — горело все сплошь; крохотные насекомые забирались под одежду. Он бросил шест, схватил весла и стал лихорадочно грести вперед, пытаясь обогнать тучу мошки. Ничего не выходило: то ли туча была такая огромная, что накрыла целиком все болото, то ли она двигалась вровень с ним. Он перестал стараться и вогнал ялик носом в илистый берег. Поспешно сорвал с себя одежду, гримасничая от боли, когда острые иглы сильней впились в голое тело. Начал полными пригоршнями хватать черную грязь и размазывать по всему телу, по голове, как можно более толстым слоем. Нос, рот и уши обвязал носовым платком. Когда грязь подсохла, снова оделся, так, чтобы все болталось свободно, не трогая защитной спекшейся корки.

Потом опять взялся за шест. Болотная грязь воняла гнилью, стоячей водой, трухлявыми корнями, но от мошки она помогала. Уильям отпил еще немного виски, чтобы легче переносить зловоние.

Смешно представить себе, на кого он, верно, сейчас похож. Здоровенный, грузный, лысый, весь обмазан грязью, как индеец, и на чумазом лице — запавшие синие глаза.

Он миновал открытую топь, потом озерко. Это, скорей всего, питается от серных ключей — над почти недвижной поверхностью его навис тяжелый запах. С последним отсветом заката за спиной Уильяма, круглая, тяжеловесная, желтая, взошла луна. Все длинней, как резиновые, вытягивались впереди по воде тень человека и тень лодки. Где-то вдалеке вышли рыскать при луне дикие кошки. Раза два хрипло мяукнула пантера, затем он узнал скрипучий крик рыси. Водяные птицы устроились на ночлег, и на них стали охотиться аллигаторы: до Уильяма доносился громкий лязг гигантских челюстей.

За озером, следуя по компасу, он вновь углубился в болота. Под укрытием высоких деревьев яркий лунный свет сменился неясным свечением, рассеялся без остатка, пробиваясь сквозь путаные космы мха. Уильям мерно двигал шестом, проверяя направление, ухитряясь обходить стороной те места, где кипарисовые стволы, падая, громоздились друг на друга и узловатые корни торчали так густо, что лодке было не пройти. То и дело, потревоженные им, падали сверху древесные лягушки и мягко шлепались в воду. Он доел до последней крошки свою краюху, закусил грудинкой. У нее появился странный привкус: испортилась на солнце.

Появились мириады комаров, хоть их и не видно было в мутном свете луны. Они яростно звенели ему в уши, он чувствовал, как они задевают его по лицу и рукам. А кусались не очень — из-за ссохшейся грязи, а может быть, им не приспел еще срок пить кровь.

Нестерпимо клонило ко сну, но останавливаться здесь не хотелось. Слишком много змей притаилось в ветвях, хоть одна да свалится вниз, если только не развести костер. Он вспомнил, что в старину у людей, которым случалось попадать на болота, всегда имелась в носу ялика или долбленного челнока маленькая жаровня. Огонь — защита, и, когда бы ни понадобился, он был под рукой. Ему же нельзя останавливаться, пока не попадется лесистый островок.

В конце концов островок подвернулся. С помощью мачете Уильям расчистил небольшое пространство среди карликовых пальм и плотно посадил на берег киль ялика. Ноги, затекшие, онемевшие за долгие часы сидения в лодке, подламывались и дрожали, пока он собирал валежник. Уильям пнул сухой ствол пальмы и вспугнул гремучую змею. Он почувствовал, как скользнуло из-под ноги гибкое тело, услышал торопливое раздраженное шуршание гремушек, но в темноте ничего не увидел, пока змея не прыгнула. На нем были высокие охотничьи сапоги, и ядовитые зубы бессильно царапнули по грубой коже. Он убил змею несколькими быстрыми ударами; отшвырнул в сторону дергающееся туловище. Когда набрал дров и разжег их, то увидел мазок молочно-белого яда на голенище и стер его листом. Развел большой дымный костер и улегся в ялике. Спать — не уснешь, но хоть подремлешь до зари.

Назавтра после полудня за глянцевыми, исполосованными ветром болотными травами он увидел ряд деревьев, — явно не островок, а что-то побольше. Он стал нетерпеливо грести шестом. Задолго до того, как лодка поравнялась с краем травяной трясины, он почувствовал, что ее потянуло вперед течением. Значит, между болотом и деревьями есть быстрая речка, а это может быть только восточный рукав реки Провиденс. Он выбрался из болот…

Уильям устал. Он пустил ялик на волю медлительного течения и не мигая глядел в густую, как сироп, маслянистую бурую воду, давая глазам отдохнуть от слепящего предвечернего солнца. Вспомнилось, как называла эти узкие болотные протоки его бабка-француженка: traînasse. Годами он не думал о ней, этой молчаливой женщине, худой и горбоносой. По-английски она до конца жизни изъяснялась принужденно, высокопарно, так и не освоилась с ним по-настоящему. Впрочем, своих детей и внуков она не пыталась учить французскому и не желала съездить во Францию, хотя денег на такое путешествие имела предостаточно. Казалось, ей было просто безразлично, что она здесь чужая. Что живет, неловко примостясь где-то на краешке своего мира, как птица на насесте…

Потом он опять забыл про нее, соображая, как бы вывести ялик на реку и благополучно переплыть на другую сторону, не наскочив на поленья-топляки и песчаные осередки и, главное, — избежав водоворотов. Этот участок реки, всегда стремительный, глубоководный, изобиловал такими вихрящимися воронками. За две секунды они способны разнести лодку в щепки и засосать в глубину. И это еще не все. Приходится следить в оба и за тем, что все-таки попадает в воронки… Уильям помедлил на краю болота, внимательно озираясь по сторонам. Нашел всего один водоворот, чуть выше того места, где стоял. И как будто небольшой. Потом заметил топляк, уже старый, очень низко сидящий в илистой воде. Уильям крепко вонзил шест в дно, удерживая лодку на месте. Топляк шел прямо на воронку. Вот его вовлекло в неторопливое внешнее кольцо, плавно повело по кругу. Чем ближе к центру, тем больше скорость; быстрей, быстрей — и наконец он скрылся в воронке, медленно, неслышно, как в немом кино. Опираясь на шест, Уильям перевел взгляд ниже по реке и стал ждать. Топляк вынырнул неподалеку от водоворота, выскочил на поверхность концом вверх. Вылез из воды торчком фута на два, прошел так футов десять и опять бултыхнулся в воду.

Уильям взял весла и быстро переправился на ту сторону. Жилья поблизости не было видно, и он решил вытащить ялик на берег и бросить здесь. Достал мачете и по обе стороны носа сделал по планширу ряд зарубок-галочек. Легче будет опознать лодку, когда он потом за ней пришлет.

Он посмотрел на пустую бутылку на дне ялика — бутылку из-под виски с той винокурни. Куда какая скромная награда за трое суток, за пот и мозоли, за проклятущих комаров и мошкару. Дурацкая затея, если вдуматься. Казалось бы, могло хватить ума сообразить…

Он поспорил и не отступился, и вышел победителем. И все равно затея идиотская. «Вот что получается, когда ты Хауленд, — подумал он, — все бы им чудить…»

Уильям поднял пустую бутылку и швырнул в реку.

Он не слишком точно представлял себе, где находится, — где-нибудь неподалеку от Новой церкви, очевидно. Стало быть, и всего-то дела — махнуть прямиком через гривы, пока не выйдешь на зады собственной усадьбы. Он сложил одеяло, перекинул через плечо. Сверху положил дробовик, подтянул съехавшие штаны и настроился на долгую дорогу. Через несколько часов, сделав два крутых подъема, он обнаружил, что начинает смеркаться, и он очень устал. В лодке приходилось лишь дремать, да и то урывками, неспокойно. Уильям подыскал в рощице виргинской сосны уютное место с толстым настилом хвои, завернулся в одеяло и уснул.

Едва забрезжила заря, он проснулся. Закинув руки за голову, лежал, дожидаясь, пока рассветет по-настоящему, и слушал птиц, насекомых, нервный шорох сосновых иголок. Чу — издалека с набежавшим ветром донеслось журчание воды. Уильям встал, потянулся; из-за гривы, закрывающей горизонт, выплыло солнце и ударило ему в глаза. Очень хотелось пить; несмотря на терпкие яблоки, во рту остался противный вкус, язык был как ватный. Он снова прислушался, где журчит вода, поймал ее звук и определил направление, пока все не потонуло в птичьем щебете.

Он приладил дробовик поверх сложенного одеяла и зашагал на звук воды, крепко потирая ладонью щетину — она легонько похрустывала в тишине свежего утра. Прошел негритянское кладбище, где на деревьях болтались синие бутылки с песком и тыквы — в них свили гнезда ласточки; сглаженные временем холмики были украшены осколками чашек, стаканов, блюдец — только стекляшки, и все лиловатые от долгих лет под лучами солнца. Он прошел мимо еле заметных остатков фундамента: когда-то здесь стояла церковь: обгоревший остов ее растащили дочиста. Журчание звонко и чисто доносилось с другой стороны.

Уильям ускорил шаги и вышел к воде. Он увидел, что поперек ручья, шагов на сто выше церкви, сложена купель. Прямо в нее сбегал естественный маленький водопад — набожные люди обложили дно кирпичом и запрудили ручей, чтобы получилась чаша для их обрядов. На дне, Уильям знал это, непременно должен быть водоотвод, но этой купелью (как и сгоревшей церковкой, которой она принадлежала) давно никто не пользовался, и сток засорился. Теперь вода переливалась через край.

Уильям решил подняться выше. Там будет чище — неизвестно еще, какая дрянь собралась и разлагается здесь на дне. Он увидел что-то вроде тропинки, еле намеченной, но все же различимой. Она бежала самым легким и нехитрым путем, послушно следуя изгибам почвы, широким полукругом отклоняясь от ручья. Уильям двинулся по ней. Когда решил, что отошел достаточно, повернул напрямик к берегу. Теперь он был намного выше купели. Он пил, свесив голову в холодную воду, пока не прогнал вчерашнюю натугу и усталость. Он мыл лицо, мыл шею, руки, пока не смыл все следы болотной грязи. Он окунал голову в ручей, словно утка, чтобы влага сбегала по шее, держал ее так подолгу, ощущая мягкий ток воды, мягкий вкус профильтрованной листьями воды. Потом, присев на корточки, вытер лицо руками и расчесал пальцами волосы.

Отдыхая, взглянул вниз по течению, на купель. Отсюда она была хорошо видна — без всяких затей, просто чашеобразное расширение естественного русла, обложенное кирпичом. Вода непрозрачная, сизая из-за палой листвы; кругом навалены кучи хвороста, бурелом. Его взгляд скользил по ручью к краю купели, потом по сухощавым очертаниям ив, по виргинским магнолиям и падубам с красными ягодами, по усыпанным желтыми плодами кустам сириллы. Он дважды обвел глазами круглый прудик и лишь тогда увидел женщину. Так сливалась она цветом с землей.

Она стояла на коленях возле ручья, над самой купелью, и стирала белье. Платье на ней было коричневое, черные волосы, черная кожа. Только по ярко-желтому пятну, вспыхнувшему на материи у нее в руке, различил ее глаз Уильяма.

Она не слышала его. Все так же приподнималась, нагибалась, выжимала белье, складывая его рядом на чистом камне.

Внезапный шум драчунов-пересмешников заглушил плеск стирки. На миг Уильям засомневался, настоящая ли она или, беззвучная, она — порождение утреннего тумана, что клубится в деревьях у нее за спиной.

Он глядел, и рассказы, слышанные невесть когда, приходили ему на память. Рассказы про Альберту, великаншу-негритянку, которая живет в горах со своим мужем Стенли Альбертом Томпсоном, пьет виски целыми днями и слушает, как отбивают время его массивные золотые часы. Делать ей совсем нечего, только белье емупостирать. Увидишь иногда, как к берегу ручья прибило пену, а женщины скажут: «Это здесь Альберта устраивала постирушку».

Статная женщина, Альберта, рослая, в движениях вольна и свободна, точно родилась с белой кожей. Большей частью разгуливает со Стенли Альбертом Томпсоном по пикам Смокимаунтенз, но изредка они спускаются к югу. Изредка. В хрусткие, искристые зимние дни им становится холодно в горах, и они ненадолго переходят на юг, смеясь и попивая виски. А по окрестным местам, по лесам их слышат люди — слышат, как они хохочут, как бьют их часы. И уж обязательно кто-нибудь да набредет на место, где ночевала эта пара, где сосновые иглы раскиданы и примяты от их неистовой любви. А реденькие клочья дыма по гривам — это от их костров, значит, они что-то варили вечером. Порою же, от скуки или от нечего делать, они начинают кидаться камнями — на многие мили разносится грохот камнепадов, — и Альберта швыряет камни не хуже любого мужчины. Когда же им эта забава надоедает, они уходят, а все склоны после них разворочены и искорежены ударами камней. Да, Альберта со Стенли Альбертом Томпсоном непременно оставляют после себя следы, а люди на другой день или через неделю читают по ним, как по книге.

Негритянка на берегу ручья встала, и Уильям увидел, что она тоже высокая, очень высокая. Движения у нее были молодые — большая, а гибкая. Уперев руки в боки, она расправила затекшую спину. Подняла и опустила плечи, провела ладонями по ягодицам. Запрокинула голову, разгладила себе щеки, веки.

Слышен только птичий гвалт и суета, и драки — пух и перья летят; журчание ручья, шелест трепещущей листвы. Уильям никак не мог стряхнуть с себя наваждение сказок про Альберту, шагая к этой женщине вдоль ручья. Так и ждал, что вот-вот послышится бой часов.

Она глядела в другую сторону, поверх засыпанной листьями купели, на деревья — они сбегали вниз по косогору, так что за их зеленью совсем не видна была сгоревшая церковь и кладбище. На кучку скрученного белья у ее ног налетали и садились осы; горбясь, копошились на растопыренных лапках, пока не припадали к лакомому местечку, высасывая из ткани влагу.

Она не слышала его шагов. При своем росте и немалом весе он сохранил умение охотника двигаться бесшумно даже по неровной земле. Наконец, шагах в пяти от нее, он умышленно наступил сапогом на ветку, чтобы хрустнула.

Она обернулась. Не вздрогнула при этом, не встрепенулась, как он ожидал. Обернулась не спеша, с любопытством. Большие карие глаза рассматривали его без страха, только с изумлением.

Не красавица — Уильям определил это с первого взгляда. Лицо слишком черное и длинновато. Из фриджеков. Скулы высокие: видна индейская кровь.

— Я иду издалека, — заговорил он.

Она не отозвалась. На черном, индейской лепки лице было терпеливое ожидание.

— Шел-шел, думаю, уж не заблудился ли. Это что за места?

— Новая церковь, — сказала она.

Голос ни низкий, ни высокий. Ни мягкий, ни резкий. Когда она умолкала, невольно закрадывалось сомнение: да слышал ли ты что-нибудь вообще? Как будто с последним ее словом пространство вокруг нее опять плотно смыкалось, стирая всякий след, оставшийся в воздухе.

— Значит, не так уж я был далеко, — сказал он. — Этот приток называется как-нибудь?

— Нет, — ответила она.

Она не сказала: «Нет, сэр». Другая негритянка сказала бы. Уильям полюбопытствовал:

— Сама из здешних?

Первый раз она повела головой, как делают негры, — точно желая стушеваться.

— Оттуда.

— Чья же?

— С фермы Абнера Кармайкла.

Он покачал головой.

— Столько народу в округе… первый раз слышу.

— У которого плавучий дом.

На это Уильям кивнул.

— А-а, тогда слыхал, рассказывали.

Старик жил в пойме реки, а дом построил наподобие судна. Каждую весну, когда на реку Провиденс набегали гребни паводка и все ручьи вокруг выходили из берегов, участок, где стоял его дом, затопляло. И поэтому каждый год он со своей семьей (многочисленной, и не такой уж своей: тут были братья и сестры, родные, двоюродные — всякого намешано) уходил и располагался жить под открытым небом где-нибудь на высоком месте, пока не спадет вода. Дом старик выстроил прочный, выносливый, как корабль, на фундаменте из камней и ила, который подтачивали и смывали вешние воды, и дом оставался на плаву, полусухой даже во время половодья. Хозяин и на якорь его поставил, тоже как корабль. Дом был небольшой, и Абнер обвязал его толстыми канатами, которые самолично привез из Мобила (он как-то работал там на пристани и сколотил немного деньжонок). Обмотал дом канатами — прямо по стенам, точно хотел связать их вместе, — и сквозь них пропустил другие канаты; они свободно лежали на земле, привязанные концами к деревьям по обе стороны дома. Когда схлынет паводок, дом будет стоять на месте. Абнер Кармайкл с мужчинами построит новый фундамент и поднимет на него дом. Женщины вымоют помещение, вынесут грязь и утонувших зверьков, застигнутых здесь разливом. И снова на десять месяцев готово жилье.

— О нем слыхал, — сказал Уильям. — Дочка его?

— Внучка.

Он улыбнулся тому, что она так быстро его поправила.

— Ну конечно. Для дочки ты выглядишь слишком молодо.

— Мне восемнадцать лет.

Он только еще раз улыбнулся и кивнул. Она прибавила:

— Меня зовут Маргарет.

Вот так это и началось. Так он нашел Маргарет — за стиркой, у безымянного ручья. Она прожила с ним до конца его жизни, все тридцать лет.

Живя с ним, она жила со всеми нами, со всеми Хаулендами, и ее жизнь переплелась с нашей. У нее было черное лицо, у нас — белые, но все равно мы были связаны воедино. Ее жизнь и его. И наша.

Маргарет

Вначале не было ничего — только холод и шумные, полные шелеста и шорохов ночи. Это было самое первое, что она запомнила.

Потом она помнила очертания досок на полу и столешницы с нижней стороны, грязные и в подтеках. Еще помнила, как на нее наступали, спотыкались, прищемляли полозьями качалок. Запомнила даже тяжесть полных штанишек — мать называла их подгузниками, — обвисших позади.

Странно все-таки, что это она сумела запомнить, а лицо матери — нет. Лишь неясный черный облик и имя. Маргарет просто удивлялась иной раз, как это она могла так начисто забыть лицо. Подумать только, руки — те запомнила: вот они держат на плите ржавую сальную ручку железной сковороды, вот чистят и потрошат рыбу на заднем крыльце… Даже один день запомнился, когда мать стояла на пороге крыльца, а сзади падал свет. Ее, маленькую Маргарет, посадили в углу крыльца. Перил не было, и ее загородили стульями, положенными набок, а за ними, недосягаемый, лежал весь мир — и лес, и болото, и сверкающее небо. Она подняла голову и увидела, что на краю крыльца стоит мать — черная фигурка на фоне яркого, просторного мира. Вот этого она не забыла. Маленькая ладная фигурка, босые ноги из-под платья, доходящего почти до лодыжек.

В конце концов такой и осталась в ее памяти мать — лишь руки да силуэт. Четкая фигура, одинокая, легкая. Отверженная — по своей же воле. Пригретая в своей семье, потому что ей некуда было деться, но чужая. Жила в этом доме, в тесном домишке, который во время вешних дождей, точно корабль, поднимался на волнах паводка с болот. Жила здесь — и отсутствовала. Ждала. Целая юность ожидания. Кто бы мог подумать, что в этом легком, тщедушном тельце найдется столько упорства?

Упрямый наклон головы, неизменное покачивание из стороны в сторону: нет. Он вернется. Он так сказал…

Вся молодость — ожидание. И ребенок: сначала грудное дитя, потом девочка, с каждым днем все больше похожая на мать — до того похожая на мать… Ни следа белой крови. Ни единого следа.

Черный младенец с курчавой головкой, с шишковатыми суставами на ручках и ногах… Черная девчушка, такая же, как все другие девочки в Новой церкви… Женщина — высокая, угловатая и черная. Отцовская стать, но ни проблеска отцовского цвета.

Когда ей пошел четвертый год, мать начала мазать ей лицо пахтаньем, мочить волосы и сажать ее на самый солнцепек, чтобы выгорали; посылала к знахарке за амулетом, чтобы как-то выявить, вывести наружу ее белую кровь…

Когда Маргарет исполнилось восемь лет, мать ушла. И больше о ней не слыхали. Догадывались, что она подалась на юг, в Мобил. Пошла кого-то искать. Свою дочку Маргарет она оставила в доме деда, Абнера Кармайкла, и та росла вместе с другими детьми — только дичком.

Лет до одиннадцати Маргарет не осмеливалась спросить про своего отца. Боялась. Она замечала, что к ней относятся как-то особенно, что делают вид, будто ее тут нет. Но в конце концов все же набралась храбрости, и прабабка ей рассказала все. Пять-шесть фраз, не больше.

Началось это, когда в штате надумали проложить новое шоссе, от столицы до Мексиканского залива. И по всему видно было, что надумали не к добру. В то самое лето, как дорога потянулась через округ Уэйд, урожай хлопка полностью стравил долгоносик; люди ходили голодные, и работа за целый год пошла прахом. Кто говорил, что долгоносик вылез, когда стали рыть и выравнивать грунт, а иначе так и спал бы себе в земле. Другие полагали, что долгоносик тут вообще ни при чем, а нарушено стародавнее забытое заклятье, и это — кара. И правда: когда дорожные бригады пробивали взрывами путь сквозь Маккаренов бугор, они разворошили индейский погост, такой старый, что никто про него и не знал. Долго еще с каждым ударом лопат выкатывались на свет божий черепа, и посуда, и наконечники от стрел — а куда это годится? Ходили слухи, что покойники-индейцы бродят теперь как неприкаянные и стонут безлунными ночами, не находя себе приюта и кляня людей за то, что согнали их с места и заставили скитаться по сырым сосновым лесам. Ночами никто не выходил на улицу: как знать, чем обернется обрывок тумана, что означает кваканье гигантской лягушки. Скрипнет древесная лягушка — все вздрагивают. Даже лесовики, самогонщики и те поздними вечерами сидели дома — только лишних сосновых дровишек подбросят в очаг, чтобы не так темно было в комнате. Никто не ходил на охоту, собаки в одиночку гонялись за лисицами, за рысью, за кроликами. И по всей округе обнаруживались в домах верные признаки колдовства — то отметина на столбе крыльца, то бутылка, висящая на дереве, то круг, выложенный из мощных валунов. Люди думать забыли про такое, а тут пришлось вспоминать, как отвести злые чары.

В те дни и родилась Маргарет. Ее отец был геодезистом на строительстве новой дороги. Тем летом он две недели прожил в Новой церкви. Жил с другим белым в палатке и давал указания головным бригадам. Через две недели линия строительства отодвинулась так далеко на юг, что туда стало долго добираться; тогда они сняли палатку, погрузили на казенный грузовик и ушли дальше. Один сказал девушке-негритянке, что пришлет за нею.

Скорей всего он и не вспомнил об этом. Скорей всего вообще все забыл. А она не забыла. Ее мать выходила из себя, и кричала на нее, и бранила дурой, но слова отскакивали от девушки как от стенки горох. И точно так же отскакивали слова мужчин, которые с радостью женились бы на ней, — мужчин, которых она знала всю жизнь, порядочных, людей из своей же общины. Она была маленькая, хорошенькая; ее взяли бы и с ребенком, рожденным в ту страшную пору, когда среди холмов блуждали духи индейцев.

Она предпочла ждать. А когда устала ждать, ушла. Одна.

Вот что рассказала Маргарет старая старуха. Рассказала коротко, будничными словами. Когда договорила до конца, вздохнула, шумно выдохнула, так что из-под губы едва не выпал комочек жевательного табаку, повернулась и пошла. Дела не ждут; лето в разгаре, а помидоры требуют ухода. Никудышная та хозяйка, которая не вырастит столько помидоров, чтобы заставить на зиму банками все полки в кладовой.

Маргарет проводила ее глазами — смотрела, как шлепают по пыли пустого двора желтые ороговелые пятки. Потом и сама пошла. Не слишком хорошо соображая, что делает, — просто тронулась с места и пошла. Села в ялик, легонький, тот, что обыкновенно брали младшие мальчишки; переправилась с шестом через речку, углубилась в болота. Она налегала на шест со всего плеча, так что лодка пулей летела по мелководью, увертываясь от кипарисов, — только рыбы шарахались прочь с дороги, а над головой, возмущенные ее вторжением, взмывали птицы. Она пересекла широкую протоку, подгребая шестом в стоячей, свинцовой, покрытой глазурью пены воде. Наконец совсем запыхалась и остановилась, уперев ялик носом в торчащий гнилой корень кипариса. Вытащила шест и села, покачиваясь всем телом в такт прерывистому дыханию. Вороны вновь опустились на верхушки кипарисов, слетелись назад красно-черные рисовые трупиалы. Над самой водой заскользили, догоняя на лету комаров, стрекозы — мамзели, как зовут их старые люди, — а на них накинулись рыбы-ворчуны, черепахи, лягушки.

Маргарет смотрела на узловатые корневища кипариса, голые и осклизлые, на тихую, недвижную болотную воду. Заглянула в глубину и увидела светлое пятно — верная примета, что там стоят лещи. Потом посмотрела на свое отражение в воде, искаженное, глянцевитое от яркого солнца. Взглянула на свои руки, на кисти — худые, с полосами мышц и сухожилий. Ясно проступают кости — остов, обтянутый кожей.

Черной кожей. Маргарет поглядела, щипнула пальцами, потерла. Черная, и все тут. А кровь ее отца, где же она? Где-то должна быть — ведь эта кровь перешла к ней. Внутри, может быть. Значит, внутри она белая и светловолосая, как он. А что, может быть, отцовская кровь пошла у нее на печень, на сердце, на глаза. Да только какой прок. А возможно, он и кости ей оставил — костяк, обтянутый материнской кожей…

Маргарет смотрела, как по воде медленно проплыл щитомордник, скользнул вверх по свисающей ветке. Их еще зовут конго за то, что они черные.

Она всегда думала, что тело у нее цельное, из одного куска. Теперь знает, что это не так. Снаружи она черная, а внутри нее — отцовская кровь.

Она тщательно обдумывала эту новость. Тело ее словно бы ширилось, росло, раздувалось, как воздушный шар. Она представила себе, до чего далеки друг от друга эти две ее половины, белая и черная. Ей начало казаться, что вот сейчас они разойдутся в стороны и оторвутся друг от друга, а ее оставят ничем не прикрытой, выщелкнут наружу, точно зернышко из шелухи. Она уткнулась головой в колени, отчаянно сопротивляясь раздвоению, пока горячие слезы не хлынули по лицу, пропитав соленой влагой подол замызганного розового платьица. Она туго обхватила себя руками, чтобы не расколоться, а под пальцами тряслись, вздрагивали ребра.

На шею ей упала древесная лягушка. Маргарет почувствовала мягкий шлепок усеянных присосками лапок, но не решилась поднять голову.

На колене у нее был струпик, старый, уже подживший. Маргарет выпростала руку и быстро сковырнула его. Потом снова обняла себя и примостилась головой к колену, чтобы набухающая кровью ссадина оказалась у самого глаза. Смотрела, как вздувается темно-красная капля и наконец стекает вниз по черной коже. Так вот как она выглядит, кровь белых людей… Она высунула язык и лизнула капельку. Вот она какая на вкус, кровь белых…

Она не отводила взгляда, пока кровь не утратила свой стеклянный блеск и не засохла темными струйками. Потом выпрямилась — бережно, с опаской выпустила из рук свое тело. Половинки как будто держатся…

Маргарет с любопытством огляделась, точно никогда раньше не видела этот угол болот, — и поразилась, что все так знакомо. Вон там, чуть подальше, живут черепахи; одна, маленькая, взобралась на упавший ствол и греется на припеке. Еще дальше, за второй протокой, сквозь густосплетение кипарисов и лиан и мертвого валежника смутно виднеется место, где любят валяться в грязи аллигаторы. Будь она сейчас поближе, наверняка ощутила бы приторный, дурнотный запах, свойственный таким местам.

Она вспоминала. Все как будто на своих местах. Только она не та. Хотя и это неправда: она такая же, как всегда, — просто она не знала.

Маргарет сидела, глядя на грубо оструганный, весь в заусеницах нос ялика. Он и не собирался возвращаться, ее отец. Конечно, нет. Дурочка ее мама. Потому-то в семье с ней и обращались как с тронутой: пожмут плечами, отвернутся, постучат пальцем по лбу…

Взять, например, их родственницу Франсин. Прожила замужем десять лет, потом муж уехал в Новый Орлеан работать в порту. Год его не было, и вестей никаких; она взяла и вышла за другого, а мужа больше не ждала. (Тому три года, а его все так и нет.) Возможно, он умер, и никто не догадался ей сообщить. А может быть, нашел себе в Новом Орлеане другую жену — может быть, больше понравилась, а может, просто моложе и без четырех детей.

Хочешь не хочешь, так уж заведено. Матери следовало найти себе кого-нибудь, а прежнее выкинуть из головы. В конце концов, ее ничто не держало. У нее-то в жилах не было чужой крови.

Маргарет перевела взгляд на свою руку, на черную кожу, под которой текла белая кровь.

«Не то, что у меня, — подумала она. — Не то, что у меня. Она-то была вся одинаковая… Не то, что я».

На дерево, почти над головой, опустилась змеешейка. Маргарет машинально отметила взглядом коричневое горлышко: самка. По стволам упавших деревьев резво шмыгали ящерицы-сцинки, с плеском пробегали по воде… Маргарет подумала: взяла бы удочку, можно было бы возвратиться с лещами.

Солнце передвинулось на небе. Теперь оно светило ей прямо в глаза. Должно быть, прошло часа два. Пора трогаться назад.

Прабабка управилась с помидорной рассадой и теперь отдыхала в тени на крыльце. Под губой у нее топырилась новая щепоть табаку. Мэттью, малыш лет четырех, с ковшом из тыквы и ведерком, поливал огород. Он шел по грядкам от одного ростка к другому, аккуратно вычерпывая воду, мурлыкая песенку без слов. Когда оба ведерка опустели, он рысцой припустился за коромыслом. Приладил его на плечах, нацепил по ведерку и отправился на реку.

Поливал неизменно самый младший в семье, под присмотром черного ока старухи, мерцавшего в тени крыльца. Весна выдалась на редкость засушливая, растения с короткими корнями мгновенно увядали. Но в хозяйстве Абнера Кармайкла детей всегда хватало, и было кому заниматься поливкой.

Маргарет вспомнила, как то же самое делала она; вспомнила тяжесть гладкого, захватанного коромысла на своих плечах. Коромысло было старое-престарое, как сам Абнер: он его смастерил еще мальчиком, добротно сделал, и оно все служило, темное от пота и немытых ручонок, которые поднимали и придерживали его.

Маргарет постояла, дожидаясь, пока малыш Мэттью вынырнет из прибрежного ивняка и акаций. Теперь он двигался куда медленней; справа и слева покачивалось по полному ведерку, худенькие черные ноги подталкивали мальчугана вверх по пологому склону. На краю огорода он остановился, согнул колени и вынырнул из-под коромысла, так что ведра целехонькие опустились на землю. Потом, по одному, отнес их на грядки, чтобы поливать дальше.

Он вспотел. Маргарет увидела влажный отблеск на черной коже. Она пошла к нему, осторожно ступая между тройными колышками окученных бобов.

— Мэтт.

Мальчишка показал ей язык.

— Очень глупо выглядит розовое на черном лице, — строго сказала Маргарет. — Ты почему без шляпы? Возьми-ка мою.

И нахлобучила шляпу ему на голову. От удивления он даже не сопротивлялся.

Она пошла назад, поднялась по двум ступенькам на крыльцо.

Старуха прабабка сказала:

— Свою шляпу ему отдала.

Маргарет взглянула на черное старческое лицо в темном, затянутом паутиной углу.

— Тебя тут совсем не видно.

Прабабка затрясла головой. Сверкнула на свету снизанная из бусин по индейскому обычаю лобная повязка.

— Для чего отдала?

— Он работает, — сказала Маргарет. — А я нет.

— Раньше ты никогда так не делала.

— Да, верно, — согласилась Маргарет.

Старуха закашлялась, склонив голову, плотно прикрыв рот ладонью, чтобы не выпал из-под губы табак. Опять белым и пурпурным вспыхнула повязка.

— Это откуда, а? — спросила Маргарет. — Повязка откуда?

Старуха разогнула спину и стала усаживаться на стуле. Видно было, как она расправляет и пристраивает на место каждый позвонок в своем тощем теле. Наконец прислонилась хребтом к прямой деревянной спинке и тихонько, с облегчением вздохнула. От приступа кашля ее босые, с желтыми пятками, ноги разъехались. Теперь она снова их сдвинула и поставила как следует: пятки вместе, носки с желтыми, словно роговыми, ногтями — слегка врозь.

Маргарет ждала.

— Сама сделала, — сказала старуха.

Ракушек от мидий и разинек они набрали на Мертвяковых отмелях — далеко отсюда, на севере — однажды осенью, когда она была еще девочкой. За зиму ракушки обточили и отполировали; получились бусинки.

— Нынче уж никто так не умеет, — сказала она вслух.

Почти все перезабыли, что им досталось вместе с индейской кровью. Никто больше не делает бус, даже старики. Что есть — берегут, носят, и только. Верно, уж и не помнят, как что делается. А другие, кто помоложе, не выучились. Старуха вздохнула. И отмелей-то самих больше нет. Мертвяковых отмелей, где река свивается в воронки и раздается вширь, а по берегам растут частые сосны — такие частые, что под сомкнутыми ветвями вечный полумрак и ни травке, ни единой былинке не пробиться сквозь тяжелый настил хвои. По ночам он точно исполинская постель без конца и без края — мягкая, благовонная постель, в которой тепло осенними ненастными ночами.

— Ты ведь в горах ни разу не бывала, — сказала прабабка. — Ни разочка.

— Да.

Летом воздух там прохладный и легкий. Это тебе не пойма, где давит и парит. Деревья — и те другие. У сосен мощней стволы и длинней иголки. Сассафрас толще и изобильней; они всякий раз вырывали там корни и забирали домой — заваривать как чай и пить от хвори. Гикори кудрявей и выше; даже орех-пекан не в пример плодовитей. Как прохватит до костей первым злым морозцем, они, бывало, не уйдут назад, чтобы сначала не насбирать с собой орехов гикори, грецких, буковых, — весь лес оберут дочиста.

Теперь так больше не делают. Да и отмелей больше не стало. Построили ниже плотину и затопили все те места, так что узкие песчаные наносы футов на двадцать, а то и глубже, ушли под воду.

Она вздохнула, как вздыхают очень древние старухи — протяжно и надсадно.

— Шляпу свою Мэтту отдала.

— Я пойду в дом, — сказала Маргарет. — Лягу посплю.

Старческие глаза моргнули в ответ — черные старушечьи глазки, по-птичьи прикрытые веками.

— Наловлю себе вечером лягушек, — сказала Маргарет. — Понравятся — тоже съешь лапку-другую.

Птичьи веки опустились, поднялись.

— Слушай, старая… — начала Маргарет. Но что дальше, она забыла и потеряла интерес, и вместо того, чтобы постоять, постараться вспомнить, повернулась и вошла в дом. Она не стала раскатывать свой тюфяк, аккуратно сложенный у стены; влезла на железную кровать, одну из трех, занимавших всю комнату, и почти тут же заснула.

Теперь она никогда уже не ложилась на полу, на тюфяке, как другие дети. В этом не было нужды, потому что она спала не ночью. Теперь, просыпаясь, она уже не видела между круглыми железными ножками трех кроватей бугристые коконы стеганых одеял, свернувшиеся на полу. Днем она с удобством спала на кровати, ночи проводила на воле. Никто ей не препятствовал, никто не замечал.

Только зимой, самыми студеными ночами оставалась она в доме, когда снаружи лил дождь и можно было окоченеть от холода. Тогда она подсаживалась к кухонной печи и, подкладывая туда мелкие чурки, подолгу глядела на черные чугунные бока, на тронутые красной ржавчиной щели. Другие в эти холодные зимние ночи забирались в одну кровать — все, кому только хватало места; вповалку, друг на друга, костлявыми телами — в рыхлое уютное тепло. Под матрацы были подстелены газеты, под чехлы — тоже, и стоило кому-нибудь из детей повернуться на другой бок, зашевелиться, как ночная тишина оглашалась бумажным шорохом, потрескиванием, словно от огня.

Еще слышно было дыхание, движение воздуха — вдохи, выдохи. Быстрые и шелестящие, будто белки скачут по крыше. Тяжкие и редкие, словно испускает дух великан. Скрипучие и въедливые, как поворот колеса.

Маргарет чудилось, что комната колышется, гудит, качается от шума. «И как это я раньше спала? — думала она. — Теперь нипочем бы не уснула…»

Она вспоминала, как неудобно было зимой в кровати, то вылезет чей-то локоть, то мешает чья-то рука — жмутся друг к другу, согреваясь, тела.

Она просиживала у печки все зимние ночи, когда на земле коркой плесени намерзал иней и заполненные грязью колеи дороги застывали натвердо, как прочертили их последние колеса. Едва вставало солнце, Маргарет тихонько выбиралась за дверь. Выше по склону, примерно в миле от дома, ей попался дуплистый ствол. Дупло, обращенное к югу, частично прикрывал другой упавший ствол. В этом убежище она разводила крохотный костер, скармливая ему клочки мха и прутики, покуда солнце не поднималось выше и не начинало пригревать.

Она любила эти часы, когда, скорчившись, ютилась в дупле. Тепло, и ты одна, и можно сколько хочешь слушать по-зимнему глухие звуки леса. Она всегда дожидалась, пока утихнет мерный стук утренней капели, и тогда переставала кормить свой огонь и глядела, как он потухает. Ни разу в жизни она не затоптала угли — где-то в сокровенном закутке ее памяти жило предостережение: никогда не убивай огонь в своем очаге. Оно пришло исстари, из какого-то давнего поверья, и Маргарет не думала, не рассуждала, не оспаривала — просто подчинялась. Точно так же она никогда бы не решилась положить шляпу на кровать, а из дому выходила не иначе, как в ту же дверь, в какую вошла.

Когда огонь угасал, умирал сам собой, она вставала на ноги, чувствуя, как покалывает и сводит затекшие колени. Отряхивалась, приглаживала волосы. И шла обратно в дом Абнера Кармайкла взглянуть, нет ли чего-нибудь поесть. Чаще всего был кукурузный хлеб со шкварками, сорговый сироп, жидкий и несвежий. Иногда свиная грудинка или холодный бекон. А иногда — ничего. Особенно ближе к весне, когда на полках в кладовой шаром покати, а на дне мучного куля копошатся жучки. Маргарет было все равно — ей не хотелось есть, это только маленькие хнычут, когда нет еды до обеда. Маргарет, по правде говоря, была равнодушна к еде. То, чего ей больше всего хотелось, у нее теперь было. Эти утренние часы, эта кровать, комната — все принадлежало ей. Пустая кровать, свалявшийся комками, набитый мхом матрац, лежащий на старомодных веревочных лямках, груда стеганых одеял — линялые, тусклые мазки пестрых лоскутьев. Подушек не было; чуть попахивало керосином — им каждый месяц опрыскивали кровать от насекомых. Запах многих тел, лежавших на голом полосатом тюфяке, — устоявшийся, сладкий запах застарелого пота, супружеской постели. Маргарет сворачивалась комочком, засыпала как убитая, и сны не тревожили ее.

* * *

Ближе к концу той первой зимы прабабка занемогла. Как обычно, она сидела на стуле в углу крыльца, под нежаркими лучами бледного солнца, и ее хватил удар: голова свесилась на грудь, из-под губы выпал и, слабо чавкнув, шлепнулся на голые половицы комочек жевательного табаку. Дочери, внучки перенесли ее в дом и разослали во все концы ребятишек поскорей сказать мужчинам, занятым на работе. Ее внесли в спальню, старую-старую, сморщенное красновато-коричневое тельце, маленькое, сухонькое, как обертка кукурузного початка, умирающее пядь за пядью. Глаза были открыты, но ничего не видели; когда стемнело и зажгли лампу у изголовья, она не повернула головы, даже не прищурилась от желтого пламени. Ее иссохшая старческая плоская грудь вздымалась и опадала, каждый раз содрогаясь от глубокого скрежещущего хрипа.

Маргарет спала, когда прабабку внесли в комнату и положили на узкую кровать, которая служила ей ложем все последние годы. От звука клокочущего дыхания и сдавленного шепота и осторожных торопливых шагов по дощатому полу Маргарет проснулась. Она поспешно выкатилась из-под одеяла и вышла на кухню. Там забилась в уголок и, сонно нахохлившись, следила за происходящим. Вечерние сумерки все сгущались, и наконец, яркие и морозные, показались звезды.

Начали собираться первые старухины родичи: дети, внуки; народу на крыльце все прибывало, пока не стали прогибаться доски. Когда там сделалось чересчур холодно, все набились в кухню, шепотом переговариваясь, передавая из рук в руки большой — на целый галлон — кувшин кукурузного виски. Дом кряхтел и подрагивал от их тяжести.

Немного спустя подъехал проповедник — приземистый и плотный мужчина по имени Роберт Стоукс. Пока он молился в спальне, все утихли, прислушиваясь к обрывкам его бормотания, время от времени подхватывали хором. Но вот Роберт Стоукс вышел, сел за стол, и приглушенный разговор возобновился. Как проповеднику, ему подали виски с водой в одном из немногих стаканов, какие были в доме. Он ждал вместе с ними, вместе сторожил приход смерти, а пока толковал с мужчинами о рыночных ценах, о скотине. Важно, сонно покачивал круглой черной головой. Он устал не меньше любого из них; он, как они, возделывал землю, а в свободные часы проповедовал, сидел у одра смерти. Он был немолод, на памяти каждого он жил тут всегда: по воскресеньям с утра читал проповеди и во всякое время дня и ночи посещал больных, умирающих. Сорок лет прошло, как он с молодой женой построил себе первый дом. Одно название, что дом — так, сарайчик в высоком сосняке, — но теплый, сухой, а с них и этого было довольно: сойдет, пока не соберутся построить что-нибудь получше. Участок у них был уже облюбован и камнями помечено, где будет заложен фундамент. Место приятное — небольшой пригорок под двумя старыми пекановыми деревьями и развесистым кизилом, который в марте месяце весь серебрился, как лунный свет. Четыре года миновало, прежде чем у них дошли руки до нового дома, а строить они его стали по старинке, проконопачивая доски мхом, замешанным на иле. Так строили их деды, принесли с собой этот способ, когда начали расселяться к северу от Мексиканского залива, — беглые рабы, а иногда и голодные вольноотпущенники. Было для него когда-то особое название, только слово это давно забылось.

Так строил свой дом Роберт Стоукс — год за годом, одну комнату за другой.

А с женой ему повезло. Он взял ее худущей девчонкой, сироткой, жившей у дальних родственников нежеланным приемышем. «Горшечная родня», зовут таких в народе. Им доставалась львиная доля работы и пустой горшок за столом — вылизывать после всех. Когда они поженились, ей было никак не больше тринадцати, а ему только пятнадцать; правда, он тогда уже вытянулся в полный рост, был такой же плотный и коренастый, как теперь. После замужества его костлявая пигалица принялась расти, пока не вымахала до шести футов. Рожала она только сыновей, и всех их рожала в одиночестве. Ей и в голову не приходило позвать к себе кого-нибудь из женщин, когда подходил срок. Может быть, думала, что некого. В первый раз она занималась прополкой в огороде, смотрела, не объел ли помидоры клоп, подвязывала к колышкам бобы, как вдруг струя воды с едким запахом хлынула у нее по икрам и темным пятном растеклась по земле у ее босых ног. Когда стало сводить мускулы живота, она пошла к сарайчику, аккуратно поставила у стены мотыгу. Вошла, расстелила на полу стеганое одеяло и присела на корточки, сотрясаясь от схваток, облегченно отдуваясь в промежутках между ними. Когда вечером ее муж пришел домой — пришел поздно, потому что работал дотемна, — младенец спокойно сосал грудь, окровавленное одеяло было сложено и убрано в угол.

Она и поныне, в свои-то годы, работала в поле наравне с мужем и пятью оставшимися в живых сыновьями. Роберту Стоуксу повезло в жизни, Господь был милостив к нему. Так говорил он, сидя за кухонным столом среди родственников умирающей старухи. У него был звучный голос — лучший голос в округе, и слова молитвы о душе, стремящейся покинуть тело старой женщины, перемежались словами благодарности за свою участь.

— А теперь — слушайте, — отрывисто сказал он.

Все замолчали, прислушиваясь. Маргарет не слышала ничего, только свист ветра да топот, да стук копыт по мерзлой земле с той стороны, где были привязаны мулы. Проповедник указал на крышу.

— Иисус с ангелами ждет, чтобы забрать на небо душу нашей сестры.

Все подняли глаза кверху, к закопченному, с подтеками от дождей, потолку. Маргарет поглядела в окно, на зимнее темное холодное небо.

— Слышите взмахи их крыл, чада? — сказал проповедник.

— Воистину, Господи, — ответил кто-то, и все опять затихли, слушая.

На этот раз из спальни донеслись два долгих, приглушенных хрипа умирающей. Люди опустили глаза, откашлялись, задвигались. Кто-то вышел на крыльцо, кто-то сходил налить в кувшин виски.

Толпа зашевелилась, поредела, и проповедник увидел в углу у окна Маргарет — она смотрела на небо, надеясь увидеть, как будут проноситься мимо крылатые ангелы.

— Я тебя не знаю, дитя, — ласково сказал он. — Никогда тебя не видел, но в тебе есть что-то знакомое.

Кто-то нагнулся, зашептал ему на ухо:

— Так ведь это Сарина дочка, та самая.

— Господи, помилуй. — Он снова посмотрел на нее.

Маргарет замерла, зная, что он ищет у нее на лице, в фигуре хоть какие-то признаки белой крови. Ее карие огромные глаза в упор глядели в его черные глазки, смышленые и ясные, спрятанные в складках толстого лица. Глядели с вызовом: а ну, спроси еще, попробуй заикнись о чем-нибудь. Она затаила дыхание…

Проповедник отвел взгляд. Между ними встали чужие тела, кто-то прошел вперед, заслонив его.

Маргарет перевела дух. В комнате сразу сделалось слишком жарко — так сильно надышали винным перегаром все эти рты… Надо выйти наружу. Работая локтями, она протиснулась к двери.

Ночь стояла очень холодная. Земля сверкала инеем. На нем, как на снегу, отпечатались следы: одни вели к уборной, другие — кругом двора к маленькой конюшне, куда приезжавшие ставили своих мулов. Маргарет поглядела на две цепочки следов, слабо различимые в тусклом свете керосиновой лампы из окна, обдумывая, куда пойти. В дупло — чересчур холодно; и костер не поможет, все равно к утру замерзнешь. На крыльце и то холодище. Простуженное фырканье мула разрешило ее сомнения. Она пошла на конюшню. Внутри было тесно, но Маргарет наткнулась на пустые ясли, залезла туда. Воздух, полный испарений и вони, оказался довольно теплым, несмотря на трещины и дыры в стенах; Маргарет расположилась поудобней и принялась озираться: ее окружали темные влажные глаза, крутые или запавшие бока. Едкий смрад действовал усыпляюще; она задремала с открытыми глазами, заглядевшись на игру теней и света, убаюканная дыханием мулов, их прерывистым сопением.

Она сознавала, что время движется, но не могла выглянуть наружу и определить, насколько переместились звезды. Она ничего не слышала, ничего не замечала, пока из дома не раздался первый крик.

Мулы дрогнули, попятились, заскрипели веревочные недоуздки. Раздался второй крик — длинный, переливчатый вопль по покойнику. Старуха умерла.

Маргарет снова легла. Нет никакой надобности туда ходить. Умерла старая женщина — и только. Умерла, изнуренная сменой долгих лет. Совсем никакой надобности… И тут, в темной пустоте над спиной крупного серого мула двоюродной сестры Зельды, Маргарет внезапно увидела свою прабабку. Увидела явственно, такую, какой она обыкновенно сидела на крыльце — в шали на плечах, с лобной повязкой на голове. Сердито, как всегда, сверкнули птичьи глаза под коричневыми морщинистыми веками. Старуха подняла руку — ту, на которой по тыльной стороне тянулся рваный шрам от обрядового надреза, — и поманила ее к себе.

Маргарет, не моргая, глядела на эту руку, на рисунок шрама, на вздутые вены, точно лозы на стене, на длинные ногти, толстые и желтые, словно роговые.

— Ступай в дом, — сказала она Маргарет.

Голос был сильный, громкий, совсем прежний. Должно быть, оттого, что она всего минуты две как умерла и душа еще не успела ее покинуть, отлететь, куда положено лететь душам усопших — далеко на север, в поросшие сосняком горы. Иногда, говорят, теплыми летними ночами люди видят, как они там гуляют, прохлаждаются, словно живые.

— В доме и без меня полно народу, — ответила Маргарет. — Погляди, на кухне не протолкнешься. А еще не приехала семья твоего брата с бухты Чефункта.

Призрак повернул голову, оглянулся через плечо на дом. Мигнули белым и пурпурным светом бусины на повязке.

— Видишь, — сказала Маргарет. — Что я тебе говорила.

Голова мгновенно повернулась назад, цепкие глаза снова впились ей в лицо.

— Ступай в дом, дитя дочери моей дочери, — сказал призрак. — Моя плоть и кровь.

С этими словами старуха опустилась ниже, сливаясь с серым боком мула.

Маргарет продолжала неотрывно глядеть на то место, где только что была старуха, слыша зов крови, чувствуя, как ее тянет из конюшни в дом. Как старухина кровь влечет ее в круг родни, на кухню.

Нехотя она перешла пустой двор, как всегда чисто выметенный на неделе метлой из прутьев, а теперь заледенелый, потрескивающий под ногами.

— Они мне только наполовину родня, — сказала она в ночную тишину.

— Иди к моим кровным, — настойчиво, хотя уже тише сказал голос прабабки. — Ступай.

Маргарет взглянула в вышину, в ясную звездную ночь.

— Ты там, да? — спросила она. — Наверху?

Она стояла прищурясь и всматривалась в глубь неба, пытаясь разглядеть, как шныряет между звездами, уносится все дальше ее прабабка.

Маргарет вздохнула, покивала ей вслед головой и исполнила ее волю. Она пошла в дом.

В спальне теперь было шумно и людно — Маргарет заглянула в дверь. Старшие женщины, все как одна, втиснулись в узкие проходы между кроватями и голосили по покойной. Они принесли с собой прямые деревянные стулья, составили как можно плотней и сидели сейчас тесными рядами, сложив руки на груди, раскачиваясь взад-вперед всем телом и причитая. Один вопль был похож на другой как две капли воды, — долгий, гнусавый, он начинался высоко и катился вниз, повторяясь снова и снова. То не был духовный гимн. Ни мелодии, ни хотя бы ритма. Все голоса вразнобой. Просто — колючий оборонительный заслон звуков, чтобы преградить злым духам дорогу к усопшей.

Три женщины помоложе склонились над кроватью: они обмывали и прибирали тело, положили на веки пятидесятицентовые монеты. Эти пели знакомый гимн: «Будут ли звезды в моем венце». Они пели тише и все время сбивались из-за воплей плакальщиц, но снова начинали с того же места и шли дальше.

Маргарет возвратилась на кухню. Кое-кто собирался уходить, чтобы разнести весть по округе, и прежней невыносимой давки не было. За столом, теперь уже в одиночестве, по-прежнему сидел Роберт Стоукс. Все деревянные стулья плакальщицы унесли в спальню, не тронули только стул проповедника. Другие мужчины сидели на корточках: кое-кто посреди комнаты, кое-кто прислонясь спиной к стене; тихо переговаривались или просто смотрели перед собой. Дети, приткнувшись по углам, крепко спали; то и дело кто-нибудь из них вскрикивал или всхлипывал во сне. Женщины — те, что не несли бдение в спальне, — сгрудились в дальнем углу возле дровяной плиты. Громыхали горшки по чугунной крышке; вместе с клубами пара по комнате разносился вкусный дух тушеной бельчатины.

Они съезжались весь следующий день — старухино потомство, разбросанное на двадцать пять миль по всей округе, — тряслись по ухабам за крупами своих смирных мулов. Полы в доме прогибались и стонали под их тяжестью. Окорок, холодное мясо, птица, навезенные ими с собой, загромоздили всю тенистую северную половину крыльца, где снедь развесили подальше от разбойниц-лис. Старуху обмыли, положили в простой сосновый гроб. У изголовья, воткнутые в синие бутылки, треугольником горели свечи.

«До чего шумно, — думала Маргарет, зажатая в дальнем углу кухни, — ох, до чего же шумно».

Ночь она проспала в конюшне, терпеливо пережидая, пока все кончится. Утром стояла на крыльце в лужице солнечного света, холодного, зимнего света, и ждала, пока гроб закроют крышкой, заколотят гвоздями, вынесут и, положив на тележку, повезут за пять миль на кладбище.

Прибыл оркестр — пять человек музыкантов. Они играли на танцульке у Мельничного ручья и, видно, порядком устали, но все же, наспех приложась к кувшину с виски, выстроились позади повозки. Их ноги с хрустом ступали по мерзлой грязи, мулы фыркали и цокали копытами, а они все играли самые скорбные свои марши: «Гирлянды цветов» и «Уэстлонскую погребальную». Чисто и грустно пели в утреннем воздухе тромбон и трубы; глухо, медленно отбивал такт барабан. До самого кладбища все шли пешком по изборожденной колеями дороге. Мужчины накануне нарубили сосновых веток и настелили на самых грязных местах, так что повозка с гробом, музыканты и первые ряды провожающих шли посуху. Но постепенно ветки погружались все глубже, и, когда проходил хвост шествия, на дороге лежала такая же глубокая грязь, как раньше, только теперь из нее торчали прутики и ломаные сосновые палки. Последним приходилось самим выбирать, где пройти: либо перепрыгивать через грязь, либо, скользя и оступаясь на обледенелых камнях, обходить ее по обочине.

Маргарет шла в самом конце с младшими из детей, какие были способны ходить без посторонней помощи. Она подоткнула подол юбки и прыгала через лужи. Болтая, цепляясь за нее, семенили вокруг дети. А барабан все отбивал мерную похоронную дробь.

Кладбище было огорожено лишь частично, одним-единственным рядом колючей проволоки, но скотина сюда никогда не забредала. Ни кустика, ни травинки под огромными соснами. Чистый ровный песок, только мягко сыплются на него сосновые иглы. Давно уже никого не хоронили, размытые дождями могилы мало-помалу превратились в пологие бугорки. Большей частью без надгробий — они сохранились только кое-где; деревянные, грубо выструганные наподобие песочных часов — скоро обрушатся и эти. Два-три были покрыты цементом, залитым в деревянные формы. На цементе под стеклом — цветная фотография покойного. Маргарет запомнилась одна: молодой человек, снятый во весь рост в принужденной позе, одна рука заложена за борт пиджака. Свадебная фотография — на могиле…

«Вон там, в восточном углу, — подумала Маргарет. — Мне и смотреть не нужно, я знаю, она там. Внизу нацарапано имя и число… А теперь так больше не делают».

Теперь только огородят могилу белыми камешками, в изголовье поставят деревянное надгробие в виде песочных часов, а сверху кладут посмертные приношения…

Без них нет ни одной могилы. Чашки и стаканы, лиловатые от солнца, фарфоровые зверюшки — собачки, кошечки, наседки с цыплятами. И тарелки. Очень много тарелок. И почти каждая сидит на двухдюймовом стерженьке из песка, смешанного с глиной, — торчит на могиле, как гриб. Это дожди постарались придать песку такую форму, и называются тарелки на тонкой,выточенной дождями ножке смертными чашами. Тронешь одну, и собственной персоной прискачет за тобой старуха Смерть на белом коне с длинным хвостом, который бренчит на ветру, потому что сделан из косточек от человечьих мизинцев…

Вокруг разрытой могилы тянулась черная грязная кайма. Чтобы облегчить себе работу и отогреть промерзшую на несколько дюймов землю, могильщики разложили костры. Следили за огнем вполглаза, и он пошел дальше за колючую проволоку, перекинулся на молодую сосенку. Из-под ног проходящих людей поднимались тучи золы и сажи, повисали в воздухе.

Музыка смолкла — только медленно, глухо бил барабан. Маргарет почувствовала, как у нее по затылку пробегают мурашки. Слышно было кряхтенье мужчин, несущих гроб, скрип веревочных лямок. Но вот барабанный бой оборвался.

Мгновенная тишина, ни единого дуновения в воздухе. Потом — толчея у могилы и снова причитания, на этот раз десяток голосов, а то и больше, пронзительных, таких, что загудели стволы самых больших сосен, и высоко над головой закачались скрученные плети лиан. Кто-то спрыгнул в могилу, кто-то принялся вытаскивать его. Теперь и женщины, которые не умели причитать как старухи, тоже принялись подвывать негромко и размеренно, с каждым выдохом. Проповедник затянул духовный гимн и нагнулся за пригоршней земли. Он высыпал ее в могилу, струйками просеивая сквозь пальцы зернистый песок, наслаждаясь прикосновением земли к своим ладоням. Потом отошел в сторону, широко взмахнув рукой. Послышалось шарканье ног: все протискивались вперед, чтобы бросить на сосновые доски пригоршню земли. «Помилуй нас, Господи, помилуй», — во весь свой зычный голос пел проповедник. Маргарет заметила, что в вышине, в чистом небе, кружат, что-то высматривают два ворона. Что они думают, интересно знать? О чем они там думают?..

Двое мужчин взяли лопаты, и земля, шурша на лету, стала быстро заполнять могилу. Роберт Стоукс кончил петь и что-то произнес, торопливо и тихо. Маргарет не слушала — его надгробные речи всегда одни и те же. После этого все принялись жать друг другу руки и целоваться крест-накрест. Женщины постарше и музыканты рассаживались в повозке, чтобы ехать домой. Звякнули цепи постромок, мулы тяжело тронули с места. Когда повозка проезжала мимо, Маргарет обратила внимание, что младшая старухина внучка, Элфеза Гаррис, вся выпачкалась в земле. Значит — прыгала в могилу. Сейчас она сидела, утирая слезы, и с каждым поворотом колес все меньше горя оставалось у нее на лице. Она всегда спрыгивает в могилу, вспоминала Маргарет. И когда муж у нее умер, и сестра, и собственный родной ребенок, калека от рождения, и отец мужа — это для нее как бы непременная часть всяких похорон.

Все двинулись в обратный путь. Скудное, зимнее солнце, низко повиснув над горизонтом, клонилось к вечеру. Изрытая, усыпанная камнями дорога пошла в гору, сужаясь к вершине, где на нее наступал темнеющий лес. На этом гребне, в густой тени орешника, эвкалипта и японской хурмы, Маргарет вновь увидела свою прабабку. Та поманила ее к себе, но Маргарет не остановилась. Прабабка поманила опять, и тогда Маргарет сказала:

— Перестань меня тревожить. У тебя есть могила, вот и лежи себе.

Привидение стояло как вкопанное, не сводя с нее глаз. Маргарет прибавила:

— Мы бросали в могилу землю — я тоже бросила пригоршню, и мы засыпали тебя. Теперь оставайся там.

— Плоть и кровь, — жалобно сказал призрак.

— Я свою кровь похоронила с тобой, — бесшабашно объявила Маргарет. — Теперь во мне говорит только другая половина.

Привидение не отозвалось, лишь сделалось прозрачней на фоне голых древесных стволов.

— Возвращайся в могилу, — сказала Маргарет. — И больше ко мне не приставай.

Она повернулась, зашагала дальше, а сзади из гущи деревьев на гребне холма ничего больше не слышалось — даже шороха листвы на ветру.

Поминки справляли еще три дня — впрочем, так бывало всегда, если умирал кто-нибудь из древних стариков. Как будто именно после стариков есть что оплакивать, хотя, казалось бы, как раз их смерть в порядке вещей. Младенцев и детей быстро опускают в землю, и на том все кончается.

Маргарет это казалось странным. По ребенку горюет мать — разумеется, ну и отец тоже. Еще, может быть, брат или сестра, а больше, пожалуй, никто. Удивительно. Ведь им-то и не надо бы умирать.

Маргарет пожимала плечами. Так уже заведено раз и навсегда, вот и все…

Она пошла пройтись, побыть вдали от домашней сутолоки, от шумного скопища людей. Повернула прямо на север, вверх по склонам холмов и наконец вышла на ровное место, поросшее только сосняком и орехом-гикори — ни лиан, ни кустов ежевики.

Вот что еще примечательно, думалось ей. Похороны сводят тебя с людьми, с которыми не видишься по многу лет. Которые только и приезжают на большие похороны… Например, семья тетки Мэри с Оленьего Брода. От них сюда двадцать пять миль пути по скверным дорогам, и все на север, в гору. Но они родня: двоюродная, троюродная и так далее — стало быть, это их долг. Вот и приезжают, и в этот раз приехали. И всегда с ними кто-то новый, не говоря уже про маленьких. Либо кто-нибудь из мужчин, кто уезжал на Север на заработки и вернулся, потому что работы не нашлось или просто не понравилось, как там живут. Либо целая семья — пожили в Мобиле, сколотили деньжат и вернулись в родные места. Либо чей-нибудь молодой муж или молодая жена — прибавление к семейству.

На этот раз приехало пять человек, которых она раньше не видала. Во-первых, Джек Тобиас со своей женой Кэт. Они вернулись из Цинциннати к отцу Джека и снова взялись работать на земле; фунт хлопка приносил почти доллар барыша, так что дело было стоящее. (Маргарет их узнала без труда, все Тобиасы походили друг на друга.) Потом Гровер Кент; она помнила, что он мальчиком ушел слоняться по свету, дошел до Порт-Гибсона и там поступил в цирк. Домой он вернулся с грыжей — в ней что-то булькало и надувалось, если снять бандаж; и он снимал, чтобы позабавить детей. Потом еще Роджер Эллис, невысокий худощавый мужчина, который женился на вдовой дочке Элфезы Гаррис. Два года назад он работал в Мемфисе на хлопчатобумажной машине, сломал себе бедро, и оно срослось криво. Это тот, что ходит с банджо. Интересно, будет ли играть?

Она передернула плечами. Становилось холодно, она повернула назад.

Когда Маргарет подошла к дому, на крыльце, в теплом углу, куда добиралось чахлое солнце, сидел Роджер Эллис — в том самом углу, где с прабабкой случился удар. До сих пор сюда никто не решался ступить. Точно огорожено было кругом. А сейчас сидит как ни в чем не бывало этот низенький человечек, седой, с усиками; откинулся к стене вместе со стулом и бренчит на банджо. И напевает тихонько старинный блюз. Названия Маргарет не знала, а может, его и не было; она вспомнила песню по одной повторяющейся строке — ей нравилось печальное и мягкое звучание этих слов: «Мне в дом одинокий пора». Она остановилась на краю крыльца у ступенек и стала слушать. По телу пробежала дрожь, и не столько от холода, сколько от грустных переходов мелодии:

Раза два кто-то высунулся из дверей послушать, кто-то поднялся на крыльцо.

Маргарет снова бросило в дрожь. Она увидела все это своими глазами. Скорбь и плач ушедших поколений; скорбь и плач поколений будущих. Она ощущала все это: толчки крови и биение сердца в струнах банджо, в негромком мягком голосе, поющем над ними:

Маргарет почувствовала, как вытягивается, становится все выше — вот уже дом остался далеко внизу. Она такого роста, что может заглянуть в печную трубу и разглядеть ее черное от сажи нутро. Такого роста, что может смотреть на кроны сосен, растущих на самой вершине гривы, прикрывающей дом с севера. Такого, что ей видна вся река от истоков до устья — видно, как она извивается и петляет меж ив и берез. Можно проводить ее взглядом на юг, видеть сверху даже могучие черные березы и прибрежные дубы, проводить ее взглядом до самого Мексиканского залива. Все ее чувства обострились, как и подобает при таком большом росте. Ей слышно было, как колышется земля у нее под ногами; как размеренно дышит, переходя от одного времени года к другому. Слышно, как движутся звезды, едва не касаясь ее волос.

Ее тело налилось, раздалось вширь. «Никогда меня не положат в деревянный ящик, — думала она, — не опустят в землю, я ни за что не буду стареть, не увижу, как у меня на руках начнут проступать сквозь кожу вены… А занятно, отчего это у стариков все, что должно происходить внутри, выпячивается на поверхность. Мускулы и сухожилия становятся жесткими, волокнистыми и провисают вместе с кожей. Вены надуваются, так что их видишь, где раньше ничего не было. На лбу, где когда-то была гладкая кожа, зазубринами, точно лезвие пилы, выпирают мелкие, синие жилки. Другие, похожие на веревки, оплетают ноги и тыльную сторону рук. Пульс бьется в таких местах, где его до сих пор никогда не бывало. Например, на горле. Ты даже не подозреваешь, что он тут есть, а в один прекрасный день вдруг — вот он, весь на виду, качает твою кровь, и любуйся, кто хочет… Со мной такого не случится, — думала Маргарет. — Я никогда не состарюсь и никогда не умру. Этого не может быть…»

Из кухни вышли женщины послушать песню. Они теснили друг друга из дверей, становились ломаной линией поперек крыльца, и все как одна вытирали о передник влажные или жирные руки. На каждой было платье из пестрого ситца, самое нарядное, какое специально берегут на случай похорон или свадеб…

Похороны и свадьбы. Вечно-то они вместе. Почему так получается? Одно означает жизнь, другое смерть — что тут может быть общего? А они всегда как-то рядом… Вот, к примеру, двоюродная сестра Хильда и младший сын Роберта Стоукса. Вчера вечером улизнули тайком на конюшню; Маргарет тогда забилась подальше, притворилась, будто ее нет, будто она ничего не видит и не слышит. Именно там, в полной едких испарений конюшне, она впервые по-настоящему испытала прилив томления и где-то в глубине души пожалела, что не она на месте Хильды. Это был зов, влечение; это было в первый раз… Она ругала себя и всех мужчин и ненавидела свое тело за то, что оно хочет с ней сотворить… У нее все болело от напряжения, от этой борьбы с собой. А наутро она себя чувствовала так, словно много дней подряд мотыжила хлопок…

Маргарет взглянула на Хильду, стоящую среди женщин на крыльце, и даже под двумя длинными мешковатыми кофтами, напяленными одна поверх другой, увидела, какая у нее ловкая стройная фигура. Как она держит руки перед собой — смиренно, почти молитвенно. Какое нежное, нетронутое у нее лицо в резком свете зимнего дня. Только глаза сонные и обведены кругами.

Маргарет перевела взгляд на свое собственное жесткое и угловатое тело. Подходящее для леса, для полей. Неуклюжее, нескладное на кухне. Или с мужчиной. Она отвернулась, сдерживая слезы.

На другой день народ начал разъезжаться; первыми — родня с Оленьего Брода; им было ехать дальше всех. Маргарет стояла на затоптанном, замусоренном дворе и смотрела, как они собираются в дорогу.

Роджер Элис, который правил одним из двух фургонов — ярко-голубым, с низкорослым молодым мулом в оглоблях, — вдруг взглянул вниз, прямо на нее.

— Ну, бывай.

Она не ответила. Мул, отгоняя налетевших слепней, дергал ушами.

— В мамашу пошла, — сказал он.

— Все может быть.

— Эх, и хороша была женщина.

Маргарет почувствовала, что краснеет от удовольствия, и потому пришла в ярость.

— Никакой у меня мамаши нет, — сказала она. — И вообще все говорят, что я — вылитый отец.

Она повернулась на каблуках и пошла в дом, вызывающе неся свое рослое ширококостное тело.

* * *

Короткая суровая зима миновала. Зарядили ранние дожди, тихие, мелкие, как туман или дымка; они сеялись водяной пылью на дома, на деревья, на землю — ласковые дожди. Солнце светило урывками, небо застлало ровной светло-серой пеленой, и с каждым часом все сильней прогревалась почва. Фермеры выходили проверять: приложат ладони к земле и смотрят, забирает она тепло или отдает. Только так и определишь. А сами уже заранее знали, что тепло пойдет к ним в ладони. Прямо-таки чувствовалось, как задышала земля. Те, у кого поля лежали по возвышенностям, брались за пахоту — под хлопок, под горох, под кукурузу. Жители поймы дожидались, пока придет половодье и покроет их поля жирным черным илом, нанесенным с севера. Для них ранняя весна была порой отдыха, почти такой же, как зима. Последние крохи привольной жизни вплоть до самого конца лета, до тех быстротечных недель, когда созревает хлопок и когда делать нечего — только сиди и жди.

Маргарет больше не ютилась в своем дуплистом стволе. Теперь можно было бродить где вздумается, везде теплынь и благодать. Приметы весны сменялись у нее на глазах, и она отсчитывала одну за другой: вот зацвели в сыром сосновом бору лесные гвоздики. Вот показались на заливных лугах безымянные алые цветы, а поглубже, в заболоченных местах, подстерегая мух, подняли свои зеленоватые кувшинчики мухоловки. Появилась болотная азалия, белая и розовая. И пламенная азалия, усыпанная, точно рдеющими угольками, крохотными цветочками. И пахучий земляничный куст, с цветами темными и красными, как сосок на женской груди.

Маргарет отсчитывала серенькие теплые дни и ждала. Она видела, как речка, постепенно набухавшая весь этот месяц, выходит из обрывистых низких берегов и понемногу наползает на землю. Наконец она увидела, как через край горизонта перевалили густые черные тучи; хлынули затяжные, временами с градом, ливни. От этих ливней — старики величали их косохлестами — ручьи вскипали белым ключом и мчались вниз по долинам, руша деревья и ворочая валуны, таща за собой под тяжелым, прорезанным молниями, черным небом трупы утонувших животных.

Маргарет помогала своим домашним укладываться, грузить скарб на фургоны, натягивать рваный, изъеденный плесенью брезент, сниматься с места. Клетки с курами и первые весенние телята ехали, прочую живность гнали позади. Жалобное мычание связанных телят, тревожные призывы коров гасли и сливались в шуме сплошного дождя.

Маргарет оставалась до последнего — до тех пор, покуда не собрался уходить сам Абнер Кармайкл. Он тщательно осмотрел все помещения, проверил канаты, которыми дом был привязан к деревьям. Заглянул и на маленькую конюшню. Там заблаговременно выбил из стен почти все нижние доски и накрепко привязал их к стропилам. Полая вода будет проходить прямо сквозь дыры по земляному полу, и — если только в стену не шмякнет чем-нибудь очень уж громоздким — постройка устоит.

Маргарет ждала, пока Абнер закончит приготовления. Вода подступила уже к самому двору — значит, дождались последнего срока, когда еще можно вывести мулов с фургонами. Она смотрела, как он поворачивает из стороны в сторону черную с сильной проседью голову, оглядывается, бредет прочь, тяжело, по-стариковски, вбивая в землю пятки.

Она подождала его. Кажется, он удивился, когда ее увидел, но не сказал ничего, и они пошли вдвоем по дороге; земля под ногами постепенно повышалась, и вскоре они выбрались из речной поймы и нагнали медленные фургоны, за которыми тащилось стадо.

Пройдет недели три, а то и четыре, пока можно будет вернуться. Жили это время по-разному и в разных местах. Иногда у родных. Иногда в заброшенных сараях или хижинах, которые присмотрели за зиму. Иногда сюда вселялись все. Иногда одни женщины. Но чаще всего — и в этом году тоже — шли прямо на высокие места, в сосновый лес. Скотину гнали пастись на прогалины — небольшие луговины по склонам, в это время года утопающие в цветах и сочной траве. Сами жили в шалашах из сосновых ветвей, жгли костры из шишек. Дождь, едва успев коснуться земли, тут же уходил в песчаную почву, и на холме было сухо и тепло. Единственной помехой были сильные и внезапные грозы, когда молнии вспарывали небо и ударяли в гущу бора, раскалывая надвое самые высокие деревья, вихрем взметая иголки в искрометном танце наподобие бенгальских огней. А бывали и шаровые молнии — огневые черти, как их кое-кто называл, — они катились по земле, по открытым местам, мечась зигзагами туда-сюда, ярче пламени, ярче геенны огненной, пока не натыкались на дерево, а тогда взбегали по стволу и с треском лопались на вершине, так что не оставалось ничего, лишь запах гари да жженый след на земле.

Спустя немного дожди прекращались, но никто в семействе Абнера Кармайкла не трогался назад. Еще много дней после того, как кончатся ливни, уровень воды в реке будет повышаться. Маргарет сидела у входа в свое убежище — она сложила себе шалаш и жила там одна — и бросала в маленький костер сосновые шишки. Костер ей был не нужен — погода стояла очень теплая. Ей просто хотелось чем-то занять себя, пока она будет мечтать о матери. Маргарет пыталась вспомнить, какая она. И ничего не могла нашарить в памяти, кроме истрепанных фотографий, которые видела столько раз. Немногим лучше, чем ничего.

«Что-то она сейчас делает?.. Где-то она сейчас?..»

«Брось про это думать», — убеждала себя Маргарет. Она с усилием заставляла себя рассматривать сосновые шишки, которые держала в руках, — конусовидные шишки болотной сосны.

Она сама уже взрослая. Ей семнадцать лет. Другие девушки в этом возрасте уже почти все замужем. У многих ребенок, а то и два. Другие девушки не станут плакать и проситься к мамочке.

Маргарет посмотрела на подернутое туманом пастбище, где паслась одинокая, черная с белым корова.

«С тех пор как родилась на свет, все прихожу и прихожу сюда, — думала она. — Ну, не сюда, так на другое такое же место. Каждый год, с самого рождения. А сейчас — сейчас пришла в последний раз…»

Она осеклась, пораженная. Оглянулась, почти готовая поверить, что эти слова произнес кто-то другой. Теперь, когда они были сказаны вслух — или про себя, какая разница, — казалось, что так и случится. Но Маргарет боялась пророчеств, в них был замешан нечистый; сердце у нее билось часто, неровно — она поежилась. И все-таки поверила: этот раз будет последним.

С этой уверенностью она стала внимательней приглядываться ко всему вокруг. Вот первые, высокие, сладко благоухающие соцветья тля-травы. Шерстестебельник, махровая вербена. Голубенькие цветы щучьей травы на влажном дне заглохшего пруда. Красноватые свернутые лепестки скунсовой капустки. И ваточник, длинный и лиловый. Проклюнулась из-под настила иголок яркая синюха. Женьшень с невзрачным лиловым цветком — говорят, его корень придает любовную силу. Тысячелетник с кружевными листиками и тонким ароматом. Ядовитый индейский бурьян. Сладкая, как мед, жимолость. Ночная красавица — из нее хорошо низать детям ожерелья. И целые поля дикой гвоздики, яркой и пылающей на солнце.

Вот шуршат среди трав мелкие зверюшки. Черепаха-кусака ловит мух на прибрежной гальке пруда, бултыхается в воду при малейшем шорохе. Неуклюже тащится в свою норку сухопутная черепаха. И змеи. Пни ногой любую упавшую сосну, и наверняка обнаружится и зашипит на тебя пятнисто-серый уж. Потом — гремучие змеи всех сортов и размеров; наткнешься на такую и скорей созовешь детей, чтобы забили ее камнями. И другие тоже: домовый уж, черный полоз, зеленая змейка, полоз крапчатый, уж-птицеед. Много их, как подумаешь — счету нет.

«А сколько есть такого, чему я не знаю имени, — размышляла Маргарет. — И травы всякие есть, и твари, а я их не умею назвать».

Целые дни она проводила одна: наблюдала, присматривалась, уходила куда вздумается, в любую даль — лишь бы ноги донесли.

Сосновый лес, в котором укрылась их семья, узкой полосой бежал по верхнему краю гряды песчаных холмов. Зайдешь подальше в любую сторону, и местность быстро начнет меняться. Появится гикори, дубки — и скоро окажешься в густой роще: падуб и бук, камедное дерево, дуб, кизил, магнолия — все плотно заплетено поверху лианами. Время от времени Маргарет находила хурму или пекановые деревья и старательно запоминала такое место на случай, если забредет сюда осенью после крепких холодов, когда плоды поспеют.

Попадались ей и ручьи, такие, которых вовсе, казалось, не тронуло половодье. Большей частью совсем мелкие — тоненькая струйка воды и песчаное дно. Она пила их настоянную на листьях воду, ела дикую жеруху с их берегов. Один ей попался большой, в глубоком овражке, почти невидимый среди густых магнолий и диких азалий. Этот был постарше; он прорыл себе русло в песке и даже выточил глубокий ход сквозь камень. Маргарет постояла, заглядевшись на темную, гладкую, текучую воду. У другого берега, в каких-нибудь пяти шагах от нее, всплеснулся и пропал из виду ушастый окунь.

«Вот бы изжарить такого, — машинально подумала Маргарет. И сразу спохватилась. — Отчего это я все ем, вечно только и думаю о еде? Что за забота такая — лишь бы набить себе досыта живот?..»

Мимо проплыл листок; в тиховодье за плечом валуна разгуливала по затончику муха-длинноножка. Судорожно сновали по поверхности водяные клопы. Маргарет опустилась на колени и взглянула на свое отражение в воде, струящейся чуть ниже, под каменным карнизом. Рассматривала свое лицо — большие глаза с тяжелыми веками, полные губы, уши. Уши длинноваты. Она сплюнула; белый сгусток, покачиваясь, проплыл по щеке отражения. Мимо, подхваченный течением, лихорадочно скользя на длинных ногах, пронесся еще какой-то водяной паучишка. Маргарет сложила ковшиком ладони и зачерпнула воды, прозрачной, как слезы. Отпила, вода была гораздо холодней, чем в других ручьях. Маргарет опустила руку, пытаясь достать до дна, но не достала. Она поднялась, приволокла к берегу обломанный сук магнолии, сунула в воду, сопротивляясь несильному течению. Сук свободно уходил все ниже. Маргарет вытащила его, отшвырнула в сторону. У этого ручья вообще, похоже, не было дна…

Она пошла дальше. Подвернулся ежевичный куст с первыми ранними ягодками, незрелыми и мелкими. Все равно остановилась и стала есть, морщась от кислого вкуса.

«А разве не чудно, — беззвучно говорила она себе, — как всякая травка знает свой срок. Каждый год появляется и пропадает в одно и то же время, нипочем не ошибется… Вот и люди тоже. И я. Сейчас я здесь, а в том году не буду. Где-то я окажусь? Не ответить мне на это — не ответить, почему у всякой ягоды своя пора, почему хурма бывает спелая, только когда ее прохватит морозом, и почему гремучая змея ядовита, а королевская змея — нет. И почему уж-молочник высасывает до капли коровье вымя, а обруч-змей, как народится молодой месяц, берет в рот собственный хвост и катится по дороге… А ведь у всего этого есть свой смысл, свои причины, только мне они неизвестны. Ничегошеньки я не знаю… Не знаю, какой из себя город Мобил, только Гровер Кент что-то рассказывал — про пристань да про бананы. И какой Новый Орлеан, не знаю — слышала, что люди говорят, и все. И океан никогда не видела… Только и видела что поля хлопчатника и речки, половодье и засуху и еще, как сосны качаются и стонут на ветру».

Она повернула назад на стоянку, к своим. Шла и думала: «Больше мне здесь не ходить. Может быть, долго еще. Может быть, никогда».

Внимательно наблюдала, разглядывала. Чтобы запомнить.

Она вошла в сосновый бор и запетляла меж стволов, молчаливо сплетая узоры, воображая, что она — солнечный луч или ветерок. Бесплотный, бесформенный, подвижный, мимолетный…

Она шмыгнула в шалаш, который построила для себя чуть поодаль от всех других, и, усталая после долгой прогулки, растянулась на земле. Прислушалась к звукам. Вот звякают бубенцами коровы. Играют дети, пронзительные голоса выпевают речитативом: «Вот плетется Джонни Куку…»

Что бы это могло означать, думала Маргарет. Как-то сегодня ни в чем не найдешь ясного смысла. Даже в словах, а ведь они вроде для того и предназначены…

Дети нестройным хором монотонно выводили свое: «Аты-баты, был в солдатах, аты-баты, был в солдатах, а теперь шагаю прочь и кругом глухая ночь…»

Дурацкая считалочка. Бессмысленная, как и эти жалобные звуки, которые издает Кэти.

Маргарет открыла глаза и выглянула на прогалину. Кэти медленно расхаживала взад-вперед, закинув руки на шею двум женщинам. Видно, скрутило не на шутку.

Маргарет опять закрыла глаза. Кэти каждый раз трудно рожает. Младенцы всегда родятся с длинным сплюснутым темечком, такими и живут первые месяцы. Ого, как ее разбирает. Сквозь стоны прорываются вопли. «Вот почему, — думала Маргарет, — куда-то подевались все мужчины». Считается, что для мужчин нехорошо присутствовать при родах: дурная примета.

«Это тоже надо запомнить, — сказала себе Маргарет. — И то, как звуки уходят прямо вверх, в распахнутое небо».

А потом усталость взяла свое, и она заснула.

Когда наконец земля немного подсохла, они стали перебираться назад в пойму. Первыми пошли мужчины, чтобы начать пахоту. К тому времени, как вернулась Маргарет с остальными женщинами, они были готовы приняться за сев. И уже успели сложить из камня новый фундамент и поднять на него дом… Женщинам оставалось навести чистоту внутри — соскрести и смыть грязь, окатывая водой из ведер стены и полы. Когда все было прибрано, из фургонов принесли кровати и постели. Старики слепили из глины и мха печку. Дети подмели двор, подобрали дохлых зверьков (опоссумов, крыс, белок), отнесли вздутые трупики на речку и побросали в воду.

Плита вновь водворилась на кухне, а в конюшне тем временем прибивали на место нижние доски. Еще на один год все было готово.

Весна сменилась летом, добела раскаленным от зноя. Бесконечные, похожие друг на друга дни — однообразные, заполненные работой. Потом наконец передышка, в ту жаркую пору лета, когда созревает хлопок и все дела стоят, пока не набухнут и не раскроются коробочки. А там — волоки по рядам из конца в конец длинные мешки, гни спину в три погибели, спускай семь потов неделю за неделей: наступает срок уборки. Мало-помалу становилось прохладней в ночные и утренние часы. Маргарет заметила перемену, когда носила стирать белье на купель за старой церквушкой, — путь неблизкий, зато вода там чище, чем в реке. Она не любила, когда от белья пахнет речной водой — и потом, после речки на нем всегда быстро появляется землистый оттенок.

Вот таким прохладным ранним утром — она вышла из дому задолго до рассвета и стирала белье в чистой воде ручья — ей встретился Уильям Хауленд.

Она не сразу поняла, что перед ней существо из плоти и крови. Как он подошел, она не слыхала — ни шороха, ни хруста под ногами. Он просто возник ниоткуда невдалеке от нее.

В лесу ей часто виделось всякое. Лица, образы. Иной раз они с ней заговаривали, иной раз лишь стояли поодаль и глядели. Иногда держались приветливо, иногда, грозно насупясь, предупреждали, чтобы не подходила близко к тому месту, которое они охраняют. Порой она узнавала их, порой это были люди, которых она никогда не видела. Случалось, что даже не люди. Лишь тени без имени, что-то вроде ветра, если ветер можно увидеть глазами. Или животные. Был один петух, большой и рыжий, — он виделся ей повсюду. Словно преследовал ее по нескольку дней подряд.

И потому, увидев в утреннем тумане большого тяжелого мужчину, лысого, с синими глазами, она не удивилась. Он был один из многих…

Первые минуты, разговаривая с ним, она была уверена, что, если протянуть руку, рука пройдет прямо сквозь него. Потом сообразила, что он совсем непрозрачный, и ее охватило разочарование. Он был взаправдашний…

Она села как подкошенная. Чуть не плача.

— Тебе что, плохо? — спросил он.

Она затрясла головой, еще не совладав с подступающими слезами.

— А что с тобой?

Она опять мотнула головой, и он сел рядом и стал что-то говорить. Слова долетали до нее, но она не давала себе труда вслушаться. Долго — пока не освоилась с этим новым положением вещей. И только тогда сосредоточилась, вслушалась.

— Так что ясно одно, — говорил он. — Необходимо завести экономку.

Она глядела на свои руки, сложенные на коленях, на свои крупные руки.

— И взять надо, я считаю, кого-нибудь помоложе, поскольку работа будет не из легких. По дому уйма дела — впрочем, это и так видно из моих слов.

«Я же не слушала», — молча возразила она.

Он ждал, пока она что-нибудь скажет.

— Зачем вы мне это говорите?

— Может быть, сама надумаешь — место свободно.

Она подняла руки с колен ладонями вверх, вытянула пальцы.

— Я и так собиралась отсюда уходить, — сказала она. — Давно уже собиралась.

Этой весной. Минувшей весной. В тот день, когда нашла рощу хурмы и увидела ушастого окуня в ручье, у которого нет дна…

— Я знала, что уйду.

— А что родители скажут?

— У меня родителей нет.

— И даже матери? — Он недоверчиво нахмурился.

— Она ушла.

— Давно?

— Пошла искать отца и не вернулась.

Он усмехнулся.

— Бывает и такое, слыхал.

— Мой отец был белый.

Уильям Хауленд запнулся. Нет, все-таки надо было что-то сказать.

— Это для меня все равно.

— Мне не у кого отпрашиваться. У деда — так он будет только рад, в доме станет свободней.

Уильям потер лицо, чувствуя страшную усталость, слыша, как шуршит в утренней тишине его отросшая щетина.

— Раз это Новая церковь, мне еще миль двадцать пять пилить.

Он встал, и сразу она сделалась гораздо меньше и почти хрупкой. Она не подняла головы и не взглянула на него, как, вероятно, сделала бы белая женщина. Она вообще держалась совсем не как белая. А что у нее белый отец, он не поверил, — с эдакой-то кожей. Многие девчонки так говорят, и пускай, если это им в утешение.

— Послушай-ка, — сказал он. — Сходи домой, поговори со своими, скажи, куда поступаешь работать, а после, если не передумаешь, приходи ко мне.

Как это у нее получается: при таком росте — и столько изящества, когда она сидит? И тут он увидел, что она не сидит, а словно бы вырастает из земли. Что ее вес и стать — там, в земле. А сама она легонько держится на поверхности.

— Так и сделаем, — сказал он, больше для того, чтобы услышать звук собственного голоса и подавить новое, глубокое чувство, начинавшее его тревожить, напряжение мускулов, о каком он давно забыл. — Я вовсе не требую, чтобы ты снялась с места и примчалась сломя голову. Как-никак это для тебя неожиданность.

— Нет, — сказала она.

— Не так-то часто к тебе выходят из лесу люди и предлагают работу.

— Для меня тут неожиданности нет, — спокойно сказала она своим легким ровным голосом, который так трудно было запомнить. — Меня ничто не может удивить, ведь мне заранее известно, что случится.

Он коротко рассмеялся и, нагнувшись, коснулся пальцами ее макушки. Она по-прежнему не подняла глаз.

Уильям зашагал прочь и все время чувствовал на себе ее взгляд, пока шел по берегу ручья туда, где оставил свой дробовик и плащ, и дальше, пока не скрылся в лесу.

Маргарет все сидела, глядя, как ползают по влажному белью осы.

— Я так и знала, что вы придете, — сказала она ему вслед.

Не знала только, какое ты примешь обличье. Возможно, к тому и петух мне привиделся, и та вчерашняя тень в ветках гикори иссиня-белая и с музыкой наподобие старинной арфы. Они говорили: «Жди, что-то должно случиться». Говорили, а я не понимала, лишь чуяла одно: надвигается…

Она взглянула сквозь лапы сосен вверх, на солнце. Оно было почти на том же месте. Прошло каких-нибудь полчаса. Или, может быть, солнце остановилось… Нет, решила она, для меня оно останавливаться не станет. Для царей — да, но не для меня… Оно просто показывает время. И времени прошло не очень много.

Маргарет встала, взяла под мышку выстиранное белье и пошла домой. Дорогой зорко смотрела по сторонам, вглядываясь в узоры света и теней, под темный навес деревьев на склонах — никаких звуков, ни единого движения. Ничто не преследовало ее. Видения являлись, чтобы сказать ей что-то, а теперь в этом не было надобности. Им больше нечего ей сказать.

Она молча покивала головой. Немного спустя принялась насвистывать. Следить и прислушиваться было уже не нужно.

В тот же день она собрала вещи. Взяла нарядный передник, доставшийся ей от матери, и увязала в него все свои пожитки: два гребня — красный и черный, с частыми зубьями; индейский амулет — мешочек из змеиной кожи, который она ни разу не осмелилась открыть; два счастливых наконечника для стрел; камешек с дыркой посередине — тоже счастливый. Туда же положила свою единственную пару туфель и хорошее платье, шелковое, зеленое.

Потом пошла сказать деду. Его пришлось искать часа два. Абнер Кармайкл завел упряжку мулов под тенистую ниссу отдохнуть. Он был очень стар, и осенняя жара томила его. Уткнув подбородок в колени, он сидел на корточках в забрызганной солнцем тени и тяжело дышал.

Сколько же еще, невольно подумалось Маргарет, сколько еще осталось времени до того дня, когда и ему будет в дом одинокий пора? И некому будет сидеть под этим деревом? И ничего не останется от него, только кучка земли на кладбище — да и та не сказать чтоб большая.

Мы его будем помнить. Недолго, какое-то время, а там подробности отодвинутся в прошлое, и почти все забудется. Потом мы тоже поумираем, и тогда ему наступит конец на веки вечные.

Занятно все-таки: оказывается, нужны два поколения, чтобы прикончить человека… Сперва его самого, потом — память о нем…

И как это так — быть мертвым? Лежать в земле, чтобы у тебя над головой все выше поднимались смертные чаши… Быть тенью среди теней твоего рода, нестись по воздуху сквозь темные сосновые леса, витать меж стволами кипарисов на болоте… А интересно, что все-таки делаешь, когда умрешь, и о чем думаешь.

Она поглядела вниз, на Абнера Кармайкла. Старик сидел с открытыми глазами, но словно не видел ее. Словно наполовину он был уже там…

Она тронула его за плечо. Абнер Кармайкл медленно повернул голову.

— Я пришла сказать, что ухожу. — Он не шевельнулся; Маргарет была не уверена, понял ли он. — Мне надо уходить отсюда.

Он кивнул. Жара рассверлила ему поры, на темной коже бисером выступил пот.

— Если меня случайно кто спросит… — Кому спрашивать? Некому. Никого нет. Разве что… — Если кто придет, спросит — может быть, моя мама, например…

Старые глаза под морщинистыми веками приоткрылись шире, взглянули на нее.

Маргарет не позволила дрогнуть ни единому мускулу на своем лице.

— Тогда скажешь, что Маргарет ушла с Новой церкви. Ушла работать к Хаулендам и возвращаться назад не собирается.

— Здесь тебе делать нечего, — раздельно сказал он. — Тебе в самый раз куда-нибудь податься. — Безучастный голос задребезжал и умолк.

Будь Маргарет поменьше, она, наверно, обняла бы его, поцеловала. Но теперь то время минуло, то время прошло раз и навсегда. Теперь она не девочка, и ей тут больше нечего делать. Поэтому она просто повернулась и пошла размеренным, неторопливым шагом, зная, что впереди еще долгий путь. За ее спиной дед отрывисто проговорил:

— Жарко мне, мочи нет.

Она уже не маленькая. Она взрослая женщина, ей жить по-своему. И она пошла дальше, оставив деда его стариковским немощам и стариковскому оцепенению.

Первое время местность хранила знакомые приметы. Потом начались места, которых она еще не видела. Она все шла ровным шагом, перекладывая на ходу из руки в руку узелок с вещами. Не спеша, но и не останавливаясь. На дорогу она не взяла ничего — на первых порах она даже не вспоминала про еду. Она чувствовала себя легкой, сильной, вольной. Когда стемнело, легла спать в лесочке при дороге, свернулась на палой листве и сосновых иглах, слегка пожимаясь от ночного холода. Наутро властно и настойчиво заявил о себе голод, и Маргарет изжевала несколько сосновых иголок, потом два-три стебля дикой лилии. Один раз она остановилась спросить дорогу у какой-то женщины, кормившей во дворе птицу. Маргарет улыбнулась — куры двигались как-то смешно, вприпрыжку. Чтобы они не разбегались, им перебили лапки.

Женщина, с высоким животом беременной, вежливо отвечала, разглядывая прохожую.

— Я с Новой церкви, — сказала Маргарет и смотрела, как каменеет лицо ее собеседницы. Индейская кровь — дурная кровь, и к тому же люди с Новой церкви всегда держатся на отшибе. Маргарет пошла дальше. Ей было все равно. В конце концов, она лишь затем заговорила, чтобы перемолвиться с кем-нибудь словечком. Она ведь не заблудилась. Надо только идти да идти по дороге, пока не выйдешь к побеленному дому на четвертом бугре от реки.

Дом Маргарет узнала сразу. Она свернула и по неторной, присыпанной гравием тропке стала подниматься напрямик через заросшие сорняками поля. Пока не очутилась на пыльном и безлюдном дворе. Медленно огляделась по сторонам, увидела высокие гривы на севере, речку Провиденс, почти скрытую от взгляда чащей прибрежных деревьев, кособокие амбары, тесную гурьбу сараев на краю выгона. Маргарет обошла вокруг дома, озираясь на каждом шагу. Обнаружила семейство кошек, рыжих с белыми подпалинами. И еще обнаружила дверь на кухню под козырьком заднего крыльца. Не колеблясь, протиснулась за обвисшую, ободранную москитную сетку. Кухня была пуста. Маргарет прошла по темным комнатам нижней половины сколько хватило смелости, сколько можно было пройти, не открывая ни одной закрытой двери, — открывать было боязно, хоть и подмывало любопытство. Потом вернулась на кухню. Немного подождала здесь у большого стола, стоящего посередине. Потом села ждать снаружи на ступеньках заднего крыльца, на самом солнце, припав животом к коленям, чтобы унять резь в желудке. Черная кожа ее потихоньку увлажнялась от послеполуденного зноя.

Уильям Хауленд пришел домой перед самыми сумерками. Оставил фургон у конюшни, распряг мулов, отвел на выгон. Закрыл ворота, наложил засов и медленно, отягощенный пылью, осевшей за день, стал взбираться по косогору к дому. Ни разу не поднял голову, пока не прошел полпути. Едва увидев ее, заторопился. Она сидела не шевелясь, ждала.

— Фу ты господи, — сказал он. — Я не думал, что ты придешь так скоро.

Она ничего не ответила. Встала, пошла за ним в дом.

— Пешком шла?

— Тут недалеко.

— От самой Новой церкви?

Она кивнула.

— Рамона! — позвал он. Голос гулко разнесся по дому, никто не отозвался.

— Ела ты что-нибудь?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Сегодня — ничего.

— Вот чертовщина, — сказал он. — Рамона! — И оглянулся на Маргарет. — Разве так можно, девочка.

— Нечего было взять, — просто сказала она. Это была правда.

— Рамона! — гаркнул он, высунувшись из задней двери.

— Тут никого не видать, — сказала она. — Я уже сколько сижу.

Уильям наморщил губы, присвистнул.

— Она к ужину подойдет… но ты терпеть до тех пор не можешь.

Он шагнул к огромной дровяной плите, черной, засаленной и липкой. Открыл кастрюлю, потом другую, заглянул.

— Во всяком случае, сварить-то она кое-что сварила…

У Маргарет внезапно так свело желудок, что ноги подкосились, и она села на прямой деревянный стул. Думала, что он не заметит, но в одно мгновение он очутился рядом, на ее плечо легла рука.

Она пристыженно засмеялась.

— От дикой лилии, бывает, кружится голова.

Рука поднимала ее со стула.

— Поди возьми тарелку — нет, сам возьму — и поешь, что там найдется.

Снаружи мужской голос крикнул:

— Уилл Хауленд!

— Ты тут кормись, а когда придет старая, скажи, чтобы зашла ко мне.

— Эй, Уилл! — надрывался мужчина на дворе. — Для поросят патоку куда сгружать?

— Ешь потихоньку, — сказал Уильям, — не торопись.

Она осталась на кухне одна; сидела, ела без помехи. Со двора доносились голоса мужчин, потом брякнули цепи постромок: тронулась с места повозка. Уняв голод, Маргарет оглядела кухню. Большое помещение; на одном конце — засаленная черная плита, на ней засаленные и черные сковородки. На другом — кирпичный камин, почерневший за долгие годы и такой высокий, что в нем свободно бы встал человек среднего роста. Над ним — тяжелая, резная, украшенная завитками каминная доска. Над доской крест-накрест повешены длинноствольный мушкет и пороховой рог.

Маргарет обвела кухню взглядом несколько раз. Приязненно, испытующе. Доела, отодвинула в сторону тарелку. Медленно встала, налила себе чашку кофе из голубого эмалированного кофейника, стоявшего сзади на плите. Держа чашку в руке, еще раз посмотрела в конец кухни, в черное разинутое жерло камина. Все было такое знакомое, будто она жила здесь всегда.

Когда вернулась старуха Рамона, Маргарет учтиво встала, выжидая. Старуха смерила ее взглядом, переложила жвачку из-под нижней губы за щеку.

— Я мистера Уильяма уже видела, — сказала она. — Велел приготовить тебе постель.

Маргарет прошла за ней через весь дом, в те двери, которые прежде не посмела открыть. Они поднялись по широкой пустой лестнице с потемневшими, щербатыми от многолетней службы перилами; прошли по темному коридору, где сильно пахло свежей краской. В конце его у какой-то низенькой дверцы стоял громоздкий гардероб красного дерева с зеркальными створками и тяжелым коньком, богато украшенным резьбой. Ключ был потерян, ручки отсутствовали вообще. Рамона просто поддела створку желтым, твердым, как рог, ногтем, и шкаф открылся. Внутри он был отделан полированным кленом с пламенем вокруг птичьих глазков, но поверх отделки, в том месте, где когда-то, очевидно, висело платье, кто-то набил полки. Полки были не новые — их необделанная древесина успела потемнеть от времени, — но сделаны грубо, на скорую руку и неровно насажены на дощатые планки.

Рамона рылась в стопках белья, вытягивая то одну, то другую простыню, качала головой и убирала назад. Наконец нашла то, что надо. Вынула, подняла за два угла. Вдоль середины тянулась прореха. Рамона удовлетворенно кивнула.

Ушло полчаса, пока найдены были достаточно рваные подушка и одеяло. После этого старуха сунула сверток с постелью под мышку и отворила низенькую дверцу.

Дверца вела в мезонин прямо над кухней, в задней части дома. Вероятно, это была самая старая его часть: комнаты здесь были меньше, потолки — ниже. Комнат всего две, обе проходные. Спертый, затхлый воздух, матрацы на кроватях свернуты и покрыты газетами.

Рамона положила белье и двинулась к другой дверце, в дальней стене.

— Эта ведет на кухню, — сказала она. — Ходить будешь отсюда. Вот тебе свет. — Она дернула какой-то шнурок: над головой вспыхнула одинокая электрическая лампочка без абажура, свисающая с балки потолка. — Ужинать не станешь, сыта?

— Да, мэм, — сказала Маргарет.

Старуха, кряхтя и охая, стала спускаться по лестнице.

— Мистер Уильям велел спросить, у тебя все есть?

— Да, мэм, — повторила Маргарет.

Она не ощущала усталости, только ноги немножкогудели от долгой ходьбы. Она сбежала по лестнице и, стараясь не встречаться взглядом со старой поварихой — та разогревала на плите ужин, — взяла половую щетку, которую раньше приметила в углу. Взбежала снова наверх и распахнула настежь окна, все сразу, так что в комнату хлынул прохладный вечерний воздух. Обмела пыль со стен, прогнала пауков и подмела пол. Потом раскатала матрац и постелила простыню.

«Надо завтра зашить эту дыру», — подумала она. Это была первая простыня в ее жизни. Дома спали всегда прямо на голом тюфяке.

Она стояла посреди комнаты, озираясь по сторонам. Здесь тоже все казалось знакомым, хотя в такие две комнаты вместился бы весь дедов дом. Удивительно, почему ее так мало туда тянет. Правда, она будет здесь одна, а ей никогда еще не приходилось оставаться одной в доме. Но это ничуть не страшней, чем быть одной под открытым небом, как ей случалось тысячу раз.

Внезапно ее сморила усталость. Страшная усталость. Ей стало трудно держаться на ногах, ее шатало, пока она раздевалась. Было слышно, как внизу гремит кастрюлями и тарелками Рамона, напевая что-то себе под нос.

Маргарет забыла про свет. Она медленно встала с кровати, потянула за шнур. В темноте кое-как, ощупью, добралась до кровати, юркнула под чужое одеяло. И, обнаженная, в чужой комнате, заснула.

Уильям Хауленд был занят. Сперва надо было позаботиться о патоке для поросят, потом он решил сходить взглянуть на новую коптильню — ее как раз кончали строить. Потом, чтобы отвязаться и больше не думать об этом, сходил на большую лужу и поглядел на свиней, заплывших жиром, чумазых, неуклюжих. Он был доволен. Когда похолодает, — а ждать осталось не так уж долго, — он начнет колоть свиней. Закипят во дворе громадные чаны с водой, из города явятся на подмогу еще четыре работника… Он любил запахи коптилен, любил сам смотреть за кострами, следить, чтобы огонь был как следует прикрыт свежими ветками. Одна оплошность — и погибло мясо за целый сезон, а он был рачительный хозяин.

Он повернул к дому и заметил новый огонек в окне — над кухней, в мезонине. Стало быть, там Рамона отвела комнату Маргарет.

Ему захотелось остановиться, но он себе не позволил. Чертовски глупое занятие для взрослого мужчины — стоять и пялить глаза на свет в окошке… Он мерно переставлял ноги, не останавливаясь, пока не дошел до крыльца. А уж там легко было открыть дверь, кликнуть Рамону, сесть ужинать…

— Пускай тебе помогает, — сказал Уильям Хауленд, когда старуха Рамона спросила его насчет Маргарет. — Какое-нибудь дело для девочки всегда найдется.

Он видел, как оттопырился при слове «девочка» комочек табака под губой, и усмехнулся.

— Ростом она большая, это верно, но еще не старушка. Так или иначе, мне сестра только недавно твердила, что в доме не хватает рук.

— Она из Новой церкви, — сказала Рамона.

Уильям пожал плечами. У негров округа Уэйд эти люди пользовались дурной славой. Кстати сказать, они, как правило, не захаживали в здешние края — тем более странно, что эта девушка согласилась пойти к нему работать.

Уильям опять вспомнил, как впервые увидел ее за стиркой и как ему мгновенно пришла на ум сказка про Альберту. Почему-то ей больше пристало явиться из сказки, чем с заливных лугов и сосновых взгорий Новой церкви.

Она пробыла в доме неделю и ни разу не попалась ему на глаза. Должно быть, Рамона поручала ей работу по усадьбе. Он обратил внимание, что взъерошенный куст роз под окном столовой аккуратно подстрижен, что наведен порядок на грядках пряных трав, которые в давние годы посадила его мать. Никто с тех пор за ними не ухаживал. Мята пошла расти со своей грядки по всему двору. Тимьян, посеянный когда-то вдоль дорожки, заполз на камни и изъел их. Розмарин разросся большими жесткими кустами, щетинистыми от острых молодых побегов. Одинокий гигантский куст лука-скороды, задавленный тяжестью ползучих трав, тянул к свету свои семенные шары. Пальцы Маргарет дюйм за дюймом выдергивали сорняки; разрыхленная, потревоженная, лежала под солнцем красная земля.

Когда грядки были приведены в порядок — прополоты до былинки, возвращены в свои законные пределы — и делать здесь больше ничего не оставалось, Маргарет отправилась на поиски фруктов для заготовки впрок. Ей были чужими эти леса и поля, но она быстро освоилась. Она привыкла выискивать и забирать все, что только дарит земля. В Новой церкви добывать себе пропитание было частью жизненной премудрости, которую младшие дети перенимали от старших. Так что теперь Маргарет полными мешками таскала домой айву, хурму, яблоки, груши. По подоконникам остывали ряды стеклянных банок. Как-то под вечер она осмотрела заглохший огород, и из его дебрей извлечены были тыквы и кабачки — крепыши, сумевшие выжить в забросе.

Уильям Хауленд увидел их, когда они лежали грудой на заднем крыльце, отливая желтизной даже в тени, и удивился, отчего это он сам за столько лет ни разу не подумал о них, а они себе созревали в путанице сорняков и ползучих трав — лето за летом, год за годом, и одни только олени приходили их объедать.

«Ишь ты, — подумал он, — какие они красивые в этой пирамиде». Обыкновенные тыквы, кабачки и шишковатые декоративные тыквы-горлянки, посаженные кем-то забытым ныне.

В конце первой недели он столкнулся с нею; она сидела за кухонным столом под висячей лампой с зеленым абажуром.

Он заработался допоздна в тот день. Сначала возился в погребе над родником: новый насос (заказанный его сестрой к свадьбе Абигейл) никак не работал. Проканителился до самого ужина, так что пришлось посылать за Рамоной, чтобы принесла ему поесть. Насос отладили, но оставалось еще одно — сходить на мельницу. Весь день по земле гуляли мелкие смерчи, вихревые воронки, внезапно оброненные с низкого, пухлого, грозного неба, — он наблюдал за ними краем глаза. Один, как ему показалось, прошел совсем рядом с мельницей. Надо было наведаться и взглянуть. Проверить, не повредило ли ветром постройку или жернова — то и другое состарилось, пришло в ветхость. И он поехал, ссутулясь в седле от встречного дождя. Тщательно, придирчиво осмотрел все строения при желтом свете керосинового фонаря (электричество было только в главном помещении). Мельница оказалась цела. Только окно треснуло от вихрей, а так больше ничего.

Уильям постоял в тишине, любуясь огромными камнями — такие все трудней становилось доставать в нынешние времена, когда почти никто уже не молол себе муку. Прислушался к утихающему ветру за стеной, к возне мышей и мелких зверюшек, какие непременно обитают при всякой мельнице. Посидел на полу, устало и бездумно, отдыхая под защитой этой кровли, дожидаясь, пока очистится небо.

Так и вышло, что, когда он наконец расседлал коня и стал подниматься по косогору к дому, было уже без малого десять. Он увидел, что на кухне горит свет. Это не Рамона. Та, разумеется, давным-давно ушла к себе; ее дом стоял на четверть мили дальше по дороге, она жила там с мужем и дочерью — старой девой.

Уильям Хауленд прошел через двор — на востоке сквозь просвет в облаках видны были очертания Медведицы. Яркий контур звездного зверя проступал отчетливо. Голова опущена, хвост торчком — Уильяму всегда казалось, что Медведица больше смахивает на скунса.

«Да и кто нынче глядит на звезды», — думал он. Вот его дядя — тот мог назвать любое созвездие, какое только ни выплывет на небо из лесного шатра.

Он неслышно взошел на заднее крыльцо и заглянул в окно. На кухне сидела Маргарет (всякий раз про себя он называл ее Альбертой — и сейчас поправился). Она смазала волосы жиром, зачесала назад и заколола шпильками, чтобы лежали гладко. Он увидел желобок шеи, согнутой в том же грациозном наклоне, поразившем его на берегу ручья близ Новой церкви, когда он собрался уходить.

Странная вещь, думал он в этот ненастный вечер на пороге своего дома, до чего она меняется. Когда сидит — девочка, хрупкая, несмелая. Когда пойдет — движется уверенной поступью крестьянки, широкий шаг, руки неподвижно висят по бокам. Первобытная походка, свободная, бесхитростная, непринужденная; древняя, как земля под ногами.

Она шила — не очень-то искусно, заметил Уильям. Ему доводилось видеть, как бойко орудует иглой его сестра — быстро, ловко, уверенно. Маргарет шила медленно, вытягивая нитку во всю длину после каждого стежка.

«Не умеет», — подумал он. Да и откуда ей было научиться в Новой церкви — ни досуга, ни возможности…

Склоненная голова, медлительное, неумелое шитье — у него перехватило дыхание, защемило сердце: вид бедности всегда причинял ему боль.

«Если захочет выучиться, — сказал он себе, — достану ей кого-нибудь в учителя. Если только захочет…»

Он вошел в дом. На скрип двери она неторопливо повернула голову.

— Ничего, это я, — сказал он. — Ты шей.

Она сложила руки поверх ткани. Уильям взглянул. Где-то он уже видел эту материю в цветочек… Ну да. Ее купила сестра на занавески для верхнего коридора. Должно быть, это остаток.

Она продолжала молчать, и он спросил:

— Занавески делаешь?

— Нет, — сказала она. — Нет.

— Если хочешь поучиться шить, я тебе найду кого-нибудь.

— Мне бабушка показывала, — сказала она негромко, голосом легким и сухим. — Я справлюсь, только нужно вспомнить, как она учила.

Всегда ее голос, как дым, таял в воздухе. Ему стало неловко.

— Ну гляди, как хочешь.

Он лег в постель. И лишь ноющие от усталости мускулы подтолкнули его навстречу сну. Так хотелось лежать и слушать. Увериться, что она кончила работать и невредимо дошла из кухни до своей кровати.

Было воскресенье — сквозь его ясное тепло, в желтом солнце, в резкой синеве неба ощущалось приближение зимы. Поля обезлюдели, проселочная дорога тоже. Рано утром притащилась, Рамона, сварила обед и отставила на край плиты. Она была последней — больше никто не проходил мимо. Воскресенья, они всегда бывали такие пустынные. Ни души не увидишь. Одни — люди благочестивые — сходили в церковь и теперь сидели дома, отдыхали после обильного воскресного обеда. Сидели на солнечном крылечке в больших камышовых качалках, тихонько покачиваясь, чтобы умялось в набитом животе, а на полу под боком стоял высокий стакан виски с содовой, запотевший от кусочков льда.

А другие — что ж: кто еще не вернулся с субботней охоты, слонялся по лесу, грелся у костра, попивая прямо из кувшина кукурузную водку. А кто рыбачил, дремал в ивняке над своими удочками.

Уильям Хауленд со стаканом разбавленного виски сидел в одиночестве на веранде и чинил постромки. Покончив с этим, достал ветошь и щетки, вынес свои ружья, разобрал их, тщательно вычистил. Снял с кухонной стены даже длинноствольную винтовку — когда-то она принадлежала его прапрадеду, с нею за спиной он и перекочевал сюда с холмов Теннесси. Уильям Хауленд всегда содержал ее в готовности, смазывал, чистил до блеска. Стрелять, правда, не решался. Пуль таких не было, и не было твердой уверенности насчет заряда; к тому же нельзя было поручиться, что старый ствол вообще не разнесет при выстреле. Но винтовку все равно содержал в чистоте.

Когда и с оружием было покончено, настало время — как и во всякое другое воскресенье — идти доить коров. В коровнике оставался один Оливер Брендон — больше по воскресеньям никого не было: Уильям помогал ему, если никуда не собирался к ужину. Он делал это с охотой, даже в разгар лета, когда доили по три раза в день. Он любил запах коровьего бока, прижавшегося к его щеке. Любил чувствовать под ладонью соски, чувствовать, как пульсирует под пальцами молоко; ему нравилось ощущение, что руки живут своей жизнью, обособленно от тела. После коровника он собирал себе на кухне ужинать, расхаживая от плиты к столу, рыская по буфетам.

В то воскресенье на верхней полке глубокого стенного шкафа он обнаружил мышиный выводок в большой фарфоровой суповой миске. (Он хорошо помнил эту миску, хотя ее подавали на стол еще при жизни его матери, да и тогда лишь в редких случаях. Это была супница от Лоустофтского сервиза, привезенного в дом его бабкой-француженкой.) Уильям прихлопнул супницу крышкой, вынес вместе с содержимым на задний двор и там выкинул мышей наружу. Возвращаясь в дом, услыхал свистящий шелест совиных крыльев, рассекающих воздух, и удовлетворенно кивнул. Он терпеть не мог, когда в доме заводились грызуны или паразиты. Придется поговорить с Рамоной. Совсем что-то распустилась.

Он пошел в гостиную и при свете лампы на гибкой ножке принялся за газеты и журналы; на неделе ему было не до чтения, слишком уставал. Бутылку по-прежнему держал под рукой и к тому времени, как настала пора идти спать, захмелел — так бывало каждое воскресенье. Понемногу он прикладывался к рюмке с самого утра.

Он отложил последний журнал, потушил лампу, взял бутылку, стакан и в темноте пошел к лестнице. Свет ему был не нужен. Он знал эти комнаты наизусть. Ничто из мебели не передвинуто за все те годы, что он живет тут один. Да и при жизни родителей почти ничего не переставляли…

Родители. Он остановился на минуту, вспоминая их, как не вспоминал много лет.

Он стоял в темном холле и смотрел на яркие лунные квадраты окон в гостиной. Казалось, он видит, как в горбатых кленовых качалках подле большого камина сидят его родители. Они там всегда сидели… Мать. Часами вязала крючком — салфеточки на все столы, покрывала на все кровати. Связала даже занавески на окно в ванной. Как стали проводить в дом воду, все другое забросила и связала — специально для ванной комнаты. Вязала платьица и пелеринки для всех новорожденных в округе, белых, черных, — Уильям усмехнулся про себя в темноте, — вновь и вновь, одним и тем же фасоном, только для черных — без трех крохотных бантиков, пришитых сверху… Уильям опять отхлебнул из стакана. «Бедная старушка, — думал он, — все-то на свете держалось на трех бантиках». Либо они есть у тебя, либо нет. И этим до конца определяется твое место в жизни…

Значение бантиков Уильям подметил не первый. Ему об этом сказал отец, незадолго до того, как он поехал в Атланту изучать право.

«Глупость страшнейшая, но она вся в этом… А попробуй-ка скажи, такой скандал закатит. — Отец ухмыльнулся не без самодовольства. — Женщин в семье надо баловать, — сказал он сыну. — Во всяком случае, у Хаулендов женщины всегда балованные». Жеманные смешки жены, ее страсть собирать хрусталь, Хэвилендский фарфор с розочками — он потакал этим женским причудам со снисходительностью настоящего мужчины.

Уильям отвернулся от темной гостиной. Но напротив, по другую сторону холла, была открыта дверь в столовую, и там он снова увидел родителей. Увидел, как они сидят в маленьком застекленном фонаре, где, бывало, стояли горшки с цветами, а теперь и пусто, и пыльно. Сидят на том же самом месте, что и в день смерти его жены, — в тот день, когда он пришел и сказал, что склеп понадобится ему. Веселость исчезла: перед ним сидели два старика, дрожащие, скованные страхом.

«Тем все и кончается, — думал Уильям. — Смех и гордость — страхом и смертью».

Уильям затворил дверь столовой, закрыл их там. Завтра опять работать — он устанет и такое не полезет в голову.

Медленно, на нетвердых ногах, он начал подниматься по лестнице. Рука тяжело опиралась на перила; вот пальцы прошлись по обугленному месту — оно сохранилось со времен его прадеда. Как-то вечером на дом напали бандиты (в те времена их много шаталось по проселкам). Они схватили и убили младшую дочь — застали спящей в постели, в той комнате, где теперь кухня, и затоптали до смерти каблуками на кирпичном полу. Посреди большого парадного холла разложили костер, готовясь ужинать, и тут вернулся домой тогдашний Уильям Хауленд с четырьмя взрослыми сыновьями и с черными рабами. Старик остался тушить костер и приводить в пристойный вид изломанные останки своей младшенькой. Остальные в темноте загнали разбойников в тростники и там, одного за другим, перебили, пока те барахтались, проваливаясь по пояс в трясину… В доме кое-что обгорело от костра, перила например. Их сохранили такими — чтобы помнить. Из поколения в поколение. Когда дом стали расширять, на новую лестницу поставили старые перила… Чтобы помнить…

«Убийства, смертные муки, — думал Уильям, потирая пальцами обугленные перила, — вот что держишь у себя перед глазами в напоминание. Остальные уходят в могилу неприметно».

Он рассказывал Абигейл истории — все, какие знал. Она слушала, конечно, — да много ли ей запомнилось? Женщины не очень-то принимают всерьез такие вещи. Вот Энни, сестра, — та ничего не запомнила, даже и не пыталась. Как вышла замуж и переехала в Атланту, так начисто все забыла. Долгие дни их детства. Как они бегали искать дикий мед в дупле камедного дерева, как нашли рысий выводок в заброшенном орлином гнезде…

У него онемели губы. Должно быть, выпил больше, чем думалось. Он с решимостью напряг ноги, стараясь тверже ступать по лестнице.

Временами он начинал ощущать возраст этого дома; люди, жившие здесь когда-то, заглядывали ему через плечо, следили, что он делает, дивились. Вот и сейчас — точно мыши в стене, бессловесные и шуршащие. Временами — сегодня в особенности — ему слышалось, как они дышат, все вместе, десятки людей; дышат согласно, глубоко и ровно, как дышали при жизни…

Он рухнул на кровать прямо как был, не раздеваясь. И усмехнулся. Собственное сиплое дыхание — вот что он слышал. Только и всего.

Минуты две он отдыхал, потом согнул кренделем одну ногу, стащил тяжелый сапог и швырнул в дальний угол. Получилось так шумно, что он даже вздрогнул и замер, прислушиваясь.

Он хотел взяться за другой сапог, но тут в комнату вошла Маргарет.

Дверь он оставил открытой. В восточные окна, яркая и низкая, заглядывала луна, и при ее свете он увидел, что Маргарет стоит на пороге. На ней была ночная рубашка из смутно знакомой материи в цветочек: высокий ворот, длинные рукава — похоже на облачение мальчика из церковного хора, подумалось Уильяму.

— Напугал я тебя своим грохотом? — Он удивился внезапной хрипоте своего голоса.

— Дайте, я сниму другой, — сказала она. И сняла, и аккуратно поставила около кровати.

— Была б ты постарше, — сказал он, — я бы тебе предложил вина.

— Вы что там читали в гостиной?

— М-м? — сказал он. — А-а, газеты.

Она села на край кровати, и лунный свет выхватил из темноты узор на ее рубашке. Уильям узнал его.

— Вон ты что шила тогда на кухне.

— Я нашла эту материю, — сказала она.

— Какая умница, — сказал он. — Дай-ка мне, девочка, сюда виски.

Она подала ему стакан. Он качнул головой и потянулся через нее за бутылкой. Нетвердая рука задела ее грудь. Только когда рука вернулась с бутылкой, до его сознания дошло, что сосок стоячий и твердый.

Он осторожно поставил бутылку на пол у кровати на случай, если понадобится после.

«Может быть, — подумал он, — она столько ночей ждала, не приходила потому, что у нее не было ночной рубашки». Он чуть было не спросил об этом. Но что-то — она заколола назад волосы, внимательно рассматривала свои руки — остановило его. Снова она показалась ему маленькой и хрупкой, и впервые в жизни ему захотелось ударить женщину. А все из-за склоненной шеи. Такая она была незащищенная и терпеливая.

Всего она родила ему пять детей. В живых осталось трое: две девочки и мальчик.

Абигейл

Я приехала через десять лет, вместе с матерью. Две Абигейл: миссис Абигейл Хауленд Мейсон и мисс Абигейл Хауленд Мейсон. Вернулись к себе домой.

Ночь мы ехали на поезде из Лексингтона, штат Виргиния, в Атланту, а там пришлось часа два ждать. По каким-то своим соображениям — думаю, просто у нее было слишком скверно на душе — мама не известила о нашем приезде тетю Энни, так что встречать нас оказалось некому. Вот и сидели мы вдвоем на станции, где в эту летнюю пору можно было задохнуться от жары; сидели вдвоем на жестких скамейках неподалеку от киоска, где какой-то мужчина торговал апельсинами и газетами.

Как я уже сказала, часа два-три нам пришлось дожидаться местного — Восьмого — поезда на Мэдисон-Сити. Видно было, что матери тяжело дается ожидание. Видно было, как она все больше никнет от усталости. Ночью, в пульмане, она, очевидно, спала очень мало, и теперь казалось, что ей едва ли по силам одолеть даже длинную лестницу вниз, к путям. Но когда мы все-таки сели и устроились на своих местах в грязном вагоне, где и поныне были заплеваны все углы, а с высоких провисших багажных сеток все время падали на голову вещи, она сняла шляпу, откинулась назад и немножко вздремнула. Я высовывалась из открытых окон и болтала сама с собой. Сначала о том, как мне снесет голову одним из пролетающих мимо столбов или случайным товарным вагоном на запасном пути. Потом попыталась сосчитать, много ли я всего запомнила с прошлого раза, когда мы тут проезжали. (С тех пор как меня можно стало возить, мы каждый год на Рождество ездили к деду.)

— А я здесь ехала, когда мне было три месяца, — похвасталась я полю в розоватых цветах хлопчатника.

Я было здесь всегда, отвечало мне поле.

— Зато я больше помню. — И в доказательство я стала выпевать названия городов на нашем пути.

По правде говоря, кроме названий, мне запомнилось не так уж много. Потому что в восемь лет год — очень долгий срок, и расстояние от одного до другого огромно. Я даже вряд ли смогла бы сказать, каков из себя мой дед.

Наверно, моя болтовня мешала матери; она открыла глаза, потрогала и поправила пучок на затылке, посмотрела на часы, выглянула в окно и послала меня в конец вагона спросить у проводника, где это мы едем. Мы уже опаздывали на три с половиной часа и с каждой минутой опаздывали все больше. Мать это раздражало, хотя ей пора было бы привыкнуть. Этот поезд всегда опаздывал. Только проехали Опелику, случилась какая-то неувязка со стрелкой; потом ждали, пока пройдет скорый товарный. Потом перегрелась букса и час ушел на то, чтобы ее поправить, а при въезде на мост через Ред-Ривер закрыли светофор.

Мне она в конце концов сказала только:

— Детка, прошу тебя, если хочешь, чтобы я еще с тобой ездила, веди себя хорошо…

После этого я умолкла, вспомнив все, что мне говорили раньше. Что мама нездорова и ее нельзя волновать. Что папа уехал, по меньшей мере на несколько лет, и я должна ей помогать вместо него.

Когда мы подъезжали к нашей станции, проводник разбудил мою мать.

— Благодарю вас, мистер Эдвардс, — сказала она.

Он вынес наши вещи на площадку и сложил у двери. Когда раздался скрежет тормозов и состав стал сбавлять ход, проводник попрощался с матерью за руку.

— Очень рад и счастлив, что дочка Уилла Хауленда опять на родине.

Она улыбнулась ему. Ее нельзя было назвать красивой, но улыбка освещала ей лицо, как солнце.

— Я слишком загостилась в чужих краях, мистер Эдвардс, — сказала она. — Но уж теперь не уеду.

Тут поезд остановился, и оказалось, что я все-таки помню, как выглядит мой дед.

На этом самом месте, в этот миг завершилась первая часть моей жизни. И началась вторая. Иногда, пока шли годы — жаркие, пыльные годы в сельской глуши, — та первая часть невольно приходила мне на память и с нею вместе — опрятный зеленый университетский городок. И не верилось, что все это было на самом деле. Так мало осталось в памяти. Чистый легкий горный воздух, вечера, когда в носу так и щекочет от шипучей свежести. Покатая гладь газона и вокруг — дома с колоннами. Поутру отец уходит на занятия, а за ним тянется тонкая полоса трубочного дыма. Осенью падают листья, собираются на земле высокими яркими ворохами (у нас, на дальнем Юге, такого не бывает). Помню невзрачный маленький городок: все кирпич да узенькие улочки. В тысяча восемьсот шестьдесят третьем он горел — когда жгли всю долину. Устоял один-единственный дом, на маковке самого высокого из городских холмов. Не слишком казистый — чересчур приземистый для длинного рада белых колонн, — зато действительно старинный. Вид отсюда открывался грандиозный, и потому во время войны здесь помещался штаб. При отступлении дом собирались сжечь, да, видно, забыли… Имелась и речка далеко внизу, меж круто срезанных берегов — захламленная отбросами река. Однажды по пути в бакалейную лавку я видела, как оттуда вытащили утопленника. Вытаскивали два рыболова, один — за руку, другой — за ногу. Помнится, это был негр — я явственно разглядела его черную кожу, — и он был голый.

Еще я помню, что мои родители не ладили между собой. Иногда прямо чувствовалось, как натянуто они держатся друг с другом. Часто, лежа в постели, я слышала сквозь закрытую дверь их сердитые голоса. А потом мама по целым дням сидела с красными глазами.

Оттого-то, может быть, когда в тридцать девятом году началась война, отец так рвался уехать в Англию. Я вспоминаю, как он все ходил и читал маме стихи Руперта Брука, так что она под конец уже не скрываясь утирала платком глаза. Стихи призывали идти навстречу роковой битве — Армагеддону.

И он, конечно же, пошел. Всю неделю перед этим у знакомых устраивались вечера и обеды — наверно, в его честь. Никогда еще мои родители столько не выезжали. Потом его проводили, а мама, снова заплаканная и молчаливая, начала снаряжаться домой, к своему отцу.

Стоило мне приехать в Мэдисон-Сити, и мне почудилось, будто я никогда отсюда не уезжала; ровные поля хлопчатника, сосновая чащоба по пригоркам, бескрайние болота — все это была родина. Собственных воспоминаний о здешних местах у меня быть не могло — разве что очень скудные, — но никто не сомневался, что во мне оживут воспоминания предков. Возможно, так и случилось. Прошел день, и я почувствовала, что живу здесь всю жизнь. Отца не было, он мне ни разу даже письма не прислал. (Матери присылал, но она о них ничего не говорила и никогда не показывала.) Он просто исчез из моей жизни, и все. Звали меня в округе хаулендова девочка, и порой трудно было удержать в голове, что настоящая моя фамилия Мейсон. Куда бы мы с матерью ни пришли в гости, чинно шествуя по дорожке к чьей-нибудь двери — мама первая, а я за ней, — местные дамы встречали нас одним и тем же: «А, кого я вижу — хаулендовы девочки пришли!»

Мы были Хауленды, и дом наш был там, где исстари обитали Хауленды. Отца я забыла, так много было всего другого… Он-то, правда, не забывал: после войны он один раз пытался со мной увидеться; специально ради этого, как я понимаю, приезжал опять в Америку — но тогда уже было поздно. И вот теперь, сегодня, я не имею понятия, где он. Не знаю адреса. Не знаю даже, в какой он стране. Канул бесследно, точно его никогда не было на свете.

Иногда у меня такое чувство, что моим отцом был дед. А Маргарет, черная Маргарет, была мне матерью. Когда живешь в семье вроде нашей, все твои представления смещаются.

Она была ему женой — и не была. Она вела его дом, а закон гласил, что они не имеют права пожениться, ни за что и никогда. Их детям давали материнскую фамилию, так что все они звались Кармайклы, хотя на самом деле были Хауленды.

Старшим из них был Роберт. На год старше меня, высокий для своих лет — очень высокий мальчик, одного роста с матерью. Волосы рыжие и веснушчатая светлая кожа. С первого взгляда не подумаешь, что в таком есть негритянская кровь. Но если вглядеться внимательней — если тем более вы привыкли вглядываться, — признаки можно обнаружить. В строении лица, главным образом в том, как скошена от скулы к челюсти щека. Еще в том, как опускаются веки. Глядеть нужно было пристально, это правда. Но на Юге женщины именно так и глядят. Для них она предмет гордости, эта способность распознавать негритянскую кровь. И угадывать беременность до того еще, как о ней объявлено официально, — и точно определять сроки. Кровь и деторождение — это занимает их превыше всего.

На Юге большинство признало бы в Роберте негра. На Севере его приняли бы за белого.

После Роберта шла Нина, младше меня месяца на два; в то лето, когда мы вернулись в Мэдисон-Сити, ей, стало быть, почти сравнялось восемь. Потом — разрыв в три года, тот ребенок умер. И дальше — Крисси, Кристин. Обе девочки белокожие, с рыжими, как у брата, волосами. Другая кровь сказалась в разрезе и цвете глаз, в восковой бледности кожи, в окраске ногтей.

Почему я все это знала? А потому, что недаром в солнечные и пыльные послеобеденные часы проводила столько времени у разных знакомых, сидела и слушала, о чем беседуют на веранде дамы, училась видеть, как они…

Точно так же они меня просвещали по части генеалогии. Я и поныне большая мастерица опознавать приметы негритянской крови и пересказывать наизусть нескончаемые родословные, записанные в семейных Библиях. У южан на это, можно сказать, особый талант.

Занятная штука — память. Есть промежутки времени — месяцы, целые годы, — о которых я ровным счетом ничего не помню. Просто пустые пробелы, и нечем их заполнить.

Причем я ведь старалась. Ибо, сама не знаю отчего, прониклась убеждением, что стоит только вспомнить — собрать все куски воедино — и я пойму. И все-таки мне не удается. Где-то я растеряла их.

Как мы прибыли к деду, я помню. Помню, как ехали на поезде; из всех поездок — одну только эту. А что я подумала про дом — нет. Что подумала про Маргарет и ее детей — не помню. Может быть, вообще ничего не подумала.

Не помню, когда я догадалась, что дети Маргарет — это и дети моего деда. Даже такую вещь и то не запомнила. Очевидно, это дошло до меня понемногу, само по себе, как и все прочее. У меня никогда не бывает великих прозрений — я для этого слишком тупа. Истина проникает в меня мало-помалу, капля по капле, закрадывается в сознание, а когда встает там во весь рост, я с ней уже успела свыкнуться. Вероятно, так получилось и с правдой о детях, нажитых дедом и Маргарет. К тому времени, как я догадалась, к тому времени, как поняла, казалось, я всегда ее знала.

Никто меня не просвещал на этот счет. Я уверена. Что думала мать, не берусь судить, но она не обмолвилась ни словом. Она всегда делала вид, будто дети Маргарет появляются сами собой.

Возможно, она затем и рассказывала мне все эти старые негритянские сказки про Альберту. У Альберты, вообразите, дети появляются сами собой, без всякого отца. Забираются к ней в утробу украдкой как-нибудь в преддверии туманного утра, забираются тихо-тихо — так росинки скатываются с кончиков сосновых игл. Да, дети у нее получаются без отца и рождаются тоже в одиночестве, на вершинах самых высоких грив, где кроме шумливых соек ни одна живая душа не слышит, как задыхается в муках роженица.

Больше Маргарет не было дано детей. Последний родился — и умер — за два года до нашего приезда, так что лишь гораздо позже, уже взрослой, мне довелось узнать, что в отличие от Альберты Маргарет не уходила на гривы рожать в одиночестве. Она садилась на поезд, ехала в Кливленд и рожала в тамошней больнице. И потому в свидетельстве о рождении не значилось слово «негр».

Впервые разговоры о детях Маргарет я услышала в школе, от девочки из моего класса — третьего, кажется. Голубоглазой девчонки в белобрысых кудряшках — на ночь мать ей всегда накручивала их на папильотки. Слова сопровождались гаденьким смешком, а у меня в голове возникла лишь одна мысль: ну да, я знаю. Но нельзя было допустить, чтобы девчонке это сошло с рук — пострадал бы престиж Хаулендов. Спустя два дня я вылила на покрытое завитушками темя полпузырька туши. А еще через неделю изловчилась накапать ей на макушку лаку для ногтей. Когда она заметила, он уже засох. Так и просвечивал сквозь жидкие волосенки.

Я не была потрясена, уязвлена… Просто кто-то сказал словами то, что я давным-давно знала.

Дети Маргарет, разумеется, в эту школу не ходили. Они учились в негритянской, кварталов за пять от нашей. Мы даже добирались порознь. Меня по утрам возил либо дед — если у него бывали дела в городе, — либо Оливер Брендон. Оливер служил у деда с двенадцати лет, был приставлен то к одной работе, то к другой. Сейчас ему шел пятый десяток и делать он умел решительно все, от врачевания хворой скотины до возни с автомобилями — а возиться с автомобилями в те времена приходилось достаточно. Сломать на дороге ось в какой-нибудь рытвине было самым обычным делом.

Автомобили в наших краях были редкостью. Отчасти потому, что в стране еще свирепствовала депрессия. Я думаю, их во всем городе набралось бы штук десять, не больше. От них еще лошади шарахались.

Но я тем не менее каждое утро катила на нем в школу — от силы две мили по прямой, а на машине добрых пять, потому что приходилось выбирать лучшие из грунтовых дорог. По времени выходило почти то же самое, что и у Маргарет с ее детьми. Те ездили на повозке, новенькой — такой и править легко, и мулу не обременительно. Маргарет возила их каждый день, а заодно и других негритянских ребятишек, какие попросятся. В ненастье она обычно заворачивалась в старый дедов дождевик, а дети, в непромокаемых курточках, забивались на самое дно повозки. В хорошую погоду они восседали рядом с ней на козлах. Но что бы ни случилось, они ехали. Каждый день. Тут она была неумолима. Мне разрешалось сколько угодно придумывать себе насморки, ангины и головные боли и по целым дням бездельничать в постели, сооружая из одеяла палатку. Мама не возражала. Но если начинал жаловаться кто-нибудь из детей Маргарет, та не обращала внимания. Роберт не один день хныкал, что ему нездоровится, пока наконец весь не пошел плоскими прыщами ветрянки. Тогда Маргарет позволила ему остаться в постели, но она уже перегнула палку: он схватил воспаление легких и чуть не умер. По всему дому раздавалось его трудное хриплое дыхание. Даже сквозь шум бурной весенней грозы, бушевавшей за окнами.

Дед с Оливером Брендоном поехали за доктором Гарри Армстронгом. Они ввалились в прихожую, вода лилась с них ручьями, и дед стал во всю глотку звать хозяина.

— Господи помилуй, дядя Уилл, — сказала с порога гостиной мисс Линда Армстронг, — он только на минуточку спустился в погреб, посмотреть, нет ли крыс. — Она была хорошенькая и держалась смело, и сейчас улыбалась ему прямо в лицо, чего ни одна благовоспитанная барышня себе не позволит. — Может быть, посидите поговорите со мной немножко?

— Сходи за ним, — сказал дед Оливеру. — Дверь в погреб сразу за кухней.

— Боже мой, дядя Уилл, как вы торопитесь. Захворал у вас кто-нибудь?

— А с чего бы иначе я явился звать врача?

— Ая-яй. — У нее были волосы цвета соломы, большие карие глаза и ладная грудь.

На него это, казалось, не произвело впечатления.

— Ты выросла, Линда, — сказал он. — Я тебя еще с косичками помню.

Вернулся Оливер с Гарри Армстронгом. Все трое запахнули на себе плащи и уехали, а Линда, дождавшись, пока гроза на секунду стихнет, шмыгнула в аптеку, чтобы рассказать, что Хауленды все поголовно ненормальные. Вечерами, накормив отца ужином, она частенько захаживала в аптеку поболтать. Она любила общество, и всегда кто-нибудь шел провожать ее домой.

Автомобиль выехал за город, покатил по дороге, набирая скорость, — и тогда только дед сказал Гарри Армстронгу, кто захворал.

Гарри Армстронг лишь покрутил головой, словно не веря.

— Черт побери, Уилл, и ради негритенка ты вытащил меня из дому в эдакую погоду?

— Выходит, так, — сказал мой дед.

— Ты же говорил, что это Абби-маленькая.

— И не думал, — сказал дед. — Это ты сам заключил.

— Проклятье, — сказал Гарри Армстронг. — Мне ведь и с моей практикой надо считаться.

Они въехали в размытую колдобину, и желтая вода веером развернулась по обе стороны машины, брызжа внутрь сквозь щели в окнах. Автомобиль мотало и заносило в сторону, но он все-таки удержался на дороге и, елозя по сыпучему гравию, опять выбрался на укатанное полотно. В машину попала вода, Оливер Брендон достал тряпку и принялся вытирать.

Гарри Армстронг стер со щеки грязную кляксу и продолжал свое:

— Тебе, Уилл, черт возьми, с такими деньжищами можно не волноваться, но ты подумал, во что твоя идиотская выходка обойдется мне? Что останется от моей практики, когда люди пронюхают, что я лечил черного мальчика? Как ты представляешь?

— Да катись они, — сказал дед.

Они все еще переругивались, когда доехали и вошли в дом. Гарри Армстронг осмотрел Роберта, дал ему кодеина, чтобы помягчело в груди; дал аспирина, чтобы сбить температуру; дал виски, чтобы поддержать силы. Что еще можно сделать, он не очень-то знал и потому оставил у больного Маргарет, а сам вернулся на кухню.

Мы ждали: я, дед и мама.

— Ну я, пожалуй, поехал, — сказал он.

— Садись, поужинай, — сказал дед.

Гарри Армстронг покачал головой.

— Спасибо.

— Ты же дома не успел, — сказал дед.

— Ничего, приеду — поем.

— А я тебе говорю, что ты ночуешь здесь.

Гарри Армстронг вытаращил глаза. У него нашлось бы что сказать, не будь при этом моей матери. В конце концов он просто опустился на стул, со свистящим вздохом.

— И что я тебе сделал, Уилл? — Он повернулся к матери. — Твой отец, Абигейл, просто-напросто угробил меня сегодня.

Она взглянула на отца и ничего не сказала.

— Остаться на всю ночь лечить негритянского ребенка — да какой из моих пациентов это стерпит!

Тонкое лицо матери сделалось твердым и озабоченным.

— Папочка, он прав, — сказала она. — Это наше упущение… Дядя Гарри, ветрянкой заболела моя Абигейл. — Она задумчиво поглядела на меня. — Детка, я вижу, у тебя выступила сыпь. Ложись в постель, а доктор сейчас тебя посмотрит.

Я только рот разинула. Дед хмыкнул.

— Дядя Гарри, — сказала она, — вы остаетесь ночевать, потому что сильно расхворалась ваша маленькая племянница. Тут уж никто не придерется.

— Д-да, — с запинкой сказал Гарри Армстронг.

— Несколько дней — а то и недельку — она у нас побудет в постели.

— Эй-эй, — сказала я.

— Во всяком случае, барышня, посидишь у себя в комнате.

Дед опять хмыкнул.

— Садись, Гарри, поужинай.

— По крайней мере, Маргарет будет очень рада, что вы здесь, — спокойно сказала мать. — Она вся извелась от тревоги за мальчика.

Да, вот такая штука. Мама любила Маргарет. Возможно, потому, что у Маргарет было все, чего не хватало ей самой: рост, сила, физическая выносливость. Возможно, мать была так уверена в незыблемости собственного положения, что не могла воспринимать как угрозу существование черной любовницы своего отца. А возможно, и совсем просто: мать была настоящая дама, а настоящая дама неизменно любезна и участлива к людям…

В тот вечер, пока я еще не легла в постель, Гарри Армстронг все-таки подсел к огню на кухне выпить стаканчик виски, разбавленного водой. И даже роптать перестал. Всю ночь он каждый час наведывался к Роберту, а в промежутках вместе с дедом тянул виски. Наутро Роберту стало получше, так что, может быть, и вправду подействовала какая-то незаметная простому глазу врачебная хитрость.

А я всю неделю просидела в своей комнате, и дед мне приносил любые книжки, какие ни пожелаю; «Робинзона из швейцарского семейства» сменяли «Похищенный» и «Мальчишки Джо». Я проводила время шикарно: читала, глядела, как по оконному стеклу струится дождь. Я никогда не отличалась особым пристрастием к школе.

Так эта история и не получила огласки, хотя знали про нее многие. А когда я по-настоящему заболела ветрянкой, у нас объявили, что это повторный случай кори.

Роберт, пролежав три недели, поднялся и ковылял по дому на нетвердых, дрожащих ногах. Он был такой бледный и худой, что на солнце казалось, будто он просвечивает насквозь.

Наконец он совсем поправился и мог бы вернуться в школу, но было уже поздно — начались летние каникулы. В сентябре он уехал в закрытую школу в Цинциннати. Ему было тогда одиннадцать лет, и больше он ни разу не приезжал домой, во всяком случае до тех пор, пока не стал совсем взрослым. Но это уже особый разговор.

С деньгами в ту пору из-за депрессии приходилось туго, и все же для Роберта у деда всегда находились средства — и на школу, и на лагерь, и на поездки к друзьям. Должно быть, ему это очень дорого обходилось тогда, но он все равно изворачивался, потому что мальчик был его сыном, единственным, какого дала судьба, и потому что так хотела Маргарет.

Маргарет не навещала Роберта никогда, а он никогда не приезжал на Юг. Это тоже она так хотела. Зато дед раз в год — обычно в середине зимы, когда в работе наступало затишье, — садился на поезд и ехал на Север поглядеть, как у сына идут дела. И, разумеется, Роберт писал матери письма — раз в неделю, как полагалось по школьным правилам.

Мне вспоминаются и другие письма. Вспоминается, как дед в одних носках (заляпанные грязью башмаки он оставил на заднем крыльце) входит в гостиную с почтой. Мама отбирает из пачки один конверт и показывает: «Видишь, папочка, не распечатан, — и бросает в огонь. — Вот мой ответ».

Я тогда заметила это и намотала на ус, но размышлять не размышляла. А теперь вот иногда задумываюсь — сколько же писем от моего отца непрочитанными вспыхивали, коробились и съеживались в пупырчатый пепел в камине нашей гостиной…

Дни катились быстро, только поспевай. Народу вокруг было не так уж много, зато тьма интересного и любопытного. Просто тьма.

Чего стоили хотя бы густые тростниковые заросли под нашей усадьбой, возле реки. Помню, кто-то из мужчин нашел там исполинскую гремучую змею, в мою руку толщиной; голову ей раздробили топором. Тот, кто ее прикончил, потом принес змею в дом, показать, и что-то еще жило в ней, что-то двигалось. Наши собаки, подвывая, отползли прочь.

Помню, как задевали о доски нашего дома ветви ореха-пекана. Неясные, скрипучие касания, призрачные шумы, заполнявшие мои сны… Лай охотничьих собак; отрывистые голоса. И лица мужчин в пламени сосновых шишек, разгоряченные, красные. Охота на доморощенный лад: пешком, и чтоб побольше виски… Мычание коров, когда их гонят на сухое кукурузное поле… Горьковато-сладкий запах свежескошенного сена, крепкий, чистый аромат готового стога, когда съезжаешь с него вниз… И какой бывает земля при луне: гладкой и ласковой, как вода, и даже глыбы камней в лунном свете нежны и полны мягкости. Кости земли — так зовут старики эти белые меловые обнажения, где хоронили великанов, где землетрясениями выпучило наружу их кости… И какой бывает иней по ночам, тяжелый и синеватый и будто литой: на крыше, на земле… Ястреб, куриный разбойник, застигнутый выстрелами дробовика, волчком крутится в падении… Мой ручной енот, разорванный собаками, клочья окровавленного меха… И — вновь и вновь — животные в родовых усилиях. Коровы на выгоне, изредка кобыла под кровом сарая. Кошки под крыльцом: спина выгнута дугой, грудь припала к земле. И собаки — эти щенились на кухне, под присмотром Оливера, а дед тем временем тыркался по дому, что-то прилаживая и прибивая, что требовалось сделать уже не один месяц, но почему-то до сих пор не доходили руки.

Сердце его было отдано собакам. К скотине у него, в сущности, не лежала душа, и разводил он ее лишь потому, что этоприносило деньги. Он содержал породистый скот, ухаживал за ним по всем правилам и не получал от этого ни капли удовольствия. Когда время от времени в стаде околевала овца или корова, они с Оливером шли проверить отчего. Иногда причиной было увечье. Кое-где по склонам пастбищ были крутые каменистые обрывы; скотина оступалась и кувырком летела вниз, а после, со сломанной ногой, животное издыхало от голода. Определить это можно было с первого взгляда, кожа у них обвисала складками. И еще можно было определить, когда они погибали от змеиного укуса: одна только укушенная нога раздута, а все остальное — вполне нормальное. Если же раздуто все туловище, тогда это отравление: овечий лавр, джисонова трава, какой-нибудь из ядовитых кустарников или ползучих сорняков. Дед, бывало, пнет тушу ногой и сморщит нос от смрада.

— Вот ведь тупые твари, — говорил он. — Знают, что отрава, и все равно жрут.

Коров и холощеных бычков он считал глупой скотиной, а своего племенного быка просто ненавидел. Бык у него был красавец, эдакое великолепное чудовище с кольцом в носу; его держали на отдельном выгоне у подножия персикового сада. Однажды во время грозы в сосну, под которой он спрятался от дождя, ударила молния, быка сильно покалечило, и пришлось его пристрелить. Дед принял это известие чуть ли не с удовольствием, хотя оно сулило ему денежный урон. Он пошел в чулан, где хранились охотничьи припасы, и со зловещим видом извлек оттуда горсть крупнокалиберных патронов. Другого быка он не покупал, потому что к этому времени с помощью департамента сельского хозяйства фермеры стали применять искусственное осеменение.

Скотоводство оказалось делом прибыльным, и дед стал мало-помалу сокращать участки хлопчатника и увеличивать поголовье скота. И все же — не считая собак — так и не приучился любить животных. Он никогда не держал лошадей для забавы, хотя и мог это позволить. И старался иметь как можно меньше дела со своими мулами. В отличие от меня, он, если только не случалось что-то из ряда вон выходящее, никогда не заглядывал в загон рано поутру, когда начинают запрягать. А я любила сидеть на поперечине забора над едко пахучей, взбитой копытами грязью. Ни травинки — все дочиста изжевано длинными желтыми зубами. Листва на деревьях тоже обглодана повсюду, куда могут дотянуться животные. Даже у стволов плачевный вид: с них ободрана вся кора. Мулы при каждом удобном случае норовили почесаться о дерево. Их поливали, опрыскивали, умащали мазями, и, правда, у них на спине и на лопатках никогда не видно было тех глубоких, похожих на шрамы с белыми краями ссадин от сбруи, какие так часто встречаются у рабочего скота, но они почему-то никак не могли отделаться от зуда. Они были непонятливы и строптивы и любили кусаться. Сколько раз мне приходилось кубарем скатываться с забора, оттого что кому-то из них вздумалось меня цапнуть.

Едва их принимались запрягать и заводили в оглобли (например, во время уборки урожая, когда никакая скотина на ферме не остается без дела), как поднимался гам. Мулы фыркали и вопили благим матом; на них, в свою очередь, гаркали работники, дубасили их палкой, ладонью, кулаком выкручивали ухо, выкручивали хвост. А там поднималось солнце, начинало припекать, и в носу щекотало от крепких сладковатых запахов пота, скотины и навоза.

Со временем дед избавился от мулов вовсе, а вместо них завел табун тракторов. В первый раз, как они были готовы выйти в поле, он втянул в себя резкий, чистый аромат бензина и сказал мне:

— Пахнет в тысячу раз лучше любого мула.

Он был своеобразный человек, человек вполне сложившихся вкусов. Из животных он признавал только своих псов. Сам не питал особой страсти к охоте, но свору держал превосходную. И когда — раза четыре в год — он затевал охоту, к нему съезжалась вся мужская половина округа. Одно удовольствие, говорили люди, посмотреть таких гончих в деле. А у охотничьего пса, известно, век короток — тут и случайности охоты, и болезни, и просто чрезмерное напряжение, так что Уильяму Хауленду приходилось вкладывать в собак немалые деньги. Но его это как будто нисколько не волновало, хотя, как правило, он был достаточно прижимист в денежных делах. Я сама была свидетельницей того, как он отдал пятьсот долларов за приглянувшуюся ему породистую суку. И всякий раз, как рождался новый помет, он поспешно приходил и осматривал щенят, когда они толклись возле матери, тычась мордочками в сосцы. Он всегда считал, что по новорожденному псу можно судить о многом — можно, по сути дела, увидеть, каким он будет взрослый, — но лишь пока он еще мокрый и взъерошенный и не превратился, как все щенята, в косолапый колобок. Дед совещался с Оливером, и они отбирали щенка, которого хотели оставить себе, и делали на нем отметину, потому что пройдет день, и он ничем не будет отличаться от остальных.

Я верю в этот способ поныне — верю, что можно увидеть будущее в только что народившемся щенке…

Сколько я помню, в усадьбе Хаулендов всегда было больше животных, чем людей. И, должно быть, животные были важней, потому что скотина — это бизнес, она денег стоит, а люди — что ж, разве только они тебе родные, а так с ними и встречаешься-то лишь изредка. Зимой была школа, но это едва ли что-нибудь меняло: я жила за городом и не слишком общалась с другими детьми; летом же вообще мало кого видела, кроме тех, кто жил с нами. В воскресную школу я не ходила — наверно, и дед, и мать просто упустили из виду, что это полагается. В церкви мы тоже бывали только по случаю свадеб, крестин или похорон. По правде говоря, их мало что отличало друг от друга. Те же пироги и лимонад для маленьких, то же виски для взрослых.

Я не очень задумывалась о том, откуда берутся и куда уходят люди. Признаться, я про них вообще почти не думала, когда они были рядом.

Для меня существовали лишь я сама да дочери Маргарет — Крисси и Нина, до остальных мне дела не было. С Робертом у нас всегда было немного общего. Даже когда мы жили вместе, он с нами не играл. Во-первых, он был старше, а во-вторых — мальчик, и мальчик серьезный. Все свободное время сидел в солнечном углу на заднем крыльце и читал. Это его мать приучала.

И потому нас было трое. Три девочки на всю усадьбу. А она к тому времени стала очень обширной. У моей прапрабабки в дни Реконструкции покупка земель стала настоящей страстью. Сама она родилась в городе и потому, говорят, ненасытно жаждала все новых просторов в сельских местах. Это она откопала старые письма и выяснила, что ферма Хаулендов когда-то называлась «Шерли». Она пыталась восстановить прежнее название; во всех ее бумагах и дневниках ферма значится под именем «Шерли». Однако из этого ничего не вышло, и после ее смерти все, как повелось издавна, стали опять говорить «у Хаулендов». Названия она не изменила, но размеры и границы имения — да. И потом, она скупила большую часть лесных угодий, которым суждено было впоследствии обрести такую ценность.

Когда я была маленькой, на эти земли только начинали зариться и дед только начинал отдавать себе отчет в том, какое у него в руках богатство. Он не спешил. Если он когда-нибудь решит заняться лесоразработкой, то развернет дело по-настоящему — не так, чтобы где-то тарахтела одна завалящая лесопилка… Это говорил он нам, трем девчонкам, когда возил нас с собой по песчаным гривам на лесные делянки.

Один раз мы наткнулись на винокурню, учуяли по запаху еще издалека. Дед только посмеялся и сказал: «С них бы, по закону, следовало взыскать арендную плату». И написал об этом на бумажке и оставил там. А дня через два на кухонном столе стояла за ужином бутыль первача. Дед объявил, что это ужасное пойло, что люди ничего не смыслят в том, как надо гнать самогон, и отдал бутыль Оливеру.

Я, Крисси и Нина. И все… Дед гостей не любил. Мама все больше предпочитала тихо сидеть дома, читать или отдыхать — сил у нее было маловато. А в город мы гулять не ходили, это было слишком далеко. Конечно, на ферме жили десятки других детей, негритянских ребятишек из хибарок арендаторов и издольщиков, разбросанных по имению. Но мы как-то с ними не играли. Не знаю почему. Большей частью мы их даже не видели; случалось, что заставали их где-нибудь в разгаре игры, но тогда они просто шли на другое место. Не водились с нами, да и только — нас чурались. Они нас не признавали, и постепенно мы прекратили попытки с ними сойтись и забыли об их существовании. Я так хорошенько и не знаю, отчего это происходило. Городские играли с белыми ребятами. Может быть, их отпугивали дети Маргарет, полукровки.

Меня почти никуда не возили, только на прогулки с детьми одних наших дальних родственников из города. (Ездила одна я. Крисси и Нина оставались дома.) Раза два в месяц мама отправляла меня за ними на машине с Оливером. Я всегда недолюбливала и эти пикники, и этих ребят. Они были младше меня, самый маленький был еще в пеленках, а звали их Клара, Реджи и Максим Бэннистеры. Они выходили к нам с няней, большой и толстой негритянкой, у которой постоянно была припрятана где-то в складках платья бутылка джина, и мы ехали кататься. Всегда тем же путем и на одно и то же место — очевидно, Оливер просто выбирал самую лучшую дорогу. Первые полчаса катили по шоссе, на подъемах мотор тарахтел, но все-таки справлялся. На вершине Нортонова бугра, возле старого кладбища, где больше уж никого не хоронили, мы останавливались — прямо на берегу родникового озера, куда много народу ездило удить рыбу. Здесь мы выходили, и я делала то, что велела мама: дышала воздухом. Считалось, что он в этом месте какой-то особенно полезный. Мама мне что-то объясняла насчет озона, я только забыла, что именно. Вот мы и дышали — вдох, выдох; играли в салочки среди древних могил, разыскивали черепа и куски костей и пили из термоса лимонад, который непременно привозили с собой. Оливер, которому такие вылазки порядком наскучили, сидел на подножке автомобиля и вырезал из персиковых косточек диковинные фигурки. И неизменно вырезал одно и то же: какую-то забавную зверюшку, возможно обезьянку. Изредка, если косточка попадалась особенно крупная, — сразу двух зверьков, мордочками друг к другу.

— Это чего, а? — каждый раз приставала я к нему.

— Много будешь знать, барышня, скоро состаришься, — преспокойно отвечал он, и на том разговор был окончен.

Я так и не дозналась, что они изображают, для чего предназначены и куда он их девает. Раздает? Вряд ли, ведь потом они мне никогда не попадались на глаза. Но если не раздает, значит, у него, наверно, ими набит весь дом — там, у большого ключа по прозванию Плакучий родник, где он живет со своей незамужней сестрой.

Ключ был прекрасный, расчищенный. Кто-то — не то мой дед, не то дедов отец — взял и вогнал туда большущую трубу, фута четыре в диаметре, и теперь, когда вы становились на колени, чтобы зачерпнуть воды, у вас под коленями была твердая, чистая терракота. Место за срезом трубы кто-то выложил камнями, да так тщательно, что получилось ровно и гладко, как на мостовой или на тротуаре. Это был мощный ключ; вода выбивалась из его горла и стремительно мчалась по камням в желоб. Переливаясь с камня на камень, она издавала жалобные звуки, за них ключ и прозвали Плакучим. Я всегда подходила к самому краю и заглядывала прямо вниз; дно любого родника представлялось мне волшебным и таинственным, хоть я и не сказала бы с уверенностью, что надеюсь там найти. Один раз заглянула и увидела двух крыс. Они были не на самом дне, а чуть повыше и слегка покачивались в воде; это означало, что они там давно и уже начинают всплывать. Я никому не стала рассказывать об этом, и, как видно, когда крысы поднялись на поверхность, их выудили — по крайней мере, было незаметно, чтобы Оливеру или его сестре повредила эта вода.

Я потом все обдумывала этот случай: может быть, это так полагается, чтобы в каждом роднике была крыса? Может быть, ее-то и вырезает Оливер?

В следующий раз, когда мы поехали на пикник, я его спросила:

— Это не крыса?

Он осмотрел со всех сторон кусочек сухой персиковой косточки.

— А что, похоже?

— Нет, — сказала я. — Я никогда такой не видела.

— Тогда, стало быть, не крыса, — сказал он.

— На обезьянку похоже.

Он опять поглядел, поворачивая фигурку в своих черных пальцах.

— Значит, ты видела такую обезьянку?

Пришлось сознаться, что нет.

— Ну, стало быть, и не обезьянка.

И больше никогда ни словечка не скажет, только велит идти играть, а то скоро пора домой, чтобы не волновалась мама.

На обратном пути кому-нибудь обязательно становилось нужно кой-куда, прямо невтерпеж. Оливер спешил поскорей доехать, нянька тоже, и мы не останавливали машину. Я думаю, имея при себе четырех детей, они всю дорогу должны были бы останавливаться. Но это не требовалось. Нянька отодвигала старую ковровую дорожку в задней части салона и поднимала лист тонкой жести, прикрывающий отверстие в полу. А потом, придерживая коврик и крышку ногой, звала нас садиться. Когда надо было малышу, она спускала ему подгузничек и держала его над рваными краями дыры. Если же это был кто-нибудь из нас, мы справлялись сами. Так интересно было сидеть и, скосив глаза, глядеть, как под тобой, шурша, уносится назад неровный, расчерченный гудроном бетон. Только нянька никогда не давала нам засиживаться. Ей надоедало держать коврик и жестяную крышку.

Вот такие вещи я помню.

Тогда же, примерно, к нам прибились бродяжки. Они явились к черному крыльцу как-то под вечер в воскресенье, пришли вдвоем. Поднялись по тропке из леса, от реки: девочка первой, а мальчик — за ней, немножко поодаль. Лет им было на вид шесть и семь — обыкновенные негритянские ребятишки, только еще больше оборваны, чем другие. Медленно — скорей не спеша, чем неуверенно — дошли до самых дверей. Потом повернулись и молча сели на ступеньки. И, уткнувшись носами в колени, задремали, как утята.

Мама подняла брови:

— Беспризорники?

Дед кивнул:

— Похоже, что эта парочка у нас погостит.

Так и вышло. Они пробыли у нас почти месяц. Все с ними обходились очень ласково, потому что недаром говорится: прогонишь побродяжку с порога, так года не пройдет, сам будешь голодать.

В те тяжелые годы народ снимался с места массами. Дед рассказывал, что по большим дорогам потоками движутся люди на грузовичках, нагромоздив вокруг себя весь домашний скарб, все тюфяки и подушки, — едут на новые места. Одни в город, искать работы; другие из города, искать земли для поселения. И немудрено, что в эдакой кутерьме какие-то дети теряли родителей. Могло статься, что взрослые поумирали (так, в тридцать шестом году выдалась лютая зима, когда людей косило направо и налево, вымирали целыми домами); может быть, просто двинулись дальше, а кого-то из детишек взять забыли. Случалось, что не забывали, оставляли умышленно. Такие были времена.

Вот брошенные дети и становились бродяжками. Блуждали маленькими стайками, как бездомные собачонки, по двое, по трое, по четыре. Иногда это были брат с сестрой, иногда — так, столкнулись где-нибудь на дороге. Они покрывали поразительно большие расстояния, если учесть, какие среди них попадались малыши. Сами не знали, кто они такие — большей частью, помнили только свое имя, — и идти им было некуда. Они обитали на полях, в глуши леса, а то выискивали себе пещеру и на время забивались туда. Те, что постарше, умели по ночам скользить, как тени, и тащили все, что им было нужно. Зимой они находили прибежище в коровниках, ночевали вместе со скотом, который тайком доили целое лето.

А бывало, они являлись, как эти двое, прямо под дверь и ждали, пока им дадут поесть. Ближе к ужину Маргарет наложила им по десертной тарелке и вынесла на крыльцо. Они ели без ложки и вилки, неотрывно и грациозно, как кошки. А когда поели, скрылись. Потом приходили опять, раза два в день, словно не могли запомнить, когда у нас садятся есть.

— Ты, папочка, должен что-то предпринять, — настаивала мама.

— Я их кормлю.

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Он качал головой.

— Хочешь, чтобы я их в клетку посадил?

— Ну что ты говоришь!

— В мире полно обездоленных, — неторопливо говорил он, — и обо всех не позаботишься… Эти крохи тут все равно не останутся. Их не удержишь даже едой.

Он был, разумеется, прав. Настал день, когда они исчезли. За весь месяц они ни с кем не обменялись ни словом и ничем не выдали, что собираются уходить. Просто наступил день, когда они больше не пришли…

Мы не знали, ни кто они, ни откуда родом. С побродяжками всегда так бывало.

Еще я помню, как началась война. Мы не включали радио в то воскресенье, потому что весь день работали не покладая рук. Было время убоя свиней. В школе многие девочки говорили, что не могут вынести этого зрелища, но мне было как-то ничего, да и потом, дед считал, что я должна учиться. Работа по-настоящему начиналась уже накануне, когда на заднем крыльце точили ножи — обоюдоострые мясницкие ножи. Кабанов к тому времени загоняли на бойню; два дня они не принимали пищи — зато Оливер с двумя помощниками просто с ног сбивался, то и дело наполняя поилки. В день убоя ранним утром, еще до рассвета, помощники начинали подкладывать лопатами в бочки с кипятком золу от березовых поленьев, чтобы шпарить щетину. Являлись мясники, целых трое, специально нанятые в городе. Пробовали ножи, пробовали воду (от слишком горячей щетина грубела и ее становилось тяжело соскабливать). И после этого, как раз когда начинало светать, брались за работу. Кабанов старались не пугать, выводили из загона по одному, по два, но почему-то это никогда не удавалось. Последние всегда обезумевали, и их приходилось валить ударом по голове или пристреливать из ружья. Стрелял Оливер; становился на краю загона и всаживал пулю за пулей в головы, хрюкающие и визжащие внизу. Дед командовал, когда начинать, но всегда неохотно.

— Жалко, внучка, — говорил он мне, — совсем не тот будет вкус у мяса. Пока доберемся до сердца, оно уже остановится.

По правилам кабану полагалось всадить нож над самым сердцем, перерезать все вены и артерии, и чтобы сердце само выкачало наружу кровь…

Едва Оливер кончал стрельбу, загон наполнялся людьми; туши тащили обмывать и обскабливать, потом каждой вспарывали брюхо, распластывали надвое и подвешивали. Дед все это время хлопотал вокруг, приговаривая:

— Живее остужай. Давай сажай на распорку…

Когда мясо было наконец разделано и засолено в бочках, готовое к копчению, стоял уже поздний вечер. Дед к тому времени валился с ног от изнеможения, а я успевала раздобыть пару свиных пузырей на мячики.

Мы сразу шли спать, а мама суетилась вокруг и причитала над нами:

— Ты, папочка, совсем изведешь ребенка.

Дед, согнутый усталостью в три погибели, даже ростом казался ниже.

— Должна знать, как вести хозяйство.

Мать в тот день не слушала радио (она его и вообще-то не включала, предпочитала читать) и ничего не знала про Пирл-Харбор. Мне только на другой день сказали в школе.

Часам к десяти утра мы все вышли из классов и собрались в нижнем зале слушать, как президент будет просить, чтобы конгресс разрешил ему объявить войну. В школе был всего один маленький репродуктор, и его включили на полную мощность, чтобы всем было слышно. Слова доносились невнятно, неразборчиво, и я, помнится, удивлялась, из-за чего все так волнуются. Я не понимала. Для меня война началась, когда на фронт уехал отец, а с тех пор минуло больше двух лет.

Кое-что новое у нас появилось. Например, самолеты. Прежде их, бывало, почти не увидишь — линии регулярного воздушного сообщения проходили от нас в стороне. Теперь же их налетала тьма-тьмущая; взмывали вверх, снижались, так что все дребезжало в доме, и распугивали скот хуже всяких слепней.

Случались и происшествия. Время от времени проносился слух то об одном, то о другом. Моя троюродная сестра Эстер — она жила на отцовской ферме, чуть северней от города — как-то ночью проснулась и решила, что их дом рушится. Над ними, рассчитывая сесть на хлопковое поле, пронесся учебный самолет. В темноте он промахнулся, проскочил поле и взорвался, врезавшись в лес. От него занялся лесной пожар: огонь, сжирая на своем пути деревья, молниеносно перекинулся на гривы, а ветер нес его все дальше. Солдаты — их нагнали сотнями — трудились двое суток, пока водворили огонь в нужные границы и стало можно потушить пожар взрывами. У Эстер сохранился осколок стекла от того самолета. Он напоминал сердечко и был отшлифован пожаром. Ее отец просверлил в нем дырочку, и Эстер потом носила стеклышко на тонкой цепочке вместе со своим золотым крестиком.

Кроме этой плавленной стекляшки, война почти не оставила ощутимых следов в наших краях. Встретится изредка кто-нибудь в военном, на здании почты вывесят плакат, посвященный морскому флоту… Ну и в городке заметно опустело. Молодых забрали в армию. Мужчины в годах и молодые женщины подались в Мобил, в Паскугулу, в Новый Орлеан работать на верфях. Вот и остались одни женщины с маленькими детьми да еще те, кто не пожелал бросить дом и отправиться на заработки с мужьями.

Из работников большинство поразъехалось. Хлопок мотыжили дети, они же его собирали, и от такой уборки у деда переворачивалось сердце. Впрочем, цены были настолько высоки, что все потери окупались, да и вообще дела у него обстояли далеко не так скверно, как у иных из соседей. Под хлопком земли теперь было не слишком много. Коровы и свиньи мужских рук почти не требовали. К тому же дед усиленно, как никогда, занимался разработкой леса. На дальнем склоне одной из грив работала день и ночь большая новая лесопилка, и к ней специально подвели железнодорожную ветку.

Каждый вечер и по утрам дед с матерью слушали радио; он повесил на стене в столовой карту и отмечал ход военных действий. И это было все. Или, может быть, все, что мне удалось заметить. Я тогда была поглощена попытками изловить обруч-змея.

Охотились мы за ним вместе с Ниной. Впервые про обруч-змея нам рассказала Маргарет — длинного черного змея с улыбчатой мордочкой и страстью к играм и забавам. Как народится новый месяц, змей выползает на грунтовую дорогу, возьмет хвост в рот и покатится обручем. И до того нравится ему эта забава, что он по пути распевает песенку. А песенка такая веселая, что все звери выходят и слушают: и еноты, и опоссумы, и другие змеи, и олени, и рыси. Мышата и кролики вылезают на порог своих норок. Даже птицы и те просыпаются и тоже слушают.

И вот мы с Ниной, едва взойдет молодая луна, выберемся потихоньку из постели и встретимся за птичьим двором. Мы все глаза проглядели, обшарили окрестность на много миль кругом, и за этим занятием проводили на ногах целые ночи. (А в школе я каждый божий день клевала носом за партой. Учительница, должно быть, замечала, но ничего не говорила. Она у нас была старенькая, и если хоть кто-нибудь из школьников сидел тихо, для нее это уже было счастье.) Но несмотря на все наши старания, обруч-змей нам никак не попадался. Ни разу. Хотя следов мы видели уйму.

И еще во время бдений на дороге мы высматривали Джонни Куку. Это такой калека-солдат, он шагает взад-вперед по безлюдным дорогам, и песенку про него знают все дети. Мы в общем-то не очень надеялись его увидеть — ведь он обыкновенно выходит темными ненастными ночами, когда хлещет дождь и дует ветер, и он, уж конечно, весь в грязи с ног до головы. Но мы все-таки были начеку. Мало ли что.

В ту пору я на улице чувствовала себя куда больше в своей тарелке, чем дома. Дома было жутковато и непривычно и творились какие-то непонятные мне вещи. Мне никто ничего не говорил — поневоле научишься сама все замечать, — но я знала, что мама умирает. То там то тут я слышала, как люди шушукаются: «туберкулез», но ведь у скольких людей вокруг был туберкулез, а им это вроде бы не слишком вредило и уж во всяком случае не грозило смертью. Я прямо не знала, что и думать.

В один прекрасный день Маргарет собрала мои вещи, усадила меня в машину, и мы с Оливером поехали в город к родным — тем самым Бэннистерам. По дороге он сказал, что дети Маргарет пока поживут у него. По-моему, он — а его сестрица, старая дева, и подавно — были не в восторге, что у них в доме первый раз появятся дети, но больше их оставить было не на кого.

Маргарет с дедом повезли маму в санаторий под Санта-Фе. Они пробыли там почти год. А вернулись только дед и Маргарет, маму там схоронили.

Но в тот облачный июньский день, когда Оливер привез меня к дверям наших родственников и внес в дом чемоданы, всему этому лишь предстояло случиться. Клара, Реджи и Макси выстроились на крыльце и ждали. Макси грыз перила.

— Это свинец, отравишься, — сказала я, он перестал. — Ты что за ним не смотришь? — спросила я Клару. — Неужели не смыслишь ничего?

Мне не очень улыбалось у них жить, а город я вообще ненавидела: совершенно некуда скрыться от людских глаз. Все знают: когда идешь, куда идешь — в аптеку или к зубному врачу, и что ты съела, и что выпила — вишневую воду или лимонад. Никаких секретов, кроме тех, что держишь в голове…

Эти самые родственники (их звали Питер и Бетси Бэннистеры; они держали в городе торговое дело) были чуть ли не единственные, с кем мое семейство состояло в хороших отношениях. Другие (а их кругом были десятки) мне нравились гораздо больше, но наши одобряли только этих.

Все уходило корнями еще в начало столетия, во времена миссис Хауленд из Нового Орлеана — той самой, католички. Тут и вероисповедание ее сказалось, и то, каким способом разбогател ее отец, — словом, Хауленды ее приняли неважно и раскололись на два лагеря — одни ее признавали, другие нет. И вот теперь она уж давно была в могиле, а троюродные братья и сестры все еще дулись друг на друга. Я раз спросила у деда, почему мы не знаемся с другими родственниками — и живут совсем недалеко от города, и к тому же у них четверо сыновей, и старший — первая звезда по баскетболу в школьной команде. Дед пожал плечами.

— Глупость, конечно, внучка, а все-таки к моей бабке они отнеслись по-свински.

Хотя и глупость, но он ничего не делал, чтобы изменить положение вещей; возможно, у него хватало забот и с той родней, какая была при нем.

Потому-то я и очутилась у Бэннистеров. Дядя Питер все больше бывал в разъездах — не помню уж почему, — поговаривали, будто у него есть любовница в Бирмингеме. Он страдал диабетом и оттого не пил и не курил и брал с собой из дому судки с особой диетической пищей. Он вечно ел какие-нибудь фрукты, а в тех редких случаях, когда садился с нами вместе за стол, у него на тарелке было все другое. Много лет спустя, во время одной из пресловутых поездок в Бирмингем, ему случилось попасть на молитвенное собрание евангелистов, и он был обращен в истинную веру. Ну а проповедник оказался заодно и целителем и объявил, что тому, кто уверует в милосердие и исцеляющую силу Господа, никакой инсулин не требуется. Он проводил дядю Питера домой со святым словом божьим, написанным на бумажке, свернутой в трубочку, которую полагалось носить на шее. Дядя Питер уверовал и потому выбросил все свои шприцы, уселся на крылечке (а день был жаркий), молясь, чтобы Бог сотворил чудо, и сидел так, пока не впал в кому. Тетя Бетси из опасения, что Питеру может не понравиться, если она прервет свершение чуда или что-нибудь в этом роде, не решалась вызвать врача; а когда доставила мужа в больницу, было уже поздно, и он скончался.

Но я жила у них задолго до того, как дядя Питер ударился в религию и тем самым покончил счеты с жизнью. Тогда это был просто славный и добрый человек, которого редко было видно в доме.

Тетя Бетси была маленькая толстушка, миролюбивого и беззаботного нрава. Она держала не то двух, не то трех человек прислуги, но в доме постоянно было грязно.

— Это все городская пылища, — клохтала она. — Забивается во все щели, хоть ты плачь.

Пылища забивалась и во все окна, потому что никто никогда не думал их закрывать, даже в дождь и ветер. Окна закрывались лишь от холода, когда наступала зима, но не ранее того. А тяжелая, жирная еда, запах которой ударял тебе в нос уже на нижней ступеньке крыльца, готовилась на черной дровяной плите (тетя Бетси все никак не могла собраться ее сменить, а кухарке нравилась именно эта), обросшей со всех сторон слоем жира и копоти в палец толщиной.

Двери, как и окна, всегда были распахнуты настежь, сетчатые ширмы от комаров провисли, частично открывая проход, и в дом вечно забиралась всяческая живность. В стенном шкафу при холле окотилась какая-то кошка — она была приблудная и отчего выбрала именно это место, не знаю, — но тетя Бетси все равно ее кормила, пока кошка не соизволила удалиться. А в окна верхнего этажа, понятное дело, залетали птицы и спокойно вылетали обратно. Дом был старый, и хозяева никак не могли удосужиться вставить оконные сетки на втором этаже. (И, пожалуй, это было не так уж глупо придумано, потому что места здесь в ту пору были малярийные.) Однажды в верхнем коридоре, прямо над портретом тети Бетсиного отца — того самого, что был избран в сенат от Южной Каролины, — слепили большущее гнездо осы. Хозяйка, кажется, ничего не замечала, зато мы все до того боялись, что проносились мимо этого места пулей. Наконец они искусали кухаркиного мужа Джеффа, когда он менял лампочку на потолке. Он чуть не свалился с лестницы и со страшным грохотом уронил стеклянный плафон. Тогда они с женой устроили на ос облаву, обмотались в несколько слоев москитной сеткой и всех их повыгоняли. После этого в верхнем коридоре горела голая лампочка: абажур разбился, а тетю Бетси подобные вещи не волновали.

Волновало ее, насколько я помню, лишь одно. Нижнее белье. Белье у всех в ее доме всегда было новенькое и очень нарядное. За этим она следила строго.

— Ты представь себе, деточка, — объясняла она мне. — Вот ты вышла в город и вдруг попала под машину, тебя отвозят в больницу, и тут все видят, что трусики на тебе старые и рваные, а бретелька на рубашке заколота английской булавкой, — поневоле умрешь со стыда.

— И только подумать, что потом будут говорить люди, — пробовала отшутиться я.

Но до нее шутка не доходила.

— Вот именно, — серьезно подтверждала она. — Подумать только!

Впрочем, сказать по правде, мне жилось у них недурно — совсем недурно. Примерно раз в месяц меня приезжала проведать дедушкина сестра, тетя Энни; по-видимому, это был предлог проверить, все ли у Бэннистеров идет как надо. (Сама она была такая чистеха, что ее, наверно, мутило от этого дома.) В остальном же моя жизнь почти ни в чем не изменилась. Я ходила в школу, ту же самую, только теперь можно стало ходить пешком, и это было даже здорово, что нет надобности каждый день так далеко ездить. Оказалось, что и в городе есть чем заняться, стоит лишь привыкнуть. Есть чем заняться даже дома, хотя Кларе, Реджи и Макси это почему-то не приходило в голову. Нужно было, чтобы я им показала. Возможно, оттого, что они тут жили всегда и просто разучились видеть свежим глазом.

Взять хотя бы сам дом. Он был из тех курьезных городских строений, которые столько раз достраивают и переделывают, что никто уже толком не представляет себе, где что находится. Спереди он был узкий, но очень вытянут в глубину и доходил почти до самого конца участка. Были в нем залы, и мезонины, и комнаты на разных уровнях. Эти пристройки делали многие и разные люди, но никто из них не позаботился подвести свое крыло к дому поаккуратней. Я один раз сломала руку, когда замечталась и полетела со ступеньки, ведущей из малой столовой на кухню.

Самые дальние комнаты дома — совсем сзади, за второй кухней — использовались лишь как чуланы для хранения вещей. Здесь было полно каких-то свертков и громоздких узлов; то вдруг попадется дохлая птица, то крысиный яд, какие-то старые сундуки, какие-то вешалки для шляп. Иногда мы с Кларой, Реджи и Макси лазали в сундуки — те, что были не заперты. Очень подходящее занятие в дождливую погоду. Многие из сундуков были набиты платьями. Чаще всего подвенечными. Иногда материя была так воздушна, что чуть подцепишь бисеринку с отделки — сразу рвется. С эгреток, когда их вынешь, облетали и рассыпались в прах перышки. Были здесь надушенные меха, и, чтобы до них добраться, нужно было продырявить холщовые мешки, в которые они были зашиты. Были дневники, записки, письма. А в одном сундуке хранилось штук шесть старых пистолетов, две кавалерийские шашки и четыре парадные сабли. Вооруженные до зубов, мы играли в войну до самого вечера.

Я подозреваю, что мы изрядно портили все, что попадало к нам в руки. Но тогда я об этом не думала, да и теперь меня не мучает совесть, потому что все это валялось без толку, а моль и тараканы в конце концов сделали бы то же самое, что и мы, только не так быстро.

Это были восхитительные комнаты, душные, жаркие; в воздухе дымовой завесой стояла пыль, и в косых столбах света из немытых окон сновали пылинки.

Проходя по анфиладе чуланов, вы замечали, что они постепенно уменьшаются. Должно быть, когда-то в задней части дома помещались черные рабы и прислуга. В самом конце находилась даже не комната, а так, наскоро сколоченная пристройка. Она была окрашена в тот же цвет, что и дом, и на первый взгляд казалась его частью, но на самом деле это была не жилая комната, а скорей сарайчик для садового инструмента. Стены изнутри ничем не обшиты — голые доски и шляпки от гвоздей, — а пол настлан кое-как, и в нем зияют широкие щели. Отсюда вела дверь наружу, во двор, но ее давным-давно забили, возможно, от воров. По древесине кровавыми струйками тянулись вниз от гвоздей ржавые подтеки.

Сама комнатенка была совсем пустая. Пыльный щербатый пол да грязные неотделанные стены. И все. И не сказать даже, чтобы надежные стены. В отличие от остального дома, где стены были из досок клинообразного сечения, — здесь доски были сверху донизу плоские; между ними светились щели, а кое-где — большие глазки от сучков.

Дело тут было не в самой комнате. Дело было в том, что из нее видно. Мы обнаружили это случайно, но, раз обнаружив, бегали туда при каждой возможности. Специально поглядеть.

Эта комнатка была в каких-нибудь трех футах от дощатого забора в конце участка. Так вот, когда-то забор был высокий, но успел сильно покоситься, а кое-где прямо лег на стену дома. С земли, со двора Бэннистеров, казалось, что забор основательный, сплошной, и край его был где-то высоко над головой. Другое дело — когда вы стояли в доме: теперь у вас под ногами был фундамент, причем фундамент высокий, потому что дом строили в старину. (Раньше считалось, что высокие комнаты лучше проветриваются и меньше опасности заболеть малярией.)

Дом, что стоял позади и выходил на другую улицу, также тянулся в глубину почти до самого забора. Он хоть тоже был старый (новых тогда в городе насчитывалось немного), но с недавними пристройками. И к тому же пристройками, сделанными на медные деньги: приземистыми, почти без всякого фундамента. Окна были низкие, забор — высокий, и обитатели дома, наверно, думали, что их не видно. И никогда не трудились закрывать ставни. А нам из сарайчика, где хранились садовые инструменты, — да если еще встать на ящик, — сквозь щель в углу все было видно.

Мы видели туалетный столик какого-то темного дерева — не то орехового, не то красного. Туалет накрыт кружевной шалью, свисающей спереди фестонами, а с боков длинной бахромой. На столике — вереница фарфоровых безделушек, только мы не могли как следует их разглядеть. Мне казалось, что это слоники, а Клара спорила, что фарфоровые куколки. Еще там стояла кровать с розовым покрывалом и двумя ярко-голубыми подушками. А жила в доме русоволосая дама, которую изредка удавалось увидеть. Ходила она всегда в одном и том же пышном розовом пеньюаре с оборочками. Материя была как будто жестковатая и блестящая — возможно, тафта. Лица дамы мы ни разу не видели, потому что изголовье кровати было в углу, за краем окна. И еще она, вероятно, не часто бывала дома — если только не ожидала гостя.

На каникулах мы каждое утро первым делом бежали к щели взглянуть, что творится в комнате напротив. Если там было пусто, шли играть во двор. И обычно держались поближе к забору на задах, а едва заслышав шаги по усыпанной шлаком дорожке и стук в дверь той пристройки, сразу мчались в сарайчик и там затевали перебранку, кому первым влезть на ящик.

Сначала она снимала с кровати розовое покрывало, чтобы не помять. Она всегда это делала быстро, сразу как только они входили в комнату. Длинные русые волосы с обеих сторон падали ей на лицо, когда она складывала покрывало пополам и вешала на спинку кровати. Потом она отступала в дальнюю половину комнаты и скрывалась из виду. Там, кажется, стояло еще что-то — может быть, стол со стульями, не знаю. Порой они сидели на той половине подолгу — мы прямо уставали ждать. Реджи один раз не поверил, что так долго ничего нет, и выдернул из-под меня ящик; я упала и ободрала себе ногу о шляпку гвоздя.

В конце концов они ложились в постель. Их головы не были видны за краем окна. Единственное, что мы видели, было сплетение тел. Иногда одетых, иногда обнаженных, но всякий раз это была та же колышущаяся груда; она двоилась и вновь сливалась воедино, вздымалась и опадала, и содрогалась.

Мы подглядывали целое лето. Даже когда начались занятия в школе — пока не стало слишком холодно торчать под вечер возле щели в сарайчике для садового инструмента; а к тому времени, как кончилась зима, мы уже почти все забыли. Нас больше не тянуло туда.

Кто она, нас не интересовало. Важно было не это. Важно было, что там делалось; много лет спустя, когда мне все это вновь пришло на память, я вспомнила, что там жил доктор Гарри Армстронг — он приходился деду двоюродным братом — и что у его дочери Линды были русые волосы. Мать у нее умерла, отец был не богат, так что они держали всего одну прислугу; днем она готовила им обед, а холодный ужин оставляла на плите. Я не очень помню Линду Армстронг. Она была намного старше и через некоторое время уехала в Чикаго искать работу. Там вышла замуж, поселилась в Де-Мойне и больше сюда не возвращалась. Когда ее отец состарился, перенес удар и вроде как тронулся разумом, да и вообще обынвалидился, он продал дом и переехал к ней.

Должно быть, мы тогда забыли унести ящики, они остались под щелью в стене и в конце концов кто-то их обнаружил и сообразил, что тут происходило. Потому что, когда я весной опять предложила туда наведаться, у моих маленьких родичей появилось в глазах какое-то странное выражение, и они сказали, что не пойдут, что их больше не пускают. На их одутловатых, точно слепленных из сырого теста рожицах был написан испуг, но я их маменьку не боялась — я догадывалась, что наказать меня она не посмеет. С независимым видом я отправилась в сарайчик, но на обеих дверях были новые засовы с висячими замками…

В мае в больнице Нью-Мехико умерла моя мать. Там ее и похоронили.

Услышав об этом, вся наша родня пришла в страшное расстройство. По их мнению, ее следовало привезти на родину; всех Хаулендов, начиная с того, который первым забрел в эти места, хоронили в округе Уэйд. Сюда были доставлены даже кости юнца, сгоревшего в Уилдернесской чаще, даже прах молодого Хауленда, погибшего на Кубе от желтой лихорадки. Испокон веку всех собирали воедино. И вдруг — такое.

— Я от Уилла Хауленда ничего другого и не ожидала, — сказала тетя Бетси. — Вообразить только — лежит она теперь где-то там совсем одна. Одна-одинешенька.

Мне же казалось, что не так уж важно, где будешь лежать, когда умрешь. Места везде хватает, а в остальном — какая разница. Я бы и вслух это сказала, только меня никто не спрашивал. При виде меня, о чем бы ни шел разговор, все обязательно замолкали и на лицах появлялось тошное соболезнующее выражение.

— Бедная девочка, — говорили они.

Сначала, когда я только узнала, услышала по телефону, у меня где-то под ложечкой сжался твердый комок страха и два-три дня не рассасывался; мне было тоскливо и муторно. Но это продолжалось недолго. С тех пор как мы сюда переехали, я не так уж много виделась с мамой: она даже пока жила дома вместе с нами, больше полеживала или сидела с книгой в беседке. За нами смотрела Маргарет. И именно по Маргарет я скучала, когда они уехали. Но это тоже прошло. В конце концов их ведь не было целый год, а год для ребенка срок большой. Сперва скучаешь, думаешь: что-то с ними там, и тебе плохо — очень плохо. Потом становится легче, а там и вообще проходит.

Деда и Маргарет я встречала на вокзале, и мы вместе уехали домой. Мы сели на веранде, а Маргарет пошла наводить порядок в доме. У деда было утомленное лицо, он очень похудел. На шее проступили жилы. Мы посидели молча, наблюдая за большим черно-желтым пауком с толстыми мохнатыми лапками.

— Я не повез ее домой, — сказал дед, как будто я сама не знала. — Как-то рука не поднялась.

Каждый год примерно в это время у нас появлялись два паука. Они жили всегда на одном и том же кусте с желтыми цветами — крупные, жирные твари.

Заметил их дед.

— Приходят в свой час, — сказал он. — И всё так.

Я вспомнила одно место из Библии, которое тетя Бетси дала мне прочесть в день, когда мы узнали, что мама умерла. Что дни человека, как трава — пройдет ветер, и нет его; я в точности не запомнила.

— Здешним это придется не по вкусу, — сказал он. — Будут болтать, как всегда. Чесать языки про Хаулендов для них уже лет сто первое удовольствие. Развлечение лучше карт, даже для самых набожных…

Я подняла с пола веранды камушек, запустила им в паука. И попала: паук свалился на землю и исчез.

— Это получилось вот как, — сказал дед, словно ничего не замечая. — Она так ненавидела переезды, так устала за дорогу туда, что у меня не хватило духу везти ее обратно. Когда человек что-то терпеть не может при жизни, ему это и после смерти должно быть неприятно.

Паук снова взобрался на куст. Я опять потянулась было за камушком, но сердито одернула себя: сиди тихо.

— Я и рассудил — земля везде одинакова, и раз она так ненавидела ездить…

Его голос замер, и через минуту он встал и пошел в дом.

— Теперь можно пульнуть в паука, — разрешила я себе.

Тем дело и кончилось. Я опять жила на ферме, и моя связь с городом оборвалась. Никаких пересудов я не слыхала. Не от кого было. Но судачить-то судачили, не сомневаюсь. Это у здешних в крови.

Отошла поминальная служба. Дед пожертвовал городской методистской церкви витраж для окна с надписью: «В память об Абигейл Хауленд Мейсон».

Этого тоже кое-кто не одобрил — дескать, с цветными стеклами церковь стала слишком похожа на католический храм. Возможно, так считали все, но одно дело считать, а другое — высказать вслух, при том что самые богатые вклады всегда поступали от Уилла Хауленда.

На изготовление витража ушел год. К этому времени мамина смерть отодвинулась так далеко в прошлое, что никто уже особенно не горевал. Мне даже нравилось ходить в церковь, потому что это случалось довольно редко. После поминальной службы тетя Энни (она специально радиэтого приехала из Атланты) устроила большой званый ужин. Спиртного, как водится, было море разливанное; иные из мужчин упились до бесчувствия и валялись прямо на траве, иные из дам удалились в комнаты, чтобы впасть в бесчувствие более пристойно. Юнцы затеяли на дороге к мельнице гонки, поразбивали машины и были доставлены в окружную больницу (доктор Армстронг был в числе упившихся), чтобы их там починили и заштопали.

Тем и завершилась жизнь моей мамы: могилой в Нью-Мехико и окном из цветного стекла в методистской церкви Мэдисон-Сити.

Той осенью уехала учиться старшая дочь Маргарет, Нина. С деньгами стало теперь гораздо легче, так что ее отправили в шикарную женскую школу в Вермонте (со временем она стала чемпионкой школы по фигурному катанию, хотя, пока не уехала на Север, в жизни не бывала на катке). Она писала чаще, чем Роберт, и присылала фотографии. Но никогда больше не виделась со своей матерью. И писем от нее не получала. На письма Нины, как и на письма Роберта, отвечал дед, и, хоть он, разумеется, сообщал им, как поживает их мать, все было так, словно она умерла или находится где-то за миллионы миль. Теперь он ездил и к Роберту, и к Нине — по два раза в год. Маргарет не ездила никогда.

Она осталась с последней, самой младшей — Крисси.

Мне кажется, с ней Маргарет обращалась куда более ласково. Я замечала, что когда бы девочка ни прошла мимо, мать непременно сгребет ее в охапку и крепко стиснет — что-то не помню, чтобы так хоть раз бывало с Робертом или Ниной. И правда, чем-то Крисси была симпатичней всех. Ее рыжие волосы курчавились и вечно торчали вихорчиками во все стороны; глаза — не то чтоб синие, а скорей в прозелень. Она отличалась ровным, счастливым характером и почти никогда не болела. И была самая способная из них, намного способней Роберта, хотя его куда больше поощряли в учении. Читать она научилась по старым журналам, которые брала у деда, и задолго до того, как пошла в школу, читала мои старые хрестоматии. Свернется с книжкой где-нибудь на развилке дерева — и считай, что устроилась на все утро. Я ее любила. Она была из тех детей, которых нельзя не любить.

Дед тоже ее любил и вечерами играл с ней по целым часам. С другими детьми — никогда. Может быть, прежде ему было не до того. Теперь же, когда умерла мама, у него как будто появилось больше времени для самой маленькой в доме.

И все-таки — когда мне было шестнадцать лет, и я кончала среднюю школу, а Крисси исполнилось одиннадцать — она, как и другие, уехала из дома. И, как другие, больше не возвращалась. Даже на каникулы.

Теперь я стала старше и спросила об этом. В тот день дед чинил частокол на переднем дворе. Я спросила напрямик:

— Ты по Крисси не скучаешь?

Он держал во рту штук пять гвоздей и неторопливо вынул их.

— Нет, отчего же, скучаю.

Он опять пополнел, стал таким, как до маминой болезни: большим и грузным. Лицо у него было гладкое, розовое, без морщин; и все те же светлые, ярко-синие глаза. Меня всегда поражало, какого они ясного цвета — в точности, как рассветное зимнее небо.

— Что же ты не отдал ее в здешнюю школу, раз скучаешь? — спросила я.

Он выдернул трухлявый кол и отшвырнул в сторону.

— Сама знаешь, внучка, не хуже меня.

— Нет, почему все-таки? — допытывалась я. — Я хочу знать.

Он говорил, не глядя в мою сторону.

— Хочешь, стало быть, чтобы я сказал эти слова за тебя. Я, помнится, сам в детстве терпеть не мог излагать мысли вслух… Словобоязнь, вроде бы, что ли.

Он взял новый кол и приладил к поперечине, чуть потеснив другие.

— Ты знаешь, каково в здешних местах приходится негру. А такие дети, они как раз оказываются где-то посередине — ни белые, ни черные… — Он приставил гвоздь, стукнул по нему раз-другой молотком и вогнал в дерево. — И что им здесь делать? Война будет не вечно. Заводы и судоверфи позакрывают. Мы тут опять впадем в спячку.

Еще один гвоздь — и кол стал на место. Дед двинулся вдоль ограды, проверяя рукой крепость каждого кола, выискивая подгнившие.

— У нас и при том количестве народа, какое есть, насилу прокормишься, — продолжал он. — А они ребята шустрые, далеко пойдут. — Он нашел негодный кол, вышиб его боковиной молотка, крутанул и вывернул из ограды. — Здесь им места нет, вот я их и посылаю туда, где попросторнее.

— Угу, — сказала я.

— Денег для этого у меня, кажется, достаточно. — Он опустил молоток и посмотрел мне прямо в глаза. — Раз уж тебе так интересно… Роберт в сентябре поступает к Карнеги на техническое отделение.

— Это в Питтсбурге, — вставила я лишь затем, чтобы показать, что и мне кое-что известно.

— Ну так как же, внучка, — это я должен был сказать за тебя?

— А что, — сказала я. — Я не виновата, если задумываюсь.

— Да, — согласился он. — Наверно, не виновата.

— А Маргарет как смотрит на то, что все ее дети разъехались?

Ярко-синие глаза светло и ясно глядели на меня в упор.

— Наши дети, — спокойно сказал он.

Первый раз за все время он так сказал. Будто со смертью мамы ему стало проще называть вещи своими именами.

— Между прочим, — прибавил он, — это как раз Маргарет надумала.

Тогда мне было не понять. Я просто решила, что это какая-то странность. Мне казалось, каждой матери хочется держать детей при себе, пока сами не разбредутся. Я не постигала того, что делает Маргарет.

Мне шел семнадцатый год, и я была влюблена. В мальчика из нашего класса. Его звали Стенли Картер, и глаза у него были большие, карие и лучистые — в основном из-за сильной близорукости. Он был сын нового аптекаря, они приехали из Мемфиса. Вообще-то я с ним виделась довольно мало, потому что он жил в городе, а я у деда на ферме. И потому долгими вечерами, когда мне полагалось бы учить уроки, я больше занималась тем, что писала ему длинные письма, а потом рвала. Кроме того, я писала не менее длинные стихотворения о глазах, подобных звездам, о благоуханном, как клевер, дыхании и так далее. Я задергивала занавески в своей комнате, зажигала самую маленькую лампу, вытягивалась на кровати и писала, держа над собой отрывной блокнот — писала, как на потолке. Поскольку долго писать в таком положении невозможно — начинает ломить руки и блокнот приходится опускать, — я по большей части просто лежала, разглядывая трещины на потолке или пятно на обоях.

— Оставь ее, — говорил дед Маргарет, — не видишь — любовь, сохнет человек.

Я пыталась сразить его взглядом, но это не так-то просто, когда тебе ухмыляются прямо в лицо.

— В этом доме, — произносила я, — никто ничего не понимает, то есть решительно ничего. — И взлетала по лестнице наверх и садилась писать эпическую поэму, посвященную безответной любви, несчастным влюбленным и так далее в том же духе. Довольно скоро мне надоедало подбирать рифмы, и я принималась в сотый раз перечитывать «Ромео и Джульетту», проливая слезы над самыми трогательными местами.

Иногда я забиралась на шпалеру белого муската у задней двери. Я лежала там часами, глядя в небо и объедаясь мягким желтоватым виноградом. Я силилась проникнуть взглядом в самую высь, сквозь толщу неба — увидеть, что там за этой голубой скорлупой. Иногда мне казалось, что это возможно — что еще чуть-чуть, и я увижу. А потом понимала, что ничего не получится, и небо опять становилось твердой фарфоровой чашкой, опрокинутой над миром.

Вот что меня занимало, на остальное я не обращала внимания. И если мне удалось один раз что-то увидеть, то лишь совершенно случайно.

В тот день я, как частенько случалось, не вышла к ужину. Маргарет постучала ко мне, но я крикнула, что пишу стихи и пусть меня не отрывают. (Дед никогда не настаивал.) Часам к девяти, когда ужин давным-давно кончился, мне захотелось есть. Разутая, в одних носках, я потихоньку сошла по лестнице, ощущая ступнями скользкие, прохладные доски. Помню, как из гостиной донеслось легкое потрескивание дров в камине — была поздняя осень, и вечера стояли промозглые, холодные. Я ступала осторожно, неслышно. (В такие годы еще чувствуешь прелесть в том, чтобы суметь пройтись без единого звука — отголосок тех дней, когда ты играла в индейцев.) В холле было темно, против обыкновения, не горела даже лампа возле потемневшего от времени трюмо. Свет шел только из гостиной, где сидели Маргарет с дедом. Меня в неосвещенном холле было оттуда не видно, как я подошла, они не слыхали. Он читал газету, она шила. Я узнала материю — мое платье. Это было похоже на сцену из пьесы или на картину. Маргарет опустила шитье, ее руки упали на колени. Она подняла голову и посмотрела в дальний конец комнаты, на огонь. Он, должно быть, почувствовал, как она пошевелилась, потому что отложил газету. Она не обернулась. Крупная мужская голова на хрупкой шее оставалась неподвижной. Скрипнул стул — он встал на ноги; застонали под его тяжестью половицы, он подошел и наклонился к ней. А потом, так как больше он при своем росте нагнуться не мог, а она сидела на очень низкой качалке с ножками, выгнутыми, как лебединая грудь, — он встал на колени и обхватил ее руками. Тогда она повернулась, уронила голову ему на плечо и уткнулась лицом ему в шею.

Я попятилась и взбежала назад по лестнице, по-прежнему без единого звука. Я оробела. Нет, мало сказать, оробела. Мне стало по-настоящему страшно.

Так первый и единственный раз что-то произошло между ними у меня на глазах.

Я кончила школу, и тетя Энни увезла меня вместе со своими внуками путешествовать по Западу на машине. Все решилось в одну минуту.

— Езжай, езжай, — твердо сказал дед. — Тебе полезно.

И на другой же день тетя Энни с четырьмя внуками приехала из Атланты на большом новом черном «кадиллаке» и забрала меня. Я была в полном восторге. Старший из внуков, который должен был подменять в пути шофера, был адски красив. Полтора месяца кататься с таким красавцем по стране — потрясающе!

Позже, гораздо позже я узнала, отчего меня с такой поспешностью выпроводили из дома. В то самое лето приезжал повидаться со мной мой отец. Дед каким-то образом прослышал о его намерениях — и я укатила осматривать Большой Каньон и Пейнтед-Дезерт. Интересно, что они говорили друг другу, когда отец приехал в Мэдисон-Сити и увидел, что меня предусмотрительно увезли прочь.

Мне все-таки жаль, что мы не встретились, хоть поглядела бы, какой он, а то я уж давно забыла. (Мама в запальчивости уничтожила все фотографии.) А впрочем, я бы не очень знала, о чем с ним разговаривать; не станешь ведь толковать о кровных узах. А может, и станешь… Как бы то ни было, разговор не состоялся. Я путешествовала.

От той поездки осталось в памяти хаотическое нагромождение гор, снежных вершин вперемежку со студеными озерами, бескрайними пустынями, неведомыми цветами — и совершенно неправдоподобный океан. На обратном пути я задержалась в Атланте. Мне предстояло купить себе кое-что из одежды на первый год в колледже.

— Детка, в чем ты ходишь, — сказала тетя Энни. — Это сущий кошмар. Как только Уилли допускает, чтобы ты появлялась в подобном виде?

— Мы с Маргарет сами покупали мне платья.

Она сделала непроницаемое лицо.

— Ладно, на сей раз я заменю Маргарет.

Мы взяли с собой ее старшую внучку Эллен — она три года проучилась в Южно-Каролинском университете, а теперь бросила учиться, потому что собиралась замуж. Ей мы покупали приданое, а мне гардероб для колледжа; это делалось на широкую ногу, с размахом — совсем как на Западе, судя по тому, что мы видели несколько недель назад, и столь же сумбурно. Тетя Энни была женщина деятельная и чувствовала себя в своей стихии. Однажды, когда я в нерешительности замешкалась перед элегантным в своей простоте черным костюмом, она прямо вся ощетинилась от раздражения:

— Ну, в чем дело? Что ты медлишь?

— Дороговато вроде, — сказала я.

— Детка, детка… — Она шумно выдохнула, как часто делают в изнеможении толстые женщины, — он это может себе позволить… Впрочем, Уилли, чего доброго, держит тебя в неведении, с него станется… Ничего, если начнет ворчать из-за счетов, ты только спроси, как подвигается торговля лесом — он мигом прикусит язык.

Вечером после обеда она решила, что мне необходимо иметь свой автомобиль.

— Когда живешь в такой дали, надо хоть как-то сокращать расстояния.

— Я не умею водить машину, — сказала я.

— А ты научись, — возмущенно сказала она. — Тоже мне довод! — И я умолкла, потому что все это было слишком ново и неожиданно. — Вот что, позвоню-ка я Уиллу прямо сейчас и поговорю на этот счет. — Она пошла в холл к телефону.

Дядюшка Хауленд невозмутимо промолвил из глубины своего кресла:

— Энни у нас генерал.

— Мне просто никогда такое в голову не приходило.

Он поднял рюмку с коньяком.

— Отведай — не хочешь? Нельзя, милая, всю жизнь торчать на этой ферме. Уилли не имеет права тебя там прятать.

— Это мой дом.

Он погрозил мне рюмкой. На дутой стеклянной ножке заплясали блики света.

— Ты должна жить так, как подобает внучке одного из первых богачей в штате.

Я ошарашенно взглянула на него. Он хохотнул.

— И если богатство ему принесла война, это ничего не меняет.

Энни вернулась, сияющая.

— Такой скопидом закоснелый этот Уилли, он мне — слово, а я ему — десять, с ним только так и можно.

Поздно вечером, когда она тоже хлебнула коньяку и слегка разрумянилась, она сказала мужу:

— Я спросила, ждать ли его на свадьбу Эллен.

— И он, разумеется, сказал, что нет.

— Слишком занят… Знаешь, Хау, он меня беспокоит, честное слово. Шаг шагнуть боится со своей фермы. Не желает расставаться с этой Маргарет.

— Тсс, — шикнул на нее дядюшка.

Итак, я уехала в колледж. У меня был новый «форд» — кабриолет, сине-белый, была норковая накидка, и еще был жуткий, неодолимый страх, который будил меня по ночам. Сколько раз я лежала в веселой, убранной ситчиком комнате женского студенческого общежития, содрогаясь от желания вскочить в эту свою новую машину и уехать домой. Я не могла полюбить колледж. Просто с течением времени научилась меньше ненавидеть.

Когда я первый раз приехала на каникулы, перед Рождеством, дед сказал:

— Тебе не обязательно проводить каникулы дома. Если хочешь, поезжай еще куда-нибудь.

— Чтобы держаться на почтительном расстоянии, как дети Маргарет?

У него ни один мускул не дрогнул на лице.

— Нет, ты можешь приезжать… — сказал он. — Можешь, но неизвестно, захочешь ли со временем.

Тут я его обняла изо всех сил; мне было стыдно, что я напомнила ему про детей, и еще — в беспощадном утреннем свете он выглядел таким постаревшим. Я вот ночь провела за рулем, и хоть бы что.

— Мне бы здесь хотелось прожить всю жизнь, — сказала я.

Ему это понравилось, я видела, но он не привык выдавать свои чувства и потому лишь потер ладонью подбородок и сказал:

— Это смотря где поселится твой суженый.

— Нет у меня никого.

— Будет, — сказал он. — Будет.

Стоял бодрый, легкий морозец, и на мне была новая накидка. Я провела пальцами вверх-вниз по пушистому меху.

— А может получиться, что мы будем жить здесь.

— Может, — сказал он. — Если найдешь то, что надо.

— За другого я не пойду.

— Смотри, — хмуро сказал он. — Твоя мать вышла замуж по любви, а любовь-то выдохлась и выхолостила ей душу.

— Нет, — сказала я. — У меня так не будет.

— Ладно, — сказал он. — А сейчас выпей-ка кофейку. Идем глянем, что там припасено у Маргарет.

Я пробыла в колледже четыре смутных, туманных года. Зеленые газоны, белоколонные корпуса, клумбы. Боль натруженных от конспектов пальцев, боль в висках от сигаретного дыма, боль в ногах от долгих часов на «шпильках». Непривычный хмельной шум в ушах, внезапно онемевшие губы. Вечеринки, прогулки.

Было там одно место, красивый уголок на озере: вокруг — стеной деревья и одна-единственная дорога к причалу. Он назывался Пирс-Гаррис. По обе стороны борт о борт стояли гребные лодки, а в самом конце был большой плот с трамплином для прыжков в воду. Туда съезжались по субботам, после того как закроются все рестораны, кафе и ночные клубы. Народу всегда набивалось тьма — и не оттого, что кому-то нравилось собираться большой компанией, а просто плот был только один, а желающих много, изредка кто-нибудь приезжал с гитарой, и мы пели песни. Один раз Тед Андерсон привез губную гармошку. Играл он так себе, мне приходилось слышать негров — никакого сравнения. Но все равно было хорошо. Эти заунывные звуки, негромкие и простые, когда они плывут над притихшей водой, обтекая глухие сосны… В общем, такое не забывается.

Не забывается вкус теплого кукурузного виски в бумажном стаканчике, с водой, зачерпнутой в озере у твоих ног. И ночи, полные такой нестерпимой, хватающей за сердце красоты, что на глаза наворачиваются слезы. И каждое пятно света и тени кажется под луной бездонным и чудесным. Тишь или буря, неважно. Все необыкновенно и таинственно, потому только, что это ночь.

Не знаю, как я все это растеряла — таинственность, волшебство. Они блекли день ото дня, пока не стерлись окончательно, и ночь стала просто наступлением темноты, а луна — обыкновенным светилом, которое прибывает или идет на ущерб и предвещает перемену погоды. А дождь только размывает посыпанные гравием дорожки. Очарование исчезло.

И хуже всего, что не знаешь точно, в какой миг это случилось. Не на чем остановиться, не на что указать пальцем. Просто наступает день, когда ты видишь, что все прошло, причем прошло уже давно. И даже горевать-то не о чем, так постепенно все это совершалось.

Это сияние, эта радость, от которой захватывает дух, они улетучились сами собой, иссякли. Как и вообще очень многое, насколько я могла убедиться. Как, например, жизнь моей мамы — понемногу, капля за каплей, пока совсем ничего не осталось, так что мне даже не дано было утешения излить душу в скорби. Как моя любовь. Хоть бы бурная сцена, что-то осязаемое — нет, мне и этого не досталось; лишь угасание, омертвение от времени. Вроде как с теми подвенечными нарядами, которые мы детьми находили в старых сундуках у моих родичей. С виду они были вполне прочные. Но стоило их приподнять, и они расползались от собственной тяжести, хотя их и не касалось ничье дыхание; и даже лоскутки у тебя под пальцами рассыпались в прах.

Нечто подобное с течением лет происходило со мной. То, что, казалось, меня окружает, на самом деле неизбежно отступало. Порой мне приходит в голову, что я похожа на остров после отлива, когда схлынет вода, оставляя на берегу лишь выброшенные морем водоросли, никому не нужный хлам.

Я теперь смотрю на своих детей и думаю: скоро ли и они ускользнут от меня, скоро ли тоже обманут мои надежды…

Впрочем, это неважно. Не имеет значения. Во всяком случае, для меня. Теперь уже не имеет. Я научилась не ждать ничего другого. По крайней мере, не придется пережить разочарование.

Но тогда, в студенческие годы, все блестело и сверкало, и каждая жилка во мне отзывалась на малейшее дуновение ветерка, и я еще была способна замереть от восторга, когда моему спутнику случалось накинуть мне на плечи свой пиджак. После первого настоящего бала я не спала всю ночь. Лежала в постели, дрожала, вспоминала, пока не занялась заря и в окно не хлынуло солнце.

Тут все было единое целое, все сливалось вместе: и легкое покачивание плота, и жалобные звуки губной гармошки, и темные, облитые лунной глазурью деревья. Только один раз принес Тед Андерсон свою гармонику. Может быть, поэтому и получилось так хорошо.

А в одну такую чудную ночь я едва не погибла.

Мы пили на плоту, и вдруг кто-то сказал: «А ну, искупаем их». И искупали: все девушки — нарядные, в лучших своих платьях — полетели с плота в воду. Наверно, если бы я и сообразила, что надо предупредить, меня бы за общим визгом и писком все равно не расслышали. Но я не сообразила — только ощутив холод воды, я вспомнила, что не умею плавать. Считалось, что все умеют. Среди плеска и хохота никто не услышал моих воплей. На мне была, помню, пышная широкая юбка, а под ней нижняя — они тогда были в моде — вся в оборках. С полминуты юбки продержали меня на поверхности, но не больше. Уходя под воду, я задержала дыхание, кое-как вынырнула, глотнула воздуху и снова пошла ко дну. Казалось, этому не будет конца: вверх, вниз — и тут я сбилась с ритма. Я вынырнула на такое короткое мгновение, что не успела набрать в легкие воздуха, не удержалась и помимо воли вздохнула уже под водой. Ну а когда вода попадет к тебе в рот, когда ты поперхнешься под водой, все происходит очень быстро. Я только помню, как кашлянула раз-другой — и сразу потеряла сознание.

Говорят, меня нашли футах в двух под водой — я лежала лицом вниз — и порядком намучились, втаскивая на плот, мешали намокшие юбки.

Помню, как я пришла в себя с ощущением, что у меня изо рта льется вода, и какая-то страшная тяжесть навалилась мне на спину, вдавливая меня грудью в накрытые брезентом доски.

Я дернулась, силясь перевернуться.

— Не наваливайтесь, — сказала я. — Доски жесткие. Больно.

Кто-то сказал:

— Все в порядке. Очнулась.

— Фу, черт, — сказал кто-то другой. — Надо выпить. Набрался страху, аж протрезвел.

— Ты давай, — сказал первый голос. — А я посмотрю за ней.

Кто-то взял меня на руки. Можно было бы открыть глаза и взглянуть, но оказалось, что это непосильное напряжение.

В конце концов я все-таки их открыла и увидела, что лежу на заднем сиденье какой-то машины; тускло тлеет крошечная лампочка, которая зажигается, когда открываешь дверцу. Я услыхала, как те, кто меня принесли, ходят, как переговариваются: «Ты куда дел бутылку?» — «Она там, на плоту». — «Она у Гарри была».

Оставаться одной не хотелось. Я рывком приподнялась, сунулась к дверце. И тут же наткнулась на мокрую-премокрую рубашку, облепившую чье-то теплое тело. Меня крепко ухватили мокрые руки.

Я узнала его — Том Стенли.

— Куда это ты, интересно знать? — Он протянул мне бумажный стаканчик с виски. Я залпом выпила, только сейчас почувствовав, что вся закоченела. То было окоченение близкой смерти. Меня сотрясала крупная дрожь. — Выпей еще. — Он налил мне. — Что произошло, объясни ради бога?

— Я не умею плавать, — сказала я, голос у меня охрип и срывался.

Мгновение он молчал. Потом легонько присвистнул.

— Вот об этом мы не подумали, — сказал он. — Просто в голову не пришло.

Я глотнула еще виски. Во рту был отвратительный вкус, как будто меня только что вырвало. Случилось ли это, не знаю; спросить было неловко.

— Так ты, значит, до сих пор не научилась плавать? — сказал он. — Где же, черт возьми, ты росла?

— А зачем было, черт возьми, пихать меня в воду?

Я уткнулась в его мокрую рубашку и разревелась. Чем сильней меня разбирало, тем отчаянней я в него вцеплялась и к тому времени, как выплакалась, успела изъелозить его вдоль и поперек и, закинув руки ему на шею, уткнулась потом в его кадык. Когда я затихла и принялась тереть глаза, он дал мне носовой платок.

— Я тебя отвезу домой, — сказал он. — Пойду скажу, что мы уезжаем.

Он пошел на плот, а я решила пересесть вперед. Выйти-то я вышла, но сразу же чуть не упала, ноги подкашивались. Пришлось схватиться за заднюю дверцу и изрядно повозиться с передней. Когда я все-таки добралась до сиденья, то с таким чувством, словно гору своротила. Не осталось даже сил закрыть дверцу. Ее захлопнул Том, когда вернулся.

Ехать было неблизко, миль восемь по проселкам, они вились и петляли по самой хребтине гривы. Мили через полторы Том остановил машину прямо посреди дороги, никого больше кругом не было, и сказал:

— Выпить хочется. Ты будешь?

— Да. — Хрипоты у меня в голосе поубавилось. — Шевелить языком уже как будто легче.

— Ничего, выживешь, — сказал он.

Он достал бутылку; я пошарила по полу и нашла свой брошенный бумажный стаканчик. Налила себе виски. Он пил прямо из горлышка. Ни воды, ни льда не было, все осталось на плоту. Все-таки от спиртного стало лучше. Унялась дрожь. Скоро по всему телу до кончиков пальцев растеклось приятное хмельное тепло.

— Я тебя всего измусолила, извини, — сказала я. — Перепугалась здорово, просто необходимо было за что-то держаться, а под боком был только ты.

— Всегда к вашим услугам. — Мы тронулись медленно, осторожно; урчал мотор, одолевая на малой скорости крутые подъемы.

Склоны холмов с обеих сторон сплошь поросли деревьями, но по гребню тянулись некошеные, открытые луга. С полмили дорога шла прямо через них. Позади темнел густой лес, острым металлическим блеском отсвечивало озеро. Впереди — все те же деревья, а за ними, в отдалении — город и колледж. Виднелись огоньки в домах: кто-то еще не спал. Виднелись светящиеся вывески, большей частью красные, кое-где зеленые. Виднелись уличные фонари — прямые ряды желтоватых светильников, затененных нависшими ветками деревьев.

— Остановимся на минутку, — сказала я.

— А не озябнешь в мокром платье?

— Ну, на минуточку.

Я вылезла наружу (после виски двигаться стало совсем легко), отошла немножко от машины в жесткую колкую луговую траву и огляделась по сторонам. Ни единого дуновения. Я глядела на это все: на забавные кляксы городских огней, на редкие, потускневшие от луны звезды в небе, на склоны в роскошных, пышных и темных лесах. Яркий, обильный, синеватый, как плесень, лунный свет лежал на кронах, еле касаясь их, чуть задевая. Под ветвями, подсвеченными луной, необъятная, мягкая, бесконечно глубокая, затаилась ночь. Глубокая, как вода, в которой я тонула. Я глядела на траву под ногами, на щетинистую травку, на разбросанные там и сям валуны, на землю, кое-где присыпанную гравием. По земле, четкие и резкие, пролегли тени.

Было так ясно, так светло, в ушах мерно и ровно гудел хмель… Никогда еще не было такой ночи, такой чистой-чистой ночи. Никогда. И такой безмолвной. Ни крика ночной птицы, ни ветерка. Ночь, на которую надо смотреть без конца. Нетронуто-светозарная.

Второй раз такого уже не будет. Я пошла обратно к машине, мокрая юбка путалась в ногах.

— Пожалуй, я бы выпила еще.

— Погоди. — Он поцеловал меня. И это было тоже, как ночь, сильно и чисто. Я слышала, как он дышит, чувствовала, как бьется под мокрой тканью рубашки его сердце. Моя ладонь скользнула вверх по его руке, пальцы нащупали дыру в материи у плеча.

— Здесь разорвано, — сказала я.

— Знаю.

Сквозь прореху я попробовала языком его кожу. Она была солоноватая, с металлическим привкусом, какой бывает у устриц. Должно быть, от озерной воды, высыхающей у него на теле. А луна светила прямо в окошко, светила прямо мне в глаза.

Спустя немного мы выпили еще и вытянулись на переднем сиденье, и было тихо, будто нас тут и нет, лишь время от времени стукнется о руль нога или рука, почти не потревожив молчание ночи. И лунный свет все вливался в одно окно и выливался из другого, свободно струился над нашими головами. Словно река, только наверху, над нами. И я узнала, что не так уж трудно, когда теряешь невинность, и не так уж больно. Мне не рассказывали об этом, никто меня не учил, впрочем, меня ведь даже плавать не научили.

Всего один раз бывает такая ночь — один раз в жизни, — когда тебя объемлет трепет, и изумление, и восторг, без всякой причины, лишь оттого, что так прекрасна и полна тайны земля — так молодо и полно сил твое тело.

Я и сейчас до мельчайших подробностей помню этого человека, хотя с тех пор прошло больше пятнадцати лет, а сам он года через два погиб в Корее.

Но кто из нас мог знать это в ту ночь. Он довез меня до дверей, и я тайком прокралась к себе в комнату. Я не заметила даже, дома ли моя соседка. Разделась, сдирая с себя одежду, она еще не просохла и липла к телу. И, обнаженная, поверх застеленной постели, уснула. Наутро положила свое загубленное платье в бумажный пакет и бросила в мусорный ящик.

После мы с Томом встречались не очень часто — в сущности, мы ведь раньше не были даже друзьями. Это случайно так вышло, что мы очутились вместе. Причиной была и эта ночь, и наши годы, и то особенное восприятие окружающего. А не что-то личное. С любым другим было бы точно так же.

Правда, несколько раз он водил меня на футбол и на большие студенческие вечера, которыми завершаются футбольные встречи, но мы никогда больше не оставались вдвоем. А потом все как-то само собой забылось.

Вот это как происходит, но оттого ничуть не становится менее свято для тебя. Тебе дорог не сам человек, а событие. Так, во всяком случае, произошло у меня.

Со студенческой жизнью я освоилась легко. Исправно сдавала экзамены, ходила на вечеринки, пила недозволенное виски и, затаив дыхание, мчала с подвыпившей компанией домой. Однажды за нами погналась полицейская машина (как на грех, мы по случаю какого-то сборища везли из соседнего округа целый багажник виски), но мы сумели удрать. Все шло гладко до последнего курса. А там, в начале учебного года, меня исключили из-за чужой свадьбы. Невеста, хоть и училась в одном колледже с нами, была из Нового Орлеана. Жених был жокей, они познакомились, когда она ездила домой на ноябрьские каникулы. И вот в одно прекрасное утро — помню, был вторник, и нас собралось девять человек, две полные машины — мы отправились с ней в ближайший городок штата Миссисипи. Там нас встретил он, поджарый, маленький, молчаливый. Невозможно было поверить, что этот человек женится уже четвертый раз. Но по требованию клерка он предъявил три свидетельства о разводе — значит, правда.

В те годы, надо сказать, зарегистрировать брак было минутное дело; тебе прямо-таки кидались навстречу, чтобы удостовериться, что именно за этим ты пришел. И вот, хихикая и подталкивая друг друга, мы набились в помещение поглядеть, как будет происходить обряд. Потом выпили шампанского за здоровье новобрачных — мы привезли четыре бутылки, умело запакованные вместе со льдом. Молодые сели в большой, белый, с откидным верхом «кадиллак» жокея и, помахав нам, укатили. Мы прикончили шампанское и медленно поехали назад в колледж, овеянные духом романтики и отваги. Никому из нас до сих пор не приходилось быть свидетелем тайной женитьбы.

А потом разразилась гроза. Родители студентки чуть не сошли с ума. Они были католики — притом очень ревностные — и смотрели на происшедшее как на смертный грех. Дочку пытались настичь и вернуть, но она была уже совершеннолетняя и уехала куда-то во Флориду, а куда, никто не знал; она даже не удосужилась написать своим после той первой телеграммы с сообщением, что выходит замуж.

Всех нас выставили вон. Я позвонила Маргарет и сказала, что еду домой. Почему — говорить не стала, а она не стала спрашивать. Да ей и не нужно было. Она понимала, что и так все узнает.

Разумеется, когда я подъехала к дому, дед уже ждал на веранде. Он не подумал встать с качалки. Не тронулся с места, пока я сама не подошла к нему.

— Ну, чего натворила? — сказала он.

— Мог бы сначала поздороваться.

— Стало быть, мне важнее выяснить, что случилось.

— Ничего особенного, — беззаботно сказала я. — Побывала на одной свадьбе.

Когда я рассказала все до конца, он встал и пошел в дом. Я — за ним.

— Ты ступай прими ванну или, там, переоденься, я не знаю, а мне надо идти звонить по телефону.

— Зачем это?

— Чтобы водворить тебя обратно, мисс баранья голова.

— А может быть, я не желаю обратно. Ты об этом подумал?

Я уже поднималась по лестнице, когда он окликнул меня.

— Так, говоришь, у нее родители католики?

— Католики.

Он криво ухмыльнулся.

— Что ж, это в какой-то мере сыграет тебе на руку, поскольку в штате большинство баптисты.

И, тяжело ступая, направился к телефону. Я переоделась и вышла из дому. Вывела лошадь (их было всего три, все мои) и ускакала, и каталась, пока не стало так темно и холодно, что пришлось ехать назад. По дороге от конюшни к дому я услышала, как звонит телефон, и вошла с заднего хода.

Маргарет сказала:

— Ты бы ноги вытерла.

— Ой, забыла. — Я вернулась и вытерла ноги о железную скобу: двух симпатичных кроликов с задорно торчащими ушками.

— Есть хочешь? — спросила Маргарет.

— Нет.

— Ты разве обедала?

— Да неохота.

— Вон суп, — сказала она. — Поешь.

Она сидела за кухонным столом. Ждала меня.

— Он здесь?

Она улыбнулась.

— А то где же.

— У телефона?

— С тех пор, как ты умчалась из дому, точно угорелая.

— Умчишься, — сказала я. — Эти сволочи из колледжа…

— Он не любит, когда ты так разговариваешь, — спокойно сказала она.

— Ладно, ладно. — Я пошла к плите и заглянула в кастрюлю с супом.

— Абби. — Я вздрогнула. Она почти никогда не называла меня по имени. — Тебе бы тем утром позвонить прямо ему, а не передавать через меня.

— Я не хотела с ним разговаривать. Ну что я могла ему сказать.

— Ты его обидела.

— А меня тоже обидели.

Она усмехнулась.

— Посиди-ка лучше со мной, пока вы оба не поостынете.

Не отвечая, я взяла половник и помешала суп.

— Целый день сидит на телефоне, — сказала Маргарет. — Он все уладит.

В ее голосе звучали гордость, удовлетворение, так она еще никогда не говорила.

— А мне не надо, чтобы все улаживали.

— Не трогай его сегодня, девочка, — сказала она. — И возьми себе супу. Все эти бури от пустого живота.

Мы с Маргарет поужинали, а дед все сидел в гостиной у телефона. Потом она отнесла ему бутерброд и осталась там, подле него. Мне делать было нечего, я улеглась в постель и стала читать.

С кем он там перезванивался, мне неизвестно. Я и не подозревала, что ему знакомо столько людей. Он был обычно так сдержан и немногословен, никогда не говорил со мной о себе, о своих делах. Что до меня, я свыклась с этой его особенностью и ничего не имела против — в конце концов, на Юге многие мужчины так ведут себя с женщинами. Это вполне мило, в общем-то. И все равно я не могла не испытать невольного потрясения, когда оказалось, что мой добродушный, медлительный дед — кто-то совсем другой. Этой его стороны я никогда не видела, у него еще не было повода обнаружить ее передо мной. Я понятия не имела о степени и размахе его влияния. Я совершенно не представляла себе, что он может.

Знаю только, что он звонил очень многим. Я подошла к телефону только один раз уже на другое утро. Случайно проходила мимо, когда раздался звонок, и взяла трубку: говорили от губернатора штата.

И все утряслось. На вторую неделю я вернулась назад. Дед поехал вместе со мной.

— А как же другие? — спросила я. — Их тоже примут обратно?

— Им, внучка, придется самим постоять за себя.

— Но это же я все затеяла. Я не могу без них возвращаться.

— Не петушись, девочка, — сказал он. — Мир не переделаешь. Это такие дебри, что сам черт ногу сломит. Тебя приняли, и успокойся.

От возмущения я всю долгую дорогу просидела надутая как сыч.

Когда мы приехали, дед отрывисто сказал:

— Пойдем-ка зайдем в гости к ректору.

Я не поверила.

— Ты шутишь.

— Его брат оказывал мне кой-какие услуги по адвокатской части.

— Но не в таком же виде, — сказала я. — Мне надо переодеться.

Он усмехнулся, не слишком приязненно.

— Ежели б ты по дороге удостоила меня хоть словечком, возможно, я принял бы это во внимание… А впрочем, так оно и лучше: пусть видят грешницу в спортивных носочках.

Не знаю, как я осталась жива, к тому же после ректора мы побывали еще и у декана. И здесь, и там нас ждали, и жены присутствовали тоже. Обстановочка как на официальном приеме. Дед немедленно исполнился старомодной учтивости и чопорности. Меня в разговоре называл не иначе, как мисс Абигейл. Сама изысканность — ни дать ни взять, плантатор со страниц романа.

Когда мы ушли, он сказал, чтобы я везла его в гостиницу. Всю дорогу посмеивался себе в усы — не уверена, что он пришел в хорошее расположение духа, но определенно был чем-то страшно доволен.

Мне он сказал всего четыре слова:

— Задержись у стоянки такси.

Вылез и пошел переговорить о чем-то с двумя таксистами, поджидающими пассажиров. Один из них сел в машину и уехал, а дед вернулся на место.

— Поехал взять запасную покрышку и подзаправиться горючим, — сказал он. — Повезет меня обратно.

— В такую даль? — сказала я. — Это же дорого.

Он посмотрел на меня пристальным, долгим взглядом, потом хмыкнул.

— М-да, знала бы ты, во что мне обошлось вернуть тебя в колледж… Во всяком случае, если уж я на таком деле не разорился, то, думается, могу себе позволить взять такси. Человек я старый, и меня тянет домой. В первом часу ночи доеду.

— По Маргарет соскучился, — сказала я.

Я никогда не видела его синие яркие глаза такими холодными. Лицо его застыло, сделалось жестким и почти серым.

— Прости, пожалуйста, — торопливо сказала я. — Я неудачно пошутила.

— Ты ребенок, — проговорил он. — И, как твоя мать, мало что смыслишь. — Он вышел из машины, словно ему нестерпимо было высидеть рядом со мной хоть минуту, и окинул улицу праздным взглядом.

Я тоже вышла и обежала вокруг машины, потому что я не могла допустить, чтобы он вот так стоял и думал — я знала, о чем он думает. Но за те несколько мгновений, пока я добежала, он уже встретил знакомого. Он пожимал руку коренастому молодому человеку с невообразимо короткой стрижкой. Ежик черных волос был точно синяк, покрывающий его череп.

— Джон Толливер, — небрежно сказал дед, от его недавней подчеркнутой церемонности не осталось и следа. — А это моя внучка.

У молодого человека были неожиданно синие, поразительной синевы глаза и длинные черные ресницы.

— Чем тут занимаетесь? — спросил дед.

— Учусь на юридическом, сэр.

Дед покивал головой, как будто именно это ожидал услышать. Он повернулся ко мне.

— Знавал его батюшку, да и деда, если уж на то пошло, а всяческой родни — без счета.

— Да, сэр, это верно, — сказал Джон Толливер.

— Отец там у них окружным судьей. — Это было сказано, словно «там у них» находится на краю света. — А их самих в округе такая прорва, что его называют Государством Толливер. — Дед махнул рукой в мою сторону, и я внезапно заметила, какая это морщинистая, узловатая и старческая рука. — Пусть моя внучечка расскажет вам, как ее выгоняли из колледжа.

Он легонько щелкнул меня пальцем по щеке, сел в свое такси и уехал.

Джон Толливер сказал:

— Так как же?

— Это не очень забавная история.

— Все-таки мне бы хотелось ее услышать, — сказал он, и его белозубая улыбка была неотразима и ослепительна. — Как у вас сегодняшний вечер?

— Я вообще не предполагала, что окажусь тут, — сказала я. — Так что мне-то ровным счетом нечего делать. Но вот вы, может быть, уже с кем-нибудь условились?

Секундная заминка, и он сказал:

— Нет. Ни с кем.

Ага, значит, условился. Просто он воспринял дедовы слова как приказ. Больше я про это не думала, только ощутила легкую дрожь удовлетворенного самолюбия, что из-за меня расстроилось чье-то свидание.

Он был без машины, и мы подъехали к общежитию на моей, он внес мой чемодан.

— Через полчаса я зайду за вами.

Я кинулась вверх по лестнице, к окну вестибюля. Джон Толливер направился прямо к будке телефона-автомата на углу. Я торопливо приняла душ и опять выглянула в окно. Он все еще стоял в будке, только открыл дверцу, спасаясь от духоты. Теперь я точно знала, что он отменяет свидание. Интересно, кто она такая.

Пока я одевалась, моя соседка по комнате сидела на кровати и курила.

— Я тебя и увидеть-то не надеялась, а ты мало того что объявилась сама, так еще и с роскошным поклонником. Это что же творится на свете?

— Так, один дедушкин знакомый.

Она поморщилась.

— Самое интересное, что это правда, — сказала я.

— Откуда же он?

— Откуда-то оттуда.

— Что-что?

— Дедушка больше ничего не сказал.

— Черт возьми, — сказала моя подруга. — В конце концов, не такой уж он красавец!..

— Да, возможно.

Мы отправились в «Курятник», он же «Садик на крыше». Название это не означало решительно ничего. «Курятник» помещался в одноэтажной постройке с обыкновенной двускатной крышей; устроить там садик при всем желании было бы невозможно. А снаружи не росло ни единой травинки. Со всех сторон к самым стенам подступал черный асфальт.

В «Курятнике» имелся бар: длинная стойка, обитая красной кожей, тянулась от одного конца зала до другого, хотя в округе действовал сухой закон. (То и дело, полускрытые высоким забором, около заведения останавливались полицейские машины. Заезжали кто выпить, кто получить отступного.)

По обыкновению я спросила виски с содовой. Джон Толливер сказал:

— Бар здесь у них превосходный, давайте уж этим воспользуемся. Два мартини.

Меня это не задело. Ну что ж, поправили, впредь буду знать. В другой раз возьму то, что следует.

— Дед говорил про Государство Толливер, — сказала я. — Это где такое?

Он пожал плечами.

— Так называют округ Сомерсет, вот и все.

— Так вы из сомерсетских Толливеров?

Он кивнул.

Сомерсет, самый северный округ в штате, округ с самой зловещей, самой кровавой историей. Там, в первой половине девятнадцатого века, находились питомники рабов. Людей разводили и продавали, как скотину. Деньги это давало, но не более того. Даже в те времена работорговца-рабовода ставили невысоко. У него покупали, но — как после сделки с купцом-евреем — сплевывали на землю ему вслед, словно в рот какая-то дрянь попала. Эти рабьи питомники вечно клокотали смутой и недовольством. Именно там чаще всего вспыхивали бунты рабов. Большей частью их удавалось подавить до того, как они перекинутся за пределы округа. Но бывало, что не удавалось, и тогда мятеж распространялся по всему штату. Особенно крупный прокатился по той земле в сороковых годах, оставляя за собой широкий след: сожженные дома и трупы, вздернутые на деревья. Белые в округе Сомерсет отличались лютым нравом. В старину, минуя этот кусок Северного Тракта, путник поеживался и держал наготове ружье… Это был разбойничий край. Во время Реконструкции там завязались семейные междоусобицы, и двадцать лет люди убивали друг друга. Когда наступил конец, семей почти не осталось, кроме тех, которые носили фамилию Толливер. Унялись, стали жить мирно — тогда как раз пришла в те места железная дорога, — расчищали свои жирные черноземы, выращивали богатые урожаи хлопка. А грузовые составы увозили их по новой железной дороге.

Давно уже там не происходило никаких драматических событий, но дурная слава оставалась, и при словах «округ Сомерсет» люди на мгновение задумывались и вспоминали прошлое. Такое уж это было название.

А Джон Толливер — он был тоже особенный. Держался уверенно, и темноволосая голова его была все-таки очень красива.

Мы почти не виделись — успели только в тот раз сходить вместе в «Курятник», и уже наступили рождественские каникулы. А там началась экзаменационная лихорадка, и я про него как будто забыла. Когда он наконец позвонил, на дворе уже стоял февраль.

— Куда пойдем? Хотите на Пирс-Гаррис?

— Нет, — резко сказала я. Потом объяснила:— Я там чуть не утонула в позапрошлом году.

Мы поехали в соседний округ, в кафе, где, по слухам, делали сногсшибательную итальянскую пиццу. Как во всех подобных заведениях близ колледжа, здесь было полным-полно студентов, и музыкальный автомат орал во всю мочь. Нам достался последний свободный кабинет, угловой, возле самой двери на кухню.

— До утра прождешь, пока дадут поужинать, — сказал Джон Толливер.

— Ничего. Зато, когда шумно, как-то уютней.

Музыкальный автомат после минутной передышки захрипел и выдал «Мону Лизу» Кинга Коула.

— Какая прелестная песенка, — сказала я. — Ужасно люблю ее.

— Жаль, не могу вас пригласить потанцевать, — сказал Джон Толливер. — Не пришлось научиться.

— Я небольшая любительница танцев.

— Очень рад.

— Но как вам удалось избежать всеобщей участи? — сказала я. — По-моему, в школу танцев пихают всех поголовно.

Его синие глаза сузились.

— Вы не знаете Государства Толливер.

— Да, — сказала я. — Правда, не знаю.

— Там некому учить танцам. А если б и было кому, учились бы только малыши. В семь лет у тебя уже обязанности по дому.

— Вот оно что, — сказала я. — Понятно.

— Это, видите ли, не округ Уэйд. Хлопок, хлопок и еще раз хлопок. Лесных участков, как у вашего дедушки, там нет.

— Да-да, — мне не хотелось выказать свое невежество. — Лес, по-видимому, очень ценится.

Он расхохотался мне в лицо. А я обнаружила, что это вовсе не обидно, потому что смех был дружеский, свойский.

— А можно мне виски с содовой? — сказала я. — Оно мне правда больше нравится.

Чтобы взять виски, он должен был встать и подойти к бару. Такой здесь был порядок. Потом он вернулся и аккуратно поставил на стол стаканы.

— Я до сих пор не звонил, потому что был связан с другой. Я хотел быть свободен.

— Да? — Я не нашлась, что еще сказать.

— Я никогда не встречаюсь сразу с двумя девушками. Вам кажется, это глупо?

— Нет.

— По будням я каждый день до десяти, до закрытия, работаю в библиотеке, — сказал он. — После этого буду заходить за вами.

И каждый вечер после работы в библиотеке он ждал меня у общежития. Каждый вечер в одно и то же время: ровно в десять минут одиннадцатого. Чаще всего мы ехали куда-нибудь на машине, потом останавливались, слушали радио, болтали. Он был очень стеснен в средствах, а мне платить не разрешал. Вот мы и ездили, каждый вечер на новое место, курили, глядели, как рдеют в темноте банальные огоньки сигарет. Когда в первый раз он поцеловал меня, прощаясь, поцелуй был вежливый, но решительный.

— Все, — сказал он. — Будет на первый раз. Беги.

Он говорил как человек, наметивший себе четкий план действий. И в этом была своя прелесть. Мои знакомые, в большинстве случаев, просто плыли по течению — Джон Толливер был не таков. Он сам распоряжался событиями, он направлял их. До сих пор мной никто никогда не командовал, и оттого мне это страшно нравилось.

Как-то вечером соседка по комнате сказала:

— Кошечка, будь поосторожней, не то, смотри, попадешься.

— О чем ты? — Я была в таком тумане, так счастлива, что не поняла.

Она взяла зеленый пластмассовый футляр, где лежал мой предохранительный колпачок.

— Заглянула, нет ли у тебя в столике лейкопластыря — туфля, подлая, всю пятку стерла до кости, — и вот нашла. — Она помахала футлярчиком у меня под носом. — Очень неосмотрительно.

— А мне не нужно. Я с ним не живу.

Подруга бросила коробочку обратно в ящик и пожала плечами.

— Как знаешь.

— Нет, серьезно. Я собираюсь за него замуж. — До сих пор я не решалась так думать, но когда сказала вслух, то поняла, что это правда.

Он сделал мне предложение через месяц в том же прозаическом, деловом духе.

— Я хочу, чтобы мы поженились, — сказал он. — А ты?

— Да, — сказала я. — Кажется, я тоже.

Деду я решила не писать, не звонить, а лучше съездить домой на короткие пасхальные каникулы.

Выехала на ночь глядя — от счастья и возбуждения мне все равно не спалось. Когда я вошла в дом, дед сидел с Маргарет на кухне, завтракал. Не говоря ни слова, она встала и поставила еще один прибор, для меня.

— Ну-с, — сказал дед, — похоже, на этот раз ты с добрыми вестями.

— Я выхожу замуж.

— Я этого ждал. — Он невозмутимо налил себе чашку кофе из старомодного, в цветочках, кофейника.

— Тебе не интересно знать, за кого?

— Почему, интересно, — сказал он. — Просто я, надо полагать, все равно узнаю рано или поздно.

— За Джона Толливера.

Он все так же неторопливо пил кофе.

Маргарет сказала:

— Завтракать будешь?

— Умираю с голоду.

Дед сказал:

— Выбор подходящий. У них в роду попадаются малопочтенные личности, так ведь и у нас не всяким похвалишься. Начать хотя бы с твоего папаши.

— Джону еще год учиться на юридическом.

— Их семейка не один десяток лет всем в округе заправляет по-своему. Куда ни глянь — одни Толливеры. Такое положение вещей своеобразно влияет на склад характера.

— Не более, чем принадлежность к роду Хаулендов, — сказала я.

Он улыбнулся, повел плечом, словно отмахиваясь от моего наскока.

— Пожалуй, да.

— И во всяком случае, — сказала я, пристыженная, что огрызнулась на него, — Джон не собирается назад.

— Назад?

— В Государство Толливер.

— Видно, тесновато сделалось, не по мерке, — беззлобно сказал дед. — Да ты ешь.

Когда мы позавтракали, он пошел на заднее крыльцо надевать грубые башмаки, в каких всегда ходил работать. Я вышла за ним.

— Вчера чуть было на мокасиновую змею не наступил, — сказал он, берясь за шнурки.

— Джон тебе не нравится.

Он продолжал шнуровать ботинки.

— Я его не знаю.

— Ты же нас сам познакомил.

— Узнал по фамильному сходству, как узнал бы любого из них. Вылитый Толливер.

— И все-таки он тебе не нравится.

— Мне кое-что об их семье известно, чем трудно восхищаться.

— Но ведь то семья, а то — он.

— Да, — сказал дед, — справедливо. Ты в него влюблена?

Я почувствовала, что краснею.

— Я этого не стыжусь. Да, влюблена.

— Кто ж говорит, что ты должна стыдиться.

Он зашнуровал башмаки, по-стариковски распрямил колени и окинул взглядом двор — грязный, как всегда по весне, — коровник и силосные башни, коптильни, службы и огороженные пастбища за ними, и лес за пастбищами.

— Ты, кажется, не рад.

Он стал набивать трубку.

— Внучка, я просто слишком стар для восторгов. Что ни вспомнишь в жизни, все будто бы лишь повторение того же. Вот ты сейчас приносишь мне такую новость. А у меня в памяти другое — как мы с твоей матерью едем в коляске с вокзала, едем вдвоем вот по этой аллее — та же аллея, те же цветы, все то же — и она мне говорит, что полюбила и выходит замуж.

— Джон не такой, как мой отец.

— И еще помню, как сам еду домой сказать родителям, что полюбил и собираюсь жениться. И они тоже как будто не удивлены и не очень рады.

— Но у меня не так, — сказала я. — У меня все иначе.

— Когда тебе будет столько лет, сколько мне, — сказал он, — ты увидишь, что на свете не слишком много особенного, непохожего, необычного. — Он встал. — А я уже такой старый, что помню, как в здешних местах еще и долгоносик не водился… Знаешь, позвони-ка ты тетке Энни. Ей, видно, на роду написано устраивать все свадьбы в моем доме.

— Хорошо, — сказала я.

Он пошел через двор, у него всегда день начинался с беглого осмотра хлевов и скотины. Но не сделал и двух шагов, как обернулся и сказал:

— Роберт получил магистра и поступил работать.

— Я не знала, — сказала я. — Это замечательно. А где?

— В Сан-Франциско, — сказал он. — Нам нужны инженеры.

— Воображаю, как счастлива Маргарет.

Он посмотрел на меня тем уже знакомым мне взглядом, чужим и чуть удивленным, как будто видел впервые. В самый первый раз.

— Очень уместное и вежливое замечание. И думаю, что так оно и есть.

По пути в спальню — теперь мне нестерпимо захотелось спать — я встретила в холле Маргарет, она вынимала из вазы на столе сухие цветы.

— Я только что узнала про Роберта, — сказала я. — Вот здорово.

— Он славный мальчик, — спокойно сказала она.

— Теперь, верно, скоро женится.

— Да, — сказала она. — Теперь женится.

Я пошла спать и, засыпая, думала о том, как постарела Маргарет. Она всегда была высокая и костистая и сейчас оставалась такой же: только раздалась в бедрах, по гладкой черной коже на щеках пролегли складки, появились морщинки у глаз. Да и в волосах проглядывала седина, это давала себя знать ее белая кровь. Я попыталась подсчитать, сколько ей лет — она была примерно одного возраста с моей матерью, значит, далеко за сорок, около пятидесяти, — и, не додумав до конца, я заснула.

Свадьба, пышная, как все того и ожидали, была в июне. Самая пышная свадьба того года. Для тех, кому не хватило места у нас, дед снял целиком гостиницу «Вашингтон». Но даже этого оказалось мало, и наши родственники, Бэннистеры (Питера Бэннистера к тому времени уже не было в живых), предоставили в распоряжение гостей свой вместительный дом.

Во всем штате, кажется, не осталось уголка, где бы я не побывала, разъезжая по приемам, коктейлям, девичникам, балам. Многодневные, на старинный лад визиты на побережье Мексиканского залива. Охота в лесных угодьях северных округов. Танцы без конца, балы, пикники, маскарады… За две недели до свадьбы я побывала в округе Сомерсет у родителей Джона. Они не устраивали вечеров — здесь из свадьбы не делали события, — здесь жили люди серьезные, богобоязненные. Мы провели у них всего один день. Они были вежливы, были по-своему добры, но я уехала с чувством большого облегчения.

— Видишь, я говорил, — сказал на обратном пути Джон. — Это тебе не округ Уэйд.

Я кивнула.

— Я понравилась твоим родителям?

— Они тебя одобряют. — Он сверкнул сухой и безупречной улыбкой. — По их понятиям, это куда более ценно.

— Что, так-таки ничего не сказали?

— Сказали, что из тебя выйдет хорошая жена.

— А-а. — В моем голосе прозвучало сомнение.

— У них свои привычки, — сказал он. — Не обращай внимания.

Ко дню свадьбы я уже еле держалась на ногах и, спускаясь об руку с дедом по ступеням, споткнулась и чуть не упала. Едва венчание и торжественный прием окончились и мы на новой, подаренной дедом машине отъехали от дома, я моментально уснула и проспала полдороги до Нового Орлеана. Когда я проснулась, было далеко за полночь, машина стояла на берегу Мексиканского залива (видно было, как поблескивает под луной вода), Джон спал, сидя за рулем. Я откинулась на спинку сиденья и не стала его тревожить. Остаток пути до Нового Орлеана мы проехали уже на рассвете.

Спустя две недели мы были дома, спустя два месяца — в университете, и Джон приступил к занятиям на последнем курсе юридического факультета. Я была потрясена тем, как он занимается. Я еще не видела, чтобы кто-нибудь столько работал. Дед, во всяком случае, — никогда. Я не представляла себе, что человек способен с таким неистовым упорством отдаваться работе. Мы поселились в маленькой солнечной квартирке возле самого университетского городка, и весь год, что мы там прожили, я его почти не видала. В полдень мы встречались за завтраком: быстрая пробежка по студенческому кафетерию — и все, до самого вечера, когда закроется библиотека, и он придет домой, и будет целый час стучать на пишущей машинке. Он вел большую переписку, письма составлялись тщательно и продумывались до последнего слова.

— В будущем от них может быть польза, — говорил он, когда я роптала. — Если начинаешь с нуля, приходится все брать в расчет.

Он так мало бывал дома, а мне до такой степени было нечем себя занять, что я стала подозревать его. Кончилось тем, что однажды вечером, после ужина, я решилась его выследить. Он занимался в нижнем зале библиотеки, и со ступенек у входа можно было за ним наблюдать. Час за часом он сидел, сгорбившись над книгой. Ни с кем не разговаривал, словно не замечал, что рядом есть другие люди. Он не оторвался от стола, даже чтобы выкурить сигарету, он почти ни разу не переменил положения на своем неудобном деревянном стуле.

Три часа я просидела на бетонных ступеньках — мне было одиноко и нездоровилось — и перед самым закрытием бегом кинулась домой, чтобы его опередить.

— У тебя холодные руки, — сказал он, ступив за порог.

— Выходила пройтись.

— А это ничего?

— Надо же человеку хоть изредка куда-то выйти. И потом, что могло случиться.

— Если привяжется какой-нибудь хлюст, пеняй на себя.

— Ты что, волнуешься? — сказала я. — Волнуешься, что у меня есть любовник?

Он уже доставал машинку. (Каждый день я ее запирала в футляр, чтобы не видеть.)

— Любовник? Не думаю, — сказал он. — Я тебе доверяю.

И тогда, окончательно убитая, сославшись на головную боль, я легла в постель и заплакала в подушку неслышными, горькими слезами. По-моему, именно в тот вечер я задумала завести ребенка.

Когда сомнений не оставалось, я ему сказала.

— Рановато, — негромко произнес он. — Впрочем, мне тоже не мешало быть поосторожней.

— Хочешь, чтобы я от него избавилась?

— Нет, — твердо сказал он. — Чересчур рискованно. Так и умереть недолго. — Прошла минута, и у него уже все было продумано. — Ничего, — сказал он. — С ребенком тебе будет веселей.

— Я не скучаю, — сказала я.

— Разве? — Он взял вечернюю газету и пробежал ее глазами. — Я полагал, что в этом дело.

Он знал. Вот что всегда меня поражало — как он много знает, как много замечает при этой своей отсутствующей мине занятого человека…

Разумеется, он окончил колледж, и с наивысшими отличиями, но тут возникло нечто непредвиденное — война в Корее. Поскольку он оставался офицером запаса, его немедленно призвали. Он был в отчаянии, бушевал от бессильной ярости. Бледное как мел лицо покрылось красными пятнами, и он вывернул с мясом ручку у мягкого кресла в гостиной. Я только сидела со своим животом и хлопала глазами, глядя, как он разносит в щепки кресло.

— Два года в Германии! — кричал он. — Какого дьявола они других не берут? Пускай бы тоже узнали, сладко ли коченеть в грязи.

Он еще много что говорил и не спал две ночи, и едва попрощался со мной, когда наконец пришло время уезжать. Но все обернулось далеко не так страшно — вовсе нет. Впрочем, для него редко что оборачивалось неудачей. Он легко приспосабливался. Что бы ни стряслось, всегда умел воспользоваться обстоятельствами с выгодой для себя. Так случилось и с его службой во время корейской войны. Он был направлен в Вашингтон и три года просидел в сумрачных и унылых интендантских казармах. Но он и повидал кое-что в Вашингтоне, и это пришлось ему по вкусу. Он увидел такой размах, такие горизонты, какие не снились его засевшему в Государстве Толливер семейству. И еще он увидел, где его место.

Он сказал мне об этом перед самым отходом поезда, которым я уезжала домой. Вашингтон был переполнен народом, больницы битком набиты, и вообще все было мерзко. Я ехала рожать к деду. По дороге на вокзал Джон рассказал мне, чего он хочет и как намерен действовать. Первый этап — губернатор штата, конечная цель — сенатор.

— На президента не потяну. — Он любовно погладил меня по тугому животу. — Штат маловат, да и южанину в любом случае путь заказан… Кстати, все забываю тебе сказать, я перед отъездом вступил в Совет белых граждан и в Клан.

— О Господи, — сказала я. — Только этого не хватало.

— Твой дед тоже состоял в Клане.

— Тогда было иначе.

— И судья Блэк.

— Но ведь больше не состоит.

— Милая, когда я добьюсь такого положения, как у него, я тоже уйду.

Итак, в ясные, морозные дни ранней зимы я возвратилась к деду. По утрам сидела на солнышке на заднем крыльце, после обеда — на веранде, болтая с теми, кто приходил меня проведать. А приходили многие: днем — дамы, по вечерам — супружеские пары. По тому, как они осведомлялись о моем муже, было ясно, что Джон произвел на них впечатление.

Однажды вечером дед спросил:

— Он что, намерен заняться политикой?

— Да.

Он усмехнулся.

— Слишком много развелось стариков среди политиков штата. Прямо оскомину набили эти потасканные рожи. Как видно, мы вполне созрели для бравого молодого воина только что с поля брани. Значит, переберешься в губернаторский особняк — насколько я понимаю, он именно туда метит.

— Да, подумывает.

— Что ж, отчего бы и нет.

— Он тебе по-прежнему не нравится, дед?

— Я не слишком обожаю политику, внучка, и никогда не обожал… Ну а тебе он по-прежнему нравится?

И я сказала ему правду.

— Не так, как раньше. Но я его люблю.

— Немаловажное обстоятельство, — сказал дед.

Как-то холодным декабрьским утром, когда на перилах крыльца сверкали мириады морозных блесток и небо сияло жесткой зимней голубизной, я села завтракать. Вдруг ни с того ни с сего из меня по ногам, сквозь халат хлынула, собираясь лужей на полу, зеленоватая с аммиачным запахом вода.

Отяжелевшая, вялая, я тупо уставилась на нее. Какой противный запах. Какая она гадкая. Я все глядела, наморщив губы и почти не замечая, что Маргарет мгновенно вскочила и торопливо набирает номер на диске стенного телефона. Когда раздались гудки, она оглянулась на меня.

— Чувствуешь что-нибудь?

Я покачала головой.

— Кому ты звонишь?

— На скотный двор. Он там.

Деду, конечно. Она никогда не называла его по имени. Во всяком случае, при мне.

Никто не отвечал. Маргарет довольно долго слушала гудки, потом позвонила городскому врачу Гарри Армстронгу. Его не было, и она попросила передать, кто звонил. Она вышла на крыльцо и постояла, вглядываясь во все стороны, но на выметенной зимою усадьбе было пусто. Она вернулась назад, неся на своем платье резкое дыхание холодного ветра.

— А сейчас что-нибудь чувствуешь?

— Как-то не по себе. — На меня вдруг напала сонливость, стало трудно ворочать языком.

Она приложила ладонь к моему животу, в том месте, где начиналась выпуклость, и крепко надавила. С минуту подержала так. Потом взяла меня за руку и заставила встать со стула.

— Пойдем, тебе нужно лечь.

Она помогла мне подняться по лестнице и уложила на кровать, а сама опять пошла в холл звонить на скотный двор, но и на этот раз никто не отвечал. Дед, как видно, куда-то отлучился, причем на нашей единственной машине. Свою я оставила в Вашингтоне Джону.

Значит, этому суждено произойти дома. Как глупо, думала я. Всегда у меня все не по-человечески. Не способна даже своевременно добраться до больницы, когда приспел срок рожать…

Вернулась Маргарет.

— Долго уже я так? — спросила я.

— Пяти минут нет, девочка.

Меня ужасно разморило, точно пьяную, глаза слипались сами собой. Неожиданно все мое тело сотряслось, всколыхнулось, как когда чихнешь, только в тысячу раз сильней. Под конец я закричала.

Маргарет стягивала меня с постели. Она уже успела меня раздеть. Голая, обливаясь потом в нетопленой комнате, я прислонилась к краю кровати, пошатываясь от сонной одури.

— Сядь на корточки, — велела она.

На полу — я только теперь заметила — была расстелена простыня. Я присела. Она протиснулась сзади, села на кровать и, придерживая меня с боков ногами, крепко ухватила руками за плечи.

— Теперь давай.

Еще два приступа раздирающей боли, и на белой простыне появилась лужа крови и ребеночек и какая-то скользкая кишка.

Теперь Маргарет стояла рядом со мной на коленях, моя голова лежала у нее на плече. Углом простыни она вытирала ребенку ротик. Оттуда исходило слабое чириканье. На секунду мне подумалось, что открыто окно и я слышу птичий щебет снаружи. Но нет, его издавал окровавленный, едко пахнущий комочек плоти, который я произвела на свет.

Так, скорчившись, мы с ней сидели бок о бок, пока не закончились роды. Потом Маргарет помогла мне взобраться на кровать. Я забыла про ребенка и уснула.

Когда я проснулась, горел камин, и в комнате было тепло, и Маргарет сидела в качалке возле огня, а у нее под рукой стояла плетеная колыбель. Она увидела, что я открыла глаза, и тут же подошла ко мне.

— Дедушка с доктором Армстронгом сидят внизу, выпивают. И уже не первую рюмку. — Она мягко улыбнулась, но улыбка погасла, и, чуть неуверенно, она сказала: — Нужно их позвать… Ты, пожалуй, говори лучше, что рожала в кровати.

— Да?

— Белые дамы не котятся на полу, на корточках.

Не знаю, может быть, она сказала это в насмешку, но на всякий случай я послушалась. Я ни разу не проговорилась, и все считали, что ребенок родился на постели — чинно и благородно.

Какая разница — все равно, это была девочка. Я чуть не плакала от разочарования. Мы назвали ее Абигейл.

Второй раз — всего через тринадцать месяцев — я рожала как полагается, в больнице. И даже доктор был другой: Отто Холлоуэй. Гарри Армстронга к тому времени хватил удар, и он больше не работал. Но и на этот раз родилась девочка: Мэри Ли. Я уронила голову на грубую больничную простыню и заплакала горючими слезами. Как я хотела мальчика, Господи, как хотела. Джон — ему на этот раз удалось вырваться и приехать — с озабоченным и недоумевающим видом топтался возле кровати.

— Не расстраивайся так, — твердил он. — Это неважно. Это не так уж важно.

Я сама родилась девочкой, была единственным ребенком. Моя мать тоже. Так должно же было хоть мне повезти! Я всегда мечтала о целой дюжине сыновей.

Джон не поймет. Куда ему понять.

— Ах, уйди от меня, — говорила я. — Пожалуйста, уйди.

— Тут не только в ребенке дело, — резко сказал он. — Тут еще другое, верно?

Я даже не постаралась вникнуть в его слова.

— Уходи.

— Я знаю. Кто это тебе наплел? — Голос у него был резкий, злой, и в нем слышались колючие нотки страха. — Что ни сделаешь, самую невинную вещь, черт побери, люди все равно переиначат на свой манер, подлые душонки.

Ошарашенная я откинулась на подушки и сделала равнодушное лицо, а он рассказывал мне, сколь безгрешна — и в то же время доступна превратным истолкованиям — была его жизнь в Вашингтоне. Я слушала, и все, что он говорил, понимала наоборот.

Несмотря на это, мы уехали назад вместе и, пока не вышел срок его службы, жили в Вашингтоне. (Он сам попросил, чтобы я ехала с ним. «Если ты будешь рядом, перестанут сплетничать».) Куда бы мы ни пошли, я ловила себя на том, что присматриваюсь, пытаюсь угадать. Которая — эта? Или — вон та? Впрочем, я была влюблена, а это, как выразился мой дед, немаловажное обстоятельство.

Война в Корее кончилась. Мы приехали в округ Уэйд, и Джон открыл адвокатскую контору прямо на главной улице Мэдисон-Сити, рядом с аптекой Рексолла. Он работал с той же одержимостью, что и в колледже. Создавал себе адвокатскую практику и делал первые шаги на политическом поприще. Почти не проходило недели, чтобы он не ездил куда-нибудь выступать. Он был способен говорить о чем угодно, начиная с домашнего консервирования и жука-долгоносика и кончая упадком нравов современной молодежи — и всякий раз вполне искренне и серьезно. Как-то ему предстояло выступить на субботнем собрании фермеров с сообщением о роли нашего штата в борьбе с сибирской язвой. На этот раз я не смолчала.

— Джон, имей совесть, — сказала я. — Ну что ты знаешь о сибирской язве?

Он обнажил зубы в сверкающей радужной улыбке; мне начинало казаться, что она специально рассчитана на объектив фотокамеры.

— Спрашивал у твоего деда вчера за обедом, — сказал он. — Возбудитель — бацилла, живет в земле, стадии споры — до тридцати лет… Все, больше мне не требуется…

— Лихо.

— Я им делаю сообщение не о сибирской язве, душенька. Я делаю сообщение о Джоне Толливере.

По адвокатской части он тоже на редкость преуспевал, умел найти подход к каждому судье и присяжному в штате. Правда, он занимал выгодное положение. Он был Толливер, и это означало, что во всей северной части штата он мог запросто бывать практически в каждом доме. Он женился на урожденной Хауленд и, значит, по сути дела, состоял в родстве со всей центральной частью штата. Оставалось не то три, не то четыре округа на юге, но в них он не был заинтересован. Больше того, как правило, даже отказывался ездить туда выступать, отговариваясь тем, что якобы к нему враждебно настроено тамошнее католическое большинство. Насколько это утверждение соответствовало действительности, судить не берусь. Знаю только, что он часто пускал его в ход, чтобы привлечь на свою сторону многих и многих протестантов, которые в ином случае его бы не поддержали.

Я сидела в своем доме в Мэдисон-Сити и наблюдала.

Дом у нас был новый, мы построили его сами. Джон сначала хотел подыскать что-нибудь среди старых домов (их тогда сколько угодно пустовало в городе).

— Для престижа мне лучше бы жить в старом, — говорил он. — Солидно, нечто вроде шерстяного костюма в летнюю пору.

— Я хочу новый дом, — сказала я несмело, потому что стоило мне вступить с ним в спор, как я обязательно оставалась побежденной. И чтобы не дать ему себя отговорить, прибавила то, чего еще не решалась сказать никогда: — В конце концов, это мои деньги.

Ужасно трудно определить, какое выражение появилось в ту секунду на его лице. Не гнев, не обида. Не знаю что. Возможно, просто удивление.

— И вообще, — поспешно прибавила я в страхе, что хватила через край, — на свете есть один только старый дом, где я хотела бы жить. Дом деда.

Он опять сверкнул своей ослепительной улыбкой.

— Еще бы — когда он достанется тебе в наследство. Вложить немного денег, будет не дом, а загляденье.

— Хорошо, — сказала я, хотя у самой екнуло под ложечкой: распоряжаться вот так имуществом человека, когда он еще жив…

Я построила дом — новенький, точно с картинки, и мои девочки спали в новеньких, точно с картинки, нарядных спальнях. Город жужжал, как потревоженный улей, когда я выписала из Мобила специалиста для отделки кухни и ванных. В главной ванной комнате была утопленная в пол ванна и внутренний дворик с солярием. Кухня — целиком из журнала «Дом и сад»; все по последней моде, все новинки и усовершенствования, какие только есть на свете. Что по этому поводу думали в городе, я узнала от Маргарет. Прошло не больше недели с тех пор, как мы въехали; она привезла несколько штук перепелов от деда. Уперев руки в полнеющие бока, оглядела кухню, поджала губы и ничего не сказала.

— Нравится?

— Завидная кухонька для черной стряпухи.

Она сказала это ровным, обыденным тоном. Возможно, с иронией. Возможно, без всякой задней мысли. Возможно, это был голос отцовской крови.

Я никогда не знала, серьезно она говорит или с насмешкой. Подозреваю, что она к тому и стремилась.

А может быть, ей уже попадались на глаза некоторые высказывания в газетах: с недавних пор на страницах местной печати то и дело появлялось имя Джона. Сама я впервые увидела его в маленькой вырезке из газеты, выходящей в Атланте, ее прислала мне моя родственница Клара Худ. (В девичестве Клара Бэннистер из Мэдисон-Сити. Она вышла замуж за молодого священника-методиста по имени Сэмюел Худ и переехала жить в Атланту. Ее рыжеватый, некрасивый муж был человек весьма убежденный, благочестивый и рьяно защищал права негритянского народа. Познакомясь с ним, Клара Бэннистер, воспитанная в духе Совета белых граждан, начисто отреклась от своих прежних взглядов и заделалась, помимо всего прочего, членом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Даже ее далекая от жизни недотепа-маменька и та пришла в ужас. Дед находил все это крайне забавным.) Вырезка представляла собой интервью с Джоном. Откуда-то с последней страницы, не очень длинное и не особенно интересное. Полно простецких задушевных фраз: рад случаю побывать в Атланте, повидаться с родней супруги; всякий приезд в ваш город — большое удовольствие, и тому подобное. Заключительные слова врезались мне в память: «Мистер Толливер — многообещающий молодой адвокат, его считают на Юге гордостью и надеждой сторонников сегрегации».

Я показала газету Джону.

— Я уже видел, милая.

— Ты разве читаешь атлантские газеты?

— Нет, мне присылают вырезки.

— А я и не знала, что присылают.

— Ты же не спрашивала.

— Ты что, правда, заходил к моим родственникам?

Он усмехнулся.

— Замотался с проклятыми делами, так что и позвонить-то было некогда. Но в газете это хорошо звучит…

Тот вечер — первый за полтора месяца вечер дома — он провел, терпеливо ползая с двумя девчурками на спине по полу гостиной. Он подарил каждой по большой фотографии и повесил у них в комнатах. «Чтобы не забывали, какой у них папа», — сказал он. Он любил их, и они его обожали. У нас с девочками дни текли тихо и мирно, скучноватые и однообразные, — пока не являлся он. Он вносил с собой оживление — это он всегда умел.

По-видимому, мой вопрос насчет газетной вырезки Джон воспринял как некий упрек, во всяком случае с тех пор он стал приносить вырезки мне. Все до одной. Я аккуратно складывала их в коробку — на днях она случайно попалась мне, — но никогда не читала. Порой, когда он протягивал мне очередную статью, среди текста невольно бросались в глаза отдельные слова. Расист. Решительный сторонник сегрегации. Стойкий поборник прав штата.

Я как-то спросила его об этом и потом пожалела. Мы ехали в университет — он получил от студенческого комитета приглашение выступить. Стоял вечер, один из тех серебристо-серых зимних вечеров, когда все очерчено тонко и мягко, и небо смутно розовеет, а земля мерцает и расплывается в дымке тумана. Машина сверкала новизной и дивно пахла, ноги обдавало ровной струей тепла. Ни с чем не сравнимо это ощущение езды в мощном автомобиле по хорошим дорогам в гористой местности. Как по морским волнам, неслись мы вверх и вниз по склонам холмов. Я была рада оторваться от детей — я чересчур засиделась дома. Мне льстило сознание, что я жена популярного оратора. К тому же Джон привез вчера в кармане пиджака сапфировое кольцо. «Под цвет твоих глаз, старушка», — небрежно уронил он. Меня не ввел в заблуждение тон этих слов. Я знала, что такое для него деньги, а это кольцо стоило дорого. Он был хорошим мужем и работал не покладая рук, но впервые я получила от него нечто подобное — дань признания. Как это будет чудесно, думалось мне, пока мы с ревом летели по холмам, вместе состаримся, девочки на наших глазах станут взрослыми, будут привозить к нам внучат… Мечты, сентиментальные и длинные, под стать вереницам серых длинных холмов.

Убаюканная кротким вечерним светом, я задала ему этот вопрос — он занимал меня давно, о нем напоминали слова из газетных вырезок.

— Джон, — сказала я. — Что ты на самом деле думаешь про негров? Не то, что скажешь сегодня с трибуны, а честно — что?

Он хмыкнул и с протяжным сигналом вильнул в сторону, объезжая автофургон для перевозки скота.

— Души в них не чаю, — сказал он. — Совсем как твой дед.

Серебристый вечер померк, исчезли еще не рожденные внуки. Остались унылые зимние холмы и человек, который зря так гонит машину.

Еще несколько лет, безбедных и размеренных, прерываемых лишь поездками в отпуск, которые с некоторых пор стал позволять себе Джон. По этим поездкам я отличаю один год от другого: год путешествия на Ямайку, год Бермудских островов, год, когда мы отдыхали в Солнечной Долине. Мы уезжали два раза, летом и зимой. Подрастали девочки. Из колыбели в кроватку, от коляски — к велосипеду, из детского сада — в первый класс. Они росли красивыми, темноволосые и синеглазые, в отца. Ему хотелось еще детей, я знаю. Один раз он заикнулся об этом. Я только сказала:

— Дай я сначала справлюсь с этими. Погоди — с ними столько хлопот.

Он ждал, такой не попросит второй раз из гордости.

А потом умер дед. Это случилось в январе, через несколько дней после сильного снегопада. Снегопадов в общепринятом смысле слова в наших краях вообще не бывает — так, припорошит землю, вроде как тронет изморозью. Но на этот раз с нависшего, серо-зеленого неба насыпался покров дюймов в пятнадцать толщиной, и все пошло кувырком. Скотину на отдаленных выгонах охватила паника. Коровы ломали заборы, продирались сквозь проволоку, оставляя на колючках кровавые клочья, забредали на лесные участки, а то и дальше. Их предстояло изловить по нескольку голов за раз и вернуть в стадо. Работали все мужчины, какие только были на дедовой ферме, — разыскивали раненых коров, чинили ограды.

Четыре дня подряд дед рано утром уезжал из дому на своем грузовичке и трясся по рытвинам оледенелых лесных дорог, которые медленно оттаивали, покрываясь лужами грязи. Три дня он возвращался к ночи, шатаясь от усталости, глотал, не прожевывая, ужин и валился спать. На четвертый вечер — не вернулся.

В тот четвертый день он работал один. Оливер Брендон, его всегдашний подручный, уехал в город купить несколько пар запасных кусачек и еще кое-что из инвентаря. Он взял машину Маргарет — прошлогодний подарок деда — и вернулся к полудню: в это время дед обещал за ним заехать. Когда в условленный час его не оказалось, ни Маргарет, ни Оливера это не встревожило. В последнее время он, как бывает в старости, сделался забывчив, тем более что у него вообще не было заведено возвращаться в полдень домой. Ехать его искать не имело смысла — он не предупредил, где будет, и Оливер принялся менять растрескавшиеся половицы на веранде.

Дотемна оба не беспокоились; когда стемнело, стали ловить себя на том, что все чаще посматривают на черные, слепые окна.

— Возможно, работает при свете фар, — предположил Оливер.

Маргарет покачала головой.

— Откровенно говоря, я и сам так не думаю, — сказал Оливер.

Маргарет подошла к окну и, прислонясь лбом к холодному стеклу, стала вглядываться, хотя ничего разглядеть было невозможно.

В десять часов Маргарет позвонила мне. Джон в этот вечер случайно оказался дома, дети спали, было тихо и уютно, покойно, уединенно — пока не зазвонил телефон. Джон взял трубку, он слушал, и лицо его становилось все более напряженным.

— Не вернулся. — Он коротко рассказал мне, в чем дело.

— Куда он поехал?

Джон покачал головой.

— Она не знает, а по следам не найдешь — дороги чересчур изъезжены.

Мы выехали тотчас же. Маргарет сидела одна. Оливер ушел домой, он был стар и устал за день. Джон торопливо обменялся несколькими словами с Маргарет. Потом пошел звонить. Добрый час он просидел у телефона, пытаясь вызвать полицейский вертолет. Он требовал, чтобы к поискам приступили немедленно; в полиции настаивали на том, чтобы отложить до рассвета. В конце концов договорились, что сразу будет выслан наземный отряд.

Потом он вернулся к нам. Мы сидели втроем в гостиной и ждали. Часов в одиннадцать стало слышно, как по дороге, одна за другой, проезжают машины; по зажженным фарам видно было, что у большого камедного дерева они сворачивают на проселок, ведущий к лесопилке и дальше, в глубь леса.

— Сколько их понаехало, — сказала я.

— Еще бы, — сказал Джон. — Тому, кто его найдет, я пообещал пять тысяч долларов вознаграждения.

Я только раскрыла глаза. Мне бы самой ни за что до такого не додуматься — а впрочем, когда и что я умела придумать…

Потом начались звонки по телефону. Казалось, просыпается весь округ. Часов в двенадцать позвонили даже из Атланты. Моя родственница Клара Худ спрашивала, правда ли то, что она слыхала. Я не думала, что вести способны разноситься с такой быстротой — даже дурные вести.

Первой сварила кофе Маргарет, потом я. В час ночи Джон достал бутылку дедова виски. С первой рюмкой я справилась, после второй сразу же пошла в уборную, и меня вырвало. Когда я вернулась, Маргарет с Джоном сидели, как роботы, в полном молчании, пили и дожидались меня.

Он сказал:

— Ты, милая, больше не искушай судьбу.

Маргарет сказала:

— Мистер Джон говорит, у тебя душа не принимает спиртного.

Как-то по-особенному у нее получалось это «мистер Джон». Вполне уважительно и в то же время не без иронии. Устало и с усмешкой. С полным пониманием, что к чему. Время от времени среди негров встретишь человека, наделенного таким свойством. Мне от него всегда становится очень не по себе. Я не хочу, чтобы меня до такой степени видели насквозь.

Джону это как будто ничуть не мешало. И если Маргарет не могла держаться с ним вполне свободно (а она вообще была не из тех, кто держится свободно в присутствии посторонних), то он определенно чувствовал себя в ее обществе как нельзя лучше. Она нравилась Джону, ему было с ней легко. Куда легче, чем с дедом. Стоило тому войти в комнату, как Джон весь точно подбирался и пускал в ход эту свою показную безупречную улыбку. А с Маргарет ему было просто — всегда, и в эту ночь тоже.

Мы были в тревоге, все трое, в смертельной тревоге. Мы сидели и ждали, три человека: Маргарет, он и я.

Пока мы сидели и ждали в гостиной, дед сидел мертвый в своем грузовичке.

Ночные поиски не дали ничего. На рассвете прибыл полицейский вертолет и застрекотал над землей, деловито прочесывая пространство.

Грузовичок обнаружили за полчаса, но добираться к нему по разбитым дорогам пришлось гораздо дольше. Он оказался в таком месте, где никто не рассчитывал его найти. Очевидно, дед все же не поехал выхаживать скотину и чинить заборы. Он спустился на пойменные хлопковые участки, в так называемое старополье. Проехал по широким полям к крутобокой островерхой гриве, густо поросшей лесом. То были земли, облюбованные еще первым Уильямом Хаулендом. По преданию, именно здесь он распахал свои поля, первые свои поля. Но теперь от них ничего не осталось, теперь здесь разросся бор, частый и дремучий. Здесь и дорог-то не было, только узенькие тропки. В таком месте даже вертолету негде сесть.

В конце концов к нему все-таки сумели пробраться. Он съехал с тропы чуть в сторону, заглушил мотор, поставил машину на тормоз. Значит, он все-таки предчувствовал, что надвигается. И остался сидеть так, не сняв рук с баранки. Касаясь лбом костяшек пальцев. Словно ждал чего-то. Словно остановился и чего-то ждал.

Из полиции не стали звонить, а прислали с сообщением полицейского. Тот явился, сообщил довольно-таки сбивчиво и потом стоял, переминаясь с ноги на ногу, крутил в руках фуражку, не совсем представляя себе, что еще от него требуется, не зная, какие слова положено говорить, когда старого человека найдешь мертвым в лесу. Помню, я глядела на него и думала, до чего он похож на Джона. Немного плотней, пожалуй, но те же черные волосы и близко посаженные синие глаза, той же формы челюсть, те же тонкие губы. Джон был похож на всякого уроженца северной части штата…

Сухая, скупая весть, принесенная полицейским, не причинила мне острой боли. У меня была целая ночь, чтобы к ней подготовиться. Зато Джона она потрясла. Вся краска схлынула у него со щек, он побелел, верней сказать, даже позеленел. Он не брился, и от густой щетины, неровной и кустистой, казалось, будто лицо у него в синяках.

— Боже ты мой, — сказал он. — Всю ночь я думал — наверняка авария, расшибся, ну сердечный приступ или еще что-нибудь, все же возраст. — Он начал нервно кусать себе ногти; я еще никогда не видела, чтобы он это делал. — Я мысли не допускал, чтоб он мог вот так взять и умереть.

Он проводил полицейского до машины и зашагал дальше по грязной обочине шоссе. Я увидела это в окно и тронулась было за ним.

— Оставь его! — повелительно сказала Маргарет.

Я не подумала о ней — мы оба не подумали. Мое внимание было поглощено полицейским, а после — Джоном. Я забыла про Маргарет.

— Маргарет, — сказала я. — Я понимаю твое горе.

Она как будто не слыхала. Может быть, потому, что не желала принять от меня ничего, даже сочувствия.

— Оставь его! — сказала она вслед Джону.

— Он без пальто, — сказала я. — Холодно.

— Когда озябнет, вернется, — сказала Маргарет.

Ее чернокожее лицо, гладкое и округлое, было бесстрастно. Обыкновенное лицо немолодой негритянки, которая выглядит старше своих лет и вполне равнодушна ко всему, что бы ни творилось вокруг. Черная кожа, конечно, способствует этому — такой глухой, такой непроницаемый цвет. Под ним все скрыто от глаза — и кровь, и кость.

— Чего доброго, схватит воспаление легких.

— Он его уважал, — спокойно сказала Маргарет. — Не мешай, пусть горюет.

И пошла на кухню готовить завтрак. Счастье или смерть, а есть-то надо, и ее обязанность — приготовить еду.

Она шла чуть отяжелевшей походкой, слегка приволакивая ноги, как будто сила земного притяжения внезапно возросла для нее во много раз.

Маргарет, конечно, была права. Джон уважал его. И горевал по нему. Это не значит, что он любил деда. Вовсе нет. Уильям Хауленд его недолюбливал, и Джон это знал, стало быть, о любви тут говорить не приходилось. Но уважение — совсем другое дело. Уважение воздается человеку за то, что он есть. Уильям Хауленд заслуживал уважения, и для Джона Толливера было только естественно воздать ему должное.

Со мной обстояло наоборот. Я любила деда, но не уважала. Вот почему за эту долгую ночь у меня хватило сил подготовить себя к тому, что он умер. А у Джона — нет, он не мог.

Маргарет начала петь, собирая завтрак. Этого еще никогда не случалось, она всегда молчала, как умеет молчать только черная женщина. А теперь она пела, голосом легким и высоким, мелодичным и нежным.

— «Что тут холодное в темноте жмется все ближе и ближе ко мне…»

Я никогда не слыхала этой песни. Я вникала в смысл ее слов, и мороз пробегал у меня по коже. Это подкрадывалась смерть, подкрадывалась и убивала.

— «Ноги мне вытянет, челюсть сведет, кость изломает и убьет…»

Маргарет пела, как поют псалмы, монотонно и горестно.

— «Дай мне, смерть, еще год, еще только год».

Она молила не за себя. Она оплакивала Уилла Хауленда, скорбя о том, что ему не был дан еще год жизни. Еще хотя бы год.

Мы с Джоном оставили ее за этим погребальным стенанием и вернулись в город. Когда мы выходили за дверь, зазвонил телефон. Мы подождали. Маргарет не подходила, как будто не слышала звонка. Мы тоже не стали брать трубку. Это было бы все равно что прервать панихиду.

Все двери в доме были открыты настежь, несмотря на холодную погоду, и ее пение провожало нас до самой машины. Я не поручусь, но, кажется, Джон плакал.

Похороны в наших краях во многом похожи на свадьбы. Только чуть короче и не такие шумные. Лишь это и дает силы их вынести. Но рано или поздно им тоже наступает конец, люди разъезжаются, пустеют комнаты, и остается лишь тяжесть в груди да скверный вкус во рту.

Через несколько дней после похорон я посадила девочек в машину и поехала к Маргарет — спросить, что она собирается делать дальше. Я чувствовала себя ужасно. Меня едва не вырвало по дороге. А тут еще девочкам, как нарочно, приспичило без конца петь одно и то же: «И мы встретимся, встретимся, встретимся вновь на прекра-а-сном том берегу…»

Передняя дверь оказалась заперта. Я пошла к черному крыльцу. Там тоже было заперто. Япостучала, подождала. Со скотного двора медленно приплелся Оливер: увидел мою машину. Он протянул мне ключ.

— Это от задней двери. От передней не нашли.

Я поглядела: обыкновенный ключ от английского замка, которым запирали на ночь кухонную дверь.

— А где Маргарет?

— Уехала.

— Куда?

— В Новую церковь.

Девочки гонялись по двору за большим серым котом.

— К родным? Я не знала, что ей там есть у кого поселиться… и что ей может прийти в голову вернуться туда.

Оливер терпеливо объяснил:

— У нее там свой дом. Лет уже пять или шесть.

— Вот оно что. А я не знала.

— Мистер Уильям подарил.

— Я и этого не знала, Оливер, — сказала я. — Что поделаешь.

Черные губы тронула едва заметная улыбка.

— Понятно, откуда вам знать.

— Ты мне скажи, где это. Я к ней съезжу.

Он сказал:

— Она сама к вам придет.

И пошел прочь, а я с маленьким ключом в руке осталась на пустом крыльце. Шагнула было к двери, но передумала. Разревусь, и больше ничего, а при детях это не годится. Я позвала девочек, и мы поехали домой.

Через несколько дней огласили завещание: в нем не было ни слова о Маргарет.

— Джон, этого так нельзя оставить, — сказала я. — Это несправедливо.

Его лицо еще хранило зеленоватый оттенок, и у него был больной вид.

— Милая, не будь дурочкой, — сказал он. — Неужели так трудно сообразить?

— Маргарет должна на что-то жить.

— Храни нас, Боже, от благожелателей и кретинов.

— По-моему, не обязательно говорить гадости.

— Ты забыла про машину — ту, на которой Маргарет уехала?

— Не будь мелочен, Джон.

— Это ее собственная машина. Записана на ее имя.

— Ах вот что, — сказала я.

— Это одно. — Он сделал глубокий вдох. — Знаю, что ты мне на это скажешь, потому что твой образ мыслей для меня не тайна, — и все-таки порядочный человек не назовет среди главных своих наследников негритянку. Тем более если прижил с ней детей. Он не позволит себе поставить в неловкое положение своих белых родичей из-за отпрысков, зачатых под ракитовым кустом.

— Я не знала, что это тебе известно.

Он вспылил.

— Подумай раз в жизни, черт побери. Пошевели мозгами, вместо того чтобы сидеть и источать добрые чувства и женское обаяние.

— Но я действительно не знала.

— Слушай, милая, я тоже ничего не знаю, но могу сказать только одно. Он позаботился о Маргарет. Не год и не два назад, а гораздо раньше. Он оставил ей на жизнь более чем достаточно, и детям тоже. Через опекунский совет, пока они учились, или еще как-нибудь, но оставил.

— Он ничего не говорил.

— Это нетрудно устроить, при желании. — Скупая, быстрая усмешка краем рта. — К тому же на дарственную налог куда меньше, чем на наследство. Это его должно было позабавить.

Примерно через месяц Маргарет, как предсказывал Оливер, подала о себе весть.

В тот день я ходила за покупками и, свернув на нашу улицу, заметила перед домом зеленый с белым «плимут». Машина Маргарет — и номер ее, и все остальное. Я побежала на кухню, роняя по дороге свертки, надеясь, что сейчас увижу массивную седеющую голову Маргарет. Но увидела только какого-то чужого подростка лет пятнадцати, стройного и темнокожего. Я свалила пакеты на кухонный стол.

— А Маргарет не приехала?

— Нет, мэм.

— Неужели. — Я была разочарована. — Но ведь это ее машина.

— Она прислала меня.

Красивый паренек, и в лице что-то знакомое.

— Ты ей родственник?

— Ее мамаша и моя бабка были родные сестры.

— Ты на нее похож.

— Она просила вам кое-что передать.

— Отлично, — сказала я.

— Она велела сказать, что живет в Новой церкви. Это на случай, если вам когда потребуется ее найти.

— Где же именно?

Он озадаченно наморщил лоб.

— На словах объяснить трудно, но вам там всякий покажет. В общем, на задах, возле купели на реке.

Я принялась машинально разворачивать свои покупки. Две пары спортивных тапочек, отрез синей материи на гимнастический костюм. Какой у них потерянный и нелепый вид на ярко-желтом пластике стола.

— Что она еще велела?

— Велела не заходить к вам, пока не удостоверюсь, что мистера Джона нет дома.

В этом была вся Маргарет, ненавязчивая, тактичная. Маргарет, черная и язвительная. Со всеми, кроме деда. Что же он разглядел в ней такое, что скрыто от остальных?

— Она одна живет? — спросила я. — Впрочем — нет, едва ли.

— Нет, мэм. Еще мы с матерью.

— Втроем, больше никого?

— Да, — сказал он. — А когда дом только построили, там жила бабушка, ее тетка.

— А теперь не живет?

— Она потом вся опухла и померла.

— Когда дом только построили — когда же это было?

Он поскреб в затылке.

— Я тогда был маленький. Лет шесть назад или, может, семь.

Так вот когда дед построил ей дом. Оливер знал, он говорил мне правду.

— Ну, хорошо, — сказала я. — Передай, если ей что-нибудь нужно, пусть даст мне знать.

— Нет, мэм, — сказал он. — Ей не приходится работать.

— Все равно передай. — Значит, и Джон говорил правду. Все было предусмотрено заранее, давным-давно.

— Ей ничего не нужно. — Его взгляд с любопытством скользил по мне. В конце концов, мы были в некотором роде родственники.

— И еще ей скажи. — Он оглянулся с порога. Привычная маска негра, терпеливая, чуть насмешливая. — Скажи, что к ней скоро приеду. Что я хочу спросить у нее кой о чем.

Столько вопросов… За все то время, пока мы жили в одном доме, но не могли поговорить. О ней самой. О деде… Каким образом они встретились, и как случилось, что она пришла к нему в дом, и как им жилось тут эти тридцать лет. И каково это — отсылать родных детей из дому, одного за другим, когда они еще такие маленькие. И ни разу не позволить вернуться назад, чтобы избавить их от позора быть негром. Ни разу не съездить к ним самой, чтобы избавить их от бремени видеть черное лицо своей матери. Они были белые, и это она сделала их такими.

Найти дом Маргарет в Новой церкви оказалось нетрудно. Я только раз остановилась у бензоколонки, спросила, и дальше ехала по проселкам, ни разу не сбившись с пути. Дом был новый, комнат на пять, с широкой, обнесенной решеткой верандой. Свежеокрашенный, аккуратный, с чисто выметенным немощеным двором и клумбами петуний и вербены.

Даже не разговаривая (она оставалась по-прежнему молчаливой), мы понимали друг друга. Это передавалось по воздуху, душноватому воздуху негритянского жилища. Мне было хорошо и уютно, как дома. Со мной сидела моя мать, она вырастила меня — мать и бабка вместе… Когда я наконец собралась уезжать, она спокойно спросила:

— Мистеру Джону говорила, куда едешь?

Я на секунду замешкалась, но соврать не смогла.

— Нет.

Она, кажется, не обиделась, даже не удивилась.

— Он не такой, как мы. — И едва она сказала это, как нас вдруг стало трое, и третьим был мой дед.

Весь обратный путь он ехал рядом со мной и рассказывал, как все случилось, когда он заблудился на болотах и должен был идти домой пешком от Новой церкви. Не по дороге (мощеной дороги тогда не было), а по тропам через гривы, сквозь сосновый, не тронутый топором бор, так густо выстланный хвоей, что не слышно шагов.

Он сидел рядом. Я его видела. Если смотреть прямо на дорогу, он был тут и виден краем глаза. Один раз я повернула голову, чтобы рассмотреть его как следует, но он сразу же исчез. Машину занесло на обочину, из-под колес взметнулась желтая пыль: «Следи за дорогой, внучка», — сказал дед. Больше я не пыталась взглянуть на него прямо, только косилась краем глаза. И он больше не исчезал. Я даже слышала острый запах его пота, фермерского пота, высохшего под солнцем на коже, на хлопчатой ткани.

С ним можно было и поговорить: «Почему ты мне не рассказывал? Ни разу? Ничего? Ты должен был рассказать, должен».

В тот вечер, пока я доехала до дому, я поняла. Поняла так, словно он все объяснил мне наконец. За свою жизнь он пекся и заботился о стольких женщинах, что привык смотреть на нас как на бремя, обузу. Любимую, но все-таки обузу. Сначала была его жена — несмышленое дитя, полуребенок, — такая прелестная и недолговечная. Потом — моя мать: стихи в беседке, замужество с изящным англичанином и паническое бегство домой — опять-таки с девочкой. Как тень, она двигалась по дому, как тень, лежала в кровати и наконец умерла. Потом — я, сиротка, потом мои две девочки.

И все зависели от него. Должно быть, он временами чувствовал, что задыхается под гнетом ответственности. Ни одного мужчины в семье за столько лет. Наверно, это не могло его не тревожить.

Столько женских рук цеплялось за него… Но вот появилась Маргарет. Высокая под стать ему. Способная работать в поле наравне с мужчиной. Родившая ему сына. Маргарет, которая ничего у него не просила. Маргарет, похожая на вольнолюбивую Альберту из старой сказки. Маргарет, сильная и чернокожая. Маргарет, которая не имела на него никаких прав.

Шли годы; Джон работал больше, чем когда-либо, возводил прочный фундамент для своей политической карьеры, готовил себе поддержку во всех концах штата.

— Аппарат будет, какого нет у Лонгов в Луизиане, — сказал он мне однажды.

Разумеется, он чаще прежнего бывал в разъездах. И снова, через год после смерти деда, я начала подозревать и проверять его. Я ничего не могла поделать. Это было сильней меня. Иногда я боролась с собой часами. Лихорадочно хваталась за работу, метила салфетки, старалась не глядеть на стол, где, такой круглый и белый, раскорячился телефон. Но кончалось каждый раз одним и тем же. Кусая губы и содрогаясь от отвращения к себе, я звонила на междугороднюю и нервно заказывала разговор по оставленному Джоном телефону. Девушки с коммутатора скоро научились узнавать меня по голосу.

— Здравствуйте, миссис Толливер. Это Дженни Мартин.

Конечно же, я их знала. Всех наперечет — телефонисток, секретарш, служащих, — всех из белого дощатого дома на площади, напротив муниципалитета. Представляю себе, как они судачили от звонка до звонка:

— Следит за ним, будь здоров. Думаешь, не без причины?

Это было ужасно. Ужасно, что я сама давала им пищу для сплетен, наводила на подозрения. Но я не могла с собой совладать. Рука сама тянулась к телефону, воля изменяла мне.

Много месяцев Джон ничего не говорил. Наконец, как-то поздно вечером я позвонила ему в гостиницу, в Новый Орлеан. Как всегда, сказать мне было почти нечего, а он устал, и в его голосе послышались колючие нотки досады.

— Милая, ты зачем позвонила?

Я ответила тоже с досадой, раздраженно и сварливо:

— Затем, что, когда я беременна, мне одиноко и страшно.

В наступившей тишине мысли у меня в голове заметались по кругу, побрякивая, как стекляшки: ты же не уверена, ты не уверена…

— Вот это да, — сказал он.

Когда он приехал домой, он привез мне жемчужное ожерелье.

— Не из самых лучших, — сказал он, — но до поры до времени сойдет.

Я напрасно тревожилась. Вскоре оно появилось, знакомое чувство расслабленности и умиротворения, когда твое тело приступает к благому делу созидания нового существа — по косточке, клетка за клеткой; образуются частицы кальция, разрастаются ткани, жизнь вливается через пуповину.

Мною владели истома и лень, так что переделкой дедовского дома распоряжался Джон. Он привез из Нового Орлеана архитектора и вдвоем с ним несколько месяцев разрабатывал проект. В деньгах теперь не было недостатка, и Джон использовал их с толком. Я и не подозревала, что у нас такой величественный дом. У Джона хватило вкуса вернуть ему первоначальный облик — облик массивного, основательного фермерского дома, какие строились до повального увлечения псевдогреческим стилем. Он был тяжеловат и несколько в африканском духе — но он был прекрасен. Снесли большинство пристроек и флигелей — за десятилетия он оброс ими, как пень грибами или днище корабля ракушками. Расчистили усадьбу от деревьев, которые теснили ее со всех сторон. Стала видна река, очертания бугра, на котором стоял дом.

Перед тем, как мы переехали, у нас родился сын, и его назвали Джоном. Джон Хауленд Толливер. Темноволосый уродец, здоровенький и страшно жизнерадостный. Джон прислал мне брильянтовую брошь от дорогого ювелира. «Изумительной жене», — прочла я на карточке.

Я была счастлива: наконец-то сын! Казалось, больше нечего желать. Впереди — лишь вереница радостных дней, ведущая прямиком в столицу штата, к аляповатому зданию с кроваво-красными кирпичными стенами и приземистыми белыми колоннами — резиденции губернатора.

Я не сказала Джону — не хотела зря беспокоить, — что получила от Маргарет известие о смерти Нины. И потом, когда оказалось, что это известие ложно, тоже ничего не сказала. Я не отдавала себе отчета в том, что происходит. Что дети Маргарет наконец уже взрослые и начинают становиться силой, по-своему влияющей на ход событий.

Как-то днем — мы еще жили в городе — я вынесла Джонни погулять во двор. Он сучил смешными тоненькими ручками и ножками и блаженно булькал что-то, глядя на солнечных зайчиков. Я накручивала себе на палец его густые черные волосики и строила ему умильные рожи — как вдруг по каменным плитам у меня за спиной застучали каблучки. Я увидела высокую, очень высокую рыжую женщину, хорошо одетую — по понятиям северян. В ней было что-то знакомое — чрезвычайно знакомое, — но я ее видела впервые. Я сунула мальчику погремушку и пошла ей навстречу, соображая, кто бы это мог быть. Она остановилась и стала ждать, пока я подойду, — она явно рассчитывала, что я ее узнаю.

— Простите, — сказала я. — Чем могу…

И узнала ее в тот самый миг, как она негромко сказала:

— Я — Нина.

Девочка, с которой мы вместе играли, бегали по лугам, гоняли телят, жевали ростки одуванчика и рвали к ужину салат, забирались в чащобу, где ночевали олени, нюхали змеиный мускусный запах, — эта девочка вернулась женщиной. Она стояла, широко улыбаясь; она была очень красива. Что-то греческое во внешности. Я брякнула первое, что пришло мне в голову:

— Твоя мать говорила, что ты умерла.

Ее лицо стало пустым, мгновенно, сразу, как опрокинутый стакан.

— Я знаю.

— Кто мог ей такое сказать? Сколько же надо иметь низости… Да ты заходи. Я только возьму ребенка.

Нина покачала головой.

— Мы тут проездом из Новой церкви и сейчас же двинемся дальше. Муж никогда не бывал на Юге, и мы решили, что ему стоит съездить посмотреть.

Я виновато сказала:

— Маргарет даже не заикнулась о том, что ты вышла замуж. Честное слово.

— Я ей послала свадебную фотографию — несколько месяцев назад, когда мы поженились. — Она хотела что-то прибавить, но спохватилась, пожала плечами, и слова остались несказанными.

— Когда я была в Новой церкви — ездила показать малыша, — у нее как будто все было в порядке.

— Ах, вы виделись? — вежливо осведомилась Нина. — А вот мы не успели подъехать к дому, как дверь заперли и закрыли ставни.

Мальчик что-то прощебетал в своей коляске и помахал кулачком солнечному лучу. В чем же все-таки дело?

— Не представляю себе, отчего бы это, — честно призналась я.

— Пойдем к машине, я тебя познакомлю с мужем, — сказала Нина.

По дорожке, аккуратно выложенной каменными плитами, мы прошли через двор, мимо густых гортензий с поникшими тяжелыми шапками голубых цветов. Обогнули дом, пересекли лужайку. Нинин муж увидел нас, открыл дверцу и вышел из машины нам навстречу.

И тогда я поняла, что случилось. Поняла, почему Маргарет сказала, что Нина умерла.

Муж Нины был негр. Высокий, удивительно красивый, но очень темнокожий и несомненно негр.

Теперь все стало ясно — совершенно ясно. Я машинально протянула ему руку, не расслышав даже, как его зовут.

Нина сказала с едким смешком:

— Наверно, у матери было такое же лицо, когда она получила нашу свадебную фотографию.

— Ты думаешь? — Я попыталась скрыть, что меня раздражают жесткие нотки в ее голосе. — Я действительно ошеломлена. Откуда мне было знать? Говорили, будто ты умерла, и вдруг оказывается, что ты не только жива, но еще и замужем.

— И вы считаете, что ей бы уж лучше умереть, чем быть замужем за таким, как я, — подхватил он.

Я смотрела на красивое черное лицо и думала: он мне неприятен, мне бы нужно его пожалеть, а он мне просто неприятен.

— Что ж, это ваши слова, — ровно ответила я. — Не мои.

Они сели в машину. Нина наклонилась к окну:

— Скажи матери, что мы виделись.

— Нет, — отрезала я. — Нет, не скажу.

Она подняла искусно подведенные брови.

— Я не выношу, когда себя жалеют. — Теперь я чувствовала только злобу, у меня дрожал голос, и от этого я злилась еще сильней. Не хватало еще показать им, что в их власти так меня взвинтить, так вывести из себя. — И не намерена расстраивать старого человека лишь ради того, чтобы пощекотать тебе нервы.

На мгновение ореховые глаза Нины дрогнули.

— Не надо нам было приезжать.

— Маргарет тебя не приглашала. Тебя никто сюда не звал.

Скажут, что я белая фанатичка. Ну и пусть, подумала я. И пошли они со своими сложностями. Я размашисто зашагала во дворик. Выхватила из коляски ребенка и твердой поступью направилась в дом. Прямо к бару в углу гостиной. Не говоря ни слова, плюхнула сына на ковер и налила себе неразбавленного виски. Малыш таращил глазенки и от изумления даже не расплакался.

Я быстро забыла про Нину. У меня была своя жизнь, свои волнения. Мы переехали в имение Хаулендов летом, когда был окончательно отделан дом. Он стал такой шикарный — величественный, строгий и явно очень дорогой. Дом, словно созданный для приемов, дом человека, уверенного в своем будущем. Я положила много трудов на то, чтобы его обставить, и Джон остался доволен.

— Великолепно, старушка, — весело сказал он. — У тебя хороший вкус.

Я почувствовала, что краснею: он так редко меня хвалил.

— А румянец тебя красит, — шутливо продолжал он. — Тебе следует почаще обставлять дома. Это тебе к лицу.

Дед не узнал бы теперь свое гнездо, и нынешний уклад жизни показался бы ему чужим. Он почти не держал прислуги. Ему не нравилось, когда в доме лишние люди, и он обходился без них — хотя в городе все этим возмущались. Прислуга в наших краях — вопрос первостепенной важности, нечто вроде нашивок на рукаве военного мундира. Когда мы с Джоном жили в городе, мы держали только повариху и няньку — и люди цокали языком и корили нас за скопидомство. Теперь мы завели целый штат прислуги, по всем правилам, и нами наконец остались довольны. Тетка Энни, совсем уже дряхлая старушка — добрая, обильная плоть ее истаяла от прожитых лет, — нанесла нам официальный визит и одобрительно покивала головой.

— В кои-то веки со времен твоей прапрабабушки дом стал на что-то похож. Где это ты в такой глуши ухитрилась раздобыть хорошего дворецкого?

— Джон нанял в Атланте.

— Не иначе как переманил у кого-нибудь из моих друзей, — она закашлялась в приступе веселости. — Он — душка.

Это могло в равной степени относиться и к Джону, и к дворецкому. Я не стала выяснять.

Она уселась на веранде, и ей подали в старинной рюмке кукурузного виски с тремя кусочками сахара. Она потягивала этот напиток весь день и к тому времени, как мы посадили ее на обратный самолет, была совершенно пьяненькая. Правнук, сопровождавший ее, очень бережно подвел ее к трапу и подмигнул мне мимоходом. Тетка Энни тоже посмотрела на меня, и какое-то подобие прежнего, хаулендовского выражения проглянуло на ее худом, изнуренном лице, Она, кряхтя, поставила ногу на первую ступеньку, остановилась и громко произнесла:

— Этот мальчишка — рассукин сын, но других никого дома не осталось. Все, верно, перемигивается с кем попало за моей спиной? — Она не ждала, чтобы ей ответили. — Я так и знала.

Отдуваясь, она вползла по трапу и скрылась в самолете. Через месяц она умерла, и никого из близкой родни у меня больше не осталось.

Даже суровые, неразговорчивые родители Джона — и те приехали погостить на два дня.

— Не одобряют, — доложил мне Джон. — Чересчур бьет в нос роскошь, а сие не подобает обители благочестия. Раз красиво — стало быть, обязательно греховно. — Он ухмыльнулся и поцеловал меня. — А впрочем, по-прежнему считают, что ты хорошая жена, и на том спасибо.

— Похоже, что родственники со стороны супруга будут не слишком докучать мне визитами.

— От Государства Толливер сюда путь неблизкий, — сказал он. — Да и не любители они путешествовать.

Дни проходили в покое, довольствии и ладу. Дела продвигались гладко, лишь с незначительными заминками. Взять хотя бы карьеру Джона. Он предполагал выставить свою кандидатуру на пост губернатора, когда истечет срок у старого Герберта Дейда, и затем баллотироваться в сенат. Вышло же несколько иначе. План остался тем же, но кое-что в нем отодвинулось. Герберт Дейд, политическая фигура небывалой влиятельности — его сравнивали с Хьюи Лонгом из Луизианы, — добился изменения в конституции штата, дабы получить возможность самому стать собственным преемником, что и намерен был осуществить. Я боялась, что Джон будет раздосадован, но он только посмеялся.

— Родная моя, у старика язва и повышенное давление и был уже не один удар. На то, чтобы заполучить для себя еще один срок, его хватило, но чтобы дотянуть этот срок до конца — ручаюсь, не хватит.

Была и другая причина, о которой он не говорил. Дейд решил сделать Джона своим политическим наследником. Изо дня в день газеты печатали фотографии их вдвоем. Как сейчас, слышу надтреснутый стариковский голос губернатора Дейда: «Этот молодой человек больше сходится со мной во взглядах, чем я сам».

Джон слегка изменил свои планы. Он выставил свою кандидатуру в сенат штата, и старик Дейд его поддержал. Осенью Дейд был избран на новый срок большинством примерно в три четверти голосов. Джон прошел в сенат, набрав примерно семь восьмых.

Дней через пять после выборов, когда улеглись шум и суетня, я зашла к Джону поздним вечером — он все еще сидел за письменным столом и работал. Одно крыло дома он отвел под канцелярию: здесь, в четырех комнатах, расположились два его клерка и четыре секретаря. Официально контора находилась в городе, но основную часть работы делали здесь. Он хотел убрать свою деловую кухню подальше от посторонних взоров, а официальную приемную обставил нарочито скудно и просто. По-деревенски, как он любил говорить. Он даже раскопал древний дубовый письменный стол — конторку, когда-то служившую его деду, и водворил в кабинете. Она хмуро царила над всей обстановкой, уродливая и громоздкая, с резьбой по желтому дереву…

В тот вечер дети уже спали, я читала. Внезапно мне стало так пусто и одиноко в этом доме, что я пошла искать Джона. Он сидел, изучая таблицу с итогами выборов. Очень скрупулезно, один избирательный округ за другим. Он снял очки и потер глаза. Они были красные от усталости.

— Я как раз хотел закругляться, милая.

— Ну, какова картина?

Он улыбнулся славной, чуть косоротой улыбкой — настоящей, той, которую берег для детей и не показывал фотографам.

— Не подкачали, молодцы — что белые, что черные.

— Как, ты и в негритянских округах собрал большинство?

— Поменьше удивления, душенька. Это звучит нелестно.

— Но как же Совет белых граждан и все прочее?

Он усмехнулся на этот раз расчетливой, трезвой усмешкой политика.

— Я веду себя не хуже и не лучше, чем полагается белому. Это понимают и белые, и черные.

— А голоса подсчитаны? Честно, без обмана?

— Думаю, в основном честно. Считают-то машины, мой ангел. — Он заговорил серьезно: — Столько живешь в этом штате и все не сообразишь, что к чему? — Он сложил очки и сунул их в кожаный футляр, который постоянно носил в нагрудном кармане. — Негры догадываются, что я не новый судья Линч — уж я, поверь, постарался, чтобы они это усвоили. К тому же здесь всякий достаточно наслышан о побочных детях твоего дедушки. Это что-нибудь да значит, я полагаю. Ну а белые считают, что я всегда буду свято блюсти их интересы. Да я и сам так говорил.

Он пружинисто вскочил со стула и солнечно улыбнулся — до чего же он был похож в эту минуту на студента, за которого я вышла замуж четырнадцать лет назад.

— Женщина, — сказал он, — идем в постель.

Он по-прежнему оставался самым привлекательным из всех мужчин, каких я знала. Эту ночь я помню до сих пор. Она всегда представляется мне неким рубежом, завершающим счастливые времена. В известном смысле так оно и было, хотя нам досталось еще несколько месяцев спокойной жизни.

Как-то раз мне встретился тот подросток, которого после своего переезда присылала ко мне Маргарет. Он стоял перед галантерейным магазином на главной улице и рассматривал при дневном свете свои покупки — пару галстуков и кепку-бейсболку. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня и, когда я с ним заговорила, вздрогнул от неожиданности.

— Как поживает Маргарет? — спросила я.

Он сделал такое изумленное лицо, что я было усомнилась, тот ли это парнишка. Да нет, конечно, тот.

— Это ведь тебя она ко мне присылала, — сказала я. — Ты что, у нее больше не живешь?

— Живу, мэм.

— Ну и как она?

— Она больше ничего не поручала вам передать.

Черные глаза его сделались непроницаемы, как два зеркальца.

— Будь добр, не строй из себя мистического африканца, — сказала я. — Тебя всего-навсего спрашивают, как она поживает… Тебе известно, что значит «мистический»?

Он покачал головой, и мне стало стыдно, что я на него напустилась. В конце концов, совсем еще мальчишка, а я ему не дала даже толком опомниться.

— Ты прости, если я тебя напугала. Я просто хочу узнать, как ее здоровье.

Глаза какие были, такими и остались.

— Мисс Маргарет, она человек в годах, а у старых всегда то хворь, то немочь.

— Иными словами, она больна?

— Нет, мэм.

Я просто физически ощущала, как он уклоняется от прямого ответа, как его мысль катится прочь, точно капля воды по масляной поверхности.

— Тогда что же?

— Как бы сказать, не в себе.

— Понимаю, — сказала я. — Ей нелегко. — Я увидела, как через городскую площадь перебегают мои девочки. Они побывали у зубного врача, и теперь каждая держала по огромному желтому воздушному шару с черной надписью: «Веселым друзьям доктора Марка». — Передай ей привет, — сказала я и пошла навстречу детям; они с нетерпением ждали на углу, когда зажжется зеленый свет. Другого светофора в городе не было, и они всегда старались переходить улицу в этом месте. Так было интересней.

Через полчаса, когда мы собрались домой и шли к машине — я несла воздушные шары, и они, как живые, норовили вырваться на волю, натягивали свои поводки, — Абби сказала:

— Кто этот мальчик, с которым ты разговаривала?

— Не знаю, доченька. Я не спросила.

Я поступила, как поступает большинство белых в наших местах — знают негра, имеют с ним дело, порой не один год, и не подумают узнать его имя. Ни малейшего интереса к тому, кто он, как его зовут. Будто негру ни к чему иметь собственное лицо…

Умерла Маргарет. Четыре года спустя после смерти деда, в тот же самый день, когда он повалился на баранку своего грузовичка и умер в гуще леса. День четвертой годовщины был пасмурный, холодный и промозглый, каждый сидел дома и жался поближе к печке. Маргарет не выходила на улицу целый день. Она давно уже не ступала за порог своего дома, даже чтобы посидеть во дворе, казалось, ей все безразлично. Под вечер, едва только жиденькое зимнее солнце закатилось за гриву на юго-западе, она отложила в сторону свое вязанье и поднялась с качалки.

— Кто-то кличет за дверью, — сказала она.

И пошла из дому без пальто, без платка, хотя уже подморозило и корочка наледи похрустывала под тяжестью ее шагов.

Двоюродная сестра и племянник терпеливо ждали. В полночь юноша закутался потеплей, взял электрический фонарик и пошел искать следы на мерзлой земле. Он обнаружил их сразу. Следы вели прямо вниз по склону к деревьям, к медлительному в зимнее время ручью. Он дошел по следам до прибрежных деревьев, но лесная темень остановила его — луч фонарика был перед ней бессилен. Племянник Маргарет повернул назад и бегом припустился к дому; у него тряслись руки, лицо стало серым. Он наотрез отказался идти обратно. Сказал, что чует там смерть.

Вдвоем с матерью — остаться в пустом доме ни та ни другой не соглашались — они сели в машину Маргарет и поехали к родным. Там переночевали, а наутро собрали еще человек восемь и приехали ее искать. Поиски продолжались недолго. Следы были отчетливо видны. Люди пошли по ним через лес к ручью, потом по берегу к выложенной кирпичом, осыпающейся старой купели. В утреннем свете прудик отливал свинцом: вот-вот замерзнет. Там, в засыпанном гнилым листом, заваленном слоем веток, поросшем водорослями бочаге они нашли Маргарет. Она тихонько, в такт течению, покачивалась в нескольких дюймах от поверхности, лицом вниз, раскинув руки, словно для полета. Купель была глубокая, а плавать как следует никто из них не умел, и они принялись подталкивать и подтягивать тело палками, пока не ухитрились подвести к самому берегу. Тогда ее вытащили из воды. Она была большая, ширококостная, а в смертном окоченении стала еще тяжелей, да и берег был неровный, усеянный камнями и обломками веток, оледенелый и скользкий, — словом, кто-то оступился, и ее уронили. Им почудилось в то мгновенье, будто она выворачивается у них из рук, рвется назад, в купель.

Двоюродная сестра Маргарет с визгом пустилась бежать, а следом — ее сын. Остальные — взрослые, зрелые люди — кинулись за ними, торопливо и невнятно бормоча. Обратился в бегство даже проповедник, хотя ему, казалось бы, не к лицу пугаться. (Его звали Бойд Стоукс, отец и дед его в свое время тоже были проповедниками в Новой церкви.) Час или около того они топтались среди пустого, голого поля на мерзлой земле, постукивая ногой об ногу, вглядывались в чащу леса, словно выжидали, пока кто-нибудь скажет им, что делать. Немного спустя кого-то послали за виски. Солнце припекало им спины, тени стали короче, чуть просветлел сумрак леса, виски согревало душу. Бойд Стоукс скороговоркой прочитал молитву, и они сделали то, что подобает делать честным людям: вернулись, подняли выпачканное, расцарапанное, облепленное палыми листьями тело и отнесли его в дом.

Вот и все. Таков был конец девушки, которую прохладным утром мой дед повстречал за стиркой у маленького безымянного ручья. Она умерла старухой — хотя по годам была еще не стара, — усталая и больная душой, и не было уголка на земле, который сулил бы ей приют и отдохновение. Я часто думаю, каково ей было жить эти четыре года с одним желанием — не жить; с одной надеждой — дождаться, пока в тебе ослабеет тяга к жизни и ты сможешь покончить с ней счеты и уйти.

Джон удивился, что я не заплакала, когда мне сказали. Я не могла объяснить ему, но только здесь было совсем не то. Восстановилась логика вещей. Я с самого начала знала, что так будет, хоть и не отдавала себе в том отчета. Над таким не поплачешь. Даже не станешь горевать в обычном смысле слова, а просто сжимаешься в комочек там, где тебя настигла эта весть, — сжимаешься от боли и страха и, съежившись, дрожа, сидишь, боясь шелохнуться.

Джон ничего не говорил, только стал внимательней ко мне. Когда куда-нибудь уезжал, два раза в день звонил домой по телефону и специально так устроил свои дела, чтобы быть при мне, когда родится ребенок, — я опять была беременна. Страшно вспомнить то время. До самого конца я не могла отличить, ребенок ли шевельнулся в моей утробе или меня сотрясает изнутри страх. Я не спала по ночам, потому что во всех моих снах за каждым поворотом, в каждом темном углу таилась Маргарет. Даже когда родился ребенок, я слышала, как она взывает ко мне из холодного пространства, насыщенного запахом эфира и радужными пятнами.

Родилась девочка, я назвала ее Маргарет. Я думала, Джон будет возражать, но он только сказал:

— Хочешь изгнать ее призрак?

Вот так с ним было всегда. Только начнешь думать, что он тупое и толстокожее существо, как он преподносит тебе на блюдечке готовый ответ, изложенный четко и просто, как тебе самой не додуматься.

Адреса своих детей Маргарет не сохранила. Двоюродная сестра (ее, как в конце концов выяснилось, звали Хильда Стоукс, вдова младшего из семерых братьев Стоукс) их не знала. В бумагах деда сохранились кой-какие из прежних адресов; я по ним написала, но письма и телеграммы приходили назад нераспечатанными.

И все же все трое — Ричард, Нина и Крисси — узнали о случившемся. Я так и не выяснила, как до них дошла эта весть. В течение года после смерти Маргарет они дали о себе знать: один за другим вновь вошли в мою жизнь. Сначала я получила письмо от Нины. Вместо обратного адреса — номер почтового отделения в Филадельфии. Одна фраза на толстой белой бумаге для деловой переписки: «Как поживает мама?»

Стало быть, она еще не знала. И я написала на оставшемся чистом месте — не потрудилась даже взять новый лист: «Покончила с собой 30 января прошлого года». Без подписи, она и так поймет. И еще я не стала ей писать, что, возможно, это был в конце концов несчастный случай. Скажем, поскользнулась на обледенелом камне. Я не питала к Нине добрых чувств и не намерена была бросить ей хоть крупицу утешения. Хотя бы самую крохотную крупицу.

Опуская письмо в почтовый ящик, я думала: влачи теперь эту ношу, и поглядим, так ли ты сильна. Влачи под своей красивой, надменной личиной. Сознание вины в том, что ты негритянка, в том, что твоя мать — самоубийца…

Нина приезжала сюда, чтобы щегольнуть своим замужеством, причинить боль Маргарет. Но Маргарет с ней сквиталась — око за око и зуб за зуб. Я покивала ей головой — кто знает, где она теперь, — и чуть было не сказала вслух: «Пока что счет в твою пользу»…

Когда хозяин цветочного магазина в Мэдисон-Сити получил телеграфный перевод на пятьдесят долларов за цветы на могилу Маргарет, я поняла, что не промахнулась. Нина будет терзаться сознанием вины до конца своих дней и гадать, намного ли ускорила смерть матери.

Цветочник послал цветы на могилу — что еще ему оставалось делать? Он не хотел, конечно, но не знал, под каким предлогом отказаться, а не выполнить заказ побоялся. В конце концов он не выдержал и, заметно нервничая, спросил меня начистоту.

— Заказ поступил из Филадельфии, — сказал он. — Я подумал, может быть, вы знаете — это не от кого-нибудь из ее детей? — И прибавил, поняв, что позволил себе сказать лишнее: — Помнится, Маргарет много лет прослужила у вашего деда.

— Понятия не имею, — сказала я. — Но получали вы еще когда-нибудь заказ сразу на пятьдесят долларов?

Он что-то пролепетал в смятении, смешной тщедушный человечек, с незапамятных времен содержащий цветочную лавку прямо напротив окружной тюрьмы. Люди в захолустных городишках, кажется, живут вечно, высыхают, как сверчки, стрекочут без умолку…

Уходя от него, я невольно улыбнулась мысли о Нине, себялюбивой, эгоцентричной Нине. Она думает, будто это она убила мать… Да и кто может ее разуверить? Кто ей скажет, что Маргарет убила смерть деда? Что без него земля ей стала пустыней, а жизнь — непосильным бременем? Кто скажет Нине, что дети тут ни при чем, они не играли столь важной роли в жизни Маргарет, знавшей с минуты их появления на свет, что она отошлет их от себя? Нет, Нина не из тех, кто способен поверить, что люди умирают от любви, от душевной усталости.

По дороге в контору Джона я размышляла: а что, если бы умер он? И понимала, что он для меня не все. Есть дети, дом, есть земля, которой уже полтораста лет владеет мой род; есть круг обязанностей, будничных и привычных, но спасительных в час невзгоды.

Наверно, я тосковала бы о нем, но не умерла. В этом и заключалась разница. Мы с Ниной не такие, как Маргарет. Нам далеко до нее.

Спустя немного — месяца через два — позвонил Роберт. Я собиралась ложиться спать, Джон был снова в отъезде. Открылась сессия сената, и он уехал в столицу. Я сильно простудилась и готовила себе горячее питье, как вдруг зазвонил телефон.

— Спокейн вызывает миссис Толливер.

Я машинально сказала «да», соображая, кто у меня есть из знакомых в Спокейне. Голоса я не узнала — да и как бы могла узнать?

— Говорит Роберт Хауленд. — Первую секунду это не вызвало никаких ассоциаций. Мое тяжелое, сопящее молчание, по-видимому, стало его раздражать. — Сын Маргарет.

— Господи боже мой, — сказала я. Здесь у нас он всегда был Роберт Кармайкл.

— Ты меня слышишь? — У него был четкий выговор жителя Среднего Запада. Слова доносились раздельно и ясно, как речь диктора по радио.

— Слышу, конечно. Это я просто от неожиданности. Сколько лет прошло, и вдруг вы оба объявились.

— Кто же еще?

— Нина.

— Что ей было нужно?

— А ты разве не знаешь? Разве вы с ней не видитесь?

— Я даже не знаю, где она живет. — Я не поверила, даже после того, как он прибавил: — Я не в восторге от ее мужа.

— Маргарет тоже была не в восторге.

— Мне бы хотелось спросить кое-что про нее. Можно — или лучше позвонить по другому номеру?

— Зачем?

Он опять заговорил с раздражением:

— Твой телефон не подслушивают?

— Кому может понадобиться подслушивать мои разговоры?

— Твой муж занимается политикой. То и дело встречаешь в прессе его имя. Поэтому все может быть.

Я чихнула, тупо заныла голова.

— Оставь ради бога, Роберт. Про Маргарет и ее детей знает каждый встречный и поперечный. Что тут скрывать?

Он на секунду запнулся и не сказал того, что хотел. Потом отрывисто спросил:

— Что с ней стряслось? Я слышал, она умерла.

— Кто тебе сказал?

— Не помню.

— Значит, Нина, — убежденно сказала я, и он не стал спорить. — Я так и думала, что вы с ней поддерживаете связь. Независимо от того, в восторге ли ты от ее мужа.

— Хорошо, ответь на мой вопрос, — сказал он.

— Она утопилась тридцатого января.

— В прошлом году?

— Да.

— Где?

— В ручье за домом — так говорят, во всяком случае. Я сама не была, не видела.

— Еще бы, тебе нельзя.

— Я могу бывать, где мне вздумается, не говори глупостей.

Вмешался голос телефонистки.

— Ваши три минуты истекли. Будьте добры опустить…

— Ладно, — оборвал ее Роберт. — Сейчас, у меня есть с собой мелочь. — Вдалеке приглушенно звякнуло, он опустил в автомат монетку.

Стало быть, звонит не из дому, не со службы и даже не из гостиницы, если он в чужом городе. Хочет, чтобы никто не знал.

Молчание вновь прервал он:

— Она не оставила записку?

— Записку, где сказано, кто виноват? Нет, — сказала я. — Это тебе придется вычислить самому.

— Для меня оставила что-нибудь?

— Ты, очевидно, имеешь в виду деньги… — Конечно, он имел в виду другое, мне просто хотелось его уязвить. — Дом и землю она оставила своей двоюродной сестре — той, что с ней жила. И ей же примерно четвертую часть денег, какие достались от деда. Остальные три четверти — мне.

— По завещанию?

Отчего это дети Маргарет так умеют вывести меня из терпения?

— А как же еще она могла их оставить?

— Обо мне там ничего не сказано? — Он помедлил, превозмогая нежелание связывать себя воедино с другими. — О нас?

— Нет. Разумеется, не сказано.

— Я думал, а вдруг…

— Неужели ты ее так плохо помнишь? Когда вы все отсюда уезжали, вы исчезали навсегда. У нее больше не было детей.

— Нет, это я как раз помню, — медленно проговорил он. — Хотя и много воды утекло с тех пор.

— Она сделала это ради вашего блага. — Фраза получилась банальной, но так оно и было.

— Возможно, лучше б ей было оставить нас при себе.

Он сказал это с горечью, и с такой же горечью я отвечала ему:

— И тогда — быть бы тебе негром на Юге и весь век копошиться в грязи.

— Квартероном.

— Ты начитался книжек, — сказала я. — Я еще не слыхала, чтобы кто-нибудь здесь употреблял такое слово. Ты был бы негром в глазах белых и в глазах черных — тоже негром.

— Это для меня не новость, — спокойно сказал он.

— Она сделала все, что могла, — сказала я. — А вот у вас не хватает здравого смысла и мужества поступить так же. — Я швырнула трубку, чтобы покончить с этим вороватым звонком, уронила голову на телефон и разрыдалась от бессильной ярости.

Когда Джон вернулся домой, я спросила:

— Как ты думаешь, наши телефонные разговоры подслушивают?

— Ты что, слышала треск?

— Нет, просто интересно.

Он просматривал стопку писем, накопившихся за два дня.

— Вполне допускаю.

— Допускаешь?

Джон пожал плечами, продолжая методически вскрывать один конверт за другим.

— Это политика, родная моя.

— Ты хочешь сказать, что это обычная вещь?

Он вдруг поднял голову и улыбнулся ясной мальчишеской улыбкой, такой неожиданной рядом с нитями седины у него на висках.

— Иногда, знаешь, говорю по телефону из своего кабинета, а те, кто подслушивает, забудутся и вставят замечание по ходу дела. Теперь мы знаем, чем их поддеть, и всегда норовим загнуть что-нибудь позабористей, чтобы им стало невмоготу молчать.

Я ничего не сказала — просто не знала, что тут можно сказать.

— Ничего, милая, со временем привыкаешь к разговорам втроем.

— Ты меня не предупредил.

Он опять улыбнулся.

— Я решил, что в случае, если ты ведешь длинные и страстные телефонные беседы с обожателями, пусть мои враги собирают мне улики для бракоразводного процесса.

— Ах, Джон, надо было сказать. Вдруг бы я что-нибудь выдала.

— Душенька, что ты можешь выдать?

Я осеклась. Действительно — что?

— Предположим, они узнают, у кого мы сегодня обедаем, — сказал Джон. — Что здесь страшного? За два доллара они выспросят это у прислуги. Или что именно ты собираешься послать на благотворительный базар. Или что от мистера Шонесси прислали отвратительную телятину.

— Ты прав, — с расстановкой сказала я. — Другое дело, что мне это не очень-то приятно.

Точно так же вел себя со мной дед, но тогда я была девчонкой.

Джон пожал плечами.

— С какой стати говорить тебе о том, что тебя заведомо расстроит? Вот погляди, такая пустяковина — подслушивают телефон, — а ты уже сама не своя. — Он встал и подошел к бару, мимоходом поцеловав меня в ухо. — Ваше здоровье, миссис Толливер.

Из школы танцев вернулись домой девочки. Слышно было, как они с топотом ворвались в дом и принялись дразнить Джонни и малышку, пока те не заревели от обиды.

— За них! — Джон поднял стакан, кивнув в ту сторону, откуда раздавался шум. — Что, удастся мисс Грир сделать из них балерин?

— Нет, — сказала я. — Она бы и рада, но у них ни малейшего чувства ритма.

И тогда он спросил то, что хотел спросить с самого начала:

— Отчего это ты вдруг всполошилась насчет подслушивания телефонных разговоров?

Я вздохнула, пытаясь выудить вишню из своего коктейля. Вместо нее все время подворачивался ломтик апельсина.

— Сегодня звонил сын Маргарет, узнавал о ней. Онспрашивал, можно ли открыто говорить по нашему телефону.

Джон коротко, негромко присвистнул и просветлел. Интересно, чего же он опасался?

— Здесь все знают о побочных отпрысках твоего деда.

— Я так ему и сказала.

Наконец я получила весть и от Крисси. Теперь я не удивлялась. Я уже знала, что эти трое, тем или иным путем, поддерживают между собою связь. На этот раз пришла открытка: «Булонский лес весной» и несколько строчек, написанных четким, правильным, ученическим почерком. (Этот почерк напомнил мне, что Крисси — левша.) «Я узнала про маму (интересно, от Роберта или от Нины?) и хочу поблагодарить тебя за все хлопоты. Сама я теперь живу в Париже, этом прибежище американских негров». Подписи не было. И еще: она начала писать мой адрес, но когда дошла до середины, передумала и вложила открытку в конверт. Осторожно и тактично. Она не хотела доставлять мне неприятностей. На то она и была Крисси, самая добрая и милая из детей Маргарет.

Прошло еще несколько месяцев — тихих месяцев, заполненных материнскими заботами. Я чувствовала, как понемногу отдаюсь обманчиво-безмятежному течению ранней зрелости: необременительная череда обязанностей по дому, четверо ребят, сентиментальная роль жены политического деятеля. Херес по утрам (плутоватые усмешки: в большинстве округов сохранился сухой закон), кофе ранним вечером, поездки на субботу и воскресенье к нужным людям. Крестины, помолвки. Теперь я каждую неделю ездила в столицу штата. Чай у миссис Дейд, завтрак с двумя-тремя другими дамами, затем обход больницы. Это была самая большая лечебница в штате, и я непременно совершала обход больных, всякий раз в одном и том же порядке — Джон дал мне на этот счет очень точные указания. Обмен незначащими фразами с монашками в приемном покое, мимолетное появление в кабинете главного врача, затем обход этажей. Существовала даже особая очередность: третий этаж, второй, четвертый, пятый, шестой и напоследок — крыло, отведенное для негров. Третий этаж был хирургический: тяжелые травмы, серьезные операции — им принадлежало право первых, и никто не стал бы его оспаривать. Второй этаж — обычный набор всевозможных недугов; четвертый — родовспомогательный. (Эти, сказал Джон, будут в таком восторге от малышки, что не обидятся, если их посетишь последними из платных отделений.) Пятый и шестой этажи — отделения для бедных, существующие на средства благотворительности. И наконец — негритянское крыло, все шесть этажей. Первый раз я чувствовала себя нелепо. Мне не хватало воздуха от больничного смрада, от вида страданий. Но в конце концов я поняла, что эти люди рады меня видеть. Что мой приход, как ни прозрачна его цель, вносит разнообразие в больничный распорядок. Джон был в восторге от моих успехов.

— Незаменимым помощником будешь во время выборов, — говорил он.

Я это делала неохотно. Да, всякий раз я шла туда скрепя сердце, но я умела себя превозмочь.

Я никогда не возвращалась домой в тот же день. Ехать было далеко и утомительно, да и Джон не любил, когда я разъезжала одна по ночам. Я ночевала в гостинице «Пидмонт», где за Джоном был забронирован постоянный номер. Наутро заходила в какой-нибудь из больших универмагов (не чета лавочкам из нашего городишки) купить гостинцы для детей: что-нибудь из одежды или новые игрушки. Потом сваливала покупки в машину и ехала домой. Наверно, я совершала такие поездки раз двести, но теперь, когда все позади, оказывается, мне запомнилась только одна. Одна-единственная из такого множества.

В то утро я проснулась очень рано, в гостиничном номере было неприютно, уныло. Я дурно спала — мне снилась мать. Сколько лет я даже не думала о ней, и вдруг, нежданно-негаданно, она явилась. Поразительная вещь, как упорно возвращается прошлое. Вернется и растревожит тебе душу. Подробности этого сна сразу вылетели у меня из головы; помню только, что в нем каким-то образом присутствовала мать, и росла высокая трава, и виднелись светлячки в листве деревьев. Сон был летний, с гнетущей, тягостной атмосферой, какая свойственна порой летним ночам. Только во сне она давит еще сильней.

Так или иначе, я проснулась — и явно без надежды заснуть снова, а потому решила ехать домой. Я разбудила портье и коридорного, чтобы вывели мне из гаража машину. Я торопилась и нервничала. Только когда я села за руль, у меня отлегло от сердца, и я погнала машину прочь из города, не обращая внимания на светофоры в столь ранний час. В машине было холодно, и я включила печку. Ее негромкий монотонный гул насторожил меня: как бы не заснуть — я всегда боюсь заснуть, если еду одна. На всякий случай я включила радио. Передавали обычную утреннюю программу: церковные гимны, вчерашний курс акций на бирже. Вскоре я выехала из города, и передо мной не осталось ничего, кроме пустого шоссе, убегающего от света моих фар. Было еще темно. Я совершенно не представляла себе, который час, — не догадалась посмотреть перед отъездом. Часы в машине вечно стояли. Мои ручные тоже не шли, забыла завести. Вероятно, было часа четыре — весна еще только начиналась, и светало довольно поздно. По дороге попадались фермы, в домах кое-где светились окна — два-три сонных огонька; время от времени, когда дом стоял возле самой дороги, до меня сквозь приоткрытое окошко доносился запах жареного. Но вот дома остались позади и шоссе повернуло прямо на юг по безлюдным лесистым местам. Ни души на дороге, ни огонька вокруг — лишь полоса бетона да лес по сторонам. Больше ничего. Только черное предрассветное небо, два острых луча моих фар, приветливое свечение щитка и вибрация мощного мотора, чуть напряженная, когда я, не сбавляя скорости, взлетала на подъем.

Я люблю ездить одна в ночное время. Все, что видишь, доходит до самой души — это во многом сродни опьянению. Мир предстает предельно завершенным во всей своей безбрежной и величественной ясности. Я становлюсь необоримой, я по ту сторону жизни и смерти. Под шорох колес я способна любить человечество, как никогда. Меня осеняют высокие и туманные помыслы, и трепет могучих жизненных сил объемлет меня. В такие минуты я полна решимости завести себе десяток детей и жить вечно. Это кажется возможным.

Я ехала очень быстро. Ни для кого не секрет, что автодорожная инспекция в три часа кончает работу и не появляется до семи. Я неслась на огромной скорости. Подъемы становились все круче, и мне приходилось поддавать газу, чтобы не сбавлять ход, — начинался перевал через горную гряду, отделяющую Грейт-Сентрал-Валли от более скромной долины Провиденс. Той самой реки Провиденс, что видна с веранды нашего дома, — той, вдоль которой шел первый Уильям Хауленд, ища место, где бы обосноваться; той реки, что названа именем его матери. Мне не верилось, что я сумела добраться сюда так быстро. Я замедлила ход, открыла окно и выглянула наружу. Сосновые рощи, ровные ряды деревьев, аккуратные заборы, дорога для вывозки леса. Я еще сбавила ход, прочла надпись на маленьком указателе: «Истмен-Холси», — позади три четверти пути.

Я закрыла окно — неужели я отмахала такое расстояние? Надо все-таки следить за спидометром. Джон задаст мне перцу, если узнает.

И несмотря на это, я опять прибавила скорость. Миновала гористые места и плавно пронеслась по ровной прямой дороге через Мэдисон-Сити. Здание муниципалитета, — четыре зажженных фонаря по углам. Почта, — уличные фонари перед нею разбиты. Контора Джона, — пусто, закрытые ставни. (Интересно, что там поделывает в темноте дубовая конторка под своей крышкой на роликах; стоит, покачивается на несоразмерно тонких ножках…) Возле кафе «Цып-цып» я потревожила стаю дворняг, они рылись в мусорных ведрах. Собаки с лаем понеслись вдогонку за летящей тенью, отстали. Вот окраина, вот «Мотель Джо» — двери заперты, в окнах темно, только цепочка неярких огней на месте, отведенном для стоянки машин. И тут замолчало радио. Неожиданно, неизвестно почему оборвался звук. Никаких атмосферных помех не было. Лампы горели как прежде, я нажимала по очереди все кнопки, крутила ручки настройки — ничего. Такого еще не случалось — машина была совсем новая; ужасно досадно.

Мне не нравится ездить одной без радио. То, что до сих пор приятно щекотало нервы, становится жутковатым. Темнота, только что полная привычной, бездумной болтовни мотора, смыкается вокруг тебя, и теперь уже ее наполняют чуждые тебе звуки ночи. Звуки пустынной земли, пустынных дорог, тоскливые и слегка пугающие. Хорошо еще, что я уже почти дома, что вот-вот рассветет. Уже чуть побледнело небо. По всему видно, что день будет пасмурный, во всяком случае пока не поднимутся и не растают на солнце низинные туманы. Я доехала до поворота у Течерова ручья и замедлила ход. Еще не больше мили — и за вторым поворотом я увижу наш дом. Небо засеребрилось, словно рыбья чешуя. Дикие азалии уже в цвету. Сколько их, как это я раньше не замечала. Влажный, сладкий аромат заструился сквозь неплотно закрытое окно. Дорога вся мокрая, это от тумана. На одном повороте я почувствовала, как машину заносит в сторону. Поехала медленней. В долине часто бывают туманы, а в горах в это время их нет — там сухо, высоко. Дорога изогнулась в сторону наших пастбищ за оградой из колючей проволоки, оплетенной еще не распустившимся шиповником с тугими розовыми бутонами. Вот наконец последний поворот; я взглянула на бугор, в сторону дома. Неизвестно откуда взялась у меня эта мысль, что его там не будет, что он исчез, словно призрак. (Черт бы побрал это радио, подумала я.) Нет, конечно же, он тут. Неясный, смазанный туманом, но стоит на своем месте, как простоял уже полтораста лет. Какой громадиной он выглядит при таком освещении — огромный, пустынный. Поля у его подножия поглотил туман, и чудится, будто он парит над землей, в точности как волшебный замок из детской сказки.

Я свернула на аллею, утопающую в кустах азалий, посаженных Джоном. (Когда это было? Неужели всего шесть лет назад?) Здесь азалия еще не зацвела в полную силу, влажные листья отливали чернью в тумане. Я прибавила газу, затенькал гравий, отлетая от колес; я наконец доехала — передо мной, родной, надежный, знакомый до последней травинки, лежал наш двор. Вот мотокосилка, забытая кем-то, оставленная под открытым небом на всю ночь. Вот грабли у стены, велосипед. Пустые бельевые веревки обтрепались, лохмотки шевелятся на ветру.

В этот миг заговорило радио. Очень громко. С минуту я слушала, потом выключила его. Пока я шла к черному крыльцу, вытаскивая из сумочки ключ, пожимаясь от утренней прохлады, у меня зародилась догадка. И чем дольше я думала, тем больше она превращалась в уверенность. Мне была послана весть. Нечто пронеслось совсем рядом — на беду ли, на радость, не знаю. Ибо я осталась глуха.

Я мчалась одна сквозь ночь, и что-то неведомое летело подле меня. Все завершилось благополучно. Пустые дороги уберегли меня от аварии, почти неминуемой при подобной скорости, а собственная душевная глухота помешала откликнуться на неведомый призыв.

Я вошла в дом и плотно закрыла за собою дверь.

Знаете, как это бывает, когда живешь там, где прошла вся жизнь, где всегда жила твоя семья, твой род. Ты привыкаешь видеть окружающее не только в пространстве, но и во времени. Когда я гляжу на речку Провиденс, я вижу не просто мутно-желтую речушку, которая взбухает и выходит из берегов по весне и несет свой ил на заливные хлопковые поля. Я вижу, как бредет наудачу мой предок Уильям Хауленд, недавний солдат, ищет, где бы поселиться. Вижу, как он продирается сквозь заросли тростника, шагает по болотам, человек с худым и простоватым лицом, как на портрете в моей столовой… Я не могу, взглянув на гриву, торчащую на востоке, увидеть лишь зеленую глубь густых лесов. Я вижу больше. Я вижу своего родича Эзру Хауленда с пулей в животе после битвы на Тимовой переправе во время Гражданской войны — в каких-нибудь пятнадцати милях отсюда, но он сумел добраться лишь до вершины гривы, не дальше. Говорят, все пятнадцать миль за ним тянулся кровавый след. А тут, уже завидев родной дом, он сполз с коня и умер. Мать, тетка и сестра — они оставались одни в целом доме — увидели, как кружат над ним ястребы и сарычи, пошли сами на то место и нашли его… Даже въезжая в Мэдисон-Сити, я вижу не просто захолустный городок, где по канавам слоняются облезлые дворняги. Я вижу его в те дни, когда разбойничья шайка Уиттикеров — все шестеро братьев — поставила на речном причале свою лодку и пошла в город грабить и убивать. Потом Уиттикеры двинулись дальше, к побережью залива и забрали с собой дочку хозяина извозчичьего двора. Люди болтали, будто ее и не думали похищать насильно, она навязалась сама, и, стало быть, сама виновата, что о ней не было больше ни слуху ни духу, а только далеко за болотами, к югу от города, нашли человеческий скелет — говорят, ее останки…

Вот как обстоит со мною дело. Я вижу все не таким, как сегодня. А вижу, как было раньше, вижу во времени, со всех сторон. И это плохо. Потому что тогда начинаешь думать, будто знаешь эти места, знаешь людей, которые здесь живут.

События развивались вот как. Старик Дейд протянул на губернаторском посту на четыре года дольше, чем предсказывал Джон, и на третьем году третьего своего срока умер. Присягу принес вице-губернатор Хоумер О'Киф, представительный седовласый уроженец южной части штата. Он производил впечатление почтенного человека — чем никогда не отличался старик Дейд, — и его кандидатура была выставлена на выборах с целью завоевать голоса почтенных, зажиточных обывателей. При всем том Хоумер О'Киф был напыщенный и тупой болван.

Когда Джон сказал мне, что губернатор Дейд умер, он прибавил:

— Погоди, теперь увидишь, каких дров наломает старина Хоумер. — Он хмыкнул себе под нос. — Любому, кто придет ему на смену, устроят триумфальное шествие, как Иисусу Христу в вербное воскресенье.

Что ж, он оказался прав. Всего я не припомню, только вышла какая-то скандальная история со строительством нового шоссе и еще одна, связанная с помощью неимущим. В Педагогическом колледже штата обнаружился преподаватель-коммунист с партийным билетом. Дотла сгорела школа в Плейнвью, и родители погибших детей, а за ними и весь штат сочли виновником губернатора О'Кифа. Ураган, которому по всем приметам следовало бы пронестись над Юкатаном, круто повернул и обрушился на побережье Мексиканского залива. И в довершение всего тем летом вспыхнула эпидемия полиомиелита, и плавательные бассейны по всему штату были закрыты, а лето выдалось на редкость знойное. Пожалуй, это сыграло решающую роль.

У нас жизнь шла заведенным порядком, только с каждым месяцем на лице Джона ясней обозначалось довольство.

— Может быть, и я чем-то могу помочь? — спросила я.

Он подмигнул.

— Ты помогаешь, и еще как!

— Я решительно ничего не делаю.

— Ученого учить — только портить. Ты и так мила и добра и всем нравишься.

— Не шути со мной, Джон.

— Милая, ты идеально подходишь для своей роли, оттого я на тебе и женился.

Я прикусила язык; я далеко не была уверена, что он не сказал чистую правду.

До выдвижения кандидатов оставались считанные недели, но никаких особых, чрезвычайных дел у меня не прибавилось. Джон почти все время пропадал в разъездах, так что в доме было тихо. Раза два ко мне наведывались репортеры поглядеть, в какой обстановке живет супруга кандидата. По-моему, они были разочарованы.

Однажды мне позвонили из Атланты супруги Худ, Клара и Сэм, — в полном негодовании. Причиной была речь Джона, изложенная на страницах одной местной газеты.

Я говорила сразу с обоими — у них была привычка вести разговоры по двум аппаратам.

— Знаешь что, милая моя, на этот раз он перегнул палку, — сказала Клара.

— Я не в курсе, — сказала я. — У нас в газетах ничего не писали.

— Я думаю, — сказал Сэм. — Верно, газеты тоже принадлежали твоему деду?

— Да перестань.

— Может быть, он на самом деле так не говорил? — спросила Клара. — Или говорил?

— О чем идет речь, я не понимаю?

— Содержимое черепа у негра весит в среднем на 169 миллиграммов меньше, чем у белого. Толщина черепа у негра в среднем на 1,2 миллиметра больше. Таким образом, он просто по природе своей не способен равняться с белым человеком…

Я перебила ее:

— Суть ясна, спасибо.

— Слушай, — сказал Сэм, — неужели, чтобы заполучить лишние голоса, им мало традиционного: «Кто согласился бы выдать за негра свою сестру?»

Клара сказала:

— Честное слово, прямо совестно быть с ним в родстве. Я готова была провалиться сквозь землю, когда эта муть попала в наши газеты.

— Ты для того мне позвонила, чтобы это сообщить?

— Нам просто не верилось, — сказал Сэм.

Клара сказала:

— Мы думали, это однофамилец или какая-то ошибка.

— Понятия не имею, — сказала я. — Во всяком случае, я передам Джону, что вы недовольны.

— Ты не можешь такое исповедовать. Особенно после того, как вел себя твой дед.

— Я очень занята, — сказала я. — Я вам потом как-нибудь позвоню.

Я отошла от телефона с таким ощущением, будто меня насквозь прохватило ледяным холодом. Что это было — гнев или страх, — я не могла разобрать. Я вышла во двор и растянулась на солнце, чтобы жаркие желтые лучи прогрели меня до самого нутра. У меня была куча дел. Надо было проверить счета за месяц. Надо было позвонить одному человеку в Луизиану и сказать, что мы согласны купить для детей его красавца пони, крохотного чалого шетланда. Но ничего этого я не делала. Я неподвижно лежала на припеке, дожидаясь, пока в меня просочится тепло. Страшно, когда тело вот так цепенеет от холода. Это похоже на смерть.

Джон позвонил на другой же день.

— Атлантские газеты не пожалели для меня места, — сказал он. — Вероятно, ты это уже знаешь от своих родичей?

— Да.

— Эти газетки не питают ко мне дружеских чувств. Я был уверен, что они накинутся на такой лакомый кусок.

— Ты действительно это сказал?

— А как же. Но ты, случайно, не обратила внимания, где это было сказано?

— Нет.

— В Совете белых граждан.

— Ах так, — сказала я.

— Родная, ты, надеюсь, не очень расстроилась из-за своих любезных родственников, провались они совсем?

— От тебя именно это хотели услышать, так ведь?

— Безусловно, — сказал он. — Здешние газеты этого печатать не станут. А атлантские — на весь штат не наберется и десятка негров, которые их читают. Да и потом, — он усмехнулся, — это все пустяки по сравнению с тем, что порол мой противник. Нарочно не придумаешь.

— Нас подслушивают, — сказала я.

— Девочка моя, пусть их слушают на здоровье… — Он рассмеялся. — Мой высокочтимый противник в пылу собственного красноречия изволил высказаться в пользу судов Линча, — он опять хохотнул.

— Вот как, — сказала я.

— Я тебе завтра позвоню, дорогая…

— Ладно.

— Я тебя люблю.

— И я.

— Подумай только, как это будет звучать на их ленте… Муж и жена любят друг друга — легко ли такое осмыслить… — Он снова рассмеялся. Его просто распирало от веселья. — Пускай хоть весь штат меня слушает, будь здорова.

По-видимому, после такого разговора я должна была прийти в хорошее настроение, но этого не случилось. Мне становилось все тошней.

Один раз за эти последние дни предвыборной суматохи Джон все же вырвался домой. Он подцепил что-то похожее на вирусный грипп, с очень высокой температурой. В общем, едва держался на ногах, когда приехал. Он привез с собой врача и несметное количество антибиотиков. На другой день жар исчез, и Джон тоже.

Он провел дома сутки, я подносила ему то горячий бульон, то мороженое и, улучив минуту, когда мы остались одни, спросила:

— Джон, правда, ты ведь на самом деле не думаешь так про негров?

Его блестящие синие глаза сузились.

— Ага, стало быть, родственнички впустили-таки змия в райский сад?

— Я хочу знать.

— Малый объем черепа и мозг с булавочную головку… Я цитировал этого, как его… Ну, маньяка-биолога, купленного Советом.

— Да, но ты-то сам что думаешь?

Теперь он сделался серьезен, очень серьезен.

— Я человек дела, — сказал он. — Мне приходится принимать вещи такими, как они есть. По отношению к неграм это подлость, но от того, что я так скажу, не станет лучше ни им, ни мне. — Он взял у меня из рук чашку с дымящимся бульоном и поставил на ночной столик. Вслед за ней по воздуху потянулось благоухание сельдерея. — Тебе вот хочется, чтобы я был рыцарем на белом коне и сражался за справедливость… А кем бы я стал тогда? Политиком не у дел и адвокатом без клиентов, только и всего.

— Но ведь тебе не обязательно сидеть тут.

— Больше мне нигде ничего не добиться, родная, и ты это знаешь. Здесь все корни, здесь поддержат, здесь твоя и моя родня.

Он был прав. Конечно, прав. Обычно он лишь подтрунивал надо мной, но сейчас он не шутил. Он был небрит, затененное щетиной лицо осунулось, щеки ввалились.

— А зачем тебе говорить такие вещи?

— Затем, что это входит в правила игры. — Редко случалось, чтобы он разговаривал со мной так серьезно. В эти мгновения я увидела его таким, каков он был: уравновешенным, трезвым, расчетливым. — Таково кредо, и хоть мне оно не по вкусу, я умею с ним мириться. Я не хуже любого другого, а кое в чем, может быть, и получше.

Он взял чашку с бульоном и стал прихлебывать обжигающее питье.

— Тебе этого недостаточно, да? Душенька, но ведь работать можно лишь с тем, чем располагаешь.

В эту минуту к нам ворвался доктор, и за ним — вихри свежего воздуха. Он развлекался, играя с детьми во дворе. Он послушал, нет ли у Джона в груди хрипов, и дал ему еще одну пилюлю.

Джон сказал мне поверх его плеча:

— Эта речь, милая, принесет мне победу. От меня так мало слышали на эту тему — а в последнее время вообще ничего, — им надо было убедиться, каковы мои позиции. Одна речь — и в кандидаты пройду я.

Так оно и случилось. Подавляющим большинством голосов в кандидаты был выдвинут Джон. Мы забыли о сообщении, напечатанном в атлантской газете. Верней всего, газетка пошла на макулатуру. Возможно, уцелела одна-единственная вырезка, но оказалось, что и ее было достаточно.

У нас в штате есть, по сути дела, лишь одни настоящие выборы: выдвижение кандидатов от демократической партии. Ноябрьские, с участием кандидата республиканцев, — не более как пустая формальность, уступка двухпартийной системе. Соотношение голосов бывает примерно тридцать к одному в пользу демократов. Джон работал уже не так напряженно, не так много разъезжал. Все предстоящее было отныне лишь проформой.

Я наслаждалась покоем привычного уклада жизни в доме, где выросла, в знакомых с детства местах. Дети были здоровы, муж добился успеха — я была счастлива и довольна.

Мы не знали. Мы ничего не знали.

Осенью девочки снова пошли в школу: Абигейл — в седьмой класс, Мэри Ли — в шестой. Джонни отдали в детский сад. Дома остались только малышка Мардж да я. Однажды в середине дня ни с того ни с сего позвонил Джон.

— Слушай, ты ничего не замечаешь?

— Нет. Вроде нет, а что?

— Никто не звонил?

— Звонков всегда много, Джон.

— И ничего необычного?

— Ты о чем? Угрозы, бредовые предложения?

— Нет. Не совсем. Не обязательно.

— О чем же тогда?

— Нас слушают, — коротко сказал он.

— Ну и пусть, они ведь и так все знают. — Мы всегда говорили «они», хоть я не очень ясно представляла себе, кто именно прослушивает магнитофонные записи наших разговоров. — Вот что, — сказала я. — Если ты хочешь поговорить толком, мне, очевидно, придется заехать к тебе в контору.

— Приезжай, — сказал он.

Он стоял и нетерпеливо ждал меня в дверях своей приемной, в пятне солнечного света.

— Зачем надо было ее тащить с собой? — Он кивнул в сторону девочки.

— Джон, для нее удовольствие прокатиться в машине.

— Хорошо, оставь ее с мисс Люси и заходи.

Мардж получила вместо погремушки коробку с канцелярскими скрепками и была оставлена под присмотром мисс Люси; мы вошли в кабинет Джона, где возвышалась пресловутая уродина — дубовая конторка с выдвижной крышкой. Я села в широкое прохладное кожаное кресло, Джон принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

— Происходит что-то неладное, — сказал он. — Это чувствуется буквально во всем.

— Я не чувствую.

— Сегодня утром звонил отец… — Он не договорил, и фраза повисла в воздухе.

— Ему что-нибудь известно?

— Он-то допытается, — сказал Джон. — На это он всегда был мастер.

— Слушай, давай рассуждать здраво, — сказала я. — Что может быть неладно?

— А черт его знает.

— Неприятности с налогами?

Он бросил на меня презрительный взгляд и фыркнул, даже не удостоив ответом.

— Любовница?

— Не болтай чепуху.

— Может быть, ты убил кого-нибудь.

— Если хочешь знать, — ровным голосом произнес он, — это каким-то образом связано с тобой.

— Это папочка Джон тебе сообщил?

— Не у него одного впечатление, что с миссис Толливер не все в порядке, — сказал Джон.

— Хм. — Я вспомнила папочку Джона, его близко посаженные голубые глаза, дубленое, морщинистое лицо. — Любовника у меня нет, дети все нормальные, из близких родственников никого не осталось в живых.

— Меня за последние дни спрашивали раз пять. Никто не знает, в чем дело, но все уверены — что-нибудь да есть.

— Что ж, поживем — увидим, нам больше ничего не остается, если и вправду что-то есть, — сказала я. — А то, может, это у тебя просто нервы шалят.

Джон тихо присвистнул сквозь зубы.

— Определенно что-то есть, — сказал он. — Информацию намеренно выдают по капле, а сами тем временем проверяют, чтобы не попасть впросак.

— С какой стати им проверять, если их цель — оболгать тебя?

— На сей раз это не ложь, — угрюмо сказал Джон. — И я бы дорого дал, чтобы узнать, в чем дело.

Окурок, брошенный мимо пепельницы, упал на ковер. Я подобрала его, загасила.

— Ничем, кроме лжи, это быть не может.

Он мгновенно замер на месте, застыл как вкопанный. Он поглядел на меня так, словно видел впервые в жизни, рассматривал как насекомое под микроскопом. Пятнадцать лет мы были мужем и женой, и вот теперь он стоял как истукан и разглядывал меня холодными синими глазами, резкие складки обозначились по углам его рта.

— Ты так уверена? — сказал он.

Я не поверила своим ушам. Сидела как дура, вытаращив глаза, открыла рот и снова закрыла. Я не могла придумать, что сказать.

Через минуту он проговорил:

— Езжай домой, у меня много работы.

Я машинально поднялась. Когда я уже уходила, он негромко сказал:

— Что же ты натворила?

Дверь была открыта, мисс Люси слышала. Глаза под толстыми стеклами очков так и впились в меня.

Зачем он так, пронеслось у меня в голове, зачем он это делает?

Вслух я сказала:

— Спасибо, что приглядели за маленькой. Надеюсь, она вам не очень мешала.

Она улыбнулась одними губами. Влюблена в Джона, вот что, подумала я, а впрочем, должно быть, в штате многие женщины в него влюблены.

— Обедать приедешь? — спросила я.

— Я же тебе говорил, — сказал он. — Я выступаю в Лонгвью.

— Да, верно… Помахай папе ручкой на прощанье. — Я помахала ее пухлой ручкой вверх-вниз. Возле машины оглянулась. Джон — как прежде, когда встречал нас, — стоял в открытых дверях и смотрел, как мы уезжаем. И видел не свою жену со своей младшей дочкой, а нечто темное, чужое, страшное.

Мардж удобно устроилась на сиденье рядом со мной и притихла. Я посмотрелась в зеркальце над ветровым стеклом. Нет, я не изменилась. Такая же, как всегда. Лицо из тех, какие увидишь и забудешь через час. (Вот Джона не забудешь, у него броская внешность: темноволосый, тонкий. Чем-то напоминает монаха, как недавно сообщила мне одна дама в шляпке с цветами.) Никто никогда не говорил мне — может быть, никому просто в голову не приходило, — что я росла невзрачной девочкой. Да и сейчас неказиста. Нет, скорей все-таки миловидна. Русые волосы — не светлые, не темные, заурядного мышиного цвета. Голубые глаза — ни крапчатой черно-синей глубины (как у Джона), ни яркого фарфорового блеска (как у деда); самые обыкновенные глаза, прямые брови. Хорошие зубы, чистая кожа, слегка тронутая загаром. Фигура — хм… Грудь мала, бедра широковаты — фигура матери, да и осанка степенная, я это знала. Оттого я так умела находить общий язык с женщинами. Положительная, домовитая… Я понимала, что хотел сказать Джон: да, я и впрямь идеальная жена для кандидата. Он не ошибся в выборе и дал мне хорошую выучку.

Что же все-таки это за слухи? Ничего, яростно оборвала я себя. Я ничего не сделала. Ничего предосудительного. Правда, взяла себе в мужья не того человека, но об этом никому не может быть известно, кроме меня. А я и сама только что узнала…

Я ехала домой, сколько сотен раз совершала я этот путь. Рядом тараторила, лепетала что-то малышка, но я почти не слышала ее, поглощенная своими горькими думами.

Все они сводились примерно к одному. Джон женился ради карьеры. Был ли у него кто-нибудь до меня? Не та ли девушка, с которой ему предстояло свидание, когда мы только познакомились? Он отменил свидание, чтобы повезти меня обедать в тот первый день. Вспоминал ли он ее, эту девушку, от которой отказался потому, что я имела возможность дать ему больше? Я предложила за него более высокую цену — вот так, в открытую. Стоит вспомнить все эти долгие весенние вечера, что мы просиживали в моей машине. Не признаваясь себе, я все время вела молчаливую борьбу с неведомой соперницей, без слов перечисляя: а со мной ты получишь и то, и это…

Я не обманывалась тогда, что там лукавить. Просто не придавала этому значения. Совершенно искренне. Казалось, так и должно быть. А вот теперь больше не казалось. Так случается, когда задумаешься. Западет в голову мысль, и ее уже не отгонишь на прежнее безопасное расстояние. В ней нет ничего нового, но теперь она причиняет боль. А до сих пор не причиняла.

«Ты так уверена? Что ты натворила?..» У Джона никогда не вырвались бы эти слова, не будь он зол и встревожен. Но они сказаны, и от этого никуда не денешься. Наивный карточный домик — до смешного наивный, в сущности, — рухнул. Джон больше не муж, которого я люблю, просто человек, за которого я вышла замуж. Если вдуматься, уже и то поразительно, что все это продержалось пятнадцать долгих лет.

Так же, как у моей матери, только у нее это тянулось не так долго. Все рано или поздно кончается, сказала я себе, подъезжая к дому, и к нам сбежались собаки, пачкая грязными лапами крылья машины.

Были еще два дня ожидания. В первый день, как всегда, позвонил Джон.

— Скажите, что я принимаю душ, — ответила я.

Он попросил передать, что, если сможет, позвонит. Но не позвонил.

На второй день, рано утром — дети еще не уходили в школу — я увидела, что к дому подъехала машина и остановилась у веранды. У дворецкого рабочий день начинался позже, так что дверь открыла я сама. На пороге стоял какой-то молодой человек — я его видела в первый раз. Против обыкновения, мне даже не удалось распознать у него фамильные черты какого-либо из местных семейств. Просто подтянутый молодой человек в сером костюме. Черный «шевроле» за его спиной был мне тоже незнаком.

— Мне поручено передать вам вот это, — он протянул мне грубый конверт из плотной бумаги, ненадписанный, совсем чистый.

В столовой за завтраком смеялись дети. Я закрыла дверь — голоса разом стихли — и смотрела, как съезжает с нашего бугра черный «шевроле». Потом села в качалку, окинула взглядом склоны, постепенно спускающиеся к реке — реке, которую первый Уильям Хауленд назвал именем своей матери. И только потом заглянула в конверт. Две бумажки, соединенные скрепкой. Одна — страница из газеты. Я начала с нее. Это была первая полоса столичной вечерней газеты, помеченная сегодняшним числом. С фотографией: какой-то мужчина выходит из самолета; лицо, как на всех газетных снимках, смазано. Заголовок набран необычно крупным шрифтом: «Негр приезжает на родину навестить свою законную белую родню». Подзаголовок: «Всплывает наружу правда о прошлом одного из видных граждан штата. Замешан кандидат в губернаторы».

Я не стала читать то, что было напечатано мелким шрифтом, а развернула второй листок. Фотокопия брачного свидетельства. Выдано Уильяму Хауленду и Маргарет Кармайкл. Место — Кливленд. Время — апрель 1928 года, за два месяца до рождения Роберта.

Я сидела на светлой, солнечной веранде и слышала вновь и вновь слова Джона: «Ты так уверена? Что же ты натворила?»

Я позвонила в контору Джона. У мисс Люси был такой голос, будто она только что плакала.

— Передайте, пожалуйста, мужу, что я видела сегодняшние газеты.

Хорошо, что мне было нечего прибавить, — она бросила трубку.

Я вложила газетную вырезку и фотокопию обратно в чистый хрусткий коричневый конверт и подсунула его под телефон, думая о том, что знала всегда: что мой дед был хорошим человеком. Он встретил женщину, которая стала подругой последних лет его жизни, и женился на ней. Хороший человек. И когда я попробовала представить себе, что теперь произойдет, мне стало жутко.

Я не пустила детей в школу. Послала их играть к Оливеру, поближе к скотному двору. Видно было, как они катаются на своих пони по ближним выгонам — неуклюжие фигурки на неуклюжих откормленных лошадках. Зазвонил телефон.

— Меня нет дома, — сказала я дворецкому. — Если только это не мистер Толливер.

Нет, я не ждала, что он позвонит. Не была уверена даже, что он приедет. Быть может, когда-нибудь после, когда минует первое потрясение и утихнет обида. Во всяком случае, не скоро.

В усадьбе все шло как в любой обычный день. Пришли садовники, подровняли газон, наметили лунки для луковиц нарциссов на месте прежних азалий. От насоса возле коровников подвезли две большие канистры бензина — трактор с прицепом поставили за сарайчиком, где хранились инструменты, и его не было видно. Завтра этот бензин понадобится садовникам для заправки своих машин. Им предстоит скосить большое поле перед домом, выровнять кусок дороги. Это Джон их надоумил брать канистры с бензином на рабочий участок — экономия времени и труда. Ему часто приходили в голову хорошие идеи. Например, построить рядом с библиотекой оранжерею. Он выращивал восхитительные экзотические цветы: сам сажал, сам ухаживал за ними, когда бывал дома. Легонько постукивали молотки — это стекольщики заменяли треснутые стекла: малейшая струйка холодного воздуха способна погубить тепличное растение. В доме раздавалось привычное, успокоительное гудение пылесоса и электрополотера, пахло политурой, мастикой. Я сидела в гостиной, в большом кресле у камина, бездельно, бездумно. И ждала. Стало холодновато. Я пошла в холл, достала из стенного шкафа первое, что попалось под руку. Это оказалась норковая накидка, я завернулась в нее, придерживая мех одной рукой у горла. Сидела совсем одна в пустой комнате, закутанная в шкурки убитых зверей.

От коровника пришел Оливер, постучался в подоконник, заглянул в окно гостиной.

— Надо бы, думается, запереть ворота.

— Да, — сказала я.

Я глядела, как он плетется по посыпанной гравием дорожке, как закрывает тяжелые деревянные ворота, навешивает замок. Он вернулся и подал мне ключ.

— Оливер, ты знал? — спросила я.

Он покачал головой.

— Последи, чтобы дети держались поближе к дому.

Я положила ключ на столик в холле. Зазвонил телефон — прямо у меня под рукой, — я машинально взяла трубку. Звонила Клара, моя родственница из Атланты.

— Что происходит, Абигейл? — возбужденно заговорила она. — Что случилось? Это правда — то, о чем трезвонят со всех сторон?

— А где же Сэм? — спросила я. — По-моему, вы всегда говорите по телефону на два голоса, как сиамские близнецы.

— Он еще не знает. Он работает — у него проповедь на той неделе, и я ему не решилась сказать.

Я расхохоталась прямо в трубку и дала отбой. И долго еще потом посмеивалась, потому что это действительно, если вдуматься, было очень забавно. Ей придется несладко, этой Кларе. Она и сейчас уже двух слов не может связно сказать… Ее не устраивала речь Джона о превосходстве белых. Интересно, понравится ли ей теперь заполучить себе в тетки черную как смоль негритянку…

Я присела на хрупкий палисандровый стульчик и дотянулась до телефонной коробки у плинтуса. Опустила рубильник и отключила звонок. С меня было довольно.

По шоссе машины сегодня проезжали как будто чаще обычного. Едут посмотреть. Ну как же. Во второй половине дня, когда выйдет вечерний номер газеты, их понаедет еще больше.

Я не испытывала ни злости, ни обиды. Мной владело оцепенение. Казалось, мое тело существует само по себе, меня в нем больше нет. Откуда-то издали я слежу за происходящим с любопытством, но бесстрастно, как сторонний наблюдатель.

Я села завтракать с детьми. Разговор шел о лошадях, вспомнили про нового шетландского пони, которого им обещал отец. Я сказала, что сегодня же позвоню, чтобы его прислали. Потом они снова убежали играть на улицу.

Так же спокойно, отрешенно я провела весь день; наступил вечер. После обеда прислуга разошлась по домам, остались только дети с няней и я. Когда позвонили в дверь, я пошла открыть и остановилась, щурясь от шипучих вспышек света.

Я узнала бы его повсюду. Точная копия Уильяма Хауленда, только рыжий.

— Ты, конечно, Роберт, — сказала я. Он спокойно позволил мне себя разглядеть. — Я тебя ждала. — Сказала и поверила, что это правда. Вероятно, потому я и просидела дома целый день, целый долгий день ожидания. — Ну, заходи.

По бокам у него стояли два фоторепортера. Это их магниевые лампы ослепили меня.

— И вы тоже заходите, — сказала я. — А то продрогнете тут на веранде.

Вчетвером мы вошли в гостиную.

— Здесь все изменилось, — сказал Роберт.

— Мы отделывали дом заново. Может быть, хотите кофе? — спросила я фоторепортеров.

— Нет, — сказали они.

— Кофе сколько угодно, — сказала я. — По правде говоря, я ждала, что гостей будет больше… впрочем, ведь так оно и есть, да? По-моему, я видела, как кто-то юркнул в сторону.

— Наверно, пошли назад к машине, — сказал Роберт.

— Ворота заперты. Вы что, проломили забор и въехали?

— Пешком подошли, — сказал Роберт.

Я все смотрела на него — на детище моего деда и Маргарет. В нем видны были они оба. Крупный костяк — от деда, у всех Хаулендов такие могучие покатые плечи, такая форма головы. Синие глаза тоже дедовы. Если разбирать в отдельности одну черту за другой, Роберт похож на деда, но во всем тонким налетом ощущалось присутствие Маргарет. Ничего определенного, такого, что бы можно было показать: вот это досталось от нее. Маргарет была повсюду: в его лице, в движениях, неуловимая, но вездесущая, как ее кровь в его жилах.

— Подождите меня у машины, — коротко бросил он репортерам. Те мгновенно ушли. Роберт кивнул им вслед: — Обрадовались. Трусят, что ли.

— Нет, Роберт, — сказала я. — Не трусят. Просто брезгуют. Для них ты негр.

Его кожа, и без того воскового оттенка, покрылась смертельной бледностью. В тот миг, я думаю, он готов был меня задушить.

Мне было все равно. Весь долгий и пустой день я готовила себя к этому, и теперь, когда минута настала, я не чувствовала ни усталости, ни страха. Только приподнятое настроение, прилив сил — и причиной тому было что-то в лице Роберта, что-то в его лице говорило яснее всяких слов…

— Убьешь меня — тебе легче не станет, — сказала я. — А отца с матерью у тебя уже нет в живых.

— Это правда, что она покончила с собой?

— Те, кто ее нашел, говорят, что да.

Его мучил этот вопрос, как он мучил Крисси, как мучил Нину.

— Ты не знаешь, из-за чего? Она болела?

— Думаю, ей стало невмоготу жить одной.

— Она жила не одна. С двоюродной сестрой. Ты сама говорила.

— И все-таки одна… — Я встала и подошла к бару. — Выпьем? Тебе кукурузного или шотландского?

— Мне ничего, — сказал он.

— Ну, в память о былых временах. — Я налила себе и ему виски с содовой. — В память о том, как твоя мать в дождь и снег гнала тебя с ветрянкой в школу и наградила воспалением легких.

— Это неправда.

— Чистейшая правда. — Я взболтала виски с содовой и неизвестно отчего перешла на тон светской дамы, принимающей гостей. — Она твердо стояла на том, что либо тебе не жить совсем, либо жить образованным человеком.

— Это я знаю, — спокойно сказал он и взял у меня из рук стакан. Звук его голоса остановил меня.

— Роберт, зачем ты приехал? — серьезно сказала я.

Лицо деда, искаженное страданием, изборожденное болью, повернулось ко мне.

— Должно быть, из-за одной статьи в атлантской газете.

— Боже мой, — сказала я. — Из-за той статьи.

— Как видно, не мог стерпеть.

— Да, Джон говорил так, верно. — Я объясняла терпеливо, словно это что-нибудь могло изменить. — Ну а читал ты, что говорил его соперник? Читал?

— Нет.

— Ты слишком давно не был на Юге… Газеты, как правило, не печатают того, что говорится на мелких сборищах подобного рода.

Он промолчал, уставясь на свой стакан.

— Ты страшно похож на отца, — сказала я.

— Я никогда не сомневался в добродетельности моей матери.

— Тем более, что имеешь в подтверждение тому брачное свидетельство.

— Ты уже видела?

— А ты как думал. Прислали копию первым же делом.

— Логично.

— Ты женат, Роберт?

Он кивнул.

— Жена черная, белая?

Опять вспышка гнева согнала краску с его лица.

— Не дразни меня, Абигейл.

— Но почем мне знать? Нина вот вышла замуж за негра.

Он как будто не слышал. Я продолжала с невинным видом, уже начиная понимать, как мне действовать дальше.

— Мне интересно, — говорила я. — Это естественно, по-моему. В конце концов, мы, как говорится, росли вместе.

Короткий кивок в знак согласия. Роберт глядел на невысокий массивный столик.

— Он стоял наверху в коридоре.

— Да, я помню. Он очень хороший, старинной работы, и я отдавала его реставрировать.

— Их там два было таких.

— Второй совсем развалился, чинить не имело смысла… Ну и какая же у тебя жена?

— Хорошая.

— Красивая?

— Немного похожа на тебя. Того же цвета волосы, голубые глаза. Девичья фамилия — Мэллори, отец — рентгенолог из Окленда. И по годам примерно твоя ровесница.

— Я-то столетняя старуха, — сказала я. — Да ты пей. Виски помогает.

— Хорошо.

— Джону не быть губернатором, — без всякого перехода сказала я. — Из-за тебя. Впервые за пятьдесят лет кандидат от демократов потерпит поражение на выборах. Не может быть ни малейших сомнений, что пройдет республиканец, и пройдет с триумфом.

— Логично.

— Ты уже это говорил… Тебе знаком кандидат республиканцев?

— Я даже не знаю его имени.

— А жаль, — сказала я. — Не мешало бы знать.

Опять он словно не слышал.

— Помнишь, в прошлом году была история, когда в округе Тикфо позакрывали школы.

— Не понимаю, о чем ты.

— А надо бы и это знать… Судпостановил начать совместное обучение, так они, чтобы не подчиняться, взяли и закрыли все школы.

— А-а…

— Для белых детей открылись частные школы. А для негров, насколько мне известно, не осталось вообще никаких.

Он пожал плечами.

— Я слыхал, нечто подобное произошло в Виргинии.

— То, о чем я говорю, произошло у нас. А вдохновителем и инициатором этих событий был не кто иной, как мистер Стюарт Альбертсон.

— Это еще кто такой?

— Человек, который по твоей милости станет губернатором. — Я не могла сдержать усмешки. Право же, положение вещей складывалось презабавно, если только рассматривать его с правильной точки зрения. — Вот так, сердечный друг, — сказала я. — Ты выкинул великолепный номер. Избавился от Джона и получил кое-что в сто раз хуже…

Он вскинул на меня глаза, еще не веря.

— Впрочем, ты не затем приехал, чтобы помочь здешним неграм. Или, наоборот, навредить. — Меня опять одолел приступ неудержимой смешливости. — Ты это сделал из куда более личных побуждений — чтобы сквитаться за старую обиду. Только с кем: с отцом или матерью?

— Их нет в живых.

— Это усложняет дело. — Я налила себе еще виски, медленно разбавила содовой, выжидая, как он себя поведет. Он застыл в неподвижности, уставясь немигающим взглядом на массивный столик старинной работы.

— Твоя жена знает, что ты здесь? Впрочем, нет. Разумеется, не знает. Иначе ты бы не стал мне звонить из автомата.

Он покачал головой.

— С какой стати впутывать ее в эту историю?

— Она осталась дома?

— Да… То есть нет, ее положили в больницу и будут держать до самых родов. У нее отрицательный резус-фактор, таких всегда держат под наблюдением, чтобы сразу переливание крови и прочее.

— Так что она сейчас едва ли станет внимательно следить за газетами — случись, у вас там тоже что-нибудь напечатают.

— Да.

— И потом, в газетах ты везде Роберт Кармайкл. Она все равно ничего не заподозрит, даже если прочтет.

— А что ей подозревать?

— Она вышла замуж за белого, — спокойно сказала я. — Что она сделает, если обнаружится, что он негр?

Он смотрел на меня во все глаза.

— Ты ведь не говорил ей… Да нет, конечно же, не говорил. Ну а допустим, она узнает — что тогда? Все будет по-прежнему?

Он встал и шагнул ко мне, вновь восковая бледность разлилась по его лицу. Я не шелохнулась, только закинула назад голову и посмотрела ему в глаза. Мне было ничуть не страшно, сердце билось спокойно, грудь дышала легко и ровно.

— Ты многое забыл, Роберт, — сказала я. — Иначе ты бы не приехал. Все мы связаны одной веревочкой — ты, я, Крисси, Нина. Ты вот явился, чтобы погубить меня… — я чувствовала, как ленивая усмешка растягивает мне губы (странная вещь: стоит пошевелить губами и сразу ощущаешь, какие они холодные), — но, думаю, у меня есть возможность отплатить тебе тем же.

Теперь он стоял так близко, что можно было разглядеть капли пота у него на лице. Они струйками стекали вниз по шее, ворот его пиджака уже взмок и потемнел.

— Я могу разыскать тебя, где бы ты ни жил. Могу явиться — точно так же, как ты явился сюда. И тоже кое-что рассказать… Так ли сильно любит тебя твоя жена?

Наверху раздался плач малышки — и стих. Роберт вздрогнул и покосился на потолок.

— Я не утверждаю, что поступлю именно так, — продолжала я. — Говорю только, что могу, если захочу. Я еще не решила. — Это зависит от того, насколько силен будет во мне гнев, желание отплатить злом за твое зло, думала я. — А ты, у себя дома, будешь ломать голову: приедет она или нет, когда же она приедет…

Потное белое лицо нависло надо мной в воздухе.

— Сядь, Роберт, — недовольно сказала я. — Ты действуешь мне на нервы.

И он отступил — вот удивительно. Я не рассчитывала, что он послушается. Меня уже так давно никто не слушался. А может быть, вообще никогда.

И я сказала ему нечто такое, чего не собиралась говорить, что для меня самой звучало чудовищно:

— Роберт, я знаю, кто ты, и что ты, и зачем ты сюда приехал. И знаю еще кое-что. Пусть твоя кожа того же цвета, что у твоей жены, кровь у тебя другого цвета, и ты сам это знаешь. Да, ты это твердо знаешь.

У него мелко дрожали губы. Он глотнул слюну, чтобы оборвать дрожь, — мое ухо уловило даже этот слабый звук.

Я глядела на него, сына моего деда — его единственного сына. Глядела на его несчастное, постаревшее лицо и слышала голос деда: «Внучка, внучка, что ты делаешь?»

Я ответила ему туда, где он был в этот миг, где обитают души усопших: «Зачем ты породил на свет детей, если им суждено терзать и мучить друг друга?»

Но больше я не способна была продолжать эту игру, хорохориться перед лицом катастрофы. Только пусть в доме не будет Роберта. Пусть его не будет рядом.

— Ну, довольно, — сказала я. — Мне надоело. Уходи.

Он встал. И я опять удивилась, что он мне повинуется.

— Слушай, — сказала я. — Надеюсь, ты уедешь сегодня же. Родня моего мужа — народ отчаянный, их хватит на то, чтобы тебя подстрелить.

— Я сейчас еду прямо в Новый Орлеан, а оттуда домой.

— Это было рискованно — заявиться сюда, — сказала я. — Если бы Джон оказался дома, все бы так тихо не обошлось.

Он улыбнулся слабой, грустной улыбкой.

— Я полагал, что застану тебя одну.

— И не ошибся. — Значит, он это предвидел. — А теперь ступай отсюда.

Я проводила его до веранды и смотрела, как он шагает вниз к машине по темному склону бугра.

— Роберт! — крикнула я ему вдогонку. — Я еще, может быть, приеду, разыщу тебя. Ты не забывай, ладно? Ты жди.

Он не оглянулся, и я не знаю, покачал он головой или мне показалось. Впрочем, какая разница. Он не забудет, не перестанет ждать меня, пока жив.

Но и я — я тоже буду помнить. И видеть у себя перед глазами лицо деда, сведенное болью, оскорбленное, страдающее. Я не спала в ту ночь. Даже не ложилась. Настало время завтрака, а в доме по-прежнему царила тишина, не слышно было привычной утренней возни. Ни голосов внизу, ни звука во дворе. Сегодня намечалось скосить большое поле перед домом, но солнечное утро было по-прежнему молчаливым и безлюдным; ни громыхания трактора, ни лязга косилки. В детской пронзительно зазвенел будильник; странно, зачем его поставили, они же знали, что не пойдут в школу. Может быть, не поверили мне?.. Я сошла вниз по лестнице мимо обугленного куска перил, который Хауленды сохранили, чтобы помнить. Прошла по просторному холлу: ночная лампа еще горела. Утром дворецкий первым делом тушил свет в холле — стало быть, его нет. Я зашла на кухню — никого. Над задней дверью тоже горел свет, я повернула выключатель. Никто не пришел в это утро. Вся прислуга сидела по домам. Ждут беды…

Я поставила вскипятить воды для кофе и позвонила по внутреннему телефону нашей няне Джулии. Она перепугается, когда увидит, что в доме пусто, ей надо было объяснить. «Я позабочусь, чтобы вы попали домой, пока все спокойно», — пообещала я. И, заваривая кофе, усомнилась — а что, если не успею…

Я ненадолго вышла из дому, огляделась. Опустошенная зимой усадьба выглядела как обычно. На шоссе под бугром показалась одинокая машина, не сбавляя хода, не останавливаясь, проехала мимо. В ярко-синем чистом и ветреном небе без конца кружили стаи ворон. На дворе и в поле перед домом — ни одной живой души, хоть бы кошка притаилась где-нибудь в тени. Значит, рабочие, как и прислуга, тоже не явились. Тракторы, косилки, грейдеры, запасные части — все по-прежнему стояло за сараем. И там же — канистры с бензином.

Никто не вышел на работу. Ни один человек. Я вернулась в дом и снова позвонила наверх.

— Джулия, главное, не напугайте детей, — сказала я. — Отправьте их кататься на пони.

Утро прошло, безмолвное и пустое. В полдень я, не раздеваясь, прилегла на кровать и тут же забылась глубоким, тяжелым сном. Не слышала даже, как вошел Джон, ему пришлось трясти меня за плечо. В первый миг, одурманенная сном, плохо соображая, я улыбнулась знакомым чертам. Но тут же ясней обозначилось его холодное, мрачное выражение; я разом все вспомнила, приподнялась на локтях. Он держал газету. Ну да. На фотографии — мы с Робертом в дверях моего дома.

— Зачем ты его впустила? — спросил Джон.

— Он позвонил в дверь, — сказала я, как будто это могло все объяснить.

— Будь я дома…

— Да, но тебя не было. Некому было научить меня, что делать. — Какой он грязный. Должно быть, не брился дня два: густая синеватая щетина, а на щеках — настоящие баки. Налитые кровью глаза, набрякшие веки. — Ты что, ездил к отцу?

— Да, в те края. — Округ Сомерсет и теперь примет его, укроет, встанет на его защиту, если потребуется. Все эти Толливеры, засевшие на своих хлопковых полях. Толливеры, оглохшие от ежегодного грохота хлопкоочистительных машин. Округ, где все за одного и кровное родство — ответ на все вопросы.

— Куда он делся? — спросил Джон.

— Сказал, что поедет в Новый Орлеан, а оттуда домой.

— Куда это?

— Не знаю.

— Он тебе все сказал, ты врешь.

— Нет, это правда — да и зачем тебе знать? Хочешь сквитаться с ним?

Джон слегка пожал плечами.

— Я Роберту это говорила.

Джон подошел к окну и выглянул наружу. Когда он приподнял занавеску, мне в глаза брызнуло яркое солнце.

— Роберта я беру на себя, Джон, — сказала я. — Я уже кое-что предприняла.

Джон отвернулся от окна; он явно не слыхал меня, слишком глубоко погрузился в свое горестное раздумье.

Я откинула стеганое одеяло и спустила ноги с кровати.

— Будь добр, дай мне щетку — попробую привести себя в божеский вид.

Он не двинулся с места.

— Ты отвратительно выглядишь, — сказал он.

— Да, день был тяжелый.

— Слушай, — сказал он. — Зачем это он?

— Что — «зачем»?

— Зачем он на ней женился? Ты знаешь?

Он не понимал. Для него это было непостижимо, как попытка разжевать зубами камень. Он не понимал, что есть люди, которые дерзают пробовать.

— Зачем ему это понадобилось? Чтобы доказать нам что-то?

— Доказать себе, я думаю, — сказала я.

— Какая-то бессмыслица.

— Он не мог допустить, чтобы его дети были незаконнорожденными, даже если их мать — негритянка.

— Здесь у нас незаконнорожденных пруд пруди.

— Он знал, что они здесь не останутся. Уже тогда знал, что отправит их отсюда.

— Проклятье, — сказал Джон. — Из ума он выжил, что ли.

Я покачала головой.

— Мне кажется, я его понимаю.

— Значит, ты такая же ненормальная, как и он.

— Джон, — сказала я. — В тебе все так запутано и сложно — ты забываешь, что другие люди устроены просто.

— Ни фига себе «просто»… Ну а этот, сынок его? Что я ему сделал? За каким чертом ему понадобилось сюда лезть.

— Это трудно объяснить.

— О чем хоть вы тут толковали, скажи на милость?

— О его жене, ну и вообще.

— Светская беседа за чашкой чая. Тьфу ты!..

— По-моему, он не вполне сознавал, что делает.

— Зато я вполне сознаю, что он наделал, — сказал Джон. — Мне постарались это разъяснить. В этом штате моя песенка спета. В мусорщики и то не изберут, ни единого дела не доверят вести даже бесплатно.

— Куда же ты подашься?

— Домой. На время.

И у меня чуть было не вырвалось: «Твой дом здесь». Но я этого не сказала: я не заблуждалась. Это была бы неправда. Он — Толливер, и его дом в округе Сомерсет, среди родных по крови.

— Ясно, — сказала я.

— Послушай. Может, тебе взять детей и уехать на какое-то время?

Я покачала головой.

Он быстро присел на край кровати.

— Ну хорошо, не хочешь сама, так по крайней мере отправь девочек, — сказал он. — И сейчас же.

— Куда?

Он вытащил из кармана бумажку.

— Вот. Школа в Новом Орлеане. Рэй Уэстбери — я для него кое-что делал, он бывал у нас раза два, ты его знаешь, — у него там дочь.

Я взяла бумажку и бережно подсунула под настольную лампу. На всякий случай придавила сверху пепельницей. В бумажке было что-то утешительное — все же связующая нить…

— Я с ним сегодня говорил, рассказал, что происходит. — Воспоминание об этом, по-видимому, разбередило его, он помолчал, собираясь с мыслями. — Он все устроил… Обеих девочек уже ждут.

— Ты их отвезешь?

Он покачал головой.

— Оливер может отвезти.

Я смахивала пушинки с мягкой, бархатистой поверхности одеяла, прикидывала, соображала.

— Второпях запихнуть в машину, спровадить наспех…

— Им там будет безопасней, — сказал он. — Я ведь о них думаю.

— Да, я знаю. — Он их любил, он старался сделать все, что можно. Я взглянула на бумажку с адресом. — Я их отправлю туда, только не сейчас. Немного погодя.

Он резким, нетерпеливым движением встал на ноги.

— Нельзя допустить, чтобы их выжили отсюда, Джон.

— Так ты отказываешься?

— Да. Мы остаемся.

— О Боже, — сказал он.

— Что, будут беспорядки?

— Откуда я знаю? Я тебе просто высказал свое мнение.

— Уехать, так еще, чего доброго, дом спалят, — сказала я.

— Хоть бы ему сто лет назад сгореть дотла, по крайней мере мои глаза бы его не видели.

— Да, понимаю. Но я все-таки останусь.

— А, черт, — сказал он. И пошел к двери.

— Ты еще вернешься? — спросила я.

— Нет.

Я так и думала.

Он ушел, и все слова, не сказанные нами, остались висеть в воздухе, жужжа мне в уши. Вот и все, подумала я. Вот и все. Я его когда-то любила, а теперь, наверно, нет, потому что смотрю, как он уходит, и мне не очень жаль.

Когда пришли дети, я спросила:

— Вы папу видели?

Они покачали головой. Он не потрудился спуститься на выгон, хотя, должно быть, заметил, как они там упражняются в верховой езде на своих лошадках. Кажется, они не слишком огорчились. Он так мало бывал дома, они уже отвыкли по нему скучать.

После завтрака я отвела старшую в сторону.

— Абби, мне надо с тобой поговорить.

— Я знаю, — серьезно сказала она.

— Кто тебе говорил?

— Оливер.

Понятное дело. Они все это обсуждали там внизу, у коровника.

— Тебе некоторое время придется не ходить в школу, — сказала я. — А там, возможно, подыщем для тебя другую.

— Оливер сказал, нас отсюда выживут.

— Не выживут, а просто вы с Мэри Ли перейдете в другую школу.

— Подумаешь. Я могу и вовсе больше сюда не возвращаться.

— Доченька, это сейчас так кажется. Пройдет время, и ты начнешь судить иначе.

Девочка, подумала я, ты и не представляешь себе, как можно прилепиться сердцем к дому, к земле…

Абби сказала:

— Сегодня у нас никого нет, только Джулия.

— Думают, будут беспорядки, вот и не пришли.

— А они будут, мам?

Не похоже было, что ей страшно, и я сказала правду:

— Я полагаю, да.

— Оливер сказал, что будут.

— Оливер, я вижу, недурно осведомлен.

— Он снял дробовик со стены в чулане.

Я попросила:

— Скажи, чтобы Джулия шла домой. Скажи, я дам ей знать, когда приходить в следующий раз.

Абби побежала выполнять поручение. Я глядела на худые ноги, обтянутые выцветшими синими джинсами, и машинально подумала: надо будет им завести приличные костюмы для верховой езды…

Абби вернулась.

— Ушла. Она так обрадовалась.

— Спасибо, Абби.

— А если начнутся беспорядки, папа приедет?

И оттого, что ей было только тринадцать лет, я солгала:

— Нет, дочка, он не может. Придется нам справляться самим.

— Оливер мне показывал, как целиться из ружья.

Опять Оливер.

— Ты побудь здесь с детьми, Абби. Я схожу с ним поговорю.

Я нашла его у задних ворот, он что-то колдовал над засовом.

— Я не знала, что засов не в порядке.

— В порядке, — сказал он. — Это я так, занятие себе нашел от нечего делать.

— Абби, например, учишь стрелять.

— Может пригодиться, кто знает.

Он был стар — очень стар, я глядела на него и вспоминала, как он возил меня с детьми Бэннистеров гулять на Нортонов бугор. Как сидел во время этих прогулок, ждал нас и вырезал из персиковых косточек диковинных зверьков. Он до сих пор жил все там же, в доме у большого ключа по названию Плакучий родник, а незамужняя сестра его лет пять как умерла.

— Думаешь, будут беспорядки?

Он продолжал возиться с засовом.

— Мы там скотину перевели на восточный выгон.

— Подальше от греха?

— Удобная мишень, — сказал он. — А скотина, она денег стоит.

— Ступай домой, Оливер, и забери пони.

Он словно не слышал.

— На дороге, за бугром, стоят машины, из дома их не видать.

Мне передалось его хладнокровие.

— Что они замышляют?

Он покачал головой.

— Мистер Джон уехал?

— Да.

— Вернется?

— Нет.

Странное дело, мне было совсем не стыдно. Джон меня бросил, и это был просто факт, как появление машин на дороге.

— Значит, останусь я.

— Глупости, Оливер. Если что-нибудь произойдет, негру несдобровать.

Он не поднял головы. Лишь взглянул на меня исподлобья, добрыми карими глазами, ясно и твердо. И я подумала, что ж, самое трудное позади, хуже не будет.

— Не надо, уходи, — сказала я. — А то еще и за тебя бояться.

Меня трясло от злости и негодования. Всю жизнь приучали целиком полагаться на мужчин, и вот теперь, когда они так необходимы, их нет.

Оливер как будто читал мои мысли.

— Твоего мужа здесь нет, деда тоже, а сын даже до школы не дорос. Я приду, только управлюсь со скотиной.

Солнце село, и ранние зимние сумерки ползли из лощин на бугор. Абби спокойно играла с детьми, и лишь изредка я ловила на себе взгляд ее синих больших глаз. Я сама приготовила ужин, с непривычки долго возилась на кухне, отыскивая сковородки и кастрюли. Обожгла руку о дверцу духовки, смазала красную полосу маслом и обмотала бинтом. Потом позвала детей.

— Ну как, есть хотите?

Абби сказала:

— Оливер увел пони.

— Приведет, дай срок.

Она молча посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.

— Мама, у тебя из-за масла бинт съезжает, — сказала она. — Надо чистым перевязать.

Я усадила их за стол, пошла в ванную и наложила новую повязку. По пути на кухню остановилась у стойки, где Джон, а прежде дед держал ружья. Взяла три дробовика. Вернулся Оливер и молча следил за мной с порога. В стенном шкафу, на верхней полке, я отыскала коробки с патронами. Внимательно прочла этикетки и две коробки сняла.

Первым я зарядила дробовик двадцатого калибра.

— Ловко заряжаешь, даром что так и не научилась стрелять, — заметил Оливер.

— Дробь, четвертый номер, — сказала я.

Он подошел, шаркая ногами; в холле едко запахло коровником.

Я принялась заряжать два других ружья — длинноствольные, двенадцатого калибра.

— Картечь, два нуля.

Я положила все три ружья на стол, стальными стволами на полированную крышку.

И тогда, потому что мне все-таки никак не верилось, я позвонила отцу Джона. Никто не подошел. Тогда я позвонила в полицию и заявила, что предвидятся беспорядки.

Оливер молча стоял рядом. Я спросила:

— Думаешь, приедут?

Он не ответил, да и что было спрашивать. Приедут, когда все будет кончено.

— Пойди поужинай, Оливер. Что толку сидеть ждать натощак.

Дети вышли из кухни. Они поели и теперь искали меня.

— Абби, иди с ними в детскую и включи телевизор.

— Пусть лучше Мэри Ли, мама, — сказала она. — Тем более Мардж при ней спокойнее. А я буду с тобой.

Я взглянула в ее синие глаза и подумала: отчего это дети на Юге так рано взрослеют?..

Внизу, за поворотом дороги, вдруг загремели беспорядочные выстрелы. Абби сообразила раньше меня.

— У коров привычка под вечер держаться ближе к ограде. — Синие глаза моргнули раз, другой…

Стало быть, расстреливают стадо. Я взглянула на Оливера.

— Времени хватило увести только дойных коров. Телята остались, на них упражняются.

Абби сказала:

— Им было интересно поглядеть на машины, они и подошли.

Нестройная пальба не смолкала. Оливер повернулся ухом к окну.

— Только один с ружьем. У остальных револьверы.

— Оттого так долго не могут всех перебить, — спокойно сказала Абби. Я вздрогнула, и она заметила это. — Прости, мамочка.

Доченька, мое дитя, думала я. Ты родилась в спальне, на полу, и Маргарет обтерла тебе личико и ротик, перевязала пуповину. А теперь Маргарет нет в живых, и ты уже больше не ребенок, ты стоишь рядом, бледная, осунувшаяся, и деловито рассуждаешь о том, сколько раз нужно выстрелить, чтобы убить теленка…

Мне нестерпимо захотелось спать. Я поднялась наверх, отыскала у Джона склянку с декседрином и проглотила две таблетки. Слегка закружилась голова, зато прошла необоримая сонливость.

И хорошо, что прошла, потому что очень скоро они перестали упражняться в стрельбе, бросили свои машины и начали медленно взбираться к дому. Они взломали запертые ворота, поднялись всей толпой по аллее, посыпанной гравием, и остановились перед домом, у невысокого частокола, ограждающего двор. Кто-то сел на землю, кто-то опустился на корточки и закурил. Человек шесть, а может быть, восемь прислонились спиной к забору, повалили его и при этом упали сами. Казалось, все они чего-то ждут.

А потом мы поняли, чего они ждут. В это время подожгли коровник. Было видно, как медленно разгорается зарево. Наверху заплакал Джонни и сразу смолк, когда Мэри Ли прикрикнула: «А ну-ка тихо, не реветь».

Я успела не торопясь рассмотреть людей во дворе. Здесь были одни мужчины, иные еще безусые юнцы. Я увидела сына Майклсов, ему было лет пятнадцать, не больше. Его отец тоже был здесь — молчаливый седой аптекарь. Был и Лестер Петерсон со своим братом Дэнни — я их сразу узнала. И братья Альберты. И Хью Эдвардс, с почты. Мелкие фермеры: Уортон Эндрюс, Мартин Уоткинс и Джо Фрейзер — их фермы были по ту сторону от города, они выращивали хлопок, едва сводили концы с концами, жили не лучше своих издольщиков. Бедны, как церковные крысы, и у детей животы пухнут от глистов, — но про остальных этого не скажешь. Эти — степенная публика, у каждого свой дом, своя машина и счет в банке. Питер Димос, хозяин кафе, и Джо Гарриман, владелец фуражной лавки. Фрэнк Сарджент с лесосклада. Его сын — бухгалтер на новой мельнице. Клод Кинг — агент фирмы Форда… Почтенный народ, солидный.

Поджечь коровник удалось не сразу. Кучка людей перед домом таяла, один за другим шли туда помогать. Коровник стоял на отшибе, не менее четверти мили от дома, и отсюда, с наветренной стороны, почти ничего не удавалось расслышать. Видно было, как они снуют и суетятся, прыгают через ограду, выбивают окна. Хлопнули выстрелы. Я взглянула на Оливера.

— Видно, на кошек наткнулись, — сказал он.

Абби дрожала. Тряслась всем своим хрупким тельцем. Мысль о кошках привела ее в ужас. При свете пожара мы видели, как один из мужчин поднял что-то за хвост, взмахнул рукой, и темный комок влетел в окно, за которым бушевало пламя.

Абби вскрикнула:

— Ой, мамочка!

Она побелела как полотно.

— Без глупостей, Абби, — резко сказала я. — Иначе пойдешь к детям.

Ее лицо стало спокойнее, но оставалось бескровным.

— Послушай, — сказала я. — Когда на кухне, где теперь столовая, разбойники убили ту девушку, ее родные загнали их в болото, изловили и убили. Говорят, ее мать ходила поглядеть. Бандитов выволокли из болота, вздернули на самых больших деревьях, живых рядом с трупами, и так оставили, покуда дикие звери и птицы не обглодали их кости. Говорят, миссис Хауленд стояла там, задрав голову, под белыми дубами, и смеялась… Но я думаю, люди неправду говорят, будто она упивалась местью. Это была истерика — столько крови пролито зря. У нее на глазах предсмертные муки дочери повторялись снова и снова в муках ее убийц…

Я стояла и думала об этой давней трагедии, о жестокости и боли, обо всем разом. И вдруг поняла, как мне быть.

— Абби, возьми детей, — решительно сказала я. — Постарайся не будить Мардж. А Мэри Ли пусть захватит каждому из вас по одеялу. Живо, Оливер, — сказала я. — Ты видел канистры с бензином за сараем? Трактор тоже там. Можешь ты взять прицеп и отвезти канистры туда, где стоят автомобили?

Его глаза блеснули и заиграли, как нефть на свету.

— Все будут смотреть на пожар, — сказала я. — Не сразу спохватятся… Ну, иди. А то не успеешь.

Он ушел, не выпуская из рук дробовика. Я захватила две бутылки молока для Мардж, взяла коробку печенья.

— Абби!

Но они уже спускались с лестницы.

Я подхватила Мардж. Абби взяла за руку Джонни — он засыпал на ходу, спотыкался, но молчал, ничего не понимая. Мэри Ли несла одеяла. Мы вышли через задний ход и в полутьме пересекли двор. Послышалось шарканье, звякнул металл. Оливер возился с трактором.

— Я оставлю детей у родника, — сказала я, когда мы подошли. Двор не был освещен, нас скрывала густая тень дома, а зарево пожара мерцало высоко в небе — и все же у меня по спине пробежали мурашки. Я кивнула в сторону темных холмов. — У меня такое чувство, будто за нами следят.

— Какой охотник пропадает, — бросил Оливер. — Правильно, следят.

— Кто?

— Люди.

— Детей не тронут?

Он фыркнул.

— Они пришли только поглядеть.

Еще несколько шагов по двору, и мы выскользнули в задние ворота и во весь дух помчались через выгон. Коровник был под бугром, по ту сторону дома, и нас едва ли могли оттуда увидеть — но все равно я была рада, когда мы наконец добрались до тропы, уходящей в гущу леса. Здесь росли сосны, дубы, гикори, каменные деревья; под их ветвями сгустилась мгла, хотя ночь и так стояла темная.

Мы на мгновение остановились, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

— Я знаю, куда ты нас ведешь, — сказала Абби. — Пусти, я пойду вперед.

Одной рукой я держала Мардж, другой сжала пухлую ручку Джонни. Абби шла первой. За ее светлой ковбойкой идти было легче, чем нашаривать во тьме тропу. Мы поднимались на крутой склон, Джонни захныкал.

— Мама, понеси одеяла, — сказала Мэри Ли. — Я возьму его на руки.

Она как можно туже свернула одеяла, и я зажала их под мышкой. Джонни вскарабкался к сестре на спину и прильнул к ней, обхватив ее руками и коленями; его черноволосая головенка сонно покачивалась у нее на левом плече. Он казался непомерно большим рядом с тоненькой, высокой фигуркой девочки.

Близость родника мы почуяли сразу. Потянуло сыростью, запахло прелым листом, влажной землей. Под ногами были рытвины и скользкая грязь. Я вспомнила, что от родника отходит полоса сосен — косая и узкая, она лентой тянется через густую поросль других деревьев. Там, на густом ковре хвои суше и мягче. «Туда», — показала я Абби. Уже слышно было неумолчное, громкое в ночной тишине журчание родника.

— Я пробовала здесь воду, — сказала Абби, отбрасывая в сторону хворост и разравнивая хвою. — У нее такой странный вкус.

Я расстелила одеяло, уложила и хорошенько укутала Мардж. Она так и не проснулась. Я пошла попробовать воду из родника. Он тихонько струился из-под раздвоенного, словно двугубого, валуна. Мелкое дно, вода тепловатая и совсем безвкусная.

— Вода хорошая, — сказала я Абби. — А на вкус она всегда была такая. Просто не игристая, вот и все.

Я расстелила остальные одеяла.

— Ждите здесь, пока я не приду.

Без единого слова они провожали меня глазами, потом лесная тьма разъединила нас.

Я быстро спускалась другой дорогой, продираясь сквозь сплетение лиан, натыкаясь на камни. Я не бывала здесь много лет, за это время кое-что переменилось. Замерзая и оттаивая, земля сдвинула с места валуны, некоторые из них скатились далеко к подножию склона. Ежевика росла в таких местах, где прежде ее не было. Несколько раз мне приходилось возвращаться назад и обходить непролазную чащу. На мне была юбка и открытые туфли — я не подумала о кустах и теперь исцарапала в кровь ноги. Но я пробилась через лес и вышла на невысокий, поросший травой пригорок, в народе его называли Индейский курган. Справа от меня неторопливый родник лениво стекал в неглубокую болотистую лощину. Оттуда доносилось кваканье жаб и древесных лягушек, стрекот цикад. Они старались вовсю. Холодные, скользкие глотки и чешуйчатые лапки — в общем оркестре… Кстати, это означало, что поблизости нет людей.

Дети остались позади, на темном склоне. Густые деревья скрывали меня от них, и все же, стоя на открытом кургане, я снова почувствовала на себе чьи-то взгляды. Это смотрели негры, их черная кожа сливалась с темнотой. Я вспомнила, как, бывало, дед говорил: «Когда что-нибудь случится, в лесу набивается столько народу, что деревья просто ходят ходуном».

«Отчего же они мне не помогут?» — подумала я с горечью. И с такой же горечью ответила себе: «Потому что я — белая, и вообще им ни к чему вмешиваться, только хуже будет». Я заплакала, но в мягком и прохладном ночном воздухе слезы быстро высохли. Источник слабости, питавший их, иссяк, испарился. На его месте остались трещины, пустота, и я почувствовала, как из этой пустоты, словно призрак, неуверенно встает моя гордость. Бедная, поруганная гордость, больная и израненная, все-таки вернулась ко мне, и я сразу перестала стыдиться того, что сделал мой дед — потому хотя бы, что он был мне дедом… Кровь прилила к вискам, мне стало горячо от злости.

Я сбежала вниз, задыхаясь с непривычки, кляня свое тело за то, что оно утратило упругость и силу, стало рыхлым за эти годы, отданные детям… Оливер дожидался меня у подножия, в тени рододендронов. Он сидел на тракторе, маленький и черный, ссохшийся точь-в-точь как те фигурки, которые он вырезал из персиковых косточек… Канистры с бензином стояли на прицепе.

— Давай, — сказала я.

Мотор взревел оглушительно. Мы оба испуганно оглянулись, но нет: вокруг ни движения, ни шороха. Оливер включил передачу и медленно вывел трактор из тени. Канистры были крепко привязаны к прицепу, пристроиться мне было негде. Я побежала следом за трактором. До цели оставалось шагов сто, не больше.

Машин было штук десять. Три стояли на дороге, остальные, повалив легкий штакетник, заехали на ровное поле. Получилась отличная автомобильная стоянка вместо очень скверного пастбища. Почему-то (быть может, просто оттого, что бывают места, где скот нипочем не станет пастись) оно было запущено, поросло бурьяном и сорняками. Уже много недель не было дождя — как обычно осенью, особенно в ноябре, — и трава шуршала от сухости. Один раз ее уже прихватило морозом, и блеклое поле тускло светилось в темноте. Я оглянулась — дом был не виден, но дальше, над горящим коровником, дрожало зарево. Больше я не оглядывалась.

Оливер остановил трактор на дороге, возле первого автомобиля.

Канистры были совсем как те баки для керосина, что, бывало, стояли на козлах возле кухонных дверей, снизу у каждой имелся краник. На краник мы надели длинный резиновый шланг. Этот шланг, удобный для заправки тракторов, грейдеров и косилок, пригодился и теперь. Я отвернула краник и высоко подняла конец шланга, чтобы не пролить зря бензин. Двигатель трактора пофыркивал на холостом ходу, Оливер молча ждал. Он даже не смотрел на меня. Теперь он снова был за рулем, как много лет назад, во время наших пикников. Как будто снова вывез четырех детишек подышать воздухом под присмотром няни.

Я открыла дверцу первой машины, нагнулась и облила бензином сиденья и обивку. Потом попятилась наружу и быстро подняла шланг. Лишь несколько капель бензина пролилось мне на жакет. Не забыть бы вывести потом, подумала я.

Покончив с тремя машинами, я полила бензином траву вокруг, я даже отвернула крышку одного бензобака и сунула туда пучок сухой травы. Не знаю, был ли от этого прок. Но я сделала это, на всякий случай.

Оливер повел трактор на поле через пролом в изгороди. Сухая трава была мне по пояс, невидимые колючки царапали мои и без того ободранные ноги. От волнения боль казалась приятной, несла облегчение; я переходила от одной машины к другой, обливая бензином траву, сиденья, обивку всюду, куда могла достать. Теперь я уже не захлопывала дверцы — при слабом свете внутренних лампочек была видней машина рядом.

Поле лежало в низине, зажатой между двумя холмами, и ночной ветер, крепчая, дул здесь с особой силой. Хоботок — так называли это место старики, ходили слухи, что здесь водятся привидения. Нигде не бывало таких сильных ветров — в детстве мы бегали сюда запускать воздушных змей, они здесь особенно легко взмывали ввысь. В этой низине от полуночи до самой зари ветер рыдает и хохочет — тешится нечистая сила.

Под насмешливое лопотанье ветра мы довели дело до конца, поднялись на другой край поля и вылили на землю остатки бензина. Я скинула забрызганный, заляпанный грязью жакет. Мы отерли руки землей. А потом подожгли траву. У Оливера спичка загорелась сразу. У меня две загасил ветер. Тогда я встала на колени, заслоняя третью спичку телом, как ребенка, укрыла ее в ладонях и обожгла руку, но зато трава вспыхнула. Мы постояли немного, глядя, как разгорается пламя. Пятнышко, огненная капля, вспенилась, покатилась с ветром. И вот уже две такие капли, Оливера и моя, слились, вытянулись нитью, как будто дети, играя, провели по земле черту; эта черта поползла вширь, вздулась, всплеснулась кверху и обрела сердитый, трескучий голос.

Оливер быстро отвел трактор назад той же дорогой. Я не отставала и только раз остановилась, чтобы поджечь траву у машин на обочине дороги. Тяжело дыша, я вскарабкалась на Индейский курган; в ушах пело пламя, пожирающее бензин. Я споткнулась и упала плашмя, дыхание с хрипом рвалось у меня из груди, усталое тело ныло, отказывалось повиноваться; хотелось свернуться и лежать на земле, такой теплой в эту холодную ветреную ночь. Но я позволила себе лишь краткий миг отдыха, сразу же вскочила и пустилась бежать под покровом леса, забирая в сторону дома. Ноги работали как поршни, вверх-вниз, грудь готова была разорваться, а в голове билась лишь одна тревожная мысль: цел ли дом? Или до него успели добраться за то короткое время, пока он стоял пустой? И когда сквозь редеющие деревья, белый и нетронутый, показался дом, я остановилась, разом обессилев от облегчения.

Я прислонилась к тонкой сосенке, прижалась затылком к ее коре. Из темноты вынырнул Оливер — трактор он завел в лес, под прикрытие деревьев, и там оставил. Я спросила:

— Они будут долго тушить машины? Сколько им надо, чтобы справиться с огнем?

— Не знаю, мне лично не приводилось.

Он часто и с трудом дышал: он был старый человек.

— Оливер, иди к детям, — сказала я. — Побудь с ними, за домом я присмотрю сама. — И прибавила: — Они там перепуганы до смерти, хотя Абби из гордости ни за что не сознается.

Возможно, он кивнул — я не видела в темноте. Видела только, как он пошел по тропе к роднику.

Я вернулась в дом и снова позвонила в полицию.

— Здесь подожгли коровник и штук десять автомобилей у дороги, а теперь, того и гляди, начнут убивать людей. В тот раз я звонила, вы не пожелали приехать, но машины принадлежат не Хаулендам и не Хаулендам грозит смерть, так что сейчас советую поторопиться.

Я повесила трубку: я была уверена, что они приедут. На этот раз непременно приедут. Я взяла все три дробовика, вышла на веранду и села. Двор был пуст. Все ушли к коровнику.

Но теперь в небе было уже не одно зарево. Справа, за низким бугром, быстро и неотвратимо растекалось новое. Ветер донес с той стороны запах гари и тот же запах он уносил от моего пылающего коровника. Потом раздался глухой взрыв. Значит, вот как взрываются баки с бензином. Мне еще не приходилось этого слышать, но взрывы немногим отличались от звуков пальбы, когда там же, на поле, расстреливали телят.

Око за око. Как в прежние времена. Ты убил на кухне мою дочь, я прикончил тебя на болоте… У меня кружилась голова, силы иссякли, я отчего-то начала хихикать… Они перестреляли телят и кошек. Того Хауленда, чьей крови они жаждут, нет в живых. Нет в живых и его жены-негритянки. И дети разлетелись. Теперь эти люди истребляют то немногое, что осталось. Сперва — коровник, после — дом…

Им удалось наконец добиться своего — коровник пылал. Долго же они провозились. Впрочем, едва ли кто-нибудь из них искушен в таких делах.

А зарево за бугром — мое зарево — разгоралось все ярче. Такое бывало уже не раз. За эту самую землю дрались, проливали кровь бандиты, налетчики времен Гражданской войны, а до них — индейцы… А теперь вот снова явились налетчики, уже не верхом, а на автомобилях, перестреляли телят и кошек… Только пожар удался им на славу: пожар пылал так же грозно, как в прежние времена.

Я услышала шум автомобиля, он несся вверх по склону, мотор захлебывался, одолевая крутизну. Это был «форд», голубой «форд». Он круто свернул с дороги, проломил забор и помчался к коровнику напрямик через двор, самым коротким путем. В машине сидели двое, я успела их разглядеть, когда она пролетала в каких-нибудь пятнадцати футах от меня. Эти двое опоздали и видели пожар у шоссе. Отчаянно сигналя, машина с ревом подкатила к коровнику почти вплотную. С наветренной стороны мне было не слышно криков, но я знала, что там кричат. Те двое размахивали руками, толпа всполошилась. Кое-кто успел вскочить в кабину, еще кто-то прицепился сзади, машина развернулась и снова помчалась вверх, на бугор.

Я видела, как она чуть подпрыгнула, налетев на розовый куст, и разнесла в щепки скамейку. Вот сейчас она опять поравнялась со мной. Я вскинула дробовик двадцатого калибра. Патрон полагалось закладывать как-то по-особенному. Меня когда-то учили, но я забыла… Мелькнуло сомнение, правильно ли выбран патрон. Вспомнилось, что четвертым номером дроби стреляют гусей, — если так, человеку это почти не страшно. Я не была уверена, но раздумье продолжалось лишь долю секунды — я вскинула ружье. Теперь все равно, будь оно даже заряжено пулями. Я выстрелила дуплетом. С такого расстояния даже я не могла промахнуться. Машина резко вильнула в сторону, зацепила крылом большой кизиловый куст, проломила забор еще в одном месте и, подпрыгивая, вылетела на дорогу. Там она выровнялась и умчалась прочь с белым обломком штакетника под бампером. Когда ее занесло, люди сзади сорвались и упали; теперь они бежали по склону, искали укрытия, но спрятаться было негде, потому что Джон расчистил здесь землю до самого выгона, чтобы из дома открывался вид на реку. И вид действительно открывался великолепный. За бегущими, скрюченными фигурами была видна темная полоса деревьев и тусклый свинцовый блеск воды.

Остальные бежали через двор. Они не видели или просто не поняли, что происходит, но валили толпой, даже не глядя в мою сторону. Они спешили узнать, что случилось с их машинами.

Человек пять или шесть остановились на дворе, вглядываясь. Я вспомнила, что дом у меня за спиной пуст и в комнатах — ни души, и попыталась прикинуть, скоро ли об этом догадаются. Нет, не скоро. Им в голову не придет, что я здесь совсем одна. Но рано или поздно они сообразят. И тогда будет так просто подобраться к заднему крыльцу…

Они тесно сгрудились на газоне, лица их словно окаменели. Юный Майклс, сын аптекаря. Фермер Уортон Эндрюс. Лес Мэттьюс с хлопкоочистительной фабрики. Джо Гарриман, хозяин фуражной лавки. Лестер Петерсон с инкубаторной станции. Вдруг я перестала видеть в них людей, теперь передо мной были лишь мишени. Так оно проще. Я выпустила из рук разряженную двустволку, и она с грохотом упала возле моего стула. Потом я взяла один из дробовиков двенадцатого калибра. Я не встала со стула. Ноги были как ватные — я, верно, не удержалась бы на них. Я прицелилась, надеясь, что рука не дрогнет. Но руки тоже плохо слушались, и тогда я положила ствол на перила. Потом подняла второй дробовик и положила рядом. Четыре круглых ствола, наведенных вперед.

— Вон отсюда, — сказала я. Голос прозвучал совсем слабо, они вряд ли услышали. Тогда я сказала громче: — Стреляю. Ружья заряжены картечью.

Они не шелохнулись.

Правой рукой я надавила вниз на приклад — стволы приподнялись, нацелились чуть повыше голов — и тогда спустила курок. Они видели, как поднимались стволы, и знали, что картечь пролетит слишком высоко, но, когда раздался выстрел, вздрогнули и втянули головы в плечи.

Даже теперь они не бросились бежать, они стояли в нерешимости. Я подумала — если попробуют подойти, прицелюсь как следует и выстрелю. Хоть нескольких да убью… Пускай я не загоняла их в болото — а все-таки тоже убью. Я поменяла ружья местами, теперь справа лежал дробовик с двумя зарядами, а слева — с одним. Запах пороховой гари щекотал мне ноздри, я потерлась носом о плечо, не сводя глаз с мишеней. И тут послышался вой сирены. Ветер донес его издалека, но ошибиться было невозможно. Все прислушались, вой нарастал, приближался — да, ошибки быть не могло. Теперь они, кажется, растерялись не на шутку. Я повела стволами по перилам, тщательно целясь. И этот негромкий звук металла по дереву решил дело.

Они повернулись и брызнули врассыпную. Я выстрелила из левого ружья в землю, им под ноги. Они припустились мелкой рысцой, выбежали на шоссе и исчезли под бугром, там, где завывала сирена и горели машины.

Я еще немного подождала, пока не убедилась, что они ушли. Потом оставила на веранде оба разряженных ружья, а заряженное положила стволом на сгиб локтя, как много лет назад учил меня дед. («Внучка, не надо так напрягаться, не то обязательно промажешь». Каково бы ему было, если б он держал ружье со смертоносным зарядом? И целился не в птиц, не в оленей, а в людей…) Я обошла вокруг дома, оглядела его со всех сторон. Так, словно видела в первый раз. Дом не пострадал. Они даже не попробовали подойти с заднего крыльца, газоны не тронуты, никаких следов. Они шли с юга, от коровника. Оранжерея Джона разрушена. Я взглянула на осколки стекла, блестевшие в ярком желтоватом зареве, и подумала — когда же это они успели. Ведь я ничего не слышала — наверное, когда я поджигала машины. Я вспомнила об орхидеях — любимицы Джона, прямые, на упругих стеблях, и мягкие, вьющиеся, — все они теперь гибнут от ночного холода, листья и цветы изодраны битым стеклом. Интересно, велик ли урон. Не знаю, я редко просматривала счета, во всяком случае оранжерея стоила бешеных денег… Теперь все пошло прахом… И странно: измученная, отупевшая, не в силах сосредоточиться, вообще не в силах думать, я все-таки больше жалела об орхидеях, чем о Джоне.

Как это им удалось перебить все стекла? Наверно, стреляли залпами из дробовиков. А я не слышала. Да, ведь я в это время поджигала машины, я была занята другим.

Надо будет прийти сюда завтра, поискать дробь, оглядеть, крупная или нет.

Это важно. Узнать точно, крупная ли дробь.

Стулья на внутреннем дворике опрокинуты и сломаны. В пустом бассейне два мертвых котенка и щенок, неподвижные, расплющенные о цементное дно.

Я медленно закончила обход дома — все остальное цело. Когда я убедилась, что это так, что все проверено основательно, я остановилась — руки сжимали ружье, исцарапанные в кровь ноги глухо ныли — и стала смотреть на зарево за бугром, над горящими машинами. Сирены взвыли совсем близко, и вдруг они словно захлебнулись визгом и смолкли, полицейские машины остановились. Наступившая тишина сразу же огласилась беспорядочными криками, но слов нельзя было разобрать. Я быстро оглянулась на дом, тускло освещенныйдвумя отдаленными пожарами, белый, нетронутый, величественно-прекрасный. Он достанется моим детям. Перейдет к ним, как перешел ко мне. Хаулендов не выжить, не выжечь огнем.

— Ты не думал, что мне такое под силу, — сказала я, отыскивая глазами в темноте деда. Казалось, я вижу его в тенистом углу веранды — стоит и смотрит на меня. Он не один. Там же в углу толпятся люди, только не разглядеть кто.

— Раз надо, значит, под силу, — отвечал дед.

— Ты правду говорил насчет Джона, — сказала я. — Просто я его тогда любила.

— Раз надо, значит, так и делай, — повторил он.

Я стала узнавать тех, кто там стоял с ним рядом. Женщины, мужчины. Одни — невозмутимые, как на портретах в столовой. Другие — в кровавых ранах. Девушка, которую затоптали каблуками на полу кухни. Эзра Хауленд, испустивший дух на вершине песчаной гривы во время Гражданской войны. Первый Уилл Хауленд с окровавленной головой — индейцы сняли с него скальп. Юноша, сгоревший заживо в Уилдернесских тростниках Виргинии. Их жены — простые неулыбчивые лица, лица застенчивые и веселые.

Я сказала им всем:

— Ручаюсь, вы думали, мне это будет не под силу.

— Надо — значит, делай, — ответил дед. А потом, вместе со всей родней, исчез, словно ветром сдуло.

Непонятно только, отчего с ними не было Маргарет. Возможно, не признавали за свою. Все-таки негритянка. Так что, возможно, не признавали. Уилл Хауленд и его жена — любопытно, как они там ладят меж собой. «…По воскресеньям не женятся, не выходят замуж». Быть может, этим все решено, все сказано. А если нет, его первая жена, юная, кроткая и сероглазая, уж конечно, не станет чинить им препятствий. Где бы они там ни находились.

Да, но Маргарет с ними не было… И я вдруг поняла почему. То были духи моих предков, она ведь не из их числа. Она будет являться своим детям, не мне. Она не часть моего существа.

Я стояла в траве, на холодном ветру, и смотрела на дело рук своих. Я знала, что мужество или ненависть тут ни при чем. Тут, как сказал дед, необходимость. Жалкое утешение, но порой другого тебе не дано.

Черный жирный дым наползал на бугор, вливаясь в прозрачный ночной воздух; у меня защипало в глазах.

Эпилог

Вот и все. Когда я увидела, что люди выдохлись, излили всю жестокость, какая у них была, тревога и страх исчезли. Осталась лишь горечь, лишь дурной вкус во рту — я увидела жизнь без прикрас… В слепой злобе сожгли коровник, перестреляли телят, котят, двух-трех собак. А моей храбрости хватило лишь на то, чтобы поджечь пустые машины и всадить заряд мелкой дроби в крыло чужого автомобиля.

На другое же утро я увидела, что Оливер уже за работой. Он топтался вокруг груды тлеющих обломков, которая еще вчера была коровником. Я смотрела, как старик снует взад-вперед по обугленной истоптанной земле. Кажется, разбирает остатки, сгребает в кучки, сортирует.

Мне позвонил Стюарт Альбертсон, новоявленный претендент на губернаторское место. Я сразу же предупредила его:

— Нас подслушивают.

— Мои слова, миссис Толливер, может слышать вся Америка.

— Ах так, — сказала я. — Понимаю.

— Надеюсь, вы не думаете, что вчерашние события умышленно подстроены политической партией.

— Не думаю.

— Мы с вашим мужем были противниками в политике — да, это так, — но подобные действия мне отвратительны, как всякому порядочному и законопослушному гражданину.

Читает по бумажке, догадалась я. Делает официальное заявление и пытается придать этому вид непринужденной беседы.

— Можете быть уверены, мистер Альбертсон, что я не считаю вас участником вчерашних беспорядков.

— Я взял на себя смелость… ввиду отсутствия вашего супруга, я попросил полицию поставить дежурную машину на шоссе у вашей усадьбы. Вы не обратили внимания?

— Нет, я все больше смотрела на коровник.

— Что ж, быть может, вам будет спокойней от сознания, что у вас под боком дежурят двое полицейских.

— Я не боюсь, — сказала я. — Я знаю, что делать, и в помощи не нуждаюсь.

— И все же это не помешает…

Он был так настойчив, что я сдалась.

— Хорошо, пусть.

Он мгновенно перешел к делу.

— Этот прискорбный случай не делает чести гражданам нашего штата… хотя речь идет лишь о жалкой горстке людей.

— Возможно.

— Разумеется, эту историю лучше не предавать гласности. Не делать достоянием широкой публики.

— Вы считаете, что это в ваших силах?

— Местные газеты поставили меня в известность, что не намерены печатать никаких сообщений по этому поводу. Что же касается… м-м… что касается лиц, непосредственно замешанных в беспорядках, — их пришлось бы судить за поджог… понимаете?

— Вам угодно, чтобы я предала эту историю забвению?

— Забвению — нет, зачем же. Но есть вещи, которые бывает разумней замять.

— Я и не собираюсь трезвонить об этом во все колокола, — сказала я. — Так что можете не тревожиться. — И вдруг меня осенило. — Скажите, мой муж к вам не обращался? Джон ни о чем не договаривался с вами?

— Ну, знаете, уважаемая миссис Толливер…

Он произнес это с таким преувеличенным негодованием, что я сразу поняла: я угадала. Интересно, на что же теперь делает ставку Джон. Не скажу, чтобы меня это слишком занимало, просто я невольно восхитилась им. Такого не сломишь. По-видимому, он рассчитывает извлечь кое-что из обломков своей карьеры, как Оливер вытаскивает уцелевшее из-под развалин коровника. Джон — истинный политик, по призванию, по выучке, по всему. Быть может, еще и выплывет…

— Впрочем, это не мое дело, — сказала я. — Мы с ним, как вам известно, расстались.

— Вы, конечно, согласитесь на развод?

Очень уж быстро он это сказал, тут что-то кроется… Да, что-то здесь есть… Ведь, в сущности, Джон тут вроде бы и ни при чем — смотря как рассуждать. Вся эта история касается меня, и только меня. А Джон — невинная жертва… Теперь я поняла, на что он рассчитывает. Только клюнет ли на подобную версию избиратель? На это уйдут годы, но Джону терпения не занимать. Он постарается. Несомненно. Правда, на сей раз уже без меня.

— Мистер Альбертсон, если вы с ним случайно встретитесь, передайте ему кое-что от моего имени.

— Дорогая миссис Толливер, я едва ли с ним встречусь.

— Но все-таки, если вдруг встретитесь, скажите ему: мне не надо чужого, но от своего я не отступлюсь.

— Боюсь, мы слишком отклонились от предмета…

— Да, это верно. Я просто думала вслух. — Я взглянула на телефон, словно ему в лицо. — Благодарю вас за сочувствие.

Я бросила трубку, не дожидаясь, пока он скажет: «До свидания».

Через несколько часов мне позвонили из редакции атлантской газеты.

— Коровники горят сплошь да рядом, — сказала я. — Что поделаешь — превратности судьбы.

— Как начался пожар?

— Не знаю. Загорелось, и все.

— Скот пострадал?

— Нет, мы его вывели.

— А люди?

— Разумеется, нет.

— Сегодня ночью в окружную больницу поступили двое — ранены выстрелом из дробовика.

Ага, значит, я не промахнулась, когда наобум выстрелила по машине. Значит, не так уж важно уметь правильно заложить патроны.

Я улыбнулась невидимому собеседнику.

— Сколько я себя помню, в наших краях вечно кто-нибудь да ранен выстрелом из дробовика. Охотой увлекаются.

— Но у вас сломаны изгороди.

— Вот это осведомленность, — сказала я. — Браво. У меня были гости, выпили, нечаянно сломали забор.

— Ну а горящие машины на пастбище?

— Правда? Горели? Я уже несколько дней не выхожу из дому. Кажется, даже в окно ни разу не выглянула.

Мало-помалу все налаживалось. Вернулась прислуга: кто посмелей — в первые же два дня, малодушных пришлось вытребовать самой. Всем, кроме повара, было велено искать новое место. Мне больше ни к чему жить на широкую ногу. И еще я распорядилась все оставить как есть. Только битое стекло сгребли в кучу и убрали. Поваленные ограды лежали на земле, рамы зияли пустотой. У Хаулендов это повелось исстари — оставлять, чтобы помнить.

Все налаживалось. И довольно быстро. Абби и Мэри Ли уехали в Новый Орлеан, в ту самую школу, о которой говорил Джон. Они уехали с радостью; им смертельно надоело жить на отшибе в глуши. Даже пони их больше не занимали. Они хотели уехать, и я тоже хотела, чтобы их здесь не было. Они уже не маленькие, все видят и все запомнят — а это ни к чему. Остались только Джонни и Мардж, эти еще малы, ничего не заметят.

Все налаживалось. Я позвонила папочке Джона и просила его кое-что передать сыну. Немногое. Передать, что с ним свяжется мой адвокат, чтобы уладить раздел имущества, после чего я прошу его съездить в Алабаму и как можно скорей оформить развод. Если он слишком занят, я поеду сама. Это вопрос одних суток.

Я была уверена, что он поедет сам. Гордость заставит.

Потом я наняла адвоката. Эдвард Дилетт, младший брат той самой девушки, которая тайком вышла замуж, а меня из-за этого чуть не выгнали из колледжа. Он пришел мне на память случайно. И чем больше я о нем думала, тем ясней понимала, что лучшего мне не найти. Католик, живет на юге штата, не знает никого в нашем округе и может пренебречь недружелюбным отношением местной публики. Я позвонила ему.

Когда я назвала секретарше свою фамилию, она тотчас сообразила и тихонько ахнула.

— Да, миссис Толливер, — поспешно сказала она. — Да, мэм. Сию секунду.

Еще бы ей не знать, фамилия прогремела на весь штат. Ну а Уильям Хауленд — тем более… Хотя дед и не любил политики, хотя только одно ему было нужно — жить на своей земле, и чтобы его никто не трогал…

Эдвард Дилетт взял трубку, негромкий деловой голос разом вернул меня к действительности.

— Я вас слушаю, миссис Толливер, — сказал он. — Но сначала позвольте выразить вам мое сочувствие.

— Мистер Дилетт. — Теперь меня не волновали вежливые фразы, хотелось одного: как можно короче и проще объяснить ему суть дела. — Мне нужен адвокат. По двум причинам. Во-первых, я развожусь с мужем. Во-вторых, мне предстоит как-то распорядиться имением моего деда, и тут мне потребуется помощь.

— Понимаю, — отозвался он. — Все ясно.

— Я бы просила вас приехать, поговорить.

— С удовольствием, — сказал он. — Буду непременно.

Через два дня он сидел у меня в гостиной, маленький, щуплый, лысоватый — сквозь черные волосы просвечивала на темени розовая кожа.

— Я желаю лишь одного, — сказала я. — Получить назад все, что принадлежит лично мне. Все, до последнего.

— Ну что ж, — он слегка наклонил голову. — Я уверен, что мистер Толливер не станет возражать.

— Бумаги Джон хранил в своей городской конторе. Вот, пожалуй, и все, что мне известно. Боюсь, что пользы от меня вам будет немного.

Мистер Дилетт спокойно сказал:

— Разберемся, не беспокойтесь.

Мы вместе поехали в Мэдисон-Сити, то была первая поездка, нам их предстояло без счета. День был холодный — впервые в этом году по-настоящему холодный день, — и люди сидели по домам, у каминов. Сильный ветер гнал по улицам мусор и клочья травы. На красном кирпичном здании муниципалитета проступили сырые подтеки; шиферная крыша кое-где словно заплесневела, оттаивала на солнце пятнами. Флаг у почты запутался в фалах и отчаянно бился на ветру, где-то у половины флагштока.

Отопление в приемной Джона работало автоматически, здесь было тепло и уютно.

— Хорошо тут, — сказал мистер Дилетт.

— Все дела, связанные с имением, Джон вел отсюда, — сказала я. — Юридической практикой и политическими делами в основном занимался дома.

Мистер Дилетт сказал:

— Это облегчает нам задачу.

— Шифр сейфа я, во всяком случае, знаю.

— Ну, чудесно. Я сразу же приступаю к делу.

И приступил. Он работал до вечера и на другой день, хотя было воскресенье. Вечером я оставила его в конторе и повезла детей покататься. Когда я вернулась, уже спустились ранние зимние сумерки, и он ждал меня.

— Миссис Толливер, — сказал он (и в его голосе звучало неподдельное уважение). — Вам, без сомнения, известно, что ваш дед был чрезвычайно состоятельным человеком.

— Кажется, я видела опись имущества, но плохо помню, что и как.

— Вашему деду, как выразился бы иной борзописец, охочий до громких фраз, принадлежал весь округ — лучшие лесные угодья, половина пастбищных земель, большая часть скота. И даже, оказывается, многие здания в городе. Например, гостиница — она досталась ему лет двадцать назад в наследство от какого-то дяди.

— Хауленды всегда собирали добро, как белки собирают впрок орехи.

— Да, это очевидно. — Он слегка улыбнулся. — Я сам горожанин, часто забываешь, как иной раз захолустным городком может владеть один человек. Меня это всегда поражает… Но что с вами?

— Извините. — Я смотрела на него пустым взглядом. — Просто задумалась.

— Я сказал что-нибудь неуместное?

— Нет, что вы. — Я тоже улыбнулась ему. — Вы сделали чрезвычайно ценное замечание. Подали мне превосходную мысль. Да-да, серьезно.

Мистер Дилетт работал по субботам и воскресеньям и еще один день среди недели, гонял туда и обратно на машине, ухитряясь совмещать свою практику и ведение моих дел. Останавливался он у меня — это я ему предложила: в нашей комнате для гостей было удобней, чем в гостинице, да и мне было веселей. Кроме того, меня забавляла мысль о том, как будут судачить в городе.

Раздел имущества был занятием долгим и мучительным. Шли недели, я с трудом заставляла себя вникать в суть дела, следя за пояснениями мистера Дилетта, голова шла кругом, пухла от непривычных слов, от непонятных вещей. Но я не отступала, потому что знала, чего хочу. Этому не учили меня ни дед, ни Джон. Я хотела точно знать, что мне принадлежит — что нажито из поколения в поколение Уильямами Хаулендами.

Наконец мистер Дилетт завершил дело. Он набил портфель бумагами и отправился к Джону. Еще несколько дней, и суд вынес постановление о разводе. С этим было покончено.

Я ждала, я не забывала. У меня созрел план, всплыл сам собой из сумбура цифр, который я силилась осмыслить весь этот месяц. Теперь я знала, что делать, но медлила, хотя можно было начать. Я хотела, чтобы все точно знали, что происходит и по чьей инициативе. Я ждала, оттягивая время.

Мистер Дилетт продолжал работать с тем же упорством и терпением. Сухонький, тихий, как бурый опавший листок. Быть может, в Мэдисон-Сити с ним держались грубо или отчужденно или бросали косые взгляды — он не подавал вида, что замечает.

— Документы в полном порядке, — сказал он мне.

— Я знаю. Джон очень аккуратен.

— Миссис Толливер, — в его темных внимательных глазах мелькнула неуверенность, — если вы позволите мне на минуту стать откровенным… уверяю вас, это пройдет. Пройдет без следа. Все забудется.

Я подняла на него глаза.

— Вы даже не представляете себе, как вы ошибаетесь.

— Простите, я допустил нескромность…

— Я не забуду.

— Так, — сказал он. — Ну что же…

— Я дождусь своего часа, — сказала я. — Вы еще увидите.

Первое время, когда я приезжала в город с Эдвардом Дилеттом, люди отворачивались. Через месяц они уже не отворачивались, а лишь опускали глаза. Еще немного, и мне уже смотрели в лицо. «Здравствуйте», — спокойно говорила я. Они не отвечали. А потом стали отвечать. Ими владело любопытство. Жгучее любопытство. Их неодолимо притягивало то самое, что оттолкнуло их от меня. Они ходили вокруг да около, топорщились, как петухи перед дракой. И я знала, что рано или поздно они, как петухи, не устоят. Ринутся очертя голову.

Так и случилось. Город крепился месяца три. А после миссис Холлоуэй пригласила меня на чашку чая по случаю приезда внучки из университета на весенние каникулы.

Сколько я себя помню, Холлоуэи занимали большой серый дом в викторианском стиле за углом, у городской площади. (Холлоуэй был единственный врач в городе с тех самых пор, как ушел на покой Гарри Армстронг.) В ту субботу я приехала в город рано утром вместе с Эдвардом Дилеттом. Мы поставили машину за конторой — бывшей конторой Джона, теперь — моей. Странно, я все время забывала, что теперь контора принадлежит только мне. Я была свободна, но не ощущала этого…

Утро было свежее и ясное. Мы вошли через заднюю дверь — так всегда делал Джон — и сели в его кабинете, обсуждая какие-то обычные дела, какие-то мелкие детали. Подходящее утро для работы, для дел, которые делаешь, раз надо…

— Мистер Дилетт, — сказала я вдруг. — Я хочу закрыть гостиницу «Вашингтон».

— Сколько мне известно, она приносит изрядный доход.

Я помолчала, слушая, как в приемной бойко стучит на машинке моя новая секретарша.

— Денег у меня достаточно. Я хочу закрыть гостиницу.

— Вам решать, конечно.

— Закрыть немедленно. Сейчас.

Он пришел в ужас, но ничего не сказал. Как всегда.

— Жильцы пускай остаются сколько им нужно, чтобы закончить дела в городе.

Он уже справился с изумлением, теперь лицо его было бесстрастно.

— Заняться этим сразу же?

— Да, пожалуйста. И пусть забьют досками парадную дверь. Большими досками. Прямо поперек входа.

Я стояла у окна, глядя вслед мистеру Дилетту, пока он шел к гостинице. Долго стояла у окна и ждала, а потом увидела, как швейцар подтащил к дверям огромную доску. Ему было слишком тяжело нести одному, и мистер Дилетт помог поднять ее и придерживал, пока швейцар заколачивал гвозди. Тогда я села и слушала, как стучит молоток, пока стук не прекратился.

Было еще рано идти к Холлоуэям, поэтому я взяла последний «Ридерс дайджест» и прочла от корки до корки. Потом надела пальто и медленно пошла к их дому.

Гостей съехалось много. Машины выстроились по обе стороны улицы. Что ж, прекрасно. Чем больше, тем лучше. Я ступала твердо: правой, левой, напрячь мышцы, снова расслабить; я шагала к цели.

Какая меня ждет картина, я знала наперед. Молоденькая женщина с цветком на груди — единственное новое лицо, все остальные — старые знакомые. Запах яблочного пирога в доме, запах розовых гладиолусов; на подносах — сандвичи, пирожное под сахарной глазурью. Истовые баптисты чинно прихлебывают чай; не столь набожные, прыская, откровенничают за рюмочкой дамского винца: херес, а может быть, горячий пунш по случаю морозного дня.

Сколько их было в моей жизни, таких «чашек чая», думала я, поднимаясь по ступенькам к парадной двери. Джон всегда считал нужным, чтобы я ходила в гости, а я всегда делала то, что он считал нужным…

— Абигейл, душенька, — весело пропела с порога миссис Холлоуэй.

Рядом, лениво сбрасывая с плеч богато отделанное мехом пальто, стояла Джин, жена моего родственника Реджи Бэннистера. Я улыбнулась им обеим.

— Какая вы умница, что пришли, — сказала миссис Холлоуэй.

— Я ни за что бы не согласилась пропустить такое событие. — Я вошла, закрыла за собой дверь. — Как поживаешь, Джин?

— Но, Абигейл, милая, вы так похудели, — сказала миссис Холлоуэй.

— Что вы? Я, честно говоря, уже несколько месяцев не взвешивалась. У Джона, правда, были весы, но что-то не знаю, где они. Может быть, он забрал их с собой.

— Ах, Джон, ну да…

— Ну да, Джон, мой бывший муж. — Эти слова грубо ворвались в мелодичный хор голосов и серебристого смеха.

— Я непременно должна вас познакомить с внучкой, — сказала миссис Холлоуэй. — Вот досада, куда это она там забилась в дальний угол…

— Не беда, — сказала я. — Как-нибудь проберусь, только дух переведу.

— Сколько народу, негде повернуться, верно? — сказала миссис Холлоуэй. — Нет, право же, мне следовало обставить все это поскромнее.

— Да, но у вас так много друзей… — Мы одновременно повернулись и окинули взглядом комнату. Действительно, не протолкнешься: в двух смежных гостиных, в столовой и даже на залитой солнцем веранде — сплошь шелковые разноцветные платья. — Интересно, многие здесь со мной в родстве?

Мисс Холлоуэй рассмеялась.

— Вероятно, большинство.

— А ну-ка посмотрим — так, потехи ради. Вы — нет, конечно, вы ведь, как я понимаю, приехали сюда после того, как ваш муж кончил медицинский факультет.

— Да, дружок, а вас тогда и в помине не было.

— Теперь ты, Джин. Сама ты из Монтгомери, зато с твоим мужем мы родственники. Если степень родства не брать в расчет — постойте, сколько же у меня здесь наберется родичей?.. Эмили Фрейзер — раз, потом Луиза Аллен и Кларисса Хардинг, Флора Крич…

— Скажите! — прервала меня миссис Холлоуэй. Кажется, она смутно заподозрила в этом перечислении что-то тревожное. — Скажите на милость!

— И еще одна поразительная вещь. Вот уже сколько месяцев, как я ни с кем из них не вижусь. Правда, странно? Когда даже твоя родня, и то…

— Как это верно, — сказала миссис Холлоуэй. — Просто поразительно. Рюмочку хереса, прошу вас.

И, твердо взяв меня за руку, повела в переполненную гостиную.

Какое-то время все шло как обычно. Чай как чай. Разговоры о болезнях, о свадьбах, чьи дети пошли в школу, чьи кончили. Какое-то время.

Я ничего не говорила. Мне было нетрудно подождать. Я только очень сомневалась, способны ли ждать они. И не ошиблась.

Первой не выдержала сама миссис Холлоуэй.

— Душенька, — сказала она, — я слышала, у вас сгорел коровник — как это ужасно.

— Да, — сказала я. — Ужасно.

— Я в том смысле, что там, говорят, все было по последнему слову техники и так далее.

— Там было действительно немало ценного оборудования. Точную сумму назвать не берусь.

— Какой кошмар.

В комнате сразу сделалось очень тихо. Только внучка продолжала щебетать что-то в своем углу. Я узнала ее по мягкому голоску, по жеманным интонациям, усвоенным в избранном студенческом кругу. В глухой тишине юный, высокий голосок дрогнул, она неуверенно оглянулась через плечо и умолкла на полуслове.

— Какое несчастье, — повторила миссис Холлоуэй. — Вы хоть имеете представление о том, как это началось?

Я посмотрела на гладкое розовое лицо над округлыми плечами, на пышный бюст, плотно упакованный в цветастый шелк.

— Иными словами, узнала ли я поджигателей? — спросила я. — Они были без масок. Вероятно, в спешке забыли захватить.

Миссис Лок — ее муж был совладелец аптеки — нервно заахала:

— Ах, эта голытьба — у нас на Юге от нее просто житья нет. Прямо беда, честное слово!

— Отчего же, не только голытьба, — сказала я. — У многих ли из вас мужья сидели дома в тот вечер?

Короткий миг тишины — слышно только, как дышат, — и миссис Холлоуэй сказала:

— Ну, довольно ужасов. Хорошо, что все прошло.

И когда она вновь склонилась над серебряным кофейником, я ответила:

— Нет, не все. Теперь — мой черед.

На мгновение передо мной мелькнуло лицо ее внучки.

— Не сердитесь на меня, милая, — сказала я. — Я испортила вам торжество, но его ведь все равно затеяли не ради вас. — У нее смешно открылся ротик, но оттуда не вылетело ни слова, ни единого звука. Я улыбнулась ей мимоходом. — Напрасно бабушка вам не объяснила… — Я набрала в легкие побольше воздуха. — Ну а теперь слушайте вы. Потом расскажете своим мужьям. Передадите от моего имени. Хауленды были первыми в здешних местах еще с той поры, когда кругом хозяйничали индейцы, и вы по ночам спускали собак, вы запирали двери на тяжелые засовы, а днем боялись выйти за ворота без ружья. И по сей день это владения Хаулендов. Я отбираю их назад.

Теперь они заквохтали все разом, всполошились, как наседки в курятнике; запах яблочного пирога усилился, заполнил весь дом.

— Тут все, за ничтожным исключением, так или иначе принадлежало Уиллу Хауленду. Вы просто забыли. Так вот теперь я вам напомню, и вы увидите, как съежится и зачахнет ваш край — как Мэдисон-Сити вернется к тому, чем был тридцать лет назад. Возможно, когда-нибудь его вновь возродит мой сын. Я — нет.

Опять нервный смешок. Понимают они, о чем я говорю? Доходят ли слова до их сознания сквозь хмельное тепло хереса? Или такое доходит не вдруг? И они начнут понимать, только когда я уже уйду? Ладно, заставим понять. И сию же минуту.

— Только что я закрыла гостиницу, — сказала я. — Это для начала. Неужели вы не слышали стук молотка, когда дверь заколачивали досками? Как же так, проехать мимо и не заметить?

Я мельком взглянула на Джин Бэннистер. Застывшее, напряженное лицо. Эта понимает, думала я, она здесь самая смышленая. Понимает, но отказывается верить. Потому что у нее новое и дорогое пальто, потому что транспортная контора ее мужа стала только-только приносить доход.

Я не могла оторваться от ее лица, точно зачарованная. Широко расставленные большие серые глаза. Прямые светлые волосы. Я думала: чувствуешь, как в нутро забирается холодок, как начинают дрожать кончики пальцев? Точно так же было со мной…

— Коровник сгорел, оборудование погибло. Отстраивать его заново я не буду. Я даже не найму вас вывозить золу. Весь скот, кроме пони, принадлежащих моим детям, продан — впрочем, я полагаю, вы это знаете. Что станется без моего скота с бойней, с консервным заводом? Чьи поставки дадут им возможность работать на полную мощность? Ничьи. А фабрика мороженого? Откуда поступало молоко?..

Я подошла к окну, открыла его настежь; в комнате стояла нестерпимая духота. Краем глаза заметила, как Луиза Аллен нервно покусывает кончик пальца. Ее муж и брат — владельцы бойни.

Ага, поджилки затряслись. Дай срок — осядет, камнем ляжет на душу…

Сзади раздался шелест, шарканье ног — это ко мне пробиралась сквозь толпу гостей миссис Холлоуэй. Она как будто собралась что-то сказать, но из этого ничего не получилось, лишь слышно было, как скрипит и попискивает шелк ее старомодного корсета. Я даже не взглянула на нее.

— Теперь — лесоразработки, большой бизнес округа. Половина лесных угодий — моя собственность. — За окном по улице друг за другом торжественно прошествовали три дворняги. Я смотрела им вслед, пока они не скрылись из виду. — Тут существует контракт, и пока что у меня руки связаны, но ведь сроки контрактов когда-нибудь да истекают… Хауленды вечно блажат, у них дурь в крови — сколько раз я это слыхала. Прикрыть лесоразработки обойдется недешево, но я сделаю это. На жизнь мне как-нибудь хватит. — Рюмку сладкого хереса я все это время продолжала держать в руке. Теперь осторожно поставила ее на подоконник. — Вы еще увидите. Я обещаю, что ваш городишко сожмется и усохнет до своих истинных, прежних размеров… Вы не Уиллу Хауленду пустили красного петуха. Вы спалили свой собственный дом.

Ни единого звука, пока я шла к дверям, ни шороха, ни вздоха, только стук моих каблуков по половицам. Я отыскала в прихожей свое пальто под грудой, сваленной на спинки стульев. Горничная, тонюсенькая, сущий комар — черное платьице, белый передник в оборочках — подглядывала за мной в щелку из-за кухонной двери. Я ей кивнула, и она тотчас отпрянула от двери. Для полного сходства ей оставалось только зажужжать. Я вышла — неспешно, величаво. Я не чуяла бетонной мостовой под ногами. Плыла по воздуху, не касаясь земли. Сукины дети, — сказала я им всем, — ах и сукины же вы дети…

А деду — он, кажется, шагал совсем рядом, только чуть поотстал, чтобы мне не было видно, — деду я сказала так:

— Вот когда бы ты, наверно, посмеялся…

— Мне не смешно, — сказал он.

— Видишь, справилась.

— Как же, знаю.

— Надо ведь было что-то сделать.

Я услышала его вздох, очень явственно, как будто ветерок тронул сухую листву.

— Раз надо, значит, никуда не денешься, — сказал он.

— То было за тебя, — сказала я. — А сейчас будет за меня, хоть тебе и не понравится то, что я собираюсь сделать.

— Знаю, — сказал дед, и снова вздохнул за него легкий зимний ветер.

Я вошла в контору — бывшую приемную Джона. Из трех секретарских столиков два пустовали. Мисс Люси и миссис Карсон остались при Джоне. За третьим сидела новая машинистка, эту пригласила я — бесцветная пигалица со скверной кожей. Мать — городская проститутка, отец неизвестен. Злючка, дурнушка и первоклассный работник. Я ей доверяла, потому что для нее не существовало привязанностей. Она не любила меня, но я хоть платила деньги, и потому других она не любила еще больше.

Я ей кивнула. Она чуть тряхнула головой, ни на секунду не сбавляя бешеного темпа своей машинки. Я зашла в кабинет. Мистер Дилетт кончал работу, он встретил меня профессиональной, заученной улыбкой.

— У меня к вам просьба, — сказала я. — Сделайте мне одолжение. Позвоните, пожалуйста, в Калифорнию, в Окленд, доктору Мэллори. Имени не знаю, но профессия известна — рентгенолог, так что связаться с ним не составит труда. А просьба такая: узнайте у него адрес и телефон его зятя.

Кроличьи терпеливые глаза внезапно загорелись острым блеском.

— Кто такой его зять?

— Роберт Хауленд.

Мистер Диллет помедлил, потом снял трубку. Пока он сидел у телефона, я открыла заднюю дверь, распахнула ее настежь. Потом подошла к громоздкой дубовой конторке. Я опорожнила ящики, все по очереди, высыпая на пустые стулья содержимое: бумаги, резиновые бумагодержатели, скрепки, конверты. Потом налегла на конторку плечом и стала двигать к двери. Мистер Дилетт поднял голову от телефона — сначала он делал вид, будто не замечает, чем я занимаюсь.

— Погодите минутку, я вам подсоблю.

Ножки были без роликов, но конторка и так шла довольно легко, скользя по голым вощеным половицам.

— Нет, спасибо, — сказала я. — Я сама.

Я толкала конторку к открытой двери — по полу протянулись длинные светлые следы, — пока она не уперлась в невысокий порог и не застряла. Я прикинула на глаз, достаточно ли широк дверной проем, — да, достаточно. Поддела руками снизу как можно крепче и приподняла. Ну и махина — у меня заломило спину, но верхняя часть конторки уже перевесила; я ухитрилась приподнять еще немножко, и она опрокинулась от собственной тяжести. В дверь, вниз по двум ступенькам — на бетонный двор. Пусть лежит. Она загородила весь проход, но можно ходить и через парадную дверь. Тем более что теперь мне ее уже с места не сдвинуть. Кажется, повредила спину от натуги. Я положила ладони на поясницу и, легонько раскачиваясь, поглядела на две выбоины по обе стороны крашеной дверной рамы.

— Кажется, я учинила здесь небольшой разгром, — сказала я мистеру Дилетту. — Но уж очень давно мне это хотелось сделать.

Сколько ни растирай, сколько ни потягивайся, а пояснице не легче — видно, придется привыкать к этой боли. Я отняла ладони от спины и закрыла дверь. Мистер Дилетт сидел у телефона и как будто не замечал ничего особенного.

— Номер телефона есть, — сказал он. — Я вам не помешаю?

— Нет, — сказала я. — Не беспокойтесь, пожалуйста, сидите.

С отсутствующим выражением лица, какое бывает у людей в церкви, он подал мне листок бумаги. Сиэтл, и дальше два номера.

Мистер Дилетт сказал:

— Один служебный, другой домашний.

Суббота — стало быть, он дома. До чего же это просто. Проще простого. Он сам подошел к телефону, я узнала его по голосу.

— Я же говорила, Роберт, что разыщу тебя, — сказала я. — Ты не забыл? Ты ждешь?

Он не проронил ни слова. Резкий хриплый вдох — и он бросил трубку.

— Ах нет, Роберт, это не поможет, — сказала я в молчащий телефон. — Я ведь позвоню еще. А потом еще, и еще, и еще. — Я откинулась на спинку стула и начала смеяться. Смеялась, пока не заломило бока. Смеялась до тех пор, пока не уткнулась лбом в гладкую поверхность телефона и не заплакала. Откуда-то — я смутно сознавала это — приходили люди, склонялись и смотрели на меня, качали головами, отходили на цыпочках, словно на похоронах. Мне теперь было все равно. Я ушла в собственный мир, где все содрогалось, и рушилось, и гремело от рыданий, и его стены сомкнулись вокруг меня.

Какие пестрые цвета, откуда этот калейдоскоп красок? Никогда их столько не было. Это слезы преломляют свет.

Я плакала, пока не сползла со стула на пол. И плакала на полу, свернувшись, как утробный плод, на холодных неподатливых досках.

Примечания

1

Перевел с английского В. Рогов.

(обратно)

Оглавление

Абигейл

Уильям

Маргарет

Абигейл

Эпилог

*** Примечания ***