Музыкальное безобразие [Владимир Васильевич Стасов] (fb2) читать постранично

В. В. Стасов Музыкальное безобразие

Собрался 4 апреля так называемый «оперный комитет» и забраковал начисто, бесповоротно, безапелляционно создание одного из капитальнейших русских художников: оперу «Хованщина» Мусоргского.

Наша «матушка Россия» богата безобразиями всякого рода и вида; они поминутно ползут со всех сторон, из всех ее углов. Но от времени до времени являются на свет такие безобразия, перед которыми бледнеют все остальные, даже из самых забористых.

На днях случился у нас, в Петербурге, еще один именно такой.

Собрался 4 апреля так называемый «оперный комитет» и забраковал начисто, бесповоротно, безапелляционно создание одного из капитальнейших русских художников: оперу «Хованщина» Мусоргского. Да еще как! Не просто безумно и неразумно, а самым противозаконным образом.

В параграфе 12 устава оперного комитета (он печатный, всякий может проверить мои слова) сказано: «По выслушании оперы на фортепиано, комитет обсуждает ее достоинства и недостатки и решает предварительно: заслуживает ли опера специально технического рассмотрения». Слышите ли: «обсуждает». Это велит устав. Но представьте себе: в этом прекрасном комитете завели вдруг такие порядки, что никто ничего не обсуждает, а просто возьмут, положат, по секрету каждый, свои шары — и делу конец!

Но что же это такое? Ведь это прямое устройство такого сорта, чтобы тот один, кто будет повлиятельнее, от кого зависят в каком-нибудь отношении другие, — чтоб он взял, да отдал наперед свой «пароль», а там все бессловесные и подчиненные положат тот шар, какой им велено. И всему конец, фокус сыгран.

В самом деле, куда же всем заседающим в оперном комитете приготавливаться к новой опере, изучать партитуру, рассматривать ее? Кто же, в большинстве случаев, и читал-то партитуры между ними? Кто из них и умеет-то это делать? Ведь для этого нужны знание, настоящее музыкальное образование, привычка к партитуре, вкус, понимание. А тут что? Оттого, что я тенор или сопрано, оттого, что я режиссер и т. д., я вдруг должен «рассматривать», «понимать» что-то в партитуре и в музыке, я должен «излагать свое мнение», представлять свое «за» или «против», доказывать, отстаивать. Да как же я все это сделаю, когда я ничего не знаю, ничего не умею, ничего не понимаю, кроме своей арии и своего костюма? Ну, нечего делать, и придется глядеть в глаза капельмейстеру, который, будь он настоящий художник или просто музыкальных дел мастеровой, все равно должен же иметь привычку к партитуре и к музыке. Уж он все знает! Уж как он скажет, так и быть должно!

Хороши порядки, хорошо положение дел! Нечего сказать, есть на что порадоваться!

Говорят, некоторые, в великом благоразумии, высказывали, что, дескать, довольно нам этих опер «с крайним направлением», довольно на сцене и одного «Бориса Годунова». А, вы вот как полагаете, — сказал бы я этим господам. «Довольно!». Да, пусть будет довольно вам, двум-трем парам людей, — но не нам, публике, которых сотни и тысячи. И мы должны от вас зависеть, от ваших капризов или незнания, от вашего равнодушия или плохих вкусов?! Нет, это уже слишком. Дайте нам, пускай мы наперед сами прослушаем, а потом решим, хороша или дурна вещь. Каково это! Целую оперу, плод труда, вдохновения, мысли, таланта, не только не будут выполнять, но даже, вопреки положительному уставу, не хотят даже рассматривать. Композитору каким-то полицейским кулаком зажимают рот, не дают ему слова произнести. Люди незнающие, равнодушные, рассеянные, неприготовленные про себя думают о сцене и арии, а когда надо рассуждать, только машут руками и кричат: «Не надо, не надо!»

Еще недавно г. Соловьев (композитор и критик) протестовал против подобного грубого, безумного самоуправства и ушел вон из «оперного комитета», за то, что там не хотели рассматривать оперу Шеля «Каменный гость» и сыграли с нею сбою «штучку». Но благородный и великодушный поступок г. Соловьева не подействовал. Комитет продолжал втихомолку свои обычные шахматные ходы.

А ведь как подумаешь, ни г. капельмейстер, ни его сторонники никогда не думали протестовать ни против одной бездарности или посредственности и преспокойно давали на русской оперной сцене «Нижегородцев», «Проданную невесту» и, бог знает, какую еще всякую всячину. Все было хорошо, все было прекрасно, не будь только оригинальности и талантливости!

И заметьте, против кого комитет сыграл нынче свою «штучку»? Против композитора, который не мальчик какой-нибудь, не начинающий дилетант, а человек, который поставил на сцену крупную, значительную оперу, имевшую постоянно громадный успех с одного конца России до другого, чье имя стоит уже в Европе, не только у нас, в историях и лексиконах музыки, человек, которому однажды, наверное, воздвигнут памятник на площади; а какой-то посредственный капельмейстер со своими присными вычеркивают его вон, они не дают слушать русской публике, русскому народу посмертного, капитального его создания!

Мне