Трясина [Перевод с белорусского] [Якуб Колас] (fb2) читать онлайн

Якуб Колас ТРЯСИНА

1

Над Припятью, среди лесов, песков и болот, затерялась маленькая деревушка, дворов на тридцать — сорок. Хаты в ней так же неодинаковы, как и люди: одна большая, другая поменьше, одна ветхая, другая поновей. Но хата деда Талаша все же привлекает внимание, не столько своим наружным видом, сколько уединенностью: стоит она на отшибе, в близком соседстве с лозняком, на самом краю болота. Около хаты, защищая ее от летнего зноя, красуется высокая раскидистая груша. Весной, усыпанная белыми цветами, она, точно цветущая девушка, украшает двор, и не только дед Талаш, но даже аист, свивший гнездо на дедовой клуне, любуется ею.

Если даже сбросить годиков пятнадцать с плеч деда Талаша, и тогда бы его нельзя было назвать молодым: было ему в ту пору лет за семьдесят. А между тем как раз в это время прославился дед Талаш, как красный партизан, — и притом не рядовой!

До тех пор никто и не слышал о военных способностях деда Талаша. Правда, бывали случаи, когда деду приходилось пускать в ход кулаки. Но это происходило лишь в те дни, когда дед Талаш был под хмельком и какой-нибудь дурной человек выводил его из себя. Обычно же он отличался выдержкой и рассудительностью, конечно, до известных пределов. Живые темные глаза его глядели задумчиво, но порой в них мелькали искры, готовые разгореться бурным пламенем в минуты, предшествовавшие решительным поступкам.

Дед Талаш любил леса, болота и свою родную Припять, где он так часто удил рыбу с лодки. И стрелок он был неплохой: да и каким же он был бы полесским уроженцем, если бы не умел хорошо стрелять? На то оно и Полесье — без ружья там обойтись трудно.

Если строже разобраться, то хата, о которой тут шла речь, не всегда принадлежала деду. За долгое время ее привыкли называть хатой Талаша. А на самом деле это была хата дедовой жены, ныне бабушки Настули. Пятьдесят лет назад Талаш и Наста Балыга поженились. Наста была единственной дочерью у своего отца. Вот каким образом сделался Талаш владельцем этой хаты. А в конце концов, и не так существенно, кому принадлежала хата, тем более, что дед ее заново отстроил и поэтому может вполне законно считаться хозяином. Важно то, что хата стояла поодаль от села и немного в стороне от людского глаза. До женитьбы Талаш был у пана пастухом. И еще заслуживает быть отмеченным из прошлого деда то, что у отца его было двенадцать детей. Восемь из них умерли в детстве, в живых осталось два сына, считая Талаша, и две дочери.

Спокойно и медлительно, словно зачарованная, затерявшись среди болот, несет Припять свою обильную дань Днепру. Не торопится она унести добро из полесских болот. А его так много, что все равно — спеши, не спеши — этой работы ей хватит на долгие годы. Может быть, она и надежду потеряла когда-нибудь унести эти нескончаемые потоки темно-розовых вод из необъятных болот Полесья, и поэтому она так медлительна и флегматична. Только в часы, когда разгуляется ветер над зеленой щетиной лесов, над круглыми шапками кудрявой лозы, над бородавчатыми островками жесткой осоки, тогда она сердито хмурится, дрожит, бурлит тысячами волн, гневно швыряет челны и чайки-душегубки и громко всхлипывает в прибрежных камышах, как мать над могилой, где похоронены ее дети. В такие часы и дед Талаш не отваживался выезжать на своей лодке на середину Припяти.

Зато как ласково и уютно плещется она в мягких берегах, когда уляжется ветер и солнце засверкает над Полесьем мириадами золотых искр! Покой и тишина опускаются тогда на зеленый бархат лесов и болот. Словно блестящая стальная лента сверкает Припять. Только на поверхности серебрятся обручи-круги. Это в ее глубоких черных заводях плещутся сомы. И дед Талаш, глядя, как забавляются сомы, сдвинет на затылок свою широкополую соломенную шляпу и скажет: «Эх, пропади ты! Вот подцепить бы тебя, увальня!»

Спокойно и медлительно, точно зачарованная, протекала и жизнь в Полесье, а слухи о том, что происходило на свете, долетали сюда, приглушенные необозримыми просторами или с такими напластованиями людской фантазии, что уже трудно было вылущить из них зерна правды.

Но час настал!

Заколыхалось, забурлило Полесье!

Случилось это в летний день, когда был получен царский указ о мобилизации. Толпами повалили запасные, держа путь на ближайшие железнодорожные станции, шли под шумную музыку гармоник, гул песен и надрывный плач матерей и жен.

Хотя вначале война шла где-то далеко, но отголоски ее все отчетливее и явственнее доносились в степи Полесья.

С далекого фронта прибывали письма в тихие полесские углы, и часто откликом на эти письма был горький плач осиротевших детей и молодых вдов. А война требовала все новых жертв. И не было ей конца. Но мало этого: фронт начал приближаться. Тяжело вздыхали деды и укоризненно качали головами. А дед Талаш чуть было в беду не попал. Понес он в Петриков рыбу продавать. И очень удивился, когда покупатель начал ему отсчитывать деньги почтовыми марками. На этих деньгах были царские портреты. На одной был портрет Николая и цифра десять.

— Что же ты мне даешь? — возмущенно спросил дед Талаш, разглядывая лежавшую у него на ладони бумажную марку.

— Первый раз видишь? Такие теперь пошли деньги. Гляди: царский портрет и написано: «Десять копеек».

Перевел дед Талаш глаза на царский портрет, потряс головой.

— Вояка, пропади ты пропадом!.. Довоевался, живодер, до того, что уж и медной копейки у тебя нет!

Насторожил уши полицейский стражник — и к деду! Насилу выкарабкался дед Талаш из этой беды. И намотал на ус — на людях надо быть таким же осторожным, как и на болоте: ступишь не так — провалишься. Не уследишь — на гада наткнешься.

2

Много событий произошло за последнее время. Дед Талаш перебирал их в памяти, и они кажутся ему каким-то причудливым сном. Война, революция, опять война… Как это все случилось? Чего не поделили люди? Взвихрилась жизнь и забурлила, как темный водоворот. Когда же наступит покой? Что будет дальше? Дед Талаш чутко прислушивался к лесному шуму, к вздохам неспокойных волн широкой Припяти в прибрежных камышах. Пристально глядел в дали безмолвных болот. Они таили что-то неведомое, неиспытанное, тревожное…

И село тоже затихло. Дни, правда, настали небывалые. Прежде всего не было никакой власти, и это немного пугало деда. Еще вчера тут стояли красноармейцы. Их начальник жил в хате Талаша, чем дед очень гордился. И занятный был человек этот командир — общительный, простой…

«Рабочие и крестьяне, — говорил он, — должны управлять жизнью и быть полновластными хозяевами своего государства. Паны, купцы, попы и всякие богатеи — это наши враги».

Но красноармейский отряд куда-то ушел: говорят, легионеры стали наседать и уже близко подошли.

Деду Талашу не сиделось в хате, но отлучался он редко: бабка Наста не пускала деда ни в лес, ни на Припять. Мало ли что могло случиться в такое опасное, тревожное время! Но дед Талаш все же вышел из хаты послушать, о чем толкуют люди, узнать, нет ли новостей.

В самом центре села была небольшая, несколько закругленная площадь. Ее пересекала еще одна улочка, немного меньше главной, и это придавало селу форму креста, а на перекрестке стоял настоящий крест, высоко поднимаясь над соломенными крышами хат. Сюда и сходились люди, чтобы поболтать о своих делах или просто провести свободный часок.

Деду Талашу бросились в глаза две фигуры: Василь Бусыга и сын пана Крулевского, того самого пана, у отца которого дед Талаш когда-то был пастухом. Молодой Крулевский был в форме царского офицера. Вот только фуражек таких не носили царские офицеры, по фуражке его можно было принять за офицера чужеземной армии. В голове деда Талаша промелькнула догадка: откуда появился этот франт? На некоторое время ой исчез: его не видно было. А фуражка свидетельствовала о том, что он имел какое-то отношение к польским легионерам. Василь Бусыга был кандидатом на должность волостного старшины, но революция и все последующие события отвели его кандидатуру. По их лицам увидел дед Талаш, что они довольны оборотом дела. Деду захотелось узнать, о чем они говорят с таким увлечением, что даже не замечают его. Дед Талаш замедлил шаг, принял вид глубоко задумавшегося человека, опустил глаза и не спеша продолжал свой путь, прислушиваясь к разговору Крулевского и Василя Бусыги. До ушей деда донеслись лишь отдельные слова и обрывки фраз, но и по ним можно было догадаться, о чем шла речь.

— Варвары, собачьи дети!..

— Да, уж такие обормоты!.. Теперь, пожалуй, будет порядок.

— Понятное дело… Это, пан, Европа, культура!

Когда дед Талаш поравнялся с ними, они внезапно умолкли. Дед сделал вид, что крайне удивлен этой «неожиданной» встречей и даже испугался. Сняв шапку, поклонился и сказал: «Добрый день!» Пан Крулевский, не скрывая своего хорошего настроения, шутливо спросил деда Талаша:

— Чей ты теперь подданный?

— А ничей, — ответил дед Талаш.

— Ну, через три часа ты снова будешь подданным.

— Да? — удивился дед.

С того конца улицы, откуда шел дед Талаш, бежал во весь дух подросток лет пятнадцати. Это был Панас, младший сын деда. От быстрого бега Панас запыхался.

— Батька! — еще издали закричал Панас. — Легионер забирает наше сено!

Голос, слова и самый вид Панаса сильно встревожили деда Талаша. Он недоумевающе оглянулся и круто повернул назад, забыв в эту минуту и Василя Бусыгу, и пана Крулевского, и то, о чем они говорили. Быстрыми шагами, а кое-где и бегом поспешил дед к своей хате. Старший сын деда, Максим, нахмуренный и мрачный, подтвердил слова Панаса, хотя нужды в этом не было: дедов стог сена, возов на пять, возвышался неподалеку от двора на краю болота, обрамленного зарослями низкорослого кустарника, и был отчетливо виден. Около стога стояли две пароконные упряжки, а рядом с ними хлопотали два легионера. Третий взобрался на стог и сбрасывал сверху сено. Добрая четверть стога уже была разобрана. Бабка Наста, набросив тулупчик, стояла во дворе и, ломая руки, голосила:

— Чем же теперь будем кормить скот?

Не проронив ни слова, дед Талаш засунул за пояс топор — у деда была издавна привычка брать с собой топор, когда он отлучался из дому, — и пошел к своему стогу, где хозяйничали легионеры. За дедом, держась на некотором расстоянии, последовали его сыновья.

— Не трогай их, — предостерегла бабка Наста, — а то еще убьют или арестуют.

Она осталась во дворе и со страхом ждала, что будет дальше. Как только дед Талаш приблизился к стогу, бабка Наста вновь начала причитать во весь голос, как по покойнику. Причитания ее доносились и до болота, нарушая тревожную тишину улицы. Люди стали выходить из хат, и весть о легионерах быстро облетела все село.

Дед Талаш подошел к стогу, поклонился легионерам, снял шапку. Но те не обратили на него внимания и не ответили на приветствие. Один легионер уминал сено в санях, другой подавал его охапками, третий разбирал стог.

— Паночки, что вы делаете? — испуганно спросил дед Талаш. — Зачем забираете сено?.. Последнее оно!.. Чем же я скотину кормить буду?

— Пошел к черту! — крикнул легионер из саней.

А тот, что был на стогу, умышленно бросил на деда охапку сена, и так ловко, что сдвинул на затылок дедову шапку. Это очень развеселило легионеров, и они громко захохотали.

Дед Талаш молча снес эту обиду. Он даже ухватил руками полу шинели легионера, подававшего сено, и опустился на колени.

— Паночки! Не забирайте последнее сено! У людей есть запас, а это — мой единственный стог!..

— Пошел к черту, старый пес! — вскипел легионер и толкнул деда в грудь.

С ловкостью молодого парня вскочил дед Талаш. Глаза его загорелись страшной ненавистью.

— Собака! — загремел его гневный голос.

Топор молниеносно взвился в руке деда, блеснув холодным, острым лезвием. Легионер, на которого дед замахнулся, побледнел как полотно и метнулся в сторону, чтобы избежать удара.

— Опомнись, батька! — крикнул Максим, подскочил к отцу и схватил его за руку.

Растерявшиеся легионеры на мгновение замерли. Они никак не ждали такого резкого перелома в поведении деда.

— Бери его! Вяжи проклятого азиата! — первым опомнился легионер, стоявший в санях, и спрыгнул на землю.

Легионеры набросились на деда Талаша и начали его потчевать пинками, стараясь повалить. Выпрямился дед Талаш, расправил свои широкие плечи, рванулся, и легионеры отлетели от него, как щепки, а один из них зарылся лицом в снег.

— О, шайтан старый! — произнес он, поднимая свою конфедератку.

Не ожидая нового нападения и сообразив, что дело принимает неблагоприятный оборот, дед Талаш стрелой юркнул в густой кустарник. Только тогда вспомнили легионеры, что они военные и у них есть оружие: выстрелили несколько раз в том направлении, в котором скрылся дед.

Сбежались люди. Первыми появились Василь Бусыга и пан Крулевский.

— Сумасшедший, сумасшедший! — сочувственно говорил Бусыга легионерам.

— Большевик! — заключил пан Крулевский.

Забрали легионеры дедов стог, а Максима заставили везти оставшееся сено на своей повозке.

3

«Вояки, черт бы вас побрал!» — промолвил про себя дед Талаш, когда затихла стрельба и пули со свистом пронеслись над его головой, ударив с сухим треском по веткам и стволам деревьев. Перед глазами деда еще отчетливо всплывала сцена стычки с легионерами, и особенно тот момент, когда они втроем напали на него, а он разметал их, как ветер сдувает легкий мусор. Это очень воодушевило деда. Однако он поспешно углублялся в болотистый лес, в самую чащу, и только тогда остановился и перевел дух, когда очутился довольно далеко от села и убедился, что погони за ним нет. На его счастье, густо повалил снег. Но что же делать дальше?

Выбрав укромный уголок, он прислонился к старой ели под навесом заснеженных ветвей, достал кожаный кисет, набил табаком трубку, высек огонь, закурил. Долго попыхивал дед Талаш трубкой, выпуская кольца дыма. Легкими облачками дым просачивался сквозь еловые лапчатые ветки, выбирался на простор и рассеивался в вышине, а дед все раздумывал. Поразмыслив, он пришел к заключению, что немного погорячился. Хорошо, что Максим удержал его, — было бы куда хуже, если бы он зарубил легионера. И неизвестно, что сталось теперь с его сыновьями и бабкой Настой… Ох, мерзавцы! И принес же их черт на его голову! А что ему оставалось делать? Просил, умолял их, как людей, на колени встал, а они издевались над ним, словно он не человек… И когда дед Талаш начал припоминать, как с ним обошлись легионеры, злоба с новой силой овладела им, и тогда он пожалел, что не раскроил черепов этим грабителям. После всех этих размышлений у деда невольно возникло желание разузнать, что творится дома, как там сыновья и жена и как расценивается его поступок.

А в это самое время, когда дед Талаш, сидя под елью, думал свою невеселую думу, там, в селе, пан Крулевский подготовлял общественное мнение в пользу пилсудчиков. Окружив себя сельскими богатеями, он стал заигрывать с ними и расхваливать захватчиков. Василь Бусыга был его верным помощником. Если пан Крулевский выступал в роли главного свата захватчиков, то Василь Бусыга играл роль панского подголоска. Пан Крулевский считал себя знатоком крестьянской души и даже говорить старался языком простолюдина. В заметно приподнятом настроении, захлебываясь, он рассказывал о шляхетской культуре, о демократичности панов и шляхтичей, об их миссии быть щитом европейской цивилизации против азиатской опасности. Только они обеспечат народу национальную независимость и свободу.

Василь Бусыга дополнял панские тезисы вымышленными примерами дикости большевиков, которые якобы уничтожали имущество, притесняли простых людей, живших немного зажиточнее, забирали коней, коров, кровью и потом добытую землю и отдавали ее лодырям, которые не умеют работать на поле. Вспомнили тут и деда Талаша. Его «дикий» поступок осудили самым решительным образом. Недаром в его хате жил красный командир!

А в это время дед Талаш строил планы на будущее. Он вышел из своей засады, прислушался, осмотрелся. В верхушках деревьев тревожно шумел ветер, раскидывая на ветвях узорчатую белоснежную сеть. На земле царила глухая тишина. Откуда-то левее села доносились далекие выстрелы. А может быть, это только казалось деду Талашу. Постояв еще минуту, он медленно направился в сторону своего дома. Шел он неторопливо, выбирая глухие лесные тропинки, так хорошо знакомые ему, шел по краю топких болот, среди оголенного лозняка, и пристально вглядывался в туманную, снежную мглу. Шел дед Талаш с таким расчетом, чтобы попасть к своему двору в сумерки, незаметно для людских глаз.

А к вечеру того же дня в селе появилась группа легионеров. Вошли они бесшумно, незаметно, никого особенно не потревожив. Пан Крулевский, как видно, был уже заранее осведомлен, он побеседовал с начальником отряда, а затем и солдаты и он сам куда-то исчезли. Некоторое время спустя в село вошел целый взвод легионеров с офицером во главе. Шли они по улице очень браво, как завзятые вояки и победители.

Остановив взвод на площади, молодой форсистый офицерик строго и коротко, как полагается заправскому командиру, отдал приказание выставить караул. Потом он отметил посты, где охрана должна быть особенно бдительной, приказал наладить связь, выслать дозоры и вообще быть начеку. Часть легионеров ушла в наряд, а остальные разместились по хатам.

Переполошилась бабка Наста, увидев во дворе легионеров. В хате с ней был только один Панас. Легионеров было трое. Вошли не поздоровавшись, окинули глазами хату.

— А где, бабка, твоя невестка? — спросил один легионер.

— К родителям пошла, панок! — испуганно ответила бабка Наста.

— А ты не врешь? — снова спросил легионер.

Бабка не поняла и ничего не ответила.

— С большевиками водился? — вдруг задал вопрос другой легионер, обратясь к Панасу.

— Нет! — ответил Панас.

— Большевики были у вас? — допытывались легионеры.

— Были. По всем хатам стояли.

— Почему это вашу именно хату выбрал большевистский комиссар?

— Разве я знаю? — Панас пожал плечами.

— О, собачьи дети! Большевики!.. Где отец?

Нашумев и погрозив, легионеры ушли. Страх еще сильнее овладел бабкой Настой. Что же будет с дедом? И где он? Может, его уже поймали?

Она решила тайком разыскать деда и предупредить его, чтобы он не возвращался домой.

4

Дед Талаш не сразу пошел к своему двору. Его потянуло к тому месту, где стоял стог сена и произошла стычка с легионерами. Притаившись в кустах, дед осторожно озирался вокруг. Сена не было. Одно только стоговище, присыпанное снегом, чернело сухими дубовыми сучьями. В эту минуту что-то промелькнуло невдалеке. Поглядел дед Талаш: фигура человека! Кто бы это мог быть? То сливаясь с сумраком, то выступая из него, фигура незнакомца приближалась к деду.

На том месте, где раньше стоял стог, незнакомец на мгновение задержался, а потом направился в кустарник.

Еще мгновение, и послышался нерешительный оклик:

— Го-го!

— Го! — откликнулся дед Талаш, узнав голос Панаса.

Отец и сын встретились в кустах.

— А я тебя, батька, караулю! — тихо сказал Панас.

— Ну? — сказал дед, услышав незнакомые нотки в голосе сына.

— В селе легионеры… Тебя ищут.

Они на мгновение умолкли.

— Ты сегодня дома не ночуй, — нарушил молчание Панас.

Старый Талаш почесал затылок.

— А как мать? — спросил он.

— Ничего. Правда, испугалась. Боится, как бы тебя не поймали. Говорит, чтобы ты сейчас не шел домой… Вот хлеб и сало.

Панас снял со спины довольно объемистую котомку — извечный символ крестьянской доли. Несколько минут котомка оставалась в руке Панаса. Старик молчал, точно взвешивая слова сына, потом молча взял котомку.

— А сено все забрали?

— Все… Оставался один возок, так заставили Максима и тот отвезти.

— Обормоты! Нет на них напасти! — Дед горестно покачал головой. — Чем же мы скотину кормить будем?.. Максим еще не вернулся?

— Нет.

Приумолкли. Густой сумрак распростерся над Полесьем. В оголенных кустах шумел ветер, и снежная поземка тревожно шуршала в порыжелой траве. Село затаенно молчало. Только собаки, потревоженные ворвавшимися непрощеными гостями, заполнившими дворы, перекликались сердитым лаем и завыванием.

— Вернется Максим, так пусть поедет к Лабузе в Притьки сена занять, — сказал дед, озабоченный кормом для скотины.

— Да мы прокормим скотину! — старался ободрить отца Панас. — Сена достанем, нарубим лозы, веток, — не подохнет…

— Ладно, старайтесь, сынок!

— Ты, батька, иди в Макуши, к Параске, и живи там. Если что, я к тебе прибегу.

Параской звали замужнюю дочь деда.

— Э, — махнул рукой дед, — обо мне не беспокойтесь… Не знаешь, много здесь легионеров?

Видно, у деда Талаша возникли новые думы.

— Много! — понизил голос Панас. — Не меньше двухсот! Да еще говорят, что и в Вепрах их чертова гибель.

Расставаясь, они условились о завтрашней встрече, и еще велел дед Панасу быть осторожным и прислушиваться к тому, что делается у легионеров. Назначили время встречи и разошлись.

Дни тревог, страха и беспокойства наступили для деда Талаша и его семьи. Горевала бабка Наста. Такая беда постигла их. И где же справедливость на свете? За что должен слоняться без крова старик? Кого он обидел? Кому он мешал, что вынужден теперь, как бездомный бродяга, скитаться по лесам и чужим углам? И так стало ей жаль деда, такая тоска охватила ее, что она горько заплакала. И Максима с конем угнали невесть куда. Свое же добро заставили везти какому-то лысому черту, а скотина пусть с голоду подыхает! Да еще отпустят ли его? Вернется ли он? Семья разбита, разбросана, и неизвестно, что их ждет впереди.

Так сидела бабка Наста в хате одна-одинешенька. На притолоке тускло коптела лампа. В хате было тихо. Безмолвно и неприветливо заглядывала в окна ночь. В трубе завывал ветер, словно вторил невеселым думам бабки. Стук в дверь рассеял ее мысли.

Прежде чем открыть, бабка выглянула в окошко.

— Это я! — послышался голос со двора, и бабка открыла дверь.

— Ну что? — спросила она Панаса.

— Видел отца. Отдал ему харчи.

— Куда же он пошел?

— Пошел… Сказал, чтобы не беспокоились… Наверное, к Параске пойдет… Завтра он придет затемно.

У бабки Насты немного отлегло от сердца.

Потом заговорили о пришельцах. Ничего хорошего от них ждать нельзя. Подлые, назойливые, ведут себя не по-людски.

К бабке Насте заходила Атага Смыга. Рассказывала о бесчинствах легионеров. К молодицам и девушкам пристают, по клетям рыщут, шарят повсюду, забирают последние пожитки. Яичницу подай им, шкварки… А не угодишь, плетку в ход пускают…

Поздно ночью вернулся Максим, в санях у него было немного сена. Сказать по правде, — украл у легионеров. Ох и зол же на них Максим! Вести привез невеселые. Расправу чинят захватчики над теми, кто брал что-нибудь из панских поместий или рубил помещичий лес.

Пана Крулевского назначили уездным комиссаром. Своих старшин в волостях ставят.

— И неужто они тут осядут на нашу голову? — со вздохом сказала бабка Наста.

Тоскливо было в хате деда Талаша.

Расставшись с Панасом, дед Талаш медленно побрел вдоль болота, прислушиваясь к многочисленным шорохам и голосам полесской ночи. Было немного боязно одному в темени и глуши леса, но топор за поясом придавал храбрости. Дед Талаш, вероятно, и сам бы не мог ответить, чего он больше страшился: нечистой силы, вера в которую еще тлела где-то в тайниках его души, лесного зверя или злоумышленника в образе легионера. Ночь, одиночество и страх натолкнули деда на мысль об оружии. Совсем иначе чувствовал бы он себя сейчас, если бы в его руках был надежный друг — хорошее ружье. У деда Талаша, признаться, ружье спрятано было как раз в лесу, вместе с боеприпасами: порохом, пистонами, дробью, пулями. Держать все это дома в такое беспокойное время не стоило. Знал дед Талаш, что в лесу спрятано много хорошего оружия. Могло наступить такое время, когда оно понадобится людям.

С такими мыслями подходил дед Талаш к заветному месту. Пришлось немало покружить, пока он нашел в темноте дуплистое дерево, которому доверил он своего старого друга.

Вытащил дед Талаш ружье из дупла, оглядел его, взвел курок, проверил: послужит еще верно старый товарищ его лесных походов! Надел через плечо охотничью кожаную сумку на широком ремне, достал коробку с порохом, насыпал в ствол, не скупясь, солидную порцию и туго забил его шомполом. Потом положил картечь; когда все было готово, насадил на курок пистон и уже более твердым и уверенным шагом направился в Макуши.

5

На подступах к Припяти отряды легионеров вынуждены были задержаться. Первые дни в этом районе шли жестокие бои. Учитывая важность позиций на Припяти, легионеры стремились форсировать ее, чтобы потом продолжать наступление против Красной Армии. Но все их попытки продвинуться вперед успеха не имели, и боевой пыл легионеров значительно остыл. Снега и морозы, неожиданно сковавшие Полесье, приостановили военные операции широкого масштаба. Противники подтягивали тылы и резервы, зорко следили друг за другом, укрепляли свои позиции, готовясь к предстоящей решительной схватке.

Значительная часть Полесья — почти вся Пинская и часть Речицкой и Мозырской областей — была оккупирована.

Коренной переворот произвели захватчики в этих областях. Из глубины веков воскресли давно забытые, стершиеся в памяти людей порядки, традиции и административный произвол старинной шляхты — они встали, словно призраки, чтобы нарушить жизнь рабочих и крестьян. Если что и сохранялось в памяти народа от похороненного, казалось, навеки, минувшего, то оно вызывало представление о черных днях ненавистного шляхетства, панства, крепостничества. Воеводства, старосты, войты, стражники — уже одни эти чуждые названия заставляли враждебно настораживаться. Но были и такие, кому оккупанты пришлись по душе.

Воспрянул духом Бусыга, словно выросли у него крылья. И поступь у него стала тверже, и голову он держал выше. Только иногда, особенно на первых порах, его охватывал страх, как бы снова не вернулись большевики. Но проходили дни за днями, большевики не возвращались, сомнения насчет долговечности власти захватчиков постепенно рассеивались в его душе, и перед глазами Василя все заманчивее рисовалось будущее. Его не смущали такие проявления произвола захватчиков, как расправа с крестьянами, участвовавшими в разделе помещичьей собственности. Василь с особенным удовольствием прикидывал в уме те перспективы, которые сулит ему власть оккупантов. Для него открывалась возможность значительно расширить хозяйство. Возникали различные планы увеличения своих земельных угодий. Благоприятствовало ему и то обстоятельство, что пана Крулевского назначили уездным комиссаром. И как это хорошо, что он, Василь Бусыга, умеет ладить с такими негодяями, как пан Крулевский.

Это навело его на мысль посетить пана Крулевского, приступившего к исполнению своих новых обязанностей. А сделать это Василю было нетрудно: разве не было подходящего повода для посещения уездного комиссара? Во-первых, надо урегулировать земельные дела — не бросать же их в том состоянии, в каком они остались после ухода большевиков? Да и в селе надо навести порядок. А проявить инициативу никогда не вредно.

Василь Бусыга аккуратно расчесал черную бороду, надел дубленый тулуп, хорошо пригнанный по фигуре, подпоясался широким, пышным кушаком, тщательно вытканным его женой Авгиней, женщиной видной и привлекательной. И когда Василь встал перед Авгиней, чтобы показаться ей во всем великолепии, она только и сказала:

— Ах, какой же ты щеголь!

Пан Крулевский сидел в своем кабинете, развалившись в широком мягком кресле. На столе, покрытом зеленым сукном, стояли письменный прибор и дорогие безделушки. Тут же лежали разные бумаги. На стене висели портреты генералов, напыщенных и строгих. Среди них бросался в глаза портрет бритого и коротко остриженного епископа со всеми атрибутами, положенными его сану. Василь, взглянув на него, подумал: «А зачем этот попал сюда?» Но вслух ничего не сказал: Василь был человек смекалистый, себе на уме. Центральное место на стене занимал портрет генерала, у которого были длинные, опущенные, как у моржа, усы. На груди у него красовалась выставка крестов и медалей.

И епископ, и все эти генералы, и стол с прибором придавали еще больше важности пану Крулевскому.

Василь Бусыга все это принял во внимание и приветствовал пана Крулевского с большей почтительностью, чем обычно.

Уездный «комиссар» еле кивнул головой:

— Что скажешь?

Пан Крулевский говорил теперь холодно, официально-начальническим тоном.

Василю Бусыге не приходилось раньше говорить с большими начальниками. До сих пор он имел дело только с волостными писарями, попами, урядниками, иногда с приставом. От них он заимствовал русские слова, хотя произносил их с полесским акцентом.

— Пришел я к господину пану-комиссару услышать о том, о сем… Мы сейчас живем, как горох при дороге, ничего не знаем, не ведаем.

Пан Крулевский взглянул на Василя. Хотел сделать замечание о его неважном произношении, но вместо этого спросил:

— А как относятся мужики к новой власти?

— Которые, прошу пана, зажиточные хозяева, те благодарят бога: порядок налаживается, можно будет спокойно жить и хозяйство вести.

— А остальные?

— Всякие, прошу пана, водятся… Да и трудно сказать. Пока близко начальства нет, некому интересоваться…

Василь Бусыга не высказал до конца свою мысль: инстинкт самосохранения подсказывал ему не тратить много слов. Намек насчет начальства был достаточно прозрачен — Василь был кандидатом в старшины. Но разговор на этом оборвался: во дворе послышался шум, раздались грубые окрики. Пан Крулевский встал и подошел к окну. Туда же повернул голову и Василь.

Двор заполнила толпа крестьян, большей частью молодых и средних лет, окруженная цепью легионеров. На них были лохматые шапки всевозможных форм и цветов, изношенные тулупы, черные грубошерстные куртки, свитки, и на ногах драные лапти с высоко навернутыми портянками. Кожаные и берестяные баулы на спине завершали их внешний вид. Лица у всех были замкнутые, хмурые, суровые. Не в меру усердные конвоиры наводили порядок в этой шумной и пестрой толпе, стараясь построить в ряды согнанных сюда неведомо откуда и за что людей, — ругались, толкали, грозили. Непривычные к таким строгостям, полные отвращения к казарменной муштре, полесские крестьяне возмущались, и на этой почве возникали бурные стычки.

— Чего толкаешься, панская подметка? Да я тебя так толкну — костей не соберешь!

Высокий, плечистый, жилистый парень сердито сдвинул брови, глаза злобно сверкнули на конвоира, толкнувшего его в спину. Легионер, заметив этот уничтожающий взгляд, трусливо отступил.

— Молчи, стервец! — крикнул он, отойдя подальше от разгневанного богатыря.

«Да это же Мартын Рыль!» Бусыга узнал худощавого, широкоплечего крестьянина из соседнего села Вепры, и по его телу пробежала дрожь. Но эта неожиданность его обрадовала.

Согнанных крестьян повели за угол дома, где была приготовлена для них каталажка, служившая раньше складом разного хлама.

Несколько минут спустя в кабинет вошел капрал и доложил пану Крулевскому о приводе бунтовщиков, не желающих подчиниться новой власти и явно сочувствующих большевикам.

Возвращаясь домой от уездного «комиссара», Василь Бусыга размышлял о своей будущей должности старшины, обещанной, ему паном Крулевским, и о тех новых обязанностях, которые вытекают из этого звания. Еще думал он о Мартыне Рыле и о том, сказать о нем Авгине или нет.

6

Кто же этот Мартын Рыль, арест которого так встревожил Бусыгу? И почему он колебался, сказать об этом Авгине или умолчать? Придется вернуться к прошлому, отделенному десятилетием от описываемых событий, и заглянуть в село Вепры.

Десять лет назад в нем не было девушки интереснее Авгини — ныне жены войта Бусыги. Веселая, живая, капризная, первая затейница в играх и забавах — вот какая была Авгиня Кубликова. Любила она с парнями заигрывать, и делала это так, что каждому из них казалось, будто именно он избранник ее сердца. «Нарвется когда-нибудь», — говорили о ней солидные женщины и молодицы, когда рассказы о ее проделках доходили до их ушей. Авгиня хотя и резвилась, но границ дозволенного не переступала. Умела быть сдержанной, серьезной, и глаза ее, напоминавшие прозрачный сумрак ясных июньских вечеров, глядели тогда строго и задумчиво. Трудно было определить цвет ее глаз, которые светились, как озера среди темной топи, обрамленные пышными зарослями. Их можно было принять за карие, чуть подернутые зеленоватой поволокой, а порой они казались серовато-зелеными. Быть может, они менялись в зависимости от тех дум, которые проносились в ее голове и теснили ее девичье сердце. Одно можно сказать о ее глазах: они были ласковы, как просторы весны, — полные музыки, звона и зеленого шума, они увлекали, как прибрежная трясина, где убаюкивают предательским шелестом высокие камыши и ароматный вереск.

Но глаза Авгини, казалось, не имели власти над Мартыном Рылем, и не ее он видел в хороводе вепровских девушек. Случалось порой, Авгиня сама затронет Мартына, но в этом ничего удивительного не было, если принять во внимание ее игривый характер. Мартын в таких случаях уделял ей не больше обычного внимания.

— Нравишься ты мне, Мартын! — однажды сказала ему Авгиня, и в глазах ее заискрилась задорная улыбка.

Мартын, словно не замечая этого, спокойно ей ответил:

— И ты мне нравишься, Авгиня.

Но в голосе его не было и тени волнения.

— А чем я тебе нравлюсь, Мартын?

— Тем, что я нравлюсь тебе.

— А если бы ты мне не нравился?

— Ну так что же!

— А знаешь, чем ты можешь понравиться?

— Не знаю. Скажи.

— Тем, что ты высокий, что у тебя, как видно, будут черные усы. И глаза у тебя глубокие, иногда посмотришь — и страшно делается. Я люблю, когда у парня такие глаза, что от взгляда дрожь пробирает. Но я бы за тебя не пошла замуж: у тебя, когда станешь постарше, будет козлиная борода!

И Авгиня залилась веселым смехом.

Мартыну стало как-то не по себе от ее смеха и неожиданного конца их разговора. Он чувствовал себя немного обиженным. Пока он подыскивал подходящее словцо для ответа, Авгиня была уже далеко и, видно, забыла, что в Вепрах есть высокий, широкоплечий и стройный Мартын. Казалось, и он выкинет из головы это незначительное происшествие. Только вечером, когда он уже лег спать, перед его глазами невольно возник образ Авгини. Припомнились вся сцена их встречи и слова о козлиной бороде, которая будто бы у него должна вырасти. При чем тут борода? К чему она это сказала? Даже вспомнить неприятно. Мартын перебирал в памяти все слова Авгини. Если правильно разобраться, то она, пожалуй, сказала ему больше приятных слов, чем обидных. Что касается женитьбы, то Мартын и не думал брать Авгиню в жены и вообще не задумывался о женитьбе. Может быть, ее слова надо понимать в другом смысле? Не намекала ли она на что-нибудь? Но обидное воспоминание о козлиной бороде не оставляло его в покое. Мартын плюнул, повернулся на бок и заснул крепким, здоровым сном.

Однажды Мартын Рыль плыл на лодке вдоль берега Припяти. Он держался ближе, к камышам, чтобы незаметно подкрасться к диким уткам. Ему посчастливилось настрелять их штук пять. С противоположного берега скользнула лодка. На ее носу лежала охапка свежей травы и большой сноп камыша. На лодке белела гибкая, привлекательная фигура девушки с красной косынкой на голове — это была Авгиня. Быстро мелькало весло в проворных руках, а лодка резво и легко скользила по широкому плесу спокойной Припяти. Миновав середину реки, девушка круто повернула в сторону Мартына. Мартын умышленно неторопливо повел лодку, пристально всматриваясь в заводи среди камышей, где любят жировать утки, и не глядел на приближающуюся лодку, хотя уже знал, кто ею правит. И это было ему приятно.

— А я тебе всех уток распугаю! — донесся звонкий девичий голос, и тотчас же раздался крик: — А ты — га! А ты — га! Утки!

Громкие всплески воды от ударов весла гулко разнеслись по реке у травянистых берегов. Несколько уток поднялись над водой, хлопанье их крыльев было отчетливо слышно.

Утки летели прямо на Мартына. Он нацелился. Гулкий выстрел прокатился над Припятью и заглох в прибрежных камышах. Одна утка покачнулась, потом нырнула вниз, махнула ослабевшими крыльями и, описав дугу, звучно шлепнулась в воду.

Авгиня проворно повернула свою лодку. Вся ее гибкая фигура была в движении. На воде после каждого удара весла кружились бурлящие воронки.

Мартын вдруг сбросил с себя сонную медлительность. Догнать Авгиню, опередить ее и первым доплыть до убитой утки! Весло ходуном заходило в его сильных, руках, и лодка помчалась к намеченной цели. Но лодка Авгини была на более близком расстоянии. Шансы доплыть первой — на ее стороне. Мартын начал жалеть, что вступил с ней в единоборство. Но отступать было поздно: не такой он человек, чтобы, покорно опустив руки, признать себя побежденным! Он снял пиджак, бросил его на мокрое дно лодки. Еще круче стали взмахи его весла, еще быстрее рассекал волны острогрудый челн.

Авгиня увидела, что верх берет Мартын. От этого ей стало весело. Ей не будет обидно, если он выйдет победителем, — у него сил не меньше, чем у хорошего вола. Но и она еще не теряла надежды.

Чаще замелькало весло в руках Авгини, лицо ее раскраснелось как маков цвет. Две длинные темно-русые косы выбились из-под красной косынки. Когда она, налегая на весло, откидывалась назад, концы ее кос опускались в воду.

До убитой утки было уже недалеко. Авгиня пустилась на хитрость: она круто повернула свою лодку наперерез Мартыну. Не успел Мартын сообразить, как обойти это неожиданное препятствие, как вдруг убитая утка на их глазах исчезла под водой, только волна всколыхнулась и ровные круги побежали к самому берегу.

— Мартын, где же утка?

В глазах Авгини отразились испуг и удивление.

Посмотрел на нее Мартын и усмехнулся:

— Ни ты, ни я, а сом поймал утку!

Авгиня с минуту молчала. Видно, эта неожиданная развязка произвела на нее большое впечатление.

— Поедем обратно, Мартын!

Повернув лодки, они поплыли рядом к своему берегу.

— Ты, может, сердишься на меня за то, что я распугала твоих уток?

— Нет. Мало ли что случается!

— Мне хотелось на тебя поглядеть.

Мартын действительно не сердился. А последние слова Авгини пришлись ему по душе. Но тут припомнилась козлиная борода, и Мартын снова стал холодным, равнодушным.

— Зачем на меня смотреть?

— А затем, что ты хороший.

— Для тебя, кажется, все хороши, — с оттенком насмешки в голосе ответил Мартын.

— А разве это плохо?

— Не знаю.

— Да… ты метко стреляешь, — вдруг сказала Авгиня, меняя тему разговора.

Мартыну не понравилась, что Авгиня заговорила о другом.

— Кто из ружья хорошо стреляет, а кто — глазами.

— А кто стреляет глазами?

— Водятся такие стрелки.

Авгиня засмеялась.

— Если бы ты был уткой, я бы тебя уже давно подстрелила!

Мартын хотел признаться, что он уже и так слегка подбит, но вместо этого сказал:

— Я приду к тебе сегодня вечером.

Сердце Авгини забилось быстрее.

— Ну, что же… буду ждать.

Лодки подплыли к берегу. Мартын подтянул сначала Авгинину лодку, потом свою. Привязав их, он взял охапку сена, Авгиня — срезанный камыш, и оба направились в село.

Все шло как нельзя лучше, пока их не встретил Кондрат Бус. Он, видно, подкарауливал Авгиню. Как только они поравнялись, Кондрат подошел к Авгине. Она положила руку на плечо Кондрата, тот обнял ее, и они ушли как ни в чем не бывало. Мартын плелся позади с охапкой свежей травы, ружьем и убитыми утками. Хотел бросить траву, но неловко было при свидетелях вымещать свою злобу. Он еще некоторое время следовал за ними.

— Возьми траву, Авгиня, я тут пойду огородами.

Не глядя Авгине в глаза, Мартын отдал ей траву, а сам размашистым шагом направился к своему двору.

Вечером Авгиня ждала его, но Мартын не пришел.

И много было таких встреч и разговоров. Сначала Авгиня искала его, потом — Мартын ее, потом искали друг друга. Не раз бывали у них ссоры, недоразумения, но выпадали и хорошие минуты мира и согласия. Тогда они славно проводили вечера в тесной дружеской близости. Впрочем, здесь было нечто большее, чем дружба.

И вот в то самое время, когда вепровские женихи потеряли надежду, завоевать Авгиню, а вепровские девушки махнули рукой на Мартына, в селе появился Василь Бусыга, видный парень, сын крупного богатея. Пленили и Василя глаза Авгини. Сердце Мартына забило тревогу. Василь — опасный соперник. Мартын — бобыль. Что у него есть? Маленький дворик, покосившаяся хатка, ружье, рыболовная снасть да стройная фигура. Крепился Мартын, поддразнивая Авгиню намеками на Василя. Авгиня посмеивалась над Василем, а порой и хвалила его, да тесней прижималась к Мартыну. Видно, Мартына ей было жаль.

Немного спустя он сказал Авгине:

— Нет у тебя сердца, Авгиня. Нехорошая ты и неискренняя. Зачем ты меня обманывала? Глаз не сводила?.

— Глаза мои тебе не лгали, Мартын, — укоризненно ответила Авгиня. — Я любила тебя, люблю… и буду любить, — закончила она, сделав небольшую паузу.

— И эти же слова ты повторишь Василю?

— Нет, их я не скажу ему, а если и скажу, то так как-нибудь… лишь бы сказать.

— Почему же ты выходишь за него замуж?

— Так надо, — тихо и нерешительно сказала Авгиня. Мартын помолчал, но подумал: богатство Василя — вот причина. Но ему хотелось донять Авгиню:

— Неужели ты уже так близко сошлась с ним, что?..

Что она могла на это ответить? Сказать, что никакой близости нет? А может, сознаться в том, чего не было? Нет, этого она не сделает.

— Как тяжело мне, Мартын! Я враг и себе и тебе. А близости никакой не было, не было… поверь мне. Я злая, негодная, ты правду сказал!

Она прижалась к нему горящим лицом, обняла его. У Мартына закружилась голова, точно он опьянел, и холодная дрожь пробежала по телу.

В последний раз спросила Авгиня:

— Теперь ты веришь мне?

Он обнимал ее, шептал:

— Авгиня, родная, любимая…

— Отвяжись от меня.

Что с ней лучилось?

Авгиня резко оттолкнула его и торопливо ушла. Мартын замер в недоумении, глядя ей вслед. Она растаяла во тьме июльской ночи. Мартын побрел домой.

Вышла Авгиня замуж за Василя Бусыгу. Женился и Мартын насинеглазой Еве Грабаровой, девушке серьезной и рассудительной.

Но Авгиня по-прежнему владела его сердцем и думами. И по сей день не в силах Мартын избавиться от этих чар.

Мартын и Авгиня изредка встречались, и эти свидания всегда их сильно волновали. Они оба понимали ненужность дальнейших встреч, но сердце не слушалось доводов рассудка.

И однажды Мартын спросил Авгиню:

— А помнишь, Авгиня, как мы гнались за убитой уткой? Только утку проглотил сом. Ни я, ни ты не доплыли до нее.

Авгиня только вздохнула.

7

Деду Талашу прискучила жизнь бездомного скитальца.

Некоторое время он провел у своей дочери в Макушах. По вечерам плел внукам лапти, рассказывал им сказки. Но создавшаяся обстановка не располагала деда к такому мирному образу жизни… Надо было искать выхода из тупика, в котором он очутился. А слухи о расправах захватчиков с теми, кто вызывал у них подозрение, разносились по всему Полесью. И ничего обнадеживающего в них не было.

С домом дед Талаш связи не терял. Связным был Панас. От него дед Талаш узнал, что Василь Бусыга стал войтом, что легионеры приказали собрать по десяти пудов сена и соломы с каждого двора. А перед этим собирали кур, поросят, сало. Сколько стонов и криков было в селе! Всякое сопротивление жестоко каралось, и расправу учиняли на месте.

В ход пускались нагайки и шомполы. «Двадцать пять!» — кричали озверевшие каратели.

В селе начали появляться неизвестные люди. Они сновали, как тени, прислушиваясь к разговорам и жалобам. Ходили слухи, что оккупанты готовятся провести мобилизацию. А войт допытывался у Панаса, где старый Талаш. Но Панас не дурак, ни разу не проговорился.

Одним словом, деду Талашу никак нельзя возвращаться домой — таков был единственный вывод из рассказов Панаса.

Слушал дед эти новости, и его собственная обида отступала на задний план. Взятый грабителями стог сена, из-за которого начались все его беды, казался теперь незначительной крупинкой, и мысль о нем терялась среди множества новых мыслей деда. Дело оборачивалось гораздо хуже, и на первый план выступала общая беда всей крестьянской бедноты. Что делать? Надежда на то, что появление легионеров, как это думали недавно, — только кратковременный налет, сменилась опасением, что чужаки могут задержаться надолго. Неужто ему, деду Талашу, отрезан путь к родному дому? Да за что же? Его оскорбили, ограбили, а он еще будет кланяться грабителям? Да пропади они пропадом!

Дед Талаш был гордым, как вольный орел.

Как-то дед Талаш пришел в условленное время встретиться с Панасом. Обычно первым приходил Панас и насвистывал в ожидании отца. На этот раз его не было. Дед прислушался: царила жуткая, зловещая тишина. Может быть, он поторопился? Дед занял позицию под старым, кряжистым, как сам он, дубом.

Время шло. Панама не было. Прождал дед час, прождал другой. Гнетущая глухая тревога залегла в его сердце. Что помешало Панасу прийти сюда? Дед припомнил последнюю встречу с Панасом — не произошло ли какой-нибудь ошибки, на этом ли месте они условились встретиться? Нет, ошибки не было. Широкоствольный дуб на краю Сухого поля — это хорошо помнит дед Талаш. Даже слова Панаса, сказанные на прощание, звучат в ушах деда:

— Так под дубом, у Сухого поля.

Дед Талаш поднял глаза на этот кряжистый, корявый дуб с могучими лапами, как бы ожидая, что он разрешит его сомнения. Дуб стоял, нерушимый и суровый, зажав среди лап большой снежный ком.

Омертвевшее поле распростерлось белым саваном до самого горизонта, где сплошной темно-синей стеной стояла словно завороженная лесная чаща. Затаившаяся тишь чутко сторожила каждый звук, каждый робкий шорох. Только дятел ритмично и настойчиво стучал по ветке, звонкого дерева, не считаясь с тревожным ожиданием деда.

Грустно стало деду. В его воображении рисовались разные несчастья, которые могли случиться с Панасом, Максимом и бабкой Настой. Каждая минута острым шипом вонзалась в его сердце. Терпению деда приходил конец, надо куда-то идти, что-то делать.

На Полесье быстро надвигалась безмолвная ночь, окутывая темной пеленой лес, дальние болота и Сухое поле. Кусты и отдельные деревья на поле утрачивали свои очертания, принимали неясные, расплывчатые формы.

Дед Талаш удобнее приладил ружье, еще раз обвел глазами вокруг себя и уже хотел двинуться в путь — идти куда глаза глядят, лишь бы не маяться тут в бесплодном ожидании, но вдруг замер: из глубины леса послышались чьи-то шаги, хрустел снег и приглушенно трещали сухие ветви. Звуки чередовались размеренно и ритмично: раз-два! раз-два!

По звуку шагов дед Талаш установил, что шел человек, но не Панас: у неизвестного была тяжелая поступь. Дед притаился за дубом и стал вглядываться в ту сторону, откуда приближался незнакомец. Темная высокая фигура мелькнула под навесом запорошенных снегом ветвей и медленно стала выплывать на прогалину, вырисовываясь все отчетливее в лесном сумраке. Окликнуть или нет? Кто это может быть? И против воли вырвалось у деда:

— Кто идет?

Высокий незнакомец сразу остановился, настороженно всматриваясь в темноту.

— Кто спрашивает? — раздался густой бас незнакомца.

Деда Талаша не видно было из-за дуба.

— Спрашиваю я! — отозвался дед Талаш.

— А кто ты?

— А ты кто?

По характерному говору дед Талаш догадался, что это человек свой, здешний. Страх и напряжение деда немного улеглись, но он решил пока не открывать: своего имени и, когда наступило выжидательное молчание, только сказал:

— Я здешний!

— Ты один? — нерешительно спросил незнакомец.

— Один и не один: со мной ружье.

— Ну, так брось свое ружье: ружье есть и у меня, и, наверно лучше твоего, — гордо прозвучали слова незнакомца, видно не допускавшего сомнения в том, что он обладатель самого лучшего ружья.

Дед Талаш высунулся из своей засады, а высокий незнакомец решительно направился к корявому дубу. Не дойдя трех шагов, великан остановился, пораженный. Удивился и дед Талаш.

— Дяденька Талаш! — загремел густой бас.

— Мартын! Чтоб ты пропал! — радостно отозвался дед Талаш и бросился навстречу Мартыну Рылю.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Кого же ты тут, дядька, караулишь?

— Эх, голубь! Кого караулю! Выходит так, что самого себя… А ты?.. Вижу, парень, что ты крепко напуган.

— Ой и не спрашивай, дядька! Из плена вырвался! Да и не один я, а тридцать шесть человек.

— Что ты говоришь?! — удивленно воскликнул дед Талаш. — Как же это?

— А значит, пришли легионеры. Ну и начали вылавливать и хватать тех, кто смело пошел за большевиками или кто панского добра не пощадил. Начали мстить, свои порядки наводить, усмирять и всякие грехи припоминать. А народ наш… сам знаешь, разный народ есть… богатеи начали под панскую дудку плясать и доносить, кто в чем грешен… Вот я и попался: арестовали. А в других местах многих зацапали. Набралось целое общество. Собрали нас в кучу и погнали. А народ собрался не из робкого десятка. Знакомые и незнакомые. Привели нас к уездному комиссару, заперли в какой-то холодной кладовой. Думали, что на этом кончится. Но слух пошел, что нас дальше погонят, Куда и зачем — не знаем. А был среди нас удалец, Марка Балук из-под Цернищ. Парень, видавший виды! Солдат старой армии. «А, говорит, буду я им тащиться, как арестант! Сто болячек им в бок! Из немецкого плена вырвался, а у себя дома терпеть буду? Нет дураков! Хватит!» Видим, человек шевелит мозгами. «Поклянитесь, говорит, что будете слушаться меня, так и вы выйдете на волю». — Значит, додумался до чего-то человек. А кому же не хочется на воле быть? Так отчего не присягнуть? Вот он и говорит: «Присягали мы царю на евангелии, но присяга ему не помогла. Вы же мне присягните на крестьянском лапте. Поклянитесь, что будете слушаться меня, и пусть каждый поцелует свой лапоть!» Серьезно говорит, не шутит. «Лапоть, — говорит, — знамя нашей мужицкой доли». И знаешь, дядька, что? Стали мы целовать свои лапти, на своих ногах. Ей-богу! Кто шутя, а кто и без смеха. Тогда Марка и говорит: «Ну, так вот что. Когда вас отведут верст на пять-шесть, а может, и больше — насчет места я соображу, — слушайте мой сигнал. А сигнал мой будет такой: „Стой, лапоть упал!“ Как только услышите, молнией бросайтесь на конвойных и обезоружьте их! Все зависит от внезапности и быстроты нападения. Двое-трое безоружных легко справятся с одним вооруженным, если только сделают это дерзко и быстро».

Понравилась нам та стратегия. Обдумали, обсудили каждую мелочь, разбились на группы. Говорим шепотом, чтобы сохранить в тайне наш сговор… Вывели нас. Глядим: двенадцать конвойных, тринадцатый командир. Мы, конечно, и виду не подаем, что у нас в мыслях. Прикидываемся, что так ослабели, еле на ногах держимся, шатаемся. Выстроили нас. Капрал подал команду, сам вперед пошел. Тронулись. Пять конвойных справа, пять слева, двое позади. Я в первом ряду. С капрала глаз не свожу, не так с капрала, как с его ружья: очень оно мне приглянулось. А в ушах все время звучат три слова: «Стой, лапоть упал!» Марка Балук идет позади.

Миновали местечко. В поле вышли… Тут и там подводы встречаются, прохожие. Конвойные подгоняют нас, покрикивают да такими скверными словами ругаются, что слушать тошно. А мы горим от нетерпения — и так уж часа полтора тащимся. Командир наш молчит. И только мы вышли из леса на поляну, как рявкнет Марка Балук: «Стой, лапоть упал!» — и что тогда сталось, что там началось, и рассказать не смогу. Все сплелись в один живой клубок, только слышны были сопение и хрип. Я даже не знаю, как очутился возле капрала. Помню только, что он лежит в снегу, глазами хлопает белый как Снег, и на меня глядит. А я ему говорю:

«Лежи, не подымайся!» У меня в руках его ружье, вот это самое — заграничный карабин на семь патронов. И револьвер у меня, и сабля. Бросился другим помогать, а моя помощь уже не требуется.

«Слушай мою команду!» — крикнул Марка и махнул саблей, а в Другой руке у него револьвер. «Айда в лес, и конвойных веди!» Напуганные, бледные как смерть, покорно побрели конвойные. Да, не они теперь конвоиры, а мы. Хватит нас скотами называть. Отошли мы с версту. «Стой!» командует Марка. Остановились.

«Снимайте, паны, сапоги!» Разулись. Тринадцать из нас надели сапоги, а лапти отдали конвоирам. И бросили их там в лесу, живых, но с помятыми боками. Взяли все ихнее оружие — кто ружье, кто револьвер, а кто саблю. На прощание Марка сказал: «Ну, хлопцы, айда кто куда! Но от присяги я вас не освобождаю!.. И вы, живодеры, свободны! — сказал он конвойным. — Повремените тут, а потом идите на все четыре стороны». С тем и ушел, и мы тоже разошлись.

— Ах, пропади они пропадом! Жаль, меня с вами не было. Ну и ружье ты себе раздобыл, Мартын! — восхищался дед Талаш, разглядывая карабин.

8

Не знал Панас, что его особой интересуется не кто-нибудь, а сам войт Василь Бусыга. Войту надо знать, что у кого на уме, проследить и выведать, куда делся дед Талаш и какие у него намерения. Войт — начальство. А у начальства бывают такие мысли, что о них не должны знать подначальные, и особенно такой ненадежный человек, как дед Талаш. Дед ни в грош не ставит панов и новых начальников, да еще на чужое добро зарится. И вообще он враждебно относится к таким солидным хозяевам, как Василь Бусыга, Кондрат Бирка и им подобным. Это он подговаривал разных голодранцев, чтобы они забирали землю у зажиточных хозяев и поделили ее, — недаром у него в доме поселился большевистский командир. И наконец, дед Талаш с топором бросился на легионеров. Короче говоря, дед весь пропитался большевистским духом. И теперь он наверняка в сговоре с большевиками. Кто может поручиться за то, что он не привёдёт сюда красных? Нет, пока дед Талаш скрывается неведомо где и неведомо с каким умыслом, не может быть спокоен Василь Бусыга. Это не значит, что он боится деда Талаша, нет. Войт — начальство и стоит на страже закона и порядка. Недаром высшее начальство — уездный комиссар приказал ему брать на заметку тех, кого обуял дух возмущения и непослушания. А что касается красных, то Василь Бусыга мало тревожится: за спиной легионеров-захватчиков стоят крупные иностранные державы. Но красные могут доставить еще много хлопот: до ушей войта доносятся слухи, что по лесам слоняются какие-то люди, сговариваются, к чему-то готовятся, что-то замышляют. Лишняя предосторожность вреда не принесет. Но быть начальником — не такое простое дело, как это может показаться со стороны.

В первую очередь надо приняться за деда Талаша.

С одной стороны, хорошо, что хата Талаша стоит на отшибе: каждый, кто идет туда или оттуда, сразу бросается в глаза. Но есть и неудобство: если сам будешь слоняться поблизости, то и тебя заметят. Наблюдая время от времени за хатой Талаша, Василь Бусыга заметил, что Панас то и дело отлучается из дому. Интересно, куда он ходит? У войта мелькнула догадка: не есть ли Панас тот ключ, которым можно открыть убежище деда Талаша. С Панаса и надо начинать, но как? Поручить разве кому-нибудь проследить за ним, приставить к нему специального человека? Нет, это способ неподходящий: рискованно вмешательство третьих лиц в такое дело — они могут оказаться при других обстоятельствах лишними свидетелями против него самого. Кроме того, нет уверенности, что все это останется тайной. Василь Бусыга принял другой план. Он доложил куда следует, как и через кого можно получить сведения о деде Талаше, а там пусть разыскивают его сами… И сено будет цело, и овцы будут сыты.

Накануне того дня, когда Панас должен был встретиться с отцом под дубом у Сухого поля, среди ночи вдруг раздался стук в дверь хаты. Первой проснулась бабка Наста. Подняла в тревоге голову, прислушалась. Стук повторился с большей силой и настойчивостью.

— Ой, кто же это стучит? — в испуге произнесла бабка Наста.

Максим, накинув тулуп, выбежал босой в сени.

— Кто там?

— Открывай, — властно и сердито крикнул кто-то снаружи.

— А кто там? — допытывался Максим.

— Открой, Максим, это паны и начальники.

Максим узнал по голосу соседа Микиту Целеха и отодвинул засов.

Топот нескольких пар ног раздался в сенях, и сноп яркого света ворвался в хату. Откормленный, толстомордый рыжеусый человек зверского вида держал в руке электрический фонарик, освещавший убогую обстановку хаты. Максим зажег керосиновую лампу. Черные тени еще больше сгустились в углах приземистой хатки. Испуганные тараканы побежали по стенам к печи, прячась в щели. Видно, и их всполошил страшный гость со своим электрическим фонариком. Неожиданных гостей было четверо: три легионера и Микита Целех, который был понятым.

Бабка Наста, трясясь от страха, как в лихорадке, накинула на себя какую-то рвань и в ужасе глядела на незнакомых посетителей. Панас лежал неподвижно, охваченный смутным страхом.

— Кто тут ночует? — спросил рыжеусый.

Вопрос был таким бессмысленным и неожиданным, что в первую минуту никто не нашел ответа.

— Кто ночует тут? — не унимался рыжеусый.

Казалось, испуг людей придавал еще больше напыщенности его голосу.

— Все… свои, — заикаясь от страха, ответил Максим.

В это время другой легионер, юркий и вертлявый, тоже зажег фонарик и забегал по хате, заглядывая на печь, за печь и под нары. Третий стоял молча и наблюдал за происходящим.

— Все дома? — спросил рыжеусый.

Никто ему не ответил.

Тогда рыжеусый подошел к лежанке Панаса и толкнул его кулаком в плечо.

— Ну, ты… поднимайся! — приказал он.

Панас покорно привстал на постели.

— Ты ходил к отцу?

Словно ножом полоснули Панаса эти слова. В голове вихрем закружились мысли. Если он задал такой вопрос, значит, знает, что Панас ходил к отцу.

Первый приступ Страха прошел.

— Ходил! — решительно ответил Панас после короткой паузы.

Рыжеусый похвалил его за то, что он говорит правду, и спросил уже более спокойно:

— А где твой отец?

— Не знаю.

Рыжий строго взглянул на Панаса, покачал головой.

— Как это не знаешь? Ты же сегодня собирался идти к отцу, ну?..

Что было сказать Панасу? Он действительно собирался идти к отцу. Но вдруг у него мелькнула мысль — не хитрит ли с ним этот рыжий дьявол? Он в свою очередь пустился на хитрость:

— Днем я к отцу не хожу.

— Врешь! — крикнул рыжеусый. — А куда же ты ходишь днем? — Он уже решил, что поймал Панаса с поличным, но Панас без смущения ответил:

— Хожу на болото лозу резать: скотину кормить надо. У нас забрали сено.

Эти слова сбили рыжеусого с толку.

— А что тебе сказал отец?

— Сказал, чтобы я к нему больше не ходил.

— А где ты с ним встречался?

— В лесу.

— О чем же вы говорили?

— Обо всем: о скоте, о кормах…

— А еще что сказал отец?

— Сказал, что до весны домой не вернется.

— Врешь, чертов сын! — заорал рыжий.

— Паничок! — сказал Максим. — Отец наш старик. Ему семьдесят лет. Погорячился, сам страху набрался, а теперь боится домой вернуться.

— Го-о, боится! А большевик почему стоял тут на квартире?

И еще громче крикнул Максиму:

— Отвечай, где старый пес?

Бабка Наста кубарем скатилась с печи и упала в ноги рыжему:

— Паничок! Золотенький! За что на нас напасть такая? Последнее сено забрали, скотина с голоду дохнет. Старик из дому сбежал. А он же не виноват. Его били, швыряли… И за что вы нас мучите?

Рыжеусый с важностью наклонил свою разбойничью физиономию и презрительно взглянул на бабку Насту. Но не обмолвился ни словом, будто бабка и не заслуживала того, чтобы откликнуться на ее мольбы, а когда она снова начала умолять его, крикнул:

— Молчать!

И на этом закончил разговор.

— Ну, парень, — обратился он к Панасу, — собирайся!

А когда Панаса выводили из хаты, он сказал, отчеканивая каждое слово:

— Придет к нам отец, выпустим парня на волю.

9

Дед Талаш и Мартын Рыль, рассказав друг другу о своих злоключениях, стали совещаться, что предпринять, куда направиться. Деда тревожили мысли о доме, но особенно беспокоил вопрос, отчего не пришел Панас. Тревога эта легла тяжелым камнем на сердце деда.

Мартын Рыль тоже думал о доме, жене и детях, о своем хозяйстве. Им обоим нужно было на что-то решиться, выяснить свое положение, покончить с неуверенностью в завтрашнем дне.

Мартын Рыль встречался с разными людьми, и все в один голос рассказывали о жестокостях легионеров, об их бесчеловечных поступках. Эта жестокость вызывала возмущение повсюду, где захватчики наводили свои порядки, беспощадно расправляясь с беднотой и с теми, кто активно выступал с большевиками. Возмущение против панов и легионеров кое-где выливалось в восстания, и оккупанты прилагали все усилия, чтобы усмирить непокорных. А разоружение конвоя, в котором принял участие Мартын Рыль, несомненно еще подольет масла в огонь, захватчики станут бдительнее и безжалостно расправятся со всеми, кто покажется им подозрительным. Слушал дед Талаш эти, невеселые, рассказы, и гнев против легионеров-захватчиков заполнил его сердце, проник во все тайники его души. Он не находил слов, чтобы выразить свою смертельную ненависть захватчикам.

— Резать, рубить, жечь их, гадов!

Но сейчас положение было такое, что прежде всего надо было остерегаться, как бы не попасть в руки злодеев.

Вепры, где жил Мартын Рыль, находились дальше села деда, до которого было километра четыре. Вдвоем им идти было веселее и спокойнее, особенно если принять во внимание карабин Мартына. Вот почему они приняли такое решение: зайти к деду Талашу, разузнать, как обстоят дела, поесть и заночевать, если представится возможность. А уж там видно будет, что делать потом.

Сквозь ночную темень, по глухим тропинкам направились изгнанники к своим очагам.

Не доходя километра полтора до села, они обогнули болото у самой околицы, сделали большой круг и медленно двинулись к хате Талаша, часто останавливаясь и настороженно прислушиваясь.

Была уже глубокая ночь, пугавшая путников своим затаившимся безмолвием. Там и сям мерцали тусклые огоньки в окошках, навевавшие тоску и тревогу. Эта пустынность и тревожная тишина делали особенно невыносимым бесконечное завывание собаки где-то вдали. Вскоре к ней присоединился лай других собак, тонкий, пронзительный и сердитый. Наконец собачья свора унялась, и над селом воцарилась гулкая тишина.

Дед Талаш и его спутник молча ждали, пока не прекратился собачий лай. Они притаились в кустах. Вдали неясно вырисовывался черный силуэт дедова двора.

— Постой, голубь, здесь, а я разузнаю, как та и и что, потом дам тебе знать.

Мартын остался в кустарнике, а дед Талаш скрылся в темноте. Осторожно приблизившись к низенькому окошку своей хаты, дед прислушался, потом тихонько постучал в замерзшее стекло. Бабка Наста не спала. Горькие думы о Панасе и деде Талаше не давали ей покоя. Робкий, осторожный стук сильно взволновал ее, заставил учащенно забиться сердце: этот стук она слышала не раз за долгие годы совместной жизни с Талашом. Она быстро, насколько позволяли силы, подбежала к окошку и так же тихо постучала. Троекратный ответный стук снова донесся до ее слуха.

У бабки Насты сомнений больше не оставалось. Она набросила на плечи тулупчик, надела на босу ногу шлепанцы и на ходу растолкала спящего Максима.

— Отец пришел! — сказала она только и бросилась отворять дверь, стараясь не шуметь.

Переступив порог своего дома, Талаш остановился.

— Что слышно? — спросил он бабку Насту.

Она ответила не сразу.

— Панаса забрали.

Дед вздрогнул. Острая боль подступила к самому сердцу.

— Когда его забрали?

— Вчера ночью. Ворвались в хату, все перетрясли, мучили нас, допытывались, где ты.

— А за что его взяли?

— Донес кто-то, что он к тебе ходил в лес, — сказал Максим, одевшись на скорую руку.

— И все добивались, где ты, — повторила бабка.

Она не отважилась сказать страшную правду: Панаса выпустят тогда, когда к ним придет дед Талаш.

Пусто стало в душе деда. Тоскливое безмолвие воцарилось в хате.

Бабка Наста собралась зажечь лампу.

— Завесь сперва окна, — тихо сказал Талаш.

Блуждание по лесам сделало его осмотрительным.

— Со мной Мартын Рыль. Он тут — в кустах ждет. Тоже скрывается. Пойду кликну его. А ты, Максим, покарауль во дворе.

В хате осталась одна бабка Наста. Она тщательно завесила окна и развела огонь в печке, чтобы приготовить ужин неожиданным гостям. Ее охватила тревога: «Что, если нагрянут легионеры?» Страх не покидал ее ни на минуту, пока в хате оставались дед Талаш и Мартын Рыль.

Они сидели за столом и ужинали.

Весть об аресте Панаса глубоко взволновала деда. Он сидел, наморщив лоб, в глубокой задумчивости.

— Есть только один способ выручить Панаса, — сказал он, подумав, — самому отдаться им в руки. Панаса они взяли с таким расчетом.

Бабка Наста тяжело вздохнула.

На минуту снова стало тихо.

— Есть и другой способ вызволить парня, — нарушил молчание Мартын Рыль, — о нем и надо думать.

Дед Талаш оживился.

— Правда твоя, Мартын! — Дед Талаш порывисто потряс Мартына, схватив его за плечи. — Но скажи, как это сделать?

— Подумать надо, — уклончиво ответил Мартын, но по лицу его видно было, что у него уже созрел план.

— Знаешь, дядька, — сказал он, взглянув на деда, — являться к этим разбойникам нельзя. К кому являться? К таким прохвостам? Посадят тебя самого, а выпустят ли Панаса — еще неизвестно. Нельзя им, подлецам, верить. И покоряться не надо. Сто болячек им в бок!

— И я так думаю, голубь… Да-да! Так или иначе, а жить нам спокойно не дадут. Ни тебе, ни мне оставаться дома нельзя.

Понизив голос, дед взволнованно прошептал:

— Надо в лес податься, да не сидеть там сложа руки, не поглядывать спокойно со стороны, как эти разбойники здесь хозяйничают и командуют нами.

Ни дед Талаш, ни Мартын Рыль не договаривали своих мыслей до конца, но они хорошо понимали друг Друга.

— Ничего другого не остается нам, дядька, — сказал Мартын.

— Эх, ружья хорошего нет у меня! — пожаловался дед Талаш.

Мартын промолчал: он себя чувствовал неловко перед дедом, оттого что у него такой отличный карабин, из которого можно выстрелить семь раз подряд.

— Но я раздобуду хорошее ружье! — Дед Талаш слегка стукнул кулаком по столу и, немного помолчав, сказал, словно отвечая на свой вопрос: — Только одного ружья еще мало… Мало, братец, одного, даже самого лучшего ружья!

— Правда, — согласился Мартын, кивнув головой.

В хату вошел Максим.

— Тихо и спокойно, — доложил он.

Мужчины недолго совещались. Усталость склоняла их к мысли заночевать здесь и перед рассветом отправиться в путь. Так и сделали.

Максим снова пошел на свой пост, а дед Талаш и Мартын Рыль легли не раздеваясь.

Хотя дед был сильно утомлен, но заснул не сразу. Поговорил еще с бабкой Настой, а потом долго думал о Панасе, о том, как освободить его из панской неволи, да еще о том, как достать хорошее ружье. Наконец крепкий сон прервал его мысли.

Перед рассветом дед и Мартын ушли. Они направились в лесную пущу. Леса и болота. Полесья станут отныне их пристанищем и домом.

10

Недвижимо стоял густой замерзшей лес; верхушки деревьев плотно примкнули друг к другу; переплелись ветки под узорчатым покровом хрупкого, звенящего инея. Ни человек, ни зверь, ни птица не нарушали покоя раннего утра. Только сухо потрескивал мороз, словно что-то лопалось на застывших ветвях деревьев.

Светало. В сумраке вырисовывались стройные стволы осин, кряжистые дубы, прихотливо изогнутые березы, а среди них выделялись, как призраки, расщепленные бурей высокие деревья. Спиленные пни с белоснежными круглыми шапками торчали на прогалинах.

Затвердевший снежный наст хрустел под ногами деда Талаша и громоздкого Мартына Рыл я. Шли они неторопливо, выбирая самые глухие лесные стежки, обходя опасные места. Шли молча, углубившись в свои невеселые думы.

Дед Талаш — человек замкнутый. Своими мыслями он не с каждым поделится и все обдумывает не спеша, основательно. Важные вопросы и замыслы свои вынашивает долго. Зато, если уже примет решение, не успокоится, пока не добьется своего. Так и теперь. Выпестовал свою неспокойную думу дед Талаш, как мать любимое дитя. Вначале она была смутной и робкой, но понемногу становилась более отчетливой, все чаще занимала его, принимала уже вполне реальную форму и настойчиво требовала своего осуществления. Значительно способствовал этому и арест Панаса. Сейчас у него назрела потребность поговорить о своем решении с другом, который понял бы его и пришел на помощь в трудную минуту. Замысел деда Талаша был таков, что требовал участия и помощи отважных людей.

— Как ты думаешь, — нарушил молчание дед Талаш, начав немного издалека, — можно ли подобрать подходящих людей… ну, для небольшого военного отряда?

Мартын взглянул на деда. Он догадывался, куда гнет старый, и хотел узнать, как представляет себе это дело дед Талаш.

— Поищешь — люди найдутся, — уверенно ответил он и добавил: — Да вот ты и я — уже нас двое.

— Ну да! — отозвался дед Талаш, устремив глаза куда-то в глубь леса.

— Люди, дядька Рыгор, есть. Надо их только собрать, указать правильный путь и дать им хорошего командира.

— Об этом я и думал.

Они умолкли, задумавшись. Мартын ждал, чтобы дед высказался до конца.

— Если будет достаточно людей, то подходящий командир найдется, — повторил Мартын.

— Иногда один человек дороже десятков.

— Это верно… Но один человек без поддержки общества — малая сила.

Снова умолкли.

— А слышал ты, — немного спустя спросил дед, — что в лесах много оружия люди спрятали после войны с немцами?

— Ходят такие слухи… Наверное, есть… Говорят, и пулеметы припрятаны… Кое-что и люди забрали, во дворах прячут.

— Кабы собрать людей, — продолжал дед развивать свою мысль, — то и оружие нашлось бы.

Понизив голос, он стал излагать свою сокровенную мысль:

— Слушай, голубь! Слоняемся мы как неприкаянные, прячемся, как тараканы в щелях, в свою хату, как воры, крадемся. А что мы сделали? В чем провинились? За что нас терзают, жить не дают? За что?

— Погоди, дядька Рыгор, придет весна, всколыхнется трясина на болотах, зашумит лес, да так, как он еще никогда не шумел.

— Но само по себе это не сделается, Мартын.

И, понизив голос до шепота, дед Талаш проговорил горячо, от всего сердца, стиснутого болью:

— Давай, Мартын, возьмемся за дело!

— Ну, что же, я согласен, только не знаю, что ты надумал.

— Народ собирать, поднять его на великий бунт против палачей, насильников! За что мы их терпеть будем? На что надеяться? Ждать, пока нас переловят по одному? Что мы, разбросанные одиночки? Пыль, сухие листья, что ветер по полю носит. И первое, что я хочу сделать и в чем прошу твоей помощи, это вызволить Панаса. Он ведь еще дитя… — голос деда задрожал. — За что же, он мучится? У меня не будет спокойного часа, и хоть голову сложу, но вырву из злодейских рук Панаса. А как его освободить? Силой! Люди нужны. Хотя бы десяток смелых, вооруженных людей. Я пойду их искать, но и ты ищи их. И боже тебя сохрани кому-нибудь об этом обмолвиться, кто не заслуживает доверия… Тогда мы пропадем!

Мартын с невольным смущением взглянул на деда. Дед говорил не на ветер. Глаза его горели зловещим огнем и покоряли Мартына.

— Дядька Рыгор! За пятерых я ручаюсь. Скажи только, где найти тебя и когда.

Дед Талаш сдвинул со лба шапку, точно она мешала ему думать, нахмурил брови; взор его вновь устремился в далекие просторы, как бы оглядывая картины будущих событий, и после короткого раздумья он сказал:

— Отсчитай от сегодняшнего утра ровно три дня. На третий день, когда совсем стемнеет, приходи на Долгий Брод и жди, пока не услышишь, как завоет волк: это буду я. (Дед Талаш хорошо умел выть по-волчьи). Вой повторится три раза с небольшими промежутками. Так ты найдешь меня. Запомни же твердо!

Мартын точно повторил все сказанное дедом.

— Правильно! — подтвердил дед Талаш и взглянул долгим, испытующим взглядом прямо в глаза Мартыну.

Тот не отвел глаз, но не мог выдержать пристального взгляда деда и опустил ресницы.

— Отчего так глядишь на меня, дядька?

— Хочу увериться в тебе. Теперь по глазам твоим вижу, что ты говоришь правду.

Мартын молча кивнул головой.

— А если я не услышу волчьего воя около Долгого Брода?;— спросил он.

— Тогда жди меня близ дома. Я найду тебя, если не управлюсь за три дня.

— Ладно.

— Ну, голубь, будь здоров и счастлив! Да веди себя осторожно: нас уже разыскивают. Я на тебя буду надеяться. Узнай, что у тебя дома делается. И помни, о чем мы говорили. Так на третий день, в сумерки… Долгий Брод. Завоет волк…

Мартыну было не по себе, когда он слушал эти слова и решительный голос старого Талаша. Дед крепко, словно клещами, стиснул руку своего спутника и соратника, будто хотел ему показать, какая сила еще кроется в его жесткой, заскорузлой руке.

И когда приземистая фигура деда затерялась в лесной чаще, Мартын подумал: «Куда он пошел? Отчего я не спросил его?»

11

Дед Талаш снова остался один. Он пробирался сквозь лесные дебри, темные пущи, но не бродил бесцельно: он задумал найти ту красноармейскую часть, командир которой жил в его хате.

План деда простой: перейти в район, занятый Красной Армией. А там он разузнает, где находится командир батальона, стоявшего в их селе. К счастью, он знал и фамилию командира — Шалехин. Дед ему расскажет о постигшем его горе. Расскажет и о легионерах — он знает некоторые пункты, где расположены отряды захватчиков, и ему хорошо известно поведение этих бандитов. Разве эти сведения не заинтересуют командира батальона? И на большее пойдет дед: он предложит свои услуги в качестве разведчика — собирать нужные сведения о расположении легионерских частей. Кто, как не он, может показать дороги в лесу и проходы в болотах? А самое важное, что скажет дед Талаш, это о своем замысле поднять восстание крестьян против лютых врагов-захватчиков. И только попросит командира об одном — дать ему десять красноармейцев-охотников, чтобы произвести внезапный налет на уездного «комиссара» и на тюрьму, где страдает его Панас. И еще об одном попросит дед Талаш: дать ему настоящую винтовку. Когда ему удастся добыть себе ружье у легионеров, он вернет винтовку. Он расскажет и о своем плане нападения — этот план смелый и простой, потерь в людях не будет… Неужели он не убедит командира?

С такими мыслями пробирался дед Талаш сквозь лесные дебри. Он прошел уже большую часть пути. Оставалось еще километров шесть, чтобы выйти на Гударов лог. За этим логом находилось село Высокая Рудня, занятое частями Красной Армии. Туда и держал путь дед Талаш.

Долгое и трудное путешествие по лесному бездорожью утомило деда. Он остановился, смел рукавицей сухой снег с гладкого пня и присел отдохнуть и закусить — он изрядно проголодался. Сняв со спины ружье и охотничью сумку, куда заботливая бабка Наста положила хлеба и сала, дед зажал ружье меж ног, отрезал ломоть хлеба, кусок сала и принялся закусывать.

Кончил дед свой скромный завтрак и достал кисет с табаком — после еды не вредно и закурить. Но приглушенный шорох в лесу заставил его настороженно прислушаться. И видит дед Талаш: огромный дикий кабан медленно вышел из лесной чащи и побрел по снегу, не замечая деда. Кабан приблизился к аккуратному, словно выточенному рукой мастера муравейнику, ровно присыпанному снегом, и остановился. Потом начал разрывать кучу своим страшным, клыкастым рылом. При каждом движении кабана взлетали высоко вверх комья снега, смешанные с мусором, нанесенным сюда муравьями за долгие годы упорного труда. Вскоре две темные борозды вырисовались на чистом, нетронутом снежном покрове. Кабан рыл неторопливо и основательно, все более и более углубляясь клыками в землю.

Дед Талаш затаив дыхание следил за кабаном, который находился всего в сорока — пятидесяти шагах и так был увлечен своей работой, что ничего не видел и не слышал, как не видел и не слышал дед, что из лесной чащи крадется волк. И только тогда дед заметил волка, когда тот был уже совсем близко от кабана, ушедшего с головой в землю. Дед с еще большим любопытством стал ждать, что будет дальше. По мере того как кабан зарывался в землю, к нему, крадучись, приближался волк. Вдруг он молнией бросился на кабана, впился зубами в его брюхо и с такой же быстротой отскочил назад. Кабан дико зарычал, выскочил из рва и рухнул на снег с разорванным животом, корчась в страшных предсмертных судорогах. А волк стоял поодаль и жадными глазами следил за своей добычей.

Такой внезапной развязки никак не ожидал дед Талаш. Возмутила его и разгневала хищная волчья повадка. Прицелился дед Талаш, гулкий выстрел огласил лесную глушь, и волк, смаковавший свою добычу, так же вскинул ноги и грохнулся, как мешок, уткнувшись пастью в окровавленный снег.

Этот меткий выстрел доставил деду большое удовольствие, и первое, что мелькнуло в его сознании, была мысль о том, что хорошо бы так уничтожить всех хищников, пришедших на его родную землю — в полесские просторы. И вдруг дед спохватился, словно его что-то кольнуло, — у него возникло опасение, не следят ли за ним глаза какого-нибудь лиходея. Но в лесу царила невозмутимая тишина. Дед Талаш прежде всего зарядил ружье, не пожалев пороха, и на этот раз вложил в дуло круглую оловянную пулю. И только потом подошел к разрытому муравейнику, где лежали почти рядом разодранный волком огромный вепрь, с изогнутыми трехгранными клыками, и большой, но истощенный волк. Эта сцена навела деда на размышления об извечной борьбе в природе. Он вспомнил о сотнях тысяч маленьких мурашек. Их тут и не видно. Они уползли глубоко в подземные норы и даже, может быть, не знают, что дом их разрушен. Лишь весной, когда растает снег, а от вепря и волка останутся оголенные кости, они увидят варварское разрушение своего гнезда и дружно, не предаваясь горю, возьмутся за восстановление разоренного крова, на постройку которого они потратили годы труда. Глубоко задумался над всем этим дед, качая головой, — неожиданны и прихотливы превратности судьбы и у зверя, и у человека.

Но его философские размышления вскоре сменились сугубо практическими. И кабан и волк — ценная добыча. С волка можно содрать шкуру, а кабана освежевать и доставить домой — сколько было бы хорошей пищи! Мысли деда потекли по другому руслу… Эх, некогда этим заниматься! Но вскоре мелькнуло в голове: содрать шкуру с волка, пока он не окоченел, — это будет трофей деда, а кабана он подарит красноармейцам. Неплохая мысль! И он живо принялся за работу. Содрал с волка шкуру, вымыл руки, снегом, вытер их о полы тулупа, положил шкуру на плечо и с гордым видом удачливого охотника побрел дальше, держа путь на Высокую Рудню.

Наконец лес кончился. Дед вышел на опушку и остановился, чтобы разглядеть окрестности. Перед ним расстилалось просторное поле, окаймленное высокой стеной леса, а посреди поля белели хаты небольшого села, высились тонкие, стройные клены и вязы, а на выгоне маячили ветряки и овины. От стены густого леса разбегался вдоль опушки низкорослый кустарник.

Дед внимательно оглядел кусты. Среди них мелькнула фигура человека и тотчас же скрылась. Зоркие глаза деда разглядели в ней военного, только он не успел различить — свой это или чужой. На всякий случай дед немного отошел назад к лесу и вдруг услышал грозный оклик:

— Стой! Кто идет?

Дед остановился. Голос и слова, произнесенные по-русски, успокоили его, и он очень обрадовался — ему стало ясно, что тут красноармейский пост. Это значительно облегчило его задачу.

— Свои! — откликнулся дед Талаш.

Из кустарника показался молодой красноармеец с винтовкой, патронной сумкой и двумя гранатами на поясе. Вид его был довольно внушительный и грозный, но серые глаза добродушно глядели на деда и на его трофей, свисавший чуть ли не до пят и придававший своему обладателю вид первобытного человека.

— Документ! — сказал красноармеец.

— А какой, голубь, может быть документ у такого бродяги, как я? Я не здешний: от легионеров прячусь. Кто же мне даст документ?

— А куда идешь? — тем же официальным тоном спросил красноармеец.

— К вам, товарищ, иду. Специально.

Дед Талаш решил, что он говорит рассудительно, как полагается, особенно удачно это «специально». Красноармеец, видно, убедился, что перед ним человек полезный, от него можно кое-что разузнать.

— Я сейчас позову начальника заставы. У нас такой порядок.

Резкий свисток пронзительными высокими трелями разнесся по воздуху и затих.

Несколько минут они оба стояли молча, прислушивались и ждали. Красноармеец обдумывал, как и что он доложит начальнику заставы, и когда в кустарнике показалась фигура командира, красноармеец спросил деда:

— Волка сам убил?

Дед знал, что ему придется рассказать всю историю, но поскольку перед ним был только один слушатель, а времени было мало, так как уже подходил начальник заставы, дед ограничился коротким ответом:

— Ну да!

Начальник заставы, бывалый воин, уже не первой молодости, с мужественным, обветренным лицом, внимательно оглядел деда Талаша. Красноармеец доложил:

— Документа у него нет. Заявляет, что идет из района, занятого противником, специально к нам.

Начальник заставы еще пристальнее посмотрел на деда.

— Что вас заставило, отец, идти к нам?

— Нельзя мне больше жить дома, товарищ начальник, по лесам брожу: за мной легионеры гонятся…

— Почему?

— Да вот, товарищ начальник, приехали они забирать мое последнее сено. Просил их, умолял, а они еще начали меня толкать. Ну, я и бросился на них с топором. Если бы не сын, зарубил бы того гада. Они навалились на меня, хотели связать. Я вырвался и убежал. Стреляли вдогонку. Потом начали допытываться у жены и сына, почему командир большевистский у меня жил. Сына арестовали. Вот я и надумал найти этого командира…

— Из какого вы села?

Дед Талаш сказал.

— А какой командир у вас жил?

— Так что командир товарищ Шалехин, — на старинный солдатский манер ответил дед Талаш.

Красноармеец и начальник заставы взглянули друг на друга. Их подозрительность к деду рассеялась.

— Откуда эта волчья шкура? — полюбопытствовал начальник заставы.

Дед рассказал историю про волка и кабана и закончил так:

— Я, товарищи, решил подарить кабана вам. А кабан подходящий. Пудов на восемнадцать. Давайте повозку, поеду с вами, покажу, где он лежит. Здесь недалеко.

Зашли на заставу. Начальник послал двух бойцов в село за подводой.

В сумерки торжествующий дед Талаш ехал вместе с красноармейцами в Высокую Рудню, а на розвальнях красовалась огромная туша кабана. Прославился дед Талаш на всю Высокую Рудню. Для пущей важности он иногда надевал волчью шкуру, а когда его спрашивали, зачем он это делает, многозначительно отвечал:

— О-о! Я еще буду выть по-волчьи!

Люди смеялись, а дед думал свою думу.

12

Пожилой, грузный, седоусый полковник сидел в штабе дивизии, склонившись над военной картой полесского района. Он готовил боевую задачу для своих легионов в связи с возобновлением операций против Красной Армии. Полковник, пан Дембицкий, дав волю своей фантазии, старательно отмечал на карте важнейшие пункты, на которые будет направлен главный удар легионеров и сломлено сопротивление противника. Но пан Дембицкий мало думал о силах Красной Армии, о неожиданных поворотах, которые могут произойти во время сражения, и о том, что исход боя зависит от множества причин, каких ни один штаб не в состоянии предусмотреть. Он не смог учесть и того немаловажного обстоятельства, что в штабе противника ведущую роль играли не царские профессионалы — штабисты, рутинеры, сторонники устарёвших военных доктрин, а молодые, талантливые командиры из среды революционных рабочих, выдвинутые победившим народом.

Тем не менее пан Дембицкий усердно размещал на выбранных участках отряды легионеров, намечая для них разные операции. Его несколько раз отвлекало дребезжание телефона. С разных пунктов, где размещались легионеры, доносили о враждебном отношении местного населения к оккупантам. Пан Дембицкий сердился, говорил, что его отрывают от важной работы, рекомендовал обратиться к полиции, жандармерии и просил не беспокоить его подобными пустяками. Но когда ему доложили о том, что толпой безоружных крестьян разоружен конвой, пан Дембицкий подскочил в кресле, словно его кольнули сапожным шилом.

— Что? Что? Что?! — закричал он, затрясся и весь побагровел.

Его возмущению не было предела — такое оскорбление, такой позор для его легионеров: какие-то мужики справились с прославленными вояками. Пан Дембицкий отдал строгийприказ принять решительные меры вплоть до расстрела и конфискации всего имущества лиц, замешанных в «бандитских поступках», направленных против оккупантов, а конвой, давший себя обезоружить, был предан военному суду.

В тот самый день, когда дед Талаш встретился с Мартыном Рылем около дуба, жители села Вепры заметили какие-то недобрые предзнаменования. Военное время, полное тревог и неожиданностей, приучило их постоянно быть настороже. Под вечер распространился слух; что в окрестностях села появились конные легионеры. Вероятно, это были разведчики, судя по тому, что они старались проехать незамеченными. Вепровцы уже видели однажды легионеров. Но в тот раз они только заночевали в селе, а наутро, захватив кое-какой скарб у жителей, харчи для себя и фураж для коней, отправились дальше. Дня через три после этого случая приехали жандармы и арестовали Мартына Рыля. Три местных жителя, Микита Самок, Кузьма Ладыга и Кондрат Бус, известные своими симпатиями к, большевикам и выступавшие на собраниях за советскую власть, убежали из села и приходили домой крадучись, на короткое время, по ночам: их разыскивали полицейские.

Вот почему, когда прошел слух о появлении легионеров, люди встревожились и ждали новой беды. Однако ночь прошла спокойно, а утро нового дня принесло успокоение и надежду, что ничего страшного не произойдет. Днем как-то вообще чувствуешь себя смелее. А легионеры как раз поутру незаметно подкрались, расставили вокруг села пикеты, перерезали все дороги, и только тогда заметили их вепровцы, когда целый эскадрон легионеров промчался по улице. Сначала люди еще не знали намерений пришельцев. И настоящий страх охватил всех тогда, когда легионеры, разбившись на несколько групп, ворвались во дворы. Двор Мартына был занят раньше других. Два легионера, соскочив с коней, бросились в хату. Другие побежали в овин.

— Где арестант? — заорал легионер, переступив порог хаты.

Жена Мартына обомлела от страха и, не в силах вымолвить ни слова, испуганно глядела на легионера.

Не дождавшись ответа, легионеры начали шарить по хате, распарывать штыками подушки и лоскутные покрывала. Они учинили настоящий погром, все швыряли на пол, разбили горшки и чашки. Трое малышей, насмерть перепуганные, бросились к матери, исступленно крича от страха. Ветхий дед Микола, отец Мартына, не понимая, что происходит, в ужасе прижался к стене и молча глядел на буйство озверевших бандитов.

— Где арестант? — крикнул на деда легионер.

Тогда дед Микола ответил:

— Вы же забрали его…

— Старый пес! — злобно выкрикнул легионер и ударил деда Миколу по зубам.

Дед стукнулся затылком о стену, изо рта у него потекла кровь. Словно онемевший, стоял он у стены и вытирал ладонью окровавленные губы, размазывая кровь по лицу и реденькой бороде, свисавшей на его дряблую грудь, как мох на старом дереве.

— О, песья кровь! — кричал легионер. — Мы вам покажем, что такое порядок и повиновение властям!

Разгромив хату, разбив стекла в окнах, легионеры выскочили во двор.

То же самое происходило в хатах других крестьян, попавших в немилость к наглым захватчикам.

Кондрат Бус, услышав, что появились конные легионеры, схватил тулуп и шапку, оделся на ходу и кинулся на задворки, чтобы оттуда пробраться в близлежащий лес. Ноги у него быстрые, ему еще и тридцати нет — что для него пробежать с версту до леса? Легионеры уже въезжали во двор, когда он выбежал в поле. Пробираясь по лощинкам, среди кустарника, Кондрат бежал без оглядки, пригнувшись к земле. Он проваливался в снежные сугробы, ноги вязли, и это поневоле замедляло его бег.

Один легионер заметил его. Это был, на беду, лихой наездник, а конь под ним попался легкий и быстрый. Решив догнать беглеца, всадник проскочил на задворки, а оттуда через раскрытую калитку в поле.

Из леса слева наперерез бегущему Кондрату выбежал пеший легионер. Увидев всадника, легионер остановился: конный махнул ему саблей, чтобы он не вмешивался, — поймать беглеца он берется один.

Оглянулся Кондрат и весь задрожал от смертельного страха. Одна мысль пронизала его мозг: пропал! Сгоряча он продолжал свой стремительный бег. Лес уже был недалеко. Это его единственное спасение, в лесу не поймают. Но расстояние между ним и всадником уменьшалось с каждым мгновением. Кондрат выбивался из сил. От тяжелого и быстрого бега ему стало жарко, большие капли пота катились со лба. Сердце, словно молот, гулко стучало в груди, а горло сжимали спазмы.

Всадник настигал Кондрата и уже поднял саблю. Вот он сейчас покажет ловкость и силу своего удара. Но в самый решительный момент конь внезапно покачнулся, передние ноги его скользнули в яму, засыпанную снегом, — и он застрял, крепко прижав упавшему в снег всаднику правую ногу. Рука с поднятым клинком погрузилась в снег. Ни конь, ни всадник не могли без посторонней помощи вырваться из этой западни. Кондрату оставалось несколько десятков саженей, чтобы добежать до леса. Человек пять легионеров показались на опушке и молча наблюдали за погоней. И когда верховой упал, а Кондрат, казалось, вот-вот скроется в лесу, они бросились было на помощь легионеру, но вдруг остановились и вскинули карабины. Раздались выстрелы. Кондрат Бус свалился в снег, да так и остался там, словно загнанный зверь. После этого легионеры снова побежали к упавшему всаднику. Но тут произошла неожиданная заминка: из леса тоже донесся выстрел, и один легионер, выронив карабин, упал, схватившись за ногу. Четверо остальных пришли в замешательство и остановились. Послышался еще выстрел, и пуля с змеиным шипением пронеслась над самой головой одного из легионеров. Тогда они залегли в снег и стали отстреливаться от неизвестного противника, постепенно отступая в поисках надежного прикрытия.

Перестрелка всполошила легионеров, находившихся в селе. Оттуда выслали разъезд в обход правого фланга внезапно нагрянувшего противника. А неизвестные выстрелили еще два раза, и одна из пуль пробила голову еще одному легионеру. Потом стрельба в лесу затихла.

Подоспевшие из села легионеры вытащили из ямы коня. У верхового была вывихнута нога и отморожены руки. Подобрали также убитого и раненного в ногу. А Кондрат Бус остался один на снегу. Впрочем, сейчас ему уж ничего не нужно было. Потом в Вепрах загорелось несколько дворов, в том числе и двор Кондрата, но он лежал все так же неподвижно, с застывшим, спокойным лицом.

Так проявляли легионеры свою воинскую доблесть.

13

В хате было сильно накурено. Дым от табака и папирос самых различных сортов, поднимаясь вверх, повис густым облаком под низким потолком. А когда раскрывались снаружи двери, клубы синеватого дыма колыхались, как волны, поднятые на озере налетевшим ветром, и с силой вырывались на простор. Люди, сидевшие за столом и на скамьях, были преимущественно командиры, начиная от взводного и кончая командиром батальона, товарищем Шалехиным. Никаких знаков различия не было ни на плечах, ни на воротниках гимнастерок и потертых, видавших виды шинелях. Говорили свободно и держали себя непринужденно, курили.

Командир батальона сидел за столом в центре. Рядом с ним взводный Букрей, плотный и широкоплечий. Два ротных командира находились тут же. На столе лежали нарезанные ломти хлеба, и посредине стояла бурая глиняная миска с медом. Каждый, кому хотелось полакомиться, мог взять кусок хлеба и намазать его густым, ароматным медом. Командир батальона потчевал всех приходящих. Мед ели вместе с сотами, говоря, что солдатский желудок все переварит: и вино, и гайку, и ружейную смазку. Было шумно и весело. Люди словно забыли про войну, говорили на всевозможные темы, далекие от войны. Батальон был на отдыхе.

Двери часто открывались и закрывались. Струи холодного воздуха врывались в хату. Колыхалась под низким потолком синеватая дымовая завеса.

Но вот дверь открылась медленно и широко, и на пороге появилась колоритная фигура штатского человека с ружьем и охотничьей сумкой, наполовину прикрытой волчьей шкурой, свисавшей с плеча. Вслед за ним показался красноармеец. Может быть, тут и не сразу обратили бы внимание на деда Талаша. Но волчья шкура сразу привлекла взоры присутствующих. На Талаше был короткий полушубок, суконные, подшитые кожей шаровары и ременные лапти.

— Здравствуйте! — И дед Талаш быстро оглядел собравшихся.

На лице деда появилась довольная улыбка, когда он заметил Шалехина. Приветливо улыбнулся и командир батальона:

— А, старый дружище! Какая буря занесла вас сюда?

Он крепко пожал руку деду и усадил его рядом с собой.

— Это мой старый друг, дед Талаш, да вы его, верно, все знаете, я жил в его хате, — сказал командир и потом спросил деда: — Ну, что нового?

— Ох, товарищ командир, — со вздохом сказал дед Талаш, — новостей много, но не радуют они:

— Что, с легионерами не поладили?

— Грабители, насильники, ну Их в болото! — Дед Талаш сердито махнул рукой.

И рассказал о своих злоключениях, начиная с первого появления ненавистных захватчиков. В зависимости от того, что рассказывал дед, менялась его интонация. А когда он дошел До стычки у стога, весь загорелся, кулаки его сжались, он вскочил и жестами изобразил, как стряхнул с себя грабителей.

— Браво, дед! — хвалили его.

— Неужто ты такой сильный, дедушка? — спросил Букрей.

Дед Талаш взглянул на него, как бы что-то обдумывая.

— А давай поборемся! — тихо, но уверенно предложил дед.

Все присутствующие дружно захлопали в ладоши.

— Вот это дед!

Букрей смущенно улыбался. А дед Талаш еще с большим увлечением рассказал о последних событиях, о встречах с людьми, которых захватчики лишили крова, ограбили. И напоследок остановился на преследовании оккупантами всех сочувствующих Советской власти, аресте Панаса. Голос деда дрожал от горя, когда он заканчивал свой рассказ:

— Где же искать правду? К кому же обратиться, как не к вам, товарищи? Вот я и пришел просить совета и помощи.

Молодой человек в полувоенном костюме, все время молчавший, но внимательно слушавший рассказ, подошел к деду Талашу.

— Очень рад встретиться с вами. Вы славный человек! — сказал он и крепко пожал деду руку, потом обратился к собравшимся: — Товарищи, надо помочь деду вызволить его сына во что бы то ни стало! — закончил он решительно.

Лицо деда засветилось надеждой, и он с глубокой благодарностью взглянул на незнакомого молодого человека — кто ж он такой?

— Я, товарищи, хочу теперь служить у вас, да у меня теперь и дома нет, — с жаром говорил дед Талаш. — Я хорошо знаю окрестные леса, болота, речки, озера. Пройдем так, что ни один панский чёрт не заметит! И еще прошу вас, товарищи, дать мне настоящее военное ружье. Или хотя бы одолжите. Отниму у врагов, тогда верну вам.

Чем дальше, тем больше располагал к себе дед всех присутствовавших.

— Надо зачислить деда в ряды Красной Армии и выдать ему винтовку, как красноармейцу, — не то в шутку, не то всерьез сказал один из ротных командиров.

— Винтовку мы дадим, — сказал командир батальона, — но прежде всего надо угостить деда медом. Пожалуйста, попробуйте.

Дед Талаш сначала стеснялся, но все на него дружно насели:

— Ешь, дед, вместе воевать будем!

Тогда дед отведал меду и поблагодарил.

— Ну, товарищи, давайте подумаем, как помочь деду, — сказал командир батальона, — по-моему, неплохо будет нащупать позиции легионеров немного глубже… Как полагаете?

— Это дело хорошее.

— Идея!

Все дружно поддержали командира.

— Позвольте мне, товарищ командир!

— Говори, Букрей.

— Сегодня вечером надо выслать разведку с заданием проникнуть поглубже в расположение неприятеля. Для этого дела придется выделить человек тридцать охотников. Если разрешите, я бы взял на себя это дело.

Букрей был известен в батальоне как смелый, храбрый и сообразительный командир, и комбат ему охотно поручил рейд в тыл противника.

— Значит, воюем, дед? — обратился Букрей к деду.

Взволнованный дед Талаш обеими руками пожал руку Букрею.

Когда дед покинул хату, за ним вслед вышел и незнакомый молодой человек.

— Мне хотелось бы с вами немного побеседовать, — обратился он к деду. — Вы куда сейчас держите путь?

— А тут… к одному приятелю.

— Позвольте вас спросить, — сказал незнакомец, — если бы легионеры вас лично не задели, вы тоже были бы против них?

Дед Талаш не знал, чего добивается незнакомец, и ответил неопределенно:

— Если бы они меня не тронули, и я бы их не трогал. — Но немного спустя задумчиво прибавил: — А впрочем, не знаю, как все сложилось бы.

Незнакомец помолчал.

— А вы знаете, зачем легионеры сюда пришли, на нашу землю?

— Да, верно, хотят ее захватить.

— Если бы им это удалось, то бедным людям на селе и нам, рабочим, житья б не стало.

Дед Талаш взглянул незнакомцу прямо в глаза.

— А скажите, кто вы будете?

Незнакомец приветливо улыбнулся.

— Я рабочий из Гомеля. Есть у меня фамилия, как у каждого, но здесь она ни к чему. Зовите меня просто Невидный.

— А я вас скорее назвал бы Удивительным.

Незнакомец усмехнулся.

— Ну, удивительного тут ничего нет, — сказал он, — дело в том, что я веду тайную, или, как говорят, подпольную, работу по поручению большевиков. И если вы слышали о восстаниях против захватчиков, то тут есть частичка и моей работы.

Тогда дед пониженным голосом ответил:

— Вот и я взялся за такую работу.

— Я сразу угадал, что вы для нас человек нужный, но вам надо по-другому на свет поглядеть…

Много интересного услышал от Невидного дед Талаш, и он не мог не согласиться, что устами незнакомца говорила сама правда.

14

Дед Талаш не только проводник в группе разведчиков под командой Букрея. Он и сам полноправный воин. Ему выдали винтовку и сорок пять патронов. Кроме того, у него есть своя команда — восемь крестьян из Высокой Рудни. И народ все храбрый, боевой. Собрать такую команду не так уже легко, но дед Талаш не скупился на горячие, зажигательные слова, чтобы поднять людей на борьбу с лютыми захватчиками.

— Неужто, люди добрые, вы будете отлеживаться на печке, пока и к вам придут легионеры и стукнут вас дубинкой по голове? Не помилует вас пан, припомнит каждый дубок, срубленный в лесу для деревянной сохи, чтобы копаться в поле. Но и землю он отнимет у вас, заставит вас батрачить на него. Последнюю нитку вытянет из вашей рубахи. Мы должны помочь Красной Армии покончить с панской псарней, чтобы не паны, а мы сами, беднота и рабочие, вместе с товарищами большевиками были тут хозяевами и по-своему наладили свою жизнь.

Не последнюю роль в привлечении людей сыграл и рассказ деда о разоружении конвоя и о карабине, доставшемся Мартыну Рылю. Мартына тут кое-кто знал. Большую помощь оказал деду Невидный — он умел поднимать людей.

В сумерки двинулись двумя группами: тридцать красноармейцев с Букреем во главе и восемь крестьян под командой деда Талаша. Было это на исходе второго из тех трех дней, по истечении которых дед Талаш и Мартын Рыль должны были встретиться на Долгом Броде. Дед Талаш крепко это запомнил.

Итак, впереди была длинная зимняя ночь и короткий день. Времени было вполне достаточно, чтобы не спеша прийти к сроку в обусловленное место встречи.

Заметно потеплело. Еще с вечера небо с южной стороны затянулось дымчатой завесой легких облаков и над лесами навис голубоватый сумрак — предвестник оттепели. Яркие краски неба потускнели, на землю быстро опускалась ночь. Маршрут был разработан Букреем совместно с дедом Талашом при активном участии партизан-повстанцев, завербованных дедом. Они тоже были вооружены винтовками. Первый привал был назначен в Виркутье.

У Букрея был богатый военный опыт. Участник многих походов, он не раз бывал в боях на фронтах империалистической и гражданской войн. Воевал он и на Урале, и под Астраханью, и в степях Украины. Красноармейцы любили его и беспрекословно повиновались. Он приказал командирам отделений принять меры по охране походной колонны. Вперед и в стороны были высланы дозоры, установлена связь дозоров с колонной.

Дед Талаш следил за действиями Букрея, прислушивался к его приказам и командам и все старательно запоминал. Как проводник, на котором лежала ответственность за безопасность отряда в походе, дед проявил много внимания и заботливости, чтобы все было благополучно и никакие неприятные неожиданности не встретились на пути. Он то отставал на время от колонны, то удалялся вперед и в сторону, чтобы топот и треск не мешали ему прислушиваться, и чутким ухом ловил приглушенные шумы зимней ночи и подозрительные лесные шорохи. Ему приятно было ощущать на плече тяжесть винтовки с острым штыком, с которым нестрашно было пойти и на медведя. Все увиденное и пережитое в Высокой Рудне теперь отступило куда-то далеко, а перед глазами деда вырисовывались новые картины ближайшего будущего — предстоящая встреча с Мартыном Рылем, освобождение Панаса и еще многое другое, что диктовалось волей и желанием, но предугадывалось нелегко. Дед Талаш сейчас чувствовал необычайный прилив сил и уверенности в значительной степени оттого, что в руках его было настоящее ружье — винтовка. Отдаляясь от колонны, он порой снимал винтовку с плеча, брал ее наизготовку для штыкового боя, как учил его Букрей. Потешно тогда выглядел дед Талаш: он держал винтовку правой рукой — ниже затвора, подхватив ее левой снизу на расстоянии локтя, а сам приседал, изогнув колени и выставив вперед левую ногу. Лицо его в эти минуты было таким грозным, словно он тут же собирался нанести смертельный удар врагу. Но эти кратковременные упражнения не заслоняли забот деда о безопасности колонны. До поместья Виркутье уже оставалось версты три.

Дед Талаш тихо подозвал к себе двух человек из своей команды — Куприянчика и Нупрея, и приказал им отправиться вперед, в поместье, и разведать, нет ли там легионеров. Куприянчик и Нупрей быстро удалились, и ночная темень сразу скрыла их, а колонна продолжала в полной тишине двигаться вперед. Путь ее все время пролегал по лесам. Вскоре она должна была выйти на широкую поляну, где и находился хутор Виркутье.

Дед Талаш подошел к Букрею.

— Сейчас мы подойдем к поместью, — сказал он тихо, — надо остановиться.

Букрей передал по цепочке команду остановиться.

— Надо раньше разведать, что там, в поместье.

Букрей уже собирался послать разведчиков.

— Я уже отправил двоих, — доложил дед Талаш.

— Правильно! — похвалил его Букрей. — На войне разведка и связь — первое дело.

Несколько минут спустя из ночного мрака вынырнули три фигуры. Это были Куприянчик и Нупрей, а с ними еще кто-то.

Разведчики доложили:

— В поместье легионеры! Вот он все расскажет, — указали они на пришедшего с ними незнакомца.

— Ты кто? — спросил его Букрей.

— Дарвидошка моя фамилия, — ответил тот.

— Что ты за человек? Чем занимаешься?

— Человек я… — Дарвидошка махнул рукой. — Занимаюсь не тем, чем надо.

— Где вы его взяли? — спросил дед Талаш.

— Да это же паренек из Виркутья… Он малость выпил.

— А-а, — согласился Дарвидошка, — выпил…

— А с кем пил? — спросил Букрей.

— Легионер поднес. Там, брат, они съехались. Паны, офицеры… Пьют, гуляют! А легионер этот, он на карауле, мне говорит: приведи мне молодицу… Ей-богу…

— Много там офицеров? — допытывался Букрей.

— Трое.

— А легионеров?

— Человек шесть…

У Букрея быстро созрел план действий:

— Вот что, брат Дарвидошка, слушай и заруби себе на носу: ты приведешь караульному легионеру молодицу.

Дарвидошка пришел в отчаяние:

— Где же я возьму ее?

— Да ты слушай: молодицей буду я!

— Ха-ха-ха! — захохотал паренек. — Такая молодица забрыкает его!

Выдумка Букрея всех развеселила.

— Мы придем туда, — излагал свой план Букрей. — Я остановлюсь где-нибудь в темном углу, а ты пойдешь к караульному и скажешь ему, что привел молодицу. Ладно?

— Ладно!

Букрей отвел в сторону командиров отделений и деда Талаша и отдал приказ, где, кому и что делать.

По обочинам дороги почти от самого леса густо росли старые липы. Колонна разделилась на две цепи и двинулась вперед, скрываясь за широкоствольными деревьями. Букрей и Дарвидошка шли впереди, а за ними дед Талаш и его разведчики. Невдалеке от двора колонна остановилась. Букрей снял шинель, отдал ее деду Талашу, а сам надел дедов полушубок. У одного из партизан нашелся платок, служивший ему шарфом, а вместо юбки Букрей при помощи деда Талаша надел волчью шкуру. В темноте он был похож на женщину, и, несмотря на напряженный момент, кое-кто приглушенно засмеялся.

Букрей и Дарвидошка двинулись вперед. За ними на некотором расстоянии следовали дед Талаш и два партизана. Букрей выбрал место в темном закоулке двора, около какого-то строения остановился и вынул наган из кобуры. Дарвидошка направился к конюшне, где раньше стоял часовой. Там его не оказалось. Часовой подошел ближе к дому, в котором ярко светились окна, задернутые легкими занавесками. Сквозь стекла виден был красивый темноволосый офицер, сидевший у рояля и перебиравший пальцами клавиши. Звуки музыки еле доносились во двор. Неподалеку от рояля стояла стройная блондинка, не сводившая глаз с офицера.

Часовой не отрываясь глядел на освещенные окна и порой грустно вздыхал. В это время к нему приблизился Дарвидошка. Ему пришлось толкнуть часового, чтобы отвлечь его внимание от прекрасной блондинки.

— Молодицу привел! — сказал Дарвидошка шепотом.

Часовой вздрогнул и оглянулся.

— Где она? — спросил он взволнованно.

— Возле гумна ждет, стесняется сама идти…

— Молодая?

— Ну да. Огонь баба!

Часовой заерзал на месте. Потом быстро пошел вслед за Дарвидошкой, напевая, чтобы скрыть свое волнение, игривую песенку:

«Поглядим, как ты вскочишь!» — думал паренек про незадачливого кавалера.

Букрей еще плотнее прижался к стене. Дарвидошка немного отстал, а легионер храбро двинулся к «молодице».

— Не пугайся, душенька!

Прислонив к стене винтовку, легионер обнял «молодицу». В мгновение ока Букрей словно железными обручами зажал легионера и швырнул его на снег.

— Молчи, гад, тут тебе могила!

Густой бас Букрея вмиг рассеял романтическое настроение легионера. Он только прошептал:

— Пан бог с нами!

— Не пан бог, а взводный Букрей!

Легионера отвели под липы. Красноармейцы и партизаны бросились во двор, окружили дом и дворовый флигель, где выпивали легионеры, поставившие винтовки в углу возле порога.

Одновременно и в дом, и во флигель ворвались красноармейцы и партизаны.

— Ни с места! — загремел Букрей, войдя в дом.

— Руки вверх! — крикнул дед Талаш во флигеле, и партизаны направили штыки на легионеров.

Те покорно подняли руки.

В доме упала в обморок блондинка. Умолк рояль. Офицер застыл на месте. Зазвенели сброшенные на пол тарелки. В немом ужасе глядели шляхтичи на дула револьверов и стальную щетину красноармейских штыков.

— Пропали! — произнес побелевшими губами офицер, игравший на рояле.

15

В ту же ночь девять пленных легионеров были усажены в экипажи, в которых шляхтичи съехались на банкет, чтобы Чествовать своих вояк. Под конвоем красноармейцев, оседлавших взятых у панов коней, пленников отправили в Высокую Рудню. Дарвидошка и один из партизан правили лошадьми. Дарвидошке это занятие нравилось, тем более что он сидел на козлах экипажа, где поместили легионера, столь неудачно пытавшегося ухаживать за «молодицей». С затаенной ненавистью поглядывал легионер на своего «свата», а тот, усмехаясь, погонял коней во всю прыть.

Обильная закуска, которую шляхтичи заготовили для такого торжественного случая, тоже досталась красноармейцам и партизанам. Захватив остатки пиршества, они вернулись в лес. Оставаться здесь на отдых Букрей считал небезопасным. В Виркутье оставили охрану, которой было приказано в течение определенного времени никого не выпускать. Гости сидели, как мыши, забившись в угол.

Дед Талаш знал место в Мозырских лесах, где были расположены удобные шалаши, построенные летом смолокурами.

Сюда и повел он красноармейцев и партизан. Сюда же должны были прийти Куприянчик и красноармейцы, после того как, сняв охрану, уйдут из поместья. Куприянчик был оставлен в качестве проводника, чтобы показать красноармейцам дорогу к шалашам смолокуров.

Этих шалашей было всего три. Они находились в лесной глуши, куда редко заглядывал людской глаз. Около них густо разросся молодой кустистый ельник. Четыре столба по углам, четыре жерди, прилаженные к столбам, и целая сеть прутьев, прибитых к жердям деревянными гвоздями, тщательно и густо оплетенных еловыми ветками, — таковы были шалаши смолокуров.

Стояли они тут с давнего времени. Хвоя уже высохла и осыпалась, устлав землю плотным покровом.

Партизаны расчистили снег, приготовили место для стоянки. Красноармейцы нанесли хвороста и развели костер. Приветливо загудело пламя, и золотые блики разбежались по бугристым стволам, по зеленым курчавым елям, по лицам и шинелям красноармейцев и партизан. Покой и запустение лесной чащи были нарушены приходом этих суровых людей, нашедших себе здесь приют. Как муравьи, суетились они. Кто таскал хворост, кто стоял у костра с блаженным выражением лица нагрелся, подставляя по очереди к огню то один бок, то другой, кто искал в шалашах укромное местечко для отдыха, а кто прилаживал у костра принесенные бревна, намереваясь смастерить нечто вроде лавки или полатей, чтобы удобнее устроиться на ночлег.

Расположившись, где кому довелось, щурясь от едкого дыма и вытирая слезы загрубевшими ладонями, красноармейцы и партизаны вспоминали события этой ночи. Больше всего говорили об удаче Букрея в роли «молодицы». Букрей с добродушной улыбкой слушал эти разговоры, поворачивая свое мужественное лицо с жесткими усами то к одному, то к другому, изредка вставляя острое словцо, вызывавшее общий смех. В эту ночь Букрея шутя окрестили «красноармейской молодицей».

— Только не рассказывайте в полку, а то меня все так звать начнут.

Его предупреждение также было встречено дружным смехом. И трудно было удержаться от улыбки, глядя на него. Он сидел на бревне, накинув поверх шинели широченную панскую шубу с огромным воротником.

По поводу этой шубы Букрей произнес целую речь. Он категорически осуждал все виды «реквизиции» на войне, особенно у населения. Но дозволяется взять у врага то, что крайне необходимо в походной жизни.

Живописную картину представляло это пристанище бойцов в лесной глуши. Угрожающе зияли темные входы шалашей, точно пасти невиданных чудовищ. Бойцы лежали в самых прихотливых позах у костра и в шалашах. Они укрылись чем попало, чтобы легче было провести ночь на морозе. В ход пошли и солома, и рогожи — все, что хоть немного защищало от холода.

Дед Талаш не принимал участия в этой веселой, дружеской беседе у костра. Его голову заполняли тревожные, неотвязные мысли о завтрашнем вечере, о встрече с Мартыном Рылем и обо всем, что было связано С походом. И снова терзало воспоминание о Панасё.

Дед сидел на куче валежника, прикрытого свежими еловыми ветками. Немного спустя он прилег, чтобы людям не бросалось в глаза его озабоченное лицо. Пламя костра пригревало деда, он укрылся волчьей шкурой и вскоре уснул, а мысли, одолевавшие его, освобожденные от контроля сознания, сплелись в причудливое сновидение.

Приснилось деду, будто стал он вепрем, на которого напал волк и стал бить его хвостом по лицу. Дед схватил волка за хвост и стукнул головой о ствол дуба. Но волк остался цел и невредим. Он повернул голову к деду, хитро поглядел и оскалил зубы в хищной, страшной гримасе. Гнев охватил деда, он сильнее закружил волка, чтобы крепче ударить им по стволу, но туловище зверя оторвалось, и в руках деда остался один хвост. Глядит дед Талаш — из сугроба вместо волка поднимается Панас и говорит: «За что ты бьешь меня, отец?»

Дед проснулся, сердце его сильно колотилось, и весь он дрожал. Этот сон оставил в его душе горький осадок. «Тьфу!» — Дед Талаш сбросил волчью шкуру и снова сел, защемило сердце от боли и тоски.

— Сынок мой, сынок! — зашептал он…

Костер угасал. Обуглившиеся поленья чернели по краям, а посредине дотлевал толстый кряж, то вспыхивая бледным пламенем, то вновь потухая. Постепенно остывали угольки, покрываясь серым налетом пепла, слегка потрескивая на прощание. Синеватые струйки дыма Медленно поднимались вверх, теряясь в мохнатых шапках деревьев, словно искали там пристанища от холодного ветра. Было что-то необычайно тоскливое в этом угасании костра.

Ночной холод начал пробирать деда Талаша. Он подошел к костру, положил головешки и обгоревшие поленья в жар. Дым стал гуще, и вскоре весело заколыхалось пламя, рассеяв тьму и осветив спящих людей, скорчившихся от холода. Тут же около костра лежала куча дров, заготовленных еще с вечера. Дед подбросил несколько поленьев в огонь. Пламя снова зашумело, разгоняя темень и заодно мрачные мысли деда.

Дед Талаш вернулся на свое место. И снова завладели им те же неотвязные мысли. Вспомнил он события минувшего дня. Теперь они встали перед ним совсем в другом свете.

Весть о том, что в Виркутье неожиданно нагрянули красные и захватили пировавших там легионеров, скоро станет известна их начальникам. Те спохватятся и пошлют большой отряд против горсточки красноармейцев. Это тревожило деда Талаша. Он взглянул на Букрея. Взводный крепко спал, подостлав солому и закутавшись в панскую шубу. Под наплывом тревожных дум дед бесшумно встал и направился поглубже в лес послушать, нет ли каких-нибудь подозрительных шорохов вокруг, а заодно и проверить часовых.

Часовые стояли на своих постах. На их вопрос, куда он направляется, дед ответил, что идет собирать хворост. Отойдя немного дальше, он остановился и настороженным ухом прислушался к морозной тишине. Оглянулся назад — огня почти не видно. Это еще больше успокоило деда. Никогда раньше не задумывался он над тем, как далеко виден в лесу огонь. Потом дед выбрал тонкое, засохшее дерево, уперся в него рукой, а ногами в снег и попытался сломать дерево. Оно изогнулось, Потом громко треснуло у самого основания и упало. Дед положил его на плечо и вернулся к костру.

Он закурил трубку, присел на валежник, где приснился ему такой дурной сон, и задумался. Думал он о том, что происшествие в Виркутье изменило маршрут похода и в связи с этим надо также изменить первоначальный план. Первое, что вытекало из последних событий, — это очевидная необходимость уйти отсюда подальше. Кроме того, надо еще раз произвести тщательную разведку в окрестностях.

Перед глазами деда возникали тайные убежища в глухих углах Полесья. Таких мест много в этом краю, но не все они лежат поблизости; и не там пролегает путь отряда… А зачем идти всем вместе? Вот какой вопрос встал перед ним, и он начал его обмозговывать.

Новый план постепенно созревал у деда Талаша. Нет нужды всем идти под Долгий Брод, как это было намечено раньше, тем более, что для этого надо сделать значительный круг. А Мартына там может не оказаться. Не лучше ли взводу передвинуться в надежный и укромный уголок ближе к местечку — главной цели похода? А ему одному или еще с кем-нибудь идти к Долгому Броду?..

Всесторонне обдумав этот план, дед твердо остановился на нем. Он решил сказать об этом Букрею. Дед был уверен, что взводный согласится с ним.

На рассвете красноармейцы и Куприянчик вернулись из Виркутья. Ночь прошла спокойно. Шалаши смолокуров снова оживились, в них зазвучали веселые людские голоса. Наступающий день нес новые заботы отряду Букрея.

16

Как только рассеялся ночной сумрак, Букрей приказал выступить в поход. Перед этим состоялось короткое совещание. Обсудили маршрут и порядок движения. Букрей одобрил предложение деда и при этом сказал:

— Тебе, отец, надо быть начальником штаба, а не проводником.

Хотя дед не изучал военного дела, но ему приятно было услышать похвалу. Чтобы надежно скрыть местонахождение отряда, решено было двигаться только лесом, предварительно разведывая дороги и селения. В этом значительную помощь должны были оказать партизаны, отлично знавшие топографию местности. Конечной целью было местечко, в котором находилась резиденция пана Крулевского. Его отделяло от шалашей смолокуров расстояние километров в пятнадцать. Каждому разведчику были даны специальные и ясные инструкции. Проводником при Букрее был назначен Куприянчик. Дед Талаш с Нупреем взяли на себя обследование населенных пунктов, лежавших на пути к местечку.

Часа два все шли вместе. Потом партизаны направились по намеченному маршруту.

Куприянчик повел взвод к Глухому Острову.

Этот остров представлял собой возвышенность, густо заросшую лесом, среди непроходимого болота. Добраться летом к Глухому Острову мог только тот, кто отлично знал извилистые тропинки между трясиной и кочкарником, заросшим ольшаником, лозняком, низкорослым березняком и другими кустами. По этим тропинкам можно было идти только гуськом от одной кочки к другой, местами пробираясь по бревенчатой кладке. Предательская трясина угрожала поглотить каждого, кто оступится или сделает неосторожный шаг. Зимой Глухой Остров был более доступным, хотя кое-где под снегом таились не менее опасные, чем летом, места. Сюда редко кто заглядывал — разве только самые заядлые охотники.

На прощание Букрей пожелал удачи разведчикам и еще раз напомнил об инструкциях.

Осторожно пробирались Нупрей и дед Талаш сквозь лесную чащу и по безлюдным полянам среди болот. Выходили порой и на дорогу, приглядывались, прислушивались… Встретить бы хоть одного живого человека, получить от него какие-нибудь сведения о легионерах. Их бдительность еще возросла, когда они подошли к Цернищам, первому селению, лежавшему на пути. Оно вызывало в памяти деда вереницу образов и картин, о которых рассказывал ему Мартын Рыль. Отсюда родом был и Марка Балук.

На опушке леса дед Талаш и Нупрей остановились. Здесь проходила дорога к селу, и уже видны были хаты. Они стали совещаться, как бы лучше разузнать, что происходит в селе и стоят ли там легионеры.

На дороге показалась женщина. Она направлялась в село. Дед Талаш передал Нупрею винтовку и волчью шкуру и не спеша вышел на дорогу. Молодая женщина глядела на деда серыми грустными глазами из-под тонких черных бровей. На ее голове красовалась белая косынка с вышитыми краями. Подойдя, она приветливо поздоровалась с дедом. Ответив на приветствие, дед спросил:

— Скажи, сердечная, ты из этого села?.

— Ага, — коротко ответила молодица.

— Хочу я спросить тебя, милая: не здесь ли живет Марка Балук?

Женщина смутилась, в глазах ее мелькнул страх, тонкие брови дрогнули. Она подозрительно взглянула на деда.

— А вы его откуда знаете?

— Человек, который был с ним вместе арестован, просил узнать о нем.

Женщина еще больше встревожилась. Дед Талаш внимательно следил за каждой переменой в выражении ее лица.

— Был он здесь, а теперь нет.

— Ты его жена?

Женщина пришла в еще большее замешательство.

— А вы кто будете?

— Да такой же, можно сказать, как твой Марка.

— А вы откуда знаете, что он мой? Может, и не мой?

— По глазам вижу.

Женщина уклончиво сказала:

— А что вам, старому, до моих глаз?

Дед Талаш улыбнулся.

— Мне твои глаза не нужны, сердечная, мне правда от тебя нужна.

— Нет теперь правды, — сурово проговорила женщина.

— Как нет? Можешь, например, сказать правду: стоят у вас в селе легионеры?

— А где их теперь нет? — с возмущением сказала женщина. — Повсюду их нагнали.

— Много их здесь?

— В каждой хате по два, а то и по три… А у меня уже и хаты нет… Все забрали. Скот из хлева увели…

Разговорилась молодица. Призналась, что по совету людей ходила к уездному комиссару пану Крулевскому искать правду. Много всего узнал дед Талаш из разговора с ней. Доведался, что в местечке, где была резиденция пана Крулевского, легионеров еще больше, чем в Цернищах, и у них там машины такие стоят, что ездят и стреляют.

Нельзя сказать, чтобы эти известия обрадовали деда Талаша. Он знал, что освобождение Панаса потребует много времени, что это дело не такое простое, особенно после разоружения конвоя и захвата легионеров в Виркутье. Сильно обеспокоили деда и стреляющие машины. Но он не пал духом. Надо проверить слова молодицы и как следует разведать положение в местечке, а также посоветоваться с Букреем. Была еще надежда на Мартына Рыля и на его людей, которых он обещал привести. Словом, терять надежду не приходится.

Молодице он сказал на прощание:

— Как увидишь своего Марку, так скажи ему, пусть не шатается один, а идет к нам, да людей с собой приведет.

Дед Талаш сказал ей также, как найти Мартына Рыля.

Ему очень хотелось залучить к себе такого храброго человека, как Марка Балук.

Вернувшись к Нупрею, дед Талаш изложил ему свои соображения. Нупрей был с ним вполне согласен. Верить можно только своим собственным глазам. Они снова углубились в лес и стали пробираться к местечку. С тех пор как туда увели Панаса, это местечко особенно влекло к себе деда, хотя одновременно и пугало его.

Одна как будто незначительная вещь привлекла их внимание. Они увидели в лесу следы человеческих ног. Промежутки между следами свидетельствовали о том, что человек, оставивший эти следы на снегу, быстро бежал. Особенно заставили их задуматься красные пятна, местами проступавшие на следах. Не было сомнения в том, что это была кровь. Деда Талаша и его спутника это очень взволновало. Чтобы успокоить деда, Нупрей высказал догадку, что охотник здесь гнался за подстреленной дичью.

— А где же след этой дичи? — спросил дед Талаш. — Нет, дружок, дело здесь хуже: это кровь убегавшего. Давай пойдем по следу.

Хотя они удалялись от местечка, идя по следу, но беспокойство их не покидало. Деда Талаша охватила неясная тревога. Так они шли с полчаса. Следы показывали, что бежавший менял темп своего движения, — промежутки стали неравномерными. Видно, человек выбивался из сил, не мог больше бежать, шел замедленным шагом, чтобы немного передохнуть. Наконец следы привели их к густой ели, под которой почти не было снега.

Дед Талаш и Нупрей осмотрели место, где отдыхал неизвестный. Видно, он разгребал снег. Около выступавшего елового корня была ямка — человек лежа опирался на локоть. На том месте, где были его ноги, тоже осталось кровавое пятно. Это свидетельствовало о том, что неизвестный ранен в ноги. Следы были совсем свежие.

Они двинулись дальше по следу. Правая нога неизвестного ступала твердо, след же от левой ноги был мельче — раненый сильно хромал. Видно, ему все труднее становилось идти — следы вскоре свернули в гущу молодого ельника. Туда же направились — дед Талаш и Нупрей, продираясь сквозь густые сплетения лапчатых ветвей.

— Стой, кто-то лежит! — тревожно произнес дед Талаш и остановился.

Они увидели неподвижно лежавшего человека. Неизвестный весь скрючился, уткнувшись головой с низко надвинутой шапкой в старенький тулуп. Лица его не было видно. Вдруг дед Талаш задрожал. Его широко раскрытые глаза словно застыли от ужаса. Он порывисто шагнул к лежащему.

— Панас! — вырвался отчаянный крик из груди деда, и он бросился к сыну. Панас не шевельнулся.

— Сынок, сынок мой! — Упав на колени, дед Талаш заломил руки и горестно причитал. — Не дождался ты своего часа, сынок!..

Нупрей пощупал рукой тело Панаса.

— Он жив. Только в обмороке…

Нупрей засуетился, принялся разводить костер, а дед, казалось, ничего не видел и не слышал. Он только тормошил сына, будил его, звал, но тот не обнаруживал никаких признаков жизни. Заломил дед руки и с безмерной тоской глядел на Панаса. Когда пламя разгорелось, Нупрей наломал еловых веток, разложил их у костра и застлал волчьей шкурой.

— Перенесем его сюда.

— Спаси, спаси его, Нупрей!

Панаса уложили на волчью шкуру. Нупрей снял свой тулуп, накрыл им Панаса и принялся разувать его левую окровавленную ногу. Она была прострелена выше колена, но кость, по-видимому, не была раздроблена. Панас ослабел от большой потери крови и был в обморочном состоянии от голода, холода и страха. Нупрей расстегнул ему воротник куртки и стал растирать его тело. Панас еле заметно пошевелился и слабо застонал.

— Будет жить! — повеселевшим голосом сказал Нупрей.

Радость охватила деда Талаша.

— Помоги ему, Нупрей! — прошептал взволнованно дед и вытер мокрые от слез глаза.

17

Согрелся Панас у костра под тулупом Нупрея и пришел в себя. В его глазах прежде всего отразились страх и недоумение, но вскоре появилось выражение робкой радости, он узнал наклонившихся над ним отца и Нупрея.

— Ну, вот и ожил парень! — нарушил тишину Нупрей.

— Болит нога?

— Пустяки, — ответил Панас, — вот сейчас встану и пойду.

Он попытался улыбнуться и пошевелил раненой ногой. Но чувство боли спугнуло улыбку. Нога распухла. Идти Панас не мог.

— Эх, сынок, сынок! — взволнованно говорил Талаш, — и повоевать ты нам не дал за себя. А мы уже готовились. Ну, слава богу, что все так обошлось и ты жив, немного похромаешь — и пройдет.

— Ничего, до свадьбы заживет, — весело добавил Нупрей.

Рану промыли, тщательно осмотрели и завязали, как могли. Нупрей вычистил снегом заскорузлые от крови штаны Панаса и высушил их у костра. Словом, Нупрей обнаружил немалые способности врача и санитара. И сознание ответственности за свою работу было ему приятно. Дед Талаш накормил Панаса ломтем хлеба и салом, поджаренным тут же на прутике над огнем. Подкрепившись, Панас почувствовал себя значительно лучше. Но идти ему еще нельзя было: снова могло начаться кровотечение.

Нупрей и дед Талаш приняли это во внимание.

— Мы его понесем, — предложил Нупрей.

— Разве только по очереди.

— Зачем? Носилки смастерим.

Нупрей раньше служил в армии и знал, как переносят раненых. Он взял у деда топор, срубил две сухие жерди, обтесал их. Привязал к жердям волчью шкуру. Получились хорошие и удобные носилки.

Деда Талаша и Нупрея удивил рассказ Панаса о том, как помог ему выбраться из тюрьмы часовой, стоявший там на посту. Кто он такой, этот добрый человек, Панас не знал. Часовой разговорился с ним, расспросил, кто он, за что его арестовали. Панас видел, что часовой ему сочувствует. И вот, когда он в третий раз после этого разговора стоял на посту, Панас попросил его вывести на двор, а часовой шепнул ему, озираясь:«Подожги немножко, я потом тебя выпущу». Через несколько минут он выпустил Панаса и сказал ему шепотом: «Иди, парень, и не возвращайся, да смотри, чтобы не поймали, а если поймают, скажи, что ты сам сбежал. Я немного погодя подниму тревогу, а ты за это время постарайся скрыться так, чтобы тебя не нашли».

Панас видел, что часовой не шутит. Было это перед рассветом. Час спустя, когда Панас уже выбрался из местечка и подходил к опушке леса, его окликнул дозорный. Зная, что остановка не обещает ему ничего хорошего, Панас пустился бежать во все лопатки. Дозорный выстрелил несколько раз, пока Панас не достиг лесной опушки. Боль в ноге он почувствовал позже, когда уже углубился в лесную чащу.

Рассказ произвел большое впечатление на деда Талаша и Нупрея. Они подумали, что не все легионеры разбойники и грабители, иногда среди них попадаются и добрые люди. Но все же одной доброты еще мало, чтобы полностью объяснить поведение часового по отношению к Панасу.

— Видно, разные водятся люди и среди легионеров, — сказал Нупрей.

— Да, — задумчиво откликнулся дед, — может, и среди них встречаются такие, что не любят панов и воюют против своей воли. Пан — всегда пан, а у нашего брата — бедняка, горемыки — другой интерес в жизни, кто бы он ни был, хоть поляк, хоть француз.

Вспомнился деду Невидный. То, что при разговоре с ним было еще неясно, теперь становилось понятнее.

У деда Талаша и Нупрея были теперь все основания прекратить разведку в местечко. Пришлось ограничиться теми сведениями, которые сообщила им жена Балука, и отправиться в обратный путь на Глухой Остров. Другого выхода не было: не оставлять же Панаса в лесу на произвол судьбы или у чужих людей, где его могли легко обнаружить. Освобождение Панаса и счастливая встреча с ним разрешали первую задачу, которую поставил перед собой дед Талаш. Если случай в Виркутье нарушил принятый маршрут, то освобождение Панаса меняло весь план задуманной операции. Теперь все дальнейшее будет зависеть от решения, которое примет Букрей. Обдумав все это, дед Талаш пришел к заключению, что и у него и у Букрея теперь руки развязаны и им предоставлена полная свобода в выборе дальнейшего пути.

Мерно и плавно покачивались самодельные носилки. Две пары крепких рук несли Панаса сквозь лесные дебри по глухим тропам. Панасу было спокойно и мягко на слегка колыхавшейся волчьей шкуре. Он дремал или мечтал с полузакрытыми глазами. Эта необычная обстановка и то, что его несли, точно раненного в бою, создавало какое-то особое настроение. Панас ощущал тупую боль в ноге, но не жаловался. Он думал о том, куда его несут и что он там увидит. Перед его глазами вставали фигуры грозных воинов, красноармейцев и партизан, вырисовывались необычайные картины, которых он никогда не видел в действительности. Он думал и о родном доме, о матери, Максиме, о своих приятелях. Какие любопытные истории он расскажет им при встрече!

Сквозь сплетение ветвей просвечивало серое, задернутое облаками небо. Сон и явь сливались в одно могучее ощущение молодости, с ее радостями, тревогами, житейским многообразием.

Проснулся он уже на Глухом Острове. Рядом пылал костер. Чья-то заботливая рука укрыла его теплой шубой. Вокруг костра стояли и сидели люди в военном обмундировании. Среди них выделялись фигуры крестьян с винтовками. На коротком обрубке сидел широкоплечий, плотный человек со светлыми жесткими усами, с резко выраженными чертами лица. Его спокойные глаза скользили по страничкам записной книжки. Рядом с ним стояли два партизана с винтовками и один невооруженный с топором за поясом.

Последний что-то рассказывал. Широкоплечий внимательно слушал, потом записал что-то в свою книжку.

— Ну, как себя чувствуешь? — К Панасу подошел Нупрей, добродушно улыбаясь и показывая ряд белых, ровных зубов.

— Хорошо, — ответил Панас и пошевелил раненой ногой, — я помаленьку, может, и сам пойду.

— Ну, вот видишь.

Потом Нупрей добавил, смеясь:

— Это тебе волчья шкура помогла.

Их окружили красноармейцы и партизаны. Всем интересно побеседовать с Панасом о том, что он видел и слышал в тюрьме. Посыпались вопросы. Панас еле успевал отвечать.

В этой необычной обстановке, среди стольких незнакомых людей, Панас чувствовал себя неуверенно. Он искал глазами отца, но деда Талаша не было видно. Наконец к Панасу подошел широкоплечий. Он уже закончил беседу и спрятал в карман записную книжку.

— Как поживаешь, молодец? — спросил он.

— Спасибо, хорошо.

Панас старался скрыть свою робость.

— Молодчина! — похвалил его широкоплечий партизан (это был Букрей). — Ты должен быть хорошим солдатом. Воевать хочешь?

— Хочу бить врагов! — ответил Панас.

— Правильно!

Букрей стал расспрашивать Панаса о легионерах и их порядках.

Панасу не трудно было отвечать на вопросы грозного на вид Букрея, который держал себя просто, умел кстати вставить шутливое слово и приободрить парня.

— Ну, отдыхай, дружок, и поправляйся: крепкие люди долго не хворают, — сказал он на прощание.

Потом Панасу дали поесть и оставили его в покое. За ним по-прежнему ухаживал Нупрей, который стал чем-то вроде санитара в отряде.

Деда Талаша все не было.

Сегодня вечером он должен быть у Долгого Брода, как условился с Мартыном Рылем. Теперь дед Талаш вольный казак, С его плеч свалилась тяжелая ноша: он нашел сына и оставил его под защитой надежных людей.

С ведома Букрея собирается дед в Долгий Брод. Люди ему не были нужны, и он думал отправиться туда без провожатых. Но Куприянчик и Аскерич, его верные соратники, сами вызвались сопровождать его. Они говорили, что одному не годится ходить в ночную пору. Кроме того, им хотелось повидать Мартына Рыля и его трофейный карабин, хотя об этом они умалчивали.

Ночь уже опустила свою черную завесу на замершие леса и болота, когда дед Талаш и его спутники пришли к Долгому Броду. У деда Талаша раньше мелькнула мысль захватить с собой волчью шкуру: было бы очень кстати подать условленный сигнал именно в волчьей шкуре. Дед Талаш всегда любил пошутить. Но на волчьей шкуре лежал Панас, и тревожить его нельзя было.

— Ну, подождите тут, соколы, а я пойду, кликну своих волков, — сказал дед Талаш.

Удалившись шагов на пятьдесят, он остановился, сдвинул со лба шапку, приставил руки трубой ко рту, откашлялся, пригнулся и завыл, сначала тихо, а потом все громче и громче, подымая выше голову, и закончил жутким воем.

Трудно было поверить, что это не настоящий волк.

— Ну и артист, — сказал Куприянчик.

— Тьфу, просто жутко! — откликнулся Аскерич.

После небольшого промежутка вой, еще более страшный, повторился, а минуты через две раздался в третий раз, да так, что Куприянчик и Аскерич только ахнули.

Как только прекратился вой, невдалеке грянул дружный залп, вначале всполошивший деда Талаша и его товарищей. Мартын Рыль устроил, деду Талашу эффектную встречу. Минуту спустя он вынырнул из сумрака, а за ним шла группа вооруженных людей.

18

Партизаны-разведчики собрали много важных сведений о расположении противника. Все эти донесения Букрей аккуратно записывал. По ним нетрудно было догадаться, какое направление наметил штаб оккупантов для своего главного удара.

Разведка Букрея многое разузнала и о настроениях крестьян в тех селах, где бесчинствовали легионеры. Яркую картину хозяйничанья захватчиков нарисовал Мартын Рыль и его дружина — шесть человек, добровольно ушедших вместе с ним бить, наглых врагов. Он рассказал о налете на Вепры и о том, как на его глазах убили Кондрата Буса, за которого он уже отомстил — убил одного легионера, а другого ранил. Он рассказал о сожженных домах сельской бедноты, об издевательствах легионеров над стариками, женщинами и детьми, над всеми, кто выступал против панов. Бедноте остается одно: бежать в леса. А что же ей делать? Покориться захватчикам и снова надеть панское ярмо на шею? Нет, лучше с оружием в руках воевать за свои права, за обездоленных. Лучше погибнуть в борьбе за свободу, за новую, светлую жизнь, чем покориться панам.

— Хорошо говоришь, голубь, правильно! — поддержал своего соратника дед Талаш. — Давайте, друзья, крепко держаться друг за друга. Пусть каждый из нас соберет дружину верных и смелых людей. Нещадно будем бить грабителей! Пулями, штыками будем потчевать непрошеных гостей!

После деда выступал пожилой человек с топором за поясом, сутуловатый, с давно не бритым, обветренным лицом. Синие глаза его глубоко запали. По тонким сжатым губам изредка пробегала горькая усмешка. Он испытал в жизни много горя и несправедливости. Это был Цимох Будзик, из села Карначи. Еще при царе его осудили на два года арестантских рот за поджог панской риги. А с паном у него были нелады из-за аренды земли. За мелкие нарушения имущественных прав помещика его не раз судили и штрафовали. Цимох не нашел ничего лучшего, как поджечь ригу. Отбывая заключение, он жалел, что не поджег панский дом. Теперь оккупанты припомнили все его прошлые грехи и не давали ему житья. Цимох все еще придерживался старых методов борьбы, мечтая о поджоге панских имений, и строил планы на этот счет. Встретившись в лесу с партизанами деда Талаша, он заявил о своем желании присоединиться к ним и широко приступить к организации поджогов.

— Говорили, большевики творят неподобающие дела, забирают нажитое добро, — сказал Цимох Будзик, — но мы знаем, что брали большевики. Они забирали добро панов и богатеев. А разве оно добыто трудом панов? Мы его своим горбом добывали. И большевики отдавали его тем, кто больше всех работал, а за душой ничего не имел. А теперь что делается? Пришли паны со своей челядью, начали заводить свои порядки, еще похуже царских. Своих старост на нашу шею посадили. А там, где раньше был один урядник, десять жандармов поставили. Навалилась на мужицкие плечи ненасытная саранча, последний скарб забирают. Поглядите, люди добрые, что в селах творится. Вооруженные шайки легионеров грабят, забирают всю живность. На всех до рогах стоит стон и плач обездоленных крестьян. Свое же добро на своих конях и санях отвозят грабителям крестьяне, а их самих подгоняет панский кнут. Разве это можно терпеть? Нет у них жалости. Так и мы их не пожалеем. Бить, уничтожать, жечь их беспощадно!

Будзик красочно расписывал бесчинства легионеров, их налеты на села, грабежи, насилия. Его слова разжигали в сердцах слушателей ненависть к захватчикам. Поэтому красноармейцы и партизаны с большим удовлетворением выслушали приказ Букрея напасть на легионеров, которые, по данным разведки, собирались ограбить село Ганусы.

Букрей, его командиры отделений, дед Талаш, Мартын Рыль, Куприянчик и Будзик устроили совещание, чтобы тщательно разработать план операции. Приняв во внимание малочисленность отряда и то, что в этом районе много легионеров, решили не ввязываться в открытый бой, а внезапно напасть на легионеров из засады, когда те будут в пути.

— Товарищи! Приготовиться к походу!

Перед рассветом выслали разведку в Ганусы. От Глухого Острова до Гану сов надо было идти километров пять на восток, в сторону расположения передовых частей Красной Армии. Иные полагали, что дед Талаш останется со своим раненым сыном. Но он, против ожидания, поручил уход за Панасом Нупрею и Кондрату Круглому из Высокой Рудни. Панас чувствовал себя хорошо и тоже рвался в поход.

— Отдохни еще, пусть нога заживет, а повоевать еще успеешь.

Нупрей, Кондрат Круглый и Панас направились в Высокую Рудню. В Гударовом логу они должны были подождать возвращения отряда. Дед Талаш теперь считал своим долгом не покидать отряда Букрея и партизан, у него словно не существовало больше никаких личных интересов. Партизанский отряд стал его домом.

— Ну, товарищи, вам надо выбрать командира! — с этими словами обратился Букрей к партизанам.

— Командира, командира! — подхватили партизаны.

— Со своей стороны, товарищи, я посоветовал бы выбрать нашего деда Талаша, — сказал Букрей, — он человек смышленый, опытный, осторожный, а вместе с тем решительный и смелый. Я присмотрелся к нему и скажу: командир он будет отличный.

— Выберите кого-нибудь помоложе и лучше знающего военное дело, — сказал дед Талаш.

— Деда Талаша!

— Деда Талаша!

— Пусть нашим командиром будет дед Талаш! — дружно просили партизаны.

Дед Талаш расчувствовался. Снял шапку. Его желтовато-белая, облысевшая голова склонилась.

— Благодарю вас, голуби мои. Еще раз прошу: выберите кого-нибудь более достойного, чем я.

— Талаша! Деда Талаша! — еще громче закричали партизаны.

Дед еще раз снял шапку. Низко поклонился.

— Ну, если такая ваша воля, товарищи, я буду стараться за вас, беречь каждую каплю вашей крови. Будем вместе стоять за правду. Дело наше одно — бить захватчиков. Никакой пощады панам! А слушаться командира — должно стать нашим законом. Я буду прислушиваться к вашему голосу, а вы к моему, иначе порядка не будет.

— Верно, — подтвердили партизаны.

— Дисциплина — главное дело, — сказал также Букрей.

— А помощником позвольте мне назначить Мартына Рыля, — обратился дед к партизанам.

— Давай Мартына!

Вот как дед Талаш стал партизанским командиром. Спозаранку, чуть только занялась заря, весь отряд двинулся в путь. Связь между разведчиками и походной колонной поддерживали партизаны. Первое донесение от разведчиков было получено часа через два. Оно гласило, что в Ганусы прибыли двадцать четыре конных легионера и две пулеметные тачанки. А в отряде Букрея были только винтовки и ручные гранаты.

Тихо, бесшумно двигался отряд Букрея по дороге на Ганусы. Настроение у всех было приподнятое, особенно у партизан, которым предстояло в первый раз встретиться в бою с легионерами.

Напряжение стало еще большим, когда отряд достиг опушки леса, за которым начинались ганусинские поля и село уже маячило своими ветхими, покосившимися лачугами на снежном фоне. У околицы одиноко торчали оголенные кусты, а дальше высилась стена темного леса.

Букрей приказал расставить дозоры для наблюдения за селом. Легионеры, по донесению разведчиков, выставили охранение на восточной окраине села: именно оттуда они ждали возможного нападения. Эти вояки и не предполагали, что опасность может нагрянуть с тыла, с западной окраины, где сейчас сосредоточились красноармейцы и партизаны.

Букрей, дед Талаш и Мартын Рыль внимательно ознакомились с местностью и выбрали удобную исходную позицию на опушке леса, там, где дорога была густо обсажена по обочинам соснами и елями. Болото вдоль дороги тоже заросло лозняком и ольшаником. Для того чтобы еще больше сузить плацдарм и не дать возможности легионерам развернуться для боя, Букрей приказал завалить буреломом дорогу за дамбой, на случай если конница попытается там проскочить.

Красноармейцы и партизаны так искусно замаскировали свою позицию, что их невозможно было заметить с дороги.

Закончив все приготовления, командиры распределили бойцов вдоль дороги, а часть отправили в лес, чтобы перехватить там легионеров, если они прорвутся, и стали подкарауливать неприятеля. Томительно и напряженно тянулось, время. Букрей и дед. Талаш обходили свои участки, проверяя готовность каждого бойца, знание задачи и места в бою. Предупредили еще раз: без условленного сигнала не подавать никаких признаков жизни.

Дед Талаш был заметно взволнован. Его тревожил предстоящий бой, в котором он впервые примет участие. Но он ни единым жестом не обнаруживал своего волнения.

Деду показалось, что участок позиции близ околицы села не обеспечен достаточным количеством бойцов и противник там может прорваться, а боевая задача заключалась в том, чтобы ни один легионер не вышел из кольца окружения. Этот участок укрепили — Букрей согласился с доводами деда.

Часа в два пополудни целый обоз, нагруженный живностью, продуктами и фуражом, тронулся из села. Обоз растянулся больше чем на версту. Впереди ехали шесть конных легионеров. За ними следовали две пулеметные тачанки, с тремя-четырьмя легионерами на каждой. Группа конных, горланивших песню, ехала посредине. Четверо замыкали обозную колонну.

Необычайное зрелище представилось глазам красноармейцев и партизан. Молча, понурившись, сидели крестьяне в санях, лениво понукая коней. Некоторые шли рядом с санями, глядя исподлобья на ненавистных грабителей, которые гарцевали на конях и непрестанно ругали возчиков. Вся эта шумная разноголосица сливалась с голосистой солдатской песней в какой-то диковинный гам.

Голова обоза уже миновала дамбу, по обе стороны которой залегли бойцы деда Талаша и Букрея. Вокруг все было спокойно, ничто не вызывало подозрения у легионеров. Партизаны судорожно сжимали в руках винтовки, с нетерпением ожидая сигнала к бою. И вдруг впереди раздался взрыв, словно ударил гром. Это гранатометчики бросили гранаты в головную шестерку конных легионеров. В ту же минуту в хвосте обоза прогремел ружейный залп. Паника, суматоха, несусветная толчея поднялись в обозе. Всполошившиеся кони рвали постромки, разбегаясь в разные стороны, в кусты, волоча за собой опрокинутые сани. Залп в центре обоза еще увеличил переполох. Тут была самая большая группа легионеров. Один конный, ехавший в хвосте обоза, помчался в лес. Наперерез ему, словно из-под земли, выскочили партизаны во главе с Мартыном Рылем и штыками преградили ему путь. Конь захрапел, поднявшись на дыбы. Но всадник будто врос в седло, Он выхватил клинок из ножен и замахнулся на Мартына. Но Мартын карабином отбил удар. Будзик, оказавшийся рядом, сбросил легионера на землю.

Вся схватка длилась несколько минут. Большая часть легионеров была перебита, часть взяли в плен, а трех, тяжело раненных, отправили в Ганусы. Они расскажут своему начальству о том, что случилось.

19

О событиях в Вепрах Авгиня узнала в тот же день. Еще раньше до нее дошли слухи, что легионеры арестовали Мартына Рыля. У Авгини защемило сердце, но кому сказать об этом? Она избегала говорить с людьми о Мартыне и только сама с собой вела неслышный разговор о старом дружке, иногда долгий и глубокий, иногда Мимолетный, с легкой грустью о невозвратном прошлом. Выбросить из памяти Мартына или думать о нем равнодушно, как о человеке, ушедшем навсегда в безвозвратное прошлое, Авгиня до сих пор не могла. Слишком глубоко в ее сердце пустила корни первая любовь, чтобы ростки ее не пробивались наружу, как печаль о дорогой утрате, которую уже никогда не вернешь. Только с мужем порой говорила она о Мартыне. И разговоры эти носили различный характер: часто — шутливый, а иногда Василь Бусыга с неприкрытой ревностью упрекал ее в том, что она не забыла Мартына. Поводом для этих упреков бывали случайные встречи Авгини с Мартыном или неосторожно брошенный ею ласковый взгляд на своего прежнего друга. Но об этом, никто не знал. Кроме того, Авгиня умела повернуть дело так, что из этих стычек всегда выходила победительницей. Вероятно, в этих случаях ей приходили на помощь ее кроткие глаза и умение взглянуть ими так, чтобы вмиг рассеять всякое подозрение. А может быть, она в те минуты и была искренней.

В то время, когда Василь Бусыга возвращался домой от пана Крулевского, раздумывая Над тем, сказать жене или умолчать о Мартыне Рыле, Авгиня собиралась сходить к родным в Вепры. Об аресте Мартына она уже слышала, и ей хотелось подробнее узнать, что ему угрожает.

Повод отлучиться в Вепры она нашла быстро: ей нужно было отнести своей матери шерсть, одна управиться с пряжей она не сумеет. В хате остались дети и старый Куприян, отец Василя.

Одно обстоятельство сильно тревожило Авгиню: ходили упорные слухи, что Мартын арестован по доносу Василя Бусыги. Неужто Василь дошел до такой подлой мести? Авгиня и себя почувствовала виноватой. С самого начала их совместной жизни Василь подозревал, что Авгиня обманула его доверие. Весь его гнев и затаенная ненависть сосредоточились на Мартыне. Эту неприязнь разжигали еще постоянные намеки и шутки приятелей насчет отношений Мартына и Авгини. Постоянным напоминанием служила также их старшая дочка Алеся, которую все считали очень похожей на Мартына. Василь возненавидел Алесю, хотя и не показывал виду. Зато Авгиня любила Алесю особенно сильно… Когда между ними возникали стычки, Авгиня демонстративно ласкала Алесю. Обычно она старалась приласкать дочь, когда Василя не было.

Хотелось Авгине зайти к Еве, жене Мартына. В девичьи годы они дружили. Но дружба их расстроилась, после того как Мартын женился на Еве. Хотя между ними не произошло никаких столкновений, но какая-то невидимая грань их разделила. Ева затаила в сердце скрытую вражду к Авгине, которая и сама чувствовала себя виноватой перед бывшей подругой. Так она и не решалась зайти к Еве. И как ей туда идти? Что сказать? Посочувствовать, что Василь так подло обошелся с Мартыном? А какое она имеет право беспокоиться о Мартыне? Сама же она выбрала Василя, погналась за его богатством… Ну, так можешь тешиться своим Василем!

Невеселая вернулась Авгиня из Вепров. У нее не было подруги, чтобы, излить ей свою душу, развеять тоску, затуманившую сердце. Молотом стучала в голове мысль: неужели Василь дошел до того, что донес жандармам на Мартына? Василь еще не вернулся от пана Крулевского. Зачем он пошел туда? Авгиня не вникала в дела мужа, и тот не очень охотно раскрывал ей свои планы. Он не вмешивался в женские занятия и находил излишним советоваться и с ней по своим делам. Авгиня не выносила домашних ссор. Она не любила сердитых и надутых людей и потому часто уступала, лишь бы сохранить покой в доме. Теперь все изменилось. В ней пробудился дух протеста.

Дед Куприян ходил взад и вперед по двору, хлопотал в овине и стойлах. Старик, как это вообще свойственно людям его возраста, с утра всюду наводил порядок, заботился о мелочной экономии, ворчал. Алеся — ей шел уже девятый год — сидела за прялкой; ее черные волосы были повязаны заношенным платком. Она приучалась прясть, сучила грубые нитки шерсти худшего сорта, неуверенно крутя веретено, И слюнявила тонкие пальчики. Два младших мальчика увлеклись какой-то игрой.

Авгиня вошла в хату.

— Прядешь, доченька? — ласково спросила она.

Авгиня сейчас с особенной нежностью относилась к дочери. Алеся улыбнулась матери, на минуту оторвалась от работы и ясными, чистыми, как родниковая вода, глазами взглянула на Авгиню. Она уловила затаенную грусть матери, но ничего не сказала.

Впервые за долгие годы замужества Авгиня окинула критическим взглядом свое жилище. Дом был крепкий, просторный. Большую часть хаты занимала широкая, приземистая печь с углублениями, выступами, карнизами и нишами по бокам, в которых хранилась домашняя утварь. От самой печи до противоположной стены простерлись нары, такие широкие, что на них можно было лечь поперек… В изголовье возвышалась целая гора больших подушек, клетчатых суконных одеял, тюфяков и домотканых простынь. Около печи, над нарами, были устроены довольно широкие полати, на которых помещался дед Куприян. Над передним краем нар, под самым потолком, был прилажен аккуратно отесанный шест, увешанный одеждой: новыми тулупами — черными, купленными, и желтыми из своих овчин, свитками, халатами. Свисающая одежда отгораживала нары. Около стены стоял сундук с горбатой крышкой, окованной листовым железом. В сундуке еще хранились девичьи наряды. Авгини и добро, нажитое после замужества: полотно, скатерти, полотенца, пояса, кофты и юбки.

Этот сундук особенно любила Алёся. Бывало, останутся они с матерью вдвоем в хате, откроют сундук и начнут, в который раз, разглядывать его содержимое: перстни, спрятанные отдельно в ящике, дорогие платки в ярких сверкающих цветах, с шелковистой длинной бахромой, разноцветные ленты. Для Алеси собирала все это Авгиня и прятала до того времени, когда дочь вырастет.

Мать Авгини не приготовила для своей дочери такого приданого, но и она не пришла с пустыми руками в дом мужа. В хате, кладовой, овине и стойлах всего было вдоволь, и добро росло и множилось. Но сегодня оно не радовало Авгиню, а служило как бы живым укором.

Все же надо было приниматься за работу: приготовить корм для свиней на ночь, замесить тесто, принести воды, затопить печь и сварить ужин. Авгиня переоделась в простенькое, домашнее платье.

— Брось, доченька, прясть. Принеси тесто из клети, пусть погреется в хате, — сказала она.

Алеся понемногу помогала матери. Авгиня хотела, чтобы дочь училась в школе, но Василь не поддержал ее намерения, и Алеся осталась, на зиму дома. Теперь Авгиня твердо решила на будущий год послать дочь в школу, она и одна справится с хозяйством. Сама Авгиня была неграмотной. События последнего времени поколебали ее уверенность в прочности и нерушимости стародавнего жизненного уклада. Был царь — его сбросили. Потом была революция. Теперь пришли эти незваные легионеры. Но война с ними еще не кончилась, а что будет дальше — пока неизвестно. Авгиня ничего не имела против того, чтобы вернулись большевики. Это были свои люди, а не чужаки, которые сразу начали с арестов.

Только к вечеру пришел Василь Бусыга. Спеси в нем стало сейчас еще больше, чем в былые времена. Переступив порог, он очистил снег со своих сапог и хозяйским взглядом окинул хату. Потом снял шапку, перекрестился на образа, словно благодарил, святых за счастливо прожитый день, и уже тогда, кряхтя и отдуваясь, чтобы показать, как он утомился, стал раздеваться.

Василь обдумывал, с чего бы начать разговор с женой. Выпалить сразу важную новость — не стоит. Для этого надо выбрать подходящий момент. Искоса взглянув на Авгиню, Василь немного смутился. Она избегала его взгляда и была явно чем-то опечалена. Этого обстоятельства Василь не предвидел. Разговор, обдуманный по дороге, сейчас был некстати.

— Ну, что нового у тебя? — спросил Василь.

— Ничего, — сухо ответила Авгиня.

— Лучше ничего, чем дурное, — деловито заметил Василь.

Он еще больше убедился, что Авгиня чем-то расстроена, и виновником этого недовольства прежде всего почувствовал себя. В чем же, однако, его вина? Это он выяснит в ходе беседы. Но плохое настроение жены его очень расхолаживало, и он сказал уже без особого воодушевления:

— Ну, Авгиня, можешь меня поздравить: с сегодняшнего дня я войт.

— А что значит войт, и кто тебя назначил на эту должность?

Тон ее свидетельствовал по меньшей мере о неуважении к его новому посту и, кроме того, чем-то напоминал допрос. Не понравилось это Василю.

— Какая муха укусила тебя сегодня?

— Надо с людьми ладить, а не с панами.

Авгиня явно на что-то намекала. Василь вскипел;

— С какими это людьми? Что ты меня учишь?

Алеся испуганно взглянула на мать. Она очень боялась Василя, особенно когда тот сердился. Почувствовала приближение бури и Авгиня. Ссориться она не любила, но и сдавать свои позиции не собиралась. Она только прибавила немного мягче:

— Паны твои нетвердо на земле стоят. Они также быстро могут покатиться назад, как и прикатили сюда. А с людьми тебе жить придется. Послушал бы лучше, что люди говорят.

— Какие люди? Талаш и Рыль? Тьфу! Этих людей в тюрьму сажают. Чего захотели! Своевольничать! Грабить! Безобразничать! Позатыкают им глотки, голодранцам, как этому старому разбойнику Талашу!

— А ты будешь для панов стараться и людей топить?

— Не для панов, а для тебя. И для себя, детей, порядочных хозяев… Тоже нашла людей! Разбойники это, а не люди, — со злобой сказал Василь, но не чувствовал себя победителем даже в своей собственной хате.

20

Не было в глуши Полесья ни газет, ни телефона — этих надежных средств связи, быстро оповещающих людей обо всем, что происходит на свете. Но кое-какие вести все же доносились в глухие медвежьи углы. Из уст в уста, от села к селу, по дорогам и тропинкам проникали они, и люди узнавали, что творилось там, где обосновались захватчики. И воспринимались эти вести по-разному. Одних они радовали и обнадеживали, другим приносили тревогу и печаль. По-разному относились к этим слухам Авгиня и Василь Бусыга.

Сильнее всего взволновало жителей известие о разоружении крестьянами конвоя. Услышав эту новость, Авгиня обрадовалась: она надеялась, что среди бежавших был и. Мартын Рыль. Василь Бусыга, наоборот, помрачнел от мысли, что Мартын снова на свободе. Беспокоило его также то, что дед Талаш упорно скрывается в лесах и даже арест Панаса не заставил его явиться с повинной к новым хозяевам.

Значит, дед или не знает об аресте Панаса, или что-то задумал неладное. Василь, как войт, должен был об этом крепко подумать. Не помешало бы посоветоваться с единомышленниками. Бесконечным потоком плыли мысли Василя.

Авгиня тайком от мужа зашла к бабке Насте. Это случилось на следующий день после того, как дед Талаш и Мартын Рыль приходили на ночевку. Бабка Наста примостилась на дубовой колоде около печи, погрузившись в свой невеселые думы. Обидно было бабке: испокон веку жили в бедности, зато никто их не трогал, а теперь такая навалилась беда — совсем разорились, и жизнь разбита. Забрали Панаса, гоняются и за дедом, а как все это обернется — неизвестно.

В хате, кроме бабки, никого не было. Максим и жена его Алена — она только сегодня вернулась от родителей — пилили дрова. Они недавно поженились, и детей у них еще не было.

Зачем сюда пришла Авгиня?

У нее была смутная надежда услышать что-нибудь о том, что день и ночь занимало ее мысли. Ей хотелось разузнать, как живут и что думают люди, к которым так враждебно относится Василь и окружающие его. У Авгини не было уверенности в том, что нынешнее положение, возникшее в результате бурных событий последнего времени, укрепится. Она склонялась на сторону противников Василя, особенно сейчас, когда он стал служить у захватчиков.

Бабка Наста очень удивилась, когда Авгиня вошла в хату.

— Добрый день, бабушка, — ласково поздоровалась Авгиня.

Голос ее звучал такой неподдельной искренностью, что бабка Наста немного успокоилась.

— Садись, Авгиня!

Бабка засуетилась, подыскивая место для гостьи.

— Ничего, бабушка, я на минутку забежала к вам.

Авгиня села на нары против бабки.

— Пришла я к вам, бабушка, — Авгиня сразу приступила к делу, чтобы бабка не сомневалась в цели ее прихода, — попросить спрясть для меня немного шерсти. Одна никак не управлюсь.

Бабка Наста вздохнула.

— Что же, можно взяться. Работы у меня особой нет. Да и Алена вернулась. Вечера долгие, и день тоже тянется, когда работы нет. Сидишь и думаешь. Думаешь, гадаешь, голова пухнет, не знаешь, куда деться, чем руки занять. А тут еще керосин весь вышел, в потемках сидеть приходится, сейчас и не достанешь ничего.

Бабка Наста говорила долго и медленно. Одно слово цеплялось за другое, одна мысль вызывала другую, и хотя они не были тесно связаны, но речь ее лилась бесконечно, как затяжной, осенний дождь. Авгиня внимательно слушала, — кивала головой в знак согласия и глядела на бабку ласково и сочувственно. Ей тоже хотелось излить свою душу. И незаметно начался один из бесконечных женских разговоров.

— У меня еще есть немного керосина. Я вам пришлю. А в плате за работу мы сойдемся. Я вам шерстью заплачу или салом.

— Ладно, договоримся, Авгиня.

— А что у вас слышно, бабушка? — вкрадчиво спросила Авгиня.

— Ох, милая моя! — бабка Наста тяжело вздохнула. — Такое у меня горе! Такая беда навалилась.

Начала бабка длинный рассказ про беды, что постигли всех, и ее в особенности. И про сено, и ночной погром, и о том, сколько страху она натерпелась. А бедный Панас! Горькие рыдания прервали рассказ бабки. Потом она рассказала и о том, что нынешней ночью приходил домой дед с Мартыном Рылем.

— С Мартыном? — невольно вырвалось у Авгини.

— Ах, миленькие мои! — всплеснула руками бабка Наста. — Про это же говорить нельзя. Милая моя, не рассказывай никому.

— Не бойтесь, бабушка, детьми клянусь, что никому не скажу.

— Не говори, моя милая! Ты же войтова жена. А войт нас не жалует.

Откровенность и прямота бабки, а также радостная весть о том, что Мартын на свободе, заставили Авгиню с такой же искренностью признаться в своих сокровенных думах.

— Ой, бабушка, это войтовство мне поперек горла стоит. Поссорились мы из-за него. «Кто тебя, говорю, на эту должность ставит? На что тебе с панами водиться? Тебе, говорю, с людьми ладить надо». Рассердился. «С какими, говорит, людьми? С Талашом? Мартыном?..» Остерегайтесь Василя, бабушка, он дурной человек. Говорят, что он Мартына выдал. Но и вы никому не говорите о том, что от меня слышали.

…Как-то вечером Василь зашел к своему приятелю Кондрату Бирке.

Бирка зажиточный хозяин, скупой и прижимистый. У него были огненно-рыжая борода и такие же волосы. Маленькие хитрые глазки выдавали его жестокую и хищную натуру. В это же время пришел к Бирке и Сымон Бруй, степенный и рассудительный хозяин. Они близкие друзья и первые богатеи в селе. Кондрат и Сымон с большим интересом отнеслись к сообщению Василя о том, что его назначили войтом. Это заметно подняло настроение Василя. Он прежде всего нуждался в сочувствии, которого не нашел у Авгини. А когда приятели узнали, какими правами располагает войт, их удовлетворение значительно возросло.

Рассудительный Сымон Бруй торжественно заявил новоиспеченному войту:

— С тебя, брат, причитается магарыч.

На что Василь Бусыга охотно дал согласие. Он даже весело подмигнул и признался, что у него припасена бутылка чистого спирта с надписью на этикетке «Золотой колос». Это добро он достал у легионеров и пригласил приятелей прийти к нему.

Потом потекла дружеская беседа.

— Так, значит, войт? — многозначительно спросил Кондрат.

— Войт, — горделиво подтвердил Василь.

— Раз так, надо порядок наводить, — вмешался в разговор Бруй, — а то уж товарищи приготовили на наши головы дубинку.

Вдруг сердито заговорил Кондрат:

— А разве уследишь за порядком, когда, между нами говоря, легионеры бабы: как они могли допустить, чтобы их разоружили голыми руками? Смех, да и только! Теперь попробуй поймай их! Подадутся в лес, а там ты их днем с огнем не сыщешь. И они тоже не будут сидеть сложа руки. Да и теперь не сидят. А вот придет весна, тогда, брат, они покажут себя. Распустился народ. Давай им все: и землю, и обзаведение. А оно что, даром тебе досталось?

Сымон Бруй произнес длинную речь о том, почему одни живут и наживают, а другие на чужое добро рот разевают.

Выслушав приятелей, решил высказаться и Василь. Он прежде всего успокоил их. Ничего нет страшного в том, что обезоружили конвой. Такие случаи бывали и раньше, и от этого свет не перевернулся. Но и нам что-то надо делать, а не ждать, пока придут наше добро делить.

— Что ж, нам в партизаны идти? — спросил Кондрат.

Сымон Бруй подхватил эту мысль:

— А ты правду говоришь. Не помешало бы нам своих людей среди партизан иметь.

— Верно, Сымон, надо найти человека и подослать к красным партизанам, будто их сторонника, — подтвердил Василь.

Приятелям эта мысль показалась заманчивой, и они стали подыскивать подходящего человека. А кандидаты всегда найдутся. Нашелся такой и для этого дела. Его назвал Сымон Бруй, и приятели его дружно поддержали. Это был Савка Мильгун. Чем же замечателен этот Савка?

Прежде всего он человек с размахом, широкая натура, гуляка. Хозяйством Савка не занимался, гулял, выпивал, понемножку воровал и якшался с разными темными людьми. Его можно было без труда склонить на любую подлость. Замысел трех приятелей заключался в том, чтобы уговорить Савку за определенное вознаграждение связаться с заговорщиками, восставшими против богатеев, и давать о них информацию. Они не сомневались, что Савка не откажется от роли доносчика и провокатора.

Приятели расстались. По селу уже распространилась весть о событиях в Вепрах. Люди к ней тоже отнеслись по-разному. Василь Бусыга был доволен. Раз легионеры сожгли хату Мартына, — значит, они ищут его и других партизан и отомстят им за разоружение конвоя. Но его беспокоила мысль: кто же застрелил легионера и ранил другого? Может быть, это Талаш? Или Мартын?

Авгиня очень встревожилась. Куда теперь денется семья Мартына, если сожгли его хату? Жалко было и Кондрата Буса, с которым она была когда-то так дружна. Она вспомнила встречу с Кондратом, когда возвращалась с Припяти. Мартын тогда рассердился и не пришел к ней вечером. А теперь Кондрата уже нет в живых. Но она почему-то надеялась, что те, неуловимые, отомстят за Кондрата. Кто они? Может быть, дед Талаш и Мартын?..

Вечером первым пришел к Василю Кондрат Бирка. В хате были только Авгиня и мальчики. Авгиня хлопотала у печи. Кондрат остановился рядом с ней. Он никогда не пропускал случая, чтобы не задеть ее.

— Ой, холодно, Авгиня! Нельзя ли около тебя согреться? — сказал он, придвинувшись ближе, и обнял ее одной рукой.

Авгиня резко высвободилась из его объятий. Но чтобы смягчить свою резкость, ласково взглянула на него и сказала с мягким укором:

— Вот так вояка — на бабу напал. Ты бы в лесу повоевал.

Маленькие глазки Кондрата замаслились.

— И совсем я не нападаю, дотронуться к тебе считаю счастьем… Эх, если бы ты не была женой войта! Жалко мне его. А воевать не пойду, мы вояку найдем, — сказал он, самодовольно захихикав.

21

Не только в Виркутье, но и во многих других поместьях устраивались пышные банкеты в честь оккупантов. Паны, вернувшиеся в свои имения, чувствовали себя на седьмом небе и думали, что теперь уже навсегда останутся полными хозяевами. Оккупантов поддерживали зарубежные державы. Положение молодой Советской республики было тяжелым. Ей приходилось напрягать все силы для борьбы с внешними и внутренними врагами, поэтому оккупанты надеялись на скорую победу.

Вслед за легионерами хлынула целая стая крупных и мелких шляхтичей, изгнанных из своих поместий, свора всяческих дармоедов, и для всей оравы узаконенных мародеров надо было найти место, распределить между ними официальные роли.

На этот раз банкет решил устроить уездный «комиссар» пан Крулевский. Он не только задумал покутить и повеселиться с офицерами и шляхтой — этому банкету, который предполагался в поместье пана Длугошица, придавалось особое значение.

Поместье пана Длугошица — одно из самых богатых в Уезде. Это очаг старинного панского рода. В течение нескольких веков поместье переходило по наследству от отца к старшему сыну, как неделимый майорат. И только при последнем владельце Лявоне Длугошице заколебалась эта панская твердыня от бурного дыхания великой революции. Пан Лявон Длугошиц вынужден был покинуть свое насиженное гнездо и уехать подальше на запад.

Теперь он вернулся в свое родовое поместье и чувствовал себя, как человек, тонувший в пучине и нежданно-негаданно спасенный от неминуемой смерти.

Достаточно было бегло взглянуть на дворец и надворные постройки, на всю усадьбу в целом, чтобы убедиться в том, что это исконная резиденция родовитой фамилии. Пирамидальные тополя и пышные липы венком окружали усадьбу. На возвышении, на фоне густолиственных деревьев прилегающего сада с широкими, ровными аллеями, стоял каменный замок, с высокой, четырехугольной башней, богато украшенной барельефами и орнаментами. Горделиво высилась башня над зелеными кронами лип, яблонь и стройных тополей, красуясь своими белокаменными стенами и красной черепичной крышей. В самом замке, в его многочисленных покоях, просторных залах, где могли поместиться сотни людей, было собрано несметное богатство и целая галерея предметов роскоши, добытых ценой горя, слез и муки подневольных батраков. Многое из этого добра было растеряно во время революции, и пан Длугошиц, вернувшись в поместье, мобилизовал целый штат прислужников, чтобы разыскать пропавшее добро и вернуть его в фамильную сокровищницу…

Из этих панских гнезд тянулись по всему Полесью нити ненависти и злобы к повстанцам-мужикам, как паны называли революционный народ. Тут зрели и осуществлялись планы борьбы против основ новой жизни, заложенных Великой Октябрьской революцией.

И сейчас в замке пана Длугошица готовился пышный банкет в честь оккупантов.

Пан Длугошиц, радушно встречая каждого нового гостя, кланялся и крепко пожимал руку.

Состав гостей был довольно пестрый. Тут были помещики разных категорий, арендаторы и мелкая шляхта, а также представители интеллигенции — врачи и адвокаты. Значительную часть гостей составляли военные, начиная от младших офицеров и кончая генералами. Был тут и пан Дембицкий. Мелькали в толпе также фигуры ксендзов в длинных сутанах, которые здесь старались показать себя больше светскими кавалерами, чем слугами церкви. Правда, молодые девицы и дамы отдавали предпочтение военным. И в этом нет ничего удивительного — ведь они смотрели на этих вояк, как на людей, вернувших им богатство и власть. Зато перезрелые дамы кружились около ксендзов, как мухи над посудой, в которой еще сохранились остатки пищи.

Вскоре гости разделились на отдельные группы. У каждой из них были свои особые интересы, хотя разговоры главным образом шли об исторической миссии оккупантов. Только молодежь избегала серьезных бесед и отдавалась танцам. Неумолкаемо гремел духовой оркестр, Молодые женщины стремились перещеголять друг друга красотой и изяществом. Кавалеры не отставали, стараясь обратить на себя внимание дам и затмить соперников. Каких только талантов здесь не проявляли! Как залихватски выделывали па, притопывали, подпрыгивали и вихрем кружили своих дам! Как ловко поднимали их и вдруг становились перед ними на одно колено, так же внезапно вскакивали, увлекая их в стремительный вихрь мазурки!

Вокруг пана Дембицкого сгруппировалось большое вдело гостей. Среди них был и сам пан Длугошиц. Жесты, движения и слова его были неторопливы, он всегда и во всем сохранял чувство меры и сознание собственного достоинства. Ксендзы Ксаверий Пацейковский и Ян Галандзевский тоже были люди солидные, политиканы и дипломаты. Их больше занимали дела земные, чем небесные. Тут же сидели и пан Крулевский, адвокат Ладунский и несколько менее значительных лиц.

Сначала разговор шел о военных делах. В центре внимания был пан Дембицкий. Его слушали с напряженным вниманием. Пан Дембицкий рассказывал о последних военных операциях легионеров, в которых ему лично приходилось принимать участие. По его словам, не раз бывали критические моменты, и только его своевременное вмешательство спасало положение. Рассказывая, он пальцем чертил на столе расположение войск и направление боевых операций.

— А как пан полковник смотрит на дальнейший ход военных действий? — спросил пан Длугошиц, опершись гладко выбритым подбородком на руку; на его лице блуждала самодовольнаяулыбка.

При этом пан Дембицкий и его слушатели взглянули на молчаливого человека, находившегося в их компании. Он казался здесь чужим, безучастным к общему разговору. Среднего роста, широкоплечий и мешковатый, он всем своим видом показывал, что не принадлежит к родовитой знати. Его задумчивые глаза были сосредоточенны. Но далеко не все, о чем он думал, можно было здесь высказать. На вид ему было лет тридцать. Звали его Галинич.

Выразительный взгляд, брошенный панами на Галинича, заставил его помимо воли высказаться.

— Мы, белорусы, очень ценим демократизм новой власти и будем на нее ориентироваться.

— Безусловно, — подтвердил Галандзевский.

Панам не очень понравилось, что Галинич ставил на одну доску белорусов с новыми властителями, но, как прожженные политиканы, они решили сейчас об этом умолчать и только кивнули в знак согласия.

В заключение Галинич дал обещание в дальнейшем поддерживать новую власть всюду, где ему представится возможность.

Паны высказали свое удовлетворение. Но все-таки они были не совсем спокойны: И это беспокойство отчетливо слышалось в словах пана Крулевского.

— Однако мужики бунтуют. Что это будет?

Пан Дембицкий слегка нахмурился.

— Пустяки! — бросил он пренебрежительно.

Неприятно было ему сейчас говорить о мужиках, тем более, что они орудовали в лесах. Это обстоятельство несколько напоминало панам недавние дни, когда они сами вынуждены были прятаться в лесах.

— Это не пустяки, пане Дембицкий, — осторожно возразил адвокат Ладунский. — Я опасаюсь, что недооценка силы мужицкого мятежа может принести много неприятных сюрпризов. Восстание крестьян — это проявление того же большевизма, того начала, которое таится внутри человека, и особенно в мужицкой натуре. Под знаменем большевизма и под непосредственным руководством большевиков вспыхнули восстания крестьян, и в этом их опасность. В чем сила большевизма? В его лозунгах, рассчитанных на мужицкую натуру и понятных мужикам.

— А! — откликнулся один из помещиков. — Пан Ладунский напуган большевиками и считает их большой силой.

…А музыка гремела. Гости сели за стол. Шумно было за столом у пана Длугошица под охраной легионеров. Провозглашались тосты в честь именитых гостей и их покровителей, а также в честь красивых женщин.

22

Договориться с Савкой Мильгуном взялся Сымон Бруй. Однажды в сумерках он направился к Савкикой хате. Войдя туда, он в удивлении остановился на пороге: в хате никого не было. Он уже хотел уходить, когда с печи послышался голос:

— Кто там?

— Это ты, Савка? — спросил Бруй.

— Я, — откликнулся Савка, не торопясь сойти с печи; в хате было холодно.

— Здорово, Савка! Что ты там поделываешь?

— Да вот лежу — и думаю.

— Ну что ж, и это работа, когда нет ничего лучшего. О чем же ты думаешь?

Бруй подошел ближе к печи. Савка сделал движение, собираясь встать, но передумал и решил говорить с гостем лежа.

— Думаю, чем бы мне заняться. Надо же что-нибудь делать, да вот пока никак не придумаю.

При этом у Савки пронеслось в голове: «Интересно, с чем ты пожаловал?»

— Голова ты садовая! Работы себе не найдешь! Да ты не любишь работать!..

— Как это «не люблю»? Смотря какая работа.

— Смешно говорить, что нельзя работу найти.

«Не пришел ли ты меня завербовать, — мелькнуло в голове Савки. — Нет, к тебе я спину гнуть не пойду».

— Человек ищет работу по себе, — сказал он вслух.

— Лодырь ты, Савка, вот что я тебе скажу. В такое время и не найти себе занятия!

— Ну, к примеру, какое?

Савка сделал решительное усилие и сел. Видно, Бруй собрался предложить что-то стоящее внимания.

— Ты мне вот что скажи, — деловым тоном сказал Бруй, — к какой ты партии принадлежишь?

— Партии? — Савка с недоумевающим видом почесал затылок.

— Ну, за кого ты стоишь?

— Я?.. Ни за кого. Сам за себя стою.

— Вот это и нехорошо. Если ты ни за кого не стоишь, значит, и за себя не стоишь. Посмотри как ты живешь: холодно, темно, пусто…

— Ну, так не всегда бывает, — возразил Савка, — когда пусто, а когда и густо…

— Слушай, Савка: есть одно дело, возьмись за него. Жалеть не будешь… Как раз и выйдет густо.

Савка почувствовал, что клюет.

— Говори какое.

— Сделайся партизаном.

Савка немного подумал, а потом отрезал:

— Не хочу.

— Да ты не знаешь, в чем тут соль.

— Соль хороша, когда есть что солить, — заметил Савка, а про себя подумал: «Затеял ты, братец, хитрую штуку. Чую, что сальцем пахнет».

Сымон Бруй обиделся:

— Если ты не хочешь даже узнать, в чем дело, так нам и говорить с тобой не о чем.

И он умолк. Молчал и Савка. Он размышлял так: если Бруй соберется уходить, я его окликну. Но Бруй не уходил.

— Отчего огня не зажигаешь?

— Дети у соседей, жена к родным пошла, а мне огонь не нужен, пока не надумал, что делать.

— Ну и тугодум же ты!

— Мысли всякие бывают.

— Так не хочешь быть партизаном?

— Нет, не хочу. — Видно, ему наскучила эта игра в прятки, и он прибавил: — Говори просто и не хитри, пане Бруй.

— Так слушай. Мы на тебя обиды не имеем. Чем ты там занимался — не знаем. Делить наше хозяйство ты не собирался. Но были такие, что уже протягивали руки к нашему добру. Теперь они прячутся в лесах и собираются в шайки. А из этого ничего хорошего не выйдет. Порядок должен быть. Вот бы ты и взялся за ними последить. Для этого тебе и надо партизаном прикинуться. Тебе они поверят, а воевать не обязательно. Только разведай, где они скрываются, что думают делать, и расскажи об этом войту Василю Бусыге. Вот и вся твоя работа. А заработаешь на этом неплохо: хлеб будет, и деньги, и ни в чем у тебя недостатка не будет.

Савка всесторонне обдумал предложение Бруя, оценив его выгоды и опасности. Он сразу почувствовал, что у него будет широкое поле деятельности. В хате было темно, и Бруй не мог следить за выражением Савкиного лица. Он терпеливо ждал, пока Савка размышлял.

«Не погорячился ли я?» — соображал Сымон Бруй и с затаенной тревогой глядел на Савку. А тот в свою очередь думал, как бы не продешевить в таком важном деле, где ему предстоит играть главную роль.

— А что вы мне дадите за это? — наконец спросил он.

У Бруя точно камень свалился с плеч.

— О плате мы легко договоримся, не обидам тебя.

Как обычно, завершение сделки кончилось выпивкой. Бруй повел Савку к рыжебородому Бирке — это было заранее условлено. Туда же должен был прийти и Василь Бусыга.

У Бирки все было готово к встрече гостей.

Пили самогон. Ели шкварки. Тут же сообща наметили круг Савкиных обязанностей, а также договорились о вознаграждении. За успешное выполнение была обещана надбавка. Подозрительно настороженным взглядом проводила Авгиня Василя, когда он отправился к Бирке. С того дня, как они повздорили, ей почти не приходилось говорить с мужем. Правда, Авгиня готова была пойти на мировую, у нее на это были свои причины, она даже первая сделала шаги в этом направлении, но Василь словно ничего не замечал. Говорил с ней редко, скупо, и то по хозяйственным делам. Заупрямилась тогда и Авгиня: она почувствовала себя глубоко задетой обидно-пренебрежительным отношением мужа. В глубине души она не была особенно огорчена ссорой, но сейчас ей нравилось играть роль оскорбленной женщины.

«Куда же он пошел и зачем?» — этот вопрос не давал ей покоя. И что-то настойчиво подсказывало: дело идет о каком-то сговоре. Она вспомнила слова рыжебородого Кондрата Бирки о партизанах. Эта мысль встревожила Авгиню. Ее страшило и то положение, в котором она теперь очутилась. Она вспомнила свой разговор с бабкой Настой. Всплыли перед глазами последние события в Вепрах. Жизнь плела вокруг нее густую паутину, в которой легко запутаться. Ей надо на что-то решиться и выбрать путь. Авгиня надела тулупчик, плотно облегавший ее, повязала голову теплым платком и вышла во двор. Около калитки она остановилась. Ночь уже выткала темный полог и накрыла им улицу, хаты и дворы. Мелькали тускло освещенные оконца. Только изредка появлялись прохожие. Авгиня немного постояла, потом быстро зашагала по направлению к дому Кондрата Бирки. Она решила проверить свою догадку.

Хата Бирки находилась неподалеку. Авгиня крадучись вошла во двор, неслышно растворив калитку, и притаилась в темном углу, чтобы не попасться кому-нибудь на глаза. Убедившись, что кругом тихо, она осторожно высунула голову в полоску света, тянувшуюся из окна. От страха она сильно волновалась. В окне сновали тени, из хаты доносился приглушенный шум, но разглядеть, что там происходило, было трудно. Авгиня, согнувшись, подошла с другой стороны и снова заглянула в окно. Сквозь незамерзший уголок стекла она увидела нескольких человек, сидевших за столом. Две фигуры особенно привлекли внимание Авгини: Василь и худощавый, черномазый Савка Мильгун. Авгиня догадалась: они наняли Савку, уговорили его совершить предательство. От Савки можно было ждать всего. Гнев и презрение наполнили ее сердце. Оставаться тут больше незачем: все ясно. Так же неслышно она покинула двор и пошла домой. И только дома понемногу улеглось ее волнение.

Дед Куприян уже дремал на полатях, а может быть, он просто лежал с закрытыми глазами и думал. Не по душе была деду вся эта суматоха, и он перестал понимать, что происходит на свете. У него было твердое убеждение в том, что все беды пошли от того, что царя нет.

Оба мальчика спали безмятежным сном. Бодрствовали только Авгиня и Алеся. Они сидели около печи, пряли и вели тихую беседу. Алеся инстинктивно чувствовала отцовскую неприязнь, и от этого была всегда подавленной и робкой. В последние дни, когда она увидела, что эта неприязнь распространилась и на мать, страх и тревога еще сильнее овладели ею. Она терялась в догадках, не понимая, отчего это происходит, но не могла найти причину такого отношения отца. То, что говорили при ней взрослые, порождало в ее сознании страшные мысли о людской жестокости и несправедливости.

23

Невысокий, худощавый человек медленно шел по лесу. Закутавшись в белоснежную мантию, лес дремал в морозной тишине. В этом безмятежном покое затихали волнения и тревоги и ничто не беспокоило сердце. Здесь так хорошо думать о таинственных бесконечных путях жизни и чувствовать свою слитность со всем миром.

Казалось, что и этот одинокий путник, одетый скорее на городской лад, хотя одежда его и приспособлена была для долгого пути, поддался лесным чарам. Он с любопытством озирался, словно видел впервые причудливые группы деревьев и прогалины среди лесной чащи. Его серые, холодные глаза глядели на все это не отрываясь. Вот раскидистый дуб. Могучие ветви его и широкая вершина немного наклонились в сторону солнца. Сквозь узорчатый переплет заснеженных дубовых сучьев виднелась стройная осина. С другой стороны высокая, тонкая ель протягивала сквозь дубовые ветви свои зеленые колючие лапы. Там, где ветви соприкасались, кора на них стерлась. Когда ветер вдруг налетал на чащу, застывшие ветви начинали двигаться и глухо поскрипывать.

Невысокий, худощавый человек настороженно следил за жизнью леса. Он оглядывал прихотливое сплетение ветвей дуба и ели, и у него возник вопрос, что это — борьба за существование или дружба союзников?

Одинокий путник не верил тишине и лесному покою, он считал это обманчивой видимостью. На широких земных просторах бурлил водоворот жестокой, беспощадной борьбы, но не бессмысленной и хаотичной, а развертывающейся планомерно, по нерушимому закону. В этой буре невысокий, худощавый человек всем существом ощущал рождение нового мира. Вот почему он шагал твердой поступью в этом бурном потоке. Говорят, кто сеет ветер, пожнет бурю. Этот смелый человек сеял бурю, через бурю должен вырасти новый мир, новый, свободный человек.

Это был товарищ Невидный, тот самый, который так заинтересовал деда Талаша. У Невидного за пазухой был довольно объемистый пакет. В нем аккуратно сложены были воззвания к крестьянству оккупированного Полесья, инструкции для подпольных большевистских организаций, этих живительных родников, откуда неустанно черпают силы все борющиеся за власть Советов. Тут же лежали и обращение оккупантов к помещикам, зовущее их возвратиться в свои имения, и приказ крестьянам немедленно вернуть все, взятое ими из помещичьих усадеб. Невидный тщательно собирал все эти материалы, которые помогали вести наглядную агитацию против оккупантов и раскрывать их подлинную сущность. С большим риском он переходил с места на место, организуя новые ячейки, помогая в работе ранее возникшим. Теперь он шел в село Поставы. Посетил он это село месяц назад, когда там еще не было оккупантов. Сейчас его интересовала судьба ячейки, которую он там организовал. Существует ли она еще?

Нет ничего худшего, чем неведение. Что известно было Невидному о селе Поставы? Только, что оно было занято легионерами и время от времени там появлялись их разъезды. Невидный соблюдает осторожность: ему известно, как следят жандармы и полицейские за такими людьми, как он, что ждет его, если он попадется им в руки. Он не боялся за свою жизнь, но стремился выполнить дело, которое ему доверила партия.

Прежде чем войти в село, Невидный остановился в зарослях кустарника около замерзшей речки и внимательно оглядел окрестность.

В селе было тихо и безлюдно. Невидный терпеливо выжидал удобного момента, чтобы выйти из своей засады. Надо было расспросить кого-нибудь из местных жителей, есть ли здесь легионерский постой. Но никого не было видно.

Вдруг до него донеслись звонкие детские голоса. Вскоре он разглядел на реке катавшихся мальчиков. Их было пятеро. Они проложили на льду узкие, длинные следы, катаясь на чем попало, — кто на деревянных чурках, прилаженных к лаптям, а кто просто в лаптях без всяких приспособлений. Одеты они были в заплатанные суконные халатики, подпоясанные домоткаными, цветными кушаками, и посконные брючки. Шапки на них были самых разнообразных фасонов и размеров, зимние и летние. Мальчикам, видно, было весело. Они шумно разговаривали и звонко смеялись.

Невидный обрадовался. Чтобы не испугать детей, он незаметно вышел из кустарника и направился к ним с видом беззаботного человека, насвистывая мотив веселой песни. Однако мальчики, заметив его, — приумолкли.

— Гуляйте, ребятки, чего испугались!

— Мы не испугались! — отозвался один.

Невидный подошел ближе. Мальчики все же недоверчиво поглядывали на него, прекратив свои игры.

— А почему вы, хлопцы, в школу не ходите?

— Учителя нет, — хором ответили мальчики.

— Где же ваш учитель?

— Легионеры забрали.

— Арестовали?

— А-а!

— Когда?

— Вчера.

Наступило короткое молчание. То, что Невидный так интересовался судьбой их учителя, рассеяло недоверие мальчиков.

— А скажите, Ничыпор Барейка дома?

Голоса мальчиков разделились. Одни ответили — дома, другие — нет. Они уже совсем освоились с Невидным и говорили с ним без робости. На вопросы отвечали хором, но в более трудных случаях, требовавших смекалки или осторожности, отвечал старший из них, Микита Гулик. Он же послал Михалку Крупика в село, чтобы узнать, дома ли Ничыпор Барейка.

— Если он дома, скажи ему, пусть придет сюда, — добавил Невидный, потом спросил у Михалки: — А легионеры стоят в селе?

— Теперь нет, но они здесь недалеко.

— Так ты, брат, передай Ничыпору потихоньку, чтобы никто не слышал.

Михалка убежал, а Невидный разговорился с мальчиками.

— Ну как вы сейчас живете при новой власти?

Мальчики потупили глаза. Видно, они не решались сказать того, что думали. Наконец Микитка проговорил с оттенком грусти в голосе:

— Плохо!

— Почему же?

— Да вот забрали нашего учителя. Хлеб, живность забирают. А если кто хоть немножко поспорит, того бьют.

— А вы не слышали, за что арестовали вашего учителя? — спросил Невидный, словно не знал истинной причины ареста.

— Говорят, за то, что большевиком был, — неуверенно ответил Микитка.

— А как легионеры догадались, что он большевик?

Марцин Крук его выдал, — смелее сказал Микитка.

— Кто он такой?

— Здешний богач. У него красноармейцы коня взяли, так он со злости готов топить всех большевиков.

— От кого слышал, что его выдал Марцин Крук?

— Все так говорят.

Беседа прервалась: вдали бежал Михалка. Всем было любопытно узнать поскорее, с чем он вернулся. А Михалка еще издалека крикнул, что Ничыпор дома и сейчас идет сюда. И действительно, несколько минут спустя пришел и Ничыпор, нахмуренный и озабоченный. Рыжеватые брови его срослись над переносьем. На вид Ничыпору можно было дать немногим более двадцати лет. По-видимому, он был чем-то очень угнетен. Но лицо его прояснилось, когда он подошел к Невидному.

Невидный поздоровался с ним и спросил:

— Что, брат, невесел?

— Не до веселья сейчас, — с грустной улыбкой сказал Ничыпор.

Мальчики стояли рядом: им хотелось услышать, о чем будут говорить взрослые. Но Микитка сказал им, чтобы они пошли на реку кататься, и сам отошел в сторону — он уже понимал, что взрослым надо говорить без свидетелей.

Невидный и Ничыпор тоже отошли в сторону.

— Секретарь арестован?

— Арестован, — ответил Ничыпор.

— Что же вы тут делали?

— Сходы были. Агитировали против оккупантов, рассказывали о приближении Красной Армии.

— И какие результаты?

— Да уже завербовали человек двенадцать. Теперь работа притихла: полиция начала сильно наседать. Шпионов полно. А тут и учителя взяли. Настроение пониженное.

— А боевая дружина есть у вас?

Ничыпор немного замялся:

— Была, да распалась.

— Ничего вы толком не делали. И грош цена такой работе. — В голосе Невидного зазвучали резкие ноты. — Как же вы не организовали людей, способных носить оружие? На вас полиция наседает… Дети открыто говорят про доносчика Марцина Крука. А что вы с ним сделали?

— Как к нему подступиться? — спросил Ничыпор.

Невидный холодно посмотрел на него.

— В расход его вывести надо! — сказал он, отчеканивая каждое слово. — Или вы ждете, что полицейские вас пригласят и скажут: агитируйте против нас! Старики сами додумались, что нужно с оружием в руках сопротивляться захватчикам. Людей собирают, оружие добывают, партизанские отряды организуют. А вы испугались полиции и спрятались, как мыши в норах… Сегодня же объявить сход.

— Хуже всего то, товарищ Невидный, что вчера во время обыска у секретаря забрали документы, и в том числе список членов самостьинской подпольной организации.

— Дали знать об этом в Замостье?

Ничыпор молчал, потупившись.

— Немедленно известите Замостье! Немедленно!

— Замостье на сильном подозрении у полиции, туда пробраться трудно.

Невидный еще раз смерил Ничыпора холодным взглядом.

— Все равно! Известить сегодня же!

Ничыпор молчал.

— Вот что, — после небольшой паузы сказал Невидный, — сход созовите послезавтра. Если я не вернусь, проведите собрание сами. Задача: развернуть работу. Организовать партизанский отряд. Не ждать, пока полиция вам позволит носить оружие, сами возьмите оружие у полиции.

Невидный передал Ничыпору пачку воззваний.

Расклеить эти воззвания, где только удастся.

Он собрался уходить.

— Товарищ Невидный, и я пойду с тобой.

Невидный оглянулся.

— Оставайся здесь и дёлай то, что я тебе приказал.

И он ушел. Долго еще стоял Ничыпор, глядя вслед уходившему. Ему было тяжело и стыдно.

Мысли его потекли в другом направлении, и он в глубокой задумчивости вернулся в село.

24

Видно, по душе пришлась Савке Мильгуну работа, которую придумали для него легионеры. Он надолго слез с печи, оживился, совсем другим человеком стал. Беспокоят его мысли, как связаться с партизанами, как обезопасить себя на случай, если партизаны разгадают его намерения. Ломает он себе голову, как бы сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Другие ведь живут по этому волчьему закону, отчего же ему не попробовать?

И Савка принялся за работу. Да и как не взяться? Магарыч пили, задаток он получил. Крупы, сала, муки тоже ему перепала малая толика. А впереди его ждет еще более щедрая награда, не надо только зевать.

Собрался Савка в дорогу и с воинственным видом прошел мимо хаты войта и его приятелей: пусть видит, что он исполняет свои обязанности. Василь Бусыга заметил его и многозначительно кивнул ему головой.

Савка направился в Вепры — оттуда он решил начать свою работу. Встречаясь с знакомыми, он осторожно заводил разговор о том, что на людей беда надвинулась, трудно жить под властью оккупантов.

— Куда идешь, Савка? — спрашивают его.

Савка хмурил брови и грозно отвечал:

— Человеку теперь одна дорога — в лес!

И произносил он эти слова так, что всем становилось ясно, почему надо человеку идти в лес.

— Охо-хо! — вздыхал только собеседник Савки.

И ничего удивительного не было: Савка дело говорил, и люди верили в его искренность. Ему высказывали сочувствие, некоторые даже советовали соблюдать осторожность — недолго и попасться. Впрочем, Савка и впрямь думал, что надо остерегаться, но не полиции, о которой говорили люди.

Строго определенного плана у Савки не было. Он только наметил его в самых общих чертах и надеялся на счастливый случай, который приведет его к цели. Поэтому он действовал больше по вдохновению, чем по заранее обдуманному плану. Когда он уже был на окраине села, в поле его зрения оказалась хата деда Талаша, и Савка решил заглянуть туда: вдруг он набредет на след старого партизана? По сути дела, Савка не настроен враждебно к деду Талашу и к тем людям, за которыми обязался следить, — он это делал только для того, чтобы добыть средства к существованию. Он готов был даже сочувствовать им, но что поделаешь, раз получилось такое стечение обстоятельств?

Максим работал во дворе. Беда, постигшая его семью, казалось, не особенно отразилась на нем. По крайней мере, на его лице не запечатлелось ничего такого, что свидетельствовало бы о тревоге и страданиях… Да и не вечно же оставаться лицу неизменным, и у Максима, может быть, имелись причины выглядеть веселее. Максим немного удивился, увидя входящего во двор Савку: он тут был редким гостем. Но Савка как ни в чем не бывало поздоровался с Максимом.

— Осиротел ты, брат Максим, — сказал Савка.

— Выходит, что осиротел.

Максим, захваченный врасплох, не знал, о чем говорить с незваным гостем.

А Савка укоризненно покачал головой:

— Вот, брат, времена настали! Ни в чем нет уверенности. Я просто сам не свой. Места себе не нахожу.

— А тебе что?

Максим подумал, что Савка тоже потерпел от легионеров.

— Ну, как так? Ты думаешь, больно только тому, кого взяли за жабры? Больно и тому, кто вынужден на все эти беды глядеть. Не мне говорить тебе об этом.

— Ну, так что? — И Максим недоверчиво поглядел на Савку.

— А то, что не следует сидеть сложа руки.

— А ты чего сидишь?

— Вот видишь, не усидел. Люди идут в лес, и я туда иду.

Максим недоверчиво взглянул на собеседника.

— Ты, брат, еще не знаешь Савку, но скоро услышишь о нем, — бахвалился Савка.

— Ты говоришь так, что тебя и понять трудно, — уклончиво сказал Максим.

В его голосе все же чувствовалось недоверие. И Савка это заметил.

— Хочешь сказать, что поверить трудно? — спросил Савка и, не ожидая ответа, продолжал: — Скажу прямо: иду, брат, партизанить, к хорошим людям хочу податься. Только молчок, ни гу-гу.

Максим смотрел на Савку широко раскрытыми глазами, а тот не унимался:

— Тебе говорю, а другому не скажу, потому, что отец твой герой. И я тоже хочу партизаном быть, а не на печи сидеть.

Максим сказал с тревогой в голосе:

— Отцу нельзя дома сидеть: его ловят, и он должен прятаться, в остроге сидеть никому не охота.

— Если за стоящее дело, то и в остроге посидеть можно. Но ты скажи — мне можешь, не боясь, правду сказать, — куда мне податься, чтобы твоего отца повидать? А если не его, то Мартына Рыля или еще кого из партизан.

— А мне откуда знать? Отца давно дома не было. Как ушел тогда, так больше и не показывался. Где он, что с ним — не знаю.

— Может, оно и лучше, что не знаешь, — задумчиво произнес Савка. — Разве теперь Можно людям верить? А кто хочет своего добиться, тот добьется. Ну, Максим, будь здоров!

Савка крепко пожал Максиму руку.

Долго еще глядел Максим вслед Савке, который вышел за околицу и зашагал по дороге в Вепры, и думал о неожиданном приходе этого сомнительного человека. В результате этих размышлений он произнес вслух только одно слово: «шалопай»… А впрочем, от такого, как Савка Мильгун, можно всего ждать.

Но Максим не мог на этом успокоиться. Савкины речи и его неожиданное решение пойти к партизанам не умещались в голове Максима — не было ли здесь какого-нибудь подвоха? Не подослан ли он полицейскими, чтобы выведать, где скрывается дед Талаш? Впрочем, Максим и сам ничего не знал о судьбе отца и Панаса. После того как дед и Мартын Рыль ночевали дома, никаких вестей о них не было.

Думы и сомнения Максима были неожиданно прерваны приходом Алены. Подойдя ближе к Максиму, она сразу начала:

— Ты слышал, Максим, что случилось в Ганусах?

По тону вопроса Максим понял, что там произошло что-то необычайное.

— Нет, ничего не знаю, — ответил Максим.

— Люди говорят, что повстанцы разбили под Ганусами легионеров, отобрали у них награбленное добро, а их самих убили всех до одного.

— Вот это хорошо, если люди правду говорят! — заметно оживившись, сказал Максим, и на лице его мелькнула радостная улыбка.

— Правду, Максим. Люди из Ганусов сами рассказывали про это, и знаешь, что еще говорят? Что повстанцами командует седой старик, а старик этот, по рассказам, очень похож на нашего отца.

— Ну?.. Не может быть.

— Правда, правда, Максим.

— Нет, что-то не верится.

— Правда, раз люди говорят, — настаивала Алена, — и не одна я, многие так думают, что это наш отец.

— Когда же он успел народ собрать и попасть аж в Ганусы?

Алена не могла объяснить, как все это произошло, но она была твердо уверена в том, что в событиях под Ганусами принимал участие дед Талаш. Уверенность ее была так велика, что в конце концов и Максим поверил. Тут он снова вспомнил Савку Мильгуна. Его приход, поведение и разговор представились сейчас Максиму совсем в другом свете: видно, Савка услышал о подвигах партизан и они возбудили в нем воинственный дух. Ничего удивительного нет, если Савке и самому захотелось стать партизаном. Но почему он ничего не сказал о событиях в Ганусах? Может быть, умышленно умолчал о них, чтобы придать больше веса своим намерениям? Эти соображения показались Максиму вполне естественными, и он поделился ими с Аленой, рассказав ей предварительно о встрече и разговоре с Савкой. Алена присоединилась к мнению Максима. Таким образом все подозрения, возникшие у Максима в связи с приходом Савки, окончательно рассеялись.

Между тем весть о происшествии в Ганусах, переходя из уст в уста, глубоко волновала жителей села. Она стала главной темой всех разговоров. События недавнего прошлого отошли на задний план. Людская волна приукрасила происшествие, прибавив к нему подробности, которых в действительности не было, но которые могли произойти. Разгром легионеров под Ганусами казался эпизодом из героической былины, в которой партизаны были богатырями, а их вожак народным героем, мстителем за муки и обиды, нанесенные мирным людям.

Только бабка Наста по-своему отнеслась к рассказу Алены. Ее больше всего беспокоил слух о том, что дед Талаш принял участие в этом деле. Был он там или нет, никто точно не знал. Но люди называли его имя. Хорошо зная характер Талаша, бабка Наста совсем готова была поверить, что он там был, только эта мысль совсем ее не тешила. Что же будет с Панасом? И как она будет жить дальше? Тревожно было на сердце у бабки Насты.

Вечером, когда уже совсем стемнело, бабка сидела одна в хате при тусклом свете лампы и пряла кудель, которую принесла Авгиня. Невеселые думы, такие же однообразные и тягучие, как нитки, которые она сучила и наматывала на веретено, кружились в ее голове. Бабка чувствовала себя совсем одинокой и заброшенной. Максим и Алена жили своей жизнью — обижаться на них не за что. Они молодые. Вся жизнь у них впереди. Молодые все переносят легче, чем старики. Бабка вспоминает Панаса, и слезы, словно крупные капли осеннего дождя на холодном стекле, медленно покатились по ее морщинистому лицу.

Вдруг тихо скрипнула дверь.

Бабка Наста увидела на пороге какую-то женщину. Она была так закутана, что нельзя было разглядеть ее лица.

И только когда она сказала: «Добрый вечер» — бабка по голосу узнала Авгиню.

— А, это ты, Авгиня, я еще всю кудель не допряла.

— А ну ее!

Авгиня подошла вплотную к бабке Насте. Голос ее прерывался. Она очень волновалась.

— Беда, бабушка, — задыхающимся голосом произнесла Авгиня, — я пришла вас предупредить.

Она рассказала про Савку Мильгуна, про то, что его наняли, что он собрался идти в партизаны, значит, задумал найти деда и других и выдать их легионерам, иначе и быть не может.

— Что же теперь делать? — бабка Наста всплеснула руками.

— Надо дать знать деду и тем, которые с ним. Не пугайтесь, бабушка.

Авгиня еще раньше обдумала, как это лучше сделать. По ее мнению, надо сообщить в Вепры жене Мартына Рыля. А деда Талаша может предупредить Максим или Алена. В конце концов, бабка Наста сама может это сделать. Бояться нечего. Савка большой беды не причинит, если люди узнают, какой он партизан.

25

Тысячами потоков по разным направлениям мчатся весной талые воды. Какое великое множество их, и как разнообразны они по своим размерам, напору, стремительности!

Есть какое-то особое очарование в этих потоках, прокладывающих путь весне и обновленной жизни, в их стремительном течении и звонком журчании, в веселом шуме и грозном реве. Маленькие, слабые, еле заметные в истоках, бороздят они лицо земли тонкими извилистыми струйками, усиливаясь и вырастая с каждым часом. Сколько препятствий и неожиданностей на их пути! Каждая льдинка, кочка, выступ, бугорок становятся преградами в их неукротимом движении. Но они бегут безудержно, неустанно, где быстрее, где медленнее, обходя преграды или сбрасывая их со своего пути, пока не сольются в бурные потоки и не очистят землю от снега, чтобы хлынуть могучим половодьем — предвестником новой жизни.

Тысячами дорог по разным направлениям идут также люди в поисках простора и свободы — всего, что называют радостью и счастьем…

Благополучно вернулись в Высокую Рудню красноармейцы во главе с Букреем и партизаны со своим вожаком, дедом Талашом.

Этот поход наглядно показал восставшим партизанам, что их сила в дружном единении, организованности и строгой дисциплине. Удача, сопутствовавшая походу, еще больше укрепила воинский дух партизан, и перед ними развернулись широкие перспективы борьбы за свободу и независимость, о которых они раньше не догадывались. Все это было порукой тому, что дело, начатое Букреем и Талашом, вскоре примет широкий размах. Немалое значение имело здесь напутствие Букрея.

Перед расставанием он собрал в лесу всех участников похода, горячо поздравил партизан и деда Талаша с боевым крещением и победой и обратился к ним с призывом не прекращать так удачно начатой борьбы с захватчиками.

— Товарищи, — сказал он, — теперь вы сами видите, что ваша сила в сплоченности, строгом порядке, дисциплине и дружной работе плечом к плечу с Красной Армией. Наш поход — только маленькое звено в цепи больших событий, какие нам предстоит пережить в недалеком будущем. Тем не менее и этот поход вызовет широкий отклик в стане врага. Вот почему я хочу предупредить вас, что враг станет еще более жестоким, примет все меры, чтобы заставить вас покориться. А вы в ответ на это должны усилить борьбу с оккупантами, должны собирать людей, создавать боеспособные отряды, целое войско и держать все время связь с Красной Армией. Мы вам поможем в боевой выучке. А командиры найдутся среди вас. Пример тому наш славный дед Талаш. Но будьте бдительны и не каждого встречного и поперечного допускайте в свои ряды. Под видом сторонников будут пытаться проникнуть к вам враги и провокаторы. Так будьте осторожны и не упускайте этого из виду.

Несколько слов сказал и дед Талаш. Он поблагодарил Букрея и красноармейцев за помощь и добрый совет. Потом они совместно выработали некоторые организационные мероприятия по развертыванию партизанского движения.

Выбрали начальников партизанских групп, наметили места для баз, которые были строго засекречены, и сообща выработали формы связи. Был назначен также срок, когда начальники партизанских групп должны были являться для информации и получения новых инструкций.

Дед Талаш был счастлив, если существовали в то неспокойное время счастливые люди на свете. Все его мечты сбылись: он отомстил захватчикам за обиды и насилие, причиненные ему и другим людям. У него была настоящая винтовка, и, кроме того, все отобранное у легионеров оружие поступило в его распоряжение. Он нашел своего сына, который теперь вместе с ним на свободе. Панас уже не только мог ходить, но пробовал и бегать. И наконец, дед Талаш — партизанский командир. Правда, людей у него было немного, но количество их сильно увеличится, на этот счет уже приняты меры. Красные командиры приняли его в свою семью. Разве это не большая честь для него? Но у деда было чувство меры, и голова у него не кружилась от успехов. Он трезво обдумывал дальнейший план действий: не за горами весна, а весной начнутся такие дела, что нужно быть готовым ко всему. Дед часто вспоминал и о доме, о бабке Насте и Максиме, о своем хозяйстве. Бабка, верно, горюет о Панасе и не знает, что он вырвался из неволи. Надо ей как-нибудь передать весточку.

После мягких и погожих дней задул северный ветер, разогнал низкие облака и затих. Небо стало прозрачно-зеленоватым, холодным, и на Полесье снова ударили лютые Морозы. Потаенными тропинками и дорогами, а где и без дороги, по лесным дебрям, пробирается дед Талаш в свое село. Не знал дед, что он приобрел широкую известность не только среди партизан, но и среди заклятых врагов и его усиленно разыскивала полиция. После событий в Виркутье и Ганусах оккупанты приняли ряд мер, направленных против партизан.

Дед Талаш и Мартын Рыль были занесены в особый список с перечислением их примет.

Хотя и не был осведомлен обо всем этом дед Талаш, но, чувствуя свои прегрешения перед оккупантами, не ждал от них милостей и соблюдал осторожность. Поэтому он не решился взять с собой винтовку, зная, что, если попадётся легионерам, да еще с винтовкой, ему спасения не будет. Осторожность и знание глухих лесных тропинок помогли деду благополучно добраться домой. В полночь зашел он в свою хату.

Бабка Наста, однако, не могла полностью отдаться своей радости: обстановка была такая, что каждую минуту угрожала опасность, которая могла нагрянуть неожиданно. Что она может посоветовать деду Талашу, когда он так далеко зашел?

Одно можно сказать: больше ему тут нельзя показываться, не надо играть с огнем, пока жизнь не переменится.

Дед Талаш молча слушал новости, которые ему рассказывали бабка и Максим. И особенно заинтересовал его рассказ о Савке.

Дед молчал. Весь его гнев сейчас сосредоточился на войте и его приспешниках.

— Ишь какие прыткие! — сказал он наконец. — Ну ладно, посмотрим.

В его словах слышалась угроза. Дед Талаш решил, что воздаст войту по заслугам, как только подвернется удобный случай.

После долгого раздумья он решительно сказал:

— Так вот что, милые мои, послушайте теперь меня.

Все сразу почувствовали, что дед собирается сказать что-то важное.

— Вам всем надо уйти из дому, — категорически заявил дед, — пока не поздно.

Все были ошеломлены от неожиданности. А дед тем же тоном продолжал:

— Хозяйство придется бросить. Хату заколотить. Если вы останетесь здесь, ее все равно сожгут легионеры.

— А куда же мы денемся? Что ты говоришь? — испуганно сказала бабка Наста.

— Ты, мать, — спокойно ответил дед Талаш, — перебирайся в Макуши, к Текле. Алена покамёст поживет у своих родителей, а тебе, Максим, нечего около бабы сидеть, надо идти в партизаны. Всем надо идти, иначе перебьют нас легионеры.

Трудно было решиться бросить насиженное гнездо.

Долго они ломали головы, и наконец должны были согласиться, что другого выхода нет. Брошенную хату, может, и не сожгут.

Уходя перед рассветом из дому, дед Талаш весело сказал:

— А насчет Савки я очень доволен: мы с ним поговорим по душам. Найдите его и скажите: пусть идет в Карначи и спросит там Цимоха Будзика. Это наш верный человек. Цимох ему покажет дорогу, куда надо.

Уже километров пять прошел дед Талаш, когда начало всходить солнце. В лесу стояла торжественная тишина. Только трещали от мороза высохшие сучья и звонко скрипел снег под ногами деда. Самые опасные места, как ему казалось, остались позади, и он шел спокойно и неторопливо, погрузившись в свои мысли. Думал он о Савке Мильгуне и Василе Бусыге. Думал и о своей хате, которая через несколько дней опустеет. Что скажут люди, когда весть об этом до них дойдет? Может, и другие последуют его примеру. Так дед дошел до Сухого поля, где встретился когда-то с Мартыном Рылем. Вот и старый бугристый дуб. Он стоит по-прежнему заснеженный, крепкий, закованный в серебристую броню инея.

Загляделся дед Талаш на этот дуб и не заметил, как перед ним, словно из-под земли, вынырнули три легионера.

С ружьями наперевес, они грозно крикнули;

— Стой!

Вздрогнул дед Талаш. Заколотилось сердце. «Пропал, брат!» — промелькнуло в сознании. Но в то же мгновение он взял себя в руки, трижды плюнул и сказал:

— Как же вы напугали меня!

Дед притворился смертельно испуганным. Это, видно, развеселило легионеров.

— Кто ты и куда идешь? — спросил один из легионеров.

— Здешний я, пане! Иду на болото: верши поставил, может, добыча попалась.

— Иди с нами! — приказал легионер.

— Куда и зачем? — недоумевающе спросил дед, и крайнее удивление отразилось на его лице.

— Иди, иди, старый хрыч! — сказал легионер, слегка толкнув деда в спину.

Дед почесал затылок.

— Да у меня и времени нет.

Его подтолкнули сильнее.

— И откуда вы только взялись! — сказал дед и побрел с легионерами.

«Конец», — с грустью подумал он.

По обе стороны дороги стеной стоял лес, поседевший от инея. Дед глядит на него. Неужели в последний раз видит он этот лес? И так ему не хочется умирать. Он вспоминает своих родных. Правильно ли он поступил, приказав им уйти из хаты? Какую-то отрешенность и страшное одиночество чувствует дед Талаш.

Но этот упадок духа и слабость длились недолго, считанные минуты, Молниями мелькали в голове мысли. Со сказочной быстротой и необычайной четкостью проносились перед его глазами последние события. Вот его товарищи, с которыми он сроднился: Мартын Рыль, Нупрей, Куприянчик, Цимох Будзик и все его храбрые воины. Как они будут без него? И неужели не удастся ему осуществить свои планы борьбы, которые он так долго и любовно вынашивал? Жить во что бы то ни стало! С поразительной ясностью видел он сцену разоружения конвоя Мартыном Рылем и его товарищами, И невольно оглядел своих конвоиров. Легионеры шли, съежившись от холода, подняв воротники шинелей. Двое — впереди. За ними дед Талаш, а третий следовал сбоку. Дед Талаш внимательно осматривал их, и все они казались ему щуплыми и слабыми. Вдруг словно что-то толкнуло деда Талаша. В мгновение ока он выхватил карабин у легионера, шедшего сбоку, и с такой силой ударил его прикладом по голове, что ложе карабина треснуло. Точно сраженный молнией, легионер замертво упал.

— Сюда! Ко мне, хлопцы! — изо всей силы закричал дед и бросился со сломанным карабином на других легионеров.

Те от неожиданности и страха бросили свои карабины и убежали.

Дед подобрал карабины и сам пустился бежать без оглядки.

Когда он пришел в себя, первое, что ему вспомнилось, — это был хруст расколотого им черепа легионера.

26

Василь Бусыга и его приятели с большим нетерпением ждали известий от Савки Мильгуна. Но проходили дни за днями, а Савка не давал о себе знать. Это начало тревожить войта, а также, хотя и в меньшей степени, его друзей. Встречаясь, они каждый раз заводили разговор о Савке.

— Что-то не видать нашего Савки, — сказал Василь Бусыга, искоса поглядывая на Сымона Бруя.

— Не видать, — спокойно подтвердил Бруй.

— Не видать стервеца, — подхватил Бирка.

— Что бы это могло значить? — допытывался Василь.

— Дело, сам знаешь, щекотливое, — рассудительно ответил Бруй, — поставьте себя на его место, тут быстро не управишься. Это не то что взять цеп и рожь смолотить.

— Да и взявши цеп, сразу молотить не будешь, — заметил Бирка.

— Савка, по-моему, правильно делает, что не спешит, — продолжал рассуждать Бруй. — Тут, братцы, надо суметь подойти. Лучше помешкать, но сделать все гладко и аккуратно. Труднее всего первые шаги… Подождем немного.

Василя убеждали доводы приятелей, и он на некоторое время успокаивался, но все же тревога где-то таилась в глубине души, и, когда войт оставался один, она снова давала о себе знать.

Хотя у Василя были такие закадычные друзья, как Бруй и Бирка, и он пользовался также расположением своего начальника пана Крулевского, тем не менее его порой тяготило одиночество. Это ощущение стало еще более тягостным с того времени, как началась его размолвка с женой.

Приближение весны, разговоры о предстоящих грозных событиях и та настороженность, которую он замечал на лицах всех людей, — все это угнетало и выводило Василя из равновесия. Он уже готов был изменить свое отношение к Авгине, помириться с ней. И только ждал удобного случая, чтобы сделать это дипломатично, не унижая перед ней своего достоинства. Но вскоре произошло событие, еще более углубившее межу, которая легла между ними.

Как-то в сумерки шел Василь по улице. С той поры как Талаш убежал в лес, Василь не мог спокойно проходить мимо хаты деда. Она словно насмехалась над незадачливым войтом и его напрасными усилиями поймать опасного партизана. Разговоры и слухи о деде Талаше сеяли тревогу в сердце Василя. Кроме того, ему было крайне неприятно, что, несмотря на все свои старания, обнаружить заговорщиков не удалось и тем самым он уронил свой авторитет. Надежда на Савку Мильгуна тоже таяла — тот упорно не подавал признаков жизни.

Василь притаился в укромном уголке и в раздумье глядел на хату деда.Вдруг ему пришла в голову мысль: не лучше ли здесь просто устроить засаду? Посоветоваться, что ли, с паном Крулевским? Нет, надо еще подождать: а может, появится Савка с хорошими новостями? И вдруг увидел Василь: из двора деда Талаша вышла женщина. Она настороженно оглянулась по сторонам и быстро направилась к центру села, но пошла не улицей, а огородами и задворками. Было уже темно, и разглядеть лицо женщины ему не удалось. Василя заинтересовало, кто же эта таинственная посетительница Талаша, и он покинул свою засаду, не выпуская из глаз незнакомку. Прячась в сумраке около домов; он пошел вслед за женщиной, но, дойдя до середины села, внезапно упустил ее из виду. Как гончая, сбившаяся с заячьего следа, Василь бросился ее разыскивать. Он выбежал на улицу в тот момент, когда фигура незнакомки мелькнула в воротах его собственного двора. И только тогда он узнал Авгиню. От удивления и внезапно нахлынувшей тревоги Василь остановился как вкопанный: зачем Авгиня туда ходила? Что ей там нужно было? В доме его заклятого врага?!

Василь окончательно растерялся. Бешеная злоба заклокотала в его груди. Он порывисто бросился во двор, чтобы не дать опомниться коварной изменнице и захватить ее врасплох. Разъяренный, со стиснутыми зубами и гневно сдвинутыми бровями, переступил он порог своего дома.

У Авгини были зоркие глаза: она заметила Василя, когда он шел за ней следом, и сразу сообразила, что попалась и предстоит крупная ссора, а может быть, и нечто худшее. Выкрутиться невозможно. Оправдываться? Но в чем? Она просто-напросто ходила к бабке Насте, та же для нее прядет кудель. И разве она не имеет права ходить, куда ей захочется? Какое ей дело до того, что Василь враждует с дедом? Но какой-то внутренний голос ей возражал: он твой муж, а с мужем ты должна быть заодно. Однако голос этот звучал очень слабо, и она почти не слушала его. И Авгиня спокойно, как человек, подготовившийся к неминуемой беде, думала только: откуда и с какой силой обрушится на нее удар судьбы?

— Ты где была? — делая упор на слове «где», спросил Василь, и его зеленоватые глаза, полные Враждебной подозрительности, уставились на Авгиню. Та сначала избегала глядеть на мужа, но, услышав угрозу в его вопросе, устремила на него холодный и враждебный взор.

— А что тебе до того, где я была? И что ты глядишь на меня зверем?.. Не боюсь я тебя! — Последние слова она произнесла в повышенном тоне.

— Говори, где была, гадюка! — закричал во все горло Василь и вплотную подошел к Авгине.

Его крик разнесся по всем уголкам дома и сильно испугал детей. Как осина, затряслась Алеся. С глухим стоном, побелев как полотно, бросилась она к Авгине, крепко обняла ее, загораживая своим худым тельцем мать от отцовской ярости. Петрок и Гришка онемели от страха, притаились у печки и глядели на отца испуганными глазами. Даже дед Куприян присел на полатях и поднял на Василя свои мутные, старческие глаза.

— Что их там черти сцепили? — тихо проворчал он. Думал еще сказать Василю, чтобы тот вожжами разок-другой стеганул жену, если она провинилась, но смолчал и только недовольно покачал головой.

— Худшей гадюки, чем ты, и на свете нет. Что ты глаза вытаращил? Детей насмерть перепугал. Они в чем виноваты? — спокойно, но решительно говорила Авгиня. Она вся дрожала от волнения, но равновесия не теряла.

— Зачем ты ходила в это разбойничье гнездо?

Авгиня схватила клубок и швырнула его в бороду Василя.

— Вот зачем ходила. Съешь!

Этот клубок, как холодный душ, утихомирил страсти. Сбитый с толку, Василь недоумевающе глядел то на клубок, то на Авгиню. Он опасался чего-то важного, угрожающего — и вдруг всего только нитки. Весь его запас злобы иссяк. Но остановиться и признать себя побежденным нельзя было, и он продолжал ссору:

— А зачем ты туда носишь кудель?

— А ты что, запретишь мне? — тем же дерзким тоном ответила Авгиня.

— И запрещу! — крикнул Василь, топнув ногой.

— Мамочка, не надо! — взмолилась Алеся, прижимаясь к матери и стараясь оттащить ее подальше от Василя.

— Я не раба твоя, чтобы все твои причуды исполнять.

Василь широко раскрыл глаза.

— Где же ты набралась такой смелости? — с кривой усмешкой на перекошенном от злобы лице спросил он. — Может, и ты в лес собираешься?

— Уж лучше в лес идти, чем быть войтом, как ты.

Новая волна гнева захлестнула Василя. Но теперь он уже не даст маху — у него есть твердая линия, он знает, как повести дело.

— Это ты у Талашов ума набралась? Или, может, Мартын тебя научил?

Василь с новой силой почувствовал прилив ненависти к своему былому сопернику. Авгиня тоже, хотя и по совсем иной причине, не могла равнодушно отнестись к имени Мартына.

— Кто бы ни учил, лишь бы научил. А вот тебя никто уж не научит. И люди на тебя смотрят, как на волка. Ты сам себе яму роешь…

— Нет, это ты мне яму роешь! — прервал ее Василь. — Как ты смеешь ходить к этим Талашам и водиться с ними? Разве это люди? Разбойники, голодранцы, преступники. Или тебе мой хлеб приелся? Или одеться тебе не во что? Кто ж ты после этого?

— Что ты меня попрекаешь? — злобно глядя на мужа, сказала Авгиня. — Разве я мало работала? Не заработала себе кусок хлеба?

Она заплакала и сквозь слезы произнесла:

— Пусть оно сгорит, все твое добро! Лучше бы я батрачкой осталась!

— А?.. Объелась! Батрачить захотела? — Губы Василя уродливо скривились, и черная борода затряслась. — Так забирай свою дочку, и вон из моей хаты! Вон, чтобы и духу твоего здесь не было! Не надо мне врага и предателя в хате. Вон!

Он схватил Авгиню за плечо и с силой толкнул ее к дверям. Прижавшаяся к матери Алеся от толчка потеряла равновесие и ударилась головой о косяк. Она схватилась руками за голову, но не плакала и не кричала, а только билась, как в лихорадке. Петрок и Гришка с плачем бросились к матери и вцепились ручонками в ее платье.

Страшная и горькая обида охватила Авгиню, Ничего подобного с ней не случалось в жизни. Она и сама испугалась, Приголубив Алесю, она сказала ей ласково:

— Доченька моя, головку тебе ушиб этот зверь!

— Мама, не надо ссориться, — с тихим укором сказала Алеся.

А Василь в порыве нахлынувшего на него буйства ринулся к шесту, на котором висела одежда, начал срывать с него платья Авгини и Алеси и швырять их на пол.

— Забирайте свои тряпки и не мозольте мне больше глаза! Хватит!

Потом повалил набок сундук и начал по нему колотить каблуками.

Авгиня молча надела короткий тулупчик, накинула на голову теплый платок, потом одела Алесю.

— Пойдем, доченька, нам тут нет места.

Петрок и Гришка подняли рев:

— Не уходи, мама!

— И мы с тобой!

— Марш на печь! — прикрикнул на них Василь.

Мальчики покорно выпустили из рук полу тулупчика Авгини, с опущенными головами полезли на печь к деду Куприяну и там подняли громкий плач.

— Не плачьте, дети, — сказала Авгиня. — Я вернусь и вас возьму.

— Черта с два! Хватит тебе твоей девчонки.

— Ну, это мы еще увидим! — угрожающе сказала Авгиня.

Василь распахнул двери. Авгиня взяла за руку Алесю и ушла в мрак и стужу зимней ночи.

На другой день в селе Примаки — так называлось село, в котором произошло это событие, — все только и говорили про ссору Василя Бусыги с женой. А к вечеру того же дня не менее волнующая новость разнеслась по селу: хата деда Талаша брошена хозяевами и стоит совершенно пустая.

27

У Савки Мильгуна выработался новый взгляд на вещи: лучше опоздать, чем попасть не вовремя. Вот почему, распрощавшись с Максимом, он неторопливо шагал по дороге в Вепры. Да и вообще зачем спешить? Все равно чему быть, того не миновать. В Вепрах Савка немного задержался: у него были на это основательные причины. Во-первых, там было много людей, сильно пострадавших от произвола легионеров: в Вепрах они убили Кондрата Буса, сожгли хату Мартына. Вообще Вепры ограбили вчистую. Во-вторых, в Вепрах были и Савкины приятели, давнишние сообщники по части конокрадства. Правда, дела эти нё такие уж почетные, чтобы хвастать ими хотя бы и при новой власти, но встретиться со старыми друзьями и за чаркой самогона вспомнить былое все же стоило. А у Савки и деньги были — аванс, полученный от войта. Поэтому Савка пробыл в Вепрах дня три. Надо сказать, что время это им было потрачено не зря; и тут он сообщил, правда под большим секретом, о своем намерении присоединиться к партизанам. И так увлекся новой ролью, что сам стал верить в то, что говорил. Но как раз в это самое время в Вепры пришла жена Максима Талаша и тоже по секрету рассказала жене Мартына Рыля об истинных намерениях Савки. Жители Вепров, разузнав об этом, пришли в негодование, и неизвестно, что случилось бы тут с Савкой, если бы вслед за тем не явился Максим и не передал наказ деда Талаша послать Савку в Карначи к Цимоху Будзику.

Таким неожиданным решением вопроса все остались довольны: Максим, потому что выполнил поручение отца; вепровцы, потому что им не пришлось ломать голову над тем, как им поступить с Савкой. Доволен был и Савка: он был уверен в том, что нашел пути к решению своей задачи.

Из Вепров Савка, не задерживаясь дольше, направился в Карначи. Цимох Будзик долго и внимательно разглядывал нежданного гостя. Савке даже как-то стало не по себе от этого пронизывающего взгляда. Но он спокойно выдержал испытание и, в свою очередь, как ни в чем не бывало глядел на Цимоха.

— Так это ты и есть тот самый Савка Мильгун? — наконец спросил Будзик.

«При чем тут „тот самый“?» — подумал Савка. В этик словах ему почудился какой-то намек, от которого у него екнуло сердце.

— Как это «тот самый»… Разве, есть еще другой Савка Мильгун, и ты его знаешь? — спросил он.

— Может, и есть, — с многозначительной улыбкой сказал Цимох, но улыбка как-то не шла к его суровому лицу.

— Кажется мне, я где-то тебя видел, — сказал Цимох, продолжая разглядывать Савку.

— Может быть, и я тебя видел.

Савка тоже внимательно поглядывал на Цимоха.

— А где это могло быть? — спросил Цимох.

— Если не ошибаюсь, так в городе Мозырь вместе ели царский сыр.

Савка намекал на тюрьму в Мозыре. Он просидел там целый год, как осужденный по политическому делу за распространение прокламаций. Это обстоятельство требует разъяснения. Дело было в следующем: Савка знал, что политические заключенные пользуются уважением со стороны широких слоев общества. На этом он и построил свою тактику. И в последнее время, когда он отправлялся красть коней, брал с собой и прокламации, которые ему однажды удалось раздобыть. Савку поймали как конокрада, до, поскольку у него оказались прокламации, его судили как «социал-демократа».

С тех пор Савка на всех перекрестках хвастался, что он «боролся» с царским режимом. Цимох Будзик, отбывши два года арестантских рот за поджог панского амбара, числился уголовным преступником.

— Да, да! Помню! — сказал Цимох. — А теперь, значит, с панами воевать!

— Воевать, брат, до конца воевать! — сказал Савка, решительно кивнув головой.

— Ну и хорошо. Поведу тебя к нашим, познакомлю с командиром.

Дед Талаш, так счастливо вырвавшись из плена, решил по возвращении в свой отряд заняться делом Савки Мильгуна, Что с ним делать?

Лучше всего поставить о нем вопрос на собрании отряда, который к этому времени значительно увеличился. С приближением весны партизанское движение стало расти и шириться. Явился к ним и Марка Балук. У него был свой отряд смелых и отважных воинов, и он пришел затем, чтобы связаться с дедом Талашом и выработать совместный план действий.

Партизаны слышали про отвагу Марки Балука и уважали его. Привел его Мартын Рыль, и все радостно встретили отважного командира, Дед Талаш крепко и сердечно пожал ему руку.

— Дай же, сокол, поглядеть на тебя. Слыхал я, и не раз, про Марку Балука. Искал тебя, сынок, жену твою как-то повстречал. О тебе говорили.

Приход Балука, близкая весна и рост партизанского движения выдвигали ряд новых вопросов, которые надо было обсудить. Совещание провели в лесу. Там присутствовали: Марка Балук, Мартын Рыль, Цимох Будзик, Нупрей, дед Талаш и еще несколько партизан. Говорили о формах связи, условных знаках и сигналах, о вербовке, о размежевании районов деятельности для каждого отряда. После этого выступил дед Талаш с сообщением о Савке Мильгуне.

— А теперь, товарищи, расскажу вам одну вещь, — начал дед Талаш. — Помните, что говорил нам товарищ Букрей? Он говорил, что к нам постараются пролезть враги… Забыл, как он их называл…

— Провокаторы, — подсказали деду.

— Вот, вот, они самые. Войт из нашего села и его приятели уговорили вора Савку Мильгуна, чтобы он, прикинувшись нашим человеком, пробрался к нам. Руками этого бандита они хотят предать нас панам на расправу. Вот до чего додумались, подлюги! Я приказал, чтобы он пришел к тебе, Цимох, а ты, ничего ему не говоря, приведешь его сюда. Что же с этим Савкой сделать, товарищи? Давайте подумаем вместе.

Раздались возмущенные голоса. Какие только проклятия не сыпались на голову Савки! Все это в конце концов вылилось в единогласный приговор.

— Застрелить, гада!

— Повесить предателя!

— Да уж не пощадим его, — сказал дед Талаш, — но за спиной Савки стоят наши лютые враги: Василь Бусыга, Бирка, Бруй. Что ж, они божьи коровки? Неужто мы их так и простим?

— Им туда же дорога! — послышались грозные голоса.

Мартын Рыль стоял нахмурившись. Он думал о среде, в которой жила Авгиня, Неужели она не знает о проделках своего мужа?..

Марка Балук тоже сидел молча.

— А ты как думаешь, сынок? — обратился к нему дед Талаш.

Балук усмехнулся.

— А я, батька, вот как думаю. Когда к нам придет Савка и разнюхает то, что ему нужно, его надо будет отпустить.

— Как же отпустить такого гада? — спросил Цимох Будзик.

— А вот послушайте…

Все с напряженным вниманием выслушали Балука.

— Когда Савка вернется, он расскажет, где был. И потом приведет полицейских и легионеров. Вот тут их надо подкараулить и встретить так, чтобы никто из них отсюда живым не ушел.

— А ты правду говоришь, сынок. Золотая у тебя голова, — сказал дед Талаш.

Всем понравилось предложение Балука и тут же принялись сообща подробно разрабатывать план этой операции.

Несколько дней спустя Цимох привел Савку. По дороге Цимох рассказал, что дед Талаш, партизанский командир, вместе с сыном Панасом и Мартыном Рылем ночуют в шалаше. А шалаш был специально сделан для того, чтобы обмануть Савку, — пусть он думает, что дед действительно постоянно живет в этом шалаше; он расскажет об этом войту, а тот уже постарается направить сюда легионеров, которых приведет Савка.

Дед Талаш сидел в шалаше на дубовом обрубке и попыхивал трубкой, выпуская густые клубы сизого дыма. Шалаш был устлан соломой и сеном. Несколько скомканных дерюг в углу свидетельствовали о том, что здесь ночуют люди.

— Вот, привел вояку! Партизаном хочет стать, — сказал Цимох, представляя деду Савку Мильгуна.

— Хорошо… Ну, здорово, Савка!

Дед Талаш подал ему руку.

— Что же тебя заставило пойти на такое дело?

— Не могу терпеть — людей больно обижают.

— А тебя чем обидели?

— Меня они, надо сказать, не обидели. Но я не могу спокойно смотреть, как других притесняют. А про вас так много говорят, что мне захотелось вместе с вами бить панов насмерть. На черта они сдались?!

— Ну ладно, Мы тебя принимаем, но помни, ты должен слушаться… У нас по-военному, строго. Получишь поручение — так обязан его выполнить.

— Все буду делать, что прикажете.

Савка и глазом не моргнул.

— Очень хорошо. Так вот, на первых порах ты должен присмотреться, куда легионеры направляются, куда ихнее войско гонят. Да, гляди, язык держи за зубами. Про нас никому ни гу-гу.

— Известное дело, разве я не понимаю? — подхватил Савка.

— Ну вот, пока и все. Старайся, сынок!

Савка украдкой оглядел шалаш.

— Вы один живете здесь? — спросил он деда Талаша.

— По-всякому бывает: и один, а иной раз и заночует кто-нибудь. Смотри же, возвращайся через три дня, расскажешь, что тебе удастся разузнать. Если опоздаешь, можешь меня тут не застать.

На этом и закончилось свидание деда Талаша с Савкой.

Цимох проводил Савку до перекрестка лесных дорог и там простился с ним.

Понурившись, Савка брел по лесу. Первый раз в жизни его охватили сомнения и показалась гнусной роль, которую навязали ему кулаки. Должно быть, заговорила в нем уснувшая навеки совесть. Перед его глазами все время стоял дед Талаш. Ему даже чудился голос деда. Куда же он идет, Савка? Что делает? Он скажет, где находится дед Талаш, Панас и Мартын Рыль. Он продаст их, как некогда продавал краденых коней. Но одно дело — конь, скотина, а ведь это живые люди, загнанные в трущобы, как дикие звери, люди, которые хотят жить, которые никогда хорошего не видали.

Были минуты, когда Савка готов был вернуться и рассказать Цимоху всю правду. Но ведь он, собственно, еще не так далеко зашел в своем злодеянии. Последний, и решающий преступный шаг он сделает в тот момент, когда расскажет, где скрывается дед Талаш. Это обстоятельство немного успокоило Савку. Еще не все потеряно, думал он, но что делать дальше? Ни к чему определенному не пришел Савка. Там видно будет… Пока что он еще может выбирать.

Была уже глубокая ночь, когда он пришел в Примаки, но кое-где еще мелькали огни. В хате Василя Бусыги было темно. Савка остановился, подождал немного. Хотел было постучать в окно, он потом махнул рукой и пошел дальше. Но все же он не мог удержаться от желания повидать, войта и его друзей. Надо было как-нибудь выпутаться из тяжелого положения, в котором он очутился, и свет в хате Бирки привлек его, как огонь привлекает ночную бабочку. Кроме всего прочего, Савка сильно проголодался. И он зашел к Бирке.

Хозяин сам открыл ему дверь. Савка перешагнул порог и остановился. На столе, накрытом скатертью, стояла бутылка самогона, наполовину опорожненная, и закуска: шкварки и кислая капуста. За столом сидел Василь Бусыга, необычайно мрачный. Увидя Савку, он немного оживился.

— Ну вот я вам и Савку привел, — торжественно произнес Бирка.

— Садись с нами.

Савка повесил шапку на крючок. Тулупа он не снял, а только расстегнулся, хотя в хате было тепло. Да и (неловко ему было раздеваться, точно он пришел к себе или к равным. Где уж ему равняться с этими богатеями? Что такое Савка? Вор, конокрад, человек, которого можно за небольшую плату толкнуть на любое темное дело. А если его сейчас и посадили за стол, то потому, что нуждаются в нем. Эти мысли, как черные тени, промелькнули в голове Савки.

Приступить сразу к делу, спросить о результатах, никто первым не отваживался. Говорили о разных незначительных вещах, не имеющих никакого отношения к тому, что интересовало сидевших за столом.

— Выпей, Савка, закуси, ты, верно, голоден с дороги.

Бруй налил ему стакан самогону. Савка бегающими, жадными глазами окинул стоявшую на столе закуску. Не отрываясь, он выпил самогон до дна и резко, со стуком, отставил стакан. Хмель быстро ударил ему голову. По-волчьи глотал он шкварки и набивал полный рот кислой капустой. Капуста хрустела у него в зубах, а челюсти двигались, как жернова.

По виду Савки приятели решили, что их посланец вернулся не с пустыми руками. Савка ждал, когда начнутся расспросы, — уже время было приступать к деловому разговору. Но на этот счет у него не было заранее продуманного плана: это было не в его привычке. Он обычно действовал по вдохновению, под влиянием минуты.

— А мы тебя, Савка, ждали, думали о тебе, беспокоились, — наконец начал войт. — Ну, как же ты сходил? Что видел, слышал? Рассказывай.

Савка вытер губы и, низко нагнувшись, высморкался.

— Ждали меня? Думали? Беспокоились? Эх, Савка! Слышишь, в каком ты почете, какая тебе честь выпала… Ходил ногами, смотрел глазами, слушал ушами, — с горькой иронией сказал Савка.

Василь и Бирка (недоумевающе переглянулись. На минуту воцарилось молчание.

— Это все правильно. Мы и сами знаем, что ты ходил ногами, а не головой, — в тон Савке откликнулся Бруй.

— А зачем Савке голова? — в том же тоне продолжал Савка. — Зачем она ему? За Савку подумают люди поумнее. А Савкино дело ногами топать.

— Ты, Савка, видать, чем-то расстроен. Выпей еще.

Хозяин налил ему самогону. Савка отстранил рукой стакан, который ему поднес Бирка.

— Не хочу! — сказал он резко.

Поведение Савки вызывало все большее недоумение.

— Что ты, бунтовать вздумал? — уже в более строгом тоне сказал ему Василь. — Отвечай толком, когда с тобой люди разговаривают.

— Люди? Какие люди? Кто люди — вы? Сволочи вы, а не люди. Я лодырь и вор, конокрад, пропащий человек… Я совсем не человек. Но вы пятки моей не стоите, Я торговал крадеными лошадьми, а вы торгуете совестью. Вы дрянь, падаль. На вас только плюнуть и растереть.

— Савка, распустил ты язык. Ой, гляди, дождешься! — пригрозил ему Василь.

Что случилось с Савкой? Его поведение начало серьезно беспокоить Бусыгу и. Бирку. Они все еще надеялись узнать причину столь непонятного поведения своего посланца.

Но Савка был непоколебим, точно камень. Он только бранился, оскорблял присутствующих и всячески издевался над ними.

Наконец Василь потерял терпение:

— Не зазнавайся, Савка, не валяй дурака! Я заставлю тебя говорить, что надо.

— Ты заставишь меня говорить то, что вам надо?. Про то, где найти деда Талаша и Мартына Рыля? Дудки! Идите сами и поищите их, а я вам больше не слуга!

Савка поднялся, упершись руками в бока, и неосторожным движением опрокинул бутылку с недопитым самогоном. Он презрительно вертел взлохмаченной головой. Василю Бусыге решительно не понравилась горделивая поза Савки. Сердито поглядывал на строптивого гостя и Кондрат Бирка.

Вдруг Василь круто повернулся к Савке.

— Что ты тут разошелся?! — крикнул он Савке. — Садись.

И в то же мгновение он схватил Савку за плечи, силясь его усадить на лавку. Савка сопротивлялся и ударил локтем Василя по лицу.

— Прочь, панский прихвостень!

Василь размахнулся, и наградил Савку звонкой пощечиной. Поднялся шум, крик. Все сцепились в один клубок: Савка, изловчившись, схватил со стола нож и вонзил его Василю Бусыге в бок. Тот побледнел и зашатался, прижав руки к ране, а Савка в это время толкнул стол, который с грохотом и звоном опрокинулся. Тогда Савка, как тигр, перепрыгнул через стол, схватил свою шапку и опрометью кинулся к двери. За ним бросились вдогонку.

— Держи, держи его! Караул!

Долго раздавались эти крики, словно вопли о спасении, разрывая глухую тишину полесской непроглядной ночи и будя уснувшее село.

28

Савке удалось бы убежать, если бы за ним вместе с хозяевами не погнались их собаки. Благодаря собакам его настигли, оглушили ударом кола, повалили на землю, долго и яростно избивали, а потом еле живого приволокли в хату Бирки, где в это время Василю делали перевязку. Рана оказалась — неглубокой и неопасной, хотя был задет край печени. Однако Василь не забыл распорядиться, чтобы виновника покушения на его жизнь отвели куда следует и сообщили, что он связан с партизанами и знает их местопребывание.

Для жандармов Савка Мильгун был подлинной, находкой. Поэтому, узнав, куда и зачем Савка ходил, они решили тут же учинить ему допрос и любыми мерами вырвать у него нужные им показания. Савке надели наручники и под усиленным конвоем привели к следователю.

Когда Савка бегло осмотрел комнату, в которую его привели, с ее странной обстановкой и не виданными им никогда приспособлениями, о назначении которых он о ужасом догадывался, — всю его храбрость как рукой сняло. Ужас охватил Савку, хотя ему не раз на своем веку приходилось бывать в камере следователя.

Комната была довольно просторной. Посредине стоял громоздкий стол, за которым сидели трое. Один из них, рыжий и толстый, особенно выделялся своим — тупым и жестоким видом. Другой, гладко выбритый, с искривленным носом, был маленький и шустрый. С его губ не сходила довольная улыбка, он все время суетился, ерзал, готовый, казалось, сжаться и пролезть в игольное ушко… Третий, долговязый, худощавый и мрачный, с землистым цветом лица, сидел, углубившись в чтение какой-то бумаги, на которой время от времени делал пометки. Сбоку в стене была еще одна узкая дверь, почему-то внушавшая Савке особый страх.

Несколько минут сидевшие за столом не обращали на Савку никакого внимания. Они изредка обменивались между собой короткими фразами и кивали друг другу головами, очевидно, в знак согласия. Вся эта обстановка и таинственные переговоры наводили на Савку страх и уныние. Он стоял неподвижно, устремив глаза в одну точку, присмирев, чтобы показать свою полную покорность, и с ужасом ждал минуты, когда обрушится занесенный над его головой карающий меч. Мысли, выбитые из колеи необычайными событиями, беспокойно метались в голове Савки, тщетно пытавшегося разрешить целый сонм тревожных вопросов.

Наконец рыжий, по-видимому старший из сидевших за столом, поднял голову и уставился на Савку выпученными глазами. С, минуту он глядел молча, словно гипнотизировал стоящего перед ним Савку.

— Иди сюда! — тихо, но повелительно произнес он. Савка, весь избитый, в волдырях и кровоподтеках, сделал два шага по направлению к столу и остановился.

Шустрый вперил в Савку свои мышиные глазки. Он по-прежнему улыбался.

— Где тебя так избили? — участливо спросил он Савку.

От волнения у Савки пересохло в горле, и голос его охрип.

— Выпили и подрались, — отрывисто ответил Савка.

Он подумал, что не стоит много говорить, а то еще больше запутаешься; достаточно отвечать на вопросы. Так ему в прежние времена советовали люди, имевшие в этой области богатый опыт.

— Выпили и подрались! — повторил шустрый, хитро и многозначительно усмехнувшись, как бы говоря: «Болтай, болтай! А мы знаем нечто другое и гораздо худшее».

Затем допрашивал рыжий. Его вопросы быстро следовали один за другим.

— Как зовут?

— Сколько лет?

— Чем занимался?

— Под судом был?

— За что судился?

Все эти обычные вопросы следователя и другие в том же роде были хорошо известны Савке. Но хотя они были незамысловаты, он умышленно давал путаные ответы, чтобы показаться недалеким и придурковатым. Савка знал, что впереди его ждут более трудные вопросы. И вскоре рыжий стал их задавать:

— Ты признаешь новую власть?

Савка немного подумал и ответил:

— Признаю.

Попробуй не признай в такой обстановке!

— Ты знаешь, что войт — должностное лицо. Что же тебя побудило совершить покушение на убийство войта?

— Покушение на убийство? — с удивлением спросил Савка. — У меня и в мыслях такого не было.

— Но ведь ты нанес войту рану ножом.

— Этого я не помню.

— Значит, ты только помнишь, что выпивали и подрались? — все с той же неизменной улыбкой спросил шустрый.

— Это помню, а что бросился на войта с ножом — не помню.

— А из-за чего у вас получилась драка?

Этот вопрос был очень каверзным для Савки. Чтобы ответить на него, пришлось бы о многом рассказать. Савка же не знал, в какой степени осведомлены следователи. Лучше пока не касаться всей истории, а потом видно будет.

— Я был пьян и ничего не помню, — ответил Савка.

Шустрый не сводил с него глаз и, выслушав последние слова Савки, так выразительно усмехнулся, что Савку дрожь пробрала: он ясно видел, что ему не верят.

— Ну, так я тебе припомню, — сказал рыжий и подробно изложил содержание разговора Савки с войтом и его друзьями.

Из этого Савка понял, что следователям известно решительно все. Тогда он пустился на хитрость: надо самому признаться во всем, умолчав только о встрече с Цимохом Будзиком и дедом Талашом, чтобы на всякий случай оградить себя от их мести за предательство. Он так и сделал.

Слушали Савку внимательно. Когда он кончил, следователи его даже похвалили за то, что он взялся за такое почетное дело, как разоблачение преступников и врагов нового порядка.

Они надеялись услышать от Савки еще многое. Но Савка закончил свой рассказ.

С минуту все молчали. Рыжий, мрачно поглядывая на Савку, барабанил пальцами по столу. У шустрого был такой вид, точно он только что приготовился услышать что-то необычайно любопытное и был в полном недоумении оттого, что обвиняемый так некстати прервал свои показания. На лице у долговязого тоже было заметно разочарование. Видя, что Савка не намерен продолжать рассказ, шустрый подытожил факты, установленные следствием.

— Считаем неопровержимо доказанным, что покушение на должностное лицо со стороны обвиняемого имело место. Так и запишите, — обратился он к долговязому.

— Итак, поскольку покушение на войта установлено, — сказал шустрый, обращаясь к Савке, — этого одного достаточно, чтобы, по законам военного времени, тебя повесить. Из твоих показаний следует, что ты, несомненно, имел сношения с повстанцами против законной власти и утаил их. Отсюда следует, что ты сочувствуешь преступникам, а за укрывательство ты также заслуживаешь быть вздернутым на виселицу. Так обстоит дело. Но ты еще можешь спасти себя, если расскажешь нам, где находятся преступники, с которыми ты встречался, и поможешь нам поймать их.

Положение Савки становилось отчаянным. Но он был уверен, что о встрече с партизанами им ничего достоверно не известно и его, как говорится, берут на пушку. Он упорно отрицал, что виделся и говорил с партизанами. Долго бились с ним следователи. Старались на него воздействовать то уговорами, то обещаниями, то угрозами, увещевали его, а Савка твердил свое:

— Не знаю. Не видал.

Тогда рыжий круто изменил тактику. Он внезапно поднялся, лицо его побагровело, он, точно кувалдой, стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Врешь, скотина! Но мы тебя спросим по-иному.

Он сердито зашагал к узкой двери, дважды постучал в нее и крикнул:

— Адольф!

Дверь тотчас же раскрылась. Наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку, в комнату ввалился верзила богатырского сложения.

— Слушаю пана, — рявкнул он.

Рыжий кивнул головой на Савку.

— Бери его!

Савка не успел опомниться, как его сжали точно железными клещами и поволокли к какому-то предмету, на который он еще при входе обратил внимание. Вскоре он потерял сознание. Очнувшись; он почувствовал нестерпимую боль, дико закричал и снова потерял сознание. Немного спустя Савка снова опомнился и увидал себя лежащим на полу. Рядом стояли рыжий, шустрый и Адольф.

Савка тупо глядел на них.

— Скажешь, где повстанцы?

— Не знаю, — ответил Савка.

Он думал, что на этот раз ему поверят, но рыжий снова крикнул:

— Адольф!

Савка почувствовал, что сил у него больше не хватит, и сдался.

Три пары резвых коней крупной рысью бежали по лесным дорогам и гатям среди болот. В просторных санях сидели незнакомые люди, видно прибывшие издалека. Всего их было тринадцать человек. И народ все крепкий, молодой, здоровый, как на подбор.

По виду — это средней руки хуторяне. Держали они себя спокойно, с сознанием собственного достоинства. Куда они направлялись? Не в гости ли к соседям?

Однако ехали одни мужчины. Ночь укрыла их густой теменью от любопытных взглядов. Разве только изредка запоздавший путник провожал их пытливым взором и, сойдя с дороги, думал с тревогой: «Что это за люди?» Но ему и в голову не приходило, что в санях сидят переодетые легионеры, а среди них Савка Мильгун. Он показывал им дорогу в лес, где «гостей» поджидали дед Талаш и его товарищи.

Неважно чувствовал себя Савка, и не оттого, что его сильно избили и пытали, а оттого, что сломили его волю и заставили сделать то, чего он не хотел. Савка искренно стремился порвать с Василем Бусыгой и его компанией и отказаться от той гнусной роли, которую они ему навязали. Прожил бы как-нибудь на свете и без их милости. Но вышло не так. И страшно было Савке ехать туда, где он встретится с Талашом, Дед стоял перед его глазами; а в ушах звучали его слова: «Держи язык за зубами». Да Савка и не хотел выдать партизан, он сам ужаснулся при одной мысли о страшном предательстве, в которое его вовлекли. А, может быть, там никого не окажется? Как хорошо было бы застать там пустой шалаш! Ну, что с ним сделают, если в шалаше не: найдут деда Талаша: не мог же он привязать партизанского командира?! А следы его они увидят. Савка не думал о том, что будет, когда они вернутся из лесу. Он даже забыл о том, что он арестант и на руках его наручники, — их снимут только в том случае, если Савка укажет им шалаш, где укрылся партизанский вожак. Так ему было обещано. Впрочем, Савка этому не верил.

Сейчас за каждым его движением неотступно следили две пары глаз. Две руки сжимали рукоятки револьверов. Стоило Савке сделать какое-нибудь недозволенное движение или крикнуть, позвать на помощь, как его тут же пристрелят. А может, все-таки попытаться бежать? Ночь, лес, глухомань. А вдруг удастся?

Скверно было на душе у Савки, а ведь всего этого могло не быть, если бы он додумывал свои мысли до конца, не совершая легкомысленных поступков, надеясь на счастливый исход. Страшил Савку этот лес. Нет, не лес, а суд людской.

Скоро приедут. Вот и дорога кончается — дальше придется пробираться пешком.

Передние сани остановились. За ними, подъехав вплотную, остановились и другие. Отсюда было три километра до того места, где стоит шалаш деда.

Командовал рыжий.

— К оружию! — приказал он вполголоса.

Легионеры взяли карабины и револьверы, зарядили их; вышли из саней. Потом пошли гуськом по узкой лесной тропинке. Впереди шел Савка и два его конвоира. С него не спускали глаз. Шли осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума. А лес, плотно закутанный теменью, чутко ловил каждый звук, каждый шорох. Лес молчал глухо, враждебно. Казалось, пустынно было вокруг, безлюдно и мертво. Но обманчивой была эта тишина. В лесной глуши сновали, словно тени, неизвестные люди, пронизывая непроглядную тьму своими всевидящими глазами. Они уже знали — их смертельные враги в лесу. Шепотом передавались по замкнутому кругу добытые сведения о численности и вооружении противника, и неустанно суживалось кольцо окружения.

А враг приближался. С нарастающей тревогой вглядывался Савка туда, где должен был стоять шалаш. Уже больше часа шли они, крадучись, по лесной тропе. И вдруг вблизи мелькнул огонек. Он замигал, как волчий глаз в ночной тьме. «Эх, старый, — подумал Савка, — сам помогаешь врагу, выдаешь себя с головой». Савка дрожал как в лихорадке.

— Тут! — зашептал он, показывая на огонек.

Остановились.

Савка и его конвоиры остались позади. Его миссия была окончена. А десять человек во главе с рыжим двинулись вперед, потом разошлись и с дальней дистанции начали окружать шалаш и догорающий костер возле него. Томительно и напряженно тянется каждая минута. По мере того как сужается круг, конвоиры подталкивают Савку — ноги его точно одеревенели, отказываются служить. Из шалаша уже никто не уйдет — легионеры подошли к нему вплотную.

Одна за другой проходят минуты невыносимой тишины. Сверкнули узкие снопы света — карманные фонарики осветили шалаш. Но внутри него никого нет, осталась только охапка сена и пара старых дерюг.

Рыжий и его команда суетятся вокруг костра, слышатся их взволнованные голоса. Они разочарованы, обескуражены: проклятый партизан исчез, как злой дух. А он тут был, и недавно!

Рыжий обдумывает дальнейший план действий.

Он готов уже отдать новый приказ, но вдруг, как порох, вспыхнуло пламя невдалеке от шалаша и быстро распространилось ввысь, растекаясь по сучьям деревьев. И сразу же занялось пламя в другой стороне.

Вокруг шалаша стало светло как днем. Это Цимох Будзик, мастер по части поджогов, устроил такую иллюминацию.

— Складывай оружие! — загремел чей-то страшный голос.

— Складывай оружие! — словно эхо, разнесся вокруг многоголосый крик.

Со всех сторон из темноты, отодвинувшейся в глубь леса, ринулись партизаны, держа винтовки, наперевес для штыкового боя, и вмиг окружили плотным кольцом рыжего и его команду. Легионеры молча бросили оружие.

— А мы вас тут давно поджидаем! — сказал дед Талаш, и недобрая усмешка пробежала по его суровому лицу.

— Это тот самый, что меня арестовал! — крикнул Панас, протиснувшись ближе к огню и указывая на рыжего.

Савка от страха свалился. Сзади подбежали партизаны и взяли его вместе с конвоирами. Всех обезоружили и повели в шалаш.

Тут же состоялся короткий суд.

Несколько залпов, раздавшихся вскоре в лесу, свидетельствовали о том, что приговор приведен в исполнение.

А Савку судили отдельно, долго и тщательно. Партизанам было известно, что Савка ранил Василя Бусыгу и был арестован. Наконец, у Савки на руках наручники, а на лице и на шее синяки и кровоподтеки. Но судьи долго не могли прийти к единодушному решению. Одни считали, что Савку надо простить, другие были за то, чтобы его строго наказать. Наконец решили: пусть вынесут приговор Савке дед Талаш и Мартын Рыль.

Дед Талаш долго и укоризненно глядел на Савку, потом сказал:

— Уходи отсюда прочь, чтобы глаза мои тебя больше не видели.

И спросил Мартына:

— Ты согласен?

Мартын молча кивнул головой.

29

Морозы, внезапно нагрянувшие после мягких, ясных дней, продолжались недолго. Погода резко изменилась. Подул теплый ветер, над лесом и болотами нависла сизая пелена тумана: предвестник близкой оттепели. Осел глубокий снег в лесу и на болотах. Южный ветер стряхнул с ветвей деревьев снежный покров, весенней песней пронесся над кустарником, радостной вестью зашелестел в соломенных крышах хат. Деревья, освобожденные от зимних оков, веселее глянули на свет и дружным шумом откликнулись на порывы теплого ветра. Заплакала зима миллионами слез. Размякший, тающий снег глыбами пополз с крыш, тревожными шорохами нарушая тишину, а по улицам и дорогам потекли желтовато-мутные ручьи. Гимном весне звенела звонкая песня жаворонка… Во всем чувствовалось приближение ранней и дружной весны.

Весна — бурное половодье жизни, стремительное движение в бескрайние просторы, в туманную даль. Поток, увлекающий все — и людей, и растения, и все живые существа. Но в Полесье на этот раз ждали весну со страхом и тревогой. «Что принесет весна?» — в предчувствии грядущих событий спрашивали люди и украдкой готовились к ним.

Усилили работу военные штабы — возводили укрепления, перегруппировывали части, подвозили на фронт пушки и бронемашины, нащупывали уязвимые места в расположении противника, комбинировали, строили планы, как бы его ввести в заблуждением при первом удобном случае нанести удар там, где меньше всего ждали. Шла также подготовка и по другим линиям, не военного характера.

В городищенском костеле с самого раннего утра царило оживление. Площадь, ближайшие дворы и задворки были запружены повозками и экипажами. С близких и далеких мест, поместий, хуторов и ферм съехались паны и шляхтичи. Трезвон раздавался на всю округу. После службы паны и духовные лица встречались за чашкой чая и вели разговоры о борьбе с большевиками. Паны говорили также о том, что, как только просохнут дороги, легионеры двинутся в поход.

Весна, наступившая внезапно, в течение нескольких дней изменила до неузнаваемости вид Полесья. Болота превратились в сплошные озера, над поверхностью которых только кое-где выступали порыжелые кочки с прошлогодними травами, оголенный лозняк да высокие, засохшие ольхи, тоскливо простиравшие ввысь свои черные, подгнившие сучья. Одни только темные чащи хранили свою извечную суровость и угрюмое молчание, затаив в своих дебрях звериные логовища, непроходимые болота, речки, озера, песчаные бугры, островки, узкие проходы, дороги, пересекаемые неисчислимыми бродами, и широчайшие потоки талых вод, лавиной стекавшие в заболоченные низины и оттуда устремлявшиеся в Припять.

Как весело и приветливо глядели опушки лесов, где каждый клочок земли, пригретый весенним солнцем, оживал и красовался молодой, зеленой муравой. Шевелились мурашки, жучки, козявки, такие маленькие, что надо было пристально вглядываться, чтобы заметить их неустанную, суетню повсюду — на земле, на каждой былинке, на коре давно сгнившего дерева. Воздух наполнился гомоном перекликающихся птиц, криками, хлопаньем крыльев — птицы искали пристанища, где можно было бы обосноваться надолго — до холодов и ненастья осени. Обновлялась земля, оживала природа, и радостный весенний шум не умолкал в лесной чаще.

В безбрежных потоках половодья отражались синева неба и сияние солнца. Островками маячили селения. И тихо было в них, безлюдно.

Затаились полесские села. Но эта тишина была только обманчивой видимостью. Неслись по водным просторам быстрые, остроносые челны и легкие лодки-душегубки. Их вели от села к селу суровые, замкнутые сыны Полесья, которых гнала из дому тревога и ненависть к захватчикам. Настороженно вглядывались люди в залитые водой дома, прятались среди кустов, пробирались вдоль высоких зарослей камыша. Под завесой темных лесов таились грозные замыслы полесских крестьян. Смелые планы рождались под соломенными крышами покосившихся хат. Чутко ловило каждый звук настороженное ухо, и пристально глядел вдаль зоркий глаз…

Шла весна. Что несла она людям?

30

Всколыхнулось Полесье…

По лесам и болотам перекатывался неумолчный гул. Робко колыхалась молодая листва на тонких веточках. Кудрявые березы, украсив высокий бор венком ароматной зелени, стояли в молчаливой задумчивости и, казалось, прислушивались к этому необычному далекому грохоту, от которого вздрагивала земля и нагретый солнцем воздух, передавая эту дрожь ветвям и листьям. Когда порывы ветра качали деревья, листья шепотом спрашивали: «Что, что, что?» Даже солидные аисты, прогуливавшиеся на берегах, останавливались, прислушиваясь к отдаленному гулу. Встревожились звери и птицы. Старые вепри испуганно уходили глубже в лесную чащу, ведя за собой свое молодое поколение.

Земля словно стонала от боли. Люди чутко ловили отдаленный гул орудийной канонады, тревожно кивали головами и говорили:

— Началось.

И перед их глазами рисовались картины сражений, побед. Думы о завтрашнем дне выдвигали новые заботы. В темных лесных углах люди начали прятать скудные запасы хлеба и скот, чтобы спасти их от ненасытных грабителей-легионеров.

— Легионеры идут! — передавали из уст в уста.

Люди старались использовать каждый час, чтобы посеять хоть немного ржи и картофеля, а остальное спрятать подальше от непрошеных гостей.

Хотя все знали, что с приходом весны военные действия вспыхнут с новой силой, но когда эти дни наступили, тревога сильнее овладела людьми. Что-то будет? Чем все этокончится?..

Василь Бусыга провалялся в постели недели две. Он думал все время о том, что у него началась полоса невезения. Не ладилось в доме. Прогнал жену. Мартын Рыль, об аресте которого он немало хлопотал, скрылся в лесу. Деда Талаша, несмотря на все старания, не удается поймать. Савка Мильгун не только не выполнил своего поручения, но еще вдобавок пырнул его ножом. И теперь этот Савка куда-то исчез. Василю известно, что Савка повел легионеров в лес и они все до одного погибли там. Их трупы обнаружили в лесу, но Савки среди них не было. Все это наводило Василя на мысль о том, что в лесу была устроена западня. Но как это случилось? И какую роль здесь сыграл Савка?

Эти мысли больше всего тревожили Василя, заслоняя все остальное.

Василь Бусыга ходил мрачный. Он почернел и осунулся. Хата его опустела. Дед Куприян, видимо, не одобрял его разрыва с женой. Он по-стариковски думал: надо было жену немного поучить вожжами, если она провинилась, и на этом кончить. Но кто теперь слушает стариков? Он жалел Василя, а его кто пожалеет? Кто прислушается к его слову?.. Заходила сюда Авгиня, когда Василь был в больнице.

— Ну, вот и хорошо, что ты пришла, — такими словами встретил ее дед Куприян.

Он считал, что пора кончить ссору. Она должна помириться с Василем, тем более что с ним приключилась такая беда.

— Он не звал меня. Зачем же я вернусь? — сказала Авгиня и потом решительно прибавила: — Но если бы он просил и умолял меня, я бы все равно не вернулась.

Дед покачал головой.

— Не надо так упрямиться, Авгиня! Мало ли что бывает между мужем и женой.

— Он меня куском хлеба попрекает, будто я сидела сложа руки. Так не надо мне ни его хлеба, ни его одежды, ни его богатства. Пусть оно пропадет пропадом!

— Зачем же ты пришла? — недоумевающе спросил Куприян.

— Пришла забрать то, что из дому принесла с собой, и детям хлеба. Кормить-то их надо.

Дед Куприян молчал. Он знал, что детям есть надо. Спору нет. Однако если он позволит ей взять хлеб, то тем самым станет как бы ее сообщником против Василя. Дети, как только Василя отвезли в больницу, убежали к матери. Но Авгиню никак не уговоришь. Уперлась на своем — и ни с места. Дед беспомощно качал головой, разводил руками. Ну, что ей еще сказать? А детей кормить надо… Пусть делают, как хотят.

Авгиня забрала сундук, мешок крупы и два мешка муки, погрузила все это в сани. Дед Куприян, то ли из жалости, то ли из других соображений, сказал:

— Возьми уж и сала.

Обо всем этом он потом рассказал Василю.

Что подумал Василь, неизвестно, но он и словом не обмолвился в ответ на рассказ деда.

Да и не до того ему было. Все больше и больше беспокоили Василя Савка, дед Талаш и Мартын Рыль. Пока в этом деле не наступит ясность, у него не будет покоя.

И не одного Василя тревожил Савка. Думали про него и приятели Василя. Вот тебе и Савка! Так повернул дело, что лучше было бы и не ввязываться. Ведь это не шутка: двенадцать легионеров уложили в лесу. Видать, у партизан сил немало. А что, если Савка раскрыл их сговор?

У Василя Бусыги хата была просторная. Теперь она производит впечатление пустой, несмотря на то, что в ней было полно добра. Не хватало людей. Не видно было хозяйки, а без Хозяйки и хата — не хата. Не видно и детских лиц, не слышно их веселого смеха и щебетания. Тихо в хате, как в могиле. Одиноко лежит дед Куприян на полатях, около печи. Стынет старая кровь. Недолго ему оставаться здесь, завершается путь его жизни. И Василь мрачный, как туча слоняется по хате. Он был совершенно одинок и подсознательно чувствовал, что не только его жена, но почти все жители села отшатнулись от него, потому что он пошел по вражьей дороге, и Василь болезненно ощущал свою отчужденность.

Ему стало немного легче на душе, когда пришли к нему Кондрат Бирка и Сымон Бруй.

— Ну как здоровье, Василь? — спросили гости, пожимая Василю руку.

Но в их голосе не было обычной живости. Разговор сначала не клеился, и только тогда, когда хозяин поставил на стол бутылку самогона, гости оживились.

— А все-таки непонятно, куда же девался Савка, — сказал Бирка.

— Черт его знает! — отозвался Василь, пожимая плечами.

— А не думаете ли вы, что он примазался к партизанам? — допытывался Бирка.

— От Савки можно всего ждать, — заметил Бруй. — Где ему больше дадут, туда он и пойдет.

— Жаль только, что мы об этом раньше не подумали, — укоризненно сказал Василь, — и знаете, интереснее всего, почему он не хотел признаться, что виделся с партизанами и говорил с ними.

— Так это понятно, — сказал Бруй, — раз он стал с ними заодно, так и не хотел их выдавать, А может, испугался.

— И так могло быть, — согласился Василь, — но дело обстоит, видимо, иначе. Как же случилось, что все посланные туда не вернулись? Значит, партизаны знали, что приедут легионеры, и подготовились к встрече… Вот это мне объясните.

Бруй и Бирка молчали.

— Черт его знает, как все это случилось, — наконец сказал Бруй, разводя руками.

— Темное дело, — продолжал Василь. — Допустим, что Савка выдал наши планы. Они могли, поскольку у них была сила, сказать Савке: «Возвратись и приведи их сюда». Но почему же тогда Савка ничего нам не сказал?

— Значит, ты думаешь, что Савка не рассказал партизанам о нашем сговоре? — спросил Бирка.

— Трудно сказать. Но ход дела показывает, что он об этом не говорил.

Бруй вздохнул и потом сказал упавшим голосом:

— Для меня теперь ясно одно: не Савка, а кто-то другой рассказал Талашу об этом деле.

Эти слова точно громом поразили Василя. Лицо его потемнело. Он вспомнил Авгиню, вспомнил вечер, когда она выходила из хаты деда Талаша. Перед глазами Бирки также промелькнул образ Авгини, и с поразительной ясностью припомнилось ему, как он сказал ей: «Воевать я не пойду, мы за себя вояку поставим».

Василь угрюмо молчал. А Бирка не осмеливался высказать страшную догадку.

31

На оккупированной территории Полесья легионеры проводили мобилизацию, отправляя в глубокий тыл белорусскую молодежь. Этой мерой оккупанты думали ограничить широкий размах партизанского движения. Но подавляющее большинство белорусов, подлежавших мобилизации, вместо того чтобы явиться на сборные пункты, сразу ушли в леса, а те, которых удалось взять силой, целыми группами убегали из казарм при каждом удобном случае. Их порой ловили, жестоко наказывали, но эти меры не остановили потока дезертиров. Весенняя пора, тепло и обилие лесов благоприятствовали людям, не желавшим стать пособниками врагов. В лесах становилось все больше людей, на которых пала немилость панов и легионеров. Эти леса стали их школой борьбы за свободу и независимость. Здесь же проводили большую работу большевики-подпольщики, организуя и направляя людей, разъясняя им цели борьбы. Росла и множилась партизанская армия, затрудняя каждый шаг ненавистных врагов.

На песчаном холме близ опушки леса, где молодые сосны разбрелись, как овцы на лугу, было тихо и уютно. С одной стороны простиралось широкое поле, окаймленное бором, с другой — стоял смешанный лес, густой и сумрачный. И поле и лес, в свою очередь, окружены топкими болотами. Этот холм был превосходным наблюдательным пунктом: стоишь на нем, из-за деревьев никто тебя не видит, а сам видишь и поле, и дорогу, пересекающую его, и все подступы.

Вот почему дед Талаш и выбрал это место для временного пребывания. Но дед был не один здесь: с ним его неразлучный друг и товарищ Мартын Рыль. Сюда также должны были прибыть Цимох Будзик, Микита Самок и Кузьма Ладыга из Вепров. Может быть, здесь даже придется устроить широкий сход — надо обсудить очень важные вопросы… Приходили также отовсюду свои люди с разными предложениями и новостями.

И по виду дед Талаш стал совсем военным человеком. На голове красноармейская шапка. Вместо заношенного полушубка костюм военного покроя. И обут не в лапти, а в добротные сапоги. Брюки суконные с лампасами, как у заправского генерала. Такое обмундирование шло деду и партизанам очень нравилось.

Мартын Рыль, опершись на локоть, лежал на пригретой солнцем траве. Мысли его блуждали где-то далеко.

— И когда же мы наконец снова возьмемся за работу? Самое теперь время сеять, — сказал он деду.

— Будем живы, поработаем еще на земле, голубь. Еще как! А теперь пусть женщины и те, кто дома остался, потрудятся. Наше дело нынче — воевать.

— Теперь и разгона куда больше, — оживленно заговорил Максим, — весной нам и сам черт не брат. Знай только, когда из лесу показаться… А легионеры прут, подлецы.

— Погоди немного, голубь, они скоро на рожон полезут, — многозначительно произнес дед Талаш.

Мартыну было еще неясно, на что намекал дед. Может быть, он имел в виду большие операции партизан? Так оно и было, но не только это воодушевляло деда. Он до последнего времени не терял связи с Красной Армией и знал, что вскоре легионеры на своей спине почувствуют ее могучие удары.

— А там кто-то вышел из леса, — сказал Мартын, подняв выше голову и показав на дорогу, пересекавшую поле.

Дед Талаш и Мартын вглядывались в незнакомца. Тот остановился и стал озираться по сторонам.

— Видать, не наш, — сказал Мартын.

— Сейчас узнаем: на дороге охрана стоит, — спокойно ответил дед.

Незнакомец пошел по дороге к лесу.

Дед Талаш и Мартын молча следили за ним. Он шел размеренной твердой поступью. Еще минута, и он скроется в лесу.

— Где-то видал я этого человека, — старался вспомнить дед Талаш.

— Не Савка ли? — смеясь, заметил Мартын.

— Нет, это не Савка… А знаешь, Савка не совсем пропащий человек. Не сказал же он Василю про нас. С ножом на него бросился. Жаль, что насмерть не заколол гада. Ну, мы еще с ним сочтемся!

— А скажи, дядька Талаш, откуда вы узнали про этот сговор Савки с Василем и его сообщниками?

Дед Талаш ответил не сразу.

— Меня просили не называть этого человека. Но тебе я скажу: передала нам это Авгиня, жена Василя.

Мартын слегка вздрогнул, но постарался скрыть свое волнение.

— Любопытно! — сказал он рассеянно. Да и что ему Авгиня?

— Но говорить ты об этом никому не будешь? — спросил дед Талаш и хитро посмотрел в глаза Мартыну.

Мартын не успел ответить: вблизи послышались шаги. Дед Талаш и Мартын повернули головы. Из-за ветвистой ели тотчас же показались две фигуры: часовой с карабином и незнакомец, который только что шел по дороге.

Взглянул на него дед, и на лице его сразу заиграла улыбка. Он быстро вскочил, словно молодой парень, и бросился навстречу гостю.

— Товарищ Невидный! Здравствуйте! — от всей души приветствовал гостя дед Талаш.

Невидный не сразу узнал деда в новом обмундировании. Потом лицо его тоже озарилось улыбкой.

— Дед Талаш! — И он дружески пожал ему руку. — Как хорошо, что я встретился с вами. А я иду и думаю: куда же меня ведет товарищ?

— Я вас не знаю, и надо проверить, кто вы, — сказал партизан.

— Правильно, товарищ, правильно.

А дед Талаш, довольный, улыбался: его воины знают службу. У него порядок и дисциплина, как в армии.

— Хорошо, что надумали навестить нас, товарищ Невидный.

— А я делаю обход своего района. Работы много. И надо подходящих людей подобрать.

— Что же хорошего на свете?

— Да много… Дело наше растет, ширится… А у вас что слышно?

Дед рассказал о последних событиях, о ликвидации банды легионеров, которых привел Савка.

Невидный слушал с напряженным вниманием.

— Да, вы не сидели сложа руки. Про вас слава идет по всему Полесью.

— Шевелимся помаленьку, — сказал дед Талаш, — а сегодня у нас и собрание будет. Думаем вылазку сделать. Хорошо, что вы пришли. Посоветуйте нам, как лучше с панами воевать.

— Буду очень рад поговорить с вами.

— Так давай, Мартын, народ скликать!

Мартын молча поднялся.

Невидный заметил, что у Мартына сбоку висела на привязи большая, самодельная, деревянная труба, тщательно обернутая берестой.

Мартын подошел к опушке леса, поднес к губам трубу, выставил немного вперед левую ногу и затрубил так, как трубят в лесу пастухи. Громкий и необычный звук разнесся по лесу и умолк. Минуту спустя из глубины леса откликнулась другая труба. Дед Талаш, услышав ответный сигнал, кивнул головой. Потом откуда-то издалека послышался еще более приглушенный трубный звук. Дед с видимым удовольствием слушал эту перекличку.

— Кому интересно, что пастухи в лесу трубят? — сказал он.

Не прошло и четверти часа, как из лесу начали выходить небольшие группы людей с карабинами, винтовками, обрезами, берданками и ружьями самых различных образцов. Каждую группу возглавляли люди, уже имевшие опыт в военном деле.

Партизаны были одеты как попало. На головах виднелись старые солдатские шапки, повидавшие на своем веку Карпаты, Польшу и Германию. На некоторых были гимнастерки и кожаное снаряжение. Обуты были кто в сапоги, кто в ботинки с обмотками, а кто и в лапти. Лица у всех были серьезные, суровые, закаленные в боях.

Народ все прибывал, толпа росла, и, когда все оказались в сборе, выступил дед Талаш.

— Товарищи, партизанское войско! Давайте поговорим о деле. Настала пора перейти в наступление. Не по нашей воле скитаемся мы в лесах. Вынудило нас вражье нашествие, Погнали нас паны с нашей кровной земли, разрушили наше хозяйство, разграбили наше добро. А за что? За то, что мы не захотели быть батраками, что осмелились сбросить ярмо, в которое впрягли бедных людей паны и богачи; за то, что мы стояли и стоим за большевиков, сбросили власть богачей и передали ее в руки рабочих и бедных крестьян. Двинули паны на нас легионеров, чтобы отобрать нашу землю, сделать нас батраками, снова заставить работать на панов. Так согласимся ли стать панскими невольниками?

— Долой панов! — дружно закричали партизаны.

— Так чего же нам дожидаться? У нас уже есть сила. Мы тут не дадим житья панам и легионерам, будем нападать на их обозы, приводить в негодность мосты и дороги, жечь их поместья, беспощадно бить тех, кто стоит за панов. Поможем Красной Армии прогнать врагов с нашей земли.

После деда Талаша выступил Невидный.

— Позвольте, товарищи, от имени партии большевиков приветствовать вас, смелых борцов за свободу, выступивших с оружием в руках против наемников капитала.

Товарищи! Наша партия, закаленная в боях за Октябрьскую революцию; сбросила капиталистов в России и взяла в свои руки власть, освободила рабочих и крестьян от гнета капитала и от панского ярма, отдала в руки трудящимся фабрики, заводы, землю, сделала трудящихся хозяевами своей страны, чтобы они могли построить новую, хорошую, справедливую жизнь на социалистических началах. Изгнанные генералы, помещики, фабриканты и всякий сброд при поддержке иностранных капиталистов собрали белогвардейских разбойников и двинулись против советской власти, чтобы вернуть себе власть — власть шомпола и нагайки. Какова эта власть насильников — вы уже испытали на себе. Деникин, Колчак и англичане хотели нас задушить голодом, утопить в крови. Но наша молодая Красная Армия, под руководством партии большевиков, полуголодная и плохо вооруженная, разбила и рассеяла белогвардейцев, выгнала чужеземных захватчиков и теперь добивает Врангеля. Но наши классовые враги и иностранные капиталисты во главе с Англией не успокаиваются. Они натравили на нас панские легионы. Что они несут нам — вы видите. Вы взялись за оружие и стали на правильную дорогу. Другого выхода нет. Товарищи, мы воюем не для того, чтобы захватить чужие земли, мы вынуждены защищать свою родину, свою народную советскую власть, свои интересы. Советская власть принесла нам свободу вместо рабства. Мы не воюем с польским народом, который так же страдает от панов, мы воюем с панскими наемниками и с капиталистами. В наших рядах есть много известных большевиков-поляков, которые вместе с нами сражаются против панов. И среди легионеров тоже есть одураченные или взятые силой. Поэтому надо сражаться не только оружием, но и правдивым словом, вносить смятение в ряды врага, пробуждать классовое сознание у бедняков. Товарищи, мы победим, будущее принадлежит нам. Теперь же надо вам немедленно приступить к организации революционных комитетов — этой походной, боевой, революционной власти.

За победу над панами!

Да здравствует Красная Армия и ее организатор — партия большевиков!

Да здравствует Ленин!

Митинг закончился клятвой бороться до полной победы.

32

Самыми тяжелыми в жизни Савки Мильгуна были те минуты, когда дед Талаш выносил ему приговор. Если бы его приговорили к смерти — это не так бы поразило его, как обыкновенные слова сурового старика: «Иди прочь, живи!»

Савку так измучили допрос, и поездка в лес, что он впал в отупение, и все последующие события воспринимал как во сне. Но приговор деда потряс его душу до основания. И еще, что врезалось в память Савки, это, как Мартын Рыль, сумрачный и молчаливый, тот самый Мартын, которого Савка собирался предать, подошел к нему и своими руками, точно железными клещами, сломал наручники.

Перед Савкой раскрылась темная бездна. Он жив и свободен, вокруг бескрайний простор земли, которого он раньше словно не замечал, но вместе с тем он чувствовал, что в этом просторе для него нет места… «Иди, иди прочь!» — звучали в его ушах слова деда. Опустошенным и одиноким чувствовал себя Савка.

Не поднимая глаз, с опущенной головой побрел он по лесной тропинке. Партизаны молча проводили его суровыми глазами. И только под конец у Савки невольно вырвались слова:

— Простите меня, виноват я перед вами!

Савка был сильно утомлен и совсем отупел. У него не было определенной цели впереди. Он просто шел куда глаза глядят.

«Иди, иди прочь!» — словно гнали его неустанно звучавшие в ушах слова.

Глухая, темная ночь царила в лесу. Замолкли людские голоса, погасли огни, и Савка очутился в полном одиночестве. Долго блуждал он по лесной чаще. Сухие ветви цеплялись за одежду, били по лицу. Ноги проваливались и вязли в снегу, он натыкался на пни, попадал в ямы. Наконец выбрался на дорогу. Шел, пока не почувствовал, что дальше идти не в силах. Остановился, огляделся по сторонам. Ночь, глушь, темное небо над головой, лес и болото вокруг.

«Иди, иди прочь!»

И он побрел дальше, еле передвигая ноги. Невдалеке от дороги на болоте смутно вырисовывался в сумраке стог сена. Савка свернул с дороги и пошел к стогу. Тут, пожалуй, можно отдохнуть. Он разрыл руками стог и забился в холодное сено. Все же он почувствовал сладость отдыха всеми порами своего истомленного тела. Ему теперь ничего не надо, только бы лежать, лежать без конца и не двигаться. И Савка уснул крепким и тяжелым сном вконец измученного человека.

Спал он долго, без просыпу, словно убитый, и когда очнулся, было уже совсем светло — день, видно, начался давно. Вначале Савка удивился, что лежит в сене, но этот мгновенный провал в памяти быстро сменился нахлынувшими воспоминаниями. Недавние события воскресли перед ним во всей их страшной очевидности. Несколько минут Савка полежал еще в своей норе. Сон подкрепил его, при свете все пережитое не казалось уже таким кошмарным, как ночью, и не так болезненно давило его душу.

Савка напряженно думал. В таком беспросветном положении он еще никогда не бывал. Куда; же ему теперь идти? Где искать пристанища? Вспомнились ему допрос, следователи и страшный Адольф. Шустрый, долговязый и этот палач Адольф в лес не поехали, они живы, и горе будет Савке, если он им попадется в руки.

От этих мыслей Савку начала пробирать дрожь.

И почему он сразу, после свидания с дедом, не признался Цимоху Будзику, какой он партизан? Этого Савка теперь не мог себе простить. Цимоха Будзика он знал давно и сейчас ухватился за него, как хватается за кочку человек, которого засасывает трясина. Лежа в своей норе, Савка словно увидал небольшой просвет во тьме, и в нем снова ожили надежды.

Несколько дней слонялся Савка в окрестностях села Карначи, ища встречи с Цимохом Будзиком. Он терпеливо выжидал на дороге, по которой недавно вел его Цимох к деду Талашу. Иногда расспрашивал кое-кого из карначивцев о Цимохе, но тот в селе не показывался. Наконец однажды, когда еще не совсем рассвело, Савка решился зайти во двор Цимоха.

Хозяина встретил он на дворе у овина.

За эти дни Савка похудел и осунулся.

— Здорово, Цимох! — сказал Савка с виноватой улыбкой на лице, не решаясь взглянуть ему в глаза.

Цимох взглянул на Савку и содрогнулся, словно перед ним стоял не живой человек, а выходец с того света. Минуту он смотрел молча, потом подозрительно оглянулся по сторонам.

«Откуда ты взялся, и какого черта ты приплелся сюда?» — промелькнуло в голове Цимоха, а вслух он сказал:

— Чего тебе нужно?

Голос Цимоха звучал сурово и неприветливо.

— Не сердись, Цимох, я сейчас уйду. Хочу только поговорить с тобой. Я искал тебя все эти дни.

Цимох настороженно взглянул на Савку, ощутив неясную тревогу.

— Да что тебе надо от меня? — все так же холодно спросил Цимох.

— Я не так виноват, как вы думаете.

— Ну, так что с того? Тебя же отпустили…

— Я хочу, чтобы вы знали правду.

Цимоху не все было ясно в этом деле, и поэтому он спросил не так сурово:

— Какую правду?

— Я, Цимох, не буду оправдываться: я взялся за паскудное, мерзкое дело. Меня уговорили Бусыга и его приятели, чтобы я прикинулся партизаном и доносил на вас. Меня к вам направил Максим Талаш. Раньше он ничего про вас не говорил. А потом…

— А потом дед Талаш сказал Максиму, чтобы он тебе указал дорогу к нам, — перебил его Цимох.

— Сам Талаш?

— И еще скажу тебе: раньше, чем ты пришел к нам в лес, мы уже знали все твои секреты и сговор с войтом.

Савка еще больше удивился, а Цимох решил его окончательно запутать.

— Чудак ты, — сказал он, — нам все известно, особенно, что замышляют предатели. И мы знали, что ты приведешь своих панов к нам.

Цимох лукаво ухмыльнулся.

Савка совсем растерялся. Только теперь он сообразил, почему легионеров так дружно встретили в лесу.

— Если вам все известно, — сказал сбитый с толку Савка, — вы должны знать, что я Бусыге вас не выдал и отказался служить ему.

— Но панов ты все-таки привел, — возразил Цимох.

Савка опустил голову.

— Ты не знаешь, Цимох, чего мне это стоило. Я никому по своей воле ни слова не сказал про вас. Но меня мучили, пытали. И только, когда я больше не в силах был вынести, я покорился.

Но и эти слова не тронули Цимоха.

— Значит, ты нетвердый человек, — сказал он.

И против этого довода Савка не мог возразить.

— Когда я возвращался из леса, я хотел вернуться к тебе и признаться во всем.

— Но ты не вернулся.

— У меня смелости не хватило; мой поступок, сам знаю, гадкий… Я не думал, что дело так кончится. Я дрался с ними и войту бок пропорол ножом. Если бы меня тогда не поймали, я пришел бы к вам. Наверняка пришел бы.

— Тогда бы с тобой обошлись по-другому, — сухо сказал Цимох.

Савка надеялся, что его покаяние хоть немного смягчит Цимоха и тот посочувствует ему и поддержит в тяжелую минуту. Но Цимох к нему отнесся сухо, враждебно и не сказал ни одного приветливого слова. Пропасть между ним и партизанами оставалась такой же глубокой.

Они умолкли.

Да и о чем еще говорить?

Савка постоял немного, потом сказал?

— Я пойду.

— Ну, что же… — равнодушно сказал Цимох.

Савка замялся.

— Может, ты мне дашь кусочек хлеба на дорогу? — робко попросил он.

— Можно… Пошли!

Подошли к хате. Цимох вынес кусок хлеба, Савка взял хлеб, поблагодарил.

— Ну, будь здоров.

Савка сделал шаг и остановился.

— Больше я вам ничего худого не сделаю. Мне стыдно вам в глаза смотреть, но я искуплю свою вину перед вами всем, чем смогу. Скажи это деду Талашу и Мартыну Рылю.

Савка расчувствовался. На его глаза набежали слезы, Еще хотел что-то прибавить, но голос его дрогнул. Он тяжко вздохнул.

— Человеком стать хочу, — сказал он немного спустя.

— Ну-ну, — немного мягче сказал Цимох.

В этом «ну-ну» Савка почувствовал нотку жалости, и ему стало легче. Его долговязая, худощавая фигура вскоре скрылась за деревьями и надворными постройками. Цимох молча проводил его глазами.

«Может, и вправду человеком станет», — подумал он.

Долгое время о Савке ничего не было слышно. Ни в Вепрах, ни в Примаках его не видали. О нем ходили противоречивые слухи. Одни говорили, что Савки нет в живых, его убили партизаны. Другие доказывали, что Савку схватили легионеры и задушили его в тюрьме. Третьи придерживались, того взгляда, что Савку сам черт не возьмет, что такие, как он, всегда выкрутятся. Их суждение основывалось на том, что Савка уже не раз пропадал на несколько месяцев. И они не ошиблись.

Как только схлынуло весеннее половодье и земля начала подсыхать, Савка украдкой пробрался в свою хату и даже принес кое-какие подарки жене и детям. Он строго-настрого запретил им хотя бы словом обмолвиться о его существовании, будто его и на свете нет. Дома ему рассказали о войте и его приятелях. Савка никому не показывался на глаза. У него созрел важный план, над осуществлением которого он сейчас ломал голову. Савка не забыл своих слов, сказанных на прощание Цимоху, о том, что хочет стать человеком.

Прежде всего Савка выследил места, где собирались партизаны. Это была часть задуманного им плана. Затем он приступил к осуществлению всей комбинации. Для этого ему пришлось потрудиться большую часть ночи.

Как тень, Савка бесшумно проскользнул во двор Кондрата Бирки. Внимательно прислушался: тишина, село спит глубоким сном. Пес Бирки, с которым Савка загодя свел знакомство, дружелюбно помахивал хвостом, а из конюшни доносилось пофыркивание племенного жеребца, красы, гордости и утехи хозяина. Но ворота конюшни были крепкие и заперты изнутри засовом. Савка пошел на другую сторону конюшни, — там у него уже был на примете камень у основания конюшни. Савка прилег, отгреб от камня землю и с трудом выкатил его из щели, а ямку углубил, расширил и потом пролез в нее. Минуту спустя он уже был в конюшне и гладил жеребца. Потом бесшумно отодвинул засов, открыл ворота, и вывел жеребца во двор, а оттуда задворками и в лес.

Но на этом не закончилась работа Савки. У Василя и у Бруя было по паре хороших волов, откормленных и круторогих. Трудно было сказать, чьи волы лучше, Василя Бусыги или Бруя, тем более что и у самих хозяев не было единодушного мнения на этот счет.

С волами справиться было гораздо легче. Савка начал по порядку. Сначала выгнал волов Бруя. Потом задворками пробрался к Василю Бусыге. Его как раз и дома не было. Еще с вечера он уехал по делам к пану Крулевскому. А дед Куприян лежал на полатях и по-стариковски подводил итоги прожитым годам. Волы Василя Бусыги заупрямились: они не хотели среди ночи покидать стойло. Но их увлек за собой годовалый бычок. Втроем они пошли веселей, а когда присоединились к волам Бруя, то все дружно двинулись вместе с Савкой в путь.

Еще не занялась заря, как волы, бычок и жеребец были отведены далеко. Савка пустил их пастись, жеребца стреножил, а сам углубился в лес. Его сразу же задержал часовой и отвел в партизанский штаб. А Савке этого только и надо было.

Удивились дед Талаш, Будзик и Рыль, завидев Савку.

— С чем же ты пришел? — спросил его дед Талаш.

— Не прогневайтесь, дядька, и вы, братки: я вам привел жеребца Кондрата Бирки, вашего и моего отныне врага, пригнал волов Бусыги и Сымона Бруя. Прошу вас, не думайте обо мне плохо.

Дед Талаш, Мартын Рыль и Цимох Будзик переглянулись. В их глазах блеснули веселые искорки.

— Савка остался Савкой, — говорили они потом, смеясь.

А Савка, возвращаясь из леса, держал голову выше, чувствуя, что он сделал большой шаг вперед на своем новом пути.

33

Как-то в сумерки Авгиня возвращалась из лесу. На спине у нее был большой мешок скошенной свежей травы. У матери, где жила теперь Авгиня с детьми, была телушка. Для нее и несла Авгиня траву. Шла она в стороне от дороги, чтобы не бросаться в глаза людям, а особенно недавно прибывшим в Вепры легионерам, которых она очень боялась.

С тех пор как Авгиня покинула дом Василя, она еще с ним не встречалась. У матери ей жилось нелегко, но о возвращении к Василю Бусыге она и не помышляла. Да и как ей, с позором выгнанной, идти на поклон, ронять свое достоинство? Если бы она была нужна Василю, он сам бы пришел к ней. Авгиня предполагала, что он придет если не к ней, то к детям, и испытывала досаду оттого, что Василь глаз не показывал и даже шага не сделал к примирению. Разумеется, она ответила бы отказом, наговорила бы ему кучу обидных слов, постаралась бы его оскорбить еще сильнее, чем он ее оскорбил перед разлукой. Украдкой, в отсутствие Василя, она еще раз забегала к деду Куприяну, чтобы разжиться припасами для детей. Разве Василь не должен ей давать на их пропитание? Но Василь строго-настрого приказал отцу ничего ей не давать. Дед Куприян решил, что помирить их трудно, и уже не делал никаких шагов в этом направлении. Кто теперь послушает старого? Дед только неодобрительно качал головой и больше не вмешивался в их дела, но время от времени посылал внукам кое-какую снедь.

Василь, в свою очередь, ждал, что нужда заставит Авгиню пойти к нему на поклон. Заподозрив Авгиню в том, что она предупредила бабку Насту о его тайном уговоре с Савкой Мильгуном, он затаил на жену злобу и только ждал ее прихода — не для того, чтобы снова зажить вместе, а чтобы грозно с ней поговорить и прогнать навсегда. Василь уже подыскивал себе другую жену. Он ведь еще не стар. Стоит только посвататься — любая пойдет за него. Положение его, как сторонника новой власти, укрепилось. А враги его, Талаш и Мартын Рыль, едва ли сюда вернутся, а если и вернутся, то не будут ему страшны…

Красный диск вечернего солнца уже задел верхушки деревьев. Как прощальные улыбки, замелькали по небу огненные блики, а по земле, еще не закрытой лесной тенью, протянулись розовые дорожки, угасающий свет растекался по крышам хат, по верхушкам кудрявых деревьев и замершим в вечерней тишине ветрякам у околицы Вепров. От близкого болота тянуло прохладой и сыростью, а издалека доносился приглушенный гул орудийной канонады. Этот звук наполнял сердце Авгини смутной тревогой, и еще сильнее овладел ею страх перед неизвестным будущим. Но возврата в прошлое для нее не было, и она вынуждена была с замиранием сердца ждать, что принесет ей завтрашний день.

Авгиня остановилась. Сквозь ветви деревьев видны были поля, село отчетливо вырисовывалось в предзакатном освещении. Она уже хотела продолжать путь, как вдруг неясный шорох среди ветвей и легкий хруст валежника заставил ее насторожиться. Авгиня повернула голову и вздрогнула: из лесного сумрака выступил темный силуэт человека. Авгиня хотела убежать — рядом было поле, и там, казалось ей, не так страшно, как в лесу, да и село близко.

— Авгиня! — окликнул ее ласковый, тихий голос, в котором ей почудилось что-то давно знакомое.

Она опустила мешок на землю и глазами, еще не утратившими своей привлекательности, взглянула на приближающегося человека.

— Мартын! — вырвалось у нее.

— Я, я! — тихо откликнулся Мартын и подошел вплотную к Авгине.

Она пугливо оглянулась. Кого она боялась в эту минуту, Авгиня, пожалуй, не могла бы сказать. Может быть, это был подсознательный ерах, внушенный Василем, а может быть, и обычная настороженность. Мартын тоже оглянулся, но по другой причине. Он долго держал в своей ладони огрубевшею от тяжелой работы руку Авгини и смотрел ей в глаза.

— Здравствуй, Авгиня! Давно мы не встречались, но я много думал о тебе…

— Не стою я того, чтобы думать обо мне, — сказала Авгиня.

— А я думал… и впредь буду думать.

Авгиня потупила глаза. Ей приятно было слышать эти слова от Мартына.

— А что же ты думал обо мне — хорошее или плохое?

— Да не знаю, как и сказать. Всякое… Хотелось встретиться с тобой, поговорить, посмотреть на тебя… старое вспоминал…

Последние слова Мартын произнес взволнованно и еще ближе придвинулся к Авгине. Ей стало неловко от этой близости, она немного отступила. А Мартын продолжал:

— Нет-нет и вспомнится, как мы с тобой на лодках гнались. Давно уж это было, а все не забывается! И ты, и утка, которую схватил сом, живут перед глазами, потом вижу тебя одну, а сом превращается в Василя.

— И этот сом, — с горькой усмешкой говорит Авгиня, — выбросил утку.

— Ну, тут, если сказать правду, утка виновата больше, чем сом.

Авгиня опустила голову.

— А охотник, подстреливши утку, не был виновен? — тихо спросила она и, не ожидая ответа, закончила: — Но сейчас не время говорить об этом. Сама виновата: на богатство польстилась. А это богатство не пошло мне впрок. Не в нем счастье: мы с Василем чужие были. Я только об одном жалею: что сама от него не ушла, а дождалась того, что он меня прогнал.

— А кто тебе помешал это сделать?

— Дети… Они-то за что должны страдать?

— Значит, если бы он не выгнал тебя, так ты и сейчас бы там жила?

— Не знаю… наверно, ушла бы. Я думала об этом и только ждала удобного случая: жить мне с ним было не так сладко, как ты думаешь. И ты знаешь почему… Должен знать.

— Нет, я ничего не знаю, — сухо ответил Мартын.

Авгиня молчала. Лицо ее было печально.

— А почему тебе несладко было? И что это я должен знать?

Авгиня укоризненно посмотрела на Мартына.

— Я одна виновата и заслуженно несу кару.

— В чем же?

— В том, что пошла замуж не любя. — Авгиня приумолкла, потом тихо добавила: — Не его, а другого я любила. Ты же это знаешь.

Теперь и Мартын опустил глаза. Потом обрушился на Василя:

— Панский подлиза! Доносчик! Это он меня выдал полицейским. Из-за него мою хату сожгли. И не только мою. Я еще с ним сочтусь!

Они сидели на мешке с травой. В лесу уже совсем стемнело. На чистом весеннем небе мигали холодные звезды.

— Ты не сердись на меня, Авгиня! — ласково сказал Мартын и положил руку на ее плечо. — Я, может, сурово говорю с тобой, но не так хотел я говорить. Я много думал о тебе. Ты из моей головы не выходишь. И верно, никто так не любил тебя, как я. Я и теперь люблю тебя, — сказал он совсем тихо и привлек ее к себе.

— Не надо, Мартын! — встревоженно сказала Авгиня и высвободилась из его рук.

— Почему? — спросил Мартын. — Я ведь люблю тебя.

— А что скажет твоя жена?

Напоминание о жене расхолодило Мартына.

— Давай лучше поговорим, — сказала Авгиня. — Я тоже думала о тебе, вероятно, не меньше, чем ты обо мне. Я тоже люблю тебя, но по-другому.

— Как же?

— А просто люблю, как брата. Ведь я одна, Мартын, совсем одна. Мать моя хоть и не говорит мне прямо, но хотела бы, чтобы я вернулась к Василю. А я не хочу и не вернусь к‘нему никогда. Буду жить с детьми. Алеся — твоя дочь, Мартын. Василь ненавидит ее. Она чувствовала эту ненависть и боялась Василя. Она не знала отцовской ласки. А какая она тихая и добрая!.. Когда он выгонял нас, она стала между ним и мной, чтобы защитить меня.

— С чего у вас началось?

— Ну, как тебе сказать? Мы никогда не жили в особенном ладу. Он часто попрекал меня тобой, но я терпела, старалась все обратить в шутку. А началось это, когда пришли сюда легионеры. Он все ходил к этому пану Крулевскому…

Авгиня подробно рассказала все, что произошло за последнее время и как она поссорилась с Василем.

— И про сговор с Савкой знала?

— Да… И предупредила об этом бабку Насту.

— Ты нам большую услугу оказала, Авгиня.

— А скажи, Мартын, что будет с этой войной? Неужто легионеры надолго останутся? Не будет тогда нам житья.

— Потерпи немного, Авгиня: покатятся отсюда эти паны, только пятки их засверкают.

— А куда ты сейчас идешь, Мартын?

— Хочу домой забежать, поглядеть, как они живут.

— Не ходи, Мартын, там легионеры.

— Черт с ними! Я возьму твой мешок, и мы пойдем помаленьку.

— Я боюсь за тебя, Мартын!

— А ты не бойся, Авгиня! Мы пойдем осторожно, чтобы нас не заметили.

Мартын взял мешок, прикрыл им карабин, с которым он не разлучался, и под покровом надвигающейся ночи они направились к селу.

На прощание Мартын сказал Авгине:

— Когда жить станет лучше, я помогу тебе.

— Будь здоров, Мартын! Берегись, не попадайся врагу в лапы.

Она уже хотела уходить, но Мартын не выпускал ее руки.

— Авгиня, кто знает, может, мы больше и не увидимся.

И он обнял ее.

Шла домой Авгиня, взволнованная от нахлынувших противоречивых мыслей.

34

Некоторое время на партизанском фронте не происходило никаких заметных событий. Легионеры и их сторонники — помещики, хуторяне, разные арендаторы и кулаки — радовались и распространяли слухи, что с партизанами расправились.

Но однажды летом ночное небо заполыхало грозными багровыми зарницами. Словно огненные снопы раскинулись по темному небосводу. Кровавые лучи сверлили ночную тьму, освещая окрестности своим пугающим блеском.

Было что-то угрожающее в этих багряных переливах, в фантастическом колыхании их в ночном сумраке. Ночь сразу посветлела, сумрак расступился, словно прошла предрассветная пора. Из поредевшей тьмы выступали контуры лесных массивов, убегающих к горизонту, дома с низко опущенными кровлями и одинокие деревья около хат. Встревоженные этим необычайным зрелищем, собаки заливались жутким лаем, словно в предчувствии надвигающейся беды.

Люди просыпались, глядели в окна и, пораженные багровым заревом, разлитым по земле и крышам, выбегали наружу. Взирая в страхе на отсветы невиданного пожара, спрашивали: «Где же горит?» — и старались разгадать, где и почему возник пожар.

Всеми овладела тревога. Но в непосредственной близости к пожару, где люди отчетливо видели и слышали, как яростно бушевало пламя, окаймленное пеленой густого черного дыма, а искры огненной метелью носились над головой, было еще страшнее. И там уж не гадали, а просто говорили: горит поместье такого-то пана.

Перед тем как вспыхнул пожар, в имений пана Длугошица стояла тишина. Старинный замок, гнездо родовой знати, с высокой башней, очертания которой терялись в ночном сумраке, смутно вырисовывался на фоне темного неба. Конюшни, амбары, хлева и овины словно вросли в землю.

Неизвестные пришлые люди с ружьями и гранатами, словно тени, бесшумно сновали по темным закоулкам усадьбы. Около самых построек они задержались. Тут и там вспыхнули огоньки. Послышался свист. Он повторился в разных концах двора. Потом неизвестные люди покинули панскую усадьбу и ушли в лес. А в усадьбе в разных местах точно из-под земли вырвалось пламя, поднялось ввысь, разгораясь со все большей силой, ярко освещая двор, и кровавые отблески ложились на каменные стены замка. Тогда можно было заметить небольшую группу людей, торопливо шедших к лесной опушке. Скрывавший их темный полог отодвигался все дальше вглубь, и вскоре все поле было залито заревом пожара. Когда удалившихся людей скрыли деревья, они остановились и взглянули на поместье пана Длугошица.

Бушевал огонь, языки пламени вздымались в ночном сумраке.

— Ну, хлопцы, работа сделана как по заказу! — сказал один.

Он засмеялся, но отблески пожара, скользившие по его лицу и глазам, делали их страшными и беспощадными.

— Пойдем! — сказал другой.

— Идите, хлопцы, не ждите меня, — ответил первый, — я еще здесь немного постою.

Шесть человек скрылись в лесной чаще, а мастер по части поджогов, Цимох Будзик, остался один на опушке леса и как зачарованный смотрел на бушующее пламя. Но эта позиция его не удовлетворяла. Он выбрал более подходящий наблюдательный пункт. Его взор привлек могучий, широкоствольный дуб. Он подошел к дубу, удобнее приладил ружье и взобрался вверх по стволу. Достигнув середины, он примостился на толстом суку, упершись спиной в бугристый ствол.

Как высокая золотая рожь, под напором ветра колыхалось пламя, то расстилаясь над полем огненными прядями, то вздымаясь огромным костром и выбрасывая столбы черного дыма. Цимох не отрывал глаз от беснующегося пламени, которое быстро пожирало строения. Буйство огня радостно волновало душу Цимоха, и он с удовлетворением смотрел на гибель гнезда своих заклятых врагов.

По мере того как ширилось пламя пожара, охватывая новые строения, вырываясь из крыш и бросая снопы горящей соломы и миллионы искр в черную бездну неба, росло упоение Цимоха.

Но вот на лице его появилось выражение озабоченности, сменившее злорадную улыбку. Цимох тревожно вглядывается в гордо возвышающийся замок. Залитый заревом пожара, он лишь казался охваченным огнем, но ветер клонил пламя в другую сторону, и замок оставался нетронутым.

Неужели он, Цимох, допустил ошибку в поджоге этого ненавистного панского капища? Цимох все пристальнее всматривался, на мгновение словно замирал. Но постепенно с его лица сходила тревога, в глазах засветилась радость. Из высокой башни, точно из гигантской трубы, вырвались густые клубы дыма, они становились все гуще и темней. Заметались огненные языки в окнах замка. Они побежали, растекаясь золотыми потоками и струями. Из окон вырвалось наружу напористое пламя. Нет, Цимох не ошибся! Он выполнил то, о чем так много думал в горестные минуты жизни. Цимох готов был кружиться, кричать от радости, охватившей все его существо.

Сквозь шум бушующего огня, треск и грохот падавших балок и стен доносились суматошные крики. Все сливалось в какую-то жуткую симфонию разрушения. Цимох, как чародей, стоял на дереве в сладостном опьянении торжествующего победителя.

Вдруг он чутким ухом уловил конский топот. Взглянул Цимох в ту сторону и при свете пожара увидел, что к поместью пана Длугошица мчатся конные легионеры. Достигнув леса, они веером рассыпались по опушке леса и обочинам дороги. Группа всадников, человек в двенадцать, ехала отдельно. Это были преимущественно офицеры. Они направлялись к тому месту, где находился Цимох Будзик.

«Легионеры, наверное, оцепят лес, чтобы выловить поджигателей, — подумал Цимох. — А что, если послать им отсюда хороший гостинец?»

Не долго думая, Цимох достал из-за пояса гранату и принял удобную для броска позу. Держась одной рукой за сук, размахнулся Цимох, бросил гранату в самую гущу приближавшихся всадников и, укрывшись за широкими плечами богатыря-дуба, стал с замиранием сердца ждать.

— Раз… два… три… — считал Цимох и вдруг вздрогнул. Раздался взрыв. Задрожал и дуб-исполин. Свистя, разлетелись осколки гранаты. Рванулись испуганные кони, натыкаясь друг на друга. Один зашатался и бессильно грохнулся на землю вместе с всадником. Как ошалелые помчались кони: одни — без всадников, другие — волоча их за собой на стременах. Теперь только опомнился Цимох и понял всю безрассудность своего поступка. А может быть, это поможет ему спастись? Он соскользнул на землю, стрелой метнулся в лес и побежал в чащу, цепляясь винтовкой за сучья иветви.

Василь Бусыга и его друзья, не успевшие еще как следует погоревать над постигшей их бедой и принять меры к розыску уведенной скотины, тоже глядели на далекое пламя пожара. В зловещем зареве им чудились предостережение и приговор.

Эта грозная ночь навела панический ужас на помещиков и встревожила штабы легионеров. Она показала, что партизанская война ведется упорно, организованно и беспощадно. Были усилены местные гарнизоны. С партизанами приходилось считаться, и очень серьезно.

Война продолжалась. Бои шли на линии Речица — Мозырь. Части Красной Армии в районе Полесья перешли в контрнаступление против легионеров. В этой операции принимал участие и батальон Шалехина. Дед Талаш раньше поддерживал связь с этим батальоном. Но в последнее время связь порвалась, так как партизаны оказались в глубоком тылу, и сейчас вели боевые действия самостоятельно, по указанию подпольных большевистских организаций. Теперь отряд деда насчитывал уже около двухсот бойцов, вооруженных винтовками, кроме того, у них было несколько пулеметов. На правом фланге активно действовала партизанская группа Марки Балука, насчитывавшая добрую сотню бойцов.

Полесская, или Мозырская, группа Красной Армии, как она называлась официально, выбрала для контрудара участок на линии Кривцы — Высокое, куда были подтянуты войска и артиллерия. В двадцатых числах апреля гулко загрохотали красные батареи, метко сосредоточив огонь на позициях легионеров.

Несколько часов не утихала орудийная канонада, и гул ее далеко разносился по лесам и болотам Полесья, неся радостную весть о начавшемся наступлении Красной Армии, После короткой, но интенсивной артиллерийской подготовки неудержимым потоком ринулись в атаку пехотные части. Завязался упорный встречный бой. Легионеры тщетно пытались отбить атаку и удержать свои позиции. Боевые цепи шли волнами одна за другой, но их косил орудийный и пулеметный огонь. Силы противника иссякали, упорство его было сломлено.

Легионеры дрогнули и начали откатываться, бросая оружие, оставляя убитых и раненых, десятками сдаваясь в плен. Красноармейцы гнали их к Припяти, не давая им передышки. Ближайшая задача контрманевра ударной группы Красной Армии заключалась в том, чтобы коротким ударом отбросить легионеров за Припять, на их плечах форсировать ее, закрепив за собой переправу и плацдарм на западном берегу реки для развертывания дальнейшего наступления. Разгромленные и смятые части легионеров уже не помышляли о том, чтобы остановить наступающие красные полки, — они думали только о том, как бы вырваться из все теснее сжимавших их клещей и отойти за Припять.

Весть об успёшном наступлении Красной Армии донеслась и к партизанам. Командиры партизанских отрядов тотчас же обсудила вопрос о помощи Красной Армии и полном разгроме отступавших в беспорядке легионеров. Дед Талаш со своим отрядом форсированным маршем двинулся к Припяти, чтобы занять переправу и помешать легионерам укрепиться на правом берегу реки. Балуку было поручено устроить засады на коммуникациях легионеров и всеми мерами задерживать их резервы из тыла, чтобы не дать им пробиться на выручку разбитым частям.

К вечеру отряд деда Талаша был уже в районе Высокой Рудни, где предполагалась переправа легионеров через Припять, и обосновался на высоком правом берегу. Эта позиция преграждала легионерам путь отступления по единственно проходимой в этом районе дороге Ставок — Карначи. Авангард их уже вышел На правый берег, километра за полтора от того места, где расположились партизаны.

Переправлялись легионеры и на понтонах и по мосту. С противоположного берега их обстреливали наши батареи. Снаряды ложились вдоль всей переправы, вздымая высокие фонтаны воды и наводя еще большую панику на отступавших. Легионеры густыми колоннами толкались на мосту и на понтонах, нажимая друг на друга и срываясь в глубоководную реку. Переправив несколько орудий, они спешно устанавливали их на высоком берегу, недалеко от того места, где залегли партизаны. Подпустив их на близкую дистанцию, — дед Талаш подал команду:

— Лупи их, хлопцы!

Грянул дружный залп, застрекотали пулеметы. Легионеры не ждали противника на этом берегу и не могли понять, откуда он взялся. Они пустились наутек, бросая оружие и прижимаясь к земле. Партизаны вмиг очутились около орудий, захватили их вместе с зарядными ящиками и с упряжкой. Нашлись среди партизан и старые служивые — артиллеристы. Повернули дула в сторону легионеров и начали по ним бить прямой наводкой. Легионеры в панике, беспорядочной толпой, не слушая приказаний командиров, побежали в лес. Там они были окончательно рассеяны.

Неожиданный контрудар Красной Армии, нанесенный с такой сокрушительной силой, громовым раскатом потряс тылы и командование легионеров. На фронт подоспели резервы, и горячие, упорные бои завязались в лесах, пересеченных болотами, и на улицах сел.

В ходе боев попал в тяжелое положение батальон Шалехина, которому пришлось отбиваться от превосходящих сил противника на узком дефиле между озерами и заболоченными берегами Припяти. Измотанный в беспрерывных боях, длившихся несколько дней, не имея ни продовольствия, ни боеприпасов, батальон стойко держался, отражая атаки штыками.

Была глубокая ночь. Сквозь ветви деревьев скупо пробивался тусклый свет луны. Утомленные бойцы, окопавшись на мысу, с тревогой ждали наступления дня. Некоторые из них спали, скрючившись около древесных стволов. Под раскидистым дубом приютилось командование батальона: Шалехин, три ротных командира и начальник пулеметной команды. Смертельно уставшие, они сидели молча, только изредка перебрасываясь короткими фразами.

— Справа — плохо! — сказал начальник пулеметной команды.

— Ты бы сказал что-нибудь новое, — хмуро отозвался один из ротных командиров.

— По-моему, надо сделать попытку пробиться, — вставил другой.

— Если бы наши кулаки могли заменить оружие, мы бы, пожалуй, пробились, — сказал командир второй роты.

— Да и куда пробиваться? — спросил пулеметчик.

— Так что же, по-твоему? Сдаваться? — сердито осадил его Шалехин.

Он проворчал какое-то ругательство.

Командир первой роты некстати затянул старую песню:

— И догулялся, — иронически заметил пулеметчик.

Шалехин напряженно думал, но не мог найти выхода. В таком отчаянном положении командир батальона еще не бывал. А ведь он отвечает за всех бойцов, за их жизнь, за честь полка.

— Хоть бы закурить, — послышался чей-то голос.

— Дожили казаки, что ни хлеба, ни табаки…

Наступила гнетущая тишина. Утомленный Шалехин не спал. Не спали и командиры. Тоскливые мысли тревожили сердца, но никто о них не говорил — это не к лицу воину. И все же где-то в глубине души таилась надежда на благополучный исход.

Шалехин вдруг насторожился: кто-то идет, или это только галлюцинация слуха? Он положил руку на кобуру, прислушался. Донеслись чьи-то осторожные шаги. Поднял голову и командир первой роты, высокий, худой, с глубоко запавшими глазами. Он вглядывался в ночную темень, которая казалась еще более густой от низко нависших ветвей. Приземистая фигура выплывала из темноты.

— Товарищ Шалехин! — послышался тихий оклик.

Комбат встал.

— Кто меня зовет?

— Я, Талаш! — откликнулся пришедший.

Шалехин бросился к деду.

— Батька, это вы!

И крепко пожал ему руку.

Поговорив наедине с дедом Талашом, Шалехин обратился к командирам:

— Приготовьте людей, сейчас выступаем.

— Куда?

— Тсс! — таинственно сказал дед. — Пойдем на Припять! Мой флот и матросы ожидают вас, товарищи.

Еще минута — и батальон был готов к походу. Бесшумно вышли по тропе к Припяти. Множество лодок упиралось в берег острыми носами. Сначала погрузили на лодки пулеметы. Уселись бойцы. Суровые и молчаливые перевозчики с винтовками и гранатами тихо оттолкнули лодки. Некоторое время лодки плыли вдоль берега, пробираясь среди высоких зарослей камыша, потом пересекли Припять и благополучно пристали к противоположному берегу.

35

Обновилась, ожила земля.

Многоголосый, бурный поток жизни мчался по ней, бурлил на полях и в лесах, наполнял несмолкаемым звоном прозрачный весенний воздух. Леса нарядились в яркие зеленые одежды и вели мудрую беседу — перекликались деревья и листья, былинки и травы, птицы и букашки, и все эти голоса сливались в могучую симфонию возрождающейся жизни.

Невысокий, худощавый человек прислушивался к многоголосому звону, пению, музыке, сопровождавшим его всюду, где только ступала его нога. Вся эта симфония, если внимательно вслушаться в нее и ближе присмотреться к бурлящему жизненному потоку, была лишь отголоском затаенной, а иногда и явной жестокой борьбы за существование. Неутомимый путник, сеятель бури и борьбы был уверен в этом — перед его глазами раскрылись правда жизни и ее движущие силы. Вот почему он так смело колесил по дорогам оккупированного Полесья и возбуждал ненависть к врагам среди угнетенных и обездоленных тружеников. Он крепко верил в свое правое дело. И уже видел богатые всходы — от этого радостно становилось на его душе.

Жизнь товарища Невидного была полна опасностей и тревог. Каждый день, каждый час поджидали его неожиданности. И много было таких минут, когда его свобода и жизнь висели на волоске. Он мог бы рассказать немало любопытных историй о своих странствиях и нелегальной работе в подполье. Легионеры и шпионы расставляли всюду сети, чтобы поймать его. Но его охраняли те многочисленные друзья из народа, за счастье которых он боролся. Они его любили, верили, как своему человеку. Они предупреждали его о грозящих опасностях, прятали от вражьих глаз, от добровольных сыщиков, как Василь Бусыга, которым несло гибель правдивое слово Невидного. Он знал, чего ему ждать, если панской агентуре удастся захватить его. Но это не пугало Невидного — он верил в свое дело, его окрыляли идеи партии большевиков, светлая правда новой жизни. Эта вера придавала ему силы, смысл его работе, связанной с мытарствами, лишениями, опасностями. Новее это заставляло его быть зорким и бдительным. Хотелось увидеть будущий богатый урожай — ведь и его рукой посеяно немало семян любви к народу и ненависти к врагу. Хорошо жить и бороться за новый строй жизни и верить в победу. Невидный вспоминал митинг на опушке леса, встречу с дедом Талашом. Перед его глазами вставали колоритные фигуры партизан. Разве эти люди, отдавшие все свои силы борьбе за правое дело, — не залог успеха великой партии коммунистов? Все это радостно волновало Невидного. Потом он стал думать о поджогах панских имений. В конечном счете и это ведет к росту партизанского движения. Против этого бурного движения не устоят захватчики, народ и Красная Армия сметут их с лица земли, как мусор.

Он шел по тропинке, а вокруг шумел на все лады разноголосый поток жизни, кажущийся гармоническим, но, если внимательно прислушаться, содержащий ноты напряженной и неукротимой борьбы.

Лесная дорога спустилась в лощину, потом снова поднялась в гору. Невидный продолжал путь. Перед ним открылась широкая поляна, за ней хутор или средней руки поместье. Невидный хотел свернуть с дороги, чтобы не быть замеченным. Но вдруг навстречу ему выступили трое мужчин. По одежде их можно было принять за местных жителей. Невидный, однако, встревожился: в выражении лиц неизвестных, глядевших на него слишком уж внимательно, он заметил что-то подозрительное. Но сворачивать в лес теперь было уже поздно. Невидный шел навстречу незнакомцам, стараясь ничем не выдать своей тревоги.

— Паничок, нет ли у вас огня? — с вкрадчивой почтительностью спросил его один, с рябым лицом, держа в руках скрученную из газетной бумаги козью ножку. Все остановились, причем двое других оказались по обе стороны от Невидного.

«Шпики», — мелькнуло у него.

— Огонь должен быть, — с невозмутимым спокойствием ответил он и стал шарить в карманах, задержав правую руку на рукоятке браунинга.

Стоявшие по бокам многозначительно переглянулись.

— Бери его!

И сразу набросились на Невидного. В мгновение ока Невидный выхватил браунинг и выстрелил, не целясь, в стоявшего слева. Тот упал на землю. Но это было только хитростью: пуля пролетела мимо, чуть поцарапав кожу на боку. Другой шпик в то же мгновение схватил Невидного за руки ниже локтей и крепко сжал их. Рябой бросился бежать. Упавший быстро вскочил, схватил руку Невидного, в которой был браунинг, и так стиснул ее, что пальцы разжались и браунинг упал. Тогда началась отчаянная, неравная борьба.

Невидный вырывался изо всех сил, стараясь высвободить руки. Но сыщики держали его крепко, пытаясь повалить на землю.

— А, проклятый большевик! Ничего тебе не поможет! — хрипел один.

Другой рванул Невидного за ногу, и тот упал. Тогда вернулся рябой. Из лесу показались еще двое, в форме легионеров. Невидного топтали ногами и били, но с таким расчетом, чтобы он остался живым. Избитый и окровавленный, Невидный лежал неподвижно. Его обыскали, надели наручники. Из усадьбы подъехала подвода. Невидного бросили в нее и повезли.

Немного спустя он очнулся, но оставался недвижимым, чтобы сидевшие рядом сыщики ничего не заметили. Видно, они мало заботились о своей жертве. Превозмогая саднящую боль во всем теле, Невидный припоминал, какие документы попали в руки охранников. Ни одной бумаги, которая могла бы стать уликой против Товарищей, Невидный никогда с собой не носил. На этот раз у него было несколько брошюр, описывавших бесчинства оккупантов, и воззвания к бедноте с призывом вступать в партизанские отряды и организовывать революционные комитеты. Таким образом, ни одного документа, который мог бы расшифровать подпольную организацию, в руках врагов не было. Это несколько успокоило Невидного. Его мучила жажда. Агенты пробовали заговаривать с ним, но он не отвечал на их вопросы и даже не глядел на них.

Полиция распорядилась доставить Невидного в глубокий тыл. Несколько дней его перевозили из одной тюрьмы в другую под усиленным конвоем.

Наконец его посадили в старую каменную темницу. В тюремной конторе его сдали по документам, в которых он был охарактеризован как преступник, замышлявший свержение власти оккупантов, организатор нападений и возмутитель народных масс. Невидного снова обыскали, потом тюремная стража повела его в одиночную камеру, которая помещалась в нижнем этаже угловой тюремной башни. Сотни арестованных за участие в революционном движении наполняли тюрьму. Их бледные, изможденные лица виднелись за железными решетками во всех этажах тюремного здания.

— Откуда, товарищ?

— За что?

— С Полесья, — откликнулся Невидный.

— Не разговаривать! — крикнул стражник и больно толкнул его в спину, а часовые во дворе тюрьмы, угрожая винтовками заключенным, обливали их площадной руганью и приказывали отойти от окон.

С ржавым скрипом распахнулись железные тюремные ворота. Темными подземными коридорами, где мелькали огни фонариков, а по бокам размещались клетушки-камеры карцера, повели Невидного в угловую башню. Миновали коридор и повернули в узкий проход, похожий больше на щель, прошли еще через какие-то двери, и Невидный очутился в круглой маленькой камере. Там было пусто, холодно, сыро. На цементном полу стоял деревянный топчан, а под самым потолком было небольшое углубление, закрытое железной решеткой. Сквозь него в камеру пробивались скудные лучи света. Тюремщики ушли. Загремел ключ в замке, дверь захлопнулась, и Невидный остался один. Он сел на топчан, оглянулся… Теперь идти некуда!.. Конец!

Невидный не тешил себя иллюзиями. Тоска охватила его. Один, совсем один. Жуткая тишина, и в этой тишине плыли далекие, глухие звуки и терялись тут… Там, на Гомельщине, осталась старуха мать. Никогда в жизни он не чувствовал такой острой жалости к ней, как сейчас. Она так берегла его. Два сына ее погибли на войне. Две взрослые дочери умерли. Теперь наступила его очередь, а мать останется одна-одинешенька. Она не видела радости в жизни и не знает, что ее единственный сын и надежда сидит в этом гробу… Считанные дни, а может быть, и часы отделяют его от смерти.

Он опустил голову. Сердце сжалось от боли, и поток мрачных мыслей захлестнул его… Прочь, прочь, слабость и малодушие! Он порывисто встал с топчана. Лицо его сделалось суровым и упрямым. Невидный твердо зашагал по камере. Раз, два, три… Раз, два, три… Камера была тесная — три шага в длину. Движение немного успокоило его нервы. Он думал о том, что происходит там, на Полесье, и как отразится на работе его отсутствие. Конечно, работа не остановится. Его место займут сотни, тысячи новых борцов, рожденных в буре войны и революции.

Долго ходил он взад и вперед, погруженный в глубокие думы. Утомленный всем пережитым за последние дни, он присел на топчан и уснул тяжелым сном человека, измученного физически и морально.

Скрип ключа в замке разбудил Невидного. Жуткая действительность снова предстала перед ним во всем своем неприглядном виде. В камеру вошли три тюремщика.

— А ну, поднимайся! — крикнул один, грубо толкнув Невидного.

Его повели на допрос.

Невидный с любопытством смотрел на следователей. Физиономии их были неприятны. Их было двое. Один приготовился записывать. Невидный поглядел на него и подумал: «Много ты не напишешь».

— Фамилия, имя и отчество, чем занимаетесь? — был первый вопрос.

— Революционер.

— Невидный — ваш псевдоним?

— Так меня называют.

— А фамилия?

— Вам она ни к чему.

— О том, что нам нужно, судить не вам.

— Почему же?

— Что можно пану, того нельзя Ивану, — ответил следователь.

— Поистине демократическая поговорка, — усмехнувшись, сказал Невидный.

Следователь заметно терял спокойствие.

— У нас в руках большой обвинительный материал против вас, подтвержденный документами, — начал он сердито, — ваши преступления нам достоверно известны, и отказываться бессмысленно. Нам известно все про вашу подрывную работу против власти. Эту работу вы вели в полосе, объявленной на военном положении. Тяжесть вашей вины может быть уменьшена, если вы назовете ваших сообщников.

— Вы хотите это знать? — подчеркнув слово «это», спросил Невидный.

— Да.

— Сообщников у меня много. Если бы я назвал вам тех, которых знаю лично, это была бы только миллионная часть их. Мои сообщники — весь народ наш, восставший против извечного гнета. Мои сообщники — миллионы трудящихся Польши…

— Здесь не митинг, — прервал Невидного следователь. — Нас интересуют имена тех сообщников, которых вы знаете лично по вашей преступной деятельности.

— Их я вам не назову.

У следователя сверкнули глаза:

— У нас кроме слов имеются и другие способы заставить говорить.

— Слыхал я о них.

Тогда следователь сказал:

— Подумайте. Даю вам десять минут на размышление.

Невидного вывели в коридор.

Через десять минут его снова привели. На повторный вопрос следователя Невидный спокойно ответил:

— Испытайте свои другие способы. Больше я вам ничего не скажу.

И Невидный сдержал свое слово.

От побоев и пыток он так обессилел, что с трудом реагировал на окружающее.

Через три дня на рассвете заключенные услышали шум, доносившийся из угловой башни.

Десятки бледных лиц приникли к железным решеткам, глядя на худенького, невысокого человека, шедшего под усиленным конвоем в свой последний путь.

Заметив людей у тюремных решеток, он нашел в себе еще силы крикнуть им:

— Прощайте, товарищи, да здравствует советская власть!

36

Когда части Красной Армии приближались к селам Примаки и Вепры, Василь Бусыга и его друзья переживали тревожные дни. Неустойчивость фронта, принимавшие широкий размах боевые действия партизанских отрядов, их бурный рост — все это заставляло Василя и его единомышленников озабоченно почесывать затылки и задумываться над тем, что несет им прислужничество панам. А что, если паны прогорят? Приятели переживали дни тревог и колебаний. Настроение у них подымалось, когда легионеры где-нибудь одерживали верх, и снова падало, когда приходили вести об успехах партизан и Красной Армии. Они все повеселели, когда Василь принес им весть о том, что против партизанского отряда деда Талаша высылают целый батальон с паном Крулевским во главе. Пан хорошо знал все окрестные леса, а его поместье тоже сгорело в ту страшную ночь. Он-то уж постарается отомстить своим обидчикам.

Весть о карательном батальоне пана Крулевского быстро донеслась в лес, где расположились партизаны деда Талаша. Они получали точную и своевременную информацию обо всем, что происходило в стане врага. Каждый налет легионеров, каждая экзекуция, грабительские поборы, а также перегруппировка частей — все становилось известным партизанам, и они часто появлялись там, где враги их меньше всего ждали.

В глухом лесу, окруженном непроходимыми болотами, происходило совещание партизанских командиров. Выступал дед Талаш.

— Товарищи! Беда надвигается. Посылают на нас целый батальон карателей, а командиром там поставили пана Крулевского, которого вы знаете. Приказали ему: что хочешь делай, только партизанское войско побей всех до одного. А ихнего атамана, старого Талаша, и других возьми живьем. Вот с чем идет на нас пан Крулевский. У его отца я пас скотину, а сын хочет, чтобы я на старости кормил вшей в остроге, а потом они уже избавятся от меня и других наших командиров.

— Собака! — послышался чей-то сердитый возглас.

— Так как же быть, товарищи? Примем бой? — спросил дед Талаш, который хотел узнать настроение своих бойцов.

— Перебить их, как бешеных собак!

— А пана Крулевского повесить на осине! — загудели партизаны.

— Значит; будем драться с ними?

— Будем драться до конца!

— Ладно, ладно, сынки! Спасибо вам, товарищи! У нас уже есть кой-какие мысли о том, как с ними воевать. Но здесь не место о них говорить — и деревья могут иметь уши.

— Мы верим тебе, батька.

Дед Талаш снял шапку.

— Так послужим родине, соколы! Зорко глядите, чутко слушайте и исполняйте все, что прикажут вам командиры.

— Все будем делать, что прикажете! — дружно откликнулись партизаны.

Скрытно, под покровом ночи, выступил в поход паи Крулевский во главе своего батальона, которому были приданы четыре легких орудия и пулеметы. Он уже заранее чувствовал себя прославленным воякой. Гнедой конь гарцевал под ним, подняв упругую шею. Пану Крулевскому казалось, что на него сейчас глядит весь мир, и не было предела его гордости.

Невдалеке от Вепров батальон остановился. В нем насчитывалось около шестисот легионеров. Пан Крулевский собрал офицеров и подробно изложил им свой план, наметил позицию, дал каждому подразделению боевое задание, указал пункт, до которого должен двигаться батальон, рассредоточившись поротно, дал также подробные инструкции каждому начальнику, позаботился о связи между подразделениями на марше, — одним словом, ничего не упустил из виду.

Отдавая эти распоряжения, пан Крулевский постепенно пришел к убеждению, что он не только отличный командир батальона, но сумел бы командовать и дивизией и, быть может, даже лучше, чем батальоном: в дивизии он мог бы ярче проявить свои военные таланты.

Батальон уже развернулся для боевых действий, хотя еще не обнаружил противника. Задача, поставленная паном Крулевским, заключалась в следующем: окружить пущу, примыкающую к Припяти, в которой скрывались партизаны, и не дать никому уйти оттуда. Обойдя ночью Примаки и Вепры, батальон скрылся в лесу, выставив караулы и дозоры, и в боевом порядке расположился на ночь.

Савка Мильгун тоже узнал о сборах карательного батальона. Страх попасться в лапы панов вынудил его снова уйти в лес. Он наспех собрался, положил в берестяной баульчик хлеба и после полуночи тронулся в путь. На опушке леса его окликнул часовой и приказал остановиться. «Нашли дурака, так я и остановлюсь», — подумал Савка и со всех ног бросился в лесную чащу, так что ветер свистел в его ушах. Легионер выстрелил. Савка подскочил от страха, но тут же сказал: «Черта с два попадешь в меня!» На рассвете он уже был далеко от Примаков и отдыхал в дупле старого дуба. У Савки не было определенного плана действий. Намерения его возникали в связи с теми или иными событиями. Так и сейчас: он не пошел бы в лес, если бы не узнал о карательном батальоне. Савка ножом прорезал щель в коре дуба и через нее наблюдал жизнь леса из своего дупла.

Первый день боевых действий батальона пана Крулевского не принес никаких результатов. Разведка, высланная в лес, не вернулась. Заблудилась ли она в лесных дебрях, или наткнулась на партизанскую засаду, а может быть, просто дезертировала — осталось невыясненным. Пан Крулевский продвинулся глубже в лес и занял новые позиции. Штаб батальона разместился в центре. Одной группе было приказано прочесать часть пущи, прилегающей к Припяти. Пан Крулевский рассчитывал, что этот рейд испугает партизан и они перейдут в другую часть пущи по дороге, перехваченной его легионерами. И тут он им устроит баню. Такой маневр был более пригоден для охоты на зайцев, по части которой пан Крулевский был мастак, чем для борьбы с партизанами.

И другой день не принес пану Крулевскому желанной встречи с партизанами, но в этот день произошло событие, на которое пан Крулевский возлагал большие надежды: разведка задержала одного чудаковатого человека, не то нищего, не то придурковатого бродягу. Сидел он у дороги под деревом и дрожал от страха. Одетый в лохмотья, с несколькими котомками на спине и длинной ореховой палкой, он напоминал лесного гнома, и особенно забавной казалась его свалявшаяся козлиная бородка.

— Ты кто такой? — спросил его легионер.

— Никто. Человек.

— Откуда идешь?

— Из Петрикова.

— Куда идешь?

— Никуда.

— А отчего ты дрожишь?

— Напугали меня.

— Кто же тебя пугал?

— Не знаю: может, люди, а может, черти.

Его повели к пану Крулевскому.

— Откуда ты? — спросил пан Крулевский.

— Из лесу, откуда же еще? — спокойно ответил старик и несколько раз плюнул. Он опустил голову и, казалось, о чем-то задумался.

— А ты же сказал, что идешь из Петрикова.

— Ну, из Петрикова.

— А теперь говоришь, что из леса.

— Ну, из леса.

— А кто испугал тебя?

— Напугали, ой, напугали! — сказал дед и снова плюнул.

— Ну, кто?

— Черти, из болота вылезли… А болото там большое. Люди там не ходят. Ступишь туда ногой — так уже не выберешься.

— Расскажи нам подробно. Мы никогда не видели чертей.

— Брось, пан, про них спрашивать: потом будут сниться, поганые.

Но старика уговорили рассказать о том, как он видел чертей.

— Иду я, мои милые паночки, — начал он, — и глядь, выходит один, да такой страшный, черный! А на груди у него накрест целые мониста патронов навешаны. С виду будто бы человек, но откуда же там человеку взяться. Такая нежить, глухомань. Из-за леса неба не видать, а дальше топь, да такая, что в ней только чертям и жить. Страх меня взял. Стою, гляжу. А они как выпрыгнут из болота да загогочут, увидя меня, аж мороз по коже пошел. Бросился я бежать. А они за мной. «Стой!» — кричат. Догнали меня, окружили. А у меня от страха — туман в глазах. «Кто ты такой? Куда идешь? Кто тебя послал сюда?» И все добиваются, зачем я в ихнее пекло попал. Потом отпустили меня. «Иди, говорят, но смотри, никому не рассказывай, что ты видел тут: расскажешь — в болоте утопим». И только как пустили меня, вспомнил тогда, что я крещеный. Стал я креститься и молитву шептать, чтобы они сгинули…

— Врешь, подлец! — крикнул пан Крулевский и схватил старика за бороду. Борода осталась в его руке.

— Ну, что ты теперь скажешь? — спросил пан Крулевский, ткнув в нос деда фальшивой бородой. — Ты шпионить пришел? Признавайся!

— Панок, признаюсь, — сказал старик, упав на колени, — меня послали в разведку. Вот я себе и думаю: дай пойду, но обратно не вернусь, убегу домой. Разве ж мы, простые мужики, можем воевать с таким войском, как у пана? Когда же услышали, что против нас идет сам полковник пан Крулевский, на нас такой страх напал, что начало наше войско разбегаться. А остальные попрятались в таких трущобах, что их там не найти.

— А, собаки! Только сейчас ума набрались, — крикнул пан Крулевский, но уже не так строго: ему польстили похвалы легионерам и то, что его не по чину назвали полковником.

— А зачем же ты нищим нарядился?

— Паночек, я думал, что нищего не тронут, теперь много нищих ходит.

— Не верю тебе, собачий сын!

— Паночек! Правду говорю! Опостылела мне эта война.

— А покажешь то место, где разбойники прячутся?

— Боюсь, паночек, убьют они меня, как узнают, что я вас привел. Я лучше расскажу, как туда дойти.

— Нет, ты сам покажешь дорогу, — решительно заявил пан Крулевский, — а не пойдешь, прикажу расстрелять тебя.

Его взяли под стражу.

Пан. Крулевский изменил план действий. Двум взводам приказал занять все проходы, а сам с главными силами двинулся к топкому болоту, где скрывались партизаны. Шли медленно. Взятый в плен партизан показывал дорогу. Не доверяя ему, пан Крулевский посылал легионеров в разведку.

Пройдя верст пять, разведка донесла, что в лесу обнаружены недавно погасший костер и утоптанное место вокруг него. Там же были найдены и остатки пищи: хлебные корки и картофельная шелуха. Пан Крулевский лично осмотрел это место. Пленный проводник подтвердил, что это партизанский костер, и сказал, что вблизи должно быть еще несколько костров. Его слова вскоре подтвердились. Легионеры еще больше замедлили ход, а проводник сказал, что партизанское убежище уже недалеко.

Лес становился все более непроходимым. Чаще попадались заболоченные низины, заваленные буреломом и трухлявыми пнями. Пан Крулевский и легионеры заметно волновались. В таком напряженном состоянии они прошли еще с полчаса. Наконец проводник подал знак остановиться.

— Там! — тихо произнес он, указав на прогалину в чаще.

Пан Крулевский остановил колонну и приказал легионерам подтянуться. Офицеры окружили своего командира и ждали дальнейших распоряжений. Вдруг дружный ружейный залп потряс лесную чащу. Несколько десятков легионеров упали. Град пуль с змеиным шипением пронесся над группой офицеров, поразив трех, и ударил в сучья и стволы. Легионеры бросились наутек, кто куда, иные прижались к земле.

Взводы и роты перемешались. Три солдата, охранявшие проводника, также убежали.

В этой суматохе проводник — это был партизанский командир Марка Балук — благополучно присоединился к своим.

Пан Крулевский метался как угорелый, что-то кричал, но никто его не слушал.

Один поручик не поддался панике, стремясь привести свой взвод в боевой порядок. Но его сразила партизанская пуля, и взвод в панике рассеялся. Под ураганным огнем оставшиеся в живых легионеры пытались окопаться, но невидимый противник их тут же выводил из строя. Только в одном месте группе легионеров удалось установить пулеметы, и они начали поливать свинцом древесные стволы.

— Взять пулеметы! За мной! — скомандовал Мартын Рыль и во главе тридцати бойцов двинулся вперед.

Не более двадцати шагов отделяло смельчаков от цели. Но в это время три пули, одна за другой, пронзили широкую грудь Мартына. В пылу атаки партизаны обогнали его. Добежав к пулеметам, они штыками и прикладами перебили всю пулеметную команду вместе с офицером.

В это время партизанская лавина атаковала с фланга остатки батальона. Легионеры побежали, но путь им преградило топкое болото, некоторые сгоряча бросились туда и утонули. А партизаны все плотней сжимали их, точно клещами. Легионеры бросили оружие и начали поднимать руки. Бледный от страха стоял в стороне пан Крулевский.

— А ну, вояки, выходите на поляну! — крикнул легионерам дед Талаш. Он глядел на них, как гордый орел. На груди его блестела пулеметная лента. В руке у него была винтовка. Рядом с ним тоже с пулеметной лентой через плечо стояли Панас и партизанские командиры. Не было только среди них Мартына Рыля.

— А ты, пав, что же оружие не бросаешь? Или воевать еще хочешь? — обратился дед Талаш к пану Крулевскому.

Тот молча снял саблю и револьвер и отдал их подошедшему партизану.

— Ну, чей же ты теперь подданный? — повторил дед вопрос, который когда-то задал ему пан Крулевский.

Тот не ответил.

— Ведите их туда. — Дед Талаш указал рукой на лес. — И его ведите! — Он кивнул на пана Крулевского.

Пана повели отдельно от солдат. Из офицеров только он один и остался в живых.

На маленьком бугорке, широко раскинув неподвижные руки, лежал крупный, широкоплечий человек. Смерть настигла его в то мгновение, когда он взбегал на этот бугорок.

На левой руке, ниже локтя, лежал его неизменный спутник, трофейный карабин. Бледное лицо героя, павшего в бою, было обращено к небу, смутно просвечивавшему сквозь густые кроны деревьев. Суровые морщины на лбу разгладились, а плотно сомкнутые губы придавали лицу выражение строгого спокойствия.

Немного поодаль лежали убитые партизаны.

Дед Талаш остановился у тела своего верного соратника и опустил седую голову. Он прощался с ним и со своими боевыми товарищами, павшими за родину.

— Не подыметесь вы больше, мои соколы, на призыв военной трубы! Мартын, голубь мой, ты вырвался из панской неволи и жизнь отдал, защищая свою свободу. Открой же глаза, голубь, и погляди; вот он стоит, наш враг, не смеет глаз поднять. Не смог он нас одолеть. Отдыхайте же, соколы мои, и не бойтесь: не погибнет наше дело, мы будем крепко защищать его и детей ваших не оставим.

Дед Талаш умолк и низко опустил голову.

— Копайте, товарищи, могилу! — Потом он посмотрел на сгрудившихся легионеров. — А вы кто же? Паны или панские слуги, что пришли отбирать нашу свободу?

Из толпы выступил один легионер.

— Батька командир, верни мне ружье и свободу, пойду с вами вместе воевать с панами!

И еще выступил вперед один из пленных. Он подошел к Панасу.

— Узнаешь ты меня, хлопец? — спросил он Панаса, пристально глядя на него.

Панас радостно улыбнулся.

— Батька, это он меня выпустил на волю из острога!

Глянул дед на пана Крулевского.

— Видишь, пан, твои солдаты переходят на нашу сторону, и все они перейдут, когда узнают нашу правду.

И еще один человек стоял одиноко в лесу, наблюдая эту сцену. Он тоже хотел подойти к партизанам и сказать свое слово, но не отважился. Это был Савка Мильгун.

Острогрудый челн пересекает воды Припяти. В нем сидят двое. Один молодой, курносый, с взбитым чубом, неторопливо и размеренно взмахивает веслами. Другой сидит впереди. Под мышкой у него портфель. Глубокими морщинами начертаны на его лбу и лице прожитые годы. В задумчивости глядят куда-то вдаль его темные, выразительные глаза. Это дед Талаш, председатель сельсовета. Правит, лодкой его секретарь, Самок из Вепров.

— А помнишь, Самок, как мы ловко вырвали батальон товарища Шалехина из окружения и переправили на тот берег?

Самок смотрит на деда веселыми искрящимися глазами:

— Поднесли белякам кукиш…

Дед Талаш тоже улыбается:

— А теперь нужно нам так же успешно наладить общественное хозяйство.

— Отчего же не наладить? Земля есть, кони, рабочих рук хватает… Пойдет дело! — уверенно говорит секретарь.

— И я думаю, что хорошо пойдет.

Едут они сейчас в райисполком по делам коллективного хозяйства. Все сельское общество решило взяться за него. В это хозяйство вошли также земли, ранее принадлежавшие Кондрату Бирке и Сымону Брую, — суд их приговорил к высылке. Василя Бусыгу, как махрового контрреволюционера, расстреляли. Авгиня не захотела остаться в хозяйстве Василя, она отдала обществу все имущество и заявила о своем желании вступить в коллективное хозяйство. Заявление обсудили и, учитывая ее заслуги перед партизанами, постановили принять.

Шумит и трудится советское Полесье, и новые аккорды слышатся в этом шуме. Буйный ветер нашептывает вековечным болотам и жестким травам на кочках, что вскоре придет сюда новый, советский человек, нарушит вековое молчание и глушь и превратит эти болота в цветущие нивы и луга. Гуляет ветер над кудрявыми вершинами полесских пущ, колышет травы на свежих могилах, раскинутых на холмистых песчаных островах, и будто поет о славе погребенных здесь героев, сеятелей бури.

Среди топкого болота высится песчаный курган. Высокий столб, старательно отесанный партизанской рукой, стережет эту могилу. На дубовом столбе рукой неискусного резчика вырезаны всего два слова:

«Мартын Рыль».

На могиле лежит простой венок из полевых цветов. Сюда часто приходят две женщины: мать и дочь. Авгиня поведала дочери тайну о ее отце. Грустно глядит Алеся на высокий дубовый столб. Это она приносит сюда венки из свежих цветов. Молча возвращаются они с дорогой могилы, и Алеся гордится, что ее отец герой-партизан.

Проходят годы. Деду Талашу перевалило за восемьдесят. Трудно ему уже заниматься общественной работой, но без работы он жить не может. Сейчас он сторож на берегу Припяти. Его обязанность зажигать фонари на ночь и наблюдать за порядком. Дед Талаш любит вспоминать партизанские дни. Они и послужили материалом для настоящей повести.

Когда деду Талашу напоминают о врагах Советской державы, замышляющих войну против нее, он выпрямляет согнутую годами спину и, глядя по-орлиному, говорит:

— О-о! Я сяду тогда на коня и покажу еще, чего стоит старый Талаш!

Минск, 1933.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36